«Секты-убийцы»

СЕКТЫ-УБИЙЦЫ Главы из книги

ВВЕДЕНИЕ

Вначале несколько слов о дьяволе.

В последние десять – пятнадцать лет в средствах массовой информации постоянно появлялись шокирующие сообщения о небывалых по жестокости убийствах, изнасиловании детей, человеческих жертвоприношениях, людоедстве и прочих ужасающих преступлениях во имя сатаны. Собранные воедино, эти сообщения могли бы навести на мысль о существовании некой разветвленной сети культовых сект фанатиков, терроризирующих добропорядочное общество.

Многие из этих сенсационных историй попросту выдуманы (как, например, информация о гигантских крокодилах, обитающих в нью-йоркских канализационных трубах) и рассчитаны на избыток доверчивости и недостаток здравого смысла. Человеку свойственно искать источник скрытой угрозы, и поэтому дурные предчувстви – его характерное состояние. Невидимый дьявол, похоже, куда более страшен, чем реальный.

Всем, кто интересуется сатанинскими сектами, я могу порекомендовать две книги, опубликованные в 1993 году: «Вспомина о сатане. История возрождения памяти и разрушения американской семьи» Лоуренса Райта (отрывки из нее ранее печатались в журнале «Нью-Йоркер») и «Сатанинская паника. Рождение современной легенды» Джефри С.Виктора.

Эта книга не о дьяволе. Она рассказывает о том зле, которое существовало реально, было зафиксировано документально, а теперь может служить поучительным примером: о двадцатипятилетней истории опасных сект, начало которой положила «Семья Мэнсона», а последние отголоски лишь недавно мелькнули в заголовках газет города Уэйко, штат Техас. Подобные секты собираются вокруг харизматических фигур, таких, например, как Дэвид Кореш, – чудовищных мегаманьяков, которые вовсе не ассоциируют себя с сатаной (ведь он, в сущности, самый великий неудачник – даже Мэнсон определил своему дьяволу роль Божьего мстителя).

Настоящие секты-убийцы почти всегда провозглашают праведные идеалы. Некоторые из них объявляют войну миру, находящемус вне их жестких границ; другие (такие, как «Ветвь Давидова» Кореша) утверждают, что не вмешиваются в чужую жизнь и хотят, чтобы и их, в свою очередь, оставили в покое. Но когда противозаконные действия и апокалипсические «хэппенинги» сектантов побуждают полицию принимать суровые меры, сторонники сект винят во всем только полицию. Описанные в этой книге случаи, я надеюсь, покажут, что никакой здравомыслящий человек не может согласиться с подобным мнением.

По мере приближения к концу тысячелетия и началу нового века истерия и фанатизм по поводу предполагаемого «конца света», о котором так любят рассуждать в сектах-убийцах, будут усиливаться. Опасность, связанная с деструктивными сектами – от Мэнсона до Кореша – за последние двадцать пять лет уже стала очевидной. Но несмотря на все уроки, преподанные властям, средствам массовой информации и широкой публике, нам еще многое предстоит усвоить.

ЛЕТО ЛЮБВИ

В его свидетельстве о рождении было записано: «Безымянный Мэддокс». Впоследствии он не только обретет имя, но и сделает его почти нарицательным.

К концу лета 1969 года страшные слухи будоражили всю округу, но в заголовки газет они попали лишь знойным утром 9 августа, когда стало известно об убийствах на уединенной вилле в горах, неподалеку от Бел-Эр, там, где Бенедикт-каньон спускаетс к Беверли-хиллс.

Уинифрид Чапман, приходящая прислуга, первой заподозрила неладное, когда около восьми утра, как обычно, пришла на работу в дом под номером 10050 по Сьелоу-драйв. Над металлическими воротами болтался перерезанный телефонный провод. Поскольку вредитель явно не пытался замести следы, она не придала особого значения увиденному, подумав, что, может быть, это телефонный мастер недоделал свое дело и ушел. Она подобрала утреннюю газету и открыла калитку.

Но за воротами, на ухоженной зеленой лужайке, она обнаружила еще одну странность – припаркованный в конце подъездной аллеи старый белый седан «рэмблер», передние колеса которого так глубоко вдавились в землю, как будто машина резко затормозила. Обычно сюда приезжали на дорогих, большей частью иностранных машинах – лоснящихся «мерседесах» и «феррари», а не на таких неуклюжих «рэмблерах». Войдя в дом, миссис Чапман сразу прошла на кухню, где она обычно начинала свой рабочий день. Обитатели виллы – люди кино – просыпались поздно, и полная тишина в этот час была явлением привычным. Горничная поднесла к уху телефонную трубку – проверить, есть ли гудок. Телефон молчал.

И тут она заметила кровь: маленькую лужицу, блестевшую на дорогом итальянском кафеле, которым был покрыт кухонный пол. Нахмурившись, горничная проследила взглядом тонкий кровавый след, тянувшийся из кухни в столовую и дальше – в гостиную. Идя по этому следу, она наткнулась на два пропитанных кровью банных полотенца, скомканных и брошенных возле кушетки.

Солнечный свет пробивался в комнату: дверь, ведуща в сад, была приоткрыта. Горничная кинулась было закрыть ее, но так и застыла на месте. А потом закричала. По всей двери кто-то широко намалевал слово СВИНЬЯ. Кровью. Горничная выбежала в сад – там, на траве, за невысокой живой изгородью, лежали два трупа. Одним из убитых был мужчина, на вид чуть больше тридцати. Его одежда: джинсы-клеш, малиновая рубашка, модные ботинки – была вся в крови, на теле – глубокие порезы, голова пробита. Рядом с ним, в окровавленной ночной рубашке до пят, лежала черноволоса женщина лет двадцати пяти с жестоко изрезанными руками и ногами.

Похоже, спастись от случившейся здесь бойни не удалось никому. Бросившись назад в дом, горничная обнаружила в гостиной труп хозяйки дома, красавицы-блондинки на девятом месяце беременности. Одетая только в трусики и лифчик, она лежала скорчившись рядом с камином, изрезанная с головы до ног. Ее хрупкую шею захлестнула веревочная петля, конец веревки, переброшенный через деревянную потолочную балку, туго стянул шею другой жертвы – исполосованного ножом мужчины в голубой рубашке и белых брюках.

Был и еще один труп: на переднем сиденье седана лежал восемнадцатилетний юноша. Его, единственного из всех, горнична не смогла опознать.

Она с криком выбежала за ворота. В дальнем конце улицы показался пятнадцатилетний мальчик, и горничная кинулась к нему: «Там всюду кровь и трупы! Вызови полицию!»

«РИТУАЛЬНЫЕ УБИЙСТВА» – этот заголовок в утренней газете поразил обитателей Беверли-хиллс, разбуженных накануне леденящими кровь воплями со стороны Бенедикт-каньона. Чарльз Мэнсон и его «семья», демонически улыбаясь с первых полос газет, стали провозвестниками нового Американского кошмара.

Внешне Чарльз Милс Мэнсон вовсе не походил на хладнокровного убийцу, каким мы его себе представляем. На первый взгляд он казалс тем, кем и был в самом начале своей преступной карьеры, когда мог без зазрения совести угнать чужую машину – этакий юный шалопай, из тех, что грабят автозаправочные станции, чтобы хоть чем-нибудь поживиться. Больше всего он был похож на мелкого хулигана, который может ни с того ни с сего пальнуть в сторожа и пуститься наутек. Трусливый, изворотливый, грубый, шумный, требующий внимания к своей особе, он отнюдь не производил впечатления человека, обладающего непреклонной волей, выдержкой и смелостью – качествами, без которых невозможно совершить спланированные массовые убийства, не говор уже о том, чтобы посылать на мокрое дело других. Только уникальное сочетание свойств личности и обстоятельств эпохи могло породить феномен Чарли Мэнсона, чья зловещая ухмылка стала страшным символом шестидесятых.

Чарли родился в 1934 году в Цинциннати. Его мать, незамужняя девочка-подросток, была поставлена в тупик вопросом, какое имя дать ребенку. Поэтому и в мир он пришел как «Безымянный Мэддокс». Только через несколько месяцев он все-таки получил им – Чарльз, а через несколько лет и фамилию – Мэнсон, от человека, ставшего (правда, ненадолго) мужем его матери.

Чарли не было еще и пяти лет, когда его мать попала в тюрьму за ограбление автозаправочной станции и его взяли на воспитание жившие в Западной Виргинии чрезвычайно набожные дяд и тетка. Однако Чарли явно не проникся религиозным духом, по крайней мере в той степени, в какой этого желали его воспитатели.

К двенадцати годам он угодил в исправительную школу. Там личностные задатки Чарли впервые получили официальную оценку. В характеристике отмечалось, что он, когда хотел, мог быть «примерным мальчиком», но в то же время выказывал (возможно, и сознательно) признаки мании преследования. Вскоре Чарли сбежал из школы и разыскал свою мать, которую к тому времени уже освободили. Она посоветовала ему «исчезнуть», что он и сделал. Безнаказанно совершив целый ряд ограблений, он все-таки попался с поличным во время одного ночного налета.

Благодаря умению производить на людей, когда нужно, благоприятное впечатление, Чарли сделал так, что его отправили в школу Отца Фланагана – благотворительное заведение в штате Небраска. Там он сразу же попытался опровергнуть главный воспитательный принцип школы: «Плохих мальчиков не бывает». Не прошло и четырех дней, как он угнал машину и совершил два вооруженных ограбления.

В тринадцать лет Чарли уже был злостным правонарушителем и в последующие три года находился то в одном, то в другом исправительном заведении, а в шестнадцать лет совершил первое тяжкое преступление. Вместе с двумя другими воспитанниками он бежал из исправительной школы, пересек границу штата и пустился в веселый криминальный кутеж по Калифорнии, угоняя машины и обирая работников бензоколонок. Его снова поймали с поличным и направили в федеральный центр несовершеннолетних преступников.

Тюремные психиатры заинтересовались абсолютно неграмотным молодым человеком. В его характеристике значилось: поведение нестабильное, антисоциальное, личность «криминально искушенная», хотя последнее сомнительно, ведь попадался он достаточно часто. Но если навыки совершения преступлений ему давались плохо, то в межличностном общении Чарли преуспел, проявляя редкое умение говорить только то, что от него хотели услышать. Курс психотерапии (на который Чарли охотно согласился, так как ему нравилось быть в центре внимания) дал поразительные результаты: его психику признали достаточно устойчивой, а его самого – вполне годным для жизни в обществе. Готовилось к слушанию дело о его досрочном освобождении. Но Чарли снова влип в историю. За месяц до слушания он жестоко изуродовал одного мальчика, воткнув ему в задний проход нож. Так что вместо того чтобы освободить, его направили в исправительное заведение более строгого режима.

Все повторилось сначала. Находясь за решеткой, Чарли ухитрился подольститься к охранникам, даже попросил давать ему уроки чтения, хотя особого успеха на этой ниве не достиг. В 1954 году, в девятнадцать лет, его освободили досрочно. Снова попав на волю, Чарли женился на семнадцатилетней официантке. Вскоре у молодой четы родился сын, но Чарли было не до отцовских обязанностей. Он опять занялся угоном машин, хотя раньше это дело ему явно не удавалось. И конечно же, его поймали. Снова оказавшись в тюрьме, на этот раз в Калифорнии, незадачливый жулик испытал на себе смешанное влияние двух факторов, которые сыграли решающую роль в его последующей жизни. Первый фактор, казалось бы, вполне невинный, – это современный психологический «мотивационный» тренинг, в котором разработанные поборником самосовершенствования Дейлом Карнеги основные принципы поведения в быту и на работе сочетались с интенсивной групповой терапией и с сеансами так называемого «развития разума». В этом Чарли быстро преуспел. Другой фактор был более традиционным дл системы тюремного образования. Чарли удалось расположить к себе бывалого преступника, старшего соседа по камере, связанного с бандой «Ма Бейкер». Тот много чему успел научить Чарли, но среди вредных уроков были и весьма безобидные – уроки игры на гитаре.

И на музыкальном небосклоне зажглась новая звезда – по крайней мере, так думал Чарли. В марте 1967 года, выйдя наконец из тюрьмы, в строго упорядоченном мире которой прошло более половины его жизни, Чарли со старой гитарой и с тридцатью пятью долларами в кармане сел в автобус и поехал в Сан-Франциско, чтобы стать рок-музыкантом и вместе с другими хиппи встретить легендарное «Лето любви».

Поглощенный своей особой экс-жулик, без каких-либо профессиональных навыков, не считая умения подыгрывать людям и подражать рок-певцам, в 1967 году в Сан-Франциско вполне мог найти рай земной: наркотики текли рекой, женщины были доступны, и надо всем витал дух гедонизма, только для видимости прикрытый романтическим флером. Чарли взобрался на сцену, как взломщик в квартиру. Его достаточно зрелый возраст и таинственный ореол человека, преступившего закон, в сочетании с модным обликом хиппи, – все это давало ему преимущества перед другими начинающими музыкантами, и ему не пришлось шататься со своей гитарой по улицам. Он быстро познакомился с простой и застенчивой двадцатитрехлетней девушкой Мэри Бруннер, работавшей в библиотеке, и вскоре поселился у нее, в густонаселенном Хайте.

Под влиянием Чарли Мэри быстро освободилась от иллюзий насчет моногамии. Однажды он привез с собой из очередной поездки по побережью новую подружку, хорошенькую рыжеволосую Линнетт Фромм, покорив ее всего одной фразой: «Я трахаюсь как бог». Девятнадцатилетн Линн, выросшая в семье среднего достатка в городке Санта-Моника, бросила школу и была в это время в бегах. Ее прозвали Пискля – из-за ее манеры хихикать тонким голоском. Мэри была против вселени в ее дом новой гостьи, но Чарли настоял на своем. Начало было положено, и девицы пошли косяком: Чарли подбирал бездомных беглянок. Отчасти приманкой служил кров, отчасти сам Чарли, ну и, конечно, пресловутый Хайт.

Создавая свой имидж, Чарли нашел нужную аудиторию именно в Хайте, где галлюциногены сглаживали все острые углы страстей, а музыка в стиле ЛСД сулила наивным полное освобождение. Вольный поток гостей в доме Мэнсона не ослабевал, но очень скоро из завсегдатаев составилось некое ядро – чуть больше десятка человек, в том числе несколько парней, приведенных девицами с улицы: им посулили секс, наркотики и рок-н-ролл. Они стали называть себя «семьей». Причем Чарли с самого начала был за старшего.

Его окружали отчаявшиеся неудачники, побочный продукт культуры, предлагавшей лишь два выхода: звезды или бездны. «Чарли был как волшебник. Как оборотень, – восхищалась потом самая ревностна его поклонница Пискля Фромм. – Он все время менялся, прямо на глазах». И мечтательно добавляла, вспоминая то «Лето любви»: «Мы неслись куда-то как в вихре».

Ясно, что вихрь тот был скорее дуновением ада, но на шумной наркотически-музыкальной волне братство отверженных виделось единственной надежной гаванью. Чарли верховодил во всех практических делах, а остальные с удовольствием играли роль идеалистов-мечтателей, этакие «дети цветов», – что было все-таки неубедительно на фоне непрестанного бормотания Чарли о проклятых «ниггерах», которых нужно убивать. «Семья Мэнсона», как таковая, как нельзя лучше воплотила в себе идеалы Хайта конца шестидесятых, после сравнительно невинного периода торжества стиля ЛСД, когда группы «Jefferson Airplane» и «Grateful Dead» работали бок о бок, а Кен Кизи со своими «Шутниками» («Merry Pranksters») наслаждались жизнью и упивались славой. К концу шестидесятых в жизни богемного квартала на первое место вышли наркотики и связанный с ними наркобизнес, с беспощадным цинизмом отводивший «цветам» место только на панели.

Эд Сандерс в книге «Семья» описал «безумие», охватившее весь прежде тихий квартал Хайт-Эшбери летом 1967 года, когда машина музыкальной индустрии взялась раскручивать образ хиппи. Сандерс пишет: «По всей Америке был брошен клич: туда, в Сан-Франциско, где любовь и цветы!» И как шакалы к водопою, следом за легкой поживой устремились преступные элементы. Помимо бродяг и хиппи, бежавших от скуки сытых предместий, «в Хайт стекались, отрастив себе длинные волосы, прожженные преступники. Банды мотоциклистов боролись за рынок сбыта наркотиков грубыми, садистскими приемами. Прыщавые панки, накачанные метадрином, продавали более тяжелые наркотики… Людей грабили в парках. Начались этнические трения».

Чарли, со своим умением манипулировать людьми и располагать их к себе, мог наконец широко развернуться. И хотя ему было уже за тридцать, он убедительно разыгрывал роль чувствительного хиппи, даже отрастил бородку и длинные волосы, чтобы внешне соответствовать расхожему представлению об Иисусе Христе. Создавая свои музыкальные «шедевры», Чарли заявлял, что переплюнет самих «Битлз». Между тем, нагнетая в тесном кругу своих близких атмосферу изоляции и безумия, он начал добавлять к духовной мешанине своих идей элементы религиозного фанатизма.

Едва умея читать, Чарли все же ознакомился в тюрьме с излюбленной книгой шизофреников – Апокалипсисом, той частью Библии, что более других напоминает обложку рок-альбома, с изобилием описанных в ней многоголовых рогатых чудищ, мистических небесных знамений и природных катаклизмов, во время которых праведники в ореоле славы поразят проклятых. Вдоволь напичкав себя ЛСД вкупе с непереваренными маниакальными образами из Апокалипсиса, Чарли провозгласил, что в Хайте ему было дано откровение: близится Армагеддон! И не кто иной, как он, бывший «Безымянный Мэддокс», поднимет разящий меч и приведет верных к спасению.

По пути к своему духовному «прозрению» Чарли на какое-то время сошелся с сайентологами – кое с кем из этой секты он познакомилс еще в тюрьме. Он пытался подражать их сложной риторике, но до посвящения дело не дошло. Гораздо ближе и доступнее его пониманию оказалась секта под названием «Процесс», угнездившаяся в Хайте эксцентричная группа сатанистов, основанная в Англии отколовшимс от сайентологии Робертом Муром. Из своего неказистого обиталища на Кол-стрит, что в двух кварталах от дома, где жила «семья Мэнсона», сектанты в черных капюшонах проповедовали образ жизни, представлявший собой отвратительную мелодраму сатанинских ритуалов, приправленных доброй порцией наркотиков-галлюциногенов, и все это было сдобрено речами о насилии.

«Процесс» эффектно подавал себя, используя нацистскую и некрофильскую символику, и это нравилось Чарли. Но все члены секты должны были слепо подчиняться предводителю, которого они считали Христом. Мэнсон, только что вышедший из тюрьмы и не желавший никому подчиняться, внутренне готовый только подминать других под себя, быстро утратил интерес к «Процессу». И хотя сатанисты недолго занимали воображение Чарли, он успел позаимствовать у них кое-какие мысли. Больше всего ему понравилось утверждение, что Христос и сатана перед самым концом света объединились в священный союз, из чего Чарли заключил, что задача сатаны в Армагеддоне – убивать проклятых в угоду Христу. А уж додумавшись до такого, нетрудно было и довообразить самого себя в роли исполнителя. Так Чарли стал мстителем. Предвкушая свой Армагеддон, Чарли начал открыто призывать к массовому насилию, чтобы приблизить таким образом конец света. Закоренелый расист, Чарли представлял себе конец света так: белая Америка, возмущенная злодеяниями негритянских радикалов, таких, как «черные пантеры», начнет войну против черной Америки, и дело окончится ядерной катастрофой. А когда пыль уляжется, Чарли и его приверженцы, предусмотрительно укрывшиеся в пустыне, выйдут из своего убежища и примут на себя командование сложившимс Новым Порядком. Чарли хотел, чтобы война двух рас началась как можно скорее, но что для этого нужно сделать? И Чарли придумал: пусть черных обвинят в возмутительных, небывалых по жестокости преступлениях.

Однако осуществить столь грандиозные замыслы в ограниченных пределах Сан-Франциско было трудно. Хайт, наводненный новоиспеченными хиппи, был также запружен туристическими автобусами. Квартал быстро богател, приобретая благопристойный вид, и тем самым утрачивал свою привлекательность в глазах сатанистов, замысливших ускорить конец света.

«Процесс» первым проторил новый путь. В 1968 году караван чернорубашечников, с почетным эскортом из мотоциклистов при всех регалиях, потянулся в направлении Лос-Анджелеса, чтобы устроиться на новом месте. Секта заняла большой дом рядом с Бульваром заходящего солнца, который напоминал теперь постмодернистский пейзаж, где туристы еще пытались поймать в объектив уголок «царства кино», упрямо не замечая проституток, торговцев наркотиками, карманников, попрошаек, мошенников и одурманенных новоселов, зловеще качавших права на заброшенных задворках Голливуда.

Вскоре после исхода «Процесса» Мэнсон с десятком своих ярых приверженцев последовали примеру сатанистов и перебрались в Голливуд. На новом месте хиппующий «Мессия» в два счета наладил жизнь коммуны. Источниками дохода «семьи», как и прежде, были продажа наркотиков, нищенство и кража кредитных карточек, а кроме того, коммуна все время пополнялась новыми работоспособными членами. По хорошо отработанной схеме девицы, чаще всего подростки, как самые соблазнительные, приводили в «семью» новых мужчин. В этом симбиозном раю Чарли расчетливо распределял скудные блага – секс и наркотики, – ухитряясь при этом так манипулировать групповым сознанием, чтобы окончательно утвердиться в роли лидера, с которым связаны удовольствия и безопасность, а главное – он держал всех в постоянном страхе, нагнетая в душах все возрастающую, беспричинную ярость.

Главное оружие хулигана – запугивание. И Чарли сознательно его применял. «Как вызывать страх» – называлась одна из его дежурных лекций. По мере того как люди в его присутствии становились все более запуганными и одинокими, он неизмеримо вырастал в их глазах, представляясь сверхчеловеком, этакий Иисус Христос – суперзвезда, который терпит предательство и гонения ради своего великого предназначени и в конце концов достигнет вечной славы. Одним из любимых ритуалов в «семье Мэнсона» был такой: он привязывал себя к деревянному кресту, а его домочадцы раздевались и занимались любовью у его ног кто с кем хотел.

«Семья» пока еще отдавала дань хипповому романтизму, частенько собираясь на «сейшн», где можно было спеть или сыграть. Никто не обращал особенного внимания на то, что Чарли одержим расистскими идеями, которые и не пытается скрыть, и требует запасатьс ружьями для предстоящего ухода в пустыню, где коммуна будет пережидать конец света. Философия Чарли теперь прочно стояла на трех китах: единственное назначение черной расы – быть рабами белых людей; женщины существуют только для того, чтобы удовлетворять сексуальные потребности мужчин; никакое человеческое деяние не является злом, а менее всего может считаться злом убийство.

Легковерные, одурманенные наркотиками последователи Мэнсона, вроде Сьюзен Аткинс, считали его неотразимым. Прежде чем влиться в коммуну, недоучившаяся в школе девица двадцати одного года работала танцовщицей-стриптизеркой. Она говорила всем, что видит в Чарли воплощение Иисуса Христа и – одновременно – сатаны. Члены секты Мэнсона отчаянно пытались хоть в чем-то найти точку опоры для своих смятенных чувств, и потому клочки популярных песенок стали для них своего рода жизненным откровением, а типичный неудачник, неграмотный, фанатичный и злой человек, бывший преступник, одержимый манией преследования, со своей ухоженной бородкой и длинными волосами, вполне мог сойти за Иисуса Христа.

«Он царь, а я его царица, – соловьем разливалась Сьюзен перед благодарными слушателями. – Возьмем хоть его им – Мэн-сон. Ведь это же значит „Сын человеческий“. Наконец передо мной живое доказательство существования Бога, такого доказательства церковь никогда не могла мне дать».

В 1968 году Чарли обзавелся обшарпанным автобусом– «фольксвагеном», его покрасили в черный цвет и стали колесить на нем по Южной Калифорнии, совершая наезды в пустыню, призванные вызвать ностальгию по легендарной наркотически-фривольной одиссее Кена Кизи и его веселых ребят. Чарли не расставался с гитарой, на которой играл уже довольно сносно, исполнял он в основном песни собственного сочинения – если верить более поздним отзывам дельцов от музыки, выполненные на хорошем профессиональном уровне, но вторичные, вымученные, лишенные блеска.

И все же Чарли ухитрился прорваться на периферию поп-музыкальной индустрии. Он попал туда в самый подходящий дл этого момент – когда всевозможные позеры, ловкачи и шарлатаны всех сортов начали превращать эту отрасль музыки в самое настоящее бесовство. Обладая не столько талантом, сколько умением подать себя как «мачиста» – с характерным презрением ко всему и хорошо отработанной сатанинской ухмылкой, – Чарли добился прослушивания. И кое для кого из нуворишей, разбогатевших на музыкальной ниве, этот проходимец с безумным взглядом, окруженный восторженными почитателями, предоставлял прекрасную возможность поиграть с огнем. Никто из них, конечно, до поры до времени и представить себе не мог, что игра эта зайдет так далеко.

Весьма полезным для Чарли оказалось знакомство с Деннисом Уилсоном, ударником группы «Бич бойс». Весной 1968 года Уилсон подвез двух голосовавших на дороге девиц – как выяснилось, из «семьи Мэнсона». Девицы и познакомили его с Чарли. Не успел Уилсон и глазом моргнуть, как Чарли со своим хипповым гаремом стал своим человеком на роскошной вилле, когда-то принадлежавшей Уиллу Роджерсу. Для Уилсона в Чарли было что-то одновременно и притягательное, и отталкивающее, и тем не менее он вместе со своим братом Брайеном, тоже из «Бич бойс», помог Чарли записать первую пробную пластинку. И больше того – Деннис познакомил Чарли с телевизионным и музыкальным деятелем по имени Терри Мелкер, сыном актрисы Дорис Дэй. Мелкер проживал в Бел-Эре, по адресу: Сьелоу-драйв, дом 10050.

Примерно в это время в «семье Мэнсона» насчитывалось около сорока человек – очередным удачным приобретением стал двадцатитрехлетний Чарльз Уотсон по прозвищу Текс. Это был типичный маменькин сынок – закомплексованный, привыкший думать и говорить только о себе. После ухода из колледжа у него хватило смелости только на то, чтобы добраться до Лос-Анджелеса, где перед ним туманно вырисовывалась его звездная карьера. Как-то он голосовал на Бульваре заходящего солнца, и первым, кто предложил его подвезти, оказался, к его несказанному удивлению, Деннис Уилсон. Уилсон сразу же пригласил Текса к себе на вечеринку, где и познакомил с Чарли и его девочками. Текс вспоминал: «Перед девчонками Чарли я не мог устоять. Впервые в жизни я почувствовал себя человеком».

В том же году Чарли, видимо довольный тем, что его музыкальная карьера уже «на мази», решил, что «семье» нужно подыскать более просторное и уединенное жилье, где можно было бы подготовитьс к следующему запланированному этапу – исходу в пустыню перед грядущим концом света.

Сандра Гуд, дочь преуспевающего биржевого маклера, попавшая в «семью», рассказала Чарли об одном киноранчо, затерянном на широких просторах долины Сан-Фернандо, в тридцати милях от Лос-Анджелеса. Там, за холмами, сохранились полуразрушенные постройки, в том числе уцелевшая декорация «главной улицы» – непременного атрибута вестернов. Когда-то это ранчо принадлежало неизменному исполнителю ковбойских ролей в немом кино Уильяму С. Харту, теперь его владельцем стал Джордж Спан, который иногда предоставляет ранчо разным кинокомпаниям для натурных съемок. Посланная на разведку Пискля Фромм уговорила слепого, восьмидесятидвухлетнего старика хозяина пустить «семью» пожить в так называемых «приютах для странников» на задворках его владений. Взамен платы ему обещали помогать по хозяйству и ухаживать за лошадьми.

Ранчо находилось недалеко от города – можно было часто наведываться в Лос-Анджелес – и вместе с тем было надежно укрыто за горной цепью Санта-Сузана, и вокруг ни души, так что это было идеальное место для обучения и сплочения «семьи». К тому же поблизости находились секретные явки, где проводились тайные операции по хранению и сбыту наркотиков, поступавших в Лос-Анджелес.

Устроившись на ранчо, члены «семьи» вернулись к своим привычным занятиям – попрошайничеству и воровству. К прежним навыкам, правда, теперь требовалось добавить еще одно умение: ночью влезать в дом, наугад выбранный Чарли, и, не поднимая шума, грабить спящих жильцов. Сектанты приучались ловко двигаться и переставлять мебель без шума, чтобы не разбудить хозяев. Иногда Чарли самолично участвовал в ночных операциях. Позднее некоторые жители Лос-Анджелеса и пригородов узнали, что под покровом ночи их посещала «семья Мэнсона», и содрогнулись от ужаса.

«Семье» вскоре предстояло, во исполнение своего предназначения, переселиться на новое место, выбранное Чарли, – в пустынную Долину смерти, чтобы там спокойно переждать ядерную войну, которая вот-вот должна была разразиться в результате межэтнических конфликтов. Но пока что они медлили, прохлаждаясь на ранчо как обычные хиппи, разве что с той разницей, что по хозяйству в основном хлопотали женщины. Полным ходом шла подготовка к «последним дням». Запасались оружием. Старые «фольксвагены» превращались в вездеходы, которые с ревом взметали дорожную пыль, облепленные голыми сектантами с автоматами в руках.

Распределяя между членами «семьи» наркотики и распоряжаясь сексом, Чарли и прежде проповедовал ненависть, теперь же толковал в основном об убийстве. По словам Уотсона, Чарли неустанно повторял, что «никакой смерти нет, и потому нет ничего плохого в том, чтобы убить человека».

Из «Белого альбома» «Битлз» 1968 года Чарли выбрал песенку «Helter Skelter», которую сделал гимном своей «семьи». И хотя в песне поется о популярном парковом аттракционе вроде «американских гор», Чарли углядел в ней более глубокий – и зловещий – смысл. Он заявил, что там говорится о конце света – о том, как разжечь межрасовую войну, которая приведет «семью» к славе.

«Это звучало убедительно», – признавались потом члены «семьи». Действительно, при достаточной накачанности наркотиками и изолированности от мира все что угодно покажется убедительным.

Чарли обманом добивался права манипулировать людьми. Раздавая наркотики типа ЛСД, себе оставлял самую маленькую дозу, – признавал Уоткинс в своих показаниях Винсенту Т. Баглиози, заместителю окружного прокурора Лос-Анджелеса, который вел дело «семьи Мэнсона» и потом изложил все известные ему сведения в книге «Helter Skelter».

Изоляция была предельной. Чарли никому не разрешал покидать ранчо, кроме тех случаев, когда отправлял кого-нибудь на воровство или ночные вылазки, объяснял впоследствии Уотсон. Но и членам «семьи» выгодно было оставаться при нем: «Ведь там же наркотики… целые мешки… Девчонки выходили за ворота, только чтобы голоснуть и привести на ранчо новых парней».

ЛСД и мескалин, конопля и пейотль, волосы ангела и амфетамин, героин и кокаин – всего этого хватало на ранчо с избытком, причем доставалось не только своим, но и заезжим гостям – продавцам наркотиков, оружия и всем, кто был не в ладах с законом. Чарли учил девочек почаще завлекать парней из банды мотоциклистов, которые, как он надеялся, примут его сторону в близящейся войне с теми, кого он называл «свиньями».

Однако не только преступники приезжали на ранчо. Бывали там и законопослушные дельцы от музыки, такие, как Мелкер, который с горечью будет потом вспоминать на суде о своих контактах с «семьей Мэнсона». Так, например, он дважды приезжал на ранчо Спана – Чарли приглашал его послушать новые песни, которые он исполнял вместе с девочками. А зимой 1969-го Чарли самолично спустилс в Бел-Эр, в дом Мелкера на Сьелоу-драйв, потолковать о песне, которую Мелкер якобы предложил ему записать. Но хозяина он не застал. Вдобавок довольно бесцеремонно Чарли сообщили – кто это был, неизвестно, может, прислуга, – что «Мелкер съехал». Чарли был взбешен, он счел это личным оскорблением. И втайне поклялся, что еще вернется.

Вернувшись на ранчо, Чарли, который с некоторых пор стал носить на поясе меч, набросал список богачей и знаменитостей – «свиней», коих предстояло умертвить таким образом, чтобы это выглядело как дело рук черных радикалов. Среди прочих имен в списке были такие, как Уоррен Битти и Джулия Кристи, но первым значилс Терри Мелкер.

«Семья» являлась оружием, которое в любую минуту могло быть пущено в ход, и Чарли решил, что время пришло.

Точно неизвестно, сколько людей Мэнсон и его «семья» убили, осуществляя план «Helter Skelter». Мэнсон, неисправимый лжец, однажды похвалялся, что лично на нем кровь тридцати пяти человек. Однако известно, сколько людей погибло от рук членов «семьи» за один лишь кровавый летний месяц: с 27 июля по 26 августа 1969 года ими были зверски убиты девять человек.

Первым в числе жертв стал тридцатидвухлетний Гэри Хинман, совершивший роковую ошибку, как-то послав Чарли к черту. Хинман готовился к получению докторской степени по социологии в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса и жил припеваючи, имея весьма доходный побочный промысел: производство мескалина. Именно этот вид деятельности свел его с «семьей Мэнсона».

Хинман был приверженцем некоего воинственного японского буддийского культа и в общении с Чарли держался надменно и заносчиво. И когда возник спор из-за выручки – в то время как «семья» из кожи вон лезла, чтобы раздобыть средства на исход в Долину смерти, – Хинман легкомысленно решил не уступать, несмотря на угрозы Чарли.

Поздним вечером 25 июля Чарли, с мечом в руке, пришел к Хинману в дом на Топанга-каньон-роуд, требуя денег. Хинман попыталс выпроводить Чарли, пригрозив разоблачить всю его команду, и Чарли отсек ему ухо мечом. Всю ночь напролет члены «семьи Мэнсона» запугивали истекающего кровью Хинмана, в конце концов принудив его подписать бумаги, по которым к Мэнсону переходили две его машины: микроавтобус и «фиат». Но этого было мало. На следующую ночь Чарли послал к Хинману трех человек из своего окружения: Бобби Босолея, подающего надежды двадцатилетнего рок-музыканта со связями в Голливуде, Сьюзен Аткинс и Мэри Бруннер.

Хинмана зарезали с изощренной жестокостью, а покида дом, обмакнув пальцы в кровь жертвы, написали на стене: «Политическа свинья» – и намалевали рядом коготь пантеры, чтобы полиция заподозрила в убийстве «черных пантер».

Собравшись на ранчо в полном составе, «семья» устроила праздничный наркотический «сейшн». Сочинили даже новую песню – об убийстве. Припевом стали последние слова умирающего Хинмана: «Я хотел жить. Я хотел жить».

Следующим объектом нападения, отмеченным в списке Чарли, был дом на Сьелоу-драйв, где жили теперь знакомые Терри Мелкера – киноактриса Шарон Тейт, двадцати шести лет, и ее муж, тридцатичетырехлетний польский режиссер Роман Поланский. Они поженились год назад, познакомившись на съемках фильма «Бал вампиров». Сыграв главную роль в фильме «Долина кукол», нежноголосая, миловидна Тейт стала своего рода знаменитостью, появившись в «Плейбое» обнаженной на фотографиях, сделанных ее мужем.

В феврале чета Поланских сняла дом 10050 по Сьелоу-драйв, с простирающейся далеко внизу конфетной панорамой Лос-Анджелеса. В середине августа Поланский собирался закончить съемки очередного фильма в Европе и приехать к жене, срок беременности которой подходил к концу.

По показаниям Текса Уотсона, вечером 9 августа Мэнсон, после очередной оргии на ранчо Спана, отозвал его в сторонку поговорить. Вот слова Уотсона: «Он улыбался. Он само совершенство. Я сделаю для него все… Он назначил мне с тремя девочками пойти и убить людей. Он дал мне нож и ружье и велел постараться, чтобы вышло жутко и было как можно больше крови».

В помощницы ему достались Сьюзен Аткинс, Патриси Кренвинкель и Линда Касабьян. Линде, прожившей на ранчо всего месяц, поручили вести машину и потом оставаться на страже.

Приказания Чарли были очень конкретными и не давали повода для размышлений. «Идите в дом, где жил Терри Мелкер. Убейте всех, разрежьте на куски, повесьте на зеркалах», – приказал он. По словам Уотсона, Мэнсон имел весьма туманное представление о том, кто живет на вилле. «Он сказал что-то вроде того, что там живут кинозвезды», – вспоминал Уотсон.

В тот вечер у Шарон Тейт было трое гостей. Один из них – Джей Себринг, модный тридцатипятилетний парикмахер, работавший с такими знаменитостями, как Роберт Редфорд и Фрэнк Синатра. Одно время Себринг был женихом Тейт. Другими гостями были Абигайль Фолджер, взбалмошная двадцатипятилетняя наследница богатств кофейной империи, и ее приятель, безработный польский эмигрант Войцех Фриковский, тридцати двух лет. В тот вечер 9 августа, как это часто случалось и прежде, Фриковский и Фолджер приняли наркотик-галлюциноген (Фриковский был известным поставщиком ЛСД).

Вскоре после полуночи, припарковав машину в темноте за оградой, непрошеные гости начали очередную вылазку. Уотсон держал при себе ковбойского типа револьвер и сорокафутовый моток капроновой веревки. Он первым делом нашел телеграфный столб и перерезал провода, идущие к дому. Касабьян осталась караулить у машины, Уотсон, Аткинс и Кренвинкель – все с длинными ножами – перелезли через ограду и спрыгнули на ухоженный влажный газон.

Пока они крадучись пробирались к дому, прячась в тени кустов, подъехала машина. За рулем сидел восемнадцатилетний юноша, Стивен Эрл Парент. Он решил на ночь глядя заглянуть к своему приятелю, молодому сторожу Уильяму Гарретсону, жившему в отдельном домике в дальнем конце участка. Когда в свете его фар неожиданно возникли три крадущиеся фигуры, Парент притормозил, опустил окно и спросил, что они здесь делают.

Вместо ответа Уотсон сделал выпад и через окно навел на него дуло пистолета. «Пожалуйста, не убивайте меня», – взмолилс молодой человек, но Уотсон четыре раза выстрелил ему в голову, потом спокойно перегнулся через склонившееся на руль безжизненное тело и выключил зажигание. Выстрелы эхом отозвались в горах Бел-Эра, но потом снова наступила тишина. В доме явно не проявляли никаких признаков беспокойства.

Уотсон забрался в дом, разрезав сетку на окне в одной из комнат первого этажа, которая перестраивалась под детскую. Почувствовав запах свежей краски, Уотсон прокрался по неосвещенным комнатам первого этажа и впустил остальных через парадную дверь. Они включили свет. В гостиной проснувшийся Фриковский увидел прямо перед собой Уотсона.

– Который час? – пробормотал спросонья Фриковский.

– Тихо, – рявкнул Уотсон. – Не двигайся, или тебе конец.

– Кто ты и что ты здесь делаешь?

Пришелец ответил просто:

– Я дьявол и делаю свое дьявольское дело. А теперь говори, где деньги.

Но на самом деле они пришли не за деньгами. Они пришли затем, чтобы убить людей, хотя даже имен их не знали, убить только потому, что так велел Чарли.

Кровавая оргия только начиналась. Сьюзен Аткинс пошла наверх посмотреть, есть ли кто еще в доме. Заглянула в спальню и машинально помахала рукой Абигайль Фолджер, читавшей в постели. Та лишь повернулась на другой бок. В хозяйской спальне она обнаружила Тейт и Себринга, мирно беседовавших, сидя на кровати бок о бок. Угрожая ножом, она приказала всем троим спуститься вниз.

Там насмерть перепуганные жертвы увидели застывшего Фриковского, которого Уотсон держал на мушке. Уотсон велел всем лечь на пол перед камином, лицом вниз.

– Вы что, не видите – она беременна? – закричал Себринг, бросившись на пистолет. Уотсон выстрелил, пуля попала Себрингу в плечо.

Снова стали требовать денег. Фолджер нашарила кошелек. В нем оказалось семьдесят два доллара. Но Уотсон денег не взял, он был занят другим – разматывал веревку. Он затянул петлю на шее раненого Себринга, потом обмотал таким же образом Тейт и Фолджер, лежащих рядом на полу. Пока он проделывал это, Сьюзен связывала руки Фриковского взятым из ванной полотенцем.

Себринг продолжал сопротивляться. Уотсон, разозлившись, несколько раз пырнул его ножом, потом перебросил конец веревки через потолочную балку и потянул, приподняв мертвого мужчину и двух женщин. Тейт и Фолджер пришлось стать на цыпочки, чтобы не быть удавленными.

– Вы все умрете, – объявил Уотсон и приказал Сьюзен прикончить Фриковского. Но тот выпутался и побежал к парадной двери. В ту минуту, когда он выскочил во двор, его дважды ударили ножом в спину. Корчась от боли, он прополз несколько метров и замер. Его крик, подхваченный эхом, долго отзывался в каньоне.

Уотсон нажал на курок, но в механизме что-то заело, и тогда он разбил голову мужчины рукояткой.

Находившаяся у машины Касабьян, услышав крики, испугалась.

– Пожалуйста, прекратите все это! – взмолилась она, завидев на лужайке Сьюзен. Но было слишком поздно.

В гостиной две женщины, ставшие жертвой преступников, делали отчаянные попытки освободиться. Фолджер выпуталась из петли и выбежала в сад, но Аткинс бросилась следом и несколько раз ударила ее ножом прямо на бегу. Когда Фолджер упала на землю, к Сьюзен присоединился Уотсон, и они принялись с наслаждением кромсать израненную, пока та не испустила дух.

Вернувшись в гостиную, Уотсон приказал Аткинс убить Тейт, молившую о пощаде:

– Пожалуйста, не убивайте меня. Я хочу только родить ребенка!

– Заткнись, сука, мне наплевать, чего ты хочешь, – процедила сквозь зубы Аткинс, глядя актрисе прямо в глаза и занося нож. – Мне наплевать, что ты хочешь родить ребенка. Лучше приготовься к смерти. Сейчас ты умрешь.

И вместе с Уотсоном и Кренвинкель они закололи беременную женщину, нанеся ей шестнадцать ножевых ударов.

Аткинс потом рассказала, что слизнула кровь с руки. «Ой, вот так приключение», – подумала она. «Я была в таком приподнятом настроении. Устала, конечно, но была довольна. Я знала, что так начинается „Helter Skelter“. Теперь весь мир об этом узнает».

Когда они собрались уходить, Аткинс намочила полотенце в крови Шарон Тейт и задержалась, чтобы размашисто написать на двери: «СВИНЬЯ».

Выйдя за ворота, убийцы направились к машине, где их поджидала Касабьян, и переоделись. Потом они долго бесцельно колесили по улицам Бел-Эра, пока не остановились где-то в безлюдном месте на вершине горы. Там они побросали в пропасть ножи и окровавленную одежду. Затем припарковались у какого-то дома и, найдя там садовый шланг, вымыли машину. Они скрылись как раз вовремя – когда хозяин вышел из дома.

Они вернулись на ранчо в два часа ночи, Чарли ждал их и был совершенно голый.

– Что это вы делаете дома в такую рань? – спросил он небрежно.

Текс едва мог справиться с возбуждением:

– Там был настоящий «хелтер-скелтер»!

На следующий день из сводки телевизионных новостей Сьюзен узнала, кого она убила. «Я была просто потрясена: ого, да они и впрямь известные люди! – вспоминала она позже. – Оказывается, я имела дело с такой знаменитостью, как Шарон Тейт. Это вскружило мне голову».

Жестокость совершенного убийства вызвала настоящую панику в Голливуде. Чарли был доволен. На ранчо по этому поводу устроили очередной наркотический «сейшн». Тотчас же стали придумывать новый поход, чтобы «свиньи» затряслись от страха. Чарли объявил, что на сей раз он пойдет первым и покажет, как это делается. Раз кровь пролилась, медлить было нельзя. Акцию назначили на следующий день.

Чарли, Уотсон, Аткинс, Кренвинкель и Касабьян вместе со Стивом Гроганом и Лесли ван Хутеном, тоже из «семьи Мэнсона», несколько часов колесили по окрестностям, пока не оказались в Пасадене. Там они остановили машину у первого попавшегося дома. Чарли подполз к дому и заглянул в окно, потом вернулся и объявил, что обитателей дома следует пощадить, так как вся гостиная у них увешана детскими фотографиями.

По указанию Чарли они спустились в Лос-Фелиц, рядом с Гриффит-парком, и остановились у большого дома под номером 3301 по Уолвери-драйв, где жил владелец сети супермаркетов Лино Лабьянка со своей женой Розмари.

В начале второго ночи Лабьянка сидел в гостиной и читал газету, изобилующую подробностями о недавних убийствах в Бенедикт-каньоне. Жена была в спальне. Лино поднял глаза и увидел прямо перед собой невысокого, звероподобного человека, молча стоявшего перед ним с оружием в руках. Его поразило, как смог незнакомец войти в дом, не выдав себя ни единым звуком.

– Спокойно, – сказал Чарли. – Помалкивай, и тебе ничего не сделают.

Конечно, это была ложь.

Он отвел хозяина в спальню и там связал обоих, оставив лежать рядом на кровати. Потом вернулся к машине.

– Текс, Кэти, Лесли, ступайте в дом. Я там связал двоих. Они тихие.

Чарли остался снаружи, а «семья» снова пошла на убийство. Розмари оставили лежать в спальне с наволочкой на голове, а мужа потащили вниз, где Текс Уотсон перерезал ему горло, оставив кухонный нож торчать в теле жертвы. Услышав крики мужа, Розмари Лабьянка попыталась высвободиться. Ван Хутен – миниатюрная двадцатилетн девушка, которая когда-то увлекалась туризмом, пела в церковном хоре и играла на саксофоне в школьном ансамбле, – крепко держала женщину, чтобы Кренвинкель было сподручнее нанести удар в спину. Ударом ножа жертве рассекли позвоночник.

А в гостиной Лино Лабьянка корчился в предсмертных судорогах. Уотсон поспешил наверх, чтобы поучаствовать в издевательствах, которые творились в спальне. На теле Розмари Лабьянка насчитывалось сорок одно ножевое ранение. Ее мужу нанесли двенадцать ударов ножом и четырнадцать – кухонной вилкой для мяса. Слово «ВОЙНА» глумливо вырезали на его животе. «Смерть свиньям» и «хелтер-скелтер» написали кровью жертвы на холодильнике и на белой стене.

Убийцы догадались покормить трех хозяйских собак, одна из них слизывала кровь с их рук. Затем все они вымылись под душем, приготовили себе поесть и, прихватив с собой пару упаковок шоколадного молока из холодильника, покинули дом.

На следующий день на ранчо началась усиленная подготовка к исходу в пустыню. События развивались быстро – особенно после того, как «семьей» заинтересовалась полиция (не в связи с убийствами, а из-за наркотиков и участившихся в округе случаев воровства). Но сначала нужно было рассчитаться с Коротышкой Ши.

Дональд Ши, тридцатишестилетний объездчик лошадей и чернорабочий, прослуживший у Спана пятнадцать лет, стал действовать Чарли на нервы, а летом 1968 года переходить дорогу Чарли было опасно. Коротышка еще раньше навлек на себя гнев Чарли тем, что женился на чернокожей и принимал на ранчо ее знакомых. Но смертный приговор себе он собственноручно вынес тогда, когда стал уговаривать старого Спана выдворить «семью», а Чарли узнал об этом.

26 августа Чарли приговорил Коротышку к смерти. «Семья» сработала четко, устроив засаду. «Они закололи его, как рождественскую индюшку», – рассказывал Дэниэл Декарло, мотоциклист, некоторым образом связанный с «семьей». (Декарло не был непосредственным свидетелем убийства, но узнал все подробности от одного из членов секты.) Коротышку разрезали на девять частей, руки и голову отрубили.

Но полоса везения для Чарли, похоже, окончилась неделю спустя, когда его вместе с двадцатью приспешниками взяли под стражу по подозрению в угоне машин. Никаких подозрений насчет их причастности к голливудским убийствам пока не возникало. И все они были освобождены за недостатком улик. И даже когда полиция узнала, до какой крайности дошел опасный культ в тесном мирке Мэнсона, никто не попыталс связать скандальные убийства с существованием «семьи». И все было бы шито-крыто, если бы Сьюзен Аткинс, сидя за решеткой, не наболтала лишнего. Аткинс арестовали совсем по другому поводу, но она не утерпела и, решив похвастать перед сокамерницей, во всех подробностях расписала убийство Шарон Тейт. Та немедленно сообщила это охране.

К концу года Чарли, а также Уотсону, Кренвинкель, Аткинс и ван Хутен было предъявлено обвинение в убийстве. В итоге их признали виновными и приговорили к пожизненному заключению. Стив Гроган, работник с ранчо Спана, был также приговорен к пожизненному заключению за обезглавливание Коротышки Ши (отсидев четырнадцать лет, он выйдет на свободу). Не было выдвинуто никаких обвинений против Мэри Бруннер и Линды Касабьян, они проходили по делу свидетелями. Через несколько лет верный адъютант Чарли – Пискля Фромм – получит пожизненный срок за участие в неудавшемся покушении на президента Форда.

В 1970 году, представ перед судом по обвинению в убийстве, Чарли называл себя репортерам так: «Чарльз Мэнсон, также известный как Иисус Христос – заключенный». В суде ему представилась возможность выступить с речью – она была сумбурной и маловразумительной и продолжалась час. Послушать Чарли, так в кровавой бойне следует винить всех кого угодно, только не его.

«Я никогда не ходил в школу, – говорил Чарли, – и меня не научили как следует читать и писать, я сидел в тюрьме и оставался глупым. Я оставался ребенком, пока ваш мир взрослел. И после этого я смотрю на то, как вы живете, и не понимаю вас. Вы едите мясо и убиваете тех, кто лучше вас, а потом говорите, что ваши дети плохие, что они убийцы. Это вы сделали их такими… Дети, которые приходят к вам с ножом, – это ваши дети».

ПАПЕ ВИДНЕЙ

Мать звала его Джимба и говорила, что на нем почиет Дух Божий. «Мальчик станет знаменитым проповедником», – не уставала повторять она, и это было отнюдь не пустое бахвальство. Детство Джима Джонса прошло в сельской местности в штате Индиана. Страна была охвачена Великой депрессией, и все мальчишки играли в полицейских и воров, но маленький Джим играл в проповедника. В восемь лет он уже шпарил наизусть пространные цитаты из Библии. С людьми он ладил плохо и всю свою любовь обращал на животных: подбирал на улице брошенных кошек и собак и дома выхаживал их. Правда, много лет спустя очевидцы стали припоминать, что его подопечные зверюшки часто умирали – тогда мальчик устраивал им пышные похороны, читал заупокойную и горько оплакивал потерю.

Его мать, Линетта, сшила ему для игр полное священническое облачение. К двенадцати годам он стал местной знаменитостью: толпы юных зрителей сходились послушать, как он вещает о геенне огненной и кипящей смоле, а некоторые после этого послушно шли за ним к ручью «креститься». Когда он возвращался домой, в кармане его всегда позвякивала мелочь, поскольку пышная церемония, которую он устраивал, была не бесплатной. Мать оказалась права: он был и впрямь необыкновенный ребенок.

Было в нем нечто загадочное. В детстве за Джимом шагали к ручью малыши, а много позже к нему как магнитом потянуло взрослых. И первой из них была его жена Марселина. Они познакомились и поженились, когда ей был двадцать один, а ему – всего семнадцать и он только начинал свое служение, учился на методистского священника в Индианаполисе. Марселина работала медсестрой и была девушкой отзывчивой и кроткой. Вскоре после свадьбы Марселина поняла, как не терпелось ее мужу вырваться из строгих рамок методистской иерархии, чтобы стать свободным уличным проповедником. В 1957 году он удачно провернул одно дело, продав в розницу большую партию обезьян из Южной Америки – по двадцать девять долларов за зверька. На вырученные деньги он снял складское помещение в районе Индианаполиса, население которого быстро пополнялось за счет чернокожих мигрантов, и повесил над дверью вывеску: «Народный храм». Так он основал свою собственную религию.

Энергичному проповеднику быстро удалось привлечь внимание зевак, а послушав его однажды, они приходили снова и снова. Список членов новой церкви рос день ото дня, а между тем росла и семья Джонсов. В 1959 году у них родился сын, которому при крещении дали имя Стивен Ганди Джонс, затем Джонсы усыновили троих малышей из сиротского приюта: двух азиатов и одного негритенка, чтобы семья была, как они говорили, «всех цветов радуги». Те, кто знал этого сверхнабожного молодого человека еще подростком, недоумевали: дело в том, что Джим Джонс в юности был расистом. Ему пришлось приспособиться к новой ситуации, ведь размахивающий Библией белый расист, презрительно цедящий сквозь зубы «ниггер», вряд ли имел шанс проповедовать перед паствой, в основном состоящей из представителей черной расы. В то время, на исходе пятидесятых, в стране активизировалось движение за гражданские права негров. Как религиозный деятель, выступающий на стороне чернокожих, численность которых в городе постоянно росла, преподобный Джонс нашел свое место в жизни, причем весьма доходное.

Надо сказать, что извлечь выгоду он умел всегда и делал это виртуозно, открыто прибегая к банальным рекламным приемам, чтобы создать себе хорошую репутацию и добиться щедрых пожертвований. По всему городу были расклеены плакаты, кричащие о его сверхъестественных способностях: он и проповедник, он и пророк, он и целитель. В то время как традиционные церкви предлагали своим прихожанам обычную программу из песнопений и нравоучений, «Народный храм преподобного Джонса» выступил как Городская христианская миссия – то есть такое место, где каждый, кому не повезло в жизни, получал не только духовную поддержку, но также и пищу, и кров, и редкую возможность стать для кого-то своим в чужом, неприветливом городе. А еще здесь давали работу. Дешевые рабочие руки требовались на основанных Джонсом малых предприятиях, откуда денежные ручейки стекались в «Народный храм».

Процветание церкви, в свою очередь, привлекало зажиточную публику, и вскоре «Храм» стал чуть ли не самой богатой общиной в тех краях, с хором в сто голосов и ликующими и пляшущими толпами прихожан, собиравшихся на воскресные службы. В будни «Храм» тоже гудел как улей: Джонс все время расширял сферу своей деятельности – то выводил свою паству на демонстрации, ратующие за равноправие в жилищной политике, то присоединялся к маршам протеста «новых левых», чтобы привлечь внимание средств массовой информации, – и вскоре молодой энергичный проповедник стал считаться видным политическим деятелем районного масштаба. 1961 год показал, каким политическим весом обладал Джонс: его назначили председателем городской комиссии по гражданским правам.

Успеху сопутствовали и приметы нового общественного положения Джонса: бриллиантовые перстни, туфли из крокодиловой кожи, путешествия со всеми мыслимыми удобствами. В начале шестидесятых Джонс уже не показывался на публике без свиты, без помощников и телохранителей. Никто из его паствы не обращал внимания на то, что Джонс, проповедуя в основном среди чернокожих, набирает себе приближенных только из белых мужчин. Но если кто и подивился этому, то смолчал, потому что Джонс не терпел инакомыслия и уничтожал его в зародыше. При малейшем ропоте «возмутителей спокойствия» разоблачали и обрабатывали поодиночке.

«Храм», по словам самого Джонса, «собирал урожай с разных полей», но основной доход напрямую зависел от увеличения числа прихожан. Наряду с обычными сборами пожертвований часто проводились так называемые подписные кампании, когда члены общины передавали на нужды церкви свой заработок или пособие, а то и карточки социального страхования. Некоторые доходили в своем рвении так далеко, что переписывали недвижимость и ценные бумаги прямо на имя Джонса.

Джонс был способным проповедником, но главным его коньком было «исцеление верой». Как и прочие целители, он умело нагнетал религиозную истерию, на фоне которой ему сходили с рук все банальные трюки, которыми ловкачи одурачивают публику. Специально нанятые люди разыгрывали роль калек, а потом, якобы исцеленные Джонсом, отбрасывали прочь костыли или выскакивали из инвалидных колясок. На Джонса также работали тайные осведомители, фиксируя все, что говорится в шутку, или с глазу на глаз, или просто слетает с языка. И каково же было удивление доверчивого прихожанина, когда его имя, вместе с тайными помыслами, произносилось с кафедры в назидание прочим.

И все же Индианаполис был тесен для Джонса, чья мания величия требовала больших масштабов. Да и главный источник дохода за несколько лет успел иссякнуть. Пошли слухи, что в «Храме» обирают до нитки, а городские власти стали неодобрительно посматривать на безудержный поток рекламных объявлений, гласящих, что преподобный Джонс излечивает от рака, артрита и сердечно-сосудистых заболеваний.

При первых признаках неудачи Джонс заявил, что ему было дано откровение свыше. Он сообщил своей пастве сенсационную новость: оказывается, сам Господь Бог явился ему и предупредил, что скоро произойдет ядерный взрыв, после которого на земле мало что уцелеет. Правда, Бог оставит невредимыми два города, где праведные могут спастись: Белу-Оризонти в Бразилии (там Джонс побывал со своей «миссией» в 1962 году) и Юкию в Калифорнии, в ста милях к северу от Сан-Франциско. Юкия оказалась предпочтительнее, и Джонс с толпой самых верных своих последователей – а таких нашлось больше сотни – пустился в долгий путь через всю страну. Во главе каравана легковых машин и микроавтобусов двигался черный «кадиллак» Джонса. Это было первое наглядное доказательство того, что некоторые готовы пойти за ним хоть на край света.

Джим Джонс настолько ценил себя, что не нашел иного образца для подражания, кроме Святого Отца. Этот сказочно богатый негритянский проповедник своими зажигательными речами привлек к себе огромное число последователей из числа неимущих темнокожих переселенцев, наводнивших в 20 – 30-е годы крупные северные города. «Царство небесное», созданное восторженными почитателями Святого Отца на земле, а именно в бывших гостиничных зданиях на Лонг-Айленде, еще процветало в шестидесятые годы, когда Джонс обдумывал собственный путь. Он верно заметил, что в «Царстве небесном» прекрасно уживались вместе церковь, бизнес и политика. Приверженцы Святого Отца считали его Богом. А белые политиканы называли его черным Цезарем, гениальным политиком, которому стоило только кивнуть – и негритянское население проголосовало бы так, как ему нужно.

В конце пятидесятых жена Святого Отца Сара опубликовала его биографию под названием «Святой Отец – Священный муж», где заявила: «Случись Отцу погибнуть, это бы с неизбежностью привело к массовым самоубийствам негров – его последователей… Что стало бы позором для Америки».

Столь смелое высказывание заинтриговало Джонса, и в начале шестидесятых он со своей свитой отправился в Филадельфию, чтобы лично познакомиться со Святым Отцом. Каково же было его разочарование, когда его кумир оказался не в состоянии его принять – настолько он был стар и слаб. Святой Отец скончался в 1965 году, как раз когда «Народный храм» готовился к переезду в Калифорнию. Джонс с нетерпением ждал сообщений о предсказанных массовых самоубийствах, но ничего подобного не произошло. Хуже того, вдова Святого Отца с кучкой особо приближенных переехала в пригород и стала буквально купаться в роскоши. Об Отце быстро забыли, имя его осталось разве что в трудах ученых-историков. Джим Джонс дал зарок, что с ним такого не случится.

Джонс ни с кем не собирался делиться властью. Сразу же после переезда из Индианы в Калифорнию он основал новый «Храм», четко давая знать прихожанам, кто в нем настоящий хозяин. Распаляясь во время обличительных речей, он мог запросто швырнуть Библию на пол, крича собравшимся: «Слишком многие смотрят на ЭТО, а не на МЕНЯ!»

Не боясь показаться смешным, используя самые избитые театральные приемы, он стал разыгрывать роль «Отца» (он требовал, чтобы именно так его теперь называли) – роль предводителя, которого почему-то преследуют неведомые враги «Храма». Тема преследования была теперь лейтмотивом каждой его проповеди. В 1968 году, после убийства Мартина Лютера Кинга, Джонс напугал прихожан следующим спектаклем: во время воскресной проповеди он упал на алтарь, облитый кровью цыпленка, и выкрикнул, что в него стреляли. Собравшихся охватила паника, кто-то кричал, кто-то безмолвно воздевал руки, а «Отец» тем временем бился в конвульсиях, не забывая читать молитвы, и наконец вскочил на ноги, чудесным образом исцеленный. Публика ревела от восторга.

Хотя Господь и указал на Юкию как на возможное убежище в случае ядерной катастрофы, Джонсу было там неспокойно. Превратив общину в лагерь, где избранных обучали стрельбе, навыкам самозащиты и искусству выживания в трудных условиях, Джонс снова решил переместить «Храм» – на этот раз в Сан-Франциско. Полмиллиона долларов ушло на переделку старого большого «Масонского дома» на Гиэри-стрит, в районе, где жили темнокожие, причем в двух шагах от храма находилс штаб «черных пантер». Сотни сподвижников Джонса расселились в домах по соседству с новым «Храмом» и стали готовить почву для привлечения новичков.

За основу был взят индианаполисский вариант, только разыгрывался он в более крупном масштабе: Сан-Франциско семидесятых годов, с его вольными нравами, предоставлял гораздо больше возможностей для вербовки юных искателей приключений.

«Храм» вскоре стал обращать на себя внимание: на многолюдных шумных сборищах Джонс одновременно клеймил грешников и исцелял больных. По воскресным дням там яблоку негде было упасть. «Храм» с небывалым размахом занялся благотворительностью, устраива бесплатные обеды, открывая приюты для бездомных, которые затем отрабатывали свой хлеб, трудясь на пользу «Храма». Джонс открыл бесплатную поликлинику, где делали рентген, лечили венерические заболевания и брали анализ крови на выявление малокровия. Открыл он и больницу для наркоманов, а также наладил попечительство о детях и престарелых.

Неутомимый Джонс внедрился в районную администрацию, свел знакомство с политиками, активно занимался общественной работой, вел занятия в вечерней школе, по ходу дела набирая все новых и новых последователей. Как и прежде, повсюду расклеивались весьма лестные для «Отца» плакаты. На одном плакате его именовали «пророком, учителем и государственным деятелем», уверяя, что он «обладает даром ясновидения и спасает всех, кто к нему обращается», и даже «чудесным образом» исцеляет от рака. Листовки заманивали в «Храм» новичков, обещая хор в 185 голосов и бесплатный банкет.

Если говорить о денежных доходах Джонса, то он жил на широкую ногу и разъезжал с шиком, всегда в окружении помощников и телохранителей. Политическая его карьера тоже шла в гору: все политики и журналисты отмечали активнейшее участие его церкви в программах социальной помощи и хвалили его кипучую христианско-просветительскую деятельность. Разумеется, от таких заметок росло число новообращенных и пожертвований.

Джонс сосредоточивал в своих руках власть, как мелкий чиновник районного масштаба, вознамерившийся стать мэром. По его указке то и дело затевались массовые кампании по сбору подписей, а многотысячные толпы отряжались на участие в какой-нибудь демонстрации протеста или в политическом митинге. Кандидаты на государственные посты выстраивались в очередь, чтобы заручиться его поддержкой. В 1976 году во время предвыборной президентской кампании ему наносили визит видные политические деятели, у него даже был неофициальный обед с Розалин Картер, женой кандидата от демократической партии. Учитывая сферу его влияния, ему предложили возглавить местное отделение Национальной ассоциации по улучшению жизни цветного населения – этому назначению способствовало письмо, подписанное всеми прихожанами его «Храма». Он приглашал на свои службы репортеров – чтобы они познали «радость»; он делал щедрые взносы в различные журналистские фонды. Он свел знакомство с Карлтоном Гудлетом, известным негритянским издателем, чья газета «Сан-репортер» назвала Джонса самым популярным политическим деятелем.

В прессе постоянно приводились высказывания Джонса о насущных проблемах городской жизни. За общественную работу его чествовали и награждали. После очередной кампании по сбору подписей, проведенной его «Храмом», Джонса назначили членом комиссии по жилищному строительству; он вскоре её возглавил благодаря мощной поддержке прихожан, которые могли продвинуть любое начинание и захлопать любой возглас протеста.

«Этот парень просто не может сделать ничего плохого», – так отзывался о Джонсе некий газетчик.

Но душевное состояние Джима Джонса оставляло желать лучшего. За глянцевым рекламным образом – за аплодисментами, наградами, высокими назначениями – проглядывало что-то нечистое. Как ни странно, все темные истории сохранялись в тайне, пока не стало слишком поздно.

О сексуальной необузданности Джонса поговаривали всегда. Будучи бисексуалом, он хвастался перед дружками, что даже после перемены нескольких партнеров испытывал потребность мастурбировать и делал это не менее десяти раз на дню. Свой интерес к мужчинам он, правда, не афишировал и по вечерам отправлялся в Хайт-Эшбери или в южную часть города за «новобранцами» из числа юных бродяг, приехавших в Сан-Франциско ловить птицу удачи. Джонс с легкостью менял личины: то он, нанюхавшись кокаина, снимает голубого в ночном кинозале (за это его арестовали было в 1973 году, но тотчас же отпустили за недостатком улик), то громогласно клеймит со своей кафедры сексуальную распущенность современной молодежи.

Джонс требовал от своих последователей воздержания – хотя сам, по слухам, устроил настоящий гарем из прихожанок, причем только из белых, – и всячески старался ослабить в своей общине семейные узы. Вовсе запретить брак он, конечно, не смог. Зато можно было попытаться отделить детей от родителей, что он и проделывал. Ведь если узы внутри семьи ослаблены, легче завладеть имуществом отдельных ее членов. И случалось даже, что все, чем владела семья, постепенно отписывалось «Храму».

Легче всего под влияние Джонса подпадали молодые люди, образованные, восприимчивые и при этом имеющие доступ к родительским деньгам. Как и все прочие организаторы сект, он делал ставку на юношеский идеализм. Новообращенные шли гуртом. А угодив в загон, оказывались внутри мощной организации, где не было места случайностям, где все человеческие чувства, мысли, действия подлежали строгому контролю.

Службы в «Храме» теперь все больше походили на театрализованные представления, напоминая отчасти гастроль бродячего проповедника, отчасти политический митинг, а подсвеченный алтарь был скорее декорацией, на фоне которой разыгрывал свою роль Джонс: отекшее от пьянства и наркотиков, лоснящееся потом лицо, глаза скрыты за темными летчицкими очками, крашеная черная челка липнет ко лбу, красные одежды развеваются, в одной руке микрофон, в другой – Библия… Карикатурный персонаж – и ничего более. Но для своей паствы он был Богом.

Джонс нанял театрального гримера, который пудрил ему лицо, подрумянивал щеки и даже подрисовывал черные бачки, чтобы придать сходство с Элвисом Пресли. Джонс платил мошенникам, которые разыгрывали исцеленных, и нанимал актеров на роль одержимых бесами, которых Джонс победно изгонял.

Тайные осведомители, которые прежде поставляли Джонсу компрометирующую информацию для обличений с кафедры, теперь заводили досье на сотни прихожан: туда заносились все сведения о характере, привычках, ну и, конечно, о доходах человека (чтобы раздобыть все эти сведения, агенты не гнушались и обыском, разумеется тайным).

Джонс хорошо знал, как сильна власть, основанна на коллективном страхе. Он учредил при «Храме» следственную комиссию, призванную выслушивать и разбирать жалобы; на деле же шпионы, заседавшие в ней, строчили доносы на недовольных. В конце недели в обязательном порядке проводились сеансы «очищения», которые тянулись невыносимо долго, пока у людей не темнело в глазах от усталости. На этих собраниях зловещие подручные Джонса били смутьянов палками. При этом истязаемые должны были кричать: «Спасибо, Отец!»

Со временем разговоры о преследовании и мученичестве стали повторяться все чаще. Привыкший по ходу дела изобретать все новые ходы в собственном богословии, Джонс выдвинул новую теорию – «перемещение», по которой всем членам его церкви суждено одновременно принять смерть и перенестись на другую планету, где вместе со своим пастырем они будут вкушать вечное блаженство. Тогда же Джонс, которого надлежало называть не иначе как «Отец» или «Папа», начал заносить в особый список тех, кто, по его мнению, без особого энтузиазма откликался на призыв умереть со всеми заодно. Уличенных он, по обыкновению, гневно обличал с кафедры: «Тем, кого я сейчас назвал, нельзя доверять!» По его словам, эти люди были еще не готовы умереть «за дело».

Джинни Миллз, которая в конце концов откололась от джонсовской паствы, в своей книге «Шесть лет с Богом» вспоминает, как Отец исподволь заставлял своих подопечных смириться с мыслью о коллективной смерти. «Давайте сейчас проголосуем, чтобы я мог убедиться в вашей верности». И, стоя у алтаря, распинался о том, что наша жизнь – «тоска». «Многие ли из вас, – вопрошал он затем, – готовы отдать жизнь за то, чтобы оградить церковь от грозящего ей позора?»

Предательства можно ждать с любой стороны, говорил он и подчеркивал, что «Народный храм» – это единая семья. И защитить семью от деспотизма может только Отец. Возобновились разговоры о поисках нового убежища. В середине семидесятых Джонс начал усиленную кампанию по сбору средств для перенесения «Храма» в надежное убежище, сродни некой социалистической утопии, где можно не опасаться предательства и грядущей ядерной катастрофы.

Странно, но всю эту сумятицу подчас противоречивых идей последователи Джонса принимали как должное, беспечно повтор друг за другом: «Папе видней».

К 1977 году, когда местные средства массовой информации вслед за Джонсом повторяли, что «Народный храм» объединил 20 000 человек – а на деле их было менее 3000, – у «Папы» начались неприятности. Впервые некоторые его последователи, недовольные избиениями и унижениями членов церкви, а также встревоженные все более мрачными мессианскими фантазиями самого Джонса, стали потихоньку отходить от церкви. Поначалу они были одиноки, зачастую стыдясь того, что так легковерно отдали все секте. Но затем отступники стали разыскивать друг друга, чтобы обменяться впечатлениями. Было решено сделать публичное заявление, что власть Джонса над большинством его последователей держится на запугивании, обмане и мошенничестве.

Среди отделившихся была одна супружеская пара (оба белые) – Элмер и Деанна Миртл, они вместе со своими пятью детьми были прихожанами «Народного храма» с 1969 по 1975 год. Деанна Миртл раньше принадлежала к церкви Адвентистов седьмого дня, муж ее был борцом за гражданские права и участвовал в маршах Кинга в Селме. Они пришли в «Народный храм» потому, что оба верили в так называемый апостольский социализм, и перевели на имя Джонса все свои сбережения, а также недвижимость на сумму 50 000 долларов. Как и другие прихожане, подчиняясь странным требованиям Джонса, они поставили свою подпись под текстом ложной «повинной», но сбежали, как только поняли, что Джонс не шутя призывал к массовому самоубийству. Миртлы настолько серьезно решили покончить со своим прошлым, что даже сменили имя и фамилию и стали зваться Эл и Джинни Милс.

Они показали под присягой, что Джим Джонс имел «странную власть» над своими людьми, одним из источников которой они считали «чувства страха и вины, обостренные предельным переутомлением» во время всенощных бдений и служб «очищения». «Наказания были оправданными в наших глазах, потому что мы верили, что Джонс – Бог и не может сделать ничего плохого, – писала, оглядываясь на прошлое, Джинни Милс. – И мы искренне верили, что он всегда будет думать о нас».

После ухода из «Храма» не только Милсы, но и другие стали получать анонимные письма с угрозами, а домой к ним зачастили делегаты с требованием вернуться. К некоторым отступникам просто врывались в дом, избивали и грабили.

Но у Джонса всегда было в запасе сильное средство – он умело манипулировал общественным мнением. Отступникам пришлось создать инициативную группу «Товарищи по несчастью». Вместе с родственниками последователей Джонса, считавших, что их близкие стали заложниками опасной секты, они попытались высказаться публично, но их никто не стал слушать: такая, например, газета, как «Сан-Франциско кроникл», в которой из года в год печатались восторженные отзывы о Джиме Джонсе, достойнейшем общественном деятеле, была явно не склонна признавать свою прежнюю восторженность всего лишь данью рекламному бизнесу. И все же они сумели привлечь внимание одного репортера по имени Маршалл Килдруфф, собиравшего материал дл статьи о «Народном храме» для журнала «Нью уэст». Килдруфф стал выяснять, что скрывается за столь привлекательным для обывател фасадом, возведенным Джонсом, и обнаружил, что «Храм» зиждется на обмане, запугивании, принуждении – именно поэтому Джонсу удавалось держать в повиновении столько людей.

Нетрудно было угадать, что за этим последует. Как только Джонсу донесли о готовящейся статье, прихожане «Храма» завалили редакцию письмами в поддержку Джонса, а в здание редакции ночью проникли воры и выкрали черновик статьи Килдруффа. Тем не менее в августе 1977 года в журнале был напечатан разоблачительный материал, где Джонса обвиняли в мошенничестве, растлении малолетних, оскорблении словом и действием, а также в преступном вымогательстве якобы на нужды «Народного храма». Статья произвела сенсацию. Спуст две недели напуганные представители городских властей облегченно вздохнули, получив от Джима Джонса письмо с отказом от занимаемой должности в Комиссии по жилищному строительству. На почтовом штемпеле значилось: «Кооперативная республика Гайана».

Джонс уехал из города как всегда вовремя, на шаг опередив шерифа. Очередная кампания по сбору средств для создани социалистической коммуны подальше от любопытных глаз, там, где его власть была бы абсолютной, увенчалась беспрецедентным успехом. На строительство нового мира по собственному плану Джонс получил свыше миллиона долларов. Исследовав и забраковав предложенные участки в Кении и на Кубе, Джонс остановил свой выбор на такой точке земли, которую не всякий и отыщет на карте. Гайана, бывша британская колония, расположена на атлантическом побережье Южной Америки как раз между Венесуэлой и Бразилией. Правительство Гайаны, представленное в основном чернокожими марксистами, по достоинству оценило пропагандистское значение бегства целой группы американцев, в большинстве своем чернокожих, от империалистической тирании США. К тому же у главы переселенцев была куча денег, которыми он сорил направо и налево.

«Народный храм» в Гайане станет сельскохозяйственной миссией», – заявлял Джонс на первых порах (пока прежний рекламный имидж еще работал на него). Перед миссией была поставлена цель – производить как можно больше сельскохозяйственной продукции, чтобы накормить голодающих. Осуществлять надзор над делами колонии должен был родной сын Марселины и Джима Джонсов – Стивен, которому к тому времени исполнилось семнадцать лет. В 1977 году Стивен возглавил первую группу переселенцев из пятидесяти человек, прибывших в новую социалистическую утопию в непроходимых тропических лесах. Им предстояло обживать участок земли в 3800 акров в непроходимых джунглях на северо-западе страны, у самой венесуэльской границы, причем до ближайшего населенного пункта – столичного города Джорджтауна – было 150 миль. Долгие месяцы люди работали от зари до зари, вырубали кустарник, валили деревья, расчищали участки земли, пахали, сеяли, строили крытые жестью сооружения, которым предстояло стать бараками для жилья, для отдыха, а также складскими помещениями будущего примитивного поселка, который сначала назывался «Джонстаунска сельскохозяйственная и медицинская миссия», а затем просто – Джонстаун.

В последующие месяцы к поселенцам прибыло пополнение – не были забыты и «возмутители спокойствия», которые, по мнению Джонса, нуждались в наглядном примере для перевоспитания. Среди первых поселенцев были сотни пожилых людей.

В последние месяцы 1977 года – часто втайне от родных и знакомых – большая часть сан-францисского прихода «Народного храма» готовилась присоединиться к своим собратьям в Джонстауне. К концу года, когда обличения, начатые журналом «Нью уэст», стали обрастать все более зловещими подробностями, вся община благополучно переместилась из Сан-Франциско в отдаленный, затерянный в глуши рабочий лагерь в Гайане. В начале следующего, 1978 года даже газета «Сан-Франциско кроникл», некогда превозносившая Джонса, вдруг прозрела и в довольно резкой форме представила своим читателям Джонстаун как заставу в джунглях, где преподобный Джим Джонс руководит публичными экзекуциями, держит пятьдесят вооруженных охранников и готовит своих приверженцев – а их тысяча сто человек – к массовому самоубийству.

Вынужденный обороняться, даже находясь за тысячи миль от противника, аппарат по связям с общественностью при «Народном храме» выдал из джунглей ответный залп. В мае 1978 года американские средства массовой информации США были засыпаны специальными разъяснениями для прессы, где противники Джонса презрительно именовались «грязной шайкой» отступников, развратников и растратчиков, которые в свое время были отлучены от церкви и теперь ищут повода отомстить. Чтобы заявления не были голословными, к ним прилагались «покаянные» письма.

Летом того же года группа «Товарищей по несчастью», узнав о подготовке массового самоубийства в Джонстауне, потребовала от общественности принять хоть какие-то меры, на что из джунглей последовал новый пресс-релиз, в котором отщепенцев обвиняли в «политическом заговоре» против церкви. В нем говорилось также: «Мы готовы из последних сил, жизни своей не щадя, защищать Джонстаун. Таково единодушное мнение нашей общины».

Нанятый Джонсом адвокат Марк Лейн, известный как участник расследования обстоятельств убийства президента Кеннеди, провел в сентябре пресс-конференцию о якобы существующем «заговоре, имеющем целью уничтожение „Народного храма“ в Джонстауне и лично Джима Джонса».

Но кроме той информации, что всплывала во время словесных баталий на страницах периодики, никаких сведений о жизни в Джонстауне не поступало. Среди всех возможных видов связи с поселением действовали только почта и радиосвязь на коротких волнах. Причем вся входяща и исходящая корреспонденция, как устная, так и письменная, тщательно проверялась бдительными помощниками Джонса.

Джонстаун был, по сути дела, плантацией, которой управляло семейство Джонсов со своей белой свитой, а черное большинство с утра до вечера работало на полях, в тропическую жару, под присмотром белых охранников, примечавших каждое движение и каждый взгляд. Рабочий день начинался в семь утра и заканчивался с заходом солнца, затем следовали обязательные для всех собрания, которые порой затягивались до двух-трех часов ночи – пока люди не падали от изнеможения. Благодаря своей территориальной изоляции и особым, льготным условиям аренды, на которые согласилось правительство Гайаны, Джонстаун стал по сути автономной диктатурой, имеющей собственную полицию, суд, тюрьму, школу, систему здравоохранени и самообороны. И при этом никаких жалоб на самовластие Джонса не поступало.

Рекламные брошюры, посылаемые тем членам общины, которые еще оставались в Калифорнии, рисовали тропический рай: пальмы, счастливые лица… Но за кадром оставалась охрана, ханжески именуемая «командой обучения» – сто человек отъявленных головорезов, вооруженных винтовками, пулеметами и самострелами. Как и сам Джонс, члены «команды» имели доступ к спиртному, импортной еде, а также могли свободно выбирать сексуальных партнеров как среди женщин, так и среди мужчин, разумеется, не спрашивая их согласия.

Теперь Джонс мог не оглядываться на сторонних наблюдателей: в его примитивном полицейском государстве людей кормили чем попало, даже червивой пищей, и вынуждали работать и жить в антисанитарных условиях. У детей были глисты, вши, страдали они и различными инфекционными заболеваниями. Не лучше обстояли дела и с социальной структурой общины. Пользуясь неограниченной властью, Джонс постаралс разрушить то немногое, что оставалось от семейных связей. Мужчины и женщины жили в разных бараках, детей держали отдельно от родителей.

За малейшее нарушение этих и сотен других правил виновных жестоко наказывали. Избиение или порка стали делом обычным. Другим видом наказания была так называемая растяжка, когда четыре здоровяка-охранника хватали нарушителя за руки и за ноги и тянули каждый в свою сторону, пока тот не терял сознание. Провинившихс женщин избивали, после чего выставляли голыми или принуждали оказывать экзекуторам сексуальные услуги на виду у всего лагеря. Если мужа с женой заставали за беседой с глазу на глаз, то женщину или ее дочь (если в этой семье была девочка-подросток) могли принудить к прилюдной мастурбации. Провинившихся наказывали теперь едва ли не каждый час, но самые серьезные провинности разбирали поздно вечером, на общелагерных собраниях, где председательствовал Джонс. Он восседал на своем деревянном «троне», на деревянных подмостках для алтаря, построенных на просторной веранде, служившей одновременно и лагерной столовой. Иногда нарушителей приволакивали, предварительно избив или накачав наркотиками до бессознательного состояния, – и Джонс их «воскрешал». Если ребенок совершал даже незначительную провинность – скажем, обращаясь к Джонсу, забывал назвать его «Отец», то его могли неделями держать в деревянном ящике или давали есть острый перец, пока не начиналась рвота, а потом заставляли глотать рвотную массу. В избиении детей Джонс участвовал лично, метко нанося удары и пинки, при этом не выпускал из руки микрофона, и вопли жертв транслировались через усилители, развешанные по всему лагерю: «Прости, прости меня, Отец!» Детей избивали, окунали головой в воду, подносили к лицу живых змей, и на все это они обязаны были отвечать: «Спасибо, Отец!»

Во время долгих ночных сборищ, разглагольствуя перед собранием, Джонс прочитывал и вести из дома, мрачными красками расписывая все ухудшающиеся условия жизни в США, например, сообщал, что в Лос-Анджелесе объявлена эвакуация в связи с угрозой войны двух рас. Все это время джонсовское восприятие окружающего мира все более искажалось от постоянного приема амфетаминов и транквилизаторов. Психотропными средствами, которыми обычно успокаивают буйнопомешанных, напичкивали лагерных «смутьянов» и просто недовольных, в том числе и детей. Таких людей держали под стражей в специальных «отделениях длительного лечения», внешне напоминающих сараи.

Уйти из лагеря живым было абсолютно невозможно. Днем и ночью вооруженные охранники обходили границы поселения, одним своим видом отбивая охоту бежать у всякого, кто в безумии отважилс бы поискать спасения в непроходимой чаще. Трижды в день проводилась перекличка. Никакой надежды на спасение не было. Посторонних в колонию не пускали, а те немногие, кому удалось добиться разрешени побывать в лагере, видели только счастливые лица людей – за работой в поле, на лесопилке, на отдыхе, на баскетбольной площадке. Гостей угощали вкусным обедом, за ним следовали песнопения и выступлени взрослого и детского ансамблей.

Джонстаун находился под особым покровительством правительства Гайаны, и работники посольства США в столичном Джорджтауне не склонны были устраивать шумное расследование в ответ на жалобы, поступающие из Калифорнии. Они ответили, что понимают всю серьезность заявлений, но предупредили, что в лагерь нельзя нагрянуть неожиданно – потребуется как минимум два-три дня, чтобы получить пропуск. Один из дипломатов позднее скажет, что никто толком не знал, что собой представляет Джонстаун. «Мы думали, они вроде квакеров», – простосердечно сознался он.

Безнадежно оторванная от остального мира колония, жизнь которой из-за безудержной истерии параноика Джонса превратилась в постоянный кошмар, готовилась к смертельному исходу.

Так называемые «Белые ночи» – жуткие репетиции массового самоубийства – стали неотъемлемой частью лагерной жизни. Без предупреждения, обычно в предрассветный час, вдруг начинали завывать сирены, а из громкоговорителей неслось: «Тревога! Тревога! Тревога!» Мужчины, женщины, дети вставали, одевались и молча направлялись к веранде, где в ярком свете прожектора уже поджидал их Джонс. «Наемники ЦРУ добрались до нас и ждут момента, чтобы нас уничтожить», – верещал он, тыча рукой куда-то в черноту леса, стеной окружившего лагерь.

Во время «Белых ночей» все выпивали по стакану ароматизированного напитка, зная со слов Джонса, что это яд. Таких ночей за последний год существования Джонстауна было сорок четыре. И каждый раз поселенцы покорно выпивали, что им было велено, и отправлялись спать, потому что, как объяснял Джонс, «это была очередная репетиция». И только в последний раз все разыгралось по-настоящему.

Людей, с тревогой следивших за развитием дел в Джонстауне, становилось все больше. Расследовать происходящее решился член Конгресса от округа Сан-Матео, демократ Лео Райан. Сторонники называли его либералом-реформатором, болеющим за дело общества, противники же подсмеивались над его попытками прославиться любой ценой. Так или иначе, пятидесятитрехлетний член Комитета по иностранным делам Палаты представителей предпринимает поездку в Гайану, чтобы получить ответы на некоторые вопросы, касающиеся, как он выразился, угрозы для тысячи человек стать жертвами бандитизма в Джонстауне. Райан заверил, что, если подтвердятся сообщения о том, что людей там удерживают силой, он всех привезет домой.

Из этой поездки он не вернулся.

Поездку наметили на ноябрь. Райан постарался заручиться поддержкой общенациональных информационных агентств. Сопровождать его согласились восемь журналистов, в числе прочих репортеры из «Вашингтон пост», «Эн-би-си ньюс» и «Сан-Франциско кроникл». Ядро делегации составляли сам Райан, его помощница Жаклин Спир и Джеймс Скоулларт из Комитета по иностранным делам. К ним присоединились тридцать «товарищей по несчастью».

С первых же дней в Джонстауне существовала должность начальника медицинской службы. Доктор Ларри Шахт, получивший специальное образование на деньги «Народного храма», стал главным медиком колонии. Делегация Райана летела в Гайану, а доктор Шахт в своей аптеке в это время занимался важным делом. Он принимал новую партию медикаментов, заказанных Джонсом. Это был жидкий цианид.

15 ноября 1978 года американские гости прибыли в аэропорт под Джорджтауном. Но им пришлось проторчать в столице еще несколько дней, прежде чем правительство Гайаны дало разрешение на посещение Джонстауна. Для начала им недвусмысленно дали понять, что их приезду никто особенно не радуется: в гостинице, где разместили американцев, появился человек от Джонса и вручил Райану петицию, в которой шестьсот обитателей колонии расписались под требованием к своим согражданам убираться прочь и оставить их в покое.

В сопровождении репортера «Вашингтон пост» Чарльза Краузе Райан направился в офис «Народного храма», расположенный в Джорджтауне. «Я Лео Райан, отчаянный парень. Кто-нибудь хочет поговорить со мной?» – спросил он прямо с порога. Желающих не нашлось. Ему сообщили, что с Джонсом поговорить тоже не удастся: тот не дает интервью. Вернувшись в гостиницу, Райан решительно заявил репортерам, что он поедет в Джонстаун независимо от того, ждут его там или нет. Утром в пятницу, когда наконец от правительства пришло разрешение на поездку, представители «Народного храма» в Джорджтауне адвокаты Марк Лейн и Чарльз Гарри позвонили Джонсу на плантацию и посоветовали все-таки принять гостей. Гарри сказал Джонсу: «Вы, конечно, можете послать куда подальше и американский Конгресс, и прессу, и всех этих родственников. Если вы это сделаете – всему конец. Другой вариант: вы встречаете их и доказываете всему миру, что ваши клеветники – просто безумцы».

Джонс согласился принять делегацию, хотя все это ему явно не нравилось. Незадолго до прибытия гостей обитателей Джонстауна предупредили, что нужно быть начеку. Громкоговорители внушали: «Каждый, кто сделает что-нибудь не так, будет жестоко наказан».

Делегация Райана вылетела во второй половине дня на небольшом заказном самолете, на борту которого могли разместитьс только девятнадцать пассажиров. Вместе с Райаном летели два его помощника, девять журналистов, сотрудник посольства США в Гайане Ричард Дуайер, один представитель гайанского правительства и четверо «товарищей по несчастью». Полет в Джонстаун, над девственным тропическим лесом, занял один час.

Около четырех часов дня самолет сел на взлетно-посадочной полосе – простая гравийная дорожка и жестяной навес вместо ангара. Неподалеку виднелась тихая деревушка под названием Порт-Кайтума, от которой до Джонстауна было шесть миль на север, по грунтовой дороге. К самолету подъехал желтый грузовик с шестью представителями «Храма».

Краузе вспоминал, что, когда он впервые увидел плантацию, глазам его представилась идиллическая картина, как из фильма «Унесенные ветром»: «Старые негритянки пекли хлеб в пекарне, кто-то стирал в прачечной, белые и черные ребятишки играли в салочки на детской площадке, а чуть поодаль сидели за длинными столами в ожидании ужина остальные колонисты, в основном чернокожие». И поначалу лагерь показался ему «мирным буколическим уголком».

Марселина Джонс любезно встретила гостей и повела их к длинному деревянному столу под навесом. Там их ждал улыбающийся Джим Джонс, в шортах цвета хаки и спортивной рубашке, в неизменных своих летчицких очках.

Пока журналисты из «Эн-би-си ньюс» готовились к интервью с Джонсом, Райан пошел погулять по лагерю и перекинуться парой слов с кем-нибудь из местных жителей. Предложенный гостям ужин оказался на удивление обильным и вкусным: горячие сандвичи со свининой, капуста и картофельный салат – и все это подавалось на пластмассовых подносах.

После ужина зажглись неяркие лампы. Оркестр Джонстауна исполнил сначала гайанский национальный гимн, затем – «Прекрасную Америку». Когда все сели, начался двухчасовой концерт, где было все по полной программе – и хоровое пение, и детские пляски.

Райан был растроган и начал было подумывать, что все те ужасы, о которых ему твердили родственники колонистов, были, мягко говоря, преувеличением. После представления его попросили сказать несколько слов собравшимся, так что он и вовсе расчувствовался.

Он сказал:

– Я слышал о Джонстауне много неприятного, но теперь лично убедился, что все эти люди знают одно: здесь им лучше, чем где бы то ни было. Мне не в чем их упрекнуть.

Когда он замолчал, семьсот колонистов, собравшихся на веранде, встали и бурно зааплодировали.

Но Джонс, успевший принять изрядную дозу амфетамина, сам все испортил. Отвечая на вопросы журналистов, позируя в черных очках, несмотря на сгустившийся мрак, он постепенно становилс все более раздражительным и агрессивным.

– Говорят, я стремлюсь к власти, – и он обвел рукой в сверкающих перстнях свою улыбающуюся паству. – О какой власти может идти речь, когда я уже на пороге смерти? Я ненавижу власть. Ненавижу деньги. Я хочу только покоя. Мне все равно, за кого меня принимают. Но всякую критику Джонстауна нужно прекратить, – заявил он неожиданно резко. – Если бы мы сами могли прекратить эти нападки! Но раз мы не можем, то я не поручусь за жизнь тысячи двухсот своих людей…

Тут гостей вдруг попросили удалиться и прийти на следующий день к завтраку. Их отвезли к месту стоянки самолета, и они провели ночь в спальных мешках.

На другой день в атмосфере явно что-то переменилось, и американцы поняли, что загостились. Прогуливаясь по лагерю после завтрака, журналисты заметили, что, несмотря на тропическую жару, некоторые бараки наглухо закрыты, а окна в них зашторены. На вопрос, кто там находится, охранники довольно бесцеремонно отвечали, что там прячутся те, кто боится пришельцев.

И все-таки журналисты уговорили охрану показать им один из бараков изнутри. Они увидели ряды коек – больше сотни, они нависали одна над другой в два, а то и в три яруса. На койках лежали старики чернокожие. Старая медсестра, Эдит Паркс, украдкой шепнула одному из репортеров, что хотела бы, чтобы он забрал ее из лагеря, где кроме нее живут еще ее сын, невестка и трое внучат.

Журналисты поспешили к Джонсу, чьи попытки представить все, в том числе и себя самого, в лучшем свете явно не удавались. Перед оператором «Эн-би-си» предстал человек с помятым лицом, налитыми кровью глазами, необычайно возбужденный. Дон Харрис из «Эн-би-си» спросил его, правду ли говорят, что вооруженные охранники поставлены для того, чтобы люди не могли сбежать из лагеря.

– Наглая ложь! – заорал Джонс.

И продолжал кричать, быстро теряя над собой контроль:

– Нас всех тут опутали ложью! Это конец! Лучше бы я умер!

Телекамера крупным планом снимала его лицо, а он тем временем изрыгал проклятия по адресу неких злобных заговорщиков.

– Хоть бы меня застрелили! – кричал он. – Теперь пресса начнет поливать нас грязью как последних убийц!

Харрис остолбенел. Казалось, он присутствует при распаде личности, причем происходило это на виду у всех, перед работающей камерой. Пользуясь моментом, он передал Джонсу записку, в которой один из колонистов просил отпустить его.

– Тебя разыгрывают, друг мой, – нашелся вдруг Джонс и с отвращением порвал записку на мелкие кусочки. – Они лгут. Но что же я могу поделать, если вокруг столько лжецов? – Но бегающий взгляд, искаженное страхом лицо – все это говорило о том, что он загнан в угол. – Кто хочет уйти от нас? Если такие есть – уходите, милости просим! – надсаживался он. – Любой может убраться отсюда, если захочет. Чем больше народу уйдет, тем проще нам будет жить: меньше ответственности. На что, черт побери, нужны эти люди?

Между тем небо нахмурилось. Налетел ветер, стал накрапывать дождь. В это время к Джонсу подошел Райан, а следом за ним – взволнованный поселенец, попросивший отпустить его вместе с детьми.

– Есть еще одна семья из шести человек, – сказал Райан. – Они тоже хотят уйти.

Всего таких набралось пятнадцать человек, и Райан опасался, что самолет, рассчитанный только на девятнадцать пассажирских мест, всех не поднимет.

Джонс не унимался.

– Меня предали! Этому не будет конца! – но тут же сам предложил оплатить транспорт для всех желающих уехать. – Я заплачу! Американскими долларами! – вопил он.

Но охранники уже уводили людей к желтому грузовику, который должен был отвезти их к самолету.

Джонс обратился к миссис Паркс, которая была рядом с ним еще с индианаполисских времен, а теперь смотрела на него с печальным укором.

– Вы не тот человек, которого я знала когда-то, – произнесла она с горечью.

– Не делай этого, Эди, – взмолился Джонс. – Подожди, пока он уедет, и я отдам вам и деньги, и паспорта.

– Нет, – ответила старая женщина, собрав всю свою волю. – Это наш единственный шанс. Мы уходим.

Возникло некоторое замешательство, сын Эдит искал своего ребенка, который куда-то убежал. Дождь сильнее забарабанил по листьям. Внезапно дюжий охранник набросился на Райана сзади и приставил длинный нож ему к горлу.

– Конгрессмен Райан, ты ублюдок, – выпалил он, а стоявшие рядом поселенцы смотрели на эту сцену кто с ужасом, а кто и с одобрением.

Адвокаты Лейн и Гарри бросились на охранника, пытаясь освободить перепуганного конгрессмена. В схватке охранник порезал себе руку, и его кровь брызнула на белую рубашку Райана.

Кое-как инцидент замяли. Тем пятнадцати членам общины, за которых просила делегация, разрешено было покинуть лагерь.

К трем часам пополудни подкатил открытый грузовик, чтобы доставить Райана с товарищами и пятнадцать отказников к взлетно-посадочной полосе, откуда самолетом можно было переправитьс в Джорджтаун. Как только грузовик тронулся с места, один из главных помощников Джонса, Ларри Лейтон, запрыгнул в кузов. Беглецы с испугу прижались к борту. «Он убьет нас!» – закричал кто-то. Райан пытался успокоить взволнованных людей, а сам с тревогой думал о том, что дорогу совсем развезло, грузовик еле тащится, и едва ли до наступления темноты им всем удастся переправиться на самолете в столицу.

Машина добралась до взлетно-посадочной полосы только в четыре тридцать. Самолета не было. В ожидании самолета сотрудник «Эн-би-си» Дон Харрис готовился сделать еще одно интервью с Райаном. Наблюдая, как угасает день, остальные продолжали взволнованно обсуждать нападение на конгрессмена. Фотограф из сан-францисской газеты достал свой фотоаппарат и стал снимать все подряд.

Над верхушками деревьев показался самолет. Все вздохнули с облегчением, увидев знакомый девятнадцатиместный «Оттер». Следом за ним летел еще один самолет, «Сесна», на шесть мест. Один за другим самолеты-спасатели коснулись земли и, подпрыгнув раз-другой, остановились на взлетно-посадочной полосе. Райан со своей помощницей Джекки Спир организовали посадку пассажиров, составив списки улетавших первым рейсом и тех, кому придется подождать до следующего раза.

«Сесна» была укомплектована полностью. Райан стоял теперь перед «Оттером», подсаживая других пассажиров. Лейтон настаивал на том, чтобы Райан летел с первой группой. Райан не успел ответить: раздался крик. На дороге показался трактор, тащивший на прицепе фургон. Он остановился между самолетами. Из фургона выпрыгнули трое подручных Джонса с автоматами и без предупреждения открыли огонь. Те, кто не успел сесть в самолет, пустились бежать или бросились ничком на землю. Дуайер, представитель правительства Гайаны, был убит первым. Патриция, дочь Эдит Паркс, упала у самой двери «Оттера», обезглавленная бешеной пулеметной очередью. Один из бандитов выстрелил в упор, прямо в лицо, Грегу Робинсону, фотографу из Сан-Франциско, который до последней минуты не выпускал из рук фотоаппарата. Журналист из «Кроникл» Рон Джаверс упал, раненный в плечо. Репортеру из «Вашингтон пост» Чарльзу Краузе пуля раздробила бедро.

Действуя хладнокровно и методично, убийцы обошли вокруг самолета и нашли оператора «Эн-би-си» Роба Брауна, который из своего укрытия продолжал снимать. Его ранили в ногу, и он упал рядом с камерой. Один из джонсовских головорезов подошел к оператору вплотную, приставил дуло автомата к его виску и выстрелил.

Райан и Харрис попытались спрятаться за толстыми колесами самолета, но и там их настигли пули. Один из палачей нашел их и, уже мертвых, расстрелял в упор. На всякий случай он выстрелил и в убитого Робинсона. Затем бандиты забрались обратно в фургон и уехали.

Самолет «Сесна» с теми, кто уцелел, все-таки сумел взлететь, но «Оттер» не смог, он был сильно поврежден. Вокруг оставались лежать убитые – Райан, Харрис, Браун, Робинсон и одна из сбежавших от Джонса женщин – и одиннадцать раненых. Корчась и крича от боли, оставшиеся провели всю ночь под открытым небом, пока наутро их всех не забрал самолет, прилетевший из Джорджтауна.

Пока шла кровавая бойня на взлетно-посадочной полосе, Джонс в слепой ярости отдал приказ готовиться к небывалой по жестокости «Белой ночи». Два адвоката, оставшиеся в Джонстауне, понятия не имели о том, что произошло в шести милях от поселения. Тем не менее Лейн, которому был пятьдесят один год, и его семидесятидвухлетний коллега Гарри, потрясенные нападением на конгрессмена, взволнованно обсуждали возможность покинуть Джонстаун на следующее утро. К ним подошел помощник Джонса и сказал:

– Отец хочет вас видеть.

Он повел их на площадку, где на скамейке, растрепанный, обезумевший, сидел и плакал в одиночестве Джонс.

– Это ужасно, ужасно, – повторял он и рассказал, что трое из его охраны поехали догонять Райана и неизвестно, что они могут натворить. – Они так любят меня и могут сделать что-нибудь ужасное, что повредит моей репутации. Они собираются стрелять в людей и в самолеты… Они хотят убивать… Они взяли с собой все наше оружие!

Джонс лгал. Он сам отдал приказ расправиться с делегацией. А затем приказал готовиться к последней «Белой ночи».

Завыли сирены, закричали в один голос громкоговорители: «Тревога! Тревога!» Но теперь уже это была не репетиция. Всем колонистам велено было надеть свою лучшую одежду.

Не обращая внимания на весь этот шум, Джонс мрачно глянул на испуганных адвокатов:

– Мои люди кое-что имеют против вас. На собрании могут быть всякие неожиданности.

Он встал и, направляясь к веранде, велел адвокатам укрыться в домике для гостей и оставаться там до тех пор, пока он не подаст знак выйти. На пороге бунгало они столкнулись с охранником, который сказал им просто: «Теперь мы умрем». Из зловонных бараков один за другим молча выходили последователи Джима Джонса и привычно выстраивались перед верандой, повинуясь хриплым призывам громкоговорителя.

Когда прозвучал сигнал тревоги, повар Стенли Клейтон как раз готовил ужин. «Белые ночи» стали в лагере настолько привычным явлением, что он спокойно продолжал помешивать поварешкой варево из бобовых. Но тут ввалились два вооруженных охранника и велели ему идти вместе со всеми. Тогда наконец он понял, что это не репетиция.

Джонс занял свое место на троне – как он сам говорил, «на алтаре». Как всегда, в руке его был микрофон. Рядом с ним, на столе, стоял магнитофон: он рассчитывал записать свою последнюю проповедь – для будущих поколений.

Сначала вокруг Джонса суетились его помощники, желая лишний раз удостовериться, что верно поняли его указания. Все пути возможного побега были перекрыты вооруженной охраной. Адвокаты наблюдали за всеми этими приготовлениями с нарастающим чувством страха.

Лейну удалось подозвать одного охранника, который рассказал, что Джонс готовит акцию массового самоубийства в знак протеста против «расизма» и «фашизма». Это уже не репетиция, добавил он.

– Тогда мы с Чарльзом напишем о том, что тут творится, и о том, ради чего вы это делаете, – предложил Лейн.

– Хорошо, – отвечал охранник.

Оценив ситуацию, адвокаты решили бежать. Потихоньку они выскользнули из бунгало и спрятались в густых зарослях. Это спасло им жизнь.

Тем временем вся община собралась вокруг Джонса, и он начал свою последнюю речь, которая постепенно становилась все более невнятной. Начал он с объявления, что их путь завершен.

– Я хочу, чтобы дети мои были первыми, – сказал он. – Возьмите сначала младенцев.

На длинном столе рядом с ним медсестры наполняли шприцы цианидом, чтобы впрыснуть яд в рот малышам. Охранники оцепили место, где сидел Джонс. Некоторые держали оружие наизготовку.

По мере того как пространство вокруг «алтаря» заполняли все прибывающие члены общины (числом больше тысячи), старший помощник через громкоговорители давал указания охранникам: «Если заметите труса или предателя, если кто-то при вас попытается бежать – пристрелите такого человека».

Затем послышался голос Джонса:

– Не будем ссориться. Сделаем все как следует.

Он держал палец на клавише магнитофона, то включал его, то выключал – редактировал свою речь, когда понимал, что заговаривается.

– Несмотря на все мои старания защитить вас, нашлась горстка людей, которые своей ложью сделали нашу жизнь невозможной, – заявил он. – Их предательство – это преступление века!

Старый испытанный прием снова сработал. Кто-то из джонсовской паствы зашелся в «религиозном» экстазе. Другие приплясывали вокруг трона. Многие пели.

– А знаете ли вы, что произойдет через несколько минут? Один из тех людей в самолете убьет пилота. Я не просил его об этом. Это произойдет само собой, как возмездие. Они спустятс сюда на парашюте.

Он еще долго говорил о том, как тяжко пришлось ему из-за предательства, какое давление на него оказывали и как он сопротивлялся… Потом он велел всем выпить яд:

– Пусть каждый возьмет свою чашу, как это делали древние греки, и тихо отойдет. – Он называл это «революционным» шагом.

– Они возвращаются к себе, чтобы порождать новую ложь, новых конгрессменов…

И снова начал поторапливать людей, они должны умереть побыстрее: «Сначала – дети»…

Джонс все больше и больше взвинчивал себя. Он сделался почти безумным. Знаменательное событие, так многократно и с успехом отрепетированное, наконец-то должно было свершиться. В медицинской палатке рядом с верандой доктор Шахт готовил напиток в большом корыте с красной надписью по краю: «Ароматизировано». Он выливал туда содержимое из больших аптекарских склянок.

Джонс тем временем продолжал:

– Если кто-то не согласен со мной, пусть говорит.

Как ни странно, такой человек нашелся, он спросил, почему дети должны умирать первыми.

– Если дети останутся жить после нас, их всех перережут, – ответил на это Джонс.

Другой человек спросил, нельзя ли переселиться из джунглей куда-нибудь еще дальше и зажить там новым домом? На что Джонс ответил, что жребий брошен.

– Слишком поздно. Мои люди взяли с собой оружие. Райан и все остальные мертвы! Враги подбираются к лагерю со всех сторон, чтобы уничтожить Джонстаун и отомстить за своих!

Молодая мать вышла вперед, к самому алтарю, и сказала:

– Я смотрю на этих детишек и думаю, что они заслуживают того, чтобы жить.

Джонс остановил магнитофонную запись и уставился на нее.

– Я хочу видеть, как ты умрешь, – прошипел он.

Затем доктор Шахт с медсестрой принесли корыто с цианидом и поставили на стол. Разложили вокруг шприцы и расставили бумажные стаканчики. Охранники выкрикивали команды. Привыкшие подчиняться, прихожане встали в очередь.

– Пожалуйста, дайте нам этого лекарства, – попросил Джонс врача как бы от имени всех. И стал объяснять людям, что «это очень просто. Никаких конвульсий, ничего такого».

Джонс передал микрофон взволнованному добровольцу, который протолкался к алтарю сквозь густую толпу.

– Я готов уйти, – послышался его надрывно-ликующий голос. – И если вы скажете нам: умрите прямо сейчас, то мы готовы. И все наши братья и сестры с нами!

На самом деле это было не совсем так. Не все хотели умирать. Из толпы донесся ропот. Но как всегда, недовольных быстро засекли и увели с веранды. Кое-кого охранники оттащили подальше, избили, а потом втолкнули на прежнее место в очереди. Стратеги быстрого реагирования принесла свои плоды. Возгласы недовольства сами собой стихли.

– Быстрее! – в каком-то умоисступлении орал в микрофон Джонс. – Быстрее, дети мои! Это лекарство принесет вам долгожданный покой… Вам не будет больно!

Он стоял, с красным лицом и безумными глазами, залитый ярким светом прожектора, а сотни людей перед ним – мужчины, женщины, дети, ушедшие вслед за ним в джунгли, – один за другим шли к своему последнему, смертоносному причастию.

– Я делал все, чтобы этого не случилось, – стонал он со сцены. – А сейчас я думаю, что нельзя сидеть здесь и ждать, когда опасность грозит нашим детям…

Первой подошла выпить яд молодая женщина с маленькой девочкой на руках. Она поднесла стаканчик с подслащенным ядом к губам ребенка, и та отпила немного. Остальное допила мать. Она отошла на площадку, где царил полумрак, и молча опустилась на землю. Через несколько минут у обеих начались судороги, на губах выступила кровавая пена. Женщина дико кричала от боли, потом затихла. Девочка теснее прижалась к матери, похныкала и умерла.

Обреченные равнодушно переставляли ноги в очереди за смертью, заученным жестом они зачерпывали свою порцию яда и отходили в сторону. А потом в сгущающемся мраке звучало крещендо душераздирающих криков.

Темнота принесла с собой избавление некоторым обитателям Джонстауна, сумевшим добраться до джунглей. Прячась за деревьями, они наблюдали всю эту жуткую картину. Но спаслась только кучка людей. Большинство слепо последовало за Джонсом туда, куда он их направил, – на смерть. Некоторые, умирая, благодарили Джонса за избавление, другие напоследок спокойно обнимались и прощались друг с другом. Мало кого приходилось заставлять принять яд. Оружие шло в ход редко. Плачущим малышам медсестры впрыскивали яд прямо в открытый рот.

Выпив отраву, обреченные на смерть уходили с веранды и устраивались на ближайшей площадке. Здесь им давали последнее указание – лечь лицом вниз, всем в один ряд. После непродолжительной агонии все по очереди затихали. Охранники проходили вдоль рядов и носком ботинка подвигали трупы, выравнивая линию.

Джонс осип от крика, пересохшие губы едва шевелились, от амфетамина с него градом катился пот, и вся одежда на нем промокла. Он бесновался на ярко освещенном помосте, а лица умирающих проплывали мимо него и растворялись во мраке.

– Я не знаю, что еще сказать этим людям, – хрипел он, как будто сам себя убеждал. – Меня лично смерть не страшит.

Стоны умирающих раздражали его, особенно не нравился ему детский плач.

– Хоть бы все это скорее кончилось! Поторапливайтесь! – подгонял он людей. – Мы пытались дать новое начало, но теперь поздно. Разве мы не черные? не гордые? не социалисты? – спрашивал сам себя этот белый проповедник, и глаза его загорались. – Так кто же мы?

Долгая ночь укрыла своим пологом лагерь смерти. А когда рассвело, единственными звуками здесь были крики птиц в зарослях да перебранка обезьян на деревьях. Джонстаун вымер.

Днем в джунглях вокруг Джонстауна появились гайанские войска, продвигавшиеся незаметно, в камуфляже из листьев. Они были готовы к бою и двигались осторожно, рассчитывая в любую минуту получить отпор. Но никто не сопротивлялся. Тела колонистов были сложены в штабеля, как дрова, на жаре они начали уже раздуватьс и попахивать. Всего на земле было 914 трупов, из них 276 – детских.

Только несколько человек были избавлены от позорной и жалкой участи и не отравились – в том числе Джим Джонс и его жена. Они скончались от огнестрельных ран. Солдаты нашли Джонса на алтаре, лежащего вверх лицом с открытыми глазами. Он покончил с собой выстрелом в правый висок.

Со временем забылись пугающие газетные заголовки. Джунгли вернули себе отданную было под Джонстаун территорию. Но где-то в зарослях молодого кустарника сохранилась дощечка, прибитая Джонсом над алтарем. На ней записаны слова философа Джорджа Сантаяны: «Кто не помнит прошлого, тому придется повторять его ошибки».

Оглавление