«Так любят люди»

Так любят люди (fb2) - Так любят люди 720K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Маркович Максимов

Андрей Максимов Так любят люди

С огромной благодарностью я посвящаю свой роман ЛЮДЯМ, ПРИХОДИВШИМ КО МНЕ НА ПСИХОФИЛОСОФСКИЙ РАЗГОВОР. Все истории, составившие эту книгу, услышаны от вас. Все истории подлинные. Разумеется, я поменял имена, изменил кое-какие детали, но все истории — настоящие, так все на самом деле и происходило. Люди любят так. Я знаю, что помог многим из вас. Но вы и не догадываетесь, как помогли мне вы. Помогли понять себя и мир, в котором стараюсь жить.

Помогли понять любовь, которую, конечно, понять до конца невозможно.

Спасибо вам.

Кто пишет — тот действует, пускает в оборот переживания и жизнь, непосредственно либо опосредованно, в силу тех или иных причин, побуждающих человека писать, нередко обманчивых; непосредственно или опосредованно — это уж смотря по тому, каков его характер: в моем случае о непосредственности нет речи. Я не из числа писателей-эксгибиционистов, не знающих стыда, не из тех, кто так и сяк монтирует, сочиняет и пересочиняет свою жизнь, не принадлежу я и к тем, кто ушатами выплескивает на тебя витиеватые словеса, так что недолго и захлебнуться, барахтаясь в потоках авторского красноречия. Я из цеха слесарей и конструкторов мысли, которым нелегко приходится с их собственными находками и выдумками, так как эти находки то и дело перечеркивают авторские планы и замыслы и даже убеждения… У меня не мысли рождают образы, а, напротив, образы рождают мысли. Моя писанина нацелена куда-то в сторону от моего «я», хотя я и не написал чего-то, что не было бы связано с пережитым лично мной, с моими вытесненными либо давно забытыми переживаниями, чувствами и мыслями…

Фридрих Дюрренматт

Начало

Иван Сергеевич, 48 лет, предприниматель:

— Ну, значит, компания была… Ага… Одна компания такая была… Ну, на море познакомились… А на море что делать, кроме как купаться и выпивать? Ну, выпивали, значит, познакомились. Игорь, Лена… Это, значит, они… Маша, Иван… Это я Иван, а Маша — жена моя… Ну, тогдашняя…

И вот, значит, стали общаться… Ну, дружить типа. Праздники там… Выходные… Ага. Они — выпивку, мы — закуску. Или наоборот. Ну, чтоб порядок. Дружили, значит, хорошо. И, главное, мне поначалу Ленка не нравилась вообще… Ну, Ленка и Ленка… И имя еще какое-то… Никакое: Ленка. Машка, правда, тоже… Короче, не везет мне на имена, но дело не в этом… Ага.

Не нравилась Ленка. Чего-то я в ней не замечал, понимаете? Сейчас вот замечаю, а тогда не замечал. Сейчас вот смотрю на нее… Ну, в постели… Так у нее все прилажено крепко. А тогда не замечал. Долго так не замечал. А потом Машка, ну, жена моя тогдашняя, стала меня игнорировать как мужчину. Ага. Голова у нее стала все время болеть. Я только к ней — у нее голова болит. Или месячные… Хотя мы раньше и во время месячных… Или устала… Мне обидно стало. А может, я придумал все это, чтобы типа оправдаться? Не знаю… С Ленкой постепенно все начало происходить. Не сразу. На балкон там покурить выйдем… Или вот приходим типа праздновать: хлеб забыли купить. Ленка в магаз, я — за ней. Типа за компанию. Но про любовь не думал: все-таки жена друга. А потом как получилось? Я в ихнем районе был, и у меня время свободное, типа некуда деться. Я Игорьку позвонил. Игорька не было, а Ленка-то была. «Заходи, — говорит, — чайку попьем».

Попили… Она меня в халате встретила. Ну, я поначалу внимания не обратил: мы ж друзья типа. Можно и в халате. А потом… Оказалось, что она давно ко мне… А я и не знал… Да и она мне тоже, если честно, постепенно… Ага… Только то, что жена друга, и останавливало…

Мы скрывались с ней, типа тихарились. Ну, потому что две семьи разрушаются, не дело все-таки… Ага. Но не можем мы с Ленкой дружка без дружки. И дело не в сексе, хотя секс, конечно, да… Но не в этом дело. Не только. Разговоры, понимаете? Мы с ней, бывало, идем по городу, садимся на скамеечку, говорим… Про все. И про все интересно. Тихарились мы так, тихарились. Мочи нет. Да и наши стали догадываться. У Машки голова перестала болеть, но мне уже не надо это все было. Потому что я вот это вот, когда в одном временном отрезке мужик с двумя бабами ложится, не понимаю. Может, не современный я, но не понимаю.

Игорь тоже стал на меня коситься. Так-то ничего не говорил, но видно, что косился… Короче, сговорились мы с Ленкой. И в один вечер она своему объявила, я — своей. Там — скандал, слезы… Типа: ля-ля…

В общем, разъехались.

— А дети есть у вас? В вашей семье и в той?

— Причем тут? У нас есть с Машкой сын.

Взрослый. Мы с Машкой давно живем… Он отдельно проживает. У Ленки с Игорем там чего-то не срослось… Я не в курсе, если честно. Ага. В общем, детей нет.

Но это ни при чем тут совсем.

И вот. Стали мы с Ленкой снимать квартиру.

Хорошую такую, однокомнатную, правда, зато кухня такая нормальная, мы там с ней говорили все время, с Ленкой в смысле.

Сначала хорошо все было. А потом, год еще не прошел… Или прошел? Не, не прошел… И вот, значит, стал я замечать, что чего-то не так у нас. Понимаете? Ну, чувствуется это всегда, ага? Нет, Ленка мне не отказывала никогда.

Это вообще у нее так всегда: что в сексе, что поговорить, что водочки выпить… Не бывает отказу. Но какая-то фигня… Чувствуется. И, главное, если она чувствуется, то уже не уйдет никуда. Это точно совершенно. Тогда я решил поставить две видеокамеры…

— Извините, а вы где работаете? Я, например, вообще не представляю, где берут видеокамеры и как их устанавливают…

— Я бизнесмен. Не важно. Если вам видеокамеры понадобятся, я помогу…

Ну вот, значит, две поставил. Комната, кухня. Поставил. Ага.

И вот прям очень быстро… Дня через два… Смотрю то, что та сняла, что в комнате.

И вижу, что приходит к моей бывший ее муж, Игорь, то есть она его ведет в постель и они там… Понимаете? Ага.

И, главное, та камера, что на кухне была, не показывает ничего. Понимаете? Они не разговаривали даже. Даже чай не пили. Или там еще чего. Игорь этот пришел, свое дело сделал и ушел. И все.

Ну, я к жене. А она, главное, не отпирается вообще. Ага. Она говорит:

— Да, — говорит. — А что ты так волнуешься? Мы с Игорем десять лет жили.

Представляешь, сколько раз мы с ним? Разом больше, разом меньше — это что, так принципиально? И вообще, если хочешь, мы закончим с ним это. Обещаю.

— Если бы, — говорит, — чужой какой-то мужик, ну, типа новый — тогда да. А так чё?

Просто помогла ему и все. А чё ему делать, сам подумай? Не к проституткам же ходить? И потом, я с ним совсем не так себя веду, как с тобой. Я с ним фригидная совсем. Давай вместе посмотрим, что ты там снял, — сам убедишься.

— И вы вместе… все это смотрели…

— Один раз. Я не смог больше. Но надо же было типа разобраться. Ага. Ну, она совсем другая с ним, правда. Совсем фригидная. Я первый-то раз в нерве был — не заметил. А когда спокойней стал, пригляделся… Вообще… Как сказать? Без удовольствия она вообще там это все… Понимаете?

— Иван Сергеевич, вы извините. Но вы ко мне зачем пришли? Когда ко мне люди приходят, я прошу их четко сформулировать вопрос, который их ко мне привел. У вас какой вопрос?

— Сейчас… Мы потом еще с Ленкой говорили… Она предлагала еще раз видео посмотреть, но я не смог. Я уже говорил, да?

Я вот чего понять хочу: она изменяла мне или действительно просто пожалела Игоря? Она вообще, Ленка, добрая очень. По жизни. Щенка вот на улице подобрала, принесла. Забавный такой… Ага.

Вот вам рассказал и понял: все-таки это не измена. Нет. Просто Ленка — добрый человек. Бывают же такие люди, как думаете?

Вот она тоже: увидела, что мне это неприятно, и сказала, что не будет такого больше никогда. Все.

— А камеры вы убрали?

— Зачем? Перевесил на другое место. Они — скрытые, незаметные совсем. Но ничего на них нет. Ленка слово свое держит.

Спасибо, что выслушали. Вот рассказал и понял: нет, не измена это. Неприятное такое происшествие. Ага. Но не измена. Точно: не измена.

* * *

Я ничего не понимаю в любви.

Если бы я понимал в любви, я бы не ходил сейчас по своей квартире в абсолютно не гордом одиночестве и не вел бы бесконечных разговоров про любовь с самим собой.

Я бы жил с женой. И мы бы с ней сидели вечером при выключенном телевизоре, выпивали бы чего-нибудь помаленьку и говорили бы о чем угодно, но только не про любовь.

Потому что, когда любовь есть, о ней не умничают — ею живут.

Любовь — море. Прыгнул — плыви. Чего рассуждать?

Если человек плывет в море и размышляет, скажем, о том, как бы лучше преодолеть набегающую волну или как правильней грести руками-ногами, — он утонет. И все тут.

Либо размышляешь, либо плывешь.

И третьего не дано.

Я хожу по квартире, курю, конечно, выпиваю чуть-чуть, и думаю о том, что в юности любовь — это соревнование. И с окружающими, и с самим собой.

Я отчетливо помню тот день, когда стал мужчиной. Моя первая любовь была старше меня на девять лет.

Она была очень умелой, и я сразу понял, что такое счастье в любви.

Ее звали Ольга. С шестнадцати лет я ненавижу женщин с этим именем.

Впрочем, ненавидеть я стал позже.

В день, когда я стал мужчиной, я вышел на улицу и подумал, что теперь я такой же, как все. Я теперь ничем не отличаюсь от этих нормальных, взрослых людей.

Мне было тогда шестнадцать лет, и я не подозревал, что все самые ужасные ужасы в жизни будут у меня связаны именно с любовью, в которой я ничего не понимаю.

Я тогда в любви плыл. Потому что, если впервые в жизни поплыл тут — все очень нравится: и вода не кажется соленой, и волны радуют…

Но вот однажды мне показалось, что наши отношения с Ольгой стали походить на выцветшие обои на родительской даче: картинка вроде есть, а яркости и радости нет.

И тогда я придумал самый дурацкий вопрос, который только может задать мужчина женщине. Вопрос этот я потом задавал сотни раз, и он ни разу не привел ни к чему хорошему.

Но я все равно его задавал. Потому что ничего не понимаю в любви.

Я спросил Ольгу:

— Ты меня любишь?

Она посмотрела на меня тем взглядом, которым, наверное, смотрит киллер прежде, чем произвести выстрел.

И ответила:

— Я не понимаю, что такое любовь. Я понимаю, когда с человеком плохо и когда с человеком хорошо. Мне с тобой плохо.

И она отвернулась.

Мир рухнул.

Этот ее ответ я потом много раз использовал, расставаясь с женщинами. Хороший выстрел. Контрольный уже не требовался.

Поединок с Ольгой я проиграл.

Потом многие выигрывал. Не исключаю, что именно потому и выигрывал, что этот проиграл.

Юность — это вообще соревновательная история. Такой бесконечный спорт. Ты должен доказать миру самого себя: в профессии, в любви, да во всем, в общем.

Не участвуют в соревновании только те, кому на все наплевать: это либо гении, либо неудачники.

Чем ближе старость, тем меньше соревновательности в любви.

Цель меняется. Тебе уже не надо ее победить.

Ты хочешь найти ту, с кем можно будет стареть. Потому что стареть вообще-то очень страшно. И совсем невозможно в одиночестве…

Как же это важно: однажды перестать бороться со всем, кроме одиночества! Однажды понять: на самом деле никакого иного страха и нет, кроме этого.

Но это только мой опыт подсказывает: в юности любовь — соревнование, в зрелости и старости — попытка победить одиночество.

Мой личный опыт. Кто смеет утверждать, будто он необходим еще кому-то, кроме меня?

В любви опыта нет. Ты наступаешь на одни и те же грабли, каждый раз надеясь, что они не дадут тебе по лбу, а унесут в небо.

А они дают…

Зачем нужны все эти книжки про любовь, если они никого ничему не учат?

Может быть, нам просто интересно читать про любовь, чтобы не чувствовать себя одинокими в этом бесконечном страдании?

Я когда-то услышал фразу: и получше нас люди умирали. Незамысловатая мысль успокаивала.

Может быть, и с любовью так же? Ты не один в этом бесконечном страдании. Это не стыдно так переживать. На миру вроде как и любовь красна.

Успокаивает…

Я хожу по квартире и жду ее звонка или эсэмэски. А она не звонит и не пишет.

Они всегда не звонят и не пишут, когда их ждут.

Они чувствуют всегда, что их ждут, — и не звонят и не пишут. Таким образом привязывают к себе. Вот и всё.

И мы знаем это. И все равно привязываемся.

И грабли ласково ложатся под ноги…

Михаил, 45 лет, бизнесмен:

— Что во мне не так? Не, ну ты посмотри на меня. Ничего, что на «ты»? Так удобнее, нормально? Нормальный же я, вроде, мужик. Правильно? Две жены было. На одной по залету женился. По молодости. Со второй любовь была. Я тогда еще только начинал. Пацан совсем. Двадцать лет. Лихие девяностые. В меня стреляли однажды, когда мы рядом шли. А она не убежала, представляешь? Скорую вызвала, жизнь мне спасла. Хорошо жили.

А потом она ушла от меня к моему партнеру… Не объясняла ничего… Вообще. Прихожу домой, там записка: «Меня не ищи». Это мне потом Сашка, партнер мой, сказал, что она к нему ушла. Предлагал доли наши поделить, рассыпать дело… А зачем?

Сашка, в общем, ни при чем был. Женщины вообще — они странные такие… От смерти спасла, а к другому ушла… Ладно, не суть.

И вот, значит, Ира. Фотографию хочешь посмотреть?

В телефоне десятки, если не сотни, фотографий.

— Класс, да? Красивая. Сколько ты ей дашь? А ей сорок, представляешь? Не выглядит же на сорок, правда? Тридцатник, не больше. Короче, мы с ней познакомились, и я стал за ней ухаживать. Цветы мой водитель ей каждый день привозил. Рестораны там. То да се. Гулять еще она очень любила. Ну, я гулял, как дурак: парки там. Усадьбы загородные. Ладно, тоже полезно. А то чё? Машина — офис, машина — офис… А тут воздух как-никак. Тренировка. И вообще.

Целовались на природе. Как в юности. Я машину сам стал водить. Машина — это ж домик такой, понимаешь? Там тоже целовались, но до большего не доходило.

И вот я однажды к дому ее привез, а она говорит:

— Хочешь посмотреть, как я живу?

Ну вот ты бы понял, на что женщина намекает? Я тоже так решил.

Мы пришли. Хорошая такая квартира. Небольшая двухкомнатная, но хорошая. Евроремонт. Все дела. Комбайн на кухне дорогой. Кресла кожаные, нормально все.

Поцеловались еще в прихожей, и я руками стал… А Ира говорит:

— Не надо. Не могу пока.

Ну, не надо и не надо. Сидим, разговариваем на кухне. Ирка — она необычная очень, понимаешь? Не такая, как все. Интересная. Сейчас же все — про что? Про деньги, про сплетни, про шмотки. А она про жизнь говорила. Интересно с ней было.

Хотя хотел ее, конечно. А как? Такая красавица.

И вот месяц проходит, второй… Целуемся, обнимаемся… Я в гости к ней хожу. Она ко мне — нет. Ни домой, ни на дачу. Один раз в усадьбу ездили неподалеку от моей дачи.

— Давай, — говорю, — заедем. Чаю попьем. У меня там люди есть, за домом следят, чай нам заварят. Посидим. Посмотришь хоть, как я живу. Она ничего не ответила. Словами. Посмотрела только. И я сразу понял: «Нет».

Она так умеет смотреть — никаких слов не надо.

И вот однажды сидим у нее дома вечером, я уже уходить собираюсь. Эсэмэска к ней приходит. Она читает и… как бы это сказать, чтобы ты понял… отстраняется как бы. Понимаешь? Я даже спросил:

— Ничего не случилось?

Она улыбнулась:

— Нет.

А я вижу: случилось. Это ж всегда ощущается, особенно если влюблен, то есть чувствуешь женщину.

Она когда в туалет отошла, я даже решил телефон ее посмотреть… Но не стал. Унизительно это как-то.

Ну и вот…

Михаил замолкает. Пальцы начинают перебирать воздух. Большой, красивый, уверенный в себе мужчина. Смотрит мимо. Словно там, куда смотрит, хочет увидеть то, чего ему видеть не хочется.

Люди не приходят на такие разговоры с хорошим. Они приходят только с плохим — с таким, о чем вспоминать не хочется.

— Твой директор сказала, чтобы я на встречу с тобой вопрос приготовил. Самый главный, который мучает… Какой у меня вопрос? «Что во мне не так?» Вот какой вопрос…

Ну ладно… Короче, я вышел, но никуда не поехал. На лестничной клетке остался… Потом послал ей эсэмэску: «Я дома. Все хорошо. Целую». У нас так принято было.

Ты понимаешь, я не то чтобы предчувствовал говно какое-то, а точно знал. Прям уверен был. И тут лифт поехал — вызвал кто-то. Время позднее очень, лифтом никто не пользуется. А тут прям грохот раздался. Как взрыв. На площадке комнатка такая была, где мусоропровод. Я спрятался там.

Лифт приехал на этаж. Вижу: из лифта мужик выходит и идет к Иркиной квартире. Он еще не подошел, а она уже выскочила, на нем повисла.

Ничего у меня в глазах не помутилось, и плохо мне не стало. Я — мужик закаленный, девяностые пережил — и жив остался, и капиталец сколотил неплохой.

Это я потом переживал сильно. Пил даже. И сейчас пью. Не суть.

Тут понятно было, что делать. А когда понятно — не плохеет.

Я из комнатки вышел, к ним подошел.

Они не удивились оба. Прям как будто ждали меня. Мужик этот, главное, улыбнулся мне, шаг навстречу сделал, даже руку протянул.

— Ты, наверное, Михаил? — спрашивает. — Мне Ирка про тебя рассказывала. Ты не думай, нас с ней ничего не связывает, кроме секса. Если она к тебе попривыкнет и у вас все всерьезку начнется, я сразу отвалю. Мы с Иркой так и договорились.

А Ирка, главное, смотрит на меня своими глазами и говорит:

— Мишк, ты хороший очень, правда. Мне интересно с тобой. Разговаривать там… И вообще… Только вот ты не возбуждаешь меня совсем, понимаешь? Ну вообще. Я тебе знаешь что скажу? Ты, когда целуешься, сглатывай, ладно? А то противно, понимаешь… Ну…

Он замолчал.

Молчал долго.

— А дальше что было?

— Что было? В морду ему дал.

Ира же рядом со мной стояла. Я ее отодвинул немножко и ударил его. Сильно. Каюсь. Не рассчитал. Он в квартиру влетел. Рухнул там. Грохот раздался. Видимо, упало что-то.

Ирка ахнула. Хотела в квартиру побежать. Но я ее схватил. За волосы. Лицо ее повернул к себе, даже не знаю зачем. Потом толкнул сильно. Она упала, наверное… Не знаю. Я к лифту пошел и уехал.

— Больше вы не виделись?

— Она звонила на следующий день. И потом еще звонила. То ли извинялась, то ли объяснялась… Не важно. Я слушал — трубку не бросал. Я вообще трубки не бросаю никогда: мерзко быть невежливым.

Только мне уже стало неинтересно. Понимаешь? В любви должно быть интересно. Вообще, в жизни должно быть интересно. А уж в любви… И вот теперь я хочу понять: что во мне не так? Буду я сглатывать перед поцелуем. И все, что ли? И все? Тогда нормально все будет? Все?

* * *

Я сначала рос в абсолютной уверенности, что любовь — это хорошо. Это даже не просто так себе хорошо, но это лучшее, что есть в жизни.

Много ли книжек про счастливую любовь? Фильмов там? Пьес?

«Они жили счастливо и умерли в один день…»? Неинтересно!

Интересно про страсти роковые, про измены… Про треугольники любовные, квадраты, ромбы…

Если собрать лучшие стихи о любви — это что такое будет? Крик о расставании. Вопль о непонимании. Вой об одиночестве.

«Я вас любил так искренно, так нежно. Как дай вам Бог любимой быть другим».

Вот что это будет.

Психологи пишут, что настоящая любовь — это свобода. Психологи всегда выдают желаемое за действительное. Психологи пишут о том, как надо.

А мы тут живем как есть.

Она не звонит.

Она не пишет.

И, главное, она знает, как я жду ее сообщений. А не знает, так чувствует.

Это такая тактика у них в крови, у женщин.

Тут ведь как?

Она исчезла. Не звонит, не пишет.

И тогда — что? Тогда я думаю про нее. Им ведь очень важно, чтобы про них думали. И она знает точно: если исчезнет — тогда думаю. Придумываю. Фантазирую. Злюсь даже. Но занят ею.

А позвонит — тогда что? Успокоюсь. Займусь своими делами. Забуду. Хоть на время, но забуду.

А так — нет.

Вот она и не звонит.

Когда женщина говорит:

— Я считаю, что любовь — это то-то…

Например: любовь — это нежность.

Вот когда она так говорит, она убеждена, что эту нежность должен мужчина проявлять по отношению к ней. Ей и в голову не приходит, что мужчина тоже нуждается в нежности.

Трудно, что ли, позвонить?

Или написать просто: скучаю…

Трудно, что ли?

Когда я влюбился в Ольгу, я был счастлив. Я был счастлив абсолютно.

Помню, я шел из школы домой и думал, что если, например, у тебя двойка, но ты влюблен, то ты счастлив и радостен. А если у тебя пятерка, но девушки у тебя нет, то ты несчастлив и печален. Значит, настроение, и, в конечном итоге, жизнь зависит не от работы, а от любви.

Тогда я очень обрадовался этой мысли. Мне казалось, что она делает жизнь яркой и солнечной. И понятной, что самое главное. Ведь главная проблема юности — неясность окружающей жизни.

В юности жизни очень много. И она неясная очень. С ориентирами проблемы и с фундаментом.

А тут — раз! — понятно все: любовь — главное. Здорово, хоть и сердито.

Я тогда еще не понимал, до какой степени сердито.

Но когда Ольга сказала мне: «Я не понимаю, что такое любовь. Я понимаю, когда с человеком плохо или хорошо. С тобой мне плохо», — луч погас как-то сразу.

Потому что никакой это не луч был, а так — иллюзия. Ясная жизнь — и что хорошего? Ясность — она ведь тоже может быть отвратительной.

Любовь в жизни главное? О’кей. Только понимаешь ли ты, что это означает? Несвободу — вот что.

Ты либо влюблен, либо свободен.

Жизнь — это бесконечный выбор зависимостей, который мы делаем сами.

От чего предпочитаете зависеть, сэр?

От карьеры, от денег, от славы? От родителей? От начальства?

Это все в твоих руках. Мы сами строим ту реальность, в которой живем, и значит, сами за нее отвечаем.

Хорошо тому, кто зависит, скажем, от карьеры или от денег. Строй. Зарабатывай. Вперед, родной!

А если от любви?

Ведь не ты ее находишь, а она тебя. Хочет, сука, находит, а не хочет…

А ты несвободен.

А она не находит.

И что тогда?

И что с твоим настроением, с твоей жизнью?

Поняв, что у меня больше нет девушки, и возненавидев имя «Ольга» на всю жизнь, я поплелся домой.

На столе, на белой скатерти, стояла белая бутылка кефира.

Пустой стол. Скатерть. Бутылка кефира. Все белое.

«Я так же одинок, как эта бутылка кефира на столе», — подумал я. Мне было шестнадцать лет, и я совершенно не понимал анекдотичности сравнения.

Мне было шестнадцать лет — хороший возраст, чтобы осознать и не забыть: если рядом с тобой нет женщины, рядом с тобой нет никого. Ты живешь в пустоте.

Я совершенно точно знал, что такую, как Ольга, я не встречу больше никогда. Я вспоминал ее грудь и понимал, что такой груди больше не будет в моей жизни, это единственная на свете грудь, и я ее упустил.

Я надавил на зеленую, из мягкого металла сделанную, «шапочку» на горлышке бутылки; «шапочка» снялась. Я закрыл горлышко ладонью и взболтал. Потом выпил теплого мерзкого напитка.

Неполная бутылка уже не казалась величественной.

Мне хотелось нарушить метафору одиночества. Мне казалось, что это поможет моей жизни.

Мне было шестнадцать лет, и я тогда еще не знал: забыть женщину можно только с помощью другой женщины. Они так и будут вытеснять из моей души друг друга, чтобы в душе осталась пустота.

Но тогда я еще всего этого не знал.

Результатом всякой первой любви бывает ощущение окончательного конца жизни.

Пожалуй, никогда я не испытывал ощущения такого окончательного тупика, как в тот вечер, попивая невкусный теплый кефир в надежде поломать метафору, а значит, жизнь.

Меня предавали. Я предавал. Меня бросали. Я бросал.

Женщины рожали от меня детей, и мы расставались.

Женщины не рожали от меня детей, и мы расставались все равно.

Мы расставались естественно и трагически; глупо и умно; навсегда и на время…

Но никогда — никогда! — в жизни не было у меня больше ощущения такого безнадежного и бессмысленного существования, как в тот вечер.

Вот ведь Бог — Он все правильно делает. Он всегда все делает правильно. Он дает человеку трагическую первую любовь. И ты проживаешь в ней сразу ровно то, что будешь проживать потом.

Восторг, спокойствие и уверенность, трагедия потери… Такие вот этапы.

Дальше все будет именно так: восторг, спокойствие и уверенность, трагедия потери.

Восторг, спокойствие и уверенность, трагедия потери… Восторг, спокойствие и уверенность…

И так — до бесконечности.

Только в первый раз все более обостренно. Опыт, конечно, облегчает существование, но лишает открытий…

Господь как бы говорит: оно тебе надо, дорогой? Вот так вот будет всю жизнь. Подумай: отличная оценка важнее любви, разве нет? Научись получать пятерки — сделаешь карьеру. Сделаешь карьеру — будут деньги. Будут деньги — появятся возможности. Появятся возможности — возникнет свобода.

Это понятная логика. Очевидная.

А с любовью — что?

Восторг, спокойствие и уверенность, трагедия потери… Восторг, спокойствие и уверенность, трагедия потери… И так всю жизнь?

Оно тебе надо, дорогой?

Бог дает нам несчастье первой любви, чтобы мы успокоились. А мы чего?

А мы не слушаем Бога. Молимся. Просим о чем-то своем, нам необходимом. Но не слушаем. Ни в любви. Ни в чем другом.

Гордыня…

Я все понимаю. Я слышу Бога. Но сейчас будет не так. По-другому все будет. Это не грабли. Это новый путь. Сейчас будет не так, как раньше. Потому что есть логика, но ведь есть и чудо.

На что надеяться в любви, как не на чудо, если она сама и есть чудо?

Первый раз надеешься на чудо. Грабли.

Успокойся!

Нет. Еще раз надеешься на чудо. Грабли.

И опять. И снова.

И так — до седых волос. Или — до лысины, как в моем случае.

Почему-то очень долго я не выливал остатки кефира. Я ненавидел Ольгу. И мечтал, чтобы она мне позвонила. Мне казалось, что эта треклятая бутылка соединяет нас.

Я был сумасшедший. Как бывает сумасшедшим всякий, кто потерял любовь.

А потом я встретил Катю.

Я посмотрел на телефон: вдруг нечаянно я выключил звук и эсэмэска пришла?

Не пришла, конечно.

Разумеется, не пришла. А как же иначе?

Татьяна, 35 лет, врач:

— Ужасно неудобно рассказывать про это все… Чужому человеку… Извините… Но свои… Они же любят меня очень. Потому и свои, что любят. Они говорят: рви, убегай, улетай… Куда я убегу? У меня ж клиенты… И ребенок… Еще года нет ему.

А вы ведь можете дать совет, да? Потому что я сама не в состоянии разобраться. И вообще, так ужасно все… Ужасно… Эталонная красавица. Идеальная фигура. Огромные голубые глаза.

Периодически всхлипывает, вытирает глаза салфеткой, потом рвет ее, обрывки аккуратно складывает в пепельницу…

И опять всхлипывает, вытирает, разрывает, складывает…

— Мы с Сашкой… Сашей… Александром… Это муж мой… Мой муж… Бывший… Ну вот… Мы с ним женились по любви. Он меня завоевывал, хотя я сдаться была готова в первую же ночь. Красиво завоевывал… Мы однажды с ним поссорились, так он кран пригнал подъемный к окнам моей квартиры, чтобы извиниться так. Представляете? Оказывается, в Москве можно за деньги заказать… Не знаю, как называется… Машина, на которой такая труба… Ты в нее встаешь, и она поднимает тебя до нужного этажа.

И вот, представляете, сижу я дома… Вдруг стук в окно… Я не испугалась даже, потому что не поверила. Смотрю: а в окне Сашкина физиономия. Представляете?

Не важно это все. Не важно уже. Вспоминается. Хотя и не важно. Вот.

Поженились мы, понятно. И начали хорошо жить. Четыре с лишним года хорошо жили. А потом… Я стала замечать что-то… В постели… Про это можно говорить?

Какой-то он стал… Не знаю, как сказать… Формальный. Можно так сказать? Нет, все делал. Но как-то формально.

Он вообще-то страстный очень, Сашка. Меня даже кусал иногда… Извините… Вот. А тут какой-то…

Мы как раз с ним тогда на балет ходили, ну, в тот период… Мы с ним часто там — театры, балет… Ну вот, я смотрю и думаю… А думаю я про свое, понятно… И вот я думаю, что балет — это же, в сущности, физические упражнения.

А когда музыка, когда страсть — страсть, да — это же совсем другое дело.

Ну, ему рассказала про это в антракте, когда мы шампанское пили… А он спросил: «Ты на что намекаешь?» Я отшутилась, поцеловала его, но чего-то так мне грустно стало, словно от предчувствия.

И тут я забеременела. Долго не получалось, к врачам ходила. Вот нашу медицину все ругают, а мне помогли.

Сашка вокруг меня прям вился весь, шагу не давал ступить. Волновался очень.

Сейчас я, правда, думаю: может, играл? Но не важно. Теперь.

Сыночек родился. Я назвала его Сашей потому, что это — единственное имя, которое для меня имеет смысл.

Когда ребенок рождается, вся жизнь вокруг него вертится, и я как-то про наши отношения с Сашей-старшим перестала думать. Да и что плохого может быть, когда такой классный пацан растет.

Когда Сашке было восемь месяцев, я перестала его грудью кормить. Сейчас ругаю себя за это: дольше бы кормила, дольше с мужем бы жили. Но устала я, если честно. В общем, перестала. И прямо вот на следующий день Саша мне во всем признался. Оказывается, у него был роман на стороне. И там тоже родился ребенок, практически ровесник нашему Саньку.

Сашка так сказал все спокойно — готовился, видимо, долго, репетировал. Вещи собрал и ушел.

Я — в слезы. Но долго же нервничать нельзя: ребенок — он, когда маленький, мать очень чувствует и тоже начинает нервничать.

Успокаиваю себя, как могу, а не выходит… Уложу его спать, разрыдаюсь, а он просыпается тут же и — в слезы. И, главное, сухой и есть не хочет, а рыдает. Удивительно все-таки Бог все упорядочивает… А вы сами в Бога верите? Не важно…

Меня знаете что мучает? Что ж это такое во мне не так, что он к другой ушел? Что-то, значит, во мне неправильное… Я ее не видела ни разу. Но ведь это не важно — красивей она меня или нет, правда? Уходят ведь не к красивым. А к каким уходят, вы не знаете?

И все у нас нормально было. Театры там, балет… Я уже говорила, да? Разговаривали много. И такое вдруг…

Что-то, значит, я не сделала? Недодала чего-то? А что, чего? Мне почему-то важно это понять. Сама даже не знаю — почему, но важно. Но вопрос мой не в этом. Посоветуйте: что мне теперь делать. Близкие говорят: пошли этого дурака. Ну, они более грубо говорят. Не важно.

А как — пошли? Он же отец. И девочка, которая там растет — там девочка родилась, Сашка мне сам сказал, — она вроде как сестра. Моего Санька без отца оставить и без сестры? Не годится… А как тогда с ним общаться, с Сашкой? Он же — предатель. Или не предатель? Может, я сама что-то не так делала… Наверняка делала.

Вот он и ушел. Я и виновата, получается, а он — не предатель.

И чего тогда?

В общем, запуталась я.

— Татьяна, а давайте посмотрим: какие есть варианты развития событий?

— В смысле: варианты? Ну, общаться или не общаться?

— Вы же сами говорите, что варианта «не общаться» не существует. Каким бы ни был отцом ваш Саша, вы же не имеете права отнимать у него сына. И сестру у брата. На самом деле это и невозможно. Все равно в конце концов дети и родители всегда встречаются.

Так что, в сущности, выбора нет…

И еще. Вы себя не корите за то, что Саша ушел. По самым разным причинам мужчины уходят. А иногда и вовсе без причин. Но женщина совсем не всегда виновата, уверяю вас.

— Да как же не виновата, если он ушел? От хороших жен ведь не уходят?

— Уходят. И еще как. От самых хороших жен.

— Думаете? Ведь с ней же еще придется общаться, понимаете? С ней-то как… Ну, с новой женой его… И Саньку́ все еще надо будет объяснять, когда вырастет. А как объяснять? Но вы правы: вариантов нет. Если я Саньку от Сашки отниму — сама себе не прощу. Мало того, что мужа не удержала, так еще и отца у сына отняла…

— Можно же не встречаться какое-то время, если он раздражает вас?

— Кто? Сашка? Меня? Нет. А чего? Я сама виновата. Эту новую его видеть, конечно, радости мало. Но что поделать?

А Сашка — нет.

А деться, действительно, некуда… Отец у парня должен быть. Чего уж тут…

* * *

…а потому что она знает, что я ее жду. Чувствует.

Они же все чувствуют, женщины, вот в чем дело. Все абсолютно чувствуют они.

Мы понимаем, мы соображаем, мы доходим своим умом кое до чего. А они чувствуют. Всё.

И все наши мужские попытки их обмануть, перехитрить, перемудрить обречены.

Мы там… предлагаем какие-нибудь схемы битв.

— Ты понимаешь: она вот так-то и так-то, а я так-то и так-то. Налей еще… Я знаю, что мне нужно делать, чтобы она… Давай за мою победу! Чтобы я из-за бабы? Что у меня, дел других нет?.. До дна за мою любовь и победу! Она что, думает, что я?.. Как бы не так! Она — сама… Да у меня таких как она… Наливай!

Все напрасно. Они чувствуют больше, чем мы понимаем.

Бог любит человека? Любит. Разве не очевидно, что именно лучшим Он должен был поручить рожать любимых?

И вот Господь выбрал женщину: мучайся, но рожай.

Рожай в муках — тогда поймешь про эту жизнь что-то такое, в чем этим, изобретателям оружия и футбольным болельщикам, не разобраться никогда.

А ты, любитель политики и пива, сиди, ходи, думай, пыхти, делай вид, важничай… Но все равно тебе никогда не понять, что чувствует она, когда у нее два сердца внутри бьются.

И в любви они всегда побеждают.

В ненависти — мы. В любви — они. И так всегда. Потому жизнь и идет так хреново, но не останавливается…

Они все чувствуют, все знают. Она смотрит на тебя и понимает на месяцы вперед, иногда — на года.

Женщина — это западня, знаешь об этом? Ты там хорохоришься чего-то, силу свою показываешь, выпендриваешься.

Но уже всё, ты попал, ясно тебе? И дальше будет, как она скажет. Она может подчиняться или подчинять — это уж как у вас получится, как у вас ума хватит договориться, у обоих.

Только она всегда будет локомотивом, а вагончиком — ты.

Локомотив — это ведь тоже западня, не думал об этом? Попал в нее — всё. Привезут туда, куда надо локомотиву. Только прицепись, вагончик, и нет у тебя уже своего пути, только локомотивный.

Она бежит, а он ее догоняет… Знаешь такой, оскомину набивший, символ? И ему кажется, что он крут, конечно. Он же сейчас догонит, повалит, победит.

Дурачок… Не понимает, что ли: бежит-то ее путем. Куда ей захочется — туда он и бежит. А когда догонит и развернет, она в глаза ему посмотрит и расхохочется… И ничего он, дурак, сделать не сможет. Потому что мы в силе да ненависти первые, а в любви — они.

И если уж Господь устроил так, что именно они продолжают жизнь, то дело — не ерепениться в западне, а затихать…

Я ж могу ей сам позвонить? Или эсэмэску написать? Почему нет? Я ж все равно ею живу, так перед кем же хочу лицо свое держать?

Нет у меня никакого лица. Ее лицо у меня. Оно ведь все время передо мной — ее лицо, и иногда мне всерьез кажется, что оно стало моим…

Я не могу о тебе забыть. Я не могу о тебе помнить. Я не могу без тебя жить. Я не могу без тебя наполнить Смыслом любой приходящий день. Счастьем — любой уходящий вечер. Мне и летать без тебя — лень. Мне и страдать без тебя — нечем. Я не могу без тебя идти. Я не могу шагать в отдаленье. Мне без тебя ничего не найти, Кроме отчаянья и сомненья. Я не могу без тебя плыть: Мне без тебя даже море — суша. Я не могу без тебя любить. Я без тебя становлюсь хуже, Хуже, отчаянней день ото дня. Сука-тоска никуда не уходит. Сколько продлится эта фигня? Ангел беспомощно крылья разводит… Я не могу без тебя.

Все? Высказался? Излил душу бумаге, про которую придумали, что она все стерпит, хотя никто не проверял.

Ну чего ты? Чего? Не можешь — возьми трубку, набери номер. Напиши. А?

Нет, будет ходить, мучиться, страдать…

В любви нельзя унизиться, понимаешь? Нельзя! Ты не можешь сделать ничего такого перед любимым человеком, чтобы твое достоинство пострадало. Это просто невозможно.

Красивые слова. Все равно ведь страшно…

Господи, сколько ж они меня били, эти бабы! Легко так, с улыбкой. Совершенно даже не думая унижать.

Били и били. Выбивали. Как будто я ковер какой…

Я не мог забыть Ольгу. Я ездил к ней мириться. Я даже стоял перед ней на коленях.

Боже! Это ведь был я! Прямо у нее на работе, в комнате, где она сидела, я рухнул на колени и пополз к ней. Я полз, молча и сосредоточенно, так, словно впереди была некая цель, до которой можно было только доползти.

Я видел впереди лишь ее ноги, обутые в красные туфли. Они не двигались и не переминались. Они ждали меня. Красные туфли были тем пятном, к которому стоило стремиться.

Мне казалось, я ползу очень долго — может быть, потому, что я боялся: откроется дверь, и меня кто-нибудь увидит.

Наконец я дополз.

Ноги не шевелились. Красные туфли были прекрасны и неподвижны. Я смотрел на них так внимательно, будто хотел их загипнотизировать.

А туфли смотрели на меня. Мне казалось, они ухмыляются.

Ничего не происходило. Вечность ничего не происходило. Три вечности, сто вечностей подряд не происходило ровным счетом ничего.

Мы с красными туфлями рассматривали друг друга.

Наконец я услышал голос:

— Вставай. Это глупо.

Это был приговор.

Если бы она… Взъерошила волосы на моей голове… А тогда еще на моей голове были волосы… Улыбнулась… Стала бы меня поднимать… Если бы она сделала что-нибудь человеческое…

Но она вынесла вердикт:

— Вставай. Это глупо.

Я встал.

Я даже не стал на нее смотреть — не очень интересно подсудимому смотреть на судью.

Я просто повернулся и ушел.

Мне захотелось поднять руку и помахать ей, чтобы было как в кино.

Но я этого не сделал.

Еще мне захотелось сказать:

— Ольга, ты дура! Ты, Ольга, последняя дура и сука!

Но я и этого не сделал.

Единственное, на что меня хватило, — не обернуться.

Потом всю свою жизнь, глядя на то, как разные мои девушки в разные мои годы надевают красные туфли, я вспоминал свое унижение.

Оно никуда не делось, это унижение. Оно не растворилось в прожитых годах, не излечилось теми ситуациями, когда унижал я, оно не исчезло за дымкой всяких любовных историй… Оно стало основой меня — унижение первой любовью.

Унижение стало основой. Ну и что на таком фундаменте можно было построить?

Первое, что я сделал после приговора, — попытался забыть эту историю. Как минимум красные туфли, как максимум Ольгу и все, что с ней связано.

И что? И ничего…

Невозможно забыть то, что невозможно забыть.

Первая любовь — это никакие не уроки. Первая любовь — это фундамент всех будущих отношений.

Здравствуй, дедушка Фрейд!

«Помните свою первую любовь? И как оно было? Хреново. Понимаю. Вот эту хреновость вы по жизни и понесете. В добрый путь!»

А потом появилась Катя. Точнее, мне показалось, что она появилась.

Одиночество — это время одиноких ночей.

Телефон — это верный страж одиночества.

И ведь она знает, что не могу без нее. Знает.

И пользуется этим.

Они всегда так делают. Они — ответственные за жизнь на планете — все чувствуют и радостно этим пользуются.

И так всю жизнь.

Как же надоело!

Уже полтинник пробил. Дети есть и деньги есть. И опыт есть. И одышка есть. И «молодым человеком» уже никто больше не назовет никогда.

А фигня эта все длится и не собирается заканчиваться.

Ей трудно, что ли, позвонить? Или написать? Трудно ей?..

Алексей, 46 лет, водитель:

— На самом деле я зря пришел. Такие вещи самому надо решать, но не получается у меня. Говном не хочется быть. Такие дела… Говном никогда не был. Это для меня важно — этим вот не быть.

Большой человек сидит, опустив голову.

Говорит о том, о чем говорить не хочется.

Но продолжает и продолжает, и продолжает…

— Жену мою бывшую Земфирой зовут. Татарка, понятно. Правда, московского разлива. Язык родной, татарский, — она ни в зуб ногой, как говорится. Кстати, не знаете, почему так говорится? Почему это надо — в зуб ногой? Ладно, проехали.

К делу. Мы, значит, с Земфирой поженились пять лет назад. Сначала хорошо жили, а потом начали ссориться. Не знаю почему. Она властная вообще очень. Я думал, что для восточных женщин это не характерно, но, может, потому что московского разлива? А может, не поэтому.

Раздражать начали друг друга. Это я вам так скажу — последнее дело. Если супруги друг друга раздражают — последнее дело. Кричат там, ругаются — можно еще пережить, но если раздражают — кранты, все, сливай воду, как говорится. А так почему говорится?.. Какую надо воду сливать? Откуда?

Ладно.

И тут, по закону вредности, Земфира забеременела… А может, почуяла, что кранты наступают, и тогда решила… Не знаю. Кто этих баб разберет с их хитростями?

Кстати, не знаете, что значит слово «кранты»? Все хочу посмотреть — не соберусь никак. Не суть.

Девчонка родилась, Лизка, хорошая такая, здоровенькая.

Но раздражение никуда не делось. И не то чтобы мы там ругались… Просто не могли друг друга видеть.

Ну невозможно ж так жить. И разойтись нельзя — дитё потому что.

И вот мы решили, что будем видимость семьи создавать, но при этом каждый станет жить той жизнью, какой хочет.

И спать будем в разных местах. Вроде как соседи.

Да! Я тут «Анну Каренину» посмотрел… Новое кино. Не видели? И как? Мне тоже понравилось. Это я к чему? Они там в разных комнатах спали: Боярская и этот, второй актер, который муж законный… Не знаю фамилии.

— Виталий Кищенко.

— Да? Ну и Бог с ним. Хороший актер. Это я к чему? Они ж в разных комнатах спали! Наверное, когда любовь была у них, соединялись на каком-нибудь там диване — ребенка же зачали как-то, правильно? Однако так получается, что спать в разных комнатах — нормальное российское дело. Типа традиция. Ну и вот… Мы так решили с Земфирой тоже… И еще одна договоренность была: если кто у кого появится, в дом не водить. Ну, этот, помните, сказал… Кищенко, да? Каренин: мол, на стороне — давай, а в дом мужа хахаля своего не води! Вронского муж Боярской играет, знаете? В общем, любовника в дом не води. А она ослушалась, сука. Ладно…

Стали мы жить с Земфирой типа по-соседски. Спокойней стало как-то. Такие дела. Скандалы… Их и так мало было, а тут прекратились совсем. И раздражение поутихло как-то… — Вы изменяли жене?

— В каком смысле? Изменять — это когда втайне. А тут какая измена? Договоренность же была! Нет, ну появлялись какие-то, конечно, женщины-полуходовки. Понимаете, да? А как же! Я ж здоровый мужчина, мне нежность нужна. Но полуходовки только. С которыми только наполовину все есть. Не всерьез как-то… Хотя были, да. Но это к делу не относится.

В общем, так жили потихоньку-помаленьку, дочь растили.

И тут Земфира мне говорит:

— Я, — говорит, — полюбила другого и ухожу к нему.

И я чего-то расстроился. Хотя понятно было, что к этому все идет, а расстроился чего-то. Но сказал: препятствий чинить не буду, только ты крепко подумай. У нас, конечно, жизнь странная с тобой, но так бывает, что люди такой странной жизнью поживут, перемелются в ней и выходят другими. В общем, говорю, захочешь если — все сначала можем попробовать начать. Все-таки ребенок у нас, и вообще — не чужие люди.

Не знаю, зачем я это сказал. Как-то все необдуманно получилось. Она ведь без предупреждения заявление свое сделала, я подумать-то над ответом не успел. И сказал, что на сердце было. Такие дела.

Однако после этого всего Земфирка моя задумчивая какая-то стала. Я-то думал: она про жизнь свою… ну, в смысле, нашу… думает, оказалось — нет. Оказалось, замышляла она совсем другое.

И вот теперь я к сути подхожу.

Опять опускает глаза, будто разглядывает что-то на столе.

— Сижу однажды вечером, играю с дочкой. Входит Земфира, а рядом с ней мужик. Земфира представляет нас: Алексей, Иван. Я сразу понял, что это как раз тот, к кому она намылилась отваливать. Не знаю почему. Но как-то сразу понял. Не почувствовал, а вот именно что понял. Конкретно.

Земфира говорит:

— Иван хочет с тобой поговорить.

Я чё? Хочет — значит хочет.

Мы на кухню пошли. Иван бутылку «Белуги» с собой принес. Хорошая водка. Дорогая, сволочь, но хорошая. А Земфира, оказывается, закуску приготовила, как-то все на столе вмиг образовалось. Готовилась, значит… А я и не заметил. Рюмка, другая… И вот уже получается, что мы с этим Иваном «на ты», сидим и выпиваем.

Знаете, сколько сидели? Не поверите! Сутки почти. Выпили все, что у нас в доме было, а запасы немалые.

И все это время Иван доказывал, что Земфире с ним будет лучше, чем со мной. Чего-то такое говорил про то, сколько зарабатывает… Но это недолго… Про то, что с Лизкой я смогу общаться, сколько захочу… Чего-то такое плел про внутренний мир моей… ну, типа нашей жены… особенный, глядишь ты, какой-то мир, который он понимает, а я нет… Тоже мне сложная задача — Земфиркин внутренний мир.

А дальше уже плохо помню. Только основная мысль в голове засела из того, что он говорил: мол, со мной ей будет плохо, а с ним — хорошо. Как я спать лег, позабыл совсем.

Но вот проснулся с ощущением, что я — говно. Мало того что я этого Ивана с лестницы не спустил, и водку его пил, и едой его своей кормил… Это ладно еще. Но так получается, что я с ним жену свою обсуждал, всякие ее качества, мы даже про секс вроде говорили, но это я не уверен до конца.

С чужим мужиком обсуждал свою жену! Такая мерзость внутри… Сначала думал: похмелье просто, пройдет.

Не проходит. Такие дела.

— А Земфира сейчас где живет?

— У него, конечно. Мы с ней видимся, с дочкой тоже. Нормально.

Ивана этого только вот видеть не могу.

Напоминает он про мою мерзость.

Я уж себя и так уговариваю, и эдак. Не уговаривается ни черта! Такие дела.

И вот мой вопрос: «Как перестать ощущать себя тварью?»

Ну не могу я так жить!

И еще: как вы думаете, когда я уже наконец перестану ждать, что Земфира вернется? Понимаю, что не вернется. А если даже и вернется, то я, может, ее и не прощу. Вот. А жду все равно. С этим вот можно что-то сделать?

* * *

Любовь, конечно, надо придумать. Поначалу это обязательно. Потому что ты же ждешь идеальную, а идеальной нет. И чего? Надо придумывать.

Любовь — это (например) такая прекрасная, невероятно красивая статуя. Но изо льда. А отношения — это солнце: дают тепло, но статуя тает. И вот так она тает, тает…

Сколько там останется от твоих фантазий? Если хоть что-то не растает — скажи спасибо.

А ведь еще недавно казалось: такая прекрасная, такая необыкновенная, такая твоя. Статуя. Глядь: лужица под ногами плещется, и вся любовь.

Катя была немыслимо красива. Настолько, что к ней страшно было прикасаться. Просто невозможно было поверить, что к этой женщине можно вот так просто взять и прикоснуться.

Она была недоступна, и от того особенно маняща.

У нее были длинные черные волосы, длинные ровные ноги; большая грудь, огромные глаза и высокий лоб.

Это описание ничего не объясняет, потому что невозможно описать, что это такое — невероятная женщина. Нет слов для объяснения.

Невероятная — это которой не может быть. А есть.

Я прекрасно понимал, что у меня нет шансов. Но это не имело никакого значения.

Если мужчина не замечал Катю, это могло значить либо то, что он влюблен в кого-нибудь другого, либо то, что он — голубой. Я зализывал раны после Ольги, считая себя неисправимо одиноким. И голубым тоже не был.

Я встретил Катю на дне рождения у кого-то там. Потом мы все ходили большой компанией по городу, орали что-то громкое, хоть таким образом реализуя юношескую потребность быть услышанными.

Я все время поглядывал на Катю, как бы небрежно и как бы случайно. При этом я вопил всех громче, стараясь выглядеть развязным и высокомерным.

Юноше чего хочется? Выглядеть взрослым, хотя, казалось бы, куда спешить? А взрослый — это какой? Понятно какой: развязный и высокомерный.

Я пытался шутить. Все смеялись. Это взбадривало меня. И я снова шутил.

Катя хохотала…

Смех для женщины — это очень важно. По тому, как она хохочет, можно многое про нее понять, если не все.

Я видел косящих под интеллектуалок барышень, которые вдруг начинали ржать по-лошадиному, и все их рассуждения «про Бродского» и «новые формы балета» казались списанными из чужих тетрадок. А иные молчат, но потом расхохочутся так по-детски звонко, что их молчание сразу начинает казаться загадочным. Есть женщины, хохочущие грубо, сотрясаясь всем телом, когда хохочут не их глаза и рот, а живот и грудь. А есть такие, которые смеются так, словно заикаются, и, глядя на них, сразу становится неловко. Женский смех бывает легким и тяжелым, он может уносить мужчину в небеса, а может прибивать на месте — не сдвинуться.

Послушай, как смеется женщина, и только после этого решай: уйти или остаться. Только после этого!

Разговоры обманут; прикосновения заморочат легко, как и поцелуи; даже своим внимательным слушаньем они могут нас дурачить: ах, как они умеют делать внимательные глаза, думая при этом о своем!

А вот смех выдает всегда. Тут без притворства. Надо только дождаться, когда она рассмеется не из вежливости, а потому, что ей смешно по-настоящему — и все. И тогда принимай решение. Никогда до этого!

Катя смеялась легко и естественно. При этом у нее немного слезились и начинали блестеть глаза. От этого можно было сойти с ума.

Что я, разумеется, и сделал.

И потом мы уже ходили вдвоем. И я все время что-то говорил и шутил, и она хохотала своим правильным смехом, и глаза у нее блестели…

И мы с ней разговаривали все время, умничали оба и что-то вспоминали… Даже удивительно, что уже тогда нам было о чем вспоминать.

И Катя иногда дотрагивалась до меня — до пуговицы или там до руки… Как бы случайно.

И я был убежден, что вот именно «как бы», а на самом деле она, конечно, специально так делала. И мне начало казаться, что ее прикосновения происходили все чаще и длились все дольше…

И я даже пару раз, тоже как бы случайно, перехватил ее руку, но, не зная, что с ней делать, отпустил.

И Катины глаза блеснули — показалось?

И губы раскрылись как-то призывно — почудилось?

И рука ее замерла у меня на груди где-то в районе сердца — померещилось?

Детали, детали… Только в юности, только в первых любовях они важны и существенны. Потом — бег.

Потом — быстро. Потом: «я слишком серьезен и стар, чтобы обращать внимание на такую ерунду». Потом: «я слишком стар, чтобы вообще обращать внимание». А потом уже совсем коротко: «я слишком стар».

А тогда…

Каждый поворот ее головы важен, каждое движение. Во взгляде — намек. В слове — метафора. В улыбке — смысл.

А я так и боялся к ней прикоснуться. Я понимал, что взрослые мужики так себя не ведут, а ведь женщинам всех возрастов нравятся именно взрослые мужики…

И ничего не мог поделать.

Мы прощались.

— Пока! — говорила она.

И смотрела призывно — показалось?

— Пока! — говорил я.

И она смотрела призывно — почудилось?

Я уходил, как мне казалось, по-мужски, не оборачиваясь.

Один раз не выдержал, и, отойдя довольно далеко, обернулся.

Она смотрела призывно — померещилось?

Каждый день я давал себе зарок, что вот именно сегодня…

Я представлял, как это будет… Как я положу ей руки на плечи… Как погляжу в ее глаза, которые обязательно заблестят… Как слегка наклоню голову…

И ничего не мог поделать.

— Пока! — говорила она.

И смотрела призывно — показалось?

— Пока! — говорил я.

И она смотрела призывно — почудилось?

Ксения, 30 лет, переводчица технической литературы:

— Я никогда замужем не была. Мужики возникали, конечно, куда ж без них? Такие, знаете, миражи в пустыне… Возникнут, посияют немножко, исчезнут.

И — нормально.

Не могла я себе представить, что каждое утро и вечер передо мной будет ходить дядька. А они все настаивали, чтобы мы жили вместе — провожать, наверное, им было в лом. И чё? Поживем, иногда буквально день-другой, и — все! Не могу!

Носки стирать, трусы, обед готовить, убираться — это пожалуйста. Нет проблем. Но вот когда мелькает утром, вечером… Все время. Не могу! И то, что мне тридцатник, как-то меня не особо колышет, если честно. Детей я чего-то не очень хочу. Не, если будут — хорошо. А нет — так и ладно.

А Валерка не раздражает. Не знаю почему. Он уютный какой-то. Спокойный. Вы в ауру верите? Вот у него аура очень хорошая. Или там, может, не хорошая, но моя абсолютно. И детей от него можно вполне… Во всяком случае, я раньше так думала.

Он хорошим будет отцом. Он ответственный.

Это я раньше так думала…

В общем, мы решили пожениться. В загс подали заявление. Дата уже была назначена.

Платье, слава Богу, не сшили, а то представляете, какие бы деньги пропали… А потом у меня мама заболела. Серьезно. Больница. Реанимация. Думали, не выкарабкается. Бог помог. В больнице долго лежала, потом домой перевезли.

Нас у мамы три дочери — три сестры. Отца у нас нет. И жизнь наша как бы остановилась, понимаете? Как на препятствие какое-то налетела. Больница. Там же каждому надо в лапу дать. Деньги-то есть, не вопрос. Но ведь это время все: встретиться, договориться, понять, кому… Потом — сиделка. Опять же: хорошую надо найти, душевную. Проблема.

Мы носились как лошади. Тройка лошадей. Вообще жизнь остановилась. А Валерке — хоть бы что! Нет, он пару раз предложил помощь, а потом — положил на нас. Конкретно. Живет так, как будто болезнь моей мамы вообще его не касается. С одной стороны, я могу его понять. Мама моя — ему чужой человек, так? Но, с другой, это ведь моя мама, правда? Из чувств ко мне можно же было бы как-то… Не знаю… Помочь чего-то… Съездить… Сбегать… — Он что, никогда вам не предлагал помощь?

— Да чего-то предлагал там пару раз чисто формально. Это ж видно, когда формально, а когда от души, так? Ощущение такое, что ему наплевать на маму мою.

И вот чего мне делать теперь? Я уже к нему привыкла, свыклась с ним как-то… Не раздражает он меня, что важно. И вообще я думала, что у нас любовь.

А чего вышло? Как мне теперь жить с человеком, если он в такой серьезный в моей жизни момент отстранился?

Говорит абсолютно спокойно, словно не свою — чужую историю рассказывает.

— А гнать жалко. Если я за столько лет такого не нашла, вряд ли еще найду. Я ж тоже не молодею, правильно?

Мама-то сейчас на поправку пошла, голова моя освободилась, вот я и думаю.

А придумать сама ничего не могу.

— А вы можете попросить Валерку вашего ко мне прийти?

— Да он тут сидит. Позвать?

— Позвать. Только мы с ним немножко вдвоем поговорим, ладно?

ВАЛЕРИЙ, 35 ЛЕТ, ВЛАДЕЛЕЦ АВТОСЕРВИСА:

— Жаловалась на меня? Серафима Петровна… Ну, это мама ее… внезапно заболела: инфаркт. В больницу по скорой отвезли. Положили в коридоре, понятно. Больница дурацкая. Как всегда.

А у меня в центре Бакулева друзья работают. Вообще, у меня такая работа — друзья везде есть. Я созваниваюсь, они говорят: «Сейчас с той больницей свяжемся, узнаем состояние…

Как только можно будет, заберем — не вопрос».

Говорит нервно, страстно. Будто все время ведет спор.

— Ксю у мамы в больнице вместе с сестрами. Я — к ним. Так и так. А Ксю говорит:

— Не надо ничего. Мы уже все устроили.

Даже спасибо не сказала. Ладно. Она в нервном состоянии была, понимаю.

С тех пор так и пошло: что я ни предлагаю, ничего не надо. Просто бред какой-то! Друзья хотели лекарство переслать из Израиля… Так Ксю сказала:

— Обойдемся без этих еврейских штучек!

Причем ведь она не антисемит ни разу.

А чё мне делать? Я попредлагал, попредлагал, да и затихарился. А что? Раздражаю только. И, главное, я люблю ее. А может, привык… Не знаю… Но без нее хуже будет, чем с ней. Это я точно знаю.

Но эта вся история отдаляет нас друг от друга, понимаете? Мы как-то все дальше. А не хочется так. Не хочется…

— А почему, как вам кажется, Ксения вашу помощь не принимает?

— Да это надо у нее спрашивать. Не знаю. Может, не привыкла. Может, ей проще так. Откуда мне знать?

— Давайте Ксению позовем, спросим у нее.

КСЕНИЯ:

— Я помощь не принимаю? Да ты когда предлагал-то ее? Сам-то помнишь? Хоть бы чужого человека постеснялся.

ВАЛЕРИЙ:

— А Бакулевка?

КСЕНИЯ:

— Вспомнил. Мы тогда уже другую нашли. Чего ты со своей Бакулевкой?

ВАЛЕРИЙ:

— А лекарство из Израиля? Оно людей с таким диагнозом, как у мамы твоей, мгновенно на ноги ставит. Люди даже денег с нас не брали. Бесплатно хотели…

КСЕНИЯ:

— Бесплатно и хорошо не бывает, ты же знаешь. И потом, надо было посоветоваться со специалистами. Люба — это сестра моя — сказала, что ей это лекарство не советовали. И Маша — это вторая сестра — согласилась.

ВАЛЕРИЙ:

— Ты Маше и Любе веришь больше, чем мне. Вот в чем дело. А так нельзя. Если ты мне жена, то мы с тобой должны быть как одно. Правильно я говорю? А мы…

КСЕНИЯ:

— А как быть, если тебе наплевать на мою маму? Если она больная, а ты…

— Брейк. Скажите мне, только честно: вы любите друг друга?

КСЕНИЯ, ВАЛЕРИЙ (хором):

— Да!

Я взял телефон. На ладони его подержал, словно пробуя на вес.

Если бы наши мобильники умели не просто передавать наши слова, а воспринимать их — они бы с ума сошли, это точно.

Какие просьбы, мольбы, стенания обращаем мы к этим бездушным гаджетам! Сколько слез вылилось на их зеркальную поверхность! Сколько раз их, невинных, швыряли об стену, а потом поглаживали треснутое стекло, словно извиняясь!

Я держал в руках телефон и думал: Та, Которая Не Звонит, она важна в моей жизни, или просто самолюбие мое играет? Вот, например, я готов жить с ней всегда и каждое утро и каждый вечер видеть ее лицо перед собой? Есть ли в ней что-то такое, что отличает ее ото всех иных, предыдущих? Вообще, что в ней есть, кроме красоты? Красоты много — это да. А еще что?

Вот если бы она сейчас позвонила, я бы мог ей сказать: «Я не понимаю, что такое любовь. Я понимаю, когда с человеком плохо или хорошо. Мне с тобой плохо. Ты меня извела»?

Мог бы я ей так сказать? Нет? Или бы обрадовался? Надо как-то продумать свое будущее поведение. Реакцию свою на нее. А то она позвонит, а я не готов. Нехорошо.

Телефон молчал. Жалко, конечно, что еще не придумали такие телефоны, которые разговаривают. Сейчас бы посидеть и поговорить по душам с телефоном. Поди плохо? Я бы, конечно, телефону рассказал про Катю. И он бы меня, наверное, понял. Ведь он — мужик. Должен был понять.

Катю я, конечно, в конце концов поцеловал. Но все сделал неправильно, потому что, когда дело касается любви, правильно получается только экспромтом. А я готовился. Ведь меня так учили: чтобы что-то получилось, надо обязательно готовиться!

Хочешь получать хорошие оценки — готовься. Хочешь поступить в институт — готовься! Хочешь хорошо выступить на конкурсе самодеятельности — готовься!

Готовься! Готовься! Готовься!

Готовиться хорошо, не готовиться — не хорошо.

Такая логика. Железобетонная, как учебник по математике.

Только вот нам как-то позабыли объяснить, что любовь — это как раз такая история, в которой побеждает только экспромт.

Потому что жизнь — это спектакль: учи роль, готовься к выходу, выбери правильного режиссера и постарайся попасть в правильную пьесу.

А любовь — море. Стихия. Свобода то есть.

Нырнул — плыви. Не умеешь плавать? Тони. Там на дне — тоже масса всего интересного. Живи, короче, в этой стихии. Не готовься, а живи.

Кто про это скажет? Кто объяснит?

Да никто!

Чему нас только не учили! К чему только не готовили! На уроках гражданской обороны даже объясняли, что делать на случай ядерной войны.

А с любовью оставили один на один. Никто ничего не объяснял. Ужас какой! Ничего про любовь не рассказывали, не советовали, не разъясняли… Ничего!

Вот я и готовился к этому поцелую. По привычке. Представлял, как это все будет. Такой разыгрывал спектакль…

А потом…

…Почему в юности мне всегда было страшно прикоснуться к девушке? И почему потом прошло?

Потому что в юности каждое любовное поражение означает фиаско окончательное и бесповоротное. Проиграв одной, ты поиграл всем, и, что самое ужасное, — навсегда.

А когда вырастаешь, нет никаких фиаско. Просто случай, досадный эпизод, казус… Пройдет, в общем.

В юности кажется: обида, поражение не пройдет никогда.

Вырастаешь и понимаешь: пройдет. И не такое проходило.

Потому в юности любая попытка завязать что-то с женщиной — решающая. Но чем больше в жизни таких попыток, тем все менее и менее решающими представляются они…

Был вечер. Я провожал ее к подъезду. Она шла чуть впереди.

И на меня нашло что-то. Наверное, это была страсть. Или любовь. Умные психологи знают разницу, я — нет…

Я положил руки ей на плечи. Катя остановилась. Я развернул ее и уткнулся зубами в ее полуоткрытый рот.

Катя расхохоталась!

Она смеялась своим единственным смехом. Не высокомерно. Не обидно. Просто весело и по-детски.

— Ты что? — спросил я и снова попробовал ее поцеловать.

Она ответила на поцелуй, но тут же снова рассмеялась.

Я совершенно не знал, что мне делать.

Катя вдруг посмотрела на меня серьезно, даже, пожалуй, чересчур, погладила рукой мое лицо и произнесла тихо:

— Хороший ты.

Потом она расхохоталась и побежала к подъезду.

Помахала мне рукой и исчезла за легкой дверью. Тогда ведь еще не было железных дверей и кодовых замков и двери казались легкими…

Всю ночь я потратил на то, чтобы убедить себя, что поцелуй состоялся. И значит, я могу теперь просто подойти к ней и даже чуть небрежно поцеловать. Но по-настоящему.

Но сколько бы потом я ни целовал, Катя каждый раз хохотала.

Я спрашивал ее:

— Что случилось? Почему?

Она говорила мне, что я — очень хороший, и снова смеялась.

Они более мягкие, женщины. И от того — такие жестокие. Они крайне редко говорят: «Пошел вон!», что каждый мужик делает с удовольствием.

Но они умеют все так выстроить, что ты сам понимаешь: ты — лишний, нелюбимый, чужой.

Потом они встречают тебя где-нибудь случайно, целуют в щеку, улыбаются… Спрашивают что-нибудь вроде: «Ты как?» И улыбаются, улыбаются, улыбаются…

Сколько же раз потом, обнимая женщину, я вспоминал Катю и начинал смеяться…

Я смеялся над Катей, над той, которую обнимал в данный момент, над всеми другими, над самим собой, над своей жизнью…

Тут главное было расхохотаться вовремя, когда она приближала к тебе лицо, приоткрывала рот…

И вот — тогда! Не зло, не иронично, а искренно и весело — расхохотаться.

Это было так здорово!

Марат, 28 лет, юрист:

— Такой вопрос. Про любовь. Ну, я расскажу сначала, ладно? В общем, у меня есть друг. Со школы мы еще тусуемся, сейчас он в компании у меня заместитель. У него сестра. Ей сейчас двадцать три. Забойная такая девка. Имя только дурацкое — Клара. Не, ну, главное, брат ее, друг мой, — Сергей. Нормальное имя, да? А она — Клара. Родители вообще чем думали, когда такое имя давали? Ладно. Ничего. Я привык уже за столько-то лет… Ну и вот, значит. Клара росла, росла, да и подросла. Классная такая девка… Грудь там, ноги, задница… Все дела, короче. И, главное, я ее с детства знаю. Ну то есть мы типа знакомые, вот оно что.

Я вообще-то, честно говоря, с женщинами робок довольно. Не знаю почему. Системы вроде все нормально функционируют. А робок. Вот этот весь конфетно-букетный период ненавижу.

Я и в работе так… Помните, как Господь говорил? «И будет ваше слово: да, так да; а нет — так и нет». Вот в бизнесе так можно, а с девушками нельзя.

И вот надо чего-то говорить, как-то там ее заинтересовывать… Но это еще ладно!

Про нее ж тоже надо все выяснить? Типа: она тебя любит или деньги? Юмор есть ли у нее, а то я, если у чела нет юмора, просто подыхаю. Умеет ли готовить.

Тут одну встретил. Ресторанчик, туда-сюда… В кино даже сходили. Она говорит: — Хочешь посмотреть, как я живу?

Ну, я парень сообразительный, глубинную суть вопроса понял. Пришли. Сидим. Неловкость… Ну, у меня всегда в таких случаях неловкость…

Она и говорит:

— Хочешь, музыку поставлю?

Я говорю:

— Давай.

Она знаете что поставила? Стаса Михайлова! Я еле ноги унес. Ну и какие могут быть отношения с женщиной, которая Стаса Михайлова считает музыкой?

Короче. С Кларой таких проблем не может быть. Я все про нее знаю. И про вкусы ее. И даже про то, как она готовит. И даже про все ее романы, которые у нее были. Ей двадцать три, но девчонка, как говорится, видная издалека… И знаю, что сейчас у нее никого нет. Вот, значит, пришел я к Сереге. Чего там надо было перетереть, не помню… А я Кларку давно не видел. А тут — прям на кухне сидит. Глазища там… Все дела…

И меня прям осенило. Прям как будто Бог на ухо шепнул: «Какая девка классная! Готовая прям и без проблем».

И прямо засела у меня эта мысль. У меня всегда так бывает… Знаете, как Володя пел: «Уж, если я чего решил, то выпью обязательно». И у меня так же ровно.

На следующий день вызываю Серегу в кабинет и говорю: так, мол, и так, запал на твою Кларку, не мог бы ты поинтересоваться у нее, как она ко мне относится?

— А то, — говорю, — может, она меня в упор не видит, так чего ж я буду зазря нервные клетки тратить? Они ж не восстанавливаются, ну, вы знаете.

Серега не удивился. Он вообще спокойный такой. Несколько лет назад на него отморозки напали с битами, так он их раскидал и при этом ни разу матом не выругался. Представляете, выдержка. Как у хорошего виски.

Короче, дня три проходит, заходит ко мне Серега и говорит:

— Короче так, начальник… Это он меня «начальник» называет типа для прикола. У Кларки сейчас никого нет. Она так и сказала: «Я, говорит, на сухой диете нынче». Но тебе просила передать, что ты — маленький и инфантильный.

Я обалдел конкретно. Нормально, да? Мне двадцать девять скоро, а ей — двадцать три. Я Серегу спрашиваю:

— А еще чего сказала?

— Нет, — отвечает. — Только это.

И тогда я решил ее достать. Начал ей эсэмэски любовные писать, мейлы. В Фейсбуке в личку такие ей объяснения в любви пишу! Откуда только слова берутся!

У меня в телефоне камера отличная. Я периодически ей объяснения в любви записываю. Красиво! Фон выбираю, чтобы все красиво… Ну и снимаю, как я говорю разные слова.

Это все месяц длится… Не то два? Тут на работе завал был, забыл про все… Полтора, наверное.

Опять Серегу посылаю типа на разведку.

Он — мне:

— Сухая диета у нее продолжается, а про тебя говорит, что ты — не мужик, а инфантильный подросток. Извини. Но такие вот слова.

— А вы ее видели за это время?

— Нет. Зачем, когда такая неясность? Я даже к Сереге ходить перестал, чтобы с ней не столкнуться. Серега не обижается, он — друг настоящий. А если мы вдруг столкнемся, то что же я ей скажу, правильно?

— Послушайте, Марат… А вам не кажется, что если мужчина хочет объясниться женщине в любви, то лучше бы это как-то лично сделать? Глаза в глаза…

— Думаете, поможет?

Нет, вы просто не знаете, какие я эсэмэски пишу! А то, что я на камеру записываю? Шекспиру не снилось, точно говорю. И время, понимаете, времени жалко. И потом как-то спокойней, когда пишешь, привычней. Не знаю… А вы что, думаете, надо встретиться? И прям ее спросить? А что спросить? Поговорить, думаете, с ней надо? А как поговорить?

* * *

Та, Которая Не Звонит, не звонила.

Она держит меня, не звонящая, не пишущая. Мысли мои держит. Душу.

Они это умеют. Стоит попасть под их власть, и — все.

В жизни человека должен быть стержень, основа. Что-то самое главное, без чего он никак не сможет.

Тем моим приятелям, для которых стержень — карьера, деньги, зарплата, им спокойней как-то. Потому что все это от них зависит. От усилий, терпения и прочего.

Любой, кто хочет сделать карьеру или заработать деньги, сделает это всегда.

Слышь, учись на пятерки и все будет хорошо! Это правильное направление пути. Эта та дорога, которая от тебя зависит — по ней и иди.

А я не могу без женщины. В единственном числе. Не в смысле секса, хотя это тоже важно. Но главное: мне надо, чтобы она была рядом.

Свой бизнес я выстраивал, когда рядом была Юля. А когда мы были вместе, она была рядом всегда.

— Я — твоя рука, — вздыхала она и улыбалась.

В женщине очень важно, как она умеет тебя благодарить. И умеет ли?

Потому что если ты нормальный мужик, ты никогда на благодарность намекать не будешь. Однако всегда будешь ее ждать.

И, когда она поблагодарит, ты ответишь:

— Да ладно. Мне это ничего не стоило.

Но «зачет» своей женщине обязательно поставишь.

Мы живем в мире людей, закомплексованных до чрезвычайности. Поэтому каждый жаждет ощущать себя центром мира. Современный человек — это такой улавливатель сигналов, которые подает ему мир.

Он улавливает, а не подает. Ему важно, что — о нем, а не что — он сам.

В юности я прочел замечательную фразу Сенеки: «Если хочешь, чтобы тебя любили, — люби».

Мало ли фраз читал? А эта запала почему-то. Запала, но не работает. Пробовал. Женщины с благосклонным удовольствием принимают все знаки любви, и ни фига не дают в ответ.

Современные люди с трудом выдавливают из себя слова благодарности. Им кажется, что это их унижает.

И к женщинам, и к мужчинам относится. Но если мужчинам отсутствие благодарности мы как-то еще прощаем, то женщинам…

Они все принимают как должное. Как бы подчеркивая этим свою крутизну. Если радуются — то подчеркнуто игриво. Если благодарят — равнодушно.

И ты говоришь себе: «Ну и ладно. Я ж не для нее это делаю, а для себя. Это мне зачет».

И все равно внутри какая-то мерзкая досада остается. Остается, черт бы ее подрал!

Юлька умела благодарить.

В женской благодарности ведь что самое главное? В женской благодарности самое главное — взгляд.

Юлька умела так смотреть, что «спасибо» начинало звучать как «я тебя люблю».

Она стеснялась принимать подарки. Она кричала на меня, чтобы я не тратил деньги на билеты бизнес-класса. Она предлагала в приморских городах снимать квартиры, а не номера в гостиницах, потому что это дешевле. В ресторанах она сначала смотрела цену, а потом — название блюда. Она покупала вещи на распродажах, радуясь не самой вещи, а ее цене.

Ради такой женщины стоило создавать бизнес. И все получалось. Сразу. И нужные люди нашлись. И деньги. И, главное, идеи. О Господи, сколько у меня появлялось идей, когда рядом была Юлька!

Вечером я рассказывал ей о своих делах, а она смотрела так, словно, кроме меня, в этом мире для нее больше никого не существовало, так раскрывала свои глаза, как будто от моего рассказа зависела ее жизнь.

Человек слушает глазами. В глазах собеседника отражается — или не отражается — твой рассказ. И когда твой рассказ отражается в глазах любимой — это и есть, наверное, счастье.

У меня в жизни было пять лет абсолютного счастья. У меня получалось все. Бизнес я сумел поставить на ноги, и он работает теперь практически сам по себе.

Я точно знаю: если жизнь за что и может полюбить меня — только за любовь. Если у меня получается полюбить женщину, у жизни получается полюбить меня.

И по-другому это не работает никогда.

А Юлька…

Она очень редко ездила на такси. Даже когда это можно было делать, не раздумывая. Она говорила, что в метро любит смотреть на людей и читать. Как она умудрялась одновременно читать и смотреть на людей, я не знаю. Но как-то умудрялась.

А тут поехала. Было очень поздно. Она возвращалась от мамы, и я сам настоял, чтобы она взяла машину…

Светлана, 47 лет, доктор филологических наук:

— Ужасно неудобно про это рассказывать, тем более практически чужому человеку. Но раз уж пришла…

У меня есть муж. Серебряная свадьба будет… Должна быть через два года. Дочери двадцать лет. Сыну двенадцать.

У нас хорошая семья, правда. Нам с мужем интересно всегда. Он — военный. Но вы не подумайте: он военный ученый. Столько лет прожили, а я так и не знаю, чем он занимается. С одной стороны, тайна. С другой — он пытался мне что-то рассказывать, но я не могу понять своим филологическим умом. Он очень умный. У него на все — собственный взгляд. Мы с ним все можем обсуждать. Он очень много читает художественной литературы и мемуаров. Представляете, благодаря ему я даже открыла для себя некоторых авторов. А я читать очень люблю. Конечно, профессия обязывает.

Отвлеклась. Извините. И в интимной сфере у нас все хорошо, извините. В это, наверное, трудно поверить, но — так. Я всегда знаю, что желанна. И он мой желанный, конечно.

Совсем не похожа на ученую женщину-сухаря. Красивая. Модная. Ощущение такое, что боится выдать собственное счастье: как будто гасит взгляд.

— И тут я… Это… Влюбилась, в общем. Даже не знаю, как все это произошло. Он младше меня на два года. Леонид. Он к нам на кафедру пришел из другого вуза. Невероятно умный! Говорит так… Я многих слышала… Я к Лихачеву в свое время на лекции ездила, Панченко слышала. Но чтобы так говорил человек!

Я своему мужу за двадцать три года ни разу не изменила. Поверьте мне. Даже мыслей таких не было. Зачем? Когда так все хорошо. А тут… Я даже не понимаю, как все произошло. Наваждение какое-то… Облаком накрыло и понесло… И принесло… Мы с самого начала с Леонидом начали общаться так, словно сто лет знакомы. Это ведь признак любви, так мне кажется. У него жена погибла два года назад… Он мне показался таким неприкаянным…

Я когда к нему домой первый раз попала, сразу убираться начала. Дура, да?

Вы не подумайте: у нас не сразу интимное началось. Мы ходили, разговаривали много… Я уже даже к нему домой приходила, обед готовила. Целовались только.

А потом я сама… Он же знает, что я замужем. Он не мог. Я понимаю. И сама поэтому, не сдержалась.

И вот теперь не понимаю, что делать.

Я не могу обманывать мужа, мне противно самой. Я столько за свою жизнь прочитала книг про измены… В каждой второй книге про любовь кто-нибудь кому-нибудь изменяет. Что в нашей классике, что в зарубежной. Но я даже не подозревала, что это так противно… Уйти от мужа? Я не представляю себе жизни без него. И потом, если дочери я еще смогу что-то объяснить, то сыну — нет. И тогда я останусь без сына.

Бросить Леонида я не могу. Не могу и все, понимаете? Как в тумане живу… Когда вижу его… Мы еще работаем вместе, видимся каждый день…

Тяжело. И прекрасно. Иногда ощущаю себя героиней какого-то романа: тяжело и прекрасно. Глупо как-то…

Не знаю, что делать.

— Когда не знаете, что делать, то и не надо ничего делать. Делать надо то, что хочется… А если ничего не хочется, тогда ничего и не надо…

— А как же мне жить? Так, что ли, и жить?

— Когда захотите жить по-другому, тогда и заживете. А пока — так.

— Тяжело так, понимаете? Очень тяжело…

— Понимаю… Но не знаю, как можно иначе… …Светлана появилась через полгода: у нее возникли проблемы в отношениях с сыном.

— А как с Леонидом у вас?

— Это была ошибка. Он оказался… Короче, не тем, кем казался. Бывает. Мы не будем про это говорить, хорошо? Я пришла поговорить про сына…

Она была явно недовольна моим вопросом.

* * *

Юлька попала в аварию: разбилась очень сильно.

Она то теряла сознание, то приходила в себя.

Но она дозвонилась мне.

Я умудрился ночью — ночью! — устроить ее в хорошую больницу.

Доктор сказал, что прогнозы самые печальные и что вообще непонятно, выживет она или нет.

Потом сказали, что выживет, но не будет ходить.

Потом сказали, что будет ходить на костылях.

Юлька лежала в каких-то распорках и казалась распятой.

Из-под белого гипса и белых простыней глядели ее огромные черные глаза.

В глазах застыл страх. Я всегда думал, что это такая дурацкая банальная метафора: как это страх может застыть? Он же не желе…

Оказалось, может. Застывший взгляд, полный ужаса. И — ничего другого в этих глазах.

Когда ей стало лучше, в глазах застыл вопрос. И так бывает, оказывается.

Вопрос был такой: «А ты меня не бросишь?»

К ней страшно было притронуться. Я целовал ее прямо в этот, застывший в глазах, вопрос.

Я не врал. Я знал, что теперь мы всегда будем вместе.

Я не отходил от ее кровати целыми днями — и когда врачи говорили: «Идите домой», и когда сестры гнали, и когда так хотелось спать, что я уже плохо понимал, где сон, а где реальность.

Мне казалось, что с этим миром она теперь связана через меня и чем дальше я отойду от нее, тем слабее будут ниточки, связывающие ее с жизнью. И поэтому я должен быть рядом.

Я уже был взрослый человек, я уже много чего перевидал, в концов концов, у меня уже дочь росла, но впервые в жизни я понял, что любовь — это испытание.

Испытание, которое мне очень нравится.

Когда я расставался с другими, самым обидным было то, что я в них много чего вкладывал. Не денег, а души, эмоций, времени наконец. И это все пропадало. Обидно…

А потом возникала новая, и надо было вкладывать сначала. И оно опять пропадало.

Какое-то бесконечное вкладывание в пустоту…

Никогда и ни в кого я не вкладывал столько, сколько в Юлю. Иногда мне казалось, что я ее просто создаю, делаю ее.

И я был абсолютно, двухсотпроцентно уверен, что это не напрасно, потому что мы — навсегда.

Юлька говорила, что она — моя рука. Но теперь мы просто — одно. Единое такое существо.

Любовь всегда эгоистична. Кто бы там что ни твердил про альтруизм — ерунда это все! Мы любим человека за то, что мы в него вложили. Поэтому любовь к детям — самая сильная, ведь мы ни в кого столько не вкладываем, сколько в них.

Мы любим другого за самого себя — того себя, которого удалось в него вложить.

«Любовь — это открытие мира! Любовь — это познание!»

Ерунда это все!

Завоевание Америки — вот что такое любовь. Приехал с оружием в руках; уничтожил всех лишних, если они были; пригляделся, присмотрел территорию и начал обрабатывать, чтобы на ней жить.

Она поступает так же. Вы не изучаете друг друга, а начинаете вкладывать. И чем больше удалось вложить, тем больше шансов на окончательное завоевание.

Юлька…

Я даже не знал, что могу так слиться с другим человеком. Я был не с ней, я был в ней.

Я знал, что подниму ее на ноги, потому что не она — я лежал, распятый на кровати.

А я не хочу, и, значит, не буду так лежать.

И мы встанем. И мы пойдем. И мы будем жить вместе. И это будет такая счастливая пара, какой еще не видывал мир.

Этот звук исчезнет, испарится, — Будет жить под сердцем у меня. Ты — недоозвученная птица — Улетела, в бывшее маня. Я хотел услышать. Но не вышло. Убежал, чтоб не было беды. Так, бывает, облетает вишня, Не умея вырастить плоды. И стою я, как дурак влюбленный, Испугавшись твоего крыла. Умирает звук мертворожденный. Облетает вишня. Отцвела. Звук растает и плодов не будет. В сердце моем — прошлого печать. …До чего ж смешные эти люди: Так боятся звуки приручать.

Это я написал задолго до того, как с Юлькой началась вся эта фигня. Очень задолго. Когда еще мы жили так хорошо, что было страшно прикоснуться к счастью каждого дня, чтобы не спугнуть.

Я вот думаю: может, поэты не предчувствуют будущее, а приближают? Может, Бог посылает на Землю поэтов, чтобы они создавали жизнь? А кто еще? Пророки и поэты. Да и такая ли уж большая между ними разница? Разве Христос не был поэтом? Может быть, стихи и проповеди — это план жизни? Кто знает…

Впрочем, какой я поэт? Это меня Юлька убедила стихи писать. Я чего-то там пописывал, но стеснялся.

Однажды прочел ей.

Она не выразила никакого восторга или даже радости. Сказала просто:

— А еще есть?

И посмотрела своими глазами.

И я стал писать стихи.

Издавать их никогда не собирался, хотя это копейки стоит.

Нет, вру. Собирался. Хотел Юльке на какой-нибудь круглый день рождения подарить. Назвать «Стихи для Юльки» и подарить.

Слишком долго собирался. Не успел.

И тут позвонил телефон.

Я посмотрел на него, как бы спрашивая:

— Она?

Телефон звонил.

И я понял… Нет, почувствовал ответ:

— Не она…

Надо было протянуть руку и посмотреть на экран. Современные технологии: даже «алло» нет необходимости говорить, чтобы понять, с кем говорить…

Я вздохнул и протянул руку к аппарату.

Юлиана, 38 лет, редактор на телевидении:

— Мне изменяет муж…

Нет, не так.

Муж сказал, что нашел другую женщину и готов к ней уйти. А готов остаться. Как мне будет лучше.

Это крах, понимаете? Капец, как говорит наш сын. Сенька, это муж, — единственное, что у меня было неизменное, навсегда. Сын еще. Но это другое. Понимаете? Я была в нем уверена, как в себе. Больше, чем в себе, понимаете, да?

И тут…

Он, главное, пришел и спокойно так говорит… Сенька старше меня на семь лет. Мы пятнадцать лет вместе, и я представить себе не могла, что он когда-нибудь… Я была уверена, что он только меня любит, что вообще больше не замечает никого.

Он удивительный человек, удивительный.

Преданный абсолютно. Это не просто слова… Он даже Сашке моему помогал, когда тот заболел.

— Сашка — это сын?

— Не сын. Это вообще не имеет отношения к делу, ну да ладно. Надо про все рассказывать?

Уверенный взгляд. Абсолютно уверенный. И тени растерянности нет.

— Три года назад я влюбилась. По дури. Он ведущим работал в «ящике», да вы его знаете, наверняка. А я на его программу пришла работать. Денег еще решила подзаработать, дура. А он в этот момент как раз с женой разводился, надо было кому-то рассказать. Нашел во мне собеседника. Ага — собеседника. Ну и закрутилось все.

Я Сеньке, понятно, не говорила ничего. А потом Сашка в больницу попал — обширный инфаркт. Довела его благоверная. Я ночами с ним сидела, пришлось Сеньке все рассказать.

И он понял меня, представляете? Стал врачей искать хороших. Сашке лекарство понадобилось дефицитное — Сенька нашел.

Знакомиться, правда, не хотел. Но я понимаю: Сенька — натура тонкая, настоящая. В общем, он Сашку только в гробу увидел. Не смогла наша медицина его вытащить. И вот, представляете, я такая стою перед гробом, где лежит мой любимый, а за спиной Сенька, обнимает меня за талию. Представляете, в какой я ситуации? Ужас один!

Я после Сашкиной смерти долго не могла очухаться. Себя винила… Знаете, как в таких случаях бывает?

А Сенька меня успокаивал. И ни слова упрека, ни разу! Можете себе представить?

Я даже хотела, честно говоря, Сеньку в «ящик» вытащить. Ну, рассказать нашу историю. Сашку вспомнить… Ну и чтобы люди увидели: как муж может любить жену и все ей прощать. Договорилась уже со всеми. За деньги, заметьте, не бесплатно.

Но Сенька отказался. И даже обиделся, по-моему. Скромный он потому что.

А потом как-то все успокоилось. Устаканилось, как говорится. Стали себе жить спокойно. И тут — такое! Приходит и прямо с порога заявляет… Никак не ожидала, понимаете?

— А как у вас обязанности дома распределены? Хозяйством кто занимается?

— Обязанности… При чем тут это? Да у нас нет никаких обязанностей. Какое хозяйство? Хозяйство — это куры, утки, две свиньи, как у нас было в деревне. А в Москве — что? Убираться женщина приходит и она же готовит раз в неделю. Когда кончается ее готовка, прикупим что-нибудь… Сейчас же это не проблема. Вы что, думаете, Сенька из-за этого, что ли, на сторону? Да вы что! Он к быту вообще равнодушен. Знаете, есть такие мужики. У нас как? Бумажка какая упадет… Квитанция там ненужная… Так и будет лежать, пока Галя — это уборщица — не придет. Он и не заметит. Нет, дело не в этом. В чем-то другом… Может, я мало ценила его отношение? А как надо ценить? Не знаю. После Сашки я верность блюла. Так… Разная ерунда… Телевидение — такая история… Но это не считается. Да и Сенька не знает ничего.

Я вечером дома. Секс если ему — пожалуйста. Иногда приготовлю что-нибудь вкусненькое, бывает. Хожу с ним повсюду. И вот он говорит:

— У меня есть другая женщина. Говорю тебе честно. И ушел.

А я одна теперь, представляете?

И вот я думаю: как бы вернуть его, а? Такой вопрос. Есть же наверняка какой-нибудь способ, а?

Попробовала приворожить его, к гадалке ходила — не сработало. Ерунда это все. Надо как-то по-умному. А как, я не знаю. Может быть, вы посоветуете?

* * *

…Родители, наверное, меня любили: почти не били, кормили, одевали, ругали для порядка, но не очень сильно.

Любили, в общем. Только я им был совсем не интересен. Они вообще со мной не разговаривали: то ли времени у них не находилось, то ли желания, то ли просто не видели необходимости разговаривать с мелюзгой.

В тот день, когда я стал мужчиной и вышел на улицу, переполненный ощущением, что я теперь такой же, как все, настоящий взрослый, — как же мне хотелось рассказать об этом маме или отцу!

И не то чтобы я боялся, что меня будут ругать или не поймут. Этого как раз я не опасался. Просто я знал, что родителям на все это абсолютно наплевать и мне потребуется куча времени и сил только для того, чтобы заставить их на мне сосредоточиться.

Поэтому я рос с ощущением, что я а) плох и б) в связи с этим абсолютно никому не интересен.

У человека, который растет с таким ощущением самого себя, есть два пути: либо становиться все хуже и хуже, либо все-таки стараться выглядеть лучше.

И это не то чтобы выбор человека — это скорее выбор Бога: одних он склоняет к первому пути, других — ко второму.

Я всегда боялся, что все поймут, какой я плохой, и изо всех сил старался выглядеть лучше. И к женщинам относился с тем же страхом. Можно даже сказать, что этот страх меня вел.

Всю жизнь я панически боялся, что они решат, будто я знакомлюсь с ними только ради секса. Поэтому я всегда долго выгуливал их, вел какие-то бесконечные разговоры, обнимал, целовал, даже трогал за выступающие части тела.

Но — и все. Дальше — ни-ни.

«Я — хороший, я — духовный, — как бы намекал я. — Вы мне интересны как личность. Как человек, а не как источник наслаждения».

Почему-то я считал, что такой подход к женщинам меня возвышает, то есть делает лучше.

Некоторые из них начинали комплексовать. Некоторые думали, что у меня проблемы с потенцией, другие — что с ориентацией.

Никому на свете, даже самому себе, я бы не признался, что всю эту философию идиотскую я придумал только потому, что в моей жизни была Инна.

Сейчас, когда перевалило за полтинник, — чего уж врать? Из-за нее эту идиотскую философию, страхом продиктованную, я придумал. Из-за нее только.

Всю жизнь я тратил на то, чтобы позабыть урок, который мне преподала Инна.

Я пытался сделать вид, что уроки, которые они преподают нам, можно забыть. Ерунда! Нельзя их позабыть. Невозможно.

Вот ведь какая штука: каждая следующая женщина отвечает за всех тех, кто был до нее. Она их и знать-то не знает, видеть не видела, но отвечает за них, за все, что они сделали.

Уж коли ты расстаешься с женщиной, значит, роман был неудачный, даже если до расставания вы жили в стране Эльдорадо. А если роман был неудачный, то он обязательно породил какой-нибудь страх, и в следующие отношения ты вступаешь с этим страхом. И чем больше отношений, тем больше страхов живет в тебе. Сегодня я облеплен ими до такой степени, что надежде трудно сквозь них прорваться.

Некоторые — редкие страхи — исчезают, стертые новыми отношениями. А иные идут с тобой через всю жизнь, заставляя придумывать всякие жизненные философии. Потому что придумать философию — это вроде как круто, а жить со страхом — вроде как нет.

Инна была мало того что красива, так еще и актриса. Она только что снялась в детском, но очень популярном фильме. Она была звезда, хотя тогда и не было такого слова.

Я познакомился с ней случайно в какой-то компании. Не влюбиться в нее было невозможно.

Мне было двадцать с чем-то лет. Я понимал, что на конкурсе ненужных и никчемных людей я был бы членом жюри, настолько я не нужен и никчемен.

Но у Инны были длинные ноги, большая грудь и глаза с поволокой.

Я взял у знакомых ее телефон и позвонил. Прямо на следующий день после встречи. У меня хватило смелости сделать это быстро, потому что в противном — очень противном — случае я бы долго решался и сходил с ума.

Инна меня узнала. И обрадовалась. Или сделала вид, что обрадовалась. Мы говорили долго.

Мы вообще говорили по телефону много. У нас был телефонный роман.

Говорили, говорили, говорили… Потом встретились. Пошли гулять.

Инна была старше меня лет на восемь, но это не имело никакого значения. Ее узнавали на улице, и это сильно поднимало меня в собственных глазах.

Мы ходили. Сидели на скамеечке. И опять ходили. И снова сидели и разговаривали.

Потом Инна сказала, что надо ловить такси, потому что она живет далеко, а на метро ехать неохота.

Я резко развернул ее и поцеловал.

Она ответила.

Потом мы долго ловили такси, периодически целуясь.

Я все время думал: надо ли мне садиться с ней в машину или это будет неприлично?

Такси не ловилось. Поцелуи становились все более страстными.

Мне было двадцать с небольшим. Я еще не очень понимал, в чем разница между мужчиной, который домогается женщины, и тем, кто страстно полюбил.

Я не знал, что делать.

Во время одного поцелуя Инна схватила меня и сказала:

— Ого какой! Да у тебя все в порядке!

Я очень хотел быть взрослым и настоящим. И я совершенно не понимал, что для этого надо делать.

Но тут подошло такси.

Инна поцеловала меня, бросила:

— До встречи!

Села на переднее сиденье и умчалась.

Я понял, что надо немедленно ехать с ней. В первую очередь потому, что я ужасно ревную ее к таксисту — немолодому человеку, у которого наверняка нет такой рефлексии, как у меня…

Мне почему-то казалось, что я распалил Инну, и она сейчас с таксистом…

Деньги на такси были. Но последние. Я собирался заказать на них такси завтра, чтобы добраться до аэропорта и лететь в Турцию.

Я был челноком.

Я придумал, что не еду потому, что жалко денег, и вообще — завтра лететь, надо выспаться.

На самом деле я просто не решился.

Я поехал домой на метро.

Звонок телефона я услышал, еще открывая дверь.

Влетел, естественно, опрокинув на пол вазу, схватил трубку.

Это была Инна.

На экране мобильника высветился незнакомый номер.

«А вдруг Та, Которая Не Звонит, звонит не со своего телефона», — подумал я, прекрасно понимая нелепость этой мысли.

— Это больница номер двадцать пять? — спросила меня трубка.

— Двадцать шесть, — зачем-то ответил я.

Я проверил эсэмэски. Еще зачем-то вайбер. Еще зачем-то мессенджер и вотсап.

Как и ожидалось: я был никому не нужен.

Эдуард, 30 лет, научный работник:

— Наверное, я зря к вам пришел. Думаю, мне надо к психиатру. Но страшно, понимаете? Если к психиатру идти, то вроде как я больной. А к вам поговорить — совсем другое дело. Мне тридцать лет. Я одинок. Нет, бабы, конечно… Извините… Женщины были, конечно… Я нормальной ориентации. Традиционной то есть… Но ни с одной стареть не хотелось. Вот так, чтобы влюбиться и — на всю жизнь. Не было такого до последнего времени.

Не знаю почему. Не может же такого быть, чтобы в ба… в женщинах все дело. Видимо, дело во мне. Я очень ревнивый. И даже не просто ревнивый. Я абсолютно убежден, что женщина не может быть верной. Такое у меня стойкое убеждение, которое практикой ни разу не подкреплялось. Но оно есть. И как с ним бороться?

Я много думал: откуда это? И решил — из детства. Вот скажите, может один случай, единственный, так повлиять на человека, что определит его существование на всю жизнь? Может такое быть? У меня родители хорошо жили. Ну или казалось мне, что хорошо. Во всяком случае, никаких скандалов не было, ссор там. Нормальная такая семья медицинских работников: папа — врач, мама — медсестра.

И вдруг моя мама влюбилась в соседа. Ну или не влюбилась — а так, не знаю… Мне семь лет было. И вот, когда папа был на дежурстве, сосед стал к нам приходить. Они с мамой чай пили на кухне. И я видел, что сосед маму поглаживал как-то странно, и она, проходя мимо него, целовала в макушку. Это удивительно было, что мама чужого дядю целует в макушку. Поэтому, наверное, я это запомнил.

А потом мама говорила: — Ты пойди к себе, поиграй. Ну, я шел играть. А однажды не выдержал и приоткрыл дверь в спальню. Меня, конечно, никто не заметил — они были очень заняты любовью. Я ничего не понял, но ощущение осталось ужасное.

И тут кто-то в дверь забарабанил. Сильно, гневно. Я к себе в комнату убежал в ужасе. А к нам в квартиру ворвалась жена соседа: огромная, очень толстая женщина с бородавкой на щеке. Почему-то эту бородавку я особенно хорошо запомнил.

Она орала какие-то гнусные слова, ругалась матом. Но самое ужасное состояло в том, что у нее в руках была бутылка с уксусом и она этим уксусом обрызгивала всю квартиру, маму с соседом и даже зачем-то меня. Мама с соседом стояли, ничего не делая, и смотрели, как толстая женщина с бородавкой на щеке быстро передвигается по квартире и все поливает уксусом.

Наконец сосед решил остановить свою жену, но она ударила его сильно. Сосед упал. Она вылила остатки уксуса на него и на маму, заплакала и ушла. Запах уксуса остался.

Отец пришел с дежурства, почувствовал запах. Они с мамой ушли в спальню. Мне было так страшно, что я не решился идти подглядывать, что они там делают. А потом родители развелись. Я вырос. Но каждый раз, когда у меня начинаются какие-то отношения, рано или поздно я начинаю ощущать запах уксуса. Обязательно. И бородавка вдруг начинает сниться по ночам. Вам когда-нибудь снились бородавки отдельно от лица? Жуткий сон, я вам доложу. А сейчас я влюбился. Она удивительная. С ней хочется жить и стареть. С ней хочется все. Она закрывает собой весь мир — ничего не надо, кроме нее.

И вот я боюсь, что скоро опять все начнется… Понимаете, о чем я? Тем более что ее вообще трудно не ревновать. Там и внешность, и речь… И вот я боюсь, что опять все начнется, и я опять все разрушу сам. А оно точно начнется. И значит, я точно разрушу.

А мне — тридцать. Я хочу детей. Я хочу нормальную семью. Я хочу, чтобы дома меня ждал кто-нибудь, кроме морской свинки. У меня свинка дома живет. Они, знаете, какие умные — морские свинки? Не о том я… И что мне делать?

К доктору? К психиатру? Я болен?

Я болен ужасом детства, да? Скажите: бывает такая болезнь: ужас детства? Бывает? И как лечить?

* * *

Они оценивают нас. Вот в чем дело. И ты должен соответствовать их ожиданиям: в общении, в разговоре, в том, как ты выглядишь, в постели…

Везде.

Соответствуешь? Тогда она — тебе награда.

Не соответствуешь? Пошел вон!

И мы с ними так же себя ведем. По той же системе, как говорится.

Страсть, химия, ля-ля тополя… Фигня. Две недели? Три? До первого секса? До пятого?

А потом начинаешь замечать эту красную блузку, некстати надетую к желтой юбке. И безвкусную татуировку на ноге. А этот пирсинг на пупке вообще превращает любовь в кладоискательство — глупость какая… И еще она все время говорит «ага», хотя и в Москве родилась. Вот это вот «ага» кстати и некстати очень раздражает.

Получила неудовлетворительную оценку, и — прощай!

Одна мне сказала недавно:

— Хороший ты мужик. Интересный. Только вот у тебя лысина на макушке, а мне нравится, когда спереди.

Может, пересадишь волосы, а? Сейчас, говорят, так делают…

Вот тебе и вся любовь.

Юлька не оценивала. Восторгалась иногда, но оценок не ставила. Долго мы так жили — только с ее восторгами.

Мечта мужчины: из всех оценок в арсенале женщины только восторг…

Та, Которая Не Звонит, — чего не звонит? То ли привязывает, то ли оценивает.

Не звонит потому, что ушла? Просто так — без объявления войны? Просто бросила?

Не может быть! Я проиграл? Никогда на свете!

Та, Которая Не Звонит, должна быть ко мне привязана. Чем угодно: негативом, позитивом, войной, дрессировкой, любовью, страстью, высокомерием… Но — привязана. Обязательно.

Она должна не просто так не звонить, а в связи со мной.

Это такой закон любви: женщина может делать что угодно, но в связи с мужчиной.

Измена невыносима еще и потому, что женщина вычеркивает того, кому изменяет, не имеет его в виду.

А должна иметь. Как угодно себя вести. Что угодно творить. Любые истерики устраивать. Но мужчину иметь в виду. Обязательно.

— Можешь приехать? Прямо сейчас?

Мне казалось, что Инна говорит с лирическим придыханием, страстно.

— Конечно!

Я старался говорить небрежно, как положено настоящему мужику.

— Деньги на такси есть? А то я могу выйти, выкупить тебя.

Это «выкупить» мне очень не понравилось.

— Деньги есть, — произнес я, как умел, твердо.

— Тогда записывай адрес.

Я понимал, что завтра, злой и не выспавшийся, я буду добираться до Центрального аэровокзала на Ленинградском шоссе, откуда в аэропорт ходят автобусы; в автобусе меня укачает — так всегда бывает, когда я еду, не выспавшись; в самолете я буду пытаться уснуть, и у меня не получится; и весь следующий день — самый главный день закупок — я проведу с туманной головой…

Но это будет завтра. Сегодня я — мужик, которого лучшая на свете женщина позвала к себе посреди ночи.

Я набрал вызов такси.

— Ждите в течение часа, — ответил мне мерзкий голос диспетчера и был незамедлительно послан.

Ждать час, меряя шагами кухню и лениво переругиваясь с поднявшейся мамой по поводу разбитой вазы?

Никогда!

— Куда ты? — равнодушно позевывая, спросила мама.

— По делам, — ответил я.

На часах было половина первого ночи.

Мама вполне удовлетворилась ответом.

Такси я поймал сразу. Вышел из подъезда — оно подъезжает. Высаживает какую-то пару, которая продолжает целоваться, расплачиваясь и вылезая из машины.

— Влюбленные, — зачем-то сказал я водителю.

Мне хотелось быть взрослым, общительным. Эдаким хозяином мира.

Водитель был настроен философски:

— А кто еще по ночам ездит? Только пьяные и влюбленные. Иногда совмещается. Ты тоже, небось, не в институт намылился?

Это «ты» мне категорически не понравилось.

Но ругаться не хотелось.

Хотелось по-свойски разговаривать с этим взрослым, бывалым мужиком, с которым нас объединила ночь.

— К бабе я еду, — произнес я гордо.

— Ну и зря, — сказал по-философски настроенный водитель. — От них все беды, запомни. От работы, друзей, футбола — радость. От баб — беды. Я тебя раза в два старше, если не больше. Вот и говорю тебе, сынок: от баб вся морока.

— А чё делать? — зачем-то спросил я.

— Одну найди и держись за нее. Вот просто держись и не отпускай. Тоже какая-нибудь ерунда может быть. Но все-таки — от одной. А так — от многих. От многих хужее, правильно?

Я не знал, что отвечать. Я был занят. Я старался изо всех сил не думать, что надо будет делать, когда Инна откроет дверь. Сразу броситься на нее? Расцеловать? Или начинать срывать одежду?

Потому что если придумать план, он обязательно не сбудется.

В те годы не было навигаторов у таксистов, и они хорошо знали город. Он остановился у нужного дома.

Сказал на прощание:

— Все равно счастливо тебе, парень. Хотя ничего у тебя хорошего не получится. Извини. Из любви никогда ничего хорошего не получается…

И я не понял — почувствовал, что этот ночной водила прав.

Но у меня были еще и другие чувства. И они, конечно, победили.

Инна открыла мне дверь.

Из одежды на ней были только ярко-красные тапочки.

Я вспомнил Ольгины туфли. Я понял, что тапочки — это красный сигнал светофора. Стоп! Нет дальше хода.

Вдруг раздался автомобильный гудок, совершенно оглушительный среди ночи.

Мне показалось, что это водила зовет меня обратно.

Передо мной стояла абсолютно голая и абсолютно прекрасная женщина. При чем тут какие-то знаки и предчувствия?

— Заходи, — буднично сказала Инна.

Я бросился на нее и стал целовать…

…Я знал, что вернусь из Турции и сразу сделаю ей предложение.

Правда, только у нее дома выяснялось, что у Инны есть муж — режиссер. Удивительно, что во всех наших предыдущих разговорах мы как-то умудрились обойти эту тему.

Муж был в экспедиции. Это полдела. Главное, что он был нелюбимый. Инна сама прямо так и сказала:

— Если тебе интересно, муж у меня есть. Но я его не люблю. Вообще.

И поэтому я вернусь и предложу ей выйти за меня замуж.

В автобусе меня не укачало. В самолете спать совсем не хотелось. Дела все совершались быстро и ладно.

Меня ждала в Москве прекрасная женщина, которая встречает меня у двери голой.

Жизнь повернулась ко мне лицом и улыбалась радостно и счастливо.

Мне было двадцать с небольшим. И я тогда еще не понял: жизнь — очень самостоятельна. Она не любит, когда решают за нее. И всегда в самый неподходящий момент жизнь проявляет свою самостоятельность: ты думаешь, что она пойдет по одному пути, а самостоятельная жизнь решает совершенно по-другому.

Игорь, 36 лет, бизнесмен:

— Приветствую. Здесь прям будем говорить, что ли? А у вас что — кабинета нет?

— Есть. Но я предпочитаю беседовать в кафе, чтобы люди не ощущали себя пришедшими на прием. Просто сидим, разговариваем…

— Да я не знаю, как разговаривать. О чем… Просто не могу больше с этим. Не, правда, не могу… Десять лет все-таки… Делать-то чего надо? Вопрос свой задавать или историю рассказывать? Как себя вести?

— Как вам удобнее… Давайте с истории вашей начнем.

— Ну так а чего? Поженились десять лет назад. Лена ее зовут. Жену. Влюбился безумно, с ума сошел. Я всегда знал, что женюсь раз и навсегда. У меня родители прожили вместе шестьдесят три года и умерли с разницей в две недели. Если у них так может быть, то почему у меня — нет?

Поженились. Все хорошо. Три месяца прошло! Три!

У нас друг мой ночевал ближайший. Утром говорит: «Ленк, давай я тебя до работы доброшу?» Она: «Отлично». Я без подозрений: лучший друг.

Ну, уехали. А я ключи не могу от дома найти. Думаю, может, Ленка взяла? Звоню ей. Она говорит… Не помню чего… Она забыла телефон отключить… Просто забыла на кнопочку нажать — не до того, видно, было. И я все слышал, как они в машине… С другом… Слышал все, понимаете? Все звуки эти… Когда они в машине этим занимались… На друга даже обиды не было особой: я в бизнесе работаю, у нас предательство — норма. Послал его, за десять лет не видел ни разу, понятно. Но чтобы я прям умирал из-за несовершенства мира? Не было этого. Ленка не отпиралась. Не объясняла ничего. Сказала только:

— Слушай, мы послезавтра в Турцию собрались. Не отменять же? Съездим и разойдемся. Не вопрос.

Вообще разумно. А я люблю разумные решения. Помню, устал я ужасно. И на море хотелось. После Турции Ленка забеременела. А я ее не простил, нет. Я не могу ее простить, в этом — проблема.

Родила девочку. У вас есть дети?

— Есть.

— Что такое дочка для отца понимаете? И я решил: дочка начальную школу окончит, и я уйду. Потому что не простил я. Не мог простить. Звуки эти… Все время слышал. Но дочку решил до школы довести. Решил так. Вот. Ленка спокойно так себя вела. Я бы сказал: податливо. Поддавалась всему, что я делал и говорил.

— У вас всего сколько детей?

— Один сын, Серега. Три года. Очень на меня похож. Дочка утонула в бассейне у Ленки на глазах. Жарко было, Ленка прикорнула у бассейна и не заметила, как дочка… Вот. После похорон говорит мне:

— Ну все. Уходи. Чего тебе теперь со мной оставаться?

А как я уйду от нее после такого горя? Как вот так взять и уйти от женщины, которая дочь потеряла, да еще и винит себя за это? Она потом долго по ночам плакала, Ленка. Потом Сережка родился. И я снова решил: вот он начальную школу окончит, и я тогда… Потому что не простил. Не могу простить. Вот не могу — и все.

Мне сколько раз за эти десять лет снилось, как они там в машине… Я прям не то чтобы представлял, а видел это все детально.

— Послушайте, вы что, не понимаете, что та женщина, которая вам изменила с другом, и сегодняшняя Лена, которая столько пережила, которая похоронила дочь, — это совершенно разные люди? Вы что, не понимаете этого?

— Думаете? Я тоже так считаю. Только не помогает. Простить не могу все равно.

Я так считаю: если она раз изменила так подло, наверняка еще изменит. А как с человеком жить, если все время ждешь от него измены?

Вот окончит Серега начальную школу, перейдет в пятый класс…

— А ведь вы ее любите, Ленку свою.

— Думал об этом… Не знаю. Только это все не важно.

Я не верю ей, понимаете? И поверить не смогу. Раньше ревновал очень, хотя она поводов, если честно, вообще не подавала. Она все больше дома сидит: сначала с дочкой, нынче вот с сыном.

А теперь не ревную. Вообще. Не знаю почему. Простить не могу. Слышу звуки эти. Снятся все время.

Логически все понимаю. И то, что вы говорите. И вообще. А простить не могу.

Сережке три сейчас. Через четыре года — школа. Потом еще четыре года. Мне будет сорок четыре. Много, конечно, но ничего.

И я уйду. Ленка знает про мое решение. Но мы про это не говорим. Живем себе просто. Ждем. Но фигня какая-то в этом есть. Чувствую. Но не понимаю. И чего делать?

* * *

Инна стояла на пороге одетая.

Джинсы там, футболка… Не помню точно. Главное, она была одета.

Я улыбнулся, вошел. Обнял ее, попытался поцеловать.

Она не ответила. Тупо не ответила. Не открыла рот.

В моей жизни было всего несколько женщин, которые не отвечали на мои поцелуи.

Я поворачивал их лицо к себе, открывал рот и… упирался в зубы.

Я помню все эти лица, потому что нет ничего более оскорбительного, чем неотвеченный поцелуй.

Инна отошла и спросила:

— Чаю хочешь?

— Я хочу другого, — попытался я пошутить по-взрослому.

— Значит, кофе, — усмехнулась Инна и пошла на кухню. Я поплелся за ней.

Мне было двадцать лет, и я еще не знал: если тебе нужно, чтобы женщина пришла к тебе, отойди от нее. Отойди на такое расстояние, чтобы она тебя видела, но не ощущала. Чтобы она тебя чувствовала, но не слышала. Чтобы она о тебе думала, но не могла прикоснуться.

Мне было двадцать лет, и я совершал естественную ошибку юности: мне казалось, если ты продемонстрируешь женщине свою любовь, она непременно ответит тебе тем же.

А это не работает ни в конкретной ситуации, ни в выстраивании отношений. Это не работает никогда.

Я обнял Инну сзади. Я был уверен, что она сейчас повернется ко мне и тогда окажется, что поцелуй без ответа — это просто недоразумение.

Инна продолжала варить кофе. На мои объятья она не отреагировала никак. Это было почти так же противно, как неотвеченный поцелуй. Второе место, серебряная медаль по противности.

Я отошел. Я не знал, что делать. Я был молод и нетерпелив. Я не знал такого глагола — «дождаться», я знал глагол «выяснить».

Человек взрослеет от удивления — к пониманию, от неясности — к скуке.

В детстве удивительно все. В старости все скучно. Таков путь.

Юность ближе к детству, и поэтому в ней еще много чего удивляет. И, главное, жизнь еще кажется неясной. А потому так раздражает каждая конкретная «непонятка».

И я начал выяснять.

— Что случилось? — задал я самый идиотский из возможных вопросов.

Инна, естественно, на него не ответила.

Она доварила кофе, налила его в белую красивую чашечку и поставила передо мной.

Потом открыла дверцу шкафчика, достала конфеты. Потом открыла другую дверцу, достала вазочку с печеньем.

«Почему у нее конфеты и печенье лежат в разных шкафчиках?» — совершенно некстати подумал я.

Потом Инна взяла тряпочку и вытерла капли кофе, которые умудрились выпрыгнуть из чашки.

Она все делала совершенно спокойно, без эмоций. Так, словно меня тут не было.

— Я могу знать, что случилось? — повторил я.

Инна осмотрела стол, раковину, плиту, будто проверяя, все ли в порядке, села напротив меня и не сказала — вздохнула:

— Можешь.

Помолчала немножко и выдохнула:

— Мы с тобой не подходим друг другу.

— В каком смысле?

— В физиологическом.

Она улыбнулась, как ей, наверное, казалось, по-доброму, поднялась, подошла ко мне и унизительно поцеловала в макушку.

— Ты — хороший мальчик, очень хороший. — Инна продолжала говорить не словами, а выдохами. — Но так бывает: мужчина и женщина не подходят друг другу. Мне с тобой плохо в постели. Я это сразу поняла. Я пыталась приспособиться, но это невозможно. Я — чувственная натура. Для меня секс очень важен. Поэтому наши с тобой отношения невозможны. Они будут мучительны и для тебя, и для меня.

Я умер. От меня осталась тень.

Тень встала из-за стола, усмехнулась, пошла в коридор, надела ботинки, бросила: «Пока» и вышла на улицу.

В кармане брюк тень обнаружила коробочку. Это были серьги, которые я купил Инне в Турции.

Тень решила их выкинуть. Но потом одумалась.

Через несколько недель — или месяцев, не помню — когда я возродился, я подарил эти сережки какой-то девушке. Совершенно не помню, кому именно, но помню, что она очень обрадовалась.

И вот после этой истории я придумал свою дурацкую философию: мол, женщины не должны решить, что я встречаюсь с ними только ради секса, они, мол, должны думать обо мне, что я — высокодуховный.

Глупости это все. Они все равно будут думать, что желание тела — главное желание, которое движет мужчиной при встрече с ней. И они будут тело свое использовать и как приманку, и как наказание, и как награду…

И все философии, продиктованные любовью, — глупости. Существует безумный опыт страхов, он-то все и диктует. Вот и все…

Почему же не уходишь Ты из памяти моей? Почему же не находишь Жизнь другую, пожирней? Поотличней. Хаотичней. Как тебе и нравится. Я ж безличный в жизни личной: Нету у меня лица. Почему же? Отчего же? Для чего же, Боже мой, Вспоминается до дрожи Голос некогда родной? Уничтожь воспоминанья. То, что есть — то главное. Подари мне расстоянье, Расставанью равное. Растворись, я умоляю, В прошлом снеге. В суете. …Но глаза лишь закрываю: — Здравствуйте! Ни прощанья, ни прощенья. Синеглазая вода. У любви нет воскресенья. Возвращенье — в никуда. Но звучит неутолимо Голос, некогда родной: — Я приду к тебе, родимый, Я приду к тебе, враг мой.

Дурацкий телефонный звонок, когда меня перепутали с больницей… Можно было бы, конечно, увидеть в этом какой-нибудь символ или метафору, но — лень.

Однако звонок этот вывел меня из оцепенения. Я понял, что надо куда-нибудь выехать из моего дома.

Дом — это, конечно, крепость, но он имеет обыкновение превращаться в тюрьму.

Мало ли в Москве мест, куда кажущийся себе одиноким мужчина может поехать пропустить рюмочку-другую и посмотреть на окружающую жизнь?

Продолжение

Это уже не боль. Это уже вина. Крикнешь ей: — Слышь, постой Всмотришься — не она. Через проливы дней Кто там плывет? Не пойму. Хочется стать мудрей. Может, стать одному. Это вина уже — Мой одинокий путь. Судьба стоит неглиже, Боже, какая жуть! Выстрелом в тишине, Облаком в небесах — Как хочешь, явись ко мне, Чтобы я не зачах! Я от себя удеру. Свяжется — не разрубить. Если опять не умру, Значит, с тобою жить. Думай и проверяй. Хочешь не хочешь — вой. Если умеешь — летай. Если жалеешь — со мной. Облако в небесах Растает: зови не зови. Этот белесый страх Может, предвестник любви? Этот упавший день. Эта восставшая ночь. Тянется твоя тень И улетает прочь. Облако — тень Земли. Тень презирает твердь. Как же мы не смогли Обняться и улететь? Буду я тверд и нем У Вечности на виду. В обрывках твоих фонем Может, тебя найду? А не найду, так что ж ереживу беду. Облаком ты уйдешь. Светом тебя найду.

Все изменяют. Все и всем. Если долгое время брать — годы, а лучше десятилетия, — то все всем изменяют. Всегда. И непременно. Всенепременно.

Думаю, что скоро люди решат: изменять — это нормально. Договорятся так.

Все останется, как нынче принято: семья там, дети, общее хозяйство, как говорится. А измена возбраняться не будет. Просто возьмут да и узаконят то, что происходи и так.

Это как с голубыми. Я помню, при советской власти это называлось ужасным словом «мужеложество», и за него давали срок. «Голубизна» считалась не просто чем-то плохим, но незаконным! А теперь — пожалуйста! Агитировать нельзя, а так — ради Бога.

У нас это еще протест у населения вызывает, а в мире, который мы подобострастно называем «цивилизованным», уже однополые браки разрешают.

Потому что если что-то нельзя изжить — его надо принять. Просто нет иного выхода. Даже если кому-то это не нравится.

И с изменой так же. Все изменяют. Мужчины — женщинам, женщины — мужчинам.

Вот есть у тебя муж или жена. Что такое измена? Это когда другой человек становится для тебя важней, чем твоя половина. Это когда ты делаешь нечто такое, о чем своей любимой рассказать не можешь.

Это когда ты как бы отодвигаешь мужа или жену и живешь так, словно их нет.

Не важно, на сколько ты их отодвигаешь — на всю оставшуюся жизнь, на неделю или на день… Отодвинул родного человека ради нового? Значит, изменник. Всё.

Кто так не поступает? Если долго живет, хотя бы несколько лет? Кто не отодвигает? Ну вот.

Измена отвратительна? Отвратительна. Но если все и всегда так поступают — что делать? Принять.

В крепостной России у барина было право первой ночи. Мерзко? Мерзко. Однако считали, что это естественно — и всё. Нормально. Принимали как должное. Возмущались, конечно. Но принимали. Революцию по этому поводу не устраивали, ее по другому поводу совершили.

Нынче уже всерьез спорят: что, мол, лучше: физиологическая измена просто ради секса или духовная — без секса? По телеку то и дело про это дискутируют разные люди. То есть договариваются, что в принципе изменять можно, вопрос: как именно…

Такая вот тенденция.

Мы с детства врем детям, что надо хранить верность любимому человеку. Мы — те, кому это не удалось, — такое им рассказываем.

Как можно хранить то, чего нет?

Все друг от друга уходят к другим. Все и всегда. Некоторые насовсем. Некоторые на время. Некоторые на недолгое время. Но уходят все и всегда.

Все и всегда отбрасывают родных ради новых. Уходят от своей половинки — кто в отпуск, а кто навсегда.

Я не встречал ни одного мужчины, у которого в жизни была бы одна женщина. Не встречал. И чтобы две — не встречал. Всегда больше.

«Случайная связь» — это красивый синоним словосочетания «случайное предательство». Было это предательство физиологическим или нет — не так уж и важно. Возникла новая связь вместо старой. Вот и всё — предал.

Люди страдают по поводу измен, маются, рвут волосы на себе и на изменщиках — и изменяют все равно.

Ах, как страшно признаться в том, что измена — это норма! Кажется, что в этом случае мы перестанем быть людьми! Верность — это главное в человеческой системе ценностей!

«Если люди не захотят хранить верность друг другу, до чего же мы докатимся! Если ты знаешь, что твоя любимая (любимый) тебе изменит, то зачем тогда с ней (с ним) жить! Верность — то, что цементирует любовь, если нет верности — значит, нет и любви!»

Прекрасные слова! Чудесные! Слова вообще чаще всего прекрасны и чудесны!

Только что же поделать, если нет верности? Ну нету ее… То есть слово есть, а сути нет!

Репутация — тоже хорошее слово. А где она? У нас что, ценят тех, кто с хорошей репутацией? Ерунда! У нас звездами становятся люди, которым в приличной компании и руки бы не подали.

N написал скандальный роман. А Х завела очередной скандальный роман. А Z устроил очередной скандал.

Если главным достоинством человека становится умение устроить скандал, значит, нет такого понятия «репутация». Погибло. Кончилось. Отмерло за ненадобностью.

Слово есть, а понятия нет.

И что? Кто-то из-за этого повесился, застрелился, самоликвидировался?

Привыкли.

Молодцы! И к отсутствию верности привыкнем тоже. Если честно на все это научимся смотреть, то привыкнем.

Как-то про это все я рассказал Юльке. Она выписалась из больницы, жила дома, ходила, опираясь на ходунок. У нее уже начиналось то, из-за чего мы потом… Но только начиналось.

Юлька слушала меня, смотрела внимательно и заинтересованно. Она всегда так глядела, слушая меня. Много лет потом искал я такой взгляд у других женщин и не находил.

Разве у Той, Которая Не Звонит, такой взгляд? Да нет… Показалось, наверное. Да и потом все равно она не звонит.

Тогда я все говорил и говорил Юльке про естественность измены. Чего меня вдруг понесло — не знаю.

Помню, мне не хотелось останавливаться, потому что я понимал, что она наверняка спросит: «Ты что, мне изменяешь?» И тогда я взорвусь и начну орать: я, мол, совсем о другом, а ты, как всякая баба…

Юльке я никогда не изменял. Даже в мыслях.

Я боялся закончить говорить, потому что конец моего монолога означал начало скандала.

А скандалить все-таки не хотелось.

Скандалить не хотелось никогда, но все равно скандалилось почему-то…

Марьям, 48 лет, специалист по пиару:

— Вам сколько лет? Мне сорок восемь. Не надо говорить, что я хорошо выгляжу: я знаю. Это гены. Моей маме восемьдесят. Ей полтора года назад сосед сделал предложение. Мама отказала. Мне это так объяснила: я, говорит, не ты, не могу без любви замуж выходить.

Вам историю мою надо рассказать? Вышла замуж рано. По залету, если честно. Девятнадцать лет. Сказала своему:

— Буду рожать. Аборт боюсь делать.

Он не сопротивлялся ни разу.

— Ладно, — говорит. — Коли так, давай. Бум, — говорит, — жениться.

Свадьба. Белое платье. Все дела. Все по-взрослому.

Потом второй сын родился. Не жалею. Сыновья хорошие. Один за границей живет. Второй тут. В соседней квартире. Внучку воспитываю.

С их отцом, первым моим, как ни странно, хорошо жили. Подходили друг другу и по темпераменту, и вообще. Долго так жили. А потом он мне изменил — как водится, с подругой. Я их застала. Как? Мир не без добрых людей. Сказали мне: так и так, твой изменяет.

Уверенная в себе. Модно и со вкусом одетая. Говорит резко, напористо — как человек, убежденный в своей правоте.

А в глазах — тоска. Не просто читается — кричит.

— Он мне в воскресенье говорит: «Совещание неожиданно назначали. Сволочи». Он играть совсем не умел. Сидел, жрал яичницу и ругал подлое начальство, которое по воскресеньям такое творит. Получалось неестественно. Уехал.

Я подождала полчасика. Приехала к подруге. Встала под дверью, набрала ее номер, пощебетала что-то и говорю: так и так, рядом нахожусь, сейчас забегу. Мы близкие были подруги, могли друг к другу даже без звонка заходить.

Стою под дверью, жду. Минут буквально через пять мой выскакивает, взмыленный весь. И — на меня наталкивается.

Я его в квартиру впихнула. Посуду там, конечно, кой-какую побила. Подруге в морду дала. Мой пытался меня остановить, получил по своим поганым яйцам. Все нормально. Потом он прощения просил. Говорил, что подруга его совратила, что только меня любит. Ладно. Пусть. Не развелись. Но я сказала себе: «Марьяшка, у тебя перед этим козлом никаких обязательств больше нет. Живи в свое удовольствие».

И зажила. Если муж какие претензии предъявлял — я ему подругу вспоминала. Он затихал. Жили. Детей растили. Вроде как нормально. Но долго же так продолжаться не может, правильно? Дети подросли.

Разошлись. Спокойно, без скандалов — все-таки двое детей. Сейчас видимся иногда, все по поводу сыновей. Он, кстати, женился. Но я его суку ни разу не видела.

А мне статус важен. Понимаете? Разведенкой противно быть. И вроде мужики на меня внимания обращали, покувыркаться там — пожалуйста. А замуж никто не звал. А у меня приятель был, Сашка. Хороший такой парень. Спокойный, как холодильник. Иногда побурчит чего-то такое внутри себя, но с места не сходит. Флегма. Мне такой и нужен. И вот я ему предложение сделала. Я — ему.

— Ты, говорю, одинокий, я — одинокая. Чего, как говорится, время тянуть?

Помните в кино? «Вы — привлекательны, я — чертовски привлекателен. Чего время тянуть?»

Миронова помните?

Так примерно все и было. Ну, он растерялся, конечно.

Так я его успокоила:

— Пороманимся, конечно, немножко. Куда без этого? Хотя мы с тобой и так хорошо друг друга знаем. Покувыркаемся еще, разумеется. Это важно, я считаю. Вдруг тебе не понравится?

Через два месяца в загсе стояли.

Он, Сашка, хороший. Добрый. Спокойный. Ко мне хорошо относится. Он, знаете, такой исполнительный. Что в жизни, что в постели… Все делает, что я говорю.

Только вот любви, если честно, нет.

Знаете, вот такой, чтобы с ума сходить, чтобы по ночам не спать не из-за ревности, а из любви, не из-за плохого, чтобы страдать, а из-за хорошего, — нет такого. Чтобы видеть человека хотелось все время. Чтобы он до меня дотрагивался только — а я чтобы вздрагивала. И ведь не было никогда, понимаете? И так получается, что я, вся такая прекрасная, уже почти до полтинника добрела, а любви не случилось. Это ж неправильно!

И мужики были. И страсти. И секс. Я когда своему первому вроде как мстила — чего только не попробовала! А вот любви… Как в стихах, знаете? «Он с именем этим ложится, и с именем этим встает…» — вот этого не было.

И что делать? Как-то, может быть, возможно любовь спровоцировать — или нет? Вообще, что ли, безнадежно? Что-то в себе возможно изменить, чтобы любовь отыскать? Еще же пока есть время? Мало, но есть… Такой вот у меня вопрос.

А то что ж? Я так и умру, не испытав любви, извините.

Я читала разные книги: как притягивать к себе любовь… Полно таких книжек теперь есть. Ерунда полная.

К ведьме даже ходила от отчаяния. А та говорит: — Я, — говорит, — могу к тебе мужика приворожить. Даже если женатый — решим проблему. Только ты мне мужика укажи, кого привораживать.

Мужиков вокруг, как грязи, а кого привораживать, и не знаю даже.

Может, я и зря к вам пришла. Но это — от отчаяния.

Вопрос у меня к вам такой: можно что-нибудь с собой сделать, чтобы… не знаю, как это… открыться чтобы любви? Полюбить чтобы. Мне надо любовь испытать, понимаете? Надо. Ну, пока еще немножко времени осталось… Я ведь хорошо выгляжу, правда?

И в чем тогда проблема? Во мне, наверное… И чё делать? Не понимаю…

* * *

Наконец, все мои аргументы были исчерпаны, и я замолчал.

Юлька продолжала на меня смотреть своим взглядом. Она всегда так делала — никогда не отвечала сразу, будто хотела удостовериться, что я закончил говорить.

Я готовился к скандалу. Даже отвернулся от нее, чтобы не начинать кричать в глаза.

Но Юля заговорила совсем о другом, о серьезном.

Уже когда мы разошлись и я вспоминал наши отношения, я думал о том, что очень часто ждал от нее плохого, а получал хорошее. С другими чего ждешь, то и получаешь. А с Юлькой было так.

Она продолжала на меня смотреть и произнесла очень серьезно:

— Я тоже об этом много думала. Тут знаешь, в чем вопрос, как мне кажется? В естественности и противоестественности.

Я — идиот! — ждал повода для скандала. И потому не мог сразу врубиться в ее слова.

Юлька стала разъяснять:

— Если я узнаю, что в одно время со мной ты ласкал другую женщину, для меня будет противоестественно с этим смириться, понимаешь? Какие бы теории ты мне не предлагал — я просто не смогу с тобой дальше жить. Не то чтобы не захочу — не смогу просто. Физически не смогу.

Она замолчала, словно давая мне возможность подумать, и продолжила:

— А ты сам убежден, что сможешь спокойно пережить, если я буду спать с другим мужиком? Ты уверен, что тебя на замучают всякие фантазии по этому поводу? Ты ведь ревнуешь меня к моим прошлым, к тем, кто был до тебя. До тебя! Человеку трудно смириться, что его любимого или любимую ласкали другая или другой. Когда-то… Когда они еще не были знакомы… Странно? Странно. Но естественно. Нормально. А если это было вчера? Сегодня утром?

А если, не дай Бог, ты даже это увидел? Нет, если исчезнет верность — значит, исчезнет любовь.

— Так она уже исчезла, верность эта. Она, как реальность, уже не существует, понимаешь?

— Может быть… Значит, любовь просто уменьшилась во времени. Раньше могла быть вечной, теперь — нет. Скукожилась. Понимаешь, вот зимой дни меньше, чем летом. Но это все равно дни — только маленькие. Так же и с любовью. Если люди признают, что верности нет вообще, значит, они признают, что вообще нет любви. А это — противоестественно. Для человека любить — естественно. Согласен?

— Некоторые считают, что любовь — это талант.

— Мы можем долго говорить с тобой о том, что такое любовь. Но ты же меня спрашиваешь? Мое мнение? Так вот, я считаю, что любовь, среди прочего, это когда другой человек значит для тебя больше, чем ты сам для себя значишь. И это естественное состояние человека. Если он не найдет того, кто значит для него больше, чем он сам для себя, ему будет плохо жить, его разорвет, понимаешь? Даже если он будет весь вкладываться в работу, или там… в путешествия… у него все равно будет душа нытная. Понимаешь? Нытная душа, неспокойная. Это я так думаю. Человек так устроен, что он может понять себя только с помощью любви.

— А зачем ему себя понимать?

— Потому что он так устроен. Зачем ему смеяться? Зачем ласкать детей? Он так создан Богом. А распылять свою любовь направо и налево — противоестественно и противно. Вот и все.

Юля помолчала, как бы давая мне возможность понять сказанное ею, и подытожила:

— Мне не нравится твоя теория. Вообще. Она чисто теоретическая и противоречит человеческому естеству. Прости.

Я отчетливо помню, что именно в этот момент понял: не смогу я жить без этого человека. Не смогу, и все.

Но смог.

Ольга, 38 лет, банковская служащая:

— Нам просто надо решить: разводиться или нет. И вы нам должны посоветовать. Хотя, если честно, не понимаю я уже, как с ним жить. Это невыносимо просто. Ни о чем нельзя договориться. Ни о чем!

Вот сейчас договаривались встретиться тут в два часа. Сейчас сколько? Два пятнадцать. Где Кирюша? В пробке, говорит, застрял. Интересно, а я на вертолете, что ли, летела?

Не получается у нас жизнь, понимаете? И сын — хороший, четыре года ему. И деньги есть. А жить невозможно. Ну просто невозможно жить с человеком, который вообще тебя не слышит.

— Вы часто ссоритесь?

— Да мы только и делаем, что ссоримся. Мишка, сын, уже даже не плачет, когда мы друг на друга орем. Привык. А как можно не ругаться с человеком, который самые простые просьбы выполнить не может? Я его прошу: «Не пей!» Нет! Каждое воскресенье на бровях приходит и, главное, сразу к ребенку лезет.

Я его прошу — разувайся, когда с улицы входишь. Нет! В грязных ботинках шарахается сразу в комнату.

Один раз вообще история была: дверь на щеколду закрыл изнутри. Стучу — не открывает. Звоню на мобильник — не берет. Минут двадцать билась в собственную квартиру. Нормально? Пьяный он, что ли, был? Не знаю.

Ни о чем нельзя договориться. Ни о чем. Как с таким человеком жить? Не знаю… Может, вы как-то на него подействуйте?

Ну вот, явился не запылился.

Кирилл, 41 год, предприниматель:

— Здравствуйте. Извините. Пробки.

ОЛЬГА:

— А я на вертолете, что ли, летела? Я, значит, смогла вовремя, а ты — нет?

КИРИЛЛ:

— Оль, не нервничай. Я ж не сильно опоздал. Он смотрит на нее без раздражения. Скорее как нашкодивший ребенок на родителей: со страхом и с любовью одновременно.

Она на него не смотрит вообще. Говорит ему, смотрит на меня.

ОЛЬГА:

— Вот так всегда. Всегда так. Сперва сделает какую-нибудь гадость, а потом начинается: «Оля, не нервничай! Оленька, успокойся…»

— Поскольку я вижу вас обоих первый раз, я попрошу каждого из вас назвать пять эпитетов, которые характеризуют другого человека. Кирилл — об Ольге, Ольга — о Кирилле. Оль, давайте с вас начнем.

ОЛЬГА:

— Мне надо подумать.

КИРИЛЛ:

— Добрая, красивая, умная, нервная… ОЛЬГА:

— Это я нервная? А ты — спокойный?

КИРИЛЛ:

— Хозяйственная, домашняя, хорошая мать… Вы сказали пять? Хватит?

— Хватит. А теперь вы, Ольга…

ОЛЬГА:

— А что я? Ну, ненадежный. Неаккуратный… Не знаю… Глупый какой-то вопрос… При чем тут эпитеты? Вы скажите лучше: вы можете как-то подействовать на человека, чтобы он слышал мои просьбы и выполнял?

— Кирилл, давайте с простого начнем. Ольга жалуется, что вы ботинки не снимаете, когда домой заходите. Трудно снять?

КИРИЛЛ:

— Да права она… Оль, права ты… Каждый раз, когда к двери подхожу, говорю себе, что надо ботинки снять.

ОЛЬГА:

— И что мешает, интересно?

КИРИЛЛ:

— Я тебе, Оль, объяснял сто раз… Вижу ее в комнате и сразу бросаюсь поцеловать. Люблю я ее. И хочу все время. Как мужчине вам скажу: вот уже сколько лет живем, а желание не проходит. Ну вот я и бегу в комнату. Неправ, конечно.

ОЛЬГА:

— А чё, ботинки нельзя снять, а потом целоваться? И вообще, если бы ты меня любил, не напивался бы каждые выходные.

КИРИЛЛ:

— Я тебе объяснял много раз… Я ей объяснял много раз… У меня работа такая. Каждые выходные — банкет. Вообще не пить нельзя — не поймут. Я перешел на пиво, сказал, что из-за здоровья. Вроде прокатило. Я выпиваю-то… Банку пива. Ну две.

ОЛЬГА:

— А чего несет тогда так?

КИРИЛЛ:

— Я всегда первым с этих банкетов ухожу, с сыном чтобы пообщаться.

Тут вообще история была. Я с сыном играл, он совсем еще был маленький, и ему нравилось очень дверь на щеколду закрывать. Не знаю даже почему. Может, ему интересно, как она движется туда-сюда. Не знаю. Ну и вот он ее закрыл, и мы в комнату пошли… Машинки там… То да се… А про дверь забыли. Носились там в комнате, в барабаны били, кричали чего-то. В общем, не услышали, как Оля пришла. Она обиделась потом… Помнишь, Оль, ты обиделась?

ОЛЬГА:

— Ты придумал это все. Ты там пьяный валялся на диване.

КИРИЛЛ:

— Оленька, я никогда пьяный на диване не валялся. И ты это прекрасно знаешь.

ОЛЬГА:

— Ну не знаю, где ты там валялся. Ты теперь все можешь свалить на сына. Любую вину свою, любой грех.

— Кирилл, а вы часто ссоритесь?

КИРИЛЛ:

— Да практически никогда. Оля — нервная, конечно…

ОЛЬГА:

— На себя посмотри.

КИРИЛЛ:

— Но добрая. И мать очень хорошая. Я ее, правда, очень люблю. И жизни своей без нее не представляю. Сам не понимаю, почему так получается: что ни сделаю — все не так.

Мы грязное белье в бак складываем, как накапливается много — Оля стирает. Она меня ругает за то, что я носки неправильно выворачиваю.

ОЛЬГА:

— Я не понимаю: разве трудно вывернуть носки, чтобы их потом удобно было стирать? Так нет… Любит он… Как носки снял — так и швырнул в бак. Нет бы их вывернуть аккуратно. Трудно, что ли?

— Оля, Кирилл говорит, что любит вас. А вы его любите?

ОЛЬГА:

— Я? (Пауза, опускает глаза.) Детский какой-то вопрос, школьный. Несерьезный. Вы какие-то несерьезные вопросы задаете. Вы лучше посоветуйте, что нам делать.

КИРИЛЛ:

— Да любит она. Как умеет — так и любит.

Просто не умеет по-другому.

Он смотрит на нее.

Она — в сторону.

* * *

«Через 3–5 мин. придет белый Skoda Rapid Л 184НС73 +7999679346 Водитель Куйбышева Ирина», — сообщил мне мобильник.

Зачем я решил ехать в город?

Чтобы что-то делать. Я давно понял, что такое одиночество. Вот если без философий, а конкретно и понятно. Жизненно.

«Жизненно» — такое было любимое слово у одной моей знакомой. Она так оценивала все фильмы, книги, да вообще все события.

— Жизненно, — вздыхала она, когда я рассказывал ей какую-нибудь историю из своей или чужой жизни.

Когда моя дочь не поступила с первого захода в институт, она тоже произнесла это:

— Жизненно.

Так вот, если жизненно — ха-ха — говорить об одиночестве, то одиночество — это отсутствие смысла. Что такое смысл, я точно не знаю, но зато очень хорошо понимаю, когда он отсутствует.

Если одиночества нет — другими словами, если есть Она, — то вопрос о смысле не стоит.

Если Она есть и ты ощущаешь это «есть» не как предчувствие, не как постоянный страх потери, а как реальность, тогда можно что-то делать или временно вообще ничего не делать — все это не главное. Главное, не надо убегать от себя, от своей жизни. Можно спокойно и не дергаясь идти по жизни.

Ты понимаешь, куда жить — к Ней. Что ты будешь делать по дороге к Ней, не так уж и важно.

Даже зарабатывание денег… как сказать?.. важно, конечно, но не слишком. Что, впрочем, наверное, для предпринимателя странно.

Я деньги люблю, но не уважаю. Может быть, поэтому они достаются мне без особого труда. Их зарабатывание никогда не было для меня особо азартным занятием. Наверное, поэтому они всегда у меня были.

Сначала родители давали. А как началась эта челночная история — так деньги никуда и не девались.

Богатый человек — это ведь не тот, у кого дома, яхты и прочая, мне лично совершенно не нужная хрень. Богатый — это тот, у кого есть средства для решения его личных проблем. В этом смысле я всегда был богат.

Для меня деньги — данность, а не смысл.

Смысл давала Она. Когда Ее не было, он терялся.

Когда Ее не было (а Ее почти никогда не было), в жизни начинали дуть всякие дурацкие ветра, и я, подчиняясь им, начинал носиться из стороны в сторону.

Вместо того чтобы жить, я начинал заполнять жизнь чем угодно, любой ерундой. Чтобы только не оставаться одному, чтобы только не задумываться.

Что такое страдание? Это размышления в одиночестве. Вот и всё.

Одиночество — это когда жизнь не живет, а суетится.

Ты, конечно, что-то делаешь. Главное, ты делаешь умное лицо. Ты хочешь сам себя убедить в том, что живешь.

Ты встречаешься, договариваешься, отдыхаешь, едешь, бежишь, говоришь, улыбаешься, пьешь много, ешь вкусно, делаешь вид, что отдыхаешь и работаешь, встречаешься с дочкой и друзьями, звонишь по телефону и смотришь фигню по телеку, зарабатываешь, тратишь, ходишь в кино и даже в театр, приходишь на какие-то дурацкие концерты и орешь что-то вместе с залом, заходишь в ночные клубы и стреляешь глазами в поиске и просто так, ведешь машину, едешь на такси, улыбаешься, да, ты очень много улыбаешься, чтобы никто не понял твоего настоящего настроения…

Ты делаешь вид, что живешь. И жизнь делает вид, что верит тебе.

Когда есть Она, то одиночество — это просто отдых от суеты. Ты сидишь дома, один. Ешь один, пьешь один, говоришь по телефону, лежишь на диване и смотришь в потолок или в телевизор, что, в сущности, одно и то же.

Но ты не один. Потому что есть Она.

Когда есть Она, одиночество — это отдых.

Когда нет Ее, одиночество — это суета.

Если серьезно говорить. Жизненно.

Заменить Ее невозможно.

Ты делаешь попытки. Скучающий взгляд принимаешь за ласковый. Вежливую улыбку — за лирическую. Случайное прикосновение — за намеренное.

Пытаешься убедить себя, что ты хочешь эту женщину не потому, что у тебя давно никого не было, а потому, что она и есть Она. Поскольку страдание — непременный атрибут любви, ты заставляешь себя страдать о той, которую завтра с трудом вспомнишь.

Ты говоришь себе:

— Она! Вот Она! Это уже точно Она!

Ты все время талдычишь себе это.

Без толку.

Ее нельзя придумать, сыграть или заменить.

Только найти можно Ее. Только найти.

Если получится.

Вечер был ласковый и томный. Удивительно ласковый и томный для нашего суетливого города. Какой-то тихий не по-московски — даже бесконечный шорох машин уже не воспринимался как шум.

Я посмотрел на мобильник. Он по-прежнему напоминал молчаливый камень, и это дико бесило.

Молчащий телефон разрушал гармонию вечера, но с этим приходилось смириться.

Такси подошло через четыре минуты.

Я не знал, куда ехать. Я думал доехать до центра, там прогуляться, а потом найти какое-нибудь тихое заведение без музыки.

Иногда мне всерьез кажется: владельцы ресторанов панически боятся, что посетители о чем-нибудь задумаются, поэтому обязательно включают музыку, чтобы человек не мог ни на чем сосредоточиться. Музыка звучит всегда во всех ресторанах, вытесняя мысли и не давая спокойно поговорить.

Поэтому надо было найти такое место, где бы музыка звучала тихо и ненавязчиво.

Я сел и сказал водителю, точнее — водительнице:

— В центр.

— Что конкретно забивать в навигатор? — спросила девушка-таксист и улыбнулась.

Я в ответ тоже улыбнулся:

— Ничего. Я покажу. Поехали.

— Мне надо что-то забить… Забью Тверской бульвар, не возражаете? Конфетку хотите? — неожиданно спросила она.

И я почему-то сразу вспомнил про таксиста, который много жизней назад вез меня к Инне.

Таксисты вообще удивительные люди… В лесу — леший, в доме — домовой, в городе — таксист. Домовые города.

Они не просто перевозят из точки А в точку Б по навигатору, они работают психологами, проводниками, слушателями.

Раньше таксистов называли «шеф», что странно, учитывая, что вы их нанимаете, а не они вас, но, по сути, правильно. Хозяева города. Хозяева дороги. Хозяева поездки. Хозяева вашей жизни наконец — на этот короткий период.

Ты садишься в машину к шефу. Ты приходишь в гости к хозяину. А он еще немножечко и волшебник, потому что трудно не стать волшебником, когда вся жизнь у тебя проходит на колесах в нашем во всех смыслах удивительном городе.

С таким ощущением ты садился в такси раньше, когда машину надо было ждать сорок минут.

Нынче десять минут — это уже недопустимо долгое ожидание. Но и волшебников стало меньше.

За все надо платить. Не только за километры. Хотя, если вдуматься, все, что мы делаем в жизни — платим за пройденные — прожитые километры.

И кто мешает видеть в таксисте символ жизни? А что? Доехал до нужной точки — заплати деньги. Разве в жизни не так? Добираешься до цели и платишь. Не всегда деньгами, правда.

— Не хочу конфетку, — ответил я. — Я люблю что-то острое.

Она посмотрела на меня и расхохоталась.

Это был хороший смех. Правильный. Он не раздражал.

Глаза у нее были большие. Волосы пышные. Машину она вела уверенно.

— Острое — это что? — спросила она.

Передо мной висел ее бейджик.

«Ирина Куйбышева», — прочел я.

Она зачем-то проследила за моим взглядом, и произнесла, неожиданно серьезно:

— Только, умоляю, не спрашивайте меня: не родственница ли я революционера? Вы не можете себе представить, сколько раз в день я отвечаю на вопрос, который не интересует ни того, кто спрашивает, ни тем более меня…

«А она не дура, — подумал я. — Во всяком случае, можно запросто себя в этом убедить».

Я спросил:

— Что вас заставляет работать в такси?

Ирина Куйбышева усмехнулась:

— Нужда. Зарабатываю на второе высшее. Первое не взошло. Стало неинтересно.

Глаза у нее были большие. Шея длинная. Вообще, с фигурой все хорошо. И с речью. И смеялась не раздражающе, правильным смехом.

Вечер продолжал быть томным.

Иван, 48 лет, прораб:

— Да вообще, нет у меня никаких проблем… Жена говорит: проблемы у тебя. А я лично так не считаю. Все люди разные, правильно я говорю? Ну вот. У одних, значит, так, а у других, значит, по-другому.

Я жену уважаю. Мы десять лет вместе. И у нас ребенок есть. Один. Так что все хорошо. Ну, значит, поскольку уважаю, то она с просьбой, и я пришел. Хотя не считаю, что это проблема вообще.

Огромный мужик. Огромное все — руки, кисти, шея… Гигант.

Говорит стесняясь.

Видно, что вообще не особо-то говорун, а тут еще тема такая…

— Ну, ей обещал, что вам честно скажу. Она в машине сидит — сразу спросит. А я ей не вру. Не знаю почему. Начальникам там, друзьям, сыну… У нас сын… Особенно когда жизнь облегчает вранье — тогда всегда. А ей — нет, Светке моей. Не могу чего-то.

И вот она меня спросит: «Честно сказал про проблему?» И я ей должен ответить: «Сказал». Хотя сам это проблемой не считаю. Вообще. Я сплю последнее время плохо. У меня депрессия бывает. Тоскливо так. Ни от чего. Иногда так тоскливо, что хоть вой. Ну, я к врачам ходил. Они говорили со мной, лекарство прописали. «Негрустин» называется. Сказали: с него надо начать. А я вот думаю: может серьезное лекарство так называться? Не знаю… Но я врачам этим… Кандидатам в доктора, как Высоцкий пел, помните?.. Я им про проблему эту не говорил, потому что не считаю это проблемой.

А вам скажу. Потому что жене обещал.

— Иван, ну раз решились — говорите. Только если проблема медицинская, я вам вряд ли смогу помочь.

— Так это не проблема. Жена так считает, что проблема. А я не считаю.

Короче. У нас это… Ну, интимные отношения редко. Нет, так все хорошо. Уважение там… Сын вот… Но жена говорит — редко.

А чё редко? Раз в месяц. Иногда два… Тут же желание должно быть, правильно? Как есть — так и все. И нормально, значит. Разве это болезнь?

— А у вас всегда так было?

— Как? А чего это, правда, мало? Я ж не знаю. Я ж не интересовался, как там у кого и чего. Мне — нормально.

Жена моя доктору — ну, у которого я депрессию лечил — рассказала. Преувеличила, значит. Сказала, что раз в три месяца. Не так. В месяц раз бывает. Иногда.

Ну и доктор спрашивает меня:

— Вы, — говорит, — честно мне скажите: может, у вас есть кто на стороне? Может, вы специально разыгрываете такую асексуальность, чтобы жена не заподозрила? Я, — говорит, — даю вам честное слово, что жене вашей ничего не скажу, только мне надо знать правду для правильного лечения.

Я ж говорю: жене не вру. Зачем мне еще кто-то? Я жену люблю, уважаю, значит. Вот кто ей сказал, что чаще должно это вот быть, в смысле интима? Раз в месяц — полтора считаю нормально.

— И у вас всегда так? С юности?

— Как так? Ну как? Я вам честно скажу: мне это все не нравится особенно. Нет, приятно, конечно, но есть вещи и более приятные, значит. Так с юности пошло. Ну, с первого раза. Чего-то у меня там не получилось… И второй раз тоже… Главное, помню, что девушка хорошая была. Красивая, добрая. Однокурсница старшего брата. А вот что именно не получилось, не помню, значит. Я вообще неприятное стараюсь побыстрее забыть.

Нет, ну потом там еще всякое бывало иногда, значит. Потому что женщин же вообще много… И чего-то бывало. Но как Светку встретил — отрезало. Только с ней. И нормально, по-моему.

А ей мало. К вам прислала. Вы тоже считаете, что во мне что-то не так?

Я, например, так не считаю.

— Иван, вам надо пойти к доктору и все ему честно рассказать. Я уверен, что причина вашей депрессии кроется в вашей асексуальности.

— В чем? Да я слова такого не знаю, а вы, значит, говорите.

Вы ж не Бог, можете ошибаться. Правильно? Я так Светке и скажу: мол, ошиблись вы. Врать потому что не умею ей. А если правду сказать — она ж по врачам загоняет.

Нет, конечно, если вы считаете, я могу и чаще, значит, попробовать. Если так положено. Только я чего-то вам, доктор, не верю. Вот не верю я вам — и все… Так вот, значит.

* * *

Не помню наизусть, что сочиняю.

Открыл свой молчащий телефон. А там записано у меня все… Ну, что сочиняю иногда еще. Зачем-то… И чего меня вдруг понесло?

Из человека вынули мотор. А человек — он ехал, он катился. Негодовал, раскаивался, злился, И даже взглядом согревал простор. Большое дело: вынули мотор! Тут многие гуляют без мотора. Побегают. Домчатся до упора. Колеса лопнут. Кончен разговор. Не стой, дружище! Ты теперь один. Мотор твой прозябает в отдаленье. Любовь твоя — чужая, без сомненья. Ты безмоторный, тусклый господин. Живи, дружище! Надо продолжать! Ну что, ошибка? Все-таки не пытка… Кто без любви — тому дана попытка Бескрыло эту жизнь пересекать. Ну, что мотор? Куда важней колеса! Ну, что любовь? Куда важней слова. …А ты стоишь, прозрачная едва. И ветер тень твою неясную уносит.

Ира посмотрела на меня удивленно.

Марина, 30 лет, бизнесвумен:

— Вот о чем с мужиками говорить? Не знаю… Правда, не понимаю, как отношения строить.

Про природу-погоду — не интересно. Если там по бизнесу он чего понимает — можно еще малёк поговорить. А потом чё? Только начнешь о главном, о сути, о любви, например, — они теряются. Не хотят говорить.

Поэтому влюбиться никак не получается. Их крутится вокруг — рой. А влюбиться не получается. Мне тридцатник пробило. Детей хочу. Но — чтобы в семье и чтобы в достатке обязательно. Обязательно.

Я в бедности росла. В крутой такой бедности. Маленькая стояла около витрины игрушечного магазина и понимала, что никогда — ни-ко-гда! — у меня не будет такой куклы. Мордой стены пробивала, ложилась подо всяких, извините, но вылезла из бедности. И больше не хочу туда.

— Вы сейчас очень богаты?

— Не очень. Мне еще надо мой «Порше» на новый «Бентли» поменять. На «Бентли» ездили? Шикарный автомобиль! Мягко так идет, как нож по маслу.

— Скажите, а если бы хороший человек, красивый, умный, приехал на свидание на «Мазде», у вас мог бы быть с ним роман?

— Исключено. Если он не смог на приличную машину заработать, на хрен он мне нужен?

— А с Пушкиным у вас мог бы случиться роман? Он был очень талантливый, гениальный даже, но не очень богатый.

— Исключено. Я больше бедности не хочу.

Послушайте, я понимаю, куда вы клоните. Вы меня сейчас лечить начнете, что богатство не главное? Думаете, я эту фигню не понимаю, что ли?

Я тут сидела с каким-то мужиком в Париже… Или в Брюсселе… Не помню… Вот сидела и думала: «Предположим, у меня сейчас появится новая сумочка „Луи Витон“ — стану ли я счастливей? Нет. Мне нужна любовь». Так остро захотелось, чтобы рядом сидел не какой-то очередной, а любимый человек. Я прям представила… Брюссель… Или Париж… Не важно, не помню. Красиво все вокруг, и мы, влюбленные…

Я даже вскочила и убежала от него. Он, бедный, не понял ничего.

Я хочу замуж. Но я не понимаю, как найти мужа, и, главное, как распознать в мужчине, что он может быть моим, как говорится, до доски гробовой. Для этого разговаривать с ним надо. А я не знаю, как с ними разговаривать.

— Марин, а зачем вам муж?

— Он должен меня обеспечивать, давать ощущение стабильности, удовлетворять мои потребности в роскоши.

— Все это дает банк.

— Шутите? А мне еще понимание нужно.

Нужно, чтобы он руку положил на коленку, а меня искра пробила. Чтобы я могла поплакать у него на плече. Чтобы секс был хороший, мне это важно.

Почему-то все считают, что если человек добрый, понимающий — обязательно бедный. А если богатый, то непременно кретин. Так бывает, да, кто спорит? А что, по-другому не случается?

Разве богатый человек не может быть понимающим и умным?

Бедных я сразу отсекаю. Тут вообще никакого разговора быть не может. Я не хочу в свое детство возвращаться. Я в одиннадцать лет в магазинах свеклу воровала. Клала ее в пакет с картошкой, чтобы за нее не платить. Так больше не хочу, понимаете?

И чего? Вот отсечем бедных. Они вообще не рассматриваются. Вопрос: как среди богатых найти нужного именно мне? Почему вы считаете, что это совершенно невозможно? Ну вот почему такого не может быть?

А как мужчину понять? Сексом. Секс очень здорово мужика раскрывает, в кровати все про него видно… Например, собой он занимается или тобой. Сразу заметно.

Но я в постель никогда сразу не ложусь. Я просто так развратничать не люблю. Для дела там… Я говорила. Теперь уже — нет. Только по любви. Ну или чтобы хоть какие-то чувства были. Значит, надо поговорить. И тут вопрос: о чем? Как так умело с мужиком пообщаться, чтобы главное про него понять?

Мне говорили, что вы — специалист по общению. Вот и посоветуйте мне что-нибудь в этом вопросе. Можете? Давайте!

* * *

Старость — вот в чем проблема. И не в том даже дело, что она приходит, а в том, что она приходит неправильно. Она приходит снаружи, а не изнутри, вот в чем дело.

Старость приходит не от тебя, а от других. Другие охают, ахают, шипят:

— А ты неплохо выглядишь для своих лет…

Спрашивают, виновато глядя:

— А сколько вам лет?

Другие смотрят на тебя в метро, явно раздумывая — не уступить ли место. Еще не уступают пока, но уже раздумывают.

И когда ты заходишь в ночной клуб, другие глядят на тебя с некоторым удивлением: что здесь надо этому папаше?

Это гаишник вздыхает, как бы сочувствуя:

— В вашем возрасте надо быть осторожней…

Это все они, они, они! Другие!

Ты живешь в стране, где старость — это вина, за которую надо оправдываться. «Несмотря на свой возраст, он снял хорошее кино…», «Преклонный возраст не мешает этому человеку придумать и возглавить новый бизнес-проект…» «Безусловно, что авария произошла по вине водителя преклонного возраста…»

А внутри тебя этого ничего нет.

Ну да — я полысел. Ну да — одышка иногда. Ну да, прогуливаясь с девушкой по парку, я хочу как можно быстрее оказаться в ресторане.

И что? Это ерунда все.

У льва нет часов. И даже у мерзкого таракана нет. И у волка.

Как там в «Маугли»? Акела промахнулся. Все. Промахнулся — значит, обессилел, обессилел — значит, состарился. И все. Нет никаких часов. Нет никакого времени. Сроков там. Нет этого ничего.

А у людей? Ну, ударил мне полтинник, и все вокруг начинают: «Нормально! В пятьдесят лет жизнь мужика только начинается! Полтишок — это не возраст! Крепись, мужик, ты еще свое покажешь!»

Сочувствуют. Двадцатилетним не сочувствуют, а мне — пожалуйста.

И они — тоже. Женщины.

А между прочим, в пятьдесят лет у мужика вариантов куда больше, чем в двадцать. В двадцать — что? Ты интересен практически только ровесницам, тем, кому от восемнадцати до двадцати пяти. Бывают исключения, но это — лишь исключения.

А в пятьдесят? Назад лет двадцать пять отсчитать — легко, целое море возможностей. Не говоря уже о тридцатилетних и сорокалетних. Да и на ровесниц, и на тех, кто чуть старше, тоже бывает приятно посмотреть.

Но ведь эти все, которые снаружи, долбят, они же додолбят. У них, у дятлов, не болит голова, а у тебя…

Как бы ты ни делал вид, что игнорируешь все эти сочувствия, они же в мозг попадают все равно. И — да: ты не чувствуешь старости, но старость чувствует тебя, зовет, влечет своими сухенькими руками и дряблой кожей, манит…

И тогда из тебя выходит победительность, выдавливается по капле. И тогда лысина — это уже не признак мужественности, а признак старости.

И что тебе делать, нестойкому? Любовный азарт ты меняешь на любовную мудрость.

Раньше было: вон какая — схвачу, заверчу, азартом возьму, заговорю, не упущу.

А теперь: ну какая? Такая же… Почему бы и нет? А почему бы и да? Что, не видали таких, что ли? Можно, конечно, заговорить, а можно — мимо пройти. Какая разница…

Все равно она — это не Она. И чего тогда? Да нечего и рыпаться. Сиди себе тихо, старей потихонечку.

И это ведь не твое все. Это привнесли в тебя. «Люди, годы, жизнь» — как писал один ныне почти забытый классик.

Оно, внешнее, побеждает потому именно, что нет у тебя сил с ним бороться. И азарта. А значит, желания.

А если желания нет — ничего сделать невозможно. Пыжиться — это пожалуйста, а сделать нельзя.

Вот так ты и живешь. Лет с сорока пяти. Может, позже. Но с пятидесяти точно. И летят в тебя все эти стрелы старости со всех сторон.

Ты их отметаешь поначалу, отбиваешь. Но стрел все больше, а азарт все меньше, и ты — не лев, не волк и тем более не таракан, и у тебя есть часы, которые почему-то с каждым годом тикают все быстрей и быстрей.

И постепенно ты соглашаешься с миром.

Все стареют в свой срок? Значит, и тебе пора. И при чем тут то, что внутри. Главное: снаружи.

А тут еще Та, Которая Не Звонит, — не звонит.

И вот ты едешь на случайном такси с женщиной, про которую думаешь: домовой она этого города или нет?

И это единственная мысль, которая согревает тебя. Поначалу.

Да и не поначалу тоже. Потому что других мыслей ты себе не позволяешь: старость.

— Хорошие стихи, — сказала водитель Ира. — Вы поэт? Как ваша фамилия?

— Пушкин, — пошутил я.

— Послушайте, Пушкин, а вы всегда незнакомым девушкам стихи читаете? Какой-то старомодный способ ухаживания, вам не кажется?

Тоска…

Раньше в разговорах с девушками тоски не было, а теперь все время. Еще когда они молчат, можно что-то про них придумать, но стоит им открыть рот…

Любовь обязательно начинается с придумывания. Встретил. Обалдел. Придумал: она — такая, она — сякая.

Не возникает фантазий? Лень ими заниматься? Значит, она — не Она.

А если кажется, что Она — тогда сначала придумки. Потом начинаешь жить и получать информацию. Чем больше полученная информация соответствует твоей фантазии — тем счастливей любовь. Если информация с фантазией расходится совсем, то расходитесь и вы. Вот и все.

Ира желания фантазировать не вызывала. Почему-то. И я ей ничего не ответил.

А она молчала, ожидая ответа.

Мне было очень скучно. Я хотел поскорее доехать до какого-нибудь тихого места, выпить, пострадать по Юле, ожидая звонка от Той, Которая Не Звонит…

Мне совсем расхотелось разговаривать с молодой нагловатой таксисткой.

Зачем я только читал ей стихи?

Я знаю зачем. Чтобы выглядеть оригинальным.

А зачем я хотел выглядеть оригинальным? По привычке. На всякий случай. От тоски. От надежды на то, на что надеяться почему-то не хочется.

Да мало ли — зачем?

Ира снова спросила:

— Вас зовут-то как все-таки?

— Пушкин, — вздохнул я. А потом добавил зачем-то: — Водитель такси не должен сам первым заговаривать с клиентом.

Ира ничего не ответила.

«Раньше я никогда с такой скоростью не ругался с молодыми девушками, — подумал я. — Старею».

Ира отвернулась от дороги и посмотрела на меня.

«Мы сейчас врежемся», — подумал я равнодушно.

И понял, что мы никуда не едем.

— Хреново тебе, Пушкин? — Ира смотрела лирически-изучающе.

Я слишком хорошо знаю этот взгляд.

В молодости он обещал перспективы.

В старости — ничего хорошего.

— Хреново и одиноко? Правильно я понимаю?

Не люблю настойчивых женщин.

Становилось как-то уже совсем скучно.

Анатолий, 20 лет, студент:

— Знаете, какой у меня вопрос? А вот, скажите, есть какой-нибудь способ разлюбить? Или для того, чтобы разлюбить, надо обязательно какую-то другую полюбить? Глупый вопрос… Но больше спросить не у кого. А как полюбить другую, если любишь… В общем, так. У меня была любимая. Невеста. Маша. Мы знакомы с первого класса. Вот. Учились вместе. Она очень красивая. Анжелину Джоли видели? Так вот, Анжелина в сравнении с Машей — урод. За ней все в классе бегали. И из других классов тоже. Я за нее дрался. Мне из-за нее даже зуб выбили… Ну, не весь зуб, кусок сбили. Я ее добивался. По-всякому. Рассказывать как? Не буду. А то получится, что я хвастаюсь. Добился в одиннадцатом классе. Ну, там гуляли, целовались, конечно. А потом — школу прогуляли, в кино пошли… А потом — к ней, вроде как чаю попить… Я у нее первый был. И она у меня. Решили, как только восемнадцать стукнет — в загс пойдем. Мы с ней в один месяц родились, представляете? Пять дней разницы. Оба Тельцы. Раньше мне казалось, что это — знак. Ну вот. Школу окончили. ЕГЭ нормально сдали, оба поступили в институты: она на психолога учится, я — на юриста. Каждый день встречались. Не могли друг без друга. Ну, так мне казалось.

Как только восемнадцать исполнилось, я сделал ей предложение. Кольцо подарил. Все как водится. Она согласилась, конечно. День свадьбы назначали. В начале июня должны были пожениться, и нам родители мои путевку купили в Арабские Эмираты, вроде как свадебное путешествие.

А за неделю до свадьбы Маша мне сказала, что полюбила другого, однокурсника своего. Пришла ко мне и говорит: так, мол, и так. У нас с ним — общие интересы, мы институт окончим и вместе с ним психологическую консультацию откроем на новых принципах. И ушла. А я остался. И мы с ней больше не виделись с тех пор. Я сначала думал позвонить, встретиться, отношения выяснить. Но решил: зачем? Все же выяснено уже, правильно? Она ко мне не вернется. А если бы даже и вернулась вдруг, все равно я ей не верю больше. А без веры нет никакой любви, так я считаю. Красивый, умный парень. Образованный, начитанный.

Огромные серые глаза удивленно смотрят на мир. — В Арабские Эмираты я один поехал. Родители сказали: «Поезжай, развеешься». Родители жалели меня.

И вот в Эмиратах-то все и началось. Я любую девушку сравниваю с Машей, понимаете? Машка вроде как эталон, а другие должны ему соответствовать.

Мы с Машкой эсэмэски все время друг другу посылали. И теперь если мне девушка два часа не пишет, мне кажется, что она меня не любит, и мне становится скучно. Мы с Машкой все друг другу о себе рассказывали. Но ведь не все так хотят, правда? И главное, даже если хотят, не все умеют. Я вот в Эмиратах встретил девушку. Хорошая, интеллигентная, красивая… Но молчаливая. И мне с ней сразу скучно. Мы с Машей ходили в определенные кафе, были у нас любимые. И я девушек туда же таскаю. И у меня ощущение, как будто Маша там все время сидит.

Мы с ней любили в один парк ходить, и я туда все время таскаюсь. И один, и с подругами. Вообще, мне кажется, что она как будто вместе со мной живет.

У меня возникают какие-то истории мелкие, но ничего серьезного.

Как будто между мной и девушкой моей Машка стоит и смотрит на меня укоризненно. Даже в постели. Представляете?

— А вы не пробовали привычки поменять? Для начала — ходить в другие кафе, в парк другой?

— Так а на что поменять? Просто механически? И вы думаете, поможет?

А мне знаете что кажется? Что вот уже два года прошло, а я с Машкой окончательно расстаться не могу. Что-то мне мешает. Родители говорят: только время вылечит. Жалеют меня, я ж говорю. А оно не лечит чего-то. Нет, конечно, все уже не так обостренно. Но присутствие ее ощущаю. Это же должно когда-то пройти, правда? Это же не может вечно длиться?

Я тут думал, что если любовь — процесс, то ведь и разлюбливание, если можно так выразиться, тоже процесс. А любой процесс можно убыстрить. Вот вы знаете как?

* * *

Ира Куйбышева спросила:

— Может, еще стихотворение прочтете?

— Послушайте, Ира, вы — таксист, правильно? Вот и отвезите меня до точки назначения. Кстати, мы вот сейчас с вами разговариваем, а счетчик-то работает. Мне совершенно не хочется оплачивать наш с вами треп.

Ира посмотрела в окно и закурила.

Я подумал почему-то, что целоваться она точно не полезет. Не придумано такой женщины, которая, решив целоваться, закурит сигарету.

Хотя с чего я решил, что она целоваться захочет?

Ира молчала долго.

Я понял, что, когда мы доедем до места, я ей заплачу меньше, чем будет на счетчике.

Вообще, я не люблю, когда женщины меня используют.

Хотя, если вдуматься, женщины ничем иным в жизни и не занимаются, как только используют мужчин.

А мужчины используют женщин. Так и живем.

Мне исполнилось тридцать, и я был в очередной раз одинок.

Ей — двадцать восемь, она — замужем и одинока.

Женя была настолько красива, что мой друг, увидев ее, сказал:

— Женись, старик! На таких красивых женщинах надо обязательно жениться. Совсем не важно, какая у нее душа и прочая фигня. Такая красота перекроет все.

Вокруг теплел май. Жизнь в очередной раз обманывала перспективами тепла. И всем, конечно, хотелось попасться на этот обман.

Тогда еще только начали входить в моду тусовки. На одной из них мы и познакомились.

Она была с мужем, поэтому я не стал на ней концентрироваться. Отметил про себя, разумеется, что женщина невероятно хороша собой. И все.

Женька подошла сама.

Красивая женщина — это диагноз. Женщина, знающая, что она красива, — тяжелый диагноз.

Женька все про себя знала. В ее глазах любой желающий мог прочесть вопрос: «Что, тоже хочешь меня?»

Такие женщины меня всегда пугали. Я совершенно не понимал, что могу им дать.

Если очень красивая женщина выходит из «Мерседеса», я никогда не стану с ней знакомиться, потому что я совершенно точно понимаю, что ей не нужен.

Мне всегда хотелось быть с дамами принцем, именно поэтому чаще всего я оказывался просто слугой.

Женя посмотрела на меня и сказала:

— Скучаете?

Нет на свете мужчины, который не растеряется при виде такой красивой женщины.

Я — не исключение. И потому я промямлил:

— Мм-мм.

— Евгения, — она протянула руку. — Ж еня. Так короче.

Я представился и пожал ее ладонь. Наверное, надо было бы ее поцеловать, но я пожал.

— Ты один здесь? — Женя мгновенно перешла на «ты». Мне это не понравилось. Но я не понимал, как это можно продемонстрировать, поэтому ответил, как мне показалось, грубо:

— Это важно?

— Ты еврей? — неожиданно спросила Женя.

— Почему?

— Отвечаешь вопросом на вопрос, — она расхохоталась. — Послушай, если ты скажешь, что не хочешь немедленно исчезнуть вместе со мной, я тут же растворюсь в толпе этих скучных ублюдков.

— У вас же муж тут, — промямлил я.

Она опять рассмеялась:

— Разве это твои проблемы?

Я потом много раз спрашивал Женьку, почему она выбрала именно меня. И она каждый раз отвечала мне:

— Тебя должно было бы удивить, если бы я тебя не выбрала.

Вопрос: кто кого выбирает — мы их или они нас, давно меня не интересует. Потому что выбирает судьба или Бог — как кому нравится.

Мы тут вообще ни при чем.

Почему Господь соединят людей? Лишь Ему известно. А потом, улыбаясь, наблюдает, что получится. А как именно это соединение происходит и по чьей инициативе — вопрос технический и к делу отношения не имеющий.

Мы вышли на улицу. Погода способствовала.

Женя обняла меня за шею, посмотрела в глаза, как ей казалось — нежно, и поцеловала.

Поцелуй был мощный и энергичный. Настоящий был поцелуй.

Потом она сказала:

— Я тебя совсем не знаю, но ты мне понравился. Хочешь — пойдем погуляем, поговорим… Пооботремся. Хочешь — сразу к тебе поедем. Ты один живешь?

Я жил с родителями.

Но снимал квартиру именно для таких случаев. Я не был в ней месяца полтора и боялся сразу отвозить туда Женьку. К тому же я совсем не был уверен в чистоте постельного белья. И, честно говоря, вообще не помнил, есть ли оно.

— Приберусь, — расхохоталась Женя.

Она смеялась много и радостно, по-детски. Это был правильный смех.

Женя подняла руку. Около нее сразу остановились три машины.

Мы оба сели на заднее сиденье.

По дороге Женька, прижавшись ко мне, рассказывала про свою одинокую жизнь, про то, что у нее есть сын, который на лето уезжает к бабушке в деревню, что ни муж ее, ни она мужа уже давно не интересует…

Все это было невообразимо скучно.

Потом Женя начала целоваться, и жизнь стала повеселей.

Войдя в мою квартиру, мы сразу рухнули на пыльный ковер и принялись по-киношному отвратительно сдирать друг с друга одежду.

Минут через двадцать ни с того ни с сего Женька вдруг сообщила, что у нее болит голова и вообще, надо соблюдать приличия с мужем, быстро оделась и, попросив ее не провожать, исчезла.

На столе осталась ее визитка. Визитки в ту пору еще продолжали восприниматься как элемент пижонства.

На визитке были написаны Женины имя и фамилия и телефон.

Больше ничего написано не было.

Наутро я позвонил, хотя не был до конца уверен, что Женька вспомнит, кто я такой.

Она вспомнила и даже сделала вид, что обрадовалась. А может быть, и на самом деле обрадовалась.

Мы встретились. И потом встречались все лето.

Мы все время занимались тем, чему приличного названия в русском языке нет.

«Любовь, как акт, лишена глагола», — верно заметил Бродский.

Эти три месяца остались в голове как сплошной бесконечный секс повсюду: у меня в комнате — это, конечно, чаще всего; на даче у подруги; в машине; в лесу среди муравьев и мошек; запершись в ванной на какой-то вечеринке…

И не то чтобы Женька была какая-то прям ненасытная и безумная. Или немыслимо страстная. Ничего подобного! Можно даже сказать, что она была довольно вялая.

Но при первой возможности набрасывалась на меня. А мне было приятно придумывать, что я — такой мощный и незаменимый… В ту пору еще не было такого выражения «альфа-самец», но кабы было, мне бы хотелось тогда ощущать себя именно так.

Ведь что там ни говори про возвышенную духовность и низменные страсти, мужчина не может ощутить свою силу, если не чувствует, что нужен женщине; если не ощущает ее радостную беспомощность перед его напором; если не испытывает восторг подчинения, исходящий от женщины, которая находится рядом.

Лето было наполнено теплом, любовью и свободой. Заканчивались лихие девяностые, которые в ту пору назывались иначе: годами надежд. Я умудрился остаться живым и постепенно налаживал бизнес. Мир благоволил ко мне, и Женька была символом этого благоволения.

Лето казалось бесконечным, и мы были рады верить в этот обман.

Мы были счастливы, как бывают счастливы те, кто умудряется не думать о будущем и наслаждаться настоящим.

Лето заканчивалось. Уходила свобода, уходило тепло. Но я старался этого не замечать, как всегда стараюсь не замечать неприятного.

Женька растворялась в осенней жизни постепенно, без лишних разговоров и выяснений. Просто растворялась.

Однажды я не выдержал и спросил:

— Что происходит?

— Жизнь, — расхохоталась Женька. — Происходит жизнь.

Я привычно смотрел на ее обнаженное тело, стараясь не думать, что привычка — не лучшая подруга любви.

— Мы расстаемся? — спросил я зачем-то.

— Почему? Можем пожениться. Хочешь, я разведусь с мужем, и мы поженимся? Мы можем жить у меня в квартире. Сыну я все объясню. Он хороший, добрый мальчик. Вы подружитесь.

На плече у нее была родинка. Довольно большая и пухлая. Родинка мне не нравилась. Я смотрел на нее и тосковал.

Жениться я не собирался. Ни на Женьке, ни вообще.

Я промолчал.

Больше мы не виделись, не созванивались, не списывались.

Когда я рассказал об этой истории Юльке (а я в конце концов рассказал ей все свои истории), она заметила:

— Эта Женя просто использовала тебя.

Я удивился:

— Как использовала?

— Для проведения досуга, — усмехнулась Юлька. — Ей было скучно, вот и все. Сын уехал, с мужем неинтересно. А тут ты — такой весь из себя. Лето, скучно. С мужиком всяко интересней, чем одной. Вот она и воспользовалась твой податливостью. А потом лето закончилось, необходимость в тебе отпала. Вот и все.

Юлька умела называть словами то, о чем я догадывался и так, но в чем не хотел сам себе признаваться.

Больше всего я боялся того, что женщины меня будут использовать. И, как водится, получал то, чего больше всего опасался.

Можно, разумеется, успокаивать себя тем, что я совсем неплохо провел то лето, и еще неизвестно, кто кого использовал…

И вообще, если вдуматься, жизнь — это такой бесконечный процесс использования людей друг другом. Так что ничего особенного не случилось.

Только все это мало успокаивало.

Тут ведь как. Либо ты берешь жизнь за руку и ведешь. Либо она берет тебя за руку и ведет. Либо ты ее используешь и подчиняешь, либо она тебя использует и подчиняет. Вот и все, собственно говоря.

Я никогда не хотел любовных приключений. Я хотел иметь рядом человека, который…

Человека, который… — я хотел иметь рядом. А имел дурацкие приключения.

Я хотел взять жизнь за руку, но она выскальзывала все время, выскальзывала…

Вот Юлька, казалось… И та выскользнула…

Ира задала вопрос, от которого я сразу почувствовал рвотный рефлекс.

— Пушкин, вам одиноко? — спросила Ира.

— Послушайте, Ирина Куйбышева, вы — таксист, а не психоаналитик. И я совершенно не готов вести с вами душеспасительные беседы. Доставьте меня по месту назначения, я заплачу вам, что положено. Даже на чай оставлю. И мы разойдемся. Вы — милая, интересная девушка, но у меня нет никакого настроения…

— Есть у вас настроение, — перебила меня Ира. — У вас как раз до фига настроения для разных приключений. Это настолько очевидно, что вы даже не станете мне возражать, правильно? Как большинство девочек, я вообще очень хорошо чувствую людей. А у вас на лице написана тоска и жажда каких-нибудь необычных драм и комедий.

«Почему она так со мной разговаривает? — лениво спросил я себя. — Кто она такая, чтобы так со мной говорить?»

— Послушайте, Ирина Куйбышева… — начал я.

Но таксистка снова не позволила мне договорить.

— Я могу вам помочь… Нет, не подумайте, я не набиваюсь к вам в подруги. Хотя всегда считала лысых мужчин очень сексуальными… И стихи мне ваши, Пушкин, понравились… Но у меня все хорошо в личном плане. А я, представьте себе, верная девочка. Вы, наверное, думаете, что нынче таких не бывает? Бывает. Я могу вам помочь иначе.

Николай, 40 лет, курьер издательства:

— Не знаю даже, как говорить… Неловко как-то… Мне друг про вас напел… Сказал, что вы поймете, смеяться не станете, посоветуете что-то.

Ну и вот. Я, это самое, женат… Ну, в общем… семь лет. Жена Ксения. Детей нет чего-то. Я к доктору ходил, проверял там все… Он сказал, что все в норме у меня. Сказал, у Ксюхи проблемы. Она лечится там чего-то… Я не против детей. Даже очень за. Надо же, чего там? Сороковник уже. С карьерой не вышло, так хоть дети. Я вообще рассказы пишу, но работаю курьером.

Широкое доброе лицо. Огромная борода.

Таких людей очень любят дети. Такие люди вызывают доверие.

Но именно у людей с такими лицами чаще всего почему-то и не складывается жизнь.

— У нас с Ксюхой все хорошо. Ну, как хорошо? У нас секс, это самое, как сказать… Ну, хороший очень у нас секс. Взрывной такой. Надо детали, это самое, рассказывать? Не надо? Ну и хорошо. А то как же, это самое, их рассказывать, детали эти?

Ну и вот. А год назад я, это самое, Лизу встретил. Она, это самое, книжки пишет. Про любовь. Я с ней как познакомился? Договор ей из издательства привозил. Она, это самое, предложила чайку попить. Не с какими-то там намеками, вы не подумайте, а просто. От одиночества, видимо. Она, это самое, одиноко живет. Ну и вот. Книжки пишет, а живет одиноко. Вот оно как бывает!

Там чай, сушки… Рюмочку налила. И говорила. Лиза, это самое, говорит очень интересно. Рассказывает. Она столько знает всего! Я б не поверил, что женщина может столько всего знать. А она знает.

Я вот телевизор не смотрю. Неинтересно мне. Чего-то они там про политику базарят или, это самое, грязное белье вытаскивают? Какой смысл? Тоска…

А с Лизой интересно очень. Мне, если честно, никогда ни с кем так интересно не бывало. Ну разве что с отцом… Но он умер уже. Вы не подумайте, это самое, у нас с Лизой тоже есть секс. Редко. Но есть. А как по-другому? Хотя если честно, в этом смысле она Ксюхе моей проигрывает сильно. Видимо, Бог женщине либо ум дает, либо это самое… Ну вот. Лизка флегматичная такая. Главное, когда говорит — темперамент, это самое, хлещет прям, а когда в постели… Мне оно, если честно, и не надо совсем. Но я ж понимаю. Одинокая женщина. У нее эти есть… Это самое… Потребности… Живой же все-таки человек.

Но в постели с ней неинтересно. Так скажу. Но зато поговорить…

Я теперь с ней советуюсь про все. И даже про Ксению. Или если на работе там какой завис. Лизка про все понимает и советы дает, это самое, верные всегда. Всегда. Вот как она говорит — так я и делаю. И получается хорошо. Всегда.

Удивительного ума женщина, и этой, как ее, это самое, проницательности… — Правильно ли я вас понимаю, что у вас с женой хороший секс, а с любовницей — полное взаимопонимание? Чаще бывает наоборот.

— Да я про чаще откуда знаю? Я говорю, как у нас.

Ну и вот, я завяз, это самое. Как говорится: не знаю, куды плыть… Потому что без Ксюхи не могу. Она жена мне все-таки… Мы вот даже хотели с ней идти венчаться… Я пока остановил процесс, ну, потому что… Это самое… Сами понимаете. Но мысли такие были. И дети опять же… Надежду, это самое, не теряю… И вообще, если мы с ней пару, ну, тройку дней не это… Ну, без интима… Понимаете, да?.. У меня голова начинает раскалываться, и я вообще страдаю.

И без Лизки тоже нельзя. Ни с кем же так не поговоришь, как с ней. И потом, кто мне совет даст, когда что-нибудь, это самое, случится? А оно случается все время… Мне тут в другое издательство предлагали идти, и деньги посущественнее были. Я уж совсем лыжи, это самое, навострил, но вот решил с Елизаветой поговорить. Она сказала: «Дай мне день». Ну, вроде как ей поразмышлять надо… Я через день пришел к ней, она сказала, что, это самое, перешерстила… Это она говорит так, здорово, правда? Ну и вот перешерстила весь Интернет и говорит: новое издательство на ладан дышит. Не ходи туда, Коля. Ну я и не пошел. Хотя деньги были больше. А издательство рухнуло через пару месяцев. Вот. И как же я, это самое, без нее, без Лизки, то есть?

Ну вот. Мы тут ездили с ней в Суздаль… Я, это самое, Ксюхе сказал, что у нас совещание выездное… Она поверила. Не, она вообще всему верит, смешная такая, наивная очень… Ну мы, это самое, с Лизкой и поехали на старину глянуть. Так она гостиницу по Интернету заказала. Вроде, говорят, это просто, но я не умею. И не доверяю всему этому. Если с человеком поговоришь — это одно, а так… Всю дорогу думал: приедем, а нам скажут: кто, мол, такие? А мы приехали, а они нам — здравствуйте, говорят, ваш номер такой-то вот вам ключ… Сработало, то есть. Ну и куда я без нее, это самое, сами подумайте.

— Ваша жена знает про Лизу?

— Какой! Если б узнала, думаю, очень обиделась бы… Может, даже развелась бы… Хотя мы венчаться хотели идти… Я говорил, да? Не, не знает ничего.

— А Лиза знает про жену?

— А как же?! Я же все по-честному. Я же не из тех, кто обманывает там, подличает… Я ей все рассказал.

А она — что? Значит, Николай, говорит, карма у меня такая. Знаете, что такое? Вроде как судьба. Это она про свою, это самое, карму говорила, не про мою. Вроде как испытание у нее, и надо страдать. Разойтись со мной не может, потому что, это самое, любовь у нее, вроде как, ко мне. Ну, она так утверждает. «Но семью твою разрушать, Николай, не могу», — говорит. Ну, это самое, приличный человек потому что.

Вообще, если честно, жизнь вроде как устаканилась. Никто прям особо не переживает. Лиза страдает немножко, только, это самое, мне кажется, что больше говорит про страдания, чем на самом деле переживает. Ну и вот. И вроде всем нормально. Перед Ксюхой, конечно, неловко, это самое. Но как Лиза появилась, я с ней даже лучше как-то стал, это самое, с Ксюхой. Раньше мне от нее одно надо было, ну, вы понимаете. А теперь так вот сядем, говорим… Мне Лиза что расскажет, я Ксюхе пересказываю. Она радуется, говорит: «Вот ты такой умный у меня, Колька! Когда только успеваешь все это найти, прочесть». Я ж говорю: смешная какая. Наивная.

И Лизой я не устаю восторгаться. Женщине, это самое, надо, чтобы ею восторгались, верно? В общем, неплохо все устроилось.

— А ко мне вы тогда зачем пришли?

— Неловко как-то, понимаете? Неудобно, это самое. Как-то неспокойно. Вот не понимаю почему. Вроде все нормально, всем вроде хорошо. И мне неплохо.

А, это самое, неловко. Неприятно отчего-то, сам не разберу отчего. Живи, казалось бы, да радуйся. А вот оно как все.

Тут, это самое, я, знаете, какую закономерность заметил. Жизнь вроде как все лучше. А вот это вот… это самое… ну, внутри — все хуже. Отчего — не понимаю. Душа чего-то, это самое, болит. А может, не душа. Кто разберет? Может, у меня карма такая, это самое, судьба… Только я с кармой не разобрался еще до конца. Пока.

Дай, думаю, это самое, к вам приду. Мне друг говорил, что вы советы даете. Может, думаю, поможете чем…

* * *

Всю жизнь я хотел так влюбиться, чтобы не видеть других женщин. Я думаю, это самое большое счастье, которое только может испытать мужчина.

Есть она — и больше никого не существует. Другие как бы исключены из жизни. Не то что изменить — увидеть не получается другую.

Ходят какие-то ноги, груди, глаза… А женщин нет. Не соединяется все это в женщину.

Люди есть. Мужского пола, женского. Но все — люди. Женщин нет.

Ты превращаешься в мужчину, который исключает. Не потому, что ты прям такой верный, а потому что не видишь больше никого.

Это, понятно, вечно длиться не может. Потом что-нибудь случается обязательно — с ней, или с тобой, или с вами вместе. Что-то такое происходит.

Но есть это прекрасное время — время исключения.

Ты исключаешь. Ты знаешь, что женщина все делает в связи с тобой, а ты все делаешь в связи с ней. Вы вместе всегда, даже когда не вместе. И у тебя в жизни существует основа, и ты можешь горы свернуть.

Такое бывало, но редко.

Чаще все-таки я бывал мужчиной, который не исключает. Не то чтобы я хотел с каждой встречной-поперечной. Это нет, конечно. Просто я не исключаю.

И женщины это чувствуют! Ах, до чего же прекрасно они это чувствуют всегда!

Он смотрит на женщину — и не исключает.

Нет, он не бросается, не хватает, не извергает потоки слов, не заламывает свои и чужие руки…

Он просто не исключает.

И женщина это видит. Это видит любая женщина, если только захочет присмотреться.

Мужчина как бы открывает дверь и спрашивает:

— Зайдешь?

Как они чувствуют эту открытую дверь, я не знаю. Но они чувствуют ее всегда.

И они всегда могут отличить бабника, который хочет всех, от мужчины, который не исключает.

Мужчина, который не исключает, готов к истории, готов к протяженности.

Он открывает не дверь спальни, а дверь мира.

— Зайдешь?

Она сомневается, конечно, вдруг все-таки только в спальню зовет. Она не верит своим ощущениям.

Люди вообще нелепы: они мыслям верят больше, чем ощущениям, хотя мысли часто обманывают, почти всегда, а ощущения — редко, почти никогда.

Но она чувствует: вот мужчина, который не исключает. Может случиться история, протяженность может возникнуть.

Потому что и она, и он больше всего на свете хотят не просто сильной, но протяженной любви.

Когда любовь приходит, больше всего радует, что пришла, и больше всего пугает, что будет не протяженной.

Но любовь приходит, только когда есть мужчина, который не исключает, и женщина, которая хочет протяженностью уничтожить свое одиночество.

Тот, кто исключает, — не бабник, совсем не бабник.

Бабник — это мужик, который ждет от женщины удовольствия. Тот, кто не исключает, ждет от нее протяженности. Вот в чем дело. И вот в чем разница.

Я уже много лет не исключаю. Я мечтаю встретить такую, которая заставит меня исключить…

* * *

Такое весьма назойливое появление Ирины-такистки было хорошо уже хотя бы потому, что я забыл про Ту, Которая Не Звонит.

Ну правда же, нелепо помнить про человека, который не звонит, не пишет, вообще не дает о себе знать.

Но именно о таких, черт возьми, мы думаем больше всего и именно таких-то и помним, именно такие нас и изводят, заставляя думать о себе.

Они, собственно, не звонят и не пишут именно для того, чтобы мы о них думали и помнили. И добиваются своего, разумеется.

* * *

Ира закончила свой рассказ. Рассказ был неожиданный и увлекательный — что уж тут говорить?

И предложение заманчивое. Все равно ведь я хотел куда-нибудь пойти. Почему не в этот клуб?

— То есть это какой-то особенный клуб? — спросил я. — На другие не похожий?

Ирина чиркнула зажигалкой. Она много курила. Что косвенно свидетельствовало о том, что она мало целовалась. А может, и нет.

— Да это не клуб никакой. Обычный ресторан. Вкусный. Недорогой. Там музыка играет тихая. Вы ведь не любите, когда музыка грохочет?

Я удивился:

— Откуда вы знаете? У меня это что на лице написано?

— У человека вообще все написано на лице. Надо только захотеть прочесть. — Ира улыбнулась, как ей, наверное, казалось: доверительно. — Обычный ресторан. Там просто посетители необычные. И посетительницы. Вы же хотите с кем-нибудь познакомиться, правильно я понимаю, Пушкин?

Я не знал ответа. Я хотел протяженности. Но я абсолютно не был убежден в том, что протяженность начинается в ресторане.

— А что я там должен делать?

— Вы придете, закажете еду и выпивку… Судя по тому, что вы не за рулем — вы хотите выпить. Судя по тому, что вы вызвали такси, а не своего водителя… У вас ведь есть водитель?

— До фига.

— Я так и подумала. Ну вот. Судя по тому, что вы это до фига не вызвали — поездка получилась экспромтом. Судя по выражению вашего лица и общей нервозности — экспромт был не по поводу радости, а по поводу печали.

— Ирина Куйбышева, вы подрабатываете Шерлоком Холмсом?

— Я учусь на психолога. Платно. Ради этого и рулю тут. Судя по тому, что вы не поинтересовались, почему я работаю в таксопарке, я вам не очень-то интересна.

Это было настолько правдой, что я не нашелся, что ответить.

Ира продолжила:

— Еще вы могли бы спросить: «Не страшно ли такой красивой девушке водить такси?» Все спрашивают. Но у вас нет сил даже делать вид, будто я вам интересна. Вы ж, наверное, привыкли заигрывать с девушками?

— Я не исключаю, — почему-то ответил я.

— Я вижу. — Ира ответила так, будто и вправду понимала, о чем идет речь.

Она замолчала и посмотрела в окно машины.

Я тоже посмотрел.

За окном своей бессмысленной жизнью существовал город.

Все куда-то двигались: пешком, в машинах, в автобусах… И от каждого человека на километр разило суетой и бессмысленностью.

По-прежнему глядя в окно, Ира поинтересовалась:

— Вы же не знаете, куда вам идти?

— Если честно, то нет. Но это не проблема.

— Разумеется. Но ведь это не та проблема, которую надо решать, правильно? — Ирина говорила серьезно и как-то очень настойчиво. — А я вам помогу ее решить. Подвезу прямо к дверям. Там, кстати, очень хороший сервис. Вежливый. Я сделаю с вами то, что, собственно, и должна женщина делать с мужчиной.

— А именно?

— Я лишу вас необходимости выбора. Согласитесь, что это классный подарок.

Когда Та, Которая Не Звонит, — не звонит и когда ты все время вспоминаешь свою жизнь как эпизоды любовных похождений, совсем не хочется думать и строить планы на ближайшие время. Вот совсем. Ира и тут была права. Хотелось превратиться в дощечку, которую несет поток.

Я спросил, чтобы что-нибудь спросить:

— Вам-то это зачем?

Я уже знал, что, конечно, пойду в этот ресторан. Хотя то, что рассказала о нем Ира, было странно. А может быть, как раз именно поэтому я туда и пойду.

Ира ответила просто:

— Я деньги так зарабатываю. Наша поездка стоила бы рублей четыреста, я возьму с вас две тысячи. Кроме того, ресторан платит мне за каждого привезенного клиента. Вот и все. Бизнес. — Ира внимательно оглядела меня. — Мне кажется, что две тысячи для вас — не деньги.

— Не деньги, — согласился я.

— Ну вот. Послушайте, Пушкин, вы же уже готовы туда ехать. Вам же интересно.

— А у вас точно все хорошо с личной жизнью? — неожиданно для себя спросил я.

Ира усмехнулась, завела мотор и сказала:

— Вы хотите пригласить меня в ресторан? Я вам отвечу: «Не могу. Я работаю». Вы спросите: «Какая у вас выручка самая большая?» И потом скажете эдак небрежно: «Я заплачу вам две ваши выручки, если мы пойдем в ресторан вместе». Так?

К сожалению, эта девушка становилась мне все более интересной.

Ира даже не сделала паузы — она совершенно не нуждалась в моем ответе.

Она продолжила:

— Нет, Пушкин, у меня с личной жизнью так хорошо, как редко бывает, — машина отъехала от тротуара. — Едем?

Как всякая настоящая женщина, она не дожидалась ответа. Она жала на газ.

Ольга Сергеевна, 43 года, стоматолог:

— Извините, что я к вам… Стыдно прямо. Неудобно. И вопрос у меня — дурацкий, детский какой-то… Идиотский. А мучает все равно… В общем, так. У меня муж. Василий. Васька мой. Пятнадцать лет живем, двое детей — погодки — сын и дочь, двенадцать и тринадцать лет. Жили хорошо. Не скандалили почти никогда. Называется — душа в душу. Образцовая советская семья, как говорится. Я подозревала, что так не может быть… Ну не может так быть вечно, какая-то гадость должна произойти. У всех же случается? Ну вот, и у нас должна. Может, предчувствовала, может, накликала. Не знаю. Мы вообще из Великого Новгорода. Меня позвали в Москву, в клинику серьезную, да и мы решили, что лучше будет, если дети станут учиться в Москве. Они в хорошей школе, в престижной, шесть человек в классе, не то что у нас было… Я Ваське благодарна была, когда он на переезд согласился, потому что весь бизнес его в Новгороде остался. Да что бизнес — друзья, связи. Все там. Но мне обязательно надо было переезжать, потому что в Москве, конечно, совсем другие деньги и совсем другие возможности.

А Васька на два города живет. И, опять же, я чего-то чувствовала, но отгоняла от себя предчувствия.

Короче, когда Васька сказал, что он полюбил и уходит из семьи, для меня прям такого шока не случилось. То есть я расстроилась, конечно, плакала по ночам. Но, с другой стороны, такое ощущение возникло, словно предчувствие сбылось и даже словно легче стало.

Ушел он к нашей общей знакомой, Оксанке. Я ее знаю прекрасно. Баба как баба. С двумя мужьями разошлась, решила с третьим попробовать. Не сказать, чтобы красавица — так. Карьеру не сделала. В общем, ничего плохого о ней сказать не могу.

Дети уже достаточно взрослые, я им, конечно, все объяснила. Они обиделись на отца сильно. Я их пыталась успокоить, объясняла, что такое любовь, себя корила — мол, если папа от меня ушел, значит, наверное, я ему чего-то недодавала.

Вообще дети Ваську очень любили, особенно пацан. Там — рыбалка, футбол, вообще у них были какие-то свои отношения, и поэтому парень особенно страдал. Девочка — та полегче. Но она вообще скрытная, и что у нее на самом деле на душе происходит, не разберешься никогда.

Говорит быстро-быстро, будто скорее хочет отделаться от этой истории. Почти без пауз. Как пулемет.

— Год где-то мы так жили. Васька деньги давал исправно. Приезжал с детьми пообщаться. Они не хотели, но я настаивала — отец все-таки. Зла я на него не держала почему-то. Даже не знаю почему. Обидно было, да. Новую жизнь в одиночку строить ужасно трудно — тоже так.

А вот чтобы злилась, чтобы чего плохого ему желала — этого не было.

И себя очень сильно ругала. Меня еще родители так воспитывали, что я все время была виновата. А тут — муж ушел. От хорошей жены не уходят же? Значит, чего-то недодавала ему, в Москву, опять же, увезла… Зря, может. Но как-то за год стали мы постепенно свыкаться с такой жизнью.

И вдруг он однажды приезжает… Ночью и без звонка. Он вообще-то звонил всегда из Новгорода, предупреждал, что едет. Иногда с дороги звонил. Ехать часов семь-восемь, я всегда успевала подготовиться… А тут прям без звонка. Поздно, часов в одиннадцать — звонок в дверь. А врачи — они всегда рано ложатся.

Заходит. Ни тебе здрасьте, ничего. Дети из комнат повыскакивали, он их поцеловал, бросил: «Спать идите», меня взял за локоть и — на кухню. Ну, мы с ним важные разговоры на кухне всегда вели, как все нормальные люди. Он и про любовь свою мне на кухне объявил.

В общем, говорит мне мой Васька, та любовь новгородская была помутнением сознания, болезнью, что он выздоравливает и что хочет, чтобы все вернулось, как раньше.

— Прощения просил у вас?

— Никакого прощения! Пойми, говорит: болезнь, нашло помутнение. Сейчас выздоравливаю. Давай жить, как прежде. Пожалей меня, спаси от болезни.

И тут замолчала. Как будто с мыслями собиралась. Как на преграду какую-то наскочила… Раз! — и замолчала.

— И вот тут-то у меня все началось. Не понимаю, почему. Все страдания, нервы, бессонные ночи. Не когда он ушел, а именно когда вернулся. До того себя довела — попала в клинику неврозов.

Васька переживает, страдает… Вижу, что страдает, я ж его знаю хорошо… Но и злится на меня… Может, ему легче, когда злится?

Потому что он вроде как заболел. И я его лечить должна, жалеть, а я тут сама свалилась. И тоже вроде как в жалости нуждаюсь. Нет, он в клинику ко мне приходил. Яблоки там приносил дурацкие. Я хотела, чтобы он меня пожалел. По голове там погладил, приласкал. Глупо, да?

Еще говорит:

— Если б мы с тобой жили нормально, меня б болезнь такая не настигла.

Может, он и прав? Может, я во всем виновата? Правда, дети говорят, что я во всем права. И если мне с Васькой плохо, чтоб гнала его. Так то ж дети…

Он по-прежнему в Новгород ездит — бизнес-то там. Встречается он с Оксанкой или нет — не знаю. И его не спрашиваю.

Узнать, наверное, можно — знакомых-то полно. Но не расследование же мне устраивать, правильно?

Он хмурной, конечно, стал. Раньше таким не был. Мы про то, что было у него с Оксаной, стараемся не вспоминать. Но все равно ведь вспоминается иногда.

И Васька говорит про болезнь эту, про наваждение. И явно хочет, чтобы я его пожалела. И мне его жалко очень. Потому что мучается человек. Ну, прям я вижу, как страдает. И я бы рада эту его измену болезнью считать. Но по ночам снится, как они там с Оксанкой… Чего он с ней делает… А я ж хорошо знаю, чего он делать умеет…

Вот он когда вернулся, мы с ним сразу переспали. В первую же ночь. А больше не могу. Вот не могу, и все.

Люблю его, как никого не любила, а не могу. Он кричит… Шепотом, чтобы детей не разбудить, но кричит, взывает к моей жалости. Мне жалко его, потому что человек мучается… Это я уже говорила… А все равно не могу. Было у нас пару раз… Издевательство одно… Я в клинике неврозов спрашивала: как вернуть старые отношения?

Они лекарства дают. Причем тут лекарство? Я ведь никогда не задумывалась, что такое любовь. Васька у меня — второй муж. Ну, еще там были мужики. До Васьки. Тепло с человеком, радостно — любовь. Похолодало — расходимся. Вот и вся наука любви.

А теперь вот думаю: может, это действительно болезнь, и в том, что она у Васьки возникла, я виновата?

И, главное, я готова его жалеть. Приходит такой поникший, глаза потухшие… А всегда горели. Всегда! Жалко, конечно… Но вот я спрашиваю сама себя иногда: «Ольга, а ты простила его?» То есть забыла?

И не знаю, что себе ответить. И так получается, что если болезнь — то прощать вроде бы и нечего. Да еще если я виновата…

А потом Оксану вспомню, думаю: так все болезнью можно назвать, любую подлость, правда? А потом он приходит, посмотрю на него… Знаете, так хочется, чтобы все было как раньше! Хорошо же было! Жили же хорошо. И вот живем вроде, вместе опять. И дети постепенно обратно привыкают. Они хорошие у меня, меня жалеют… И в отпуск вместе вчетвером собрались.

А чего-то не так. И главное, что из-за меня… Получается, что я во всем виновата опять. Надоело это, виноватой быть, вы бы только знали. Но если из-за меня хорошо не получается, значит, моя вина?

И что делать? И как быть?

Запуталась я, в общем…

* * *

Двух тысяч у меня не было.

Я дал Ире пять и буркнул:

— Если сдачи нет, то и не надо.

Ира достала сдачу, отсчитала три бумажки, протянула мне и сказала:

— Пошли.

Мы двинулись куда-то вглубь двора. Пересекли двор, потом — какой-то переулок…

— Вы извините, — мне показалось, что даже в темноте я вижу, как Ира улыбается. — Здесь никогда нельзя припарковаться. Центр все-таки. А там, где мы встали — можно. Но придется идти — тут недалеко.

— Может быть, вы решили меня похитить? — попытался я пошутить.

Ира не ответила. Мы пересекли еще один двор.

Ира остановилась у обычного, ничем не примечательного подъезда.

Почему-то мне совсем не было страшно, хотя я терпеть не могу неожиданности. Мой опыт подсказывает: они всегда неприятные.

Любое дело своей жизни я должен подготовить так, чтобы исключить сюрпризы. Мои помощники знают: организуя мою поездку, они должны просчитать каждую мелочь, и если, например, в городе N меня встретят не на той машине — помощник будет уволен. То же ждет его, если окно в номере будет открываться на шумную улицу.

Господь, конечно, ироничен, это я точно знаю. Со мной, во всяком случае, Он поступил забавно. Мне — человеку, ненавидящему неожиданности, — он дал в качестве основы жизни женщину — самое непредсказуемое на свете существо.

Любовь так изводит меня именно потому, что никогда не ясно, чего от нее ждать.

Бизнес в нашей стране, конечно, тоже непредсказуем. Но в сравнении с любовью он — просто остров стабильности.

Вот, например, Та, Которая Не Звонит… Я был уверен, что она позвонит. Или напишет. Абсолютно был уверен. Все сделал для этого. И чего?

— О чем задумались? — Ирина тронула меня за локоть. И вот я — человек, обожающий все планировать, — иду с незнакомой женщиной — таксисткой! — в дом, где, как она утверждает, находится ресторан, и почему-то совершенно не нервничаю. Хотя ни на доме, ни в подъезде — нигде! — нет никаких указателей.

И куда меня ведет эта странная шоферка, совершенно не ясно.

Ирина угадала мои мысли, что, впрочем, было нетрудно:

— Вас удивляет отсутствие рекламы? Я же вам говорила: это — необычное место. Сюда просто так, с улицы, нельзя прийти.

— Место сводничества? — спросил я, чтобы подбодрить самого себя.

Ира не ответила.

С печалью я подумал, что Ира принадлежит к женщинам, которые умеют не отвечать на вопросы мужчин. То есть именно к таким, которые мне нравятся больше всего.

Мы вошли в обычный подъезд.

Ира вызвала лифт.

Двери открылись с неприятным скрипом.

В лифте был вполне детективный полумрак.

«Вдруг это действительно похищение?» — лениво подумал я.

И сам себе не поверил.

Можно было развернуться и уйти.

Но желания такого не возникало. Почему-то.

Ехали молча. Я смотрел Ире в затылок и пытался разобраться: страшно мне или нет.

Мы вышли на лестничную клетку, где была всего лишь одна дверь.

Ирина нажала на кнопку звонка.

Через мгновение дверь открыл высокий метрдотель с замёрзшей улыбкой на глянцево-красивом лице.

— Вас приветствует ресторан «Здравствуйте!» — выкрикнул он.

— До свиданья, — сказала Ира. — Было приятно познакомиться. Ничего не бойтесь. Вам здесь будет хорошо. И интересно, надеюсь.

Ира исчезла.

А передо мной открылось пространство. Казалось совершенно невероятным, что в обычном доме на последнем этаже может раскинуться такое большое пространство.

Ресторан как ресторан. Барная стойка. Столики. За столиками — люди. В основном по одному. Но и есть пары. Тихая музыка, как Ира и обещала.

Метрдотель сделал широкий жест — к азалось, он сейчас начнет танцевать русский танец, и произнес, не снимая улыбки с лица:

— Выбирайте столик.

Я выбрал столик в углу, откуда можно было наблюдать за всем происходящим в ресторане. За чем мне надо наблюдать, я не знал, но наблюдать хотелось.

Подошла официантка…

Официантки мне всегда кажутся красивыми и желанными.

Когда я сказал об этом знакомому психологу, он объяснил, что у меня нереализованное желание заботы: я, оказывается, жажду, чтобы обо мне заботились, и любая женщина, проявляющая ко мне внимание, представляется мне красавицей.

Интересно, а в мире много людей, у которых желание заботы о них — реализовано?

Официантка ресторана «Здравствуйте!» была объективно прекрасна, если, конечно, слово «объективно» можно отнести к красоте. Я не буду ее описывать — зачем? Просто поверьте, что она была объективно прекрасна, и представьте, какой хотите.

— Меня зовут Юлия, — сказала официантка. — Я буду вас сегодня обслуживать.

Она протянула меню.

— Как вас зовут? — зачем-то переспросил я.

— Юлия. А почему это вас удивило? Вам не нравится это имя? Или у вас с ним что-то связано?

«Какое твое дело, красивая официантка?» — хотел сказать я.

Но сдержался.

Взял меню, произнес спокойно:

— Спасибо.

— Я подойду через пару минут, — официантка Юля улыбнулась, конечно, очаровательно. — Может, выпить что-то?

— «Глен Гранд» есть у вас? Сто пятьдесят. Лед отдельно. И грейпфрутовый фреш.

Она отошла, ничем не покачивая.

Я давно заметил: красивые и умные женщины ходят, не покачивая бедрами. Не знаю, почему так происходит. Но происходит всегда именно так.

Что-то я много внимания стал обращать на женщин. Уже на всех обращаю внимание, даже на таксисток и официанток.

Я, конечно, не исключаю. Но не до такой же степени!

Видимо, такое излишнее внимание к особам женского пола является признаком абсолютной пустоты. Оно означает попросту, что я не могу больше быть один и готов вцепиться в кого угодно.

И эта еще не звонит… Вечер, город, такси, ресторан «Здравствуйте!» — все это отвлекало как-то.

И вот я опять гляжу на телефон. А телефон глядит на меня. И молчит.

С Той, Которая Не Звонит, мы познакомились в Фейсбуке.

«Вы можете их знать», — предположил Фейсбук и показал мне ее лицо.

Я зашел на страничку.

У нее был испуганный взгляд. Мне очень нравятся женщины с таким взглядом, потому что мне кажется: я могу им помочь. Я придумываю, что я им нужен. Из всех моих фантазий о женщинах придумка о том, что я ей нужен, нравилась мне больше всего. Эта фантазия давала перспективу. Так, во всяком случае, я врал себе и привычно верил своему вранью.

Мы зафрендились. Потом — личка. Потом я спросил: «А какие у Вас планы на вечер?» А она ответила: «Встретимся?»

Она была кандидат наук. Занималась языческой Русью. Рассказывала мне какие-то неинтересные истории про древних славян, я слушал, пытался вникнуть…

Ее вообще не интересовала моя реакция. Никогда и ни на что.

Вместе с ней мы отпраздновали ее сороковник. У нее было два официальных мужа и два гражданских. Они приучили ее рассчитывать только на саму себя.

Она привыкла жить сама по себе. И совершенно не хотела переучиваться.

Удивительно, но наши женщины совершенно не умеют жить вдвоем. Мужчины, может быть, тоже не умеют, но я этого не знаю, и, честно говоря, меня это мало волнует. Меня волнуют женщины.

Наверное, это мы, мужчины, вынуждаем их быть самостоятельными. Наверное… Но наши дамы совершенно не умеют иметь в виду своего кавалера.

Они могут хорошо заниматься любовью. Они могут, надевая радостное лицо, выполнять просьбы, особенно здорово могут делать одолжения, и это им очень нравится. Они, разумеется, могут кокетничать. Вести войну. Делать так, чтобы ты думал о них днем и вечером. Некоторые из них даже, наверное, могут любить.

Но иметь в виду мужчину не умеют. Особенно те, которым за…

Если жизнь приучила женщину рассчитывать только на себя, никакой любовью эту привычку не переделать.

Виноваты в этом, разумеется, мужчины, как и во всем остальном. Они испортили женщин своим равнодушием.

Когда она рядом — она твоя. Ты говоришь ей слова. Она слушает. Она смотрит. Все хорошо.

Как только она уходит — она исчезает. И чем более настойчиво и нервно ты говоришь ей, что она тебе нужна, тем явственней она исчезает.

Ты всегда — эпизод ее жизни. Фрагмент. Более красивый или менее, более значительный или менее. Но фрагмент.

Не вся ее жизнь, а кусочек. Жизнь проходит без тебя. Она так привыкла.

Она сливается с тобой только в постели.

Потом встает и уходит жить свою жизнь. Иногда пишет или звонит. Но всегда живет так, как привыкла. Так, словно тебя нет.

— Я боюсь к тебе привязаться, — говорила Та, Которая Не Звонит. — Потом отвыкать тяжело…

Она говорила то, что думают они все.

Поначалу мне это очень нравилось. Эта была задача, которую интересно было решать: я хотел доказать ей, что вдвоем жить не просто спокойней, но интересней.

Да правильней наконец.

Я перестал играть в игру «Кто позвонит первым?» — и звонил сам.

Я говорил слова любви не для того, чтобы мне ответили, а потому что хотелось.

Я помогал ей всем, чем мог и не мог. Стараясь облегчить ей жизнь, я участвовал в ней невероятно активно.

Я выучил слова «Как тебе удобней» и бесконечно говорил их.

Я заставлял себя не обижаться, когда она уезжала с мамой на дачу и исчезала, как в дыру: ни эсэмэсок, ни звонков.

Я говорил ей:

— Я не могу без тебя.

Она отвечала:

— Я тоже соскучилась.

Я просил ее:

— Давай увидимся.

Она отвечала:

— Как получится.

Я спрашивал ее:

— Какие у тебя планы на завтра?

Она отвечала:

— Завтра посмотрим.

Я заставлял себя не злиться.

Я придумал, что если я буду к ней относиться так, то она будет ко мне относиться так же.

Всю жизнь я мечтал встретить женщину, которую не надо будет переделывать.

И всю жизнь я разными способами их переделываю.

И всегда проигрываю.

И продолжаю переделывать.

Она не менялась. Но я был упорен.

В любви опыта нет — черт меня дери, повторяю это еще сто раз.

Ну нет никакого опыта в этих отношениях. Ты каждый раз думаешь, что она — другая и что с ней все будет по-другому.

А она, разумеется, оказывается такой же. И с ней все происходит так же.

Грабли бьют тебя по голове. И ты радостно бежишь к следующему огородному инструменту.

Та, Которая Не Звонит, не менялась.

Она никогда ничего не делала первой. Никогда и ничего. Она словно уберегала себя от ощущения, что я ей нужен.

Я мечтал, что однажды войду к ней в квартиру, и она бросится меня обнимать. Я буду стоять, а она подбежит ко мне. Я придумал, что, если такое случится, это будет означать начало какой-то новой жизни.

Так не случилось никогда. Она всегда ждала, чтобы я подошел первым. Дальше все происходило вполне лирично и даже местами сексуально, но начинать должен был я.

Даже в постель она всегда ложилась одетой, потому что я должен был ее раздевать. Я должен был продемонстрировать свое желание, и тогда уже она откликалась.

Она всегда откликалась. И никогда не звала.

Любовь — это когда человек всегда имеет тебя в виду, все, что делает, делает в связи с тобой.

Любовь — это не когда ты с ней, а потом одинок; с ней, а потом опять один… И так все время.

Нет! Любовь — это когда ты все время с ней. Всегда. И когда ее нет — она понимает, что ты думаешь о ней, живешь с ней. И когда ее нет, она еще больше с тобой, чем когда она рядом.

Вот это — любовь.

И я думал, что я докажу это ей — Той, Которая Не Звонит. Неужели я, такой умный, такой сделавший себя сам, не смогу доказать женщине, которую люблю, что жить вместе лучше, чем поодиночке?

Это была хорошая задача.

Задача манит, когда она хоть немного решается. Хотя бы чуть-чуть. Когда есть хотя бы какое-то движение к ее решению.

Если всего этого нет, то в какой-то момент задача начинает бесить.

Почему я решил, что Та, Которая Не Звонит, будет брать с меня пример? Почему я думаю, что ей понравится жить вдвоем, если она привыкла жить одна? Почему мне всерьез кажется, что если я постоянно думаю о ней, то и она постоянно думает обо мне?

Каждый человек как живет? Как ему удобно, так и живет.

Ей удобно жить так. И она будет так жить. Так, словно она — это целый мир, в который иногда можно запускать других людей. Например меня.

И иначе она жить не станет. Потому что так ей удобно. А по-другому нет.

И мне никогда не удастся объяснить Той, Которая Не Звонит, что вдвоем жить интересней, чем поодиночке.

Потому что как жить в одиночку, она знает. А как вместе — нет. И эти новые знания ей ни к чему.

Потому что у нее есть навык жить одной. А вместе — нет. И нафиг ей этот новый навык не нужен.

И мне, пятидесятилетнему упертому ослу, уже давно пора бы понять, что их переделать невозможно. Нервы попортить, страстями поиграть — это да. Это может быть.

А переделать — нет.

Официантка поставила на столик виски, сок, лед и спросила:

— Выбрали?

«Юлия» — прочел я на бейджике.

«И чего она именно Юлия? Я пытаюсь про эту Юлию забыть, а тут — снова…»

— Юлия, а что бы вы сами посоветовали?

— Вы предпочитаете: мясо, рыбу?

— Я предпочитаю взаимопонимание, — зачем-то сказал я.

И понял, что с жизнью надо немедленно что-то делать.

Потому что очень уж мне не нравится то, что жизнь делает со мной.

Степан Семенович, 61 год, пенсионер; Людмила, 30 лет, его дочь

ЛЮДМИЛА:

— Давай рассказывай про свою позицию. Послушаешь, что тебе умные люди скажут. СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Сама рассказывай. Сама привела, сама и рассказывай.

ЛЮДМИЛА:

— Извините… Папа просто нервничает… СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Ничего я не нервничаю. Я по-удавски спокоен.

— Как?

ЛЮДМИЛА:

— Извините. По-удавски — значит, как удав. Папа так говорит.

Нервничают, конечно, оба. Но папа все-таки старается сохранять спокойствие. Дочка даже не старается.

ЛЮДМИЛА:

— Хорошо. Я сама расскажу. Это мой отец. Его Степан Семенович зовут. Ему шестьдесят один год. Он всю жизнь работал на… СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Это к делу не относится. ЛЮДМИЛА:

— На ответственной работе. У него была жена, мама моя. И вот два года назад мама умерла… И вот тогда папа…

СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Неправильно рассказываешь. Мы с Аллочкой моей тридцать пять лет прожили. Тридцать пять! Дочка, к сожалению, только одна. Мы-то как думали: сначала родим дочь Людмилу, потом обязательно сына Руслана. С сыном не получилось. Болезни там… Она вообще, Аллочка, болезненная была всегда. Я ее и полюбил за ее бледность. Всегда бледная, и — огромные глаза.

ЛЮДМИЛА:

— Мама очень красивая была. СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Не перебивай отца, сколько раз учить! Сиди по-удавски и молчи! Красивая, да. И умная. За тридцать с лишним лет не поругались ни разу, верите? И, главное, никакой одной такой смертельной болезни не было у нее, рака там или инфаркта. Просто гаснуть начала. У людей, которые чувствуют смерть, глаза начинают внутрь смотреть, не замечали? У нас у всех наружу, а у них — внутрь. Вот и у Аллочки такое было…

ЛЮДМИЛА:

— Папа, не отвлекайся. СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Поучи меня… И вот… Значит, умерла она. ЛЮДМИЛА:

— Два года назад. СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Перед пенсией как раз. Умерла. Отпели мы ее, как положено. А места на кладбище мы заранее с ней купили, чтоб не мучиться потом… Могила на двоих. Вот.

ЛЮДМИЛА:

— Папа!

СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Что папа, папа? Нет у меня никакой проблемы! Ты считаешь, что есть, — сама и рассказывай.

ЛЮДМИЛА:

— Проблема какая? Мой папа совсем не хочет обращать внимания на женщин. А он же еще крепкий мужик! Вот артист Краско старше отца, а на молодой женился.

— Вы вместе живете?

ЛЮДМИЛА:

— Да по отдельности мы живем! Рядом, но по отдельности. Вы что думаете: я отца родного сбагрить хочу? Я счастлива только, когда он приходит. Я его обожаю. И он меня. Это он только с виду такой строгий, а на самом деле вы даже представить себе не можете, какой он нежный человек. Вы бы видели, как он с дочкой… Ну, с внучкой своей общается… Ну не могу я смотреть, как он мучается.

СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Не мучаюсь я ничего!

ЛЮДМИЛА:

— Мучаешься! От дочки не скроешь! Одиноко ему, я понимаю. Мужику нельзя без бабы, я извиняюсь. Он же не старик какой-то, правильно? Я маму очень любила свою, очень. И если она сейчас смотрит на нас с небес — то мучается. Я прям чувствую, как мучается из-за отца…

СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Да в том-то и дело, что смотрит Аллочка моя… Мы с ней не венчались, врать не буду. Мне нельзя было венчаться при должности моей… Но то, что мы встретимся с ней еще, я верю… Про Бога не знаю ничего, нас по-другому воспитывали, у нас коммунистическая партия была бог, но вот то, что встретимся с Аллой, знаю точно. Да даже и не в этом дело. Дочка моя, ну, Люда, она, правда, меня очень любит. Хорошая дочь. И муж — он второй у нее — хороший.

ЛЮДМИЛА:

— Это тут при чем?

СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— И первый был хороший тоже. Внучка у меня… Вот… А дочь за меня переживает. Это я понимаю. Она вот представляет, как сижу я один вечерами, телевизионный этот базар отсмотрел уже весь и вот сижу, грущу, пью водку и плачу.

ЛЮДМИЛА:

— Не так разве?

СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— А хоть бы и так. Но не так. Людка хочет, чтоб я новую семью обрел, понимаете? Ее как первый-то ее муж бросил… Хороший был человек, но бросил…

ЛЮДМИЛА:

— Папа, перестань!

СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Так она сразу за нынешнего замуж вышла. Не может потому что быть одна. И так обо мне тоже судит. Год как прошел — начала каких-то женщин в дом ко мне водить. То вдруг уборщица какая-то будет мне помогать. Что я сам полы не вымою и посуду за собой? То какая-то повариха… Но она ж вкуса моего не знает? Не знает. Как будет готовить? То вдруг стала меня с собой в гости брать. Чего, думаю, берет? Ну, иду. Дочка просит — иду. Потом только понял, что это она меня с женщинами знакомит… Но я вам доложу: сколько женщин одиноких… Сорок пять плюс, как нынче говорится! Кошмар! Просто сваха какая-то она у меня, дочка.

ЛЮДМИЛА:

— Ну вот объясните вы ему: не должен человек один жить! Неправильно это! Он уже сам с собой начал разговаривать, куда это годится?!

СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Я всегда сам с собой говорил. Почему нет? Нормальное дело. Дети маленькие вот все время сами с собой беседы ведут — и что? Вот вы можете ей объяснить, что я один никогда не бываю? Рюмочку налью, сижу, с Аллой разговариваю. Фантазийно, конечно, но в то же время и по-настоящему. Думаю про нее. Я сплю на белье, которое Алла купила. На завтрак готовлю то, что она мне готовила. Раньше через день на кладбище ходил, а теперь — раз в неделю. Думаю, дальше реже ходить буду, потому что нет ее там, в земле…

ЛЮДМИЛА:

— В каком смысле — нет? Ты мне не говорил ничего такого…

СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Нет, я в том смысле, что та Алла, которую я любил, она не в земле. Труп в земле. А она нет. Она не там где-то. Но где-то есть… Мне с ней вдвоем дома лучше, чем с какой-то там поварихой или уборщицей. Я пытаюсь это Людке объяснить, а она не понимает. Говорит, что я с ума сошел.

ЛЮДМИЛА:

— Я так не говорю.

СТЕПАН СЕМЕНОВИЧ:

— Ну, думает. А я дома по-удавски спокоен. Всегда. Абсолютно. Я, Аллочка, рюмочка… Чего еще надо? Людка меня к вам зачем привела? Чтобы вы мне объяснили, что мне надо женщину искать. А я-то зачем пришел? Чтобы вы, наоборот, ей растолковали, что мне так лучше. Одному. Потому что я не один. Ну, не уходит Аллочка из головы, что я могу поделать? Разве это плохо? Или из души? Не знаю этого всего. Мы тридцать лет с ней прожили, куда мне еще? Кто? Зачем?

Вы не подумайте: я Людке очень благодарен, что она за меня так переживает. Правда. Я тебе, Люд, благодарен очень. Только мне лучше, как сейчас.

Я хорошую жизнь прожил. У меня дочка, внучка. У меня работа была важная. Сейчас все пытаются мою прошлую жизнь перечеркнуть, а не выйдет ничего. Люди-то все помнят. Те, кому я помогал, те, для кого строил, — они помнят. И Аллочка у меня. И все это уже не отнять, понимаете? С этим и умру. Там и Аллочку встречу. Где — не знаю, но знаю, что встречу…

* * *

Официантка Юля поставила на стол свекольник и улыбнулась.

Ее улыбка не была приклеенной. Она возникала и исчезала. При определенной фантазии, можно было даже представить, что улыбка появляется по моему поводу.

Я улыбнулся в ответ. Получилось неискренне. Но это не важно.

— Я хотела вас предупредить, — Юля продолжала улыбаться, — что к вам может кто-нибудь подойти и предложить разговор. Вас предупреждали? Вы можете разговаривать или не разговаривать, можете устанавливать любую таксу… Это ваше право. Единственное: нельзя ругаться и хамить. Тогда мы будем вынуждены попросить вас уйти, но я убеждена, что до этого не дойдет.

— Что значит: устанавливать таксу? За что?

— За разговор, — о бъяснила Юля. — Вы можете устанавливать таксу за разговор, разве вам не объясняли?

Разговор — это действие. Любое действие стоит денег. С другой стороны, подошедший или подошедшая может сам или сама попросить денег за общение. Это ваш выбор: давать или не давать. Захотите говорить с этим человеком — заплатите. Не захотите — не надо…

— У вас разговоры оплачиваются, как роуминг?

И снова Юля улыбнулась. Каждый раз у нее получалось улыбаться естественно.

— Подойти может женщина, мужчина или даже пара. Вы имеете право в любой момент прервать разговор или даже вовсе его не начинать. Только вежливо. Впрочем, вы явно человек интеллигентный. Если вас не устроит цена, вы можете вежливо отказаться. Никто не обидится.

Ресторан «Здравствуйте!»… Место, где оплачивается общение… Почему нет?

Когда таксистка Ирина про это рассказывала, я не поверил. Как-то не привык я верить незнакомым женщинам, что бы они ни говорили.

Получается, что таксистка с революционной фамилией говорила правду.

Вообще-то виски закусывать не надо. В этом и состоит прелесть этого напитка. Водку надо пить и закусывать. А виски можно медленно и с удовольствием потягивать.

Водка незаменима в резком разговоре, когда надо принять решение. Она прекрасна под вкусную еду. Во время скандала тоже сгодится. Под нее также хорошо тосковать: опрокидывать рюмашку и тосковать.

А виски чудесен для неспешной беседы, для которой подходит также определение «милая». Потягивая виски, хорошо наблюдать за окружающей жизнью или за своим собеседником. Если ругаться лучше под водку, то рассуждать — под виски. Сам по себе стакан виски с позвякивающим в нем кусочком льда уже придает весомость любой фразе.

Водка — для эмоций, ссор и братаний.

Виски — для неспешности, спокойствия и благообразия.

А я вот выпил виски и закусил ложкой свекольника.

Это неправильно, конечно, но очень вкусно.

Кстати! Минздрав предупреждает! Алкоголь опасен очень для всего.

Минздрав вообще горазд предупреждать о том, что не представляет никакой опасности.

Конец

Юрий, 45 лет, охранник, муж; Мария, 40 лет, медицинская сестра, жена

ЮРИЙ:

— Она мне изменяет, я точно знаю. С заведующим отделением. Она мне говорит: «У меня — ночное дежурство». Хорошо. Бывает. Я ночью на машину — и к больнице. Два окна горят, понимаете? Два. Ну, в их отделении. Одно — ординаторская, они там ночи проводят. А второе — чего горит? Я высчитал: это окно завотделением. Главное — погорит, погорит и погаснет потом. Погаснет, понимаете? Даже противно представлять, что они там делают…

МАРИЯ:

— Я объясняла уже сто раз: у нас завотделением развелся. Иногда у друзей ночует, бывает, что и в больнице. Не может пока квартиру снять — такую, чтоб приличную и недорогую. У нас медики сами знаете сколько получают… ЮРИЙ:

— Развелся… Ну, вы понимаете… А тут я к ней в больницу зашел… Я люблю так неожиданно нагрянуть, ну, меня знают все, пускают запросто. Ну и вот, я зашел… А она у больного сидит… Красивый такой мужик, мощный… Хохочут… И еще он ее за руки берет. Представляете? Как бы случайно.

МАРИЯ:

— Этому человеку предстояла сложная операция… У нас — сердечно-сосудистая хирургия… Он боялся очень. Я пыталась ему настроение поднять, вот и все.

Красивые люди. Оба. Яркие. Наверное, когда идут вместе, на них обращают внимание.

Про таких говорят, что они очень подходят друг другу.

ЮРИЙ:

— Не, и как я ни зайду, она все время в палатах с мужиками кокетничает. Главное, другие-то сестры так не шастают по палатам, а эта — нате здрасьте! Вот вам, наверное, кажется, что отделение — это где больные лежат? Отчасти. Но эти больные — они же мужики, понимаете? Лежит много мужиков. И она среди них королевой ходит.

МАРИЯ:

— Я устала объяснять… Вы мне, может быть, тоже не поверите, но я люблю свою работу, ей-богу. Потому что там люди, которые нуждаются в моей помощи. Я им могу помочь. Есть сестры, которые… как бы сказать?.. формально относятся к работе. А я так не могу. Жизнь человека — она, конечно, от хирурга зависит, тут что и говорить. Но и от меня тоже. Пусть немножко, но зависит. От того, в каком настроении человек на операцию уедет… Это же важно. А после реанимации? И выхаживать надо… ЮРИЙ:

— Тоже мне — ангел.

Удивительная пара.

Она — как будто испуганная. А он — как будто агрессивный.

Но все это словно понарошку, не по-настоящему… МАРИЯ:

— Я от денег никогда не отказываюсь, врать не буду. Но не ради них, ей-богу. Вы же знаете, зарплата у нас не очень большая. Но не ради денег, правда… Не знаю, как сказать… Знаете, есть такие больные, которые ко мне на 8 Марта приезжают — цветы подарить или там конфеты. Некоторые много лет ездят.

ЮРИЙ:

— Я видел это. Приезжает такой бугай на «мерсе». Его, конечно, в больницу не пускают, так она сама сбегает к нему. Обнимаются, целуются… МАРИЯ:

— Что ты врешь? Поцеловала его, да. У него, знаете, какой тяжелый случай был, у мужика этого? Шансов почти не оставалось выжить. А выжил. И ты его еще бугаем называешь. Фантазируешь ты много, вот что я тебе скажу. Понимаете, Юрка сидит там, на базе своей, ночами, вроде как охраняет. Работа-то непыльная: главное — сидеть.

ЮРИЙ:

— Ответственная работа, знаешь, если что случится…

МАРИЯ:

— «Если что» еще не случалось ни разу. Вот он от тоски рассказы начал писать и в Интернете размещать. Неплохие, кстати, рассказы, я потом вам ссылочку дам — можете почитать. У Юрки поклонники даже появились, читатели. И все бы оно ничего, только у него фантазия некстати разыгралась. Такие про меня истории придумывает… Я сама диву даюсь!

— Юрий, скажите, а вы почему жене не верите? Она вас когда-нибудь обманывала?

ЮРИЙ:

— Свечку я, как говорится, не держал, конечно. Она все время с мужиками там… Хохочет, обнимается… И еще эти ночные дежурства. Вы были в больнице по ночам? Пустыня. Тишина. Идешь — шаги отзываются как в каком-нибудь американском триллере. Там по ночам чего хочешь делай — никто не узнает.

МАРИЯ:

— Вот как ему свою верность доказать? Я не знаю. Мне когда домой звонит любой мужчина… Да даже тот же завотделением… Я отклоняю звонок. Потому что если он только услышит, что мне мужчина звонит, — скандал! Крик! Обзывает меня всякими словами неприличными…

Слушайте, мне прям иногда даже хочется ему изменить, ей-богу! Ну чтоб хоть ругал — так за дело. А то страдаю непонятно за что.

ЮРИЙ:

— Измени только, попробуй…

— А почему вы так уверены, что Маша вам верна?

ЮРИЙ:

— Да кто ж ее разберет? Вот когда вижу ее, понимаю: не может моя Машка мне изменять. Не может, хоть ты что! Мы вот восемь лет с ней живем, и все бы хорошо, если б не больница. МАРИЯ:

— Если б не работа твоя! Я ему сто раз говорила: меняй работу! Найди такое дело, чтоб на фантазии меньше времени оставалось! Чтобы уставал по-настоящему, как мужик! Мне плевать на деньги. Ты б лучше делал что-нибудь такое серьезное, а не забивал башку всякой ерундой. Извините…

ЮРИЙ:

— Ну вот. Когда она рядом — все хорошо. Но вот ночью… Я прям представляю все. Вижу, понимаете? Рассказы про это написал. Ссылочку вам оставлю, права Машка, почитаете, если что. Я ей сто раз предлагал работу менять.

МАРИЯ:

— На какую? Кому я нужна? Да и потом, мне нравится дело мое, потому что в нем смысл есть. Куда я пойду? В магазин людей обвешивать? Так ты и там найдешь к чему придраться. Мужчины — они ж везде есть, правильно? А ты ж к любому приревнуешь. К любому!

Не знаю прям, что делать. Тупик. И ведь любим мы друг друга.

ЮРИЙ:

— Да как бы не любили, разбежались бы, и все. МАРИЯ:

— Любим. А мучаем. Что это за любовь, если люди друг друга мучают?

ЮРИЙ:

— Ты бы с мужиками поменьше якшалась, не было бы проблем.

МАРИЯ:

— Вот опять. Ума не приложу, что делать. Любим и мучаем. Бывает так? Вы же много чего видели, скажите: бывает?

Давай попробуем вместе. Ветер метет сугробы. Давай попробуем в десять. Ну что тебе стоит? Попробуй! Одиннадцать и двенадцать… Мертвый я или живой? Как я устал касаться Воздуха за тобой. На расстоянии звука, На расстоянии тела Порознь быть — мука. Вместе — другое дело. Выстрадай расстоянье. Вместе шагать. Рядом. Вычеркни расставанье Словом своим или взглядом. Глупые эти дали. Жуткие эти закаты. Как же меня достали Жизненные невозвраты! Не обещай мне вечность. Вечность затянет в глушь. Пообещай беспечность Вместе томящихся душ. Через любые мотивы, Музыки и города Вместе мы будем живы. — Ну что же? В десять тогда?..

Как-то я это сразу написал. Сходу.

И ручка оказалась в кармане. Можно, конечно, прямо в телефоне слова в рифму писать, но не люблю. И что, конечно, самое удивительное — в этом «Здравствуйте!» салфетки оказались настолько плотными, что на них можно было писать.

Я и написал. Зачем я все это пишу, не знаю. Вообще, мне кажется, ни один пишущий человек не понимает, зачем он пишет. Если, разумеется, он пишет не ради денег, детективы например.

Но у меня, как говорится, деньги в другом банке.

Зато я точно знаю, кому я это пишу. Я это пишу Юльке. И Юлькой.

Мы давно уже расстались. И чего только не было у меня с той поры, и как ни пытался я выкинуть ее из своей души — и выкинул, в общем-то, превратившись в мужчину, который не исключает…

Но если вдруг рифма возникала в голове, то она была связана только с ней. Словно рифма и ритм намертво приклеились к Юльке и ходили лишь вместе.

Когда я понял, что у нас все закончилось…

Почему-то этот очевидный факт очень долго до меня доходил… Вот увидел уже это все… Вот уже и вещи вывез… И один жил.

Ну всё же. Всё! Всё…

Так нет! По нескольку раз в день я заходил на ее страничку в Фейсбуке, чтобы хоть как-то на ее жизнь поглядеть. И звонка ждал… Чтобы она позвонила, я бы голос ее услышал, а потом отрезал бы:

— Нет. Прощай.

И почту проверял — не пишет ли?

Мне почему-то очень важно было убедиться, что она имеет меня в виду. Хотя жизнь весьма наглядно продемонстрировала мне: не имеет.

И то ли для того, чтобы ее окончательно забыть, то ли от тоски, то ли от этого всего вместе, а то ли по какой-то иной, неясной причине…

Что это вообще за привычка: во всем обязательно искать причину? На самом деле она только Богу известна — разве не понятно?

Короче говоря, расставшись с Юлькой, я пустился в разврат, бессмысленный и беспощадный, как русский бунт.

Я знакомился с какими-то женщинами, и они привозили меня в какие-то дома, где я пил, разглагольствовал и делал все то, ради чего меня привезли.

Однажды я пригласил в дом женщину-астролога. Женщину звали Ада, что сразу вызвало у меня подозрение, потому что астролог Ада — это что-то такое бизнесовое, а не настоящее. Астролог Ада намекает одним своим именем на необычность происходящего. Астрологу Маше или Кате я поверил бы больше.

Сначала с астрологом Адой мы говорили по телефону. Она выясняла день и час моего рождения. После чего сказала таинственно: «Очень хорошо, все сделаю», — и назвала сумму. Сумма была вполне внушительной, оплата почасовой.

Астролог Ада оказалась весьма нехороша собой, однако сама она была абсолютно уверена в собственной неотразимости. Эта уверенность передавалась окружающим, и тогда глаза Ады уже начинали казаться не маленькими, а необычными, а фигура не жутко худой, а вполне себе женственной.

Астролог Ада довольно точно рассказала мне и про мои сегодняшние проблемы, и про мое прошлое, чем вызвала мое доверие. Правда, ненадолго.

Потом она начала вещать про то, ради чего ее, собственно, и позвали, — про мое будущее.

Сказала, что с бизнесом у меня все будет отлично. Но это я знал и без нее.

Начала про Юльку, с которой, как выяснялось, нас ничего хорошего не ждет, хотя мы еще и встретимся обязательно, и даже, как она выразилась, покувыркаемся, но это ни к чему не приведет, потому что так говорят звезды.

Астролог Ада заметила, что настоящая любовь у меня впереди, и что это будет женщина во всех смыслах необыкновенная.

Разъяснять, что это значит, Ада не стала, а вместо этого спросила:

— Нет ли у вас рюмочки виски или коньяку?

Я не видел еще ни одного человека, который бы, попросив рюмочку, не выпил бы бутылочку.

Ада не была исключением.

Дальше она стала рассказывать про свое одиночество и про то, как ей нравятся лысые мужчины с большими руками.

Все закончилось тем, чем всегда заканчивалось в последнее время с малознакомыми женщинами после бутылки коньяка.

Неприятно, что это все происходило у меня дома… Вообще-то я себе такого не позволял.

Полночи я пытался выпроводить Аду и посадить ее на такси.

Но она настаивала на том, что еще не все рассказала мне про прогнозы звезд:

— Мы должны все выяснить… Все про тебя… Я натальную карту сделала, как себе… Лучше. Ты не думай, я у тебя возьму деньги только за первые два часа… Два с половиной… А за все, что потом, — нет… Бонус.

Астролог Ада расхохоталась. Смех у нее, конечно, был неприятный — неестественный и нарочитый.

Потом астролог начала ругать Юльку, которая влезла в мою жизнь, хотя звезды однозначно говорят, что нам не по пути.

— Я, конечно, не раскладывала, что звезды про нас с тобой говорят, но я уверена…

Вот это было уже совсем неприятно.

Я вызвал своего водителя, что делал по ночам крайне редко, практически силой выволок Аду на улицу, строго наказал шоферу, чтобы он довел ее до квартиры и перезвонил мне.

В жизни человека, конечно, может быть много бреда. Очень много. Иногда даже трудно поверить, как много бреда, нелепости и глупости может случиться в жизни одного только человека.

Но все равно любой бред имеет предел. И в какой-то момент ты понимаешь, что этот предел наступил. Обязательно понимаешь. Может, и не всегда самому себе признаешься, но понимаешь — обязательно.

История с астрологом Адой была пределом бреда. Она звонила, писала, рассказывала что-то про звезды, которые просто-таки настаивают на том, что нам надо еще встретиться и просто посидеть в хорошем месте.

Астролог Ада принадлежала к тому сорту женщин, которые давно уже не ищут в жизни постоянства, но жаждут развлечений. Я понимал таких женщин и даже, если было настроение, старался помочь им отыскать то, в чем они нуждались.

Но любому бреду наступает предел.

Ты можешь долго обманывать самого себя, надевая чужую жизнь, ты можешь даже убедить себя в том, что эта чужая жизнь вполне тебе к лицу.

Но все равно наступит предел.

Надо было заканчивать с этой жизнью. Она была не моя. Она возникла ради забытья, но забытье не приходило.

Юлька не забывалась.

Она продолжала бесить, раздражать, нервировать, вспоминаться…

Она продолжала. Вот в чем дело.

И я в сотый раз зачем-то спрашивал себя: «Правильно ли то, что мы расстались? Может быть, надо было простить? В конце концов, все, что случилось, — это результат болезни. Она виновата. Но она и не виновата. Она — больной человек. Я поступил понятно, но жестоко. Разве нет?»

И я в сотый раз понимал, что вопросы эти бессмысленны. Та жизнь закончилась. Она невозвращаема. И я тот закончился. И я невозвращаем тоже.

Юлька выздоровела окончательно.

Она уже ходила без палочки. И более того, после лечения она стала ходить с невероятно прямой спиной, что придавало величественность ее абсолютно женственной походке.

Я не сразу понял, что после таких болезней никогда не выздороветь окончательно. Внутри человека непременно что-то обрывается, исчезает. И на его место приходит другое, новое.

Приходит новое. Но другое.

Тело изменчиво — да. Но и душа тоже меняется. Что-то обрывается, что-то вырастает.

Если ты живешь с человеком постоянно, то не замечаешь, как меняется он внешне. Но вдруг осознаешь, что душа его стала какой-то совсем иной, что-то там такое расцвело, чего раньше не было.

И вот он улыбается тебе знакомой улыбкой, но ты читаешь за ней что-то тебе неведомое.

И вот человек смотрит на тебя грустно, а ты — в первые! — понимаешь, что причина грусти тебе не ясна.

И что вообще человек стал иным — непривычным, неясным.

— Можно спросить, извините?

Я поднял голову.

Передо мной стоял огромный мужик, который изо всех сил пытался добродушно улыбаться. Мужик был изрядно пьян, что не позволяло его улыбке стать окончательно добродушной.

За его спиной пыталась спрятаться высокая девушка с абсолютно мужской фигурой. Мужская рубаха на ней была расстегнута практически до пупа, но это не вызывало ровно никакого интереса.

Девушка прошептала:

— Пойдем, неудобно. Мужик огрызнулся:

— Нормально, — и, посмотрев на меня, как ему казалось, добрым взглядом, представился: — Геннадий. Меня так зовут. А это — Лера… Валерия то есть. Но можно Лера. Я, значит, Геннадий. А это — Лера получается. Здравствуйте.

Я вспомнил, что официантка сказала: здесь хамить нельзя.

Беседовать с пьяным Геннадием у меня не было никакого желания. Но придумывать причину отказа было лень.

— Присаживайтесь, — пригласил я. — Вискаря хотите?

— Мы — водочку, — радостно улыбнулся Геннадий. Он щелкнул пальцами, и через мгновение Юля уже поставила на стол графин водки.

— Бесплатно поговоришь или только за деньги? — Геннадий перешел «на ты» и сразу задал не до конца понятный вопрос.

Но у меня появился шанс отмазаться от неприятной беседы. Если здесь принято платить за беседу, чего трепаться бесплатно?

Геннадий по-своему истолковал мое молчание. Но истолковал верно.

— Две тысячи устроит? — он полез за бумажником. Нет, отмазаться от разговора с пьяным Геннадием шансов явно не было никаких…

Инга, 35 лет, журналист, редактор:

— Сейчас попробую все объяснить, сейчас попробую…

Мне тридцать пять лет. Я не замужем. У меня дочь, Дарья, Даша… У нее ДЦП. Врожденный. Я ее лечила, даже в Израиль возила… Вы знаете, что в Израиле практически нет детей, больных ДЦП? Они как-то умеют это лечить… Но мы поздно обратились. Помогли. Она ходит лучше. Но окончательно не вылечили. Она — хорошая девочка. Добрая. Со своими особенностями, конечно. Ей одиннадцать лет. Она книжки читает, говорит нормально… Моя задача — сделать так, чтобы она могла социализироваться без меня. И я своего добьюсь. Мужчины, конечно, появлялись у меня. Хотя это технически сложно. У меня однокомнатная квартира, а чтобы уехать куда-то — надо нянечку звать. Это всегда проблема. Я и работу такую нашла, чтобы можно было дома, за компьютером редактировать там… Нянечка есть, конечно, но она тоже бывает занята… Да и мужчины, честно говоря, узнав, какой у меня груз, отваливают чаще всего. Хотя Дашка — никакой не груз. Я ее обожаю. Она нежная очень, ласковая. Дэцэпэшные дети, как правило, такие. Им нужно нежность свою кому-то отдать.

Ну и вот. Полгода назад появился Игорь. В магазине познакомились, представляете?

Он мне продукты помог донести. И я его как-то сразу домой позвала. И он с Дашкой начал играть. Мужчины, даже если приходили ко мне, дочки сторонились всегда. Боялись, наверное. Не знаю…

А Игорек сразу начал играть. И Дашка его приняла. Мы гулять вместе ходили. Он ее к врачам возил, если надобность была. В общем, как-то естественно он стал с нами жить. Относился к Даше как к дочери. А с ней непросто, если честно. У дэцэпэшных детей внутри все время какие-то процессы происходят, и они часто бывают непредсказуемы. И никаких предчувствий у меня не было. Вообще. Жили и жили. Я это счастье воспринимала как должное. Ну, как будто так и надо. Может быть, в этом была ошибка? Не знаю… В общем, так мы жили семейно. Ссорились иногда. Но по мелочи. У меня же жизнь такая: я из-за Даши все время нервничаю, и потому бывает — срываюсь. Но Игорь умудрялся этого не замечать.

И вот однажды случилось…

Она вот-вот заплачет.

Сдерживается изо всех сил. Но видно, что это стоит ей серьезных усилий.

— Дашка вскочила среди ночи и не могла уснуть. Чтобы ее успокоить, я включила ее любимую музыку.

Игорь, понятно, проснулся и начал ругаться. Он кричал, что, если ребенку плохо, надо врача вызывать, а не музыку включать. Дашка испугалась. Я психанула. Наорала на него: мол, если ему тут не нравится, может убираться.

Дура, в общем… Господи, какая же я дура…

Слезы не брызнули — закапали.

Она стеснительно вытирала их салфеткой.

Слезы предательски капали.

Она улыбалась стеснительно.

— Он спокойно собрал свои вещи в чемодан и ушел.

Наутро я поняла, что была не права, что так нельзя.

То есть я, конечно, сразу это поняла, но себе боялась признаваться. Дура же! Говорю: дура…

Стала ему названивать. Не берет. С чужого телефона позвонила, он ответил. Но как только голос мой услышал — отбой связи. Начала писать всюду — мейлы, в вотсап, эсэмэски.

Давай, мол, встретимся. Извини. Так нельзя. Так не по-человечески. Не отвечает.

Я поняла, что теряю его навсегда, да еще по своей собственной дури.

Я знаю, где он живет. Он с родителями живет. Я поехала его сторожить, потому что потерять его для меня невыносимо. Он увидел меня и прошел мимо. Я окликнула — он не отозвался.

Он просто скрывается от меня, понимаете? Не хочет видеть! Я понимаю, что была виновата, что сама выгнала его. Но неужели у меня такая вина, что мне и прощения нет? Скажите, разве такое может быть?

Может быть, он устал от нас с Дашей? Я это понимаю. Но ведь все можно сказать, объяснить.

Я совсем не знаю, что мне делать.

Она пришла через месяц.

— Вы меня помните, да? Ребенок еще у меня, у нее ДЦП. Ну вот.

Я звонила ему, как дура… То есть я и есть дура. Звонила, звонила.

Наконец он взял трубку. Я извиняться начала. Зарыдала, понятно, как всегда. Договорились встретиться.

Встретились. Поговорили.

В сауну пошли, представляете? Больше некуда. Ужас! Сняли сауну. Противно… Ладно.

В ресторане посидели. Вроде как помирились…

А — ничего нет. Внутри ничего нет. Так может быть? Вот смотрю на человека, которого любила, как мне казалось, больше жизни. А ничего нет.

Как увидела его — внутри пустота. Может такое быть? Нет, сначала обрадовалась, конечно, соскучилась все-таки. А потом — пустота. Эмоций нет совсем.

Думала, наладится. Нет. Пусто все. Даже не знаю сама, почему. И что делать с этим, не знаю.

— Вы хотите его видеть?

— Честно? Все равно мне. Вот что ужасно.

Все равно.

Как такое возможно?

Не понимаю…

* * *

— Извини, что я на «ты» так сразу, — Геннадий аккуратно наливал водку себе и своей подруге. — Просто на все эти ширли-мырли… Или как это называется там?.. В общем, нет на все это сил и времени на все это нет.

Подруга его, Лера, вздохнула тяжело, буркнула:

— Короче, простите вы нас.

Выпила до дна и застегнула одну пуговичку на блузке.

Я попытался наладить контакт:

— О чем говорить-то будем?

— Как о чем? — удивился Геннадий. — Про нас, конечно! Понимаешь… Тебя как зовут?.. Хотя не надо… Все равно забуду. Ты вот погляди на нас и скажи по чесноку: подходим мы друг другу или нет? Вот нам это важно очень.

Лера все время словно засыпала, уронив голову в открытый ворот рубашки, потом просыпалась, оценивала внимательным, невидящим взглядом происходящее и снова засыпала.

Тут она как раз проснулась и почему-то прошептала:

— Понимаете, незнакомец, нам очень важно это понять: подходим мы друг другу или нет? Понимаете?

Фраза оказалась слишком тяжелой для Леры, голова ее снова рухнула.

Я отхлебнул немножко виски. Пока в голове все прояснялось, но еще пара-другая рюмочек — и она отяжелеет, зато появится ощущение свободы и правильности происходящего.

Я улыбнулся чуть пьяной улыбкой, другой у меня просто не было:

— Ребят, вы — классные. Но вы что, всерьез уверены, что я вот так сходу скажу: подходите вы друг другу или нет?

— Да! — заорал Геннадий. — Да!

Официанты повернулись к нашему столику, а метрдотель даже сделал к нам первый шаг.

Геннадий примирительно поднял руки — мол, все понял. И даже приложил палец к губам: молчу, не кричу, все, извините…

— Именно так, — прошептал он. — У вас лицо хорошего, интеллигентного человека. И потом я лысых очень люблю. Они мне кажутся надежными очень и умными. Ленин там… Гоша Куценко… Этот… Хамит все время с экрана.

— Нагиев, — неожиданно проснулась Лера.

— Я и говорю, — Геннадий смотрел пристальным и даже каким-то не очень пьяным взглядом. — Вы на самом деле все про нас понимаете. Все всё про всех понимают сразу, сходу — это я давно понял. На человека посмотрел — понял всё сразу.

Лера опять подняла голову и открыла невидящие глаза:

— Вот я так Генку увидела… Ты же Генка, я не путаю?.. Увидела и поняла: мой человек. Но ведь могу и ошибиться, вот в чем дело.

— Так и я могу ошибиться, — сказал я Лериному затылку. — Я вас впервые вижу. И, главное, скажу я вам, например, что вы, скажем, подходите…

— Подходим, — обрадовалась Лера. — Ура!

Радости ее, впрочем, хватило ненадолго.

— Или не подходите. И вы что, поверите мне? И будете жить так, как я вам скажу?

Гена посмотрел на меня внимательно, произнес веско:

— Ты, мужик, главное, скажи. А уж что нам делать с тем, что ты нам скажешь, — это мы сами решим.

И я подумал, что он, действительно, не так пьян, как хочет казаться.

Что я мог им сказать?

Как понять: подходят люди друг другу или нет? На понимание этого иногда жизнь уходит.

Ты встречаешь ее и начинаешь убеждать себя, что подходите. Просто-таки рождены друг для друга. Именно ты и она. Друг для друга рождены. Именно.

Если представить, что на необитаемом острове окажутся он и она примерно одного возраста, то очень скоро у них наверняка начнется роман. Как же они будут радоваться, что попали на остров именно они! Голыми начнут носиться по острову и орать:

— Как мы подходим друг другу! Какое счастье, что именно мы тут оказались! Какая удача!

Будут считать Божьим промыслом, что именно их Он отправил на остров, где никого нет. Мог бы кого угодно выбрать в этом мире, чтобы жили вдвоем. А выбрал именно их.

Так и вижу двух голых людей, прыгающих по песку и орущих:

— Удача! Удача! Божий промысел!

Может, Господь, конечно, неслучайно выбрал именно их, но штука вся состоит в том, что так станут вести себя любые мужчина и женщина. Любые! Вот в чем фокус.

— Любовь надо придумать, — вот что я должен был сказать этим подвыпившим милым ребятам. — Придумать и жить.

Подходите — не подходите… Какая разница! Вы двое и есть остров этой безумной жизни. Встретились? Живите!

Все эти разговоры про «подходит — не подходит» годятся для рубашек и галстуков, пиджаков и курток, ботинок и пальто… А для людей это все лишнее.

Любовь — море: надо плыть. Утонете — значит, до следующего плавания. Но пока не нырнете, не поймете: подходит вам это море или нет.

Я понял, в чем моя ошибка: я слишком много говорю в любви. Я все время говорю с женщинами и выдаю все, что у меня на душе.

Это уже само по себе нелепость. Так они еще и понимают не так, как я говорю. Вообще же никто никого правильно не понимает. А тут еще — мужчина и женщина. Она тонет под потоком моих слов, и ее, настоящую, уже не достать.

«Гена, дорогой! Живи молча! Есть мысли про любовь — таи их. И все тогда будет в порядке.

И думай про любовь меньше, Гена! Любовью надо жить. Вот и все. Не надо философствовать, не надо делать выводов, не надо, не приведи Господи никаких книжек читать про любовь!

Чем больше в ней разбираешься — тем меньше понимаешь.

Чем больше о ней думаешь — тем большим идиотом ощущаешь самого себя.

Кто придумал, что надо сначала решить: подходят ли люди друг другу, а потом жить? Кто, скажите, и зачем придумал такую глупую нелепость?

Свела вас судьба (Бог, время, обстоятельства — как кому нравится больше) — живите!

Это же такое счастье: жить с надеждой, что сегодняшние отношения на самом деле — вечная любовь!

Ну и живите. Надежда сама знает: сбываться ей или нет. Не надо ей помогать глупыми размышлениями. Жизнью ей надо помогать, и больше ничем. Вот что я вам скажу.

Дорогие Геннадий и Валерия, от имени и без поручения миллионов людей, которые ищут протяженности в любви, объявляю вас возлюбленными! Живите и любите друг друга! Не говорите о любви, а живите ею! Нет лучшего способа превратить сегодняшнее в вечное».

Вот что я должен был сказать этим молодым людям.

Но сказал я, понятно, по-другому.

Я сказал:

— А какая разница?

— Не понял.

Гена смотрел внимательно. Трезвым взглядом.

Если Гена и был пьян, то жизнью, а не водкой. Я знаю это состояние: когда водка тебя не берет, но так хочется, чтобы брала, что и тебе, и окружающим абсолютно искренне кажется, что ты напился.

— Как это какая разница? — как-то очень тихо спросил Геннадий. — Если подходим — одно дело. Если не подходим — совсем другое. Ты от вопроса-то не увиливай, мужик. Я не за то тебе две тысячи платил, чтобы…

Сколько раз говорил себе: не бывает шальных денег! Ну не бывает! Даже те, которые кажутся шальными, все равно приходится отрабатывать.

«Ну и ладно, — подумал я. — Зря, что ли, я придумал?» Как говорил герой мультика: «Щас скажу». Или он говорил: «Щас спою»? Не важно. Я скажу.

— Встаньте, — тихо, но властно произнес я.

— Гонишь? — прошипел Геннадий.

— А деньги наши? — открыла глаза Вероника.

Метрдотель повернулся к нам, готовый к прыжку, как пантера.

— Пожалуйста, встаньте.

Геннадий молча встал и помог подняться своей подруге.

Лера, опираясь на Геннадия, как на ствол могучего дерева, стояла с трудом. Но стояла.

Я соединил их руки и как мог более торжественно произнес:

— Дорогие Геннадий и Валерия, от имени и без поручения миллионов людей, которые ищут протяженности в любви, объявляю вас возлюбленными! Живите и любите друг друга! Не говорите о любви, а живите ею! Нет лучшего способа превратить сегодняшнее в вечное.

— Чего превратить? — спросил ошалевший Геннадий.

Я продолжал «торжествовать»:

— Сегодняшние отношения в вечную любовь. Что непонятного?

Метрдотель зааплодировал. Вслед за ним зааплодировали сначала официантки, а потом и весь ресторан.

От грома аплодисментов Валерия проснулась, начала церемонно раскланиваться в разные стороны, а потом довольно громко прошептала на ухо своему кавалеру:

— Генкин, по-моему, нас поженили. Пора идти домой.

Геннадий аккуратно посадил Валерию на стул, подошел ко мне и тихо-тихо произнес:

— Красиво. Спасибо. Деньги, считаю, отработал. То есть ты думаешь, что мы друг другу подходим? Правильно я врубился?

Дурак ты, Генка. Такой же дурак, как все мы, мающиеся в ощущении наступающей любви.

Подходим…

Они подходили друг к другу, подходили, а подойти все никак не могли…

Ты бы, Генка, подошел к своей Лере, довел до такси, и поехали бы вы… И без лишних этих рассуждений.

Ты хочешь женщину. Она хочет тебя. Вы хотите не только вместе заснуть, но и вместе проснуться, что важно.

Какие вопросы, Геннадий? У вас впереди — любовь. Что тебя еще может волновать?

Есть у тебя женщина? Бери ее.

Дорога всегда мудрей путника. Она приведет, куда надо.

Я сказал то же самое, но гораздо короче.

Я сказал:

— А пошел ты…

Геннадий добродушно улыбнулся:

— Понял тебя. Прав. Чего уж тут? Когда тут такая женщина, правильно? У меня — такая женщина! — вдруг заорал он.

После этого взвалил Леру на плечо и, провожаемый аплодисментами, пошел из ресторана.

А я остался.

Я остался с этим идиотским вопросом: «Подходит — не подходит?»

Вот если вспомнить всех тех женщин, с которыми меня связывала не мгновенная страсть (чтоб не сказать словечко похуже), а жизнь… Ведь были такие?

Были.

И тут же, разумеется, возникает Юлькино лицо.

Оно возникает и как бы перекрывает все другие лица.

Мне всегда казалось, что мы созданы друг для друга. Даже когда мы расставались.

Без тебя не бывает дней. Без тебя не бывает ночи. Без тебя становлюсь смелей, Когда сердце над жизнью хохочет. Без тебя удивленья — прах. Без тебя убежденья — хаос. Пусть в любви я сто раз не прав, Я люблю тебя, а не каюсь. Проходящим даруется крик. Приближающимся — шорох. Удлини этот тихий миг, Дай услышать волос твоих шепот. Ведь не надо большого ума, Чтоб понять, раскрывая сердце: Без тебя наступает тьма. Без тебя исчезает солнце. Но наступит такая пора, Будет свет разглядеть не трудно. Без тебя — это значит: вчера. А сегодня наступит утро.

Из всего, что я написал, — это единственное, что я помню наизусть.

Я читаю его в машине, про себя твержу на всяких дурацких совещаниях, и в других, совершенно не приспособленных для чтения местах.

Я читаю его, и мне кажется, что я с ней разговариваю. Зачем же она так поступила со мной? Зачем?

Или это не она, а болезнь?

И тогда, и потом, и много лет спустя я убеждал себя, что она не виновата, что виной всему та страшная авария. И мне удавалось себя убедить. Вот только обнять Юльку не удавалось…

Елена, 33 года, менеджер частной фирмы

Первая серия

Елена пришла обсуждать проблемы, возникающие у нее с восьмилетней дочкой. В разговоре все время мелькал муж Илья, о котором, впрочем, Елена ничего не говорила, пока не пришла пора задавать ей вопросы.

— А у вас какие отношения с мужем?

— Я его ненавижу.

— Он вас бьет?

— Вы что, с ума сошли?

— Он бьет ребенка?

— Попробовал бы только! Нет. Он вполне хороший отец.

— Может быть, он деньги ворует? Вещи продает?

— Да нет. Не зарабатывает практически ничего, это да.

— А почему вы его ненавидите?

— Видите ли, Илюша — наркоман. И он заразил меня СПИДом.

Очень красивая, знающая себе цену женщина, с легким налетом стервозности, как бывает всегда у красивых женщин.

— Вы не думайте, я не собираюсь умирать. Сейчас лекарства есть, их надо просто каждый день принимать, и тогда можно жить долго.

Вторая серия

Прошло полтора года.

Елена срочно попросила о встрече.

— Спасибо, что согласились поговорить, потому что я уже не знаю даже, что мне делать. В общем, такая история. Я встретила человека. Его зовут Марк. Он старше меня на двадцать лет. Он бизнесмен. Причем настоящий. Я тут еле концы с концами свожу, а у него все по-взрослому. И вот он, значит, в меня влюбился. А у меня вы помните, какая болезнь?

Ну и вот. Шлялись мы с ним, как школьники, за ручки взявшись. В театр он меня водил. Даже в музей. Я ходила, умную из себя строила, а что делать?

Но так же невозможно долго, правда? Он меня раз домой привел — я соврала, что у меня критические дни. Второй раз — сказала, что спешу: дочка дома одна. Так же невозможно больше. Ужасно боялась его потерять. Он какой-то особенный — на других не похожий. Спокойный. Достойный. И меня любит. Это ж видно сразу, когда мужик тебя просто хочет, а когда он тебя полюбил. В общем, думала я, думала, и решила во всем Марку признаться. Врать ему не хотела, потому что как прикипела к нему, я ж говорю.

Меня Илюха мой приучил, что я за все отвечаю. Ну, он ведь типа больной — наркоман, а я — и за дочкой, и за ним, и уборщицу найди, и деньги заработай.

А Марк вообще не давал мне ни за что платить. Вообще ни за что. Он мне такую жизнь организовал! Его водитель мне покупал продукты по списку, представляете? И еще что-нибудь обязательно в качестве сюрприза. Клубнику там. Или еще какие фрукты. Приезжает дядька и привозит все. Просто королевская какая-то жизнь.

— А как Илья на это реагировал?

— Илья вообще не очень-то в смысле реакции. Ему пофигу все. Ну и вот, разве можно такого мужчину обманывать? А кроме того, это же статья уголовная, можно до восьми лет получить.

Он меня ведь все время домой звал, а я отказывалась. А тут пришла, незаметно диктофон в телефоне включила, ну, чтобы доказательно было, что я его, как говорится, в курс дела ввела. Он мне, конечно, нравился, но всякое может быть. А если там как-то… Ну, вообще, если бы он заразился — я бы оказалась под статьей. А так у меня доказательство было бы, что я предупреждала. Перестраховалась, в общем. И говорю ему: так, мол, и так. Я, мужик, совсем не против лечь с тобой в койку, но только ты предохраняйся не по-детски. А если не хочешь с больной СПИДом дела иметь — тогда гуд бай, Америка, как говорится. Я не обижусь. Ты только, говорю, меня не жалей, я этого не люблю очень. Болезнь эта нынче не смертельная, если лекарство каждый день принимать. Так что в жалости не нуждаюсь. Он молчит и смотрит на меня. Без ужаса и удивления. Смотрит и всё. Я пытаюсь в его взгляде уловить какой-нибудь ответ, потому что, если честно, терять его совсем не хочется. Я уже говорила. Ну вот помолчал он, помолчал, а потом спрашивает:

— А СПИД ребенку от матери передается?

Я диктофон выключила, отвечаю ему:

— Риск есть. Но при моей форме заболевания и учитывая, что у меня была всего одна беременность, он минимален, если только сделать кесарево сечение и с самого начала использовать искусственное вскармливание. А почему ты спрашиваешь?

Так задаю вопрос, как будто не понимаю, к чему он клонит. Типа дурочку из себя строю. Мужикам вообще очень нравится, когда баба вроде как дура, а он, получается, умный весь из себя.

А я помню, как мне Марк когда-то рассказывал, что у него есть дочка, почти моя ровесница, он ее двадцать с лишним лет не видел. Жена не позволяет. Нормально? У такого богатого отца дочку отнять… И что вот он мечтает о ребенке, хотя возраст, конечно, у него уже критический. Но сейчас и в шестьдесят рожают. А некоторые и в семьдесят. Я почему запомнила? Потому что если мужчина с женщиной говорит о ребенке, значит, он серьезно к ней относится. Это вот я точно знаю.

И говорит Марк мне такие слова:

— Мне все равно, больная ты или нет. Я тебя люблю…

Представляете? Илюха мне никогда не говорил, что меня любит. Вообще никогда. Даже в начале отношений. Это вроде как само собой разумелось. А тут так вот. Взрослый человек и — мне, и — такие слова.

— Я хочу от тебя ребенка, — так он продолжил. Я прям все дословно помню. Не каждый же день такое творится, правильно?

— Я предлагаю тебе стать моей женой, переехать сюда вместе с дочкой. Я не стану ей отцом, у нее отец есть, но я буду любить ее как родную. А если ты мне родишь ребенка и у меня на старости лет будет двое детей, я буду счастлив. Я обалдела, конечно, от таких слов. А кто бы не обалдел?

И начала мямлить что-то, мол, я — больная, ты, наверное, не понял.

А он улыбается: да все я понял. Но если ты, больная, живешь, то и я проживу. Тем более у меня возможностей больше. Может, я еще какое лекарство достану, которое будет нас спасать. Спасаться — так вместе.

Так и сказал — спасаться, так вместе.

Представляете?

Ну а дальше он стал мне о любви говорить, о том, какая я такая-растакая прекрасная.

Неловко повторять это. Мне и тогда-то было неловко слушать, а сейчас повторять — совсем.

— Лен, вы понимаете, ко мне люди приходят, только когда им плохо. А у вас, как я понимаю, все не просто хорошо, а волшебно. Вы зачем ко мне пришли? У вас ко мне какой вопрос? Да еще просили: срочно. Что у вас горит, не пойму никак.

— Как какой вопрос? Совет мне от вас нужен. Как мне теперь Илюхе своему все рассказать так, чтоб он крышей совсем не поехал? Все-таки живой человек… Мы с ним десять лет как-никак знакомы. Он — отец моей дочери. Надо как-то помягче сообщение сделать. А я вот не знаю, как…

* * *

Изучай меня. Проверяй меня. Извлекай из меня уроки. Не топи меня. Не гони меня. Ты назначь мне дальние сроки. Там за далями жизни аховой Расставание пусть отсрочится. Напитай мою душу страхами Одиночества. Одиночества. Отопри меня. Отвори меня. Где-то есть душа моя робкая. Обними меня. Отними меня У меня самого. Попробуй-ка! Проверяй меня, если хочется. Изучай все свои сомнения. Что покинуто — не воротится. Ты не стань его повторением. Годы давят отвратной ношей, Годы требуют повторения. Ты не стань, пожалуйста, прошлым. Стань, пожалуйста, исключением.

Я поймал себя на том, что зачем-то переписываю на салфетку это старое стихотворение — самое первое, которое я написал Юльке.

Сидел, вспоминал, записывал… Вспомнил-таки зачем-то…

Переписал. Читал сам себе. Не могу объяснить, зачем. Но так…

Вся эта история Геннадия с его Лерой странно на меня подействовала. А может, не странно…

Я вдруг понял, что ужасно им завидую. Тому, что они вот вместе, а я не вместе опять.

Подошла официантка с этим дурацким именем, спросила:

— Все ли у вас в порядке?

— Нет, — честно ответил я. — А разве не видно? Она улыбнулась. Мне. И отошла.

Хорошо хоть не спросила:

— Могу ли я чем-нибудь помочь?

А то Бог знает чем разговор бы закончился.

У меня давно уже все не порядке. С тех самых пор. С того самого вечера.

Юлька выздоровела, но стала другой.

Я это понял не сразу. А когда понял, не мог поверить. А когда поверил — успокаивал себя: ничего, мол, обойдется, это же ведь как осложнение. Переболеет — пройдет.

Трудно, очень трудно, невыносимо трудно поверить в то, что тебя любят. Иногда на это понимание уходит вся жизнь.

Но куда труднее поверить в то, что тебя разлюбили. Бывает, что жизни не хватает, чтобы это осознать.

Она была совсем такой же, как до болезни. Разве что спина — излишне прямая. Она так же говорила, иногда улыбалась, готовила обед. Целовала меня при встрече и расставании, ложилась со мной в постель, ходила в гости.

И она стала совершенно другой. Превратилась в иного человека.

До аварии она смотрела на мир. Сейчас — в себя.

Она как будто не могла поверить в то, что выжила и выздоровела, и заставляла себя каждую минуту, каждое мгновение в этом убеждаться.

Она смотрела на меня — сквозь меня. Она обнимала меня в постели — и смотрела сквозь меня. Она улыбалась мне — и смотрела сквозь меня. Она спрашивала, как твои дела — и смотрела сквозь меня.

Сквозь меня она смотрела на саму себя.

Ее взгляд стал бумерангом. Он скользил по миру и возвращался к ней, чтобы она могла саму себя рассмотреть и убедиться, что ей ничего не угрожает, что ни внутри нее самой, ни снаружи не появилось новых угроз.

«Это все слова, — убеждал я себя. — Просто красивые слова, за которыми ничего не стоит».

«Это все мое воображение, — говорил я себе. — Я тоже издергался во время ее болезни, вот воображение и разыгралось».

«Она такая же, как была, — врал я себе. — И каждый вечер я стараюсь вернуться домой позже потому, что занят, а не потому, что мне трудно общаться с человеком, который смотрит сквозь меня».

«У нас ничего не изменилось, — гипнотизировал я сам себя. — Мало ли какие у человека мысли или чувства? Жизнь создают события».

Это был глупый и бессмысленный гипноз.

Может, оно и так, конечно, когда речь о жизни. Но любовь создают именно чувства и именно предчувствия. Мы не верим этим чувствам и предчувствиям — они ведь так зыбки, не ясны, а потому сомнительны. Мы не хотим понимать, что в любви они главные, они — фундамент. Остальное строится на них. Какой фундамент — то и строится. И иначе никак.

Любовь — это такая жизнь, которой руководят чувства и предчувствия.

Мне довольно долго удавалось убеждать себя в том, что все у нас с Юлькой хорошо, все как раньше.

Врать себе — занятие легкое, но бессмысленное. В конце концов, вранье обязательно раскрывается.

Сначала оно раскрылось в стихах. Из меня сами собой выскакивали строчки про расставания, про какие-то города, в которых мы никогда не побываем, про какие-то моря, которые мы больше никогда не увидим…

Передай мне привет из далекого, доброго города, Из той жизни другой, где вдвоем означало «всегда», Где есть слово «сейчас», где судьба пополам не расколота. И где правит спокойная радость, а не суета. Передай мне слова. А не хочешь — пойди прогуляйся По тем улицам синим, где шагали с тобой не спеша. Жизнь была словно танго, а теперь вот скользит в темпе вальса, Осторожно и бережно все надежды на свете круша. Я хочу в этот город. В это небо тугое, сквозное, В бесконечность бесед и в безбрежность дороги любой. Хочешь знать, как живу? Улыбаюсь. Не плачу. Не вою. Забываю про радость, про сомнения и про любовь. Нет таких расстояний, которых забыть невозможно. Нет таких расставаний, которые не навсегда. Передай мне привет. Это, в сущности, вовсе не сложно. Расставанья в любви — это допинг. Живая беда. Я пойду по дороге. А что мне еще остается? Танцевать этот вальс. И опять наслаждаться бедой. Уходящая жизнь виноватой улыбкой коснется, И уйдет навсегда в этот город прекрасный, воздушный, чужой…

Да не было никакого города! Все придумал. Все — кроме чувств и предчувствий. Они были. Они били в меня, и я пытался обороняться от них, как мог.

Они предательски выскакивали из меня именно когда я писал в рифму. Как-то сами собой. Непроизвольно и радостно. А все остальное время делали вид, что их нет.

Чувства и предчувствия похожи на подростков, которые до поры прячутся в себе, делают вид, что их нет, в заточении затихаряются, смирные и незаметные, чтобы однажды выскочить на свободу и все разнести…

Я пытался разговаривать с Юлей. Задавал какие-то нелепые вопросы. Произносил глупые монологи про понимание и непонимание.

Юля лениво спрашивала, думая о своем:

— Тебе что-то не нравится? Что-то не так? Что? Скажи. Давай обсудим.

Я взрывался:

— Мне не нравится, что ты спрашиваешь, что мне не нравится. Раньше ты так не спрашивала.

Юля вздыхала:

— Ты же знаешь, что со мной произошло. Сколько я пережила всего. Я изменилась, конечно. А как ты хотел?

— Я тоже пережил, — зачем-то буркал я.

Юля не отвечала.

Она стала холодной. Моя Юлька! Раньше она бывала разной: спокойной, взбалмошной, даже истеричной. Но никогда — холодной.

А теперь…

Я чувствовал себя лишним. Мне казалось… Да что там казалось! Я был убежден, что раздражаю ее.

Она не срывалась… Уж лучше бы срывалась.

Она не кричала, не повышала голоса… Уж лучше б кричала, было бы естественней.

Она просто смотрела холодным взглядом сквозь меня.

И я мог бесконечно убеждать себя в том, что я все это придумал-надумал, но я предчувствовал: так долго продолжаться не может. Никакие прочные отношения не ломаются вдруг. Даже если кажется, что вдруг — это ошибка.

Всегда сначала все случается внутри — и поломка, и постройка.

Вначале все ломается внутри. Но, если ты живешь с этой поломкой — будь уверен, что снаружи обязательно произойдет что-нибудь, что подтвердит этот внутренний слом.

И оно произошло. Банально, как в каком-нибудь дурацком кино.

Инна, 52 года, филолог, литератор:

— С мужем у меня проблемы, потому что он очень безответственный. Раньше это как-то не так заметно было, а теперь — просто кошмар. Мы двадцать лет вместе. Женились по любви. И жили хорошо. Раньше. У нас двое детей. Они все отдельно живут, хотя созваниваемся постоянно, общаемся. Но живем отдельно. Пока с детьми жили — хорошо было. А теперь…

Активная. Абсолютно уверенная в своей правоте. Выглядит явно старше своих лет. В молодости была хороша собой. И до сих пор, судя по всему, верит в свою неотразимость.

— Вот ничего он не делает, что я его прошу. Главное, говорит:

— Куплю картошку.

И забывает.

Я прошу:

— Родной, вымой пол на кухне.

— Ага, — отвечает так.

Он теперь все время так отвечает: «Ага». И не моет.

Приходится ему все время замечания делать. — Часто?

— Говорю ж: все время. А как по-другому?

Безответственный потому что…

Вот вчера прошу:

— Почисти картошку.

Говорит:

— Ага.

И не чистит! Как же такое возможно, а? Говорит «ага» и не чистит! Ну, безответственность, как еще назвать?!

— А вы уверены, что каждую вашу просьбу он беспрекословно должен исполнять?

— А как? Я же правильное прошу. Не лишь бы что. Попросили? Сделал. Свободен. Не так разве? А то — ага да ага.

— А муж вас просит о чем-нибудь?

— Он? Меня? А чё меня просить? Я сама все сделаю, что надо. Что меня просить? Да мы вообще разговариваем как-то… Как сказать?.. Не постоянно. То есть разговариваем, конечно. Но не постоянно.

— Ругает вас?

— Он? Меня? За что же? Я все правильно делаю. Вы не понимаете меня? Это же он безответственный. И ленивый. Нет, так-то он хороший, но ответственности никакой. Вот никакой вообще! Тяжело с ним…

— Двадцать лет прожили… И вы всерьез считаете, что вашего супруга можно переделать?

— Конечно! Я же про правильное ему говорю. А он — безответственный очень. Вот и все. А вы считаете — нельзя? А что же тогда делать? Разводиться с ним даже и не думаю — жизнь, считай, прожили, детей вырастили хороших. Но он должен быть ответственный. Попросили? Сделал. Свободен. Разве трудно так?

Если, конечно, он не переделается, будет трудно. Но я думаю: почему бы ему не переделаться? Я ж прошу все правильное.

Я должен был прилететь утром. А успел сделать дела раньше и решил вернуться вечерним самолетом.

Не сказал об этом Юльке.

Врал себе, что хочу явиться сюрпризом, даже цветы купил в аэропорту как доказательство самому себе, что — да, предполагался именно сюрприз, другими словами: радость предполагается.

Но я же на самом деле понимал: это была просто проверка. На самом деле я хотел ее застукать, потому что устал от своих предчувствий.

Я любил какую-то другую Юльку, прежнюю. Та, моя Юлька, погибла в автомобильной катастрофе.

А эту жизнь с женщиной с холодным взглядом надо заканчивать. Просто у меня никогда не хватит сил сделать это самому.

Может быть, конечно, мужчины и сильный пол. Где-то там. В чем-то там. Но во всем, что касается любви, мы слабаки. Женщины куда сильнее нас в том, что касается любви.

Потому что они самодостаточней. Мужчина больше нуждается в даме, чем дама в кавалере.

Они не умирают от одиночества. Они придумывают себе всякие развлечения: ходят в кино и театры, на лекции и выставки, устраивают девичники и прорываются на тусовки.

Они могут ходить по парку и радоваться природе. Они умеют получать удовольствие от покупки подарка подруге на день рождения. Они ходят на экскурсии, что уже совсем невозможно себе представить.

А что есть у нас? Работа — да и все. И если она не захватывает целиком, то — все, шандец.

Мы, мужики, пользуемся жизнью. И на этом основании считаем себя сильным полом.

А они жизнь любят. Они же рождают жизнь, потому и любят ее.

Женщины любят жизнь как свое собственное дитя. Как мать находит радость в каждом шаге, каждом жесте своего ребенка, так и женщина находит праздник в каждом проявлении жизни.

— Чем бы тебя порадовать? — спрашивает она мужчину.

И мужчина задумывается.

Водка? Футбол? Вымученные все какие-то восторги.

А она восклицает:

— Мне бы босоножки новые к платью…

А потом радуется этим босоножкам, своим подругам о них рассказывает и веселится.

Утром надевает их и кричит:

— У меня есть новые босоножки!

Вы видели хоть одного мужика, который бы заорал, счастливый:

— У меня есть новые ботинки!

Они умеют любить жизнь.

И просто — умеют любить. Любовь — это женская история. В любви они нами командуют. Все решительные шаги совершают они.

Или они — опять они! — заставляют нас совершать эти самые решительные шаги.

Я вошел в наш двор. И не увидел, а сначала почувствовал.

Потом увидел машину.

Было темно. Тусклый свет фонарей чего-то там отбрасывал.

В машине было двое: мужчина и женщина.

И снова я не увидел, а почувствовал: Юлька.

Почему-то первое, что я сделал — выбросил букет. Ненавижу выглядеть смешным.

Я просто разжал пальцы, и цветы упали на асфальт.

Я подошел поближе. Я совершенно не боялся, что меня увидят. Я просто не думал об этом.

Я вглядывался в машину, сощурив глаза.

Видно было плохо. Из темноты появлялась голая Юлькина грудь, потом голая нога.

Было ощущение, как будто свет выхватывает все это. Как в кино.

Я не знал, что делать. Я не понимал, как это прекратить.

И еще мне почему-то стало невероятно стыдно за все, что я видел.

Я достал телефон и набрал ее номер.

Мне никто не ответил.

Тогда я поднял букет — зачем я это делал? кто мне объяснит? — и букетом постучал в ветровое стекло.

Они не обратили на меня никакого внимания.

Я выбросил букет и постучал уже кулаком.

И Юлька увидела меня.

Я готов поклясться, что видел ее огромные испуганные глаза. Хотя по всем законам физики и чего-то там еще это было совершенно невозможно.

А потом я зачем-то стоял и ждал, пока она выйдет из машины.

Я не уходил, не убегал, не орал, не бил по автомобилю.

Я просто стоял и ждал.

Она вышла, бросила мне: «Привет!» и пошла к нашему подъезду.

В квартире она начала произносить слова — много, очень много слов.

Она говорила, что после болезни ей стало казаться, что она теперь никому не нужна и не интересна; что она чувствовала, как изменилось мое отношение к ней; что ее душа и тело требовали доказательств того, что она — женщина; что ей просто необходимы доказательства того, что ее можно если и не любить, то хотя бы хотеть, и что я — ты! ты! ты! — не даю ей этих доказательств; что этот человек в машине — совершенно случаен в ее жизни; что у них ничего не было, они просто целовались в машине и тискались — она так и сказала «тискались», я почему-то очень хорошо запомнил это слово; что она совсем не знает, как теперь жить, и что я должен ей помочь это понять; что ей нужны доказательства того, что она — женщина, что без них ей дальше не жить, и что я должен давать ей эти доказательства, а я не даю…

Я молчал.

Я смотрел на нее и понимал, что больше никогда не смогу ее обнять. Что эти грудь и ноги, вспыхивающие в темноте, я теперь буду видеть всю жизнь.

Я открыл холодильник. Выпил водки из горла. Хотел поставить бутылку обратно — я все это помню, как сейчас, хотя сколько уже лет прошло, — но передумал и взял с собой, потом подошел к Юле…

Она сразу замолкла. Казалось, она ждет, что я ее ударю.

Я хотел на нее посмотреть. Но у меня не получилось.

Я развернулся и вышел.

Больше я ее не видел никогда.

Я сел в машину. Мне надо было успокоиться.

Я начал писать.

Удивленно спросил: — Больше нет сил? Отчего ж устал? Может колесил — долго колесил, Много колесил — ночи напролет? Может быть, дела? Может быть, хандра? Может быть, любовь? Что тебя гнетет? — Мало колесил — робко колесил. Редко колесил — чаще отдыхал: Все смотрел в окно — как смотрел кино. В темноте сидел — свет гасил в окне. В темноте глядеть было лучше мне.

Строки, как всегда это бывает, успокоили.

Я выпил водки, разложил кресло и заснул быстро и крепко, как засыпает человек, сделавший важное дело.

Алла, 26 лет, продавец в бутике:

— Вопрос? Да какой вопрос… Как влюбиться? Что делать, когда любви нет, а жить надо? Не знаю…

Мы пять лет с мужем. Если у родителей моих спросите или у его предков, все скажут: «Прекрасная пара. Все у них славно».

Я даже подозреваю, что и Пашка, муж, тоже так думает.

А что? Завтракаем, ужинаем вместе. Деньги есть. Секс — регулярно, все хорошо. В гости ходим вместе. Друзья ставят нас друг другу в пример как практически идеальную пару. А мне скучно. Это вот можно объяснить: мне невыносимо тоскливо? Вам ведь все можно говорить, да?

Мне с ним скучно везде: хоть в гостях, хоть в отпуске, хоть в постели. И ведь поначалу так не было. Мы пять лет — официально, а так-то семь. Пашка — мой первый мужчина. Девятнадцать лет — поздно по нынешним временам, да? А я потому что всегда хотела, чтобы был у меня один мужчина через всю жизнь, разве невозможно? Меня так родители воспитали.

Поначалу не было такого ощущения скуки и тоски: то ли он другой был, то ли я… Не знаю. Не так, чтоб прям весело было, но нормально. Встречались. Общались. Он чего-то рассказывал, я — чего-то. Нормально. Я ведь РГГУ окончила. А в продавщицы пошла, потому что, во-первых, мне бренд наш очень нравится и я прям мечтала с ним работать. А во-вторых, потому что я активная. Мне люди нужны. Я от них энергией заряжаюсь. Энергия — это ведь важно, правда? И от Пашки раньше заряжалась. Или врала себе? Не знаю… Мне казалось, что заряжалась…

Сказать, что вот я прям его любила больше жизни? Не знаю… Я ж не знаю, как бывает, правильно? Я знаю, как у меня.

Мне казалось, что любила. Пашка — честный мужик, ничего не могу сказать. И когда у нас все случилось… как это?.. ну, интим в смысле… Он предложение мне сделал. Потом к родителям моим пошел типа руки просить. Ну, родители, понятно, уже знали все, да и я их предупредила. Но тут случилось то, чего я не ожидала.

Вы не думайте, что я заговариваюсь. У меня вообще речевой аппарат нормально работает. Это важно, что я говорю. Ну и вот. Папа вдруг говорит:

— Венчаться-то будете? Или в грехе жить? Чего он вдруг? Нет, у меня, конечно, верующие родители, иконы дома висят… Но без фанатизма, как говорится. Пост не всегда удается соблюдать, скажем. Да и в церковь не регулярно ходим. А тут — вдруг — так.

А Пашка, оказалось, некрещеный. У меня и в мыслях не было у него спрашивать: крещеный, нет?

Ну и он растерялся, конечно, бедный. Не ожидал такого поворота.

Пришлось его окрестить. Мы, когда в церкви узнавали, что надо иметь для крещения, знаете, что оказалось самым главным? Я думала: белье там, крестик… А нам священник объяснил, что самое главное — вера в Господа нашего, Иисуса Христа. Пашка сказал, что вера у него есть. Неделю Библию читал…

— Зачем, — говорит, — одну и ту же историю четыре раза пересказывали, я не понял. Но история хорошая. О многом, — говорит, заставляет задуматься.

Ну и венчали нас. Все красиво было, торжественно. Пашкины родители обалдели, правда, но противиться не стали. Они вообще хорошие, родители его. С моими подружились. И вообще, у нас все хорошо. Прямо распрекрасно. Ипотеку выплачиваем с помощью родителей даже быстрей, чем предполагали. Деньги есть. С сексом все нормально. Я уже говорила.

Но скучно. Я поймала себя на том, что специально задерживаюсь на работе, чтобы домой не идти. Пашке говорю, что задерживаюсь, чтобы больше заработать — у нас зарплата зависит от того, сколько продал. Но я-то правду знаю. Пашка ребенка хочет. А я предохраняться стала втайне от него. Нехорошо, наверное, венчаться, а потом предохраняться… Не по-божески… Но я как представлю, что вот так с ним всю жизнь жить… Всю жизнь! Это же одуреть можно. А с другой стороны: раз венчались, то куда денешься? И вот что теперь делать? Что? В магазин приду — еще туда-сюда: люди там, энергия… Ну, я говорила. А домой ноги не идут. И сама себе противна.

— Чего тебе еще, дура, надо? — саму себя спрашиваю. — Хороший же муж. Не пьет, не изменяет, работает. Чего с жиру-то беситься, как говорится…

А тоска такая… Смотрю на него, бывает, он там… не знаю… картошку на кухне жарит… Он готовит еще хорошо. Ну, это совсем не важно.

И вот смотрю, значит, на него — и удавиться хочется.

У меня критические дни теперь чуть ли не каждую неделю, ну, чтобы реже с ним… Ну, вы понимаете? А он не замечает. Или ему тоже все равно? Не знаю.

И что мне делать в такой ситуации? Куда тоску деть?

Мне очень хотелось что-нибудь срифмовать.

И мысли были, а чувств не было. Чувства создают внутри настроение, ритм. Нет ритма, и мысли организовать невозможно.

Когда хреново, есть три выхода: что-нибудь срифмовать, что-нибудь выпить или с кем-нибудь поговорить.

Если первый отпал, остаются два других.

Подошла официантка Юля.

— У вас все в порядке?

— Нет, — ответил я. — Если бы у меня было все в порядке, я бы тут не сидел.

Тут она задала свой отвратительный вопрос:

— Могу ли чем-нибудь помочь?

Когда женщины задают такой вопрос, они что, правда, не понимают все огромное меню ответов?

— Думаю, да. Присаживайтесь.

Юля улыбнулась. Как ей, наверное, казалось, по-доброму:

— Нам нельзя. Вам хочется с кем-нибудь поговорить?

— Да. Мне хочется с кем-нибудь потрепаться. И вообще, мне говорили, что тут едва ли не клуб общения.

А поговорить не с кем. Какой-то пьяный со своей бабой подсел и все.

Юля неожиданно спросила:

— Который час?

Я показал свои часы.

— Хорошие часы, — снова улыбнулась Юля. — Дорогие. Я попробую вам помочь, но придется немного подождать.

И она исчезла.

Только официантки умеют исчезать, а не уходить.

А мне хотелось говорить.

Не потом, не когда-нибудь, а сейчас.

Я взял телефон.

Та, Которая Не Звонит, — не звонила. И не писала.

Какого черта! Почему я все время должен ждать?

Они умеют молчать лучше, чем мы. Вот в чем их сила.

Мы, мужики, придумали, что они — говорливые, что они любят трепаться, что, бывает, их не остановить.

И не то чтобы это прям совсем не так.

Но они умеют молчать в любви.

Молчать — чтобы мы постоянно думали о них.

Молчать — слегка склонив голову и глядя своими прекрасными глазами так, чтобы этот взгляд можно было трактовать в ста тысячах вариантов.

Молчать — в ответ на какой-нибудь самый главный наш вопрос, слегка улыбаясь: мол, ты же знаешь мой ответ сам, правда, милый? Чтобы мы с ума сходили, разбираясь, правильно мы знаем или нет.

Молчать — в ответ на наш крик, когда нам кажется, что, если не выскажешься, мир рухнет.

Молчать — именно в тот момент, когда мы гипнотизируем телефон.

Молчать — когда послана самая важная эсэмэска в жизни, и ты умрешь, если не получишь ответа.

Молчать — именно в тот момент, когда ты просто нуждаешься в голосе, в том, чтобы именно ее голос разорвал эту давящую тишину.

Молчать — именно в тот момент, когда ты больше всего нуждаешься в ней.

Молчать…

Это великое искусство: не высказываться в любви.

Какого черта!

Я набрал номер.

— Ах! — сказала Та, Которая Не Звонит.

Она прямо так и сказала:

— Ах!

И замолчала.

— Это я, — сообщил я.

— А я знала, что ты позвонишь. Прям чувствовала, не поверишь!

Вот это она зря сказала.

Я, значит, уже который день жду от нее звонка, а она, видишь ли, чувствует, что я позвоню сам.

Нет, надо уметь плевать на тех, кто плюет на тебя.

Мне за пятьдесят. Я — состоявшийся человек. И я не хочу больше иметь дела с теми, кто мне не звонит.

Я глотнул виски. Залпом. Как водку.

И начал орать.

На Ту, Которая Не Звонит, я обрушил гнев, скопившийся на всех женщин мира.

Я не помню слов, которые я говорил. Я не помню мыслей. Я даже чувств не помню.

Это был один сплошной гнев.

Я не говорил: «Ты».

Я орал: «Все вы».

Она отвечала за всех.

Та, Которая Не Звонит, ошалела. Она никогда не слышала меня таким.

Она пыталась вставить слово. Она даже силилась возражать.

Напрасно. Мужчину, который пылает гневом, остановить нельзя.

Я забыл, где нахожусь. Мне было плевать, что рядом люди.

Я должен был выплеснуть всю гневную тоску, которая накопилась во мне. И я делал это с азартом артиста массовки, который вдруг получил главную роль.

Я упивался своим гневом. Я наслаждался своим гневом. Я сбрасывал его с себя как старую, ненужную одежду — страстно и с восторгом.

Моя ярость была прекрасна. И это ощущение еще сильнее заводило меня.

Волновало ли меня, что одна женщина отвечает за всех, кто был до нее?

Меня это не волновало. Я два дня ждал ее звонка, а она, видишь ли, чувствовала…

Видимо, я кричал слишком громко, обвиняя «вас всех». Потому что в себя я пришел от того, что метрдотель коснулся моего плеча рукой.

Я поднял глаза.

— Извините, — произнес он из-под примороженной улыбки. — У нас не принято выражать свои эмоции столь темпераментно. Простите еще раз. Вы мешаете другим посетителям «Здравствуйте!».

А я уже, собственно, все сказал. Хотя, конечно, изливая гнев на женщин, все сказать до конца невозможно. Однако удовлетворение ощутить вполне возможно.

Я виновато улыбнулся, глядя наверх.

И сказал Той, Которая Не Звонит:

— Все. Я не могу больше говорить. И больше никогда мне не звони, поняла? Не звони и не пиши.

— А может быть… — испуганно начала она.

— Не может, — перебил я, ощущая себя, наконец, хозяином той, которая хозяйничала надо мной полтора дня. — Ничего уже быть не может. Спасибо, как говорится, за все. И будь счастлива.

Я нажал отбой и буркнул метрдотелю:

— Извините.

— Ничего, — вздохнул он, будто вспоминая что-то свое. — Бывает.

Всё.

Всё-о-о-о-о!

Я больше не хочу иметь дела с теми, кому до меня нет никакого дела.

Я буду стараться жить так, чтобы никогда не ждать звонков от тех, кто не звонит.

Можно же попробовать так жить? Почему нет? Можно.

Просто, если не звонит, — я расстаюсь.

Всё.

Всё-о-о-о-о!

Хватит уже. Не мальчик. Совсем не мальчик.

Надо найти ту, с которой можно стареть. В моем возрасте у любовных отношений уже не может быть иной цели, кроме единственной: найти ту, с которой можно стареть.

А та, с которой можно стареть, не будет той, которая не звонит. Она не станет трепать тебе нервы. Она станет тебя жалеть. Она станет выполнять главный закон любви: делать все в связи с тобой. Она будет иметь тебя в виду.

И кто сказал, что я никогда не найду такую?

«Кто ищет — тот всегда найдет» — говорите? Хорошо. Но недостаточно.

«Кто что ищет — тот то и находит», — вот что важно.

Я не буду больше искать приключений на свою голову и другие части тела.

Я буду искать ту, с которой можно стареть.

И тут я увидел женщину, которая шла ко мне через зал.

Она не просто так себе шла. Она шла именно ко мне.

Я не сразу ее узнал.

Я вглядывался в нее, близоруко щуря глаза.

Юля.

Анна, 34 года, фармацевт:

— Банальная история. Но мне ж не легче от того, что банальная, правильно? Подруги вот тоже твердят: «У всех такое бывает, Анют, не волнуйся». Как не волноваться? Как? В общем, так. У меня есть муж. Вова. Мы с ним хорошо живем… Жили… У нас сын. Даниил. Восемь лет. Пора б уже и второго, правильно? Вот мы, значит, тоже решили: пора. И тут — мобильник. Ну, лежит мобильник мужа. Я в него никогда не заглядывала. Вот вам крест. Никогда. Не то чтоб неинтересно… А неинтересно, пожалуй. Не знаю почему. Не заглядывала, в общем.

А тут лежит. На кухне. И эсэмэска ему приходит. А эсэмэска, когда приходит, она высвечивается. Я мимо проходила как раз. И краем глаза глянула. Ну чисто по инерции. А там написано: «Спасибо тебе. Ирке и Славику каша очень понравилась». Я ничего не поняла. Какой-то бред! Какая-то ОНА — у него она была запомнена как ОНА… Какая-то ОНА благодарит моего мужа за кашу для Ирки и Славика. Вовка вообще неплохо готовит, но все равно как-то странно… И тут каша еще.

А муж в душе как раз. Ну, я, естественно, стала эту переписку с ОНА читать. Пароль у него стоял, конечно. Но я ж своего Вовика сколько лет знаю! Догадалась, что пароль — его день рождения. А что он еще мог придумать, чтобы точно не позабыть?

И вот я читаю и хренею. Извините за непарламентское выражение. Получается, что у моего мужа есть баба по имени ОНА, и у этой ОНА есть дети. Двое! Двое, можете себе представить? И опять же так получается, что они — от моего. Так, что ли, получается?

Я сначала хотела телефон этой ОНА набрать, выяснить все и высказать. Но потом думаю: нет. В идиотское положение только себя поставлю.

Поплохело мне, надо сказать, конкретно так. Но я как-то осознать все сразу не смогла. Только что он меня буквально в душ за собой тащил, извините, и тут — нате вам!

Выходит мой. Я ему телефон в морду. «Что за дела?»

Раскололся сразу. Растерялся и раскололся. Водки себе налил, рассказывает… И даже не то чтобы рассказывает — а прям-таки плачет. Да, плачет, есть у меня двое детей на стороне. Но это все — случайность и недоразумение. Тебя только, Анюточка, люблю… Ты мой в окошке свет… Фигня, в общем, всякая! И все время, главное, долбит:

— Случайность это, случайность… Спьяну да спьяну.

— А кашку ты своим детям тоже спьяну варил?

Это я его так спрашиваю.

— Дети ж не виноваты, — отвечает.

И плачет. Прям плачет слезами. Он вообще у меня плаксивый. Рыдает, даже когда команда, за которую он в футболе болеет, проигрывает. Так расстраивается. Но чтоб по жизни рыдал — впервые вижу. Нет, истерики у меня там, криков чтоб — не было этого. Ну, психика у меня вообще крепкая, иначе давно б в дурку попала, такая была жизнь. Я его спрашивала все время:

— Как ты мог, Вова, скажи мне? Как ты только мог так?

Он плачет и говорит сквозь слезы. Слов много произносит, но мысли основных две: «Все по дури случилось». И — «жить без тебя не могу». После этого стал как шелковый. Я ему сразу сказала:

— Ты, друг мой Вовка, решай, с кем жить будешь.

Он, вроде того, что чего ж тут решать, когда только с тобой.

Я жестко так поставила ему условие:

— С ОНА этой чтоб не встречался. Дорогу к дому ее — забудь. Будешь встречаться с детьми только на нейтральной территории — парки, кафе, зоопарк.

Он кивает, соглашается на все вроде как. Я ему сразу сказала:

— Все проверю.

Взяла адрес этой ОНА, попросила девушку там одну… из аптеки — денег ей дала, — чтоб проверила, долго ли он в той квартире будет? Он, действительно, вошел, детишек взял, погулял, вернул и домой поехал. Но проверять же так всю жизнь не будешь, правильно?

И вопрос-то мой какой?

В то, что жизнь так можно наладить, я верю. В конце концов, в жизни мужика всякое может быть, верно? Правда, это как-то уж больно круто: двое детей… По пьяни чтоб двоих? Ну ладно. Пять лет он с этой ОНА… Пять! Мозги мне пудрил. Дурой себя ощущать — хуже нет. Но, с другой стороны, он сразу извиняться стал, слова мне говорить про любовь, значит, не хочет с той-то — ОНА — жить, верно? А я без Вовки жизни не представляю. Думала отомстить. Ну, чтобы себя больше уважать. К нам в аптеку кто только не приходит. И я вам так скажу: если мужик сам за лекарствами идет, особенно за сердечными, он почти наверняка одинокий.

Короче, познакомиться-то можно. Баба я видная, верно?

Только вот не могу. Желания нет — и все тут. То есть представляю, как мщу ему. Ну, фантазирую. А как мужика вижу — нет желания, и все.

Но вопрос мой в другом. Я решила, что жить с ним, конечно, буду, что как-то все урегулируется. Я так поразмышляла и поняла, что с ним все-таки лучше, чем без него. Тем более что клятвенно он обещал, что с той у него — все. Только дети. Дети… Это я понимаю. Так. Вопрос у меня какой? Вопрос в том, что не получается его окончательно простить. Вот понимаю, что надо, а не выходит. Ему все время ее припоминаю. Бабу его. Даже в постели, а это уж никуда не годится. Он к ней, конечно, вряд ли уйдет. Да и она его тоже вряд ли примет после того, как он к ней ходить-то перестал.

Он мне теперь через каждый час звонит — докладывает, где он. Не забалуешь особо. Я не про то волнуюсь, что он уйдет. А что изведемся мы так, без моего прощения. Ну, если уж живу с ним, то — все. Надо жить спокойно.

А не могу. Иногда — временами — прям ненавижу его. Кричать на него начала. Раньше такого никогда не было.

Он опять вернулся к разговору о ребенке. Я — ему:

— Ну да, — говорю. — По деланью ребенков ты большой спец.

Опять про то же, понимаете? Как за язык кто дергает…

А сама думаю: какой, думаю, ребенок, если я его простить не могу?

А как простить? Я готова. Уговариваю себя. Понимаю, что жить без него не могу. А не получается. Прям иногда ненавижу его. Прям ненавижу, ясно? Ну и чего мне делать? Выход-то какой есть?

* * *

Это было очень давно. Так давно, что, кажется, то был не я, а какой-то другой человек, даже внешне мало напоминающий меня сегодняшнего.

Ее звали Люда. Она была невероятной. У нее были огромные глаза и крючковатый нос молодой Бабы Яги. Нос и глаза были настолько огромны, что мне все время казалось, что нос отражается в глазах. И это приводило меня в восторг.

Ее грудь помещалась в ладони, и от этого можно было сойти с ума. У нее были ровные, прямые, в меру пухлые ноги.

Главное! Да! Главное! Она умела смеяться радостно и свободно. Ее смех легкими шариками разлетался по комнате, по дому, по городу, по лесу, по любому пространству, где она смеялась.

Она тоже была челноком. И первый раз я ладонью измерил размер ее груди в туалете самолета.

Люда была чемпионом мира по созданию проблем. Проблемы были всегда, всюду и в огромном количестве. От постели до похода в кино ничего не решалось просто.

День, когда мы не поругались, считался счастливым, и мы пили за него вечером. Потом, правда, почти наверняка оказывалось, что я что-то не так сказал, и все заканчивалось криком.

Несколько раз в неделю мы расставались. Всегда — навсегда.

А потом мирились. Ах, каким сладким было примирение!

Как известно, лучший способ разрушить любые отношения — начать их выяснять. Мы выясняли отношения как проклятые. Мы работали друг над другом, как скульпторы, стремящиеся из грубого камня создать изящные фигуры.

Мы бесили друг друга. И не могли друг без друга.

В очередной раз, разойдясь навсегда, мы запирались в свои норы. Нас хватало дня на три. Потом кто-нибудь кому-нибудь звонил или под предлогом, или просто так, или чтобы досказать что-нибудь очень важное.

Иногда я подъезжал к ее дому и ждал в засаде. Втайне я надеялся ее застукать.

Однажды я пришел и увидел во дворе скорую.

Дверь в ее квартиру была открыта. Я влетал в эту открытую дверь. Людка лежала на кровати и не производила впечатления умирающей.

Она протянула руки мне навстречу и слабым и от того еще более лирическим голосом произнесла, как она счастлива, что я пришел.

Врач сказала, что у Людки сильно скакнуло давление. Потом вывела меня в коридор и, перейдя на шепот, сообщила, что больной нельзя волноваться и что надо воздержаться на некоторое время от интимных отношений, это может быть опасно.

Воздержаться мы не смогли несколько раз.

— Сколько можно так жить? — поинтересовался я, пытаясь выровнять дыхание. — Мы просто убьем друг друга, и все. Так же невыносимо!

Людка почему-то расхохоталась, и шарики, позвякивая, покатились по комнате.

— Ты думаешь, у нас с тобой любовь? — говорила она сквозь смех. — Думаешь, любовь у нас? У нас патология. У нас патологические отношения. Уверяю тебя, самые крепкие отношения между мужчиной и женщиной — патологические. Они не нуждаются в объяснениях, но их невозможно разорвать.

Мы расставались. Встречались.

Расставались на годы, заводили себе новые отношения, она даже вышла замуж ненадолго, и сходились снова.

Мы могли не видеться несколько лет, а потом встречались так, будто расстались вчера.

И снова мы начинали раздражаться, ссориться, мириться. И, конечно, расходиться. И, конечно, — встречаться опять и опять.

Мы абсолютно понимали друг друга. И совершенно не понимали. Нам невозможно было находиться рядом. И невозможно разойтись насовсем.

Потом она написала мне из Америки, куда уехала с каким-то афроамериканским парнем. Ей всегда было интересно, как «это» делают негры. Очень быстро выяснилось, что они делают «это» точно так же, как мы. Людка бросила своего афроамериканца, но из Штатов уезжать не захотела.

Мы не виделись больше пяти лет. Но я знал, что если она приедет сюда… Или я приеду туда… И если на тот момент я не буду связан ни с кем и ничем, то тогда… конечно же…

И не сказать, чтобы у нас был какой-то невероятный секс, и что все дело в нем, что, мол, меня влечет к этой женщине, как никогда и ни к кому не влекло…

Да, влечет. Как обычно. Не в этом влечении дело.

Людка права: патологические отношения.

А что, разве любовь — это не патология? В принципе, любовь? Любая?

Два человека, которые еще вчера ведать друг о друге не ведали, вдруг становятся самыми необходимыми и нужными на Земле. Это вообще как — норма или патология?

Можно сказать: чудо. Если быть добрым и оптимистично настроенным человеком, то можно сказать и так.

А чудо — это не патология?

Патология — это болезненное отклонение от нормального состояния.

Кто-нибудь когда-нибудь видел нормального влюбленного?

Знакомый психиатр сказал мне, что признаки шизофрении и влюбленности практически совпадают.

Я ни капли не удивился.

Если нормальная — значит, не любовь. Любовь — это всегда ненормальность. Это всегда патология. Это то, что объяснить невозможно.

Если возможно — значит, не любовь.

«Я люблю ее потому, что…» — это никакая не любовь. Это договорные отношения.

«Она — такая-сякая, разэтакая, а я жить без нее не могу…» — верю. Любовь. Она же — патология.

Всю жизнь я ищу эту патологию только для того, чтобы продолжать жить нормально.

Мне нужна патология любви для того, чтобы жить нормально.

Бред? Чушь?

Бред. Чушь.

Но нужна. И тут ничего не поделать. Ни в шестнадцать лет, ни в пятьдесят, ни в восемьдесят, как мне кажется.

Патология любви…

Масло масляное…

Потому что никакой другой любви не бывает, черт бы ее драл и Бог бы ее хранил…

Евгения, 30 лет, бизнесвумен:

— Влюбиться не могу. Так, чтобы потерять голову, чтобы про все забыть… Так ведь бывает? Подруги мне рассказывали, в книжках, опять же, читала… Не могу!

Романы там… Случаются… Хм… Скорее повести или даже рассказы…

Я занимаюсь пиаром. Еще там мелкий всякий бизнес.

Я приехала в Москву из Подмосковья. Мне было двадцать лет. Ни связей, ни знакомств… Через пять лет у меня была уже крупная сумма денег. Это немыслимый азарт: на пустом месте создавать себя. Из ничего. С нуля. Потом квартиру купила, машину… Мужики, конечно, в очередь стоят. Симпатичная девка, молодая, на «Бентли», и квартира есть. Господи, если бы вы знали, какие они все мерзкие, эти мужики! Как под копирку сделанные, правда. Одни и те же слова говорят.

Она похожа на студентку, настолько молодо выглядит. Причем на студентку какого-нибудь физфака. Говорит спокойно, словно теорему доказывает.

— Совсем тупые долдонят, что я красавица. Те, которые поумней, — что я умная очень. Никакой фантазии! Ну увлеките девушку чем-то необычным, ни на кого не похожим. Слабо им!

А я хочу, чтобы любовь вызывала хотя бы часть таких же эмоций, как бизнес. Ну хотя бы часть…

Раньше как-то не думала про это.

Нужен мужик? Нашла, какой покрепче, схватила… Потом бросила.

У нас же есть рынок мужиков. Баб тоже, наверное, но это меня не интересует. Такой вот есть рынок. Ага. Кому свежей клубники? Эта посвежей? Берем! Не хотите клубники? Берите помидоры. Пожалуйста! На любой вкус.

А теперь поняла, что ребенка хочу. Мальчика. Нет, можно, конечно, и девочку, но мальчик — лучше. Я бы его научила быть настоящим мужиком.

Думала из детдома взять. Боюсь плохих генов. Гены — это ведь важно, правда? Если гены плохие окажутся, никаким воспитанием не переделать.

И потом, разве я не стою нормальной семьи? И мне вообще не важно: богатый он, бедный. Да хоть бы и бомж — я отмою.

Главное, чтобы у меня внутри загорелось все. Понимаете? Ну, чтобы с ума сходить от любви.

Главное, знаете чего хочу? Чтобы найти незаменимого. Такого, чтоб, кроме него, никто нужен не был.

И знаете что я поняла? Мужики — они говно, конечно. Но ведь не может быть, чтобы все? Если все — то ведь это конец света. Значит, во мне дело. Значит, я чего-то увидеть не могу.

У меня бизнес мой основной сколько раз разваливался… Кризисы все эти бесконечные. Бизнесы все, конечно, требуют времени и душевных сил.

И все-таки главное для меня сейчас: найти такого мужика, чтобы захотеть именно от него родить.

Что-то в себе для этого надо поменять, да? А что? Вы знаете?

А бывают такие люди, которые не умеют любить? Бывают? Может, я — урод? Не хочу в это верить!

А что в себе менять?

Это, наверное, глупый вопрос: что поменять в себе, чтобы суметь полюбить? Что такое надо сделать, чтобы увидеть того, единственного? Может, и глупый. Вы так и скажите. Только, если ответ не найду, не знаю, как жить, понимаете?

Мне уже и ребенок мой сниться начал. Хороший такой, маленький. Я его грудью все время кормлю. Во сне.

А муж на меня смотрит. И я его, мужа, так отчетливо вижу. И фигуру, и лицо. Вижу прям.

Может, мне Бог наводку дает? Может такое быть?

Как вы думаете?

* * *

Она была совершенно неузнаваема.

Вообще, женщины, которые работают в униформе — врачи или те же официантки, — когда их переодевают, абсолютно преображаются. А Юля еще и волосы распустила…

В общем, та Юля, которая шла ко мне, практически ничем не напоминала официантку.

— Вы хотели поговорить? — улыбнулась она. — У меня как раз смена закончилась. Я вам подойду в качестве собеседника?

И улыбка у нее была совсем другой. Не просто направленной на меня, а человеческой, женской.

Я зачем-то встал и показал на пустой стул.

— Тысяча рублей, — улыбаясь, сообщила Юля. И добавила веско: — Для начала.

— Слушайте, что это за странная манера: брать деньги за разговор?

— Разговор — это действие. Любое действие, которое ты совершаешь для кого-то, стоит денег, не так ли? Впрочем, если у вас нет или вам жаль тратить их на меня, могу уйти.

— А почему я вам должен платить, а не вы — мне? Мы же оба будем совершать это самое действие?

Юля перестала улыбаться.

— Во-первых, потому, что вы нуждаетесь в разговоре больше, чем я, хотя мне тоже интересно. Я вообще люблю общаться. Во-вторых, потому что вы готовы платить, а я нет. Ну так как?

Она поправила волосы, словно показывая мне, насколько они шикарные.

Я протянул купюру.

Она села, крикнула в пространство:

— Мне как всегда.

Буквально через мгновение перед ней поставили графин с водкой и тарелку, на которой лежали жирная селедка, картошка и лук.

Юля вздохнула:

— Ночью есть, конечно, нельзя. Селедка перед сном — вообще бред. Но хочется. А я всегда делаю то, что хочется. А вы, как я понимаю, нет.

Это не был вопрос. Это, увы, была констатация.

И я промолчал.

Юля налила себе водки. Подняла рюмку.

— За знакомство! — Выпила спокойно, не морщась. — Целоваться сегодня не будем, правильно?

И она закусила луком.

Юля смотрела на меня некоторое время молча, будто сканировала.

Мне даже стало как-то не по себе от этого взгляда. Я все пытался понять: нравится она мне или не нравится. И не понимал.

— Между первой и второй… — Она налила себе еще. — Вы знаете, что меня зовут Юля. А вас как зовут? Только не говорите, что вас не зовут, а вы сами приходите. Я устала от этой шутки.

Я ответил неожиданно для самого себя:

— Зовите меня просто: Пушкин.

— Хорошее имя, — произнесла Юля без улыбки. — А здорово вы этих поженили, мне понравилось. Она, главное, страшная, как доска. Но он ее явно полюбил. Вот почему так бывает: кого-то любят, а кого-то нет… Это судьба, Бог… Что это такое?

Почему-то мне совсем не хотелось обсуждать эту тему. С самим собой я бы еще по этому поводу поговорил. С Юлей не хотелось.

— Скажите, Юля, а что это за учреждение такое странное? Почему здесь продают общение?

— Послушайте, если бы я предложила вам некую сумму за овладение моим телом, вы бы не удивились, правда? Это привычно. За секс платить вроде как нормально. А почему вас удивляет, что надо платить за разговоры? Заметьте: общение стоит намного дешевле секса, но все же оно имеет цену, не так ли? В ресторан «Здравствуйте!» приходят люди, которым не с кем поговорить. Одинокие, как правило. И они продают свое одиночество. Кому больше надо — тот предлагает купить разговор. Как правило, именно мужчины предлагают дамам деньги за беседы.

— Такой интеллектуальный публичный дом? Юля усмехнулась:

— Если вам так нравится… Там продают секс, а мы — текст.

Она нанизала на вилку кусок жирной селедки, посмотрела на него влюбленными глазами, выпила, положила кусок в рот и продолжила:

— Иногда эти разговоры заканчиваются тем, что пара уходит вместе. Иногда женщина платит деньги за то, чтобы поговорить с другой женщиной. Просто поговорить. Всякое бывает. Иногда мужчина предлагает женщине плату за плотские утехи. Иногда получает отказ. Иногда нет.

— А если я вам предложу?

Почему-то, разговаривая с Юлей, я все время произносил слова, которые мне совершенно не хотелось произносить.

— Вы не предложите, — сказала Юля жестко.

Мы замолчали.

Я налил себе немножко виски и спросил о том, что мне было совершенно не интересно:

— Интересно, а вот если у двух людей, которые встретились в «Здравствуйте!», начинается роман, в какой момент они перестают оплачивать общение?

Юля положила вилку и откинулась на стуле:

— Вы хотите говорить и не знаете о чем? Так бывает. Хотите — тест?

— В смысле?

— У вас же проблемы в любви, не так ли?

— Так ли.

— Ну вот. Есть тест, который помогает человеку понять его собственное отношение к любви. Вот вы, например, понимаете собственное отношение к любви?

— Надеюсь, что да.

— Отлично. Тест либо подтвердит это, либо опровергнет, и тогда вам будет над чем подумать.

Я налил себе виски. Выпил. Совершенно непонятно зачем, без спросу, взял из Юлиной тарелки кусок селедки и, улыбнувшись, закусил.

Юля отреагировала на это удивительным образом, то есть — никак.

Мне начинало казаться, что эта женщина меня раздражает.

И вообще, она не должна называться Юлей. Юля в моей жизни могла быть только одна. Официантка из странного ресторана «Здравствуйте!», которая подсела ко мне, чтобы заработать денег, просто не имела права носить это имя.

— Мне вообще-то всегда есть о чем подумать, — сказал я. — Но давайте попробуем. Почему нет.

Юля улыбнулась:

— Еще тысячу. Если тест…

«Зачем я это делаю?» — подумал я, протягивая Юле бумажку.

Юля достала из сумки папочку, а из папочки — несколько напечатанных на машинке листов.

— Я вам буду задавать вопросы, а вы отвечайте только «да» и «нет». Готовы?

— Да.

— Поехали. Вы можете быть счастливы без любви?

— Нет.

— Вы боретесь за власть в паре?

— В каком смысле?

— «Да» или «Нет»? В любом смысле.

Я задумался.

Мне всегда хотелось врать себе, что не борюсь. Но ведь на самом деле я бился.

— Да.

— Отлично. Вы смогли бы полюбить умную, интересную, добрую, но некрасивую девушку?

— Нет, — ответил я, не задумываясь. — Я бы никогда ею не заинтересовался.

— Хорошо. Когда вы видите незнакомую женщину, на что вы смотрите в первую очередь? Глаза? Грудь? Фигура? Что-то еще?

— Что-то еще.

— Что именно?

— Пальцы. У женщины должны быть тонкие, холеные руки. Узкие пальцы, на которых недопустим огненно-красный маникюр, словно она только что разрывала мясо руками.

Юля посмотрела на меня с удивлением.

Она явно хотела что-то сказать. Но сдержалась.

— У вас когда-нибудь возникало ощущение, что женщины пользуются вами?

— Постоянно. Да.

— У вас когда-нибудь возникало ощущение, что вы пользуетесь женщинами?

Хороший вопрос… Интересно, но я никогда не думал об этом.

Пользуюсь ли я женщинами?

Что это значит, собственно? Как это: пользуюсь? Я люблю их, вот и все.

— Нет, — твердо ответил я.

— Вы живете с ощущением, что каждая женщина может вам изменить?

— Безусловно. Это не ощущение. Это знание.

— Вам часто изменяли? Вот те раз!

Я сразу вспомнил Юльку в машине: грудь, ноги…

Я даже встряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения.

А еще?

Что-то такое… Точно же случалось. Не могу сразу вспомнить, но случалось наверняка.

Не может же быть такого, чтобы я, с одной стороны, твердо знал, что все бабы — изменницы, а с другой — чтобы мне не изменяли?

Да какая разница: изменяли — не изменяли… Они все готовы изменять! Это ослику ясно.

— Вам часто изменяли? — повторила Юля.

— Нет. И что?

— В ваших фантазиях вы видите, как любимая женщина изменяет вам?

Куда она лезет, эта Юля?

Она как будто хочет, чтобы я понял о себе нечто такое, чего мне вообще не хочется понимать.

Не важно даже почему, просто не хочется, и все тут. Ну и куда она лезет? Куда?

— Я постоянно вижу, как мне изменяет любимая женщина. Постоянно это представляю. Хотя на самом деле у меня в жизни почти не было измен. Вы хотите мне доказать, что я — сумасшедший?

Юля посмотрела на меня серьезно:

— У меня нет задачи вам что-либо доказать. Я просто задаю вопросы. Кстати, вы запросто можете на какой-нибудь из них не отвечать. Продолжим? Итак. У вас ощущение, что любовь больше приносила вам радости?

— Нет.

— Значит, печали. Понятно. — Юля вздохнула. — Вы ищете любовь?

— Да.

— Вы ищете то, что будет приносить вам печаль? Я могу ощущать себя рядом с женщиной кем угодно.

Я могу ощущать себя Дон Жуаном и влюбленным; сволочью и паинькой; уставшим и бодрым; красавцем и уродом…

Мне только невыносимо ощущать себя идиотом.

Но чем больше задавала вопросов Юля, тем большим идиотом я себя чувствовал.

— Да, Юля, я ищу то, что будет приносить мне печаль. И так, доложу я вам, действует подавляющее большинство населения нашей страны, и, наверное, мира. За африканские страны, правда, я не ручаюсь.

Боже мой, что я несу!

Юля залпом выпила рюмку:

— Не надо нервничать. Это всего лишь тест. Если вы узнаете о себе что-то новое, я не виновата. Итак. Как вам кажется, в любви есть опыт?

— Нет. Только грабли.

— Вы часто ложились в постель с женщиной, не испытывая к ней никаких чувств, кроме похоти?

Куда она лезет? Какое ее дело?

— Не считал.

— Да или нет?

— Нет…

— Хорошо.

— Да. Откуда я знаю? Я не вел статистику.

Юля подняла на меня глаза. Мне казалось, она смотрит иронично.

— Переходим к следующему вопросу. — Голос у нее стал каким-то железным, металлическим. — Вопрос очень важный. Итак. Как вам кажется, вы любите правильно или нет?

— Что за вопрос? Как можно любить правильно или неправильно?

— Подождите, Пушкин. Я спрашиваю ваше мнение о себе. Я не прошу вас вести философские споры. Я просто спрашиваю вас, как вам кажется: вы любите правильно или нет?

Я задумался. На самом деле это действительно был очень важный вопрос. Наверное, даже самый важный.

Правильно ли я люблю?

Что имеется в виду?

Видимо, есть какие-то правила… Пусть это даже правила моей личной жизни, не важно. Я считаю, что надо любить так-то и так-то… А сам люблю по-другому.

Мне захотелось ответить: «Да нет никаких правил любви, потому и нарушать, собственно говоря, нечего!»

Но Юля по-своему истолковала мое молчание:

— Хорошо. Не отвечайте. Следующий вопрос. У вас есть ощущение, что в любви вы предаете себя?

Это становилось невыносимым. Скучным это все становилось.

Захотелось спать. Сразу, сходу, вдруг.

И тут же сразу все стало раздражать: и этот ресторан с идиотским названием, и вопросы, и Юля…

— У вас есть ощущение, что в любви вы предаете себя? — повторила она.

Я поднялся:

— Спасибо вам, Юля, с вами было очень интересно. Но я пойду.

Юля, казалось, совсем не удивилась:

— Как хотите, — она спокойно долила себе водки и выпила. — У нас осталось еще три вопроса, и я бы могла подвести итоги, то есть сказать, к какому типу мужчин вы относитесь. Впрочем, уже и сейчас я многое могу вам рассказать о вашем отношении к женщинам, к любви. Вам интересно?

«Знаете что, Юля? Я знаю, как я отношусь к любви. Все, что мне нужно про это знать, мне известно. А что не известно, то и ладно.

Вы что думаете, что я вот сейчас что-то такое про себя пойму невероятное и дальше начну жить иначе? Прозрею? Раскаюсь? Одумаюсь и начну новую жизнь?

Нет, дорогая моя. Любовь — море. Прыгнул — плыви. Не прыгнул — стой на берегу, теоретизируй. Вот и все.

Вы, Юля, не вызываете у меня никаких желаний, кроме желания уйти. И это ничем нельзя объяснить, как, впрочем, и все остальные желания в любви.

Желания в любви ничем объяснить нельзя.

Желание уйти — желание остаться; желание обладать — желание убежать; желание молчать — желание говорить; желание видеть — желание исчезнуть; желание прикоснуться — желание отдернуть руку; желание умереть — желание жить…

Ничто, никакое желание в любви (как и в нелюбви) не поддается объяснению.

Потом, оглядываясь, можно сделать выводы. Но, поскольку в любви нет опыта, эти выводы, в сущности, тоже никому не нужны».

Вот это все я мог бы сказать Юле.

Но было лень. И хотелось спать.

Поэтому я сказал только:

— Нет. Не интересно.

Потом бросил на стол пять тысяч и вышел.

На улице начиналось утро.

Это был такой ранний час, когда становится совершенно ясно, почему утро называют «робким».

Раннее утро напоминает юность. Не в каком-то там метафорическом, а в буквальном смысле.

Такими утрами я возвращался домой от Ольги, когда был счастлив.

До раннего утра бродил я, опозоренный Инной.

И потом… И еще…

Утро — единственное время в нашем городе, когда воздух кажется чистым и даже вкусным. И ты вдыхаешь этот прекрасный, как будто иногородний воздух, и кажется тебе, дураку, что все в жизни будет хорошо.

Каждый раз, влюбляясь, я мечтал, чтобы этот раз был последним. Начиная отношения с любой женщиной, я так хотел, чтобы после нее никого больше не было.

Я правда так хотел, искренно.

И опять хочу.

Армия бывших стоит за моей спиной.

Армия бывших стоит за спиной любой женщины, с которой ты начинаешь встречаться.

Ты начинаешь отвечать за всех, кто был у нее до тебя.

А она — за всех, кто был до нее.

Вы оба как бы отходите в сторону, и армии бывших начинают сражения. Вас обоих словно и нет в этом сражении. Бывшие воюют с бывшими.

Я много раз думал об этом. И думаю об этом опять.

«Правильно ли вы любите?» — задала мне Юля идиотский вопрос.

Идиотский? На самом деле это очень хороший вопрос.

Неправильность любви именно в ее непервозданности. Черт бы с ними, с граблями. Это все можно бы и пережить. Печален сам по себе факт: армия бывших — за моей спиной; армия бывших — за ее спиной.

Даже если в этой армии по одному человеку, вы все равно никогда не остаетесь с любимой женщиной наедине.

Даже если она говорит: «Я никогда ни с кем тебя не сравниваю», — она сравнивает все равно.

Даже если она говорит: «Я не помню, как было до тебя», — помнит все равно.

Даже если она говорит: «С тобой совсем не так, как с другими», — это означает только то, что она вспоминает, как было с другими.

Я сел на скамеечку и полез за бумагой. Бумаги не было, конечно. Ручка была, а бумаги не было.

Придется все-таки воспользоваться телефоном — записать в нем.

Ничего не получается — Не рождается строка. Тихо сердце разрывается На кровавых два куска. А в одном зависло прошлое — Крутит, ясностью маня. А в другом струится крошево Наступающего дня. И никак не превращается Это крошево в строку. Ничего не получается, Ничего я не могу. Склейся, склейся, сердце рваное, Вдруг строка и запоет? …Сквозь меня глядит желанная — Видит прошлое свое.

Я давно ничего не мог зарифмовать. Ничего не получалось.

А тут — вдруг… И еще какая-то «желанная» появилась. Нет никакой желанной, а появилась.

Я решил, что это — добрый знак.

Сначала я услышал, как бибикнула машина, а потом услышал голос:

— Вы дневник ведете или стихи пишите?

Таксистка Ирина Куйбышева стояла рядом с машиной и радостно смотрела на меня.

Единственный вопрос, который мог прийти мне голову, был, разумеется, идиотский:

— Вы откуда тут?

— А я, в сущности, никуда не уезжала. Нашла место поближе, стою вот…

— Вы ждали меня?

— Я за вами наблюдала.

Ирина церемонно открыла дверь своей машины, предлагая мне сесть.

Как только я сел в такси, Ира произнесла почему-то со вздохом:

— Разрешите представиться. Ирина Куйбышева, кандидат психологических наук. Совладелец и автор идеи ресторана «Здравствуйте!».

Слишком много событий для одной моей головы. Слишком много.

Да еще утро раннее… Или ночь поздняя… Не лучшее время для того, чтобы соображать.

— Так это, значит, вы придумали этот ресторан?

— Ага. Ничего особенного. По сути, клуб знакомств. Только, если ты хочешь разрушить свое одиночество, — плати. Вот и все. Это мы еще только начинаем… Мы еще развернемся!

Немного ошалев от всего происходящего, я выдохнул:

— Хорошая идея.

— Мне тоже нравится, — согласилась Ира совершенно серьезно. — Главная идея в чем? Человеку бывает трудно начать разговор. Стесняется, и все такое. А если деньги предлагает за «поговорить», вроде как ничего.

— Хорошо придумано, — повторил я. — А такси… Зачем все это?

— Видите ли, друг Пушкин, будь моя воля, я бы всех психологов, а уж студентов — железно просто обязала бы хоть раз в неделю работать в такси. Вот где люди, страсти, проблемы. Жизнь! А если ты еще и женщина… Да еще славянской внешности… О! Столько историй тебе расскажут… К тому же, бывает, что клиентов для ресторана найдешь…

— А как вы за мной наблюдали, позвольте спросить. В окошко подглядывали?

Ира расхохоталась:

— Двадцать первый век на дворе, родной ты мой! Смотрела на вас в монитор. Крупным планом.

Только тут я заметил, что между водительским и пассажирским креслами стоит телевизор.

Ира включила.

На экране появилась Юля.

Юля с аппетитом поедала кусок рыбы. Рядом с ней сидел метрдотель.

— Да нормальный он мужик, — вздохнула Юля. — Одинокий только.

— Одинокий — значит, дурной. — Я понял, что метрдотель допивает мой виски. — Ему под шестьдесят, наверное? Если мужик в таком возрасте печалится от одиночества — значит, он придурок.

Я понял, что они обсуждают меня.

Ира выключила телевизор и буркнула:

— Извините.

— Что вы? Даже интересно.

— Кстати, все, кто работает в «Здравствуйте!», психологи. К нам знаете какая очередь желающих? Ну, конечно, из тех психологов, которых люди интересуют, а не статьи в журналах писать. Так что вы так азартно записывали, когда из ресторана вышли? Странички дневника? Сюжет будущего романа? Стихи?

— Стихи, — ответил я.

— Прочтете?

Я прочел.

— Мне не нравится, — без злобы произнесла Ирина. — Не мое. Извините. Врать не люблю. Но литературный дар у вас есть, безусловно. Это я, кстати, поняла, когда вы всю историю затеяли с этим… Гена его зовут, что ли? И с девушкой его, очень несимпатичной.

Ира была интересная.

Не знаю как, но почему-то сразу становится ясно про женщину — интересная она или нет.

Юля-официантка интересной не была. А Ира была.

Интересной женщине можно простить многое, во всяком случае поначалу. Даже когда она ругает то, что ты только что написал.

У неинтересной женщины такая оценка являлась бы признаком дурного вкуса.

А у интересной — своеобразия.

Ира прервала молчание:

— Послушайте, Пушкин… Я всегда буду вас так называть… Даже когда выяснится, что вы какой-нибудь Игорь или Слава… Если человека можно называть Пушкин, этой возможностью непременно надо воспользоваться… Так вот, Пушкин, что я вам хочу сказать.

Интересных женщин всегда интересно слушать.

На неинтересных иногда бывает занятно посмотреть. Но слушать их невозможно.

Интересные — совсем другое дело.

В глазах Ирины горел огонь — странный для этого раннего усталого утра.

— Вот, Пушкин, что я хочу вам сказать, — зачем-то повторила она. — Мне было очень занятно за вами наблюдать. И как вы разыграли эту историю с Геннадием. И по телефону вы здорово орали… Это ваша бывшая?

Я так поняла, что она серьезно вас достала. Вы так темпераментно орали, так гневно. Расставались, что ли?

Если женщина интересная, то ее вопросы не раздражают, а интригуют.

Я решил зачем-то уйти от прямого ответа:

— Хотел излить на нее весь гнев, который у меня скопился на женщин.

— Да… Так бывает… Каждая последующая отвечает за предыдущих. Я так поняла, что стала свидетельницей вашего расставания?

«А ваше какое дело? — хотел ответить я. — Чего это вы второй раз спрашиваете одно и то же?»

Но с Ирой почему-то совершенно не хотелось ругаться.

Да и вообще: лень. Все-таки бессонная ночь, раннее утро… Сил нет совсем.

Я промолчал.

Ира смотрела на меня, ожидая ответа.

Ответа не последовало.

Ира отвела взгляд и продолжила:

— Еще мне очень понравилось, как вы искренно отвечали на вопросы теста. На самом деле этот тест не совсем про то, про что говорила Юля. Он определяет только две вещи. Первое. Задумывался ли когда-нибудь человек о любви. На самом деле в наше время о любви редко кто думает. Большинство теряются, когда им задают эти вопросы, словно не понимают, о чем их спрашивают. Задумываются надолго. Вы — нет. На каждый вопрос вы отвечали так, будто знали ответ. Значит, думали. Это важно. И второе. Тест позволяет понять, насколько человек может быть искренним. Не замечали, что именно о своей любви человек очень любит врать? Даже о работе не так. Даже об отдыхе. Дети и любовь — вот две темы, в которых люди всегда привирают. Вы отвечали искренно.

Желание спать куда-то делось. И я почувствовал резкое желание выпить. Причем водки. Именно водки.

Дома стояла в холодильнике. И даже, по-моему, фасоль в томате еще была съедена мной не до конца.

Сейчас главное было: не позвать Ирину в гости, потому что…

Не знаю. Ну, просто не позвать — и все.

— А зачем вам все это про меня знать? — спросил я просто потому, что надо было что-то спросить.

— Я хочу предложить вам написать книгу. Возможно, самому. Возможно, в соавторстве со мной.

— Я не умею писать книги.

— Вы просто не пробовали. Я убеждена, что каждый человек в силах написать книгу. Хотя бы одну. Это будет книга о его любви. Любовь любого человека — это роман. Или как минимум повесть. Любого. Судя по вашим ответам, вам есть что сказать про любовь.

— Я не хочу писать книги, да и… Не о чем.

— Не о чем?.. Знаете, что мне было обиднее всего, когда я смотрела на вас? Что я не могу проникнуть в ваши мысли, когда вы сидели, сосредоточившись и потягивая виски. Не о своих ли любовях вспоминали, друг Пушкин?

Они властвуют над нами, эти женщины. Берут в оборот — мягко, интеллигентно, но не вырваться.

Человек формируется в женщине. Девять месяцев аж! Поэтому мы все — даже самые-пресамые мужчины — состоим из женщин, из их плоти и крови. Поэтому им так просто с нами обходиться.

Мы все, по сути, их дети. Они берут нас за руку и ведут туда, куда им надо.

Мы дурим. Вырываемся. Строим из себя самостоятельных. Ругаемся с ними, чтобы проявить свою самостоятельность.

Мы придумали называть себя «сильным полом». Это очень возвеличивает нас в собственных глазах. Что мы только не делаем, чтобы доказать им, что мы тут — главные. Целый мир придумали, который развивается по нашим, по мужским законам. Уже почти привели мужской этот мир к гибели, но все равно держимся за него.

А она возьмет тебя за руку и поведет. И ты поймешь, что ты — ребенок. И пойдешь за ней…

Мудрость мужчины — идти за женщиной.

Только кому эта мудрость нужна в наше время невостребованной мудрости?

Ира продолжала:

— Кроме того, я расскажу вам массу историй, которые рассказывают мне люди на консультациях. Вы даже не представляете, как нынче любят люди. Книжка так и должна называться «Как любят люди». Читатели будут читать эти истории и сами искать из них выход. Мне кажется, занятно… Каждый сможет почувствовать себя психологом. Интересно, нет? Вместе напишем. Мне соавтор нужен, и обязательно — мужик. Я уверена, что у нас получится.

Интересные женщины отличаются тем, что им очень трудно сопротивляться. Во всякому случае, поначалу.

Мне совершенно не хотелось писать книгу.

Я посмотрел на Иру и понял, что очень хочу выпить. Желательно, конечно, с ней.

Ира усмехнулась:

— Отвечать не надо пока. У вас был нелегкий день. Не возражаете, если я отвезу вас домой?

И тут я неожиданно вякнул:

— У меня там водка есть.

— Вот и выпейте, — рассмеялась Ира. Она хорошо смеялась. Интересные женщины вообще всегда смеются хорошо. — Поехали. Да, кстати… Ну, чтобы не начинать с вранья… У меня нет никакого мужа… И личной жизни тоже нет. Если б была, я бы тут вряд ли по ночам ошивалась.

«Используют ли вас женщины? Используете ли вы женщин?» — почему-то вспомнил я вопросы из теста.

Ира нажала на газ, и машина, взревев, сорвалась с места.

«А можно ли с ней стареть?» — подумал я, глянув на Иру.

Это был лишний вопрос. Преждевременный и лишний.

Но он возник.

Машина мчалась по оживающему городу. Воздух становился все более неприспособленным для того, чтобы им дышать.

Начинался новый день.

Оглавление

Начало

Продолжение

Конец Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg