«Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история»

Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история (fb2) - Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история (пер. С. И. Шемет) 1476K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марк Ферро

Марк Ферро СЕМЬ ГЛАВНЫХ ЛИЦ ВОЙНЫ, 1918-1945: Параллельная история

ПРЕДИСЛОВИЕ

Посвящается, конечно, как всегда, Вонни, а также нашим друзьям, которые, подобно нам, пережили эти события: Мирей, Жильберу (он же Жиль), Николь и Мерном, Пьеру и Фанни, Морису и Маризе, Клоду, Жаку и покойному Андре (он же Дуду) 

В фильме Куросавы «Расёмон», снятом в 1950 г., несколько персонажей свидетельствуют об изнасиловании и убийстве, случившихся в древней Японии. Ни одно из показаний не совпадает с другими. Иными словами, какой-либо из версий, взятой в отдельности, недостаточно для того, чтобы пролить свет на произошедшее. Что же говорить, когда речь идет о глобальном кризисе, о мировой войне?.. Единственная точка зрения, единственный подход не позволяют полностью постичь смысл события.

В данной книге мы проследим жизнь и деятельность ряда главных действующих лиц Второй мировой войны, дабы уяснить, как они ее вели, анализировали и переживали.

Сравнивая методы, которыми они решали те или иные вопросы, сопоставляя их соображения, лучше понимаешь параметры и результаты конфликта, а также и то, чем именно этим людям удавалось привлечь или наоборот, оттолкнуть своих современников.

Ранее, в работе «Отдельный человек перед лицом мировых кризисов XX столетия. Анонимная история» (Les Individus face aux crises du XXе siécle, L’Histoire anonyme), я исследовал поведение рядового гражданина в моменты, когда на его пути встают История или грубая действительность: в условиях экономического кризиса, революции, иностранной оккупации и т. п. В этой же книге в фокусе моего объектива оказывается противоположный полюс — лидеры государств, которым постоянно приходится разрешать различные дилеммы. Перенос внимания на них помогает постичь выбор решений, понять, как они реагировали на вызов Истории, оказывали или не оказывали влияние на общество и его развитие.

Кстати, их частная, личная жизнь, оставаясь скрытой от нас, тоже может накладывать отпечаток на их поступки.

Именно такой вопрос поднимает в своем фильме «Гражданин Кейн» (1940) американский режиссер Джордж Орсон Уэллс: что за тайна скрывалась в жизни главного героя фильма, крупнейшего медиамагната, почему его последним словом перед смертью стало название саночек из безвозвратно ушедшего детства — «Розовый бутон» («Rosebud»)?..

Не двигали ли кем-то из лидеров, участвовавших во Второй мировой войне, иногда, в той или иной мере, осознанно или неосознанно, личные мотивы, не менее сильные, чем логика Истории?

На пересечении этих двух подходов в историческом исследовании возникает целый ряд выводов, к которым невозможно было бы прийти традиционным путем, рассматривая по отдельности биографию человека и общую историю.

Отбор главных действующих лиц напрашивается сам собой: их было то семь, то восемь, то шесть: не все находились на сцене с начала и до конца этого грандиозного конфликта. Вряд ли нужно напоминать, что речь идет о Гитлере, Муссолини, Черчилле, Рузвельте, японском императоре Хирохито, Сталине, Чан Кайши, де Голле… и о ряде других, которые время от времени будут к ним присоединяться.

Я предвижу возможный упрек: дескать, изучение поведения лидеров — метод недостаточный и даже поверхностный, поскольку в данном случае упускается из виду тот факт, что эти лидеры сами являлись продуктом Истории. Ведь говорят же, например, что если бы не было Наполеона Бонапарта, то Великая Французская революция в любом случае породила бы другого наследника, а международная обстановка все равно вынудила бы его вступить в конфликт с монархической Европой. Разумеется. Но это вовсе не означает, что анализ роли, сыгранной главными фигурами Второй мировой войны в их связи с институтами и обществом, не помогает глубже понять политические ставки в игре, а также дилеммы, требовавшие их решения.

В свете вышесказанного особенно важным представляется обозначение ролевой партии каждого из главных протагонистов Второй мировой войны, включая их самые бесчеловечные деяния: депортации, уничтожение евреев, использование оружия массового поражения… с учетом той будущей оценки, которую им дало потомство. Необходимость применения такого подхода напрашивается в первую очередь в отношении Сталина и Гитлера. Но это, безусловно, относится и к другим лидерам, совершавшим иные действия или те же самые, но в иной степени.

Что касается, например, Сталина, то, независимо от осуждения его троцкистами и демократами, целый ряд совершенных им преступлений был разоблачен внутри режима с помощью небезызвестного доклада Хрущева в 1956 г. Доклад имел целью обелить партию и снять с коммунистов ответственность за сталинские злодеяния. Потом, уже в эпоху перестройки, когда партия и «органы» стали обвиняться в преступном соучастии, на свет вытащили и ошибки Ленина — как основоположника системы. Современники Сталина вздохнули с облегчением: общество сняло с себя всякую ответственность, сочтя себя невинной жертвой собственного прошлого. Как только режиссер Н. С. Михалков в фильме «Утомленные солнцем» показал, что это совсем не так и общество само участвовало в постигших его ужасах, его тут же пристыдили — мол, ему ли, баловню режима, говорить подобное?!

Итак, к сталинизации истории добавилось (или даже заменило ее) обвинение тоталитаризма как системы вообще, что несколько исказило оценку исторической роли собственно Сталина, которую нынешнее рассекречивание архивов позволяет оценить по-новому.

С Гитлером получилось не совсем так, однако некоторая параллель наличествует.

Демонизация Гитлера повлекла за собой демонизацию двадцати двух обвиняемых на Нюрнбергском процессе. В результате с германского общества снималась ответственность за совершенные им во время войны преступления. К тому же обвинения предъявлялись только должностным лицам самого высокого ранга, гражданским и военным, что позволило суду заключить процесс в строгие временные рамки между 1933 и 1945 гг., как если бы события этого периода не вытекали логически из обид и амбиций предыдущей эпохи. А это определенным образом оправдывало тех «простых» немцев, которые со своей стороны активно участвовали в нацистской деятельности во времена гитлеризма. Впрочем, следует заметить, что в Германии исстари, задолго до нацизма, привыкли винить во всех бедах страны иностранцев. То вездесущих англичан боялись, то наплыва славян, то большевистской угрозы. Таким образом, нацистский режим пытаются преподнести как чуждый нормальному ходу немецкой истории (что, кстати сказать, сейчас характерно и для разговоров о коммунистическом режиме в России). Между тем, переоценивая историческую преемственность от Бисмарка до нацизма, раздумывая о природе тоталитаризма, рассматривая историю Германии в рамках общеевропейской истории — и даже задумываясь о вине немцев в уничтожении евреев, об «уникальности» этого геноцида, — мы приходим, и совершенно справедливо, к вопросам о функционировании немецкого общества вообще, о намерениях режима… Но тогда анализ роли собственно фюрера понемногу отступает на второй план.

Доходит до того, что некоторые, как, например, немецкий кинорежиссер Ханс-Юрген Зиберберг, берутся утверждать, что в Америке были совершены преступления под стать гитлеровским. Зиберберг даже задается вопросом, не сидит ли фюрер в каждом из нас.

В этой книге, разумеется, речь пойдет о роли самого Гитлера, так же как и других главных действующих лиц Второй мировой войны.

Об одном только Пёрл-Харборе на сегодняшний день существует около тысячи книг и статей. Честно сказать, я колебался, стоит ли писать еще одну книгу о Второй мировой войне. И если решился ее все-таки написать, то лишь потому, что почувствовал возможность воспользоваться для анализа данного конфликта новым опытом.

Так уж случилось, что в процессе подготовки передачи «Параллельная история» для телеканала «Арт» я за двенадцать лет (с 1989 по 2001 г.) просмотрел практически все материалы киноархивов полудюжины государств о периоде войны, ее причинах и последствиях. Эта бесценная информация существенно обогащает знания о проблемах, стоявших в то время перед политическими лидерами и обществом в их странах.

Следует также добавить, что анализировать эти документы мне помогало множество свидетелей эпохи, историков, деятелей искусства и философов, приглашенных к участию в передаче. Их комментарии «вдохнули душу» в сухие факты, почерпнутые из документов, которые по большей части до сих пор не опубликованы.

Наконец, использованный мною здесь исследовательский подход, смею надеяться, послужит еще одним шагом вперед в наших попытках (вдохновленных опытом журнала «Анналы») заново проанализировать прошлое, дабы лучше справиться с проблемами настоящего.

1. ПРЕЛЮДИЯ К ВОЙНЕ (1918–1939)

НАСЛЕДСТВО

Сравнивая последствия Версальского мирного договора (1919) с последствиями Венского конгресса (1814–1815), Генри Киссинджер в книге «Восстановленный мир»{1} отметил, что последний обеспечил Европе несколько десятилетий мира, в то время как на следующий же день после подписания Версальского, Сен-Жерменского и Трианонского договоров в Европе потянуло душком войны, которая не преминула разразиться менее чем через двадцать лет.

Почему?

Потому что в 1815 г., по мнению Киссинджера, страны — победительницы Наполеона смогли сохранить Францию, поверженную страну, практически в границах 1792 г., т. е. тех, что существовали на момент начала войны между Революцией и остальной Европой. Эти державы сражались и действовали по принципу легитимности. Именно по этому принципу они не только восстановили границы Франции, но и вернули трон законному правопреемнику французской монархии Людовику XVIII.

В 1919 г. страны-победительницы утверждали, что воевали, помимо прочего, во имя права народов на самоопределение, сформулированного президентом США Вильсоном. К этому принципу Германия присоединилась накануне своего поражения, точно так же, впрочем, как и Советская Россия, по заявлениям Ленина.

Договорами 1919 г. победители, вместо того чтобы облегчить участь побежденных, скорее, усугубили ее. Разумеется, они применили на практике принцип права народов на самоопределение. Но отнюдь не в пользу проигравших. Так, на обломках империи Габсбургов родились или возродились Чехословакия, Югославия, Польша. Когда же Австрия, потерявшая былых вассалов и сама превратившаяся в страну-придаток, пожелала присоединиться к Германии, ей было в этом отказано, поскольку в таком случае побежденная Германия стала бы в 1919 г. мощнее, нежели в 1914 г. Помимо этого, судетских немцев, не спрашивая их мнения, отдали Чехословакии. Данциг, на три четверти заселенный немцами, оторвали от рейха и назвали «вольным» городом, с тем чтобы Польша получила выход к морю. Часть венгерской Трансильвании перешла к Румынии и т. д.

К перечислению этих фактов можно добавить следующее замечание. Существует еще одно различие между последствиями Венского конгресса и Версальского мира. Хотя в 1815 г., несмотря на победу легитимистов, некоторые революционные группировки выжили (от Буонарроти до Бланки и карбонариев), приняв эстафету политической борьбы у Бабёфа и якобинцев, настоящего революционного движения не наблюдалось вплоть до 1848 г., когда зарождающийся рабочий класс и идеи социализма объединили свои силы под знаменем республиканских идеалов. К моменту же Версальского мира революция только что свергла старый режим в России, революционное движение захватило Германию, а затем и Венгрию. «Зараза» грозила распространяться и дальше.

Перед лицом угрозы революционной экспансии, с одной стороны, и националистических требований, с другой, «буржуазные» правители государств-победителей ответили сначала на первую из них. Они предприняли военные действия против молодой республики Советов и установили своего рода «санитарный кордон» по ее границам, создав ряд «лимитрофов» из стран Прибалтики, в свою очередь требовавших независимости. Но, должно быть, забыли, что революционное движение не знает границ, что за ним стоял такой оплот, как Россия, коммунистические партии и главный штаб — Третий Интернационал, руководимый из Москвы. Подобная ситуация пугала имущие классы, благонамеренных обывателей, а в скором времени стала тревожить даже демократов.

Вторую угрозу лидеры государств-победителей надеялись устранить с помощью третейского суда, путем создания Лиги Наций, обосновавшейся в Женеве и призванной обеспечить коллективную безопасность и запланированное всеобщее разоружение. Они не учли одного: не имея реальной принуждающей силы, Лига Наций была в состоянии защищать мир лишь цветами красноречия. Чего стоили эти хрупкие заграждения в случае взрыва Германии — пороховой бочки в самом сердце Европы, страны, униженной мирными договорами и раздираемой начинающейся революцией?

ГИТЛЕР И ГЕРМАНИЯ: ПРИПОМИНАЯ БЫЛЫЕ ОБИДЫ

Если посмотреть кинокадры времен перемирия 1918 г. в Париже, Лондоне и Берлине, они просто поражают сходством. Какая радость на лицах! Повсюду развеваются флаги, юные девушки забрасывают пришедших с войны солдат цветами — царит буйное веселье[1].

Однако различие все-таки есть.

Французы и англичане знают, что выиграли войну и победа за ними. Немцы не в курсе, что проиграли, — они, как им сказали, «вернулись с поля битвы непобежденными». Церемонии торжественной встречи фронтовиков в какой-то степени укрепили их в этой иллюзии. Они и представить не могли, сколь суровыми окажутся условия перемирия. Да и как можно было это представить? Ведь в течение четырех лет их родина оставалась нетронутой. Можно вообразить их бешенство, бессильную ярость и боль! «Ночь внезапно застлала пеленой мой взор, и я разразился рыданиями впервые после того, как побывал на могиле матери»{2}.

Гнев и отчаяние, испытанные Адольфом Гитлером, овладели всеми, когда стали известны условия Версальского договора. Согласно статье 231 Германии вменялся в вину военный ущерб, который она нанесла как агрессор. Ей пришлось не только выплачивать репарации и столкнуться с унизительным отказом в приеме в Лигу Наций, но и потерять исконно немецкие земли вопреки декларированному праву народов на самоопределение. В том же праве было отказано и австрийцам, которые после распада Габсбургской империи попросили о присоединении к рейху.

Большинство общественности кипело возмущением в адрес «ноябрьских преступников», т. е. подписавших Версальский договор христианских и социал-демократов, которых и так уже подозревали в том, что своей революционной агитацией они наносят армии предательский удар в спину. Безусловно, этот миф был создан в какой-то степени не без участия самих подписантов, упорно критиковавших политическое и военное руководство. Но прежде всего он исходил от верховного командования, которое сразу же после провала наступления в июле 1918 г. стало настаивать, чтобы канцлер Максимилиан Баденский подписал перемирие, прежде чем противник вторгнется в пределы страны{3}. По сути, вера в существование внутреннего врага сложилась во время войны, изначальный смысл которой постепенно почти забылся из-за яростного противостояния пацифистов и националистов. Последние, а еще в большей степени бойцы добровольческих корпусов, у которых отняли их победу над большевиками в Прибалтике, пережили сильное потрясение. Не меньшее потрясение испытали все, кто не понимал, почему их страна согласилась признать себя побежденной. Во многих отношениях война была, конечно, окончена. Но в головах людей она все равно продолжалась{4}.

Неприятие Версальского мира — иностранного «диктата», осуждение «ноябрьских предателей» сопровождалось отторжением демократического режима, привезенного в Веймар в обозе победителей. Демократия рассматривалась как «мальчик на побегушках у держав-победительниц». В одном только Мюнхене, где демобилизованный капрал Адольф Гитлер вновь встретился с товарищами по окопам, насчитывалось около пяти десятков общественных объединений, которые по пивным активно обсуждали сложившуюся ситуацию и вовсю клеймили виновников поражения, стыдя их за предательство.

Но это еще не все.

Пока шла война, жизнь в Германии текла по-прежнему. Военные действия разворачивались за пределами немецкой территории, и только с приходом Ноябрьской революции 1918 г. вооруженные стычки и забастовки внезапно прервали повседневный, обычный ритм жизни — повсюду воцарился хаос{5}. После восстания вдохновленных российским Октябрем спартаковцев, которое объединенными усилиями подавили социал-демократы и армия, за улицу, это новое поле битвы, начали борьбу добровольческие корпуса и вооруженные формирования политических организаций. Германия превратилась в «сумасшедший дом». «Страну трясет, — писал Гитлер. — Если бы житель Луны спустился на землю, то просто не узнал бы Германию. Он сказал бы: неужели это прежняя Германия?»

Для него, как и для всех остальных участников праворадикальных группировок, состоявших на тот момент из демобилизованных военных и членов былых политических партий, от которых остались одни осколки, вина за все происходящее лежала на тех разлагающих силах, что именовались марксистскими партиями и чья политическая риторика приводила его в бешенство еще до начала войны. «Они отрицали и отбрасывали все: нацию — выдумку капиталистического класса, понятие родины — инструмент буржуазии, созданный для эксплуатации рабочего класса, верховенство закона — способ подавления пролетариата, школу — призванную растить рабов, религию — средство лишить людей сил, мораль — основу глупого долготерпения, годного лишь для баранов, и т. д. Не осталось ничего чистого и святого, что они не изваляли бы в грязи!» («Майн кампф»){6}.

В качестве разлагающих элементов, постоянно настроенных критически, он обличал также иностранцев, чужаков, которые еще в Вене «загрязняли чистоту немецкой расы». «Конгломерат рас, находившийся там, этническая смесь чехов, поляков, венгров, русинов, сербов, хорватов и пр., казался мне отвратительным. Не говоря уж о бацилле, разрушающей человечество, — евреях и снова евреях»{7}.

Потому-то, по его признанию, он и покинул Вену. Этот город вообще ассоциировался в его жизни с постоянными поражениями и неудачами. Там он два раза проваливался на вступительных экзаменах в Высшую школу изобразительных искусств. Там познал лишения, постигшие его как непризнанного художника, и вынужден был продавать свои акварельные рисунки, выдавая их за почтовые открытки. В Мюнхене, где Адольф продолжил свое прозябание, он мог, по крайней мере, дышать «чисто немецким воздухом» и в 1914 г. завербовался в баварскую армию{8}.

Однако дорогой его сердцу Мюнхен, как, впрочем, и Берлин, повидал ужасы революции. Ее певец, «бродяга, чуждый стране и расе», большевик Курт Эйснер, мечтал сплотить всех «благодаря правлению добра, но, поскольку считал, что Германия несет свою долю ответственности за развязывание войны», был убит, так же как в Берлине — спартаковцы Карл Либкнехт и Роза Люксембург.

И ведь все они евреи.

Евреями, по мнению Гитлера, являлись также «Исаак Цедерблюм, иначе Ленин, и его венгерский ученик Кон, иначе Бела Кун, владелец роскошного гарема, насильник и растлитель невинных девиц»{9}. Бела Кун действительно был еврей, однако гарема не имел, а Ленин и евреем не был (хотя в антибольшевистских кругах поговаривали, что в лице его бабушек и дедушек сошлись «татары, немцы и евреи — три извечных врага России»), Но Гитлера все это не волновало. Что же касается Либкнехта и Розы Люксембург, то они всегда чувствовали и называли себя не евреями, а социалистами.

Правда и ложь причудливо перемешивались в представлениях о русской революции, складывавшихся на основании свидетельств беженцев, белоэмигрантов и вместе с тем текстов, исходивших из самой Красной России, — например, писаний латыша Лациса, одного из основателей ВЧК. Он пояснял: «Мы, большевики, уничтожаем буржуазию как класс», — и с явными интонациями Сен-Жюста (изрекшего когда-то: «Королей не судят, их свергают») утверждал, что принадлежность к буржуазному сословию сама по себе уже делает человека «врагом революции».

Можно представить, какой страх внушали подобные рассказы и теории после революции спартаковцев, когда образовалась мощная Коммунистическая партия Германии (КПГ). «Необходима сила, которая будет отвечать ей таким же насилием», — растолковывал Гитлер собиравшимся в пивных города членам многочисленных мелких ультраправых группировок. Он встал на борьбу с большевизмом и с евреями, вскоре, по примеру одного из своих духовных учителей Дитриха Эккарта, объединив и то, и другое под общим названием иудеобольшевизма.

Истоки гитлеровского антисемитизма

Гитлер не всегда был антисемитом. До 1919 г. эта его характерная черта никак себя не проявляла, если верить «Майн кампф», где он повествует о своем прошлом. Проживая в Вене, например, он подобных настроений не выражал, хотя и часто вращался в антисемитских кругах. Это прекрасно показала Бригитта Хаман, напомнив о привязанности, которую питал Адольф к врачу своей матери, еврею по национальности. Она поведала также, что, вопреки расхожим слухам, в приемной комиссии, не принявшей Гитлера в Венскую высшую школу изобразительных искусств, не было ни одного еврея. Если раньше, в родном городе Линц, он и испытывал некоторую ксенофобию, то ее вызывали, скорее, чехи, стекавшиеся туда во все большем количестве. В известной нам переписке Гитлера времен Первой мировой войны ничего антисемитского нет{10}.

Следовательно, юдофобия начала пробуждаться у него именно в Мюнхене и позднее. В этом смысле интересна книга Майкла Келлога{11}, где автор показывает, что в 1919 г. такое отношение к евреям сложилось у Гитлера после общения с русскими белоэмигрантами, объединившимися с прибалтийскими немцами на почве одновременной борьбы и против «иудеобольшевизма» («жидобольшевизма»), и против Веймарской республики, особенно под эгидой общества «Реконструкция: экономико-политическая организация по Востоку» («Aufbau: Wirtschaftspolitische Vereinigung für den Osten»). В число его вдохновителей и основателей входили Макс Эрвин фон Шойбнер-Рихтер, умерший на руках у Гитлера во время путча 1923 г., Альфред Розенберг, один из идеологов национал-социализма, а также полковник Финберг и другие.

Они поддерживали связь с лейтенантом Шабельским-Борком, который в 1918 г. привез в Германию с оккупированной немцами Украины «Протоколы Сионских мудрецов», переведенные на немецкий язык и имевшие в 1919 г. широкое хождение в кругах, где вращался Гитлер, в частности в Мюнхене. Подобно остальным, Гитлер верил в истинность информации, содержавшейся в этом тексте. «Протоколы» поведали миру о далеко идущих планах евреев захватить власть над всем миром. Следует сказать, что между немецкими национал-социалистами и белоэмигрантами существовало очень прочное согласие, поскольку один из претендентов на российский престол, Кирилл Романов, субсидировал группы, с которыми был связан Гитлер. Последний же поддерживал кандидатуру Кирилла против его конкурента — великого князя Николая, также ярого антибольшевика, но ставленника Франции.

В тот период, с 1919 по 1923 г., Гитлер абсолютно ничего не имел против русских. Немецкие популистские («фёлькишские») круги были близки к тем русским, которые, подобно им самим, считали себя защитниками цивилизации и высокой культуры «от марксистов и евреев», а также от французских, английских или немецких (веймарских) материалистов{12}.

Согласно их версии, евреи не раз наносили удар в спину русскому царю: сначала помешали тому при посредничестве супруги Александры подписать мир с германским императором Вильгельмом II, затем вместе с Керенским и франкмасонами совершили Февральскую революцию. К этим двум легендам добавлялась еще одна — о предательстве евреями немецкой армии в ноябре 1918 г.{13}

Таким образом, русские белоэмигранты немецко-балтийского и украинского происхождения и основоположники нарождающегося немецкого национал-социализма поддерживали друг друга. Причем первые разжигали во вторых ярый антисемитизм — давно, кстати, содержавшийся в бытовом немецком расизме: «Еврейский большевизм угрожал, в свою очередь, немецкой культуре и народу, так же как он это делал в России».

Возникшие в России во времена корниловщины зачатки военно-фашистского режима через белоэмигрантов скрестились позднее с немецкими ультраправыми — теми же людьми из общества «Реконструкция» и подобных ему группировок, которые убили или пытались убить Керенского и Ратенау, Милюкова и Эрцбергера. Гитлер принадлежал к их движению{14}.

После двойной неудачи — провала «пивного путча» Людендорфа-Гитлера в 1923 г. в Германии и крушения надежд на реставрацию Романовых в России — Гитлер отказался от идеи священного союза русского и немецкого народов. Отныне он стал вынашивать проект завоевания «жизненного пространства» на востоке, на Украине. Однако иудеобольшевизм он более, чем когда-либо, рассматривал как врага номер один, подлежавшего уничтожению в этой апокалиптической борьбе.

Таким образом, на тот момент для него «еврей-капиталист» уступал по значимости «еврею-революционеру». Об этом, во всяком случае, свидетельствует брошюрка, вышедшая в 1924 г. за подписью Дитриха Эккарта под названием «Большевизм: от Моисея до Ленина. Наши беседы с Гитлером». В ней Гитлер также осуждает евреев за то, что они превратились в особую расу «вследствие кровосмесительных союзов» (этому утверждению противоречила проблема смешанных браков, которую нацистскому режиму еще предстояло решить). Инстинктивное отторжение, которое вызывают евреи, добавлял он, выливается в погромы. Однако разумный антисемитизм должен привести к устранению привилегий, которыми пользуются евреи, а затем и к изгнанию последних{15}.

Основу враждебности к евреям у Гитлера заложило изучение катехизиса, затем «правильные» авторы ее легитимировали. Еще до войны германскому миру стали известны мысли Гобино о неравенстве рас, и Гитлер тоже с ними познакомился. Но особенное восхищение у него вызывал Вагнер, в частности его идея о «порче» крови и «падении рас» вследствие смешения кровей, оказавшая на Гитлера сильное влияние. В Германии, считал он, нужно предоставить благородной крови подобающее ей место, а еврейская кровь должна исчезнуть отсюда в первую очередь. А памятуя об идее равенства, обо всем, что породила Великая французская революция, «необходимо также освободить массы от ига свободы». Чтобы положить конец упадку Европы, объяснял Гитлер Раушнингу в 1939 г., «очень важно поставить заслон на демократическом пути Истории».

Еще на заре своей деятельности Муссолини объявил, что фашизм вдохновлен идеями Фридриха Ницше. Гитлер уверял, что думает так же. На первой встрече с дуче он преподнес тому в подарок полное собрание сочинений этого философа. Муссолини, по сути, антисемитом не был, а сам Ницше выступал против антисемитизма. Но для фюрера ссылки на Ницше играли декоративную роль, в действительности он опирался на Вагнера.

Начиная с 1919 г. активистов движения вроде Антона Дрекслера, желавших примирить социализм и нацию, поражали необычайные ораторские способности Гитлера. «Когда он говорил, то приводил слушателей в возбуждение, которое, в свою очередь, сказывалось на его речи, усиливая ее выразительность», — отмечал К. А. Мюллер. Вместе с тем Гитлер демонстрировал неспособность к какой бы то ни было дискуссии. Он быстро осознал свой дар и начал его усиленно развивать, репетируя фразы и жесты перед зеркалом. Этому его научили оперные представления, которые он смотрел в огромном количестве, особенно оперы Вагнера: говорят, на «Тристана и Изольду» он ходил более тридцати раз. В скором времени персона Гитлера окуталась мистическим ореолом, с помощью которого он уже в собственных представлениях стал доводить публику до неимоверного накала страстей.

Неистовство речи, столь заразительное, стремительно переросло в жажду физического насилия. При столкновении в мюнхенской пивной «Хофброй» в 1921 г., когда большое число социал-демократов напало на участников собрания его партии, НСДАП, он крикнул своим людям — будущим штурмовикам (или коричневорубашечникам): «Вы должны покинуть этот зал только мертвыми. Если я увижу среди вас хоть одного труса — сорву с него нарукавную повязку…» И тогда его люди бросились на противников, словно волки. «Жестокость необходима, — повторял Гитлер, — люди нуждаются в спасительном страхе. Массе нужно, чтобы ее пугали». И он всегда обращался только к массе.

Насилие, исходящее от его НСДАП (нацистской партии), а также других ультраправых организаций, сопровождалось настоящим «белым террором». За эти годы было совершено 376 политических убийств, жертвами 354 из них стали левые и умеренные деятели, такие, как Эрцбергер, представитель христианского центра, подписавший Версальский мир, и Вальтер Ратенау, еврейский промышленник, министр иностранных дел, призывавший проявить добрую волю в урегулировании вопроса о репарациях.

Подобная решительность и насильственные действия против лидеров 1918 г. — марксистов — привлекали тех, кто пуще огня боялся революционной заразы: военных, с одной стороны, промышленников и финансистов — с другой{16}.

Хронология: Германия, 1918–1933

1918 … Революция в Германии (ноябрь) — революция в Австрии — перемирие с Германией

1919 … Принятие Веймарской конституции — Версальский и Сен-Жерменский договоры

1920 … Путч Каппа

1921 … Убийство Эрцбергера

1922 … Рапалльский договор — убийство Ратенау — начало инфляции

1923 … Оккупация Рура

1923 … Путч Гитлера и Людендорфа в Мюнхене (ноябрь)

1925 … Штреземан становится министром иностранных дел Веймарской республики — Локарнский договор

1925-1932 … Пауль фон Гинденбург сменяет Фридриха Эберта на посту рейхспрезидента — безработица

1929 … Политический кризис, нацизм на подъеме

1933 … Гитлер становится рейхсканцлером (31 января) — поджог рейхстага

Семена нацизма разносятся все дальше…

Армия в Германии по-прежнему оставалась цементирующим элементом нации. Именно военные вкупе с националистическими партиями открыли эру государственных переворотов, перемежающихся карательными операциями в помощь немецким меньшинствам в странах Прибалтики и в Силезии. Путч генералов Каппа и фон Лютвица сорвала профсоюзная забастовка. Попытка переворота под руководством национального героя генерала Людендорфа и Гитлера в Мюнхене, вместо «марша» на столицу по примеру муссолиниевского, привела к кровавому столкновению и захлебнулась. Однако правительство социал-демократов себя при этом дискредитировало, и перестрелка перед «Фельдхернхалле» «произвела эффект взорвавшейся бомбы, осколки которой разнесли семена партии по всему рейху»{17}. Фюрер, конечно, оказался в тюрьме, где и написал «Майн кампф». В ту пору, когда французы, не получая «репараций», заняли Рур, чтобы «углем возместить причитающееся», а в Германии быстро развивалась инфляция, мало кому известный возмутитель спокойствия, не принятый поначалу всерьез, превратился в ключевую фигуру немецкой общественной жизни.

Кризис 1929 г., помноженный на неслыханный рост безработицы, снова поверг немецкое общество в смятение. Наряду с рабочими, под угрозой оказался и средний класс, боявшийся пролетаризации. Этот страх был давно знаком Гитлеру еще по Вене, где он, вынужденный работать на стройках, обедал в стороне от других рабочих, чтобы его ни в коем случае не приняли за одного из них. К такому «падению» его, мечтавшего стать художником, привело маленькое пособие по сиротству, полагавшееся сыну таможенника (а не чиновника высокого ранга, как он утверждал). Один из товарищей фюрера вспоминал, что Гитлер чуть ли не больше всего на свете страшился скатиться вниз по социальной лестнице. Об этом свидетельствует и замечание самого Гитлера, когда, к его вящей радости, разразилась война и он пошел на фронт: «В армии генеральный директор стоит не выше собачьего цирюльника»{18}.

Таким образом, о чувствах немцев перед лицом кризиса Гитлер знал не понаслышке. Его партия, хорошо финансируемая, собирала под свои знамена безработных, пополнявших штурмовые отряды. Там их кормили, одевали и подчиняли жесткой дисциплине. Юнцы стекались в ряды штурмовиков толпами, вместе маршировали, пели, били марксистов и устраивали празднества. Он торжественно благословлял эти народные группы, где «богатые и бедные едят за одним столом». Шокированным руководителям крупных партий, в белых воротничках и галстуках, толковавшим о демагогии, он бросал: «Вы не знаете, что такое голодать»{19}.

В ответ на самые глубинные чаяния своего народа он обещал работу безработным, гарантировал право собственности крестьянам, защищал мелких торговцев от монополизма магазинов стандартных цен, ибо разделял их чувства.

Гитлер раздвоился. С одной стороны, рядовая личность, как сказал бы Музиль, «просто так человек — ничего особенного», несостоявшийся художник, капрал-забияка, самоучка, начитавшийся Маркса и Гобино, лектор, рассуждающий о технологии различных двигателей с киркой и лопатой в руках, и т. д. С другой стороны, раскрыв рот, он сразу превращался в прорицателя и, словно доктор Мабузе, гипнотизировал публику, используя для этого все звуковые и световые постановочные эффекты, которым научился у Вагнера или Фрица Ланга. С помощью Геббельса, мастера политической пропаганды, а затем и Лени Рифеншталь, гения постановок, вокруг него создавался миф, и он принимал в этом самое активное участие{20}.

Едва политическая игра забросила Гитлера на пост канцлера в 1933 г., сразу последовали решения, поразившие всех как гром среди ясного неба. Правда, о них уже объявляла «Майн кампф», но к ней недостаточно прислушивались. Никогда и нигде еще не принималось столько мер устрашения в такое короткое время — за три месяца около 500 тыс. чел. (коммунистов, социал-демократов, либералов и христиан) были отправлены в лагеря принудительного труда, которые придумал Геринг, а затем вскоре прибрал к рукам Гиммлер. Все политические партии, за исключением партии самого фюрера, были запрещены, профсоюзы распущены. Томас Манн назвал происходящее «внутренним Версалем»{21}.

Одновременность и жестокость этих мер и других арестов, производимых коричневорубашечниками, а позднее гестапо, не имеют аналогов в истории, поскольку в СССР стихийный террор снизу (что в деревне, что в армии) до Октября предшествовал террору сверху, практиковавшемуся партией Ленина. Затем красный и белый террор наложились друг на друга, так что потребовались год-два, чтобы государство смогло установить свою «монополию» на устрашение.

В нацистской Германии Гитлеру удалось развернуть террор буквально за несколько недель. Сначала он коснулся внутренних соперников по партии — убийство Рема (задуманное и осуществленное с целью задабривания армии) и расправа над другими штурмовиками в 1934 г. Потом затронул евреев, которых поначалу выгнали со всех административных постов, отлучили от литературной деятельности, лишили гражданских прав, а затем стали подвергать систематическому физическому насилию, начиная с «Хрустальной ночи» 1938 года.

Но вместе с тем благодаря финансовой поддержке промышленников Гитлер стимулировал развитие проектов широкомасштабных работ, оказывал материальную помощь убыточным сельским хозяйствам и другим предприятиям, находящимся в затруднительном положении, обеспечивал населению занятость. Он установил фиксированные рабочий день, размеры оплаты труда и максимальной прибыли предприятий, следил за жильем рабочих, давал им развлечения. За несколько месяцев безработица значительно сократилась. За несколько лет — практически совсем исчезла.

Это чудо объясняет необычайную популярность фюрера. Население ликовало, едва ли обращая рассеянное внимание на невинных жертв режима. Внешний же мир с тайным ужасом и восхищением наблюдал за системой, воцарившейся от Рейна до Прибалтики, где повсюду властвовал девиз «Сила через радость» (Kraft durch Freude). Сила эта вызывала беспокойство, поскольку Германия (о чем все уже забыли) вышла из Первой мировой войны невредимой и теперь, при автаркическом и авторитарном режиме, превращалась в мощную сверхдержаву.

Казалось, загадочные экономические механизмы побеждены, страх общества перед деклассированием остался позади. Все происходило так, словно миф о новом порядке претворялся в жизнь руками «очищенного» немецкого населения, «высшей расы», которую Гитлер вел от победы к победе. Чего стоила рядом с ней постаревшая и на четверть разоренная Франция, даже несмотря на замаячившую с 6 февраля 1934 г. угрозу новой гражданской войны?

…А фюрер идет от победы к победе

Как наглядно показал английский историк сэр Алан Буллок{22}, политическая ориентация Гитлера и Сталина была совершенно разнонаправленной. Вся энергия тоталитаризма в СССР направлялась вовнутрь — партийные чистки, преследование «буржуев», депортация в ГУЛАГ целых слоев населения, отнесенных в категории троцкистов и кулаков. Часто население даже не понимало, в чем его, собственно, обвиняют. В то же время люди, определяемые гитлеровским режимом как враги, напротив, имели возможность присоединиться к нему (кроме евреев). О том, чтобы разрушать структуры общества, речь даже не заходила — слово «порядок» означало единение, слияние. В роли козла отпущения выступал «еврейский Интернационал, тайный дирижер англичан, американцев и Советов». Такая стратегия во многом обеспечила привязанность немцев к горячо любимому фюреру.

Отделавшись от врагов (путем «внутреннего Версаля»), сплотив народ, укрепив экономику, возродив германскую мощь, Гитлер счел возможным перейти к наступлению вовне. И в первую очередь выступить против положений Версальского мирного договора. Для оправдания своих претензий он вооружился убедительными доводами, которые при случае служили удобными предлогами к действию, а порой по необходимости откладывались в сторону: например, Южным Тиролем — немецким по культуре и языку, но в соответствии с договорами принадлежавшим Италии — он пожертвовал ради альянса с Муссолини.

Страны-победительницы опирались на международные договоры, подписанные немцами в Версале, считая своим главным законным правом противодействие гегемонистским устремлениям Германии, которые казались неудержимыми{23}.

Во Франции министр иностранных дел Луи Барту, вопреки оппозиции своей правой клиентуры, желал сближения с Советским Союзом и, несмотря на сопротивление левых, — с Муссолини. Но в октябре 1934 г. Барту убили во время покушения на югославского короля Александра. А его преемник Пьер Лаваль, пацифист, убежденный в необходимости сближения с Германией, и политический наследник Аристида Бриана, умершего в 1932 г., свел подобные попытки на нет. Стараясь договориться с Германией при посредничестве Италии, он организовал Стрезскую конференцию. «Французы окончательно упустили момент для превентивной войны», — заметил Гитлер.

С тех пор внешняя политика фюрера стала одерживать победу за победой. Для начала он с легкостью выиграл плебисцит в пограничном Сааре, жителям которого предложили выбор между тремя вариантами: воссоединиться с Германией, остаться под эгидой Лиги Наций или присоединиться к Франции. Дабы ни в коем случае не скомпрометировать свой план сближения с немцами, Лаваль ровным счетом ничего не противопоставил нацистской пропаганде, развернутой Рудольфом Гессом, который подверг саарцев невиданной доселе промывке мозгов. Для нацистов это оказалась победа без борьбы. Зато французов провал, явившийся как бы недобрым предзнаменованием предстоящего поражения, серьезно напугал — тем более что хроники кинокомпании «Пате» впервые показали им во всей красе действия штурмовиков и волюнтаристскую мощь старого врага. Они столкнулись также с притоком беженцев-антинацистов, желавших укрыться от гитлеровского режима; французские руководители встречали их дежурными фразами, всячески стараясь не задеть победителя, — дипломатия обязывает{24}.

Вскоре последовала и вторая победа. «Одна из Версальских цепей разорвана», — прокомментировал Гитлер результаты голосования в Сааре, где 90% населения проголосовали за воссоединение с Германией. Затем сразу же прозвучало объявление о возрождении армии, вызвавшее в стране взрыв энтузиазма. В ответ на реакцию сверхдержав, обратившихся по этому поводу в Лигу Наций, Гитлер заявил, что перевооружение служит делу мира, поскольку позволяет Германии создать барьер против большевизма. Да и почему, добавил он, Германия одна должна оставаться безоружной, в то время как другие страны сохранили за собой право иметь вооруженные силы для самозащиты?

Внешняя политика Германии, 1933–1939

1934 … Пакт о ненападении между Польшей и Германией

1935 … Прогерманский плебисцит в Сааре (январь) — денонсация Версальского мира, восстановление всеобщей обязательной воинской повинности (март) — заключение англо-германского морского соглашения (июнь)

1936 … Гитлер вооружает левый берег Рейна и денонсирует Локарнские договоры — заключение между Германией и Японией Антикоминтерновского пакта сроком на пять лет

1937 … Союз Гитлера и Муссолини — Испания: бомбежка Герники (сентябрь)

1939 … Вступление немцев в Прагу (март) — Стальной пакт Гитлера-Муссолини (май) — советско-германский пакт (август) — немцы захватывают Польшу, Великобритания и Франция объявляют Германии войну (сентябрь)

Третьей победой стало заключение с англичанами морского соглашения, предложенного Гитлером и Риббентропом. По этому договору немцы, признавая английское превосходство, соглашались, чтобы мощь их военного флота не превышала одной трети от мощи британского, — напоминание об эпохе, когда англичане добивались проведения в жизнь «стандарта двух держав»[2], с чем Вильгельм II категорически не желал мириться. Со стороны Гитлера подобная договоренность выглядела как знак доброй воли, но она очень не понравилась другим странам, подписавшим Стрезские соглашения, — Франции и Италии, с которыми не проконсультировались: ведь Лондон, по сути, одобрил перевооружение военно-морских сил Германии[3].

Четвертая победа была более рискованной. Воспользовавшись тем, что общественное мнение во Франции и Великобритании резко разделилось в вопросе о мерах в отношении завоевавшей Эфиопию Италии, и лично сблизившись с Муссолини, Гитлер 6 марта 1936 г. приказал немецкой армии вступить на территории по левому берегу Рейна, тем самым нарушив условия Версальского мирного договора и Локарнских соглашений. Он взял французов на испуг — в то время Франция имела все возможности выгнать оттуда единственное немецкое подразделение, способное оказать сопротивление. «Если бы французы выступили, — заметил впоследствии Гитлер, — нам пришлось бы убраться с поджатым хвостом». В ответ на возмущенные протесты премьер-министра Франции Альбера Сарро генерал Вернер фон Бломберг, заботясь о примирении, предложил сократить количество бригад, вошедших в «Рейнанию» (земли по левую сторону Рейна), и не строить к западу от реки военных укреплений. Гитлер сказал «нет». «Нас всех спас только мой невероятный апломб, поскольку я не располагал необходимым количеством войск», — признавался он позже. Что касается Альбера Сарро, то хоть он и заявлял, что «не позволит немецким пушкам угрожать Страсбургу», но на самом деле увяз в переговорах с англичанами, которые отговорили его от каких-либо действий. Вдобавок Германия тут же предложила Франции и Бельгии пакт о ненападении сроком на двадцать пять лет, а затем выдвинула предложение о демилитаризации зоны… по обе стороны границы (sic!).

Пятая победа — аншлюс Австрии — оказалась самым деликатным делом. Деликатным в том смысле, что эта операция по «слиянию» проводилась в обстановке сближения между Гитлером и Муссолини, который объявил себя гарантом независимости Австрии после убийства канцлера Дольфуса австрийскими нацистами. Гитлер, родившийся в Линце, находил объединение двух стран вполне естественным. Во-первых, оно восстанавливало единство германской расы, включающей и австрийцев, а во-вторых, отвечало высказывавшейся неоднократно (в частности, в 1848 и 1919 гг.) заветной мечте о Великой Германии (Grossdeutschland). Лидеру нацистов Австрии Зейсс-Инкварту и ответственному за операцию Герингу Гитлер посоветовал проявлять тактичность по отношению к Муссолини. Ведь последний стал близок фюреру еще после «эфиопского дела», а особенно во время гражданской войны в Испании, где совместная поддержка обоими генерала Франко усилила их образ борцов с большевизмом. Впрочем, Муссолини дал понять, что ему надоело «охранять независимость Австрии, тем более если сами австрийцы этого не хотят». Успехи Гитлера на внутри- и внешнеполитической арене фактически усиливали динамику развития событий в направлении аншлюса. Поскольку дуче вроде бы смирился с неизбежным, оставалось только нажать на канцлера Шушнига, который настаивал на независимости Австрии, полагая, будто договор, заключенный с Германией в июле 1936 г., служит защитой от любого рода эксцессов. Видя оживление самых беспокойных элементов австрийского нацизма, Гитлер предложил Шушнигу назначить Зейсс-Инкварта министром внутренних дел, передав ему контроль над полицией. В Бергхофе фюрер поджидал Шушнига в окружении трех генералов вермахта, которые не понимали, зачем там находятся. Зато Шушниг сразу догадался, что они нужны для оказания на него давления, когда Гитлер в привычной для себя манере обрушился на Австрию с упреками в «предательстве» немецкого народа[4]: «Я — носитель исторической миссии, и я твердо решил положить всему этому конец». Перед лицом открытых угроз и столь устрашающей мизансцены канцлер уступил, но, вернувшись в Вену, оспорил достигнутую в Бергхофе договоренность и объявил, что намерен организовать референдум по вопросу о «самостоятельности свободной немецкой Австрии».

Разъяренный тем, что его переиграли, Гитлер впал в истерику и немедленно, без подготовки приступил к военному вторжению. Его смущала лишь возможная реакция Муссолини. Он написал дуче письмо, в котором объяснял, что, «будучи сыном этой земли, счел себя обязанным навести порядок на родине». Однако, добавлял фюрер, он ни в коем случае не ставит под сомнение свое обязательство уважать границу по Бреннеру (этот перевал служил южной границей Австрии, хотя за ним также проживало немецкоязычное население). И как только Муссолини согласился с немецкой интервенцией, Гитлер велел передать ему: «Я никогда этого не забуду, никогда-никогда-никогда, что бы ни случилось!.. Если ему когда-нибудь понадобится помощь или будет грозить опасность, я ни за что не брошу его в беде, пусть хоть весь мир против него ополчится»{25}.

История свидетельствует: в 1943 г. Гитлер сдержал слово.

Теперь он уже спокойно мог отдавать войскам приказы о продвижении и сам лично пересек границу по узкому мосту в своем родном городе Браунау-на-Инне, затем прибыл в Линц и Вену. Австрийская армия присягала ему, а восторженные толпы скандировали: «Один народ, одно государство, один фюрер!» (Ein Volk, em Reich, ein Führer). 99% голосов, отданных за присоединение к Германии в ходе плебисцита, увенчали триумф. Дни всеобщего ликования завершились в Вене такими массовыми еврейскими погромами и такими широкими репрессиями против «внутренних врагов», каких Австрия до тех пор не знала.

МУССОЛИНИ: УСПЕХИ И ОГОРЧЕНИЯ

Аншлюс начался 13 марта 1938 года.

16 марта Муссолини заявил: «Когда случается роковое событие — лучше пусть оно совершается с вашим участием, нежели помимо вас или, того хуже, против вас!» Он заставил Большой фашистский совет проголосовать за одобрение аншлюса, к неудовольствию короля Виктора- Эммануила.

Однако происходящее все-таки беспокоило Муссолини — ведь Гитлер, сославшись на «германские права», вполне мог бы (кто его знает?) оспорить и территориальную принадлежность Тироля. Дуче поспешил напомнить о священной нерушимости бреннерской границы.

Еще до прибытия фюрера в столицу Италии с целью «укрепления» оси Берлин-Рим Муссолини предпринял ряд шагов, свидетельствовавших о его озабоченности: он устроил так, что его пригласил к себе подестат пограничного города Триест, объявил об официальном визите наследного принца в область Альто-Адидже, 14 апреля подписал коммерческое соглашение с Францией, а 16 апреля, в довершение всего, заключил с Великобританией договор о роли Италии в Средиземноморье, так называемый Пасхальный пакт{26}. Визит фюрера планировался с 3 по 8 мая.

Предполагалось ли продолжать и дальше такую политику «качелей», по крайней мере в международных отношениях? Во всяком случае, она была достаточно привычна для дуче, которого противники всегда обвиняли в оппортунизме. В 1919 г., когда начали возникать фашистские «союзы» (фашио), он писал в газете «Иль пололо д'Италия»: «Мы позволяем себе роскошь быть аристократами и революционерами, легалистами и иллегалистами, в зависимости от обстоятельств, мест и тех рамок, в которых мы вынуждены жить и действовать». В самом деле, во внутренней политике резкие повороты курса, каждый раз сопровождаемые насилием, постоянно служили характерной чертой муссолиниевского фашизма{27}. Если Гитлер с самого начала принадлежал к праворадикальным путчистским группировкам и не изменил позиции, даже став государственным деятелем, то Муссолини к моменту, когда смог, наконец, захватить власть в свои руки, успел пройти практически весь спектр политической жизни.

Не унаследовал ли он кое-что от своего отца Алессандро, кузнеца и кабатчика, активного воинствующего социал-анархиста, близкого к революционному синдикализму, и нонконформиста? В эпоху, когда классовая борьба составляла основной принцип революционной борьбы, Алессандро был учеником Андреа Коста, утверждавшего: «Есть лишь две категории людей: те, кто хочет революции, и те, кто не хочет. И есть буржуа, желающие революции сильнее иных рабочих». Не этот ли урок извлек для себя молодой Бенито? Будучи социалистом, он разочаровался в рабочем классе, который не проявлял достаточной агрессивности и редко шел дальше забастовок. В 1912 г., в возрасте двадцати девяти лет, работая учителем, он стал главным редактором газеты «Аванти», где начиная с 1910 г. проповедовал немедленную революцию, вызывая насмешки товарищей[5]. Потом, когда нависла угроза мировой войны, он защищал пацифистские идеи, но не смог долго вынести «инертности». В 1914 г. жаждущий активной деятельности Муссолини внезапно решил, что только участие в боях сделает его соотечественников мужчинами, и после войны именно с бывшими фронтовиками принялся создавать ударные группы для свержения «импотента» — либерально-демократического режима{28}.

В 1914 г. правительство Франции помогало Муссолини добиваться вступления Италии в войну (на своей стороне). В 1919 г. капиталисты помогали ему бороться с массовыми забастовками и практикой захвата заводов рабочими. В борьбе против режима он объединялся и с националистами, и с футуристами, и с революционными синдикалистами вплоть до того момента, когда пригрозил монархии «маршем на Рим». Король Виктор-Эммануил капитулировал и поручил дуче сформировать правительство (1922). По сути, Муссолини захватил власть не потому, что одержал верх над итальянскими коммунистами (как думал Гитлер), а благодаря политическому вакууму, который возник в том числе вследствие раскола социалистического движения после создания третьего Интернационала и образования в Италии коммунистической партии по примеру Франции.

Динамичность Муссолини принесла ему дивиденды. Но ренегат, сумевший некогда привлечь часть прежних революционных кругов, навлек на себя ненависть бывших товарищей, которых отныне ждали удары дубинок (манганелло), если не тюрьма, как приятеля Муссолини Антонио Грамши, или смерть от рук полицейских агентов, как Джакомо Маттеотти. Для левых Европы он стал Иудой, предателем. Теперь они обличали новую тиранию — фашизм. Коммунисты отождествляли его с «правым крылом социал-демократии», впоследствии туда же был отнесен и «нацистский фашизм».

Пламенный антидемократ, считавший, что страной должна управлять элита его активных сторонников, которые вошли в состав Большого фашистского совета, Муссолини объявил себя антипарламентарием, антилибералом и антисоциалистом! «Наша доктрина — действие, — говорил он. — Вся власть — государству, чьим инструментом служит партия».

По пояс голый, он пахал землю и расчищал Понтийские болота вместе с теми, кто их осушал. Он изображал человека из народа, превыше всего ценящего физический труд, перед элитой, которую презирал и любил провоцировать. Хоровое пение, шествия, организация коллективных свадеб — все шло в ход для прославления каждой профессии и воспитания корпоративного духа. Национализм Муссолини сыграл свою роль в том, что, несмотря на появление его подражателей в Великобритании (Мосли), Франции (Бюкар), Испании (Примо де Ривера), фашистского интернационала не сложилось. Тем не менее симпатизирующей ему организации Делонкля «Кагуль» приписывают убийство в 1935 г. братьев Росселли, известных антифашистов, укрывавшихся во Франции{29}.

Национализм этот выражался прежде всего в разочаровании от победы: по Версальскому договору итальянцы получили только Трентино и Истрию, им даже не достался Фиуме, который Д'Аннунцио не сумел насовсем отобрать у Югославии. С тех пор Муссолини не уставал повторять: «Италия в Средиземноморье как в тюрьме… ее решетки — Корсика, Тунис, Мальта и Кипр. Охранники — Гибралтар и Суэц…» Вот уже целая программа.

До захвата власти Гитлером в 1933 г. именно итальянский фашизм служил пугалом для всех, кто считал себя «левыми» в Европе. Поддержка, которую он получил у англичан в качестве образца борьбы с большевизмом, только еще больше дискредитировала его в глазах Франции. К тому же, недовольный Версальским миром, «этой увечной победой», разве не угрожал он Югославии — детищу стран-победительниц?

Очевидно, что для Муссолини был очень важен приход к власти Гитлера, который с 1922 г. называл себя его учеником и разделял его фашистские идеалы. Гитлер сам искал встречи с дуче, желая поговорить об австрийской проблеме, но в том числе чтобы лично приветствовать старшего товарища. Он испытывал неподдельное восхищение перед «этим человеком, сокрушившим коммунизм не силой оружия, а благодаря интеллектуальному превосходству»{30}.

Муссолини принял Гитлера в городе Спа 13 июня 1934 г. До крайности взволнованный Гитлер накинул на себя скромный непромокаемый плащ цвета замазки, в то время как дуче облачился в блестящую парадную форму. Со стороны Муссолини «искра» не пробежала. Он счел своего гостя «истеричным» и не слишком одобрил рассуждения фюрера о превосходстве нордической расы. Хотя Гитлер и сообщил дуче (после того как увидел его выступление перед итальянцами в Венеции), что «такие люди, как он, рождаются раз в тысячу лет», на восхваляемого диктатора немецкий визитер произвел впечатление «полишинеля», «дурака и умственно отсталого». Организованное убийство штурмовиков в «Ночь длинных ножей», а затем неудавшийся путч австрийских нацистов после убийства канцлера Дольфуса только подкрепили его мнение{31}.

Угроза, нависшая над Австрией, гарантом независимости которой выступал Муссолини, а затем перевооружение Германии, явные и грубые нарушения с ее стороны условий Версальского договора — все это подталкивало дуче искать сближения с западными демократиями. На Стрезской конференции он хотел убедиться, что Франция поддержит его в защите Австрии и что Фланден или Лаваль не будут возражать против великого проекта его царствования — завоевания Эфиопии. В действительности же Англия наложила на этот проект вето, обратившись в Лигу Наций, а Лаваля и Сэмюэла Хора, пытавшихся найти компромиссы с предусмотренными уставом Лиги Наций санкциями, отозвали их парламенты.

Когда санкции против итальянской агрессии в Эфиопии были объявлены и частично применены на практике, Гитлер заверил, что окажет дуче помощь и предоставит сырье и продукцию, в которых у него возникнет нужда… Муссолини, со своей стороны, одобрил ремилитаризацию «Рейнании», и наметился новый альянс, а Стрезскии фронт прекратил существование.

Интервенция Муссолини в Испанию вслед за Гитлером придала зримые очертания сотрудничеству между тремя режимами с явно близкими идеологиями по созданию прочного антикоминтерновского фронта. Кроме того, правительство Народного фронта, отказываясь признать итальянского короля императором Эфиопии, еще дальше отошло от политики Лаваля. Граф Чиано, зять дуче, подтолкнул тестя к радикальной переориентации, которой содействовал и Гитлер, одобряя действия Муссолини и утверждая, что «для Италии Средиземноморье — жизнь, тогда как для Великобритании — всего лишь дорога». Таким образом, ему удалось перенацелить амбициозные устремления Италии, до тех пор направленные на Центральную Европу{32}.

В сентябре 1937 г., на сей раз пригласив дуче к себе, Гитлер принял его с небывалой роскошью. 800 000 человек собрались, чтобы приветствовать фюрера и его гостя. Завороженный немецкой мощью, столь грандиозным приемом, Муссолини «сломался» и объявил: «Если у фашизма есть друг, он пойдет с этим другом до конца». Формула, которая впоследствии принесла много бед. Первой из них стал аншлюс Австрии. В недалеком будущем «друг» готовил ему и другие…

ПАКТ МОЛОТОВА-РИББЕНТРОПА: ОТВЕТ НА МЮНХЕН?

В 1943 г. самый авторитетный, пожалуй, европейский обозреватель, швейцарец Рене Пейо, предложил свой анализ эволюции Европы после заключения Версальского мира: «Можно утверждать, что ее ход определялся двумя ключевыми моментами: соглашением в Мюнхене и соглашением ё Москве. Первое из них представляло собой попытку примирить притязания Третьего рейха и необходимость обеспечить европейское равновесие. Она провалилась, так как гитлеризм уже не мог остановиться на достигнутом. Для западных держав Мюнхенское соглашение означало крайний предел возможных уступок. Гитлер, напротив, увидел в нем подтверждение правильности своих методов и стимул продолжать в том же духе. Обретя уверенность на Западе, он обратил все внимание на Восток. Русские были крайне недовольны позицией французов и англичан и потому отвернулись от Парижа и Лондона. Поскольку их не пригласили на конференцию в Мюнхен и даже не сочли нужным проконсультироваться с ними по этому поводу, они констатировали несостоятельность принципа коллективной безопасности. Московское соглашение стало ответом на Мюнхенское. Рейх, видя, что западные демократии не уступят ему в польском вопросе и соглашения с ними на грани срыва, вознамерился договориться с Россией. Мы прекрасно знаем, что произошло вследствие этого сговора, основанного на удовлетворении взаимных интересов»{33}.

Данный текст, написанный «по горячим следам», содержит несколько упрощенный диагноз кризиса. Изучение архивов и ставших известными с тех пор свидетельств позволяет уточнить ряд пунктов, а главное — лучше понять расчеты и тайные мысли главных действующих лиц.

До сих пор инициативы фюрера не встречали никаких препятствий со стороны руководящих кругов Германии. Разве что при милитаризации левого берега Рейна его дерзость беспокоила военное командование, однако сами поставленные цели сомнений не вызывали. Точно так же никто не возражал против аншлюса, аннексии Судетской области и даже уничтожения Чехословакии.

Желая испытать решимость военных, Гитлер 9 ноября 1937 г. открыл свои планы военному министру Бломбергу, командующим сухопутными и военно-воздушными силами, а также адмиралу Редеру. Необходимость завоевания жизненного пространства, сказал он, диктует направление немецкой экспансии — на восток. Важно действовать быстро, так как время работает против Германии: она может опережать Францию и Англию в военном отношении еще года три-четыре, но потом они ее догонят. У Англии слишком много проблем в Индии и в других местах, чтобы реально противостоять немецкой агрессии против Чехословакии. Франция без Англии тоже не ничего не сделает, а если попробует, то Франко и итальянцы в Испании свяжут ей руки. Следовательно, надо ударить по чехам с молниеносной быстротой{34}. Военные выразили согласие по сути, но не по срокам; тем более, полагали они, нет никаких гарантий, что Германия не окажется вдруг в конфликте с Францией и Англией.

«Я окончательно решил стереть Чехословакию с карты мира», — заявил Гитлер своим генералам и повторил это еще раз в мае 1938 г. Между тем, его позиции в армии упрочились: во-первых, благодаря успешному аншлюсу Австрии, во-вторых, потому что двое из высших военачальников, наиболее прохладно относившихся к его проекту, оказались участниками скандалов в связи с аморальным поведением, что позволило фюреру отправить их в отставку[6]. На их место он назначил куда более сговорчивых Кейтеля и Йодля и, таким образом, встал во главе вооруженных сил Германии.

Верховное командование, которое еще в ходе ремилитаризации «Рейнании» вызвало презрение Гитлера своей нерешительностью, теперь оказалось полностью у него под каблуком. Фюрер почувствовал себя не только всемогущим, но и непогрешимым. Он поставил под сомнение результаты опросов общественного мнения, свидетельствовавшие, что немцы не хотят войны, считая, будто только он один способен уловить их истинные настроения, а затем вообще запретил всякие опросы.

Чехов он ненавидел не только как уроженец Австрии — за то, что мощь их державы ныне превосходила былую мощь его родины, некогда властвовавшей над ними. Его также бесило подчиненное положение судетских немцев, вынужденных терпеть не всегда хорошее обращение со стороны тех, кого они в течение двух столетий считали своими подданными. Да и само существование чехословацкого государства представляло собой препятствие на пути будущей восточной экспансии, которую планировал Гитлер. Это государство следовало «разломать», прежде чем окончательно уничтожить, — задача вполне реальная, учитывая его многонациональность, неприязнь словаков к чехам, притязания Польши на Тешенскую область, а венгров, поддерживавших Берлин, на восточную часть страны.

Проблема Судет поднималась давно. Третий рейх требовал предоставления судетским немцам автономии, нацисты Конрада Хенляйна все чаще устраивали провокации, с тех пор как аншлюс Австрии дал новый толчок политике фюрера. В конце весны 1938 г. погибли два человека, фактически в результате немецких маневров у границ Чехословакии. Но искаженные известия о них сыграли роль запала в пороховой бочке. Английский посол в Берлине, германофил Хендерсон, осведомился об этом деле, чем вызвал целую бурю. Гитлер заявил, что «ни Англии, ни СССР незачем вмешиваться в судетский вопрос».

Именно тогда Невилл Чемберлен решил отправиться на встречу с фюрером, «впервые в жизни сев в самолет». Гитлер принял Чемберлена в Берхтесгадене любезно, высказал ему свои претензии в адрес чехословацкого президента Бенеша. «А теперь мобилизуйте все свои умственные способности, — шепнул тогда статс-секретарь Эрнст фон Вайцзеккер Паулю Шмидту, личному переводчику Гитлера и единственному свидетелю встречи. — Речь идет о войне и мире»{35}. Чемберлен ответил Гитлеру, что готов искать решения по всем проблемам, на которые жалуются немцы. Но, настаивал он, применение силы в любом случае должно быть исключено, ибо «две смерти» — это все же куда меньше, чем миллионы жертв «Великой войны».

«Силы?! Кто говорит о силе?! — возмутился фюрер. — Это Бенеш применяет силу против моих соотечественников, Бенеш проводит мобилизацию, а не я!.. Я не намерен долго терпеть подобные оскорбления, — повысил он голос. — В самом скором времени я так или иначе урегулирую этот вопрос». «Я перевел это выражение как “one way or another”, — вспоминал Шмидт, — но в тот день оно, по сути, означало либо капитуляцию противоположного лагеря, либо вторжение, использование силы, разрешение конфликта с помощью оружия. “При таких условиях, — ответил Чемберлен, — зачем же было приглашать меня в Берхтесгаден? Думаю, мне лучше уехать”. Гитлер заколебался. Все действительно висело на волоске. И тут произошло неожиданное — Гитлер отступил. “Если вы готовы урегулировать судетский вопрос согласно принципу права народов на самоопределение, — вдруг совершенно успокоившись, заявил он, — то мы могли бы обсудить наиболее практичные способы”»{36}.

Зашла речь о плебисците и сопряженных с ним трудностях, Чемберлен отбыл, «чтобы поговорить с коллегами в Лондоне». «Гитлер казался обеспокоенным, но потом ободрился, услышав от Чемберлена, что тот еще вернется».

Сразу после встречи с Чемберленом Гитлер произнес в Берлине речь, в которой, якобы ратуя за мир, все же намекал на предстоящую конфронтацию: «…После того как я в течение двух лет делал предложение за предложением, получая отказ за отказом, я отдал наконец приказ привести армию в боевую готовность. Мы произвели вооружение, какого свет еще не видывал. Берись же за оружие, немецкий народ! (Бурные аплодисменты.) За пять лет я поистине заново создал армию. Я потратил миллиарды, чтобы вооружить наши войска по последнему слову техники… По правде говоря, я не вижу причин для споров с Францией после возвращения Саара Германии. Я сказал, что Эльзас-Лотарингия для нас не существует. Нам от Франции ничего не нужно. Но сейчас есть последняя проблема, которая должна быть и будет решена: это последняя территориальная претензия, которую я предъявляю Европе, и я от нее не откажусь. Двадцать лет немцы Чехословакии и немецкий народ вынуждены мириться с навязанной им несправедливостью… Но они были безоружны… Господин Бенеш сидит в Праге, убежденный, что с ним ничего не случится, так как за спиной у него Франция и Англия. (Общее веселье.) За господином Бенешем стоит народ в семь миллионов человек, а у нас здесь народ в семьдесят пять миллионов человек! (Восторженные аплодисменты.)

Я заверил господина Чемберлена, что, как только эта проблема будет решена, больше территориальных проблем в Европе не будет. Чехи нам не нужны, но либо господин Бенеш примет наше предложение и даст немцам свободу, либо мы придем за ней сами!»

Толпа, собравшаяся в зале Дворца спорта, с энтузиазмом рукоплескала, кричала «ура», скандировала: «Куда фюрер прикажет, туда и пойдем!» (Führer befehl, wir folgen). Геббельс провозгласил: «Ноябрь 1918-го больше не повторится!» Гитлер, обратив на него горящий фанатичным огнем взор, выкрикнул: «Да!»{37}

Тем временем Чемберлен привез в Бад-Годесберг план уступки судетских территорий при условии союзной гарантии новых границ Чехословакии. «Когда он закончил говорить, — вспоминает Шмидт, — то удовлетворенно откинулся на спинку кресла, всем своим видом как будто вопрошая: “Разве я не замечательно поработал эти пять дней?..”»

Тогда Гитлер очень спокойно, почти извиняющимся тоном, произнес: «К моему глубокому сожалению, господин Чемберлен, я больше не могу согласиться с такими вещами. События последних дней делают это решение неприемлемым». Явно раздраженный Чемберлен побагровел — он ничего не понимал. Фюрер заявил, что не сможет заключить пакт о ненападении с Чехословакией, пока не будут удовлетворены венгерские и польские претензии. «А судетская территория, — продолжил он, — должна быть передана нам немедленно»{38}.

«Это же ультиматум…» — сказал Чемберлен. Бенеш расценил ситуацию точно так же и объявил мобилизацию. «Теперь я раздавлю Чехословакию!» — зло бросил Гитлер после отбытия Чемберлена, добавив, что дискуссии бесполезны.

Эмиссар Чемберлена, сэр Гораций Вильсон, зачитал фюреру адресованное ему письмо: «Если Франция, выполняя свои обязательства перед Чехословакией, окажется вовлеченной во враждебные действия против Германии, Соединенное Королевство сочтет своим долгом поддержать Францию». «Значит, на следующей неделе мы все вступим в войну», — ответил Вильсону Гитлер.

28 сентября, за несколько часов до истечения срока ультиматума, сформулированного в Бад-Годесберге, посол Франции Андре Франсуа-Понсе пытался доказать Гитлеру, что французско-английский план урегулирования полностью его удовлетворит. Для этой цели он воспользовался картой с четко обозначенными зонами, откуда последовательно будут эвакуированы чехи. Париж и Лондон брали на себя обязательство заставить Бенеша принять их план[7]. И Геринг, и Вайцзеккер, и фон Нейрат, явно в пику Риббентропу, оставшемуся в одиночестве, отговаривали Гитлера от его военных замыслов.

В этот момент посол Италии Бернардо Аттолико принес послание от дуче с предложением посредничества, выдвинутым Чемберленом и одобренным Даладье. Муссолини обещал, что будет поддерживать точку зрения немцев. Тут Гитлер снова было вернулся к Франсуа-Понсе, замечает Шмидт, но «того уже и след простыл». Несколько мгновений спустя Гитлер принял предложение Муссолини. «В тот день мир был спасен», — считает Шмидт. На следующий день состоялась конференция в Мюнхене…

Гитлер заметил, что все окружающие, за исключением Риббентропа, побуждают его согласиться на условия англичан, которые, по сути, вели к раздроблению Чехословакии. Наибольшую активность проявлял Геринг, передавший послание дуче. Фюрер видел также, что на улицах немецких городов марширующие войска не вызывают такого же энтузиазма, какой демонстрировали нацисты во Дворце спорта.

Глядя на кадры из Мюнхена, ошибиться невозможно — самыми довольными выглядят на них Муссолини и Геринг. Они составили протоколы соглашения, которое Гитлер подписал скрепя сердце. Даладье, смущенный тем, что заставил Бенеша капитулировать, оборвал Гитлера, когда тот начал снова поносить чехов. Затем он, будучи явно не в духе, поставил свою подпись и, подобно Чемберлену, отказался от обеда, предусмотренного в честь закрытия переговоров. По возвращении во Францию, с неприятным удивлением и стыдом наблюдая толпу, которая приветствовала его как спасителя мира, Даладье в качестве комментария лишь бросил: «Вот дураки!» Он-то знал, что спасен мир совсем ненадолго{39}.

Что касается Чемберлена, он был восхищен успешным завершением переговоров и обрадован тем, что имел возможность напоследок поговорить с Гитлером с глазу на глаз о будущем отношений между рейхом и Соединенным Королевством. К тому же простые немцы с восторгом встречали его как миротворца. Фюреру подобные манифестации не доставляли большого удовольствия.

Франция: Даладье и страх перед войной

От усиления Германии французы теряли даже больше, чем чехи и англичане. По сути, в сознании большинства французских руководителей с момента прихода к власти Гитлера в 1933 г. доминировал страх. Тот страх, который, изменяя здравому смыслу, неуклонно разрастается и парализует волю.

В начале правления фюрера, столкнувшись с первыми нарушениями Версальского мира и Локарнских соглашений, французы побоялись объявить Гитлеру войну, поскольку сама мысль о новой бойне казалась невыносимой. К тому же все до единого политические течения — от Тардье справа до Блюма слева — питали уверенность, что «австрийский капрал долго не продержится».

В 1933 г. Польша Пилсудского, настаивавшая на необходимости превентивной интервенции, дважды получила отказ. И тогда эта страна сблизилась с Германией, которая, подобно ей, враждебно относилась к чехам и тем более к русским. Так распалась Малая Антанта — сеть альянсов, задуманная Францией после 1919 г. К Польше и Германии постепенно примкнула фашизирующаяся Румыния{40}.

Потом, когда Германия ввела всеобщую воинскую обязанность и ремилитаризировала Рейнскую область, Франция боялась, как бы не свершилось непоправимое, прежде чем будут испробованы все средства нейтрализовать или изолировать Германию. Луи Барту собирался договориться со Сталиным, вопреки возражениям правых, и с Муссолини, несмотря на возражения левых, но его гибель во время покушения на югославского короля Александра положила конец этим двояким усилиям, в эффективность которых Лаваль не верил. Фланден, в свою очередь, отчасти разделял мнение англичан, что «страшно затевать одну войну только для того, чтобы предотвратить следующую».

С победой Народного фронта в Испании, а затем и во Франции и началом франкистского мятежа стало расти напряжение между двумя лагерями «франко-французской войны». Одни считали главным врагом итальянский фашизм и его союзника — гитлеровский нацизм, другие — Советский Союз и его союзника внутри Франции — коммунистическую партию. На тот момент Леон Блюм боялся, что если он выступит на стороне испанских республиканцев, то во Франции вспыхнет гражданская война, прообразом которой послужили события 6 февраля 1934 г. Он принял решение о невмешательстве, воспринятое левыми как позорное отступление. Блюм это понимал. В его глазах главную опасность представлял Гитлер. Чтобы бороться с ним и найти средства для срочного перевооружения французской армии, он старался умиротворить «большой капитал». Но его преемники на посту премьер-министра Франции сделали противоположный выбор: Шотан и Жорж Бонне умиротворяли Гитлера, желая завоевать доверие «большого капитала»{41}.

У Эдуарда Даладье, принявшего от них эстафету и назначившего Жоржа Бонне министром иностранных дел, причин для страха стало две. Во-первых, он боялся повторения бойни, очевидцем которой был в окопах Первой мировой, во-вторых — революции, которая могла из этой бойни проистечь, как случилось в 1917 г. в России или в 1919 г. в Германии и Венгрии. Последнее опасение он разделял с правыми, считавшими, что воевать с Гитлером — значит ослабить единственный барьер, действительно преграждающий путь коммунистической экспансии. А о чем мечтали правые? Натравить Гитлера на Сталина.

После целого ряда внутриполитических успехов Гитлера, а также плебисцита в Сааре, аншлюса Австрии и конференции в Мюнхене рост мощи Третьего рейха и соответственно осознание абсолютной неподготовленности Франции к такому росту стали основным источником страха в стране. В 1939 г. французскому правительству пришлось заказать самолеты у США. Страх начал приобретать панический характер, смутную тревогу ощутила и общественность. Тем не менее, возлагая надежды на Народный фронт, она по-прежнему демонстрировала рьяный пацифизм. «Мы ничем не можем помочь Чехословакии», — сказал маршал Петен Леону Ноэлю, послу Франции в Польше. «Наши военно-воздушные силы будут уничтожены за две недели», — докладывал своему министру командующий ВВС генерал Вюймен в дни Мюнхена. Дабы избежать войны, Даладье был готов пойти на любые уступки, выкручивать руки Бенешу заставлять его подписывать неприемлемые условия. Бонне и Даладье пустили в ход все свое политическое искусство, чтобы игру вел Чемберлен, пытаясь по возможности не показать малым странам Центральной Европы, что Франция их «сдала». О тех, кто осуждал столь трусливую политику, Жорж Бонне говорил: «Эти ненормальные нас тащат на бойню»{42}.

Не в силах даже вообразить столь катастрофический исход событий, часть общественности, особенно рабочих, придерживалась сугубо миролюбивых, пацифистских взглядов. Тем более что успех, одержанный в июне 1936 г., — победа Народного фронта — позволял надеяться на лучшее. Никто и думать не хотел, что может разразиться новая война, — нет, нет и нет. Никогда!

Все пацифистское течение считало, между прочим, что главная опасность исходит от обиженных Версальским договором стран и Гитлер не так уж неправ, критикуя его. После того как Сталин в 1935 г. перешел к политике национальной обороны, вынудив Коминтерн совершить крутой вираж, среди французских коммунистов началось некое возрождение патриотического самосознания, и вновь возникла идея союза между Францией и Россией против Германии, как в 1914 г. Часть левых, поскольку пацифисты напрочь отвергали подобную установку, указывала на другой риск, специфику нацистского движения, его расистский характер, на необходимость искать опору в советском режиме, даже критикуя его. Но непоколебимые пацифисты желали идти до конца — мир прежде всего. Так думали социалисты во главе с Полем Фором, радикалы (Бержери), антиколониалисты (Фелисьен Шалле), интеллектуалы (например, философы Ален и Мишель Александр, причем последний — невзирая на свое еврейское происхождение). Это течение вскоре обрело глашатая в лице Марселя Деа, написавшего 4 мая 1939 г.: «Стоит ли умирать за Данциг?!»{43}

Таким образом, все, кто считал войну необходимой, рассматривались правыми и левыми пацифистами, от Бонне до Деа, как «ненормальные». Аналогично Даладье назвал «дураками» пацифистов, когда те радостно встречали его по возвращении, уверенные, что войны удалось избежать. На самом деле во Франции стала намечаться война не с Германией, а гражданская, между французами. Об этом свидетельствовал уже раскол политических позиций по вопросу о вмешательстве в испанские события на стороне республиканцев. Замороженная советско-германским пактом, подписанным осенью 1939 г., угроза гражданской войны замаячила вновь после поражения Франции в июне 1941 г., когда лопнул альянс Гитлера и Сталина.

Перед Италией, где все решал один дуче, дилемм стояло не меньше. Можно ли не взять то, что плохо лежит?

Дилеммы Муссолини

В Мюнхене страх французов перед войной просто поразил Муссолини. Чтобы избежать ее, они, казалось, были готовы на любую подлость. «В случае войны французы падут первыми», — сказал он тогда. И пообещал: «Если они сунутся в Испанию, мы пошлем в Валенсию тридцать батальонов, даже если это спровоцирует мировую войну».

Тон итальянской прессы становился все более антифранцузским, претензии выдвигались одна за другой. Самые смелые касались Корсики, Ниццы и даже Савойи, но в основном речь шла о Джибути — гавани и «легких» Эфиопии, а также о Тунисе и положении итальянцев в этой стране. Силовые демонстрации французского военно-морского министра Сезара Кампенши и жесткое выступление Даладье против Италии в Тунисе, конечно, сильно раздражали итальянцев. В то же время премьер-министр потихоньку направил в Рим эмиссара Поля Бодуэна для выработки некоторых уступок дуче по Джибути и Тунису. Однако Муссолини в моменты наивысшей экзальтации намеревался полностью положить конец французскому присутствию в Северной Африке. Во время визита генерала Франко он предложил, чтобы тот занял Марокко, а Италия, со своей стороны, аннексировала Тунис и Алжир с коридором к Атлантике. Эти средиземноморские планы должны были скрепить проект под названием «Mare Nostrum» («Наше море»), совместный с Франко, к которому Муссолини относился как к подчиненному, обязанному своей победой фашистской Италии (не зря ведь она послала в Испанию около 70 000 человек!). После досадного поражения при Гвадалахаре дуче, Чиано и Серрано Суньер, «у которого Франция была бельмом на глазу»{44}, праздновали реванш.

«Теперь Албания» — вот чаевые, которые Муссолини рассчитывал получить от Германии, после того как та позволила себе аншлюс Австрии и аннексию Судетской области. «Когда закончится война в Испании и мы подпишем пакт с Гитлером, — мечтал он, — на реке Эбро будут заложены основы нашей обширной средиземноморской империи».

А как смотрел Муссолини на поведение Гитлера? «С нами всегда обращались не как с равными, а как с рабами», — сетовал Чиано в 1943 г., забыв, что сам ратовал за сближение с Гитлером и работал над ним. На время приободренный своей ролью арбитра в Мюнхене, дуче пережил новое унижение: в марте 1939 г. Гитлер, не предупредив его, занял Прагу. Как и после аншлюса, принца Гессенского, зятя короля Италии, снова уполномочили передать Муссолини благодарность от фюрера за «неизменную поддержку со стороны Италии». Устно же фюрер добавил, что если Италия хочет предпринять какую-нибудь крупномасштабную операцию, то лучше ей подождать годик-другой. В случае войны с Францией, ответил дуче, «мы будем сражаться сами, но будем рады, если нам дадут оружие». «Мне показалось, дуче недоволен посланием и подавлен», — отметил Чиано. Муссолини не пожелал сообщать прессе о визите принца Гессенского: «Итальянцы будут смеяться надо мной. Всякий раз, когда Гитлер захватывает очередную страну, он передает мне послание». Газете «Джорнале д'Италия» он заявил, что находит поведение Гитлера вполне логичным, поскольку чехи не разоружились. Кроме того, он решил поспешить с оккупацией Албании и прервать переговоры с албанским королем Зогу, перейдя к военным действиям, которые имели место в апреле. Честь была спасена{45}.

Прекрасно осознавая, какими неприятностями чреват союз с немцами, которого Чиано теперь не так настойчиво добивался, Муссолини, тем не менее, старался укрепить его, боясь пагубных результатов конфликта вокруг Данцига, тем более что Англия пообещала свою поддержку Польше, а затем Румынии и Греции. Как можно было предотвратить или, по крайней мере, оттянуть эту войну, пока Италия не будет готова к участию в ней? Только еще прочнее объединившись с Гитлером. Так родился Стальной пакт (май 1939 г.). Какие же соображения подтолкнули к нему Муссолини?

Прежде всего, постоянно вспыхивающее между ним и королем Виктором-Эммануилом соперничество. Дуче действовал в пику королю, который не уставал подчеркивать свое англофильство, а немцев именовал «мерзавцами и негодяями»; он хотел также окоротить монархистские круги, злословившие насчет «Муссолини, гауляйтера Италии».

Еще с аншлюса, осужденного королем Италии, Муссолини все время повторял: «В отличие от него, Гитлеру не приходится таскать за собой пустые вагоны». Он чувствовал себя униженным, когда ему пришлось «пополам с королем» принимать фюрера в Италии, пропуская Виктора-Эммануила вперед, что, в свою очередь, неприятно удивило Гитлера. Он не хотел, чтобы подобное повторилось во время визита генерала Франко. Чем больше король поносил Гитлера, тем сильнее Муссолини стремился крепить солидарность фашистского режима с нацистским, а также с Испанией.

Другой фактор — поведение демократических держав. Пять лет они показывали, что готовы на все, лишь бы избежать или отсрочить войну, а значит, и в конфликте с Польшей снова капитулируют. Если и будет война, то локальная, уверяли немцы, а выгоды она может принести немалые. В августе Гитлер посоветовал итальянцам воспользоваться случаем и нанести Югославии последний удар путем аннексии Далмации, а то и Хорватии, уже охваченной сепаратистскими настроениями.

Кроме того, по мнению Муссолини, отколоться от Германии означало подставить себя под удар в условиях упрочения связей между Францией и Великобританией, а генерал Франко без конца заговаривал о необходимости восстановления своей страны, давая таким образом понять, что Испания в случае чего в войну не вступит.

И, наконец, еще одно. Своему зятю Чиано, посоветовавшему отказаться от союза с Германией, он ответил, что прекрасно понимает его доводы, но не последует им. Муссолини, как и его дочь, считал верность идеалу фашизма и союзу с нацистами делом чести. «Мы не проститутки какие-нибудь», — сказал он еще во время переориентации начала 1930-х гг. «Честь обязывает меня идти вместе с Германией», — повторял он с тех пор, и старая фашистская гвардия его полностью одобряла. «Теперь уже слишком поздно от нее [Германии] отступаться», — добавил дуче в августе 1939 г. Он будет метать громы и молнии, узнав о заключении (опять за его спиной) пакта Молотова-Риббентропа, и чуть позже, когда 25 августа откроется, что Гитлер, не предупредив его, предложил англичанам альянс, гарантируя неприкосновенность их империи{46}.

В преддверии войны дуче, запросив для участия в ней непомерное количество оружия (которое Аттолико преувеличил, надеясь получить отказ), сказал Чиано: «Пока немцам от нас ничего не нужно, будем помалкивать… но мы не можем упустить такую великолепную возможность, если демократии не зашевелятся»{47}.

Когда война, наконец, разразилась, Муссолини осознал, что его силы, за исключением разве что флота, недостаточны для ведения боевых действий где бы то ни было. О «великолепной возможности» речь уже не шла. Дуче сообщил Гитлеру, что «Италия не готова», и объявил о неучастии, которое отнюдь не равносильно нейтралитету. «Не хочу прослыть клятвопреступником», — твердил он.

Гитлер недоволен Мюнхеном

Конференция в Мюнхене казалась французам и англичанам дипломатическим Седаном. Пусть вокруг говорили, что мир спасен, но какой ценой! Германия получила возможность аннексировать Судетскую область, а Польше представился удобный случай прибрать к рукам Тешен. Чехословакия превратилась в государство-«обрубок», и Гитлер продолжал дробить его, поощряя к отделению Словакию. В сентябре 1938 г. никто еще не знал, что Франция и Англия заставили чехословацкого президента Бенеша уступить требованиям Гитлера, изображая его отказ пойти на расчленение своей страны чуть ли не причиной кризиса, угрожающего всеобщему миру.

Выйдя из самолета по возвращении из Мюнхена и показывая тексты Мюнхенских соглашений, Невилл Чемберлен заявил, что привез «почетный мир», — хотя в самом ближайшем будущем ему пришлось пожалеть об этом выражении, вырвавшемся «под влиянием эмоций».

Между тем Гитлера, вопреки ожиданиям, совершенно не обрадовали ни результаты, ни сам созыв Мюнхенской конференции. «Наши враги — черви», — заявит он позже своим генералам. На самом-то деле он жаждал осуществить вооруженную интервенцию, а эта конференция, к организации которой приложил руку Муссолини, нарушила его планы. Даже Судетскую область ему не дали взять силой. Фюрер затаил обиду и на Геринга, наслаждавшегося ролью главного переговорщика. С тех пор Гитлер отстранил его от всякой дипломатической деятельности{48}.

Кроме того, немцы, подобно французам и англичанам, считали, что Мюнхен принес им мир, и были этим очень довольны. Следовательно, теперь требовалось больше усилий, чтобы настроить их на войну.

Расценивая Мюнхенскую конференцию как провал, Гитлер отдал вермахту приказ ликвидировать остатки чехословацкого государства. Чемберлен «отнял» у него победоносное вступление в Прагу, зато отказ нового чешского президента, доктора Эмиля Гахи (преемника ушедшего в отставку Бенеша), признать независимость Словакии дал фюреру, наконец, долгожданный повод к вмешательству.

Не выдержав нарастающего давления, Гаха попросил аудиенции у фюрера. Устроив так, чтобы Гахе по секрету сообщили о начале вторжения немецких войск на чешскую территорию, и зная, что тот сердечник, Гитлер заставил его долго ждать приема, а затем принялся поносить чехов и «бенешевский дух». Поскольку Гаха не соглашался приказать своим вооруженным силам не оказывать сопротивления вермахту, Геринг пригрозил, что Прагу будет бомбить люфтваффе (на самом деле 7-я воздушно-десантная дивизия была прикована к земле снегопадом). Тут Гаха потерял сознание. Его смерти не следовало допускать ни в коем случае, ибо после убийства Дольфуса австрийскими нацистами его сочли бы новой жертвой Гитлера. Врач фюрера сделал Гахе инъекцию, и тот очнулся… но в каком состоянии? Гаха отдал приказ не открывать огонь против вермахта и подписал декларацию, передавшую судьбу чешского народа в руки германского рейха. Эти события произошли 14 марта 1939 г. «Сегодня самый счастливый день в моей жизни, — сказал Гитлер своей секретарше Кристе Шредер, — день объединения Чехии и рейха. Я войду в историю как величайший из немцев… Вы и Герда [другая его секретарша], поцелуйте меня!» — добавил он, указав на свою щеку{49}.

С точки зрения Берлина, заключение советско-германского пакта в августе 1939 г. являлось прямым следствием гарантий, данных Польше Великобританией 31 марта 1939 г. Помимо оккупации Праги, Гитлер уже в течение нескольких лет добивался возвращения Германии Данцига и предоставления коридора, который соединил бы Восточную Пруссию с остальным рейхом. Взамен «он, должно быть, признал бы польские границы, хотя это кислое яблоко трудновато проглотить», — опасался Геббельс, прекрасно знавший, что амбиции Гитлера простирались намного дальше Данцига. Но для Варшавы, доверившейся англичанам, подобные требования были уже в принципе неприемлемы.

В Берлине полагали, что Чемберлену пришлось не по вкусу унижение, каким оказался для него после возвращения из Мюнхена захват Праги — территории, никогда не принадлежавшей Германии и оккупированной вопреки всем обещаниям. Имело ли смысл одураченному и вдребезги разбитому Чемберлену продолжать политику примирения и умиротворения? 31 марта, через две недели после оккупации Праги, он взял да и заявил в палате общин, что «в случае действий, непосредственно угрожающих независимости Польши, правительство Его Величества будет считать себя обязанным незамедлительно помочь польскому правительству всеми средствами, находящимися в его распоряжении».

«Я приготовлю им адский напиток», — сказал Гитлер, узнав об этом. Поскольку он имел твердое намерение напасть на Польшу и догадывался, что в результате на западе вспыхнет война с Великобританией и Францией, нейтрализовать на востоке СССР стало для него жизненной необходимостью.

Таким образом, инициатива заключения германо-советского пакта однозначно принадлежала Германии.

Сталин в то время несколько умерил свой антифашизм и задался вопросом: не сдадут ли Великобритания и Франция Польшу точно так же, как сдали Чехословакию? Так, может, под «адским напитком» как раз и имелся в виду пакт со Сталиным? Доказательств этому нет, хотя весной начали нерешительно восстанавливаться экономические связи между СССР и Германией. «Они не смогут развиваться, пока не будут улучшены политические отношения», — откровенно заявил Гитлер в мае. Речь шла о том, чтобы уничтожить Польшу, прежде чем успеет вмешаться Запад.

Риббентроп убедил Гитлера, что возобновление экономических переговоров, прерванных в июне, может привести к кардинальной переоценке отношений с СССР. После Мюнхена злонамеренные попытки англичан и французов вовлечь СССР в свою политику безопасности начали раздражать Сталина, и тот избавился от Литвинова — поборника сближения с Западом{50}.

Литвинов был евреем, и Сталин велел заменившему его Молотову «очистить наркомат от евреев» — последние составляли подавляющее большинство среди руководителей посольств. И хотя, по словам Молотова, Сталин в ту пору не был антисемитом, несмотря на некоторые его высказывания[8], Гитлер счел подобные меры благоприятным знаком.

Он предоставил Риббентропу свободу действий и остался очень доволен заключением германо-советского пакта. «Вот это их озадачит!» — воскликнул он, намекая на французов и англичан, и велел подать шампанское: больше «нечего бояться английской блокады», решил фюрер, окончательная победа обеспечена{51}.

Пока между Риббентропом и Молотовым шли переговоры, кстати, весьма гладко, Гитлер, со своей стороны, ограничивался нагнетанием напряженности между Германией и Польшей, встречался с Чиано, заключал Стальной пакт с Муссолини… Так что объявление о соглашениях Молотова-Риббентропа прозвучало словно гром среди ясного неба, хотя информированные круги и чуяли неладное{52}.

Это стало настоящим Ватерлоо для французской дипломатии и означало неизбежную войну, по мнению англичан.

Расчеты Сталина

Политика Сталина во время заключения советско-германского пакта, а затем его поведение вплоть до нападения Гитлера на СССР — вот что всегда вызывало поистине бесконечные вопросы и предположения. Прежде чем анализировать эту ситуацию, заглянем в «Воспоминания» Хрущева, дающие общее представление о ней. Вряд ли стоит напоминать, что при первом издании «Воспоминаний» в 1970–1974 гг. отрывки, которые мы процитируем, были вырезаны цензурой, дабы не компрометировать еще остававшихся в живых, а то и находившихся у власти участников событий. Свидетельство Хрущева, надиктованное на магнитофон, безапелляционно и однозначно. И тем более ценно, что Хрущев в 1956 г. выступил с докладом, обличающим сталинские преступления.

«Приехал я с охоты [23 августа 1939 г.] и сейчас же направился к Сталину. Повез ему уток… Сталин был в хорошем настроении, шутил… Сталин рассказал, что Риббентроп уже улетел в Берлин. Он приехал с проектом договора о ненападении, и мы такой договор подписали. Сталин был в очень хорошем настроении, говорил: вот, мол, завтра англичане и французы узнают об этом и уедут ни с чем… Он понимал, что Гитлер хочет нас обмануть, просто перехитрить. Но полагал, что это мы, СССР, перехитрили Гитлера, подписав договор. Тут же Сталин рассказал, что согласно договору к нам фактически отходят Эстония, Латвия, Литва, Бессарабия и Финляндия… Относительно Польши Сталин сказал, что Гитлер нападет на нее, захватит и сделает своим протекторатом. Восточная часть Польши, населенная белорусами и украинцами, отойдет к Советскому Союзу… Он говорил нам: “Тут идет игра, кто кого перехитрит и обманет”… Нами в Политбюро происшедшие события рассматривались так: начнется война, в которую Запад втравливал Гитлера против нас один на один. В связи с заключенным договором получалось, что войну начал Гитлер… Такими действиями он вызывал на войну против себя Францию и Англию, выступив против их союзника Польши[9]… Если рассматривать войну как некую политическую игру и появлялась возможность в такой игре не подставлять своего лба под вражеские пули, то этот договор с Германией имел оправдание… И все же было очень тяжело. Нам, коммунистам, антифашистам, людям, стоявшим на совершенно противоположных политических позициях, — и вдруг объединить свои усилия с фашистской Германией? Так чувствовали и все наши рядовые граждане… Да и самим нам, руководителям, было трудно понять и переварить это событие… доказывать другим, что договор выгоден для нас, что мы вынуждены были так поступить, причем с пользой для себя»{53}.

«Когда 1 сентября немцы выступили против Польши, Риббентроп предупредил об этом советскую сторону, — продолжает Хрущев. — Наши войска были сосредоточены на границе. Я тогда тоже находился в войсках как член Военного совета Украинского фронта… Когда немцы подступили к той территории, которая по августовскому договору переходила от Польши к СССР, наши войска были двинуты 17 сентября на польскую территорию. Польша к тому времени уже почти прекратила сопротивление немцам. Изолированное сопротивление оказывали им защитники Варшавы и в некоторых других местах, но организованный отпор польской армии был сломлен… Сколько было продемонстрировано форса, сколько проявлено гордости, сколько выказано пренебрежения к нашему предложению об объединении антифашистских усилий, — и какой провал потерпела польская военная машина!»

В 1974 г. Хрущев говорил: «Нас сегодня постоянно спрашивают о том, знали ли мы, что Гитлер нападет на нас? Или он застал нас врасплох?.. Утверждать, что мы не ожидали нападения, было бы просто глупо… Но были ли мы предупреждены, когда и как это случится?..» Каждая из гипотез имеет своих защитников.

В сентябре-октябре 1939 г. победа над японцами на Халхин-Голе, по словам Хрущева, «еще больше развила вредные бациллы самоуспокоенности», которая и побудила впоследствии Сталина ввязаться в неудачную зимнюю кампанию против Финляндии, обнаружившую недостатки в организации советской армии.

В июне 1940 г., во время разгрома Франции, Хрущев «случайно… был в Москве». Он пишет: «Сталин тогда очень горячился, очень нервничал. Я его редко видел таким… Тут он буквально бегал по комнате и ругался, как извозчик. Он ругал французов, ругал англичан, как они могли допустить, чтобы их Гитлер разгромил… Победа немцев во Франции — это уже был сигнал, что угроза войны против Советского Союза возросла. На Западе силы, враждебные немцам, разбиты…»

Таким образом, Хрущев, по сути, делает вывод, что все расчеты Сталина рухнули: война надвигается быстрее ожидаемого, а советская армия не готова. Отныне Сталин делал все, чтобы не «обеспокоить» Гитлера, не дать тому предлога для нападения, даже отказывался поверить во вторжение, когда оно действительно произошло: «Это провокация»{54}.

Быстрота разгрома Франции опрокинула его расчеты и соображения. И он затаил глубокую обиду на нее.

Вернемся немного назад.

По мнению Сталина, отказ в помощи Чехословакии и Мюнхенские соглашения доказывали, что французы и англичане теснее, чем когда-либо ранее, сплотились с немцами, чтобы натравить последних на СССР. Исключенный из Мюнхенских соглашений, он стал взвешивать степень враждебности французов, а тем более англичан к Советскому Союзу. Главным врагом для него оставалась Великобритания — еще со времен революции и гражданской войны.

Призыв Черчилля, тогда еще не входившего в английское правительство, к объединению с Москвой ничуть не тронул советских руководителей, поскольку те отчетливо помнили, что он выступал в качестве главного зачинщика иностранной интервенции в республику Советов в 1919 г. Он до конца поддерживал белых, упорно мешал переговорам большевиков с условно независимыми государствами Прибалтики, желая сорвать заключение перемирия, которое позволило бы находившимся на том фронте красным войскам прийти на помощь силам, воевавшим против белых{55}.

Франции Сталин опасался меньше, хотя большевикам и с ней пришлось сражаться, когда она помогала Польше восстановить свою независимость (но затем такие политические деятели, как Эррио и Барту, задумались о переговорах с СССР).

Против немцев у него не было таких предубеждений. СССР и Германия уже имели опыт переговоров в Рапалло в 1922 г. С тех пор даже коренные идеологические разногласия ни разу не приводили их к конфликту. С фашистской Италией довольно сносные отношения сохранялись вплоть до начала 1930-х гг. Сталин рассудил, что если уж перед ним стоит необходимость сближения с гитлеровской Германией, то надо, по крайней мере, получше узнать идеи фюрера. Вместе со Ждановым (по свидетельству сына последнего) он погрузился в чтение «Майн кампф», который только что распорядился перевести, не переставая взвешивать «за» и «против» возможного альянса{56}.[10]

Архивы раскрывают нам некоторые интересные подробности. Например, такую (отчасти признанную, но не всегда афишируемую): инициатива заключения пакта однозначно принадлежала Германии. Впрочем, и у советской стороны против его заключения нашлось меньше возражений, чем можно было бы предположить. «Москва, скорее, предпочитала разделить Польшу, нежели защищать», — писал Даладье. А главное, Сталин опасался тройного альянса между Францией, Англией и Германией и не считал себя готовым к вступлению в надвигающуюся войну, вот и ухватился за предложение Гитлера, который тем самым обеспечил себе безопасность на востоке. Пакт не только давал Сталину время подготовиться к столкновению с Германией (а может, и не с ней одной), но и «буфер» из территорий, определенных как украинские и белорусские, а также означал широкомасштабный возврат к границам 1914 г. К тому же СССР, не приглашенный в свое время на Мюнхенскую конференцию, получил возможность вернуться в большую европейскую политику{57}.

С другой стороны, подобная националистическая экспансия отнюдь не подрывала замыслы всеевропейской революции, вдохновляемые Коминтерном. Правда, последний вынужден был изменить сроки и условия их реализации.

СССР не пригласили на Мюнхенскую конференцию несмотря на то, что он в свое время подписал с Чехословакией договоры, более-менее согласованные с той поддержкой, которую оказывала ей Франция. И не только не пригласили, но даже не известили о проведении конференции.

Это был крупный провал политики Литвинова, самого прозападного из представителей советского руководства. На следующий день после оккупации Праги в марте 1939 г. он получил от Молотова строгий выговор в присутствии Сталина, что, по сути, означало конец карьеры: через два месяца его отстранили от должности{58}.

Литвинов предложил собрать конференцию «шестерки» в Бухаресте, где Франция, Великобритания, СССР, а также Польша, Румыния и Турция рассмотрели бы наилучшие способы сопротивления Гитлеру. «Это преждевременно», — ответил Чемберлен, пока советский посол Майский объяснял Николсону: «Россия оскорблена Мюнхеном; она простит обиду, если вы пойдете ей навстречу». Со стороны Лондона ни о чем подобном не могло быть и речи. Лорд Галифакс считал сближение с СССР неуместным, поскольку военная мощь русских «незначительна». Когда адмирал Четфилд, у которого спросили его мнение, в Форин-офисе выразил опасение, что, если оставить инициативу Литвинова без внимания, СССР повернется к Германии, Галифакс расхохотался ему в лицо{59}.

Во Франции литвиновское предложение также вызвало возражения. «Среди поджигателей пожарников не нанимают», — сказал депутат-радикал Жан Монтиньи. Однако под давлением Даладье, который, видя возрастающую немецкую угрозу, заявил, что «отныне граница Франции проходит по Висле», министр иностранных дел Жорж Бонне собирался принять благоприятное для Москвы решение. Но Уайтхолл затягивал с общим ответом. Затем Галифакс отказался объявить, по предложению Бонне, что «любое изменение статуса Данцига будет рассматриваться как угроза независимости Польши». Сталин ясно увидел настроения английского руководства, когда посол Его Величества в Берлине Хендерсон предложил своему правительству сделать из Данцига вольный город — немецкий, выгнав оттуда поляков.

В дневнике, который Даладье вел в заключении, он записал 22 июня 1941 г., когда Гитлер объявил войну СССР: «Если бы Сталин объединился с нами еще в сентябре 1939 г., как я ему неустанно предлагал, то мы бы уже освободились от нацистского кошмара». Суждение в равной мере точное и преувеличенное. Точное в том смысле, что, если Франция и Англия сами оказались не способны спасти Польшу, если не получилось устрашить врага вдвоем, это вполне можно было сделать втроем. «Добейтесь для нас соглашения любой ценой», — просил Даладье генерала Думенка, которому поручили вести переговоры о военном соглашении в Москве. А преувеличенное — поскольку Париж позволил англичанам втянуть себя в обсуждение запутанного вопроса о гарантиях, которые Лондон желал распространить на Нидерланды, а Москва — на Прибалтику. Москва же настаивала на том, что политическое соглашение не имеет смысла без военного, подразумевающего вступление русских в Польшу в случае, если Германия начнет атаку на западе. А об этом польское правительство ничего не желало слышать — ни от Парижа, ни от Москвы. Когда Даладье, наконец, решился сообщить русским, что можно обойтись и без согласия поляков, было слишком поздно — Сталин уже договорился с Гитлером{60}.

Переговоры тянулись более пяти месяцев и проходили в обстановке взаимного недоверия. Англичане и французы опасались советской интервенции, СССР, в свою очередь, требовал оговорки о взаимности. А что могло означать в глазах Москвы, которая исподтишка вела переговоры об экономическом соглашении с Берлином, французско-немецкое сближение под эгидой комитета «Франция — Германия», празднуемое, словно большое событие? Не саботируют ли Бонне с англичанами переговоры с Москвой?{61}

Наконец, на встречи с Гитлером союзники мчались на самолетах (Чемберлен летал к нему три раза), а для того, чтобы встретиться со Сталиным, переговорщики выбрали оскорбительно медлительный теплоход. Разве не возникла экстренная ситуация в июле 1939 г., когда Гитлер угрожал Польше из-за Данцига? К тому же прибывшая англо-французская делегация не включала в себя ни одного министра или государственного секретаря. Когда она явилась в Кремль, оказалось, что английский представитель адмирал Дракс-Планкетт вообще ни на что не уполномочен и не имеет ответов на те вопросы, которые СССР задал его правительству.

«Хватит игры, — сказал Сталин Молотову. — Все это несерьезно, у этих господ нет никаких полномочий». Это происходило 20 августа, а уже 21-го Сталин предложил Риббентропу пакт, который они подпишут 23 числа. За ним последовали секретные протоколы{62}.

«Выпьем за нового антикоминтерновца Сталина!» — пошутил Сталин, когда произносились тосты в честь только что заключенного пакта. Он радовался, поскольку Гитлер «уступил» СССР Литву. «Наши страны больше никогда не должны воевать друг с другом», — заявил Риббентроп. «Мы на это очень надеемся», — ответил ему Сталин. Желая увериться в том, что он все правильно понял, Риббентроп попросил переводчика подтвердить его перевод{63}.

Чтобы прийти к такому соглашению, Риббентроп убедил Гитлера, что Россия вновь становится националистическим государством и это делает возможным союз с ней. Но неужели Сталин отказался, как позволял предположить подобный тост, от планов революции в Европе — одной из главных задач Коминтерна? Вряд ли, если судить по статье, написанной им тогда совместно с Димитровым, который сначала попросил было у Сталина по телефону разъяснений по поводу пакта (о секретных протоколах он не знал), но услышал, как тот вешает трубку.

Записи в дневнике Димитрова так передают суть слов Сталина, которые легли в основу упомянутой статьи, датированной 7 сентября 1939 г. (через неделю после начала войны): «Война идет между двумя группами капиталистических стран… За передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга… Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались. Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии… Теперь фашистское государство [Польша] угнетает украинцев, белорусов и т. д. Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше! Что плохого было бы, если бы в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и население?»

Для тактики Коммунистического Интернационала и компартий важно следующее: «До войны противопоставление фашизму демократического режима было совершенно правильно. Во время войны между империалистическими державами это уже неправильно. Деление капиталистических государств на фашистские и демократические потеряло прежний смысл… Единый народный фронт вчерашнего дня был для облегчения положения рабов при капиталистическом режиме. В условиях империалистической войны поставлен вопрос об уничтожении рабства! Стоять сегодня на позициях вчерашнего дня (единый народный фронт, единство нации) означает скатываться на позиции буржуазии. Этот лозунг снимается».

Подобная линия, помимо того что подготавливала вступление советских войск в Польшу несколькими днями спустя, заблаговременно легитимировала условия секретного протокола к советско-германскому пакту ссылкой на положение украинцев и белорусов, которых Польша отобрала у Российской империи еще в 1919 г. в результате принятых странами-победительницами в Версале решений. Это никоим образом не означало отказа от дальнейшего распространения социалистической системы{64}.

«Только слепые могут не видеть, — писал затем Димитров в составленном вместе со Сталиным тексте, — и только законченные шарлатаны и лжецы могут отрицать тот факт, что эта война не имеет целью защиту демократии или свободы и независимости малых народов».

Таким образом, совсем не ожидая, что Гитлер победит Францию «одной левой», Сталин, конечно, видел в пакте своего рода ответ на Мюнхен, но вместе с тем соглашение, отнюдь не влияющее на будущность его глобальной стратегии европейской революции (невзирая на «шутку» по поводу Коминтерна). Пакт давал ему выигрыш во времени и пространстве. По крайней мере, так ему казалось в сентябре 1939 г. Девять месяцев спустя, после разгрома Франции, эти перспективы утратили смысл. Однако кое-какие «остатки» былых надежд еще сохранялись. Например, брошюра «Тореза — к власти», выпущенная в Париже летом 1940 г., показывает, что Коминтерн находил параллель между Францией 1940 г. и Россией 1917-го — тот же оккупант (немцы), тот же кризис власти, которую необходимо взять в свои руки… Именно эта «листовка» так сильно пугала генерала Вейгана в час национального поражения.

Энергичная коммунистическая мобилизация во Франции после нападения Германии на СССР также свидетельствовала, что глубоко в подполье коминтерновский проект жив, как бы ни вела себя с оккупантами французская компартия в период с июля 1940 по июнь 1941 года{65}.

ЧЕРЧИЛЛЬ — СОВСЕМ ОДИН…

В Англии один только Уинстон Черчилль, вопреки всем, бил тревогу по поводу Гитлера — «этой угрозы миру и цивилизации» — с самого 1933 г. Но его никто не слушал; в политических кругах его считали «конченым человеком», «has been».

Он олицетворял неудачную экспедицию в пролив Дарданеллы в 1915 г., катастрофическое по своим последствиям возвращение к золотому стандарту, не говоря уже о его чрезмерном, по общему мнению, антисоветизме и об отказе от всяких уступок Ганди и индийским националистам. Таким образом, он служил символом минувшей эпохи, вышедшей из моды воинственности. Поскольку он по очереди порвал сначала с тори, затем с либералами, считалось, что он способен на какие угодно интриги ради поста премьер-министра. Тори его ненавидели за то, что он их отверг, лейбористы также сильно недолюбливали. Будучи инициатором создания правительства национального единства, которое сам же и собирался возглавить, Черчилль испытал страшное разочарование, когда подобное правительство было сформировано без его участия. Зато туда вошли его соперники — Болдуин, Ллойд Джордж и Чемберлен, а также его политический противник — лейборист Макдональд.

Этот темпераментный политик с общепризнанными дарованиями оказался крайне «неудобным». Он выступал перед парламентом при любых обстоятельствах, готов был, если придется, говорить перед пустыми скамьями — актер без роли все время самовольно лез на авансцену. Пресса весьма охотно печатала выдержки из его выступлений.

Притом в глазах определенной части общественности его репутация отнюдь не пострадала. Бывший репортер во время англо-бурской войны, армейский офицер в Индии, в прошлом известный игрок в поло, Черчилль с шашкой наперевес бросался в бой против армии дервишей, будучи офицером 21-го уланского полка в битве при Омдурмане, отдавшей в руки китченеровской Англии Судан. В 1926 г., занимая пост канцлера казначейства (министра финансов) Великобритании, он один выступил против всеобщей забастовки и, разместившись вместе с несколькими другими министрами в помещениях издательства «Морнинг пост», выпускал «Бритиш газетт», пробившую брешь в сопротивлении забастовщиков. До этого, еще в начале Первой мировой войны, лорд адмиралтейства и страстный патриот, исключенный из военного кабинета и из правительства после провала в Дарданеллах, Черчилль в возрасте сорока шести лет отправился сражаться в окопы Фландрии.

Однако в то время, когда прислушивались только к призывам пацифистов, враждебность Черчилля к идее разоружения и его непреходящий алармизм мешали поверить его обличениям нацистской Германии. Он говорил, что «в ужасе» от поведения и программы «бандита» Гитлера, обвиняя последнего во «вспышке кровожадности и воинственных настроений, в жестоком обращении с меньшинствами, отказе в гарантиях цивилизованного общества огромному количеству людей единственно по расовому критерию». Но ранее в такой же «ужас» приходил он от преступлений большевиков, и никто его больше не слушал, поскольку Гитлер начал использовать против коммунистов ту же аргументацию, которую сам Черчилль развивал пятнадцать лет назад. Вдобавок, приветствуя режим Муссолини, Черчилль казался непоследовательным, так как итальянский фашизм считался источником вдохновения Гитлера.

По сути, сразу после объявления Гитлером своей программы по перевооружению Германии и задолго до оккупации левого берега Рейна в 1936 г. Черчилль произвел радикальную переоценку международного положения.

Отныне, по его мнению, главная опасность демократии и цивилизованному миру исходила не от СССР, а от нацистской Германии. Встала необходимость сблизиться с Советским Союзом, чтобы в первую очередь покончить с Германией. Вполне естественно, что такой поворот на 180 градусов осуждался как безответственный, особенно консерваторами, чье молодое поколение — Идеи, Батлер, Макмиллан — потихоньку отмежевывалось от «старого льва»{66}. Осуждая всю политику так называемого умиротворения (appeasement) по отношению к Гитлеру, он стал настойчиво добиваться перевооружения Англии, прежде всего ее военно-воздушных сил — после того как его информаторы предупредили о растущей мощи немецкой люфтваффе. Черчилля не удовлетворили Стрезские соглашения, заключенные с Муссолини в 1935 г. Он не одобрил мер, принятых против дуче во время войны в Эфиопии, где лидер итальянских фашистов явно выступал как агрессор почище Гитлера. В очередной раз Черчилль доказал политическим кругам свою непоследовательность, когда после всемерной поддержки в 1936 г. генерала Франко против республиканцев, социалистов, коммунистов и анархистов он в 1938 г. перекинул ружье на другое плечо, сочтя губительной помощь, которую оказывал генералу Гитлер.

«Гитлер не ищет с нами войны, но ищет нашей дружбы», — полагал, напротив, Ллойд Джордж и в 1930-е гг. ошибался только отчасти. Пацифизм настолько усилил политику умиротворения, что Болдуин клялся «купить мир любой ценой», а Чемберлен добавлял: «Если надо, даже ценой Танганьики». Тревожные донесения английских послов Хораса Рамболда и Эрика Филипса о перевооружении Германии вызвали отзыв последних и замену их поклонником Гитлера и его режима Невиллом Хендерсоном, поддерживавшим дружеские отношения с Герингом и готовившим англо-германское морское соглашение, которое фюрер вскоре подписал{67}.

Осуждение Черчиллем поражения в Мюнхене нисколько не тревожило общественность, остававшуюся, как и во Франции, агрессивно-пацифистской: подобно Чемберлену, она была готова пойти, если нужно, и на другие уступки и оставалась абсолютно равнодушной к участи Бенеша и Чехословакии. В первую очередь, полагали все, необходимо спасти мир. В то время как Невилл Чемберлен, спускаясь с трапа прибывшего из Мюнхена самолета с листком бумаги в руке, находился в зените славы, популярность Черчилля упала до предела. 5 октября 1938 г. в палате общин он в зловещей тишине поставил диагноз: «Мы только что потерпели полное и окончательное поражение… Все потеряно. Вы увидите, что по прошествии недолгого времени — нескольких лет или всего лишь месяцев — Чехословакия будет проглочена нацистским государством». Чемберлен заявил, что заключил мир с честью. «Сейчас мы терпим бесчестье, а скоро будем иметь войну», — прокомментировал Черчилль. 15 марта 1939 г. Гитлер вошел в Прагу, положив конец независимости Чехословакии. Это стало тяжким ударом.

Подлинная разница между Черчиллем и его коллегами-консерваторами заключалась в том, что он предусматривал войну как альтернативу политике умиротворения, в то время как лорд Галифакс и Чемберлен, в частности, спрашивали себя, на какие еще уступки они могли бы пойти ради спасения мира.

В глубине души Черчилль считал, что при угрозе войны (в которой он не сомневался) говорить исключительно о сохранении мира означает заранее проиграть войну. Следует сказать, что придерживаться такой позиции было достаточно трудно, тем более что Черчилль непрестанно критиковал британское правительство за то, что оно не обеспечило страну удовлетворительной авиацией. Таким образом, Англия могла рассчитывать только на военно-морской флот и на французскую армию — «сломанный тростник» (a broken reed), как окрестил ее лорд Галифакс.

Поведение Черчилля, твердое на людях, за кулисами становилось не столь однозначным. Альберту Форестеру, нацистскому мэру Данцига, он разъяснял, что «рост немецкого влияния торгового характера в придунайской Европе не будет иметь последствий, в то время как любые насильственные действия практически незамедлительно приведут к войне». Он всецело соглашался с лордом Галифаксом в том, что совершенно бесполезно требовать от Гитлера, в случае занятия им Судетской области, каких-либо гарантий в отношении остальных территорий чехословацкого государства. Разумеется, он, так же как Идеи и Дафф Купер, не аплодировал стоя Чемберлену, читавшему отчет о мюнхенской встрече, но после выступления пришел его поздравить, о чем, правда, позабыл потом упомянуть в своих «Воспоминаниях». Он не собирался рвать с теми, кто мог бы позвать его в правительство.

По-видимому, гарантии, данные Чемберленом Польше после оккупации Праги, не означали, как полагал Гитлер, отказа от политики умиротворения. Они просто представляли собой маневр с целью отсрочить следующий эпизод в ее духе. Однако для Черчилля военное наступление и занятие немцами Праги, а потом и данные Польше обещания совершенно определенно подводили под умиротворением черту. Подобные идейные разногласия объясняют тот факт, что Чемберлен не предоставил Черчиллю места в правительстве, поскольку это могло бы означать именно смену политической ориентации{68}.

Таким образом, Черчилля не допускали в кабинет министров, пока в Англии думали, будто войны еще можно избежать.

НОВЫЙ АНАЛИЗ ПРЕЛЮДИИ

Конфронтация взглядов главных действующих лиц Второй мировой войны позволяет сделать несколько первых наблюдений.

У Гитлера формулировка требований основывалась на хорошо проработанной аргументации. Однако, шла ли речь о Судетах или о Данциге, эти требования представляли собой чистую фикцию. Лишь только Чемберлен в Годесберге известил его об их удовлетворении, Гитлер тут же дал понять, что данное решение его больше не устраивает{69}.

Несколькими месяцами ранее, когда посол Хендерсон от имени английского правительства выдвинул предложение, касающееся возможной реституции некоторых колоний Германии в Центральной Африке, Гитлер поначалу казался раздраженным, а затем и вовсе отклонил предложение, которое явно интересовало его гораздо меньше, чем экспансия на восток, хотя отвечало одной из его претензий{70}.

В Мюнхене он остался сильно недоволен исходом переговоров, которые, между прочим, удовлетворили его требования, а для англичан и французов означали постыдное отступление. И все потому, что удовлетворения он добился только переговорами. «Нового Мюнхена больше не будет», — позднее заявит он во время Данцигского кризиса — фраза, имевшая в устах Черчилля и Даладье совершенно иное значение.

Доказательством вышесказанного служит радость, с какой Гитлер силой занял Прагу. Он назвал этот день «самым прекрасным днем в своей жизни», хотя притворялся, будто «чехи ему не нужны».

Способ приобретения казался ему более важным, чем суть приобретенного. Вот почему постоянные угрозы войны не переставали слетать с его губ. В действительности Гитлер хотел и добивался войны, испытания сил, которое закалило бы его расу — немецкий народ. «Я раздавлю Польшу без предупреждения», — говорил он Карлу Буркхардту делегату от Лиги Наций. После Мюнхена ничто так не удручало фюрера, как вид немцев, приветствующих Чемберлена — апостола мира. Раз-другой он отступил, побоявшись, что французско-английская миссия в Москве даст результаты. «Я должен смириться и покорно ждать», — сказал он Шмидту, а 27 июля 1939 г. в Байрейте с беспокойством расспрашивал лорда Кемсли о влиянии Черчилля. «В Великобритании оно меньше, чем за границей, — ответил ему газетный магнат. — В Великобритании он [Черчилль] знал одни поражения… последнее — в деле герцога Виндзорского»{71}.

Сопоставление точек зрения позволяет увидеть, что, в то время как для немцев гарантии, данные Польше Чемберленом после оккупации Праги, означали прекращение политики умиротворения, в умах английских руководителей они означали далеко не то же самое. Во время переговоров в Мюнхене и позже именно англичане «вели в танце», «разыгрывая всадников на французских конях», как писала критиковавшая их правая французская пресса. В сущности, сказал Вайцзеккер, глава немецкой дипломатии, французскому послу Кулондру, «сражаться за Польшу нам приходится только с вами, а не с англичанами». Даладье и Бонне стояли на своем тверже, чем Галифакс и Чемберлен, отвергшие предложение Бонне объявить, что любое изменение в статусе Данцига будет рассматриваться как угроза Польше. Газета «Обсервер» даже обвинила Чемберлена в том, что он с целью спровоцировать новый Мюнхен оказал на Польшу точно такое же давление, какое в свое время Англия и Франция оказали на Чехословакию. Фактически Чемберлен просил поляков не предавать огласке официальное извещение, которое в действительности было отложено на сутки до 29 апреля{72}.

Франция не желала войны. Во-первых, в силу пацифизма, во-вторых, потому что, по признанию генерала Вюймена, командующего ее военно-воздушными силами, последние «будут уничтожены за две недели». Несмотря на привычное бахвальство французских лидеров, Франция боялась поражения, представлявшегося ей фатальным. Но она последовала за своей союзницей Англией и дала Польше свои гарантии. «Ради чести», как сказал Черчилль и подтвердил Чемберлен.

Великобритания Чемберлена была готова отступать снова и снова, чтобы спасти мир, поскольку сильнее, чем Франция, гнушалась искать союза со Сталиным, считая его неспособным к эффективному наступлению. Можно с уверенностью предположить, что и французские правые лелеяли мысль о дальнейших уступках Германии с целью направить ее агрессию против большевиков. Правительство Даладье, в конце концов, убедило англичан попытаться создать «большой альянс» между Францией, Великобританией и СССР, за который ратовал Черчилль и которого добивался Литвинов, хотя английское руководство (кроме Черчилля, Идена, Криппса) занимало иную, прежде всего антисоветскую, позицию; оно охотно допустило бы нацификацию придунайской Европы («лучше Гитлер, чем Сталин») при условии, что та пройдет без насилия. Великобритания не боялась вторжения на свою территорию. А Франция, напротив, боялась.

Чемберлен продолжал политику умиротворения вплоть до объявления войны. И даже после. Даладье из страха потерпеть поражение следовал за ним. Все это и вылилось в «странную войну».

11 августа 1939 г. зять Муссолини граф Чиано отправился в Зальцбург, чтобы выяснить намерения фюрера относительно Польши. «В его резиденции в Фушль-ам-Зее Риббентроп, пока мы дожидались обеда, сообщил мне о решении Германии развязать войну. Он мне сказал об этом таким тоном, как будто о каком-то незначительном административном решении. Мы гуляли с ним в саду.

— Итак, господин Риббентроп, — спросил я, — чего же вы хотите в итоге? Данциг или коридор?

— Мы хотим большего, — ответил он, устремив на меня свой холодный взгляд. — Мы хотим войны»{73}.

Политические лидеры независимо от национальности, следует добавить, не могли допустить или вообразить, что Гитлер желает войны любой ценой. После всех ужасов Первой мировой сохранение мира казалось им основной целью их деятельности и величайшей ответственностью. Тем более что этот мир являлся гарантией приобретений и преимуществ, признанных и закрепленных ранее подписанными соглашениями. И поскольку обеспечение мира было для них символом веры, то ради него они в своих уступках агрессору переходили за грань возможного.

Гитлер же — совсем другое дело. Для него символом веры была война, и не только потому, что принесла бы выгоду. Он исходил из своей концепции немецкой расы, миссия которой, по его мнению, заключалась в утверждении себя силой, через войну. Долг Германии — господствовать над миром или не существовать вовсе.

Чтобы увлечь немцев на путь войны, потребовались вся его харизма и опьянение первыми успехами Третьего рейха. Свидетельства совпадают: если не считать ревностных нацистов, немецкое население реагировало на мобилизацию без особого воодушевления. «По пути на вокзал родственники и прохожие жались у обочины, молчаливые, с озабоченными лицами. Какой контраст по сравнению с энтузиазмом населения, провожавшего войска на Первую мировую войну!» — отмечает Вайцзеккер{74}.

2. ОПРЕДЕЛЕНИЕ ГЛАВНОГО ВРАГА (1939–1941)

РАЗЛИЧИЕ МЕЖДУ ДВУМЯ ВОЙНАМИ

Так же как в начале Первой мировой войны, в 1939 г. казалось, что вновь вспыхнувшая война будет ограниченной. Гитлер не думал, что Великобритания и Франция станут воевать с Германией после ее нападения на Польшу, подобно императору Францу-Иосифу, который в 1914 г., открывая боевые действия против Сербии, не представлял себе, что игра альянсов приведет к всеевропейскому конфликту.

Тем не менее между двумя войнами есть большая разница.

Первая мировая была одним из редких испытаний Истории, заставившим народы сплотиться вокруг своих руководителей. Патриотическое единство царило в каждом лагере; лидеры стран убеждали сограждан (и зачастую оказывались правы), что враг покушается на само их существование, на существование их Родины. Этим объясняется тот факт, что, в отличие от периода Второй мировой, с 1914 по 1918 г. ни одна из воюющих сторон не знала такого явления, как «пятая колонна».

Разумеется, во время первого мирового конфликта в государствах имелись внутренние оппозиционеры. Но они никогда не солидаризировались с врагом; они позиционировали себя как пацифисты, революционеры, противники всех правительств, всех войн, осуждали «империалистическую» войну, но считали защиту своей страны вполне законной. Даже Ленину пришлось изменить лозунг о необходимости «способствовать поражению собственного правительства», чтобы предложить трансформацию европейской войны в гражданскую. В Италии и Франции некоторые ненавистники светского образа жизни желали своей «падшей родине» Божьей кары, но их насчитывалась ничтожная горстка.

Народы Европы крепко помнили далекое прошлое. Им рассказывали и внушали, что их судьба отмечена оборонительной борьбой против «наследственного врага»: французов — против немцев, занявших Эльзас-Лотарингию; немцев — против тьмы славян и против французов, предавших огню Пфальц во времена Людовика XIV и не смирившихся с успехами Пруссии; русских — против «азиатов» и германцев — вчерашних татар и тевтонов, сегодняшних турок и немцев. Италия вечно враждовала с Австрией, Великобритания чувствовала угрозу своей гегемонии перед лицом неуклонного роста мощи германского государства. Последнее же воспевало свою ненависть (Hassgesang) ко всему английскому, мешавшему Германии расти и развиваться{75}.

В 1914 г. в каждой стране патриотическое единство заставляло забыть о характере режимов, вступавших с ней в союз: республиканская Франция объединялась со «Святой Русью», Германия Вильгельма II — с османским халифатом. Внутренние трудности нередко способствовали пробуждению национальных меньшинств в Австро-Венгрии, в Российской и Османской империи, но никак не ставили под сомнение саму политику руководителей этих стран.

В 1939 г. ничего подобного мы не наблюдаем: теперь уже именно характер режимов поляризует альянсы. Восхищение идеями коммунизма, нацизма или фашизма раскалывает общественность большинства демократических стран.

Хронология событий (1939–1941)

1938

Сентябрь … Конференция в Мюнхене

1939

Март … Гитлер аннексирует протекторат Богемия и Моравия

23 августа … Заключение советско-германского пакта

Конец августа … Бои на Халхин-Голе, победа советских танков над японской армией

1 сентября … Нападение Гитлера на Польшу

3 сентября … Великобритания и Франция объявляют войну Германии

Сентябрь … Капитуляция Варшавы; СССР занимает восточную Польшу

30 ноября … СССР вторгается в Финляндию

1940

2 марта … Окончание советско-финской войны

19 марта … Падение правительства Даладье, сменившегося правительством Поля Рейно

9 апреля … Захват вермахтом Дании и Норвегии

10 мая … Вермахт атакует Нидерланды, Бельгию и Люксембург

14 мая … Прорыв французского фронта под Седаном

15–18 мая … Капитуляция нидерландской и бельгийской армий

10 июня … Италия объявляет войну Франции и Великобритании

16-17 июня … Отставка Поля Рейно; маршал Петен просит перемирия

18 июня … Обращение к нации генерала де Голля

22 июня … Перемирие; Франция разделена на оккупированную и свободную зоны

3 июля … Британский флот атакует французский в Мерс-эль-Кебире

10 июля … Вся полнота власти в неоккупированной Франции переходит к маршалу Петену, рождение режима Виши

Август … Японцы проникают в Индокитай

Август-октябрь … «Битва за Англию»

Сентябрь … Нападение Италии на Киренаику

3 октября … Первые законы против евреев в Виши

24 октября … Встреча Гитлера и Петена в г. Монтуар под эгидой Пьера Лаваля

Октябрь-январь … Итало-греческая война

5 ноября … Переизбрание Рузвельта на пост президента

9 декабря … Английская контрнаступательная операция в Киренаике

13 декабря … Смещение Лаваля

1941

19 января … Наступление англичан в Восточной Африке

25 февраля … Забастовка в знак солидарности с арестованными евреями в Амстердаме

26 февраля … Соглашения Мёрфи-Вейгана (между США и Францией)

11 марта … Принятие в США закона о ленд-лизе в помощь британской армии

28 марта … Англичане уничтожают часть итальянского флота в сражении у мыса Матапан

Конец марта — начало апреля … Контрнаступление Роммеля в Киренаике

3 апреля … Переворот Рашида Али в Ираке (против англичан)

6 апреля … Германия захватывает Югославию и Грецию

10 апреля … Провозглашение «Независимого государства Хорватия»

11 апреля … Венгрия вступает в войну на стороне «оси»

18 апреля … Капитуляция югославской армии; вступление в войну Болгарии

10 мая … Неожиданный перелет Рудольфа Гесса в Англию

Конец мая … Взятие немцами о. Крит

22 июня … Нападение Германии на СССР

25 июня … Финляндия объявляет войну СССР

28-30 июня … Взятие немцами Минска и Львова

3 июля … Сталин применяет тактику выжженной земли

14 июля … Аккское перемирие в Сирии

14 августа … Черчилль и Рузвельт подписывают Атлантическую хартию

21 августа … Первое покушение полковника Фабьена на немца во Франции

Конец августа … Англичане и русские оккупируют Иран

Конец октября … Большое наступление немцев на Москву, оказавшееся безрезультатным

7 ноября … Проникновенный призыв Сталина к патриотическому сопротивлению

6 декабря … Контрнаступление маршала Жукова под Москвой

7 декабря … Пёрл-Харбор

Декабрь … США объявляют войну Японии; Германия объявляет войну США

ДЕ ГОЛЛЬ: ПО ДРУГУЮ СТОРОНУ ПАТРИОТИЧЕСКОГО РАСКОЛА

Конфликт века ослабил Францию более, чем какую-либо другую страну. Начиная с 1918 г. для части французов главным врагом оставалась Германия. Разве ее жажда реванша не являлась крайне опасной для будущего французской нации? Война ее не разрушила, она была гуще населена, чем Франция, и фактически не выплачивала предусмотренных договорами репараций.

Когда Гитлер пришел к власти в 1933 г., Германия стала вести себя угрожающе, и политический мир Франции начало трясти от страха. Ужас перед новой войной, надежды, подаваемые Народным фронтом, и «блеющий» пацифизм руководили французским населением, готовым скорее мобилизоваться на помощь испанским республиканцам против фашизма, чем выступить против Германии, которую всеми силами старались задобрить, придумывая всяческие переговорные увертки, то есть, по сути, ведя трусливую политику. Левые не желали союза с фашистской Италией, правые — с Советами. Всем, кроме коммунистов, конечно, в идеале хотелось бы натравить Германию на СССР. Большинство англичан, надо сказать, думало точно так же.

По правде говоря, значительная часть французов была убеждена, что главный враг Франции — Советский Союз, поддерживаемый преданными ему компартиями. «Большевистская угроза» занимала в их умах первое место. По их мнению, следовало «закопать топор войны» с Германией — идея, выдвинутая еще Аристидом Брианом, а затем подхваченная его политическим наследником Пьером Лавалем, который считал необходимым применять этот принцип вне зависимости от того, какой режим выберут немецкие соседи: Веймарскую республику или нацизм. Сначала левая оппозиция тормозила процесс перевооружения — до тех пор, пока царил бриановский дух и дух Лиги Наций, после 1934 г. настал черед правой оппозиции играть роль пацифистов, поскольку новая война могла бы оказаться полезной Советскому Союзу и социализму вообще. «Лучше Гитлер, чем Блюм», — повторяли про себя политические деятели вроде Деа и Дорио. Отныне гражданская «франко-французская» война взяла верх над патриотизмом, деморализуя простого обывателя, затопленного публикациями ультраправой («Гренгуар», «Кандид», «Же сюи парту») и правой («Ле пти паризьен», «Ле жур» и пр.) прессы. В правом лагере лишь такие люди, как Поль Рейно и Жорж Мандель, противостояли этому течению: их называли «милитаристами». Жорж Бонне считал, что Францию в случае войны ждет неминуемое поражение, да и Эдуард Даладье, военный министр, а затем председатель Совета министров, был также недалек от этой мысли.

Советско-германский пакт — дипломатическое Ватерлоо — означал, по сути, что Германии не придется сражаться на двух фронтах. Во Франции эта новость буквально оглушила как коммунистов, так и фашистов. Заключение пакта парадоксальным образом укрепило, насколько возможно, национальное единство французов (исключая коммунистов, которых Даладье посадил в тюрьму за то, что они одобрили пакт как «фактор мира»). Однако после объявления войны раскол во Франции подспудно продолжал существовать. Доказательством служит ожесточенность, с какой осенью 1939 г., когда СССР напал на Финляндию, французская пресса обрушилась на Москву, критикуя ее куда сильнее, чем раздавившую Польшу Германию, с которой Франция находилась в состоянии войны. Советско-финская кампания подстегнула глубокий антисоветизм французского руководства. В такой обстановке организовывалась норвежская экспедиция, призванная помочь Финляндии, а заодно «перекрыть железную дорогу» Германии: чем сильнее Даладье настаивал на ней, чтобы скрыть свое бездействие на Рейнском фронте, тем упорнее сопротивлялся Чемберлен (поскольку на англичан ложились вся ответственность и расходы). Гитлер, рассчитывая на боязливость французов, и не подозревал, что, если в дело будет замешан СССР, их пассивность может оказаться столь агрессивной… В Норвегии он опередил союзников, которые только и успели, что зацепиться за Нарвик. В этой неудачной экспедиции люфтваффе доказала свое превосходство над военно-морскими силами Великобритании, иными словами — неоспоримое преимущество авиации перед флотом.

Для Даладье и Гамелена норвежская экспедиция была выгодна тем, что удаляла боевые действия от границ Франции. Но 12 марта 1940 г. Финляндия заключила с СССР перемирие, и попытка избежать столь пугавшего французов лобового столкновения провалилась. Оно произошло 10 мая, когда Германия захватила Нидерланды и Бельгию.

Даладье и Чемберлен оставили свои посты, на их место пришли более «задиристые» Поль Рейно и Уинстон Черчилль, французские войска вступили в Бельгию и Нидерланды на подмогу своим союзникам. «Это все же было необходимо», — объяснял генерал Гамелен. И тут бронетанковые части Гудериана перешли Арденны, двинулись на Дюнкерк и поймали французов и англичан в ловушку — маневр, предвещавший неминуемое поражение.

Французам не удалось «прищемить немцев на выходе из Арденнского массива», как предполагал Петен. Сгруппировавшись, немецкие танки выиграли сражение, что и предсказывал полковник де Голль. Катастрофа свершилась!

Над Парижем нависла угроза. Оттуда начался невиданный исход потерявших голову жителей. На пути своего бегства они сталкивались с передвигавшимися во всех направлениях остатками французской армии, близкой к разгрому и, тем не менее, сражавшейся гораздо лучше, чем о ней говорили, как станет известно лишь спустя долгое время.

Без сомнения на тот момент для всех французов главными врагами являлись немцы. Вместе с тем отсутствие помощи от англичан (ни Черчилль, ни командующий британскими ВВС генерал Даудинг не хотели отвлекать силы от защиты территории Великобритании, над которой вскоре также нависла угроза) вызывало растущее недовольство во французских руководящих кругах, особенно среди военных, чья англофобия нашла еще одно доказательство в свою пользу. Обвиняя в разгроме Народный фронт, они поддерживали пораженческие речи нового генералиссимуса Вейгана, а затем Петена. Чем сильнее ухудшалась ситуация, тем решительнее старый маршал уверял, что только окончание боев позволит «возродить страну». В его глазах, как и в глазах Вейгана, это «возрождение» вскоре стало самоцелью, в какой-то степени оправдывавшей поражение. Не могло быть и речи об эвакуации правительства в Северную Африку или куда-нибудь еще. Вейган заявлял, что покинет метрополию разве что «в кандалах»; Петен перещеголял его, утверждая, что не покинет ее никаким образом.

Ситуация на фронте, безусловно, сложилась отчаянная. После того как немцы заняли Париж и форсировали Луару, окончание военных действий представлялось неизбежным — но в каком виде? Военной капитуляции, просто прекращения боев или перемирия?

В обстановке разгрома «твердые» сторонники продолжения борьбы из-за моря, по всей видимости, уступили «мягкотелым», и те, одержав верх, нашли другого главного врага. Теперь это оказалась не Германия, с которой они собирались «закопать топор войны», а собственный режим, позорная Третья республика — на нее сваливали всю вину за поражение, и возможность низвергнуть ее давало только перемирие{76}.

Убежденные в том, что вместе с поражением закончилась и война, а также в том, что пришло время новой эры и возникает совершенно другое общество, «мягкотелые» дали полную волю злобе, затаенной против республики. На первый взгляд, вокруг Петена стали группироваться те же, кто атаковал существующий режим 6 февраля 1934 г., — аморфная масса людей, чьим идеологом выступал Шарль Морра. Но это движение имело более глубокие корни.

Головокружительные изменения, произошедшие в экономике и обществе со второй половины XIX в., породили всевозможные проекты совершенно различного толка — революционные и нереволюционные, правые и левые, а также ни те ни другие, но одинаково антипарламентаристские и враждебные существующим политическим партиям. Начало конфликтам положили дело Дрейфуса и отделение церкви от государства. Политика «священного единения» (L! Union Sacree) в 1914–1918 гг. их несколько пригасила, но сразу после войны они разгорелись вновь. Франция отвергала решения, избранные Россией, а также Италией и Германией, однако у этих решений во Франции были свои сторонники, которые, в целом выступая против них, впитывали идеи, лежавшие в их основе.

Таким образом, накануне Второй мировой войны, приближение которой чувствовал буквально каждый, перестали раздаваться голоса, решительно отстаивающие республику, права человека и идеалы Просвещения.

Самое поразительное в этом крахе — поочередное самоустранение всех, кто в последнее десятилетие возглавлял и олицетворял собой республику: во время прорыва фронта под Седаном ушел в отставку Даладье, чуть позже Гамелен, затем Альбер Лебрен, Жанне и Эррио — соответственно президент республики, председатели сената и палаты депутатов. Депутатов, которые, будучи бессильными, как Поль Рейно, передали власть маршалу Петену. Последний запросил перемирия в тот же день, еще прежде, чем поручил Пьеру Лавалю заняться сменой режима. В водовороте событий лишь один человек, простой заместитель министра, пытался противостоять происходящему — в одиночестве, но преисполненный решимости.

«Как француз и как солдат, я раздавлен стыдом из-за капитуляции без единого сражения, которую наша страна только что объявила», — писал полковник де Голль на следующий день после Мюнхенской конференции, 21 сентября 1938 г., из Меца подполковнику Майеру{77}.

«Антимюнхенец», как и Поль Рейно, де Голль единственный из политических деятелей поддерживал концепцию «механизированной армии». Он также еще до объявления войны ратовал за наступательную политику, утверждая, что линия Мажино, ставшая для режима чуть ли не объектом культа, самим своим существованием запирает Францию в четырех стенах и лишает ее возможности прийти на помощь союзникам, которых может проглотить Германия.

Повторим — Германия, поскольку именно она являлась главным врагом для этого человека правых убеждений, в первую очередь — военного, который, в отличие от Черчилля, не указывал на специфику гитлеровского режима и не говорил, что германский нацизм представляет угрозу цивилизации.

Тем не менее, желая победить этого главного врага, де Голль — националист, порой даже монархист — ценил всех, кто разделял его взгляд на необходимость иметь механизированные войска, и правых, и левых, и Жоржа Манделя, и Леона Блюма. Последнего, правда, с оговоркой, что его недоверие к профессиональной армии, необходимой для управления механизированными войсками, вытекает из идеологии левых, которые всегда, еще со времен Буланже, подозревали военных в том, что те хотят прибрать армию к рукам и участвовать в политике.

Через несколько дней после поражения де Голль рассказывал в письме генералу Катру: «Оказавшись в правительстве в последние дни боев, я увидел, какую искусную работу проделал враг в окружении наших руководителей, да и в их собственном сознании. Я ни секунды не сомневался, что падение нашего общего друга Рейно и приход к власти несчастного старого маршала [Петена] означает капитуляцию. Что касается меня, то я, не признав капитуляции, отправился в Лондон, с тем чтобы уже оттуда воссоздавать сражающуюся Францию»{78}.

Разумеется, это послание не подлежало огласке. Оно не в состоянии выразить всю силу патриотизма, вдохновлявшего деятельность де Голля, с тех пор как он побывал в немецком плену во время Первой мировой войны. Вынужденное бездействие пробудило в нем жажду реванша — такого же, какого ждал еще его отец после поражения 1871 г. Его досада (по словам самого де Голля) превратилась в гнев в результате бесконечных капитуляций его страны начиная с 1933 г., а также перед лицом личного провала, которым стало для него отклонение политическими кругами Франции, а тем более — военными, отстаиваемой им формы перевооружения. История подтвердила его правоту, но, увы, слишком поздно. Конечно, он одержал личную победу, остановив возле Лана танковую армию Гудериана, но этот успех лишь раздражал его, показывая, что он был прав и, если бы его в свое время послушались, смог бы предотвратить катастрофу.

Несмотря на поражения в Бельгии, Дюнкерке и на Сомме, де Голль не считал войну проигранной, если боевая решимость, которую олицетворял собой Черчилль, возьмет верх над повсеместным духом пораженчества. «Так мы будем драться или нет?» — сухо спросил он Доминика Лека 14 июня, когда директор кабинета Поля Рейно объяснял ему, готовясь к бегству, что премьер-министр собирается назначить маршала «бургомистром» французской метрополии, в то время как правительство эмигрирует в Алжир, если не сможет разместиться в «бретонском убежище». Еще суше он обратился к премьер-министру, почувствовав, что тот дрогнул под ударами Вейгана и Петена, поборников перемирия: «Я оказывал вам свое скромное содействие, но для того, чтобы воевать. Я отказываюсь подчиниться перемирию. Если вы останетесь здесь, то пропадете. Нужно добраться до Алжира как можно скорее. Так да или нет — вы решились?»{79}

Несколькими неделями ранее, едва придя к власти, Поль Рейно укрепил связи Франции с Великобританией, договорившись с ней о том, что ни один из союзников не заключит одностороннее перемирие без общего и совместного их на то согласия. Брошенный своими министрами, большая часть которых присоединилась к Петену и Вейгану, Рейно подал в отставку и передал власть Петену, тут же кинувшемуся заключать перемирие. Рассорившись с маршалом и не будучи более заместителем министра в правительстве, не сдержавшем свои обещания, де Голль улетел в Лондон… Один, но полный решимости{80}.

«В чем же все-таки заключается ваша миссия?» — спросила его супруга Жана Монне[11], знавшая, что де Голль не входит в правительство Петена. «Мадам, — ответил ей де Голль, — я здесь не с миссией. Я здесь для того, чтобы спасти честь Франции»{81}.

18 июня, с согласия Черчилля, он обратился к нации со своим одиноким призывом. Поскольку условия перемирия еще не были известны, ему, чтобы угодить британскому кабинету, пришлось приглушить мстительные нотки. Подобно Клемансо, который в 1917 г. ответил спрашивавшему о его программе журналисту: «Я воюю!», де Голль в июне 1940 г. тоже «воевал». Но, в отличие от «тигра», он не имел за своей спиной ни армии, ни государства. «Вы совершенно один, — говорил ему Черчилль. — Ну что ж, я признаю вас и одного»{82}.

Откуда у де Голля взялись эта надменность, эта энергия?

Может быть, из тайной неудовлетворенности…

Еще в юности Шарль де Голль считал себя призванным служить Франции и играл в генералиссимуса. Однако война, разразившаяся в 1914 г., не дала ему возможности достичь желанных высот. Трижды раненный, но ни разу серьезно, он не сумел приобрести репутацию, необходимую для судьбы, о которой мечтал. А потом даже пророческий гений не принес ему ничего кроме зависти тех, кто был способен оценить его в полной мере. Только исключительное свершение могло сделать его тем, кем, по его мнению, ему надлежало стать.

И возможность такого свершения наконец представилась!

ЧЕРЧИЛЛЬ: НЕ ВЕШАТЬ НОС!

Война, какой ее себе представлял и считал необходимой Уинстон Черчилль, была войной воображаемой, не имеющей к реальности никакого отношения.

Он рассчитывал на флот — тот продемонстрировал свое бессилие перед люфтваффе у берегов Норвегии. Он надеялся на французскую армию — вермахт смял ее в два счета.

Как понять такое ослепление, зная, что Черчилль не переставал бить тревогу по поводу отсутствия в его стране эффективной и многочисленной авиации?

Им руководило непоколебимое убеждение: оборона — тактика слабых. Однако, едва война была объявлена, Черчилль, заняв пост первого лорда адмиралтейства, заметил, что его соотечественники едва ли больше французов настроены на решительное продолжение борьбы.

Главнокомандующий французской армией Гамелен счел, что подписанные с Польшей договоры не обязывают его идти в наступление ранее 12 сентября. Однако к этому времени половина польской армии уже была разбита… Тогда, спрашивается, «зачем наступать»? Он решил также, что бомбардировки на территории Германии будут непродуктивными, ибо могут повлечь за собой репрессалии (sic!) и помешать развертыванию мобилизации. В самой Великобритании, когда Черчилль и его соратники предложили бомбить Шварцвальд, сэр Кингсли Вуд с возмущением бросил лорду Эмери, одному из министров кабинета Чемберлена: «Вы хоть понимаете, что собираетесь бомбить частные владения?!»

Выжидать, пока Гитлер сломает себе зубы на линии Мажино, выигрывать время для укрепления собственных позиций, воображать, что переговорами можно положить конец войне, — вот какие перспективы предлагали давние сторонники политики умиротворения.

Но это совершенно не совпадало с представлениями Черчилля о том, как нужно вести войну: нападать, нападать, бить где можно и когда можно!

Он от всех требовал немедленного перехода к действию. Каким образом? Нацелиться на балтийские проливы, дабы атаковать Германию с севера, и «тем хуже для нейтралитета малых скандинавских народов»: «Они не должны связывать нам руки, когда мы боремся за их права и свободы». А чтобы «немцы, в свою очередь, не ударили нам в тыл», Черчилль намеревался покончить с нейтралитетом Ирландии, «так называемой Эйре».

Как ни странно, провал норвежской кампании поставили в вину не ему, а, скорее, Чемберлену, обвиненному в глобальной недооценке политики Гитлера. Чемберлен, как и Даладье, вынужден был отойти от власти, после чего Черчилль возглавил коалиционное правительство, в котором лейбористы, в отличие от ряда своих коллег-консерваторов, охотно приняли участие. Страна восприняла это назначение лучше, чем парламент.

13 мая, после захвата Нидерландов и Бельгии, Черчилль обратился к народу с волнующими словами: «Мне нечего предложить [британцам] кроме крови, тяжкого труда, слез и пота».

Он никак не мог поверить, что «120 танков» сумели положить конец французской военной мощи. Впрочем, 15 мая во время разговора с Полем Рейно Черчилль уже был способен лучше оценить масштабы бедствия. Генерал Гамелен объяснял, что французская армия застигнута врасплох, но пока справляется. Черчилль заметил: «Он бесстрастен и спокоен, как будто анализирует битву при Азенкуре. Ни слова о будущем, ни признака надежды. Резервов больше нет». А тем временем немецкие танки уже в Лане.

Эта катастрофа вскоре привела к свержению с престола бельгийского короля. Однако, узнав, что Чемберлен и лорд Галифакс, так же как и Даладье, намерены пойти на уступки Муссолини, чтобы добиться нейтралитета Италии, Черчилль резко воспротивился{83}. Его непримиримость вызвала замешательство в Париже, поскольку итальянская интервенция, в случае чего, угрожала бы в первую очередь Франции.

Пока немецкие бронетанковые части двигались на Дюнкерк, несколько британских дивизий не подчинились приказам нового главнокомандующего генерала Вейгана осуществить операцию прорыва. Французы пришли в ярость, и Черчилль тут же, 31 мая, обещал оказать помощь в эвакуации Дюнкерка, попросив «избегать свар между товарищами по несчастью и удерживать дюнкеркский плацдарм до последнего, не капитулируя». Не капитулируя.

Джон Лукач, биограф Черчилля, считает такую решимость в тот момент, перед «битвой за Англию», переломным этапом истории середины XX в. Накануне «старый лев» взбудоражил британский народ: «Мы защитим наш остров любой ценой, — сказал он. — Мы будем биться на пляжах, в полях и на улицах, мы будем сражаться на наших аэродромах. Мы не сдадимся никогда, даже если, хотя я в это не верю ни на мгновение, наш остров окажется изолированным и мы будем голодать. Даже тогда наша империя, охраняемая британским флотом, продолжит свою борьбу с неприятелем вплоть до того дня, когда Господь решит, что настал час Новому Свету прийти на выручку Старому».

Он неоднократно повторял эту мысль.

На военном совете, проходившем во французском городе Бриар 13 июня, Поль Рейно, чувствуя себя в меньшинстве, обратился за поддержкой к Черчиллю, надеясь поднять тем самым боевой дух Вейгана, Петена, Шотана и других военачальников. Дебаты развернулись по поводу данного Англией и Францией друг другу взаимного обещания о незаключении сепаратного перемирия. Но какую, по сути, реальную помощь Англия оказала Франции, за исключением участия в эвакуации французских солдат из Дюнкерка, да и то всего лишь на четверть? Черчилль прекрасно знал, что из 39 английских истребительных авиационных полков на территории Франции воюют только пять и британских солдат на французской земле слишком мало. К осени их будет больше, обещал он. «Страждущему от жажды в пустыне вы говорите, что он напьется в сезон дождей», — раздраженно возразил ему Рейно. Черчилль выразил восхищение героической обороной французов в отчаянной ситуации, описанной Вейганом, утверждая, что понимает причины, заставившие их сдаться. Но Англия, сказал он, полна решимости продолжать борьбу. Тут Черчилль зачитал несколько выдержек из своего обращения к согражданам: «Если наши острова окажутся захваченными, страна будет защищаться, город за городом, деревня за деревней, но не сдастся никогда!» В этот момент Петен бросил полный иронии взгляд в сторону Энтони Идена{84}.

Ровно через день Поль Рейно (считавший невозможным нарушить соглашение от 23 марта, по которому Франция как страна, подписавшая соглашение, не может заключить сепаратное перемирие) отметил, что британский премьер-министр, преисполненный сочувствия и сопереживания, готов, кажется, пойти на уступки и сдаться…

Петен, в свою очередь, заявлял, что перемирие неизбежно. Он упрекал Народный фронт в отсутствии должной подготовки, высмеивал идею продолжения войны в Африке, советовал британцам тоже искать перемирия, считая их неспособными противостоять немецкой агрессии дольше месяца. «Время еще есть», — сказал он. «Вы не можете оставить нас одних воевать за общее дело!» — воскликнул полковник Спирс. «Но вы же нас оставили», — парировал Петен{85}.

По сути, видя всю тяжесть сложившегося положения, Черчилль удерживал военно-воздушные силы для охраны Великобритании, оставив Францию в беде… Точно так же, как несколькими месяцами раньше Франция оставила Польшу.

18 июня 1940 г., через пять дней после совещания в Бриаре, накануне разгрома Франции, Уинстон Черчилль произнес воодушевленную речь:

«То, что генерал Вейган назвал битвой за Францию, закончилось. Вот-вот может начаться битва за Англию. От исхода этого сражения зависит судьба всей христианской цивилизации. От него зависят наши обычаи и традиции… Вся ярость, вся мощь противника скоро обрушатся на нас. Гитлер знает, что если не обессилит нас на нашем острове, то проиграет войну. Если мы не склоним перед ним головы, то и вся Европа в один прекрасный день вновь обретет свободу… Если же будем сломлены, тогда весь мир, включая Соединенные Штаты, погрузится в бездну нового варварства, более зловещего благодаря извращенной науке и, возможно, более долгого, чем древнее.

Восстанем же на борьбу и укрепим сердца свои в чувстве правого долга, действуя так, чтобы, даже если Британской империи суждено просуществовать еще две тысячи лет, человечество всегда могло сказать о нас: “Это был самый славный час их истории!”»{86}

«Время еще есть», — заметил Петен. И Черчилль понял, что зараза пораженчества угрожает его стране и даже Соединенным Штатам. Он тут же телеграфировал Рузвельту — «последней надежде свободного мира»: «Этот человек опасен».

В первую очередь Черчилль, конечно, боялся, что в ответ на просьбу о перемирии Гитлер потребует немедленной передачи ему французского флота. Черчилль предложил ограничиться разоружением и постановкой кораблей на якорь в портах приписки, но в то же время предвидел, что Петен, не сомневающийся в скорой капитуляции Великобритании («ей свернут шею, как куренку», — не уставал повторять Вейган), выпустит их из рук, несмотря на клятвы адмирала Дарлана скорее уничтожить, нежели сдать флот. Ввиду этой смертельной опасности и риска, что побежденная Франция уступит Франко Гибралтар, а «домашние» сторонники «умиротворения» снова начнут свои закулисные игры, Черчилль решился на серьезный шаг: полное уничтожение французского флота, стоящего в порту Мерс-эль-Кебир, если тот не согласится встать на якорь в районе Антильских островов{87}.

Этим шагом, позволявшим режиму Виши оправдать измену союзникам и сотрудничество с нацистской Германией, Черчилль сделал невозможным возвращение к политике примирения и переговоров. И тут англичане почувствовали, что скоро им придется воевать по-настоящему, лицом к лицу с противником. Предвидя, что война будет жестокой и беспощадной, они начали готовиться к бомбежкам и ожидать высадки врага на берег.

14 июля Черчилль устроил торжественный прием в честь генерала де Голля и адмирала Мюзелье — еще одного де Голля, разочарованного тем, что столько французов, спасенных при Дюнкерке, возвращаются во Францию, вместо того чтобы продолжать сражаться. Премьер-министр Великобритании в тот момент заблуждался насчет представительских полномочий «героя 18 июня»{88}.

Между тем удар по Мерс-эль-Кебиру поставил де Голля в Лондоне в невыносимое положение. Он уверял сэра Эдварда Спирса, что адмирал Дарлан никогда не сдаст флот немцам. Черчилль признавал, что его затопление, повлекшее гибель 1 300 моряков, «чудовищное дело». Но слишком велика была опасность, что немцы так или иначе приберут его к рукам. Де Голль, несмотря на ярость, потрясение и горе, это понимал. А Черчилль, великий демократ и либерал, дал де Голлю возможность выразить свою боль на «Би-би-си». И все же «так было правильнее… уничтожить эти корабли».

В придачу после организации Совета обороны империи в Браззавиле, обеспечившем де Голлю базу во французской Экваториальной Африке, Черчилль предоставил ему корабли, которым при попытке присоединения Дакара пришлось стрелять в солдат армии Пьера Буассона, генерал-губернатора французской Западной Африки, оставшегося верным режиму Виши. Эта вторая драма чуть не довела де Голля до самоубийства, согласно признанию, сделанному им однажды Рене Плевену.

Жестко раскритикованный палатой общин, Черчилль, соавтор этого провала, взял вину на себя. Так же как генерал де Голль защищал его после Мерс-эль-Кебира, он, в свою очередь, до конца защищал честь генерала.

Через шесть дней после Мерс-эль-Кебира началась предварительная фаза «битвы за Англию», спланированной Герингом с целью нейтрализовать британские порты, парализовать английский флот и подготовиться к высадке на сушу (операция «Морской лев»). 700 истребителей британских военно-воздушных сил противостояли 800 истребителям и 1 000 бомбардировщиков люфтваффе. 19 июля 1940 г. лорд Галифакс ответил отказом на предложение Гитлера о перемирии, что повлекло за собой следующую фазу боевых действий, которые начались 10 августа и достигли апогея 15 августа; за эти дни самолеты люфтваффе совершили 1 786 вылетов, было сбито 75 немецких самолетов против 34 британских. Сокрушительное поражение Германии в воздушной битве объясняется отчасти английской системой перехватов и расшифровки сообщений противника «Ультра», но главное — эффективностью мощных радаров, позволявших заранее предупреждать о приближении немецких бомбардировщиков.

И тут Черчилль, внимательно следивший за операциями, но не вмешивавшийся в решения высшего военного командования, добился осуществления ответного удара по Германии, пока противник благодаря численному превосходству не уничтожил английские военно-воздушные силы, несмотря на все их успехи, настоящего наступательного удара — бомбардировки Берлина 25 августа 1940 г. Разъяренный Гитлер грозил в отместку «стереть с лица земли английские города». Этот стратегический перелом спас Великобританию, поскольку «распыление» немецкой авиации с целью карательных налетов на крупные английские города, в том числе Лондон и чуть позже Ковентри, сводило к минимуму опасность высадки сухопутных войск. 7 сентября Геринг был вынужден признать провал своей стратегии, и Гитлер отказался от операции «Морской лев»{89}.

Победа англичан висела на волоске. Люфтваффе потеряла 1 717 самолетов, а военно-воздушные силы Великобритании, изначально малочисленные, — 915. Особенно поражают спокойствие и стойкость, с которыми гражданское население Великобритании переживало бомбежки, о чем свидетельствуют выпуски «Бритиш ньюс». Решимость Черчилля сыграла в этом не меньшую роль, чем участие королевы-матери к жертвам и бестрепетность, с какой руководители страны брали на себя риск. Если сравнить в сентябре 1940 г. выбоины, оставленные британскими самолетами на стенах веймарского госпиталя или на могиле Бисмарка, с разрушениями, которые люфтваффе произвела в Бирмингеме и Лондоне, очевидна разница в количестве бомбардировщиков у противников. Но два пальца, вскинутые Черчиллем в победном V (victory) среди руин в знак поддержки бедствующему населению, лишний раз свидетельствовали о его неослабевающей решимости{90}.

Об этой «малой битве» Черчилль позже сказал, что «еще ни в одном человеческом конфликте столь многие не были обязаны столь немногим». По своему значению она стала одним из переломных моментов в ходе войны. Она спасла Великобританию, хотя и не положила конец страданиям ее городов, которые Геринг поклялся «ковентрировать» (то есть стереть в порошок, как Ковентри).

Впоследствии, уже по окончании войны, в книге Фредерика Уинтерботема{91} будет утверждаться, в частности, что Черчилль знал заранее (благодаря системе «Ультра») о планах немцев бомбить Ковентри. И что он сознательно допустил его бомбежку из опасения раскрыть перед немцами карты и выдать секрет расшифровки англичанами немецких сообщений. В действительности же в последний момент, получив информацию о налете на Лондон, Черчилль вернулся в столицу, чтобы разделить судьбу сограждан. Другая информация, пришедшая всего за несколько часов до бомбежки, указывала на ряд возможных городов, в том числе «Корн», но англичане не знали, что так немцы зашифровали «Ковентри»{92}.

Атаковать, всегда атаковать, даже со слабых позиций, идти в наступление — вот какие установки внушал Черчилль своим людям, чтобы поднять их дух и добиться победы.

В то самое время, когда учащаются налеты на Лондон, он принимает решение бомбить Берлин, британский флот в Средиземном море атакует военно-морскую базу в итальянском Таранто, выводя из строя половину находившихся там кораблей. Воодушевленная этим первым успехом, другая британская эскадра 6 февраля 1941 г. обстреливает Геную, да так ловко, что 200 итальянских самолетов, отправленных на ее поиски, так и не могут ее обнаружить.

Вместе с тем Черчилль, одержимый мыслью отомстить за поражение первой норвежской экспедиции, в марте 1941 г. собирается нанести мощный удар по Лофотенским островам, опираясь на очаги сопротивления в Норвегии и призывая организованные совместно с норвежцами вооруженные отряды (коммандос), прошедшие военную подготовку на Шетландских островах. Их высадка оказалась очень успешной, несмотря на необходимость вскоре покинуть место военных действий. Вот что говорится об этом эпизоде в дневнике Геббельса. 8 марта Геббельс записывает: «Нападение оказалось серьезнее, чем мы ожидали. Мы потеряли 15 000 тонн [горючего]. В деле, кажется, замешаны норвежские шпионы…» 9 марта он пишет: «Больше не стоит об этом говорить, Тербовен [рейхскомиссар Норвегии] примет меры, которые англофилы не скоро забудут». 22 марта Геббельс отмечает, что ответственный за пропаганду Лунде достаточно умен «для норвежца», что Квислинг со товарищи добиваются кое-каких успехов, но по большей части норвежцы все же настроены проанглийски. «На Лофотенах мы понесли серьезные потери», — добавляет он. В Великобритании выпуски «Бритиш Пате ньюс» широко освещали эту диверсионную экспедицию, вернувшихся коммандос поблагодарил лично король Норвегии{93}.

Мерс-эль-Кебир, Берлин, Таранто, Лофотенские острова — четыре наступательных операции подряд, в то время как Гитлер думал, будто поставил Черчилля на колени.

Они должны были показать Сталину, что англичане действительно воюют. Отправив послом в Советский Союз убежденного антифашиста Стаффорда Криппса, Черчилль рассчитывал, что СССР наконецто поймет, кто его главный враг: вовсе не Англия, а Германия.

В любом случае, и Сталину, и Гитлеру будет над чем задуматься{94}.

ГИТЛЕР: АНГЛИЯ ИГРАЕТ НЕ ПО ПРАВИЛАМ!

Черчилль был для Гитлера бельмом на глазу задолго до начала войны. Чтобы избавиться от него, он рассчитывал на старого Ллойд Джорджа даже больше, чем на Чемберлена или лорда Галифакса.

В октябре 1939 г. фюрера сильно насмешила статья Бернарда Шоу. «Прежде чем избавиться от гитлеризма, — писал юморист, — давайте избавимся от черчиллизма». Эта публикация вторила статье Ллойд Джорджа в «Санди экспресс», предупреждавшей об опасности отказа признать новый статус Польши, отныне разделенной. Такой отказ превратил бы Англию, если бы та встала на сторону Черчилля (к тому времени всего лишь лорда адмиралтейства, но уже вездесущего в британской политической жизни), в непримиримого врага Германии.

Устранение «старого льва» в Великобритании позволило бы ей сблизиться с Германией, чего фюрер искренне желал. Он в самом деле предпочитал сохранить британскую империю — пусть даже отняв у нее некоторые земли — чем видеть ее разобранной по частям США и Японией. Но в случае победы черчиллевского духа Великобританию следовало раздавить и обвинить во всех грехах{95}. Например, как только британская «Белая книга» раскрыла существование концлагерей в Германии, Геббельс тут же подготовил немецкую «Белую книгу», обличавшую преступления англичан в колониях.

После отречения Чемберлена от собственных взглядов, уступок Даладье и радушного приема Сталина Гитлера очень удивило твердое обязательство Лондона поддержать поляков: объявление войны Великобританией, а затем и Францией его сильно дезориентировало.

Впрочем, его быстро взбодрил запах пороха, молниеносная победа люфтваффе Геринга, затем первые расправы над захваченными в плен поляками.

Вступление в войну Великобритании и Франции, однако, означало, что война может затянуться, тогда как программа развития люфтваффе была рассчитана на срок до 1942 г., а военно-морского флота — до 1943 г. «Для военных армия никогда не готова достаточно, но нам важно быть более готовыми, чем другие», — сказал Гитлер Геббельсу в конце октября. Он не понимал инертности французов: «Артиллерийские дуэли смехотворны… и ничем не помогают полякам. Если они ничего не сделали по сей день [13 октября], то что смогут сделать дальше?» «Это поистине непостижимо», — добавил он.

«Наш настоящий враг — Великобритания, — твердил он, кивая на Черчилля (и только на него). — Мощь Великобритании — миф, он больше не соответствует действительности, надо отправить ее в нокаут, иначе миру не видать покоя».

Подобные мысли фюрер высказывал приватно. Также в частном разговоре он упрекнул шведа Свена Гедина, с которым встречался несколькими днями ранее и который в «Ньюс кроникл» написал, что, по сути, истинным врагом Германии является Советский Союз. Не сговорился ли Гедин с английскими пацифистами вроде лорда Галифакса, как раз передавшего И. М. Майскому, послу Сталина, что англичане могут заключить с Германией мир путем уступки некоторых колоний? «Нечего больше говорить об английских пацифистах», — внушал Гитлер Геббельсу. Столкнувшись с пассивностью французов, фюрер стал заглядывать гораздо дальше.

Что означало его поведение? Может быть, заступничество пацифистов его более не интересовало, поскольку он решил, что после победы над Францией (в которой он не сомневался) прекращение войны помешает ему воспользоваться своим преимуществом и поставить Англию на колени? А может быть, чувствуя себя не в силах поставить ее на колени из-за нехватки флота, Гитлер опасался прослыть «блефующим», если проявит желание, чтобы в Англии восторжествовали «мягкотелые». Больше всего на свете его раздражала перспектива услышать подобное от англичан или хотя бы допустить, что они так думают. Поэтому приоритетной задачей для него стало «вышибить Англию из седла», прежде чем покончить с большевизмом и славянской массой — это-то он сделает «без труда»…

22 января 1940 г. Гитлер представил семье Геббельсов свой план: «У него на уме война с Великобританией. Как только позволят метеорологические условия, Англию надо изгнать из Европы, а Францию уничтожить как великую державу. Затем Германия добьется гегемонии в Европе, и воцарится мир. Такова наша цель, наша вечная цель. После этого он еще останется у дел, чтобы завершить некоторые социальные реформы, а через несколько лет уйдет в отставку, передаст власть другим и сядет писать нечто вроде библии национал-социализма»{96}.

При встрече с Муссолини на перевале Бреннер 18 марта 1940 г. Гитлер поделился с дуче похожими замыслами, утверждая, что альянс с СССР чисто «тактический», а единственный его настоящий друг — Италия. Он, безусловно, сожалеет, сказал Гитлер, что в сентябре 1939 г. Муссолини не пригрозил принять участие в конфликте, ведь это могло бы воспрепятствовать войне. Он понимает, что Италии нужно подготовиться, однако, по его мнению, подобный жест был бы желателен, хотя в настоящий момент он не так нуждается в ее помощи, как в случае с Польшей… Но если дуче хочет стать хозяином Средиземноморья, ему не мешало бы поучаствовать в уничтожении Великобритании{97}.

Боясь, что французы и англичане, как в 1914–1918 гг., прибегнут к старой идее периферической войны и вторгнутся в Норвегию, «чтобы помочь Финляндии», Гитлер согласился с флотским командованием, рекомендовавшим опередить их. Англичане собирались «перерезать немцам железную дорогу», заминировав побережье Норвегии. Это дало немцам повод для действий, причем очень быстрых, и замысла создать «скандинавский блок», откуда можно бомбить Великобританию.

Операция «Везерюбунг» («Везерские учения») дала грандиозные результаты — союзники были захвачены врасплох и в Норвегии сумели удержать только Нарвик; король Дании капитулировал, а королю Норвегии пришлось укрыться в Великобритании. Тем не менее явный провал союзников не мог считаться для Гитлера настоящим успехом, поскольку, хотя люфтваффе и показала свое превосходство над английским флотом, последний вывел из строя немалую часть немецкого надводного военно-морского флота.

В Польше Гитлер предоставил армейскому командованию вести войну по собственному усмотрению. Наибольших успехов там достигла люфтваффе под командованием Геринга, которая подавила в зародыше любые попытки организованного сопротивления со стороны поляков. Гитлер упрекал Браухича и его генштаб разве что в «непонимании наших расистских позиций», из-за которого Браухич противился проводившимся СС массовым расстрелам пленных.

В Скандинавии люфтваффе снова отлично себя проявила, да и флот, несмотря на потери, внес свою лепту в триумф, возвеличивающий фюрера.

Гитлер опять возложил всю ответственность за боевые действия на военачальников: сам он, по словам генерала Варлимонта, был нервозен, не слишком уверен в себе, взвинчен, неуравновешен — в общем, не внушал большого доверия. Но после того как этот успех добавился к предыдущим, никто уже не осмелился бы поставить под сомнение авторитет фюрера{98}.

Лукач отмечает, что впервые Гитлер непосредственно участвовал в разработке стратегии при подготовке французской кампании. Фюpep не сомневался в оперативной компетентности генералов вермахта, но считал, что им не хватает дерзости, творческого подхода. Ему пришлась по душе идея генерала фон Манштейна: совершить массовый бросок танков через Арденны, слывшие непроходимыми, пока союзнические силы спешат на помощь уже захваченным немцами голландцам и бельгийцам. Такой удар «серпом» был рассчитан на то, чтобы загнать союзников в ловушку, которая захлопнется благодаря походу на Дюнкерк. Успех этой операции еще больше увеличил бы влияние Гитлера в вооруженных силах.

Ошибочно считалось, будто немецкие войска приостановили наступление на несколько дней, что дало время французам и англичанам покинуть Дюнкерк (потеряв при эвакуации несколько сотен тысяч солдат, попавших в плен), поскольку Гитлер щадил Англию, дожидаясь просьбы о переговорах. Отнюдь нет: он просто согласился со своими генералами, решившими сгруппировать войска перед броском на Париж{99}.

Судя по разговорам Гитлера с Геббельсом, Муссолини, Гальдером и другими после победы над Францией, он всегда рассматривал Великобританию как своего главного врага. Со стороны СССР он пока опасности не видел: тот соблюдал все условия советско-германского пакта и не имел достаточно сил, чтобы представлять собой угрозу. Однако 25 июня Гитлер сказал Геббельсу, что «еще не знает, будет ли действовать против Великобритании, потому что хотел бы сохранить ее империю (“нельзя, чтобы на немецкой крови наживались американцы и японцы”), и желает всеобщего мира, как только это станет возможным». Вместе с тем, когда Германия заключила перемирие с Францией, со стороны Великобритании никаких предложений не поступило. События в Мерс-эль-Кебире продемонстрировали решимость Черчилля, и, по мнению нацистского руководства, «англичане понятия не имели, что их ждет».

После месяца колебаний, 19 июля, Гитлер произнес большую речь о грядущей победе, обвинив саму Англию в продолжении войны. Эта речь встретила воодушевленный отклик у немецкого населения, более воинственного и сильнее настроенного против англичан, чем раньше. Воззвание к здравому смыслу смешивалось в ней с угрозой уничтожить страну, если английское правительство не откроет двери для мирных переговоров. Риббентроп подтвердил графу Чиано, что в душе Гитлер желал, чтобы его призыв достиг цели. Однако он был сухо отвергнут лордом Галифаксом, былым поборником «умиротворения»{100}.

Мысль о десанте в Англию в конце концов оформилась в виде плана операции «Морской лев». Ни адмирал Редер, ни командующие сухопутными войсками на самом деле не приветствовали такую операцию, по крайней мере до тех пор, пока люфтваффе не уничтожит британский флот. Даже Гитлер не проявлял особого энтузиазма. Но заверения Геринга, ставшего маршалом благодаря своим успехам в Польше, Норвегии и Франции, убедили его перейти к действию.

Правда, Гитлер, одновременно подозрительный и самоуверенный, вообразил, что англичане не уступают, потому что надеются снова привлечь на свою сторону Сталина. Отсюда он сделал вывод: чтобы поставить Англию на колени, необходимо предварительно раздавить Россию. Йодль узнал о такой точке зрения 29 июля 1940 г. и объявил военному командованию, что «Гитлер решил раз и навсегда разделаться с большевизмом путем неожиданного нападения в мае следующего года», чтобы к осени… 1941 г. с Великобританией можно было делать все что угодно{101}.

Тем не менее 1 августа 1940 г. Гитлер все же подписал директиву об интенсификации воздушной и морской войны против Великобритании «с целью ее окончательного покорения». Ожидал ли он, что, как убедил его Геринг, одна люфтваффе своими силами сумеет добиться этой цели? Так или иначе, проект войны на два фронта сводил на нет огромный успех, каким являлся советско-германский пакт.

На самом деле воздушное нападение на Великобританию, призванное сделать непригодными для использования ее порты, началось еще в середине июля, но разгара достигло примерно к 10 августа и велось без фанфар, дабы сохранялась мысль о возможности компромисса. Как выразился Геббельс: «Вердену — да, Карфагену — нет», — по той причине, что падение главного противника могло повлечь за собой непредвиденный эффект для самой Германии.

Упорный отказ Англии ответить на обращение от 19 июля крайне раздражал Гитлера, а тем более — ее сопротивление операциям, которые должны были уничтожить ее города, как Ковентри («ковентрировать»), и стереть их с лица земли. Блиц не дал ожидаемого эффекта, и его провал стал личным поражением Геринга, недооценившего роль и качества истребителей «Харрикейн» и «Спитфайр», а главное, упустившего из виду значение радаров{102}.

С 10 июля по 31 октября 1940 г., в то время как британские военно-воздушные силы потеряли 915 самолетов, люфтваффе потеряла 1717. Конечно, в результате блица погибло 23 002 чел. и было ранено 32 138 чел., но Гитлер ожидал гораздо большего числа жертв от 30 202 тонн бомб, сброшенных на Великобританию (согласно британским источникам — 34 203), 60% — на Лондон. О провале немцев свидетельствует и малое количество бомб, которое они смогли сбросить на Англию в следующем 1941 г. — всего 2 176 тонн.

«Терпение, терпение», — еще повторял Гитлер 1 и 5 ноября 1940 г., но начиная с конца сентября уже не верил в возможность воздушной победы. Тогда-то он и отменил операцию «Морской лев», которая к тому же не была достаточно хорошо подготовлена.

Фюрер осознавал, что потерпел дипломатическое и военное поражение, усугубленное еще одной (хоть и не столь крупной) неудачей, постигшей его с Франко. Последний заламывал непомерную цену за свое участие в войне против Англии, а это значительно снижало шансы на уничтожение мощи англичан в Средиземноморье. «Лучше я себе четыре зуба вырву, чем буду дальше торговаться с Франко», — сказал Гитлер после беседы с каудильо, которая предшествовала встрече с маршалом Петеном в Монтуаре. Кроме того, он не скупился на выражение ненависти и презрения к Англии. Она поддержала Польшу, вступила в войну, сопротивляется ему, вместо того чтобы договариваться, — нет, Англия однозначно играет не по правилам…{103}

Все летние месяцы Гитлер не переставал думать о том, кто его главный враг: Англия или большевистская Россия? Он задавался вопросом, в какой последовательности их надо побеждать, хотя заключение советско-германского пакта косвенно давало ответ на этот вопрос.

И вот сопротивление Англии заставило его отказаться от намеченной очередности конфликтов. 23 июля 1940 г. Гитлер объяснился по этому поводу с генералом Гальдером, после того как генштаб доложил ему о невозможности напасть на СССР осенью: «Англия возлагает все свои надежды на Россию и на Америку. Если надежда на Россию исчезнет, в то же мгновение исчезнет и надежда на Америку, поскольку устранение первой [России] повлечет за собой грандиозное увеличение возможностей для Японии на Дальнем Востоке… Стоит России проиграть, последняя надежда англичан растает. И тогда он [Гитлер] станет хозяином Европы и Балкан». «Разве что, с другой стороны, действительно объединиться с СССР для разгрома Англии…» — сказал фюрер тому же Гальдеру три дня спустя{104}. «Но, — оба раза заключал он, — необходимо действовать в 1941 году, потому что в 1942-м США уже будут готовы к войне».

Позднее, в 1945 г., Гитлер будет говорить, что боялся, как бы Сталин не пошел в наступление первым. Однако, учитывая сложившееся у него в начале войны и столько раз высказывавшееся мнение о неспособности СССР воевать (хотя тот и сумел навязать Финляндии выгодный для него мир), невозможно поверить, что именно по этой причине фюрер с июля 1940 г. потребовал приступить к подготовке плана «Барбаросса»{105}. Прогнозируя победу на президентских выборах в Соединенных Штатах кандидата от республиканцев Уэнделла Уилки, он думал, что США не будут участвовать в войне. Но после переизбрания Рузвельта в ноябре 1940 г. ему пришлось изменить мнение: принятый вслед за этим закон о ленд-лизе передал часть американской промышленности в пользование британской армии.

Румынский посол в Москве в 1941 г. (бывший ранее министром иностранных дел), англофил Грегуар Гафенко по свежим впечатлениям написал свой анализ гитлеровской политики в отношении СССР. По его мнению, главная идея Гитлера заключалась в том, что ресурсы Советского Союза должны играть для Германии ту же роль, какую играли ресурсы США для Великобритании. Отсюда — желание иметь их под рукой, не страдая от возможных капризов Москвы. Вместо того чтобы все сильнее зависеть от России по мере продолжения войны, Германии выгоднее было ее просто проглотить. Идея завоевания России и Украины не только казалась объективно обусловленной необходимостью войны с Англией (а в скором времени, несомненно, и с США), но и возвращала Гитлера к истокам его популярности, которую он приобрел благодаря своей враждебности к большевизму. Превращение войны в крестовый поход завоевало бы ему в Западной Европе симпатии тех, кто пуще всего боялся распространения большевизма, а на Востоке — в Турции, Иране, Афганистане — тех, кто с радостью увидел бы крах российско-советского могущества.

Роль освободителей, идущих к высшему объединению — европейской конструкции, которой они станут оплотом, дарила немцам совершенно новые ощущения. Но привлекательность нового порядка зависела от того, окажется ли Германия к моменту его установления способной прокормить свои народы, а британская блокада делала это все более затруднительным. «Чтобы победить Англию, Гитлеру нужно было завоевать Европу; чтобы остаться хозяином Европы, Гитлер должен был ее кормить; чтобы суметь ее накормить, он должен был обеспечить себе господство над Россией»{106}.

Однако жребий еще не был брошен.

Защищаемая среди прочих Риббентропом и послом в Москве Шуленбургом идея создания континентального блока от Испании до СССР и Японии, спаянного борьбой против Великобритании, все еще служила возможной альтернативой «Барбароссе». Она позволила бы Японии, освобожденной от угрозы со стороны русских, нейтрализовать американцев, господствуя на Тихом океане.

Вот только отказ Франко на западе от участия в блоке, если он не получит значительной компенсации, уклончивость японцев на востоке сильно вредили проекту, так же как и стремление русских к Балканам. Может быть, последнее являлось ответом на такое же стремление англичан? Или реакцией на реорганизацию придунайской Европы (главным образом в пользу Венгрии и Болгарии и в ущерб Румынии), которую Гитлер как победитель навязал «Венскому арбитражу» в августе 1940 г.?{107}

Когда Молотов встречался с Гитлером в Берлине в ноябре 1940 г., разработка плана «Барбаросса» не прекращалась ни на минуту. Дотошные и настойчивые расспросы Молотова по поводу «дранг нах остен» («натиска на восток») несколько смутили фюрера, но отступление Сталина от его передовых линий в Румынии, Болгарии и Югославии укрепили его уверенность, что сразить принципиального врага — большевизм — не составит труда. Так считал вермахт, так всегда думал и он сам. К тому же, полагал Гитлер, поскольку основные боевые действия против Великобритании ведутся только в воздухе и на море, то речь о войне на два фронта фактически не пойдет.

Предзнаменований скорого разрыва становилось все больше. Когда Риббентроп упомянул о возможности выхода Советского Союза к Персидскому заливу, Геринг стал оправдывать задержку с немецкими поставками в СССР уничтожением заводов на западе и необходимостью восстанавливать производство. Две встречи Молотова с фюрером (первая продолжительностью два часа тридцать минут, вторая — три часа тридцать минут) в особенности продемонстрировали несовместимость взглядов. «Мы воюем, а вы — нет», — объяснял Гитлер проникновение немцев в Финляндию и Румынию, не предусмотренное пактом. «Никель и нефть — это мы могли бы понять, но только с нашего согласия, и это не имеет отношения к присутствию немецких войск в обеих странах», — веско возразил Молотов. «А что происходит в Болгарии?» — добавил он. Гитлеру пришлось прервать первую встречу и уже на второй доказывать, что, в отличие от Румынии, Болгария не просила у Москвы никаких гарантий. В общем, так сварливо с фюрером еще никто никогда не разговаривал{108}.

Свое ближайшее окружение Гитлер не раз потчевал сентенциями относительно русских, «этой заячьей расы», и катастрофического состояния их армии: «Она едва способна воевать. Этим, безусловно, и объясняется упрямство финнов». Вероятно, «низкий средний уровень умственного развития русских, — говорил он, — не дает им пользоваться современным оружием. В России, как и везде, централизм — отец бюрократии и враг любой частной инициативы. Дали крестьянам землю, а те уселись в сторонке и ничего не делают. Потом создали государственную собственность, чтобы обрабатывать брошенные поля. То же самое в промышленности. Это зло проникло во все поры страны и сделало их [русских] неспособными как следует использовать свои силы». «Хороших же союзников мы себе нашли», — подытожил Геббельс.

В 1941 г. Гитлер снова заметил: «Их [русских] в Финляндии хорошо прижали. Красная армия, кажется, и в самом деле мало чего стоит…» «Плохо обучены, плохо вооружены — вот настоящий итог большевизма, — отчеканил он в очередной раз, комментируя военный парад во Львове. — Большевизм смел с лица земли старую европейскую элиту. Только она одна могла сделать из России колосса, способного к политическому действию. К счастью, это уже не так. Россия остается Россией. Теперь главное — помешать большевизму проникнуть в Европу»{109}.

Весной 1941 г. Гитлер непрестанно подтягивал войска к советским границам. Он направлял их в Финляндию, хотя та подписала с СССР перемирие, в Румынию, в Болгарию. Чем пунктуальнее СССР исполнял свои обязательства по поставкам сырья для Германии, тем дольше Германия задерживала поставки со своей стороны.

«Сталин — все равно что кролик перед удавом», — констатировал Гитлер.

Между тем, Сталин дал гарантии Югославии, где к власти пришло новое правительство в результате государственного переворота, свергнувшего принца-регента Павла, который недавно присоединился к трехстороннему пакту в присутствии Гитлера. Что это, афронт? Скорее всего, нет, поскольку Советы заверили фюрера, что их гарантии вписываются в рамки дружественных советско-германских отношений. Если же говорить о свержении Павла, то, хотя выиграл от него англофил Драгутин Гаврилович, переворот был направлен не столько против альянса с Германией, сколько против прохорватской политики Белграда. Но, так или иначе, фюрер почувствовал себя оскорбленным. Он поторопил вермахт со вступлением в Югославию: его ранее предполагалось совершить мирно, чтобы дойти до Греции, спасти итальянскую армию, дела которой шли плохо, и предотвратить укрепление там англичан. Принцу Павлу в качестве компенсации обещали Салоники. Однако того уже сместили, и Белград получил «компенсацию» в виде мощнейшей бомбежки, а затем вражеского вторжения с территории Австрии, Венгрии и Болгарии. Гитлер уведомил своих генералов, что эта операция на месяц задержит осуществление плана «Барбаросса» и потребует отозвать ряд частей, уже размещенных в Восточной Европе.

В Загребе, где вермахт опередил итальянцев, ликованию хорватов не было предела (кинокадры тому свидетельство) — столько обид накипело у них на сербов, которые, по их мнению, чересчур хозяйничали тогда в Югославии. Вплоть до Белграда Гитлер наблюдал за боевыми действиями из вагона специального поезда, «руководил ими», по выражению киножурнала «Дойче вохеншау». Рядом с Герингом в великолепной белой форме генералы Йодль и Браухич воистину выглядели невзрачно, а Гитлер казался как никогда довольным собой{110}.

В последний раз его видели таким.

И вот тогда-то случилось дело Гесса.

Эскапада Рудольфа Гесса: Черчилль, Гитлер и Сталин в недоумении

Поступок Гесса представлял собой последнюю тщетную попытку нацистской Германии найти компромисс с Великобританией.

Но Гитлер ничего о ней не знал.

11 мая 1941 г. один из адъютантов помощника Гесса, Карла Хайнца Пинча, передал фюреру конверт от Гесса. Альберт Шпеер вдруг услышал «почти звериный вой». «Где Борман?!» — кричал фюрер, белый как мел. Гесс в письме объяснял, что улетает в Англию с целью встретиться там с герцогом Гамильтоном — представителем группировки, неизменно выступавшей за «умиротворение», — и осуществить былую идею фюрера о дружбе с Великобританией, которую тот, несмотря на все усилия, так и не сумел воплотить в жизнь. Если фюрер не был с ним согласен, ему оставалось только объявить Гесса сумасшедшим.

Пролетая над Шотландией, Гесс спрыгнул с парашютом, а его самолет разбился. Гесса задержали, установили его личность. Он встретился с герцогом Гамильтоном, который хотел предупредить о нем короля, объяснил, что прибыл по собственной инициативе, втайне от фюрера, чтобы закопать топор войны с Англией и убедить англичан: поскольку Англия не может выиграть войну, то самое мудрое решение — заключить мир{111}.

Эту невероятную эскападу каждая из стран — Германия, Великобритания и СССР — интерпретировала по-своему.

Черчилль сначала не придал ей значения. Он тогда был в кино, смотрел братьев Маркс в фильме «На Диком Западе» и не хотел, чтобы его беспокоили. Лишь потом он задумался над истолкованием этого события.

Гитлер пришел в бешенство. Он спрашивал себя, неужели Гесс настолько хороший пилот, чтобы долететь до места назначения, срочно предупредил Муссолини, дабы тот не подумал, будто за его спиной готовится сепаратный мир. Немедленно было выпущено коммюнике, где отмечалось, что Рудольф Гесс психически нездоров и, возможно, страдает галлюцинациями; с ним, несомненно, стряслось что-то неладное. На следующий день прибыл Геббельс. Гитлер находился в подавленном настроении, а министр пропаганды подлил масла в огонь: «Какое зрелище для окружающего мира: помощник фюрера — умалишенный!»

Когда из Лондона сообщили, что Рудольф Гесс в руках британских властей, нацистское руководство на какой-то момент охватила паника: ведь тот мог выдать англичанам дату намеченной на следующий месяц операции «Барбаросса». 13 числа Гитлер выступил с речью перед гауляйтерами. Со слезами на глазах он говорил о верности и предательстве, а также о психических проблемах Гесса.

Такова истина.

Но даже в Германии в нее никто не верил. Все были убеждены, что Гесс не мог действовать без санкции фюрера, если только в руководстве страны не возникли серьезные разногласия. Дабы не допустить распространения подобных мыслей, Геринг, сам несколько месяцев назад выступивший инициатором демаршей Биргера Далеруса (шведа, которому поручили прощупать англичан на предмет возможных мирных переговоров), подчеркнуто выказывал Гитлеру свою преданность.

В Англии Черчилль не собирался давать Гессу никакого ответа. Он, так же как Идеи, был уверен, что фюрер не имеет отношения к его поступку, и ломал себе голову над тем, что за ним кроется и как его можно использовать. Однако ни лорду Саймону, ни американцу Самнеру Уэллсу не удалось выудить у Гесса подлинной информации о политике фюрера. По всей видимости, Рудольф Гесс намеревался вернуть Гитлера к исключительно антисоветскому курсу и помочь ему, открыв путь к миру на западе. Но прежде всего он старался таким образом снискать высшую благосклонность обожаемого фюрера. Лорд Галифакс, Идеи и другие убедили Черчилля держать Гесса «про запас» в заключении, ограничиваясь эксплуатацией идеи, будто его авантюра свидетельствует о разброде среди нацистского руководства{112}.

Сталин поначалу видел в миссии Гесса доказательство того, что англичане (которые, по его мнению, все это и затеяли) готовы заключить мир с Германией, чтобы та могла напасть на СССР, воюя лишь на одном фронте. Донесения посла Майского только укрепляли его в этой мысли, поскольку допрашивать Гесса было поручено лорду Саймону, представителю группировки сторонников «умиротворения». Сталин также верил в существование разногласий в нацистской верхушке.

В конце концов, в Москве решили, что именно Гитлер послал Гесса в Англию, перед тем как приступить к операции «Барбаросса», но англичане его плохо приняли. Понадобилось выступление Черчилля 22 июня с выражением безоговорочной поддержки Сталина, чтобы последний изменил укоренившееся в нем с 1939 г. мнение, будто английская политика преследовала единственную цель — натравить Германию на СССР{113}.

СТАЛИН: ПОВЕДЕНИЕ «В ДУХЕ МЮНХЕНА»

Воспоминания целого ряда военных подтверждают опубликованное в 1971 г. свидетельство Хрущева о растерянности Сталина и его неспособности уяснить масштаб катастрофы после немецкого нападения 21 июня 1941 г. Например, он выступил с речью только 3 июля, а верховное командование вооруженными силами возглавил месяц спустя. Адмирал Кузнецов рассказывает, что Сталин появился в ставке главнокомандующего на второй неделе войны и принял на себя верховное командование лишь после выступления 3 июля. Маршал артиллерии Воронов в первые дни видел Сталина редко, тот был нервным, подавленным. По словам генералов Тюленева, Болдина и маршала Баграмяна, характер отдаваемых Сталиным приказов свидетельствовал о непонимании ситуации. Командующий Западным фронтом маршал Еременко покинул Москву, так и не встретившись со Сталиным. Мрачный вождь виделся только с ближайшими соратниками и не сразу осознал тяжесть постигшего страну бедствия{114}.

Этим нелицеприятным свидетельствам противоречат воспоминания Молотова, опубликованные в 1991 г. В своих беседах с Феликсом Чуевым Молотов представляет Сталина в намного более выгодном свете. Конечно, его версия обесценивается тем, что параллельно он отрицает существование секретных протоколов к собственноручно подписанному им советско-германскому пакту о ненападении[12]. Поскольку Хрущев отстранил Молотова от государственного руководства как члена «антипартийной группировки», тому, несомненно, доставляло удовольствие противоречить Хрущеву по всем основным пунктам. Например, Молотов утверждает, что, получив известие о немецком вторжении, Сталин вовсе не впадал в депрессию, обвиняет в преднамеренной лжи Жукова, написавшего, что «разбудил» Сталина, чтобы проинформировать его о тяжести положения, и т. д.{115} При всем том, мнение Молотова заслуживает некоторого внимания, поскольку он не мог переврать абсолютно все.

Кстати, о депрессии: журнал посещений кремлевского кабинета Сталина свидетельствует, что 22 июня начиная с 5 часов 45 минут утра он принял 29 посетителей, в том числе Молотова, Берию, Тимошенко, Мехлиса, Жукова, 23 июня — 21 посетителя и т. д. По данным того же журнала, Молотов единственный из руководителей, кто начиная с 22 июня приходил к Сталину каждый день (кроме 30 июля и 1 августа), причем первым, на протяжении многих месяцев. Иными словами, он действительно был ближайшим соратником Сталина. Есть и другие свидетельства, подтверждающие воспоминания Молотова. Мы к ним еще вернемся{116}.

Молотов, как и Хрущев, считает, что смешно хотя бы на миг допускать мысль, будто нападения немцев никто не ожидал. Но Сталин, по его словам, делал все для того, чтобы оттянуть войну. Конечно, 22 июня белорусский фронт был прорван внезапной атакой, однако отсутствие должной ответной реакции объяснялось в том числе обычной осторожностью, которая повелевала, во избежание провокаций, не размещать советские войска в непосредственной близости от границ. «Да можно ли было, — объясняет Молотов, — Черчиллю [предупреждавшему Сталина о передислокации немецких войск] верить в этом деле? Он был заинтересован как можно быстрее столкнуть нас с немцами… Очень многие намекали, чтобы ускорить столкновение». Сталин «своим-то далеко не всем доверял»! Генерала Павлова (командующего Белорусским военным округом) нападение действительно застало врасплох: 21 июня он был в театре. Его потом расстреляли. «Ну, дубоватый… — с сожалением говорит Молотов, — это больше беда человека, чем вина». Можно ли сохранять бдительность всегда и везде?[13]

«Просчет» имел место — очень хотелось отсрочить конфликт еще на несколько месяцев, ведь более года уже удалось выиграть благодаря советско-германскому пакту. По мнению Молотова, важнее всего то, что СССР в конечном счете сумел вооружиться лучше, чем Германия, тогда как в 1939 г. он был не в силах противостоять вермахту. В первые дни войны Сталин «переживал» и предпочел, чтобы сначала выступил с объявлением военного положения Молотов: «Он сказал, что подождет несколько дней и выступит, когда прояснится положение на фронтах». К тому же, возможно, Сталина больше устраивало, чтобы именно Молотов, лично подписавший советско-германский пакт, теперь объявил о его расторжении. На одном из совещаний на второй или третий день после нападения, добавляет Молотов, Сталин сказал: «Все просрали»{117}.

Выведенный из равновесия вступлением в войну, которую он рассчитывал оттянуть, Сталин действительно еще не предвидел размаха бедствий, которые ждали его в первые же две недели войны — особенно падения Минска. По словам Д. А. Волкогонова, он вместе с Молотовым и Берией даже подумывал обратиться к послу Болгарии Ивану Стаменову, чтобы с его помощью склонить Гитлера ко «второму Брест-Литовскому миру». Но болгарский посол отверг это предложение, заключив: «Если вы отступите хоть до Урала, то все равно победите».

Несколькими днями ранее, поскольку в течение двух с половиной дней в Кремле не собиралось ни одного совещания (с самого утра 29 июня до 17 часов 30 минут 1 июля), Молотов, как вспоминает Микоян, взял на себя инициативу приехать к Сталину с делегацией, чтобы предложить ему создать Государственный комитет обороны{118}. Делегация включала Берию, Ворошилова, Молотова и Маленкова. Каганович, Вознесенский и Микоян явились чуть позже, но отбыли вместе с остальными. Такой коллективный и непредвиденный визит сильно удивил Сталина, хотя в конечном счете, кажется, уверил его в незыблемости его власти и влияния на окружающих. Все находились в таком же замешательстве, как и он. Проверка по журналу посещений кабинета Сталина показывает, что за этот период группа посетителей была у него единственный раз, в ночь на 3 июля: пришли в 22 часа 30 минут и ушли все вместе в 3 часа 20 минут утра{119}.

Тем не менее, перед лицом бесконечных поражений у Сталина начались новые приступы депрессии, как свидетельствует его дочь Светлана, вспоминая о визите к нему в эти две первые недели войны ее тетки Евгении:

«…Они [тетки Светланы] были близки ко всему, что происходило в нашей семье, знали подробности о мамином самоубийстве, о ее предсмертном письме. Наверное, не забыл он и того, как в начале войны, в августе 1941 года, разговаривал с Евгенией Аллилуевой и советовал ей эвакуироваться с детьми на Урал. Она передавала мне этот разговор позже.

— Я никогда не видела Иосифа таким подавленным и растерянным, — говорила она. — Я приехала к нему, думая найти поддержку, надеясь, что он подбодрит меня. Только что сдали немцам Новгород, где я родилась и выросла, я была в панике. Каков же был мой ужас, когда я нашла его самого в состоянии, близком к панике! Он сказал: “Дела очень, очень плохи! Уезжайте, эвакуируйтесь. В Москве оставаться нельзя…” Я ушла совершенно потерянная, мне казалось, что это — конец.

Он помнил это и не хотел, чтобы об этом знали другие. И Евгения Аллилуева получила 10 лет одиночки, откуда ее спасла через шесть лет только смерть отца»{120}.

От уверенности к испытаниям

После Мюнхена, и даже раньше, Сталин считал столкновение с нацистской Германией неизбежным. Однако соотношение сил на тот момент заставляло его оттягивать такую развязку. В сентябре 1939 г. он выражал радость по поводу заключения советско-германского пакта. Потом взорвался гневом при известии о капитуляции Франции в июле 1940 г.: он просчитался, война на западе не затянулась, и Гитлер мог повернуть против него скорее, чем ожидалось. Необходимо было снова и снова выигрывать время, умасливая фюрера. И все же 22 июня 1941 г. гром грянул. Сталин не хотел этому верить, даже когда его информировали о нарушении воздушной границы СССР.

Вплоть до 22 июня и даже после первых донесений о вторжении немцев Сталин упорно отказывался признавать факты, оставаясь в убеждении, что речь, наверное, идет о череде досадных недоразумений или провокаций со стороны рвущейся в бой немецкой военщины, которая старается придать достоверность информации, переданной англичанами, с целью вынудить СССР к немедленному вооруженному ответу, то есть к войне.

Мысль о том, чтобы «не совершить непоправимого», полностью завладела Сталиным. Он прекрасно знал, что СССР будет готов к столкновению, если таковое случится, не ранее 1942 г.

Война с Финляндией, прежде чем обернуться «полупобедой», представляла собой невыносимый провал. «Мы завоевали ровно столько финской территории, сколько нужно, чтобы похоронить наших убитых», — сказал один из советских генералов. Немецкий рапорт на конец декабря 1939 г. неумолимо заключал, что «советская армия не способна противостоять современной армии с хорошим командованием».

Не только немцы, но и французы с англичанами насмехались над унизительным поражением, которое маленькая Финляндия нанесла «могучей России». Война с Финляндией закончилась в марте 1940 г. — в июне последовал разгром Франции. Стало ясно, что теперь, когда Франция побеждена, надо ждать немецкого нападения.

В декабре 1940 г. и январе 1941 г. были проведены специальные военные игры с целью извлечь уроки из недавних событий{121}. Да и не только из них, поскольку анализировалась также победа, одержанная Красной армией летом 1939 г. над японскими войсками на Халхин-Голе, — успех, оставшийся неизвестным на Западе. Между прочим, победитель японцев генерал Жуков в результате этих игр сменил на посту начальника Генштаба К. А. Мерецкова, которого Сталин обескуражил неожиданным вызовом на совещание высшего командного состава. Не имея под рукой шифрованных донесений, необходимых для составления толкового рапорта, Мерецков потерял свой пост еще до окончания учений.

Согласно отчетам генералов, участвовавших в подобных совещаниях, там царила тяжелая атмосфера. Первые дебаты завершились устранением маршала Кулика, оспаривавшего преимущества мощных бронетанковых войск, которые «будут в два счета уничтожены артиллерией», и превыше всего ценившего кавалерийские войска, опираясь на пример войны в Испании, где рельеф местности не позволил развернуться крупным механизированным соединениям. Он повторял аргументацию, поддержанную Сталиным в 1939 г., что привело к расформированию крупных бронетанковых соединений в советской армии. Однако за прошедшее время польская и французская кампании подтвердили правоту сторонников последних. Подобного рода споры происходили и среди генералов вермахта, а во Франции поборников танковых войск олицетворял генерал де Голль. Во время военных игр в январе 1941 г. Сталин продемонстрировал согласие с Жуковым, победителем на Халхин-Голе, пересмотрев, таким образом, свою позицию 1939 г., и одобрил также массовое производство тяжелых пушек и минометов калибра 87 и 120 мм.

В ходе этих дебатов с участием Сталина выявилась неподготовленность Генерального штаба, отражавшая общую неподготовленность советской армии. Было решено ускорить и расширить производство танков Т-34 и тяжелых танков. На совещании 1 июня 1940 г. Сталин подчеркнул в справке красным карандашом численность новых машин: KB — 625, Т-34 — 1 225{122}. В июне 1941 г. действительно насчитывалось 2 000 Т-34, готовых к боевым действиям. Сталин завершил дебаты такими словами: «Современная война будет войной моторов: моторы на земле, моторы в воздухе, моторы на воде и под водой. В этих условиях победит тот, у кого будет больше моторов и больший запас мощностей»{123}.

В столь ненадежной ситуации Сталин прежде всего боялся, что Великобритания — вечный враг — заключит мир с Гитлером или, по крайней мере, будет подталкивать СССР вмешаться в конфликт, чтобы спастись самой. Она ведь и держится-то лишь потому, что рассчитывает снова привлечь на свою сторону Сталина.

После поражения Франции Великобритания действительно непрестанно льстила Советскому Союзу, пыталась ослабить его связи с Германией и спровоцировать стычки на Балканах. Поэтому подозрительность Сталина вполне можно понять. Стоит вспомнить все маневры Лондона (до и после Мюнхенской конференции) с целью избежать альянса с Москвой и по возможности создать условия для германо-советского столкновения. Пакт положил им конец, но идея сохранилась, как свидетельствовала помощь англичан и французов Финляндии в 1939–1940 гг.

Англия по-прежнему оставалась главным противником советского режима. После поражения Франции, когда Стаффорд Криппс, посланный Черчиллем в Москву, чтобы попытаться изменить «расклад», заявил, что Германия благодаря советско-германскому пакту получила в свое распоряжение экономические ресурсы СССР, тогда как Англия полностью отрезана от европейского континента, Сталин ответил: «Разбить Францию — это еще не значит господствовать в Европе, надо иметь господство на морях, а такого господства у Германии нет, да и вряд ли будет. Европа без водных путей сообщения, без колоний, без руд и сырья». И добавил, что Криппс забыл про США{124}.

Кроме того, в ответ на выраженное Криппсом беспокойство по поводу интереса Германии к Балканам, и особенно к Турции, Сталин указал ему, что именно оттуда англичане всегда предпринимали агрессивные действия против России, а затем и СССР, в 1854, 1878 и 1919 гг. Он припомнил также 38 комиссаров[14], расстрелянных англичанами в Баку в то время, когда Черчилль возглавлял иностранную интервенцию в Страну Советов.

Если эскапада Гесса подтверждала мысль, что Англия и Гитлер могут состряпать какое-нибудь перемирие, которое позволит Германии накинуться на Советский Союз, то выводы Сталина достаточно логичны: британская политика имеет одну-единственную цель — разорвать альянс Германии с СССР, чтобы вынудить последний вступить в войну.

Сталин и Молотов в своих наблюдениях и соображениях руководствовались марксистским подходом к истории, отдавая экономически обусловленным мотивам действия исторических сил приоритет перед всеми остальными. Тот факт, что Стаффорд Криппс с ходу предложил значительно расширить экономические связи между СССР и Великобританией, только укрепил их в этом мировоззрении. Советский Союз предполагал систематически развивать экономические отношения с Германией. Микоян, в частности, взялся установить товарообмен с немцами, прекрасно зная, сколь велики нужды СССР. Какое бы разочарование ни испытывали Советы, видя, как Гитлер шаг за шагом захватывает придунайскую Европу, вопреки всем их протестам, они не прекращали пунктуально поставлять Германии все, предусмотренное экономическими соглашениями, — даже когда с начала 1941 г. перестали получать ответные поставки из Германии (за что, правда, Геринг не преминул извиниться перед Молотовым){125}.

«Хуже всего для нас будет, если Россия прекратит поставки», — рассуждал Вайцзеккер, который вместе с Риббентропом и послом в Москве Шуленбургом считал предпочтительным для Германии континентальный вариант, а не войну{126}.

В своем экономическом взгляде на историю Сталин и Молотов в известном смысле воскрешали мысли Каутского, Бебеля и Гаазе, утверждавших после марокканского кризиса 1911 г., что войну предотвратили экономические интересы и боязнь обрушить имперский режим. Последующие события показали, что тут имела место серьезная диагностическая ошибка. При обсуждении возможных направлений будущей немецкой атаки такого типа анализ заставлял Сталина, его военных и других советников предполагать, что ее целью станет украинский хлеб.

Другой повод сомневаться в нападении Германии, очевидно, заключался в невозможности для нее воевать на два фронта. Хотя в Берлине были полностью уверены, что Англия капитулирует («через два-три месяца», как повторяли немцы и осенью 1940 г., и зимой 1941 г.), в Москве на ситуацию смотрели совершенно иначе. Во-первых, после переизбрания Рузвельта в ноябре и принятия вслед за тем закона о ленд-лизе Советы поняли, что вне зависимости от того, вступят США в войну или нет, они будут всячески поддерживать Великобританию, образуя с ней единый блок[15]. Противостояние англичан воздушному блицкригу произвело на СССР большое впечатление. То, что Молотов, находившийся с визитом в Берлине в ноябре 1940 г., вынужден был укрываться в бункере Риббентропа, пока город бомбили британские ВВС, напоминало сомневающимся: Англия никуда не делась. Это также доказывало, что, хотя она, конечно, продолжит попытки втянуть СССР в войну, былого риска ее объединения с Германией уже не существует.

Великобритания оборонялась и в Средиземноморье, мог констатировать Сталин. Об этом свидетельствовали сопротивление англичан в Ливии и победа в Таранто в то время, когда греки осенью—зимой 1940–1941 гг. заставили присмиреть итальянскую армию. Таким образом, хотя в оккупированной Европе германская мощь казалась непобедимой, а английское сопротивление походило больше на чудесную отсрочку (по мнению и самих англичан, и Гитлера), Сталин судил по-другому. Он считал, что именно там (в Средиземноморье) уже проходит настоящий фронт и Гитлер не рискнет открыть второй.

Кстати, для СССР угроза войны на два фронта перестала существовать со времен большого турне японского посла Мацуоки в Москву, Берлин, Рим и снова в Москву, в ходе которого Япония 14 апреля 1941 г. подписала с Советским Союзом пакт о ненападении. Как и подписание советско-германского пакта, это был настоящий праздник для Сталина и Молотова. Они провожали Мацуоку на поезд совершенно захмелевшие{127}.

Посланец императора Хирохито не преминул предложить Сталину помощь в осуществлении его хорошо известной мечты о выходе к «теплым морям» — скажем, через Карачи в Индии, когда тот будет освобожден от британского ига. Мацуока также объяснил, что Япония воюет не с китайским народом, а с Чан Кайши — орудием англосаксонского империализма, и выразил пожелание, чтобы СССР прекратил оказывать последнему помощь. Сталин ничего на это не ответил, лишь указал, что его очень волнует будущее Сахалина (особенно, разумеется, северной части полуострова). Он упирал на то, что благодаря пакту Япония и Россия, бывшие врагами на протяжении полувека, теперь становятся друзьями.

Конечно, оставался еще спор между Маньчжоу-го и Монголией, и поддержка одной стороны Хирохито, а другой — Сталиным могла породить конфликт. Но ни тот, ни другой такого конфликта не желали. Для них наибольшее значение имел договор о нейтралитете между Россией и Японией[16].{128}

Успокоившись за положение на востоке, Сталин боялся совершить малейшую оплошность на западе, поддавшись на возможную провокацию.

С того момента, когда, зная о собственных слабых местах, Сталин смог оценить жалкие достижения люфтваффе в небе на Великобританией, а также поражение итальянцев на Средиземном море, и до подписания пакта с Японией, то есть с октября 1940 г. по апрель 1941 г., хозяин Кремля постоянно отступал перед агрессивным продвижением Германии в придунайскую Европу. Он всячески оттягивал испытание сил, желая любой ценой избежать его до 1942 г.

Можно без преувеличения сказать, что он вел политику «в духе Мюнхена».

Разумеется, Молотов заявлял Германии протесты, но чисто риторически. Факты говорят сами за себя: Венский арбитраж, военное присутствие Германии в Румынии, а затем и в Болгарии, пассивность СССР перед лицом вооруженной интервенции в Югославию — и это несмотря на договор о поддержке со свергнутым режимом. Единственная граница, которую Гитлер тогда не пересек, — регион нижнего Дуная, разорение которого могло лишить его румынской нефти{129}.

Риббентроп представлял все эти немецкие инициативы как меры, призванные воспрепятствовать посягательствам англичан на Балканы, казалось, подтверждавшимся помощью, которую британцы оказывали Греции, пока не были вынуждены оттуда убраться.

Тем не менее, Сталин отныне считал главным врагом Германию. И, дабы его ни под каким предлогом не заставили вмешаться в войну, дал указание разрозненным остаткам коммунистических партий действовать в дальнейшем не согласно решениям Коминтерна, а исходя единственно из интересов их собственных стран. Такая национализация Интернационала стала еще одним отступлением.

Когда Центральная Европа и Балканы оказались под немецким колпаком, английская угроза проливам превратилась в миф, но явное желание англичан, чтобы Россия вступила в войну, оставалось реальностью, несмотря на то что информацию о передвижении немецких войск, переданную Черчиллем Сталину, последний рассматривал как провокационную или, по крайней мере, практически бесполезную, ибо он знал реальное положение дел лучше, чем думают многие.

Если сравнить документы из советских архивов и источники немецкого происхождения, напрашиваются определенные выводы. Немцы, черпая сведения о России из путеводителей Бедекера, знали, кто проживает в Москве. По аналогии с Прибалтикой они заранее решали, какие квартиры и дома займут, когда завоюют русскую столицу. Но что происходит в глубине страны, было им совершенно неизвестно. «Я вступаю на неведомую землю», — сказал Гитлер после 22 июня 1941 г. Уверенные в своем превосходстве, немцы шли в Россию примерно так же, как веком ранее англичане и французы начинали завоевание Африки.

Вдобавок Гитлер в январе 1940 г. объяснил Геббельсу, что, если не брать в расчет традиционно связанные с армией секретные службы, «он терпеть не может шпионов, этих многочисленных агентов, пичкающих действительно серьезных людей не всегда достоверной информацией». Чтобы представить, до какой степени немцы недооценивали способность русских создать оружие, не уступающее их собственному, достаточно вспомнить насмешливо-снисходительное отношение генерала фон Манштеина к советскому военному параду в Брест-Литовске в эпоху пакта (в ходе которого самое современное свое вооружение русские не показали){130}. К тому же немцам (как, впрочем, и французам) застили глаза чистки 1937 г. в армии и казнь Тухачевского; они считали советскую армию обезглавленной, не замечая, что в мае 1940 г. Сталин приказал вернуть из ГУЛага 4 000 офицеров, включая генерала Рокоссовского{131}.

Зато от советских наблюдателей не ускользала ни одна деталь жизни Германии. Стоило Гитлеру выступить на обычном офицерском собрании, на следующий же день Сталин благодаря «товарищу Виктору» знал, что именно говорил фюрер. Так, 1 января 1941 г. Гитлер обронил, что «шестьдесят миллионов англичан контролируют одну шестую планеты, а девяносто миллионов немцев владеют лишь малым клочком земли». Две недели спустя «источник Лаврентий» сообщил, что предполагается сотрудничество с немцами чехов в колонизации Украины, когда та будет завоевана. Архивы содержат сотни, тысячи донесений, полученных ИНО — иностранным отделом Главного управления государственной безопасности НКВД СССР. Каждый день органы военной разведки с их шифровальщиками, агенты управления госбезопасности, наконец, просто борцы-активисты наводняли Москву информацией. Берия, в конце концов, дал указание: «Не следует оказывать чрезмерное доверие тайным членам коммунистических партий… Разрешается использовать добытые ими сведения в дополнение к операциям наших агентов, но было бы ошибкой превращать эти сведения в основной источник нашей информации». Причиной подобного недоверия, безусловно, являлось опасение, что после удара, нанесенного активистам коммунистического движения советско-германским пактом, на них уже нельзя всецело полагаться. Конечно, 117 членов «Красного оркестра», как в Германии (48 человек), так и во Франции (35 человек), Швейцарии и Бельгии, считались абсолютно надежными. Зато к «Кембриджской пятерке» — видным деятелям, которые даже в момент заключения пакта сохраняли уверенность, что СССР в конце концов победит нацизм, — в Москве относились с подозрением, потому что они были англичанами. В их число входили художественный критик Блант и высокопоставленный государственный служащий Филби, который в 1944 г. совершил настоящий подвиг, добившись своего назначения руководителем спецслужбы, занимавшейся контролем за деятельностью… советской разведки! Сталин и Берия упорно продолжали думать, что англичане их дурачат, пока в сентябре 1941 г. с помощью еще одного члена «пятерки» Кернкросса не узнали о проекте атомной бомбы, а в 1943 г. благодаря системе расшифровки «Ультра» — о том, что немцы собираются наступать со стороны Курска: содержание одних только секретных донесений от Маклина занимает 45 архивных дел… В июне 1944 г. Сталин официально поздравил «Кембриджскую пятерку»{132}. Пока же вечно подозрительный генсек верил на слово разве что криптоаналитику Сергею Толстому: тот нашел ключ к японскому шифру и перевел текст, который Токио направил своему послу в Берлине для передачи Риббентропу 29 ноября 1941 г., за десять дней до Пёрл-Харбора: «Скажите Гитлеру, что мы ударим на юге, а не на севере». Сталин тут же приказал перебросить войска с Дальнего Востока на запад: они будут использованы в конце битвы за Москву{133}.

В США, где советские органы госбезопасности имели 221 агента, им было полное раздолье: американская демократическая традиция, не искушенная в разнообразных формах шпионажа (УСС, предшественника ЦРУ, еще не существовало) и враждебная подобным методам, не замечала шпионских уловок. Рузвельт отказывался верить своему советнику Берли, которого хорошо знал, когда тот утверждал, что «око Москвы» зорко следит за всем, что они делают. Кто же шпионит в Белом доме — неужели Хисс или Уайт? На самом деле шпионили и тот, и другой. Уоллес, вице-президент США до выборов 1944 г., заявлял потом, что если бы Рузвельт умер в срок его мандата и ему пришлось бы исполнять обязанности президента, то он назначил бы Уайта министром финансов, а Даггана (еще одно «око Москвы», неизвестное Уоллесу) — государственным секретарем…{134}

Когда Гарри Хопкинс, которого Рузвельт послал к Сталину в конце июля 1941 г. разузнать о насущных нуждах СССР, встретился в Москве с генералом Н. Д. Яковлевым, то не мог от него ничего добиться. На все расспросы Хопкинса о возможной нехватке танков, тяжелых или легких, Яковлев отвечал только: «Танки хорошие, а есть ли у нас необходимость в противотанковых орудиях, я не уполномочен вам сообщить…» «Танки у нас есть», — заключил он чуть позже. «Что же касается Сталина, он был совершенно точно осведомлен о типе орудий, которыми располагали США, а также о калибре винтовок и о состоянии наших резервов» — свидетельствует Хопкинс{135}.

Сталин, со своей стороны, жаловался, что получает слишком много информации. «Думаешь, я могу прочитать твой длинный рапорт?» — сказал он в начале июня 1941 г. генералу Мерецкову, докладывавшему о ситуации в советской армии и вермахте.

В начале июля 1940 г., 9 числа, НКВД упомянул в своей справке о первых перемещениях немецкой пехоты на восток и о строительстве укреплений между Силезией и Польшей. 20 числа поступил доклад Ф. И. Голикова о том, что шесть-семь дивизий переброшены из Франции и около пятнадцати из Польши. 17 августа осведомитель НКВД в Каунасе сообщил Берии, передавшему это донесение Сталину, о движении войск в Восточной Пруссии. Вплоть до июня 1941 г. каждые две недели или хотя бы раз в месяц Сталин получал сводки от генералов Мерецкова и Тимошенко, указывавшие на значительное количество немецких сил, передислоцированных к советской границе. На 18 сентября 1940 г. там насчитывалось уже 113 дивизий, 10 000 танков, 13 000 самолетов. Десять дней спустя агент Судоплатов сигнализировал о прибытии немецких войск в Словакию и прокладке там вторых путей на железных дорогах. Затем в Москве узнали о переброске около 30 дивизий в сторону Украины и т. д.

Вместе с тем советское военное командование и НКВД вперемешку с достоверной информацией представляли ложные сведения, подбрасываемые вермахтом: например, сообщение от 7 декабря о том, что в скором времени вермахт атакует одновременно Украину и Финляндию, куда немцы без оружия могли прийти через Швецию. Еще в сентябре Йодль дал указание организовать утечку информации, которая даст русским повод думать, будто Германия готовит нападение на Балканы.

В любом случае, советское военное командование, а также Сталин прекрасно знали о существовании плана «Барбаросса». Свое название этот план получил 18 декабря, но разрабатывался уже с июля 1940 г. и был утвержден накануне поездки Молотова в Берлин 12 ноября. Неудивительно, что в июле 1940 г. параллельно с информацией о перемещениях вермахта множились справки о состоянии советских войск. 7 июня Сталин отдал приказ о производстве танков Т-34: начиная с этой даты и до конца 1940 г. надлежало изготовить 183 танка на заводе-разработчике, 500 на харьковском заводе № 183, 100 на Сталинградском тракторном заводе (СТЗ) плюс 2 000 моторов на заводе № 75.

И надо же, какое совпадение (случайное ли?)! 9 июля 1940 г. немцы приняли решение о реконструкции дорог в восточной Польше. Русские об этом узнали, и незамедлительно последовал ответ. 12 числа генерал Тимошенко доложил Сталину, что до конца 1940 г. будет осуществлена прокладка 262 км новых железных дорог и 272 км вторых путей, в 1941 г. — 2 289 км. Параллельно в Сибири будут проложены вторые железнодорожные пути от Хабаровска до Владивостока на случай, если японцы вторгнутся на территорию СССР в момент нападения на него Германии. Начиная с июля 1940 г. была ужесточена трудовая дисциплина на промышленных предприятиях: рабочие больше не могли переходить на другое место работы, запрещались любые собрания в рабочие часы. В течение первых месяцев 1941 г. Сталина регулярно информировали о положении дел в армии, вскоре спецслужбы назвали ему и дату немецкого наступления: май или июнь. Однако нападение на Югославию и Грецию давало основание думать, что атака на СССР, скорее всего, придется на вторую половину июня, о чем сообщил из Токио Рихард Зорге. С этой информацией сочеталась другая, в частности, полученная британскими секретными службами благодаря системе «Ультра» и содержавшаяся в послании Черчилля с пометкой «лично в руки», которое привез Сталину Стаффорд Криппс: «В тот момент, когда немцы думали, что Югославия у них в руках, то есть после 20 марта, они начали переброску 3 из 5 их танковых дивизий в Румынии на юг Польши. Когда до них дошла новость о революции в Сербии, контролирующая инстанция отменила передвижение. Ваше превосходительство, надеюсь, оценит важность этих фактов».

Это означало, что обострение ситуации в Югославии отсрочило блокировку с юга рубежей Советского Союза, готовившуюся немцами, по всей видимости, с целью вторжения. Черчилль был нарочито немногословен, дабы не создавать у Сталина впечатления, будто его хотят напугать.

Тем не менее, Сталин, по-видимому, именно так и думал. Не поверил он и посланию Зорге, к которому относился с подозрением, поскольку его рекомендовал бывший троцкист[17]. Он считал, что нарушение советской воздушной границы 6, 9, 10 и 21 июня вполне может быть недоразумением или провокацией, а перемещение немецких войск на восток — связано с желанием избежать налетов английской авиации{136}.

Чтобы прощупать Берлин, информационное агентство ТАСС в заявлении от 14 июня 1941 г. назвало «нелепыми» распускаемые в том числе английской прессой слухи о близости войны между СССР и Германией: «…Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз… переброска германских войск… связана… с другими мотивами…» Заявление ТАСС в некотором роде призывало Германию к новым переговорам.

Не шла ли тут речь о попытке Сталина выиграть несколько недель в ожидании ответа? 22 июня он получил ответ.

В августе 1942 г. Сталин признался Черчиллю: «Мне не нужно было никаких предупреждений. Я знал, что война начнется, но думал, что мне удастся выиграть еще полгода…»{137}

Его отказ верить неприятной информации, упорное желание видеть в ней происки англичан или еще чьи-нибудь соответствуют указанной стратегии, свидетельствуют о ней и все меры, принятые с лета 1940 г.

Несмотря ни на что, и, в частности, несмотря на все уступки «в духе Мюнхена», данная стратегия провалилась. У Сталина оставался на руках лишь один козырь (по крайней мере, он на это надеялся) — ненападение Японии…

ХИРОХИТО: ДВОЙНАЯ ИГРА СКРЫТОГО ИМПЕРАТОРА

В хрестоматийной истории международных отношений принято считать «инцидент в Маньчжурии» в 1931 г., то есть вторжение в эту страну Японии, «настоящим» началом Второй мировой войны, хотя давно показано, что ее корни кроются в Первой мировой и подписанных после нее договорах. Та же хрестоматийная история «в западном духе» делает виновником войны в Китае милитаризм, уподобляя его некой форме расизма и оставляя, таким образом, в стороне личную роль императора.

Эти взгляды необходимо пересмотреть.

До коронации молодой Хирохито нисколько не верил наставникам, говорившим о его божественном происхождении. Принц Саёндзи, читавший Вольтера, объяснял Хирохито, что верить этим наставлениям не обязательно, главное — понять их пользу: обожествление императора заставляет народ слепо ему повиноваться. Дабы пламень веры не потух, необходимо усерднее, чем когда-либо прежде, сохранять традиционную пышность двора и соблюдать ритуалы{138}. То же самое продемонстрировал ему и король Георг V во время визита Хирохито в Великобританию. Внутри Букингемского дворца царила некоторая фамильярность поведения, разительно отличавшаяся от внешней помпезности, которой окружала себя корона. «Я понял тогда, что жил [в Японии], словно птица в клетке», — сказал наследный принц. В особенности же ему стало ясно, что Георг V, величайший монарх на земле, обладает значительной политической властью, но за кулисами, делая вид, будто он нейтрален, стоит над партиями, уважает нормы парламентского режима. Хирохито хорошо усвоил этот двойной урок. Приверженность его собственной страны к ритуалам впоследствии позволила императору извлечь из него выгоду.

Подобный подход больше всего устраивал императорский двор, собрание сановников, которые желали быть силой, независимой от контроля политических партий и парламента, и считали, что «божественный» авторитет микадо должен служить инструментом власти. Помимо них, военные тоже пользовались огромной властью совместно с императором-главнокомандующим. Таким образом, император оказался в самом центре, «наподобие молчаливого паука», и, собирая информацию с разных сторон, лучше знал проблемы страны, а также мог умело использовать одних против других{139}.

Понятно, что данная картина идет вразрез с тем образом, который японцы и американцы создали после Хиросимы: образом императора-марионетки, находившегося в стороне от событий, предшествовавших разгрому его страны. От этой роли его избавят только для того, чтобы навязать ему капитуляцию. Мне кажется, все было совсем наоборот. Как полагает Пьер-Франсуа Суйри{140}, Хирохито, чрезвычайно деятельный за внешним фасадом, любил представлять себя сегуном на белом коне, несмотря на то что после поражения 1945 г. позволил американцам отодвинуть себя в тень в качестве гражданского императора.

Поначалу, занимаясь проблемами развивающейся в стране уже полвека парламентской политической жизни (правительство опасалось роста левой угрозы; едва зародившаяся коммунистическая партия в 1924 г. подверглась таким суровым репрессиям, что ей пришлось самораспуститься), ведя игру со своим двором, с военными, с западными державами (Великобританией и США), навязавшими Японии ограничение морских вооружений, Хирохито склонялся, скорее, к примирительной линии поведения. Но он недооценил раздражение, царившее в военных кругах (во флоте и в Квантунской армии, рвавшейся в Китай), которым противостояло правительство. Это ослабляло авторитет Хирохито, хотя он всей душой был с военными. Император недооценил также общую милитаризацию настроений; начиная с 1925 г. все школьники посещали занятия по военной подготовке{141}.

Кризис 1929 г. дал военным кругам Японии возможность удовлетворить свои аппетиты: с одной стороны, крах рынка шелка вызвал панику, быстро перекинувшуюся на другие рынки, с другой стороны, американская дипломатия оказалась парализованной.

Когда произошел «маньчжурский инцидент» 1931 г., как тогда говорили — провокация, призванная оправдать захват этой провинции начиная с Кореи, Хирохито, узнав о нем, сначала дал понять, что «в будущем армии следует быть осторожнее», затем — что он поддержит ее, «если операции увенчаются успехом», и, наконец, что продолжать наступление следует не далее Великой китайской стены{142}. Последний приказ, несомненно, был связан с возможной реакцией СССР и США.

Убежденный доводами Мацуоки и принца Коноэ о необходимости контролировать Маньчжурию, дабы обеспечить выживание и развитие японской экономики, Хирохито счел неблагоразумным препятствовать далее росту милитаризма. Осуждение Лигой Наций, а потом исключение Японии из этой организации подвигли его к сближению с националистами всех мастей, заявлявших о призвании Японии к господству в Азии.

Вместе с тем он параллельно ставил препоны любым политическим шагам, которые могли бы привести к разрыву с англичанами и американцами. Это вызывало сильное недовольство военно-морского флота, вынужденного ограничиваться защитой территориальных вод Японии. Другие же вооруженные силы сделали вывод, что на континенте, где завоеванная Маньчжурия превратилась в государство-сателлит Маньчжоу-го (в 1932 г.), у них развязаны руки. В 1937–1938 гг. японские войска совершили второе нападение на Китай, намереваясь захватить Пекин и завоевать китайские моря; Хирохито одобрил абсолютно все инициативы военных, включая разграбление Нанкина и сопровождавшие его зверства[18], а также торпедирование американского судна «Панай», стоявшего на реке Янцзы. Премьер-министр Японии принц Коноэ передал Вашингтону свои извинения и материальную компенсацию за «ошибку». Император хранил молчание. Газета «Лос-Анджелес таймс» спрашивала, кто же реально правит Японией — микадо или армия (последняя гипотеза и стала впоследствии американским кредо).

Трудно было выяснить, замешан ли в событиях сам Хирохито. Инцидент с «Панаем» представлял собой своего рода тест. Стреляя в американское судно в декабре 1937 г., японские офицеры хотели дать понять представителям Запада, что их отныне не ждут в Китае с распростертыми объятиями. Однако все виновники инцидента имели связь с антилиберальным заговором, львиная доля участников которого в 1936 г. оказалась в тюрьме. Император отказал в ходатайстве об их освобождении: «Они — позор для Японии». Армия, тем не менее, собрала под свое крыло сочувствующих заговорщикам и отправила их в Китай, где один из их наставников, Хасимото, и подготовил эту антизападную акцию.

После выражения сожалений и прочих дипломатических церемоний Рузвельт пожелал непосредственно обратиться к микадо, велев передать ему послание, след которого остался в американских архивах. Но это послание таинственным образом исчезло. Очевидно, в Японии его перехватили военные, а правительство не сумело им помешать. Текст его гласил: «Армия и флот — дети и верные слуги императора — находясь у него в подчинении, делают все, что им вздумается, совершая зверства, которых император наверняка не мог желать или санкционировать»{143}.

Принц Коноэ в 1937–1938 гг. не единожды уворачивался от мирных переговоров с Чан Кайши, предпочитая войти в контакт с его соперником Ван Цзинвэем, возглавлявшим в Нанкине марионеточное правительство и выпустившим «Манифест о Новом порядке в восточной Азии», одобренный Хирохито[19]. Согласно манифесту, Китаю надлежало установить дружественные отношения с Японией и признать Маньчжоу-го, присоединяясь к нему в борьбе с коммунизмом (что подразумевало право Японии оставить свои войска внутри Китая). Наконец, предполагалось экономическое сотрудничество между двумя странами, которое позволило бы Японии эксплуатировать ресурсы Северного Китая и Внутренней Монголии.

Такая программа означала, что Япония вбивает между Ваном и Чаном клин — новое коллаборационистское правительство, управляющее провинциями, которые будут контролировать японцы, начиная с оккупированных.

Перед лицом коммунистической угрозы Япония подписала с Германией в 1936 г. Антикоминтерновский пакт — для подстраховки на случай возможной агрессии СССР. Но японское руководство не желало идти дальше на континенте. После неожиданного разгрома своих войск советской армией в приграничных боях на реке Халхин-Гол в 1939 г. японцы стали бояться, что англосаксы от них отвернутся. «Инцидент» на Халхин-Голе стоил микадо целой дивизии. Император, однако, не наказал виновных, то есть военных, зато строго осудил министров, не сумевших предвидеть, что Соединенные Штаты не возобновят торговые соглашения, обеспечивавшие снабжение Японии нефтью и различной металлургической продукцией (в частности, металлоломом). Но ведь именно из-за японской агрессии в Китае Рузвельт не захотел возобновлять эти договоры (в начале 1939 г.).

Заключение советско-германского пакта показалось Хирохито ударом по Антикоминтерновскому пакту. В приступе гнева он отправил в отставку кабинет Хиранумы, так же как до этого позволил Коноэ уйти самому ввиду неспособности добиться победоносного завершения военных операций в Китае.

Таким образом, вне зависимости от причин и характера поражений и разочарований кара всегда постигала только министров и никогда — военачальников.

Приоритетной целью японской политики в те годы являлась попытка претворения в жизнь некоего азиатского подобия доктрины Монро, предполагавшего, как минимум, что Япония может действовать в Китае как заблагорассудится. Но усиление СССР и Германии, а также растущее влияние США на устремления Японии вынуждали последнюю выйти из заданных рамок и участвовать в мировой политике. Вторым политическим ориентиром оставалось желание императора не допустить чрезмерного ухудшения отношений с американцами{144}.

Военные настаивали на альянсе с Германией несмотря ни на что; император соглашался на него лишь в том случае, если он понадобится, чтобы противостоять Советскому Союзу. При любом раскладе, полагал он, прежде всего необходимо урегулировать китайский вопрос. Однако происходившее на Западе — уничтожение Франции, Нидерландов, изоляция Великобритании в 1940 г. — открывало невиданные перспективы: у Японии появилась возможность заполучить голландскую Ост-Индию, Индокитай, Сингапур…

Следовало ли теперь отказаться от проводимой до сих пор политики и поддаться искушению завоевать южные моря? Это означало порвать с Великобританией и США, лишить всесильную сухопутную армию ее «священной» войны в Китае, зато на флоте наступило бы ликование…

Вторая дилемма Хирохито как раз и заключалась в том, какие последствия во внутренней политике будет иметь изменение баланса влияния армии и флота. Разве не стоило взвесить их не менее тщательно, чем преимущества и риски любого его выбора?

Вырисовывались три более-менее противоречившие друг другу позиции. Одна фракция, связанная с Антикоминтерновским пактом, а затем с трехсторонним альянсом, сложившимся летом 1940 г., желала эффективного объединения, которое позволило бы выжать как можно больше из побед Германии. Армия ее поддерживала, особенно с тех пор, как Гитлер, вначале пославший немецких военных советников к Чан Кайши для борьбы с коммунистами Мао Цзэдуна, в конце концов, поставил на Японию, а не на Китай. Но клятвопреступление, которое представлял собой советско-германский пакт, заключенный без консультаций с Токио, значительно ослабило эту фракцию. Микадо разделял ее взгляды лишь в том, что касалось необходимости для Японии щита против СССР, — вот вторая позиция. И, наконец, еще одна фракция выступала за отказ от любой политики, грозящей оттолкнуть от Японии США, контролировавшие 36% японского импорта, на три четверти нефтяного. С ее точки зрения, следовало воспользоваться той пустотой, которая образовалась в результате поражения Франции, Нидерландов и неспособности Великобритании обеспечить свое присутствие в Восточной Индии, и обеспечить господство Японии на богатых природными ископаемыми теплых морях, чередуя методы запугивания, ограниченного силового воздействия и переговоров. Хирохито долго придерживался такого же мнения, желая экспансии без всякого риска{145}. Но вояки на флоте и в сухопутной армии думали, что время работает против Японии и надо опередить американскую интервенцию, неизбежную в любом случае.

Как Гитлер считал необходимым покорить СССР (на что, по его мнению, хватило бы трех месяцев), дабы завладеть материальной базой и природными богатствами, которые позволят затем победить Великобританию, так и большинство японских руководителей доказывало Хирохито, что нужно ударить по Соединенным Штатам, чтобы нейтрализовать их, прежде чем они будут готовы к войне. Тогда США согласятся на переговоры, и Япония сможет повернуть против СССР. Хирохито прислушался к их аргументации.

В действительности, как известно, эти расчеты оказались ошибочными. Однако анализ совещаний, в которых участвовали император, генерал Тодзё и некоторые другие сановники, свидетельствует, что проблема рассматривалась именно под таким углом. К тому же прогерманский клан Японии, декларировавший свою близость к нацизму, считал, что, пока действует советско-германский пакт, война против СССР была бы непопулярна в армии.

При всем недоверии, которое испытывал теперь Хирохито к нацистской Германии, он все же расценивал присоединение Японии к трехстороннему пакту положительно, поскольку этот пакт уменьшал давление Советов на Маньчжоу-го, однако не хотел, чтобы тот привел его к конфликту с США и Великобританией. «Если между Японией и СССР будет подписан пакт о ненападении и мы двинемся на юг, то главную роль станет играть военно-морской флот… Готова ли к этому армия? Германия и СССР — страны, которым нельзя доверять, и союз их противоестествен. Вы не думаете, что у нас будут проблемы, если одна из них нас предаст и воспользуется тем, что все наши силы сосредоточены на войне с США? Чтобы действовать против Америки, нужен удобный случай, такой, например, как высадка немцев в Великобритании… это позволило бы нам пойти на юг, поскольку американцы поспешили бы на подмогу англичанам», — объяснял Хирохито{146}.

Излагая подобные гипотезы, Хирохито все больше склонялся к тому, чтобы безотлагательно воспользоваться международным положением, и в июле 1941 г. по случаю оккупировал часть французского Индокитая, что заставило президента Рузвельта ввести частичное эмбарго на поставки нефти в Японию. Убежденный адмиралом Нагано в успехе внезапной военной операции против англо-американских сил, Хирохито удостоверился, что, даже приостановив военные действия в Китае, можно не бояться советской атаки: японских войск там достаточно. Уступить американцам теперь, толковал министр обороны Тодзё, значит поставить под угрозу завоевания в Китае, а также будущее Маньчжоу-го и даже Кореи. Пакт, подписанный со Сталиным в результате европейской миссии Мацуоки накануне немецкого нападения на СССР, несколько успокоил Хирохито, однако принц Коноэ, вопреки своему прежнему мнению, считал, что Германия проиграет войну с Советским Союзом. Так думал он один. Вскоре Коноэ ушел в отставку, а на его место «высочайшим повелением» был назначен генерал Тодзё: это означало конец правительства, возглавляемого гражданским лицом.

Между тем, Хирохито распорядился оставить японские войска в Маньчжоу-го, чтобы перед лицом немецкого вторжения советские войска не смогли передислоцироваться на запад. Речь шла не о помощи Гитлеру: японцы готовились отхватить кусок Сибири, наплевав на пакт, подписанный со Сталиным тремя месяцами ранее. Микадо не хотел «опоздать на поезд», если немцы войдут в Москву. Несмотря на это, император воспротивился операции, на которой настаивали сухопутные войска, предпочитая наступать на юг с его богатствами, а перед тем вывести из игры США. В середине октября 1941 г. японская кинохроника начала распространять информацию о средствах самозащиты от различных типов бомб в случае воздушной атаки{147}.

Хирохито сопротивлялся также давлению Риббентропа, который предлагал устроить победную встречу немцев и японцев в Омске. Провал немцев под Москвой подтвердил правильность прогнозов принца Коноэ. И все же идея последующего раздела Сибири не умерла. Предполагалось, что транссибирскую железную дорогу будут одновременно контролировать и японцы, и немцы, русское население Сахалина будет использоваться на работах по добыче полезных ископаемых острова для нужд Японии и т. д. В ноябре 1941 г. был продлен Антикоминтерновский пакт, за ним последовал тройственный пакт Японии, Германии и Италии.

Касательно американцев и англичан жребий был брошен. Адмирал Ямамото наметил цели на Гавайях и Филиппинах. Хирохито пристально следил за развертыванием войск. Вплоть до самой последней минуты он беспокоился о надлежащей синхронности запланированных операций: в Пёрл-Харборе, на Филиппинах, на острове Гуам, на острове Уэйк, в Гонконге. Его заботили две задачи: первая — найти аргументы, позволяющие доказать, что нападение является вынужденной реакцией на экономическое удушение Японии, особенно в плане нефти, вторая — внушить Ямамото, которому перед атакой на Пёрл-Харбор надлежало пройти севером, чтобы не слишком приближался к советским берегам и не давал Сталину повода ответить на предполагаемую угрозу. В любом случае, очередь Сталина еще придет.

Успех нападения на Пёрл-Харбор оправдал самые смелые ожидания: большую часть американского флота удалось потопить. Правда, японский командующий не скрывал своего разочарования от того, что не получил приказа «попытаться пойти дальше», то есть высадиться на американском побережье где-нибудь между Алеутскими островами и Калифорнией. Во всем же остальном японский «блицкриг» завершился триумфом.

Ударная группировка из шести авианосцев повсюду обеспечивала японцам четырех- или пятикратное превосходство воздухе. Она действовала от Гавайев до Цейлона, совершая налеты на Пёрл-Харбор, Рабаул, Порт-Дарвин и Коломбо.

Капитулировали Гуам, Уэйк и Гонконг, вскоре сдались и голландская Ост-Индия с Малайзией. Атакованный с севера Сингапур, в свою очередь, пал 15 февраля 1942 г. Сцена капитуляции британской цитадели, показывающая, как генерал Персиваль трепещет перед исполненным победной спеси генералом Ямаситой, — одна из самых унизительных, когда-либо заснятых кинокамерой!

Сразу же после Пёрл-Харбора, 18 января 1942 г., Япония подписала с двумя своими партнерами своего рода план по разделу мира на оперативные зоны: все, что располагалось к востоку от 70-го градуса долготы, включая часть Сибири и Северной Америки, отходило под контроль Японии, на Западе, в том числе в Южной Америке, надлежало действовать немцам и итальянцам. Встреча союзных армий должна была произойти на юго-востоке, где-то в Индии. Можно задаться вопросом, не имело ли наступление Роммеля в Египте весной 1942 г. своей целью, помимо прочего, именно эту встречу?{148}

15 мая 1942 г. Риббентроп вновь стал настаивать, чтобы Япония примкнула к большому наступлению вермахта. Но посол императора в Германии Хироси Осима ответил, что распыление сил вынуждает его страну перенести нападение на СССР на более поздний срок, вне всякого сомнения — не позже октября 1942 г.

ЧАН КАЙШИ: КОММУНИСТЫ ИЛИ ЯПОНЦЫ?

Все свидетельства говорят об одном: в год, предшествовавший Пёрл-Харбору, Чан Кайши, безусловно, оказался самым прозорливым из руководителей воюющих государств. Только он (вместе с японским принцем Коноэ) не верил в победу немцев над Россией. Только он считал, что Япония воспользуется международным положением, чтобы ударить по «мягкому подбрюшью» западного империализма, то есть по голландской Ост-Индии, Малайзии и Филиппинам, а не по Сибири. Только он предвидел, что условий, которые Япония навяжет Китаю, даже прояпонское правительство в Нанкине не сможет принять. Только он не стал недооценивать милитаристский дух Японии и, уверенный в неизбежности войны, сделал вывод, что отныне Китай сможет обрести настоящих союзников, в данном случае — США. Только он, вопреки собственной супруге и части своего клана, нашел возможным положиться на Сталина в борьбе против китайских коммунистов. Фактически именно Чану СССР поставлял самолеты, танки и другое оружие, оставив Мао «всего несколько револьверов».

«После войны, — говорил Чан Кайши Оуэну Латтимору, советнику, рекомендованному ему Рузвельтом, — коммунистическая проблема будет улажена с помощью военной силы, но СССР и Коминтерн — дело другое. Мы не можем вести переговоры с китайскими коммунистами, потому что одни и те же слова для них и для нас имеют разный смысл. Но на Сталина можно рассчитывать, он всегда держит слово». В самом конце войны Чан Кайши, несомненно, будет думать иначе, но в 1941 г. его точка зрения была именно такова{149}.

Глобальные прогнозы Чан Кайши косвенно дают представление о его стратегии. После Пёрл-Харбора он хотел взвалить на американцев все хлопоты по разгрому японцев, сберегая полученную от них помощь для борьбы с Мао Цзэдуном. Подобная выжидательная тактика, которую он объяснял недостатком сил, сыграла против него, так как китайцы надеялись, что их народ вскоре перейдет в наступление против оккупантов. Коммунисты же предпочли сначала сразиться с Японией и тем самым выиграли битву за народное признание. После стольких лет смирения китайцы наконец-то воспряли духом.

В то же время политика Чана испортила его отношения с американцами. Последние рассчитывали на военное возрождение Китая, охотно помогли бы ему и весьма желали восстановления единого фронта Гоминьдана и китайских коммунистов, чтобы страна не скатилась снова к гражданской войне. Однако партия на троих, разыгрывавшаяся, с другими ставками, между Чаном, китайскими коммунистами и Сталиным, почти двадцать лет вдохновлялась такой ненавистью и таким недоверием, которые перевешивали все остальное. Чтобы понять исходные условия этой партии, необходимо вернуться назад, к 1927 г. и даже чуть дальше.

По-настоящему она началась уже с 1923 г. В то время, спустя 12 лет после отречения от престола последнего китайского императора Пу И и возникновения Китайской республики, ее основатель и создатель Гоминьдана (Национальной народной партии) Сунь Ятсен был связан с членами находившейся еще в зародыше коммунистической партии. Вместе с А. А. Иоффе, одним из тех, кто подписал Брест-Литовский мир, он составил тогда совместное заявление: «Доктор Сунь считает, что коммунистическая и даже советская система не может быть внедрена в Китае, где отсутствуют благоприятные условия для нее. Это мнение полностью разделяет господин Иоффе, который полагает, что более насущной и важной проблемой Китая является вопрос его объединения и национальной независимости. Он заверил доктора Суня, что Китай может рассчитывать на всемерную поддержку России в этом великом деле»{150}.

С целью заручиться такой поддержкой Сунь отправил в Москву одного из членов своего генштаба, приветствовавшего такую инициативу, — своего шурина генерала Чан Кайши, который в сопровождении коммуниста Чан Тэя должен был приобрести оружие и получить советы.

Потрясенный обязательным наличием в армии комиссаров, занимавшихся, помимо прочего, политическим воспитанием военнослужащих (как можно, например, увидеть в фильме братьев Васильевых «Чапаев»), Чан Кайши вернулся из СССР с довольно прохладным отношением к методам советского режима. Он взял слово на собрании Коминтерна, проходившем под председательством Г. Е. Зиновьева и в присутствии Г. Н. Войтинского, который, ко всеобщему удовольствию, годом ранее участвовал в создании компартии Китая (его преемник в Китае — властный голландец Баринг, рассчитывавший на «коренные народы Индонезии», — такого успеха не добился). На этом собрании Чан Кайши заявил: «Гоминьдан, действуя под знаком “трех народных принципов”[20], стоит на стороне всех порабощенных народов в борьбе против империализма. В Китае нашими самыми главными врагами являются феодалы-милитаристы, вскормленные империалистами. Мы надеемся, что через два-три года наша революция победит. Я многому научился за время моих поездок по Советскому Союзу. Мне кажется, сохраняются некоторые не совсем верные представления о том, что такое в действительности революция в Китае. Надеюсь, наши друзья из Интернационала окажут нам честь посетить Китай с целью наблюдения и изучения проблем революций в странах Востока»{151}. Однако советско-китайский медовый месяц уже был омрачен взаимным недопониманием.

С одной стороны, газета «Известия» опустила в заявлении Иоффе и Сунь Ятсена первую фразу об «отсутствии благоприятных условий» для создания советов и установления коммунистического режима в Китае. С другой стороны, едва Чан Кайши вернулся из Москвы, Сунь Ятсен отправился в Кантон и Гонконг, где восхвалял английский парламентаризм и заявил, что надо взять за образец методы работы британского правительства{152}. А год спустя советский дипломат Л. М. Карахан уже вел в Пекине от имени Москвы с одним из милитаристов переговоры о судьбе китайской железной дороги{153}. Одно с другим не очень связывалось. Но дальше — больше…

Чан Кайши сказал еще одному деятелю Коминтерна, М. М. Бородину, что «враждебность монголов направлена не против китайцев, а против милитаристов», стараясь предотвратить начинавшийся в ту пору процесс захвата Москвой Внешней Монголии. Но, хотя Сунь получил заверения в том, что у России нет никаких видов на Монголию, русские войска там все же оставались — то есть один этап захвата был пройден…{154}

В Москве китайских коммунистов рассматривали как закваску, даже как рычаг в рядах Гоминьдана, членами которого они становились. Для Гоминьдана эта двойная принадлежность китайских коммунистов являлась расплатой за помощь, которую он хотел получить у СССР. Кроме того, подобная ситуация позволяла Гоминьдану укрепить свои позиции относительно пекинских «северных милитаристов» и благодаря указаниям Бородина — не только официального представителя российской коммунистической партии, но также эмиссара Коминтерна и советского правительства[21] — лучше понять механизмы функционирования советской власти{155}.

На самом деле проникновение китайских коммунистов в Гоминьдан не опиралось, как десятью годами ранее в России, ни на солдат, ни даже на рабочую организацию. Оно ограничивалось кадровыми партийными работниками — своего рода зачаточной бюрократией, состоявшей исключительно из интеллектуалов. Правое крыло Гоминьдана считало его опасным, Чан Кайши тоже — хотя и старался все же сохранить союз с Москвой. Он, «конечно, может признать, и охотно, что стоял у истоков введения коммунистов в Гоминьдан… — заявил Чан Кайши, отправляясь на север в поход против правившего в Пекине милитариста, — но всегда говорил также, что будет бороться против их влияния, если они начнут приобретать перевес»{156}.

Поскольку Сталин собирался «выжать лимон [то есть Гоминьдан] и выбросить», Москва открыто вела несколько политических линий: помогала националистическому движению Чан Кайши победить северных милитаристов, но при этом сохраняла дипломатические отношения с возглавляемым одним из них правительством в Пекине, чтобы договориться о статусе железной дороги; поощряла левое крыло Гоминьдана, которое хотело свергнуть Чан Кайши, и одновременно поддерживала китайских коммунистов, желавших одержать верх над левыми гоминьдановцами.

Чан Кайши выставил вон присланную к нему Москвой миссию Бородина. Но Сталин не позволил китайским коммунистам самостоятельно выступить в ответ против Чана, отдав приоритет борьбе с империалистами и милитаристами. После победоносной операции на севере Чан ликвидировал рабочие дружины, которые помогли ему победить в Шанхае, затем раздавил «Кантонскую коммуну», парализованную лозунгом Сталина о «едином фронте против империализма» и в некотором роде просто «положившую голову под топор». Троцкий, которому вторил Мальро в произведении «Удел человеческий» («La Condition humaine», 1933), впоследствии резко осудил «эту политику подчинения рабочего движения буржуазии».

Сталин и Бухарин ссылались на то, что «военная сила Чан Кайши по-прежнему опережает социальную динамику, которая, вопреки видимости, ограничивается анклавами»{157}. А главное, учитывая разницу между силами Советского государства и китайского коммунистического аппарата, находившегося в зачаточном состоянии, СССР на текущий момент был больше заинтересован в упрочении гоминьдановского государства, чем китайской компартии, которая, конечно, называла себя революционной, но не имела ни средств, ни собственной базы, чтобы одержать победу. Даже если бы она и победила, южное правительство во главе с коммунистами немедленно вызвало бы конфликт с Великобританией, чего Советская Россия вовсе не желала. В данном вопросе Троцкий соглашался со Сталиным, считая, что на внешней мировой арене «России нужна передышка»{158}.

Наконец, как это ни непостижимо, китайских коммунистов, в частности Чэнь Дусю, по меньшей мере два раза застигли врасплох действия Чан Кайши, а затем резкая перемена в его поведении, хотя их предвещал ряд довольно заметных признаков. Может быть, как истинные марксисты, они относились к Чан Кайши, «военной косточке», с некоторым презрительным снисхождением, недооценивая его интеллектуальные способности?

Вот в каком историческом контексте Мао Цзэдун — член аппарата Гоминьдана, «светской власти грядущей революции», и вместе с тем коммунистической партии — вынашивал идею о том, что в Китае антагонистический конфликт между буржуазией и пролетариатом возглавит и разрешит крестьянство. Тут он выступал в роли своеобразного ученика Цюй Цюбо[22] и Бухарина. Пока Единый фронт разваливался, Мао вел агитацию в деревнях провинции Хунань, теоретически обосновывал характер действий различных групп, составлявших крестьянство, указывал ему на его передовую роль, оставаясь в рядах Гоминьдана и компартии, дабы лучше приноравливать свою деятельность к общей стратегии. Не становился ли этот бунтарь еретиком?

Сталин посоветовал китайским коммунистам заключить союз с левым крылом Гоминьдана и заранее осудил тех, кто из него выйдет. Мао, таким образом, поступал в соответствии с генеральной линией. После разгрома его товарищей в Кантоне он вел жизнь человека вне закона, но весьма агрессивного, имеющего под рукой несколько тысяч человек, укрывавшихся в горах на западе страны. Позднее эти люди предпримут «Великий поход».

В 1925 г., когда после смерти Сунь Ятсена к власти пришел Чан Кайши, «империя рассыпалась, словно песок». Три года спустя Чан устранил коммунистов и победил большинство милитаристов. Китай как будто стоял на пороге нового объединения? Конечно, у Чан Кайши оставалось еще много соперников и противников, но в целом тучи на его горизонте рассеивались. Не для того ли, чтобы предотвратить возрождение Китая, японцы, осуществляя давние замыслы, напали тогда на Маньчжурию?

Нападение произошло 18 сентября 1931 г. 20 сентября Чан Кайши записал в своем дневнике: «Японские милитаристы закусили удила. Они не остановятся до тех пор, пока не реализуют свои завоевательные планы, — следовательно, в восточной Азии мира больше не видать». Через день он добавил: «Агрессией Японии в Китае началась Вторая мировая война. Интересно, отдают ли себе в этом отчет государственные деятели мира?»{159}

Правительство Нанкина воевало с нарождающейся красной армией Мао Цзэдуна и Чжу Дэ, когда произошел «маньчжурский инцидент»: в километре от Мукдена вблизи железной дороги взорвалась бомба, но причинила столь мало ущерба, что поезд прибыл вовремя. Это послужило предлогом для японской интервенции в регион, где постоянно случались беспорядки. Японская армия оккупировала столицу Маньчжурии. Через несколько месяцев японцы провозгласили независимость Маньчжоу-го — страны с 20% маньчжурского населения, — чтобы посадить на ее трон потомка бывшего китайского императора Пу И.

После японской агрессии Чан Кайши ввиду усталости страны, несмотря на брошенный студентами тридцати китайских университетов призыв к войне с Японией, предпочел обратиться к арбитражу Лиги Наций, которая только что мирным путем разрешила греко-болгарский конфликт и еще находилась под впечатлением от пацифистского пакта Бриана-Келлога об отказе от войны. Но, вопреки докладу лорда Литтона, пришедшего к заключению о вине японцев, осуждение агрессора ограничилось пустословием, и японские делегаты покинули Лигу Наций с вызывающим видом. Они были уверены в своей безнаказанности, прикидываясь единственными защитниками западного порядка от советской угрозы и китайской анархии.

Предсказание от 22 сентября 1931 г., если считать его подлинным, в известной мере объясняет позицию Чан Кайши в последующие годы. Японские агрессоры вновь подхватили одну из тем «21 требования», сформулированных во время Первой мировой войны, — тему экономической зависимости Японии — упорствуя в давнем стремлении к экспансии на китайскую территорию. На достигнутом они не остановились. Новый акт агрессии в июле 1937 г. представлял собой еще одну провокацию, призванную оправдать широкомасштабное вторжение в Китай.

Конфликт в период между этими двумя инцидентами не прекращался, а Чан Кайши по-прежнему не желал признавать истинные размеры бедствия. Военные, выражая всеобщее возмущение, разжигаемое китайскими студентами, даже арестовали его, но вскоре освободили по совету Сталина, который понял причины его поведения.

В каком-то смысле «сианьский инцидент» отображает в миниатюре дилеммы, стоявшие перед китайскими руководителями в конце 1936 г., когда страну захлестнула ненависть к Японии. Эта история потрясает неожиданными поворотами сюжета.

Перед лицом растущей опасности войны на Западе и заключения Антикоминтерновского пакта Мао почувствовал необходимость перемирия с Чан Кайши, чтобы успешнее сражаться с японцами. Чан, со своей стороны, задумал нанести коммунистам последний удар в виде «шестой кампании окружения». Провести операцию поручили генералу Чжан Сюэляну. Но тот счел, что в своих переговорах с Мао Цзэдуном Чан Кайши сформулировал чрезмерные требования, и решил арестовать его в городе Сиань на северо-востоке Китая (провинция Шэньси). Атакованные посреди ночи охранники Чан Кайши достаточно долго отбивались, дав ему возможность бежать в заснеженные скалистые холмы. Его потом нашли спрятавшимся в узком гроте, трясущимся от холода в одной ночной рубашке и неспособным четко говорить, потому что он в панике забыл надеть зубной протез. Молодой капитан отнес его на спине в ставку главнокомандующего к генералу Чжан Сюэляну. Генерал извинился за обхождение, которому подвергся Чан Кайши, и вновь потребовал от него изменить политику{160}.

«Я — генералиссимус, — ответил тот. — Вы должны оказывать мне уважение. Если вы рассматриваете меня как своего узника, то лучше убейте меня, но не унижайте»{161}.

Мао Цзэдун, поднятый по тревоге Чжан Сюэляном, предложил отдать Чан Кайши под суд и казнить. В это время супруга Чан Кайши в Чунцине развернула активную деятельность, добиваясь переговоров, тогда как правое крыло Гоминьдана собиралось бомбить Сиань. В Москве Димитров считал, что Чжан Сюэлян не стал бы действовать без согласия Мао, однако врагом Китая номер один по-прежнему остается Япония и необходимо восстановить (как в 1927 г.) единый фронт коммунистов и Гоминьдана. Сталин через Чжоу Эньлая передал Чжан Сюэляну, что «арест Чан Кайши — это отнюдь не революционное событие, а японский заговор». «Объективно», согласно марксистской логике в сталинском варианте, так оно и было. Эдгар Сноу вспоминал: «Мао впал в дикую ярость, когда получил приказ отпустить Чана. Он ругался на чем свет стоит, топал ногами». Но потом решил все-таки подчиниться распоряжениям Коминтерна{162}.

Что же касается Чан Кайши, то, как только японцы начали захватывать оставшуюся часть страны, он счел себя обязанным разъяснить свою позицию: «Пока есть хоть малейшая надежда на мир, нельзя от этой надежды отказываться, и, пока критический момент, требующий жертвоприношения, не наступил, не стоит зря призывать к жертвоприношению».

Эти принципы Чан Кайши снова публично провозгласил в 1937 г., объясняя, что Китай слишком слаб, слишком раздроблен, чтобы вступить в войну с Японией. Сначала надо укрепить единство страны и тем самым увеличить ее силы. С 1928 по 1937 г. Китай набирался сил и в результате помешал врагу увеличить свое присутствие в стране, превратив захватчика в узника собственных завоеваний{163}. Подобное изложение политической стратегии Чана одним из его панегиристов, безусловно, содержит долю истины. По крайней мере, оно укладывается в логику прогноза, сделанного Чан Кайши в сентябре 1931 г. Данная стратегия сопровождалась перемирием, которое он заключил со своими соперниками и с Мао Цзэдуном, обосновавшимся в то время, по окончании своего Великого похода, в Яньани. Однако, формально демонстрируя непреклонность в вопросах государственного суверенитета и необходимости войны для восстановления территориальной целостности, разъяснения Чана затушевывали тот факт, что всю энергию своих армий он до сих пор направлял на победу над соперниками, а не над внешним врагом{164}.

В этом обвиняли Чан Кайши левые гоминьдановцы, и в частности Сун Цинлин, вдова Сунь Ятсена, из-за этого Мао Цзэдун требовал его расстрела, хотя после вмешательства Сталина пересмотрел приоритеты, поскольку в глазах Москвы только Чан Кайши олицетворял собой Китай как единое целое. С 1937 г. Мао, в свою очередь, посвятил себя борьбе с японцами, а не с их «дружком» Чаном; он полагал, что, действуя таким образом, эффективнее отдалит китайцев от Чан Кайши, нежели отняв у него власть насильно{165}.

Тем не менее японское вторжение в 1938 г. и после, сопровождавшееся всяческими ужасами, сильно изменило расклад карт: Пекин, Нанкин, Шанхай, а также Ухань, куда отступил Чан, пали к ногам японцев. Затем нашествие приостановилось. Чан Кайши заперся в провинции Сычуань, в Чунцине — недоступный, но вместе с тем изолированный, поскольку в 1940 г. англичане в угоду Токио перекрыли ему путь в Бирму. Он все время пытался вести с Токио переговоры, но на своих условиях. Поэтому, в конце концов, японцы отказались от переговоров с ним и предпочли иметь дело с небезызвестным в прошлом Ван Цзинвэем. Ван, которого станут звать «китайским Петеном», порвал с Чан Кайши и согласился возглавить марионеточное прояпонское правительство в Нанкине.

Таким образом, теперь возникло три Китая, включая Китай Мао, тоже превращенный в своего рода государство. И все три выступали от имени Единого фронта Гоминьдана или от имени реформированного Гоминьдана. На самом деле новый компромисс, достигнутый между Мао и Чаном в 1937–1938 гг. во имя идеи «объединить Китай, чтобы лучше сражаться», рухнул чуть ли не сразу после заключения. Казалось, свой метод — потерять территорию, но выиграть время — Чан Кайши применял в основном в соперничестве с коммунистами. Вполне логично объявив Японии войну после нападения на Пёрл-Харбор, он использовал оружие, поставленное ему Вашингтоном, не против оккупантов, а против Мао Цзэдуна, о чем горько сожалел генерал Стилуэлл{166}.

Что же касается Мао, то, несмотря на повторный призыв Коминтерна, Димитрова и Сталина искать соглашения с Чаном, он заявил, что об этом больше не может быть речи теперь, когда китайский народ понял, что, в отличие от Чана, Мао сражается с японцами по-настоящему.

КТО ГЛАВНЫЙ ВРАГ ДЛЯ РУЗВЕЛЬТА? КАК ДО, ТАК И ПОСЛЕ ПЁРЛ-ХАРБОРА — ГИТЛЕР

Как и после атаки на Всемирный торговый центр в Нью-Йорке в сентябре 2001 г., шок от нападения на Пёрл-Харбор 7 декабря 1941 г. оказался настолько сильным, что с тех самых пор американцы, не щадя себя, не прекращают попытки понять, что же тогда все-таки произошло. Об этом написано уже около тысячи книг.

Теперь мы, конечно, знаем поминутно хронологию событий тех дней, которые предшествовали японской агрессии. Последняя стоила американцам 8 линкоров, 3 легких крейсеров, 3 эсминцев, 4 вспомогательных кораблей, 67 бомбардировщиков, 13 истребителей, 4 «летающих крепостей» (еще 150 самолетов получили повреждения), 2 403 человек убитыми и 1 178 — ранеными{167}.

Проведенное американцами расследование выявило невероятную несогласованность в действиях американских военных, которая, по крайней мере, частично сыграла свою роль в случившемся. База в Пёрл-Харборе не располагала машиной для дешифровки японского кода, хотя в Вашингтоне имелись целых четыре, в Лондоне две и на Филиппинах еще одна. Макартура в Маниле предупредили о возможности японского рейда, но он не знал, что в Гонолулу нет дешифровальной машины, и сам был очень этим фактом удивлен, так же как адмирал Киммел и генерал Шорт в Пёрл-Харборе. Там заметили какие-то приближающиеся самолеты, но почему-то подумали, что те летят из Калифорнии. Военному командованию Пёрл-Харбора не сообщили о провале переговоров с японцами в Вашингтоне. Поступила телеграмма, которая извещала о существовании «угрозы войны», и морякам приказали не открывать огонь первыми, но 7 декабря никто и представить не мог, что эта угроза может коснуться Пёрл-Харбора. Несколько линкоров, построенных в ответ на перевооружение японского флота, еще весной получили приказ покинуть базу. Наконец, когда начальник Генерального штаба генерал Маршалл 7 декабря, прочитав перехваченное сообщение, убедился, что японцы намерены атаковать американскую военную базу, он не воспользовался телефоном: боялся, как бы японцы не подслушали и не отреагировали немедленно. Его предупреждение передавалось по телеграфу по очереди: сначала на Филиппины, затем в Панаму, Сан-Диего и лишь в последнюю очередь на Гавайи, куда оно, таким образом, пришло… через 8 часов после нападения{168}.

Отсутствие координации действий между Вашингтоном и командованием военно-морского флота, уверенность в том, что агрессивно настроенная Япония, скорее всего, нападет на Филиппины и голландскую Ост-Индию (что в глазах конгресса не являлось поводом для войны) все-таки не вполне объясняют инертность американцев. Тут есть доля ответственности самого президента Рузвельта. Его можно заподозрить в том, что он сделал из Пёрл-Харбора своего рода приманку. И в самом деле, нападение японцев на эту плохо вооруженную военно-морскую базу оправдывало объявление войны, за которое американский конгресс ни за что не проголосовал бы при иных обстоятельствах.

Как же проанализировать поведение Рузвельта?

«Это, должно быть, какая-то ошибка! — воскликнул министр военно-морских сил США Фрэнк Нокс, когда ему из Пёрл-Харбора сообщили о нападении японцев. — Речь наверняка идет о Филиппинах».

«Нет, сэр, — ответил ему адмирал, — о Пёрл-Харборе».

Ближайший советник Рузвельта Гарри Хопкинс, со своей стороны, свидетельствует: «В 13.40 я обедал с президентом за его рабочим столом, когда министр Нокс предупредил нас, что идет воздушный налет на Пёрл-Харбор и что это не учения. Я выразил уверенность, что произошла явная ошибка и Япония, безусловно, не станет нападать на Гонолулу. Президент заговорил о тех усилиях, которые он приложил, чтобы удержать страну в стороне от конфликта, и о своем горячем желании не допустить войны до завершения его президентского срока. Но, сказал он, “если новость об этом нападении верна, то ответственность с меня лично полностью снимается, так как японцы приняли решение за меня”. Ему сообщение показалось правдивым: “действовать неожиданно — вполне в духе японцев”. А в тот самый момент в Вашингтоне снова обсуждался вопрос о мире на Тихом океане»{169}.

Это краткое свидетельство, записанное вечером 7 декабря, в сжатом виде отражает обстановку:

• удивление флотских военачальников по поводу того, что нападение совершено на Пёрл-Харбор;

• аналогичное удивление политического советника, наиболее осведомленного, наряду с Корделлом Халлом, в международных делах;

• утверждение президента, что если действительно начнется война, то с него ответственность будет полностью снята;

• его напоминание, что до сих пор он делал все от него зависящее, чтобы удержать свою страну за гранью конфликта.

Двумя днями позже, не предупредив никого из собственного окружения кроме, вероятно, Геббельса, Гитлер объявил Соединенным Штатам войну. В день, когда он узнал, что битва за Москву проиграна, Гитлер захотел показать, что удерживает инициативу в своих руках. Если бы США объявили войну первыми, это могло бы сильно подорвать боевой дух немцев. В каком-то смысле Гитлер даже оказал Рузвельту услугу. Ничто не говорит о том, что конгресс во второй раз объявил бы войну, и, таким образом, ответственность с американского президента снова «была полностью снята»[23].

Когда перечитываешь ту часть воспоминаний Рузвельта{170}, где рассказывается о событиях, предшествовавших Пёрл-Харбору, видно, что две трети текста касаются гитлеровской угрозы и способов противостояния ей, Японии и дальневосточному вопросу посвящено не более тридцати страниц. Это четко отражает тот факт, что если для существенной части американской общественности главным врагом США являлась империя Восходящего Солнца, то для Рузвельта — нацистская Германия.

Воспоминания также, вне всякого сомнения, показывают: американская конституция до такой степени ограничивала права президента, что, несмотря на мировое могущество его страны, он представлял собой «связанного Гулливера» (по выражению Стенли Хоффмана). Имея дело со всесильным и стоявшим на изоляционистской позиции конгрессом, президент вынужден был хитрить, чтобы поступать в соответствии со своими убеждениями — помогать демократиям, спасать Великобританию после июня 1940 г., сдерживать Японию.

Так, президент США не мог объявить войну, «если нападению не подвергнется национальная территория», не имел права нарушить «закон о нейтралитете», который запрещал поставлять военную технику какой-либо воюющей стране.

В июне 1940 г., видя, что совершенно бессилен сделать хоть что-то для отчаянно взывавшей о помощи Франции, Рузвельт испытал весьма болезненное ощущение поражения, какого еще никогда в своей жизни не знал. Потрясенный и огорченный, он потребовал дать ему право управлять страной по-настоящему. Обида, которую он отныне затаил на Францию, безусловно, была связана не только с разочарованием, вызванным разгромом французов, но и с памятью о том, как он не мог помочь Франции ничем, кроме добрых слов.

До сих пор Рузвельт далеко опережал в прозорливости и общественное мнение, и конгресс, вернее оценивая опасность подъема нацизма. В стране царили крайне изоляционистские, то есть в данном случае пацифистские и националистические, настроения. Кризис 1929 г. американцы, которым раньше всегда обещали процветание, восприняли как не исполненное обещание. Они избрали Рузвельта, с помощью «Нового курса» вернувшего им уверенность в себе и возродившего американскую мечту. Успех «Нового курса» снова узаконил их право быть другими, право на сей раз действительно избегать участия в европейских склоках, которое после Первой мировой войны не приносило им ничего кроме разочарований. Держаться в стороне от идущей к своей гибели Европы, сохранять обособленность — таково было кредо подавляющего большинства населения США. Долгое времени и сам Рузвельт разделял такую точку зрения, наблюдая, в частности, несостоятельность Лиги Наций.

Ситуация изменилась, но американская общественность не обратила бы на это внимания, если бы не образование весьма воинственных лоббистских групп, отстаивавших изоляционистскую политику или, наоборот, боровшихся с ней. В стане изоляционистов находились в основном не столько американцы немецкого происхождения (как в 1914–1918 гг.), сколько ирландцы, крайние англофобы. Были среди них и активисты движения «Америка прежде всего» (America First), руководимого, в числе прочих, знаменитым летчиком Чарльзом Линдбергом, который обозвал Рузвельта «ненормальным», когда тот захотел увеличить производство боевых самолетов в США. К ним также принадлежали Хёрст со своим издательским концерном, крупные промышленники (например, Форд), которые восхищались подъемом Германии и мечтали о расширении торговых связей со столь динамичной экономикой. Все они выступали за политику «умиротворения», считая ее единственно возможным ответом на требования Гитлера.

Другой лагерь объединился вокруг так называемого комитета Уайта. Некоторые его члены, как, например, Дин Ачесон, вскоре стали ратовать за то, чтобы при необходимости вступить в войну и помочь демократиям защищаться. Основатель комитета Уайт отождествлял фашистских чернорубашечников и нацистских коричневорубашечников с куклуксклановцами. Положение этого лагеря осложнялось расхождением во взглядах его представителей: одни думали, будто усиление Великобритании убережет США от участия в мировой войне, другие, тоже пацифисты, полагали, что важнее все же сохранить демократию, чем мир.

Лагерь изоляционистов получил неожиданную поддержку со стороны ультралевых, коммунистов и сочувствующих им после заключения советско-германского пакта, когда его пацифизм стал еще активнее.

Объявление войны не изменило ситуацию: как показал опрос, проведенный в сентябре 1939 г. агентством Ропера, всего 2% американцев считали нужным участвовать в конфликте на стороне англичан и французов{171}.

Советско-германский пакт существенно усложнил картину политических установок в США, и Рузвельт, решив выставить свою кандидатуру на выборы 1940 г., по необходимости должен был обратить на это внимание. Именно в те годы он осознал, что, наряду с печатью, кино становится силой, которую невозможно игнорировать, и делающие его люди оказывают немалое влияние на политические предпочтения зрителей-избирателей.

В США понятие свободы прессы включало в себя и свободу кинематографа. Существовала только самоцензура, связанная с моральным «кодексом Хейса». Рузвельт, подобно другим видным деятелям его поколения, раньше считал кинофильмы просто развлечением. Однако в 1937 г., после показа в Белом доме фильма Йориса Ивенса «Испанская земля» с прочитанными Хемингуэем комментариями, его взгляды изменились, а решимость бороться с усилением фашизма укрепилась.

Оценив по достоинству ту роль, которую кино могло сыграть в пропаганде защиты демократий, Рузвельт стал отныне субсидировать целую программу по съемке художественных лент об испанских республиканцах: так появились «Последний поезд из Мадрида» Джеймса Хогана, «Три товарища» Джозефа Манкевича и т. д. Рузвельт не был кинолюбителем, зато мир кинематографа им сильно интересовался. За несколько предыдущих лет этот мир значительно расширился за счет режиссеров-иммигрантов (Фриц Ланг, Уильям Дитерле и др.), вступавших в американские антифашистские организации. Конечно, внутри кинематографического лобби существовали сильные разногласия, но в большинстве своем оно поддержало предвыборную кампанию Рузвельта в 1940 г., и Рузвельт отплатил ему сторицей{172}.

В мире американского кинематографа развернулась тогда настоящая гражданская война. Она отражала все политические дебаты того периода. Переплелись несколько конфликтов: сценаристы и актеры (Джордж Рафт, Пол Муни) сражались с продюсерами; интервенционисты (например, «Уорнер бразерс») — с изоляционистами; либералы и сочувствующие им коммунисты (политические противники окрестили их «глупцами») — с «лакеями» кинокомпаний, которые чурались фильмов, способных задеть немцев, таких, как «Признания нацистского шпиона» Литвака или «Великий диктатор» Чаплина.

Летом 1939 г., когда был подписан советско-германский пакт, либералы (Мелвин Дуглас, Гэри Купер) покинули ряды антифашистов. С тех пор борьба шла между двумя лагерями. К первому, рузвельтианскому, принадлежали «Уорнер бразерс», Дэвид Селзник, Фредрик Марч, Хамфри Богарт, Джеймс Стюарт и др. Ко второму, считавшему, что «Новый курс» представляет собой одну из форм коммунизма и Рузвельт, который старается развязать войну, готов объединиться с Советами, — актеры Адольф Менжу, Джон Уэйн, Роберт Тейлор, продюсер Уолт Дисней, режиссеры Сэм Вуд, Кинг Видор и Эдвард Дмитрык. Позднее, уже в эпоху маккартизма, они поквитаются с демократами, составив знаменитый «черный список Голливуда».

После Пёрл-Харбора Рузвельт лично вмешался, чтобы наладить выпуск собственной американской военной кинохроники, вопреки мнению флотского командования, запрещавшего доступ на борт военных кораблей операторам студий «Фокс» и «Парамаунт», так что киносборник «Ньюсрилз» нередко был вынужден заимствовать кадры у англичан. Рузвельту пришлось даже схитрить для того, чтобы Форд и Пэрриш могли снять сражение у атолла Мидуэй (в знак благодарности они включили в свой полнометражный фильм «Битва за Мидуэй» кадры с Рузвельтом-младшим… который в битве не участвовал. Рузвельт посмотрел эту сцену, не моргнув глазом).

По его просьбе режиссер Фрэнк Капра снял документальный фильм в стиле Ивенса («За что мы сражаемся»). Но больше всего поражают, несомненно, его личные рекомендации по поводу количества и тематики художественных лент, помогающих победе. Один фильм в честь Норвегии («Луна зашла»); два — в честь СССР («Миссия в Москву» и «Северная звезда»); три — антинацистских («Дети Гитлера», «Стража на Рейне», «Мужчина, за которого я вышла замуж»); два — о Франции («Эта земля моя» Ренуара и «Касабланка» Кёртиса). Антияпонский фильм обнаруживается всего один — «Позади восходящего солнца» Дмитрыка. Далее идут фильмы о морском флоте, сухопутных войсках, авиации, фильмы, оправдывающие справедливую войну («Сержант Йорк»), фильмы о промышленном производстве и о жизни в деревне… Рузвельт собственноручно подчеркнул имена тех, кто должен прославить «непобедимую крепость» страны — американскую семью…

Никто из остальных главных действующих лиц войны — ни Гитлер, ни Сталин — не разработал столь всеобъемлющей программы{173}.

Вот в какой обстановке Франклин Рузвельт пошел против ветра, без колебаний выбрав курс. Однако ему пришлось проявлять осторожность и прибегать к хитрости, чтобы обойти конгресс и сохранить контакт с общественностью. Ни тот, ни другая не забыли, что в течение долгого времени он сам был изоляционистом.

Резкий поворот политического курса Рузвельта произошел в октябре 1937 г., после масштабного вторжения японцев в Китай. Дабы получить возможность пересмотреть господствовавшую до тех пор тактику изоляционизма, он назвал свое выступление «Речь о карантине». Это был ловкий ход. Карантин — санитарная мера изоляции, которая воспринимается положительно, тогда как предлагал-то Рузвельт, по сути, экономическую блокаду Японии.

Его речь произвела эффект «грома среди ясного неба». В ней Рузвельт обличил «настоящую эпидемию» страха, захватывающую весь мир. Словно эхом на нее откликнулось нападение японцев на американский военный корабль «Панай». Тем не менее сенаторы-изоляционисты Бора и Ладлоу тут же заявили в сенате, что «не будут отправлять [американских] мальчиков на Дальний Восток из-за одного потопленного корабля, находившегося в зоне риска». Кроме того, Ладлоу предложил внести в конституцию США поправку, требующую проведения национального референдума как необходимого предварительного условия для вступления страны в войну, если только она сама не подвергнется вооруженному нападению{174}.

Таким образом, предчувствуя опасность сложившейся международной обстановки, президент был связан по рукам и ногам и не имел реальной власти. Гнев Рузвельта на Японию несколько поутих, когда она принесла извинения за инцидент с «Панаем», хотя преступления японцев в Китае возмущали его до глубины души. Американский посол Уильям Буллитт советовал президенту сохранять спокойствие: «Эмоционально нас, конечно, сильно задевает происходящее в Китае, но у нас там довольно небольшие экономические интересы, а жизненно важных интересов нет»{175}.

Рузвельт был лишен возможности действовать не только на Тихом океане, но и в Европе, не в силах отреагировать ни на аншлюс Австрии, ни на Мюнхенский кризис. Чемберлен отказался сообщить ему выдвинутую Жоржем Бонне идею международного арбитража. В январе 1939 г. в США планировалась широкомасштабная программа самолетостроения с целью помочь Франции и Великобритании. Однако закон о нейтралитете позволял поставлять самолеты в эти страны лишь в том случае, если они не участвуют в войне. Таким образом, следовало реализовать программу, пока война не началась. Призывы Рузвельта в 1938–1939 гг. к соблюдению положений пакта Бриана-Келлога и его предложения о проведении международной конференции вызывали со стороны Гитлера лишь насмешки[24]. Между тем, американский президент, очень чутко следивший за происходящим в Европе, и в особенности за судьбой евреев, сказавший однажды Чемберлену, что тот может «рассчитывать на нас во всем кроме войск и кредитов», сумел, по крайней мере, провести (27 ноября 1939 г. и 13 февраля 1940 г.) закон о продаже Соединенными Штатами военной техники на условиях «cash and carry»[25]. Правда, он тоже относился к числу законов о «нейтралитете», но, учитывая господство союзников в Атлантике, фактически лишал немцев всех поставок из Америки.

С началом войны ориентация президента на антигитлеровскую коалицию конкретизировалась. Когда посол США в Великобритании Кеннеди, сторонник «умиротворения», предложил Рузвельту взять на себя роль посредника, тот отказался, поскольку достигнутый таким образом мир позволил бы укрепиться или, по крайней мере, уцелеть режиму насилия и агрессии{176}.

Рузвельт проявил свои чувства и публично: «Наша страна останется нейтральной, но я не могу требовать от каждого гражданина оставаться нейтральным в душе». Чувствуя, что за ним неотступно следят, он не хотел «совершать непоправимых поступков» и зачастую говорил противоположное тому, что собирался делать. Например, в тот самый момент, когда один промышленник из Чикаго переоборудовал свой завод по производству бумажных обоев для изготовления зажигательных бомб, Рузвельт заявил: «Мы никогда не думали переводить государство на военные рельсы — ни в системе обороны, ни в области внутренней экономики. Как раз этого-то мы и хотим избежать». Рузвельт знал, что должен быть как нельзя более осторожным, особенно после того, как его освистали (на сей раз ультралевые), когда он заговорил о помощи «маленькой Финляндии» во время зимней войны.{177}

Позднее, к моменту лондонского блица, когда англичане выпустили 8 000 самолетов за год, Рузвельт потребовал построить 50 000 и впятеро увеличить количество парашютов. Вмешательство изоляционистов умерило это требование. Он предложил образовать Научно-исследовательский комитет национальной обороны, руководить которым поручили Вэнивару Бушу: именно он начнет разработку программы по созданию атомной бомбы. Затем, желая добиться поставки англичанам 50–60 эсминцев, необходимых для обеспечения безопасности их конвоев в Атлантическом океане, Рузвельт убедил конгресс, будто эти корабли сильно устарели, хотя адмирал Старк ручался за их боеспособность. Когда Черчилль предложил взамен предоставить американцам Бермудские острова и Ньюфаундленд, тот же Старк удовольствовался заявлением, что данные базы укрепляют оборону США. Переговоры с англичанами велись тайно. Кандидат в президенты от республиканцев Уэнделл Уилки, ставший интервенционистом, пообещал не поднимать эту тему в ходе предвыборной кампании и слово свое сдержал.

Рузвельт во время кампании так умело скрывал свою игру, что Уилки, принимая во внимание непрекращающиеся проявления в стране симпатий к англичанам, даже обвинил соперника в пренебрежении национальной обороной. Рузвельт дошел до того, что стал защищать законы о «нейтралитете» (которые на практике то и дело обходил), и добавил: «Отцы и матери, обращаясь к вам, хочу еще раз заверить — я это уже говорил, но не устану повторять снова и снова — ваших детей не пошлют сражаться в иностранной войне»{178}.

Мы правильно прочитали: в иностранной войне. А если нападут на США?

В ноябре Рузвельт был переизбран и впервые в своих «беседах у камина» дерзнул заговорить о нацистах. Он придумал притчу о садовнике: «Видя, что дом соседа горит и пожар грозит разрастись, садовник, вместо того чтобы продать соседу свой поливальный шланг, просто одолжил его». Подобным «шлангом» стал ленд-лиз, одобренный голосованием в марте 1941 г.

«Я уничтожаю таким образом пристрастие к доллару», — сказал Рузвельт, устанавливая это нововведение для трех стран, сражавшихся против нацистской Германии, фашистской Италии и японского милитаризма: Великобритании, Греции и чанкайшистского Китая.

Даже после переизбрания Рузвельт чувствовал кандалы у себя на ногах. Чтобы помочь Великобритании, запустить механизм «свободного союза» и воплотить в действительность программу превращения Соединенных Штатов в «арсенал демократии», следовало перевести страну из состояния мира в состояние экономической войны. А это было совсем непросто. Вторжение вермахта в СССР в июне 1941 г., конечно, дало англичанам передышку, но в то же время пробудило изоляционистские настроения у тех, кому фактическая солидарность между «свободной страной» и Советским Союзом казалась неким предательством.

Правда, подобная реакция уже не являлась характерной для всей американской общественности. Поражение Франции и изоляция Англии заставили американцев почувствовать опасность, которая отныне могла угрожать и их стране. Накануне французской капитуляции, в мае 1940 г., 64% американцев собирались оставаться в стороне от войны и 39% полагали необходимым помочь Англии. В декабре 1940 г. последний показатель вырос до 60% и достиг 70% к 29 марта 1941 г., когда англичане стали терпеть поражения, в частности в Греции. В начале июля 1941 г., вскоре после нападения немцев на СССР, он составлял 61%{179}.

Ощутив поддержку общественности (но не слишком ее опережая, по словам Черчилля), Рузвельт отправил морских пехотинцев в Исландию «для обеспечения безопасности конвоев». Весной немцы торпедировали американский сухогруз «Робин Мур», затем атаковали эсминец «Грир». Мало-помалу США оказались в предвоенном состоянии, однако все еще не шли дальше разрешения вооружить американские грузовые суда, данного конгрессом в октябре 1941 г.

«Свободный союз», складывавшийся «дистанционно», принял более конкретную форму благодаря встрече (поначалу конфиденциальной) Рузвельта и Черчилля близ Ньюфаундленда 14 августа 1941 г. Она завершилась первым совместным заявлением глав двух государств — Атлантической хартией. Осуждая тайные договоры, провозглашая право народов на избрание собственного правительства, протестуя против аннексии территорий с помощью силы, эта хартия являла собой, скорее, обличение авторитарных государств и надежду для порабощенных народов, нежели программу конкретных действий. Тем не менее, она свидетельствовала о моральном участии США в сражении, которое вела против фашизма Великобритания, и в борьбе за сохранение демократических правительств. Рузвельт пытался таким образом спровоцировать Германию. Однако напал на США Токио.

Со времен «Речи о карантине» (октябрь 1937 г.) отношения между США и Японией оставались натянутыми, прежде всего — из-за безостановочно расширявшейся оккупации японцами китайских территорий. Впервые в настоящий ужас Рузвельта привели бесчинства и жестокость японцев во время резни в Нанкине. В ответ на бомбежку Чунцина в 1938 г. 72 бомбардировщиками морской авиации (вне всякой связи с наземными операциями) — первый после Герники рейд с целью устрашения, унесший жизни около 5 000 человек среди гражданского населения, — американцы ввели эмбарго на экспорт товаров, предназначенных для японской авиации.

Это были тяжелые экономические санкции, поскольку в 1940 г. 36% японского импорта (в т. ч. 70% используемого в Японии железа, 32% машинного оборудования, 90% меди) шли из США, и 75% от них составляла нефть{180}.

Рузвельт и Корделл Халл, по должности специально занимавшийся тихоокеанскими делами, не сомневались, что располагают, таким образом, самым мощным из всех возможных средств давления.

Ставка была велика, «потому что Тихий океан, в отличие от Атлантического, являлся не просто путем, ведущим к выгодному рынку, но также зоной, где находились их [американские] колониальные и островные владения [Филиппины получили независимость только в 1946 г.], что и предопределило разное отношение к борьбе за господство в Европе и в Азии»{181}.

Перед лицом японского натиска Вашингтон разорвал торговый договор, заключенный с Токио в 1911 г. Затем, вслед за прекращением поставок продукции для авиации, приостановил экспорт в Японию железа. Оккупация японцами французского Индокитая в июле 1941 г. в результате договора с правительством Виши повлекла за собой замораживание японских активов в США. Потом через дипломатов возобновились бесконечные переговоры между Корделлом Халлом и принцем Коноэ. Заключенный весной советско-японский пакт мог означать, что Япония намерена обратить свои взоры в сторону теплых морей. США, отказавшись сотрудничать с Лондоном в помощи обороне Сингапура, тем самым хотели дать понять, что желают избегать каких бы то ни было провокаций, поскольку Рузвельт, как и другие, полагал, что Япония не прибегнет к вооруженной интервенции, пока Великобритания не будет окончательно повержена.

Идеи знал от Хопкинса, что конгресс США никогда не проголосует за войну «лишь потому, что японцы напали на голландцев». В течение всего лета 1941 г., когда начались боевые действия между Германией и СССР, Рузвельт и Халл в надежде, что Япония воздержится от участия в войне, всеми силами старались не раздражать ее лишний раз.

Тем временем клещи экономических санкций сжимались все туже; в Японии стала чувствоваться нехватка нефти. Коноэ, ввиду того что японские армии в Китае завязли, а переговоры с США, которые в обмен на снятие нефтяного эмбарго требовали, ни много ни мало, эвакуации японцев из Китая, провалились, пришлось подать в отставку. Генерал Тодзё, принявший бразды правления, понимал, что американцы не объявят войну, даже если Япония нападет на Филиппины. С военной точки зрения в Тихом океане они не были к этому готовы: у них насчитывалось всего 3 авианосца против 10 японских, 80 эсминцев против 113 японских, 24 крейсера и линкора против 36 японских. Если к флоту США прибавить военно-морские силы Великобритании и Нидерландов, то все вместе они едва-едва достигали паритета с Японией{182}.

Президент Соединенных Штатов по-прежнему считал (как и перед Пёрл-Харбором) основным врагом нацистскую Германию. Разумеется, это полностью отвечало желаниям Черчилля во время ньюфаундлендского совещания. Атака японцев на Пёрл-Харбор, где развевался американский флаг, дала Рузвельту все основания потребовать, чтобы конгресс проголосовал за войну.

Никто не ожидал там нападения… кроме «Парамаунт»{183}. В самом деле, в кинохронике «Ньюсрилз» от 13 ноября, говоря об опасности войны с Японией, закадровый комментатор упоминал не Филиппины или какую-нибудь другую мишень, а именно Пёрл-Харбор — «прекрасно защищенный и готовый буквально ко всему».

Имел ли место со стороны Рузвельта преднамеренный замысел сделать из Пёрл-Харбора приманку? Вряд ли. Ни он, ни американцы, памятуя об их комплексе превосходства, не могли, конечно, ожидать подобной дерзости от японцев, несмотря на прецедент с Порт-Артуром, расположенным чрезвычайно близко к их базам. Думало ли американское руководство подтолкнуть японцев к войне, закручивая гайки нефтяной блокады? Ничто не доказывает наличие у него такого желания — ведь оно видело своего главного врага в нацистской Германии. Как бы то ни было, поведение столь склонного к манипуляциям Рузвельта не могло не дать повода для подозрений.

Что же касается Гитлера, то, по свидетельству Генриха Хайма (адъютанта Бормана), опубликованному историком Вернером Мазером в 1971 г., фюрер, узнав о нападении на Пёрл-Харбор, якобы сказал: «Теперь англичане потеряют Сингапур. Я этого не хотел. Мы воюем не с теми врагами. Нам следовало бы стать союзниками англосаксонских держав. Но обстоятельства вынуждают нас совершить историческую ошибку»{184}.

Тем не менее вскоре он объявил США войну. С причинами, побудившими его сделать это, мы уже знакомы (см. выше, с. 113).

Немцы, не прекращавшие давить на Японию, чтобы та вступила в войну, очень обрадовались, когда их союзник, наконец, перешел от слов к делу. В ту же ночь Риббентроп позвонил Чиано и сообщил ему эту новость. Войну с США Гитлер уже начиная с осени 1940 г. из-за отказа Англии капитулировать считал неизбежной{185}. Разве что он успел бы, победив СССР, сформировать единый евразийский блок, который заставил бы США отступить, потому что в данном случае англо-американская высадка на берег стала бы невозможной.

Нападение на Пёрл-Харбор произошло 7 декабря 1941 г. А 6 декабря Гитлер вынужден был отдать приказ о прекращении наступления вермахта на Москву.

Рузвельт и Черчилль оказались «в одной лодке». К тому времени они уже обдумали общий план дальнейших действий. В начале 1941 г. в Вашингтоне прошли секретные переговоры между генерал-майором Донованом, генералом Маршаллом и адмиралом Старком, в ходе которых стороны достигли договоренности о том, что в случае войны с Японией и с Германией «стратегия на Дальнем Востоке будет оборонительной, а Европа будет рассматриваться как основной театр военных действий». Так появился документ ABC-I, направленный на поддержку Великобритании как раз в те дни, когда сторонники «умиротворения» серьезно угрожали авторитету Черчилля, выступавшего за войну без пощады.

Вторжение нацистской Германии в СССР ничего в стратегии союзников не изменило. Их выбор был на руку Советам, поскольку для СССР англо-американская высадка в Европе представлялась насущной и первоочередной необходимостью.

Нападение японцев на Пёрл-Харбор и на Филиппины в конце 1941 г. заставило пересмотреть приоритеты. Пораженная в самое сердце, Америка пожелала ответить на оскорбление. Но это оказалось непросто, поскольку часть американского флота уже находилась в Атлантике, а первые победы японцев (от Сингапура до голландской Ост-Индии) были столь крупными, что подготовка и осуществление ответного удара непременно потребовали бы определенного времени. Тут уже почувствовали себя в опасности и австралийцы, принесенные в жертву черчиллевской стратегии (чего они Англии так и не простили).

Определенные размолвки по поводу вышеуказанных проблем с самого начала если и возникали, то не между Рузвельтом и Черчиллем, а, скорее, между американскими военачальниками. А вот между Муссолини и Гитлером, наоборот, начали зарождаться глубинные стратегические разногласия, несмотря на то что Италия и Германия тоже принципиально определились со своим главным противником.

НОВАЯ ОЦЕНКА ПРОБЛЕМЫ

При изучении проблемы идентификации главного врага той или иной страной больше всего поражает тот факт, что этот враг чаще всего был ей мало известен. Единственное несомненное исключение представлял Сталин, который благодаря продолжительной активности Коминтерна лучше знал, что происходило вокруг, особенно в Германии. Как можно заметить, противник такой осведомленностью похвастаться не мог, и Гитлер вступил в СССР, как в Terra incognita. Объяснялось это тем, что Гитлер одновременно питал в душе глубокое презрение к русским (к этому мы еще вернемся) и недоверие к информации, источник которой не мог проконтролировать, а также закрытостью советского режима, слабостью коммуникаций и государственной власти на местах в огромной стране (наследие Святой Руси; еще в 1985 г. в Приморском крае один тракторист, телегами возивший лисьи шкурки, посмеиваясь, заявил, что «здесь указы Петра Великого относительно торговли мехами никогда не соблюдались»).

Другой пример крайней государственной закрытости представляла собой Япония, страна непостижимой для Запада культуры.

В ее институциональном устройстве стоит отметить особо развитый культ секретности, затрагивавший абсолютно все сферы жизни (до 1941 г. — вплоть до расписания движения поездов). Что уж говорить о функционировании японского правительства, в котором посол США не понимал ничего, хотя чисто формально оно и регулировалось конституцией? Имея лишь поверхностные знания о стране и, вместе с тем, восхищаясь японской цивилизацией, Джозеф Грю переоценил стремление японского руководства к примирению. Он плохо разбирался во внутренней политической борьбе в правящих кругах Японии.

Естественно, тайна готовящегося нападения тщательно оберегалась, японский флот не пренебрегал и дезинформацией: накануне Пёрл-Харбора, как ни в чем не бывало, вышел из порта лайнер «Татута Мару», «японская “Нормандия”», и проделал половину пути, прежде чем произошла неожиданная атака. Эта тщательно спланированная операция подразумевала абсолютное молчание сотен человек.

Со своей стороны, японские власти не располагали достаточной информацией о том, что происходит в США. Но все-таки благодаря японской общине, проживавшей тогда в Калифорнии, они знали, «что нужно атаковать в воскресенье, к концу уик-энда, когда американцы расслабятся». Потом, после нападения, японские шпионы сообщали и более существенные сведения на случай, если будет готовиться высадка в Калифорнии или Панаме (по свидетельству одного из японских офицеров{186}, генеральный штаб Ямамото был очень разочарован тем, что после Пёрл-Харбора «не пошли дальше»).

В качестве превентивной или репрессивной меры калифорнийские власти тут же интернировали всех жителей штата японского происхождения.

Сознавая, что их разведка пока не на высоте (Управление стратегических служб США насчитывало всего несколько сотрудников), американцы поневоле, как это ни унизительно, обращались за помощью к агентам британской разведывательной службы («Интеллидженс сервис»). Подобная ситуация просматривается в фильме Джона Хьюстона «Через Тихий океан» (1942), где американский моряк, которого играет Хамфри Богарт, разок позволяет себя провести японскому шпиону, вынюхивавшему в Панаме часы вылета американских военных самолетов.

Однако военное время — не то, что мирное: именно американские секретные службы ВМФ первыми расшифровали японский код, узнав таким образом в апреле 1942 г., что японцы собираются высадиться в Порт-Морсби, в Коралловом море, а затем — о подготовке нападения на Мидуэй.

В самом начале войны Рузвельт был плохо информирован не только о Японии. По словам Роберта Шервуда, спустя месяц или два после переизбрания он заявил, будто «уверен, что державы “оси” не выиграют войну», и его уверенность основывается «на самых последних и самых проверенных сообщениях». Между тем, замечает Шервуд, «его так называемые секретные источники вряд ли стоили больше источников “Нью-Йорк тайме” или “Чикаго дейли ньюс”, печально известных своей неточностью»{187}. ЦРУ тогда еще не родилось.

Можно также утверждать, что «главный враг» рассматривался не только как враг, но и как добыча — во всяком случае СССР, вернее его территория. Само собой, и в Берлине, и в Токио большевизм с коммунизмом были не в чести, но подконтрольные красным регионы не стали оттого менее желанны для агрессоров. Вот только планы Гитлера и Хирохито не совсем друг с другом совпадали. Германия рассчитывала захватить Украину, Кавказ и пр., чтобы заполучить ресурсы, которые позволили бы ей выиграть затяжную войну против Великобритании и ее главного арсенала — США. Япония же намеревалась нейтрализовать американцев и англичан в Тихом океане, а затем реализовать свой давний проект — овладеть Восточной Сибирью и Монголией{188}. Обе ошиблись в расчетах.

Ошибка обусловливалась, в частности, присущей руководителям двух стран уверенностью в принадлежности их народов к высшей расе и, повторим, их презрением к противнику. «Кулак необходим для господства над Россией, — заявил Гитлер 5 июля 1941 г., то есть спустя две недели после вторжения немцев в СССР, считая, что до победы буквально рукой подать. — Итальянец усерден, как трудолюбивая пчела, а в глазах русского главным достижением цивилизации является водка. Его идеал состоит в том, чтобы не делать больше самого необходимого, наше представление о труде для него — сущее проклятие… Желание вернуться в животное состояние выражается в его революциях». Неделей позже, в застольной беседе, Гитлер бросил с презрением: «Русским претят казни, поэтому Сталин пользуется китайцами и латышами. Они же выполняли работу палачей и в царской России». 27 июля в сражении под Смоленском немцы взяли в плен более 300 тыс. чел. Гитлер тогда дополнил свой диагноз: «Для господства в этих восточных землях наверняка хватит 250 000 человек под хорошим руководством. Возьмем пример с англичан в Индии. Пространство на Востоке навсегда должно перейти под власть немцев. С нашей стороны самой большой ошибкой было бы давать образование тамошним массам, они безграмотны, пусть такими и остаются, надо, чтобы они могли жить прилично, — это и в наших интересах. Они представляют собой массу прирожденных рабов, и мы не станем мучить их школами. Даже позволить им водить паровозы — уже ошибка… Из Крыма мы сделаем исключительно немецкую колонию: он будет нашим, немецким, Лазурным берегом»{189}.

В Японии советники объяснили Хирохито, сколь полезно внушать народу, что император имеет божественное происхождение. Но местное образование преследовало еще одну цель: «помочь усвоить, какая это привилегия — быть японцем». Во всех книгах, по которым еще детьми учились люди его поколения, на первых же страницах задавался вопрос: «Часто люди говорят, что наша страна превосходит другие и заслуживает нашего почитания; я хотел бы узнать, на чем основано это суждение?» И, конечно, книга отвечала на него, поскольку «это хороший вопрос». Воспринятые ранее западные ценности обесценились, с тех пор как США и Европа попытались «надеть на страну намордник». И чужие земли более не заслуживают похвалы: в Шанхае много шума, Лондон перенаселен, в Каире безумно жарко. Если дарвинизм и проник в труды японских ученых, то, безусловно, потому, что эта доктрина ставила под вопрос христианскую идею человека, а также позволяла обосновать превосходство Японии и рост ее мощи{190}.

Япония всем обязана самой себе, а ее соседи воплощают либо анархию, как Китай, либо угрозу, как Россия. Китайцы и Великую китайскую стену построили заблаговременно, чтобы отгородиться и защититься от России (sic!). Присутствие Японии в Китае должно, таким образом, рассматриваться как своего рода форма гуманитарной помощи — в ту неделю, когда Тодзё «высочайшим повелением» был назначен премьер-министром, Хирохито в храме Ясукуни почтил память 15 013 китайцев, погибших за японский мир.

В 1914–1918 гг. в Японии не существовало «иностранной партии». В 1939 г. и позже с этой проблемой столкнулись практически все государства, но в разной степени. Если даже Гитлер со Сталиным не смогли ее избежать, то в оккупированных странах она отличалась особой остротой. И Франция, и прочие страны следовали примеру Норвегии, где Квислинг стал олицетворением коллаборационизма.

Чан Кайши имел дело с настоящим марионеточным правительством, установленным японцами в Нанкине, — правительством Ван Цзинвэя. Между прочим, стоит отметить, что, разбомбив Чунцин, японцы не сделали того же в Яньани, хотя Мао Цзэдун отдавал явный приоритет борьбе с оккупантами. Возможно, японцы считали, что надо оставить ему поле для сражений с Чан Кайши, а также боялись оттолкнуть от себя Сталина. Любопытно, что этот вопрос никогда не поднимался историками.

Черчиллю, как известно, со своей стороны, приходилось у себя дома бороться со сторонниками политики «умиротворения», а боязнь и неприятие большевизма могли пробудить кое у кого из них определенную симпатию к Германии. В момент блица такой риск стал уже неактуальным. В Британии воцарился патриотический союз, олицетворяемый премьер-министром и монархом. И хотя Гитлер рассчитывал на маленькую фашистскую партию Мосли, «арест 11 000 ее членов отбил почки герцогу Виндзорскому». Тем не менее при дворе поведение экс-короля Эдуарда VIII и бывшей миссис Симпсон внушали беспокойство. Они оба выражали явное расположение нацизму, и существовали опасения, что во время высадки на берег немцы привезут с собой Эдуарда VIII из Испании или Португалии, чтобы посадить его на трон вместо Георга VI. Черчилль, до войны поддерживавший эту пару, счел необходимым отправить Эдуарда подальше и назначил его губернатором Бермудских островов{191}.

Де Голлю было совсем не просто подтвердить в Лондоне свою легитимность: события 1940 и 1941 гг. в Мерс-эль-Кебире и Дакаре не помогли ему в этом, хотя позиции французов в Экваториальной Африке благодаря поддержке жителей Браззавиля упрочились. Ахиллесова пята де Голля — фактическая зависимость от Великобритании — вынуждала его проявлять непреклонность, отстаивая права Франции, которую он намеревался олицетворять. Позднее эта непреклонность и прямолинейность вызвали еще два тяжелых кризиса, чуть не закончившихся разрывом с Великобританией: из-за войны в Сирии и захвата Мадагаскара англичанами («с целью не допустить, чтобы французы снова стреляли во французов, как в Дакаре», оправдывался потом Черчилль){192}.

Жесткость де Голля давала другим представителям Сопротивления в Лондоне повод и оправдание для попыток контролировать неуступчивого генерала во имя «сражающейся Франции». Подле Черчилля ведущую роль играли адмирал Мюзелье и Андре Лабарт, более или менее ставившие под сомнение республиканские убеждения де Голля; после третейских разбирательств сложился коллектив, который де Голль в конце концов возглавил.

Движения французского Сопротивления, возникшие в метрополии независимо от де Голля после провозглашения маршалом Петеном политики коллаборационизма, желали получше узнать этого «человека из Лондона». Кристиану Пино, синдикалисту из «Северного освобождения» (Liberation-Nord), поручили испытать де Голля на верность республиканским идеям. При встрече с генералом в Лондоне в мае 1942 г. его сильно поразило, что тот практически ничего не знал о внутреннем Сопротивлении. Де Голль смотрел на историю с чисто военной точки зрения, по мнению Пино, а его представление о французском обществе просто приводило в замешательство. Синдикалистам он попросил передать следующее: «Скажите этим славным людям, что я их не предам».

Что касается преданности идеалам республики и демократии, де Голль уверил своего визитера, что тот может в ней не сомневаться. В принципе одобряя взгляды Жана Мулена, он был убежден, что реставрация политических партий, чью монополию и режим он осуждал, все же необходима. Он хотел отмыться от любого подозрения в фашизме или диктаторских замашках и получить «аттестат о демократичности», необходимый «сражающейся Франции», чтобы нейтрализовать неприязнь Рузвельта.

Сталину довелось столкнуться не с «иностранной партией» в прямом смысле слова, а, скорее, с враждебными настроениями зависимых народов — в Прибалтике, на Кавказе и в других местах (см. ниже раздел «Сталин, евреи и другие национальные меньшинства»).

Кроме того, согласно его интернационалистскому подходу к истории, врагом сталинизма являлся троцкизм со своим проектом «перманентной революции». Внутри СССР троцкисты — Иоффе, Раковский и др. — а также их предполагаемые сторонники подверглись небывалым доселе репрессиям. За пределами СССР, в Коминтерне, охота на троцкистов никогда не прекращалась. Разве они по-прежнему не разлагали Интернационал? А в случае конфликта не стали бы подлинной силой, как во время войны в Испании? «Троцкистов надо гнать, расстреливать, уничтожать», — заявил Сталин. Польскую коммунистическую партию, представлявшую препятствие для возможного сближения с Германией, распустили, ее членов уничтожили как троцкистов. Белу Куна, деятеля венгерской революции 1919 г., убрали, наклеив ему тот же ярлык. Между тем, Троцкий в изгнании вел себя крайне вызывающе. В 1938 г., тотчас после Большого террора, обезглавившего Красную армию, он писал в своем «Бюллетене оппозиции»: «Но точно ли еще продолжает хихикать за кулисами Сталин?.. Грозные военные опасности стучатся во все ворота Советского Союза. А Сталин тем временем разрушает армию и попирает страну»{193}.

Если обзывать троцкистами всех предполагаемых или воображаемых оппозиционеров было очень удобно, то заткнуть рот Троцкому стало для Сталина настоящей навязчивой идеей. Сталин вложил в нее и личную ненависть. Он завидовал ораторскому таланту этого певца мирового революционного пожара, его принадлежности к классу интеллектуалов, с которым сам Сталин не имел ничего общего. Разве Суханов, наиболее прозорливый очевидец революции 1917 г., не назвал его как-то «серостью» на фоне блестящих теоретиков марксизма, в том числе и Троцкого? Тайна Сталина, его «Розовый бутон», заключалась в комплексе неполноценности по сравнению с другими, куда более яркими соратниками Ленина, «интеллектуалами», которых он отправлял на костер, огульно объявляя троцкистами, даже если в действительности они соперничали с Троцким, — Зиновьевым, Радеком, Бухариным и пр. Сталин предпочел им своего грузинского соотечественника Берию, армянина Микояна, бесцветного Молотова — в общем, тех, кто вряд ли заблистал бы на его фоне.

Осталось ликвидировать лично Троцкого. Первая попытка в 1937 г. провалилась, второй занялся Берия, отвечавший за все антитроцкистские акции. В 1939 г. к Сталину вызвали П. А. Судоплатова, заместителя начальника ИНО НКВД. Он оставил наиболее подробное и полное свидетельство о том, как был отдан приказ об убийстве Троцкого. Берия на встрече со Сталиным сказал, что троцкисты «стремятся лишить СССР позиции лидера мирового коммунистического движения». «Сталин… продолжал держать трубку в руке, не раскуривая ее, — пишет Судоплатов. — Затем чиркнул спичкой… и пододвинул к себе пепельницу. […] Сталин встал из-за стола и начал мерить шагами кабинет… По словам Берии… моя задача состояла в том, чтобы, используя все возможности НКВД, ликвидировать Троцкого. Возникла пауза. Разговор продолжил Сталин.

— В троцкистском движении нет важных политических фигур, кроме самого Троцкого. Если с Троцким будет покончено, угроза Коминтерну будет устранена.

Он снова занял свое место напротив нас и начал неторопливо высказывать неудовлетворенность тем, как ведутся разведывательные операции… Затем Сталин посуровел и, чеканя слова, словно отдавая приказ, проговорил:

— Троцкий, или, как вы его именуете в ваших делах, “Старик”, должен быть устранен в течение года, прежде чем разразится неминуемая война. Без устранения Троцкого, как показывает испанский опыт, мы не можем быть уверены, в случае нападения империалистов на Советский Союз, в поддержке наших союзников по международному коммунистическому движению. Им будет очень трудно выполнить свой интернациональный долг по дестабилизации тылов противника, развернуть партизанскую войну». Операции дали кодовое название «Утка»{194}.

Это совещание происходило в марте 1939 г. Троцкий, укрывавшийся в Мексике, был убит 21 августа 1940 г. в Койоакане агентом НКВД, сумевшим войти к нему в доверие. Фильм Джозефа Лоузи «Убийство Троцкого», вышедший в 1972 г., не содержит информации, добавленной Судоплатовым, которая стала известна лишь в 1994 г.

Наконец, Муссолини знал, что альянс с Германией не пользуется в Италии популярностью. Объявление о неучастии страны в войне благосклонно встретили и монархистские круги, и церковь, и, по всей вероятности, большая часть общественности. Но дуче, как и правители 1915 г., хотел, чтобы Италия участвовала в конфликте: «Фашизм — это действие». Масштабы и природа его власти позволяли ему единолично принимать решения и «соблюдать пакт с Гитлером».

После вступления Италии в войну неприязнь антифашистов, христианских демократов и монархистов к режиму стала сильнее, чем когда-либо. Однако репрессии их разобщили. Они никак не контактировали между собой, и деятельность их оставалась фрагментарной. Кроме того, в самом начале конфликт затронул лишь империю и Грецию, мобилизации сил — кроме словесной — не требовалось, и страна не ощущала по-настоящему, что идет война: об этом свидетельствует кинохроника «Луче».

Затем стали чувствоваться ограничения (в питании и пр.), а вскоре, после военных поражений и особенно бомбежек городов, — проявляться усталость и недовольство. К активным действиям против дуче перешла не столько оппозиция, сколько сам режим.

3. ВОЙНА ИЛИ УНИЧТОЖЕНИЕ? (1939–1945)

СПЕЦИФИКА КОНФЛИКТА

Война на уничтожение, какую иллюстрируют примеры Освенцима и Хиросимы, является одной из характерных черт Второй мировой войны. Впрочем, резня армян в 1915 г., во время Первой мировой, использование тогда новых видов оружия (газы, подводные лодки и пр.) свидетельствуют, что на уровне своей эпохи воюющие стороны всегда готовы на что угодно, лишь бы обеспечить собственное господство. Адмирал британского флота лорд Фишер в 1914 г. считал, например, что «сама суть войны есть насилие, в ходе военных действий любая умеренность идиотизму подобна»; немецкий адмирал фон Ингеноль после войны подтвердил, что «в 1914 г. тяжесть ситуации требовала освобождения от всякой щепетильности». В 1916 г. при Вердене генерал Фалькенхайн намеревался «выпустить кишки» французской армии. Позднее, когда Жозеф Кайо высказал опасение, что французская нация не переживет бойню, нанесшую страшный урон ее численности, Клемансо приравнял его беспокойство к предательству.

В последующие годы нацистский и коммунистический режимы вели самую настоящую, хоть и необъявленную войну во имя расы или социального прогресса: первый — против евреев Германии, а затем Чехии, второй — против буржуазии «как класса», против крестьян, которых он определял как «кулаков», и т. д. Вторая мировая война, по сути, шла в русле этой необъявленной войны, пусть даже изменились ее черты, течение и интенсивность.

При этом другие режимы — певцы демократии и поборники свобод — тоже без колебаний прибегали к войне на полное уничтожение. Даже если такая война не обосновывалась теоретически и не программировалась, она, тем не менее, предусматривала, по примеру врага, стирание городов дотла — вплоть до использования атомной бомбы.

Выдающийся японский писатель Кэндзабуро Оэ[26] ставит в вину сбросившим бомбу американцам, что они цинично притворялись, будто не понимают среднесрочных и долгосрочных последствий ядерного взрыва.

На Востоке: война или начало уничтожения?

Пьер Лаваль оправдывал в 1940 г. свою коллаборационистскую политику стремлением «не повторить участь Польши».

Польское население — жертва немецкой и советской оккупации — действительно первым пострадало от ужасов войны, переходящей в массовое истребление.

К западу от границы по советско-германскому пакту немцы полностью уничтожили польское государство, как только разгромили его армию. Не менее жестоко поступили и на Востоке: Советы отобрали у поляков последнюю надежду даже на сохранение какого-нибудь государства-придатка вроде вишистской Франции после июня 1940 г. Гитлер аннексировал районы Данцига и Познани, что соответствовало немецкой части Польши до 1914 г., т. е. около 91 тыс. кв. км с населением в 9 млн. чел., в т. ч. 600 тыс. евреев и 600 тыс. немцев. Аннексированную территорию он отдал в ведение Гиммлера и Гейдриха. Остальную часть Польши, которую он назвал Генерал-губернаторством, фюрер передал Гансу Франку. Установка на германизацию захваченных земель проявилась в их колонизации в пользу немецких поселенцев. Спустя несколько лет уже 750 тыс. немцев населяли аннексированную территорию, в то время как 330 тыс. поляков были убиты, а 860 тыс. депортированы в Генерал-губернаторство или угнаны в рейх на принудительные работы{195}.

В Генерал-губернаторстве, куда вошли Варшава и Краков, деполонизация выразилась в радикальном уничтожении польской элиты, т. е. убийстве практически половины польских врачей, юристов и высококвалифицированных инженеров, 40% профессорско-преподавательского состава и т. д. Немецкий историк Рудольф фон Тадден заметил, что на картах, служащих фоном к заглавным титрам «Дойче вохеншау», например, Западная Польша и Генерал-губернаторство были включены в состав рейха, а Эльзас-Лотарингия — нет. Германизация Польши распространилась даже на почтовые марки, в то время как в Чехии надписи на марках делались на двух языках: немецком и чешском{196}.

Что касается евреев, оказавшихся в Генерал-губернаторстве, то их начали сгонять в гетто уже с января 1940 г. Эти гетто охранялись полицией и управлялись Еврейским советом (Judenrat), ответственным за принудительные работы (на такие работы отправляли и цыган). Лишенные защиты закона, евреи могли быть ограблены или убиты совершенно безнаказанно. Они имели право на 184 калории в день, против 669 калорий для поляков и 2 613 калорий для немцев. Голод и казни привели к смерти 100 тыс. евреев за период «малого террора», предшествовавший нападению Германии на СССР. Всего же в оккупированной немцами Польше с 1939 г. до конца войны пали жертвой геноцида 2,7 млн. евреев, и в целом было убито 6,028 млн. жителей, следовательно — еще 3,3 млн. поляков не еврейского происхождения, то есть погибла одна пятая населения этой части бывшей Польши, из них 664 тыс. чел. — с оружием в руках{197}.

В самом начале захват восточной части Польши Советами не предварялся разрушительными бомбежками или акциями устрашения. Побежденная немцами польская армия бежала в Галицию, чтобы укрыться в Румынии или в Венгрии. Когда немцы отошли, Красная армия пришла им на смену и не дала полякам отступить дальше. Немцы захватили в плен 420 тыс. чел., а Красная армия — 200 тыс. чел.

Наступление Красной армии изображалось как освобождение земель белорусов и украинцев, незаконно аннексированных Польшей в 1921 г. Это объясняет тот факт, что польские генералы Эдвард Рыдз-Смиглы и Мечислав Сморавинский запретили своим войскам стрелять в советских солдат, которые, в свою очередь, не пытались разоружить поляков{198}. Фактически в занятых Советским Союзом областях проживали 4,5 млн. украинцев, 1,2 млн. белорусов, 1,1 млн. евреев и около миллиона представителей других национальностей (литовцев, латышей и пр.). Спасаясь от нацизма, около 300 тыс. польских евреев ушли на восток из аннексированных Германией регионов.

Однако очень скоро советское «освобождение» обернулось элементарным захватом, особенно в Гродненской области. Началась бойня польских офицеров и так называемых социально опасных элементов{199}.

Тысячи польских солдат были депортированы в Россию и там интернированы, а деполонизация восточной части страны началась с уничтожения командного состава. В Катыни в 1943 г. эксгумировали 4 500 тел польских офицеров{200}. Их расстреляли по приказу Берии с согласия Сталина — совершив «ошибку», как потом признавался сам Берия. В своей записке Сталину от 5 марта 1940 г. он предлагал передать в военные трибуналы 257 тыс. офицеров — «закоренелых, неисправимых врагов советской власти» — без предъявления им обвинения и применить к ним высшую меру наказания в виде расстрела{201}.

Через несколько месяцев немцы вторглись в СССР, и эти регионы Польши оказались заново оккупированы.

Сразу после появления немцев в Белостоке, согласно свидетельству Самуила Писаря, который пережил Холокост, еще будучи ребенком, примерно тысячу евреев заживо сожгли в синагоге{202}.

Гитлер и русская кампания

21 сентября 1941 г., через три месяца после вторжения в СССР, генерал фон Бок советовал Гитлеру, прежде чем бросаться в наступление на Москву, позаботиться об укреплениях, где можно было бы перезимовать в случае провала.

«Когда я еще не был рейхсканцлером, — ответил ему фюрер, — я думал, что генштаб — словно пес, которого надо крепко держать за ошейник, иначе он будет бросаться на каждого прохожего. С тех пор как я стал канцлером, я вынужден констатировать, что генеральный штаб — это полная противоположность псу. Генштаб все время пытался помешать мне делать то, что я считал необходимым. Он противился перевооружению, оккупации Реинании, вступлению наших войск в Австрию, оккупации Чехословакии и вот в последнее время — войне с Польшей. Генеральный штаб не советовал мне переходить в наступление во Франции. Я сам должен непрестанно натравливать этого пса»{203}.

Окрыленный победами в прежних спорах, Гитлер рассчитывал, что первые же недели кампании в России принесут ему очередной оглушительный успех. Геббельс вторил ему в своем дневнике: «1 500 самолетов, налетающих словно мухи… Эффективность нашей пропаганды доказана, вся Европа пронизана духом крестового похода против большевизма. Испанская пресса с нами, шведская тоже… В США атмосфера кризиса. Даже в Англии чувствуются первые признаки перелома — антибольшевизм там сильно укоренился… Наш новый гимн для России уже готов»{204}.

Вермахт шагал триумфальным маршем. Неделю за неделей в июне и в июле кадры кинохроники «Дойче вохеншау» показывали молодых немецких солдат, поющих гимн своей победе. Они вновь обрели тот душевный подъем, который испытывали год назад во время французской кампании, с той лишь разницей, что их продвижение приняло невиданный ранее размах. Города сдавались один за другим. 25 июня немецкие войска продвинулись на 290 км в сторону Минска. После 18 дней войны они совершили бросок вперед на 450 км. Белоруссия и Украина были завоеваны, страны Прибалтики также захвачены. Количество пленных насчитывалось сотнями тысяч; вермахт сжег 628 белорусских деревень и полностью истребил их население{205}. «Мы спрашивали себя, — писал маршал Кейтель, — какая другая армия в мире кроме Красной армии способна выстоять под подобными ударами?»

В июле-августе фюрер был настолько уверен в уничтожении русского фронта, что даже изменил приоритеты немецкого военного производства, решив усилить в первую очередь вооружение морского флота и вскоре дать новый импульс борьбе против Англии.

«Русская армия — не более чем шутка»{206}, — сказал Гитлер послу Болгарии П. Драганову. Однако шутки быстро кончились. С сентября 1941 г., как показывает кинохроника «Дойче вохеншау», немецкие войска неожиданно столкнулись с Т-34 — огромными танками, о существовании которых немецкое командование не подозревало. На киноленте видны солдаты, с ужасом изучающие один из остановленных ими танков Т-34. «Они будут жечь наши [танки], словно спичечные коробки», — свидетельствовал со своей стороны генерал Вальтер Рейнхардт. С таким же изумлением немцы обнаружили гигантский русский бронепоезд, каких они никогда не видывали{207}.

Другим неприятным сюрпризом для немецкой армии еще до наступления зимы (в тот год очень ранней и очень суровой, с 30-градусными морозами) стали предшествовавшие ей дожди. Они размыли дороги и сделали их непроходимыми для грузовиков, танков и другой бронетехники, которые увязали в жиже, а потом за одну ночь накрепко вмерзли в нее. Кадры той же хроники «Дойче вохеншау», найденные кинодокументалистом и телережиссером Даниэлем Костелем и сценаристом Анри де Тюренном, показывают силы вермахта, парализованные русским климатом. Под Ленинградом, например, пушки не могли больше стрелять, пока туда не прислали антифризную смазку[27].

Еще один сюрприз немцы получили 25 июня во время первого авианалета на Москву: московская противовоздушная оборона оказалась настолько эффективной, что люфтваффе вынуждена была отныне ограничиться ночными налетами в урезанном составе.

Гитлер в очередной раз выразил тогда свое крайнее удивление адмиралу Редеру: «Мы обнаруживаем железнодорожные пути, которые не обозначены на картах… У нас, прежде чем класть рельсы для железной дороги, рассчитывают, во что это обойдется, а это занимает время». Он и представить себе не мог, что в России можно проложить рельсы за одну ночь, без балласта, пусть даже по ним придется двигаться со скоростью не больше 20 км в час.

Все это вполне объясняет тот факт, что целые заводы в Новгороде, Минске и Смоленске были полностью демонтированы за один-два дня, а их оборудование перевезено на Урал{208}. Еве Кюри, побывавшей проездом в Куйбышеве (за 800 км от Москвы), директор шарикоподшипникового завода объяснял в 1942 г., что завод перевезли в октябре прошлого года, машины из-за отсутствия крытых вагонов покрыли толстым слоем жира (тогда стоял 30-градусный мороз) и грузили на платформы в том порядке, как предстояло монтировать. Спустя неделю, 24 октября, они уже работали{209}.

«Там есть заводы, не уступающие по значимости “Рейхсверке Герман Геринг”, — там, где всего два года назад стояли никому не известные деревни!» — констатировал Гитлер. В начале 1943 г. Геббельс поведал, что удивление фюрера совпадало с удивлением Геринга, который «беспрестанно с отчаянием вопрошал, откуда большевики берут свои танки и своих солдат» (запись в дневнике от 22 марта 1943 г.){210}.

Гитлер, который взял командование на себя и перед походом на Москву направил основные удары на Киев и Ленинград (чтобы помочь финнам), задумался над причинами неудачи. Начиная с 1942 г. он пересмотрел свое мнение относительно расправы Сталина над советскими генералами в эпоху Тухачевского. Не прекращая метать молнии против собственных генералов, подозревая их в саботаже его директив, он говорил себе отныне, что Сталин весьма умно поступил, избавившись от старых генералов и заменив их молодыми. Может, и ему следовало поступить точно так же? Два или три раза он еще вернется к этой теме в 1943 и в 1944 гг.

Фюрер также решил, что в Финляндии «хитрец Сталин» умело скрыл свою игру, заставив всех поверить в слабость советской армии. Как раз тут Гитлер ошибался, поскольку именно разгром советских вооруженных сил дал Сталину тревожный сигнал об истинном состоянии его армии и о необходимости претворения в жизнь гигантского плана перевооружения, откуда и возникла идея провести военные игры, где так ярко проявил себя Жуков.

В сентябре 1939 г. Гитлер поручил руководство военными операциями своему генеральному штабу, ОКВ (Oberkommando der Wehrmacht). Затем, во время норвежской кампании, он перехватил руководство, на беду Герингу, чья люфтваффе сыграла тогда значительную роль. В комбинированных сухопутно-морских операциях фюрер не проявил чудес, чувствуя себя явно не в своей тарелке. Вступление в Нидерланды, Бельгию и Арденнский прорыв были разработаны Гитлером совместно с фон Манштейном, у которого возникла та же идея. В России, из-за недоверия к своему генеральному штабу, Гитлер пожелал руководить кампанией лично и за несколько месяцев устранил более двадцати корпусных генералов, десяток маршалов, а также верховных командующих: фон Бока, Браухича, фон Манштейна (которого он позже призовет обратно). Доверие фюрер оказывал только очарованным его «военным гением» Йодлю и Кейтелю. Однако отныне он стал презирать и их. Из всех немецких генералов лишь Гудериан казался Гитлеру самым надежным.

После второго летнего наступления в 1942 г., который привел вермахт на Кавказ, война «демодернизировалась». Этот перелом был тем более важен, что боевая мощь советских вооруженных сил неуклонно нарастала. Многочисленным немецким частям пришлось заняться рытьем окопов, и это крайне изматывало солдат, привыкших легко продвигаться вперед. Они становились безразличными и вялыми, легко ударялись в слезы, и никакие слова их не успокаивали. Количество пищи уменьшалось, мясо исчезло из солдатского рациона. Кухни на колесах больше не проходили по дорогам. Немецкая армия вновь оказалась в условиях войны 1914–1918 гг.

Такая ситуация сложилась под Сталинградом с конца 1942 г.

Гитлер полностью отдавал себе в этом отчет.

23 января 1943 г. Геббельс записал: «В убежище фюрера мы со Шпеером сидели у камина в течение долгих часов. В воздухе висела меланхолия. Новости были огорчительными. Фюрер обрадовался, что ночь я проведу рядом с ним. Он мне сказал, что 200 тысяч наших солдат попали в окружение и нет ни малейшего шанса их освободить. Меры, принятые люфтваффе, явно недостаточны. Солдаты умирают с голоду, у них не осталось припасов, неподвижным и пустым взглядом смотрят они на свалившееся на них горе. Их мужественная стойкость превосходит любую хвалу… Эта героическая драма немецкой истории не имеет себе равных. […] Так случилось в основном из-за того, что на наших союзников нельзя положиться, объяснил Гитлер. Они не захотели сражаться и при первой же атаке русских, едва увидев танк, побежали, побросав оружие, или сдались в плен… Румыны плохо себя показали, итальянцы еще хуже, а хуже всех, вне всякого сравнения, оказались венгры. Они бросили все вооружение бронетанковой дивизии и обратились в бегство… Они штурмом взяли пустые вагоны, предназначенные для вывоза раненых»{211}. Две румынские армии действительно испарились всего за четыре дня.

9 марта Гитлер объявил Геббельсу, что больше не желает иметь подобных союзников на Восточном фронте. А в октябре он презрительно отозвался о примкнувшей к рейху армии генерала Власова, когда под Курском дезертировало много русских солдат-власовцев. Все они бежали с поля боя. Отныне речь уже не шла о войне «Европы против большевизма». Затем фюрер разозлился на Геринга, обещавшего отправлять окруженным по 300 тонн провианта в день, но так и не сумевшего преодолеть планку в 150 тонн. Вскоре эта цифра вообще упала до 40 тонн в день из-за плохой погоды и разрушения взлетно-посадочных полос{212}. В особенности он был разгневан на военачальников, которые, по словам Геббельса, «своими удручающими новостями делали фюрера подозрительным, чего не бывает, когда речь идет о старых товарищах по партии». Однажды за завтраком Гитлер вновь вернулся к вопросу об итальянцах, которые «никогда до этого не были настолько трусливыми». Вдруг позвонил Цейцлер. Он сказал, что большевики прорвали немецкую линию на протяжении шести километров: «Наши войска более не в состоянии сопротивляться, их настолько выкосили голод и холод, что они полностью потеряли способность сражаться». Эта новость глубоко поразила фюрера.

Не меньше волновало его поведение маршала Паулюса и его генштаба. Гитлер был сильно удручен тем, что они сдались в плен русским, а не покончили с собой. Мало того: генерал Зейдлиц создал Национальный комитет «Свободная Германия», а затем и Союз германских офицеров, требовавший от солдат вермахта прекратить боевые действия. Все это, конечно, давало фюреру повод укрепиться в своих подозрениях насчет верховного командования.

Тогда было принято решение ограничить в Германии размах торжеств в честь годовщины прихода Гитлера к власти (30 января), а Геббельс в берлинском Дворце спорта выдвинул свою программу тотальной войны (Totalkriegsführung). В кинохронике «Дойче вохеншау» мы видим, как он заражает своей воинствующей истерией молодые партийные кадры, и те, наэлектризованные, в ответ на его клич «Вы хотите тотальной войны?» дружно кричат: «Да!»

Хотя неслыханные победы, одержанные Гитлером на международном и внутреннем поприщах в течение предыдущих восьми лет, обеспечили ему незыблемую популярность в Германии, сам он пришел в полное смятение от русской кампании, растоптавшей его самоуверенность, а также от бомбардировок союзников, которые принимали все более разрушительный характер. Города Вупперталь, Гамбург, Вильгельмсхафен, Эмден, затем Эссен стали жертвами мощнейших бомбежек, пока Гитлер не решился эвакуировать часть населения из Берлина. «Мы оказались перед лицом английского террора связанными по рукам и ногам», — писал Геббельс{213}. Проблема бомбардировки немецких городов была самой острой. Гитлер не выдерживал очной ставки с ужасами войны, впрочем, как и Геринг. Ни разу он не посетил попавшие в беду города. Не то чтобы его парализовал физический страх: скорее, он не хотел видеть горькой правды. Фюрер также ни разу не появился на фронте. Можно заметить, что начиная с осени 1941 г. его практически не видно в кинохронике «Дойче вохеншау»: один раз его показали пролетающим в самолете над Минской областью, в другой раз — с генштабом, да еще — рассматривающим маленькую переносную печку, придуманную для обогрева солдат. И публичные выступления Гитлера прекратились, вопреки настойчивым просьбам Геббельса, который в течение лета 1943 г. хотел поставить вопрос о Сталинграде, о событиях в Италии и об аресте Муссолини. Фюрер ограничивался лишь диктовкой текстов (дважды), прежде чем снова, наконец, выступить публично 9 ноября 1943 г.

Конечно, Гитлер еще сохранял определенное влияние на свое окружение. И, тем не менее, на людях его видели все меньше и меньше. Он заперся у себя в бункере, наблюдая оттуда за военными операциями. Как и у Геринга, у Геббельса сложилось впечатление, будто «фюрер постарел лет на пятнадцать за последние три с половиной года войны». «Сущая трагедия наблюдать, как он изолируется и ведет столь болезненный образ жизни. Он никогда не выходит подышать свежим воздухом, не находит больше никакого способа расслабиться. В своем укрытии он работает и без конца перебирает в уме свои планы. Он решился вести войну по-своему, совершенно по-спартански, и нам, по всей очевидности, не удастся тут что-либо изменить, — писал Геббельс 2 марта 1943 г. — Иногда он очень устает от жизни и говорит, что смерть его больше не пугает».

Безусловно, долгое время смерть пугала фюрера. Точнее, он боялся, как бы смерть не забрала его раньше, чем он «завершит свой труд». Его здоровье пошатнулось и стало ухудшаться, а потом и военная удача от него отвернулась. Отсюда, согласно Альберту Шпееру, и проистекало его болезненное нетерпение. В мае 1938 г. Гитлер приготовил собственноручно написанное завещание, и с тех пор беспокойство никогда его не покидало. Находясь под постоянным присмотром личного доктора Мореля, Гитлер пичкал себя медикаментами (в период между 1936 и 1945 гг. он принимал около тридцати различных видов таблеток), без конца перелистывал медицинские журналы, избегал ходьбы на лыжах, предупреждал Еву Браун, что та должна будет обходиться без него, и т. д. Часто бледный, постоянно подавленный, Гитлер страдал от того, что у него дрожали руки, и всеми силами пытался это скрывать. Его мучили приступы гастрита, вздутие живота, его зрение ослабло, а глаза потухли и стали выпученными{214}.

Главное, Гитлер потерял часть своих голосовых возможностей. Он также знал, что, когда он говорит, у него изо рта течет слюна. Вскоре он подхватил желтуху. Все это и определяло поведение фюрера, его упорное желание как можно меньше появляться на публике. Однако между двумя приступами депрессии он оказался вполне способен вновь обрести дар внушения. К нему вернулись былые приступы ярости и энтузиазм, побуждающий строить новые планы на будущее.

В 1945 г. он поднял боевой дух маршала Буша, которого отправил в отставку из-за того, что тот хотел сократить свои линии на советском фронте.

Покушение на фюрера 22 июля 1944 г. резко ухудшило его состояние: у него начали кровоточить слуховые проходы, сотни деревянных осколков вонзились ему в ноги, и с тех пор он ходил с большим трудом. Но, чудесным образом избежав смерти, Гитлер, казалось, обрел новый стимул, и дрожь в руках у него на некоторое время прекратилась. И все же он стал развалиной. «После Сталинграда генералы в него больше не верят», — писал Геббельс{215}. А Йодль даже позволял себе шутки насчет фюрера.

Генерал фон Рундштедт заметил, что «видный стратег начала войны превратился в простого капитана второго ранга».

В сентябре 1943 г. Геббельс осмелился впервые спросить у фюрера, нет ли возможности «раньше или позже договориться со Сталиным». За лето, в результате падения Муссолини и потери Средиземноморской Италии, ситуация для Германии резко ухудшилась. СССР же, наоборот, после победы красноармейских танков под Курском вернул себе Орел, Брянск, и, главное, Харьков, тогда как Гитлер заверял свое окружение, что этот город и вся донецкая индустрия останутся в руках вермахта.

Гитлер не отверг предложение Геббельса с ходу. Однако ему показалось не очень уместным говорить об этом, пока немецкие войска находятся в оборонительной позиции. Фюрер считал предпочтительным договориться с Великобританией. Во-первых, он надеялся, что готовившиеся ракеты «Фау» позволят ему ответить на бомбардировки немецких городов, и это заставит британское правительство задуматься, а во-вторых, адмирал Дёниц пообещал ему одержать сокрушительную победу в войне подводных лодок. Гитлер полагал также, что его союз с англосаксами против большевиков в порядке вещей, прекрасно зная, до какой степени Черчилль ненавидит коммунизм.

Существовала и другая причина: Великобритания была демократической страной и, единожды подписав мир, не рискнула бы с легкостью возобновить войну. Это в каком-то смысле гарантировало будущность Германии. СССР же представлял собой диктатуру, соблюдение или несоблюдение любого соглашения целиком и полностью зависело от воли Сталина.

Несмотря на такие выводы, двумя месяцами позже Гитлер говорил уже совершенно обратное: со Сталиным, оказывается, можно и даже нужно договариваться, свидетельством чему служил пакт 1939 г. «Аппетит пришел во время еды, надо себя ограничить на Востоке», — и Гитлер начал обдумывать, как это лучше сделать. О «программе» «Майн кампф», о жизненном пространстве уже, разумеется, и речи быть не могло. «Правда, что все теперь говорят о чем угодно, лишь бы выбраться из этой заварухи», — комментировал Геббельс{216}.

Война на Востоке

1941

22 июня … Нападение Германии на СССР

30 июня … Взятие Львова

10 июля — 10 августа … Битва за Смоленск, продвижение немцев от Житомира до Киева

2 сентября … Ленинград под немецким обстрелом

2 октября … Наступление на Москву, взятие Калинина

6 декабря … Советские войска отбивают Калинин, осада Севастополя, война в Крыму

1942

Конец января … Советское контрнаступление под Москвой до октябрьских рубежей

8 мая … Начало немецкого весеннего наступления в Крыму

2 июля … Падение Севастополя

27 июля … Взятие немцами Ростова-на-Дону

22 августа … Водружение свастики на горе Эльбрус на Кавказе

15 сентября … Атаки на Сталинград

1943

2 февраля … Капитуляция немцев под Сталинградом

Февраль … Советские войска освобождают Курск

5 июля … Начало Курской танковой битвы

23 августа … Советские войска освобождают Харьков

6 ноября … Советские войска освобождают Киев

1944

1 августа … Советские войска подходят к Варшаве; начинается Варшавское восстание

13 августа … Советские войска в Таллине

31 августа … Советские войска в Бухаресте

15 сентября … Советские войска в Софии

20 сентября … Советские войска вместе с армией Тито вступают в Белград

7 октября … Советские войска в Венгрии

10 октября … Советские войска в Риге

13 октября … Вермахт эвакуируется из Прибалтики

1945

17 января … Жуков в Варшаве

13 апреля … Малиновский в Вене

25 апреля … Встреча советских и американских войск в Торгау (на Эльбе)

2 мая … Взятие Берлина

9 мая … Освобождение Праги

Маневры Сталина

«Паникеры и трусы должны истребляться на месте». Нет, этот приказ 1942 г. был подписан не Гитлером, а Сталиным, который к тому же добавил: «После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории. Стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик… У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба… Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв».

Приказ № 227 генерального штаба гласил: «Нельзя терпеть дальше командиров, комиссаров, политработников, части и соединения которых самовольно оставляют боевые позиции. Нельзя терпеть дальше… чтобы несколько паникеров определяли положение на поле боя».

Таким образом, позади действующих дивизий были образованы заградительные отряды, а также сформированы штрафные батальоны, которые направлялись «на трудные участки армии», чтобы там искупали кровью свою вину те, кто плохо воевал и плохо защищал свою родину{217}.

Провал советской обороны в 1941 г. представлял собой нечто обескураживающее. Жители западных областей СССР были сильно поражены и подавлены. В Белостоке свидетелем тому еще ребенком стал Самуил Писарь: «Войска сдавались, повсюду были дезертиры, мои учителя исчезли. Но где же была армия, где была партия?»{218}

Приказу 1942 г. предшествовал другой приказ, также подписанный Сталиным в сентябре 1941 г., после того как Жданов и Жуков донесли ему, что вокруг взятого в кольцо Ленинграда немцы прикрывались местными женщинами и детьми. «Говорят, что немецкие мерзавцы, идя на Ленинград, посылают впереди своих войск стариков, старух, женщин, детей… Говорят, что среди ленинградских большевиков нашлись люди, которые не считают возможным применить оружие к такого рода делегатам. Я считаю, что если такие люди имеются среди большевиков, то их надо уничтожать в первую очередь, ибо они опаснее немецких фашистов. Мой совет: не сентиментальничать, а бить врага и его пособников, вольных или невольных, по зубам…» — продиктовал Сталин Б. Шапошникову{219}.

Такая суровость, такая решительность были характерны для Сталина.

В это время, 8 октября 1941 г., немецкие войска находились в Можайске, менее чем в 60 км от столицы. Жуков позвонил Сталину в половине третьего ночи:

«Жуков: Бронетанковые войска противника могут… внезапно появиться под Москвой. Надо быстрее стягивать войска…

Сталин: Где сейчас 16-я, 19-я и 20-я армии […]? Где 24-я и 32-я армии Резервного фронта?

Жуков: В окружении западнее и юго-западнее Вязьмы.

Сталин: Что вы намерены делать?

Жуков: Выезжаю сейчас же к Буденному, разберусь с обстановкой и позвоню вам.

Сталин: А вы знаете, где штаб Резервного фронта?

Жуков: Буду искать где-то в районе Малоярославца».

В этой местности, рассказывал Жуков, он не нашел ни души. В ставку от исчезнувшего Буденного новостей больше не поступало. Но чуть вдалеке Жуков заметил свет в машине. Отрезанный от остальных Буденный сказал ему, что искал армию Конева, от которой отбился между Вязьмой и Юхновом. Жуков спросил: «В чьих руках Юхнов?» Буденный ответил: «Сейчас не знаю».

Это свидетельство (можно привести еще множество подобных) хорошо описывает сложившуюся ситуацию. Получив приказ держаться, пять советских армий попали в окружение. «Продержитесь еще», — сказал вернувшемуся Жукову Сталин. Между тем прибыло подкрепление. Но Сталин не захотел бросить его на помощь этим армиям, пока этого подкрепления не было достаточно, чтобы обеспечить гарантированно беспроигрышное контрнаступление. «В подобной ситуации Сталин показал, что у него стальные нервы», — заметил Жуков{220}.

Твердость, стальные нервы — разумеется, однако Сталин, как и Гитлер, не рисковал лишний раз подвергать свою психику испытанию. Он оставался взаперти в Кремле, в окружении Молотова, Берии и Микояна, вызывая к себе ежедневно командующих армиями и комиссаров, которых он выслушивал, после того как прочтет и изучит их ежедневные доклады. За задержку с докладом на несколько часов человек получал строгий выговор, как, например, генерал Василевский{221}.

Чтобы видеть происходящее своими глазами, Сталин смотрел кинохронику «Новости»[28]. Он никогда не встречался с фронтовиками, за исключением одного или двух раз, «на камеру». Для одной постановочной сцены был выбран маршал артиллерии Воронов (ему надлежало ответить Сталину заготовленной заранее репликой). Он вспоминал: «Меня вызвали в Юхнов, провели в маленький, затерявшийся в лесу домик… там был Сталин… Прибыл генерал Соколовский. Нас снимала камера. Мы развернули карты и стали докладывать о противнике, о своих войсках». Сталин их перебил: «Деталями заниматься не будем. Западному фронту нужно к весне 1944 года подойти к Смоленску, основательно подготовиться, накопить силы и взять город». Фраза была повторена дважды на запись, и выступление закончилось. Кто-то пожаловался на недостаток резервов и техники. «Все, что сможем, дадим, а не сможем — обходитесь тем, что имеете», — отрезал Сталин. Маршал Воронов ругался про себя из-за того, что его заставили сюда приехать только за этим{222}.

Требовательный и жесткий, Сталин самовластно принимал решения, изумлявшие его окружение. Например, в ноябре 1941 г., едва советские войска разомкнули кольцо и остановили вермахт менее чем в 50 км от Москвы, он приказал 6 ноября в годовщину революции провести большой военный парад, «как ни в чем не бывало». За несколько дней были мобилизованы тысячи грузовиков, чтобы военная колонна прошла через всю Москву. Часть солдат не знала, что с Красной площади их прямиком отправят на фронт{223}.

Два года спустя Сталин точно так же заставил пройти по Москве тысячи пленных немцев — невиданное зрелище, запечатленное в «Новостях».

Разумеется, в течение первых месяцев войны Сталин велел казнить некоторых генералов, однако это неизменно мотивировалось (по крайней мере, на словах) их профессиональной «несостоятельностью», а не какими-либо идеологическими соображениями или, допустим, крайней подозрительностью Сталина, как во времена Большого террора 1937–1938 гг. Подобных казней насчитывалось несколько десятков. Кроме того, в Красной армии начались многочисленные перестановки и даже понижения в звании. Впрочем, после понижения в звании Ворошилова в 1941 г. и Еременко под Сталинградом можно наблюдать относительную стабильность в составе руководителей военных операций, которых возглавлял сам Сталин. Вначале в это руководство входили генералы, участвовавшие в гражданской войне, — такие, как Тимошенко, Ворошилов и Буденный. Именно они и получили первые роли. Но в 1943 г. на смену им пришли профессиональные военные: Шапошников, Жуков, Василевский, Воронов, позже Антонов. Понемногу Жукову стали поручать самые сложные операции, и он кочевал от фронта к фронту, в то время как Сталин оставался в Кремле. Жуков ликвидировал Ельнинскую дугу возле Смоленска в августе 1941 г., выиграл битву за Москву, одержал победу при Сталинграде и Курске и, наконец, возглавил марш-бросок на Берлин.

В своей работе, где сведения полностью взяты из военных архивов, а диалоги восстановлены, генерал Волкогонов оспаривает содержание большей части написанных советскими генералами воспоминаний, утверждая, что все они якобы отредактированы под контролем сверху. Подобно большинству историков и комментаторов последнего времени, он ставит под сомнение тот образ, который слепил себе диктатор, его «сверхгениальность». Ссылаясь на документы, Волкогонов напоминает, что абсолютная власть над окружением позволяла Сталину переписать историю войны к своей, и только своей вящей славе. Волкогонов, как, впрочем, и другие историки, но только с доказательствами в руках, разрушает легенду, согласно которой, тесно общаясь с истинными военными дарованиями, такими, как Шапошников, Василевский, Жуков, диктатор в совершенстве овладел военным искусством — «делал успехи», по словам Жукова, допускавшего, что Сталин, вне зависимости от черт характера, был вполне способен проявить изобретательность, военную смекалку и даже достоин звания «победителя Сталинграда»{224}.

Новой военной стратегией, у истоков которой стоял Сталин, стали операции с участием групп фронтов. Координация их действий позволяла мобилизовать для выполнения определенной задачи до ста и более дивизий, 3–5 тыс. танков, 5–7 тыс. самолетов. Организация, объединение сил различных фронтов — вот та идея, которую Сталин воплотил в жизнь. Только диктатор был в состоянии добиться этого от командующих, но, разумеется, при их согласии.

Подобная стратегия в сочетании с мерами устрашения, принятыми для пресечения любых проявлений человеческой слабости (они стоили жизни 13 500 солдатам, расстрелянным отрядами «специального назначения»{225}), помогли удержать под Сталинградом правый берег Волги. Перед лицом немецкой мощи никто из советских солдат тогда и помыслить не мог отступить на левый берег. Сталинградская битва «за каждый дом» прекрасно описана в двух свидетельствах — русского писателя Василия Гроссмана и немца Теодора Плифера{226}.

Сталинград стал советским Верденом, по крайней мере со стратегической точки зрения и по ожесточенности рукопашных боев. Если, например, осада Ленинграда была в своем роде «всеобщей» битвой с врагом всех русских без различия, поскольку гражданское население Ленинграда и военные плечом к плечу, все вместе защищали великий город, то Сталинград, так же как и Верден, прежде всего представлял собой великое сражение солдат{227}.

Отношения Сталина с командующими армий, трудные и напряженные во время крупных поражений в Белоруссии, Харькове и в Крыму, улучшились перед самым Сталинградом, когда Сталин вдруг принял решение освободить их от надзора политических комиссаров. Он весьма показательно отстранил ненавистного всем Мехлиса от исполнения обязанностей начальника Политического управления Красной армии, подчеркнув при этом, что комиссары подчиняются вышестоящим армейским офицерам и должны с ними сотрудничать.

Затем в качестве чисто символической меры Сталин поручил Калинину проследить за изменением формы офицеров. Им стали выдавать такие же эполеты, как при старом режиме. Была принята еще одна традиционалистская мера, на сей раз в отношении церкви: по смерти Ярославского, активного поборника атеизма, Сталин прекратил издание атеистического органа печати, журнала «Безбожник». Кстати, можно заметить, что после введения орденов Суворова, Кутузова, Александра Невского и Богдана Хмельницкого Сталин все меньше и меньше говорил о «советских» людях вообще и все больше — о русских, украинцах, поляках, евреях. В общем, отказавшись от былой лексики, Сталин лишь теперь сделал очевидным переход к национализму, хотя фактически такой переход произошел задолго до его выступления от 3 июля 1941 г., в котором диктатор воззвал к предкам и духу Святой Руси{228}.

Соответственно уменьшилась роль, отводимая зарубежным коммунистическим партиям, находившимся под руководством Коминтерна.

В польской компартии перед ее роспуском в 1938 г. были репрессированы 30 из 37 членов. Ее требовалось восстанавливать. Но Сталин дал знать Димитрову, что «лучше создать Рабочую партию Польши с коммунистической программой», ибо название «коммунистическая» отпугнет людей. «В настоящее время необходимо бороться за национальное освобождение страны, — добавил он 27 августа 1941 г. — Эта партия не должна формально зависеть от Коминтерна, она должна отказаться от призывов к созданию правительства рабочих и крестьян, а, напротив, требовать подлинно демократического строя [sic!]»{229}.

К конфликтам, возникавшим между старыми польскими коммунистами с одной стороны и членами новой «рабочей» партии (тайно действовавшей в Варшаве во время немецкой оккупации) с другой, добавились трудные переговоры, которые польское правительство в Лондоне вело со Сталиным по поводу создания в СССР польской армии из военных, попавших в советский плен и посаженных в тюрьму при оккупации восточной части Польши еще во времена советско-германского пакта.

Освобожденный после двадцати месяцев заключения генерал Лидере участвовал в переговорах между генералом Сикорским, руководителем польского правительства в Лондоне, и Сталиным в декабре 1941 г. После войны Андерс оставил воспоминания об этих переговорах. Вначале Сикорский спросил о положении польских заключенных, призванных составить предполагаемую армию. «…Все поляки освобождены», — ответил Сталин. Сикорскии сказал, что ищет 4 тыс. «пропавших» офицеров. Сталин возразил, что те, должно быть, сбежали. «Куда они могли убежать?» — поинтересовался Андерс и получил ответ: «Ну, в Маньчжурию [sic!]». Поскольку Сикорскии продолжал выражать недоверие, Сталин добавил: «Население Советского Союза хорошо относится к полякам. Ошибки совершают только служащие».

«Я видел в Куйбышеве, — не унимался Сикорскии, — эшелон с нашими людьми, он произвел на меня ужасное впечатление… Они должны получить работу в возможно хороших условиях…» «В таких же условиях, как и советские граждане», — отрезал Сталин.

Затем, когда зашла речь о печальном положении освобожденных поляков, которые из-за отсутствия удобной обуви предпочли маршировать босиком, четким строевым шагом следуя за своим вновь обретенным генералом, Сталин сказал, что знает об отваге поляков. Его раздражало, что Сикорскии предпочел сражаться на стороне англичан. «Вижу, у Англии полно работы, и она нуждается в польских солдатах», — недовольно заметил он. Когда же Сикорскии стал хвастаться прекрасными отношениями, которые он завязал в Лондоне с правительством Черчилля, и при этом отметил невозможность восстановления в СССР настоящей армии из 150 тыс. чел., Сталин вспылил: «Это значит, что мы дикари и ничего уже не можем исправить. Выходит, что русский может только душить поляка, но сделать для него ничего не способен. Но обойдемся и без вас… Освободим Польшу и тогда отдадим вам ее».

Во время второй встречи Сталин объяснил, что почувствовал себя оскорбленным, а Сикорскии принес ему извинения. Он, видимо, понял, что Сталин не хочет отпускать польских солдат на формирование в Иран, чтобы затем они сражались на стороне англичан. Компромисс был найден: часть из них отправилась в Казахстан.

Однако проблема возврата Польши к ее границам 1939 г. осталась неразрешенной. Как, впрочем, и вопрос об участи белорусов, украинцев и евреев в польской армии, которую Сталин собирался формировать на территории СССР. До коминтерновского интернационализма тут было далеко.

Не менее далек был СССР и от «первой республики любви к человеку». Андерс и Сикорскии еще не знали, что тысячи польских офицеров уничтожены под Катынью. Когда встал вопрос о формировании польской танковой дивизии, полковник Зыгмонт Берлинг напомнил: «…В лагерях в Козельске и Старобельске находятся прекрасные кадры для этой армии». «Нет, не эти, — ответил Берия. — Мы совершили с ними огромную ошибку»{230}.

Со старым коминтерновцем Тито по кличке Вальтер Сталина связывали достаточно двусмысленные отношения. И в самом деле, СССР сохранил дипломатические отношения с королем Петром, который за год до этого укрылся в Англии, а партизаны генерала Михаиловича, по словам Тито, били патриотов-коммунистов даже больше, чем немцы. «Его четники всаживают нам нож в спину», — писал Тито секретарю Коминтерна Димитрову, поддерживавшему югослава перед Сталиным. В течение лета 1941 г. Сталин велел отвечать, что он приперт к стенке и не располагает средствами. В 1942 г. он напирал на то, что достичь югославских гор — дело практически нереальное. Затем приоткрылась настоящая причина сдержанности и проволочек Сталина: «Все в ваших действиях дает повод предполагать, что вы признаете правоту югославского правительства в изгнании, а именно стремитесь к советизации страны. Зачем создавать пролетарскую бригаду? Цель — это национальная борьба с Гитлером и Муссолини»{231}. Покинутый Сталиным, несмотря на патетические призывы о помощи и свое революционное прошлое, Тито все это припомнит в 1945 г.{232} Позиция Сталина в отношении Югославии в точности повторяла ту, что он занял в отношении Китая (см. выше раздел «Чан Кайши: коммунисты или японцы?»). Вопрос выживания Коминтерна потерял для Сталина всякий интерес, исчезновение интернационала стояло на повестке дня. На самом деле ликвидация Коминтерна предусматривалась уже начиная с 1940 г., но в период заключения советско-германского пакта его роспуск мог бы показаться капитуляцией перед лицом фашизма и признаком слабости самого Советского Союза.

На заседании 13 мая 1943 г., где собрались все лидеры Коммунистического интернационала: Димитров, Мануильский (Россия), Ракоши (Венгрия), Торез (Франция), Пик (Германия), Долорес Ибаррури (Испания) и Паукер (Румыния), Морис Торез отметил: «Теперь, когда Красная армия побеждает, а гитлеровская Германия в Африке разбита, будет довольно трудно назвать роспуск Коминтерна отступлением. Я одобрю такое решение, которое будет способствовать росту национального антигитлеровского движения во Франции…» Андре Марти добавил к этому: «Международный престиж СССР очень высок. Именно победы Красной армии составляют реальную основу интернационализма». Тем не менее старые революционеры безутешно плакали, подписывая протокол о роспуске Коминтерна{233}.

Сталин почел тогда своим долгом объясниться: «Мы переоценили свои силы, когда создавали Коммунистический] И[нтернационал] и думали, что сможем руководить [рабочим] движением во всех странах. Это была наша ошибка. Дальнейшее существование КИ — это будет дискредитация идеи Интернационала, чего мы не хотим. Есть и другой мотив… компартии, входящие в КИ, лживо обвиняются, что они являются якобы агентами иностранного государства, и это мешает их работе среди широких масс. С роспуском КИ выбивается из рук врагов этот козырь»{234}.

Поскольку незадолго до этого Рузвельт поручил своему послу Дэвису потребовать у Сталина распустить Коминтерн (ввиду «неудобной» деятельности многочисленных бывших американских коммунистов), то можно предположить, что Сталин уступил этому требованию в обмен на возросшую американскую экономическую и военную помощь. Кстати, роспуск Коминтерна совпал с прибытием Дэвиса в Москву. Совпадение едва ли случайное…

Сталин, евреи и другие национальные меньшинства

Евреев в СССР, бесспорно, можно назвать «невидимыми жертвами».

Сталин и другие руководители намеренно игнорировали отбор евреев, осуществленный немцами в 1941 г. для их систематического истребления на оккупированных территориях — в Прибалтике, на Украине и в Белоруссии. В двухтомнике российских документов «Документы обвиняют. 1945» перечисляются эти преступления: комиссия свидетельствует о массовом уничтожении евреев в Дробицком Яру под Харьковом, где погибло 150 тыс. чел. В состав комиссии входили 11 чел., в т. ч. один генерал-майор, один архиерей, четыре профессора. Она назвала имена начальников харьковского отделения гестапо, руководителя спецкоманд и т. д.{235}

На сегодняшний день мы знаем, что в одном только СССР немцы уничтожили от 680 до 800 тыс. евреев{236}.

Однако, согласно Аркадию Ваксбергу, лишь один раз в газете «Правда» от 5 августа 1944 г. было четко сказано о «тотальном уничтожении евреев» в Минске.

В декабре 1943 г., например, в проекте одного газетного коммюнике, упоминавшего о бойне в Бабьем Яре в сентябре 1941 г., сообщалась чистая правда: «Гитлеровские бандиты ринулись массово уничтожать еврейское население… Собрав и отняв у них все ценные вещи… они их расстреляли». Но после обсуждения в ЦК опубликованная в прессе версия гласила: «29 сентября 1941 года гитлеровские бандиты собрали… тысячи советских граждан; они их ограбили и расстреляли». О том, что расстрелянные были евреями, уже не говорилось.

В другой раз, в декабре 1942 г., Совинформбюро намекнуло на «план уничтожения евреев Европы». Эта информация, кажется, не повлекла за собой никаких последствий{237}.

Неизбежно возникает вопрос о причинах такого молчания и о личной роли Сталина. Чтобы ответить на него, необходимо сделать экскурс в историю.

Как и многие в ту эпоху, Сталин пользовался антисемитскими стереотипами. Например, в 1941 г., во время переговоров с Сикорским на предмет создания польской армии на советской территории, он заявил, что евреи в нее не войдут, потому что они «плохие солдаты». В 1943 г., когда поднимался вопрос о создании еврейской республики на территориях, где раньше проживали немцы Поволжья (пока их не депортировали), Молотов сказал Сталину: «Это ведь хлебородные земли. Вы когда-нибудь видели еврея на тракторе?»{238}

Конечно, с тех пор как существует государство Израиль, эти два стереотипа потеряли актуальность. Но сохранились некоторые другие… и даже появились новые, которые начиная с 1946–1948 гг. внушили Сталину антисемитизм, смешанный с антисионизмом.

Между тем до войны дело обстояло по-другому. Однажды порядочно захмелевший Сталин бросил Кагановичу, не смеявшемуся над антисемитскими шутками Берии: «Евреи не умеют пить!» Но когда Каганович, человек сдержанный, объяснил, что вечно гонимые евреи «ранимы, как мимоза», Сталин попросил своих друзей по застолью больше не шутить над евреями в его присутствии.

В любом случае, если вспоминают антисемитов среди высшего советского руководства, то на ум в первую очередь приходят Щербаков из ГПУ, Хрущев, который не давал выжившим в лагерях заключенным («этому воронью») вернуться в родные села, даже Молотов, хоть тот и был женат на еврейке.

По сути, в окружении Сталина долгое время находились люди, которых Саймон Себаг-Монтефиоре, наилучший знаток частной жизни Кремля, окрестил «евреями Сталина». Среди них, например, — Бронислава Металликова, бойкая и веселая супруга секретаря Сталина и члена Политбюро Поскребышева; ее подруга Евгения — жена Ежова, палача из ГПУ, которая приводила в Кремль еврейских актеров, игравших для Сталина «Короля Лира»; Мария Сванидзе, жена брата первой жены Сталина; Юлия, жена старшего сына Сталина Якова. Рядом с диктатором было столько евреек, что нацисты приписывали ему любовную связь с родственницей Кагановича после смерти жены. Его сын Яков, попав в плен, категорически это отрицал{239}.

Если Сталин и ненавидел какую-то национальную общину, то вовсе не еврейскую, а польскую. Потому ли, что в начале 1920-х гг. Польша аннексировала часть Украины? Или потому, что она принимала у себя тех, кто бежал от советского режима? Или Сталин, идентифицируя себя с русскими, впитал в себя их вековое презрение и традиционную ненависть к полякам? Как бы там ни было, во время Большого террора после расстрела 100 тыс. поляков Сталин написал на полях доклада Ежова: «Очень хорошо! Копайте и вычищайте и впредь эту польско-шпионскую грязь. Крушите ее в интересах СССР»{240}.

До 1946 г. подобных или близких к тому высказываний в отношении евреев не замечалось. Но их отсутствие могло означать, что Сталин просто не обнаруживал затаенных антисемитских настроений из-за окружения, в котором жил, поскольку он хотел выглядеть истинным учеником Ленина, всегда осуждавшего антисемитизм. Например, в 1931 г. Сталин взял на вооружение ленинский подход, заявив, что антисемитизм есть форма «людоедства». Он зарекомендовал себя в качестве специалиста по проблемам национальных меньшинств начиная еще с работ, написанных им в 1912 г. (правда, по словам его соперников, высказанные там мысли были навеяны более информированными друзьями Сталина из социал-демократов), и утвердился в ставшей для него ортодоксальной идее, что именно территория является основой нации. А ее-то у евреев и не было. Впрочем, если в паспорте писали «еврей», это еще не служило доказательством дискриминации, потому что национальность отмечали и в паспортах советских греков, тоже не имевших своей территории, и у представителей многих других народов.

Позднее Сталин решил предоставить евреям национальную территорию в Биробиджане, в Восточной Сибири. Тогда поговаривали, что это способ избавиться от евреев, наводнивших Россию, с тех пор как они перестали жить в черте оседлости, как при царской власти. Сталин же, напротив, хвалился тем, что он первый глава государства, который дал евреям землю.

После провала этого эксперимента, к концу войны, советские руководители подумывали о поселении евреев в бывшей республике поволжских немцев, затем о создании «еврейской Калифорнии» в Крыму, откуда выгнали и депортировали татар. Вынашивая эту идею, никто из них, включая Сталина, не подозревал, что Крым был иудаизирован еще до прихода туда славян и что еврейский раввин обратил в иудейскую веру хазарского кагана Булана в эпоху, когда хазары занимали обширную область между Волгой и Доном{241}.

Ленин в 1922 г. требовал, чтобы во всех официальных мероприятиях по изъятию ценностей у православной церкви выступал только русский Калинин и никогда — Троцкий, учитывая национальность последнего. Сталин относился к этим проблемам с таким же вниманием, как и его учитель.

Казалось бы, тот факт, что в 1924 г. на высших ступенях власти в СССР находились пять или шесть евреев, а в 1941 г. только двое, Каганович и Мехлис, говорит о многом. На деле же Сталин ненавидел всех, кто мог бы его затмить. А большинство его еврейских товарищей, заметим, по рождению принадлежали к более привилегированным классам, за исключением Кагановича, сына сапожника, дружбу с которым Сталин сохранит на всю жизнь. Можно считать Сталина антисемитом, поскольку большая часть его соперников, от которых он избавился и которых казнил, были евреями: разумеется, Троцкий, а также Зиновьев, Каменев, Радек. Однако ни Рыков, ни Ягода, ни Тухачевский, также расстрелянные, евреями не являлись, да и перечисленных выше обвиняли не в том, что они евреи. Кстати, Каменеву Ленин в начале 1920-х гг. поручил разработать план борьбы с антисемитизмом. Троцкого Сталин ненавидел за оппозиционность, а еще сильнее — за то, что он был более яркой личностью и лучшим оратором. Правда, это не означает, что еврейство Троцкого не играло определенной роли в отношении к нему Сталина.

Так или иначе, руководители-евреи ощущали себя в первую очередь не евреями, а коммунистами: и Мехлис, и Троцкий прямо об этом говорили. В своих трудах Троцкий намеренно умалчивал о еврейском вопросе. Точно так же обстояло дело и с другими социалистами-евреями, в том числе с меньшевиками — такими, например, как Мартов, который до революции считал, что «погромы мобилизуют народное сознание».

Все они недооценивали глубоко укоренившийся в народе антисемитизм. После успеха революции они рассчитывали, что социалистические идеи возьмут в народных умах верх надо всем остальным.

«Долой еврея Керенского, да здравствует Троцкий!» — гласили надписи на стенах Зимнего дворца в октябре 1917 г., когда председатель Временного правительства был вынужден бежать через черный ход. Керенский смеялся, рассказывая мне об этом в 1966 г., поскольку сам он был евреем лишь «наполовину», по матери, тогда как Троцкий — на все сто процентов. По сути, ни тот ни другой не воспринимали себя как евреев: оба являлись агностиками и ни разу в жизни не посещали синагогу. Но другие либо видели в них евреев, либо нет{242}.

В 1917 г. все изгои царского режима оказались в гуще рабочих и солдат, выступавших против царизма. В Петроградском совете эти латыши, евреи, грузины, украинцы, партийцы и беспартийные, были самыми активными и называли себя социал-демократами, социалистами-революционерами, синдикалистами, сторонниками кооперативного движения. Только бундовцы[29] самоутверждались по национальному признаку как евреи-социалисты.

Зачастую революционные борцы самых разных народностей проявляли больше активности, чем простые солдаты и рабочие. Заметили ли последние, что несколько месяцев спустя лидерами партии «рабочих» стали отнюдь не рабочие (кроме Шляпникова)? Что руководители новой страны принадлежали вовсе не к простонародью, а, скорее, к бывшей знати, вдобавок по большей части не русской? Нет, потому что новоявленные руководители очень ловко сумели присоединить к высшей власти партийных бюро и Съезда Советов — власть народную, созданную снизу через местные парткомитеты и советы, которые вскоре сформировали новый класс — советскую «бюрократию», начавшую с 1917 г. подниматься по ступенькам государственного аппарата.

Вышедшие из народной среды аппаратчики не обязательно имели социалистические идеи, но они были «большевистее большевиков», потому что знали, что реставрация монархии привела бы их на виселицу. На Украине во время гражданской войны они устраивали погромы ничуть не меньше, чем белые. Достигая мало-помалу властной верхушки в рамках советов, они переносили туда свою антисемитскую и антифеминистскую ментальность.

С тех пор как в России исчезли крупные собственники, администраторы и начальники, схема продвижения по социальной лестнице кардинально изменилась. Новоявленные советские аппаратчики, преобразованные из мужиков и простых рабочих в государственные кадры, слились с режимом, начали ему ревностно служить. При этом они вряд ли замечали, что предают его изначальную идею и ожидания, и далеко не всегда знали о национальной принадлежности тех, кто их возглавлял{243}.

До раскулачивания и больших процессов первый слой советских руководителей состоял в основном из представителей нерусских национальностей: грузин, армян, евреев, латышей. Второй слой, который господствовал в СССР накануне Второй мировой войны, был уже более русским и вообще более славянским, чем предыдущий. Таким образом, в 1917 г. руководители еврейского происхождения составляли 5–7% от общего числа членов партии большевиков, а в правительстве — подавляющее большинство. В 1941 г. это уже не так. В НКВД, где в 1934 г. их доля в штате работников достигала 31%, в 1939 г. их насчитывалось уже не более 4%. «Мы навсегда покончим здесь с синагогой», — сказал в 1939 г. Молотов, когда пришел на место Литвинова в Наркомат иностранных дел{244}.

Советская власть походила на бифокальную линзу, верхняя часть которой контролировалась Сталиным, а нижняя состояла из «органов» и других народных институтов, рожденных обществом. Рост обеих частей определял новый способ правления, поскольку ввиду «текучести» кадров на местах более не существовало преемственности между политической властью, администрацией и обществом. На вершине государственной пирамиды власть была безраздельна, а в основании осуществлялась более или менее большевизированными народными классами. В промежуточной части границы были подвижными, проницаемыми. Каждый комитет являлся одновременно и независимым, и подконтрольным.

Таким образом, всемогущий Сталин, находясь на самой вершине власти и полностью контролируя взаимозаменяемых в советской системе гражданских и военных начальников, мог отдавать свои кровожадные приказы, морить голодом Украину и ее богатых соседей, депортировать жителей тех регионов, которые не подчинялись его распоряжениям, позволять доносчикам делать свое черное дело. В то же время вдалеке от Кремля выживали бесконтрольные, но не представлявшие опасности для режима островки автономии. Документы послереволюционного периода, выявленные мною, и те, что опубликованы Николя Вертом, убедительно показывают, какой институциональный хаос царил за внешним фасадом показного порядка{245}.

Благодаря этой черте советской власти в народе рядом с враждебностью к коллективизации уживалась враждебность, например, к эмансипации женщин или авангардистскому искусству. В недрах советского общества повсеместно продолжал таиться антисемитизм. И разве не мог он отравить мышление руководителей, неважно — из низов они выдвинулись или нет? Зарождался антисемитизм и во время войны в тылу, среди населения, эвакуированного с захваченных немцами территорий, где евреев было достаточно много (в частности, в Белоруссии — 10%).

«Надо защищать евреев… — говорил грузин Берия другому грузину Сталину, — потому что после них придет и наш черед». Не слишком разбираясь в национальном вопросе, он, тем не менее, как в воду глядел: достаточно вспомнить антикавказскую ксенофобию 1970-х и последующих годов.

Во время войны Сталин, зная о безудержном антисемитизме украинцев, пришел к выводу, что радушный прием, который они оказывали немцам, отчасти объяснялся намерением захватчиков уничтожить евреев. «Предоставляя привилегии» этой категории жертв, сталинский режим мог прослыть еврейским «пособником» — вот почему в советской прессе их упорно называли просто «советскими гражданами».

Именно поэтому в СССР так и не вышла «Черная книга», подготовленная под эгидой Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) с участием Ильи Эренбурга, Василия Гроссмана и других. Деятельность этого комитета, созданного в 1942 г., вызвала острый приступ антисемитизма у Сталина. ЕАК не только получал помощь от американских евреев, но также участвовал в проекте поселения евреев в Крыму — короче, не ограничивался просветительной, культурной и мемориальной работой. Он не олицетворял собой явный возврат к иудаизму, преследовавшемуся не больше и не меньше, чем прочие религии, однако являлся организацией, которая вмешивалась в то, что входило исключительно в компетенцию партии, и лишь ее одной. Начиная с 1918 г. партия уничтожала все общественные организации одну за другой. Еврейский Бунд — давний соперник социал-демократов до 1917 г. — был распущен, его члены участвовали в революционном движении как отдельные граждане, а не как члены некоего объединения. А тут сионисты начали воссоздавать еврейские организации, да еще и при поддержке американцев. Вырисовывались контуры «еврейско-американского заговора», который Сталин и его соратники попытались разоблачить. Обычными для них методами.

Молотов воздержался от голосования за арест его жены-еврейки, якобы скомпрометировавшей себя «крымским проектом», попросив у Сталина прощения за то, что не присоединился к решению партии. Машина была запущена, и началась охота на евреев: художников, писателей, а чуть позже и врачей — зловещих «убийц в белых халатах».

С тех пор, кроме Кагановича, возле Сталина не оставалось более ни одного еврея.

СССР: между депортацией и смертью

Активное преследование евреев началось в СССР где-то к концу войны. Истребление же русских, украинцев и других народов приняло невиданный размах еще во времена Большого террора, в 1936 г. и даже ранее, если вспомнить запланированный голод начала 1930-х гг.: тогда речь шла о «ликвидации кулаков как класса». Принудительный труд в ГУЛаге позволял эксплуатировать бесплатную рабочую силу. «Побочным» следствием происходившего стала высокая смертность из-за ужасающих условий арестов, транспортировки, содержания заключенных в далекой холодной Сибири, которые вполне можно приравнять к убийству. Николя Верт недавно раскрыл вопиющий случай депортации и оставления без помощи заключенных на острове Назино на Оби: 6 тыс. депортированных «социально вредных элементов», высаженных в глуши на голое место без припасов и инструментов, испытывали такие муки голода, что дошли даже до людоедства{246}.

К 1 января 1941 г. в ГУЛаге насчитывалось 1 930 000 заключенных, занятых принудительным трудом. Однако после немецкого нападения в июне миллион из них отправили на фронт, многих в звании офицеров. Среди тех, кто остался в лагерях, 500 тыс. чел. происходили с территорий, приобретенных после заключения советско-германского пакта, в т. ч. 381 тыс. поляков и прибалтов — «буржуазных националистов, жандармов, бывших землевладельцев». С началом войны против Германии Польша стала союзником СССР, и польских военнопленных (и ссыльных) следовало амнистировать и освободить. Но многие просто бесследно исчезли, как можно судить по переговорам Сикорского со Сталиным.

Вместе с объявлением в стране военного положения Сталин приказал ужесточить условия труда вне ГУЛага. Количество осужденных по уголовным делам увеличилось от 700 тыс. чел. в 1939 г. до 2,3 млн. чел. в 1941 г., приговор, естественно, подразумевал отправку на принудительные работы.

По мере продвижения вермахта вглубь советской территории в СССР принимались особые превентивные меры из опасения, что некоторые народы станут сотрудничать с захватчиками. На Западной Украине, в частности во Львове и Житомире, были полностью истреблены националисты и другие враги режима. Немцы показывали груды трупов и обвиняли во всем евреев-большевиков, перед тем как, в свою очередь, приступить к «возмездию».

Первым депортированным народом начиная с августа 1941 г. стали немцы — как поволжские, обосновавшиеся в России еще со времен Екатерины II и уже обрусевшие, так и остальные, проживавшие по всему Советскому Союзу, например в Ленинграде. 1,2 млн. из них были депортированы в Казахстан и Сибирь. Эта операция унесла жизни многих тысяч людей. Известно, в частности, что в Новосибирск, где ожидали доставки 130 998 немцев, прибыли живыми только 116 612 чел.

Народы Кавказа особенно сильно пострадали от карательных мер, предпринятых под предлогом зафиксированных случаев сговора между чеченцами и вермахтом. Как известно, чеченцы не покорялись ни царской российской, ни советской власти (кроме периода гражданской войны, когда они встали на сторону красных против белых). НКВД, которым руководил грузин Берия, пришлось мобилизовать 119 тыс. чел., чтобы довести до конца выселение чеченцев в Среднюю Азию и Сибирь. После эвакуации предприятий в 1941 г. массовая депортация народов в этот же и последующие годы требовала постоянной мобилизации транспортных средств в огромной стране, известной слабостью своих коммуникаций. Только для перевозки 521 247 депортированных чеченцев и ингушей понадобилось 194 эшелона по 65 вагонов. В 1944 г. к предназначенному для подобных целей транспорту присоединились 900 грузовиков «студебеккеров» американского производства.

Список народов, депортированных после 1941 г., длинен: крымские татары, калмыки, турки-месхетинцы и др. — все «шпионы и немецкие пособники». Берия рапортовал об «успешном выполнении операций по выселению». Таким образом обеспечивалась «смена» призванным в армию «раскулаченным». Но что за смена! Например, среди тех, кого с конца 1941 г. направляли из Новосибирска в Мариинские лагеря, 30% были истощены тяжелыми переходами, крайне худы и страдали пеллагрой… В 1942 г. администрация ГУЛага зарегистрировала 249 тыс. смертей, в 1943 г. — 167 тыс.

Вообще, «учитывая казни заключенных, смертность в тюрьмах и трудовых лагерях, число умерших в ГУЛаге только в течение 1941–1943 гг. можно оценить в 600 тыс. чел.»{247}

Гитлер и геноцид евреев

Как установить и оценить меру личного участия Гитлера в геноциде, совершенном нацистской Германией во время Второй мировой войны?

На Нюрнбергском процессе трибунал решил судить самых высокопоставленных нацистских гражданских и военных руководителей. В дальнейшем судебное преследование их подданных оставили на усмотрение немецким властям обеих оккупированных зон.

Гитлер, Геббельс, Гиммлер и Борман покончили с собой, а под суд попали Геринг, Гесс, Риббентроп, маршал Кейтель, адмирал Дёниц и другие — всего около двадцати человек. «Включение [в процесс] руководителей СС и СА само собой разумелось, — пояснял вице-президент трибунала Питер Кальвокоресси. — Я думаю, что нам следовало бы рассмотреть вопрос о включении всего руководства нацистской партии вплоть до эшелона, где прекращалось принятие решений… я также считаю, что мы должны были включить участников общего генерального штаба, даже если они и были против Гитлера, поскольку они все же руководили военной агрессией»{248}.

Обвиняемые предпочитали скорее отрицать реальность совершенных преступлений, чем перекладывать ответственность на тех, кто покончил с собой. Так или иначе, и те и другие одинаково рассматривались как главные виновники геноцида и других преступлений против человечества, весь ужас которых был только что публично раскрыт на суде.

Однако вскоре выяснилось, что упрощенный подход в зависимости от роли того или иного руководителя в войне не позволял понять генезис подобной трагедии. Участие в геноциде гестапо, СС, достоверно установленное позже участие вермахта и немецкой администрации в уничтожении целых народов — евреев, цыган, поляков, русских (а также инвалидов и душевнобольных) — вписывалось в более широкий исторический контекст, который не мог быть сведен исключительно к последствиям нацистской идеологии.

В результате углубленных и обобщенных размышлений о социальных, политических и психологических структурах, позволивших (среди прочих факторов) нацистской идеологии укрепиться, часть лиц, которые выступали ее творцами и пропагандистами, оказалась более или менее «дисквалифицирована». Предпочтение было отдано более широкому и глубокому анализу самой природы нацистского режима, роли немецкого общества, а также немецкой и общеевропейской «питательной среде», которая этот режим породила.

Опираясь на прекрасное знание практически всех существующих работ по данной проблеме, Кристиан Инграо отмечает, что, так же как гонения на евреев до 1939 г., их массовое истребление во время войны поначалу совершалось в результате самых различных инициатив, исходивших из многочисленных инстанций, и практики, повсеместно установленной гауляйтерами, СС, а также гестапо и айнзацгруппами. Множество отдельных операций — массовые убийства, организация голода, «газвагены», расстрелы и т. д. — не было синхронизировано, и зачастую они обусловливались местными особенностями. Затем последовала фаза централизации. Ее апогеем стала Ваннзейская конференция, прошедшая в январе 1942 г. Тогда в лагеря смерти и в трудовые лагеря, где смерть также представляла собой обычное явление, поступили приказы о систематическом уничтожении заключенных{249}.

К жестоким актам насилия со стороны непосредственных исполнителей — групп СС, немецкой армии и т. д. — добавлялись карательные операции, проводимые подразделениями пособников нацистов: в частности, прибалтов, украинцев, хорватов и румын. Их участие в карательных операциях возродило былую антисемитскую деятельность эпохи погромов. Присутствие и поведение немецкой армии в оккупированных странах ее только обострило. Примером тому является убийство евреев в Едвабне 10 июля 1941 г. Тогда простые поляки по призыву муниципальных властей приступили к жестокой расправе: «Пришел час поквитаться с теми, кто распял Христа!» Не нашлось ни одного христианина, который позволил бы евреям укрыться у него. В Едвабне присутствовало человек пятнадцать немцев в униформе, но ни один из них не участвовал в убийствах людей, не топил их и не забивал палками. Некоторые немцы даже запечатлели происходившее на фото{250}.

На западе победа немцев позволила антисемитам узаконить собственные устремления. Некоторые руководители государств-сателлитов и коллаборационисты приняли активное участие в Холокосте. Так, например, 3 октября 1940 г. в Виши маршал Петен издал указ о статусе евреев во Франции, которого Гитлер от него даже не требовал. Глава словацкого парламента Йозеф Тисо опередил немцев с идеей «депортировать христопродавцев» сразу после своей встречи с фюрером летом 1941 г.: начали со словацких евреев, живших в Германии. В Хорватии усташи собственноручно вырезали большую часть еврейской общины{251}.

Ввиду подобного — полностью оправданного — расширения и углубления сведений о геноциде евреев и других сопровождавших его карательных операциях затушевывается личная роль во всем этом Гитлера. Тем более что в великом множестве работ авторы не упускают случая отметить, будто фюрер никогда не отдавал письменного или какого-то другого приказа об «окончательном решении» еврейского вопроса — благодаря чему так называемая школа «ревизионистов» вообще отрицает реальность Холокоста. Вот о создании айнзац-групп, о расстреле политработников советской армии существуют четкие приказы фюрера, есть приказ и о том, чтобы заморить голодом население Ленинграда. Известно, в какую ярость впал Гитлер, узнав, что люфтваффе отказалась уничтожить Киев, как он неоднократно требовал «стереть Петербург с лица земли»{252}.

«Неплохо, что слухи приписывают нам план уничтожения евреев: террор — вещь полезная», — еще одна фраза, брошенная Гитлером 25 октября 1941 г. рейхсфюреру СС Гиммлеру и обергруппенфюреру СС Гейдриху, которая, как стали утверждать позднее, якобы свидетельствует об отсутствии «гитлеровского плана геноцида» и намерении использовать «чисто пропагандистские методы запугивания»{253}. Но проект, приведенный в конце концов в исполнение, в любом случае существовал. Да, Гитлер произнес вышеупомянутые слова, но говорил и другое, например, в речи от 30 января 1939 г. объявил о перспективе тотального истребления евреев: «Хоть еврейским финансистам и удалось столкнуть весь мир в пучину мировой войны, результатом этого станет не большевизация планеты и, следовательно, победа евреев, а уничтожение еврейской расы в Европе». Что это, пропагандистская угроза, как многим хотелось верить, якобы направленная только против Рузвельта? Однако Гитлер повторил ее ровно через два года, 30 января 1941 г., затем 30 сентября 1942 г. (на сей раз о проекте уничтожения евреев кричали плакаты, расклеенные по всей Германии) и еще раз 8 ноября 1942 г.{254} Пусть лично фюрер не отдавал недвусмысленного приказа и не разрабатывал конкретного плана: Геринг, Гейдрих, Гиммлер последовательно формулировали подразумеваемые им распоряжения и претворяли его намерения в жизнь. Они впитывали слова фюрера, которые указывали на его желания и цели, и просто предвосхищали их реализацию.

Накануне самоубийства Гитлер сказал своим близким, что «победы ему стоил недостаток твердости, а в заслугу себе он может поставить лишь то, что сражался с евреями с открытым забралом и очистил немецкое жизненное пространство от еврейской заразы»{255}.

Гитлер винил евреев во всех бедах этого горемычного мира, например в распространенности душевных заболеваний в Финляндии. Борман в одном разговоре с ним сослался на уединенность ферм в этой стране как на причину ее чрезвычайной религиозности. Гитлер подхватил тему: «Жаль, что религиозному уму нечем заняться кроме еврейского крючкотворства Ветхого Завета. Вечно копаясь в одних и тех же проблемах, единственно при свете Библии, среди нескончаемой зимы, поневоле зачахнешь. Бедняги стараются найти в этой еврейской алхимии смысл, которого там нет… Рассудительный немец за голову хватается в недоумении, пытаясь понять, как все это еврейское вранье, приукрашенное священниками и пасторами, может заморочить мозги… вплоть до сумасшествия»{256}.

Данный пример свидетельствует о навязчивых идеях Гитлера насчет роли евреев в истории, какой он ее себе представлял: так, в 155 неофициальных беседах, записанных с согласия Бормана между июнем 1941 г. и 1944 г., евреи подвергались нападкам фюрера более пятидесяти раз. Сразу заметим, что речь идет о частных высказываниях, произнесенных перед третьими лицами, и что публично чаще всего Геббельс предавал анафеме и осыпал угрозами до 1933 г. еврейскую прессу, а затем вообще всех евреев. Заметим также, что эта составляющая антисемитизма сочеталась у Гитлера с более широким и безапелляционным осуждением христианства, церкви, «попов». «Потом придет и их черед, и я буду прям. Я их ликвидирую. “Попы” — это гадина, поднимающая свою голову всякий раз, когда государство слабеет. А значит, нам надо ее раздавить», — сказал он 8 февраля 1942 г. Гиммлеру и Шпееру. А 11 августа 1942 г. воскликнул: «Какое нам дело до тех сказок, что выдумали евреи?!»{257}

Мысль о связи между злодеяниями «жидов», христианства и большевизма Гитлер более или менее позаимствовал у Дитриха Эккарта и вместе с ним раскрыл в «Большевизме от Моисея до Ленина» еще в 1920 г.

Он не прекращал доказывать эту связь в течение всей войны. 17 февраля 1942 г. он объяснял Гиммлеру, что евреи нарушили «естественный порядок»: «Сенсационным событием античного мира стала мобилизация всякого сброда против установленного порядка. Эта затея христианства имела не больше отношения к религии, чем марксизм-социализм к социальному вопросу. Понятия, представляемые еврейским христианством, были категорически неприемлемы для римских мозгов… Надо было появиться еврею, чтобы ввести в обиход эту бессмысленную концепцию жизни, которая продолжается в так называемом загробном мире… Еврей, который преступно принес христианство в античный мир — с целью погубить его, — сегодня заново пробил брешь, взяв на сей раз в качестве предлога социальный вопрос. Точно так же, как Савл превратился в Святого Павла, Мардохей стал Карлом Марксом»{258}.

Этот аспект гитлеровского антисемитизма связан с расистской составляющей его мировоззрения. Гитлер считал, что еврейский народ — однородная раса, сохраняющаяся благодаря религии, в то время как немецкая нация, наоборот, разнородна, а потому уязвима перед действиями еврейских паразитов, намеревающихся ее разрушить. Нужно ли уточнять, что такая мотивировка совершенно безосновательна, поскольку евреи имеют самое различное происхождение: от семитов, берберов, хазар… Кроме того, евреи отнюдь не держатся исключительно внутриплеменных браков. Когда Гитлер захотел принять меры по обеспечению чистоты немецкой расы, это противоречие столкнуло нацистов с проблемой смешанных браков и рожденного в них потомства. Подобные несообразности и противоречия, помимо множества других, привели значительное число аналитиков, историков и философов к выводу, что мировоззрение Гитлера было поверхностным, интеллектуально крайне бедным и что аргументы он постоянно у кого-нибудь заимствовал. Однако в своих речах фюрер прежде всего стремился произвести впечатление, особенно на простой народ, а его демагогия имела целью подорвать уважение к признанной элите: юристам, дипломатам, профессорам и пр.

Евреи, по словам Гитлера, представляли собой расу захватчиков (третья составляющая его антисемитизма). Она якобы наложила руку на русский большевизм, на мировой капитализм, на Францию, которая из-за оккупации Рура стала наемником еврейского интернационала, на «ожидовленную» британскую прессу… Этим третьим компонентом, в особенности развитым Геббельсом, Гитлер отчасти обязан чтению поддельных «Протоколов сионских мудрецов»[30].

В отличие от Владимира Янкелевича, считавшего, что «Гитлер судил евреев не за их дела (предположительно злые), а за то, что они есть», Доминик Кола, анализируя специфику гитлеровского антисемитизма, отмечает: нацисты «преследовали евреев именно за то, что те делали, полагая самих себя жертвами этих действий, поскольку евреи мешали Германии исполнить свое предназначение», т. е. завоевать восточную территорию, господство над Европой, а когда-нибудь надо всей Землей (см. «Майн кампф»){259}.

Все меры в отношении немцев еврейского происхождения, именуемых теперь евреями, на какую бы составляющую гитлеровского антисемитизма ни опирались, являлись ли они якобы спонтанными акциями, «единственным средством отвести народный гнев»{260} (до войны) или инструментом идеологической мобилизации (во время войны), имели один смысл — преследование.

Первая важная мера, проведенная Герингом в рейхстаге, — принятие закона о гражданстве в 1935 г. Он отделял «граждан рейха немецкой крови и той же расы» от просто граждан — евреев, отныне лишенных прав. Это решение, очевидно дискриминационное, лежало в русле давней немецкой традиции. Уже в Германской конфедерации по Вестфальскому миру (1648) стать апатридом мог не обязательно иностранец. Когда-то это, например, была доля «старых лютеран», сегодня — турок, которых называют «нашими иностранными согражданами» (unsere auslandische Mitburger){261}.

Поначалу первая мера не казалась чрезмерной. Но постепенно Нюрнбергские законы ужесточались, чтобы полностью исключить евреев из общественной и политической жизни. Сначала им отказали в праве голоса, затем в приеме на государственную службу, в занятии профессиями нотариуса, врача, преподавателя, фармацевта, а под конец совсем изгнали из экономической сферы: всего в 1936–1937 гг. против евреев в Германии было принято 150 различных санкций{262}.

Покушение одного из 17 тыс. выдворенных из Германии польских евреев на советника немецкого посольства в Париже в ноябре 1938 г. послужило предлогом для «Хрустальной ночи». Этот погром, спровоцированный призывами Геббельса к мести, помноженными на массовую кампанию в печати, повлек смерть 91 чел., синагоги были подожжены, а еврейские магазины разгромлены вооруженными отрядами, о чем сохранились свидетельства кинохроники. Помимо этого, 30 тыс. евреев попали в концентрационные лагеря. За погромом последовала «ариизация» (от слова «арийцы») еврейских предприятий или их ликвидация. Потом евреям запретили посещать кинотеатры, общественные парки и некоторые гостиницы. Им надлежало также снять с себя все украшения и не ходить по тротуарам.

Евреи, жившие за границей, немедленно отреагировали на подобные меры нацистского режима бойкотом немецких продуктов. Это внесло свою лепту в упрочение нацистского мифа о еврейском международном владычестве (Weltjudentum) и заставило режим вступить в переговоры с сионистами с целью подтолкнуть немецких евреев к эмиграции в Палестину: главное, чтобы те убрались из Германии «so oder so» (так или иначе), как говорили Гитлер и Геринг… 20 тыс. евреев смогли уехать из страны со своими капиталами вследствие соглашения под названием «Хаавара» (в переводе с еврейского «трансферт»), которое нацисты вскоре перестали соблюдать{263}.

До вступления Германии в войну, при провозглашенной цели очищения населения от неарийских элементов вообще и от евреев в частности, последние покидали страну, заплатив определенный налог на эмиграцию, который могли себе позволить лишь весьма обеспеченные люди. В 1938 г. им еще позволяли уехать при условии полной экспроприации. К 1939 г. в Германии оставалось около 180 тыс. евреев. Примерно 10 тыс. еврейских детей были отправлены под конвоем через западные страны в Палестину.

До тех пор в Германии не происходило ни организованных убийств, ни депортаций. Первой депортацией стало выселение моравских евреев зимой 1939–1940 гг.

Когда началась война против СССР, к чисто расистским, экономическим и культурным элементам гитлеровского антисемитизма добавилась и антибольшевистская составляющая, пребывавшая «в спячке» в эпоху пакта.

После того как айнзац-группы «набили руку» в оккупированной Польше, вермахт привлек их к первому массовому убийству евреев в Бабьем Яре в сентябре 1941 г., в ходе которого были расстреляны 33 771 чел., в том числе множество женщин и детей. Еще до Ваннзейской конференции в январе 1942 г., ознаменовавшей переход к «окончательному решению» еврейского вопроса, в польском Генерал-губернаторстве, в Хелмно евреев душили в «газвагенах». После нее машина смерти заработала на полную катушку, евреи из Германии, а затем из оккупированных стран пошли в газовые камеры в Освенциме, Собиборе, Треблинке, Майданеке, других лагерях{264}.

Таким образом были уничтожены 5 285 тыс. евреев самого разного гражданства, больше всего — польских.

Принято считать, будто Гитлер не проявлял личного интереса к осуществлению своей антисемитской программы и она первоначально не означала уничтожения евреев{265}. Тем не менее, как видно из всего вышесказанного, что бы ни говорил фюрер в публичных выступлениях или в частных разговорах с Гиммлером, Герингом, Гейдрихом и некоторыми другими лицами, последние не сомневались в его желаниях. Читая Геббельса, следует даже предположить, что направление и темпы реализации планов по «окончательному решению» зачастую определялись именно Гитлером.

Например, едва началась война, как 6 октября 1939 г. фюрер объявил о намерении «установить новый этнографический порядок путем реорганизации национальностей» и о необходимости усилий с целью «прояснить и разрешить еврейскую проблему». На следующий же день он поручил выполнение этой задачи Гиммлеру{266}. После победы над Францией в июле 1940 г. Франк, возглавивший польское Генерал-губернаторство, дал понять, «что он получил одобрение Гитлера касательно плана депортации евреев с оккупированных территорий на остров Мадагаскар». Нацистский министр экономики Вальтер Эммерих полагал, что подобная эвакуация создаст «определенную неразбериху», но вместе с тем «позволит нашим работникам обзавестись домашней утварью, используя оставленные евреями вещи». Уже в октябре стало ясно, что идея депортации евреев на Мадагаскар невыполнима; тем не менее «план эвакуации» продолжал служить предлогом для исключения их из экономической жизни{267}.

Вальтер Эммерих рассматривал подобные меры как часть глобального проекта экономического и демографического оздоровления Генерал-губернаторства путем уменьшения численности его населения. Постоянный приток депортированных евреев австрийского и немецкого происхождения противоречил и мешал этому проекту. Правда, Гитлер еще с 1939 г. объявил, что Генерал-губернаторство станет особым регионом, который «послужит очистке старых и новых территорий рейха от евреев, поляков и прочей нечисти». Год спустя он подтвердил, что его «мало волнует плотность населения в Генерал-губернаторстве». В Саксонии она составляла 347 чел./км2, в Сааре — 449, и фюрер не понимал, зачем ей быть меньше в Генерал-губернаторстве. «Уровень жизни в Польше, — сказал он, — должен быть низким, этот край не должен стать обособленным, автономным экономическим регионом, самостоятельно обеспечивающим свои потребности, ему следует оставаться источником неквалифицированной рабочей силы для всяких черных работ… польским трудовым лагерем». И снова повторил: «Этот регион послужит очистке рейха от евреев и поляков»{268}.

Таким образом, существовали известные различия в подходах к методам осуществления нацистского глобального проекта между технократами, которые рассуждали с точки зрения экономической эффективности, связанной с демографическим императивом уменьшения населения, и Гитлером, чьи приоритеты диктовались антиславянским и антисемитским расизмом. Евреи оказывались жертвами как при первом, так и при втором подходе.

Поскольку «Мадагаскарский план» реализовать не удалось, возникал вопрос о переселении евреев в Припятские болота. Но в конечном итоге для присоединения к Генерал-губернаторству выбрали Галицию ввиду более существенных стратегической ценности и ресурсов. Одна проблема: там уже находилось достаточно много евреев.

Гитлер и раньше заявлял, что нехватка места помешала ему создать «еврейскую резервацию» в Люблине, а Гиммлер при подписании советско-германского пакта сказал, что был бы рад, если бы русские «взяли к себе еще с полмиллиона поляков». Евреи и поляки, таким образом, включались в различные проекты депортации.

Примеры из других сфер убеждают, что Гитлер не удовлетворялся только речами, но и заботился о претворении в жизнь своих идей и программ, в частности продовольственной.

Когда началось нападение на СССР, Розенберг объяснял настоятельную необходимость подвоза продовольствия с Украины стремительным сокращением количества мяса в рационе солдат вермахта. «В Берлине совсем нет картошки и очень мало овощей, — свидетельствовал Геббельс, — а в некоторых областях свирепствует настоящий голод»{269}. Фюрер пожелал, чтобы в России зарезали несколько миллионов свиней и коров. Вскоре и Геринг рассудил: «Пусть французы жертвуют своими коровами, а не мы — нашими людьми». На совещании, проведенном месяц спустя, Гитлер заявил Розенбергу, Ламмерсу, Герингу, Борману и маршалу Кейтелю: «Мы примем необходимые меры — казни, эвакуация…» — «Сначала надо обеспечить продовольствие», — тут же добавил Геринг.

Продовольственная проблема заботила фюрера и во время осады Ленинграда. Завоевание города означало бы впоследствии необходимость кормить два миллиона человек. Не лучше ли уморить город голодом и разрушить его? Гитлер несколько раз выдвигал идею стереть Ленинград с лица земли.

Мы видим, таким образом, что императивы войны, долгосрочные экономические и демографические цели, гитлеровская (или нацистская) расовая программа могли одновременно пересекаться и конкурировать. У Гитлера расовая программа зачастую опережала по важности все остальные планы. Задача выдавить еврейское меньшинство, чтобы дать квартиры, работу, землю тем, у кого их нет, неизменно лежала в основе деятельности нацистских руководителей. Гитлер, например, убеждал главу венгерского правительства адмирала Хорти, старавшегося умерить пронацистское рвение части руководства его страны, увереннее идти в данном направлении: «Венгрия могла бы заключить евреев в концентрационные лагеря, как Словакия. Это создало бы многочисленные возможности для ее собственных граждан, ввиду того что освобождение мест, ранее занимаемых евреями, открывает молодым людям новые карьерные перспективы». В октябре 1944 г. Хорти захотел сменить курс и выйти из войны. Немцы тогда похитили его сына, участника Сопротивления, а власть в Венгрии захватили «Скрещенные стрелы» Салаши и продолжили гонения на евреев, жестокие как нигде более.

Сочетание депортаций с истреблением обнаруживается и в случае цыган. С ними, правда, «трудности» состояли не столько в смешанных браках, сколько в самой природе их расы: часть из них, будучи «чистой расы» (арийской), не могла быть отправлена в Освенцим и должна была содержаться в армии. Цыганам грозила опасность как «асоциальным элементам»: «Они — самый страшный бич для нашего сельского населения», — считал Гитлер. Но в то же время его смущало христианское вероисповедание цыган{270}. Колебания фюрера относительно уготованной им участи и конфликты из-за полномочий между Борманом и Гиммлером сохраняли запутанную ситуацию. Однако меры по исключению из общества применялись к цыганам так же, как и к евреям.

Летом 1942 г. Геббельс обсуждал эту проблему с министром юстиции Отто Тираком, который объяснял Геббельсу ненормальность положения, когда преступники в безопасности сидят в тюрьмах, пока немцы рискуют жизнью на фронте. Тирак предложил «убивать всех евреев и цыган, а также поляков, приговоренных к трем или четырем годам заключения, и, кроме того, чехов и немцев, которые приговорены к смертной казни или пожизненному заключению», затем заключил, что «идея уничтожения трудом еще удачнее». Гиммлер с ним согласился, и в октябре 1942 г. Тирак испросил одобрения Гитлера на «избавление немецкого народа от поляков, русских, евреев и цыган, чтобы аннексированные территории освободились для немцев». Около половины заключенных, переведенных из тюрем в гиммлеровские лагеря, умерли или были убиты в считаные месяцы после перевода.

Если Вторая мировая война, как известно, началась в 1939 г., то война Гитлера против евреев — гораздо раньше. Судя по тому, что поначалу речь шла просто о преследованиях, затем о «территориальном» решении еврейского вопроса, о депортации и только под конец — о массовом истреблении, Гитлер изначально Холокоста не замышлял, судьба евреев зависела, скорее, от ситуации. Историки«функционалисты» вдобавок заметили, что акции массового уничтожения не отличались четкой координацией, что не существует никаких следов общего приказа фюрера относительно геноцида, и т. д. и т. п.

Сомнения в связи между изречениями фюрера и массовыми убийствами, однако, не представляются обоснованными с точки зрения исторического анализа.

Фюрер пристально следил за различными стадиями преследования и умерщвления евреев. По сути, большая часть этих действий осуществлялась либо в связи с его «пожеланием» (Wunsch), как в случае массовых убийств в Риге, либо с его санкции (Ermachtigung) — на Ваннзейской конференции, либо по его приказу (Befehl) — например, о расправе в Минской области, согласно Отто Брадфишу. Гиммлер 24 января 1944 г. в Познани прямо заявил нескольким сотням высших офицеров: «Когда Гитлер отдал мне приказ претворить в жизнь окончательное решение еврейского вопроса, я спросил себя, могу ли я потребовать от своих бравых солдат выполнить столь ужасную задачу?.. Но ведь речь шла о приказе фюрера, в котором нельзя было сомневаться. Так что задача была выполнена: еврейский вопрос больше не стоит»{271}.

При других обстоятельствах Гиммлер сказал своим эсэсовцам: «Большинство из вас наверняка знает, что такое видеть перед собой на земле 100, 500, 1 000 трупов… Мы выдерживали подобное зрелище, не дрогнув, — вот что нас закалило. Словами не выразить, какую честь это вам делает». В этой декларации также скрывалось пожелание фюрера.

Гиммлер, Гейдрих и Борман, учитывая все, что неоднократно говорил им Гитлер, вполне могли предугадать его желания. Поскольку фюрер вряд ли стал бы противоречить сам себе, то он как минимум предоставлял своим соратникам действовать, сохраняя контроль за ходом этих действий и, соответственно, возможность направлять их в соответствии со своей стратегией в том или ином смысле.

Например, сказав пару раз Гиммлеру (18 апреля 1941 г.), что до конца войны нужно бы полностью уничтожить здешних евреев, Гитлер в день объявления войны Соединенным Штатам расширил свой план: «Америка в руках евреев. Во время переговоров о мире наше единственное требование будет, чтобы США всех своих евреев выдали нам»{272}.

Тем не менее, столкнувшись с трудностями войны, в декабре 1942 г. Гиммлер попросил у фюрера разрешения «освобождать евреев за выкуп»: «Он дал мне все полномочия, одобрив операции подобного рода, если те позволяли обеспечить значительный приток денежных средств». Будучи привлечен к «окончательному решению», о чем он настойчиво напоминал в своей речи в ноябре 1943 г., Гиммлер воспользовался этими полномочиями для того, чтобы попробовать завязать в обход Гитлера переговоры с союзниками через Еврейское агентство и американский Совет по делам беженцев (War Refugee Board) с участием посла в Анкаре фон Папена. Речь шла о «выкупе» жизни венгерских евреев, еще не перебитых после перемены курса Хорти в марте 1944 г.{273} Поскольку война уже казалась проигранной, появилась цель договориться с англосаксами и, подписав с ними сепаратный мир, повернуть их против СССР. Но, как известно, Гитлер не хотел слышать об этом: он рассчитывал принудить союзников изменить позицию с помощью своего секретного оружия. О переговорах, которые Гиммлер вел с Бернадотом после массовых убийств евреев в Будапеште в конце 1944 — начале 1945 г., Гитлер, кажется, толком и не знал. Но он что-то прослышал о них накануне своего самоубийства (см. раздел «Гитлер: “Я умру в Берлине”» в гл. 5).

В июне 1918 г., обеспокоенная ростом террора, советская ЧК (да-да, именно ЧК) предлагала удерживать его зачинщиков. И тогда Ленин написал Зиновьеву, ответственному за деятельность ЧК в Петрограде: «Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это не-воз-мож-но! Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает»{274}.

Вот уж кто поистине предвосхитил позицию Гитлера в отношении массовых убийств!

Правда, в России террор по своей сути, происхождению и инициативе был народным. В Германии же антиеврейский террор исходил в основном от руководителей нацистской партии и имел целью исполнить пожелания фюрера. Общество, хоть инициатива принадлежала и не ему, все же так или иначе участвовало в том, что режим рассматривал как приоритет. Когда все рухнуло, Гитлер захотел, чтобы венгерских евреев ликвидировали, «как в Польше», по замечанию Риббентропа; апокалипсис поражения ускорил и умерщвление остальных.

Рузвельт и другие: перед лицом массового уничтожения

Перед началом войны 1939 г. Франклин Рузвельт был единственным из глав государств, кто, ужаснувшись мерам против немецких евреев, попытался найти международное решение участи преследуемых. Он поручил Майрону Тейлору, бывшему президенту «Юнайтед Стейтс стил корпорейшен», созвать для этой цели конференцию, которая прошла во французском городе Эвиан в марте 1938 г., собрав 39 государств. Ни одно из них не согласилось принять к себе беженцев, кроме Доминиканской Республики, которая ожидала получить от этого какую-нибудь финансовую выгоду. Единственным результатом конференции стало создание международного комитета, который Лига Наций сочла своим конкурентом.

В Германии в первые дни нацистского режима тоже вспыхнули споры насчет способа решения еврейской проблемы, считавшейся там первоочередной, — в особенности между Министерством иностранных дел и Министерством финансов. Министр финансов Шахт заявлял, что получил от фюрера поручение заняться выселением евреев, а Геринг это подтвердил. Шахт и посланник Рузвельта Джордж Рабли заключили своего рода формальное соглашение: 150 тыс. евреев работоспособного возраста, а потом еще 250 тыс., могли уехать за границу за свой счет. Оставшимся 200 тыс. более пожилых людей позволяли сохранить мелкий бизнес, чтобы не зависеть от зарубежных евреев. Гитлер не возражал, и если отправил в отставку Шахта, то совсем по другой причине: из-за его сопротивления программе перевооружения. Согласно Герингу, который принял у Шахта дела, существовала идея, чтобы евреи вкладывали деньги в покупку немецких товаров и перепродавали их в тех странах, куда прибудут с остатками капитала, обустраиваясь таким образом на новом месте. Но из этого ничего не вышло: еврейские организации протестовали против грабежа, а их заинтересованность в проекте угасла, поскольку Палестина не получила бы никаких выгод от переселения — англичане активно противились ему из страха оттолкнуть от себя арабское население. Проект провалился еще и потому, что ни одна другая страна мира не участвовала в переговорах, так ничем и не закончившихся.

Что касается американцев, особенно состоявших в профсоюзах, то опросы общественного мнения показали, что две трети из них враждебно относились к увеличению квоты эмифации, установленной для каждой страны. Сверх квоты были приняты только 10 тыс. еврейских детей.

И тогда Рузвельт отказался от роли заступника{275}.

С октября 1941 г. в США начала просачиваться информация о массовом истреблении евреев в Галиции. Особенно много таких сведений сообщала еврейская пресса, а газета «Нью-Йорк тайме» лишь вскользь упомянула об этом в маленькой заметке. Когда по инициативе различных церквей в 1942 г. американцы собрались в «Мэдисон сквер-гарден», чтобы протестовать против нацистских преступлений, «Нью-Йорк таймс» вновь заговорила на эту тему, решительно осудив злодеяния Гитлера, но не уточнив, что речь идет именно о евреях.

Эта характерная черта прослеживается на всем протяжении войны. При освобождении лагерей в 1945 г. главнокомандующий американскими войсками, пораженный увиденным, выделил несколько категорий жертв: политические заключенные, уголовные преступники, диссиденты и т. д. И только в заключение своего двухстраничного доклада он написал: «Кажется, с евреями, русскими и поляками обращались более сурово, чем с другими национальностями»{276}.

Конечно, евреи были «невидимыми жертвами» в Европе, но и в США тоже, да и для самого Рузвельта, с тех пор как США вступили в войну.

Рузвельт, между прочим, знал, что антисемитизм набирает обороты в Соединенных Штатах. К 1940 г. там существовало около сотни антисемитских организаций, а опросы общественного мнения подтверждали возникновение в американском обществе враждебности к евреям — либо фундаменталистского толка, либо связанной с ролью евреев в бизнесе. Часто такая враждебность сопровождала неприятие «Нового курса», коммунизма и лично Рузвельта.

Американский президент тщательно следил, чтобы не складывалось впечатления, что США и Великобритания оказывают особое внимание именно еврейским жертвам нацистского террора. В ходе англо-американской конференции по вопросу о преступлениях нацистов, организованной на Бермудских островах в апреле 1943 г., союзники договорились не давать ни в речах, ни в текстах ни малейшего повода предполагать, что главная жертва этих преступлений — еврейское население, дабы не играть на руку геббельсовской пропаганде, которая утверждала, будто Рузвельт и Черчилль воюют исключительно ради спасения евреев.

По тем же причинам, что и на довоенной конференции в Эвиане, по-прежнему актуальной оставалась проблема приема странами случайно спасшихся евреев, а также организации их переезда. Говорили о возможности размещения беженцев на Виргинских островах, затем в Ливии. Но ровным счетом ничего не было сделано. Множились только воззвания и обвинения, виновных угрожали осудить за военные преступления. Черчилль заявил, что арест военных преступников стал отныне конечной целью войны. Рузвельт произнес на эту тему длинную речь. Ее подробный анализ — уникальный случай — «Нью-Йорк тайме» напечатала на 20-й странице.

В 1942–1943 гг. невозможно было поверить в реальность той дикости и жестокости, о которой рассказывали евреи. Вспоминались ложные слухи, распространяемые во время Первой мировой войны, когда немцев обвиняли в том, что они отрезают детям руки и варят мыло из костей мертвецов. Существовала убежденность, что депортации имеют целью принудительные работы. К тому же цифры казались совершенно невероятными: в один день говорили о 700 тыс. жертв, на другой — о 200 тыс. убитых евреев и поляков{277}.

Рузвельт знал о реальности массовых убийств, но общая обстановка мешала ему что-либо предпринять.

В мае 1942 г., после того как немцы сравняли с землей шахтерский поселок Лидице и в качестве карательной операции за убийство Гейдриха чешскими патриотами истребили всех его жителей, президент польского правительства в Лондоне Сикорский предложил Рузвельту разбомбить в отместку немецкие города. Последний отклонил предложение, сославшись на то, что это приведет к эскалации военных действий: союзники не имели возможности им противостоять, а реакция немцев грозила быть еще более ожесточенной. Посол Цехановский продолжал требовать от имени Польши, чтобы США что-то срочно предприняли, хотя бы в знак солидарности с потерпевшими странами{278}. Но что именно?

Конечно, благодаря ходатайству нейтральных стран существовала возможность завязать с рейхом переговоры относительно проблем заключенных. Однако Рузвельт отказывался от любых переговоров с нацистами по какому бы то ни было предмету. А Черчилль, со своей стороны, не соглашался разжать тиски действовавшей с 1940 г. экономической блокады Германии, указывая, что несчастные депортированные не смогут воспользоваться вероятной гуманитарной помощью.

После провала Бермудской конференции, в ходе которой ответы, данные евреям союзниками, решительно ни к чему не обязывали последних, еврейские организации в США стали надеяться только на создание еврейского государства в Палестине.

И все же летом 1944 г. была предпринята последняя попытка спасти евреев: речь шла о бомбежке дорог и железнодорожных путей, по которым венгерских евреев отправляли в Освенцим. Операция рассматривалась в Вашингтоне и в конечном итоге ограничилась точечными бомбардировками. Первоначальный план военное командование отвергло, боясь, что он дезорганизует задуманное двойное наступление союзников на западе и на востоке. Как известно, заключенные Освенцима, обрадованные бомбардировками, надеялись, что они уничтожат газовые камеры. От идеи душить в отместку газом немецкие города военные отказались, поскольку подобное не входило в программу действий союзнических сил.

Установлено, что детали этих различных проектов не доходили до Рузвельта. Кроме того, по словам полковника Харрисона Герхардта, хотя Рузвельт считал, что «помощь беженцам способствует выигрышу в войне», но, поскольку не имел власти принимать военные решения, ничего не требовал от верховного командования. Тем не менее под давлением Черчилля Рузвельт очень помог полякам Варшавы, которые тоже оказались в трагической ситуации{279}.

Итак, можно сказать, что союзники действительно мало что сделали для спасения еще не уничтоженных евреев. Будучи не в силах решить вопрос о месте их последующего размещения, они махнули на них рукой. Даже евреи США в конце концов начали больше интересоваться созданием будущего государства в Палестине, чем судьбой узников-единоверцев.

Рузвельт произносил много красивых слов, но, предельно внимательный к общественному мнению, не хотел производить впечатление, будто он ведет «войну ради евреев». Говорят также, что, уверенный в поддержке американских евреев, он не видел смысла рисковать ради спасения заключенных из лагерей смерти. Выиграть войну как можно скорее, не распыляя силы, было самым лучшим средством спасти наибольшее количество людей. Такой довод приводят защитники Рузвельта.

ОРУЖИЕ МАССОВОГО ПОРАЖЕНИЯ

В 1939–1945 гг. практика ведения так называемой обычной войны превзошла по жестокости все известное по предыдущим конфликтам.

Во время Первой мировой идея морить голодом население городов путем блокады уже не представляла собой ничего нового, зато в новинку были ответные меры с использованием подводных лодок. Вторая мировая война вернула эти испытанные способы с теми же успехами и теми же поражениями, а также добавила к ним другие: на сей раз прежние законы войны ниспровергались главным образом в воздухе.

Фашистская Италия с 1934 г. использовала разрывные пули дум-дум против эфиопского населения. В 1937 г. «Кондоры» нацистской Германии, вмешавшись в гражданскую войну в Испании, бомбардировали жителей города Герника. В 1938 г. японская авиация атаковала мирное население Чунцина. Едва завоевав Нидерланды, люфтваффе 14 мая 1940 г. уничтожила 25 тыс. домов в Роттердаме.

Потом немецкая авиация вылетала в карательные рейды, чтобы один за другим разрушать английские города. В первую очередь такая участь постигла город Ковентри. За ним последовали другие. Геринг стал использовать производный от названия стертого буквально в порошок Ковентри глагол «ковентрировать» (koventrieren) для обозначения программы систематического уничтожения городов.

Черчилль: «Вы сказали “ковентрировать”?»

В 1995 г., спустя Пятьдесят лет после драмы, жители Дрездена еще вывешивали на окнах флаги в память о самой ужасной бомбардировке за все время войны, которой Дрезден подвергся в ночь на 13 февраля 1945 г.

Более 800 английских бомбардировщиков, за которыми вскоре последовали 400 американских (и еще 200 бомбардировщиков 15 февраля), ударили по этому замечательному городу, убив при этом, кажется, больше людей, чем при взрыве атомной бомбы в Хиросиме. В некоторых местах температура поднялась до тысячи градусов. Периметр разрушенной площади достигал 13 км2. Подобная операция в момент, когда исход войны, казалось, был уже предрешен, могла расцениваться как военное преступление, а немцы (которые каждый год отмечают эту дату) — как невинные жертвы — с тем же правом, что и их враги.

Обстоятельства этой бомбардировки достаточно известны.

Известно, например, что при подготовке своего наступления на Берлин и Саксонию СССР потребовал от получившего согласие Черчилля генерала Спаатса разбомбить район Дрездена, Лейпцига и Хемница. Речь шла о том, чтобы создать путаницу и панику в тылу немецкой обороны. Исход гражданского населения и разрушенные пути сообщения помешали бы вермахту послать подкрепления туда, где собиралась наступать Красная армия.

К стремлению союзников удовлетворить требования Сталина в час, когда за Рейном они сами продвигались с большим трудом, добавлялись и другие факторы, обусловленные британской стратегией перед «днем Д» — десантом 6 июня 1944 г.{280}

Немцы забыли, что сказал Геринг в 1940 г.? Черчилль им это напомнил 30 июня 1943 г.: «Кто сеет ветер — пожнет бурю». И прокомментировал: «Когда мы вспоминаем ту жестокость, с которой немецкая армия, ее гауляитеры, заставили страдать почти всю Европу, наш меч становится мечом справедливости, возмездия, и мы его используем со всей возможной суровостью». Он напомнил также, что люфтваффе первой бомбила гражданское население и что вполне законно желать, чтобы немцы, в свою очередь, познали ужас воздушных налетов.

Во время блица 1940 г., когда люфтваффе разрушила множество английских городов (и первым Ковентри), английские руководители боялись, что дух населения будет сломлен.

Ничего подобного!

Тогда ответный удар англичан оказался не слишком убедительным: десять британских налетов на Берлин повлекли за собой смерть всего 133 чел.; последующие рейды редко достигали поставленной цели; кроме того, потери англичан при каждом вылете достигали 5% экипажей, у Нюрнберга даже 11%. А немцы отправляли все больше и больше самолетов, что, по сути, подписывало приговор стратегии точечных ударов, которым американцы отдавали предпочтение перед полным разрушением городов.

Узнав, что на тонну сброшенных бомб в среднем приходилось по 800 убитых, а деятельность Ковентри как города сократилась до 37% от нормы на целый месяц, Черчилль, один из его старых друзей лорд Черуэлл, физик и математик, носивший прозвище «профессор», и маршал авиации Портал рассчитали, что с помощью 4 тыс. бомбардировщиков можно выгнать на улицу жителей 43–58 крупных немецких городов. Расследование, проведенное в городе Халл после бомбардировки люфтваффе, показало, что на душевное состояние граждан разрушение их собственных домов влияет сильнее, чем смерть соседей или родственников. Это явно подсказывало выбор стратегии в момент, когда ни блокада Европы британским флотом, ни союзнические армии не были в состоянии одержать верх над немецкой мощью.

Правда, в 1943 г. английские заводы производили только половину бомб, необходимых для реализации такого плана, и в распоряжении англичан находились всего 1 тыс. готовых бомбардировщиков (к 1945 г. их будет уже 2 тыс.).

Успех массированной бомбардировки конца 1942 г. в районе Кельна, осуществленной силами 1 046 английских и американских самолетов, заставлял предполагать, будто уничтожены 20 тыс. немецких домов. В действительности оказалось «всего» 3 тыс. Тем не менее родилась мысль, «что за три года, с американской помощью, можно выставить на улицу 25 миллионов немцев».

Количество налетов на немецкие города непрестанно росло в соответствии с программой, которую союзники впоследствии «скорректировали» в 1945 г. согласно требованиям Советского Союза.

После Дрездена и еще до Вюрцбурга такие зональные бомбардировки, поражавшие заводы и другие военные объекты противника «постольку-поскольку», вызвали реакцию британской общественности, лейбористская оппозиция интересовалась, получил ли маршал авиации Харрис, пришедший на смену Порталу, инструкцию «не ограничиваться военными и стратегическими объектами». Епископу Чичестера Черчилль ответил: «Ограничить наши действия немыслимо: необходимо, чтобы все немецкое гражданское население покинуло города, где оно трудится на войну, и укрылось в деревне». Спустя некоторое время Черчилль все же признал, что разрушение Дрездена создало проблемы и не следует отдавать подобным актам устрашения предпочтение перед стратегическими бомбардировками, тогда как Харрис упорно ратовал за систематическое разрушение городов{281}.

Немцы держались стойко, и, несмотря на серьезное расстройство железнодорожного сообщения, победу над ними, по сути, принесло только наступательное продвижение армий — сначала русской, а затем англо-франко-американской.

Что касается войны на уничтожение как таковой на Дальнем Востоке, то для союзников она началась с бомбардировки Токио самолетами Б-29 9 марта 1945 г. Ее итог — 267 тыс. разрушенных зданий, 80 тыс. убитых, миллион оставшихся без крова.

До атомной бомбы оставалось пять месяцев.

Гитлер: бомба или ракеты?

Так же как и зачинщики войны 1914–1918 гг., Гитлер рассчитывал на немецкую изобретательность в надежде получить оружие, равное или даже превосходящее по качеству оружие противника. Поиск новых видов оружия был одной из его ключевых целей. В то время между собой соперничали проекты атомного оружия и ракет дальнего радиуса действия. Фантастические победы, одержанные вермахтом в 1940–1942 гг., говорили в пользу ракет, поскольку тогда казалось, что создание атомной бомбы займет несколько лет, а затяжная война не входила в планы фюрера. Еще менее она входила в его планы на будущее после 1942 г., когда Гитлера стали крайне беспокоить состояние здоровья и отпущенный ему срок жизни. Авторы атомного проекта так сильно напирали на трудности его завершения, что Шпеер и Гитлер решили притормозить работы.

Однако германские творцы атомной бомбы, в частности Вернер Гейзенберг, получивший Нобелевскую премию в 1932 г., похоже, приложили далеко не все усилия, чтобы преуспеть, хотя, согласно американским и английским ученым, а также эмигрировавшим в США немцам, при Гейзенберге была собрана рабочая команда, вполне способная создать бомбу первой. Можно полагать, что самым большим препятствием к созданию атомной бомбы в Германии служило нежелание ученых доводить до конца проект, которым, как они хорошо знали, Гитлер не преминет воспользоваться. Не желая ни эмигрировать, ни ослаблять режим и свою страну, немецкие ученые чрезмерно преувеличивали трудности мероприятия, чью стоимость ни Гитлер, ни Шпеер не были способны верно оценить. Томас Пауэрс упоминает об одном из признаков подобной «уклончивости». Среди ученых, создававших американскую атомную бомбу, не нашлось ни одного случая, чтобы те проболтались о готовившемся проекте, зато у немцев насчитывается 19 таких случаев между 1939 г. и апрелем 1945 г.{282}

Не зная, что представляет собой атомная бомба, Гитлер быстро потерял интерес к этим исследованиям и занялся только развитием производства «Фау-1». Десять таких ракет было выпущено на Лондон 12 июня 1944 г. Четыре из них разбились на взлете, остальные вызвали минимальные разрушения. Однако 244 «Фау-1», выпущенные несколько дней спустя, создали у фюрера обманчивое впечатление, что он сможет уничтожить Лондон.

За «Фау-1» последовали «Фау-2». Первые выпущенные ракеты «Фау-2» убили 2 724 чел. Но из 5 тыс. ракет, которые Гитлер намеревался направить на Лондон, только 25 могли быть запущены в сентябре. Даже если они и причинили столько же ущерба в Антверпене, сколько и в Лондоне, то в военном смысле эффект от них оказался незначительным.

Стало быть, только благодаря самовнушению (как прекрасно видел Геббельс) Гитлер до конца утверждал, будто его секретное оружие обеспечит победу{283}.

Черчилль, предупрежденный о грядущем запуске «Фау-1», отдал распоряжение подготовить ответные меры. В итоге «Фау-1» удалось перехватить еще в полете. Однако Черчилль опасался, что запущенные «Фау-2» будет невозможно остановить, поскольку они весят по 80 тонн каждая. Тогда он решил угрожать Гитлеру ипритом. 16 июля 1944 г. Объединенный комитет начальников штабов предложил Черчиллю ответить путем бактериологической войны с использованием бациллы сибирской язвы. Но когда выяснилось, что обстрел ракетами «Фау-2» привел к меньшим жертвам, чем один-единственный налет союзников на Берлин, то от идеи применения бацилл и газа, плохо принятой руководством Министерства обороны, отказались. Черчилль хотел понять, почему Гитлер не устроил газовую атаку. Ему ответили, что согласно полученной информации немцы думали, будто у англичан набор газов более разнообразен и совершенен, чем у них: парализующие газы, усыпляющие и т. д. Немцы ошибались{284}. Тем не менее они так и не решились прибегнуть к газовой атаке в обычной войне.

Несомненно, чуть ли не самый большой интерес к секретному оружию и оружию массового поражения проявлял Рузвельт. «Он мгновенно загорался всякими революционными изобретениями, — отмечает Андре Каспи в своей книге о Рузвельте, — такими, например, как забавные проекты использования летучих мышей, змей и пчел в борьбе с японцами». Весной 1942 г. Рузвельт финансировал производство токсичных веществ, вызывающих сибирскую язву и ботулизм. В реальности же «отравляющие» бомбы так и не нашли применения.

Проект атомной бомбы был на порядок важнее. У его истоков стояли англичане, которым помогали французские и канадские ученые. Вскоре американские исследователи с помощью итальянца Энрико Ферми, а также французских и эмигрировавших немецких ученых обошли британцев: проект перекочевал в США, где стал «заповедной зоной». Рузвельт отказывался сообщать результаты разработок даже Черчиллю. Только в ходе Квебекской конференции в августе 1943 г. Великобритания, будучи все-таки инициатором проекта, добилась того, чтобы стать, наконец, на равных позициях с американцами{285}.

На программу, названную «Манхэттенский проект», осуществлявшуюся в Лос-Аламосе, были отпущены значительные средства. Создатели, продвигавшие Манхэттенский проект, думали, что Гейзенберг — их непререкаемый авторитет — закончит в Германии работу над бомбой раньше них. Выше я уже сказал, почему он этого не сделал.

Русские ученые, в частности Г. Н. Флёров, были крайне обеспокоены: они знали о высоких достоинствах немецких ученых, располагавших ураном и умевших делить изотопы. С другой стороны, говорил себе Флёров, слишком рискованно критиковать не проявляющих должной активности Капицу, Курчатова и других. Наконец, он решился написать Сталину, но Берия косо посмотрел на его инициативу. Конечно, последний получал тревожную информацию о работах, которые вели англосаксы (от Клауса Фукса — осведомителя, поддерживавшего связь с «друзьями СССР» в Лондоне), однако в очередной раз не поверил, думая, что это дезинформация с целью отвлечь силы СССР, брошенные в то время на массовое производство самолетов и танков. Затем, когда Берия и Сталин узнали, что работы немцев более-менее приторможены ради производства «Фау-1» и «Фау-2», они потеряли к научному проекту американцев всякий интерес{286}. Они знали о Манхэттенском проекте, но вплоть до конференции в Потсдаме больше о нем не беспокоились.

Впоследствии им понадобилось три года, чтобы догнать американцев.

В Японии концепция истребительной войны, разумеется, не объявлялась, не задумывалась и не обсуждалась; тем не менее практика ее ведения существовала, и у истоков ее стоял сам император Хирохито.

Японцы использовали химическое оружие и осуществляли так называемые акции уничтожения исключительно против китайцев. Императорский рескрипт строго запрещал подобные меры в Индокитае — этот запрет, подтвержденный приказом генерала Сугиямы в июле 1941 г., впоследствии действовал и в отношении войн с европейцами и американцами.

В Китае кампании массового уничтожения, называемые операциями «Санко», и зверства японцев повлекли за собой смерть 2,7 млн. жертв среди гражданского населения, то есть гораздо больше, чем применение химического или биологического оружия.

Причем все эти операции требовали личного участия Хирохито. Он изучал международное право и прекрасно знал, что Япония подписала Женевскую конвенцию 1929 г., но не ратифицировала ее. Знал он и о том, что его предшественники обещали соблюдать положения этой конвенции в отношении военнопленных. С формальной точки зрения, он мог закрывать глаза на обращение с китайскими военнопленными — ведь официально они не считались таковыми. Зато, увлекаясь исследованиями в области химии, он никак не мог игнорировать применение газа. Кроме того, для использования слезоточивого и удушающего газов требовалось его недвусмысленное распоряжение, и он давал его начиная с 1937–1938 гг. Только в августе-октябре 1938 г. насчитывается 375 таких случаев. В 1939 г. ставка генерала Ясуцугу Окамуры санкционировала использование 15 тыс. газовых патронов в самой крупной операции такого типа, проведенной японцами с целью «восстановить репутацию наших войск и внушить им ощущение победы». 11 апреля 1939 г. Хирохито одобрил директиву №11, разрешавшую применять газ на севере Китая и в Монголии{287}.

По всей видимости, живо интересуясь подобного рода экспериментами, Хирохито позволял 731-й дивизии Квантунской армии применять бактериологическое оружие, по крайней мере вплоть до 1942 г. Это обвинение рассматривал и обсуждал после войны целый ряд японских и американских историков: Стивен Эндикотт и Эдвард Хагерман, Джон Дауэр, Ёсими Ёсиаки, Ико Тосия, Роберт Каурлекс{288}.

Операции геноцида, проводимые Гитлером против евреев, славян и цыган, представляли собой некий индикатор общественной реакции — и в Германии, и повсюду. Руководители других воюющих стран отдавали себе в этом отчет.

Что касается войны на уничтожение с помощью бомб и сверхнового революционного оружия, то она показывала степень приверженности населения-жертвы режиму, олицетворяемому его руководителями. Истребительная война укрепила англичан в их сопротивлении и не сокрушила немцев. В Италии, напротив, она вызвала определенное пораженчество и заставила население отвернуться от режима Муссолини. Последний не решался показываться на людях после бомбардировки Рима, в то время как Гитлер и Геббельс в аналогичных обстоятельствах вовсю проклинали врага по радио, а Черчилль всенепременно появлялся с королем или королевой в разных местах Англии, чтобы ободрить и утешить пострадавших.

Сами по себе смертоносные бомбардировки принесли всего одну военную победу — капитуляцию итальянской Пантеллерии, сдавшейся без боя.

В Японии же именно бомбардировки и сброшенная атомная бомба вынудили капитулировать микадо, оставшегося до конца солидарным со своим народом, который, в свою очередь, остался солидарен с императором. Бомбежки также позволили японцам, как и жителям Дрездена, расценивать себя как жертв войны, забывая о преступлениях, которые они сами совершали на протяжении долгих лет.

Хронология событий (1942–1944)

1942

1 января … 26 стран подписывают декларацию Объединенных Наций

2 января … Японцы вступают в Манилу

11 января … Японцы в голландской Ост-Индии (Калимантан, Борнео)

14 января … Завершение конференции «Аркадия» в Вашингтоне: приоритет отдается борьбе с Германией

18 января … Секретные военные соглашения между Японией, Германией и Италией: раздел мира

20 января … Ваннзейская конференция по поводу окончательного решения еврейского вопроса

21 января … Наступление Роммеля на Бенгази

15 февраля … Капитуляция генерала Персиваля в Сингапуре

12 марта … Макартур покидает о. Лусон (Филиппины): «Я еще вернусь!»

27 марта … Отправка первого эшелона депортированных в Освенцим

18 апреля … Лаваль становится министром внутренних дел, информации и иностранных дел Франции

4 мая … Битва в Коралловом море: первая победа США над японцами

5 мая … Высадка англичан на Мадагаскар

8 мая … Начало немецкого наступления в СССР в направлении Керчи (Кавказа)

2–17 мая … Советское контрнаступление на Харьков

20 мая … План Харриса: систематические бомбардировки Германии британскими ВВС

27 мая … Убийство Гейдриха в Праге

29 мая … Франция: желтая звезда для евреев в зоне оккупации

1 июня … Налет 1 000 самолетов на Эссен; победа «Сражающейся Франции» в Бир-Хакеме

1 июня … Сообщение «Би-би-си»: «Немцы уничтожили 700 000 польских евреев»

4 июня … Сражение у атолла Мидуэй, крупная победа США в Тихом океане

21 июня … Взятие Роммелем Тобрука

22 июня … Лаваль: «Я хочу, чтобы Германия победила»

6 июля … Наступление немцев в СССР (Воронеж-Сталинград-Кавказ)

16 июля … Массовый арест евреев на парижском Зимнем велодроме

22 июля … Епископы обращаются к маршалу Петену с протестом против преследования евреев

7 августа … Американское наступление на Гуадалканал

12 августа … Встреча Сталина и Черчилля

19 августа … Высадка канадцев в Дьеппе; назначение генерала Монтгомери командующим 8-й английской армией в Северной Африке

12 сентября … Начало боев за Сталинград

28 сентября … СССР признает де Голля

30 сентября … Де Голль и Черчилль на пути к разрыву (Левант, Мадагаскар)

23 октября … Начало битвы при Эль-Аламейне

3 ноября … Гитлер Роммелю: «Ни шагу назад! 

6 ноября … Сталин возмущается; «Где же второй фронт?!»

8 ноября … Операция «Факел»: «высадка союзников во французской Северной Африке»

9 ноября … Немецкий ультиматум режиму Виши: «Объявите войну!

11 ноября … Франция: оккупация свободной зоны

13 ноября … Переход Тобрука в руки англичан

17 ноября … Немцы оккупируют Тунис

22 ноября … Соглашения Дарлана-Кларка в Алжире

27 ноября … Затопление французского флота в Тулоне; программа полигона Пенемюнде — производство «Фау-1»

6 декабря … Немцы останавливают союзников в Тунисе

12 декабря … Сталин: «Паулюс окружен под Сталинградом»

19 декабря … Встреча Гитлера, Лаваля и Чиано

1943

14–25 января … Конференция в Касабланке: Рузвельт, де Голль и Жиро

25 января … Взятие Триполи; Жан Мулен во главе объединенного движения Сопротивления

2 февраля … Капитуляция немцев под Сталинградом

Март … Всеобщая забастовка в Афинах; крупные забастовки в Италии

13 апреля … Обнаружение массовых захоронений в Катыни

19 апреля … Восстание в Варшавском гетто

13 мая … Взятие Туниса англичанами, французами и американцами

30 мая … Де Голль в Алжире

10 июля … Высадка союзников на Сицилию

25 июля … Отстранение дуче от власти королем Италии; правительство Бадольо

3 сентября … Италия заключает перемирие

23 сентября … Провозглашение Республики Сало

4 октября … Речь Гиммлера об уничтожении евреев

22 ноября … Конференция в Каире: Рузвельт, Черчилль, Сталин

28 ноября … Конференция в Тегеране: Рузвельт, Черчилль, Сталин

31 декабря … Создание в Москве польского правительства во главе с Берутом

1944

11 января … Казнь графа Чиано

4. АЛЬЯНСЫ И МЕЗАЛЬЯНСЫ (1940–1945)

В какой мере личные отношения, прямые контакты между руководителями влияли на процесс принятия ими решений, отчасти определяя ход войны? И как смотрели эти руководители на своих партнеров и союзников? Встречи и конференции представляют собой наилучшую площадку для более глубокого изучения их поведения. Но этому могут способствовать также и другие компоненты. В частности, личная жизнь лидеров, их внутрисемейные отношения, особенно если говорить о связях между Муссолини и Гитлером.

МУССОЛИНИ И ГИТЛЕР: ОТ ДРУЖБЫ ДО ЗАВИСИМОСТИ

Позор или отречение

Муссолини вступил в войну с большой неохотой. В июне 1940 г. его армия не была к ней готова, но «он не хотел быть клятвопреступником». На море итальянскому флоту приходилось действовать вслепую: из-за отсутствия радаров корабли не могли прокладывать курс ни ночью, ни в тумане; флот терпел поражение за поражением, поскольку авиация всегда приходила ему на помощь с опозданием. В конце 1940 — начале 1941 г. вооруженные силы дуче знали только потери, в частности в Греции, где лучшие военные части — «Тосканские волки» — были разбиты наголову. В Киренаике дела обстояли точно так же: вышедшая из строя амуниция, плохо подготовленные к сражению подразделения, даже если они численно превосходили противника, как при Сиди-Баррани в Египте, где 30 тыс. англичан взяли в плен 100 тыс. итальянцев. В Бардии и Тобруке итальянцы проиграли, несмотря на то что имели больше пушек, чем противник. В Эфиопии им тоже не повезло. Негус вернулся из изгнания, воспламеняя боевым духом своих солдат; британцы поддерживали его из Кении, «Сражающаяся Франция» из Сомали. А вскоре войска дуче перестали получать продовольствие, поскольку дорога через Суэцкий канал была перекрыта. В июле 1941 г. Амадей Савойский капитулировал. В Дебра-Таборе 4 тыс. оборонявшихся за два месяца потеряли двух человек убитыми и четырех ранеными; итальянцы сдались англичанам со всеми военными почестями…

«У меня не хватит крови, чтобы краснеть от стыда», — говорил дуче своему зятю Чиано перед встречей с фюрером. «Как же так?! — вопрошал он. — Побежденная Франция сохранила свою империю, а мы — хозяева Европы — ее потеряли!» Потеря Эфиопии была позорнее всего остального, ибо именно ее завоевание принесло итальянскому фашизму триумфальную славу.

Вместе с тем, когда Муссолини встретился с Гитлером в Зальцбурге в апреле 1942 г., его снова заворожила, «опьянила» уверенность фюрера, растрогала тактичность, которую проявил гость, зная обо всех бедах Италии. Дуче подпал под влияние Гитлера, хотя его презрение к фюреру и его былые и настоящие обиды никуда не делись. Муссолини частично присвоил славу своего союзника и компаньона, называвшего себя его учеником. Он полагал, что вправе считаться крестным отцом гитлеровских успехов — разве они не достигались изначально под эгидой фашизма, под знаменами дуче?

Но, едва фюрер уехал, Муссолини снова начал переживать те унижения, которые ему навязывал его «друг», с тех пор как признал дуче императором Эфиопии.

После отступления Муссолини во время аншлюса Австрии произошла оккупация Праги, о которой фюрер его не предупредил. Затем, заключив Стальной пакт, фюрер также не предуведомил Муссолини о заключении советско-германского пакта, как, впрочем, и о своем демарше перед британцами, когда он предложил им заключить с ним союз 25 августа 1939 г.

Дважды — перед конференцией в Зальцбурге и перед встречей на Бреннере — Гитлер как бы срочно «вызывал» дуче. Затем, завоевывая Грецию, немцы делали вид, словно защищают греков от итальянской интервенции, — кинохроника «Дойче вохеншау» показывает, что в Салониках, по крайней мере, вермахт встретили неплохо. В Афинах немцы самовольно поставили кабинет Цолакоглу во главе греческого правительства, в Хорватии, не уведомив итальянцев, они тоже повели себя как хозяева. А ведь двумя годами ранее фюрер заверил Муссолини, что Далмация и Хорватия, безусловно, «зарезервированы» за итальянским правительством. Вдобавок в Албании немецкие силы мешали действиям итальянской армии, а в Ливии Роммель, прибыв на место, угрожал итальянским офицерам военным трибуналом, если те не станут лучше воевать. Одновременно немцы предложили дуче передать итальянские флот и авиацию в руки немецкого командования. Наконец, 22 июня 1941 г. в три часа утра советник посольства Отто фон Бисмарк принес графу Чиано письмо от фюрера с объявлением о нападении на СССР. Муссолини пришел в ярость: Геринг только недавно сказал ему, что «сражаться на два фронта было бы опрометчиво». Разбуженная жена дуче спросила у него, что значит все происходящее. «Это означает, что война проиграна», — ответил ей дуче{289}.

Гитлер перегнул палку: Муссолини буквально взорвался, проведав о наметках испано-германского договора, тогда как он всегда считал, что благодаря помощи, оказанной им Франко, право вести переговоры с каудильо — исключительно его прерогатива. В речи, которую он должен был произнести перед итальянским правительством, дуче намеренно воздержался от восхваления союза с Германией. Впоследствии, когда он с возмущением узнал о возобновлении немецкого ирредентизма в Трентино — Альто-Адидже под нажимом гауляйтера Франца Хофера, он высказал все наболевшее своему зятю и министру иностранных дел графу Чиано, настаивавшему, чтобы Муссолини снял с себя всякие обязательства перед Гитлером и вернулся хотя бы к позиции невмешательства.

«Запиши, — внушал он ему в июле 1941 г., — запиши в своих дневниках, что я предвижу: конфликт между Италией и Германией неизбежен. Очевидно, немцы готовятся потребовать от нас отодвинуть наши границы до Салорно, а то и до Вероны. Это вызовет ужасный кризис в Италии и возмущение против режима. Я все преодолею, но это преодоление будет самым тяжелым из всех. Я чую это моим животным инстинктом и в данный момент я себя серьезно спрашиваю, не лучше ли желать победы Англии, нежели Германии? Пока англичане бомбят Германию даже днем — и мне это чрезвычайно приятно… Потому что все равно в конце концов мы будем драться с немцами. Не нужно создавать миф об их непобедимости. Вместе с тем у меня очень мало уверенности в нашем народе. При первой же бомбардировке, которая уничтожит какую-нибудь знаменитую колокольню или картину Джотто, итальянцы в приступе наигранной сентиментальности поднимут руки, чтобы сдаться». Узнав, что итальянских рабочих в Германии жестоко наказывают за малейший проступок и спускают на них овчарок, Муссолини взорвался: «Вот что рождает в моем сердце стойкую ненависть! Я могу терпеть долгие годы, но на сей раз я сведу с ними счеты. Я не позволю, чтобы наследников расы, давшей человечеству Цезаря, Данте и Микеланджело, жрали гуннские собаки»{290}.

Впрочем, на последовавшем Совете министров ни о чем таком речи не шло, как и на предыдущем, когда Муссолини в основном громил богачей, добавив, что хлебная карточка, которую недавно ввели в Италии, будет сохранена и по окончании войны, «дабы семья Аньелли не ела больше простых рабочих».

Муссолини рвался отправить войска на русский фронт — настолько гитлеровские успехи там казались ошеломляющими. Он был уязвлен тем, что румыны уже в Одессе, и беспрестанно распекал военных, в особенности генерала Грациани, которого хотел отдать под трибунал за проигранные генералу Уэйвеллу военные операции. Однако Грациани удалось избежать трибунала. «Дуче, вы слишком добры, вам никогда не стать диктатором», — сказал однажды фюрер Муссолини{291}.

Когда началась русская кампания, стало очевидно, что замысленный Муссолини проект «параллельной войны» провалился. Дуче навязали немецкую помощь как в Северной Африке, так и в Греции — и он остро ощущал это унижение. Итальянцы больше переживали из-за собственных поражений. Разгром при Сиди-Баррани в Египте особенно сильно поколебал дух страны, которая никогда по-настоящему не желала вступать в войну: доказательством служит тот факт, что, в отличие от 1915 г., в итальянскую армию завербовалось очень мало добровольцев. И поскольку война разворачивалась за пределами родной земли, население никак не могло с ней свыкнуться. В первую очередь она досаждала людям продовольственными ограничениями, которые очень скоро стали довольно суровыми. Военной атмосферы в стране не чувствовалось, это явственно видно при сравнении итальянской кинохроники «Луче» и английской «Пате ньюс» за 1941 г.: в английском кино военные операции или подготовка к ним занимают весь или почти весь журнал, «Луче» словно не замечает, что страна находится в состоянии войны. О солдатах заходит речь, только когда призывают посылать им книги в госпитали, при этом, разумеется, показаны солдаты на больничных койках, но больные, а не раненные в боях.

Дуче по-прежнему пользовался популярностью, но сама война оставила итальянцев равнодушными. На Совете министров в марте 1942 г. Муссолини поневоле признал, что «эта война совсем не понятна народу». Он полагал, что в отсутствие четких военных целей целесообразнее делать акцент на угрозе поражения, которое якобы загонит итальянцев в рабство. Правда, итальянцы не слишком этому верили. Сильнее в этом были убеждены их правящие круги, хотя они то думали, что угроза исходит скорее со стороны союзника, а не противника. Однако фашистское руководство искусно играло на народной неприязни к знати и известной своим англофильством крупной буржуазии, увлекая население в погоню за мечтой об итальянском Mare Nostrum, изрядно, впрочем, потускневшей.

Эти обстоятельства только ухудшали состояние здоровья дуче. Его дочь Эдда и супруга Ракеле пошли по врачам, чтобы те секретно поставили диагноз. Язва? Начало рака? Амебная дизентерия? Муссолини страдал все сильнее и сильнее, зачастую впадая в прострацию. У мужчины, казавшегося сильным и крепким от природы, часто резко снижалось давление, во время первых родов жены он потерял сознание. «Лицо его посерело, — заметил один из терапевтов, — но с первыми же хорошими новостями с фронта на его лице вновь появились краски». По сути, дуче из фазы депрессии переходил в фазу экзальтации по мере поступления новостей, но хороших среди них встречалось мало. И чем раздражительнее он становился, тем большее влияние оказывало на него окружение. В первую очередь, конечно, его зять, выступавший посредником между дуче и кругами высшей буржуазии, а также при королевском дворе. Поначалу Чиано ратовал за союз с Германией, затем он был против вступления в войну, а впоследствии настоял на греческой экспедиции, желая не допустить сближения Гитлера с побежденной Францией и заодно продемонстрировать, что Италия сама ведет войну и получила определенные гарантии относительно Балкан.

Уже с лета 1941 г. Чиано мечтал освободить своего тестя и Италию от гитлеровских чар, но дуче не хотел отказываться от собственных убеждений и, несмотря на позор поражений, по-прежнему надеялся, что однажды получит выгоду от побед Германии. Муссолини, конечно, прислушивался к зятю, доверял ему, но, искренне ненавидя немцев, все же упорствовал в желании оставаться верным своему союзнику. Эдда, горячо любимая дочь Муссолини, яркая и темпераментная, упрекала обожаемого мужа, графа Чиано, за растущую германофобию, за пацифизм, способный довести ее отца до предательства антибуржуазного и антикапиталистического фашизма, который он собой олицетворял. Эдда вовсе не была оболванена немцами. Кстати, именно она рассказала отцу о случаях жестокого обращения с итальянскими рабочими в Германии. Но тут речь шла о чести, и отступаться уже было поздно. Она посвятила всю свою волю (очень сильную) службе отцу. Светская женщина, игривая, эдакая сорвиголова, Эдда понимала, что в конце пути их, несомненно, ожидает поражение, виселица — но такова, значит, их с отцом судьба.

Эдда внушала страх своей матери Ракеле, которая ее терпеть не могла, ревнуя к любви, выказываемой дочери отцом. Не утратившая крестьянской смекалки Ракеле всеми силами пыталась оградить мужа и семью от тех светских кругов, в которых вращался ее зять и которые, как она остро чувствовала, только и ждали случая сместить фашистского диктатора. Она прощала «своему» Бенито постоянные и бесчисленные проказы и похождения, поскольку знала, что несмотря ни на что тот по-своему хранил ей верность и питал к ней настоящую нежность. Ракеле не забывала день, когда он выкрал ее, крестьянку из Романьи с деревенскими чеботами на ногах, сказав, что именно она «даст ему детей», а если откажется, он убьет ее и «сам потом застрелится из револьвера, который положил на стол». Вполне вероятно, он именно так тогда и поступил бы, уж больно импульсивен был Муссолини — редкостный смельчак, сильнее кого бы то ни было любивший рисковать в дуэлях, автомобильных гонках, увлекавшийся пилотированием самолетов… Конечно, одна связь на стороне особенно не нравилась Ракеле — с журналисткой, интеллектуалкой. Но она давно закончилась.

И вот возникла связь, оказавшаяся не просто преходящим увлечением, — причем с женщиной, обожавшей дуче, как ни одна другая. На сей раз и Эдда возненавидела Клару Петаччи, хорошо известную в фашистских кругах, но далекую от идеологии. Между Муссолини и этой женщиной родилась настоящая страсть — плотская и взаимная. Клара отныне следовала за ним повсюду, пусть даже Бенито каждый день писал матери своих детей или разговаривал с ней{292}.

Круг близких людей дуче все внимательнее относился к его здоровью, к тому, что произойдет, если оно внезапно ухудшится. Семейные ссоры переплетались с государственной политикой. 16 июля Ракеле предупредила немцев, что ее зять затевает какую-то интригу против ее супруга. Назначение Чиано преемником («дофином») было ненавистно всем, кто, подобно члену старой фашистской гвардии Фариначчи, видел, как режим удаляется от своих истоков. Тем паче Муссолини имел контакты с военными (хотя ненавидел и презирал их). Все прекрасно знали, что они хотят освободиться от немецких объятий, от подчинения союзническому принуждению, и даже сам король Италии к ним прислушивается. Успехи лета 1942 г. — немецкое наступление на Сталинград, победы Роммеля, провал англо-канадской высадки в Дьеппе (Нормандия) и т. д. — позволили Муссолини делать хорошую мину при плохой игре. Таким образом, даже после блокады вермахта под Сталинградом, остановки армии Роммеля при Эль-Аламейне и ее отступлении, высадки союзников во французской Северной Африке Муссолини, несмотря на потерю Триполи («Мы еще вернемся!»), изображал общий итог относительно позитивным: вишистская Франция как виртуальная держава исчезла, а итало-немецкие войска оккупировали Тунис и Корсику. «Оккупация неоккупированной зоны вместе с Корсикой и Тунисом очень важна, — разъяснял Муссолини, — по этому поводу не может быть никаких недомолвок. У Франции больше нет своей территории в метрополии, у нее нет колоний, у нее нет золота, у нее нет флота, армии и авиации: у нее ничего нет. Французы не сохранили даже собственной души, и, возможно, это самая серьезная потеря, которую они понесли, поскольку она подразумевает окончательный упадок народа».

Потопление французского флота при Тулоне сняло груз с души Муссолини, ибо главную проблему для него составляла потеря самостоятельности в Средиземноморье. Был забыт проект нейтрализации Мальты, разработанный вместе с немцами, оставлена идея затормозить отступление Роммеля до Туниса; зря Гитлер обещал ему, что в Тунисе они продержатся, «как при Вердене», — Муссолини чувствовал, что в недалеком будущем родная земля окажется под угрозой и крайне трудно будет помешать союзникам, обосновавшимся в Северной Африке, высадиться в Сардинии или на Сицилии. И в самом деле, с одной стороны, уже можно было не бояться воссоединения французского флота с союзниками, но с другой — не существовало больше и итальянского флота, способного остановить союзников. «Моя болезнь, — говорил Муссолини Альфиери, — это морские конвои».

Перед лицом поражений немцев в России — в битве за Москву в конце 1941 г. и в Сталинградской битве в конце 1942 г. — Муссолини не переставал повторять, что на Востоке надо установить мир, чтобы спасти положение в Средиземноморье.

Расхождение в точках зрения между итальянцами и немцами стало критическим. На воззвания Муссолини о помощи для спасения Италии Гитлер отвечал пустыми обещаниями. Со своей стороны, итальянцы не представляли себе толком масштабы поражения под Сталинградом, где немецкая армия сдалась только в феврале 1943 г.: немцы, сами боявшиеся «советского нашествия», ничем не могли помочь итальянцам. При этом в Германии начала завоевывать позиции идея сепаратного мира с СССР — немцы больше склонялись к миру с Советским Союзом, а не с демократическими державами, особенно после того, как 21 января в Касабланке Рузвельт и Черчилль определили в качестве конечной цели войны «безоговорочную капитуляцию стран “оси”». Геринг и Муссолини, а также граф Чиано, подталкивавший их к перемирию с СССР, решили вместе обсудить этот вопрос, думая, что Япония могла бы тут оказать хорошую услугу. Риббентроп даже рискнул обратиться к фюреру, убеждая его, что Италии сподручнее начать такие переговоры. Видя гневную реакцию Гитлера, он не стал настаивать, но, тем не менее, тайно послал Эдгара Клауса «прощупать» посла Сталина в Швеции Александру Коллонтай. Затея не имела последствий, так же как идея итальянцев создать вместе с Румынией, Болгарией и Турцией антисоветский балканский фронт, готовый заключить с русскими мир. Турки уклонились от участия в блоке.

Важно отметить, что, в то время как Чиано задумывал переговоры в качестве шага к выходу Италии из войны, для Муссолини об этом не могло быть и речи.

Италия в войне (1940–1943)

1939

Апрель … Завоевание Албании

1940

Июнь … Вступление в войну

Август … Оккупация британского Сомали, вторжение в Кению

Сентябрь … Итальянское наступление в Ливии, взятие Эс-Саллума

Октябрь … Вторжение итальянцев в Грецию

Ноябрь … Нападение англичан на Таранто

Декабрь … Контрнаступление греков, их проникновение в Албанию

1941

Январь … Возвращение негуса в Эфиопию, английское контрнаступление в Ливии, захват Бардии, Тобрука

Февраль … Прибытие Африканского корпуса Роммеля в Ливию; атака англичан на Геную

Март … Поражение итальянцев при Керене в Эритрее, поражение итальянского флота у мыса Матапан

Март-апрель … Наступление Роммеля

Июль … Капитуляция Амадея Савойского, герцога Аостского в Эфиопии

Ноябрь … Контрнаступление Окинлека, возвращение Киренаики, кроме Тобрука

1942

26 мая … Наступление Роммеля и Каваллеро на Египет

31 августа … Остановка наступления из-за отсутствия горючего

23 октября … Наступление Монтгомери при Эль-Аламейне

Ноябрь … Высадка союзников во французской Северной Африке (Алжир и Марокко)

Ноябрь-декабрь … Англичане оккупируют Киренаику

1943

Январь … Итальянцы теряют Триполи

Май … Высадка союзников на Сицилии

25 июля … Падение Муссолини

3 сентября … Перемирие в Кассабиле

В январе 1943 г. генерал Каваллеро, «немецкий лакей», как называли его враги, ушел в отставку ввиду «бездарности», и Муссолини поставил на его место генерала Амброзио. Когда Амброзио заговаривал об отводе итальянских войск на континент, дуче выражал несогласие и, наоборот, одобрял его стремление к более тесному сотрудничеству с Кессельрингом и фон Арнимом, заменившим Роммеля во главе Африканского корпуса. Вскоре после того, как Муссолини удалил от себя Чиано, назначенный вместо него Бастианини стал расспрашивать дуче о его политике. Муссолини ответил: «Когда участвуешь в войне, то остаешься на стороне своего союзника»{293}.

5 февраля 1943 г. дуче внезапно лишил своего зятя всех полномочий и назначил послом в Ватикан. Может быть, эта должность позволяла начать переговоры? Безусловно, нет, учитывая более чем прохладные отношения с Ватиканом. Муссолини также избавился от министра юстиции Гранди, министра просвещения Боттаи и еще семерых других, произведя, как говорили, «смену караула»{294}. Уход этих «других» должен был скрыть главное. Дуче отделывался ото всех, кто олицетворял собой пацифизм и входил в окружение короля. Для них главным врагом стала Германия. Муссолини же категорически не желал воспроизводить ситуацию, которая после 1914 г. привела его к отказу от собственных убеждений (тогда социалистических). Он был согласен познать унижение и вытерпеть стыд поражения, но изменить себе — больше никогда.

Отречение и падение дуче

Гитлер, с тех пор как попросил у Муссолини фотографию с посвящением в 1922 г., испытывал некоторое восхищение перед тем, кого любил называть своим учителем. Несомненно, дуче, как ни польстила ему победа Гитлера в 1933 г., более сдержанно относился к фюреру, хотя успехи и могущество «ученика» впечатляли: канцлеру не мешали ни монарх, ни конституция, которую необходимо соблюдать. Очень скоро Гитлер стал оказывать на дуче сильное влияние. Со своей стороны, и фюрер, по мере того как соотношение сил между подписавшими Стальной пакт менялось, питал все больше привязанности к тому, кто становился его товарищем по несчастью.

У Муссолини советско-германский пакт и «необязательность» Гитлера вызывали вспышки гнева. Его собственные ошибки тоже ничего хорошего ему не принесли, учитывая военную слабость Италии, ее принудительное вступление в войну и многочисленные поражения. Вознаграждение за столь плохо рассчитанный риск было мизерным: в 1942 г. у Италии оставались Албания, военное присутствие в Далмации, оккупированная зона во Франции. Война не пользовалась в Италии популярностью и до осени 1942 г.{295} никак реально не влияла на жизнь итальянского народа, если не считать все более и более тяжких ограничений в питании. О войне говорили мало, а в кинохронике «Луче» чаще показывали русский фронт чем, например, фронт при Тобруке.

Вместе с первыми бомбардировками Гроссето, Кальяри и других городов в итальянском обществе начало зарождаться глухое недовольство. Внутри страны режим заметно ослаб: отмечая двадцатилетие своего правления, фашизм представил навязшую в зубах повесть о былых подвигах — в области жилищной политики, осушения Понтийских болот, образования молодежи. Ни слова ни об империи, ни о войне, конечно…

Звенья антифашистской цепи еще не были собраны воедино, активисты бывшего левого крыла (такие, как кинорежиссер Лидзани) отказывались даже представить себе, что католики могут относиться к режиму не менее враждебно, чем они сами. Вместе с тем католическая церковь (Ватикан) не выступала с патриотическими речами, в отличие от русской православной церкви, которая в лице патриарха Сергия горячо и с убежденностью поддержала сталинскую армию.

Захват Триполи англичанами в январе 1943 г. не только означал конец итальянского присутствия в Африке, но и предвещал поражение «оси» в Средиземноморье. «Оставаться дольше в Африке — чистой воды самоубийство», — заявил Роммель фюреру и Муссолини. Суждение, определившее отставку, как скажут потом, «лучшего немецкого маршала, который погубил свою репутацию из-за проблем со снабжением». Фактически же взятие Триполи подразумевало неизбежную высадку союзников где-нибудь в Италии.

Вот некоторые цифры, позволяющие оценить ситуацию: в 1940 г. итальянский флот располагал судами общим водоизмещением 3,3 млн. тонн, плюс суда, захваченные у Франции в момент перемирия, водоизмещением 560 тыс. тонн. В марте 1943 г. в хорошем состоянии оставались суда общим водоизмещением лишь 595 тыс. тонн — явно недостаточно для переброски войск, когда немцы после капитуляции под Сталинградом были просто не в состоянии снять танки с восточного фронта или оказать итальянцам более существенную помощь с воздуха.

Муссолини все настойчивее взывал к Гитлеру о помощи. Но отныне стало ясно, что нападение на англо-американские морские конвои — максимум того, что немцы могли обещать итальянцам, чтобы предотвратить высадку союзников на континент. Русский фронт занимал внимание немцев в первую очередь — там готовилось наступление на Курск, а к итальянскому фронту Гитлер проявлял все меньше и меньше интереса. Фюрер передал дуче через Риббентропа личное послание такого содержания: «Вы не представляете, как я хотел бы провести с вами несколько дней… чтобы мы обсудили глобальный аспект войны». Новый итальянский генералиссимус Амброзио истолковал это в свою пользу — тут же дал знать генералу Кессельрингу, пришедшему на смену Роммелю, что «отныне все военные вопросы будут рассматриваться только исходя из интересов Италии»{296}.

И хотя Муссолини повторял, что «Тунис — это цитадель, защищающая Европу», а Гитлер после Сталинграда не хотел проиграть еще и на этом фронте, генералы Мессе и фон Арним все же оказались зажатыми в кольцо силами союзников, пришедших с востока и одновременно с запада. Не надеясь на помощь, генералы знали, что впереди их ждет капитуляция. 12 мая 1943 г. она и произошла.

А для дуче открылся новый фронт. «Итак, мы отброшены на двадцать лет назад!» — заявил он, узнав о забастовках на «Фиате». Неважно, действительно ли бастовало 45 тыс. чел. или, по другим оценкам, 10 тыс. — главное, что в рабочей среде забурлило недовольство, якобы вследствие ухудшения условий жизни. «Не обольщайтесь, дуче, — сказал ему Фариначчи, — эти забастовки — политические». Они и в самом деле были направлены против режима, против войны, которую вел Муссолини, приносившей лишь поражения и потери, в то время как бомбардировки постоянно увеличивали число жертв.

Дуче крайне беспокоило, что огромный аппарат фашистского государства прозевал наступавшие события и в сложившихся обстоятельствах действовал «спустя рукава»: в общей сложности было арестовано 467 чел., 87 зачинщиков подверглись не очень строгому наказанию. Система переживала наиболее глубокий кризис со времен убийства Маттеотти, и снова Фариначчи во главе фашистской партии выступил за применение суровых репрессивных мер. Самых неистовых фашистов Муссолини хотел успокоить. Он напомнил, что 1 387 тыс. членов партии мобилизованы и прежде всего необходимо сохранить стабильность внутреннего фронта, «не быть слабонервными»: «Например, когда русские в первый раз прорвали румынский фронт, во второй раз — итальянский, в третий — венгерский, и каждый раз, когда они прорывали немецкий фронт, эти слабонервные думали, что Сталин вот-вот придет на наши пляжи… Что касается наших рабочих, то мы ни гроша не дадим семьям, которые не были эвакуированы. Если рабочие будут оставлять работу во время войны, если немедленно не возьмут себя в руки, с ними будут обращаться так же, как с солдатами, покинувшими поле боя. Как и в 1924 г., есть люди, почитающие за лучшее исчезнуть, чтобы о них забыли, — но мы о них не забудем»{297}.

На полях телеграммы, отправленной Гитлеру Маккензеном по поводу этой речи, фюрер сделал пометку: «Дуче по-прежнему единственный Человек в Италии». Тем не менее на последующем военном совещании, когда Йодль сослался на происки коммунистов, Гитлер заявил: «Чтобы стало возможно полностью остановить работу на восьми заводах?! Для меня это немыслимо! И никто не решился вмешаться!.. Они вынесли себе приговор, раздумывая, нужно или нет радикальное вмешательство. В подобных случаях, если проявишь малейшую слабость — ты пропал».

Тогда впервые Гитлер усомнился в надежности — не самого дуче, но его режима.

До сих пор немецкие службы безопасности не имели от фюрера полномочий действовать на дружественной территории. Отныне же они сами себя на это уполномочили и использовали подпольную явку, чтобы информировать Риббентропа обо всем, что могло затеваться против дуче{298}.

«Найти бы сотню сенаторов, заинтересованных в судьбе Италии больше, чем в судьбе Муссолини», — замечал генерал Кавилья. Такой позиции придерживались генеральный штаб и король, на которых был обращен взор итальянцев, поскольку именно король имел власть отправить дуче в отставку, во всяком случае согласно конституции. Но монарх проявлял осторожность, прекрасно зная, сколь рискован подобный шаг. Тем временем союзники продолжали занимать Сицилию и Сардинию, и следовало любой ценой найти какое-то решение, чтобы Италия избавилась от союза с Германией или, по крайней мере, добилась от фюрера прекращения войны на два фронта путем приостановки сражений с СССР.

Дуче и фюрер встретились во второй раз в Зальцбурге в начале апреля 1943 г. Муссолини во время поездки сгибался в три погибели из-за сильных болей в желудке. Гитлер пришел на встречу очень усталым, с глубокими мешками под глазами. И тот и другой были мертвенно-бледны, напряжены. «Двое больных», — сказал кто-то. «Нет, — ответил доктор Поцци, — двое мертвецов»{299}. Диктаторы поникли под ударами Сталинграда и Триполи.

Тем не менее Гитлер преодолел отчаяние и, покидая дуче, поздравил себя с тем, что поднял тому дух. Но Бастианини, преемник Чиано, не обманывался.

«Я попросил Гитлера, — пояснял дуче, — прекратить войну на востоке… Он выразил согласие, но он убежден, что нанесет русским решающий удар в ближайшем будущем, и я не смог затронуть вопрос о посланцах мира». Риббентроп сказал Амброзио, что, напротив, Гитлер заверил дуче, будто СССР вот-вот рухнет, и речи о сепаратном мире больше идти не может.

«Я всегда буду на вашей стороне», — телеграфировал Гитлер Муссолини после сдачи итальянских и немецких войск в Тунисе 19 мая. В этот же день началась Курская битва — крупное поражение немецких танковых войск вслед за падением считавшегося «неприступным» острова Пантеллерия и не встретившей ни малейшего сопротивления высадкой союзников на Сицилию.

В срочном порядке оба диктатора решили встретиться снова в итальянском городке Фельтре, т. е. фюрер в очередной раз «вызвал» Муссолини. Тот неохотно подчинился. Он знал: в армии, как и при королевском дворе, от него ждут, что он положит конец Стальному пакту. Он также догадывался, что немцы опять будут просить его отдать итальянские войска под немецкое командование. Своему послу в Берлине Альфиери, прибывшему первым, он ничего не сказал. «Муссолини больше не реагирует, — отметил посол, — никто не знает, о чем он думает». Амброзио попытался надавить на дуче: Италия должна выйти из войны меньше чем за две недели. «Отделиться от Германии? — возразил Муссолини. — Легко сказать. Вы думаете, Гитлер даст нам свободу действий?»

На встрече в Фельтре дуче слова не мог вставить. К тому же его глодала одна забота: он только что узнал о бомбардировке Рима. Такое случилось в первый раз. Король, королева, папа Римский собирались навестить пострадавших. А его не было на месте. В это время фюрер разносил итальянское командование, неспособное защищаться, заявлял, что вскоре появятся новые средства для подводной войны. Особенно он настаивал на том, что в августе Лондон будет стерт с лица земли буквально в несколько недель благодаря секретному оружию. За обедом он вопил и стучал кулаком по столу.

Уезжая, Гитлер сказал маршалу Кейтелю: «Пошлите ему все, в чем он нуждается». Он повторил это Амброзио, который вскричал при Бастианини: «Он еще обольщается, он сумасшедший, я вам говорю, сумасшедший!»

По сути, Гитлер не захотел дать Муссолини свободу, а это явно означало, что он не позволит Италии выйти из войны.

По возвращении в Рим Муссолини увидел тяжкие последствия бомбардировки, от которой пострадал квартал Сан-Лоренцо, убившей от 2,8 до 3 тыс. чел. и ранившей около 10 тыс. Пережитый шок вызвал народный гнев против режима, заставившего страну вступить в эту войну. Сан-Лоренцо согласился на посещение папы, но отказался от визита короля и Муссолини, вынужденного переодеться, чтобы прийти посмотреть на разрушения{300}.

Вокруг короля бурлили негодованием круги приближенных, считавших необходимым принимать срочные меры. Потеря «непобедимой» Пантеллерии почти без боя предвещала худшее. Министр королевского двора герцог Альберто Аквароне пытался как-то лавировать. Он рассчитывал на графа Гранди и прощупывал намерения маршала Бадольо, давнишнего демократа, состоявшего с 1943 г. в комитете по связям между шестью антифашистскими партиями. Бономи, со своей стороны, разъяснял королю, что Стальной пакт — союз не между государствами, а, как отражено в его преамбуле, «между двумя режимами и двумя революциями». Вместе с падением фашистского режима союз перестанет существовать.

Таким образом, возникла идея собрать Большой совет и с помощью нескольких бесхарактерных фашистов добиться, чтобы участники проголосовали за смещение дуче.

Нарисованный Чиано портрет тестя представлял диктатора вялым и слабым. 19 июля, через десять дней после высадки союзников на Сицилию, Чиано отметил: «Он в плачевном состоянии, апатичен… Этот человек, обладавший магией слов и дел, превратился в ничто. Он страдает абулией и, кажется, отошел от всякой публичности… Он меня не примет и не выслушает»{301}.

Муссолини согласился прийти на заседание Большого совета; чуя ловушку, Ракеле просила его отправиться туда при полном параде, но он отказался. «Арестуй их всех первым!» — крикнула тогда Ракеле. Когда дуче взял слово, участники заседания были поражены, увидев перед собой совершенно смирившегося человека. Его речь сводилась к тому, что столь тяжелая ситуация сложилась из-за военных, которые ему не подчинились. Гранди разоблачил разложение режима и страны и обвинил в этом дуче: «Ты втянул нас в гитлеровскую колею». Гранди настаивал на возвращении к конституции, что означало передачу командования армией королю, а Муссолини отныне следовало посвятить себя эффективному руководству партией и снова превратить ее в «гранитный монолит». Чиано взял слово, чтобы защитить дуче, сказать, что это немцы его предали. Но Муссолини впал в ярость. Его тут же окружили, пытались успокоить… Нет, он не протестовал против голосования по тексту, который, в сущности, его смещал. Он даже отказался от поправок к нему. Устное голосование дало следующие результаты: 18 голосов «за», в том числе голос Чиано, 8 «против» и 1 воздержавшийся. Муссолини отказался еще от одной вещи: не захотел, чтобы ему, согласно обычаю, отдали честь…

Муссолини отверг предложение «убежденных» фашистов арестовать «19 изменников», но их все же арестовали. На следующий день он отправился на прием к королю, который отправил дуче в отставку и под арест, поставив на его место Бадольо. Дуче не стал обращаться за помощью ни к милиции, ни к ее начальнику, желавшему вмешаться. Он просто позволил себя арестовать, сказав: «Как сражающаяся Франция спасет честь французов, так и Италия Муссолини спасет честь итальянцев»{302}.

Буквально через несколько часов на улицах не было видно ни одного фашистского партийного знака. Личная охрана дуче безропотно сдала оружие. Фашистский режим рухнул в считаные часы.

Дуче без всякого сопротивления дал себя увезти на Понцу, тюремный остров, где, как заверял его король, Муссолини будет в полной безопасности. Туда он прибыл совершенно больным и нищим. До такой степени, что моряки судна «Персефона» дали ему один 400 лир, а другой брюки{303}.

Король выразил свою благодарность Гранди, который был очень разочарован, видя, что возможность стать преемником Муссолини от него ускользнула и власть передана Бадольо: «Вы были Тальеном при Робеспьере». — «Нет, ваше величество, — возразил Гранди, — я не был Тальеном, а Муссолини никогда не был Робеспьером, иначе ни за что не позволил бы парламенту, конституции и монархии сохраниться на протяжении двадцати пяти лет». — «По крайней мере, вы были совестью короля», — ответил монарх{304}.

Когда маршал Бадольо взял власть в свои руки, он прежде всего заявил немцам, что «сражение продолжится». Муссолини из тюрьмы, где он встретился с бывшим товарищем социалистом Антонио Грамши, которого посадил в былые времена, написал Бадольо 29 июля, что поддерживает его, а также своего короля. Но Гитлер ничему этому не поверил и отверг нейтральность, которую предлагали ему итальянцы при условии, что немцы эвакуируются из страны. Гитлер отказался, не имея «никаких гарантий», — решение, о котором он позднее пожалел, поскольку если бы он принял предложение итальянцев, то смог бы перебросить высвобожденные войска на восток или на запад (этими соображениями он поделился с Кальтенбруннером в марте 1945 г.).

Больше всего Гитлер хотел спасти своего друга: он приказал Гиммлеру подготовить операцию «Аларих» по освобождению Муссолини. Дополнительно предусматривались покушение на Бадольо и арест короля. Но в Риме было слишком мало немцев, чтобы осуществить всю операцию в целом, могло быть реализовано только освобождение дуче. В начале сентября, после долгих поисков места заключения Муссолини, узнав о его последовательных перемещениях, Отто Скорцени и его люди установили, что тот находится где-то в районе Гран-Сассо. Кинохроника «Дойче вохеншау» показывает подразделение СС, которое предоставили Скорцени для его рейда, и само похищение дуче, вывезенного на маленьком самолете. Освобождение Муссолини изображалось подвигом СС, хотя на самом деле, как откроет историк Роман Райнеро, дуче охраняли всего трое военных, одетых в штатское, и сражаться, чтобы его вызволить, не пришлось: «В этой экспедиции не было ровным счетом ничего героического».

Фюрер радостно встретил Муссолини в своей ставке; там уже находились Риббентроп, донна Ракеле и сын дуче Витторио{305}. Стальной пакт умер, но определенная дружба между двумя лидерами сохранилась.

ЧЕРЧИЛЛЬ И РУЗВЕЛЬТ: ПИЛОТ И КАПИТАН

Гарри Хопкинс, доверенное лицо и наперсник Рузвельта, провел сравнение между своим президентом и Черчиллем. Говорили, что над Белым домом небо могло обрушиться, и никто бы этого не заметил, такое спокойствие царило вокруг президента. Черчилль же, казалось, все время находился на командном посту, устроенном на ненадежном плацдарме, и в его речи словно слышался грохот пушек. Где бы он ни был, он всегда стоял на передовой и вечно говорил о битвах: не только о боях этой войны, но и о сражениях прошлого, от Канн до Галлиполи.

Заставить Рузвельта бодрствовать до полуночи могли разве что Пёрл-Харбор, президентские выборы или особенно азартная партия в покер. Черчилль же к 10 часам вечера всегда демонстрировал отличную форму, а его соратникам следовало ожидать, что в 2–3 часа ночи их вытащат из постели, чтобы довести до ума новый проект, требовавший незамедлительных расчетов. Черчилль потреблял изрядное количество алкоголя с завидной регулярностью и во все часы бодрствования, однако никакого видимого влияния на состояние его здоровья или живость мысли это не оказывало. Он обладал поистине олимпийской способностью к осушению чарок. Рузвельт же пил мало и посвящал очень немного времени светским мероприятиям: он явно предпочитал собрания в тесном кругу, с байками и розыгрышами. Он больше любил говорить, чем читать или писать. Он был то вялым, то полным энергии, то уклончивым, то открытым{306}.

Оглядываясь назад, дадим здесь единственный «гитлеровский» аналог свидетельствам Хопкинса — текст переводчика Шмидта, присутствовавшего на встрече с глазу на глаз между Гитлером и Муссолини в Мюнхене: «Гитлер сидел немного сгорбившись. Когда он оживленно говорил, его знаменитая челка падала ему на лоб и придавала ему цыганистый вид. То, что в его венах текла чешская кровь, не казалось мне таким уж невероятным… Бледный, с темными волосами, хриплым голосом с надсаженными нотками и рычащим “р”, с глазами, горящими страстью или метавшими молнии гнева, он не вызывал у меня впечатления, что передо мной типичный немец. Он, казалось мне, являлся продуктом того смешения кровей, которое можно было найти в Австро-Венгерской империи и которое еще обнаруживалось в некоторых кварталах Вены… Муссолини, сидевший напротив него, производил совершенно другое впечатление. Всегда с чересчур прямой спиной, немного раскачивавшийся при разговоре, он своим обликом Цезаря пробуждал ассоциации с образом античного римлянина. Мимика его была выразительнее, чем у Гитлера, когда он обрушивался на большевизм и проклинал Лигу Наций. Его лицо попеременно выражало то ярость, то презрение, то решимость, то хитрость. Я был поражен точностью формулировок, кристальной ясностью, которую он придавал своим мыслям. Он не произносил ни одного лишнего слова, и все, что он говорил, могло бы быть тут же напечатано. Интересно, как по-разному они смеялись. Смех Гитлера всегда имел некий оттенок презрения и сарказма. Он выдавал следы былых разочарований и затаенных амбиций. Муссолини же, напротив, мог смеяться открыто. Его непринужденный смех показывал, что у этого человека есть чувство юмора»[31].

Часто именно первые встречи оставляют след в памяти и определяют отношения. За время войны Рузвельт и Черчилль виделись один на один по крайней мере раз шесть. Первое их свидание произошло за шесть месяцев до Пёрл-Харбора близ Ньюфаундленда на линкоре «Принц Уэльский». Оно, конечно, хранилось в тайне, поскольку Черчиллю предстояло пересечь Атлантику, а немецкий броненосец «Бисмарк» кружил где-то поблизости. Высказанное и невысказанное на этой встрече проливает свет на четыре года англо-американских отношений{307}.

Лето 1941 г. было в разгаре, когда Черчилль вышел в море (в начале августа). Вот уже шестую неделю вермахт захватывал СССР, и казалось, его продвижение не остановить. Премьер-министр имел основания волноваться. Что же делал Черчилль для поднятия настроения? На «Принце Уэльском» он в пятый раз смотрел «Леди Гамильтон», фильм Александра Корды, показывающий последние годы жизни Нельсона — героя, который с помощью британского флота помешал Наполеону высадиться в Англии… Прямой намек на то, что произошло недавно, но только благодаря британским ВВС. Под конец просмотра расчувствовавшийся Черчилль обратился к помощникам: «Этот фильм показывает события, аналогичные тем, в которых вы играете вашу собственную роль»{308}.[32]

Прежде чем отправиться к Ньюфаундленду, Рузвельт доверительно сообщил своему сыну Эллиоту: «Мы ищем способ утихомирить Японию, чтобы выиграть время, необходимое для создания мощной армии. Что касается англичан — ты там был и видел этих людей. Ты же мне сам рассказывал, как они худы, бледны, измождены. Подобная встреча будет невероятно полезна для их духа. Как ты считаешь?

Нацисты достигли своего зенита. Они теперь хозяева Европы. Сейчас есть намного больше, чем раньше, американцев, которые думают, что необходимо оказать Англии помощь, хотя бы моральную, если мы не хотим, чтобы завтра пушки и бомбы были нацелены на нас. Вот увидишь, первое, о чем меня попросит Черчилль, — вступить в войну… Англичане, конечно, будут беспокоиться о том, какую часть нашего производства мы оставим за русскими. Я знаю, сколько доверия Черчилль испытывает по отношению к оборонительной способности русских в войне…» При этом он сложил округленные пальцы, изображая ноль. «Я думаю, ты испытываешь больше доверия», — заметил Эллиот. «У Гарри Хопкинса оно велико, — ответил ему отец, — и он сумел меня убедить… В отношении Англии наши начальники генштаба будут способны точно оценить британский военный потенциал и понять, верно ли, что англичане на последнем издыхании… Нам необходимо с самого начала дать понять англичанам, что мы не согласимся на роль простофиль, годных лишь на то, чтобы вытащить Британскую империю из затруднительного положения и быть потом благополучно забытыми… Мы не станем помогать Англии в этой войне для того, чтобы позволить ей и дальше продолжать жестоко властвовать над колонизированными народами…»{309} Разве он тем самым не все сказал своему сыну?

Встреча была теплой, и на первом же обеде Черчилль приступил к сути дела:

— Мне кажется, Франклин, что американский народ очень благосклонно настроен по отношению к нам. По сути, он готов вступить в войну…

— Вы можете найти также доказательства обратного…

— Однако обсуждение ленд-лиза…

— Уинстон, если вам интересно знать общественное мнение, читайте официальный журнал Конгресса.

После обеда Черчилль произнес горячую, яркую речь. «Мы упивались его фразами… Он нас покорял, даже когда мы с ним не соглашались… — вспоминал Эллиот. — “Мы были на грани поражения, но Гитлер и его генералы не поняли этого… Единственный шанс, который вам остается, это объявить войну, не ожидая, что они ударят первыми; они вам нанесут первый удар, как только мы будем побиты, и этот первый удар окажется последним”. — “А русские?” — спросил мой отец. “Я не знаю, сколько времени они еще продержатся…”»

За этим столом со стороны американцев не слышалось ни «да», ни «нет». В тот день, 7 августа 1941 г., Смоленск перешел в руки генерала Бока… Неделю спустя, 14 августа 1941 г., была подписана Атлантическая хартия.

Проект хартии, подготовленный Самнером Уэллсом, долго обсуждался путем переписки с Черчиллем. Все дни, проведенные у берегов Ньюфаундленда, Рузвельт только слушал, руководил прениями не он.

Стороны вроде бы во всем соглашались. Но во всем ли? Перед расставанием Рузвельт «поднял волну». С несколько злорадной уверенностью он сказал:

— Естественно, как только война будет закончена, одним из первейших условий долгосрочного мира должна стать большая свобода торговли. Никаких искусственных барьеров, никакой самой привилегированной нации…

— Торговые соглашения Британской империи… — заикнулся было Черчилль.

— Подлежат изучению… именно из-за них народы Индии и Африки такие отсталые…

— Господин президент, Англия ни на минуту не допустит отступления от той привилегированной позиции, плодами которой она пользуется и которая составляет ее величие…

— Видите ли, именно по этим вопросам может возникнуть разногласие между вами, Уинстон, и мной.

Прощаясь, Черчилль ткнул пальцем в Рузвельта и бросил ему взволнованно:

— Господин президент, я думаю, что вы хотите положить конец Британской империи. Все те идеи, которые у вас есть насчет структуры послевоенного мирового устройства, на это указывают. Но, несмотря на это…

— Что несмотря на это?

— Мы знаем, что вы наша единственная надежда.

Этот диалог не приводится в воспоминаниях Черчилля{310}.

Следующая встреча состоялась вскоре после Пёрл-Харбора, в конце декабря 1941 г., когда оба государственных руководителя сели «в одну лодку». Летя в Вашингтон, Черчилль боялся, что потери, понесенные американцами в Тихом океане, заставят их изменить свои стратегические концепции и отказаться от принципа «сначала — Германия», дабы сконцентрировать все силы для борьбы с Японией, чего добивались адмирал Кинг и генерал Макартур.

Вместе с тем, поскольку Черчилль очень настаивал на операциях в Средиземноморье, его можно было заподозрить в намерении спасти прежде всего путь в Индию (не слишком при этом ошибаясь), но он также опасался, как бы американцы не рискнули высадиться в Западной Европе слишком рано. В любом случае такое подозрение могло усилить позиции тех американцев, которые желали направить американские силы скорее на Тихий океан, чем на Атлантику.

Конференции и совместные проекты союзников 

1941

Конференции … «Атлантическая»: Черчилль — Рузвельт, Ньюфаундленд (август)

Проекты … Документ ABC-I: первый набросок объединенной стратегии (март)

1941–1942

Конференции … «Аркадия»: Черчилль — Рузвельт, Вашингтон

1942

Конференции … Молотов — Черчилль, Лондон(май) Молотов — Рузвельт, Вашингтон (май)

Черчилль — Рузвельт, Вашингтон

Проекты … «Спасательный пояс» (Lifebelt): операция на Азорских о-вах, урегулированная дипломатическим путем

«Болеро» (Bolero): сосредоточение американских сил в Великобритании

«Юпитер» (Jupiter): проект высадки в Норвегии

«Гимнаст» (Gymnast): проект высадки во французской Северной Африке, позднее — операция «Факел» (Torch)

«Магнит» (Magnet): отправка американских войск в Ирландию

«Кузнечный молот» (Sledghammer): десантная мини-операция в случае разгрома русского фронта или краха внутри Германии

«Окружение» (Round-up): крупномасштабная десантная операция в Европе, предусмотренная на 1943 г., — станет операцией «Оверлорд» (Overlord) в 1944 г.

«Легкая стопа» (Light-foot): наступление Монтгомери в Египте (октябрь)

«Бархат» (Velvet): план создания авиационной группировки на Кавказе к концу 1942 г.

1943

Конференции … Черчилль — Рузвельт, де Голль — Жиро, Касабланка (январь)

Черчилль — Рузвельт («Трайдент»), Вашингтон (май)

Черчилль — Рузвельт («Квадрант»), Квебек (август)

Черчилль — Рузвельт — Сталин, Тегеран (декабрь)

Черчилль — Рузвельт — Чан Кайши («Секстант») (декабрь)

Проекты … «Кремневое ружье» (Flintlock): атака американцев на Маршалловы о-ва

«Лавина» (Avalanche): высадка в Италии, в Салерно

«Анаким» (Anakim): наступление в Бирме

«Буканьер» (Buccaneer): высадка в Юго-восточной Азии (не реализованная)

«Галька» (Shingle): высадка к югу от Рима (не реализованная) «Эскимос»

(Husky): высадка на Сицилии

«Удавка» (Strangle): бомбардировки с целью отрезать Германию от Италии

1944

Конференции … Черчилль — Рузвельт, Квебек

Черчилль — Сталин, Москва (август)

Де Голль — Рузвельт (7 июля)

Де Голль — Сталин (декабрь)

Проекты … «Оверлорд» (Overlord): англо-американская высадка в Нормандии (июнь)

«Драгун» (Dragoon): франко-американская высадка в Провансе (август)

«Прямая наводка» (Pointblank): бомбардировка путей сообщения в Германии

1945

Конференции … Черчилль — Рузвельт — Сталин, Ялта (февраль)

Черчилль/Эттли — Трумэн — Сталин, Потсдам (июль)

Вмешательство генерала Маршалла укрепило Рузвельта в его твердом намерении не менять общей стратегии, выработанной еще до Пёрл-Харбора. Он просто объяснил, что, конечно, в ближайшей перспективе японская угроза кажется наиболее опасной, однако самый слабый противник, несмотря на свои победы, все-таки Германия, воюющая на два фронта; к тому же расстояния в Атлантике меньше, и в первую очередь необходимо утвердиться именно там. Кроме того, добавил он, такой стратегический выбор помешает СССР выйти из войны{311}.

Доводы звучали убедительно. И хотя способы реализации планов поначалу вызвали разногласия, последние не повлияли на общее стремление мыслить и действовать заодно.

Тем не менее изменения карты военных действий заставили кое в чем переменить решение.

Идея состояла в том, чтобы высадить хотя бы небольшой вооруженный десант где-нибудь в Западной Европе, если нет возможности действовать силами, способными «охватить двенадцать немецких бронетанковых дивизий». Таким образом, союзники, по крайней мере, помогли бы русским, которые в то время находились в очень затруднительном положении и ждали этой высадки (проект получил название «Кузнечный молот») как «талисмана освобождения».

В начале лета 1942 г. американская победа над японцами у атолла Мидуэй послужила добрым предзнаменованием в Тихом океане, однако союзники Соединенных Штатов имели в своем активе только один успех — налет тысячи бомбардировщиков на Кёльн. Ситуация на других фронтах складывалась драматичная: в СССР немцы дошли до Севастополя и Харькова, а в Африке взяли Тобрук, что для англичан было ударом столь же страшным, как и потеря Сингапура, — Египет и Ближний Восток отныне стали доступны Роммелю. Кроме того, очень тяжелый урон наносила союзникам подводная война: за неделю от 14 июля 1942 г. немецкие подлодки торпедировали корабли общим водоизмещением 400 тыс. тонн; при подобных темпах у союзников шли на дно два с половиной корабля на один немецкий.

Американские военные жаждали сражений, но как британцы могли донести до них, что боеспособность не так легко приобретается? Чтобы дать им это прочувствовать, Черчилль во время конференции в Вашингтоне красочно описал Ла-Манш как «реку крови», напомнил о бойне при Пашендейле и на Сомме. Театрально изображая, будто оглядывается вокруг в поисках свидетелей, он добавил: «Но их с нами больше нет»{312}.

Так от высадки в Европе перешли к высадке во французской Северной Африке, и операция «Гимнаст» превратилась в операцию «Факел». Англо-канадцы «на пробу» устроили высадку в Дьеппе, оказавшуюся неудачной. Что это было — генеральная репетиция или запрограммированный провал, призванный показать русским, а заодно и американцам, каковы на самом деле риск и опасность фронтальной операции?[33]

Но «Факел» был прежде всего делом американцев, и потому в Вашингтоне и в Лондоне задавались вопросом, как отреагируют французы. В секретной телеграмме, дошедшей до Вашингтона через Испанию 23 апреля 1942 г., Дарлан давал знать Государственному департаменту США: «Если Лаваль одержит верх, то он, Дарлан, совершит публичный акт, который заставит Лаваля признать американцев, когда Петен потеряет контроль над делами, а Лаваль все возьмет в свои руки. Дарлан уедет в колонии»{313}.

Параллельно этим стратегическим соображениям Рузвельт еще в самом начале военных действий против Германии обратил внимание на психологическую войну, констатируя, что его дипломатические службы не поняли всей ее значимости. В то время, когда он столкнулся со сдержанным отношением части американской общественности к отправке армии через Атлантику, президент повел агитационную кампанию перед «народами, не побежденными духом, начиная с австрийцев, поляков и других вплоть до немцев, жертв нацизма». Он хотел, чтобы они положили конец фашистскому режиму. Идеально было бы «расколоть» Германию изнутри благодаря восстанию побежденных и угнетаемых народов или внутреннему кризису: «Нам нет никакого резона представлять положение вещей так, будто подавляющая часть немецкого народа состоит из одних убийц или приспешников Гитлера» (2 мая 1942 г.).

Чтобы привлечь немцев США к своей политике, Рузвельт поощрял создание фильмов по сценариям, написанным в подобном духе: таких, например, как «Луна зашла» иммигранта-антинациста Ирвинга Пичела, «Дети Гитлера» Эдварда Дмитрыка или «Седьмой крест» Фреда Циннемана. Однако эти фильмы, намекающие на то, что руководителям не стоит доверять, не имели никакого успеха в стране, где надо всем господствовала безоговорочная преданность государственным и общественным институтам.

Желая располагать собственной агентурной сетью (что ставило в неудобное положение Корделла Халла и Государственный департамент), а также для того, чтобы лучше понять нацистские круги изнутри и быть в курсе их планов, Рузвельт пользовался докладами, которые запрашивал у бывшего нациста Эрнста Ханфштенгля. В прошлом близкий к Гитлеру, Ханфштенгль покинул Германию накануне войны. Англичане держали его некоторое время под присмотром в Канаде, прежде чем не без колебаний передать Рузвельту, который хотел иметь под рукой своего Рудольфа Гесса{314}.

Американцы замышляли сделать своего рода немецкого Дарлана, например, из Шахта или из Нейрата, возможно даже, из Геринга. К тому же де Голль ясно почувствовал, что «этот проект не особо претил некоторым американским кругам, игравшим в Новую Европу, построенную вокруг Петена, Франко, Сикорского и Геринга, против Советов и даже против Англии», — фраза, которую генерал убрал из своих воспоминаний, но ее следы отыскал французский историк Жан-Батист Дюрозель{315}.

Тогда Рузвельт, в сущности, не хотел, чтобы Черчилль навязывал ему свое видение будущей войны: «Он — музейный экспонат, редкая реликвия. Когда он говорит, что стал министром не для того, чтобы председательствовать при ликвидации империи, можно подумать, будто слышишь некий замогильный голос. Все, что он говорит о планах России, кажется ирреальным, как если бы он жил в каком-то страшно отдаленном прошлом». Лорд Моран, личный врач британского премьер-министра, считал, что Рузвельт завидовал Черчиллю. По словам Галифакса, Маршалл ему якобы сказал, что у Рузвельта не лежала душа к визитам Черчилля, поскольку тот был слишком сведущ в военных вопросах{316}.

Впрочем, идея германского Дарлана вскоре уступила место другой мысли. Немецкая агрессивность не была только лишь выражением гитлеровской политики, она уходила своими корнями в традицию, воплотившуюся в прусском милитаризме. Соглашаясь в этом с Иденом, даже еще больше, чем с Черчиллем, Рузвельт тем самым отказался от надежды на возможную договоренность с немцами, враждебными Гитлеру. Англичане с радостью услышали, как Рузвельт в Касабланке 24 января 1943 г. настаивает на «несгибаемой» воле к достижению цели — «безоговорочной капитуляции» врага.

Черчилль о де Голле: персонаж привлекательный и вместе с тем раздражающий

Пока союзники готовили планы вероятной высадки во Франции и в Северной Африке, отношение к Виши и де Голлю, которое предстояло определить, составляло предмет разногласий между Черчиллем и Рузвельтом.

Еще в декабре 1941 г., когда сообща писалась декларация от имени «Ассоциированных держав», названных вскоре Объединенными Нациями, некоторые термины декларации и последовательность ее подписания странами-участницами стали предметом оживленных дискуссий. Например, Литвинов, назначенный послом в Вашингтон, предпочитал, чтобы речь шла о свободе совести, нежели о религиозной свободе. Он считал также, что помещать СССР в самый хвост списка не очень уместно. Что касается «Сражающейся Франции» де Голля, то Хопкинс полагал, что она какое-то время не должна там фигурировать вообще. А Черчилль потребовал, чтобы формулировку «подписавшие правительства» заменили формулировкой «подписавшие правительства и власти». Халл этому воспротивился, его враждебность к движению «Сражающаяся Франция» коренилась очень глубоко. Идеи пришел на подмогу Рузвельту, склонявшемуся к тому, чтобы все-таки удовлетворить требование Черчилля: «Сражающаяся Франция — наши союзники во всех смыслах слова. Их силы состоят с нами в связи на многих территориях, в частности в Новой Каледонии. Мы не имеем права препятствовать включению их в список»{317}.

Тем не менее разногласия все же существовали, и решение реализовать проект операции «Гимнаст»/«Факел», т. е. осуществить десантную высадку во французской Северной Африке, их только оживило.

Чтобы Черчилль после стольких проявлений то восхищения, то гнева смог окончательно принять сторону де Голля и горячо его защищать, нужна была солидная политическая подоплека. Обращаясь к Корделлу Халлу, Черчилль сказал: «У меня есть серьезные основания опасаться, как бы нынешнее отношение Государственного департамента в Вашингтоне к Сражающейся Франции и к Виши соответственно не нанесло существенный урон духу борьбы во Франции и других местах. Мне не кажется правильным во время войны отмечать почестями апостолов бесчестья… Если говорить о Виши, речь идет о людях павших, распростершихся у ног победителя… Что же до людей, продолжающих сражаться, то к ним с растущим уважением относятся девять французов из десяти, ибо надежда заново поднимает это племя воинов…»

После июня 1940 г., при всей невыносимой требовательности де Голля, в одиночестве воплощавшего собой французский суверенитет, для Черчилля солидарность с ним не подлежала сомнению. Она усилилась благодаря присоединению французских островов в Тихом океане, удачным действиям Леклерка, Буаламбера и Плевена в Чаде и Камеруне, также присоединенных к «Сражающейся Франции» с некоторой помощью Англии. Фиаско по-настоящему совместной франко-английской военной операции в Дакаре не причинило вреда этой солидарности: оно лишь показало, что государственные чиновники, как в метрополии, так и в других местах, преданы маршалу Петену. Но, по крайней мере, в Дакаре французы хотя бы не стреляли во французов. Однако от огня британского флота погибли 150 чел. в войсках и среди населения Дакара. Двенадцать «сражающихся французов» были захвачены в плен, в том числе и Буаламбер. Эта неудача не ухудшила отношений между Великобританией и «Сражающейся Францией», однако при кризисах в Сирии и в Ливане летом 1941 г. все обстояло совершенно иначе.

Дело было связано с политикой Дарлана по возобновлению коллаборационизма. Встретившись с Гитлером, глубоко пораженный его марш-броском при захвате юго-восточной Европы, Дарлан пожелал, чтобы Виши объединилось с ним, пока не стало слишком поздно. Он определял свою политику как «ты мне — я тебе» и предложил немцам в качестве первого залога доступ к Тунису и даже к аэродромам Сирии. Эти парижские протоколы, подписанные в мае 1941 г., вызвали бурную реакцию со стороны Вейгана, который из-за согласия на них, полученного Дарланом от маршала Петена, ушел в отставку{318}.

Именно в данном контексте на Ближнем Востоке — земле векового антагонизма — возникло первое крупное разногласие между де Голлем и Черчиллем. Соглашение, подписанное Леоном Блюмом в 1936 г. и обещавшее прекращение французского мандата над Сирией и Ливаном по истечении трех последующих лет, так и не было ратифицировано — ни Даладье, ни Рейно, ни Петеном.

В 1941 г. Франция была побеждена, но (поскольку Великобритания также присутствовала в регионе) Черчилль решил не придавать значения арабским протестам, вспыхивавшим по мере молниеносного наступления Гитлера на Югославию и Грецию. Протесты эти озвучил верховный муфтий Иерусалима: «У нас с немцами есть общие враги — англичане, евреи и коммунисты».

Габриэль Пюо, французский верховный комиссар протектората, поначалу поздравил себя с такой позицией Лондона («хорошей миной», которая имела целью не допустить заражения подобными настроениями британских колоний). Но вскоре, по приказу Дарлана, он обвинил британцев в подготовке «удара» совместно с генералом Катру, чтобы дать Сирии и Ливану возможность перейти на сторону «Сражающейся Франции». Генерал Денц, заменивший Пюо, тоже проявил враждебность к британцам. Однако последние сочли необходимым достичь консенсуса с представителем Петена, лишь бы предотвратить шедшее из националистических арабских кругов движение, которое могло поджечь весь Ближний Восток.

Поскольку наступление вермахта в Греции казалось невозможным остановить, Ирак восстал против англичан по призыву Великого муфтия. В Багдаде в результате государственного переворота лишился власти Рашид Али. Гитлер тут же попытался вмешаться, послав самолеты и военных советников в сирийский Халеб в полном соответствии с Парижскими соглашениями. Одновременно генерал Денц сопротивлялся голлистским силам генерала Лежантийома, поддерживавшего англичан. Дамаск взяли англо-голлистские союзники. Виши ответил на захват города «последним боем ради спасения чести». Ввиду столь малого сопротивления вишистов англичане бережно отнеслись к генералу Денцу и устранили де Голля от переговоров в израильском Акко, подменив таким образом французский суверенитет в Сирии на английский.

Это был настоящий кризис, за которым последовал практический разрыв отношений между де Голлем и Черчиллем. Тем не менее в августе 1941 г. лидер «Сражающейся Франции» писал британскому посланнику в Каире лорду Литтлтону: «Я рад заверениям, которые вы мне даете относительно незаинтересованности Великобритании в Сирии и Ливане, и тому, что Великобритания признает привилегированное положение Франции, когда эти страны окажутся независимыми согласно принятому на себя “Сражающейся Францией” обязательству в этом регионе». Проникшийся духом колониализма, унизительным для сирийцев и ливанцев, де Голль как будто не замечал, что конституции этих стран — гарантии независимости — не могли ужиться с передачей Франции «привилегированных» «уз дружбы». Тем временем Великобритания восстановила свои позиции в Египте и в Ираке, а Великий муфтий сбежал в Германию, где Гитлер принял его с почестями, как свидетельствует кинохроника «Дойче вохеншау»{319}.

Подобную недооценку арабских притязаний де Голль и Катру повторили и в Магрибе, с той лишь разницей, что вместо того, чтобы бояться захвата региона Англией (которая не была «невинной овечкой»), они боялись захвата его Соединенными Штатами (тоже далеко не безобидными), прежде чем заподозрить СССР или Насера. Шрамы англо-голлистского кризиса затянулись не скоро.

Желая воплощать собой саму неприкосновенную суверенность и опасаясь показаться не только во Франции, разумеется, но и в Соединенных Штатах марионеткой англичан, де Голль дал в Браззавиле интервью газете «Чикаго дейли ньюс», которое Черчилль расценил как оскорбительное. Журналист спросил у де Голля, почему Лондон не порвал с режимом Виши, на что тот дал ответ, впоследствии, правда, им опровергнутый: «Англия боится французского флота. Она фактически заключила с Гитлером на срок войны своего рода сделку, в которой Виши выступает в качестве посредника. Режим Виши служит Гитлеру, поддерживая французский народ в состоянии повиновения и продавая по кускам Французскую империю Германии. Но не забывайте, что Виши также служит и Англии, не допуская, чтобы французский флот попал Гитлеру в руки. Англия эксплуатирует Виши точно так же, как и Германия. Единственная разница — в их намерениях. По сути, мы присутствуем при взаимовыгодном обмене между двумя враждующими державами, который позволяет правительству Виши существовать столь долго, сколь это будет выгодно Англии и Германии»{320}.

Было ли вышесказанное оскорбительным? Поскольку текст появился в США — безусловно, да. Однако, не забыв об этих словах, Черчилль их все же проигнорировал, поддержав, как мы видели, через несколько месяцев «Сражающуюся Францию» перед Халлом. Увы, вскоре возникла новая причина для конфликта между де Голлем и Англией. Не посчитавшись с предложением де Голля совместно контролировать Мадагаскар, чтобы предотвратить там вражескую интервенцию (Япония уже вступила к тому времени в войну), Черчилль обосновался в Диего-Суаресе (провинция Мадагаскара), не предупредив де Голля, зато заверив Виши, что остров «будет отдан Франции по окончании войны». В ярости и отчаянии генерал де Голль подумывал уже все бросить… но Идену удалось «склеить» разбитое, а Черчилль объяснил свое поведение «желанием избежать нового Дакара»{321}.

В то же время старый лев глубоко уважал де Голля и открыто поздравил его с победой «Сражающейся Франции» в Бир-Хакеме 12 июня 1942 г.

Ввиду возвращения к власти Лаваля Идеи и английское правительство потребовали от Черчилля порвать с режимом Виши. Благодаря английскому историку Томасу мы знаем об этом из секретной переписки между Черчиллем и Иденом. Из нее следует, что Черчилль вел нечто вроде двойной игры (де Голль это почувствовал еще в Браззавиле).

«Какие бы законные чувства отвращения и презрения, — писал Черчилль, — ни могла вызвать у нас политика Виши, полностью заслуживающая наше недоверие, мы не должны забывать, что это единственное правительство, которое, вероятно, может нам дать то, чего мы еще ожидаем от этой страны, — а именно флот в Тулоне и участие в войне французской Северной Африки. Мы должны взвесить шансы данных предположений, и они не кажутся мне совершенно ничтожными… Правительство Виши, будь то под председательством Дарлана, Лаваля или даже, возможно, Дорио, из недели в неделю обязано представлять доказательства верности своим немецким хозяевам. В противном случае единственная альтернатива — учреждение гауляйтера и полная оккупация… Я не думаю, что вплоть до сегодняшнего дня правительство Виши сделало хоть сколько-нибудь больше минимума, необходимого, дабы избежать подобной перспективы. Вишисты выдержали Оран, Дакар, Сирию, Мадагаскар, английскую блокаду и наши воздушные налеты, проявив при этом крайне мало недовольства. К такой “терпимости” их, без сомнения, вынудили антинемецкие чувства подавляющего большинства населения… а также их убежденность в том, что они не должны оттолкнуть от себя Соединенные Штаты… Когда произойдет крупная перемена во французских массах и появится уверенность в победе союзников, произойдет также решительное изменение в действиях правительства Виши».

Идеи ответил ему, что «ничто не позволяет предполагать изменение политики Виши и что сближение между Англией и Виши было бы политической и моральной катастрофой»: «Есть сотни и тысячи французов, рискующих жизнью и умирающих во имя дела Сопротивления и во имя дела союзников, и очередная внезапная перемена взглядов Петена, присоединяющегося к нашему лагерю, была бы просто невыносима».

О Соединенных Штатах Идеи добавил: «Их ошибка состоит в поддержании определенной неразберихи в умах, от которой выигрывают во Франции лишь коллаборационисты и приверженцы двойной игры: одни только они извлекают из всего этого выгоду, поскольку не видно тех преимуществ, которые США или союзники получили в отношении Виши».

Черчилль ответил ему 14 июня 1942 г.: «Вот уже тридцать пять лет я являюсь другом Франции, у меня выработалась определенная интуиция, позволяющая мне знать, на что можно рассчитывать. Конечно, очень просто составить список всех тех постыдных деяний, которые совершило правительство Виши. Но этого недостаточно… надо также учесть все те исключительные и ненормальные условия, которые господствовали в этой поверженной стране с правительством, жившим под постоянной угрозой врага… это не отменяет надежды на то, что однажды французский флот будет с нами в Африке и англичанам и американцам будет сделано предложение туда войти.

В том или ином виде Виши — единственная инстанция, способная предложить нам такой чудесный подарок… В этом вопросе Рузвельт согласен со мной, и, я думаю, генштаб тоже. Резкие взгляды, которые вы развиваете, не объемлют всех аспектов английской политики; в английской политике по отношению к Франции есть нечто большее, чем просто обман Петена и поддержка де Голля… Необходимо продолжать поддерживать де Голля и побуждать его укреплять свою организацию путем интеграции в ее ряды самых ярких и влиятельных французов»{322}.

Идея дружбы с Виши возникла вновь, когда де Голль напал на Черчилля от имени Франции по поводу поведения англичан в Сирии и на Мадагаскаре, на что тот ему ответил: «Вы — не Франция… Вы — сражающаяся Франция… Вы ведете войну с Англией вместо того, чтобы вести ее с Германией». Черчилль дошел даже до того, что, ухватившись за стул и переломив его надвое, закричал: «Я вас сломаю, как этот стул!»{323}

Поскольку Черчилль по-прежнему высоко оценивал преданность французских властей Петену, вскоре в Северной Африке произошла десантная высадка, но де Голля снова о ней не предупредили. Этому прежде всего воспротивился Рузвельт.

Рузвельт о де Голле: этот человек опасен

Французский флот (да-да, именно он) тоже занимал мысли Рузвельта после подписания перемирия в июне 1940 г. И хотя падение Франции потрясло его до глубины души, уже 26 мая 1940 г., т. е. еще до того, как чаша поражения была испита до дна, Рузвельт не забыл предусмотреть условия выведения французского флота через Суэц и Гибралтар. Посол Уильям Буллитт предложил, чтобы флот пришвартовался к Лиссабону. Несколькими месяцами позже пришедший на смену Буллитту адмирал Лихи написал Рузвельту: «Маршал [Петен] и члены его кабинета так сильно поражены беспомощным состоянием Франции, не сумевшей остановить продвижение вермахта, что считают победу британцев невозможной». Тем не менее, считал Лихи, народ ее жаждет и многие деятели тоже, «но состояние их духа таково, что они согласились бы практически на любой компромисс с Берлином».

Только в одном Петен проявлял уверенность — во флоте: «Я уже обещал вашему правительству и лично Черчиллю: повторяю, я не дам потерять эти корабли».

Постоянно прощая адмирала Лихи, нарочито, «напоказ» появляясь в его сопровождении (тогда, в начале 1941 г., это питало миф о двойной игре), Петен благосклонно принял предложения специального посланника Рузвельта в Северной Африке, Роберта Мёрфи, намеревавшегося вести переговоры с генералом Вейганом об экономической помощи, которую США могли бы оказать Северной Африке и Франции. При этом Вейган как раз воплощал собой альтернативу политике сначала Лаваля, а затем Дарлана. Он являлся ярко выраженным реваншистом, а не пораженцем, даже если полностью присоединился к национальной революции, проявлял откровенную враждебность к Англии и еще больше — к де Голлю, которого яро ненавидел. Будучи проконсулом в Северной Африке, Вейган умел сказать «нет» немцам и итальянцам всякий раз, когда их требования выходили за рамки условий перемирия. Он был непреклонен.

Доверенное лицо Рузвельта Самнер Уэллс считал, что «Соединенным Штатам трудно будет поддерживать отношения с Виши, и тем более с властями Северной Африки, если наше правительство выразит комитету “Сражающейся Франции” нечто, напоминающее признание»{324}.

Впрочем, в Вашингтоне хорошо работал посол вишистской Франции Гастон Анри Э: его (так же как и Петена) пригласили на большой «примирительный» прием, организованный комитетом «Франция-Германия» спустя два месяца после Мюнхенской конференции, за восемь месяцев до объявления войны. Он приветствовал коллаборационизм, даже слишком. До такой степени, что Петен захотел заменить его Шарлем Ристом, предвидя вступление в войну США. Но затем произошел внезапный переворот на 180 градусов, столь частый у Петена, — он отступился, когда вместе с немецкими победами на восточном фронте Дарлан активизировал коллаборационизм и принудил Вейгана уйти в отставку после подписания Парижских соглашений{325}.

Итак, в течение восемнадцати месяцев, разделявших французскую капитуляцию и вступление в войну США, связанный с Лавалем и Шамбреном посол Э весьма преуспел в проведении политики в пользу Виши, в частности через посредничество французских культурных учреждений, таких, например, как Французский альянс, опиравшийся на католический и вишистский Квебек. По свидетельству делегата «Сражающейся Франции» в Нью-Йорке Рауля Альона, как подтверждают и работы историка Эмманюэль Луайе о французских интеллектуалах и творческих деятелях, находившихся в изгнании в США, враждебность этих кругов к де Голлю внесла свою лепту в обоснование недоверия, которое Рузвельт питал к генералу{326}.

Как известно, важные лица, присутствовавшие в Лондоне в июне 1940 г., оказали де Голлю весьма неприветливый прием, но все они принадлежали к различным государственным инстанциям и было их немного. В Нью-Йорке все обстояло совершенно по-другому. Там одновременно находились и культурная, и политическая элиты Франции: Женевьева Табуи и Анри Торрес, Антуан де Сент-Экзюпери и Андре Моруа, Андре Бретон и Поль Моран, такие политические деятели, как Жан Монне[34], Пьер Кот, Камиль Шотан и наиболее влиятельный из них — Алексис Леже (Сен-Жон Перс). Причем последнего изгнал с Кэ д'Орсе (из Министерства иностранных дел), придя к власти, Поль Рейно, а де Голль был «человеком Поля Рейно», тогда как для других — «человеком Черчилля». Вдобавок де Голля, после того как он написал одному из своих корреспондентов, желавшему основать в Америке комитет «Сражающейся Франции», что «не стоит сожалеть о беспомощном состоянии, в котором оказались многие французы, обычно встречающиеся в Лондоне или Нью-Йорке», считали антиреспубликанцем и антидемократом, и его военная выправка только усиливала подобное впечатление. Комитет «Франция навсегда» (France For Ever) собрал вокруг себя слишком мало приверженцев — от силы 3 тыс. чел., хотя в США проживало более 20 тыс. французов. Большинство из них старалось держаться подальше от политики либо следовать официальному курсу принявшей их страны. Когда де Голль послал в Вашингтон Плевена, чтобы тот изложил точку зрения «Сражающейся Франции», ни Халл, ни Рузвельт не пожелали его принять. Американский президент больше доверял Алексису Леже, который еще до поражения Франции предсказал ему неминуемый крах и ответственность за него Поля Рейно. Следовательно, для Рузвельта де Голль ничего из себя не представлял, для кругов французской элиты в изгнании тоже, несмотря на их враждебность к режиму Виши{327}.

Вскоре после поражения американцев в Пёрл-Харборе де Голль счел возможным поручить адмиралу Эмилю Мюзелье организовать взятие островов Сен-Пьер и Микелон в Северной Атлантике. Предупрежденный Черчилль посмотрел на эту инициативу сквозь пальцы, но оповещенный о ней госдепартамент США наложил вето. Де Голль намеревался проигнорировать американцев, поскольку прибывший на место Мюзелье сумел воодушевить и привлечь население на сторону «Сражающейся Франции». Халл пришел в ярость: любое признание «Сражающейся Франции» расстроило бы вишистскую политику Рузвельта. Он принялся клеймить «сражающихся французов» и требовать от канадцев, чтобы те как-то утрясли вопрос. Однако американская и канадская общественность одобряла операцию, которую Рузвельт, в конце концов, расценил как незначительную. Черчилль публично поздравил «сражающихся французов», хотя за кулисами распекал де Голля, рисковавшего разрушить хорошие отношения между союзниками. Мюзелье был недоволен тем, что действовал наперекор мнению Вашингтона. «Такие методы недопустимы, — говорил он американцам, — я не гангстер». Он вышел из «Сражающейся Франции», де Голль его разжаловал, и это вызвало тяжелый кризис, который Идеи так и не смог разрешить{328}.

Стремясь поправить отношения с Рузвельтом, де Голль согласился предоставить американской авиации базы на Таити и в Новой Каледонии без каких-либо иных условий, кроме признания французского суверенитета и власти комитета «Сражающаяся Франция». Затем он дал американцам разрешение разместить одну военную базу на острове Бора-Бора и другую в Новой Каледонии. Вскоре там высадился авангард американских военно-морских сил численностью 40 тыс. моряков. Генерала Патча принял адмирал Тьерри д'Аржанльё, располагавший всего шестью сотнями человек.

Мюзелье порывал с де Голлем четыре раза; Алексис Леже — серый кардинал эмигрантских кругов — отказался присоединиться и возглавить голлистское движение в США, французская колония относилась к генералу де Голлю с недоверием — она видела, что для американских властей он persona non grata, хотя и американская, и канадская[35] пресса выражала солидарность с де Голлем и называла Корделла Халла, говорившего о «так называемой Сражающейся Франции»{329}, «так называемым государственным секретарем»{330}. Общий итог для де Голля был негативным.

Все, что де Голль думал об американцах и на чем основывались его принципиальные разногласия с ними, отчетливо проявилось в разговоре 28 мая 1942 г. с Этьеном Бёнье — одним из пяти делегатов, которых Плевен выбрал, чтобы представлять «Сражающуюся Францию» в США. Взятый из архивов Алексиса Леже, этот разговор опубликован практически полностью в книге Эрика Русселя «Де Голль»{331}. В нем де Голль позволяет себе откровенно резкие суждения:

«Б.: Здравствуйте, мой генерал, счастлив вас снова видеть…

Г.: Ах, да, а вот я знаю о том, что происходит в Вашингтоне, и мне это совсем не нравится. Что за истории?! Я требую объяснений.

Б.: Не вижу в чем проблема, мой генерал… наоборот… У меня как раз был с госдепартаментом разговор…

Г.: Ага, вот он что! Госдепартамент… Когда вы прекратите организовывать войну против меня в США вместе с госдепартаментом?.. Или вы за этим сюда пришли?

Б.: Мой генерал, вы заблуждаетесь насчет политики, которую надо проводить в США. У меня такое впечатление, что меня не поняли. Когда я прошу помощи для узников войны, меня поливают грязью голлисты во главе с госпожой Плевен. Мое предательство заключается всего лишь в желании помочь французам-неголлистам… Я сожалею, что вы оставили без ответа письмо Тиксье с просьбой к вам уточнить ваши республиканские убеждения. Я также сожалею о военном захвате Сен-Пьера и Микелона.

Г.: Я взял Сен-Пьер и Микелон, и, если надо, еще раз возьму. Я есть Франция, и Сен-Пьер — мой».

Этьен Бёнье сослался на то, что двери госдепартамента вполне открыты для «сражающихся французов». Но де Голль ответил, что ему все равно: для него главное — признание. «Эти американцы, — продолжал он, — они предпочитают официально защищать людей Виши с их Лихи — Лихи, который затевает против меня войну во Франции, Лихи, который защищает вишистских палачей».

Документ, обнародованный Эриком Русселем, в полной мере дает ощутить гнев де Голля:

«Б.: В любом случае, господин Самнер Уэллс сказал мне, что вы должны постараться привлечь к себе сторонников и расширить комитет. Единственное ограничение, установленное США: нет никакой возможности признать правительство “Сражающейся Франции” вне французской территории до окончания войны.

Г. [с невиданной яростью, по словам Бёнье]: Ну что ж, можете передать своему другу Уэллсу, что он дурак, тупица, идиот! Я им поперек горла, вы понимаете, я им поперек горла. Они ничего не понимают! Что ж, война сметет их, а я — Франция, я останусь и буду судить их… Ах да, они предпочитают вести переговоры с адмиралом Робером по поводу Мартиники — с Робером, иначе сказать — с Лавалем и с немцами. Они посылают к нему своих наблюдателей, они ведут с ним переговоры! Но это со мной они должны договариваться! Вы слышите меня?! Со мной — Францией! И они должны отдать мне обратно Мартинику, немедленно! Но я уже сыт по горло этими американцами, вы понимаете?! Я покажу им, как пишут Историю, я пошлю против них своих людей и корабли, и буду стрелять в них!..»

Этьен Бёнье стал тогда настаивать, чтобы де Голль расширил свой комитет в США. Подобную просьбу по поводу комитета высказывали и другие полутора годами ранее в Лондоне:

«Г.: Я приглашал Леже и Маритена, но госдепартамент надавил на них, чтобы они отказались.

Б.: Не думаю… Я могу назвать вам причину их решения…

Г.: Что?! Я прошу господина Маритена приехать, но он не может приехать… И почему он не может приехать? Потому что читает лекции. Позже люди будут знать, что в то время, когда Франция нуждалась в месье Маритене, месье Маритен предпочел читать лекции…

Б.: Алексис Леже желает послужить Франции, он поручил мне задать вам два вопроса…

Г.: Каких?

Б.: Насколько искренне вы привержены демократическим традициям…

Г.: Я демократ, я не перестаю повторять, что я — демократ. Я это уже сто раз говорил. С меня довольно! Больше ничего не скажу».

Далее Этьен Бёнье заметил де Голлю, что тот не оценивает по достоинству военные средства, которые американцы предоставляют в его распоряжение:

«Г.: Какие военные средства?! Я попросил у них четыре транспортных самолета для Африки, а они отказались мне их предоставить. И поскольку у меня нет необходимых мне транспортных средств, они не получат моих аэродромов. Пусть только попробуют сесть в Пуэнт-Нуаре [Конго], как похваляются, я отдам приказы, в их бомбардировщики будут стрелять и собьют их. Вот они увидят! Я командую в Пуэнт-Нуаре.

Б.: Лорд Галифакс считает, что наше движение должно быть в первую очередь военным.

Г.: Лорд Галифакс — американский агент. Он не прекращает играть против меня, плевать мне на его советы…

Б.: Не могла бы Франция извлечь выгоду из колебаний в американской администрации?

Г.: Колебаний? Разве ваш Уэллс колеблется? Они не хотят меня признавать, ну да я обойдусь и без них. Я есть Франция, и я должен быть непреклонен… Да, я знаю, они хотят меня заменить, они ведут переговоры, чтобы организовать против меня войну с предателями, которых я расстрелял бы. Но за мной вся Франция. Вся! Нет ни одного француза, который не стоял бы за мной. Очевидно, что если эти американцы хотят меня подставить, то подставят, поскольку они сильнее меня. Но История нас рассудит».

На предложение Этьена Бёнье приехать в США, чтобы встретиться там с Рузвельтом, де Голль ответил:

«Г.: А пусть он меня пригласит. Не мне его об этом просить. Я не войду через калитку. Я есть Франция, и я войду только через парадную дверь. Если Рузвельт хочет меня видеть, то пусть пригласит официально.

Б.: Вынужден выразить вам свое несогласие…

Г.: Не стоит. Сначала научитесь подчиняться. Я не люблю упрямцев… А вы всего лишь самодовольный тип!»

Согласно этому свидетельству, воспроизведенному в книге Эрика Русселя, Бёнье встал и вышел. «Мы расстались, не пожав друг другу руки», — заключил он.

К этому времени де Голль прекрасно знал, что американцы хотят заменить его генералом Жиро, только что бежавшим из Германии «и не занимавшимся политикой». Оставаясь всецело преданным Петену, Жиро сбежал из неоккупированной Франции, чтобы присоединиться к союзникам в Гибралтаре. Казалось, он как нельзя кстати ниспослан самим провидением.

Во время высадки союзников в Северной Африке предпочтение отдавалось не Жиро, а Дарлану, которого Рузвельт и Черчилль признали, к великому возмущению общественности как в Великобритании, так и в США. «Да, — признался вскоре Рузвельт Андре Филипу, — я рад тем, кто мне помогает. Сегодня Дарлан дает мне Алжир, я кричу “да здравствует Дарлан!”; если завтра Лаваль даст мне Париж, я закричу “да здравствует Лаваль!”»{332}. К большому облегчению Черчилля и Рузвельта, Дарлан был вскоре убит. Оставался Жиро.

Своему сыну Рузвельт сообщил, что считал этого человека совершенным ничтожеством. Тем не менее он согласился позировать на фотографии рядом с Жиро и де Голлем, который должен был пожать Жиро руку. Однако сцену пришлось переснять, поскольку на первом снимке де Голль хоть и протягивал руку Жиро, но делал это отвернувшись{333}.

Накануне встречи с де Голлем, состоявшейся по настоянию Черчилля, Рузвельт сказал своему сыну Эллиоту: «Де Голль имеет намерение установить во Франции правительство из одного человека. Я не могу представать себе кого-либо, кто внушал бы мне большее недоверие. Вся его организация кишмя кишит шпионами-полицейскими. Для него свобода слова сводится к его собственной свободе действий… и без всякой критики. Как можно полностью доверять силам, его поддерживающим? К тому же они душой и телом принадлежат англичанам»{334}.

Судя по всему, Рузвельт проникся суждениями неголлистского Сопротивления. Он верил в то, что говорил. Нужны доказательства? Когда в Касабланке Рузвельт принимал Жиро, встреча велась без протокола. Когда он принимал де Голля, то служба безопасности была расставлена по всем четырем углам салона, где велись переговоры. Еще он сообщил Эллиоту, что «на все его авансы де Голль отвечал только ворчанием».

Британцы, прекрасно понимая, что со времен Мерс-эль-Кебира и репатриации войск из Леванта в Магриб французы Северной Африки относятся к ним враждебно, руководили морскими операциями, необходимыми для высадки союзников в ноябре 1942 г., но оставались в стороне от наземных операций. Свободу действовать на суше они оставляли за американцами. Не зная, какова будет реакция французских властей, американский командующий не преминул предупредить морских пехотинцев, что они высаживаются не на вражескую территорию… Фактически же после ритуального поединка, разыгранного Дарланом, американцев приняли очень хорошо, и операция прошла с минимальным количеством жертв с обеих сторон.

Конечно, Петен отдал приказ защищаться. В свою очередь, разъяренный де Голль, которого не информировали, говорил, что следовало бы в американцев стрелять, «поскольку во Францию так не вступают», но, как только поездка в Касабланку и Афинская конференция снова ввели его в игру, он сразу же забыл о своем гневе.

Дуумвират Жиро — де Голль был создан Рузвельтом и Черчиллем. Американцы и Виши хотели оказать политическую поддержку Жиро, который, по общему согласию, очень в ней нуждался, хотя бы потому, что он желал заниматься только проблемами военного плана. Американцы поставили над ним Жана Монне. Алексис Леже отказался от этой роли. А правительство Виши послало в Алжир Кув де Мюрвиля, чтобы Жиро имел под рукой советника по экономическим вопросам{335}. Но очень скоро все поняли, у какой стороны больше политических способностей. Было также известно, что в метрополии Сопротивление объединяется, чтобы примкнуть к де Голлю.

Хотя Жиро и сумел втайне от де Голля организовать экспедицию на Корсику, став первым из освободителей французской территории, обстоятельства складывались в пользу генерала де Голля.

Если поначалу антивишистская непримиримость шла во вред генералу, то по мере того, как режим Петена-Лаваля погрязал в коллаборационизме и репрессиях, она стала поднимать его престиж. Развитие событий позволило де Голлю собрать под свои знамена все внутреннее Сопротивление, вначале нерешительное, и подчинить его себе, вернув происходящим из бывших политических партий силам место, которое свидетельствовало о его собственной приверженности демократической и республиканской традициям.

Внутреннее Сопротивление стремилось поднять вооруженное восстание во Франции во время планируемой высадки союзников. Был ли де Голль за или против? Союзники об этом умалчивали, хотя с Эйзенхауэром де Голль находился в хороших отношениях. В любом случае, в обращении к нации, с которым де Голль выступил б июня 1944 г., о восстании речь не шла. Потому ли, что он считал, будто для него нет всех необходимых условий, или потому, что боялся захвата страны коммунистами? Так или иначе, он прежде всего вел переговоры об участии внешних французских сил — войск Жюэна в Италии и Леклерка в Ла-Манше.

Восстания вспыхивали по инициативе с мест при поддержке Кёнига. Они казались убедительными для Эйзенхауэра, Монтгомери и для Патча во время десантной операции в Провансе в августе 1944 г. Но они не убедили Рузвельта в том, что временное правительство в Алжире представляет Республику. Он называл регионы, освобожденные силами союзников, «оккупированными» (теперь уже американцами). О признании легитимности генерала де Голля речь по-прежнему не шла.

КОНФЕРЕНЦИИ «БОЛЬШОГО АЛЬЯНСА»[36]

С точки зрения Сталина

Мемуары А.А. Громыко («Памятное») представляют особый интерес: полномочный представитель, а затем посол СССР в США при президенте Рузвельте (с 1939 г.), Громыко находился рядом со Сталиным на конференциях в Тегеране (ноябрь-декабрь 1943 г.), Ялте (февраль 1945 г.), Потсдаме (июль 1945 г.). И хотя Громыко написал свои мемуары только в 1989 г., они имеют то преимущество, что представляют собой обобщенную точку зрения на позицию Сталина, а также на отношение Советов к стратегии и тактике Черчилля и Рузвельта в Тегеране и Ялте в сравнении с политикой Эттли и Трумэна в Потсдаме{336}.

Конечно, Молотов тоже участвовал в этих трех конференциях, но в своих беседах с Феликсом Чуевым он больше касался каких-то мелких эпизодов, частных моментов и проблем, не противопоставляя прямо поведение участников конференций и не рассматривая их ставки в политической игре на каждой из встреч{337}.

Подобно Молотову, Громыко отрицает существование секретных протоколов к соглашениям, подписанным с Риббентропом в 1939 г. Но если слова заключившего данные соглашения Молотова кажутся совершенно неправдоподобными, то поведение Громыко представляется более простительным и оправданным. Наверняка он следовал официальным инструкциям, отрицая существование секретных протоколов (в Кремле не делали тайны из желания Сталина вернуть часть Польши к востоку от линии Керзона, считавшуюся белорусско-украинской, и даже потерянные по Рижскому договору в 1921 г. прибалтийские страны). Как бы то ни было, его свидетельство отражает определенную точку зрения, именно это и существенно в настоящий момент.

Мы находим у Рузвельта, как и у Сталина, говорит Громыко, мысль о необходимости встречи втроем вместе с Черчиллем. Рузвельт предложил встретиться в Каире или Багдаде; Сталин предпочел Тегеран. «Дело здесь не в охране, которая меня не беспокоит», — писал Сталин. Ему, пояснял он, нужно пристально следить за ходом битвы за Украину: «В Тегеране эти условия могут быть обеспечены наличием проволочной телеграфной и телефонной связи с Москвой»{338}.

Через три месяца после итальянского перемирия самым важным вопросом встречи в Тегеране стало открытие второго фронта на западе. Так же как и во время своей встречи с Черчиллем в августе 1942 г., Сталин не смог добиться открытия второго фронта, причем не на Балканах и не на севере Италии, как желал Черчилль. «Истинный замысел такой позиции… — объясняет Громыко, — не представлял тайны: помешать продвижению советских армий на запад, к логову фашистского зверя — Берлину, а войскам западных союзников обеспечить с занятием ими юго-восточной Европы выход к западным рубежам Советского Союза».

В Тегеране Сталин непрестанно давил на Черчилля, чтобы тот назначил время высадки в Европе, но ответа не получил.

«Однажды, едва сдержавшись, — рассказывает Громыко, — Сталин поднялся с кресла и сказал Ворошилову и Молотову:

— У нас слишком много дел дома, чтобы здесь тратить время. Ничего путного, как я вижу, не получается…

Черчилль в замешательстве, боясь, что конференция может быть сорвана, заявил:

— Маршал неверно меня понял. Точную дату можно назвать — май сорок четвертого…»{339}

Другой проблемой стало будущее Германии — теперь победа над ней казалась неминуемой. Ходили слухи, будто англичане и американцы хотят раздробить страну, но ни Черчилль, ни Рузвельт не имели продуманного плана. Единственное, в чем они были уверены, это в необходимости «подрезать крылья» Пруссии, самой агрессивной из германских земель.

Выслушав их, Сталин сделал следующее замечание: «На поле брани пруссаки и солдаты других частей Германии — баварцы, саксонцы и прочие — дерутся с одинаковым остервенением. По-моему, решение германской проблемы надо искать не на путях уничтожения германского государства, ибо невозможно уничтожить Германию, как невозможно уничтожить Россию, а на путях ее демилитаризации и демократизации, с непременной ликвидацией фашизма, вермахта и передачей преступных руководителей “третьего рейха” под суд народов». Сталин предложил всем троим над этим хорошенько подумать и встретиться вновь, чтобы обсудить вопрос. На деле такое обсуждение пройдет не в Ялте, а в Потсдаме, уже после немецкой капитуляции.

По польской проблеме Рузвельт поднял тему польских военных частей, сформированных на советской земле, которые эмигрантское польское правительство, «нарушив ранее достигнутое… соглашение, вывело с территории СССР». «Позиция Рузвельта в польских делах строилась с оглядкой на подготовку в США к предстоявшим в 1944 году очередным президентским выборам. И потому он был заинтересован привлечь на свою сторону голоса семи миллионов американцев польского происхождения… Вместе с тем американский президент проявлял определенную осторожность в отношении попыток Черчилля», — пишет Громыко. По его словам, Черчилль хотел навязать Польше правительство, явно враждебное СССР (которое играло бы на противостоянии между западными державами и Россией, о чем чуть позже сказал Гарриман{340}).

«Проводившаяся им [польским правительством в изгнании] политика все больше расходилась с интересами польского народа, — считает Громыко, — и, вполне понятно, это правительство постепенно теряло его поддержку. Безрассудность этой политики не могли не видеть Черчилль и Рузвельт. Они даже пробовали как-то урезонить эмигрантское правительство. Но и их усилия оказались тщетными»{341}.

По поводу границ польское правительство в Лондоне предъявляло, по словам Громыко, «абсурдные» требования. Черчилль тогда взял три спички, дабы проиллюстрировать свои идеи. Каждая из спичек представляла собой одну из польских границ: на востоке — границу 1940 г., в центре и на западе — границы 1939 г. «Эти спички, — заявил он, — должны быть передвинуты на запад, чтобы разрешить одну из главных задач, стоящих перед союзниками, — обеспечение западных границ СССР». Сталин заметил: «Имея в виду границу 1939 года между СССР и Польшей, Советский Союз стоит за нее и считает это правильным». Союзники в Тегеране постановили, что «очаг польского государства и народа должен быть расположен между так называемой линией Керзона и линией реки Одер». Договорились также, что Кенигсберг (Калининград) будет отдан СССР.

Следующим пунктом Сталин заявил, что после разгрома Германии «Советский Союз окажет необходимую помощь своим союзникам в войне против милитаристской Японии».

Затем союзники обсудили создание международного органа по безопасности и принципы его деятельности, которые всех устраивали бы.

После того как была названа конкретная дата высадки союзников, а Сталин пообещал помочь союзникам справиться с Японией, настроение у всех поднялось. Оно стало гораздо лучше, чем в начале конференции. Лидеры договорились встретиться снова. Рассказывали даже анекдот, способствовавший разрядке атмосферы. На открытии одного заседания Черчилль якобы сказал: «Мне снился сон, что я стану хозяином мира». — «А я видел во сне, будто стану хозяином вселенной», — перещеголял его Рузвельт и потом спросил у Сталина: «А что Вам снилось?» — «Что я не утверждаю вас в должности», — ответил Сталин.

Поскольку здоровье американского лидера ухудшилось, Громыко увидел его вновь только в феврале 1944 г. в Вашингтоне, где, упоминая Черчилля, президент одаривал его «своей приятной “рузвельтовской” улыбкой и давал ясно понять, что английский премьер — трудный партнер, доставляющий немало хлопот и ему самому».

Во время Тегеранской конференции, в ноябре-декабре 1943 г. новости с фронта не могли не разрядить обстановку. Сталин радовался освобождению Киева, Гомеля, Житомира — потерянных и возвращенных, радовался сокрушительному разгрому сотни вражеских дивизий; в Италии союзники приближались к линии Густава-Кассино, их единственным провалом было «освобождение» нацистами Муссолини в сентябре.

Когда три лидера встретились год спустя в Ялте в январе 1945 г., карта военных действий, напротив, вызывала большое беспокойство у участников встречи, хотя и давала возможность предугадать близкий конец войны. В самом деле, с одной стороны, русские находились в 150 км от Берлина, с другой стороны, немецкое наступление на Арденны — «последний брошенный Гитлером жребий» — угрожал свести на нет успех союзнической высадки. Сталин оказался в сильной позиции. Об этом ни слова не говорили впоследствии те, кто упрекал Рузвельта в сделанных им в Ялте уступках.

Прежде чем изучить детали полемики, обратимся к советским свидетельствам о Ялтинской встрече, чтобы затем сопоставить их со свидетельствами других сторон.

«Все выглядело торжественно, величаво», — рассказывает Громыко. Генерал Антонов сообщил, что перенес на более ранний срок наступление советских войск, чтобы помочь союзникам. Заявления Сталина Рузвельт, по словам Громыко, слушал «спокойно и с пониманием», Черчилль — «со строгим выражением лица, а то и с выражением плохо скрываемого недовольства»: «Английский премьер пытался не показывать свои чувства, но его переживания выдавали… сигары. Их он выкуривал в моменты напряжения и волнения гораздо больше, чем в спокойной обстановке. Количество окурков его сигар находилось в прямой зависимости от атмосферы, создававшейся на том или ином заседании». Сталин не скрывал симпатии к Рузвельту, которая отнюдь не распространялась на британского премьер-министра.

В Ялте Сталин позаботился о том, чтобы держать всех членов советской делегации в курсе задач, казавшихся ему самыми главными на этом саммите. Он даже организовал «коктейль-парти», чтобы переговорить с каждым из них. «Подойдя ко мне, — вспоминает Громыко, — Сталин поинтересовался: “На какие слои общества в основном опирается Рузвельт внутри страны?” Я сказал: “Американский президент, конечно, защищает прежде всего интересы своего класса — буржуазии. Экстремисты справа выдвигают нелепое обвинение в том, будто он даже иногда сочувствует социализму. Это — пропагандистский прием…” Потом я сделал паузу и проронил такую фразу: “Конкурента у Рузвельта как президента сейчас нет. Он себя чувствует прочно”. Сталин, насколько я мог судить, обратил внимание главным образом на эти слова»{342}.

В центре дискуссий, согласно Громыко, стоял вопрос о немецких репарациях, который «так и остался неурегулированным». Сталин никак не мог понять, что заставляло Рузвельта и Черчилля всякий раз откладывать этот вопрос в сторону. Упоминавшиеся несчастные 30–40 млн. долларов составляли «ничтожную долю прямого ущерба», нанесенного Советскому Союзу немецким вторжением и оцененного позднее в 2 600 млрд. рублей. Может быть, союзники не хотели допустить, «чтобы жестоко пострадавшая в войне советская экономика могла бы быстро восстановиться»? Рузвельт говорил меньше всех, он избегал прямой полемики с Черчиллем, а тот не желал делать даже символических намеков на возможность репараций для СССР. На сомнения Сталина Громыко ответил, что Рузвельт «мог бы и поднажать на Черчилля, чего, однако, не делал», и «едва ли это случайно». «Не исключено, что США и Англия распределили роли между собой», — пробормотал Сталин.

На следующий день, до заседания, Сталин вызвал Громыко к себе и попросил перевести послание, только что полученное им от Рузвельта: «Я с ходу сделал перевод. Сталин, по мере того как я говорил, просил повторить содержание той или иной фразы… Рузвельт сообщал о признании правительством США прав Советского Союза на находившуюся под японской оккупацией половину острова Сахалин и Курильские острова. Этим письмом Сталин остался весьма доволен. Он расхаживал по кабинету и повторял вслух: “Хорошо, очень хорошо!” […] Он продолжал держать письмо в руке и в тот момент, когда я от него уходил».

Симпатия, которую Сталин испытывал к Рузвельту, ничего не изменила в их позициях по польскому вопросу, рассказывает Громыко. Если на востоке пришли к твердой договоренности о сохранении линии Керзона «с небольшим отступлением от нее в некоторых районах в пользу Польши», то на западе советская сторона предлагала провести границу по линии Одера-Нейсе, но англичане и американцы утверждали, что «польский народ якобы не сумеет освоить ресурсы новых территорий». Расстались, так и не решив проблему западных границ.

Однако самые большие трудности вызвал вопрос о будущем правительстве Польши. Сталин настаивал, что «ответственность за будущее Польши должны нести не те силы, которые привели ее к национальной катастрофе», а «патриоты, которые самоотверженно боролись против гитлеровских агрессоров за освобождение своей родины». Черчилль и Рузвельт предложили распустить оба существующих польских правительства и создать новое правительство, с включением в него основных деятелей реакционной эмиграции. «Советский Союз и демократические силы Польши» согласились на компромисс{343}.

Для СССР настоящая проблема заключалась не в границах. Его враги спокойно проходили через Польшу, потому что она была слабым государством. Русские не могли закрыть этот коридор с внешней стороны, он мог быть закрыт только изнутри собственными силами Польши, следовательно, требовалось создать «сильную, свободную и независимую Польшу». «История говорит о том, что самый стойкий солдат — это русский; на втором месте по стойкости находятся немцы; на третьем месте… поляки, польские солдаты, да, поляки», — заметил Сталин.

В Ялте состояние здоровья Рузвельта резко ухудшилось. Одно заседание отменили, поскольку американскому президенту пришлось остаться в постели. Сталин в сопровождении Молотова и Громыко нанес ему визит. Американский президент был рад гостям, но после обмена несколькими банальными фразами о красотах Крыма у Рузвельта, по словам Громыко, сделался «какой-то отрешенный взгляд»: «Он как будто всех нас видел и в то же время смотрел куда-то вдаль. Вышли из его комнаты… Сталин… обронил: “Ну скажите, чем этот человек хуже других, зачем природа его наказала?”» «Откровенно говоря… — добавляет Громыко, — Сталин симпатизировал Рузвельту как человеку, и он ясно давал это нам понять, рассуждая о болезни президента».

В Потсдаме, о котором речь пойдет ниже (см. раздел «Потсдам: атомная бомба открывает новую эру»), стоило ожидать обстановки триумфа. Но в первые же дни, когда еще присутствовал Черчилль (затем, проиграв на выборах, он уступил место Эттли), атмосфера была протокольная и разногласия возникали буквально по каждому вопросу. По мнению Сталина, Трумэн (Рузвельт к этому времени умер) приехал для того, чтобы сделать минимальные уступки по репарациям и вовлечь Германию в западную систему. Трумэн специально оттянул дату встречи, желая опереться на успех атомных испытаний, запланированных в июле. Он считал, что Рузвельт слишком много уступил в Ялте. Сталин вынужден был поступить точно так же, т. е. много уступить в вопросе репараций. Правда, в обмен он добился согласия на границу по Одеру-Нейсе.

«Англичане и американцы хотят нас взять за горло, — сказал Сталин. — Но ничего, мы прошли через это в годы гражданской войны и иностранной интервенции, пройдем и сейчас»{344}.

Проблема состава польского правительства в очередной раз стала предметом жарких споров. Болеслав Берут представил делегацию Люблинского комитета, и три державы выразили удовлетворение по поводу того, что вместо лондонского правительства в изгнании, «которое больше не существует», будет учреждено и признано новое правительство Польши. Миколайчик, представлявший лондонское польское правительство, по мнению Громыко, не оправдал доверия народа.

С точки зрения Черчилля

По очень большому количеству вопросов взгляд Черчилля на развитие и цели этих двухсторонних и трехсторонних встреч совпадал со взглядом советской стороны. Точки соприкосновения, как, впрочем, подозрения и упомянутые выше конфликтные зоны, были теми же, но аргументация — совершенно иной.

Самый наглядный пример — решение об открытии второго фронта, а затем выбор места и времени его открытия.

Черчилль подтверждает (как в своих мемуарах, написанных позже, так и в речах, произнесенных ранее перед близкими соратниками, когда ветер начиная с зимы 1942–1943 гг. подул в советские паруса), что преследовал цель остановить лавину наступления советской армии. Произведя высадку на юге Европы, союзники отрезали бы советским силам путь на запад и, вполне возможно, вошли бы в Берлин первыми. Дать Советскому Союзу ослабить немцев и ослабеть самому, прежде чем вмешаться, также входило в его планы{345}.

С другой стороны, его глобальное неприятие фронтальной десантной операции в Западной Европе — которой так желали русские — объяснялось совокупностью других причин.

Прежде всего, Черчилль не забыл, что с 1939 по 1942 г. его страна знала одни поражения: эвакуация солдат на судах из Дюнкерка, Греции и с Крита, падение Сингапура, потеря Тобрука, несмотря на количественное превосходство в боеприпасах и людях, неудачная высадка в Дьеппе через неделю после его встречи со Сталиным в августе 1942 г. Он хотел избежать новых потерь. Неуверенность в способности собственных войск победить Германию объясняет и его упорный отказ проводить десантную операцию, и его попытки, по крайней мере, не делать ее фронтальной, и предпочтение стратегии боев на периферии, с гораздо меньшим риском. В придачу он выбрал войну в воздухе, целенаправленное уничтожение немецкой промышленности и даже городов — апогеем этой стратегии, рассматриваемой как ответ на «ковентрирование», стал масштабный налет 1 046 британских самолетов на Кёльн в ноябре 1942 г.

Когда в августе 1942 г. Сталин назвал англичан «трусами», Черчилль не стал спорить, не возразил, что англичане сражались в одиночку в час заключения советско-германского пакта и после капитуляции Франции. Об этом он уже напоминал Майскому. Черчилль предпочел убедить Идена, что из-за невозможности высадки у англичан есть только один способ успокоить Сталина: обязательство не пересматривать польские границы на востоке — в чем он уже заверил Советский Союз, подписывая с Молотовым пакт о дружбе на двадцать лет между Великобританией и СССР, включавший в себя обещание не подписывать сепаратный мир (26 мая 1942 г.).

Вступление в войну США, которого Черчилль столь горячо желал, заставило его, однако, несколько пересмотреть свою позицию. Чтобы в Вашингтоне не одержала победу «тихоокеанская стратегия» (Pacific Strategy), а, наоборот, получила приоритет борьба с Германией, ему требовался план наступательной операции, достаточно убедительной, чтобы преодолеть тягу американцев к войне в Тихом океане. Однако падение Тобрука в июне 1942 г. служило плохим предзнаменованием для десанта на севере Средиземноморья, где находилась большая часть британских сил. Фронтальная же операция во Франции, за которую ратовал адмирал Кинг, казалась совершенно нереальной. Американцев же не интересовало, насколько велика мощь вермахта. Рузвельт был уверен, что Черчилль упорно отказывается от высадки на атлантическом побережье или в Ла-Манше, чтобы сохранить путь в Индию, оставаясь хозяином на средиземноморской сцене. А Черчилль не ошибался, полагая, что американцы хотят положить конец британскому колониальному владычеству, в частности в Индии.

Выбор в пользу операции «Гимнаст», вскоре переименованной в «Факел», — высадки союзников в Северной Африке — стал, если все взвесить, победой для Черчилля. Американцы собирались теперь воевать в Северной Африке, а не на Тихом океане. Но за этот успех пришлось дорого заплатить. Даже если Маршалл и готовил на всякий случай высадку в Западной Европе, в любом случае весь риск, связанный с операцией, приходился на долю англичан, поскольку их морские силы были сосредоточены в основном именно в этих регионах. На их счастье, к назначенной дате фортуна улыбнулась англичанам при Эль-Аламейне.

В августе 1942 г., объявляя Сталину о плане высадки в Северной Африке «Факел», Черчилль был поражен точностью оценки и стратегической прозорливостью собеседника: «Он мгновенно уловил все стратегические преимущества “Факела” и перечислил четыре главных довода в его пользу: сначала он ударит по Ром мелю с тыла, затем позволит отделаться от Испании, вызовет конфликт между французами и немцами во Франции и, наконец, подставит Италию под прямой военный удар. Воистину такой замечательный анализ произвел на меня впечатление. Он показывал способность русского диктатора усваивать любую новую военную информацию. Мало кто смог бы за несколько минут вычленить основные детали, на изучение и систематизацию которых мы потратили столько времени. Он же вмиг все понял»{346}.

Черчилль позабыл упомянуть в мемуарах, что эта встреча в августе 1942 г. началась плохо: Сталин устроил ему разнос как из-за прекращения поставок через Северное море ввиду потерь, вызванных атаками немецких подлодок, так и по поводу выбранного места проведения десантной операции — Северной Африки.

Черчилль стерпел унижение. На следующий день он добросовестно и терпеливо объяснял, насколько трудно рисковать жизнью 150 тыс. солдат при фронтальной операции, однако пообещал в ближайшие дни сделать попытку (ею стала неудачная высадка в Дьеппе). Величина вероятных потерь Сталина ничуть не взволновала. Но искренний тон Черчилля изменил его настроение. «Ваш тон для меня важнее, чем суть того, что вы мне говорите…» — сказал он Черчиллю. Черчилль уехал довольный тем, что ему удался личный контакт со Сталиным.

После наметившей высадку на Западе на май 1944 г. трехсторонней встречи в Тегеране в ноябре 1943 г. Черчилль захотел снова пообщаться со Сталиным вдвоем до предусмотренной в Ялте трехсторонней конференции. Сложились совершенно новые обстоятельства: высадка в Нормандии уже произошла, Париж был освобожден, на востоке Красная армия дошла до венгерских границ, а немецкие гарнизоны в Прибалтике оказались в окружении. «Коммунизм поднимал голову в грохоте пушек за советской линией фронта, — писал Черчилль. — Россия становилась искупительницей, а коммунизм — евангелием, который она несла миру».

Шел сентябрь 1944 г., и Черчилль настаивал на встрече со Сталиным один на один. Он хотел предотвратить сговор, зарождавшийся, как он предчувствовал, между Рузвельтом и Сталиным.

Момент он выбрал правильно, так как Рузвельт не смог бы даже попытаться его сопровождать: американский президент вынужден был присутствовать на своих перевыборах, назначенных на 4 ноября, соперничая с Дьюи.

В письме с предложением о встрече 27 сентября 1944 г. Черчилль обещал Сталину пользоваться любым случаем, чтобы повторять в палате общин, что «именно русская армия сломала немецкую военную машину и до сих пор сковывает основные силы врага на фронте»{347}.

Историкам времен «холодной войны» явно не хотелось признавать это свидетельство. Да и более поздние авторы вторят их молчанию.

«Для меня праздник — вернуться в Москву в условиях более благоприятных, чем в августе 1942 г.», — уверял Черчилль. Видимо, Рузвельт догадывался о подноготной этого праздника. Он телеграфировал Сталину, что Соединенные Штаты не будут себя считать связанными любым решением, принятым без них, «поскольку в данное время нет такой проблемы… которая не касалась бы Соединенных Штатов». Он предложил Черчиллю привлечь к участию в разговоре Гарримана. Сам Сталин задавался вопросом о причинах просьбы о личной встрече с глазу на глаз. Ввиду реакции Рузвельта он организовал эту встречу у Молотова. Черчилль, тем не менее, устроил так, чтобы все-таки переговорить со Сталиным один на один{348}.

Именно в ходе этого разговора, пересказанного в его мемуарах, Черчилль нацарапал на бумаге схему «раздела» Европы: «В Румынии доля России составит 90%, доля других — 10%; в Греции доля Великобритании — 90% (по согласованию с США); в Югославии — 50% на 50%; в Венгрии — 50% на 50%; в Болгарии — России 75%, другим — 25%».

«Я придвинул бумагу к Сталину, — рассказывает он, — которому ее перевели. Повисла недолгая пауза. Затем Сталин взял свой синий карандаш, начертал на листке жирную линию в знак одобрения и отдал бумагу мне. Все было решено за меньшее время, чем понадобилось, чтобы ее написать. […] Тогда я ему сказал: “Не будет ли выглядеть немного циничным, что мы вроде как решили судьбу миллионов человеческих существ таким кавалерийским наскоком? Сожжем эту бумагу”. — “Нет, — сказал Сталин. — Сохраните ее”»{349}.

Таким образом, вопреки легенде, беспрестанно повторявшейся, пока она не стала «исторической правдой», Европа была разделена на зоны влияния не в Ялте, а в Москве несколькими месяцами ранее. И с инициативой раздела выступил Черчилль, а не Сталин. Рузвельта же в США и в Центральной Европе обвинили в том, что он под этим подписался.

Чтобы оповестить Рузвельта о таком демарше и более-менее объясниться, Черчилль написал ему тогда очень длинное письмо{350}, которое так и не отправил.

Как можно заметить, при этом разделе мира речь не шла о Польше — объекте перманентных дискуссий как о ее границах, так и о составе ее будущего правительства. Миколайчик казался непреклонным. Он был тогда в Москве. «Вы — упрямцы и хотите опрокинуть Европу», — сказал ему Черчилль{351}.

Но люди из Люблинского комитета произвели на Черчилля отталкивающее впечатление, особенно когда их президент Берут заявил, «что во имя и от имени Польши он требует отдать Львов России». По мнению Черчилля, лондонским и люблинским правителям следовало встретиться и составить коалиционное правительство. В принципе, Сталин и Молотов с ним соглашались при условии, что лондонские поляки будут в меньшинстве. «Гноящаяся рана», — прокомментировал Черчилль.

Обоюдная непреклонность, которая ввиду военной ситуации (советская армия стояла у ворот Польши) привела бы к захвату власти правительством квислинговского типа, проявилась и несколькими месяцами позже в Ялте: к этому времени Миколайчик был вынужден уйти в отставку из-за того, что предложил коллегам-министрам в Лондоне переговоры с Люблинским комитетом. В Ялте союзники договорились, что в Польше будут проведены свободные выборы, при этом она потеряет свои территории на востоке, чтобы обрести другие земли на западе. Сразу после этого Черчилль встретил генерала Андерса. Произошел взрыв.

«Вы недовольны результатами Ялтинской конференции?» — спросил по-французски Черчилль генерала Андерса 21 февраля 1945 г.

«Недоволен — не то слово! — воскликнул Андерс. — Я нахожу, что приключилось большое несчастье. Польская нация не заслуживает, чтобы с ней так обращались, и мы, сражавшиеся, никак не были к этому готовы. В этой войне Польша первой пролила свою кровь… Она понесла огромные потери. Она была связана с Великобританией с самого начала и в самые трудные моменты оставалась с ней. За границей мы совершили выдающиеся военные подвиги — и в воздухе, и на земле, и на море. В Польше наше движение сопротивления против немцев было самым значительным из всех. И что сегодня мы, командиры, скажем своим солдатам? Советская Россия — верный союзник Германии вплоть до 1941 г. — отнимает у нас половину наших территорий и хочет установить собственную власть в оставшейся Польше. Мы по опыту знаем, к чему это ведет…»

Черчилль разозлился: «Все это произошло по вашей вине! Я вам давным-давно советовал решить этот вопрос с Советской Россией, оставив ей территории, расположенные к востоку от линии Керзона[37]. Если бы вы меня послушали, то дело приняло бы совершенно иной оборот. Мы никогда не гарантировали восточную границу. Мы сами располагаем достаточными войсками и вовсе не нуждаемся в вашей помощи. Можете отвести ваши дивизии, обойдемся и без вас»{352}.

Такие слова могли бы вызвать вполне справедливое негодование поляков — действительно, если история и признала выпавшие на их долю страдания, то не воздала должное активному участию их сил в деле освобождения Европы, в частности во время итальянской кампании.

Далее Черчилль объяснил, что вопрос о границах будет изучен на мирной конференции, что Польша получит щедрую компенсацию на западе, Восточную Пруссию и т. д. Касательно будущего правительства Андерс заметил, что предпочел бы, чтобы оно состояло исключительно из членов Люблинского комитета[38]. Тогда поляки отчетливо увидят, что это не настоящее правительство.

Черчилль покинул Ялту довольно удрученным.

Сговор, который он предчувствовал и заметил между Рузвельтом и Сталиным, проявился еще раз, когда, например, они оба сопротивлялись настояниям Черчилля, чтобы Франция участвовала в оккупации Германии. Конечно, в конце концов, он все же одержал победу, «сражаясь, словно лев». Но в тот самый момент, когда Черчилль писал Идену что «его единственной надеждой для мира было согласие в Тройке», он прекрасно чувствовал, что «мир собирается разделиться надвое между США и СССР, и планетарная роль Великобритании подойдет, следовательно, к концу..»{353}

Уже по дороге из Ялты первый сигнал подтвердил правильность его прогнозов.

Не поставив Черчилля в известность, как свидетельствует их переписка, Рузвельт затеял в Каире встречу с аравийским королем Ибн Саудом, зная, какие богатства таит в себе эта страна. Американский президент намеревался обеспечить монополию США на эксплуатацию нефтяных месторождений. Именно тогда была основана компания «Арамко». Итак, США вторгались в регионы, которые Великобритания считала своими заповедными зонами, да еще каким образом!..

Черчилля не позвали на египетские переговоры, проходившие на борту крейсера «Куинси». Тем не менее он все-таки добился приглашения туда, хоть и знал о враждебности аравийского короля к англичанам. С ним произошла анекдотическая история: на фоне подарков Ибн Сауда (мечей, инкрустированных алмазами, для Черчилля с Иденом и жемчужных ожерелий для их жен) коробочка духов за 100 фунтов стерлингов, преподнесенная Черчиллем королю Аравии, имела жалкий вид; тогда Черчилль доверительно поведал Ибн Сауду, что коробочка призвана скрасить королю ожидание «роллс-ройса» последней модели, который будет ему предложен сразу по выходе. На самом деле автомобиль предназначался английской королеве, и Черчиллю пришлось по этому поводу объясняться, а затем купить для ее величества другой «роллс-ройс»… на алмазы Ибн Сауда{354}.

С точки зрения Рузвельта{355}

Покидая Ялту, Рузвельт заметил своему советнику Адольфу Берли — одному из трех членов его «мозгового треста»: «Адольф, я не сказал, что результат хорош. Я сказал, что он — лучшее из того, чего я мог добиться»{356}.

Безусловно, судилище, которое ему устроили потом, — якобы он слишком много уступил Сталину — не имело под собой оснований: идея раздела Европы на зоны влияния принадлежала Черчиллю, а не Рузвельту и не Сталину, и в действительности Советы уже оккупировали Центральную Европу и Польшу, когда проходила Ялтинская конференция. «Единственная практичная позиция, — считал Рузвельт, — использовать все возможное влияние, чтобы улучшить ситуацию». Он, правда, допустил создание польского правительства, не враждебного к СССР, а после того, как советская сторона согласилась на организацию этим правительством выборов, которые будут проходить под наблюдением послов «Большой тройки», позволил Сталину отвергнуть принцип контроля. Вот это настоящая уступка.

Дело в том, что еще задолго до Тегеранской и Ялтинской конференций Рузвельт был поражен способностью СССР вести войну, сопротивляться немцам. Это оставило в его душе глубокий след, так же как поражение французов в 1940 г., из которого он сделал совсем не радужные заключения относительно будущности Франции. Кроме того, хотя в США коммунизм воспрещался, вашингтонское правительство с 1918 г. никогда не относилось к Советам так враждебно и агрессивно, как англичане и французы. Конечно, американцы тоже участвовали в иностранной интервенции против большевистской революции 1917 г., но, скорее, с целью контролировать и пресекать действия японцев в Сибири, чем поддерживать борьбу белых контрреволюционеров. Американцы больше других оказывали России гуманитарную помощь в начале 1920-х гг. во время эпидемии тифа. А после нападения Германии на СССР в 1941 г. американцы и Рузвельт, недооценивая мощь вермахта, питали разного рода подозрения в отношении Черчилля, проявлявшего сдержанность, а то и откровенно противившегося «преждевременной» и «чрезмерной» помощи Советскому Союзу.

В предыдущие годы в США даже вне рамок американского левого крыла возникло просоветское течение, одним из вдохновителей которого стал бывший посол Дэвис. Книга Дэвиса «Миссия в Москву» (1942) легла в основу фильма, снятого в 1943 г. В нем оправдывались процессы над Бухариным, Радеком, Зиновьевым и другими, а также предполагалось, что советская страна становится демократической. Другая картина, «Северная звезда» Льюиса Майлстоуна и Лилиан Хеллман, изображала СССР до немецкого вторжения неким земным раем, очень напоминавшим американский Средний Запад. Рузвельт поощрял создание таких фильмов.

Решение Сталина распустить Коминтерн 19 мая 1943 г., в то время, когда стоял вопрос о встрече между Рузвельтом, Сталиным и Черчиллем в Тегеране, произвело благоприятное впечатление на американского президента.

Как мы видели, причин так поступить у Сталина было много. Вот уже два года он вынашивал эту идею. 20 апреля 1941 г., ссылаясь на тот факт, что американским коммунистам пришлось отколоться от Коминтерна, чтобы не попасть под удар «Акта Вурхиса», требовавшего прозрачности организаций, связанных с иностранными государствами, Сталин сказал Димитрову: «Вы теряете коммунистические партии. Но это не так плохо, пусть лучше развиваются независимо и таким образом усиливаются. […] Потом интернациональную организацию восстановят». Эти слова прозвучали после того, как победы немцев на Западе положили конец существованию ряда западных компартий{357}.

Через месяц немецкая агрессия отвлекла Сталина от его замысла, который снова вернулся в повестку дня, когда встал вопрос о трехсторонней встрече Сталина с Рузвельтом и Черчиллем. К тому же Уильям Буллитт дал знать Сталину, что роспуск Коммунистического Интернационала станет для Рузвельта доказательством доброй воли с его стороны{358}. Поскольку Коминтерн дышал на ладан, Сталину не составило большого труда убедить Димитрова, Тореза, Долорес Ибаррури, Ульбрихта и других в необходимости такого самоубийства. Восемьдесят американских газет приветствовали это решение, прибавившее Рузвельту уверенности насчет будущего интернационалистской политики Сталина: казалось, он собирался положить ей конец.

По возвращении из Тегерана, рассказывал посол Польши в Вашингтоне Ян Цехановский, Рузвельт старательно избегал вопросов по поводу радушия, с которым Сталин встретил его в американском посольстве. Это крайне раздражало тех американцев и поляков, что ожидали осуждения или, по крайней мере, критики диктатора и его режима. Сталин главным образом вел с Рузвельтом примирительные речи о Финляндии, даже о будущем прибалтийских стран. «Я полностью доверяю финскому президенту Паасикиви, — сказал Сталин, — хотя он и не коммунист, а всего лишь демократ… Ах, если бы мы только смогли найти польского Паасикиви, все было бы гораздо проще»{359}. По словам генерала Арнольда, Сталин сумел «произвести на Рузвельта впечатление подлинного демократа». И Рузвельт отвечал ему симпатией со своей стороны. Проникнувшись к Сталину доверием, он подозревал, что Черчилль ставит палки в колеса зарождавшейся дружбе между Америкой и СССР.

Позднее, в Москве, в ходе четырехсторонней встречи между Миколайчиком, Черчиллем, Гарриманом и Молотовым, последний заявил, что в Тегеране Рузвельт дал полное согласие на линию Керзона как восточную границу Польши. «Мне кажется, — добавил Молотов, повернувшись к Гарриману и Черчиллю, — что господин Миколайчик не в курсе этой подробности и еще сомневается относительно позиции Америки в данном деле».

Ни Гарриман, ни Черчилль не ответили на вызов Молотова. Рузвельт и Черчилль действительно предпочитали расписывать готовящуюся щедрую компенсацию для Польши на западе, включая Штеттин, чем оспаривать линию Керзона, поскольку согласно исследованию, проведенному в 1919 г. английскими экспертами (кстати, антисоветски настроенными), к востоку от этой линии поляков не было вообще, только украинцы и белорусы. Тем не менее поляки потребовали Львов и прилегающие нефтяные поля, а Черчилль пояснил, что границы могут быть пересмотрены на мирной конференции.

Польское правительство в Лондоне как будто не желало замечать той щедрой компенсации на западе, вплоть до Одера-Нейсе, которую ему предлагала «Большая тройка».

Действительно ли польское меньшинство в США играло существенную социально-политическую роль, или Рузвельт до своих перевыборов в ноябре 1944 г. просто делал вид, что это так? Фактически безотносительно к настоящей проблеме состава польского правительства, где доминировал Люблинский комитет, Рузвельт после переизбрания послал Миколайчику 17 ноября 1944 г. (прямо перед Ялтой) письмо, в котором дипломатичными фразами выражал сочувствие Польше, но не брал на себя никаких обязательств кроме территориальной компенсации на западе и права поляков на свободу [sic!]. Ни о составе правительства, ни о прозрачности будущих выборов речь не шла: поляки назвали это «большой ялтинской капитуляцией», «жертвоприношением Польши»{360}.

Стеттиниус, новый государственный секретарь, пришедший на смену Корделлу Халлу, считал неверной «мысль, что в Ялте жизненные интересы США были принесены в жертву ради умиротворения». По его мнению, устройству послевоенного мира повредило нарушение ялтинских договоренностей, а именно несоблюдение Советским Союзом и компартиями обязательства по проведению подлинно свободных выборов в странах Восточной Европы.

Но суд над Рузвельтом начался даже до Ялты, с подачи, в частности, сенатора Вандеберга: он не желал знать не только того, что идея зон влияния исходила не от Рузвельта, но и, главное, того, что в феврале 1945 г. русские находились невдалеке от Вроцлава, а союзники на западе еле унесли ноги после Арденнской битвы. Вандеберг, как и большинство республиканцев, считал, что надо сказать «браво» тому, кто первым войдет в Берлин, однако никаких особых прав этот успех давать не должен.

Конечно, в вопросе о будущем Германии Рузвельт проиграл: с предложением о разоружении и демилитаризации страны его партнеры не спорили, но идею расчленения Германии на пять округов вне зависимости от зоны оккупации Сталин и Черчилль приняли в штыки. Подобно Сталину, Рузвельт уступил, согласившись выделить Франции оккупационную зону и мандат — «по доброте», сказал он, «хотя она этого не заслуживает», добавил Сталин. Республиканцы также упрекали Рузвельта в том, что он допустил СССР в сообщество наций, предоставив ему в ООН целых три голоса.

Рузвельту важнее было другое. Сталин развязывал американцам руки в Японии в обмен на тайную компенсацию СССР в виде возвращения ему Сахалина и Курил. А главное, уступая нажиму американских военных, побуждавших СССР вступить в войну с Японией, Сталин не только дал согласие на интервенцию, но даже распорядился, чтобы она произошла в течение двух месяцев после капитуляции Германии. Кроме того, еще одним успехом для Рузвельта стало заверение Сталина, будто он скорее рассматривает как союзника Чан Кайши, чем Мао Цзэдуна.

В Ялте среди тех, кто считал себя «жертвами» «Большой тройки», фигурировали поляки и де Голль, которого поддержал один Черчилль.

Судя по результатам Тегеранской и Ялтинской конференций, а также архивным материалам, к которым обратился Себаг-Монтефиоре, сговор между Сталиным и Рузвельтом, кажется, не только вывел из себя Черчилля, но и развязал руки Сталину. В Ялте он беспрестанно шутил и демонстрировал такое же разнузданное хамство, какое накануне декабря так сильно оскорбило де Голля.

«Почему бы не расстрелять 50 или 100 тысяч немецких офицеров?» — спросил как-то Сталин. «У британцев иное представление о правосудии», — ответил Черчилль. «Ну, тогда, скажем, 49 тысяч», — предложил Рузвельт. «Они в любом случае сдохнут», — добавил приглашенный к застолью сын Рузвельта Эллиот: он часто бывал пьян. «Можно подумать, будто вы делаете все для того, чтобы нарушить согласие между союзниками», — бросил тогда в крайнем раздражении Черчилль Эллиоту. Именно в Ялте Сталин отколол свою знаменитую шутку, ответив на предложение Черчилля сделать союзником папу Римского: «Папу? А сколько у него дивизий?» Когда Рузвельт заявил, что выборы в Польше должны быть «безупречны, как жена Цезаря», Сталин возразил, «что она не была столь невинна, как об этом говорят». «Выпьем за здоровье Георга VI, — воскликнул он позже, — хотя я и против монархии». «Удовольствуйтесь тостом за троих присутствующих здесь глав государств», — сухо заметил Черчилль.

Прибыл нежданный гость — Берия. «Кто это?» — спросил Рузвельт. «Это же наш Гиммлер», — смеясь дал Сталин ответ, который шокировал Рузвельта и совсем не рассмешил услышавшего это Берию.

Когда гости уехали, Сталин предложил Жукову прогуляться и спросил: «Ты знаешь, что стало с Яковом [сыном Сталина]? Эти убийцы расстреляют его… Они хотят заставить его предать свою страну…» — «Нет, Яков никогда не предаст родину-мать». Они сели за стол, но Сталину кусок в горло не лез. Он не знал, что его сын уже два года как мертв{361}.

С точки зрения Чан Кайши

Чан Кайши не был приглашен в Ялту. Однако он встретился с Рузвельтом и Черчиллем в Каире, до Тегеранской конференции. В его отсутствие в Ялте все же обсуждалась судьба Восточной Азии.

И Рузвельт уступил Сталину китайские территории.

Следовательно, не только советско-германский пакт содержал секретные приложения. Они имелись и в соглашениях Ялтинской встречи. Заметим, однако, что о них редко упоминают.

11 февраля 1945 г. в обмен на участие в войне с Японией Рузвельт неофициально предоставил Сталину следующие условия. Во Внешней Монголии — ею, по сути, управляли коммунисты — сохранился статус-кво. «Права России», нарушенные в 1905 г. после ее проигрыша в войне Японии, восстанавливались, в частности в Даляне (Дальнем) и Порт-Артуре, сдававшихся СССР в аренду под морскую базу. Кроме того, СССР получал причитающуюся ему часть восточно-китайской железной дороги на юге Маньчжурии, как до 1905 г.

К этому добавлялся — на сей раз за счет Японии — возврат СССР юга Сахалина и Курильских островов (данные положения не были секретными).

Черчилля поставили в известность, но он в эти переговоры не вмешивался.

Посол США в Китае Хёрли спросил у своего президента, «имеют ли США право уступать территории, принадлежащие другим?» — «Найдите путь к согласию», — якобы ответил на это смущенный Рузвельт. По сути, американский президент, искавший способ сломать империалистические традиции Великобритании и Франции, возрождал за счет Китая и в ущерб ему империалистические замашки бывшей царской России, теперь в облике Советского Союза.

«Не нужно об этом говорить с Чан Кайши», — сказал Трумэн послу Хёрли после смерти Рузвельта 12 апреля 1945 г. На конференции в Сан-Франциско Трумэн растолковал послу Чан Кайши Сун Цзывэню, что в принятых решениях нет ничего, способного причинить Китаю ущерб. Но Сун, которому удалось ознакомиться с содержанием секретного соглашения, ответил ему, что СССР уступил предоставленные ему преимущества и льготы еще в 1924 г.

Когда в июне в Чунцине посол Сталина А. А. Петров предлагал Чан Кайши договор о дружбе и союзе, он указал на существование неких «предварительных условий» и уточнил: «Они получили одобрение Рузвельта и Черчилля». «Вы хотите сказать, что решение о них было принято в Ялте?» — осведомился его собеседник. «Да», — ответил посол Сталина, добавив, что предусмотренный проект союза подразумевает объявление СССР войны Японии.

А посол Трумэна Хёрли напомнил: в Ялте «Сталин категорически заверил, что сделает все возможное, дабы обеспечить объединение власти в Китае под началом Чан Кайши, поскольку за Мао Цзэдуном настоящих коммунистов нет… одни коммунисты на маргарине…»

27 июня 1945 г. Сун, ставший министром иностранных дел, приехал в Москву подписать договор о дружбе и союзе в сопровождении сына Чан Кайши — Цзян Цзинго. Ему поручили приступить к переговорам неофициально. Сталин, поначалу очень гостеприимный, внезапно сменил тон и грубо сказал Цзян Цзинго: «Мы должны договариваться на базе этих предварительных условий. К тому же Рузвельт их подписал…»

Поскольку сын Чан Кайши отказывался признать эти положения, в частности о вхождении Внешней Монголии в состав СССР и даже о ее независимости, Сталин нашел в себе достаточно любезности, чтобы ответить ему: «Послушайте, возможно, вы по сути правы. Но вы должны понять, что на данный момент это вы нуждаетесь в моей помощи, а не я в вашей. Если бы вы были способны победить Японию, я бы ничего у вас не требовал. Но у вас нет к тому никаких возможностей. Так зачем разводить столько суеты вокруг Монголии?»{362}

С возвращающимся на родину сыном Чан Кайши условились, чтобы не дестабилизировать страну подобными уступками, держать соглашение в тайне, пока поражение Японии не станет окончательным и бесповоротным{363}. Требования Сталина фактически выходили далеко за рамки ялтинских «предварительных условий». Не было ли это заблаговременной компенсацией?

На конференции в Каире Рузвельт спросил у Чан Кайши, «не хочет ли он забрать обратно Индокитай». «Нет, — ответил тот. — Индокитай — не китайский…» Враждебность Рузвельта к английскому и французскому присутствию в Азии поразила Чан Кайши. Китайцев поистине удивляло, что антиимпериализм американского президента казался более стойким, чем его недоверие к СССР и коммунизму. Эта враждебность подтвердилась еще раз, когда после налета Японии на Индокитай 9 марта 1945 г. Рузвельт намекнул генералу Шенно, что «американское правительство заинтересовано в том, чтобы французов выкинули силой из Индокитая».

Чан Кайши не разделял подобных взглядов. Он взял на себя обязанность проконтролировать отход японцев на север Индокитая после их поражения, поскольку явно предпочитал французское присутствие передаче вьетнамского Тонкина (Бакбо) в руки китайских хозяев, которые вскоре могли стать приспешниками Мао Цзэдуна{364}.

УНИЖЕНИЯ ГЕНЕРАЛА ДЕ ГОЛЛЯ

Де Голля также не пригласили в Ялту и, что еще оскорбительнее, даже не предупредили о планах этой трехсторонней встречи. О том, что Черчилль и Идеи все же подумывали привлечь его, по крайней мере, к обсуждению проблемы Германии, он узнал лишь после ноты, которую велел передать троим участникам конференции.

Этому унижению де Голля предшествовали другие, а за ним последовало новое.

Самым тяжелым было долгое ожидание признания, хотя начиная с высадки в июне 1944 г. стало ясно, что вся Франция и в особенности движение Сопротивления единодушно приветствовали главу «Сражающейся Франции», доказывая Рузвельту, что именно де Голль представляет нацию. Президент США принял его в Вашингтоне 7 июля ввиду того ликования, с которым повсюду встречали де Голля с момента его высадки в Байё в Нормандии.

Официальное признание, тем не менее, пришло только 25 октября — через два месяца после освобождения Парижа, когда слава генерала де Голля достигла зенита, озаряя своими лучами его легитимность, — и спустя целый месяц после признания Соединенными Штатами королевского премьер-министра Италии Иваноэ Бономи, который поддерживал Муссолини, пока наступление союзнических сил не вынудило его работать на свержение дуче.

«Правительство довольно тем, что его соблаговолили называть таковым», — отвечал де Голль на вопросы журналистов. Но когда он официально в качестве главы государства пригласил Рузвельта в Париж (тогда как в Вашингтоне последний его только «принял»), тот ответил: «Я надеюсь когда-нибудь побывать во Франции, но считаю более важным встретиться сначала с двумя государственными деятелями — русским и англичанином»{365}.

Это унижение вдобавок сопровождалось отказом в просьбе относительно снаряжения восьми французских дивизий, число которых де Голль хотел удвоить. Рузвельт сказал, что помочь не может, в том числе из-за Эйзенхауэра, попавшего в тяжелое положение в битве за Эльзас, где вермахт оказывал на удивление ожесточенное сопротивление. Американский президент опасался слишком усилить де Голля. Об этом свидетельствует выбор слов: Рузвельт отвечал так, словно речь шла об оккупационной армии{366}.

Впрочем, как показало немецкое наступление на Арденны, война еще не была выиграна. Только эти трудности и заставили Рузвельта во время Ялтинской встречи согласиться укрепить французскую армию.

Итак, по замечанию Александра Верта, сложилась парадоксальная ситуация «странной войны наоборот»: если в 1940 г. Франция, относительно хорошо вооруженная, отказывалась воевать, то к концу 1944 г. ее руководители просто рвались в бой, а старший союзник отказывался их вооружать.

Считаясь с хорошими манерами Гарри Хопкинса, прилетевшего в Париж объяснить де Голлю истоки американского недоверия к нему и к Франции (собственно, он повторил то, что уже говорил Рузвельт), генерал притворился, будто не находит большим бесчестьем не получить приглашение в Ялту.

Но вот последнее унижение: в то время как де Голль приглашал американского президента в Париж, а затем, по возвращении последнего из Ялты, «туда, где ему будет удобно», Рузвельт предпочел сам «пригласить» де Голля… в Алжир. Это было намеренное оскорбление, на которое де Голль ответил не менее оскорбительным отказом (у него нашлись «более срочные дела»), особенно мучительное тем, что приглашением в Алжир Рузвельт представлял дело так, будто он там хозяин. Получив отказ де Голля, американский президент, в свою очередь, сказал, что «некоторые ведут себя словно дива» и ему «очень жаль»{367}.

Недовольство де Голля американцами вызывал и тот факт, что, как он узнал, зона оккупации в Германии, отданная Франции, была предоставлена ей вопреки возражениям Стеттиниуса и Сталина, но благодаря настояниям Черчилля и Идена в Ялте. Кроме того, когда японцы убили, пытали и пленили значительное число французов в Индокитае во время нападения 9 марта, американцы не выразили ни малейшего сочувствия по этому поводу.

Черчилль тоже вел себя бесцеремонно: после приезда без предупреждения на Корсику, как на оккупированную территорию, он тут же объявил о своем визите в Париж. К этому времени (за три месяца до Ялты) отношения между Францией и Великобританией были натянутыми, по-прежнему из-за кризиса в Сирии и Ливане. Однако по настоянию Жоржа Бидо старый лев все же приехал отметить 11 ноября 1944 г., и французы оказали ему такой прием, что он произносил приветственную речь со слезами на глазах и остроумно намекнул на свои отношения с лидером «Сражающейся Франции»: они, дескать, знались «в любые времена… я хочу сказать — в любую погоду».

Но сердечные излияния не могли скрыть реального положения вещей, т. е. соотношения сил между главами государств. Эрик Руссель отыскал телеграммы от 15 ноября 1944 г., которые Черчилль отправил Рузвельту и Сталину, чтобы проинформировать их о содержании его переговоров с де Голлем, впрочем, ограничиваясь только днем 11 ноября. Прежде всего де Голль надеялся раздобыть оружие для французских войск и оккупировать затем часть Германии. «Он и в самом деле плохо осведомлен о том, что происходит и что решается», — заключил Черчилль, который не видел в просьбах де Голля ничего предосудительного, однако настойчиво давал понять, что никаких решений они с генералом между собой не принимали, что бы ни писала пресса{368}.

Прочные отношения с СССР, то есть со Сталиным, представляли для де Голля естественную необходимость: они позволяли сбалансировать позиции Франции, чересчур зависимой от англосаксов, и заодно возродить традиционный альянс — залог тщательного контроля над Германией после войны. Дополнительной причиной служило то, что ни Великобритания, ни Соединенные Штаты, одержав победу, не оставляли надолго военные силы в Европе. Де Голля вдохновляло недавнее прошлое, поскольку он всегда мог, в частности в Алжире, рассчитывать на поддержку Сталина, хотя посол Богомолов и считал его человеком Лондона, которого окружают «отъявленные реакционеры» в лице Палевски, Плевена и др. Годом ранее (во время вступления союзников в Тунис) американская кинохроника «Ньюсрилз» показывала одного генерала Жиро, тогда как советские «Новости» чествовали генерала де Голля.

Недооценивая относительную слабость французских сил (в сравнении с советскими и англо-американскими), де Голль улетел в Москву, попросив, чтобы его туда пригласили, как будто собирался вести с русскими переговоры на равных, на манер его предшественников в 1891 г. Прежде чем отправиться в долгий путь через Каир и Сталинград, он дал знать Консультативной ассамблее, что «Франция скоро найдет средства обрести независимость».

Очевидец визита генерала в СССР Александр Верт утверждает, что де Голль совершил первую оплошность уже в Сталинграде, когда назвал Сталинградскую битву символом «единства между союзниками», хотя это была чисто русская победа, одержанная с помощью исключительно русских сил и средств. Затем последовала накладка в Москве, где принятому без помпы и шумихи генералу пришлось толкаться в метро, как обычному человеку. Бидо, еще сильнее раздосадованный тем, что никто не знает де Голля, обозвал русских «холодными и бесчеловечными»{369}. Неприятно удивленный таким приемом, лишенным всяких почестей и тепла, де Голль отказался остановиться в Доме для гостей под предлогом того, что он нашпигован «жучками», и потребовал, чтобы ему предоставили возможность ночевать в посольстве.

Сталин встретил его с ледяной холодностью.

Когда де Голль стал доказывать, что причина несчастий двух стран кроется в отсутствии между ними союза в 1939 г., Молотов напомнил, как в 1935 г. Лаваль саботировал французско-советский пакт. «Де Голль — не Лаваль», — возразил генерал.

Последовала еще одна нападка со стороны Сталина: он с насмешкой удивлялся медлительности восстановительных работ во Франции. «На Юге, — иронизировал Сталин, — французские города были освобождены достаточно легко. В Париже тоже не было крупных сражений… Промышленные предприятия не пострадали… Почему же французская промышленность не возрождается?» Де Голль ответил, что у Франции осталось не больше 5 тыс. локомотивов из довоенных 22 тыс. и транспортный вопрос все блокирует.

Затем де Голль перешел к центральному вопросу — о будущем Германии, «от которой должна быть отделена Рейнская область и присоединена к французским территориям в силу экономической, политической и военной необходимости». Сталин спросил: «Как союзники смотрят на эту проблему?» — «Англичане и американцы не всегда будут на Рейне, а Франция и Россия останутся навсегда там, где они есть». — «Да, но история показала, что две континентальные державы не имеют достаточно сил, чтобы усмирить Германию».

Затрагивая затем польский вопрос, де Голль выразил согласие с переносом западной границы Польши по Одеру-Нейсе, полагая, что это разрешит проблему восточной границы: «У нас нет никаких возражений против “линии Керзона”, если Польша будет компенсирована на западной границе». Сталин напомнил, что «восточная граница Польши была подтверждена Клемансо».

Перейдя в наступление, де Голль спросил: «Есть ли у вас информация по действительному общественному мнению всего населения Польши?» Сталин ответил, что «следит» и «наблюдает» за ним, что население спрашивает себя: «Где польское правительство в Лондоне? Почему оно не в Польше, уже освобожденной или освобождающейся?» После поражения Варшавского восстания «польский народ узнал, что это восстание было начато без договоренности с командованием Красной армии», а «если бы спросили советское правительство, готово ли оно помочь этому мятежу, оно, конечно, ответило бы “нет”». Затем агенты эмигрантского правительства в Лондоне, находившиеся в Польше, восстали против аграрной реформы Люблинского комитета, который «взял земли поляков, находившихся в эмиграции или ушедших с немцами, и продал их крестьянам» — т. е. «предпринял то, что Франция осуществила сама в конце XVIII века». В итоге «резко уменьшилось влияние польского правительства в Лондоне».

«Я думал, — добавил Сталин, — что Франция лучше это поймет, чем Англия и Америка». Де Голль ответил, что желает только объединения русских, поляков и французов, и обещал направить уполномоченного в Люблинский комитет (согласно некоторым свидетельствам, Кристиана Фуше), но Сталин все видом выражал недоверие.

Потом де Голль вновь заговорил о будущем Германии и о советско-французском альянсе, о заключении пакта между СССР и Францией. Английская политика, объяснял он, «реагирует медленно, и поэтому возможно существование разногласий между французами и англичанами относительно статуса левого берега Рейна». Сталин возразил, что двухстороннему пакту следовало бы предпочесть трехсторонний, между Францией, СССР и Великобританией, поскольку англичане теперь располагают большими возможностями уничтожить немецкую промышленность и наверняка сделают это, извлекая урок из всего происшедшего после Первой мировой войны.

Давая понять де Голлю безосновательность его расспросов по поводу Польши, Сталин не прекращал подчеркивать, отвечая на вопросы о Германии и о будущем возможном российско-французском альянсе, что надо действовать в согласии с англичанами.

Советский отчет об этих переговорах опускает такую подробность, что, пока они проходили, Черчилль прислал телеграмму, сигнализируя о своем желании участвовать в вероятном пакте. Не передает он и того, как Сталин одернул генерала, напомнив ему, что в течение этой войны французы очень мало сражались. В отчете также не упоминается о панегирике, который Сталин пропел Торезу, заключив, что «если бы тот был на месте де Голля, то не посадил бы его в тюрьму… по крайней мере, сразу».

Дополнительное оскорбление — Сталин позволил Молотову спросить, кто будет ратифицировать пакт, — способ лишний раз напомнить де Голлю, что во Франции еще не было избранного парламента. «Но вы же подписали пакт с чехами, у которых есть только временное правительство, — ответил застигнутый врасплох де Голль. — Так что видите, здесь нет никакой проблемы»{370}.

Подобный обмен «любезностями» произвел на обоих собеседников очень тяжелое впечатление. По словам Александра Верта, Сталин заявил, что никогда не встречал более неприятного переговорщика, чем де Голль. Генерал тоже уехал недовольным, не оценив несколько вульгарных и провокационных шуток, которые грузин так любил расточать, играя в тирана-преступника, якобы готового расстрелять дипломатов или самого Тореза{371}.

Конечно, де Голль не признал Люблинский комитет, заметив только, что пошлет туда уполномоченного. Но, с другой стороны, он и не получил ничего по Германии. Была выдвинута всего лишь идея пакта, но не установлено определенно, будет ли он заключен тремя или двумя сторонами.

Год спустя де Голль уже по-своему рассказывал лейтенанту Ги о своей поездке в Москву: «Я имел намерение не просто обменяться со Сталиным подписями на клочке бумаги. Нет, в первую очередь я хотел ясности. И я был готов в глубине души взять на себя обязательство поддержать его в Польше, в Румынии и т. д. в обмен на твердую поддержку с его стороны в сражении за Рейн, я был готов закрыть глаза… Сталин, разумеется, что-то обещал сквозь зубы и впоследствии ни разу не поддержал наши усилия… Морально мы больше ничего не должны русским, они нам не помогли. Более того, они способствуют восстановлению Германии. Мы заплатили долги, и я готов теперь присоединиться к англосаксам. Да, вполне»{372}.

Разумеется, такие объяснения не передают в должной мере глубину разочарования, постигшего де Голля в результате московских переговоров. Это оно заставило его сказать, будто Сталин помогает восстановлению Германии, что на тот момент, в 1946 г., совершенно не соответствовало действительности — даже в советской зоне.

По сути, поездка в Москву способствовала изменению позиции де Голля, становившейся все более антисоветской. Решения Сталина в Ялте убедили его в необходимости такого изменения, хотя глава Советского государства и согласился «по доброте» дать Франции оккупационную зону… но за счет территорий из английской и американской зон.

В конечном счете именно англичане и американцы предоставили Франции место, на которое она рассчитывала, и поворот де Голля в сторону Запада пошел быстрее с его уходом от власти и с приходом к ней коммунистов.

В 1945–1946 гг. де Голль охотно верил в возможность третьей мировой войны. Черчилль в Фултоне заявил, что между Востоком и Западом опустился «железный занавес». Рузвельт умер 12 апреля 1945 г., и неизвестно было, как поведет себя его преемник. В Реймсе французский генерал вместе с остальными принимал немецкую капитуляцию, в Берлине же маршал Жуков делал вид, будто не знает, что генерал де Латр должен участвовать в ее повторном подписании, а Вышинский и вовсе попытался исключить его из состава участников. Какое унижение для Франции! Пожалуй, даже более тяжкое, чем негодование маршала Кейтеля, присутствовавшего на станции Ретонд в июне 1940 г., который при виде французского флага рядом с флагами других победителей воскликнул: «Этого еще не хватало!»

КАКОВ ЖЕ ИТОГ?

Сопоставление точек зрения главных персонажей Второй мировой позволяет нам по-новому взглянуть на «Большой альянс», на причины и следствия его возникновения, на то, о чем поведали нам переговоры между лидерами.

Негласная договоренность между Черчиллем и Сталиным о зонах влияния в Европе оказалась более перспективной и реальной, чем ялтинские обещания. Восточная Европа практически перешла под советский контроль, а Греция — под британский (затем американский).

В США осуждение политики Рузвельта, якобы чересчур уступчивой, в большей степени вызывалось его личным поведением, зачастую демонстрировавшим благосклонность к Сталину, нежели действительными поступками и решениями, принятыми в Тегеране и Ялте. Его упорная враждебность к британской и французской колонизации даже поразила Чан Кайши.

Сговор Сталина и Рузвельта изолировал Черчилля и напоминал попытку заместить англо-американский альянс советско-американским — такая тенденция наблюдалась и в ходе Суэцкого кризиса в 1956 г. Рузвельт делал политическую ставку на сокращение Британской империи, от которой уже откололась Австралия. Это означало, что у Рузвельта идея «холодной войны» еще не возникала, хотя она уже укоренилась в умах некоторых его советников, например Форрестола. В сознании Черчилля эта идея существовала подспудно.

Сталин, со своей стороны, отнюдь не отступился от идеи мировой революции. Роспуск Коминтерна был вызван обстоятельствами и тактической необходимостью, более-менее связанной со сближением с Соединенными Штатами.

Англо-американские отношения — в основе своей неплохие — были, тем не менее, не лишены некоего налета соперничества, даже определенного недоверия: Черчилль и Рузвельт пытались обставить друг друга, Черчилль до Ялты, а Рузвельт — после. С особой придирчивостью рассматривались вопросы возвращения потерянных или оставленных территорий, от прибалтийских стран до Китая, от Бессарабии до Сахалина и Курил.

По конфликтным проблемам, связанным с будущим Европы, помимо открытых дискуссий, в «Большой тройке» не существовало фундаментальных разногласий, если не считать вопрос о репарациях. Однако союзники недооценили способность к автономии тех политических сил, которые сумели избежать их контроля, как, например, в Греции, в Югославии, в Китае, где коммунистические партии не повиновались Сталину. Ялтинские договоренности не предусматривали, что в Восточной Европе коммунисты захватят практически всю власть. И в этом они были нарушены. Однако самым жестким коммунизм оказался там, где советские войска отсутствовали: при Тито в Югославии, в Ачбании. В Греции гражданская война разразилась тоже без одобрения Москвы. К тому же во время Ялтинской конференции, в 1945 г., многие западные демократы видели в присутствии русских, например, в Венгрии, Румынии, Болгарии гарантию против возвращения либо немецкого влияния, либо фашизма, либо того и другого.

События последующих десятилетий приводят к следующим выводам. С одной стороны, надежда Рузвельта на то, что советский режим в конце концов станет более демократичным, способствовала закреплению за ним славы крайне наивного и доверчивого человека. С другой стороны, факты открывали глаза тем, кто безоговорочно верил в святость истины, будто весь ход истории неизбежно ведет к мировой революции.

Хронология событий

1944

4 марта … Советское наступление на Карпаты

10 марта … Образование Комитета национального освобождения Греции; программа Национального комитета Сопротивления (французского)

18 марта … Встреча Гитлера с Хорти; Хорти отправляет в отставку Каллаи

25 марта … Уничтожение партизанского отряда на плато Глиэр (Франция)

15 мая … Американцы захватывают о. Уэйк в Тихом океане

3 июня … Французский комитет национального освобождения объявляет себя временным правительством

4 июня … Вступление союзников в Рим

6 июня … Высадка в Нормандии

12 июня … Первый обстрел Лондона ракетами «Фау-1»

23 июня … Советская территория полностью освобождена

20 июля … Заговор против Гитлера; казнь фон Штауффенберга

21–30 июля … Разгром партизан Веркора (Франция)

1 августа — 3 октября … Восстание в Варшаве

15 августа … Высадка в Провансе

20 августа … Арест 11етена немцами; его перевод в Зигмаринген

19–25 августа … Освобождение Парижа

31 августа … Советские войска в Бухаресте; государственный переворот короля Михая

21 августа — 29 сентября … Заседание конференции в Думбартон-Оуксе: план создания ООН

Сентябрь … Тито освобождает Сербию

6 сентября … Обстрел Лондона ракетами «Фау-2»

9 сентября … Восстание в Софии

Октябрь … Московское совещание: раздел зон влияния между Черчиллем и Сталиным

12–14 октября … Освобождение Афин; вступление туда англичан

24–26 октября … Сражение на о. Лейте (Филиппины), сокрушительное поражение японцев

Ноябрь … Освобождение Эльзаса

4 декабря … Начало гражданской войны в Греции

16 декабря … Немецкое наступление в Арденнах

26 декабря … Осада Будапешта

1945

1 января … Люблинский комитет объявляет себя польским правительством

4–11 февраля … Конференция в Ялте

13–14 февраля … Бомбардировка Дрездена

15 февраля … Вновь открыта дорога на Бирму

9 марта … Разоружение японцами французских войск в Индокитае

16 марта … Красная армия достигает рубежей Австрии

6–7 апреля … Битва у Окинавы

9 апреля … Восстание итальянского Сопротивления

12 апреля … Смерть Рузвельта

25 апреля … Встреча американской и советской армий на Эльбе (в Торгау)

28 апреля … Смерть Муссолини; капитуляция немецких войск в Италии

30 апреля … Самоубийство Гитлера

2 мая … Капитуляция Берлина

5–8 мая … Восстание в Праге

7–8 мая … Общая капитуляция Германии

17 июля — 2 августа … Конференция в Потсдаме: Сталин, Трумэн, Черчилль

6 августа … Первое применение атомной бомбы в Хиросиме

8 августа … СССР объявляет войну Японии

9 августа … Вторая атомная бомба сброшена на Нагасаки

5. КОНЕЦ ПАРТИИ

Уинстон Черчилль в ноябре 1942 г. произнес: «Это начало конца». Вполне можно согласиться, что этот месяц действительно представлял собой поворотный момент в ходе войны. В одно и то же время вермахт был остановлен под Сталинградом, а германо-итальянские войска разгромлены в Эль-Аламейне, и их поражение способствовало успеху высадки союзников в Северной Африке. На Тихом океане Япония также впервые проиграла битву — в Гуадалканале.

Переломные события зимы 1942–1943 гг. Анри Мишель справедливо нарек «биссектрисой войны». Стоит заметить, однако, что народы оккупированной Европы, конечно, видели этот перелом, но для них от него до возможного освобождения оставалось еще несколько световых лет. Пока же они чувствовали, что их участь становится тяжелее, а репрессии все более жестокими.

Де Голль даже раньше Черчилля (который оказался провидцем, но не сделал свое пророчество достоянием гласности) в сентябре 1941 г. заявил одному из собеседников, остолбеневшему от удивления: «Война закончена, она заканчивается даже раньше, чем я думал». По мнению де Голля, мощь США, присоединенная к мощи сопротивляющегося СССР, гарантировала поражение Германии, Италии и Японии. Американские поражения он считал «мелкими неприятностями», которые принесли огромную выгоду, заставив Америку вступить в войну.

Геббельс в своем дневнике начиная с января 1942 г. тоже предсказывал, что война может быть Германией проиграна: поражение немцев под Москвой, нежелание фон Бока в сентябре подумать о необходимости теплой одежды для вермахта заставили его предчувствовать худшее; он поговорил с Гитлером, и тот дал ему полномочия развернуть кампанию по сбору одежды, которую он превратил в торжество национальной солидарности. Конечно, отставка фон Браухича пошатнула уверенность немецкого населения, но победы, одержанные в то время японцами, затушевывали масштабы немецких неудач и позволяли собраться с силами.

Немецкий министр вооружения Тодт, придя к сходным заключениям, 29 ноября 1941 г. рекомендовал Гитлеру подумать о поиске политического выхода из войны. Тодт погиб в феврале 1942 г. в авиакатастрофе, и благодаря этому ему не пришлось исполнять приказ совершить самоубийство, которому в октябре 1944 г. подчинился маршал Роммель, осмелившийся предложить Гитлеру то же самое. Следует сказать, что, помимо этих двоих, Гитлер раз десять получал подобный совет и от других.

На Нюрнбергском процессе Геринг заявил, что Германия проиграла войну, когда проиграла битву за Англию осенью 1940 г. Таким образом, он возложил всю вину за поражение на провал отданной под его командование люфтваффе. Это суждение вынесено им a posteriori. Как, впрочем, и мнение переводчика фюрера, Шмидта, который датировал «начало конца» сентябрем 1939 г., поскольку Гитлер тогда «не сумел поставить предел своим амбициям».

Можно, следовательно, задуматься, какой конец партии и с какими чувствами представляли себе (если представляли) главные действующие лица конфликта, судя по их словам и поступкам.

ГИТЛЕР: ПОБЕДА ИЛИ КАТАСТРОФА

«Если немцы не готовы на любые жертвы ради выживания, пусть погибают», — такого рода заявление, по словам Марлиз Штайнерт, Гитлер впервые сделал в начале зимы 1941–1942 гг.{373} У немцев замерзали паровозы и воронки подачи топлива на заправочных пунктах, а Гитлер приказывал: «Оставайтесь на месте, не отступайте ни на шаг»{374}. Когда Гудериан заметил, что этот приказ повлечет за собой бессмысленные жертвы, Гитлер спросил с иронией, «не думает ли он, что гренадеры Фридриха умирали ради собственного удовольствия».

Через несколько дней Гитлер разжаловал Гудериана. За неделю до этого, 18 декабря 1941 г., он принял отставку маршала фон Бока, командовавшего наступлением на Москву; на следующий день, 19 декабря, снял маршала Браухича с поста главнокомандующего; потом наступил черед командующего группой армий «Север» фон Лееба и маршала Гёпнера, который попал под трибунал.

«Необходимо заставить войска фанатично сопротивляться на позициях», — дал установку фюрер, ставя под сомнение всю армейскую систему и ее руководителей, не способных сражаться в «духе национал-социализма». Гитлер, принявший пост главнокомандующего сухопутными войсками, собирался внушить этот дух лично.

К тому времени фюрер, не принимавший по-настоящему участия в битве за Англию и осмотрительно остававшийся в тени, все еще мог объявлять своей заслугой непрерывную череду побед, порожденных его склонностью к риску, удачно брошенным жребием. Читая мемуары маршала Кейтеля, можно констатировать, что Гитлер оказывал буквально на всех, и в частности на самого Кейтеля, очень ощутимое влияние.

Но провал его стратегии в 1941 г., за которым последовала катастрофа зимы 1941–1942 гг., ослабили абсолютное преклонение немецкого высшего командования перед «стратегическим гением» фюрера. В 1942 г. маршала Листа обвинили в том, что он помешал бронетанковому подразделению СС пойти на Ростов, после того как Йодль не пожелал увидеть тактическое значение черноморских портов. Он доказывал, что атаковать их со стороны горных троп Кавказа практически невозможно. Генералу Гальдеру, одному из своих самых близких соратников, Гитлер ставил в вину то, что он приносит одну лишь негативную информацию: речь шла о рапортах генерала Георга Томаса, главы экономической службы ОКБ (верховного командования вермахта), в которых приводились деморализующие данные о числе танков, выпущенных русскими за Уралом, и об их людских резервах. Гальдера отправили в отставку в октябре 1942 г. вместе с Томасом. По словам того же Гальдера, когда он сообщил о планах русских увеличить ежемесячное производство танков до 1 200 штук (то есть на 25% больше, чем производили немцы), Гитлер якобы подошел к нему с угрожающим видом, потрясая сжатыми кулаками, и заявил, что «борьба с начальником генерального штаба стоит ему половины его душевных сил»{375}.

«Военные — трусы, — втолковывал Гитлер Геббельсу, — они прячутся по щелям, когда речь идет о том, чтобы принять серьезные решения, и вечно ищут, как бы переложить свою ответственность на плечи политиков… Они пытаются оправдаться, сочиняя негативные мемуары. Если все пройдет хорошо, они надеются, что их отчеты канут в лету, а если все обернется плохо, они смогут потом их откопать, чтобы показать, что в свое время предупреждали об опасности» (25 января 1944 г.). К этому презрению у Гитлера скоро добавилась и крайняя подозрительность.

Капитуляция маршала Паулюса под Сталинградом и создание Национального комитета «Свободная Германия» дали Гитлеру серьезные основания для ярости и опасений. Большинство высших военачальников отныне вызывали у него подозрение: будь то Буш, которого Гитлер упрекал за отступление на Березине, или пламенный Роммель — конечно, «великолепный начальник бронетанковых войск», но «которому не хватало гибкости и жизненных сил с момента его возвращения в Европу».

Накануне 6 июня 1944 г. нервное ожидание высадки союзников сопровождалось дилеммой, которую Гитлер должен был разрешить. Не зная, где произойдет высадка — в Па-де-Кале, в Нормандии или в Норвегии, — дезориентированное англо-американской операцией по дезинформации «Фортитьюд» (Fortitude), немецкое верховное командование колебалось между двумя вариантами действий: фон Рундштедт считал, что нужно сохранить сильный резерв на достаточном удалении от берега, дабы иметь возможность ударить по нападающим, где бы те ни высадились; Роммель, напротив, полагал необходимым разместить войска как можно ближе к берегу, прямо за Атлантическим валом, поскольку ввиду воздушного превосходства союзников силы, размещенные в глубине, никогда не смогли бы ни пробиться к месту атаки, ни сыграть отведенной им роли.

Фюрер выбрал решение тут же отбросить нападающих, но предоставил Роммелю всего три бронетанковых дивизии, оставив остальные в резерве. Обманутые «Фортитьюд» немцы думали, что высадка в Нормандии — лишь диверсия, а самое главное произойдет в другом месте. Таким образом, выигранное время позволило Эйзенхауэру и Монтгомери закрепиться. Плохие погодные условия вызвали, конечно, некоторую задержку графика, но вместе с тем ввели в заблуждение и немцев. В ночь высадки союзников Роммеля вызвали в ставку фюрера — тот на чем свет стоит ругался на флот из-за переданной им информации.

Моменты раздражения или крайнего напряжения то и дело сменялись у Гитлера проблесками оптимизма и уверенности. И хотя английские бомбардировки затронули базу в Пенемюнде (известную прежде всего своим ракетным полигоном, созданным в 1937 г.), а высадка союзников завершилась успешно, Гитлер все же ожидал спасения от «Фау-1»: 2 400 этих ракет было сброшено на Англию в июне. Позднее, во время остановки немецкого наступления на Арденны в декабре, Гитлер точно так же рассчитывал на «Фау-2». Он не терял веры в изобретательский гений немецкой расы.

А между тем, положение на фронтах все ухудшалось.

17 июня Гитлер даже слушать не захотел Роммеля, говорившего ему в присутствии фон Рундштедта, что враг располагает огромным превосходством в воздухе и, следовательно, стоило бы подумать о том, чтобы положить войне конец. «Беспокойтесь не о военной ситуации, а о вашем наступательном фронте», — ответил ему Гитлер. Как только развернулось советское наступление, фюрер отобрал командование у Кейтеля и передал фон Клюге. Тот поначалу осудил пессимизм Роммеля, а затем, единожды побывав на месте боевых действий, понял его обоснованность. Повторно объяснив перед Клюге, для передачи фюреру, причины своего беспокойства, Роммель сказал тогда своему адъютанту, генералу Шпайделю: «Если фюрер не сделает из этого выводы, то надо будет действовать». Что бы это могло значить?{376}

Гитлер предчувствовал заговор.

Экономическим руководителям, которых привел к нему Альберт Шпеер, он заявил 29 июня 1944 г. (когда американцы в конце концов захватили Шербур): «Эта война — не только война солдат, но прежде всего — война техников… Мы вступили в нее с определенным преимуществом, поскольку смогли создать себе арсенал… Противник догнал нас во многих областях и воспользовался нашим опытом. Отчасти именно этим объясняются жестокие провалы… Американские инженеры в большинстве своем немецкого происхождения, в них течет немецкая кровь Швабии. Это те же силы, что работают у нас [sic], и было бы грустно, если бы они не пришли к тем же результатам». Еще он добавил: «Не думайте, что, раз мы потерпели поражение, нас загонят в угол вплоть до капитуляции… Возможно, об этом шла бы речь в 1939 г., когда наши противники стояли на берегу Рейна. Сегодня это было бы смешно. Судьба войны не решится за один день, потеря одного из плацдармов вроде Шербура не играет никакой роли… Мы никогда не должны позволить повториться 1918 году. Пока я или кто-либо из моей гвардии живы, любой, кто подумает о капитуляции, будет уничтожен. Германию никогда не побеждал внешний враг, только сами немцы. А ведь тех, кто ее победил, сегодня и след простыл».

Правда, после покушения 20 июля фюрер уточнил свою позицию и сделал более четкое заключение: «В 1918 году армия была предана тылом; сегодня тылу угрожает предательство армии».

Оказалось, что немецкое верховное командование целыми штабами состояло в заговоре или знало о нем, но не доносило о его существовании.

Покушение 20 июля — не первое, которого Гитлеру удалось избежать. Но именно оно представляло собой доведенный до реализации план настоящего заговора и даже первый этап путча. В Париже генерал Штюльпнагель, едва узнав о покушении, приказал немедленно арестовать начальника гестапо Карла Оберга, а также всех руководителей парижской службы СС… а затем велел всех отпустить, когда провал заговора стал очевиден.

Прибывший тем временем в гитлеровскую ставку после своего освобождения Муссолини был поражен разрушениями, которые произвела бомба. Дуче утешил фюрера: дескать, то, что он уцелел, — настоящее чудо, а следовательно — предзнаменование победы.

Гитлер имел свое мнение насчет виновников. Повстречавшись с рабочими-каменщиками, он сказал им: «Я знаю, что это исходит не от вас». Народные массы действительно фюрера по-прежнему очень любили. Он это знал и где только можно поносил «фонов» — аристократов из военного верховного командования.

По мнению Геббельса, заговорщики, разумеется, действовали под влиянием евреев и англичан. Дёниц усматривал в заговоре предательство сухопутной армии, поскольку скоро выяснилось, что подложил бомбу ушедший с совещания Штауффенберг. Остались Геринг, Риббентроп, Йодль и Кейтель, подхвативший фюрера на руки. Когда фюрер еще не опомнился от взрыва, кто-то бросил, что это похоже на дело Рема. Апатичный до тех пор Гитлер резко подскочил, истерично выкрикивая, что надо наказать виновников и их семьи так, как никому и во сне не снилось, что он уничтожит их всех. Очевидно, намек привел его в ярость, потому что напомнил, что в 1934 г. Рём предупреждал его о недовольстве армии, и, чтобы примириться с ней, Гитлер отдал СС приказ убить Рема («Ночь длинных ножей»).

Гитлер впадал в истерику всякий раз, когда его заставали врасплох и ставили под сомнение его непогрешимость.

Этот заговор Гитлер пристегнул к «предательству» Паулюса, тогда как, в сущности, он просто выражал одновременно отчаяние и гнев тех, кто считал войну проигранной и желал предотвратить неминуемую катастрофу. По сути, заговор исходил не столько от католиков-оппозиционеров, протестантов и пр., которые, как бойцы «Красной розы» (Социалистической партии Франции), клеймили тиранию режима и его бесчеловечность, сколько от разнородного скопления людей, вдохновляемых полковником фон Штауффенбегром и группой высокопоставленных офицеров. Последние, вне зависимости от того, состояли они в генштабе или нет, чувствовали себя униженными, с тех пор как Гитлер и нацистская партия самочинно присвоили себе право принятия военных решений. После покушения их болезненное самолюбие обострилось еще сильнее, поскольку Гиммлер был назначен главнокомандующим «внутренней армии».

Последнее выступление военного руководства и операция по спасению страны, оказавшейся на грани гибели, покушение на Гитлера и попытка военного переворота ни в коем случае не являлись восстанием против преступлений, совершенных режимом в России, Польше, Сербии и других странах, или еврейского геноцида, хотя некоторые генералы (например, фон Бок) открыто протестовали против всего этого еще с лета 1941 г.{377}

Так же как рабочие-каменщики, народные массы Германии были склонны считать, что фюрер стал жертвой предателей родины. Генерал фон Тресков покончил с собой при известии о провале покушения. Его труп вытащили из могилы перед собравшимися родственниками, его семью осыпали проклятиями.

Гитлер выступил по радио, «дабы вы слышали мой голос, и дабы немцы знали об обстоятельствах этого ни с чем не сравнимого в истории страны преступления»: «Клика офицеров-идиотов — амбициозных, беспринципных и преступных — замыслила заговор с целью устранить меня и уничтожить практически всю ставку верховного командования… Это малое ядро преступников будет безжалостно уничтожено… И на сей раз мы — национал-социалисты — поквитаемся с заговорщиками так, как у нас принято…»

Репрессии были ужасны. «Надо покончить с этим отребьем… — требовал Гитлер. — И на этот раз я не буду мудрствовать лукаво. Преступники не предстанут перед военным трибуналом, где заседают их подельники, где процесс будет затягиваться до бесконечности… Их нужно повесить, как обычных преступников… Приговор должен быть приведен в исполнение не позднее двух часов после его вынесения — чтобы они и пикнуть не успели. Фрайслер присмотрит за этим. Это наш Вышинский».

Осужденным отказывали в отправлении каких-либо религиозных обрядов. Первые восемь осужденных с деревянными башмаками на ногах, по пояс голые, были повешены. Агония длилась долго, и после каждой экзекуции палач подкреплял силы водкой. Кинохроника «Дойче вохеншау» запечатлела старого маршала фон Вицлебена, вынужденного во время допроса постоянно придерживать руками брюки, потому что у него отняли подтяжки. Смотрел ли Гитлер снятые на кинопленку кадры казни, неизвестно.

Вскоре Гиммлер стал объяснять, что подобные процедуры не имеют ничего общего с действиями большевиков, а якобы уходят корнями в древние германские традиции: «Говорили: “Этот человек предал, его кровь — это кровь предателя, и кровь, текущая в жилах его семьи, — гнилая. Ее надо уничтожить”. Семья графа фон Штауффенберга будет уничтожена вплоть до ее последнего члена». Точно так же надлежало поступить и с семьями фон Зейдлица, фон Трескова, фон Клейста и других. Были арестованы около 5 тыс. чел. Очень многих из них казнили.

Маршала Роммеля ждала иная судьба.

Роммель, попавший под подозрение с конца 1943 г. за то, что сказал фюреру о необходимости положить конец войне на два фронта, был в курсе заговора. Но сразу же после июньской высадки союзников в Нормандии он получил ранение при аварии и не участвовал в заговоре непосредственно, хотя начальник его штаба фон Шпайдель сказал, что он, «как и я, перешел Рубикон». Однако Роммель, кажется, не знал, что фигурировал в некоторых списках как будущий президент рейха по смерти Гитлера — поскольку снискал уважение противника в ходе африканской кампании и мог бы вести переговоры на более выгодных условиях.

Когда Гитлер вызвал его к себе, Роммель думал, что получил новое назначение. Вместо этого фюрер поставил его перед выбором: пойти под трибунал, лишив себя и семью всех прав, либо покончить с собой и быть похороненным как национальный герой со всеми причитающимися в данном случае привилегиями для родных.

«Он выбрал самоубийство, — рассказывает его сын (его слова подтверждает и сын Шпайделя). — Было условленно, что за ним придут к нему домой. Туда прошли двое из генералов — членов трибунала. Они дали ему ампулу с цианидом, которую он проглотил уже в увозившей его машине… Следовало хранить тайну». На похоронах Роммеля присутствовало довольно много генералов. Говорили, что он пал жертвой нападения. Производить вскрытие запретили{378}.

Геббельс, Гиммлер и Борман играли в великих чистильщиков. Вместе с Гитлером они были уверены, что военные затеяли заговор не для того, чтобы предотвратить катастрофу тотального поражения, а, наоборот, что сами поражения явились результатом предательства военных.

Партия руководила и военными, и беспартийными высшими должностными лицами, служившими связующим звеном с гражданским обществом, — такими, как Ламмерс и Шпеер. Подведомственную им рабочую силу Геббельс и Гиммлер хотели использовать для вооруженной обороны рейха. У Гитлера оставалось все меньше средств для разрешения внутренних раздоров, но он отчаянно не хотел урезать полномочия Геринга, которого немцы ввиду его сибаритства считали теперь неспособным восстановить люфтваффе: общественное мнение обвиняло его в том, что воздушные силы потеряли боеспособность и не могут защищать немецкие города.

С тех пор Гитлер видел предательство повсюду: как среди своих союзников, все более от него отдалявшихся, так и среди военных высшего ранга, которых он подозревал в участии в заговоре. Самоубийство маршала фон Клюге после того, как фюрер отказал ему в эвакуации из Фалезского мешка в июле 1944 г., еще сильнее разожгло его ярость, убедив его, что офицеры не только участвовали в заговоре, но и готовятся вступить в переговоры с союзниками.

Сдача генерала фон Хольтица (на Монпарнасском вокзале в Париже) 25 августа добавила Гитлеру истерического недоверия в отношении самых лучших его генералов. Хольтиц не подчинился приказам фюрера разрушить Париж, так же как ранее другие немецкие офицеры отказались разрушить Киев и Ленинград.

Немецкие армии отступали и на востоке, и на западе. После высадки в Провансе, битвы за Эльзас и потери Варшавы Гитлер рассчитывал подняться на ноги, надеясь на «неизбежный» раскол в стане союзников между англо-американской и советской сторонами, а также на свое новое секретное оружие «Фау-2». И еще больше — на наступление, которое он готовил в секрете с новым командующим сухопутными войсками генералом Моделем. Это наступление должно было полностью изменить ситуацию. Сильно постаревший Гитлер все же обрел бодрость, необходимую для подготовки наступления. Он пояснял: «Очень важно время от времени лишать врага уверенности, давая понять с помощью шоковых наступлений, что реализация его планов изначально невозможна. Успешной обороной никогда его в этом не убедить. На войне окончательное решение принимается только тогда, когда один либо другой признает, что не может выиграть… Что бы ни делал враг, пусть не надеется на капитуляцию — никогда. Никогда!»{379}

Наступление в Арденнах 16 декабря 1944 г. началось потрясающе успешно: немецкие «коммандос», говорившие по-английски и одетые в американскую форму, просочились за линию фронта под руководством Отто Скорцени. Эффект внезапности позволил 250 тыс. немцев атаковать 80 тыс. американцев, в то время как на Лондон и Антверпен были запущены «Фау-2». Немцы уже мечтали сбросить в море целую армию. Но погода прояснилась, англо-американская авиация смогла собраться и остановить наступление. Гитлер обратился к немецкому народу, чтобы выразить свою решимость.

А тем временем пал Будапешт, при штурме которого соотношение танков составляло семь к одному в пользу русских, артиллерийских установок — двадцать к одному. Русские подходили к Одеру… но Гитлер не разрешил Гудериану перебросить войска с запада на восток.

По-прежнему приказывая сражаться шаг за шагом, никогда не отступая, Гитлер утвердил в марте 1945 г. директиву «О выжженной земле». Он узнал, что немцы сдаются в плен американцам или французским внутренним силам, как, например, колонна «Эльстер» (порядка 10 тыс. чел.). Гитлер считал этих солдат и офицеров предателями, нелюдями. Они были не готовы к самопожертвованию, недостойны своего фюрера.

Альберт Шпеер отверг тактику «выжженной земли» — полное разрушение всей Германии, ее подземных и других заводов, обеспечивавших мощь вермахта. Следовало, по его мнению, положить конец несчастью, которое привело к эвакуации 20 млн. немцев из крупных городов (к примеру, из разбомбленного Дрездена).

С немцев было довольно.

После Шпеера, решившего не подчиниться приказам фюрера, такие маститые нацисты, как Гиммлер и Геринг, попытались за спиной Гитлера начать переговоры с союзниками, чтобы предотвратить крах.

Гитлер говорил, что хочет (наподобие сверхчеловека Ницше) поспорить с историей, рассматриваемой как падение в небытие. Немецкому народу предстояло первым провалиться в эту бездну, как в «Парсифале» Вагнера.

Он и провалился.

БОЛЕЗНЬ УНОСИТ РУЗВЕЛЬТА

Всего за восемнадцать дней умерли трое из главных действующих лиц войны: Рузвельт скончался от болезни 12 апреля 1945 г., Муссолини был казнен и подвешен за ноги 28 апреля, Гитлер покончил с собой 30-го. В должной ли мере такая скоротечность событий отмечена историками?

Кадры кинохроники свидетельствуют, что в Ялте в начале 1945 г. Франклин Рузвельт имел очень усталый вид: лицо его выглядело изможденным, а по ходу конференции он часто отлучался с заседаний из-за болезни. По возвращении в США 17 марта на праздновании сороковой годовщины своего брака он вдел в петлицу пиджака бутоньерку и, казалось, находился в лучшем состоянии. Затем он уехал отдыхать в Ворм-Спрингс. Однако Роберта Шервуда, записывавшего его речи, и Генри Моргентау, с которым Рузвельт говорил о будущем Германии, пугали его дрожащие руки и затрудненная речь.

В Ворм-Спрингсе с ним были двоюродная сестра и близкая подруга Люси Мерсер Резерфорд, попросившая Элизабет Шуматофф нарисовать портрет Рузвельта. Внезапно Рузвельт приложил руку к виску: «У меня страшная боль в затылке». Это оказались его последние слова, после которых он осел в своем кресле. Люси Резерфорд тактично исчезла, из Вашингтона вызвали супругу президента Элеонору Рузвельт. Она тут же села в самолет, но, когда прибыла на место, ее супруг уже был мертв. Элеонора устроила дочери скандал за то, что та скрыла от нее присутствие Люси, затем все успокоилось — на время похорон.

Вице-президент Гарри Трумэн, которого до сих пор держали в стороне от любого решения и любой информации, взял бразды правления в свои руки с 13 апреля; он поклялся на Библии (беспрецедентно!) в верности Конституции и, повторив то, что ему рассказала Элеонора Рузвельт, добавил, что президент «умер как солдат»{380}.

В Лондоне Уинстон Черчилль, как и все, ничего не знал о Гарри Трумэне и не стремился повстречаться с ним на похоронах. Совершенно ошеломленный смертью своего большого друга, он решил не пересекать Атлантику. К тому же Англию на прощальной церемонии могли представлять Идеи, который собирался лететь в США для подготовки конференции в Сан-Франциско, и уже находившиеся в США лорд Литтлтон, лорд Крэнборн и майор Эттли, глава оппозиционных лейбористов{381}.

В Париже де Голль прекрасно знал, что на совещании в Ялте, куда его не позвали, Франция получила право на оккупационную зону в Германии вопреки мнению Рузвельта и Сталина. Гарри Хопкинсу, Идену и Черчиллю пришлось убеждать американцев и русских. В особенности же де Голль обиделся на Рузвельта за то, что на обратном пути из Ялты тот «пригласил» его — его, де Голля! — в Алжир, на французскую территорию! И наприглашал туда еще глав арабских государств, включая правителей Ливана и Сирии. Тем не менее по смерти Рузвельта де Голль отдал дань его памяти. «Это был настоящий аристократ, оказавший Америке неоценимые услуги», — признавался он Анри Дондьё де Вабру. О чем сожалел де Голль? О том, что Франклин Делано Рузвельт так и не понял мотивы, побуждавшие де Голля к действию{382}.

Сталин чувствовал определенную обиду на Рузвельта накануне его смерти. Он подозревал его в переговорах о сдаче генерала СС Карла Вольфа, командовавшего немецкими войсками в Италии. Сталин боялся, что последний мог перевести часть своих войск на восток, выставив их против Советского Союза. Рузвельт очень твердо заявил о своей непричастности к этому делу, и Сталин, в конце концов, поверил ему. Буквально за двенадцать дней до смерти Рузвельт, расстроенный, как он говорил, той атмосферой недоверия, что окружала их дискуссии, сумел, наконец, успокоить Сталина{383}.

В Германии о смерти Рузвельта первым узнал Геббельс. Он тут же передал эту новость Гитлеру, укрывавшемуся в Берлине в своем бункере: «Мой фюрер, я вас поздравляю! Судьба сломила нашего самого большого врага. Господь не оставил нас. Два раза уже Он спас вас от бешеных убийц, и вот Он только что убил нашего самого опасного врага. Произошло чудо!.. Это как кончина русской царицы Елизаветы, спасшая нас от коалиции против Фридриха II». Пили шампанское{384}.

«Ну вот, а вы не хотели мне верить», — сказал фюрер собравшимся вокруг него сотрудникам. В бункере царили шум и энтузиазм. Однако несколько часов спустя, вспоминал Альберт Шпеер, он обнаружил, что Гитлер сидит посеревший и измученный: «Он выглядел совершенно отчаявшимся человеком». Гитлер все же продиктовал приказ восточным армиям, подлежавший оглашению, когда на Берлин начнется наступление русских: «Теперь, когда самый главный военный преступник умер, мы находимся на переломном этапе этой войны». 16 числа русские пошли в наступление, имея 41 600 пушек, 6 250 танков и 7 560 самолетов{385}.

Через несколько дней пришла весть о смерти Муссолини.

ДВОЙНАЯ СМЕРТЬ БЕНИТО МУССОЛИНИ

Пока освобожденный Муссолини находился в Германии, маршал Бадольо развенчал миф о продолжении войны на стороне немцев и провел переговоры о перемирии с союзниками (3 сентября 1943 г.). Он почему-то думал, что союзнические армии высадятся где-то в области Рима и, таким образом, его собственные силы окажутся укрыты от немецкого мщения. Однако, помимо того, что навязанные союзниками положения договора были по отношению к королю Италии и к самому Бадольо не менее суровы, чем могли бы быть по отношению к фашистскому режиму, высадка союзников произошла к югу от Неаполя, вынудив неспособное защитить Рим от немцев правительство отступить вплоть до Бриндизи. Итальянские войска сдавались немцам без боя буквально повсюду; однако в греческом архипелаге Додеканес они отчаянно сопротивлялись, пока их не сломила люфтваффе, так же как и на Кефалонии: на этом ионическом острове в страшном побоище погибли 3 тыс. солдат и их генерал Антонио Гандин. Только часть флота сумела спастись.

Прием освобожденного Муссолини фюрером являл, согласно Геббельсу, «глубоко трогательный пример мужской дружбы и товарищества». Присутствовавший при этом Паволини сообщил дуче, что «национальное фашистское правительство ждет, когда Муссолини его утвердит, поскольку он его законный глава».

«Ваша работа достойна всяческих похвал, — ответил Муссолини, — но надо все начать с самого начала».

Кейтель и Роммель скептически относились к идее возрождения режима, «растаявшего, как снег на солнце». Гитлер, приняв необходимые меры, чтобы контролировать север Италии и Рим, думал, что дуче будет стремиться отомстить тем, кто его предал. Но последний примирился с Чиано благодаря вмешательству Эдды. Гитлер заметил: «Дуче, у вас есть чувство семьи, я вас понимаю». Однако этот факт возмутил присутствовавших фашистов, которые даже подумали, что «ядовитый гриб» Чиано опять станет министром иностранных дел.

18 сентября 1943 г. Муссолини обратился к итальянскому народу по радио из Мюнхена. Он объяснил, что ему пришлось переждать, «прежде чем возобновить контакт с внешним миром». Напомнил, что независимости страны добились республиканцы, а не монархисты, что ее апостолом был Мадзини. Новое правление, которое он установит, пообещал дуче, будет «национальным и социальным, иными словами, фашистским». Основная мысль Муссолини состояла в том, что нужно «вновь взяться за оружие на стороне Германии, Японии и других союзников, поскольку одна лишь кровь может смыть эту позорную страницу истории, искоренить предателей, уничтожить паразитов и плутократов».

Маршал Грациани, смертельный враг Бадольо, разжалованный в 1941 г. после своих неудач в Северной Африке, согласился стать военным министром, лишь бы не сойти за «труса».

Только немцы вовсе не хотели, чтобы итальянская армия возродилась. Малонадежную моторизованную дивизию «Пьяве» они разоружили, а вооруженные отряды, сформированные Грациани, взяли под свое командование{386}.

Гитлер не желал, чтобы Муссолини вновь обосновался в Риме, объявленном «открытым городом». Новая фашистская республика разместилась в Сало, у озера Гарда, неподалеку от Вероны, где был созван конгресс, чтобы выработать линию поведения нового режима. В умах царило такое смятение, что некоторые настаивали на ликвидации частной собственности, а это шло вразрез с самой сущностью фашизма.

Настоящими проблемами для итальянских фашистов стали, во-первых, борьба с партизанами (с тех пор, как в Италии проснулось антифашистское Сопротивление), а во-вторых, самоутверждение перед лицом немецких хозяев, ведущих себя в Италии как на завоеванной территории. Например, у Грациани требовали отчета о причинах его перемещений, Хофер был назначен гауляйтером Каринтии, Райнер — Верхнего Тироля, Ран играл при Муссолини ту же роль, что фон Ренте-Финк при Петене, министра пропаганды Паволини выдворили из Триеста, когда он заявил, что это итальянский город.

Вскоре начались немецкие карательные операции против движения Сопротивления, как в Польше и Франции: в Риме в Ардеатинских пещерах были казнены 335 чел. Итальянские пособники немцев устроили гонения на евреев, в скором времени депортированных. До сих пор фашистский режим, конечно, предпринимал определенные антисемитские меры начиная с 1938 г., в том числе и по инициативе Муссолини, чтобы понравиться фюреру, но без особого рвения. Французские евреи даже находили защиту у властей в зоне итальянской оккупации{387}. С возникновением Республики Сало ситуация резко изменилась, Примо Леви оставил тому свидетельства.

После того как прорвался абсцесс государственного переворота, здоровье дуче улучшилось, словно свежий воздух Гран-Сассо способствовал его выздоровлению. Несмотря на то что дуче был разочарован, он все же вновь обрел некоторую энергию, хотя множество немецких и итальянских свидетелей вопрошали, имелось ли у него в самом деле желание «вновь выйти на службу». Общество старых товарищей-фашистов немного тяготило дуче, а молодые, рвавшиеся к мщению, беспокоили его столь же сильно, сколь и удручающее осознание его полной беспомощности перед лицом немецких покровителей. В крайнем случае Муссолини с удовольствием взял бы в руки пулемет, чтобы сразиться с партизанами. Ему так хотелось тряхнуть стариной, пусть даже умереть, но в бою и с оружием в руках!

В этих обстоятельствах истинным мучением для него был узел ненависти, завязавшийся между тремя женщинами его жизни, а также суд над его зятем Чиано, выданным режиму немцами после того, как они развернули самолет Чиано, вылетевший 27 августа 1943 г. в сторону Испании. Эдда поспешила к Гитлеру, чтобы спасти мужа. «Ваш муж? Ни о чем не беспокойтесь, он будет освобожден», — успокоили ее.

И Муссолини поручился фюреру головой за лояльность зятя. Но по возвращении в Италию Эдда в полной мере осознала, до какой степени там ненавидят Чиано (даже не столько за его политическую деятельность, сколько за коррупцию, которая сопровождала его приход к власти). Начать хотя бы с Ракеле, супруги дуче — женщины простой и энергичной. В Сало она проявляла все больше активности, неустанно следила за соблюдением священного альянса с фюрером. Ракеле, и так ненавидевшая дочь за ее влияние на дуче, была вне себя, когда узнала, что Эдда делает все, чтобы спасти гнусного предателя Чиано. Клара Петаччи, официальная любовница Муссолини, стала для дуче опорой в ситуации мучительного выбора, из которой он никак не мог выбраться: защищать или не защищать зятя, который, как хотелось верить Муссолини, его на самом деле вовсе и не предавал?{388}

Эдда предложила фюреру в обмен на освобождение мужа отдать его дневники. Этого очень хотел Гиммлер, поскольку считалось, что записи Чиано могут скомпрометировать Риббентропа. 8 января 1944 г., когда в Вероне был собран суд, чтобы осудить предателей, обнаружилось, что Муссолини не явился для дачи свидетельских показаний. Как только обвиняемых приговорили к смерти, они подписали просьбу о помиловании на имя дуче, который до сих пор предоставлял свободу действий фашистской юстиции. «Для меня, — повторял он, — Чиано уже мертв». Но его дочь, упорствуя в желании спасти мужа, послала отцу записку следующего содержания: «Дуче, вплоть до сегодняшнего дня я ждала хотя бы малейшего проявления человечности или нежности с вашей стороны. Теперь хватит! Если Галеаццо [Чиано] не будет через три дня в Швейцарии, согласно тем условиям, что я продиктовала немцам, я использую все, что есть в моем распоряжении. Если же нас оставят в покое и безопасности, вы о нас больше никогда ничего не услышите»{389}.

«Такова моя судьба — быть преданным всеми, даже собственной дочерью. Она, должно быть, укрылась где-то в Швейцарии», — высказался Муссолини.

Немцы приставили к Чиано шпионку с заданием выяснить, где они с Эддой прячут пресловутые дневники. Но фрау Беец влюбилась в своего пленника; она не сказала своим шефам, что дети Эдды и Галеаццо уже в Швейцарии, и позволила Эдде скрыться с дневниками{390}.

12 января Чиано расстреляли, Муссолини так и не подписал помилование.

Дуче спросил потом у монсеньера Киота, духовника Чиано, нашлись ли у последнего перед смертью «слова прощения… для меня тоже». Монсеньер Киот ответил: «Разумеется». Муссолини с трясущимися руками вцепился в него: «Что именно он сказал?» — «Он сказал: “Пусть Господь простит мне, что я проклял своего тестя… Мы все погибнем в одной пучине. Час Муссолини скоро пробьет. Насилие всегда оборачивается против самого себя”». Муссолини повторил несколько раз: «Насилие всегда оборачивается против самого себя…» Несколько дней спустя он сказал жене: «Ракеле, тем утром я начал умирать»{391}.

Духовное завещание дуче

В декабре 1944 г. Муссолини зажег свой последний факел. Движимый последней надеждой, которую питали немецкое наступление на Арденны и объявление о грядущем запуске нового секретного оружия на Лондон и даже на Нью-Йорк, он выступил в Милане на публике с длинной речью, впервые с момента июльского заговора 1943 г. Дуче рассказал, как проходило его освобождение, описал всю тяжесть положения на текущий момент, выразил решимость вновь обрести исконный дух фашизма. Публика встретила этот гимн надежде бурными овациями. Миланцы ликовали, пока дуче объезжал город в машине с откидным верхом.

Но вскоре (как подтверждают все свидетельства) дуче утратил иллюзии. В его словах преобладали горечь и разочарование, за короткими моментами активности следовали длинные периоды депрессии. «Отныне я труп, — сказал он журналистке Маддалене Молье, супруге немецкого пресс-секретаря. — Моя звезда закатилась, я еще суечусь, хотя прекрасно знаю, что все — фарс… Я ожидаю конца трагедии — не как актер, а как зритель». Еще один современник вспоминал: «Он говорил, как раньше, делал те же жесты, что и раньше, но это уже был не он… и я не узнавал человека, которого представлял себе в своем воображении»{392}. Безусловно, Муссолини представлял собой всего лишь марионетку, руководившую из Гаргано режимом-фантомом. Немцы даже не поставили его в известность о переговорах, которые они вели с союзниками, чтобы положить конец сражениям в Северной Италии.

Об этой эпохе существует красноречивое свидетельство, которое биографы Муссолини и историки фашизма долго игнорировали. Оно принадлежит Виктору Бартелеми, «послу» к дуче от находившегося тогда в Зигмарингене Дорио. Это запись двух бесед, которые он имел с Муссолини. Первая состоялась непосредственно перед смертью Дорио, чья машина была расстреляна самолетом союзников 22 февраля 1945 г. Вторая — в апреле, вскоре после назначения Кессельринга командующим «армиями Юга» и его замещения в Италии генералом фон Фитингхофом, буквально за несколько дней до ареста и казни дуче.

Содержание бесед[39], неизвестных исследователям жизни Муссолини и историкам фашистской Италии, может считаться «духовным завещанием» дуче.

«Муссолини похудел, — пишет Бартелеми, — лицо его несколько осунулось, свидетельствуя об изрядной усталости. Но глаза сохранили определенную живость, а голос оставался сильным и звучным. Как только нас представили друг другу, дуче сразу же приступил к делу. “Я очень рад с Вами познакомиться, — сказал он мне на хорошем французском. — […] Я счастлив побеседовать с французским “фашистом” и главным соратником Жака Дорио, чьей политической волей и военной смелостью я восхищаюсь. Поговорим же свободно, в нашем распоряжении много времени”».

Бартелеми посетовал, что контакты между фашистами разных стран следовало бы сделать более частыми и наладить лучше, как сумели, например, коммунисты с их Коминтерном. Муссолини ответил: «Возможно. Даже безусловно. Но в реализации этого проекта было слишком много трудностей. Видите ли, есть большая разница между коммунистической концепцией мира и фашистской концепцией. Коммунизм основан на двух фундаментальных идеях: на борьбе классов, считающейся исторической очевидностью, и интернационализме, рассматриваемом как необходимость ввиду триумфа коммунизма.

Фашизм же отверг борьбу классов в качестве двигателя истории, он рассматривает факт национальности как очевидность и необходимость для развития народов. Фашизм не интернационален, национализм был абсолютной необходимостью для фашизма и для Италии. Первой исторической задачей фашизма было сделать из Италии большой дом, что еще не стало реальностью сразу после Первой мировой войны. Фашизм должен был раздобыть для своего народа территории, необходимые для его экспансии, и дать ему материальные и духовные средства для их защиты. Это мы как раз сделали. По крайней мере, первую часть вышесказанного. Для второй части нам не хватило времени».

Тут Муссолини вспомнил о собственных ошибках и о том, как ими воспользовались другие: «Мы недостаточно далеко продвинули наш социализм. Мы не урезонили как следует итальянских капиталистов. В 1922 г. они нас приняли за спасителей. Благодаря режиму, тому порядку, что он установил, социальному спокойствию они смогли хорошо раскрутиться и скандально обогатиться. И когда мы оказались в трудном военном положении, они замыслили против режима и лично против меня заговор 25 июля с помощью этого жалкого тюфяка Виктора-Эммануила и горстки предателей, которые в течение двадцати лет прикидывались фашистами и пользовались благами режима». Бартелеми вставил: «Некоторые из этих предателей, по крайней мере, были жестоко наказаны…» — «Это совсем другая история. Ужасная и жестокая история. Для тех, кто был расстрелян в Вероне, а также для меня. Особенно для меня… Де Боно, квадриумвир Марша на Рим… и Чиано, отец моих внуков… Я не желал бы никому, даже злейшему врагу, такой ночи, какую я провел…»{393}

«Мы не дали народу его часть власти, — продолжал Муссолини. — Не ту глупую и бесполезную власть избирательного бюллетеня, но признание его доли в средствах производства, в предприятиях. Я еще задолго до 25 июля чувствовал, что надо вернуться к истокам. Я даже говорил об этом. И тут испугались те, кто почувствовал угрозу, что у них могут отобрать их незаслуженные привилегии. Большие шишки — Аньелли, Пирелли и многие другие… Они начали составлять заговор. Они организовали вместе с несколькими несчастными коммунистами забастовки весной 1943 г. на своих же предприятиях».

Затем Бартелеми и Муссолини затронули тему изменений положения на фронтах. Бартелеми порадовался недавним успехам немцев в Арденнах, а Муссолини заверил его, что у Гитлера в скором времени будет оружие непревзойденной мощи: фюрер, дескать, сказал ему, что он в нем уверен.

Потом Муссолини вернулся к тому, что его терзало: «Ах, если бы меня тогда послушали! Мы заключили бы мир с Россией. В этой войне не русские являются нашими врагами, а англосаксы. Англичане и американцы. Начиная с 1942 г. я упрашивал Гитлера заключить мир с Россией. Сталин, я знаю, только об этом и мечтал. И Россия после всех полученных ею ударов больше не представляла собой угрозу для Европы». — «Но Гитлер был одержим Россией!» — «Видите ли, немцы — замечательные солдаты, лучшие в мире. Они великолепные организаторы. Но они ничего не смыслят в политике. И потом, они придерживаются предвзятых мнений, от которых ни за что не желают отступиться. Гитлер одержим двумя идеями: будто Англия — это расовая сестра, с которой можно и нужно договориться, а Россия — это страна дикарей, недочеловеков, которых нужно уничтожить и использовать завоеванную территорию под поселенческие колонии европейцев. То есть немцев. В этих двух пунктах он ошибается. Англичане — самая эгоистическая, самая беспощадная нация, какая только есть на земле. Вся их история это доказывает. И я тоже верил, что с ними можно договориться. Это мне дорого обошлось. Что же до русских, то неправда, что они дикари. Конечно, большевизм — чудовищная и преступная ошибка. Но Россия произвела на свет великих ученых, музыкантов, гениальных писателей. Я первым в Европе установил дипломатические отношения с Советами и совершенно об этом не жалею»{394}.

Муссолини злился на военных: Гитлер думал, будто те его предали, а Муссолини вообще считал ни на что не годными. Таким образом, из трех диктаторов один только Сталин, несмотря на поражения своих армий и казни, совершавшиеся по его приказу вследствие этих поражений, в конце концов, начал работать в тесном сотрудничестве с военачальниками.

«Бадольо сказал мне, что итальянской армии гарантирована быстрая победа, — уточнил Муссолини. — Вы же знаете, как все произошло на самом деле… Командиры итальянской армии — бездари и ровным счетом ничего не стоят. Они никогда ничего не стоили — аристократы, салонное офицерье! Посмотрите только, что произошло с морским флотом. Я создал благодаря жертвам итальянского народа одну из самых прекрасных военных флотилий, потрясающие корабли! Что же сделал наш флот? Ровным счетом ничего. Ах, да, он терпел поражение, причем зачастую в боях, где численно превосходил врага… В какой-то момент, в 1942 г., Гитлер предложил мне поставить на итальянских военных кораблях штабы немецкого флота. Я отказался. Я не мог принять подобного предложения. Но он был прав»{395}.

При второй встрече в апреле 1945 г., непосредственно перед смертью дуче, Виктора Бартелеми сопровождал Дзербино, сменивший Буффарини на посту министра внутренних дел. На этот раз встреча получилась очень короткой: «Он обратился к Дзербино за новостями. У того их не было… “Мы сидим в плену и ничего не знаем! — воскликнул с яростью дуче. — Последний из воров в последней из тюрем получает новости и имеет право на свидание с родственниками. Я же — нет! Мне ничего не говорят, я не могу больше свободно звонить. А тем временем происходит много чего. Но я сбегу отсюда! Обоснуюсь в Милане. Там я, по крайней мере, буду знать хоть что-то!” — “В Милане Рауфф, — сказал Дзербино. — Тот знает все, но ничего не говорит. Басси [префект Милана] ничего не знает”. — “Но Милан — мой город. Все меня там знают. И если я должен умереть, то умру там!” Я не сказал ни слова. Я был немым зрителем этой сцены шекспировского драматизма, разыгрывавшейся передо мной…»

«Ах, если бы меня только послушали, — сокрушался Муссолини. — Уже два года — слышите? — два года мы были бы в мире с Россией! Мы выиграли бы войну. С русскими мы могли бы договориться. Сталин — кто угодно, только не дурак. Остальные — все дураки. […] Через несколько дней я буду в Милане. И если ничего больше не остается, мы будем сражаться в Вальтелине, одни, если понадобится. И погибнем там»{396}.

Два дня спустя Муссолини казнили.

Казнь Муссолини

Итак, Муссолини отправился в Милан. Он знал, что немцы ведут переговоры о сдаче в плен союзникам, что последние уже подходят к Мантуе, а партизаны готовят всеобщее восстание в столице Ломбардии. «До свидания», — сказал ему префект Николетти. «Нет, прощайте», — ответил дуче. Он не питал иллюзий насчет дальнейшего развития событий.

В Милане 25 апреля 1945 г. под предводительством кардинала Шустера проходили переговоры между фашистской делегацией во главе с Муссолини и Грациани, с одной стороны, и делегацией Комитета национального освобождения Северной Италии (происходившего от Комитета национального освобождения в Риме, но еще более радикального), с другой стороны. Атмосфера была натянутой, но, казалось, дело идет к соглашению: Муссолини не протестовал против безусловной капитуляции, но требовал гарантий для фашистских руководителей и их семей. В этот момент появился префект Басси и объявил, что Сопротивление ведет переговоры с немцами, а тех незачем щадить. «Они всегда обращались с нами как с рабами! — воскликнул Муссолини. — Я забираю свою свободу обратно»{397}.

Ввиду такой реакции Муссолини руководители Сопротивления отдали приказ о всеобщем восстании. А дуче и его маленькое войско, не желая предавать Милан огню и мечу, склонились к идее дать бой в Вальтелине, чтобы там умереть с оружием в руках.

В самые последние дни жизни подавленный дуче более чем когда-либо чувствовал привязанность к семье: и к своей официальной любовнице Кларетте, по-прежнему не покидавшей его, и к жене Ракеле, с которой он ежедневно говорил по телефону, а также к дочери Елене, чье присутствие Кларетта с трудом переносила. Был с ним рядом и сын Витторио. Муссолини постоянно беспокоился о судьбе других своих детей — Анны и Романо. Витторио считал затею с Вальтелиной чистым безумием: «Скажут, что ты сбежал». Но Муссолини не желал ничего слышать. Он знал, что если его задержат, то казнят без суда и следствия, как постановил Комитет освобождения Северной Италии.

Муссолини перешел Комо, видимо, 27 числа, оттуда он отправил жене письмо. Оно было написано синим карандашом, а подписано красным. Ракеле опубликовала его в 1957 г., двенадцать лет спустя. Вот его полный текст: «Моя дорогая Ракеле! Вот я и на последнем этапе моей жизни, на последней странице моей книги. Мы, скорее всего, больше никогда с тобой не увидимся. Вот почему я пишу тебе. Я прошу у тебя прощения за все зло, что невольно причинил тебе, но ты ведь знаешь, что ты единственная женщина, которую я любил по-настоящему: перед Богом и перед нашим Бруно[40] я клянусь тебе в этом в свой смертный час. Я должен отправиться в Вальтелину, но, умоляю тебя, попытайся с детьми достичь швейцарской границы. Там вы начнете новую жизнь. Я не думаю, чтобы швейцарцы отказались вас принять, поскольку я им всегда помогал, а вы не связаны с политикой. Если же случится по-другому, обратитесь тогда к союзникам: вне всякого сомнения, они покажут себя более щедрыми, нежели итальянцы[41]. Я препоручаю тебе Анну и Романо, особенно Анну, которая в этом так нуждается. Твой Бенито».

Ракеле удалось тогда связаться с мужем по телефону и спросить у него, кто есть в его распоряжении, чтобы сражаться рядом с ним. «Никого, — сказал он ей, — даже мой шофер меня покинул. Я одинок, все кончено»{398}.

Это практически было правдой. В конвое, поднимавшемся к Вальтелине, осталось всего несколько машин из первоначальных двух с лишним сотен. Фашистские легионеры разбежались кто куда сразу же после отправления из Комо. По крайней мере, Муссолини обнаружил в Менаджио контингент из 200 немецких солдат. Вскоре те встретились с партизанами, но, нисколько не заботясь о сражении, заключили сделку о собственной сдаче. По настоянию Кларетты и Елены, дуче согласился все же надеть на голову немецкую каску, хотя и сопротивлялся этому. Замаскировавшись таким образом, он сумел пересечь заставу, но, менее удачливый, чем Керенский, переодевшийся в матроса, чтобы покинуть Зимний, Муссолини был опознан партизанами и вскоре отправлен в Милан. Между Комитетом национального освобождения Северной Италии и союзниками существовало соглашение о выдаче фашистских руководителей. Так до конца и не выяснено, приказал ли казнить Муссолини комитет восстания (более-менее автономный) или же операция проводилась с согласия английских спецслужб, опасавшихся, что дуче может на процессе над ним рассказать всю подноготную своей переписки с Черчиллем, в которой последний побуждал дуче сменить союзников.

О самой казни есть ряд преданий. Доподлинно известно, что Клара Петаччи добилась от своих охранников разрешения присоединиться к дуче, чтобы умереть рядом с ним, но до сих пор идут споры о том, где и когда их убили: по выходе из машины, на которой их перевозили в Милан, близ Джулино-ди-Медзегра, или перед решеткой виллы Бельмонте, или вообще в разное время. Тела оттащили на угол площади Лорето в Милане, а затем повесили за ноги на перекладине гаражных ворот. Толпа, узнавшая об этом, стеклась, чтобы выплеснуть свою ярость на дуче — еще вчера обожаемого, а отныне заклейменного позором: за то, что заключил альянс с Гитлером, за то, что стоял у истоков ужасающей гражданской войны после создания Республики Сало, чьи полицейские, как и их коллеги во Франции, сотрудничали с немецкими оккупантами и убивали партизан.

На той же площади Лорето немцы расстреляли пятнадцать заложников за убийство Сопротивлением нескольких немецких солдат. «Они обращаются с нами, как с поляками», — сказал тогда возмущенный дуче сыну Романо. Ракеле была там. Вскоре она получила анонимное письмо: «Мы всех приведем на площадь Лорето». Увидев Кларетту (Петаччи) в апреле, она сказала ей: «Они всех вас притащат на площадь Лорето»{399}.

ГИТЛЕР: «Я УМРУ В БЕРЛИНЕ»

Когда стало известно о смерти Муссолини, Гитлер уже приступил к подготовке собственного самоубийства. После разгрома его армий многие наблюдатели считали такой исход неизбежным, поскольку у Гитлера не было возможности произвести в достаточном количестве секретное оружие, чтобы уничтожить Лондон и Нью-Йорк.

В 1941 г. в США Управление стратегических служб заказало психоаналитику Лангеру программу исследований психологии фюрера. Лангер представил свои заключения в первом триместре 1944 г. Говоря о вариантах конца Гитлера в час его возможного поражения, он отбросил гипотезу естественной смерти, которая разрушила бы выкованный фюрером миф о сверхчеловеке, а также версию побега в нейтральную страну, поскольку Гитлер резко осудил Вильгельма II за подобный поступок. Убийство было возможно, но нежелательно для союзников, потому что лишь подкрепило бы легенду о фюрере; мятеж — маловероятен ввиду того влияния, которое фюрер оказывал на ближний круг. О сдаче в плен также вряд ли могла идти речь: Гитлеру претила мысль, что его станут возить по улицам Москвы, как зверя в клетке. Оставалось самоубийство — «наиболее вероятный эпилог», гласил результат исследования. «Не банальный суицид, — добавлялось в отчете, — а сопровождаемый яркими постановочными эффектами, чтобы и в смерти сохранить связь со своим народом…»

Честно говоря, Гитлер уже угрожал покончить с собой в ходе путча 1923 г., затем после смерти его племянницы Гели в 1930 г., а также в 1936 г. в случае провала оккупации Рейнании. Мысли о самоубийстве сопровождали его в моменты депрессии, очевидно, обострившейся весной 1945 г., когда, помимо прочего, Гитлер старался скрыть свою болезнь, особенно — дрожание рук. Он все реже показывался на людях. Единственные кинокадры с фюрером, оставшиеся от того периода и запечатлевшие его во время смотра отрядов гитлерюгенда по случаю его дня рождения 20 апреля 1945 г., подтверждают свидетельство Герхарда Больдта: «Взгляд остановившийся и вместе с тем блуждающий. Встречая его, испытываешь потрясение, так как он словно исходит из иного мира… Лицо его — это лицо человека, полностью лишенного сил. Когда Гитлер идет, он едва передвигает ноги… его движения — это движения очень старого и очень больного человека»{400}.

Гитлер, можно сказать, прятался от своего народа в бункере, где обитал уже в течение нескольких недель. Он стал противоположностью того образа немецкой молодежи, о котором мечтал: «Я хочу, чтобы они были гибкими и крепкими. Цепкими, как борзая, прочными, как дубленая кожа, и закаленными, как крупповская сталь». Его собственная кожа посерела, тело одряхлело, руки дрожали…

Знал ли Гитлер, что Муссолини схватили и казнили? Такие предположения выдвигаются, в частности Иоахимом Фестом, но нет точных доказательств, ни одного признака, указывающего на это. По крайней мере, можно с уверенностью говорить об ошибочности рассказа Геринга на Нюрнбергском процессе: якобы Гитлер, глядя на фотографии дуче и его любовницы, подвешенных за ноги, воскликнул, «что с ним никогда ничего подобного не произойдет». Геринг встречался с Гитлером в последний раз 20 апреля, Муссолини же повесили 28 апреля. Следовательно, Геринг мог увидеть эти фотографии только после случившегося{401}. Гитлер намечал покончить с собой и приказать кремировать свое тело, чтобы избежать риска «быть выставленным в Москве на всеобщее обозрение в клетке, поставленной на телегу», если какой-либо «хитростью» русские сумеют его захватить живым или раненым. Вместе с тем он по-прежнему надеялся на чудо, чем и объясняются моменты экзальтации, приходившие на смену его унынию. И хотя Гитлер знал, что рейх, окруженный со всех сторон, не в состоянии создавать в большом количестве «Фау-2», которые должны были бы разрушить Лондон и даже Нью-Йорк, он все равно уповал на удачу, поскольку ему удалось уцелеть при покушении 20 июля 1944 г., а потом разлив Одера внезапно остановил продвижение советских войск. Гитлер продолжал верить, что англосаксы вот-вот повернут против Советов, а это, в свою очередь, откроет грандиозные перспективы.

После провала наступления на Арденны в январе 1945 г. генерал Гудериан, начальник Генерального штаба сухопутных войск, заявил Риббентропу, что война проиграна. Последовавшая в ночь с 13 на 14 февраля бомбардировка Дрездена показывала, что немецкие города могут быть разрушены до основания один за другим. Альберт Шпеер, не говоря ни слова, решил не подчиниться Гитлеру, который приказом от 19 марта распорядился уничтожить всю промышленную инфраструктуру, способную послужить противнику. Текст приказа завершался фразой: «Считаться с населением совершенно не следует». Проигнорировав это распоряжение, Шпеер замыслил подать отравленный газ в воздуховод, конец которого выходил в укрытие, находившееся под зданием канцелярии, чью планировку, будучи архитектором, он хорошо знал… Но только что сооруженная труба безопасности свела его план на нет: вот уже во второй раз за семь месяцев Гитлер избежал покушения. Фюрер узнал об этом плане позже, когда сам Шпеер ему в нем признался. Между тем, заметив, что солдаты доверяют единственно Гитлеру, Шпеер продолжал спасать, сколько мог, немецкие заводы, но от проекта убийства Гитлера отказался{402}.

Наверняка один лишь Геббельс имел такой же апокалиптический взгляд на вещи, как Гитлер, готовый все разрушить и похоронить себя под руинами нации, виновной в том, что не смогла завоевать весь мир. Другие руководители — Геринг, Борман, Гиммлер — больше думали о том, как бы заполучить в наследство немыслимую власть фюрера, пусть даже ценой присоединения к англосаксам с целью развернуться против русских (что для Гитлера означало предательство), чем о том, как вписать свои имена в историю.

15 апреля, убежденный в том, что русские нападут на Саксонию, чтобы преградить путь американцам, прежде чем пойти на Берлин, Гитлер издал «основополагающий приказ», предусматривавший расчленение рейха на две половины: Север поручался адмиралу Дёницу, Юг — маршалу Кессельрингу. Косвенным образом это могло означать, что фюрер собирался продолжать борьбу на Юге, в баварских Альпах. В своем обращении к армиям Гитлер заявлял об ужасных преступлениях, совершенных «смертельным врагом — жидо-большевиками», и требовал: «Любой, кто отдаст приказ отступить, должен быть схвачен и, если необходимо, расстрелян на месте, невзирая на чин». В заключение он обещал: «Берлин останется немецким, Вена вновь станет немецкой, а Европа никогда не будет русской». 16 числа советские войска пошли в наступление, причем как раз на Берлин, и три дня спустя немцы узнали, что русские уже находятся в пределах видимости от столицы и одолели армейскую группу генерала Хейнрици.

20 апреля, в день 62-летия фюрера, первые советские снаряды достигли столицы рейха. Гитлер сказал своему денщику, что никого не желает видеть. Тем не менее он вышел наградить членов гитлерюгенда, в особенности нескольких мальчишек, которым удалось подорвать советский танк. Это будут последние кадры кинохроники «Дойче вохеншау», запечатлевшие его живым. Несколько растерянный, шагающий с большим трудом фюрер, пряча дрожащую правую руку за спиной, потрепал по щеке самого юного гитлерюгендовца лет двенадцати, не больше… и исчез. Его ожидали высшие должностные лица, которые пришли его поздравить в мрачной атмосфере. Все заметили, что Геринг, как будто интуитивно, не вырядился, как всегда, в обвешанный медалями френч, а надел униформу цвета хаки, делавшую его схожим с американским офицером. Он улизнул первым, отправившись прямо на юг, после того как пригласил фюрера уехать в Берхтесгаден, откуда он смог бы эффективно командовать армиями, еще оставшимися в хорошем состоянии. Вспоминают, что Гитлер ему даже не ответил{403}.

Двумя днями позже на брифинге 22 апреля, узнав о неудаче диверсии, которую надлежало осуществить генералу СС Штайнеру, Гитлер взорвался. После военачальников его теперь предавали эсэсовцы, так же как и люфтваффе, которая не пришла из Праги на помощь защитникам Берлина. Никогда еще он так не кричал и не оскорблял руководителей Германии. Затем, рыдая, произнес: «Война проиграна». Отказавшись уехать в Берхтесгаден («на курорт», как сказал ему Шпеер), Гитлер заявил, что останется в Берлине, чтобы руководить там операциями, и в последний момент покончит с собой.

Что касается переговоров с англичанами и американцами, то, по его мнению, Геринг там преуспеет больше, чем он. Несмотря на многочисленные протесты генералов и других руководителей, Гитлер оставался непреклонным, повторяя, «что он никогда не покинет Берлин, никогда». Своим службам он приказал покинуть столицу, пока еще существовал путь, чтобы уйти из нее.

Поскольку город практически находился в окружении, а связь с бункером была очень плохой, фюрер вряд ли имел возможность осуществлять командование. Геринг счел себя вправе, ссылаясь на закон от 22 июня 1941 г., который признавал его преемником фюрера, взять в свои руки остатки германских войск. Ожидая ответа Гитлера, он назначил крайнюю дату. А Борман представил это Гитлеру как ультиматум и предательство. Предоставляя Герингу заботу о переговорах, Гитлер на самом деле отнюдь не помышлял расстаться с властью. Он крайне негативно отнесся к инициативе человека, который в его глазах уже давным-давно утратил всякое доверие. Гитлер лишил Геринга всех полномочий, тот подчинился, позволив СС взять себя под охрану.

Гиммлер, в свою очередь, тоже решил, что пришел его час. Гитлер ставил ему в вину слабость и несостоятельность генерала Штайнера, на помощь которого он рассчитывал, чтобы разблокировать Берлин. Подозрения фюрера насчет возможного предательства Гиммлера подтвердились, когда он узнал, что «его верный Генрих» начал переговоры с союзниками при посредничестве Швеции и графа Бернадота. Гитлер «дымился от возмущения и гнева, беснуясь, как умалишенный». Он отомстил доверенному лицу Гиммлера Фегеляйну, оказавшемуся, кстати, зятем Евы Браун, велев казнить его немедля. Лицо Гитлера приобрело «кирпичный цвет, изменившись до неузнаваемости»{404}. Предательство Гиммлера стало для Гитлера знаком конца[42].

Кроме того, последняя надежда хоть на какое-то военное возрождение улетучивалась. Ни Штайнер, ни Венк, ни Хольсте себя не проявили, а снаряды Жукова били по рейхсканцелярии, в то время как часть берлинцев, бросившихся в бегство, утонула в канализации. Русские вошли в Берлин. Им оставалось до бункера меньше километра.

Когда замаячил призрак грядущей драмы, Ева Браун пробилась к Берлину и нашла путь в бункер, несмотря на строгий запрет фюрера.

Она хотела умереть вместе с ним. Так же произошло с Геббельсом и его женой.

Не вынося мысли о банкротстве нацизма, Геббельс разделял апокалиптические замыслы фюрера пожертвовать жизнями немцев ради его сумасшедшего плана. Только он, в отличие от Гитлера, не проклинал немецкий народ за то, что тот дал слабину и не выполнил своей миссии. Геббельс считал его исчезновение необходимым не в связи с проигрышем в войне. Просто «жизнь не заслуживает быть прожитой» в мире, положившем конец идеалам национал-социализма. Он и его супруга были готовы пожертвовать и собой, и собственными детьми. Таким образом, в бункере, кроме Бормана, собрались те, кто решился умереть: Гитлер с Евой Браун и Геббельс со своей семьей. Гитлер повторял Геббельсу установку, которую внушил ему Шпеер: «Я считал бы в тысячу раз более трусливым покончить с собой в Оберзальцберге, чем остаться и погибнуть здесь». Будь что будет — случится ли чудо, и он останется фюрером, или Германия станет большевистской, и нацизм вскоре развеется как миф{405}.

Свадьба и завещание фюрера

Поскольку его союз с немецким народом подходил к концу, фюрер счел, что вполне может перед смертью официально взять в жены Еву Браун. Геббельс и Борман были свидетелями на спешно устроенной свадьбе, сыгранной в ночь с 29-го на 30-е. На небольшой вечеринке с шампанским Гитлер объяснил, что верность Евы заслуживает такого вознаграждения: участвовать как супруга в ритуальной смерти фюрера.

Гитлер дал указание самым преданным адъютантам обеспечить кремацию тела, как только он умрет: для этого был сделан необходимый запас бензина возле выхода из бункера. Затем, после церемонии бракосочетания, Гитлер продиктовал свое завещание.

Частное завещание фюрера поясняло причины его брака и назначало душеприказчиком его верного товарища по партии Мартина Бормана. Гитлер завещал передать семье жены Бормана и его секретарям вещи, принадлежавшие фюреру, «если они еще чего-то стоят», чтобы наследники смогли продолжать жить «просто, как обычные люди». Все произведения искусства, приобретенные фюрером, предназначались художественному музею его родного города Линца.

Политическое завещание Гитлера сначала повторяло его навязчивые идеи об «ответственности международного еврейства в разрушениях и развязывании войны, инициированной исключительно государственными деятелями либо еврейского происхождения, либо действовавшими в интересах евреев». (О ком шла речь: о Черчилле, Даладье, Сталине или Рузвельте? Ни один из них и близко не соответствовал подобному определению.) Гитлер, по его словам, «в любом случае никогда не хотел войны». Но он не сомневался, что «если европейские народы снова будут рассматриваться лишь как пакеты акций международных денежно-финансовых заговорщиков, то должен быть призван к ответу и народ, который является истинным виновником этой кровавой борьбы, — еврейство»: «Я также никогда не скрывал, что на сей раз не допущу, чтобы миллионы детей арийских народов Европы умирали с голоду, миллионы взрослых мужчин находили смерть на поле брани, сотни тысяч женщин и детей погибали в огне разрушенных бомбежками городов, а настоящий виновник так и не заплатил бы за свою вину хотя бы с помощью самых гуманных средств». Его «самыми гуманными средствами» были концентрационные лагеря смерти.

«Я не желаю попасть в руки врага, который жаждет нового спектакля, организованного евреями ради удовлетворения истеричных масс», — добавлял Гитлер.

Затем он бросал камень в огород командующих сухопутными войсками: «Пусть когда-нибудь в кодекс чести немецкого офицера войдет — как уже случилось у нас на флоте — заповедь, что нельзя сдавать ни район, ни город и прежде всего командиры должны здесь идти впереди, подавая блестящий пример честного исполнения своего долга до самой смерти».

В конце завещания Гитлер назначил правительство, которое должно прийти ему на смену после его кончины. Геринг, Гиммлер и Шпеер туда не вошли. Адмирал Дёниц был назначен президентом рейха (а не «фюрером»), Геббельс — канцлером (хотя Гитлер знал, что тот умрет вместе с ним), Борман поставлен во главе партии. Этим руководителям Гитлер рекомендовал «тщательно соблюдать расовые законы и безжалостно противостоять всемирному отравителю народов — международному еврейству»{406}.

Повторив Борману, что не согласится на капитуляцию Берлина, Гитлер нанес визит Магде Геббельс, в последний раз умолявшей его покинуть столицу. Ева Браун присоединилась к супругу и сменила свадебное платье, черное с красными розами, на домашнее голубое с белыми оборками.

К трем часам пополудни оба заперлись в своей комнате. Некоторое время спустя Борман и его слуга Хайнц Линге открыли дверь и почувствовали сильный запах синильной кислоты. Ева Гитлер, в девичестве Браун, лежала на канапе, приткнувшись по левую руку от мужа, бездыханная. Из правого виска фюрера текла кровь.

Адмирал Дёниц объявил о случившемся. Но Сталин, по словам Волкогонова{407}, проявил некоторое недоверие к этой информации, боясь, что самоубийство — какая-то уловка. После того как русские эксгумировали тело фюрера 9 мая, его опознал Менгерсхаузен, один из адъютантов Гитлера. Ноги его обгорели, а пулевое отверстие в виске подтверждало версию самоубийства. Тем не менее, пока не были открыты завещания фюрера, ходили слухи самого различного толка. Например, о том, что Гитлер и Ева Браун сбежали в Данию… Когда Герман Карнау, служивший в личной охране фюрера, опубликовал рассказ о кремации, которую видел собственными глазами, ему не хотели верить. И вскоре Сталин обвинил британцев в том, что они прячут Гитлера и Еву Браун. Русские заявляли, будто веских доказательств их смерти нет. Это потрясло всех — вплоть до Эйзенхауэра, постоянно поддерживавшего связь с советскими генералами.

Хотя в русском Берлине офицеры штаба Жукова официально утверждали, что тела Гитлера и Геббельса опознаны, Сталин твердил Гарри Хопкинсу о своей уверенности «что Гитлер остался жив, возможно, укрывшись у Франко или в Аргентинской республике».

Хорошенько отчитанный Вышинским, «оком Сталина», Жуков трусливо переменил свое мнение. Останки Гитлера были перевезены в Москву; взятых в плен свидетелей также пригнали туда. Заново произошла процедура опознания, подтвердившая, что речь действительно идет о Гитлере. В конце концов, Сталин перестал говорить о его побеге. Он мог больше не бояться, что тело фюрера, где-то спрятанное, станет местом паломничества{408}.

Спустя несколько лет режиссер Михаил Чиаурели в фильме «Падение Берлина» воспроизвел сцену самоубийства Гитлера. По версии этого фильма, оно было совершено с помощью цианистого калия — смерть не столь благородная, как от выстрела в висок[43].

УИНСТОН ЧЕРЧИЛЛЬ: ПАДЕНИЕ

Капитуляция Германии означала конец кошмара. Говорили о самоубийстве Гитлера в бункере, и это событие было столь значительно, что о смерти Рузвельта и казни Муссолини в том же месяце практически забыли. Все (и англичане первыми, как свидетельствуют кадры бурного ликования, снятые 8 мая 1945 г. в Лондоне) забыли также, что война продолжается, что британские войска жестоко сражаются в Бирме с японцами. Англичане считали, что их испытания закончились. Чтобы убедить себя в этом, — о, высшая демократическая неблагодарность! — они, наподобие французов, которые в 1920 г. не переизбрали Клемансо, «Отца Победы», на пост президента республики, отправили в отставку Черчилля, выковавшего их сопротивление и обеспечившего выживание.

В то утро, когда объявили о капитуляции Германии, «премьер-министр совсем не выразил энтузиазма по поводу конца войны», рассказывает лорд Моран, личный лечащий врач Черчилля. «К тому же, — вспоминает он, — очень скоро у него сделался чрезвычайно усталый вид… он казался изможденным»{409}.

Черчилль знал, что должен сдержать обещание распустить коалиционное правительство, как только Германия будет побеждена. Но он наделся, что лейбористы предложат ему остаться вплоть до победы над Японией, как он им и предложил. «Они даже не посмотрят на мое письмо… Они кипят от ненависти», — поведал он своему врачу. На своем конгрессе в Блэкпуле лейбористы действительно отвергли идею остаться в правительстве рядом с лидером-консерватором. Они желали выборов и рассчитывали взять власть в свои руки. Эттли с горечью информировал об этом Черчилля. Лорд Моран догадывался, какое унижение чувствует премьер-министр: «Выступать от имени Англии без чьего-либо дозволения или вмешательства в течение пяти лет и вдруг оказаться в один прекрасный день в роли просителя, стоящего у порога с картузом в руке… есть от чего рассердиться». На «Би-би-си» Черчиллю выделили только 20 минут на выступление в предстоящей предвыборной кампании. А его дочери пришлось официально испрашивать разрешение сопровождать Черчилля на выборах. До сих пор достаточно было высказать пожелание, чтобы она смогла пройти вместе с ним. Короче говоря, премьер-министр вкусил все суровые прелести настоящей демократии.

Вплоть до выборов он имел право только на руководство переходным правительством, или правительством текущих дел (caretaker), которое покинули Эттли и лейбористы. Он заменил их либералами, Исааком Хор-Белиша и сыном Ллойд Джорджа, что казалось возвратом к 1930-м гг.

В своем «Манифесте» — прелюдии к выборам — Уинстон Черчилль говорил «о величии, о свободе, об условиях для прогресса и другие пустые фразы подобного рода», комментирует доктор Моран: «Он не спустился на землю. Он не учел, что бедняки прежде всего боятся расходов, которые влечет за собой болезнь, и хотят, чтобы доктора их лечили бесплатно. Партия, которая обеспечит им такую привилегию, победит». Черчилль славил дух Дюнкерка, справедливость, прогресс, а лейбористы откликались: «Хлеба, работы, жилья». Черчилль не заметил, что страна перевернула героическую страницу и уже (начиная с победы при высадке в Нормандии) оказалась в послевоенной эпохе{410}.

Его выступление по радио полностью провалилось.

«Чем больше вы говорите, тем больше голосов теряете», — сказал ему лечащий врач. Черчилль поносил лейбористов, «установивших своего рода гестапо», тогда как он четыре года правил вместе с ними. «Неужто я был так плох?» — вопрошал премьер-министр. А в Англии уже шептались, что этот старый вояка, этот бульдог просто не сможет быть мирным человеком. Говорили, что он, безусловно, не в состоянии провести реформы, если только не реализует план Бевериджа по учреждению социального государства{411}. «Мне нечего больше сказать, нечего передать в качестве послания», — заметил еще раз премьер-министр. В Андае, куда он отправился отдохнуть на недельку, ему аплодировали прохожие. «В любом уголке мира, в любом его конце меня будут бурно приветствовать», — сказал он тогда с грустью. Мысль о предстоящих перевыборах отравляла ему жизнь.

25 июля Уинстон Черчилль сказал своему доктору: «У меня был кошмар… Я видел во сне, что жизнь для меня кончилась. Я видел, очень четко, мой собственный труп, лежащий на столе в пустой комнате, прикрытый белым саваном. Я узнал свои торчащие голые ноги… Наверное, это конец».

26 числа Черчилль узнал о поражении его партии, получившей всего 213 мест против 393, доставшихся лейбористам. А сам он был унижен даже в своем избирательном округе, где из щепетильности лейбористы и либералы не выставили против него ни одного кандидата. Черчилль завоевал 28 тысяч голосов, тогда как никому неизвестный независимый кандидат собрал целых 10 тысяч…

«Но почему тогда меня приветствуют? С какой стати?» — спрашивал Черчилль у тех, кто его поздравлял… со слезами на глазах. Говорил ли он о неблагодарности? Нет, он заключил только, что «народ слишком много страдал».

ДЕ ГОЛЛЬ: СТРАННАЯ ПОБЕДА

Во Франции события после 8 мая приняли характер «странной победы». Там, конечно, праздновали, но не было ничего общего с опьянением периода Освобождения. Открытие лагерей смерти летом 1944 г. — весной 1945 г. обнаружило неописуемое. Отныне стало известно, что большая часть тех, кого ждали назад, не вернется никогда. А уцелевшие выглядели живыми трупами на фоне бодрых и здоровых военнопленных, с которыми враг обращался совсем неплохо. «Не противопоставляйте их», — говорит надпись к карикатуре в журнале «Борьба» (Combat), которым руководил тогда Альбер Камю. Контраст, тем не менее, мрачно напоминал о недавней трагической эпохе.

Еще одна несправедливость: война, продолжившаяся после Освобождения, стала делом рук одних военных. Только и говорили, что о де Латре, Леклерке, Кёниге. Еще в 1944 г. штатские из внутреннего Сопротивления были сильно раздосадованы тем, что во время торжественных церемоний их ставят в самый хвост кортежа. Внутреннее Сопротивление оказалось пасынком победы. В 1945 г. в тени празднеств и возвращения пленных из Германии в обществе сохранялось нечто от французской гражданской войны.

Разумеется, в этот час отождествление внутреннего Сопротивления с коммунистической угрозой могло показаться законной мерой предосторожности со стороны де Голля и его людей. Хотя Сталин считал, что французские коммунисты должны участвовать в правительстве, де Голль относился к этому прохладно. Главным для него было погасить слабые «революционные» попытки и побудить народ к восстановлению страны. Разве на Корсике после освобождения острова не захватило власть ультрарадикальное меньшинство?

«Вы же не думаете в самом деле, что меня признают эти комитеты по беспорядку!» — доверительно сказал он год спустя своему адъютанту, лейтенанту Ги. Дело выглядело так, словно «Сражающаяся Франция» противостояла Сопротивлению… Де Голль углубил диагноз: «В 1944 г. Франция, эта старая буржуазная дама, приветствовала Сопротивление, несмотря на свой ужас перед переворотами, лишь потому, что спутала его с концом войны. Она до сих пор, через год после Освобождения, не заметила, что война закончилась только что».

Кроме того, внутренняя чистка, происходившая, пока пленные возвращались из Германии и шли празднества, организованные во Франции после Освобождения, в чем-то продолжала времена оккупации. «Эпоха палачей, — писал Альбер Камю в «Борьбе», — пробудила гнев жертв. Когда палачи исчезли, французы остались со своей ненавистью, не растраченной до конца. Они смотрят друг на друга с остатками ярости».

Эти обстоятельства способствовали перемене в отношении к де Голлю в стране. Героя, которого при Освобождении приветствовали абсолютно все, менее чем через год стали подозревать в том, что он не воздает должное несчастьям своей страны: каждый отмечал Освобождение так, словно поучал другого. На горе Валериан и в Шатобриане коммунисты, называвшие себя «партией 80 тысяч расстрелянных», чествовали своих погибших, как если бы те были единственными. На Валериане все фракции Сопротивления смешались в кучу, но 1 и 11 ноября именно правительство де Голля записало в свой актив павших в «тридцатилетней войне». У каждого — свои церемонии, и так вплоть до 8 мая, когда победу отпраздновали одновременно с днем памяти Жанны д'Арк… А о чьей, собственно, победе шла речь? Французской армии в Германии? Де Голля? Советского Союза и его сторонников-коммунистов? Или союзных держав?

Странная победа, которую отметили кое-как и о которой у современников не осталось практически никаких воспоминаний…

Что касается самого де Голля, то он сохранил горькое воспоминание о своей поездке в Москву (см. выше раздел «Унижения генерала де Голля»); объективный союзник, на которого он опирался во время войны в противовес Рузвельту, — СССР — оказался крайне неприятным, даже угрожающим…

С тех пор де Голль наблюдал, как огромная махина компартий потихоньку прибирает к рукам страны Восточной Европы. Даже во Франции партия Мориса Тореза нажила политические дивиденды на недовольстве общества всяческими лишениями. Общества, которое хоть и не принимало, конечно, охотного участия в действиях внутреннего Сопротивления, но чаще всего его защищало и всегда оставалось глубоко враждебным к оккупантам.

Вновь оживляя подозрение, под которое де Голль попал в самом начале своей политической карьеры в 1940–1941 гг., коммунисты, поддерживаемые частью левого крыла, обвиняли его в диктаторских амбициях. Он отверг обвинение «с железным презрением». А политический мир упивался чеканной формулировкой Пьера Эрве, ответившего де Голлю в «Юманите»: «Железное презрение, кожаные штаны, деревянная сабля».

Вскоре де Голль уйдет от власти (в январе 1946 г.). Его прогноз о советско-коммунистической угрозе совпадал с прогнозом окружения нового американского президента Гарри Трумэна, более осмотрительного, чем Рузвельт, в отношении будущих рисков{412}.

«ХОЛОДНАЯ ВОЙНА» ИЛИ…

Через шестьдесят лет после войны, когда Владимир Путин отмечал победу над нацизмом, руководители прибалтийских государств, аннексированных СССР во время советско-германского пакта, отказались рассматривать 8 мая как дату освобождения. Для них этот день означал аннексию.

Прибалты продолжили то, что в 1945 г. называлось «духом Риги», т. е. последовательное сопротивление сначала царизму, а затем советской власти. Этот дух олицетворяли прибалтийские иммигранты в США, потом работавшие в этих странах дипломаты, которые в 1941 г. протестовали против заключения «Большого альянса» между Вашингтоном и Москвой, а в 1945 г. критиковали примиренческий дух, царивший в Ялте. Вслед за Джорджем Кеннаном, Лоем Хендерсоном и Чарльзом Боленом они сформулировали аргументацию, которая впоследствии легла в основу «холодной войны», — ответ на нарушение Сталиным в Восточной Европе ялтинских договоренностей. Позднее они же провозгласили доктрину сдерживания (containment) — блокирования Советов на их позициях.

После смерти Рузвельта, когда Гарри Хопкинс был болен, они осаждали президента Трумэна, убеждая его проявить твердость, в частности, по всем аспектам польской проблемы: в вопросах о роли эмигрантского правительства в Лондоне, восточных границах и т. д. и т. п. В конце апреля 1945 г., впервые встретившись с Молотовым накануне основавшей ООН конференции в Сан-Франциско, Трумэн сухо потребовал от своего собеседника соблюдать условия ялтинских договоренностей. «Со мной никогда в жизни еще так не разговаривали», — отреагировал Молотов. «Польская проблема для нас дело не только чести, но и безопасности», — сказал Трумэн{413}.

Потихоньку благодаря неопытности нового президента происходило ужесточение американской политики. Однако влиятельный государственный секретарь Джеймс Бирнс в конце концов убедил Трумэна, что первоочередной задачей является не создание ООН и не антагонизм с СССР, а участие США в войне с Японией. И во время встречи со Сталиным в Потсдаме об этом ни в коем случае не следовало забывать, поскольку, хотя американцы уже более года одерживали в Тихом океане одну победу за другой, решающая атака на собственно японский архипелаг потребовала бы невероятных человеческих жертв.

…ВОЙНА С ЯПОНИЕЙ

30 апреля, в день самоубийства Гитлера, США, при всем своем превосходстве в авиации, потеряли 20 кораблей, а 157 были выведены из строя. 5 мая японские камикадзе потопили еще 17 кораблей; 11 мая японцы вывели из строя авианосец «Банкер-Хилл», который несколько дней спустя пустили на дно. Сопротивление японцев достигло невиданной ожесточенности. На Иводзиме из 23 тыс. солдат японского гарнизона погибли 21,9 тыс., на Окинаве из 80 тыс. — 73 тыс. Американцы потеряли на Окинаве 12 тыс. чел. На острове Кюсю командование предполагало потерять в десять раз больше. И на Хондо{414}.

Трумэн прибыл в июле в Потсдам, чтобы встретиться там со Сталиным (Черчилль, присутствовавший на первых заседаниях, уступил место Эттли). Из-за собственной неуверенности американский президент сильно беспокоился о том, как пойдут дела на конференции. Но Сталин его тут же ободрил: он объявит войну Японии…

Поворот, безусловно, исторический. Вообще-то можно спросить: почему Япония после немецкого нападения на СССР в 1941 г. не атаковала его на востоке? По правде говоря, микадо в 1939 г. испытал страшное унижение, когда Гитлер, игнорируя Антикоминтерновский пакт с Хирохито и Муссолини, без всякого предупреждения заключил соглашение со Сталиным. Подписав с Москвой пакт о ненападении весной 1941 г., микадо отплатил фюреру той же монетой. Затем новое унижение постигло микадо во время военных операций в Китае. Пришедшие на помощь Чан Кайши советские танки задали жару японским. Вот, собственно, чем могло все объясняться. Однако русско-японское сражение летом 1939 г. прошло, по сути, незамеченным для находившейся в кризисе Европы. По различным причинам Сталин и японцы предпочли о нем умолчать. С советской стороны Хрущев вспоминал, что, тем не менее, эта победа дала Сталину уверенность, которая дорого ему обошлась, поскольку развила в нем «вредные бациллы самоуспокоенности»{415}.

Добавим к этому, что для японцев аннексия сибирских территорий после немецкой интервенции 1941 г. не представляла такого интереса, как обладание теплыми морями и нефтью Индонезии. В Токио сухопутная армия, совершенно потерявшая лицо и всякое уважение к себе из-за ни к чему не ведущей кампании в Китае и разгрома на Халхин-Голе, «спустила флаг» перед флотом, который втайне готовил нападение на Пёрл-Харбор. Продолжение известно.

Как только Германия была повержена окончательно, у Сталина оказались развязаны руки на Дальнем Востоке. Давняя амбиция русских — контроль над Маньчжурией — могла наконец реализоваться. Чтобы получить на западе сверх того, что он в любом случае рассчитывал приобрести на востоке, Сталину следовало ободрить Трумэна.

ПОТСДАМ: АТОМНАЯ БОМБА ОТКРЫВАЕТ НОВУЮ ЭРУ

Именно тогда-то и произошло непредвиденное событие: успешное испытание атомной бомбы на полигоне Аламогордо в Нью-Мексико. Трумэн запросил подробности этой информации, прочитал ее и перечитал еще раз. Затем решил сообщить об этом Сталину. Как ни в чем не бывало, он шепнул ему при выходе из зала заседания на конференции: «У нас есть новое оружие непревзойденной мощности», — не уточнив, что речь идет об атомной бомбе. По словам Трумэна, Сталин якобы ответил ему так же небрежно: «Используйте его хорошенько против японцев». Но по словам Энтони Идена, наблюдавшего за Сталиным, тот лишь кивнул, не проявив ни малейшей реакции: «Настоящий игрок в покер»{416}. Американцы задавались вопросом, понял ли Сталин всю важность произошедшего. Ведь они знали, что он в курсе существования Манхэттенского проекта по созданию атомной бомбы; Сталин не мог не знать, что испытания в Аламогордо прошли успешно. И что же?

Маршал Жуков вспоминает, что Молотов сказал Сталину: «Цену себе набивают». — «Пусть набивают, — рассмеялся тот. — Надо будет переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы». «Я понял, — свидетельствует Жуков, — что речь шла об атомной бомбе».

Фактически же русские не поспевали за американцами: не из-за научного потенциала их ученых — Курчатова, Капицы, Сахарова, но из-за принятого Берией и Сталиным решения притормозить эти исследования. Почему? Потому что накануне десантной операции в Нормандии Альберт Шпеер, решив, что атомная бомба не будет готова так скоро, закрыл проект атомного оружия, чтобы сконцентрировать все усилия на создании ракет «Фау-1» и «Фау-2»{417}.

Таким образом, немцы напрасно презирали научную и техническую изобретательность русских, а русские чересчур переоценивали немецких ученых и недооценивали американских, французских и английских. Как только немцы прекратили изыскания по атомной бомбе, русские, в свою очередь, тоже приостановили работы; один лишь немецкий гений, думали они, мог соперничать с ними.

Здесь в полной мере проявился порочный эффект предрассудков в истории.

Ввиду невозможности прийти в Потсдаме к согласию относительно будущего Германии, Польши и Европы вообще русские, британцы и американцы дали друг другу свободу действовать как заблагорассудится в пределах собственной зоны, четко очерченной как на западе, так и на Дальнем Востоке{418}.

Атомная бомба, однако, принесла американцам преимущество, резко изменившее соотношение сил и давшее сигнал к гонке вооружений. Но ни Советы, ни американцы не видели дальше собственного носа: они не поняли, что бомба открывала совершенно новую эру в международных отношениях… Американцы сочли только, «что у них нет больше нужды в русских» в борьбе с Японией. И всё…

Используя атомную бомбу, американцы прежде всего хотели предотвратить смерть сотен тысяч своих солдат и ускорить конец войны; у них не было мысли, как стали говорить позже, послать предупреждение Сталину. Джеймс Бирнс и Гарри Трумэн хотели выиграть войну с Японией прежде, чем Советы примут участие в расправе над японцами. Они боялись, что из Сибири русские через Хоккайдо и плохо защищенный север Японии войдут в Токио раньше американцев.

Те, кто решил использовать атомную бомбу, оставались глухи к мнению ученых, предсказывавших ее долгосрочные эффекты. Однако в Вашингтоне все же постановили пощадить Киото — культурный и стратегический центр. Обратный отсчет пошел. Первая из нескольких задействованных атомных бомб была сброшена на Хиросиму 6 августа.

Во время бомбардировки Токио в конце мая 1945 г., когда загорелась часть императорского дворца, микадо сказал одному из приближенных: «По крайней мере, мой народ увидит, что я разделяю с ним его судьбу и не пользуюсь благами особой защиты богов». Когда 6 августа Хирохито узнал о Хиросиме, 7 августа об объявлении СССР войны Японии, а затем 9 августа о Нагасаки, подобное упадочное расположение духа привело его к капитуляции.

МИКАДО МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ

В Потсдаме три союзника — США, Великобритания и Китай — подписали декларацию, где Японии предлагалась альтернатива: массовое уничтожение или безоговорочная капитуляция. Об атомной бомбе ничего не говорилось. Даже не оговаривалось четко, идет ли речь о капитуляции только вооруженных сил или всего японского государства, включая императора и режим.

Некоторые (республиканцы в душе вроде Корделла Халла) говорили, что не следует щадить монархические институты; другие (например, Джозеф Грю) считали необходимым сохранить императора, чтобы предотвратить битву «до конца».

Гражданские и военные руководители в Токио еще до Потсдамской декларации осознавали, что война проиграна. Причем те, кто считал необходимым положить ей конец, предполагали также, что для того, чтобы согнуть военных, придется задействовать самого микадо, заставить его занять четкую позицию. Его окружение занялось этим, стараясь поначалу закамуфлированными фразами дать императору понять, что выиграть войну невозможно. Барон Кидо, хранитель печати, барон Осанага Канродзи, гофмейстер, принц Титибу младший брат императора, а также его сын прилагали значительные усилия, чтобы показать ложность информации, исходившей от военного командования. В октябре 1943 г. оно, например, представило победой явное поражение — потерю островов Гилберта. Позднее генерал Куниаки Коисо, заменивший Тодзё, заверил микадо, что будущее войны зависит от исхода сражения на Лейте. Однако Лейте был потерян. В декабре 1944 г. император потребовал провести расследование по итогам этих операций. «Зачем тогда мы сражаемся на Лусоне?» — спросил он у Коисо{419}.

Хранитель печати Коити Кидо изложил на бумаге план выхода из войны. Он составил его в июне 1945 г. Следовательно, еще до Потсдамской конференции.

Сначала Кидо заметил, что нападение на Окинаву произошло задолго до той даты, которую объявляли военачальники, и остров был вскоре потерян. Несмотря на то, что камикадзе потопили более 30 американских кораблей и вывели из строя сотню других, 900 американских самолетов, атаковавших японский флот, полностью парализовали его. На острове Окинава, как и на других островах, на которые вскоре предстояло упасть зажигательным бомбам, уничтожалось все — жилища, посевы и т. д. Не говоря уже об ужасающих потерях, которые вызвали бомбардировки Токио и других крупных городов.

Сославшись также на нехватку в стране буквально всего и социальные беспорядки, Коити Кидо сделал вывод, что совершенно необходимо как можно скорее подумать о том, как положить войне конец. Очевидно, писал он, что прежде всего враг желает избавиться от военных этой страны. Значит, нужно предложить мир от имени сражающихся сил, но не слишком поздно, дабы минимальные запросы Японии могли быть удовлетворены: «Единственный выход — умолить императора вмешаться, чтобы спасти население и предпринять шаги к миру». Послание императора могла бы передать держава-посредник, например СССР, хранивший нейтралитет в конфликте с Японией. Микадо доверял Сталину.

В тот момент Кидо предполагал не безусловную капитуляцию, но отступление со всех оккупированных территорий, чью независимость Япония должна будет признать.

Однако на Императорском совещании 8 июня адмирал Кантаро Судзуки, новый премьер-министр Японии, возмущенно запротестовал против любых проявлений слабости. У японцев, заявил он, «возможно, бамбуковые дротики, но также и бомбы в карманах». Следовательно, «нация, готовая умереть за своего императора, не может не победить; она сражается до самого конца; не может и речи идти о сдаче»{420}. Никто не решился возразить. Воцарилось молчание. Оглушенный и удрученный император не промолвил ни слова.

Впрочем, Судзуки повторил то же, что он говорил микадо во время своего назначения: «безусловная капитуляция станет концом императорской Японии, капитуляция Германии ничего не меняет». На самом же деле именно из-за капитуляции Германии немецкая подводная лодка U-234, которая должна была перевезти в Японию 60 кг оксида урана, так и не прибыла, а это лишило Хирохито надежды увидеть успешное завершение исследований по созданию атомной бомбы (за которыми он сам, как химик и биолог, пристально следил). Судзуки добавил еще, что «смерть — награда за службу императору».

Большинство японских военных думало, что нация должна погибнуть вместе с ними: конечно, они предчувствовали поражение, но предпочитали умереть в бою, чем стоять после разгрома перед трибуналом победителей и держать ответ за развязанную ими войну, не говоря уже о тех преступлениях, в которых их обвиняли союзники. Тем не менее кое-кто считал попытки к примирению неизбежными, однако при условии, что они будут предприняты только после крупного военного успеха. Такую позицию и занимал Судзуки. Военные знали, что избавиться от царедворцев, склонных к подобным демаршам, практически невозможно; полиция не решилась бы их арестовать, хотя давно уже установила за этими видными деятелями слежку.

Массированный ночной налет на Токио 9 марта ввиду ужасающего количества жертв (около 100 тыс. чел.) и масштабов разрушений вынудил Хирохито действовать. Новый налет 25 мая, стерший с лица земли 19 км2 Токио, укрепил его решимость противостоять военным, на что ранее у него не хватало духу. Эта последняя бомбардировка повлекла за собой около 200 тыс. жертв, пострадал императорский дворец, в нем погибло 28 чел. Она наглядно показала отсутствие каких-либо серьезных мер, позволяющих справиться с гигантскими пожарами после мощной бомбардировки. Такая беспечность имела свою причину: со времен первого рейда Дулитла японцы думали, что над крупными городами могут летать лишь несколько отдельных бомбардировщиков, а потом им придется садиться в Китае или еще где-нибудь, не имея достаточно горючего чтобы вернуться на базу. Японское командование упускало из виду приближение американских баз к Японии по мере утраты ею тихоокеанских островов.

Случай с Окинавой всполошил японцев. Продвижение американцев непрерывно ускорялось, несмотря на всю ожесточенность японского сопротивления{421}. Более того: японской авиации, уже уступавшей по численности и мощности американской, не хватало горючего; отныне самолеты заправлялись только для полета в одну сторону, а пилоты становились камикадзе. У Советского Союза японское правительство просило именно самолеты и керосин.

Микадо и его советникам (в том числе принцу Коноэ) необходимо было любой ценой добиться союза со Сталиным, по возможности до конференции в Потсдаме, или, по крайней мере, заставить СССР сыграть роль посредника. И Судзуки, не предупредив своего государя, послал к послу Малику гонца с предложением секретной сделки: кажется, Япония обещала СССР все Курильские острова и остаток Сахалина в обмен на столь необходимую ей помощь. Прекрасно зная, что такие же уступки должны быть сделаны союзниками в Потсдаме, Малик отослал гонца к императору.

Микадо снова взорвался от гнева: только в апреле он отправил в отставку премьер-министра Коисо за тайные переговоры с Китаем. На его место он назначил старого адмирала Судзуки. На сей раз Хирохито отправил в отставку Судзуки. Из-за того ли, что его не держали в курсе происходящего, или потому, что он желал посредничества СССР, а не переговоров? Микадо решил послать эмиссаром в Москву принца Коноэ. Но Сталин принял посланца лишь после того, как хорошенько его поманежил, заставив долго ждать приема. Прежде чем выйти на сцену, иными словами — вступить в войну, как он пообещал союзникам, Сталин хотел выиграть время, чтобы американцы и японцы истощили силы. Он желал отплатить союзникам, столько времени выжидавшим, прежде чем открыть второй фронт, той же монетой.

Однако Трумэн, расшифровав советский код, знал абсолютно все о попытках Хирохито и о распоряжениях Сталина тянуть время.

Кроме того, имея в руках атомную бомбу, Трумэн хотел воспользоваться ею до того, как русские вмешаются.

Хирохито узнал о Потсдамской декларации 27 июля, но Судзуки сделал вид, будто она не принесла ничего нового. Как бы там ни было, министру иностранных дел Того, так же как Хирохито, пришлось оставить надежду на советское посредничество.

Узнав 6 августа о трагедии Хиросимы, микадо понял, что происходит немыслимое, и, убежденный приближенными в необходимости личного вмешательства, поручил Канродзи и Кидо собрать совещание. Его решимость укрепили известия о вступлении в войну Советского Союза и о взрыве другой атомной бомбы в Нагасаки 9 числа. На совещании Того выступил за прекращение военных действий. Раздался громкий шепот, обвинявший его в пораженчестве. Командующие сухопутной армией и флотом — Умэдзу и Тоёда — просили разрешения на последний бой, который заставит американцев дорого заплатить за их требования. Судзуки обратился к императору с тем, чтобы тот «высказал свое мнение», рассказывает Осанага Канродзи.

Хирохито взял, наконец, слово, чтобы прочесть подготовленный им текст, запинаясь из-за очков, запотевавших в разогретом как сауна бункере, где он обитал уже в течение нескольких недель. Он был настолько напряжен, что его первые слова прозвучали невнятно.

ГОВОРИТ ХИРОХИТО

«Я внимательно выслушал все возражения против условий, поставленных союзниками. Однако мое мнение не изменилось. И я его повторяю. Ввиду сложившегося положения в остальном мире и в Японии я думаю, что продолжение войны не даст ничего кроме разрушений… Хотя некоторые из вас опасаются, что под угрозой окажется сама сущность нашей страны, я считаю, что союзники ее не изменят, у них по этому поводу только добрые намерения… Я хорошо понимаю, насколько трудно офицерам, солдатам и морякам подчиниться разоружению и видеть свою страну оккупированной. Я также осознаю, что народ готов пожертвовать собой ради своей страны и своего императора. Но мне не важно, что может случиться со мной. Я хочу сохранить жизнь народа. Мне тяжело видеть разоруженными моих верных солдат и моих верных министров, осужденных как военные преступники.

Если мы продолжим войну, Япония будет полностью уничтожена. Хотя некоторые из вас не доверяют союзникам по-настоящему, я убежден: конец войны предпочтительней полного уничтожения Японии. При той ситуации, которая сложилась на сегодняшний день, у нации еще есть шанс подняться.

Я помню боль императора Мэйдзи во времена тройной интервенции[44]. Как и он, я понесу невыносимое бремя. Но у меня есть также и надежда на наше возрождение… Оно не произойдет само собой, а только через усилие, если народ присоединится к этому усилию. Я сделаю все, чтобы помочь ему.

[…] Поскольку у народа нет истинного понимания нашей ситуации, он будет глубоко потрясен, когда услышит наше решение. Я его ему объясню, если нужно, посредством выступления по радио. Войска в особенности будут озадачены: министрам нелегко будет заставить их принять это решение. Я пойду куда угодно, чтобы разъяснить мое решение там, где это необходимо.

Пришел час, когда надо вынести невыносимое. Я глотаю слезы и даю свою санкцию на предложение министра иностранных дел: я хочу, чтобы правительство как можно скорее подготовило императорский рескрипт, объявляющий о конце войны.

Таково мое мнение»{422}.

Присутствовавший при этом министр информации Кайнан Симомура вспоминает: «Все слушали, согнув спины и склонив головы. То тут, то там всхлипывали мужчины… Эти всхлипы стали особенно громкими, когда император сказал, что сделает все от него зависящее, вплоть до выступления по радио, чтобы уберечь население от новых страданий. Белые перчатки императора поднимались и опускались, чтобы вытереть пот с его лица, а очки его покрылись слезами — невыносимое зрелище. Когда император закончил, все плакали. Премьер-министр пообещал немедленно составить императорский рескрипт и извинился за то, что совершил непростительное: заставил императора принять таким образом решение»{423}.

Несколько офицеров, руководимых командующим Хатанакой, попытались совершить своего рода государственный переворот, чтобы предотвратить распространение императорского послания; они отправились в генеральный штаб Императорской гвардии вместе с капитаном Сигэтаро Уэхарой, чтобы привлечь в свои ряды генерала Мори. Последний отказался, и они застрелили его из револьвера, а бывшему с ним подполковнику отрубили голову саблей. Не понимая смысла полученных приказов, командиры гвардии посадили в тюрьму корреспондентов радио «Эн-эйч-кей», записавших речь микадо… но запись уже была отправлена на студию. Хирохито не ведал о трагических моментах, когда, в соответствии с традицией и несмотря на запреты императора, множество японских офицеров делали себе харакири, лишь бы не слышать голос императора, объявляющего капитуляцию. Среди тех, кто совершил это ритуальное самоубийство, фигурировал военный министр Анами, упрекавший себя в том, что не смог предотвратить заговора.

Сотни миллионов японцев, предупрежденные, что сейчас будет говорить сам император, распростерлись ниц, готовясь впервые услышать голос императора.

Благодаря чудесам фразеологии Хирохито удалось не упомянуть про капитуляцию:

«Наши добрые и верные подданные!

Хорошо все взвесив и глубоко обдумав общие тенденции, преобладающие в мире, и условия, существующие на сегодняшний день в нашей империи, мы решили урегулировать текущую ситуацию с помощью исключительной меры.

Мы велели нашему правительству передать правительствам США, Великобритании, Китая и Советского Союза, что наша империя принимает условия их совместной декларации[45].

Вот уже около четырех лет длится война. Хотя все старались как могли — несмотря на героические сражения, данные нашими храбрыми военными и морскими силами, на рачительность и усердие наших слуг и на преданность сотни миллионов наших подданных, — война изменила свой ход отнюдь не в пользу Японии, а в мире возобладали тенденции, направленные против ее интересов. Кроме того, враг использовал новую, крайне опасную бомбу, чья разрушительная мощь неизмерима и уносит великое множество невинных жизней. Если мы продолжим сражаться, это повлечет за собой не только крах и уничтожение японской нации, но и всеобщую гибель человеческого рода и человеческой цивилизации.

С учетом вышеизложенного как можем мы спасти наших подданных? Как нам самим загладить вину перед духами наших императорских предков? Именно по этой причине мы повелели принять условия совместной декларации держав.

Мы можем только выразить чувство нашего глубокого прискорбия нашим союзникам в Юго-восточной Азии, которые так безотказно сотрудничали с нашей империей, чтобы добиться своей независимости.

В соответствии с велениями времени и судьбы мы приняли решение открыть путь эре всеобщего мира для всех последующих поколений, претерпевая то, что невозможно вытерпеть, и вынося невыносимое.

Сумев сохранить и поддержать структуру имперского государства, мы по-прежнему остаемся с вами»{424}.

В ноте, направленной японским правительством 10 августа 1945 г., указывалось, что «оно готово принять условия, перечисленные в декларации, опубликованной в Потсдаме 26 июля 1945 г. главами правительств США, Великобритании и Китая, к которой присоединилось советское правительство, при условии, что вышеупомянутая декларация не содержит в себе требований, наносящих ущерб прерогативам Его Величества как суверенного главы японского государства»{425}.

Заключение. ПОСЛЕДСТВИЯ…

Два момента истины: реакция Гитлера на покушение на него 20 июля и его запланированное самоубийство — заставляют пересмотреть некоторые существенные аспекты отношения Гитлера к собственной жизни и к истории его страны.

Тот факт, что накануне смерти фюрер приказал разместить в своем бункере планы Линца — города, архитектуру которого он мечтал возродить еще подростком, наводит на мысль о наличии у него своего «Розового бутона», интимной тайны. Долговременная связь Гитлера со Шпеером — еще один признак никогда не заживавшей раны, обусловленной провалом художественных амбиций фюрера. Можно даже задаться вопросом, не связано ли его исступленное желание стереть в порошок города с великой архитектурой — Ленинград, Киев, Париж (участь Лондона обусловливалась другими намерениями) — с непреходящей экзистенциальной тревогой?

Пожалуй, наиболее значимы слова Гитлера после покушения в июле 1944 г.: «В 1918 году армия была предана тылом; сегодня тылу угрожает предательство армии». «Развод» с армией не давал ему покоя. Последний припадок истерической ярости овладел фюрером накануне его запланированной смерти, когда вновь прозвучало имя Рема, еще в 1934 г. предупреждавшего Гитлера о вероятности такого разрыва. А фюрер как раз для того, чтобы сплотиться,с армией, велел его убить.

Покушение на Гитлера вызвало огромное возмущение среди простых немцев — настолько жива еще была привязанность к фюреру. А группам оппозиционеров становилось все труднее проявить себя. Примкнувшей к фашизму высшей немецкой буржуазии заткнули рот. Режиссер Висконти очень хорошо это прочувствовал и показал в своем фильме «Гибель богов»: за столом могущественной семьи фон Эссенбек один лишь Герберт Тальман критикует преступные методы режима. Впрочем, и в реальной жизни только магнат Фриц Тиссен, поддержавший Гитлера в 1933 г., посмел шесть лет спустя выразить ему свое возмущение преследованиями «христианства и евреев». Тиссена лишили немецкого гражданства, а его имущество конфисковали. Сопротивление фюреру части немецкой армии отличалось куда большей последовательностью. В ней взыграла обида за ту незаслуженную отчужденность, жертвой которой она стала после побед, по праву принадлежавших именно ей. Задним умом она поняла, что фюрер тащит страну в пропасть. Немецких ученых, искавших способ произвести атомную бомбу, останавливал страх, что фюрер ею однажды воспользуется. Тем не менее немецкая армия сотрудничала с режимом. Она участвовала в преступлениях против человечности. Крайне редки точно установленные случаи (как в деле разжалованного генерала фон Бока), когда она решалась заклеймить эти преступления.

Подобное пособничество, долгое время отрицаемое немецкой армией, тем более что сердце к тому у нее не особенно лежало, сопровождалось взаимным недоверием, которое фюрер определил как откровенное предательство.

Однако в глазах жертв фашизма немецкая армия однозначно являлась соучастницей всех побед, поражений и преступлений режима: вместе с ним она канула в небытие, вместе с ним погиб и немецкий милитаризм, правильно или ошибочно отнесенный к наследию прусского государства-нации.

Такая же судьба постигла и японский милитаризм. Во время американских бомбардировок и применения атомного оружия Хирохито сумел порвать с ним. Безусловно, это произошло слишком поздно, зато он спас свой престол. Вероятно, у Трумэна и Макартура, поддержавших на троне Хирохито, имелись на то свои причины (боязнь коммунизма). Японский же милитаризм, поборники которого, подобно Гитлеру, толкали страну на край гибели, исчез навсегда.

Если в Италии, как в Германии и Японии, поражение армии обострило и ускорило разлад власти с военными, против которых дуче не прекращал метать громы и молнии, то в СССР военный корпус как таковой подвергался разгрому дважды: сначала вследствие революции и гражданской войны, потом в результате сталинских чисток. Последние продолжались даже в час поражения в 1941 г., однако отношения между партией и советской армией стали улучшаться, как только сократилась, а затем свелась на нет роль политкомиссаров. Из глав государств только Сталин и Гитлер в полной мере участвовали в работе своего генерального штаба. Правда, с той разницей, что Сталин учился, выражая свое мнение, которое при Сталинграде было услышано, тогда как Гитлер старался навязать свой авторитет.

США и Великобритания не ведали подобных конфликтов (лишь Трумэн, разжаловавший готового бомбардировать коммунистический Китай генерала Макартура, познает их во время Корейской войны в 1951 г.). В этих двух демократиях военные следовали приказам своих правительств и всегда более или менее присоединялись к их идейным спорам, дилеммам и выборам: отдать приоритет Атлантике или Тихому океану, наступать на Западе или в Средиземноморье, высаживаться малыми или большими «клещами» (Прованс или Адриатика против Нормандии).

Черчиллю и Рузвельту приходилось главным образом разрешать соперничество между армейскими командующими и влиять на их настроения. Рузвельт не мог обойтись без генерала Маршалла, которого Черчилль терпеть не мог. При этом Черчилль прекрасно уживался с Эйзенхауэром, которого совсем не ценил как военачальника Паттон. Последний считал Брэдли «середнячком», а Монтгомери «букашкой». Монтгомери же, в свою очередь, думал, что надо отобрать у Айка (прозвище Эйзенхауэра) командование армиями и т. д.

Из сопоставления поведения главных лиц этой войны на различных стадиях ее истории вытекают и другие выводы. Например, совершенно четко видна главная цель Сталина — расширить Советский Союз до границ былой царской империи. В переговорах с Риббентропом о заключении советско-германского пакта последний успех Союза, достигнутый измором, — возвращение Литвы вдобавок к двум другим прибалтийским государствам и восточной части Польши, которая рассматривалась как белорусская и частично украинская земля (что, по сути, соответствовало заключениям лорда Керзона, пограничного арбитра после Первой мировой войны). Важной установкой советской внешней политики стал отказ от всяких попыток предлагавшегося Риббентропом расширения к «теплым и открытым морям», как, впрочем, и к Британской Индии (Гитлер же, наоборот, хоть и не имел на этот счет четкого плана, принял у себя индийца Чандру Боса со всеми полагающимися почестями).

В 1945 г. Сталин потребовал вернуть Сахалин и Курилы, потерянные в 1905 г., а также права на Порт-Артур и китайскую железную дорогу. Когда Мацуока в 1941 г. предложил Молотову выкупить северную часть Сахалина, последний принял это за шутку. Рузвельт причислил к зоне влияния СССР Внешнюю Монголию, которую Советы со временем медленно абсорбировали, потому что совместная оккупация Японии вряд ли заинтересовала бы Сталина. Начиная с Ялтинской конференции, Сталин рассчитывал на братскую партию в Японии, так же как и на братские партии в Восточной Европе, где, как он думал, после войны триумфально победит социализм. Что касается робких попыток прибалтийских стран, Украины и даже Белоруссии обрести независимость, то они осуждались им как «противоречащие ходу истории» и, следовательно, «контрреволюционные».

Рузвельт, как уже говорилось, больше стремился поставить под вопрос легитимность французской и британской империй, чем анализировать легитимность империи советской, даже вне зависимости от природы режима. Он охотно сделал из Сталина временного союзника против Черчилля и де Голля. Рузвельт подозревал, что Черчилля в первую очередь заботит послевоенное устройство мира, а уж потом необходимость разбить сначала немцев. Он был не так уж далек от истины, судя по страху Черчилля перед захватом Советским Союзом Центральной Европы. Кстати, в 1946 г., уже во времена Трумэна, США не преминули прийти на смену англичанам в Греции, и Черчилль громогласно хвалил Трумэна за бдительность относительно коммунистической угрозы, проявляемую со времен Потсдама. Разумеется, Черчилль неоднократно повторял, что воевал не для того, чтобы конец войны стал концом Британской империи. Де Голль думал об американской политике то же самое, зная, что Рузвельт еще с 1943 г. замышлял убрать французов из Индокитая.

Антиимпериалистическая политика Рузвельта выглядела бы убедительнее, если бы он не попытался наложить руку на нефть Аравии — своего рода способ подменить собой британский колониализм. Еще один шаг в этом направлении будет сделан позже, в 1956 г., когда США и СССР объединятся, чтобы выдавить французов и британцев из Суэца.

Добавлю также, что негодование Рузвельта по поводу «несчастной участи темнокожих» относилось к неграм Африки, а вовсе не к нефам, индейцам или мексиканцам США. Один лишь Советский Союз смел на это указывать, но еще очень тихо и робко, поскольку в то время сильно нуждался в американской помощи.

Избранный мною подход к изучению каждого кризиса, дилеммы или решения — «созыв» всех действующих лиц конфликта — позволил изменить значительную часть обоснований, которые воспроизводятся в хрестоматийных исторических трудах.

Выясняется, что еще до войны предъявление Гитлером своих требований являлось не чем иным, как притворством, блефом: их удовлетворение только разъяряло его еще сильнее. Например, в Мюнхене Гитлер сожалел о том, что вынужден вести переговоры. «Новому Мюнхену не бывать!» — скажет он потом во время кризиса в Данциге. По сути, для него сам способ достижения желаемого значил гораздо больше возможных приобретений, а необходимость войны была делом веры: только она могла доказать превосходство немецкой расы. В 1939 г. народ к его идее присоединился без особого пыла, однако судите сами, как режим с тех пор сумел этот пыл разжечь.

Параллельно с невероятно трусливой политикой французских руководителей, которой Гитлер не понимал, Великобритания тоже шла на уступки, пока не «лопнула струна». И после вторжения Гитлера в Польшу объявила Германии войну с намерением ее «починить». Черчилль один выступал против этого, как и ожидалось, но с отвагой, безусловно не оцененной по достоинству.

Если говорить об СССР, то применение вышеуказанного метода помогает уяснить, что предпосылки пакта с Германией и политика, проводимая Сталиным вплоть до разрыва, определялись уверенностью Сталина, что Франция устоит, если разразится война, и Гитлера — что Англия из войны выйдет. Оба ошиблись, и последствия этой ошибки потрясли и Сталина и Гитлера.

Вместе с тем обстоятельства усилили недоверие Рузвельта к Франции — стране, которой он раньше искренне восхищался. Отчасти (но только отчасти) де Голль испытал на себе последствия конца этой любви.

Во время этого исследования меня больше всего изумляло то, как плохо участники Второй мировой войны знали своего врага.

Безусловно, наиболее поразительно абсолютное неведение немцев, и в частности Гитлера, о происходившем в СССР: в основном оно объяснялось расистскими идеями фюрера и его презрением к славянам. Недооценка русского гения — ошибка, которую Муссолини безуспешно пытался исправить, — дорого стоила вермахту, насквозь пропитанному ценностями прусской армии, подкрепленными победами 1939–1940 гг.

Интернационалистская сеть, сплетенная советским режимом, напротив, с избытком, практически изо дня в день информировала Кремль о том, что происходило в Германии и в других странах. Специальный посланник Рузвельта чрезвычайно удивился, обнаружив, что Советы знают все (практически так же хорошо, как и он) о военных запасах в США.

Точно так же, как советский режим оставался непрозрачным для Германии, политическая жизнь Японии была непонятна американцам. Они не ведали о подводных камнях политики японских руководителей и считали Хирохито просто никудышным императором, тряпкой. Этот миф продолжал существовать и в годы «холодной войны».

Конечно, последние наблюдения не имеют прямого отношения к главному предмету моего исследования — перерастанию войны в паранойю тотального уничтожения, от Освенцима до Хиросимы, и личной роли в этом главных фигур Второй мировой войны, которая по мере развития исторического знания несколько релятивизировалась.

ИСТОЧНИКИ И ДОКУМЕНТАЦИЯ

КИНОДОКУМЕНТЫ Кинохроника и киносборники

Франция:

Французская хроника (в оккупированной зоне — за исключением июня—августа 1940) Pathé Journal Le Journal Gaumont Éclair Journal

Великобритания:

The British Pathé News

США:

The Paramount News

Германия:

Deutsche Wochenschau (до 1945)

Welt im Film (после войны)

Defa (Der Augenzeuge, ГДР)

СССР:

Новости

Япония: Nippon News

Италия:

Luce

La Settimana

Испания:

Nodo

Польша:

Polska Kronika Filmowa

Чехословакия:

Filmove Noviny

Венгрия:

Magyar Filmhivado

Документальные фильмы

«Великие битвы» (Les Grandes Batailles), реж. Д. Костель, А. де Тюренн (D. Costelle, H. de Turenne), 1966–1974, особенно «Битва за Москву» (La Bataille de Moscou), «Битва за Тихий океан» (La Bataille du Pacifique, 2 серии).

«Вера XX века» (La Foi du siècle), реж. П. Ротман, П. Барберис (P. Rotman, P. Barberis), «Арт-Видео», 1999.

«Горе и сострадание» (Le Chagrin et la Pitié), реж. M. Офюль (M. Ophuls), 1969.

«За что мы сражаемся» (Pourquoi nous combattons), реж. Ф. Капра (F. Capra), 1942–1945

«Испанская земля» (The Spanish Earth), реж. Й. Ивенс (J. Ivens), 1937.

«Моя борьба» (Mein Kampf), реж. Э. Ляйзер (Е. Leiser), 1959.

«Параллельная история» (Histoire parallèle), реж. M. Ферро, Л. Ней (M. Ferro, L. Neil), 1989–2001.

«Сталин» (Stalin), «Темз-Телевижн», 1990.

«Шоа» (Shoah), реж. К. Ланзман (С. Lanzmann), 1985.

Художественные фильмы

«Великий диктатор» (The Great Dictator), реж. Ч. Чаплин (С. Chaplin), 1940.

«Гитлер: фильм из Германии» (Hitler — ein Film aus Deutschland), реж. Х.-Ю. Зиберберг (H.J. Syberberg), 1977.

«Гражданин Кейн» (Citizen Kane), реж. О. Уэллс (О. Welles), 1941.

«Иди и смотри», реж. Э. Климов, 1985.

«Касабланка» (Casablanca), реж. М. Кёртис (M. Curtiz), 1943.

«Леди Гамильтон» (Lady Hamilton), реж. А. Корда (A. Korda), 1941.

«Луна зашла» (Moon Is Down), реж. И. Пичел (I. Pichel), 1943.

«Миссия в Москву» (Mission to Moscow), реж. M. Кёртис (M. Curtiz), 1943.

«Мужчина, за которого я вышла замуж» (The Man I Married), реж. И. Пичел (I. Pichel), 1940.

«На Диком Западе» (Way Out West), реж. Дж. Хорн (J. Home), 1936.

«Падение» (Der Untergang), реж. О. Хиршбигель (О. Hirschbiegel), 2005.

«Падение Берлина», реж. М. Чиаурели, 1949.

«Позади восходящего солнца» (Behind the Rising Sun), реж. Э. Дмитрык (Е. Dmytryk), 1943.

«Последний акт» (Der letzte Akt), реж. Г. Пабст (G. Pabst), 1955.

«Последний поезд из Мадрида» (The Last Train from Madrid), реж. Дж. Хоган (J. Hogan), 1939.

«Признания нацистского шпиона» (Confessions of aNazi Spy), реж. А. Литвак (A. Livtak), 1939.

«Расёмон», реж. А. Куросава, 1950.

«Северная звезда» (North Star), реж. Л. Майлстоун (L. Milestone), 1943.

«Седьмой крест» (The Seventh Cross), реж. Ф. Циннеман (F. Zinnemann), 1944.

«Сержант Йорк» (Sergeant York), реж. Г. Хоукс (Н. Hawks), 1941

«Стража на Рейне» (Watch on the Rhine), реж. Г. Шумлин, Л. Хеллман (H. Shumlin, L. Hellman), 1943.

«Три товарища» (Three Comrades), реж. Дж. Манкевич (J. Mankiewicz), 1943.

«Убийство Троцкого» (The Assassination of Trotsky), реж. Дж. Лоузи Q. Losey), 1972.

«Утомленные солнцем», реж. Н. Михалков, 1996.

«Чапаев», реж. Г. и С. Васильевы, 1934.

«Через Тихий океан» (Across the Pacific), реж. Дж. Хьюстон (J. Huston), 1943.

«Эта земля моя» (This Land Is Mine), реж. Ж. Ренуар (J. Renoir), 1943

БИБЛИОГРАФИЯ[46]

ГЕРМАНИЯ И ГИТЛЕР

Allen W. S. Une petite ville nazie, 1930–1935 / préface d'A. Grosser. Paris: Robert Laffont, 1967.

Aly G., Heim S. Les Architectes de l'extermination. Paris: Calmann Lévy, 2006.

Ayçoberry P. La Société allemande sous le IIIe Reich, 1933–1945. Paris: Le Seuil, 1998.

Bartov O. L'Armée de Hitler / préface de P. Burrin. Paris: Hachette, 1999.

Bauer Y.Juifs à vendre. Paris: Liana Levi, 1996.

Bedarida F. Le Nazisme et le génocide. Paris: Nathan, 1989.

Benoist-Méchin J. Histoire de l'armée allemande. 2 t. Paris: Albin Michel, 1938.

Broszat M. L'État hitlérien, l'origine et l'évolution des structures du IIIe Reich. Paris: Fayard, 1985.

Browning C. Des hommes ordinaires. Le 101e bataillon de réserve de la police allemande et la solution finale en Pologne / préface de P. Vidal-Naquet. Paris: Les Belles-Lettres, 1996.

Bullock A. Hitler et Staline, vies parallèles / préface de M. Ferro. 2 t. Paris: Albin Michel; Robert Laffont, 1991.

Bullock A. Hitler, ou les Mécanismes de la tyrannie. Paris: Marabout, 1963.

Burrin P. Hitler et les Juifs, genèse d'un génocide. Paris: Le Seuil, 1989.

Burrin P. Ressentiment et apocalypse, essai sur l'antisémitisme nazi. Paris: Le Seuil, 2004.

Calic É. Himmler et son Empire. Paris: Stock, 1965.

Courtois S., Rayski A. L'Extermination de Juifs, qui savait quoi? Paris: La Découverte, 1987.

Devant l'Histoire, les documents de la controverse sur la singularité de l'extermination des Juifs par le régime nazi / préface de L. Ferry, introduction de J. Rovan. Paris: Le Cerf, 1988.

Documents on the Holocaust, Selected Sources on the Destruction of the Jews of Germany and Austria, Poland and the Soviet Union / éd. Y Arad, Y Gutman, A. Margaliot. Jerusalem: Yad Vashem, 1981.

El Kenz D. Le Massacre, objet d'histoire. Paris: Folio, 2005.

Engelman B. In Hitler's Germany. London: Methuen, 1986.

Fest J. Hitler. 2 t. Paris: Gallimard, 1973.

Finkelstein N., Birn R. L'Allemagne en procès, la thèse de Goldhagen et la vérité historique / postface de H. Miard-Delacroix. Paris: Albin Michel, 1999.

Fisher F. Griff nach der Weltmacht. Die Kriegszielpolitik des Kaiserlichen Deutschlands, 1914–1918. Dusseldorf, 1961.

Fleury-Villatte B. Cinéma et Culpabilité en Allemagne, 1945–1990. Perpignan: Jean Vigo, 1995.

Frei N. L'État hitlérien et la société allemande, 1933–1945 / préface de H. Rousso. Paris: Le Seuil, 1994.

Friedlander S. Hitler et les États-Unis, 1939–1941. Paris: Le Seuil, 1966.

Friedlânder S. Reflets du nazisme. Paris: Le Seuil, 1982.

Gaudard P. Y. Le Fardeau et la Mémoire, le deuil collectif allemand après le national-socialisme. Paris: Plan, 1997.

Gellately R. The Gestapo and German Society. Enforcing Racial Policy. Oxford, 1990.

Givesius B. Jusqu'à la lie. 21. Paris: Payot, 1947.

(The) Goebbels Diaries / éd. F. Taylor. New York, 1983.

GoebbelsJ. Journal, 1943–1945 / éd. P. Ayçoberry. Paris: Tallandier, 2005.

Goldensohn L. Les Entretiens de Nuremberg / présentés par R. Gellately. Paris: Flammarion, 2005.

Goldhagen D. J. Les Bourreaux volontaires de Hitler, les Allemands ordinaires et l'Holocauste. Paris: Le Seuil, 1997.

Guérin D. Fascisme et Grand Capital. Paris: Gallimard, 1936.

Haffner S. Histoire d'un Allemand, Souvenirs, 1914–1933. Arles: Actes Sud, 2003.

Hamann B. La Vienne d'Hitler. Paris: Édition des Syrtes, 2001.

Hilberg R. La Destruction des Juifs d'Europe. Paris: Gallimard, 2006.

Hillgruber A. Les Entretiens secrets de Hitler. Paris: Fayard, 1969.

Hitler A. Libres Propos sur la guerre et sur la paix / recueillis par M. Bormann. 21. Paris: Flammarion, 1952–1954.

Hitler A. Mon Combat (Mein Kampf)- Paris: Nouvelles Éditions latines, 1934.

Husson É. Comprendre Hitler et la Shoah, les historiens et la RFA depuis 1949 / préface de I. Kershaw. Paris: PUF, 2002.

Ingrao C. «Conquérir, aménager, exterminer», Recherches récentes sur la Shoah // Annales HSS. 2003.

Jackel E. La France dans l'Europe de Hitler. Paris: Fayard, 1968.

Johnson É. A. La Terreur nazie, la Gestapo, les Juifs et les Allemands ordinaires. Paris: Albin Michel, 2001.

Keitel W. von. Le Maréchal, souvenirs, lettres, documents / présentés par W. Gôrlitz. Paris: Fayard, 1963.

Kellog M. The Russian Roots of Nazism. White Emigres and the Making of National Socialism. Cambridge, 2004.

Kershaw I. Hitler. 21. Paris: Flammarion, 1999–2000**.

Kershaw I. L'Opinion allemande sous le nazisme, Bavière, 1933–1945. Paris: CNRS, 1995.

Kershaw I. Se rapprocher du Fiihrer: réflexions sur la nature du pouvoir de Hitler // Annales ESC. 1988.

Klein С Weimar. Paris: Flammarion, 1968.

Klemperer V. Mes soldats de papier, Journal, 1933–1941. Paris: Le Seuil, 2000.

L'Allemagne nazie et le génocide juif: colloque. Paris: Gallimard: Le Seuil, 1985.

Langer W. С Psychanalyse d'Adolf Hitler. Paris: Denoël, 1973.

Lewy G. La Persécution des Tsiganes par les nazis / avant-propos de H. Asseo. Paris: Les Belles-Lettres, 2003.

Machtan L. La Face cachée d'Adolf Hitler. Paris: L'Archipel, 2002.

Maser W. Hitler Adolf. Paris: Pion, 1973.

Merkl P. H. The Making of a Stormtrooper. Princeton, 1980.

Mitscherlich A., Mitscherlich M. Le Deuil impossible. Paris: Payot, 1972.

Moller H. La République de Weimar. Paris: Tallandier, 2004.

Mommsen H. Le National-Socialisme et la société allemande. Paris: MSH, 1997.

Moracchini M. Un procès de Nuremberg en 1947, les Einsatzgruppen. Paris, 1999.

Pliever T. Stalingrad. 2 t. Genève: Crémille, 1970.

Powers T. Le Mystère Heisenberg, l'Allemagne nazie et la bombe atomique. Paris: Albin Michel, 1993.

Rauschning H. Hitler m'a dit / avant-propos de R. Girardet. Paris: Hachette, 2005.

Salomon E. von. Le Questionnaire. Paris: Gallimard, 1953.

Schmidt P. Sur la scène internationale, ma figuration auprès de Hitler (1933–1945). Paris: Pion, 1950.

Semelin J. Sans armes face à Hitler, La résistance civile en Europe, 1939–1945. Paris: Payot, 1989.

Speer A. Au coeur du IIIe Reich. Paris: Fayard, 1971.

Speer A. Journal de Spandau. Paris: Robert Laffont, 1975.

Steinert M. Hitler. Paris: Fayard, 1991.

Stern J.-P. Le Fiihrer et le peuple / préface de P. Ayçoberry. Paris: Flammarion, 1985.

Taylor T. Procureur à Nuremberg. Paris: Le Seuil, 1992.

Thaelmann R. Être femme sous le Reich. Paris: Robert Laffont, 1982.

Traverso E. Les Juifs et l'Allemagne de la symbiose judéo-allemande à la mémoire d'Auschwitz. Paris: La Découverte, 1992.

Trevor-Roper H. Les Derniers Jours de Hitler. Genève, 1975.

Valtin J. Sans patrie ni frontières. Paris: Lattes, 1975.

Warlimont W. Cinq Ans au GQG de Hitler. Bruxelles, 1975.

Weisenborn G. Une Allemagne contre Hitler / préface d'A. Grosser. Paris: Belin, 2000.

Weizsâcker R. von. De la République de Weimar à la réunification allemande, Mémoires d'un président. Monaco: Éditions du Rocher, 2000.

Устные свидетельства:

К. Венгер (сент. 1989, апр. 1990, 17 дек. 1994, 28 сент. 1996); Р. фон Тадден (множество интервью в 1990, 17 апр. 1993, 18 февр. 1995); Д. Кон-Бендит (2, 9 янв. 1990, 20, 27 февр. 1990); А. фон Кагенек (30 янв. 1990, 2 янв. 1993); Р. Худеман (6 марта 1990, 25 июля 1992, 1 янв. 1993, 31 дек. 1994); Ю. Шеррер (20 марта 1990); X. Гогроф (3 апр. 1990); Ш. Мартене (10 апр. 1990, 16 мая 1992); Б. Энгельман (19 июня 1990); Э. Вайзенфельд (29 сент. 1990); Ф. Книппинг (17, 24 нояб. 1990, 12 февр. 1994); Э. Гелльнер (15 дек. 1990); X. Сандерс (23 февр. 1991); М. Штайнерт (10 авг. 1991, 4 янв. 1992, 27 февр. 1993); К. Й. Мюллер (15 февр. 1992); Г. Цибура (29 авг. 1992, 13 февр. 1993, 9 сент. 1995); X. Умбрайт (21 нояб., 26 дек. 1992, 28 мая 1994); И. Кершо (30 янв. 1993); К. Швабе (10 июля 1993); К. Хинцман (4 дек. 1993); М. Роммель (5 июня 1994); X. X. Шпайдель (22 окт. 1994); Г. Ф. Аренд (7 янв. 1995); Д. Шварцкопф (29 апр. 1995); А. Гроссер (17 июня 1995, 18 мая 1996); М. Вернер (29 июля 1995); X. Моммзен (30 дек. 1995); П. Кальвокоресси (9 февр. 1996); А. Финкелькраут (17 окт. 1998).

ЧЕРЧИЛЛЬ И ВЕЛИКОБРИТАНИЯ

Barker E. Churchill and Eden at War. London, 1978.

Bedarida F. Churchill. Paris: Fayard, 1999.

Bedarida F La Bataille d'Angleterre. Paris: Complexe, 1985.

Bibesco M. Churchill ou le Courage. Paris: Albin Michel, 1956.

CharmleyJ. Churchill, the End of Glory. London, 1988.

Churchill W Mémoires de la Seconde Guerre mondiale. 6 t., 12 vol. Paris: Pion, 1953.

Decaux A. L'Abdication. Paris: Perrin, 1995.

Delpla F. Churchill et les Français (septembre 1939 — juin 1940). Paris: Polygone, 2000.

Feis H. Churchill, Roosevelt, Stalin. Oxford, 1957.

Hastings M. The Bomber Command. London, 1979.

Henderson N. Deux ans avec Hitler. Paris: Flammarion, 1940.

Kersaudy F. Winston Churchill, le pouvoir de l'imagination. Paris: Tallandier, 2000.

Livre bleu anglais, n° 1: Documents concernant les relations germanopolonaises et le début des hostilités entre la Grande-Bretagne et l'Allemagne. Paris: His Majesty's Stationary Office, 1939.

Longmate N. The Bombers. The RAF Offensive against Germany. London, 1983.

Lukacs J. Churchill, Londres, mai 1940. Paris: Odile Jacob, 2002.

Manchester W Winston Churchill. 2 t. Paris: Robert Laffont, 1988.

Moran W. I. Mémoires, vingt-cinq ans aux côtés de Churchill. Paris: Odile Jacob, 2002.

Overy R. J. The Air War. New York, 1981.

Rowley A. Churchill // Personnages / sous la dir. de E. Leroy-Ladurie. Paris: PUF, 2004. P. 225–233.

TerraineJ. The U-boat Wars, 1916–1945. London, 1989.

Thomas R. T. Britain and Vichy, 1940–1942. London, 1979.

Winterbotham F. W. The Ultra Secret. New York, 1974.

Woodward L. British Foreign Policy and the Second World War. London, 1970.

Устные свидетельства:

А. Паркер (22 февр. 1990, 14, 17 июля 1990, 19 июня 1993, 1 апр. 1995); Дж. Стил (21, 28 авг. 1990, 30 дек. 1991, 26 дек. 1992, 1 окт. 1994); С. Эштон (7 авг. 1993); А. Баллок (14 мая 1994); Б. Лоу Монтгомери, виконт Монтгомери Аламейнский (5 июня 1994); А. Стрипп (24 дек. 1994); Э. Роули (17 февр. 1996).

ДЕ ГОЛЛЬ И ФРАНЦИЯ

Agi M. René Cassin. Paris: Perrin, 1998.

Aglion R. De Gaulle et Roosevelt, La France libre aux États-Unis. Paris: La Bruyère, 1997.

Amouroux H. La Grande Histoire des Français sous l'Occupation. 6 t. Paris: Robert Laffont, 1999.

Archives Groult, Montréal.

Archives nationales. Fonds AG II; W III.

Aron R. Chronique de guerre, La France libre. Paris: Gallimard, 1990.

Auphan G. Les Grimaces de l'Histoire. Paris: Pion, 1951.

AzemaJ.-P. De Munich à la Libération, 1938–1944. Paris: Le Seuil, 1979.

AzemaJ.-P. Jean Moulin. Paris: Perrin, 2003.

Azema J.-R, Prost A., Rioux J.-P. Le Parti communiste pendant les années sombres. Paris: Le Seuil, 1986.

Barré J.-L Devenir de Gaulle, 1939–1943. Paris: Perrin, 2003.

Baruch M. O. Servir l'État français, l'administration en France de 1940 à 1944. Paris: Fayard, 1997.

Belot R. Henri Frenay, de la Résistance à l'Europe. Paris: Le Seuil, 2003.

Belot R. La Résistance sans de Gaulle. Paris: Fayard, 2006.

Bois É. Le Malheur de la France. London, 1941.

Bonnet G. De Washington au Quai d'Orsay. Genève, 1946.

Burrin P. La France à l'heure allemande. Paris: Le Seuil, 1995.

Cointet M. De Gaulle et Giraud. Paris: Perrin, 2006.

Cordier D. Jean Moulin, l'inconnu du Panthéon. Paris: Jean-Claude Lattes, 1989.

Courtois S. Histoire du Parti communiste français. Paris: PUF, 1995.

Courtois S. Le PCF dans la guerre. Paris: Ramsay, 1980.

Crémieux-Brilhac J.-L. La France libre. 2 t. Paris: Gallimard, 2001.

Crémieux-Brilhac J.-L. Les Français de l'an quarante. 2 t. Paris: Gallimard, 1990.

Déat M. Mémoires politiques / introd. L. Theis. Paris: Denoël, 1989.

Defrasne J. Le Pacifisme en France. Paris: PUF, 1994.

De Gaulle et la Russie / sous la dir. de M. Vaïsse. Paris: CNRS, 2006.

Dictionnaire De Gaulle / sous la dir. de С Andrieu, P. Brand, G. Piketty. Paris: Robert Laffont, 2006.

Douzou L. La Désobéissance: histoire d'un mouvement et d'un journal clandestin: Libération Sud. Paris: Odile Jacob, 1995.

Duroselle J. B. L'Abîme, 1939–1945. Paris: Le Seuil, 1982.

Duroselle J. B. La Décadence, 1932–1939. Paris: Le Seuil, 1982.

Ferro M. Pétain. Paris: Fayard, 1987.

Frankreich und Deutschland im Krieg (November 1942 — Herbst 1944), Okkupation, KoUaboration, Résistance / hg. S. Martens, M. Vaïsse. Bonn, 2000.

Funk A. Negotiating the Deal with Darlan // Journal of Contemporary History. 1983. 2 Aug.

Gaulle С de. Lettres, Notes et Carnets: compléments. 12 t. Paris: Pion, 1959.

Gaulle С de. Mémoires de guerre. 31. Paris: Pocket, 2006.

Gaulle P. de. De Gaulle, mon père. Paris: Pion, 2005.

Gaulle P. de. Mémoires accessoires. Paris: Pion, 1997.

Guérin A. La Résistance. Paris: Omnibus, 2000.

Gun N. E. Les Secrets des archives US, Pétain, Laval, de Gaulle. Paris, 1980.

Guy С En écoutant de Gaulle, Journal 1946–1949. Paris: Grasset, 1996.

Hurstfield J. G. America and the French Nation, 1939–1943. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1986.

Jackson J. La France sous l'Occupation. Paris: Flammarion, 2001**.

Kaspi A. La Mission de Jean Monnet à Alger, mars-octobre 1943. Paris: Richelieu, 1971.

Kersaudy F. De Gaulle et Churchill, La Mésentente cordiale. Paris: Perrin, 2001.

Kersaudy F De Gaulle et Roosevelt, Le Duel au Sommet. Paris: Perrin, 2004.

Klarsfeld S. Vichy-Auschwitz: le rôle de Vichy dans la Solution finale en France. Paris: Fayard, 1985.

Laborie P. Les Français des années troubles. Paris: Le Seuil, 2001.

Lacouture J. De Gaulle. 3 t. Paris: Le Seuil, 1999.

Langer W. L. Le Jeu américain à Vichy. Paris: Pion, 1948.

Leahy W. D. J'étais là. Paris: Pion, 1950.

Loyer E. Paris àNew York, intellectuels et artistes français en exil, 1940–1947. Paris: Grasset, 2006.

Milward A. The New Order and the French Economy. London, 1970.

Miribel É. de. La Liberté souffre violence. Paris: Pion, 1981.

Moulin de La Barthète H. du. Le Temps des illusions, souvenirs (juillet 1940 — avril 1942). Genève, 1946.

Muselier É. De Gaulle contre le gaullisme. Paris: Le Chêne, 1946.

National Archives, Department of European Affairs of the Department of States, Fonds 851–00.

Noguères H. et al. Histoire de la Résistance en France, de 1940 à 1945. 5 t. Paris: Robert Laffont, 1967–1983.

Passy, colonel [Dewavrin A.]. Missions secrètes en France / préface de J.-L. Crémieux-Brilhac. Paris: Odile Jacob, 2000.

Paxton R. La France de Vichy, 1940–1944 / préface de S. Hoffmann. Paris: Le Seuil, 1973.

Pertinax [Géraud A.]. Les Fossoyeurs. New York, 1943.

Peschanski D. La France des camps, l'internement, 1938–1946. Paris: Gallimard, 2002.

Piketty G. Pierre Brossolette, un héros de la Résistance. Paris: Odile Jacob, 1998.

Pineau С La Simple Vérité. Paris: Julliard, 1960.

Public Archives of Canada, Ottawa. RG 25 D.

Rayski A., Courtois S. Qui savait quoi, l'extermination des Juifs. Paris: La Découverte, 1987.

Rémond R. Les Droites en France. Paris: Aubier, 1982.

Roussel É. De Gaulle. Paris: Flammarion, 2000.

Steinberg L. Les Allemands en France. Paris: Albin Michel, 1981.

Sternhell Z. Ni droite, ni gauche: l'idéologie fasciste en France. Paris: Fayard, 2000.

Tournoux J.-R. Pétain et de Gaulle. Paris: Pion, 1964.

Wieviorka A. Ils étaient juifs, résistants, communistes. Paris: Denoël, 1986.

Wieviorka O. Une certaine idée de la Résistance: défense de la France, 1940–1949. Paris: Le Seuil, 1995.

Winock M. La France et les Juifs de 1789 à nos jours. Paris: Le Seuil, 2004.

Устные свидетельства:

И. Дюран (1 февр. 1990); Ф. Керсоди (24 апр. 1990); Ф. Бедарида (22 мая 1990); Ф. Баллас (5 июня 1990); А. Руссо (7 авг. 1990); Р. Реймон (27 окт. 1990, 12 янв. 1991); Р. Жирарде (10 нояб.1990); Д. Россиньоль(8дек. 1990); Ф. Жиру (29 дек. 1990); А. Каспи (9 февр. 1991, 10 сент. 1994); Ж. Деларю (16 февр. 1991); К. Делаж (13 марта 1991); П. Лабори (18 мая 1991); Ж.-Б. Дюрозель (3 авг. 1991); М.-К. Вайян-Кутюрье (2 нояб. 1991); Ж.-Л. Кремьё-Брильяк (25 янв. 1992); М. Шуман (1 февр. 1992); К. Пино (29 февр. 1992); А. Амуру (7 марта 1992); Ж.-П. Бритен-Маги (28 марта 1992); Ж.-П. Азема (18 апр., 28 сент. 1992); М. Винок (9 мая 1992); Ф. Бюррен (13 июня 1992); Р. Пэкстон (17 окт. 1992); Ж.-Б. д'Астье де ла Вижери (7 нояб. 1992); Ж. Лакутюр (23 янв. 1993); А. Алекан (6 марта 1993); X. Лоттман (20 марта 1993); А. Вевьорка (24 марта 1993); С. Раванель (3 июля 1993); К. Касториадис (14 авг. 1993); Р. Жиро (28 авг. 1993); М. Кув де Мюрвиль (2 акт. 1993); генерал Ланкето (30 окт. 1993); X. Семпрун (6 нояб. 1993); А. де Тюренн (5 февр. 1994); Х.-Л. де Вильялонга (12 марта 1994); А. Метраль (19 марта 1994); Л. Обрак (9 апр. 1994); Ж. Душе (7 мая 1994); П. Мессмер (21 мая 1994,25 марта 1995); Ж. Марен (4 июня 1994); Ф. де Голль (5 июня 1994); Р. Руффен (11 июня 1994); П. Лефранк (9 июля 1994); генерал Дельма (23 июля 1994); С. Хоффман (3 сент. 1994); Ж. де Голль (15 окт. 1994); Ж.-П. Риу (26 нояб. 1994); Ж. Мейер (3 дек. 1994); Э. Бюрен де Розьер (10 дек. 1994); Б. Гольдшмидт (21 янв. 1995); Ж. Ведрин (8 апр. 1995); С. Кларсфельд (22 апр. 1995); А. Гроссер (17 июня 1995); Ф. Поттеше (22 июля 1995); Ж. Изорни (12 авг. 1995); Ж. Жюльяр (30 сент. 1995); А. Жаккар (14 окт. 1995).

МУССОЛИНИ И ИТАЛИЯ

Barthélémy V. Du communisme au fascisme. Paris: Albin Michel, 1978.

Brissaud A. La Tragédie de Vérone. Paris: Perrin, 1972.

Ciano G. G. Journal politique, 1939–1943.2 t. Paris: La Baconnière, 1946.

Deakin F. W. LAxe brisé, l'amitié brutale de Hitler et Mussolini. Paris: Stock, 1962.

De Felice R. Comprendre le fascisme. Paris: Seghers, 1975.

De Felice R. Mussolini et Hitler, 1922–1933. Paris: Florence Le Monnier, 1983.

Ferretti M. Mémoires divisées: résistance et guerre aux civils en Italie // Annales. 2005.

Groppo B. La spécificité de l'antifascisme de Carlo Rosselli dans le contexte de l'antifascisme européen // Matériaux pour l'histoire de notre temps (Nanterre). 2000. № 57. P. 29–36.

Hagen W. Le Front secret. Paris: îles d'Or, 1950.

Hôttl W. The Secret Front. London, 1953.

L'Italia nella seconda guerra mondiale e nella resistenza. Roma, 1988.

Lupo S. Le Fascisme italien. Paris: Flammarion, 2003.

Mack Smith D. Mussolini. Paris: Flammarion, 1987.

Milza P. Mussolini. Paris: Fayard, 1999**.

Milza P., Bernstein S. Le Fascisme italien, 1919–1945. Paris: Le Seuil, 1970.

Mussolini R. Le Duce, mon mari. Paris: Fasquelle, 1958.

Paris R. Histoire du fascisme en Italie. Paris: Maspero, 1962. T. 1.

Romano S. Histoire de l'Italie, du Risorgimento à nos jours. Paris: Le Seuil, 1977.

Tasca A. Naissance du fascisme. Paris: Gallimard, 1967.

Zara F. de. Mussolini contra Hitler. Roma, 1935.

Устные свидетельства:

К. Виванти (5 янв. 1991); П. Мильза (27 янв. 1991,5 марта 1993); Р. Романо (6 апр. 1991); С. Романо (28 сент. 1991); Э. Джентиле (24 окт., 26 дек. 1992); К. Лидзани (15 мая 1993); Б. Аркидьяконо (26 июня 1993); Д. Элвуд (24 июля 1993); К. Павоне (21 авг. 1993); Дж. Прокаччи (9 окт. 1993); А. Ровере (23 окт. 1993); Р. Райнеро (1 янв. 1994).

СТАЛИН И СССР

Вокруг Сталина: Ист.-биогр. справочник / под ред. В. А. Торчинова, А. М. Леонтюка. СПб., 2000.

Гиренко Ю. С. Сталин — Тито. М, 1991.

Горьков Ю. Государственный Комитет Обороны постановляет, 1941–1945: Цифры и документы. М, 2002.

Горьков Ю. Кремль, Ставка, Генштаб. Тверь, 1995.

Жуков Г. К. Воспоминания и размышления: В 3 т. М., 1992.

«Заняться подготовкой будущего мира» // Источник. 1995. № 4. С. 114–159.

Иосиф Сталин в объятиях семьи. М., 1993.

Коминтерн и Вторая мировая война / под ред. Н. С.Лебедевой, М. Н. Наринского.М., 1994.Т. 1.

Костырченко Г. Б. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. М., 2001.

Начало войны (1–18 июля 1941 г.): Документы // Известия ЦК КПСС. 1990. № 7.

1941 [тысяча девятьсот сорок первый] год: Документы: В 2 кн. / под ред. В. П. Наумова. М., 1998.

Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991.

Alliluyeva S. En une seule année. Paris: Robert Laffont, 1970.

Andrew C, Mitrokhine V. Le KGB contre l'Ouest, 1917–1991. Paris: Fayard, 2000.

Besymenski L. Stalin und Hitler. Das Pokerspiel der Diktatoren. Berlin: Aufbau Verlag, 2002.

Bialer S. Stalin and His Generals. New York, 1969.

Broué P. L'Internationale communiste. Paris: Fayard, 1999.

Bullock A. Hitler et Staline, Vies parallèles. 2 t. Paris: Albin Michel: Robert Laffont, 1994.

Carrère d'Encausse H. L'Union soviétique de Lénine à Staline. Paris: Richelieu, 1972.

Chinsky P. Staline, archives inédites, 1926–1936 / préface de N. Werth. Paris: Berg International, 2001.

Davies J. Mission to Moscow. London, 1942.

Dimitrov and Staline, 1934–1943 / éd. par A. Dallin, F. I. Firsov. New Haven, 2000.

Dimitrov G. Journal 1933–1949 / éd. par G. Moullec. Paris: Belin, 2005.

Djilas M. Conversations avec Staline. Arles: Actes Sud, 2001.

Dullin S. Des hommes d'influence, les ambassadeurs de Staline en Europe, 1930–1939. Paris: Payot, 2001.

Erickson J. Soviet High Command 1917–1941. London, 1942.

Ferro M. Des soviets au communisme bureaucratique. Paris: Gallimard, 1981.

Gorodetsky G. Le Grand Jeu de dupes, Staline et l'invasion allemande. Paris: Les Belles-Lettres, 2002.

Goure L. Le Siège de Leningrad. Paris: Stock, 1962.

Grigorenko P. Staline et la Seconde Guerre mondiale / préface de С Head. Paris: L'Herne, 1969.

Gromyko A. Mémoires. Paris: Belfond, 1990.

Grossman V. Stalingrad, Choses vues. Paris, 1945.

Holloway D. Stalin and the Bomb (1939–1956). New Haven, 1994.

Khrouchtchev N. Mémoires inédits. Paris: Belfond, 2006.

Knight A. Beria / préface d'H. Carrère d'Encausse. Paris: Aubier, 1994.

Kwiatkowska-Viatteau A. Katyn, L'armée polonaise assassinée. Paris: Complexe, 1989.

Lewin M. La Formation du système soviétique. Paris: Gallimard, 1987.

Marcou L. Les Staline, vus par les hôtes du Kremlin. Paris: Gallimard, 1979.

Marie J.-J. Les Peuples déportés d'Union soviétique. Paris: Complexe, 1996.

Marie J.-J. Staline. Paris: Fayard, 2001.

Montefiore S. S. Staline, la cour du tsar rouge. Paris: Syrtes, 2005**.

Nekritch A. L'Armée rouge assassinée. Paris: Grasset, 1968.

Ohayon I. La déportation des peuples vers l'Asie centrale // Le Siècle des guerres / sous la dir. de P. Causareno et al. Paris: L'Atelier, 2004. P. 172–181.

Sokoloff G. La Puissance pauvre. Paris: Fayard, 1994.

Soudoplatov P. Missions spéciales / préface de R. Conquest. Paris: Le Seuil, 1994.

Souvarine B. Staline. Paris: Ivrea, 1940.

Stalin / éd. T. H. Rigby. London, 1966.

Strik-StrikfeldtW. Contre Staline et Hitler, le général Vlassovet le mouvement de libération russe. Paris: Presses de la Cité, 1971.

Trotski L. Sur la Seconde Guerre mondiale / textes rassemblés par D. Guérin. Bruxelles, 1970.

Ulam A. B. Expansion and Coexistence, Soviet Foreign Policy, 1917–1973. New York, 1974.

Ulam A. B. Staline, l'homme et son temps. 2 t. Paris: Calmann: Gallimard, 1973.

Vaksberg A. Staline et les Juifs / préface de S. Courtois. Paris: Robert Laffont, 2003.

Volkogonov D. Staline, triomphe et tragédie. Paris: Flammarion, 1991.

Werth N. Histoire de l'Union soviétique. Paris: PUF, 2001.

Werth N. Un État contre son peuple // Livre noir du communisme / préface de S. Courtois. Paris: Robert Laffont, 1997. P. 49–299.

Werth N., Moullec G. Rapports secrets soviétiques: la société russe dans les documents confidentiels. Paris: Gallimard, 1995.

Устные свидетельства:

A. Лим (22 сент. 1990, 25 дек. 1993); M. Наринский (19 янв. 1991,19 сент. 1992); В. Смирнов (2 февр. 1991); С. Павлович (27 апр. 1991); Т. Кондратьева (11 мая 1991); Я. Замойский (22 июня 1991); С. Писарь (6 июля 1991); В. Сироткин (13 июля 1991); Е. Кожокин (8, 11 авг. 1991); Л. КаталаТалинская (7 сент. 1991); Н. Наумов (26 дек. 1992); Г. Шарашидзе (9 янв. 1993); Г. Минк (16 янв. 1993); Ю. Афанасьев (6 февр. 1993); А. Квятковская-Виатто (8 мая 1993); А. Яковлев (17 июня 1993); К. Касториадис (14 авг. 1993); Р. Жиро (28 авг. 1993); Я. Новак (4 сент. 1993); Л. Плющ (20 нояб. 1993); А. Грачев (1 янв. 1994, 18 марта 1995); М. Левин (22 янв., 19 февр. 1994); М. Грмек (26 февр. 1994); Л. Марку (26 июня 1994); Е. Клочовский (6 авг. 1994); Б. Геремек (28 авг. 1994, 11 февр. 1995); П. Матвеевич (24 сент. 1994); Ж. Рупник (12 нояб. 1994); К. Бартошек (8 июля 1995); В. Малков (15 июля 1995); Н. Михалков (11 мая 1996); М. Хеллер (9 нояб. 1996); М. Горбачев (3 янв. 1998).

ДАЛЬНИЙ ВОСТОК

Bastide-Brugière M. Mao Zedong // Personnages et Caractères / dir. par

E. Le Roy Ladurie. Paris: PUF, 2004. P. 309–347.

BehrÉ. Hiro Hito, l'empereur ambigu. Paris: Robert Laffont, 1989.

Bergère M.-C. Sun Yat Sen. Paris: Fayard, 1994.

Bergère M.-C, Bianco L., Domes J. La Chine au XX siècle. 2 t. Paris: Fayard, 1989–1990.

Bianco L. Les Origines de la révolution chinoise. Paris: Gallimard, 1967.

Bix H. P. Hirohito and the Making of Modem Japan. New York, 2000**.

Carrère d'Encausse H., Schram S. Le Marxisme et l'Asie. Paris: Armand Colin, 1962.

Chang I. The Rape of Nanking, the Forgotten Holocaust of World War II. London, 1998.

ChesneauxJ., Le Barbier F. La Chine, la marche de la révolution, 1921–1949. Paris: Hatier, 1975.

Chevrier Y. Mao Tse Toung. Paris: Casterman-Giunti, 1993.

Chiang Wei-kuo. How Generalissimo Chiang Kaï-shek Won the Eight Year Sino-Japanese War, 1937–1945. T'ai-pei, 1979.

China Struggle for Freedom: Generalissimo Chiang Kai-shek's Wartime Messages to the Nation / the China Information Committee. Hankow, 1938.

Dimitrov and Stalin: Letters from the Soviet archives / ed. A. Dallin,

F. I. Firsov. New Haven, 2000. P. 83–148.

Domenach J.-L. Chine, l'archipel oublié. Paris: Fayard, 1992.

Dower J. W War without Mercy, Race and Power in the Pacific War. New York, 1986.

Garçon F La Guerre du Pacifique. Paris: Casterman, 1998.

Guillain R. La Guerre au Japon, de Pearl Harbor à Hiroshima. Paris: Stock, 1979.

Guillermaz J. Une vie pour la Chine, Mémoires, 1937–1989. Paris: Robert Laffont, 1989.

Hammond T. The Communist Takeover of Outer Mongolia // The Anatomy of Communist Takeovers/ed.T Hammond. London, 1975. P. 107–145.

Harold I. La Tragédie de la révolution chinoise. Paris: Gallimard, 1967.

History in Communist China / éd. par A. Feuerwerker. Cambridge, Mass., 1968.

Iriye A. The Origins of the Second World War in Asia and the Pacific. London, 1987.

Johnson С A. Nationalisme paysan et pouvoir communiste. Paris: Payot, 1969.

Kanroji O. Hirohito, an Intimate Portrait of the Japanese Emperor. New York, 1975.

Keiji F. Chiang Ka'i-shek, His Life and Times / abridged ed. by Chun-Ming Chang. New York, 1981.

Lattimore O. China Memoirs, Chiang Kai-Shek and the War against Japan. Tokyo, 1990.

Lin Hua. Chiang Kaï-Shek, de Gaulle contre Ho Chi Minh / préface de J. Guillermaz. Paris: L'Harmattan, 1994.

Miyaké M. Sino-Western Rapprochement and the Response of Japanese Foreign Policy Decision-makers, 1928–1938: Military Intervention in Politics and Japanese Diplomacy // The Bulletin of the Institute of Social Sciences, Meiji University. 1989. Vol. 12. No. 2.

Mosley L. Hirohito, Emperor of Japan. Englewood Cliffs, 1966.

North C. R. Moscow and Chinese Communists. Stanford, 1953.

Poujade P.-J. 8 mars 1945, «Un Japonais parle» //Journal des combattants. 1993.

Sheng M., Garver J. W. New Light on the Second United Front: An Exchange // China Quarterly. 1992. Vol. 129. P. 149–183.

Short P. Mao Tse Toung. Paris: Fayard, 2005.

Smith L. V. La guerre entre les USA et le Japon, une guerre totale? // Le Siècle des guerres / sous la dir. de P. Causareno et al. Paris: L'Atelier, 2004. P. 71–81.

Souyri P.-F. Comment enseignait-on l'Histoire aux jeunes Japonais avant la guerre: maîtrise. Paris-X, 1977.

Souyri P.-F. Révolution et contre-révolution en Chine, des origines à 1949 / préface de J.-F Lyotard. Paris: Christian Bourgois, 1982.

StilwellJ. W. L'Aventure chinoise. Paris, 1948.

Tchiang Kaï-Shek. Comment les communistes se sont emparés de mon pays. Paris: Morgan, 1958.

Vie M. Histoire contemporaine du Japon. Paris: Masson.

Wilcox К. R.Japan's Secret War. New York, 1985.

Wray H. Changes and Continuity in Japanese Image of the Kokutai and Attitudes and Roles towards the Outside World. Manoa, 1971.

Устные свидетельства:

П. Акамацу (1991); Л. Бьянко (12 окт. 1991); Э. Бер (21 дек. 1991); М. Вье (11 марта 1992); Л. Бодар (3 окт. 1992); Ю. Хигути (13 марта 1993); Дз. Кавада (1 мая 1993); С. Като (1 янв., 13 нояб. 1994); X. Исомура (30 июля 1994); С. Китаяма (1 июля 1995); К. Оэ (5 авг. 1995); К. Глюк (2 сент. 1995); Ж.-Л. Домнаш (9 авг. 1997, 19 дек. 1998); Ф. Годман (21 дек. 1998); Ю Инши (23 янв. 1999); Чжао Цицзэн (25 сент. 1999).

РУЗВЕЛЬТ И США

Casey S. F. D. Roosevelt, Ernst «Putzi» Hanfstaengl and the «S-Project», June 1942 -June 1944 //Journal of Contemporary History. 2000. Vol. 33. No. 3. P. 339–361.

Ceplair L., Englund S. The Inquisition in Hollywood, Politics in the Film Community. Berkeley, 1979.

Costello J. La Guerre du Pacifique. 2 t. Paris: Watelet-Pygmalion, 1981.

Daniels J. White House Witness, 1942–1945. New York, 1975.

Delmas С 1941, Pearl Harbor. Paris: Complexe, 1990.

Duroselle J.-B. De Wilson à Roosevelt, la politique extérieure des États-Unis. Paris: Armand Colin, 1960.

Freidel F. F. D. R. Roosevelt, a Rendez-Vous with Destiny. Boston, 1990.

Gaddis J. L. The United States and the Origins of the Cold War. New York, 1972.

Hamby A. L. Man of the People: A Life of Harry S. Truman. Oxford, 1995.

Harriman W A., Abel E. Special Envoy to Churchill and Stalin, 1941–1946. New York, 1975.

Harter H. L'Amérique en guerre / préface d'A. Kaspi. Paris: Gallade, 2006.

Heffer J. Les États-Unis et le Pacifique, Histoire d'une frontière. Paris: Albin Michel, 1995.

Hoffmann S. Gulliver empêtré: essai sur la politique étrangère des États-Unis. Paris: Le Seuil, 1971.

Irving D. La Guerre entre les généraux. Paris: Belfond, 1981.

Kaspi A. Franklin Roosevelt. Paris: Fayard, 1988**.

Le Mémorial de Roosevelt / d'après les papiers de H. Hopkins, par R. Sherwood. 2 t. Paris: Pion, 1950.

Roosevelt E. Mon père m'a dit. Paris: Flammarion, 1947.

Sherwood R. E. Roosevelt and Hopkins, an Intimate History. New York, 1948.

The Forrestal Diaries. New York, 1951.

Wyman D. S. The Abandonment of the Jews — America and the Holocaust, 1941–1945. New York, 1984.

Устные свидетельства:

А. Каспи (14 сент. 1991,20 марта 1993); Б. Синсхеймер (21,27 марта 1992); Дж. Костелло (15 авг. 1992); Э. Бер (12 сент. 1992); Р. Найт (14 нояб. 1992, 13 авг. 1994); Т. Пауэр (И дек. 1992); Р. Пэкстон (26 дек. 1992); А. Харрис (28 дек. 1992); У. Ф. Кимболл (29 мая 1993); Р. Спектор (12 июня 1993); П. Гарриман (5 июня 1994); Д. Браун (18 июня 1994); К. Жюльен (5 нояб. 1994); А. Стрипп (24 дек. 1994); Б. Гольдшмидт (21 янв. 1995); Г. Киссинджер (8 мая 1995); Э. Байрон (26 авг. 1995); Р. Мэддокс (23 сент. 1995); М. Вайс (13 янв. 1996); Ф. Макдональд (9 марта 1996); Р. Пайпс (2 нояб. 1996); Ж. Хеффер (7 дек. 1996).

СИНТЕЗ, АНАЛИЗ

Исраэлян В. Л. Дипломатическая история Великой Отечественной войны, 1941–1945. М“ 1959.

Arendt H. Les Origines du totalitarisme. 3 t. Paris: Gallimard, 1990. Bosworth R. J. B. Explaining Auschwitz and Hiroshima. London, 1993.

Colas D. Races et racisme, de Platon à Derrida: Anthologie critique. Paris: Pion, 2004.

Courtois S. Le Livre noir du communisme. Paris: Robert Laffont, 1997.

Erinnerung und Geschichte, 60 Jahre nach dem 8. Mai 1945 / hg. von R. von Thadden, S. Kaudelka. Gôttingen, 2006.

Furet F. Le Passé d'une illusion, essai sur l'idée communiste au xxe siècle. Paris: Robert Laffont: Calmann-Lévy, 1995.

Hermet G. Totalitarisme, notamment l'article de P. Hassner. Paris: Economica, 1984.

KotekJ., Rigoulot P. Le Siècle des camps. Paris: Jean-Claude Lattes, 2000.

Le Siècle des communistes / sous la dir. de M. Dreyfus et al. Paris: L'Atelier, 2000.

Le Siècle des guerres / sous la dir. de P. Causareno et al. Paris: L'Atelier, 2004.

Michel H. La Seconde Guerre mondiale. 2 t. Paris: PUF, 1969.

Munich // Revue d'études slaves. 1979. T. 52.

Nazisme et communisme. Deux régimes dans le siècle / présenté par M. Ferro. Paris: Hachette, 1999.

Nolte E. Les Mouvements fascistes / préface d'A. Renaut. Paris: Calmann-Lévy, 1991.

О lender M. La Chasse aux évidences, sur quelques formes de racisme entre mythe et histoire. Paris: Galaade, 2005.

Parker A. Struggle for Survival, the History of the Second World War. Oxford, 1990.

Seton-Watson H. The East European Revolution. London, 1956.

Stalinisme et nazisme: Histoire et mémoire comparées / sous la dir. de H. Rousso. Paris: Complexe, 1999.

Vidal-Naquet P. Les Assassinats de la mémoire. Paris: La Découverte, 1987.

Yergin D. La Paix saccagée, les origines de la guerre froide. Paris: Balland, 1980.

ДРУГИЕ РАБОТЫ

Anders W. Mémoires (1939–1946). Paris: La Jeune Parque, 1948.

CiechanowskiJ. La Rançon de la victoire. Les raisons secrètes de l'immolation de la Pologne. Paris: Pion, 1947.

Curie E. Voyage parmi les guerriers. Paris: Flammarion, 1944.

Gafenco G. Préliminaires de la guerre à l'Est. Paris: Egloff, 1945.

Werth A. France, 1940–1945 / with a foreword by G. D. Cole, and a letter from P. Mendès France. London, 1956.

БЛАГОДАРНОСТИ

Приношу благодарность всей команде «Параллельной истории», а за редактирование этой книги в особенности — самым компетентным ассистентам и документалистам Мишелю Фурнье, Полине Керлеру, Матиасу Стенде и Мари-Пьер Тома.

Разумеется, не могу не назвать Жерома Клемана, Луизетту Нель, Дидье Делескевича, Клауса Венгера, Р. Тьеше.

В равной мере я признателен моим коллегам из Библиотеки современной международной документации (BDIC) — лучшей библиотеки в мире, в частности Надежде Алерм.

Благодаря бескорыстной помощи Мишеля Картье и Пьера-Франсуа Суйри я смог разыскать материалы по Китаю и Японии.

В издательстве «Роббер Лаффон» текст готовила к печати, с привычной для нее тщательностью, Кристина Мюрко, а Эльза Розенбергер и Кристель Мушар бдительно следили, чтобы в нем было как можно меньше ошибок.

Примечания

1

Эти кадры перемирия фигурируют в конце фильма «Великая война, 1914–1918» (киностудия «Пате», 1964, реж. М. Ферро, С. Петер). Они взяты из архивов Кобленца.

(обратно)

2

Доктрина «стандарта двух держав» предусматривала, что Великобритания должна иметь флот сильнее, чем объединенные флоты двух самых крупных после нее морских держав.

(обратно)

3

Именно этот договор больше всего способствовал пробуждению латентной англофобии французского руководства.

(обратно)

4

Имелась в виду «многонациональная» политика императора Франца-Иосифа накануне Первой мировой войны.

(обратно)

5

На I съезде Советов в июне 1917 г. Ленин тоже вызвал смех, когда потребовал власти для своей партии, располагавшей всего 110 депутатскими мандатами из 1200.

(обратно)

6

У Бломберга Гитлер был свидетелем на свадьбе, а затем открылось, что его жена, проститутка, имела раньше любовника — художника-еврея, который распространял и продавал порнографические открытки. Что касается генерала Фрича, то его на основании свидетельских показаний обвинили в гомосексуализме, и он не сумел оправдаться.

(обратно)

7

По словам Анатоля де Монзи, члена правительства Даладье, Бенеш якобы сам попросил французов и англичан оказать на него давление, чтобы «прикрыть» его перед чешской общественностью. (См.: Déat M. Mémoires politiques / introd. L. Theis. Paris: Denoël, 1989. P. 444.)

(обратно)

8

См. ниже раздел «Сталин, евреи и другие национальные меньшинства». 42

(обратно)

9

На самом деле секретные протоколы были подписаны задним числом, но, вероятно, Сталин устно пересказал Хрущеву их содержание.

(обратно)

10

Заметим, что Петен только накануне встречи с Гитлером в Монтуаре в октябре 1940 г. велел сделать для себя резюме «Майн кампф», которую он раньше не читал. См.: Ferro M. Pétain. Paris: Fayard, 1987. P. 179.

(обратно)

11

Жан Монне в то время находился в Лондоне в качестве высокопоставленного функционера, отвечающего за объединение британских и французских сил. Он предложил ответить на постигший Францию крах «слиянием двух стран», что правительство Поля Рейно напрочь отвергло. «С трупом не сливаются», — заметил по этому поводу Петен.

(обратно)

12

Может быть, он таким образом давал понять, что о секретных протоколах ни к чему знать всем?

(обратно)

13

Напомним, что в час высадки союзников в Нормандии, 6 июня 1944 г., маршал Роммель был в отпуске.

(обратно)

14

Так у автора. Имеются в виду 26 бакинских комиссаров. — Примеч. пер.

(обратно)

15

Их помощь тогда осуществлялась через Канаду, где премьер-министром был Маккензи Кинг.

(обратно)

16

Точка зрения японцев на этот вопрос представлена ниже, в разделе «Хирохито — двойная игра скрытого императора».

(обратно)

17

Сталин заявил, что не может принимать на веру информацию от «содержателя борделя». Зорге, в частности, соблазнил жену немецкого дипломата.

(обратно)

18

Китайцы окрестили действия японцев «Три всё?: все сжечь, все разрушить, все разграбить.

(обратно)

19

См. ниже раздел «Чан Кайши: коммунисты или японцы?».

(обратно)

20

Улучшить участь народа, выгнать иностранцев, модернизировать страну.

(обратно)

21

Здесь действовали от имени Сталина три инстанции: МИД, Коминтерн и ВКП(б).

(обратно)

22

Молодой коммунистический руководитель в Шанхае, связанный с Войтинским.

(обратно)

23

А что произошло бы, если бы Гитлер не объявил войну? Этот вопрос задал Гарриману Роберт Синсхеймер, и тот ответил: «Мы, несомненно, подорвали бы один из наших кораблей, чтобы обвинить в этом немцев: это нам позволило бы найти прекрасный повод для объявления войны». (Информация любезно предоставлена Робертом Синсхеймером.)

(обратно)

24

Гитлер в ответ, смеясь, спрашивал у каждой из тридцати стран, которые Рузвельт приглашал на совещание, «чувствует ли она угрозу». И многие смеялись вместе с ним. См.: Friedlander S. Hitler et les Etats-Unis, 1939–1941. Paris: Le Seuil, 1966. P. 46.

(обратно)

25

Плати и вези» (то есть оплата наличными и вывоз на судах покупателя).

(обратно)

26

Нобелевский лауреат 1994 г. по литературе.

(обратно)

27

Гитлер сам жаловался на это Борману. Следовательно, пушечный обстрел, показанный в «Дойче вохеншау» (вып. 125), — результат монтажа.

(обратно)

28

В то время «Новости» не показывали отступление и разгром советских войск. Это естественно: ведь у окруженной армии нет никакой возможности запечатлеть себя на пленку; во Франции в июне 1940 г. было точно так же. В основном в «Новостях» демонстрировалось обучение частей, которые готовились к отправке на фронт.

(обратно)

29

Члены Всеобщего еврейского рабочего союза в Литве, Польше и России, известного под сокращенным названием Бунд. Эта еврейская социалистическая политическая партия была создана в конце XIX в. Бунд требовал эмансипации еврейских рабочих в рамках общей борьбы за социализм и выступал против нейтралистских тенденций большевиков.

(обратно)

30

Антисемитская фальшивка, изготовленная в XIX в. царской охранкой и призванная служить доказательством существования «всемирного еврейского заговора», см.: Olender M. La Chasse aux evidences, sur quelques formes de racisme entre mythe et histoire. Paris: Galaade, 2005.

(обратно)

31

Написано в 1950 г. См.: Schmidt P. Sur la scene internationale, ma figuration aupres de Hitler (1933–1945). Paris: Plon, 1950. P. 122–123.

(обратно)

32

Резкого снижения потерь в Атлантике союзникам начиная со второй половины 1941 г. удалось добиться благодаря расшифровке англичанами с помощью машины «Энигма» кодов, используемых немецкими подводными лодками. С тех пор стало проще их локализовать, не позволяя им «охотиться стаями». Позже, в мае 1943 г., главным образом отсутствие специально подготовленных экипажей у немцев заставит адмирала Дёница признать, что «битва за Атлантику проиграна». См.: Terraine J. The U-boat Wars, 1916–1945. London, 1989.

(обратно)

33

Черчилль очень неохотно вспоминал об этой экспедиции (см.: Churchill W Mémoires de la Seconde Guerre mondiale. T. 2. P. 103–105): 18% из 5 000 высаженных бойцов 2-й канадской дивизии были убиты, около 2 000 чел. захвачены в плен.

(обратно)

34

Как член Британского совета по поставкам.

(обратно)

35

В Квебеке, однако, общественное мнение было по большей части расположено к Петену.

(обратно)

36

Имеется в виду антигитлеровская коалиция. — Примеч. пер.

(обратно)

37

После Версаля англичане провели советско-польскую границу по этнической границе польского населения (линия Керзона). По завершении русско-польской войны Рижский договор установил границу на 200 км восточнее, признав за Польшей права на часть Белоруссии и Украины.

(обратно)

38

Назначенных Сталиным.

(обратно)

39

Воспроизведены самим В. Бартелеми в его книге: Barthelemy V. Du communisme au fascisme. Paris: Albin Michel, 1978.

(обратно)

40

Бруно, третий сын Муссолини, был убит в 1941 г. во время испытательного полета на бомбардировщике.

(обратно)

41

На самом деле швейцарцы выставят вон Ракеле с детьми и позволят пересечь границу только другим беженцам.

(обратно)

42

Спустя несколько дней после самоубийства Гитлера Гиммлер попал в плен к англичанам и, несмотря на многочисленные меры предосторожности, сумел проглотить капсулу с цианидом.

(обратно)

43

В фильме Г. Пабста «Последний акт» (1955) воссоздано отчаянное бегство берлинцев по канализационным тоннелям. В «Падении» О. Хиршбигеля (2005), снятом на основе книги Й. Феста, изображена жизнь в гитлеровском бункере. Самоубийство Гитлера не показано, поскольку свидетелей при нем не было.

(обратно)

44

В 1895 г. Россия, Германия и Франция обязали Японию вернуть Китаю Ляодунский полуостров.

(обратно)

45

Имеется в виду Потсдамская декларация.

(обратно)

46

Работы, отмеченные двумя звездочками, содержат превосходную библиографию по теме.

(обратно)

Ссылки

1

Kissinger H. The World Restaured. Metternich, Castelreagh, The Problem of Peace, 1812–1822. London, 1957.

(обратно)

2

Hitler A. Mein Kampf. Цит. по: Fest J. Hitler. 21. Paris: Gallimard, 1973. T. 1. P. 82.

(обратно)

3

Renouvin P. Le Traité de Versailles. Paris: Flammarion, 1972.

(обратно)

4

См.: 1919: La Traité de Versailles, vu par ses contemporains. Paris: Alvik, 2000.

(обратно)

5

См.: Haffner S. Histoire d'un Allemand, souvenirs, 1914–1933. Arles: Actes Sud, 2003.

(обратно)

6

Fest J. Hitler. T. 1. P. 29.

(обратно)

7

Ibid. P. 61.

(обратно)

8

Hamann B. La Vienne d'Hitler. Paris: Édition de Syrtes, 2001.

(обратно)

9

Цит. в газете «Общества Туле»: Miinchener Beobachter. 1919. 4. Okt.

(обратно)

10

Hamann В. La Vienne d'Hitler.

(обратно)

11

Kellog M. The Russian Roots of Nazism. White Emigres and the Making of National Socialism. Cambridge, 2004.

(обратно)

12

Ibid. О подделках, составивших «Протоколы Сионских мудрецов», см.: Olender M. La Chasse aux évidences, sur quelques formes de racisme entre mythe et histoire. Paris: Galaade, 2005. P. 17–43.

(обратно)

13

Об этом предании см.: Ferro M. Nicolas II. Paris: Payot, 1990. P. 221, 332.

(обратно)

14

О зачатках фашистской модели в России см.: Ferro M. Révolution de 1917. Paris: Albin Michel, 1997. P. 518–534.

(обратно)

15

Burrin P. Hitler et les Juifs, genèse d'un génocide. Paris: Le Seuil, 1989.

(обратно)

16

О первых шагах Гитлера см.: Bullock A. Hitler, ou les Mécanismes de la tyrannie. Paris: Marabout, 1963; FestJ. Hitler; Kershaw I. Hitler. 2 t. Paris: Flammarion, 1999–2000; Steinert M. Hitler. Paris: Fayard, 1991.

(обратно)

17

Benoist-Méchin J. Histoire de l'armée allemande. Paris: Albin Michel, 1938. P. 312.

(обратно)

18

См. примеч. 17.

(обратно)

19

Цит. в фильме: «Comment l'Allemagne est devenue nazie». Real. M. Ferro, M.-L. Derrien. Pathé, 1970.

(обратно)

20

Kershaw I. Se rapprocher du Fuhrer: réflexions sur la nature du pouvoir de Hitler // Annales ESC. 1988. P. 593–615.

(обратно)

21

См. примеч. 5.

(обратно)

22

Bullock A. Hitler et Staline, vies parallèles / préface de M. Ferro. 2 t. Paris: Albin Michel; Robert Laffont, 1991.

(обратно)

23

По этому разделу помимо работ, приведенных в примеч. 17, см.: Duroselle J. В. La Décadence, 1932–1939. Paris: Le Seuil, 1982.

(обратно)

24

Кампания Гесса освещена в фильме: «Chroniques d'une paix manquée». Real. F. Caillaux, M. Ferro. Pathé, 1966.

(обратно)

25

Kershaw I. Hitler. См. также др. работы, приведенные в примеч. 17.

(обратно)

26

Zara F. de. Mussolini contra Hitler. Roma, 1935. P. 123–124.

(обратно)

27

Milza P., Bernstein S. Le Fascisme italien, 1919–1945. Paris: Le Seuil, 1970. P. 90.

(обратно)

28

Milza P. Mussolini. Paris: Fayard, 1999. P. 7–163.

(обратно)

29

О европейском антифашизме см.: Groppo В. La spécificité de I'antifascisme de Carlo Rosselli dans le contexte de I'antifascisme européen // Matériaux pour l'histoire de notre temps (Nanterre). 2000. № 57. P. 29–36.

(обратно)

30

Deakin F. W. L'Axe brisé, l'amitié brutale de Hitler et Mussolini. Paris: Stock, 1962. P. 23.

(обратно)

31

Zara F. de. Mussolini contra Hitler.

(обратно)

32

См.: Milza P., Bernstein S. Le Fascisme italien; Duroselle J. B. La Décadence.

(обратно)

33

Journal de Genève. 1943. 30 nov. Цит. по: Gafenco G. Préliminaires de la guerre à l'Est. Paris: Egloff, 1945.

(обратно)

34

См.: Kershaw 1. Hitler. T. 2. P. 104–105.

(обратно)

35

Schmidt P. Sur la scène internationale, ma figuration auprès de Hitler (1933–1945). Paris: Pion, 1950. P. 138–139; Duroselle J. B. La Décadence. P. 325–326.

(обратно)

36

Schmidt P. Sur la scène internationale. P. 152–153.

(обратно)

37

Свидетельство очевидца — присутствовавшего во Дворце спорта американского журналиста Уильяма Ширера. См.: Shirer W. Berlin Diary, 1934–1941. London, 1995.

(обратно)

38

Schmidt P. Sur la scène internationale. P. 159.

(обратно)

39

«Дойче вохеншау» и «Пате синема» — хроника мюнхенской недели. О Даладье — личное свидетельство Пьера Даладье.

(обратно)

40

Seton-Watson H. The East European Revolution. London, 1956. P. 50–51.

(обратно)

41

Duroselle J. B. La Décadence; Bonnet G. De Washington au Quai d'Orsay. Genève, 1946.

(обратно)

42

Duroselle J. B. La Décadence; Bonnet G. De Washington au Quai d'Orsay. P. 289–290.

(обратно)

43

Defrasne J. Le Pacifisme en France. Paris: PUF, 1994; Becker A. M. Halbwachs, un intellectuel en guerres mondiales. Paris, 2003.

(обратно)

44

Milza P. Mussolini. P. 658–718.

(обратно)

45

Ciano G. G. Journal politique, 1939–1943. 2 t. Paris: La Baconnière, 1946. T. 2. P. 54.

(обратно)

46

Henderson N. Deux ans avec Hitler. Paris: Flammarion, 1940. P. 259; Schmidt P. Sur la scène internationale. P. 212–213.

(обратно)

47

Ciano G. G. Journal politique. T. 2. P. 132.

(обратно)

48

Kershaw I. Hitler.

(обратно)

49

Kershaw I. Hitler; Schmidt P. Sur la scène internationale; Munich // Revue d'études slaves. 1979. T. 52.

(обратно)

50

Kershaw I. Hitler; Steinert M. Hitler.

(обратно)

51

Marie J.-J. Staline. Paris: Fayard, 2001. P. 572; Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 232.

(обратно)

52

Там же. См. также: Ciano G. G. Journal politique; Kershaw I. Hitler.

(обратно)

53

Khrouchtchev N. Mémoires inédits. Paris: Belfond, 2006. P. 69–72.

(обратно)

54

Ibid. P. 79.

(обратно)

55

Ullman R. H. Britain and the Russian Civil War. Princeton, 1968. Vol. 2. P. 204–294.

(обратно)

56

Montefiore S. S. Staline, la cour du tsar rouge. Paris: Syrtes, 2005. P. 327.

(обратно)

57

Gafenco G. Préliminaires de la guerre à l'Est. P. 60.

(обратно)

58

Marie J.-J. Staline.

(обратно)

59

Manchester W. Winston Churchill. Paris: Robert Laffont, 1988. P. 410.

(обратно)

60

Volkogonov D. Staline, triomphe et tragédie. Paris: Flammarion, 1991. P. 263–276.

(обратно)

61

Ferro M. Pétain. P. 171.

(обратно)

62

Duroselle J. B. La Décadence; Marie J.-J. Staline.

(обратно)

63

Montefiore S. S. Staline, la cour du tsar rouge. P. 335.

(обратно)

64

Broué P. L'Internationale communiste. Paris: Fayard, 1999.

(обратно)

65

См.: Rossi A. La Guerre des papillons. Paris, 1954. P. 154, planche 5; Les Communistes français de Munich à Châteaubriant / sous la dir. de J.-P. Rioux. Paris, 1987.

(обратно)

66

Churchill W. Mémoires de la Seconde Guerre mondiale. 6 t., 12 vol. Paris: Pion, 1953; Bedarida F. La Bataille d'Angleterre. Paris: Complexe, 1985; Manchester W. Winston Churchill; Moran W. I. Mémoires, vingt-cinq ans aux côtés de Churchill. Paris: Odile Jacob, 2002.

(обратно)

67

Ibid.

(обратно)

68

Ibid. См. также: Charmley J. Churchill, the End of Glory. London, 1988.

(обратно)

69

Schmidt P. Sur la scène internationale. P. 159.

(обратно)

70

Ibid. P. 148.

(обратно)

71

Manchester W Winston Churchill. P. 422, 424; Decaux A. L'Abdication. Paris: Perrin, 1995.

(обратно)

72

Anders W Mémoires (1939–1946). Paris: La Jeune Parque, 1948. P. 15.

(обратно)

73

Ciano G. Journal politique. T. 2. P. 10.

(обратно)

74

Weizsäcker R. von. De la République de Weimar à la réunification allemande, Mémoires d'un président. Monaco: Éditions du Rocher, 2000. P. 56.

(обратно)

75

См.: Ferro M. Grande Guerre 1914–1918. Paris: Idées, 1969 (новое изд.: Folio Gallimard, 1990). P. 14–77.

(обратно)

76

Здесь повторяются некоторые заключения из кн.: Ferro M. Pétain. Paris: Fayard, 1987. P. 36–94.

(обратно)

77

См.: Gaulle С de. Lettres, Notes et Carnets: compléments. 12 t. Paris: Pion, 1959. 1938. P. 24.

(обратно)

78

Ibid. 1940. P. 31.

(обратно)

79

Ferro M. Pétain. P. 78–79.

(обратно)

80

См.: Lacouture J. De Gaulle. 3 t. Paris: Le Seuil, 1999; Roussel É. De Gaulle. Paris: Flammarion, 2000.

(обратно)

81

Roussel É.Jean Monnet. Paris: Fayard, 1996.

(обратно)

82

Crémieux-Brilhac J.-L. La France libre. 2 t. Paris: Gallimard, 2001. T. 1. P. 53–71. См. также: Delpla F. Churchill et les Français (septembre 1939 — juin 1940). Paris: Polygone, 2000; Barré J.-L. Devenir de Gaulle, 1939–1943. Paris: Perrin, 2003.

(обратно)

83

Lukacs J. Churchill, Londres, mai 1940. Paris: Odile Jacob, 2002; Manchester W. Winston Churchill. 21. Paris: Robert Laffont, 1988. T. 2. P. 516.

(обратно)

84

DuroselleJ. B. L'Abîme, 1939–1945. Paris: Le Seuil, 1982. P. 164–174; Kammerer A. La Vérité sur l'armistice. Paris, 1951. P. 105–138.

(обратно)

85

Spears E. Assignment of Catastrophe. London, 1954. P. 252.

(обратно)

86

Churchill W. War Speeches. Vol. 1. P. 277.

(обратно)

87

Delpla F. Churchill et les Français. P. 542–543.

(обратно)

88

«Пате ньюс», неделя с 14 июля 1940 г.

(обратно)

89

Bedarida F. La Bataille d'Angleterre. Paris: Complexe, 1985. P. 134–146 (лучшее исследование «битвы за Англию», особенно указанные страницы). См. также: Winterbotham F. W. The Ultra Secret. New York, 1974. P. 67–68.

(обратно)

90

«Пате ньюс», сентябрь 1940 г.

(обратно)

91

Winterbotham F. W. The Ultra Secret.

(обратно)

92

См. примеч. 16 к гл. 1.

(обратно)

93

«Пате ньюс» от середины марта. См. также: The Goebbels Diaries / éd. F. Taylor. New York, 1983. P. 258–277.

(обратно)

94

Gorodetsky G. Le Grand Jeu de dupes, Staline et l'invasion allemande. Paris: Les Belles-Lettres, 2002. P. 45–51. См. также выпуски «Дойче вохеншау» и «Пате ньюс» за ту же неделю.

(обратно)

95

The Goebbels Diaries. Passim.

(обратно)

96

Ibid. P. 101.

(обратно)

97

Hillgruber A. Les Entretiens secrets de Hitler. Paris: Fayard, 1969. P. 89–109.

(обратно)

98

Warlimont W. Cinq Ans au GQG de Hitler. Bruxelles, 1975.

(обратно)

99

Lukacs J. Churchill, Londres, mai 1940.

(обратно)

100

Ciano G. G. Journal politique, 1939–1943. 2 t. Paris: La Baconnière, 1946. T. 2. P. 275.

(обратно)

101

Warlimont W. Cinq Ans au GQG de Hitler. P. 111.

(обратно)

102

Asher L. Goring, l'homme qui a perdu la guerre. Paris, 1974. P. 92–121; Bedarida F. La Bataille d'Angleterre. P. 160–164.

(обратно)

103

Kershaw I. Hitler. 21. Paris: Flammarion, 1999–2000. T. 2. P. 462.

(обратно)

104

Гальдер — Гитлеру, 31 июля 1940 г. См.: 1941 год: Документы: В 2 кн. / под ред. В. П. Наумова. М., 1998. Кн. 1. С. 137–139.

(обратно)

105

Fest J. Hitler. 21. Paris: Gallimard, 1973. T. 2. P. 319–321.

(обратно)

106

Gafenco G. Préliminaires de la guerre à l'Est. Paris: Egloff, 1945. P. 210.

(обратно)

107

Seton-Watson H. The East European Revolution. London, 1956. P. 70–83.

(обратно)

108

1941 год: Документы. Кн. 1. Док. № 172,176, 179.

(обратно)

109

The Goebbels Diaries. Passim.

(обратно)

110

Seton-Watson H. The East European Revolution. P. 65–67; Kershaw I. Hitler. T 2. P. 537–540. См. также «Дойче вохеншау» от 27 апреля 1941 г.

(обратно)

111

Gorodetsky G. Le Grand Jeu de dupes. P. 359–380; Kershaw I. Hitler. T. 2. P. 550–560.

(обратно)

112

Ibid. См. также: Irving D. Rudolf Hess. Paris: Albin Michel, 1988.

(обратно)

113

Ibid.; Gorodetsky G. Le Grand Jeu de dupes. P. 380–397.

(обратно)

114

Bialer S. Stalin and His Generals. New York, 1969. P. 40–41.

(обратно)

115

Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991.

(обратно)

116

Горьков Ю. Кремль, Ставка, Генштаб. Тверь, 1995. С. 222–469.

(обратно)

117

Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 23–61.

(обратно)

118

Volkogonov D. Staline, triomphe et tragédie. Paris: Flammarion, 1991. P. 328–329.

(обратно)

119

Горьков Ю. Кремль, Ставка, Генштаб. С. 229.

(обратно)

120

Alliluyeva S. En une seule année. Paris: Robert Laffont, 1970. P. 330–331.

(обратно)

121

Об этих учениях см.: 1941 год: Документы; Volkogonov D. Staline, triomphe et tragédie; Bialer S. Stalin and His Generals. См. также беседу автора с Ж. Сапиром, апрель 2006 г.

(обратно)

122

Volkogonov D. Staline, triomphe et tragédie. P. 287.

(обратно)

123

Доклады генералов Казакова и Еременко, а также полковника Ванникова см.: Bialer S. Stalin and His Generals. P. 138–158, 575–576.

(обратно)

124

1941 год: Документы. Кн. 1. С. 37.

(обратно)

125

Там же. Док. № 97, 176.

(обратно)

126

Там же. С. 117.

(обратно)

127

Montefiore S. S. Staline, la cour du tsar rouge. Paris: Syrtes, 2005. P. 369.

(обратно)

128

1941 год: Документы. Кн. 1. С. 69.

(обратно)

129

О Венском арбитраже, давшем преимущества Венгрии в ущерб ее соседям, см.: Seton-Watson H. The East European Revolution; Gafenco G. Préliminaires de la guerre à l'Est (с румынской точки зрения); Gorodetsky G. Le Grand Jeu de dupes (наиболее документированное по советско-германским отношениям произведение).

(обратно)

130

1941 год: Документы. Кн. 1. С. 503–505, 538.

(обратно)

131

«Пате», 1966 г.; Gorodetsky G. Le Grand Jeu de dupes. P. 184.

(обратно)

132

Andrew C, Mitrokhine V. Le KGB contre l'Ouest, 1917–1991. Paris: Fayard, 2000. P. 194.

(обратно)

133

Ibid. P. 152.

(обратно)

134

Ibid. P. 172.

(обратно)

135

Le Mémorial de Roosevelt / d'après les papiers de H. Hopkins, par R. Sherwood. 2 t. Paris: Pion, 1950. T. 1. P. 204–205.

(обратно)

136

Вся информация взята из кн.: 1941 год: Документы; Volkogonov D. Staline, triomphe et tragédie. P. 309.

(обратно)

137

Churchill W. The Second World War. 6 vols. London, 1948–1953. Vol. 3. P. 493.

(обратно)

138

Behr É. Hiro Hito, l'empereur ambigu. Paris: Robert Laffont, 1989. P. 85.

(обратно)

139

Bix H. P. Hirohito and the Making of Modem Japan. New York, 2000. P. 179.

(обратно)

140

Беседа автора с П.-Ф. Суйри, 28 февраля 2006 г.

(обратно)

141

Воспоминания П. Акамацу.

(обратно)

142

Bix H. P. Hirohito and the Making of Modern Japan. P. 230–260.

(обратно)

143

Mosley L. Hirohito, Emperor of Japan. Englewood Cliffs, 1966. P. 170–176.

(обратно)

144

Vie M. Histoire contemporaine du Japon. Paris: Masson. P. 196–197.

(обратно)

145

Bix H. P. Hirohito and the Making of Modem Japan.

(обратно)

146

Ibid. P. 377.

(обратно)

147

«Ниппон ньюс» («Эн-эйч-кей»), 31 октября 1941 г.

(обратно)

148

Исраэлян В. Л. Дипломатическая история Великой Отечественной войны, 1941–1945. М., 1959. С. 80–81.

(обратно)

149

Lattimore О. China Memoirs, Chiang Kai'-Shek and the War against Japan. Tokyo, 1990. P. 139.

(обратно)

150

Broué P. L'Internationale communiste. Paris: Fayard, 1999. P. 283.

(обратно)

151

Keiji F. Chiang Kai'-shek, His Life and Times / abridged ed. by Chun-Ming Chang. New York, 1981. P. 115.

(обратно)

152

Ulam A. B. Expansion and Coexistence, Soviet Foreign Policy, 1917–1973. New York, 1974. P. 171–172; Bergère M.-C. Sun Yat Sen. Paris: Fayard, 1994. P. 355.

(обратно)

153

Ulam A. B. Expansion and Coexistence. P. 171–172.

(обратно)

154

Hammond T. The Communist Takeover of Outer Mongolia // The Anatomy of Communist Takeovers / ed. T Hammond. London, 1975. P. 121.

(обратно)

155

Tchiang Kaï-Shek. Comment les communistes se sont emparés de mon pays. Paris: Morgan, 1958. P. 18–54.

(обратно)

156

North С. R. Moscow and Chinese Communists. Stanford, 1953. P. 94.

(обратно)

157

Chevrier Y Mao Tse Toung. Paris: Casterman-Giunti, 1993. P. 64.

(обратно)

158

Ulam A. B. Expansion and Coexistence. P. 175; Souyri P.-F. Révolution et contrerévolution en Chine, des origines à 1949 / préface de J.-F. Lyotard. Paris: Christian Bourgois, 1982. P. 184–188.

(обратно)

159

Keiji F. Chiang Kaï-shek. P. 324–325.

(обратно)

160

Bianco L. Les Origines de la révolution chinoise. Paris: Gallimard, 1967. См. также: Short P. Mao Tse Toung. Paris: Fayard, 2005. P. 306.

(обратно)

161

Keiji F. Chiang Kaï-shek. P. 514.

(обратно)

162

Dimitrov and Stalin: Letters from the Soviet archives / ed. A. Dallin, F. I. Firsov. New Haven, 2000. P. 106–110.

(обратно)

163

Chiang Wei-kuo. How Generalissimo Chiang Kaï-shek Won the Eight Year SinoJapanese War, 1937–1945. Tai-pei, 1979. P. 7–10.

(обратно)

164

China Struggle for Freedom: Generalissimo Chiang Kai-shek's Wartime Messages to the Nation / the China Information Committee. Hankow, 1938. P. 1–20.

(обратно)

165

См. об этом: Sheng M., Garver J. W. New Light on the Second United Front: An Exchange// China Quarterly. 1992. Vol. 129. P. 149–183.

(обратно)

166

StilwellJ. W. L'Aventure chinoise. Paris, 1948. P. 307–310.

(обратно)

167

Kaspi A. Franklin Roosevelt. Paris: Fayard, 1988. P. 428.

(обратно)

168

Ibid. Passim. См. также: Delmas С. 1941, Pearl Harbor. Paris: Complexe, 1990. P. 165–191.

(обратно)

169

Le Mémorial de Roosevelt. T. 1. P. 229–301.

(обратно)

170

Ibid.

(обратно)

171

Freidel F. F. D. R. Roosevelt, a Rendez-Vous with Destiny. Boston, 1990. P. 289; Le Mémorial de Roosevelt. T. 1. P. 36.

(обратно)

172

Ceplair L., Englund S. The Inquisition in Hollywood, Politics in the Film Community. Berkeley, 1979. P. 129, passim.

(обратно)

173

Здесь воспроизводятся некоторые положения моей статьи из сб.: Personnages et Caractères / dir. par E. Le Roy Ladurie. Paris: PUF, 2004. P. 369–377.

(обратно)

174

Duroselle J.-B. Wilson à Roosevelt, la politique extérieure des États-Unis. Paris: Armand Colin, 1960. P. 267–268.

(обратно)

175

Freidel F. F. D. R. Roosevelt, a Rendez-Vous with Destiny. P. 290.

(обратно)

176

Duroselle J.-B. De Wilson à Roosevelt. P. 283.

(обратно)

177

Le Mémorial de Roosevelt. T. 1. P. 43–44.

(обратно)

178

Ibid. P. 89.

(обратно)

179

Duroselle J.-B. De Wilson à Roosevelt. P. 294.

(обратно)

180

По словам О. Синибу, цит. по: Bix H. P. Hirohito and the Making of Modern Japan. P. 732.

(обратно)

181

Хеффер цитирует Спаймена в кн.: Heffer J. Les États-Unis et le Pacifique, Histoire d'une frontière. Paris: Albin Michel, 1995. P. 424.

(обратно)

182

Такую картину рисует Хеффер, см.: Heffer J. Les États-Unis et le Pacifique. P. 424.

(обратно)

183

«Парамаунт», неделя с 23 ноября 1941 г.

(обратно)

184

Maser W. Hitler Adolf. Paris: Pion, 1973. P. 397.

(обратно)

185

Friedlander S. Hitler et les États-Unis, 1939–1941. Paris: Le Seuil, 1966. P. 295–296.

(обратно)

186

«Битва за Тихий океан». Реж. Д. Костель, А. де Тюренн. «Пате», 1966. 1-я серия.

(обратно)

187

Le Mémorial de Roosevelt. T. 1. P. 114.

(обратно)

188

По свидетельству П. Акамацу.

(обратно)

189

Hitler A. Libres Propos sur la guerre et sur la paix / recueillis par M. Bormann. 2 t. Paris: Flammarion, 1952–1954. T. 2. P. 3–37.

(обратно)

190

«Ниппон ньюс», № 73. См. также: Wray H. Changes and Continuity in Japanese Image of the Kokutai and Attitudes and Roles towards the Outside World. Manoa, 1971; Souyri P.-F. Comment enseignait-on l'Histoire aux jeunes Japonais avant la guerre: maîtrise. Paris-X, 1977.

(обратно)

191

Decaux A. L'Abdication. Paris: Perrin, 1995. См. также: Hitler A. Libres Propos sur la guerre et sur la paix. T. 2. P. 307.

(обратно)

192

Воспоминания К. Пино, май 1992 г.

(обратно)

193

Trotski L. Sur la Seconde Guerre mondiale / textes rassemblés par D. Guérin. Bruxelles, 1970.

(обратно)

194

Soudoplatov P. Missions spéciales / préface de R. Conquest. Paris: Le Seuil, 1994. P. 97–121.

(обратно)

195

Documents on the Holocaust, Selected Sources on the Destruction of the Jews of Germany and Austria, Poland and the Soviet Union / éd. Y Arad, Y Gutman, A. Margaliot. Jerusalem: Yad Vashem, 1981. P. 173–174.

(обратно)

196

Рассказ Р. фон Таддена, январь 1992 г.

(обратно)

197

Leslie R. F. The History of Poland since 1863. Cambridge, 1980. P. 214–218. См. также: Hilberg R. La Destruction des Juifs d'Europe. Paris: Gallimard, 2006; L'Allemagne nazie et le génocide juif: colloque. Paris: Gallimard: Le Seuil, 1985.

(обратно)

198

Viatteau A. Staline assassine la Pologne. Paris: Le Seuil, 1999. P. 23.

(обратно)

199

Documents on the Holocaust. P. 191.

(обратно)

200

Viatteau A. Staline assassine la Pologne. P. 57.

(обратно)

201

Werth N. Un État contre son peuple // Livre noir du communisme / préface de S. Courtois. Paris: Robert Laffont, 1997. P. 234–235.

(обратно)

202

Воспоминания С. Писаря, июль 1991 г.

(обратно)

203

Maser W. Hitler Adolf. Paris: Pion, 1973. P. 395.

(обратно)

204

The Goebbels Diaries / ed. F. Taylor. New York, 1983. Passim.

(обратно)

205

См. фильм Э. Климова «Иди и смотри» (1985).

(обратно)

206

Fest J. Hitler. 2 t. Paris: Gallimard, 1973. T. 2. P. 322; Keitel W. von. Le Maréchal, souvenirs, lettres, documents / présentés par W. Görlitz. Paris: Fayard, 1963. P. 172.

(обратно)

207

«Битва за Москву». Реж. Д. Костель, А. де Тюренн, 1966; «Пате газетт», январь 1942 г.

(обратно)

208

Сведения, сообщенные Ж. Сапиром (2006); рассказ В. Сироткина, 13 июля 1991 г.

(обратно)

209

Curie È. Voyage parmi les guerriers. Paris: Flammarion, 1944. P. 149–150.

(обратно)

210

Goebbels J. Journal, 1943–1945 / éd. P. Ayçoberry. Paris: Tallandier, 2005. Le 22 mars 1943.

(обратно)

211

Ibid.

(обратно)

212

Ayçoberry P. La Société allemande sous le IIIe Reich, 1933–1945. Paris: Le Seuil, 1998. P. 30.

(обратно)

213

Goebbels J. Journal. Mars 1943.

(обратно)

214

MaserW. Hitler Adolf.

(обратно)

215

Goebbels J. Journal. Le 23 janvier 1943.

(обратно)

216

Ibid. Passim.

(обратно)

217

Volkogonov D. Staline, triomphe et tragédie. Paris: Flammarion, 1991. P. 386–387.

(обратно)

218

Воспоминания С. Писаря, 6 июля 1991 г.

(обратно)

219

Volkogonov D. Staline, triomphe et tragédie. P. 345.

(обратно)

220

Bialer S. Stalin and His Generals. New York, 1969. P. 227–228.

(обратно)

221

Volkogonov D. Staline, triomphe et tragédie. P. 372.

(обратно)

222

Bialer S. Stalin and His Generals. P. 438–440.

(обратно)

223

«Новости», неделя с 6 ноября 1941 г.

(обратно)

224

Жуков Г. К. Воспоминания и размышления: В 3 т. M., J992.

(обратно)

225

Beevor A. Stalingrad. Paris: De Fallois, 1999.

(обратно)

226

Отрывки свидетельств Гроссмана и Плифера см.: Ferro M. Les Individus face aux crises du XXe siècle. Paris: Odile Jacob, 2005. P. 154–159.

(обратно)

227

Goure L. Le Siège de Leningrad. Paris: Stock, 1962.

(обратно)

228

EricksonJ. Soviet High Command 1917–1941. London, 1942.

(обратно)

229

Dimitrov and Staline, 1934–1943 / éd. par A. Dallin, F. I. Firsov. New Haven, 2000. P. 197.

(обратно)

230

Anders W. Mémoires (1939–1946). Paris: La Jeune Parque, 1948. P. 9–10. См. также: Viatteau A. Staline assassine la Pologne. P. 23; Kwiatkowska-Viatteau A. Katyn, L'armée polonaise assassinée. Paris: Complexe, 1989. P. 217.

(обратно)

231

Dimitrov and Staline. P. 217.

(обратно)

232

Ibid. См. также: Djilas M. Conversations avec Staline. Arles: Actes Sud, 2001.

(обратно)

233

Dimitrov and Staline. P. 233–237.

(обратно)

234

Ibid. P. 238.

(обратно)

235

Documents on the Holocaust. P. 421–442.

(обратно)

236

L'Allemagne nazie et le génocide juif. P. 278.

(обратно)

237

Vaksberg A. Staline et les Juifs / préface de S. Courtois. Paris: Robert Laffont, 2003. P. 124–125.

(обратно)

238

Anders W. Mémoires. Passim.

(обратно)

239

Montefiore S. S. Staline, la cour du tsar rouge. Paris: Syrtes, 2005. P. 283–284.

(обратно)

240

Ibid. P. 247, note.

(обратно)

241

См.: Артамонов M. И. Очерки древнейшей истории хазар. Л., 1936; Он же. История хазар. Л., 1962 (этот труд был подготовлен еще до войны, однако издать его полностью стало возможно только в 1962 г.).

(обратно)

242

Полностью рассказ А. Керенского см.: Notre Révolution de 1917. Paris: Albin Michel, 1997. P. 975–977.

(обратно)

243

Ferro M. Des soviets au communisme bureaucratique. Paris: Gallimard, 1981; Vaksberg A. Staline et les Juifs.

(обратно)

244

Vaksberg A. Staline et les Juifs.

(обратно)

245

Костырченко Г. Б. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. М., 2001.

(обратно)

246

Werth N. L'île aux cannibales: 1933, une déportation-abandon en Sibérie. Paris: Perrin, 2006. P. 206.

(обратно)

247

Marie J.-J. Les Peuples déportés d'Union soviétique. Paris: Complexe, 1996; Werth N. Un État contre son peuple. P. 250–252.

(обратно)

248

Taylor T. Procureur à Nuremberg. Paris: Le Seuil, 1992. P. 12–130; воспоминания П. Кальвокоресси, 9 февраля 1996 г.

(обратно)

249

Ingrao С. «Conquérir, aménager, exterminer», Recherches récentes sur la Shoah // Annales HSS. 2003. См. также: Husson É. Comprendre Hitler et la Shoah, les historiens et la RFA depuis 1949 / préface de I. Kershaw. Paris: PUF, 2002; Devant l'Histoire, les documents de la controverse sur la singularité de l'extermination des Juifs par le régime nazi / préface de L. Ferry, introduction de J. Rovan. Paris: Le Cerf, 1988.

(обратно)

250

Gross J. T. Les Voisins. Paris: Fayard, 2002. P. 91–129.

(обратно)

251

См.: Klarsfeld S. Vichy-Auschwitz: le rôle de Vichy dans la Solution finale en France. Paris: Fayard, 1985; L'Allemagne nazie et le génocide juif. P. 335; Bauer Y. Juifs à vendre. Paris: Liana Levi, 1996. P. 133–145.

(обратно)

252

Hitler A. Libres Propos sur la guerre et sur la paix / recueillis par M. Bormann. 2 t. Paris: Flammarion, 1952–1954. T. 1. P. 253.

(обратно)

253

Ibid. P. 87.

(обратно)

254

Mommsen H. Le National-Socialisme et la société allemande. Paris: MSH, 1997. P. 196.

(обратно)

255

Fest J. Hitler. T. 2. P. 193.

(обратно)

256

Hitler A. Libres Propos sur la guerre et sur la paix. T. 1. P. 148–149 (5 июня 1942 г.).

(обратно)

257

Ibid. T. 1. P. 294; T. 2. P. 257.

(обратно)

258

Ibid. T. 1. P. 303–304.

(обратно)

259

О расизме см.: Colas D. Races et racisme, de Platon à Derrida: Anthologie critique. Paris: Pion, 2004. P. 533.

(обратно)

260

Mommsen H. Le National-Socialisme et la société allemande. P. 189.

(обратно)

261

Thadden R. von. Allemagne-France, une comparaison // Le Genre humain. 1989. P. 63–73.

(обратно)

262

Frei N. L'État hitlérien et la société allemande, 1933–1945 / préface de H. Rousso. Paris: Le Seuil, 1994. P. 211–213.

(обратно)

263

Bauer Y.Juifs à vendre. P. 21–55.

(обратно)

264

L'Allemagne nazie et le génocide juif; Hilberg R. La Destruction des Juifs d'Europe.

(обратно)

265

Mommsen H. Le National-Socialisme et la société allemande. N. 61.

(обратно)

266

Aly G., Heim S. Les Architectes de l'extermination. Paris: Calmann Lévy, 2006. P. 99.

(обратно)

267

Ibid. P. 171.

(обратно)

268

Ibid. P. 173.

(обратно)

269

Goebbels J. Journal. Le 28 juin 1941.

(обратно)

270

Lewy G. La Persécution des Tsiganes par les nazis / avant-propos de H. Asseo. Paris: Les Belles-Lettres, 2003. P. 165–166.

(обратно)

271

L'Allemagne nazie et le génocide juif. P. 30–32.

(обратно)

272

Bauer Y. Juifs à vendre. P. 375.

(обратно)

273

Ibid. P. 148.

(обратно)

274

Ленин В. И. ПСС. Т. 50. С. 106.

(обратно)

275

Bauer Y. Juifs à vendre. P. 55–73.

(обратно)

276

Abzug R. H. Inside the Vicious Heart. Americans and the Liberation of Nazi Concentration Camps. Oxford, 1985.

(обратно)

277

Wyman D. S. The Abandonment of the Jews — America and the Holocaust, 19411945. New York, 1984. Passim.

(обратно)

278

Ciechanowski J. La Rançon de la victoire. Les raisons secrètes de l'immolation de la Pologne. Paris: Pion, 1947. P. 159–162.

(обратно)

279

Wyman D. S. The Abandonment of the Jews. P. 288–341; L'Allemagne nazie et le génocide juif (Wasserstein).

(обратно)

280

Parker A. Struggle for Survival, the History of the Second World War. Oxford, 1990. P. 151–173.

(обратно)

281

Ibid.

(обратно)

282

Powers T. Le Mystère Heisenberg, l'Allemagne nazie et la bombe atomique. Paris: Albin Michel, 1993. P. 636.

(обратно)

283

Jones R. V. Reflections on Intelligence. London, 1989. P. 213–265; Kershaw I. Hitler. 2 t. Paris: Flammarion, 1999–2000. T. 2. P. 922–924, 946–954.

(обратно)

284

См.: Jones R. V. Reflections on Intelligence.

(обратно)

285

Kaspi A. Franklin Roosevelt. Paris: Fayard, 1988. P. 481–482.

(обратно)

286

Holloway D. Stalin and the Bomb (1939–1956). New Haven, 1994. P. 49–96.

(обратно)

287

Bix H. P. Hirohito and the Making of Modem Japan. New York, 2000. P. 359–367.

(обратно)

288

См. прежде всего: Dower J. W War without Mercy, Race and Power in the Pacific War. New York, 1986.

(обратно)

289

Mussolini R. Le Duce, mon mari. Paris: Fasquelle, 1958. P. 204–205. См. также ее интервью С. Хаффнеру: Stern. 1965. 26. Juni.

(обратно)

290

Ciano G. G. Journal politique, 1939–1943. 2 t. Paris: La Baconnière, 1946. T. 2. P. 4950 (6 июля 1941 г.).

(обратно)

291

Mussolini R. Le Duce, mon mari. P. 216.

(обратно)

292

Об этом семейном «змеином клубке», по рассказам Р. Муссолини и Чиано, см.: Milza P. Mussolini. Paris: Fayard, 1999. P. 462–489.

(обратно)

293

Deakin F. W. L'Axe brisé, l'amitié brutale de Hitler et Mussolini. Paris: Stock, 1962. P. 190.

(обратно)

294

Ibid. P. 166–173.

(обратно)

295

См. «Луче», октябрь 1942 г.

(обратно)

296

Deakin F. W. L'Axe brisé. P. 218.

(обратно)

297

Ibid. P. 242–257.

(обратно)

298

Hagen W. Le Front secret. Paris: îles d'Or, 1950; Hôttl W. The Secret Front. London, 1953.

(обратно)

299

Deakin F. W. L'Axe brisé. P. 298.

(обратно)

300

Ferretti M. Mémoires divisées: résistance et guerre aux civils en Italie // Annales. 2005.

(обратно)

301

Brissaud A. La Tragédie de Vérone. Paris: Perrin, 1972. P. 137.

(обратно)

302

Michel H. La Seconde Guerre mondiale. 21. Paris: PUF, 1969. T. 2. P. 126.

(обратно)

303

Mussolini R. Le Duce, mon mari. P. 208.

(обратно)

304

Brissaud A. La Tragédie de Vérone. P. 254–256.

(обратно)

305

«Дойче вохеншау», середина сентября 1943 г.

(обратно)

306

Le Mémorial de Roosevelt / d'après les papiers de H. Hopkins, par R. Sherwood. 21. Paris: Pion, 1950. T. 1. P. 127–128.

(обратно)

307

Freidel F. F. D. R. Roosevelt, a Rendez-Vous with Destiny. Boston, 1990. P. 312.

(обратно)

308

Churchill W. Mémoires de la Seconde Guerre mondiale. 6 t., 12 vol. Paris: Pion, 1953. T. 3. Vol. 2. P. 46–79.

(обратно)

309

Roosevelt E. Mon père m'a dit. Paris: Flammarion, 1947. P. 37–68.

(обратно)

310

См.: Ibid. N. 3,4.

(обратно)

311

Parker A. Struggle for Survival. The History of the Second World War. Oxford, 1990. P. 115–116.

(обратно)

312

Roosevelt E. Mon père m'a dit. P. 115–116.

(обратно)

313

US Archives, Washington. 851/00. No. 2765 (неизд. док.).

(обратно)

314

Casey S. F. D. Roosevelt, Ernst «Putzi» Hanfstaengl and the «S-Project», June 1942 -June 1944 //Journal of Contemporary History. 2000. Vol. 33. No. 3. P. 339–361.

(обратно)

315

Duroselle J. B. L'Abîme, 1939–1945. Paris: Le Seuil, 1982. P. 407.

(обратно)

316

Moran W. I. Mémoires, vingt-cinq ans aux côtés de Churchill. Paris: Odile Jacob, 2002. P. 658.

(обратно)

317

Le Mémorial de Roosevelt. T. 2. P. 715–716.

(обратно)

318

Ferro M. Pétain. Paris: Fayard, 1987. P. 310–326. См. также: Coutau-Bégarie H., Huan С Darlan. Paris: Fayard, 1989. Passim.

(обратно)

319

Ferro M. Pétain.

(обратно)

320

Crémieux-Brilhac J.-L. La France libre. 21. Paris: Gallimard, 2001. T. 1. P. 219.

(обратно)

321

Ibid.

(обратно)

322

Thomas R. T. Britain and Vichy, 1940–1942. London, 1979. P. 134–137.

(обратно)

323

Crémieux-Brilhac J.-L. La France libre. T. 1. P. 546–547.

(обратно)

324

Ferro M. Pétain. Passim. См. также: Crémieux-Brilhac J.-L. La France libre; Le Mémorial de Roosevelt. T. 2.

(обратно)

325

Рассказ Риста цит.: Ferro M. Pétain. P. 353.

(обратно)

326

Loyer E. Paris à New York, intellectuels et artistes français en exil, 1940–1947. Paris: Grasset, 2006. P. 167–168.

(обратно)

327

Aglion R. De Gaulle et Roosevelt, La France libre aux États-Unis. Paris: La Bruyère, 1997. P. 22–23. См. также: Loyer E. Paris à New York; Kersaudy F. De Gaulle et Roosevelt, Le Duel au Sommet. Paris: Perrin, 2004.

(обратно)

328

Muselier É. De Gaulle contre le gaullisme. Paris: Le Chêne, 1946. P. 247–317. См. также: Crémieux-Brilhac J.-L. La France libre. T. 1. P. 368–377; Kaspi A. Franklin Roosevelt. Paris: Fayard, 1988. P. 514–515.

(обратно)

329

Aglion R. De Gaulle et Roosevelt. Passim.

(обратно)

330

См.: Ferro M. Pétain. P. 687–689.

(обратно)

331

Roussel É. De Gaulle. Paris: Flammarion, 2000. P. 298–302.

(обратно)

332

Цит. по: Lacouture J. De Gaulle. 31. Paris: Le Seuil, 1999. T. 1.

(обратно)

333

Архивы «Парамаунт».

(обратно)

334

Roosevelt E. Mon père m'a dit. P. 68–154.

(обратно)

335

Kaspi A. Franklin Roosevelt; Idem. La Mission de Jean Monnet à Alger. Paris-Sorbonne, 1971. См. также: Crémieux-Brilhac J.-L. Les Français de l'an quarante. 21. Paris: Gallimard, 1990; Kersaudy F. De Gaulle et Roosevelt.

(обратно)

336

Gromyko A. Mémoires. Paris: Belfond, 1990.

(обратно)

337

Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991.

(обратно)

338

Decaux A. L'Abdication. Paris: Perrin, 1995. P. 256–257.

(обратно)

339

Gromyko A. Mémoires. P. 77.

(обратно)

340

New York Times. 1944.19 Jan.

(обратно)

341

Gromyko A. Mémoires. P. 79.

(обратно)

342

Ibid. P. 83.

(обратно)

343

Ibid. Passim.

(обратно)

344

Ibid. P. 103.

(обратно)

345

Churchill W. Mémoires de la Seconde Guerre mondiale. T. 4. Vol. 1, 2.

(обратно)

346

Ibid. P. 434.

(обратно)

347

Ibid. T. 6. Vol. 1. P. 221.

(обратно)

348

Decaux A. L'Abdication.

(обратно)

349

Churchill W. Mémoires de la Seconde Guerre mondiale. T. 6. Vol. 1. P. 235.

(обратно)

350

Ibid. P. 240–242.

(обратно)

351

Ulam A. B. Expansion and Coexistence, Soviet Foreign Policy, 1917–1973. New York, 1974. P. 365.

(обратно)

352

Anders W. Mémoires (1939–1946). Paris: La Jeune Parque, 1948. P. 368.

(обратно)

353

Decaux A. L'Abdication.

(обратно)

354

Churchill W. Mémoires de la Seconde Guerre mondiale. T. 6. Vol. 2.

(обратно)

355

См.: Funk A. De Yalta à Potsdam. Paris: Complexe, 1986.

(обратно)

356

Kaspi A. Franklin Roosevelt. P. 585.

(обратно)

357

Dimitrov and Staline, 1934–1943 / éd. par A. Dallin, F. I. Firsov. New Haven, 2000. P. 216–217.

(обратно)

358

Broué P. L'Internationale communiste. Paris: Fayard, 1999. P. 795.

(обратно)

359

Ciechanowski J. La Rançon de la victoire. Les raisons secrètes de l'immolation de la Pologne. Paris: Pion, 1947. P. 328–329.

(обратно)

360

Harriman W. A., Abel E. Special Envoy to Churchill and Stalin, 1941–1946. New York, 1975. Passim.

(обратно)

361

Montefiore S. S. Staline, la cour du tsar rouge. Paris: Syrtes, 2005. P. 510–514.

(обратно)

362

Keiji F. Chiang Kai-shek, His Life and Times / abridged ed. by Chun-Ming Chang. New York, 1981. P. XXIX–XXXIII.

(обратно)

363

Воспоминания Цзян Цзинго.

(обратно)

364

Lin Hua. Chiang Kaï-Shek, de Gaulle contre Ho Chi Minh / préface de J. Guillermaz. Paris: L'Harmattan, 1994.

(обратно)

365

Lacouture J. De Gaulle. T. 2. P. 79.

(обратно)

366

Aglion R. De Gaulle et Roosevelt. P. 216; Kersaudy F. De Gaulle et Roosevelt. P. 447–479.

(обратно)

367

Ibid.

(обратно)

368

Roussel É. De Gaulle. P. 465.

(обратно)

369

Werth A. France, 1940–1945 / with a foreword by G. D. Cole, and a letter from P. Mendès France. London, 1956. P. 232.

(обратно)

370

Lacouture J. De Gaulle. T. 2. P. 90.

(обратно)

371

Entretiens Staline-de Gaulle, 1944 // Le Contrat social. 1966. Mai-juin. P. 171–185.

(обратно)

372

Guy С. En écoutant de Gaulle, Journal 1946–1949. Paris: Grasset, 1996. P. 141.

(обратно)

373

Рассказ М. Штайнерт, 4 января 1992 г.

(обратно)

374

Keitel W. von. Le Maréchal, souvenirs, lettres, documents / présentés par W. Görlitz. Paris: Fayard, 1963. P. 204, 335.

(обратно)

375

Goebbels J. Journal, 1943–1945 / éd. P. Ayçoberry. Paris: Tallandier, 2005. P. 388, passim; Parker A. Struggle for Survival, the History of the Second World War. Oxford, 1990. P. 134.

(обратно)

376

Fest J. Hitler. 2 t. Paris: Gallimard, 1973. T. 2. P. 406–407.

(обратно)

377

Об этом, помимо книг M. Штайнерт и И. Кершо, см.: Strik-Strikfeldt W Contre Staline et Hitler, le général Vlassov et le mouvement de libération russe. Paris: Presses de la Cité, 1971. P. 38–51.

(обратно)

378

Ibid.; свидетельства сына Роммеля и сына Шпайделя, 5 июня и 22 октября 1994 г.

(обратно)

379

Fest J. Hitler. T. 2. P. 406–407.

(обратно)

380

Kaspi A. Franklin Roosevelt. Paris: Fayard, 1988. P. 589–590.

(обратно)

381

Charmley J. Churchill, the End of Glory. London, 1988. P. 630–632.

(обратно)

382

Roussel É. De Gaulle. Paris: Flammarion, 2000. P. 497.

(обратно)

383

Ulam A. B. Expansion and Coexistence, Soviet Foreign Policy, 1917–1973. New York, 1974. Passim.

(обратно)

384

Steinert M. Hitler. Paris: Fayard, 1991. P. 564.

(обратно)

385

Fest J. Hitler. T. 2. P. 434.

(обратно)

386

Deakin F. W. L'Axe brisé, l'amitié brutale de Hitler et Mussolini. Paris: Stock, 1962. P. 571–572.

(обратно)

387

Ferretti M. Mémoires divisées: résistance et guerre aux civils en Italie // Annales. 2005.

(обратно)

388

Hottl W. The Secret Front. London, 1953; Brissaud A. La Tragédie de Vérone. Paris: Perrin, 1972.

(обратно)

389

Цит. по: Deakin F. W. L'Axe brisé. P. 658.

(обратно)

390

Höttl W. The Secret Front. P. 281–282.

(обратно)

391

Mussolini R. Le Duce, mon mari. Paris: Fasquelle, 1958. Passim.

(обратно)

392

Milza P. Mussolini. Paris: Fayard, 1999. P. 867–869.

(обратно)

393

Barthélémy V. Du communisme au fascisme. Paris: Albin Michel, 1978. P. 456–457.

(обратно)

394

Ibid. P. 459–460.

(обратно)

395

Ibid.

(обратно)

396

Ibid. P. 482–483.

(обратно)

397

Milza P. Mussolini. Passim.

(обратно)

398

Mussolini R. Le Duce, mon mari. P. 350–351.

(обратно)

399

Ibid.

(обратно)

400

Langer W. С Psychanalyse d'Adolf Hitler. Paris: Denoël, 1973. P. 251–252.

(обратно)

401

Speer A. Au coeur du IIIe Reich. Paris: Fayard, 1971. P. 295; Kershaw I. Se rapprocher du Filhrer: réflexions sur la nature du pouvoir de Hitler // Annales ESC. 1988.

(обратно)

402

См.: Speer A. Journal de Spandau. Paris: Robert Laffont, 1975; Idem. Au coeur du III Reich; Kershaw I. Se rapprocher du Ftthrer; Fest J. Hitler. T. 2; Trevor-Roper H. Les Derniers Jours de Hitler. Genève, 1975.

(обратно)

403

Fest J. Hitler. T. 2. См. также другие книги, приведенные в примеч. 30.

(обратно)

404

Calic E. Himmler et son Empire. Paris: Stock, 1965. P. 664–668.

(обратно)

405

Kershaw I. Hitler. 21. Paris: Flammarion, 1999–2000. T. 2. P. 1156–1157.

(обратно)

406

Ibid. P. 1170–1171.

(обратно)

407

Volkogonov D. Staline, triomphe et tragédie. Paris: Flammarion, 1991. P. 436.

(обратно)

408

Trevor-Roper H. Les Derniers Jours de Hitler. P. 70.

(обратно)

409

Moran W. I. Mémoires, vingt-cinq ans aux côtés de Churchill. Paris: Odile Jacob, 2002. P. 243.

(обратно)

410

Bedarida F. Churchill. Paris: Fayard, 1999. P. 414–418.

(обратно)

411

Charmley J. Churchill, the End of Glory. P. 638.

(обратно)

412

Hamby A. L. Man of the People: A Life of Harry S. Truman. Oxford, 1995. P. 293–312.

(обратно)

413

Yergin D. La Paix saccagée, les origines de la guerre froide. Paris: Balland, 1980. P. 19–39.

(обратно)

414

Garçon F. La Guerre du Pacifique. Paris: Casterman, 1998. P. 111.

(обратно)

415

Khrouchtchev N. Mémoires inédits. Paris: Belfond, 2006. P. 78.

(обратно)

416

Hamby A. L. Man of the People. P. 312–338.

(обратно)

417

Holloway D. Stalin and the Bomb (1939–1956). New Haven, 1994. P. 96–132.

(обратно)

418

Ulam A. B. Expansion and Coexistence. P. 378–408.

(обратно)

419

Mosley L. Hirohito, Emperor of Japan. Englewood Cliffs, 1966. P. 28–29.

(обратно)

420

Ibid. P. 286–324. См. также: Behr É. Hiro Hito, l'empereur ambigu. Paris: Robert Laffont, 1989. P. 364–365.

(обратно)

421

Ibid. См. также: Bix H. P. Hirohito and the Making of Modern Japan. New York, 2000.

(обратно)

422

Kanroji O. Hirohito, an Intimate Portrait of the Japanese Emperor. New York, 1975. P. 123–130; Mosley L. Hirohito, Emperor of Japan. P. 316–317.

(обратно)

423

Kanroji O. Hirohito, an Intimate Portrait of the Japanese Emperor. P. 133–134.

(обратно)

424

Behr É. Hiro Hito, l'empereur ambigu. P. 519–520.

(обратно)

425

Decaux A. L'Abdication. Paris: Perrin, 1995. P. 331.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

1. ПРЕЛЮДИЯ К ВОЙНЕ (1918–1939)

  НАСЛЕДСТВО

  ГИТЛЕР И ГЕРМАНИЯ: ПРИПОМИНАЯ БЫЛЫЕ ОБИДЫ

    Истоки гитлеровского антисемитизма

    Семена нацизма разносятся все дальше…

    …А фюрер идет от победы к победе

  МУССОЛИНИ: УСПЕХИ И ОГОРЧЕНИЯ

  ПАКТ МОЛОТОВА-РИББЕНТРОПА: ОТВЕТ НА МЮНХЕН?

    Франция: Даладье и страх перед войной

    Дилеммы Муссолини

    Гитлер недоволен Мюнхеном

    Расчеты Сталина

  ЧЕРЧИЛЛЬ — СОВСЕМ ОДИН…

  НОВЫЙ АНАЛИЗ ПРЕЛЮДИИ

2. ОПРЕДЕЛЕНИЕ ГЛАВНОГО ВРАГА (1939–1941)

  РАЗЛИЧИЕ МЕЖДУ ДВУМЯ ВОЙНАМИ

  ДЕ ГОЛЛЬ: ПО ДРУГУЮ СТОРОНУ ПАТРИОТИЧЕСКОГО РАСКОЛА

  ЧЕРЧИЛЛЬ: НЕ ВЕШАТЬ НОС!

  ГИТЛЕР: АНГЛИЯ ИГРАЕТ НЕ ПО ПРАВИЛАМ!

  СТАЛИН: ПОВЕДЕНИЕ «В ДУХЕ МЮНХЕНА»

  ХИРОХИТО: ДВОЙНАЯ ИГРА СКРЫТОГО ИМПЕРАТОРА

  ЧАН КАЙШИ: КОММУНИСТЫ ИЛИ ЯПОНЦЫ?

  КТО ГЛАВНЫЙ ВРАГ ДЛЯ РУЗВЕЛЬТА? КАК ДО, ТАК И ПОСЛЕ ПЁРЛ-ХАРБОРА — ГИТЛЕР

  НОВАЯ ОЦЕНКА ПРОБЛЕМЫ

3. ВОЙНА ИЛИ УНИЧТОЖЕНИЕ? (1939–1945)

  СПЕЦИФИКА КОНФЛИКТА

    На Востоке: война или начало уничтожения?

    Гитлер и русская кампания

    Маневры Сталина

    Сталин, евреи и другие национальные меньшинства

    СССР: между депортацией и смертью

    Гитлер и геноцид евреев

    Рузвельт и другие: перед лицом массового уничтожения

  ОРУЖИЕ МАССОВОГО ПОРАЖЕНИЯ

    Черчилль: «Вы сказали “ковентрировать”?»

    Гитлер: бомба или ракеты?

4. АЛЬЯНСЫ И МЕЗАЛЬЯНСЫ (1940–1945)

  МУССОЛИНИ И ГИТЛЕР: ОТ ДРУЖБЫ ДО ЗАВИСИМОСТИ

    Позор или отречение

    Отречение и падение дуче

  ЧЕРЧИЛЛЬ И РУЗВЕЛЬТ: ПИЛОТ И КАПИТАН

    Черчилль о де Голле: персонаж привлекательный и вместе с тем раздражающий

    Рузвельт о де Голле: этот человек опасен

  КОНФЕРЕНЦИИ «БОЛЬШОГО АЛЬЯНСА»[36]

    С точки зрения Сталина

    С точки зрения Черчилля

    С точки зрения Рузвельта{355}

    С точки зрения Чан Кайши

  УНИЖЕНИЯ ГЕНЕРАЛА ДЕ ГОЛЛЯ

  КАКОВ ЖЕ ИТОГ?

5. КОНЕЦ ПАРТИИ

  ГИТЛЕР: ПОБЕДА ИЛИ КАТАСТРОФА

  БОЛЕЗНЬ УНОСИТ РУЗВЕЛЬТА

  ДВОЙНАЯ СМЕРТЬ БЕНИТО МУССОЛИНИ

    Духовное завещание дуче

    Казнь Муссолини

  ГИТЛЕР: «Я УМРУ В БЕРЛИНЕ»

  УИНСТОН ЧЕРЧИЛЛЬ: ПАДЕНИЕ

  ДЕ ГОЛЛЬ: СТРАННАЯ ПОБЕДА

  «ХОЛОДНАЯ ВОЙНА» ИЛИ…

  …ВОЙНА С ЯПОНИЕЙ

  ПОТСДАМ: АТОМНАЯ БОМБА ОТКРЫВАЕТ НОВУЮ ЭРУ

  МИКАДО МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ

  ГОВОРИТ ХИРОХИТО

Заключение. ПОСЛЕДСТВИЯ…

ИСТОЧНИКИ И ДОКУМЕНТАЦИЯ

БИБЛИОГРАФИЯ[46] Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg