«Мой продуктивный мозг. Как я проверила на себе лучшие методики саморазвития и что из этого вышло»

Мой продуктивный мозг. Как я проверила на себе лучшие методики саморазвития и что из этого вышло (fb2) - Мой продуктивный мозг. Как я проверила на себе лучшие методики саморазвития и что из этого вышло (пер. Анастасия В. Соломина) 4621K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кэролайн Уилльямс

Кэролайн Уилльямс МОЙ ПРОДУКТИВНЫЙ МОЗГ Как я проверила на себе лучшие методики саморазвития и что из этого вышло

Переводчик А. Соломина

Редактор Д. Сальникова

Главный редактор С. Турко

Руководитель проекта М. Шалунова

Корректоры Е. Чудинова, Н. Витько

Дизайн обложки С. Хозин

Компьютерная верстка М. Поташкин

© Caroline Williams, 2017

This edition published by arrangement with The Science Factory, Louisa Pritchard Associates and the Van Lear Agency LLC.

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2018

© Электронное издание. ООО «Альпина Диджитал», 2018

* * *

Джону и Сэму, с любовью

Введение

Хитроу — гигантский аэропорт. Если вы умудритесь забыть в зоне ожидания ручную кладь и заметите это только во время посадки у выхода 21А, вам придется изрядно попотеть: дорога туда и обратно, если бегом, займет минут пятнадцать, но вам покажется бесконечно долгой, особенно если строгий голос по громкой связи объявит: «Обращаем ваше внимание, что оставленный без присмотра багаж будет изъят сотрудниками безопасности аэропорта и впоследствии может быть уничтожен».

К счастью, моя сумка в целости и сохранности нашлась ровно там, где я ее забыла, — в магазине. И вовремя: продавщица уже собиралась вызвать охрану. От бега в горле у меня пересохло; запинаясь, я извинилась и бросилась обратно, чтобы успеть на посадку. И только сидя в кресле с порцией джин-тоника, я наконец успокоилась и поняла: именно благодаря подобным ситуациям я вообще оказалась на борту этого самолета.

А летела я в Бостон, штат Массачусетс, чтобы встретиться с двумя нейробиологами, изучающими произвольное внимание и фокусирование. С их помощью я надеялась преодолеть природную склонность волноваться и отвлекаться и развить способность спокойно удерживать внимание достаточно долгое время. Это был лишь первый шаг в моих скитаниях по просторам США и Европы, которые продлились целый год. Я искала реальные способы исправить недостатки своего мозга.

Мне хотелось попробовать все, что смогут предложить современные нейронауки, и хоть одним глазком заглянуть в будущее тренировки мозга. В ближайшие месяцы мне предстояло среди прочего отдать на растерзание ученым свою нездоровую привычку волноваться, а также слабое умение ориентироваться и другие навыки, которые развиты у меня настолько плохо, что даже стыдно. После чего я двинусь еще дальше, исследуя все более таинственные возможности мозга: творческие способности и восприятие времени.

Мое путешествие стоило потраченных сил. Во-первых, «пластичность» мозга доказана уже больше десяти лет назад: в течение всей жизни он сохраняет способность физически изменяться, когда мы узнаем или переживаем что-то новое. Я научный журналист и бывший редактор журнала New Scientist и за годы работы написала десятки тысяч слов, посвященных этой самой нейропластичности. И со временем меня все больше занимала возможность применить все полученные знания и усовершенствовать собственный мозг.

Но стоило мне начать целенаправленный поиск, и оказалось, что материалов для практического использования по этой теме просто нет. Хотя удивительной способности мозга изменяться посвящено множество исследований, никто толком не знает, как применить эти сведения в повседневной жизни. Конечно, встречаются люди, которые сумели покорить нейропластичность и восстановить свой мозг после серьезных травм головы. Но, насколько мне известно, большинство не может похвастаться подобными достижениями.

Мы допускаем, что любой человек способен использовать нейропластичность — но доказательств тому пока нет. Кроме того, травмированный мозг сильно отличается от здорового. Мозг человека, пережившего инсульт, отправляет к месту повреждения специальные химические вещества, способствующие восстановлению, пытаясь нивелировать нанесенный вред. Если же серьезных препятствий для нормальной работы мозга нет, эти мощные средства «перестройки» могут быть попросту недоступны человеку. С другой стороны, мозг нужен нам, чтобы обучаться и запоминать, и способность приобретать новые навыки в течение жизни никого не удивляет.

Мозг человека состоит из 86 миллиардов нейронов и триллионов связей между ними — воистину выдающееся инженерное решение. К моменту созревания он уже проходит удивительный путь. Мозг взрослого по большей части работает как машина для обобщения и распознавания шаблонов — он тихонько шумит на заднем плане, придает смысл происходящему и увязывает настоящее с прошлым, уже хранящимся в памяти.

Память формируется из опыта. Именно поэтому дети с рождения готовы учиться, они приходят в мир с неиссякаемым запасом любопытства относительно того, как и почему работает окружающий мир. И, как только фундамент будет заложен, бóльшая часть ежедневной работы мозга перейдет в режим автопилота. Разбираться в происходящем и реагировать мы будем уже бессознательно. Дело в том, что «в подсознании» мозг обрабатывает информацию быстро и легко, оставляя достаточно мыслительных мощностей для решения задач, которые требуют больше внимания.

Учиться человек начинает на удивление рано: уже в утробе, в последние несколько недель перед рождением мозг плода старательно работает, закрепляя воспоминания о голосе матери и других звуках мира, в который ему предстоит родиться. Много информации он извлекает и из физического состояния матери: например, большое количество гормонов стресса в ее организме программирует мозг ребенка на развитие большей чувствительности к стрессу в будущем. Он запомнит, что мир опасен и нужно всегда пребывать в боевой готовности.

То, что мы переживаем на ранних этапах жизни, во многом формирует нашу взрослую личность, предопределяет реакции мозга, в которых сознание участия принимать не будет. В сочетании с индивидуальным генетическим наследством это делает взрослый мозг действительно уникальным. И происходит это, можно сказать, случайным образом: комбинация генетики и жизненного опыта — по сути, лотерея.

Однако, если бы нейропластичность была свойственна взрослому мозгу, она позволила бы все изменить: заново оценить свой мозг и решить, что в нем хочется оставить как есть, а что — улучшить.

В этой идее все прекрасно, кроме одного — признаюсь, эта мысль не приходила мне в голову до тех пор, пока я не поделилась своими планами с другом. Его реакция меня удивила. Стивен, мой товарищ по йоге, ужаснулся самой мысли о том, чтобы пытаться изменить мозг: «Ты уникальна и прекрасна, другой такой нет! Зачем что-то менять?» Я призадумалась: ведь мной меня делает именно мой мозг, со всеми его недостатками. Меняя его, я рискую в итоге перестать быть собой.

С другой стороны, мозг и сам всю жизнь изменяется — значит, меня никогда нельзя назвать окончательной версией меня. Так зачем жить с извилинами, которые нас не устраивают, если чудеса нейропластичности позволяют это исправить? Большинство из нас плывет по течению, даже не задумываясь, куда оно нас занесет, — до тех пор, пока мы где-то не застрянем. Получается, взрослые люди проводят бóльшую часть времени на пассажирском сиденье собственного разума. Разве не приятно было бы для разнообразия взять управление в свои руки?

Мою точку зрения разделяют два величайших мудреца, посвятивших себя осмыслению разума и личности. Еще в I веке нашей эры греческий философ Эпиктет советовал своим ученикам: «Сначала скажите себе, кем могли бы быть, а потом делайте что дóлжно»‹‹1››. Много позже Уильям Джеймс, отец современной психологии, сказал нечто подобное: «Ради бога, выберите себе личность и оставайтесь ей верными!» Для меня это звучит как вызов.

Итак, первый шаг: решить, над чем работать / выбрать себе личность. На основании того, что не устраивает меня в собственных познавательных способностях, а также с помощью совсем ненаучного опроса, узнав у друзей и родных, что им хотелось бы улучшить в себе, я выбрала следующие области развития.

1. Внимание — научиться выполнять поставленные задачи не отвлекаясь.

2. Волнение — найти способ уменьшить стресс.

3. Креативность — научиться выдавать новые идеи по требованию.

4. Навигация — развить чувство направления, которого мне так не хватает.

5. Восприятие времени — научиться наслаждаться каждым мгновением и избавиться от скуки.

6. Математическое чутье — поладить с вычислениями и логикой.

Каждый из этих навыков в той или иной степени у меня есть — но я не умею их эффективно использовать. Если бы мне удалось развить определенные участки мозга и нейронные связи внутри них, возможно, у меня появилось бы больше шансов управлять своим разумом, а не просто безвольно тащиться вслед за ним.

Второй шаг: делать что дóлжно (и держаться этого).

Тут сложнее: так или иначе придется ответить на более глобальный вопрос — насколько в принципе реально то, что я задумала. До сих пор не ясно, возможно ли обуздать нейропластичность, научиться контролировать собственный мозг и направить его к цели, которую поставил сам. И неважно, во что пытаются заставить нас поверить пособия по самопомощи.

Все эти книги, приложения и сайты с головоломками, по сути работающие по одному и тому же принципу уже с десяток лет, убеждают, что это возможно. Некоторые знакомые, которым я рассказывала о своей миссии по улучшению мозга, тут же вспоминали: «Ты слышала о такой-то коммерческой программе по развитию мозга? Мой дедушка/муж/друг прошел ее и может за нее поручиться…»

И правда, появилось очень много программ по развитию мозга — они имеют некоторое сходство с тестовыми заданиями, которые психологи используют для измерения когнитивных способностей в лабораторных условиях. Часто они состоят из заданий на память, арифметических задачек и т. п. Как правило, они сначала оценивают ваши базовые когнитивные навыки, а потом предлагают упражнения для ежедневной «умственной прокачки» и инструменты оценки прогресса. Самый известный поставщик подобных игр, компания Lumosity, предлагает упражнения, которые, по словам создателей, помогают развить «навыки планирования, логическое мышление, избирательное внимание и многое другое». С тех пор, как в январе 2016-го Федеральная торговая комиссия США оштрафовала их на два миллиона долларов, они осторожнее выбирают выражения. Комиссия заключила, что компания «обманывала потребителей, необоснованно заявляя, что игры Lumosity помогают пользователям эффективнее решать задачи на работе и в обучении, а также ослаблять или задерживать проявления когнитивных расстройств, связанных с возрастными изменениями или серьезными заболеваниями»‹‹2››. Постановление включало язвительную оценку не имеющих научного обоснования методов компании, а также ее стремления нажиться на страхах потенциальных покупателей. Тем не менее на сайте компании до сих пор делается упор на научность, и у посетителя невольно складывается впечатление, что вся эта наука обязательно поможет мозгу работать лучше.

Однако, если послушать настоящих нейробиологов, эти программы покажутся не таким уж выгодным вложением времени и денег. Большинство ученых не верят, что такие игры «для тренировки мозга» на самом деле как-то на него влияют. Первые же крупномасштабные исследования самых популярных игр показали: эффекта практически нет. По итогам одного из исследований с 11 000 участников‹‹3›› выяснилось: головоломки и развивающие игры не делают никого умнее. Да, со временем играть вы будете все лучше, но даже этот эффект не сохранится надолго.

Когда стало ясно, что миллионы добропорядочных американцев среднего возраста с радостью позволяют себя облапошить (по некоторым оценкам, только жители США тратят на «игры для ума» больше миллиарда долларов в год), группа нейробиологов написала весьма категоричное открытое предупреждающее письмо: головоломки не предотвращают болезнь Альцгеймера и не продлевают молодость‹‹4››. Тем временем появились блоги ученых с названиями вроде «Нейрочушь» и «Нейробезумие», где авторы готовы разорвать на куски коллег, которые притягивают данные за уши ради роста продаж или пиара. У меня сложилось впечатление, что, если ученый самозабвенно расхваливает достоинства упражнений для развития мозга, он наверняка сам их продает.

Еще один популярный вариант — почти монашеская преданность медитации. Я с медитацией никогда не дружила, потому что мне трудно долго сидеть на одном месте. Кроме того, мне хватало осознанности на занятиях по йоге или на прогулке с собакой, когда я останавливалась вдохнуть аромат цветов. Однако в последнее время и у медитации испортилась репутация: психологи заговорили о «темной стороне» ее побочных эффектов, которые часто встречались, но редко предавались огласке. В одном исследовании 1990-х годов обнаружилось, что у небольшого процента участников медитативного ретрита случались панические атаки и депрессии‹‹5››. Другое, более позднее исследование выявило, что ежедневные медитации на деле повышали показатели гормонов стресса в слюне испытуемых‹‹6››. Не слишком привлекательные последствия, особенно для тех, кто, как я, хотел бы понизить чувствительность своей «тревожной кнопки».

Топливо и техобслуживание

Полемика вокруг тренировки мозга и медитации не утихает. Тем не менее, как ни удивительно, полезные для мозга упражнения действительно существуют. Правда, к размышлениям они отношения не имеют: нужно поднять попу с дивана и подвигаться.

Физические упражнения улучшают память и познавательные способности — и тому есть вполне убедительные доказательства. В одном эксперименте испытуемых просили решить задачи на умственную деятельность, а в перерыве одной группе предлагалось делать зарядку, а другой — отдыхать сидя. Так вот, результаты решения таких задач у тех, кто потренировался, были выше, чем у лежебок. Объяснить это можно влиянием определенных химических веществ — так называемых факторов роста, которые тело выделяет во время физических упражнений. Факторы роста переводят мозг в режим суперпластичности: все, что вы видите, делаете или изучаете, с большой вероятностью на какое-то время задержится в голове.

Самое важное из этих веществ — белок под названием нейротропный фактор мозга (brain-derived neurotrophic factor или BDNF). Его задача — следить за здоровьем уже существующих нейронов и способствовать развитию новых. Чем больше в организме BDNF, тем легче мозгу начать строить новые связи и тем меньше усилий надо приложить, чтобы усвоить новую информацию. Повысить уровень BDNF в крови может даже однократная тренировка. Регулярные физические нагрузки работают еще лучше, потому что повышают чувствительность мозга к этому белку. Так что когда в следующий раз решите заняться спортом, не забывайте: за старания вам воздастся.

BDNF не только готовит мозг к созданию новых связей: с помощью другого фактора роста, IGF-1, он стимулирует появление новых нейронов в гипоталамусе. Это тоже положительно влияет на способность к обучению: подключает к памяти мозга новые «жесткие диски». Физические нагрузки также увеличивают вероятность того, что кровеносные сосуды прорастут в новые рабочие области и обеспечат их всем необходимым — тем самым увеличивая количество фактора роста эндотелия сосудов или VEGF.

Но и это еще не все. Тренировки связаны с увеличением количества астроцитов — глиальных клеток, каким-то мистическим образом связанных с обучением. А вот недостаток физической активности снижает скорость передачи электрических импульсов от нейрона к нейрону. В общем, занятия спортом делают мозг здоровее и готовят его к новым свершениям в учебе.

Сколько именно нужно для этого тренироваться, пока точно не известно — но мне кажется, чем больше, тем лучше. Правительство США рекомендует уделять умеренным физнагрузкам 150 минут в неделю или же 75 минут, если тренироваться активно. Впрочем, одно исследование, посвященное этому вопросу, показало, что, скорее всего, заниматься все же нужно больше: по результатам анализа тренировок более 600 000 человек, лучше всего на здоровье сказывались нагрузки в три-пять раз более длительные (час с лишним в день для тех, кто хочет заниматься, не приводя организм в стрессовое состояние). Но телу и, по-видимому, мозгу не вредили нагрузки, даже в десять раз более продолжительные‹‹7››.

Получается, развивать мозг так, как будто он каким-то образом существует вне тела, вряд ли получится. В любой план развития мозга нужно включать спортивные тренировки, если вы хотите, чтобы полученные знания закрепились на физическом уровне. Возможно, именно так эволюционировал мозг человека: не очень-то нужно вкладываться в саморазвитие, если ты весь день сидишь в пещере, а вот если выходишь исследовать мир, стоит запечатлевать в памяти полученные от жизни уроки. Так или иначе, движение и обучение очень тесно связаны.

Кроме того, доказано, что ожирение особенно плохо влияет на работу мозга. Алексис Стренехен из Университета Огаста в Джорджии в своем исследовании обнаружила, что, по крайней мере, у мышей ожирение запускает последовательность реакций, направляющих микроглию на разрушение связей между нейронами-соседями. То есть без всякой на то причины уничтожаются абсолютно нормальные связи. Стренехен также пытается выяснить, не этим ли объясняется связь диабета и ожирения с ухудшением познавательных навыков.

От нездоровой диеты, по-видимому, сильно страдает гиппокамп, ключевая для обработки памяти область мозга. Некоторые исследователи пришли к выводу: приверженцам западного рациона с высоким содержанием жиров и сахаров труднее запоминать информацию о здоровой еде, и они чаще выбирают вредную пищу — и так по кругу до тех пор, пока мозг не станет таким же больным, как и все тело‹‹8››.

Еще проще понять, почему недостаток еды тоже не приносит пользы мозгу. Еда — это топливо для мозга, так что логично: при пустом баке машина не двинется с места. Интересно, что, по-видимому, можно доказать, что «ты не ты, когда голоден» (начинаешь злиться на всех и вся, хотя на самом деле просто пришло время подкрепиться). Просто мозг срывает все стоп-краны в надежде, что это убедит тебя раздобыть еду. Сначала в желудке выделяется грелин, гормон голода, он активирует миндалевидное тело, благодаря которому мы напрягаемся и волнуемся — а я так сразу прихожу в ярость от любой мелочи. Потом выделяются гормоны стресса, кортизол и адреналин, и это заставляет вложить всю оставшуюся энергию в решение проблемы‹‹9››.

Опять же, с точки зрения пещерного человека, в этом есть смысл: когда еды вокруг мало (что называется, на дороге не валяется), выживает только тот, кто от голода и злости готов заехать дубинкой по голове любому вставшему между ним и последним куском мамонта. Голодная раздражительность — навык, нужный для выживания. (Отличное оправдание моему поведению, буду придерживаться этой теории.)

Какая еда особенно полезна для мозга? Если коротко: хорошая. Богатый трансжирами и сахаром рацион приводит к появлению воспалений (это часть иммунного ответа тела), что серьезно влияет на мозг. Он переводится в низкоэнергетический режим болезни, когда хочется только спрятаться от всего и отлежаться — режим, как недавно выяснилось, способствующий возникновению депрессий. А диета с большим количеством фруктов, овощей и жирной рыбы приводит ровно к обратному, и количество воспалений остается в пределах нормы.

«Хорошая» еда, естественно, содержит разнообразные питательные вещества — некоторые из них имеют почти мистическую репутацию стимуляторов клеток мозга. Чаще всего нам рекламируют пользу всяких омега-3, витаминов группы В и флавоноидов. Правда, здесь ситуация та же, что и с тренировками для мозга: бóльшая часть советов для широкой публики раздражает своей неопределенностью. Нигде толком не объясняется, как именно эти вещества поддерживают работу мозга — и как умудряются работать мозги большинства людей, которые не сидят на макробиотических суперфудах.

Репутация омега-3 в вопросах развития мозга кажется неоспоримой — но что именно делают эти кислоты, нередко остается за кадром. Дело в том, что бóльшая часть известной сегодня информации о работе клеток мозга получена в ходе исследований на животных; а то, как добавление в рацион омега-3 влияет на поведение и познавательные способности человека, — вопрос до сих пор не изученный.

Тем не менее эксперименты на крысах показали, что употребление в пищу омега-3 увеличивает уровень омега-3-жиров в тканях мозга. То есть, попадая в мозг, омега-3 превращается в крайне важные кирпичики для строения межклеточных барьеров — мембран, которые состоят из двух слоев молекул жира.

Впрочем, омега-3 — не единственные жиры, которые нужны для создания клеточных мембран. И если ваше тело не получает такие жиры в достаточном количестве, в мембранах будут использованы другие виды жиров: например, обычные насыщенные, которых большинство из нас употребляет достаточно (а то и слишком много). Это объясняет, почему, даже если вы вообще не будете получать омега-3, ваш мозг все равно будет строить новые клеточные мембраны. Как раз это всегда и заставляло меня сомневаться: если для новых клеток так критичны именно омега-3, как же мозги многих людей умудряются работать даже при полном их отсутствии в рационе? Омега-3 отличаются тем, что у них, как и у других полиненасыщенных жиров, структура более длинная и извилистая — мембраны из них получаются более гибкими, то есть лучше проводят электрические и химические сигналы от клетки к клетке. Электрическим сигналам нужны ионные каналы, которым проще сформироваться в гибкой мембране; химическим сигналам для проникновения через мембрану нужны особые жировые пузыри, везикулы.

Лабораторные исследования показали, что омега-3 способствуют росту нейронных связей и помогают молодым нейронам достичь зрелости — так что, пожалуй, тем, кто надеется изменить свой мозг, стоит следить, чтобы в рационе этого вещества было достаточно. Правда, даже если из вашей диеты совсем исчезнет омега-3, никто не дернет стоп-кран в мозге — скорее он просто не будет работать по максимуму, не будет готов серьезно учиться и меняться.

Мне бы очень хотелось узнать, достаточно ли у меня в крови омега-3 — или, точнее, соблюден ли здоровый баланс между ними и их менее здоровыми собратьями, омега-6. Ведь есть данные, свидетельствующие о том, что важно не столько количество этих веществ, сколько правильное соотношение между ними. Но измерить это нелегко. Куча ненаучных сайтов убеждает нас, что вялость, сухость волос и кожи — верные признаки недостатка омега-3, однако я знаю, что на самом деле тело может и не проявлять их.

Можно найти компании, готовые за 50–100 фунтов измерить уровень омега-3 в крови. Но это кажется мне несколько расточительным: вы ведь и без них знаете, съедаете ли в день одну или две рекомендованные порции жирной рыбы; а принесет ли пользу большее количество омега-3 в рационе — пока не известно. Если же говорить о том, что предпочтительнее: искусственные добавки или естественные продукты, есть доказательства, что натуральное все же полезнее. Но для тех, кто терпеть не может жирную рыбу, добавки, по-видимому, будут лучшей альтернативой. В ходе одного исследования рацион детей, до того питавшихся плохо, обогатили искусственными добавками омега-3. Дети стали лучше читать, писать и в целом успешнее справлялись с тестами. Аналогичное воздействие искусственные добавки произвели на детей с проблемным поведением: согласно исследованию, после повышения уровня омега-3 в крови вспышки гнева и другие поведенческие проблемы стали регистрироваться реже. У взрослых недостаток омега-3 связывают с депрессией, а в ходе экспериментов прием искусственных добавок помог ослабить реакцию на стресс. Эффект, кстати, распространяется не только на мозг, но и на все тело: нормализуется частота сердечных сокращений, понижается давление, и уменьшается количество «гормонов стресса», адреналина и кортизола. Это еще одно доказательство неразрывной связи мозга и тела. Казалось бы, что может быть очевидней? Но почему-то мы часто забываем о ней, когда речь заходит об изменении мозга.

Кстати, есть теория, согласно которой именно появление рыбы в рационе наших далеких предков позволило им вырастить мозг до таких больших размеров. Некоторые исследователи считают, что древние люди наверняка ели больше рыбы, чем современные, — и это очень интересная мысль. Кто знает, вдруг их мозги больше подходили для обучения, чем наши?

Что же насчет других продуктов для развития мозга, например флавоноидов? Эти растительные пигменты, содержащиеся в ягодах, орехах, винограде, какао, чае и другой растительной пище, по праву называются суперфудами. Согласно недавнему обзору того, что нам известно о воздействии флавоноидов на мозг, нельзя сказать, что нам понятно, как именно они работают. Возможно, флавоноиды — или более мелкие частицы, на которые их дробит организм человека, — используются в важных химических реакциях, лежащих в основе работы мозга. Или, может быть, они просто улучшают циркуляцию крови в теле, способствуя тому, что до мозга доходит больше всяких полезностей.

В любом случае, клинические исследования на людях и крысах показали, что богатая флавоноидами диета улучшает память, обучаемость и познавательные способности‹‹10››. Единственный минус: поедание шоколада в больших количествах — даже если он настоящий, горький — не даст вам достаточно флавоноидов; а если учесть еще тормозящий мозг эффект избытка жиров и сахара, лучше уж все-таки сосредоточиться на фруктах и ягодах, а вином и шоколадом баловаться лишь изредка. Лучше перестраховаться, всегда думаю я.

Далее по списку — витамины группы В. Считается, что В12 играет особую роль в защите миелинового слоя длинных нервных волокон — а значит, полезен для мыслительных процессов, требующих совместной работы нескольких отделов мозга (то есть практически для любых мыслительных операций). Команда исследователей из Оксфордского университета изучает, могут ли витамины группы В помочь людям с легкими когнитивными расстройствами, ранней стадией деменции и болезнью Альцгеймера в разных стадиях. Пока еще рано что-то заявлять, но, кажется, все идет к тому, что их польза будет подтверждена.

Короче говоря, любая серьезная попытка выжать максимум из мозга должна включать в себя заботу о теле, то есть физические упражнения и здоровое разнообразное питание в разумном количестве. Но и это еще не все. Нашу задачу осложняет еще один фактор, который технически даже не относится к телу человека. Исследования, проведенные в Ирландском национальном университете в Корке, показали, что кишечник и мозг обмениваются огромным количеством информации: здоров ли желудочно-кишечный тракт или напряжен и истощен, и как на это реагирует мозг и остальные части тела. Причем важную роль в определении содержания этого общения играют обитающие в кишечнике микробы.

Бóльшая часть исследований на эту тему проводилась на мышах, потому что их можно всю жизнь содержать в стерильных условиях — а если получать потомство от «безмикробных» матерей, то шансы таких мышек подхватить бактерии даже при рождении будут равны нулю. Таким образом ученые могут манипулировать микробами, с которыми контактируют животные, и отслеживать, как именно они влияют на мозг и поведение.

Исследования показали, что стерильные мыши живут дольше, однако им свойственно ненормальное поведение в группе и стрессовые реакции. В ходе интригующих экспериментов выяснилось: если ввести стерильной мыши кишечные бактерии от мыши с нормальной реакцией на стресс, она станет вести себя нормально; и ровно наоборот повлияют кишечные микробы от предрасположенной к стрессу мыши на нормальную мышь. Кстати, бактерии переносят с помощью фекальных трансплантатов: в интернете вы можете узнать, как их сделать самостоятельно — только вам вряд ли захочется проводить эту процедуру… достаточно сказать, что после этого вам понадобится новый блендер.

Даже когда бактерии передавались между животными разных видов, результаты были аналогичные: у изначально здоровых мышей, зараженных микрофлорой депрессивного человека, лабораторные тесты также выявляли признаки этого расстройства. Ученые говорят, что у депрессии есть особая «микробиотическая подпись» и, если заразить ею здоровую мышь, поведение той изменится соответственно. Более того, исследования на людях показали, что добавление дозы подвида обычной бактерии Bifidobacterium longum здоровым добровольцам не только снизило уровень гормонов стресса у них в крови — они стали чувствовать себя спокойнее и даже слегка улучшили показатели памяти и обучаемости.

За последние несколько лет выяснилось, что бактерии кишечника могут делать с мозгом практически все что угодно. Они регулируют рождаемость новых нейронов в гиппокампе, влияют на уровень определенных нейротрансмиттеров в крови, контролируют процесс миелинизации. Все это не происходит напрямую: насколько нам известно, по мозгу бактерии не плавают. Но, похоже, они запускают цепи событий, благодаря которым все перечисленное и происходит. Один из используемых для этого маршрутов проходит через блуждающий нерв, который соединяет с мозгом кишечник и многие другие органы.

Блуждающий нерв не только регулярно сообщает мозгу о состоянии здоровья органов и о том, что пора подкрепиться, — он участвует в управлении эмоциями, в частности тревогой и страхом. Почти наверняка можно сказать, что именно на этом основывается выражение «нутром чую»: по-видимому, именно кишечник, он же — нутро, подает первый сигнал тревоги в угрожающих ситуациях. Когда в ходе эксперимента у крыс обрывали связь блуждающего нерва с кишечником, они переставали бояться открытых пространств и вели себя неестественно, тогда как обычные крысы пристально наблюдали бы за окружением‹‹11››.

Когда исследователи из Ирландского университета дали дозу Lactobacillus и Bifidobacteria здоровым мышам, в различных частях мозга грызунов изменились показатели гормонов стресса и содержание нейротрансмиттеров, и в стрессовых ситуациях мыши стали в целом менее тревожны. Если же при этом прерывали связь с блуждающим нервом, то есть сообщения любого содержания не могли пройти к нему, изменений в мозге и поведении животного не наблюдалось. Никто пока точно не знает, какую именно информацию от кишечника — и его микробов — передает мозгу блуждающий нерв. Так или иначе, эта информация, по-видимому, важна и для тела, и для сознания.

На Чикагской конференции Американского общества нейронаук в октябре 2015 года Джон Крайан, возглавлявший исследования в Корке, отметил: эти данные открывают многообещающую возможность использования пробиотиков (доз живых полезных бактерий) и пребиотиков (правильной еды, которая способствует развитию специфических бактерий) для помощи людям с депрессией, аутизмом, а также для общего улучшения работы мозга. Смена диеты тоже может оказаться эффективной. Дело в том, что, по-видимому, мозгу особенно полезны специфические бактерии, помогающие расщеплять пищевые волокна. Так что повысить количество этих волокон в рационе — хорошая идея. Тим Спектор, профессор генетической эпидемиологии в Лондонском королевском колледже, автор книги «Мифы о диете: научный подход к тому, что мы едим», утверждает, что ключ к успеху лежит в разнообразии и начать, на его взгляд, вполне можно с увеличения количества сельдерея, чеснока, бельгийского пива и шоколада в рационе. Правда, за исключением книги Спектора, определенных диетических советов по созданию наилучшей среды для процветания кишечных бактерий больше нигде не предлагается. Тем не менее исследования кишечной микрофлоры показывают: зачастую мы и не подозреваем, как диета способна повлиять на работу мозга — и, возможно, вы контролируете свои эмоции и поведение вовсе не в той мере, в какой хотелось бы.

Ну и наконец, сон, нехватка которого серьезно вредит работе мозга. Недостаток всего нескольких часов отдыха в день может ударить по вашей познавательной деятельности, надолго подвергнуть риску ваше здоровье — и даже привести к деменции. Ученые до сих пор не разобрались, почему сон так важен для мозга, хотя принято считать, что во сне происходит его обслуживание, восстановление и перераспределение памяти. В Гарвардской лаборатории сна утверждают, что большинству взрослых на это требуется от семи с половиной до девяти часов. Будете спать меньше — пострадают память, настроение и скорость реакции. Вернуть мозг в нормальное состояние сможет только возврат «сонного долга» — полноценный ночной отдых.

Хотя исключения тоже встречаются. Редкая мутация гена DEC2 позволяет некоторым людям спать четыре — шесть часов, не страдая от тумана в голове и (насколько позволяют судить современные исследования) неприятных последствий для здоровья и продолжительности жизни. Науке известны всего несколько человек с подобной мутацией, и, если после короткого сна вы не чувствуете себя идеально, вы вряд ли сможете пополнить их ряды. Ученые работают над тем, чтобы однажды сделать преимущества короткого сна доступными и для обычных людей — пока же приходится обходиться соблюдением классических рекомендаций: ложиться спать, когда устал, и вставать в одно и то же время.

Каков же главный вывод из всего этого? Как бы ни хотелось считать мозг основной движущей силой всего, что мы делаем, думаем и чувствуем, состояние остальных частей организма не менее важно. Тем, кто хочет поддерживать свой разум в рабочем состоянии, полезно помнить об этом. Чтобы моторы ума работали на полную мощность, нужно следить за состоянием всего тела. А нужны ли помимо этого специфические упражнения для мозга… что ж, сейчас разберемся.

Нейропластичность

Я по-настоящему, искренне хотела получить от своего мозга максимум, и такая неопределенность буквально во всем сбивала с толку и, конечно же, расстраивала. Но ничего не поделаешь, и оставалось только все глубже погружаться в нейропластичность, пытаясь в ней разобраться.

Спешу порадовать: неважно, верите ли вы в эффективность тренирующих мозг игр и книг по самопомощи, не их авторы придумали нейропластичность. Одно можно сказать наверняка: если прямо сейчас в вашем мозге не работает нейропластичность, вы, вероятно, мертвы. Разночтения возникают только при попытках выяснить, что именно имеется в виду под словами «способствует нейропластичности» или «перезаряжает мозг».

Что нам действительно известно (потому что ученые уже проводили подобные эксперименты на мышах): если бы вы прямо сейчас могли посмотреть на свой мозг через микроскоп, вы бы увидели, как из ветвей ваших нейронов вырастают малюсенькие отростки, исследуют все вокруг, будто щупальца любопытного осьминога, — и в итоге соединяются с соседними клетками или втягиваются обратно.

Этот процесс происходит постоянно, и, хотя такое отращивание и втягивание могут на первый взгляд показаться расточительными, благодаря им мозг постоянно готов, если понадобится, устанавливать новые соединения. По крайней мере, у взрослых бóльшую часть времени ничего особенного не происходит: день за днем в голове крутятся шестеренки, то тут построится парочка новых соединений, то там разрушится, но настоящих глобальных изменений не происходит. И только когда случается что-то достойное запоминания или когда вы стараетесь чему-то научиться, количество новых соединений превышает количество старых — и тогда мозг начинает изменяться.

Этот аргумент вам приведет любой сторонник теории, что мозг возможно изменить. Если этот кто-то действительно захочет убедить вас в верности своей точки зрения, он наверняка процитирует Дональда Хебба, канадского нейробиолога, который еще в 1949 году вывел формулу «нейроны, которые вместе загораются, — вместе сплетаются». (Правда, на самом деле сказал он следующее: «Когда аксон клетки А находится достаточно близко к клетке В, чтобы возбудить ее, и неоднократно и настойчиво ее зажигает, в одной или обеих клетках начинается некоторый процесс роста или метаболических изменений, вследствие которого эффективность клетки А в возбуждении клетки В увеличивается»‹‹12››. Авторство укороченной версии высказывания принадлежит Карле Шатц из Стэнфордского университета.)

То, что мозг способен изменяться, доказывают и с другой стороны — через исследование снимков мозга. Эксперименты показали, что, если волонтер обучался новому навыку, его мозг менялся физически: на снимках увеличивалась область мозга, в которой навык должен был закрепиться. Лучше всего, пожалуй, известно исследование Элеанор Магуайер, проведенное среди лондонских таксистов. За последнее десятилетие она сумела доказать, что задняя часть гиппокампа, ответственная за пространственную память, увеличилась у таксистов, которые потратили много времени на запоминание города — чтобы пройти тест «Знание», который проверяет, насколько им известны 320 маршрутов, 250 000 улиц и 20 000 ориентиров центральной части города.

На то, чтобы пройти «Знание», уходит от двух до четырех лет, тест действительно адски сложный. Магуайер выяснила: чтобы справиться с этой задачей, мозгу приходится вкладывать больше ресурсов в пространственную память, выращивая дополнительное серое вещество в гиппокампе. И так как места в этой, и без того переполненной, части мозга не особенно много, потесниться и уменьшиться пришлось соседнему переднему гиппокампу. Именно этим, как предположили исследователи, было обусловлено ухудшение результатов водителей в заданиях на зрительную память.

Есть и другие примеры того, как растут и уменьшаются отделы мозга в ответ на обучение. Например, исследования показали, что области, связанные с мелкой моторикой и обработкой звука, у музыкантов значительно больше, чем у обычных людей. И объем этих изменений соответствует количеству времени, потраченному на занятия. Это доказывает, что решающее значение в развитии мозга имеет практика, а вовсе не врожденные преимущества. Причем практика не обязательно должна быть длительной. Так, размер областей мозга, отвечающих за обработку информации о быстро двигающихся объектах, увеличивался у новичков-жонглеров всего через несколько недель занятий.

Все эти исследования широко известны, их проводили уважаемые ученые, которые знают свое дело и не пытаются ничего продать. Но когда кто-то пытается объединить слова Хебба с результатами этих исследований и притворяется, будто понимает, что все это значит, — нужно держать ухо востро. До сих пор у ученых не было возможности непосредственно наблюдать процесс одновременного возбуждения и сплетения нейронов и роста отдельных областей на снимках мозга живого человека. То есть мы не знаем наверняка, связано ли увеличение объема мозга, заметное на сканировании, с ростом новых клеток и нейронных соединений — или же с чем-то еще, например с ростом кровеносных сосудов для обслуживания самых деятельных участков мозга. В общем, зная все это, труднее глотать наживку и верить лозунгам наподобие «перезаряди мозг».

Все стало слишком сложным, и я позвонила Хайди Йохансен-Берг, профессору когнитивной нейробиологии и руководителю центра функциональной нейровизуализации Оксфордского университета. За последние годы мы уже несколько раз обсуждали темы, на которые я писала. Она не производит впечатление человека, склонного преувеличивать, и потому, на мой взгляд, сможет отделить правду от лжи и сказать, как действительно обстоят дела. По телефону я попросила ее уточнить, что в отношении нейропластичности известно наверняка — и она согласилась, хотя уже довольно долго я, можно сказать, преследовала ее с просьбами прокомментировать то один вопрос, то другой.

И профессор Йохансен-Берг сказала: весьма маловероятно, чтобы новые соединения — те самые, которые «вместе загораются, вместе соединяются», — были ответственны за увеличение отделов мозга на снимках: «Конечно, мысль о том, что в процессе обучения в мозге что-то изменяется, очень привлекательна, — но на самом деле эти соединения нейронов настолько крошечные, что увеличение их количества вряд ли возможно заметить на МРТ».

Но если из серого вещества выделяются не новые соединения, то что же? Йохансен-Берг заинтересовал тот же вопрос; она погрузилась в исследования, уже проводившиеся в этой области, и написала обзорную статью в журнал Nature Neuroscience‹‹13››. Обзор текущих исследований показал: в изменениях мозга задействованы разные процессы; и на данный момент нельзя сказать, какие именно из них стоят за возникновением новых образований на снимках мозга, — возможно, правильнее говорить о сочетании этих процессов. Короче говоря, на ее взгляд, популярная идея «перезарядки мозга» может основываться на любом из перечисленных ниже процессов или их сочетании.

Больше нейронов

В некоторых частях мозга, в том числе в гиппокампе, новые нейроны создаются для обеспечения нужд мозга во время обучения и запоминания. Так что нейрогенез (процесс рождения нейронов) по крайней мере частично ответственен за изменения в головах лондонских таксистов. Однако нейрогенез регистрировался только в нескольких специфических областях мозга, поэтому им нельзя объяснить все отличия на снимках МРТ «до» и «после».

Больше «клея»

Нейроны — те самые «нервные клетки», переносящие волшебные электрические импульсы, из которых (каким-то образом) появляются наши мысли, желания и воспоминания. Но серое вещество состоит не только из нейронов. О точном соотношении его компонентов до сих пор ведутся споры, однако известно, что клеток так называемой глии в мозге как минимум столько же, сколько и нейронов, если не больше.

Глия — по-гречески клей. Эти клетки получили такое название, потому что из них формируется липкая система укреплений, поддерживающая нейроны на нужных местах. Долгое время считалось, что это и есть единственная функция нейроглии. Но недавно появились данные, позволяющие предположить, что в обучении она тоже участвует.

Особый интерес исследователей вызвали так называемые астроциты, один из типов глиальных клеток. Именно их увеличение зафиксировали ученые в исследованиях на животных, где зверей сначала обучали чему-то, а потом препарировали их мозг, чтобы понять, что изменилось. То же самое, вероятно, происходит и в мозге человека. «И это можно было бы увидеть на снимках мозга», — подтверждает Йохансен-Берг.

Возможно, когда мы учимся, именно астроциты заботятся об обслуживании определенных нервных соединений, помогая нам лучше справляться с умственным трудом. А может, между астроцитами и процессом мышления есть и более прямая связь. Но пока этого никто не знает точно. Как бы то ни было, астроциты безусловно важны для мышления, а астроциты человека справляются со своей работой особенно хорошо. В 2013 году группа ученых поместила человеческие астроциты в мозг мышей, чтобы узнать, повлияет ли это на их навыки ориентирования в пространстве. В результате по сравнению с контрольной группой грызунов, у которой были только свои астроциты, эти мыши стали намного лучше ориентироваться в лабиринте и запоминать, где спрятаны какие объекты‹‹14››.

Еще больше интригуют результаты исследования мозга Эйнштейна: оказывается, в отделах мозга, связанных с абстрактным мышлением, астроцитов у него оказалось даже больше, чем можно было бы ожидать. Так что, пусть астроциты и не могут, как нейроны, молниеносно передавать сигналы, они наверняка сильно влияют на нашу способность думать. Или, как сформулировала Йохансен-Берг с типичной для нее склонностью к преуменьшению: «Все сильнее ощущение, что в изучении астроцитов мы пропустили что-то важное».

Больше труб

Исследования показывают, что, пока астроциты заняты своими важными делами, кровеносные сосуды, связывающие их с нейронами, тоже прирастают новыми ответвлениями. Для наиболее напряженно работающих отделов мозга больше крови означает больше энергии, кислорода и всего того, что нужно активным клеткам для продуктивной работы. Конечно, объяснять изменения в мозге ростом кровеносных сосудов, а не нейронов не особенно интересно. Однако именно кровеносные сосуды составляют около 5 % серого вещества, так что, если они начинают разрастаться, это вполне может стать заметным на снимке мозга. В таком случае то, что обычно продается под лозунгом «замены проводки» и «перезарядки» мозга, было бы правильнее назвать заменой водопровода.

Больше проводов

Перезарядка с «обновлением проводки», впрочем, действительно происходит каждый раз, когда мы учимся чему-то новому. Возникновение новых веретенообразных ответвлений между соседними нейронами безусловно вносит свой вклад в рост областей мозга. Например, проведенные еще в 1990-х исследования показали, что у людей, которые в течение жизни учились больше, было больше дендритных структур — маленьких локализованных соединений между соседними нейронами.

Правда, «проводкой» мозга правильнее было бы называть белое вещество — длинные кабели, протянутые между разными отделами мозга, которые могут располагаться на расстоянии нескольких сантиметров друг от друга. Почти все мыслительные процессы задействуют несколько отделов мозга, поэтому качество соединений между ними и скорость проведения электричества по длинным «проводам» могут существенно повлиять на способность мозга к переработке информации. Надо думать, что за всеми вредными привычками вроде переедания и страсти к азартным играм тоже скрываются такие соединения, только для нас — неполезные.

Белое вещество называется белым из-за особого жирового (миелинового) покрытия нейронных аксонов, которое изолирует их и позволяет удесятерить скорость прохождения по ним электрических сигналов. Когда мы повторяем мысли или поведение, по определенным проводам проходит больше электричества, и мозг получает стимул модернизировать обычные соединения, превратив их в супербыстрые. Если вам интересны подробности, то вот как это работает: электрическая активность стимулирует выделение глутамата, который привлекает особые глиальные клетки — олигодендроциты. Эти клетки по спирали создают из клеточной мембраны нейронов жировую изоляцию. Увеличение активности определенного соединения может также привести к обновлению проводки мозга — сами соединения становятся длиннее, толще и плотнее.

Когда аксон нейрона покрывается миелиновой оболочкой, образовывается отдельный слой изоляции, препятствующий разветвлению, — это защищает постоянно используемые магистрали от поломок и возникновения лишних ответвлений. Кстати, это еще один вариант объяснения, почему от вредных привычек так сложно избавиться.

Этот механизм может оказаться серьезным препятствием на пути изменения мозга. Если соединения, которые я хочу исправить, существуют достаточно давно и уже хорошенько укреплены толстым миелиновым слоем, возможно ли будет их изменить? Усложняет дело еще и то, что эти провода не просто случайно извиваются в пространстве мозга, возникая и пропадая за долю секунды. Они формируют толстые нервные пучки, благодаря которым плотно держатся вместе и проводят импульсы в нужном направлении (рис. 2). Только представьте, сколько усилий придется приложить, чтобы распутать такие сложные связи и уж тем более — что-то улучшить! Миссия кажется невыполнимой.

Хайди Йохансен-Берг, однако, говорит, что в принципе возможно добавить новые пути соединения разных отделов мозга к уже существующим длинным проводам: «Доказательств тому пока немного, но они есть». В одном исследовании 2006 года макак научили использовать грабли, чтобы придвигать к себе еду, после чего у них появились новые соединения между зрительными отделами мозга и областями, ответственными за представление о расположении их конечностей в пространстве‹‹15››. Правда, ученые, проводившие исследование, не утверждали, что эти новые волокна присоединились к уже существующим пучкам. Как раз наоборот: они считают, что новая ветвь, скорее всего, проросла из другого близлежащего соединения.

Возможно, менее радикальным решением для мозга было бы улучшить уже построенные соединения, — не заменить проводку, а усовершенствовать ее использование. Нейробиологи различают изменения структурные, происходящие с самой системой на физическом уровне, и функциональные, относящиеся к использованию той или иной структуры на химическом или электронном уровне и к силе соединения в синапсе между двумя нейронами. И те и другие метаморфозы могут серьезно повлиять на работу мозга в реальном мире. Кроме того, структурные изменения могут привести к функциональным — и наоборот.

В общем, можно сказать, что нейропластичность — явление удивительное и сложное, и даже специалисты пока точно не знают, что происходит в наших головах, когда мы узнаем что-то новое. Есть серьезные основания утверждать, что нейропластичность действительно существует, ее не выдумали бессовестные маркетологи. Но теперь, если кто-то попытается убедить вас, что можно сделать то-то и то-то, ваши нейроны «вместе загорятся, вместе сплетутся» и — вуаля! — ваш мозг тут же станет лучше, — теперь вы знаете, что он не честнее рекламных баннеров, которые обещают избавить от жира на животе, «если вы всего раз в день будете…».

Честно сказать, узнав все это, я приуныла. Как же я пойму, меняется ли мой мозг, если даже в ведущих исследовательских лабораториях до сих пор не придумали, как увидеть это в реальном времени? И если я не решусь заменить часть черепной кости на стекло с прикрепленным к нему микроскопом, я вряд ли смогу узнать, что именно происходит в моей голове. С другой стороны, если я почувствую перемены, а ученые обнаружат что-то с помощью альтернативных методов — сравнив снимки МРТ до и после или зафиксировав изменения электрической активности мозга, — логично предположить, что это будет следствием изменений на физическом уровне. Просто я не смогу положа руку на сердце сказать вам, что конкретно произошло. Звучит как отговорка, хотя это не так: точно измерить изменения не сможет никто, а если кто-то говорит, что сможет, — он в лучшем случае преувеличивает.

Итак, мы точно знаем, что каналы связи мозга чем-то похожи на мускулы и, если давать им больше нагрузки, они станут сильнее и будут работать лучше. То есть тренировка мозга должна приносить плоды, так? Этот вопрос тоже спорный: то один, то другой академик проводит научный анализ и делает свои выводы, и СМИ готовы тут же раструбить, что эффективность тренировки мозга наконец доказана — или опровергнута.

Меня смущает, что так сложно точно сказать, работают тренировки для мозга или нет. Если бы я поставила себе цель привести в тонус свое сорокалетнее тело, никаких сложностей не возникло бы. Если бы я захотела, чтобы мой пресс стал крепким, как камень, я бы пошла на пилатес или делала соответствующие упражнения каждый день перед завтраком, и тогда в течение месяца мой живот стал бы гораздо менее рыхлым. Если бы целью было улучшение общей физической формы, я стала бы бегать каждое утро — и уже через месяц я бы почувствовала, как становлюсь здоровее, ведь с каждым днем я все меньше умирала бы на тренировке.

Мозг же заперт в своей коробке, и измерить, насколько натренированным он стал, намного сложнее. Пока ученые не придумали ничего лучше, чем искать отличия в снимках мозга или результатах прохождения стандартизированных тестов до и после тренировок. Это звучит просто, только если не принимать во внимание, что бóльшая часть познавательных способностей требует включения в работу широко рассредоточенных сетей мозга, поэтому небольшие изменения могут происходить (или не происходить) фактически везде. Не будем также забывать, что мозг сам по себе постоянно меняется. Не удивительно, что на наш вопрос нет простого ответа.

Хочется отдать должное нейробиологам, бьющимся над этим вопросом, — задача действительно не из легких. Ведь чтобы доказать пользу от определенного упражнения для ума, нужно убедиться, что полученные результаты связаны именно с тренировкой. Не с тем, что за время между первым и следующим тестированием испытуемый освоил новую хитрую стратегию выполнения заданий, и не с тем, что в его мозге произошло что-то, никак не связанное с этими заданиями. Любой неожиданный стресс или события вроде влюбленности и освоения новой шахматной стратегии могут изменить мозг ничуть не меньше, чем ежедневные тренировки по несколько минут.

Еще сложнее понять, что управляет изменениями мозга ребенка, ведь дети растут и развиваются быстрее и значительнее, чем взрослые. Дороти Бишоп, когнитивный нейробиолог из Университетского колледжа Лондона, относится к тренировке мозга со здоровым скептицизмом. Она любит приводить такой аргумент: если вы измерите ногу ребенка до и после курса тренировки мозга, она наверняка вырастет. Значит ли это, что упражнения для мозга заставляют детские стопы расти? Вряд ли.

Существует также немаловажный «Хоторнский эффект» — вариация эффекта плацебо. Дело в том, что испытуемые, которым уделяют много внимания и за которыми (с их ведома) наблюдают, покажут улучшение результатов деятельности вне зависимости от того, в какой области проводится исследование. Так что, возможно, мы не становимся умнее благодаря магическому эффекту упражнения — просто уже само приятное ощущение, что находишься в центре внимания, делает свое дело. (Как если бы вы провели целый год, думая исключительно о собственном мозге. Хм-м-м.)

Ну и наконец, встает вопрос переноса навыка: тренировка улучшит ваши результаты только в конкретной игре — или же поможет и при решении других задач? Этот вопрос — действительно крепкий орешек. Конечно, радостно набирать все больше баллов в компьютерной игре для мозгов. Но чаще пользователи все же играют не ради самой игры: они хотят улучшить память и время реакции, научиться лучше видеть причинно-следственные связи в реальной жизни. Но происходит ли такой перенос — доказать не легко.

Возвращаясь к аналогии с телесным развитием: проще простого увидеть, как результат физических упражнений переносится на задачи реальной жизни. Вы не будете качать пресс и ждать, когда же вырастут бицепсы или станет упругой попа, потому что назначение упражнений для тела обычно вполне очевидно. Все понимают, что упражнение приносит пользу некоей части тела — и определенно не той, на которой вы просто лежите во время тренировки. Однако если вместо подъемов туловища вы сделаете 100 отжиманий, в тонус придут и руки, и пресс, потому что вам придется держать туловище ровно, а значит, мышцы корпуса тоже включатся в работу.

Эффект от занятий бегом еще более комплексный: помимо работы с несколькими главными группами мышц, они тренируют сердце и легкие. Если вы регулярно будете бегать, вам станет легче не только подниматься по лестницам, но и плавать или, например, играть с детьми в футбол. И наоборот: тем, кто занимается плаванием или футболом, будет легче бегать. Эффект кардиотренировок не просто переносится на работу определенных зон тела, они укрепляют состояние здоровья организма в целом.

Исследования, наподобие проведенного Магуайер (в котором водители такси проходили тест «Знание»), показали, что нагрузка на определенные области мозга развивает соответствующие участки нейронных цепей. Пока вы продолжаете заниматься, эти связи становятся все сильнее, все лучше работают, вы можете все продуктивнее ими пользоваться. Но Магуайер нигде не говорила, что, развивая гиппокамп, водители такси становятся в целом умнее. Гиппокамп опытного таксиста можно сравнить с крепким как камень прессом только что потренировавшегося спортсмена (чем таксисты, к сожалению, точно не могут похвастаться). Авторам программ для тренировки мозга хотелось бы создать интеллектуальный аналог кардиотренировок: чтобы прорабатывались базовые, лежащие в основе любых видов мышления навыки — и, соответственно, улучшалась работа ума в целом.

Однако найти «мозговой» эквивалент кардиотренировкам оказалось сложно. Оперативная память — способность удерживать в голове информацию, пока принимается решение о дальнейших мыслях и действиях, — один из наиболее полно изученных кандидатов на эту роль. Она задействуется практически во всех сложных задачах, которые решает мозг. Вероятно, именно поэтому по результатам теста на ее развитие можно предсказать уровень общего интеллекта и способность к логическому мышлению. Если бы можно было улучшить работу оперативной памяти — соответственно, и мышления в целом, — возможно, лучше заработала бы вся система, и человек стал бы чуточку умнее.

Звучит вполне правдоподобно. Видимо, потому ученые и провели огромное количество исследований, пытаясь понять, можно ли натренировать оперативную память; а если можно — сделает ли это человека в целом умнее. Проблема в том, что, хотя по результатам одних исследований вместе с оперативной памятью улучшаются показатели интеллекта и общей работы мозга — другие эксперименты, даже полностью повторяющие предыдущие, показывают, что не происходит вообще ничего. Поэтому некоторые исследователи, например Чарльз Хулм из Университетского колледжа Лондона, полагают, что все это — лишь пустая трата времени.

Хулм и его коллега, Моника Мелби-Лервог из Университета Осло, недавно проанализировали результаты около 80 исследований тренировки оперативной памяти, многие из которых демонстрировали рост общего интеллекта всего через несколько недель занятий. По результатам метаанализа, в ходе которого упомянутые исследования объединили и проанализировали как одно, все полученные эффекты практически свелись к нулю. Единственный реальный результат — очень незначительное врéменное увеличение успешности непосредственно в используемой игре. Так что развитие оперативной памяти нельзя назвать аналогом кардиотренировки для мозга — как бы того ни хотелось нам и производителям развивающих игр.

«Короче говоря, все это полная ерунда, и людям стоит забыть об этом», — заявил Хулм по телефону. К счастью, говорил он не об идее изменения мозга: он согласен, что мозг возможно стимулировать, если вдумчиво выбирать, какие именно познавательные навыки развивать в первую очередь. «Тренируясь решать определенную задачу, вы разовьете навык решения этой конкретной задачи, — говорит Хулм, — но обещают-то они не это. Они говорят: решайте определенную задачу, и разовьется все! А это а) весьма маловероятно и б) просто неправда, если оценить все уже имеющиеся доказательства».

Впрочем, Сьюзан Джегги из Калифорнийского университета в Ирвайне не согласна с ним. Она провела собственный метаанализ — и через Skype рассказала мне, что обнаружила ровно обратное: небольшое, но существенное увеличение показателей лабораторных измерений общего интеллекта после тренировки оперативной памяти.

«Я все больше и больше убеждаюсь, что действительно происходит перенос на другие навыки, которые зависят от оперативной памяти: логическое мышление, понимание прочитанного и решение математических задач», — утверждает она. На самом деле, улучшения регистрируются практически во всех областях, где используется оперативная память. «А вот отразится ли это на учебных успехах — другой вопрос. У нас мало данных касательно того, влияют ли подобные улучшения на показатели деятельности в реальной жизни». Вот о чем стоит задуматься всем, кто планирует ежедневно посвящать 20 минут своего времени подобным играм. Так ли важно для нас, кто прав в этом споре ученых, если даже в контролируемых лабораторных условиях так сложно увидеть разницу? Как после этого можно надеяться хоть на какие-то изменения в реальной жизни?

Кстати, Джо Дегутис — когнитивный психолог из Гарвардского университета. Он посвящает много времени разработке действительно эффективных когнитивных тренингов. Дегутис рассказал мне, что ученые используют особый стандартизированный тест, чтобы понять, появились ли после интенсивных умственных тренировок какие-то изменения в реальной жизни.

Он рассказал, что несколько лет назад спонсорская организация попросила его разработать методику, по которой результаты его работы с пережившими инсульт пациентами оценивались бы с точки зрения навыков реальной жизни.

«Они предложили измерять, сколько времени у таких пациентов уходит на то, чтобы сделать тост!» — говорит он с явным скепсисом. Мысль и правда звучит глуповато, ведь хлеб выскакивает из тостера сам собой. Такой критерий измерения больше расскажет о модели тостера, чем о том, как изменился мозг пациента.

«Ну, для выполнения этого задания все используют одинаковые тостеры; измеряется время, потраченное на намазывание масла на хлеб и т. п.». Он смеется, потому что это и правда нелепо. Но Дегутис говорит, что подобные исследования имеют смысл. Потому что само по себе улучшение результатов в какой бы то ни было игре не гарантирует улучшений в реальной жизни. Их-то и нужно доказать.

Но даже если предположить, что познавательные игры в целом улучшают ваши навыки приготовления тостов, может возникнуть еще одна трудность: одни и те же упражнения действуют не на всех. В ходе метаанализа исследований тренировки оперативной памяти Джегги обнаружила: наиболее значительные улучшения наблюдаются у людей с изначально самым слабым развитием навыка. А люди, для которых изначально был характерен «стиль мышления, направленный на развитие», — которые верили, что могут развить уже имеющиеся у них навыки, — получали от упражнений больше пользы, чем те, кто считал себя от природы в чем-то сильным или слабым. Интересно, что направленные на развитие люди получали пользу даже от тренировок-«плацебо», которые вообще-то не должны были ничего менять. Получается, самой мысли о том, что вы делаете что-то для развития мозга, может быть достаточно, чтобы действительно что-то изменить.

Люди, которые соглашаются участвовать в экспериментах с подобными упражнениями по доброте душевной, также получают от процесса больше пользы, чем те, кто делает это за деньги или бонусы в учебе. То, насколько испытуемые любят разгадывать сложные головоломки (в лабораторных тестах психологи называют это потребностью в познании), также позволяло предсказать, насколько выполняемые упражнения окажутся для них полезны.

А как насчет масштаба улучшений? По последним оценкам из метаанализа Джегги, тренировка оперативной памяти может улучшить общий интеллект «в эквиваленте 3–4 баллов по стандартизированному IQ-тесту»‹‹16››. Что, по словам Чарльза Хулма, могло бы считаться вполне существенным улучшением, если бы на такой результат мог рассчитывать каждый, кто проходит тренинг. В свою очередь, Джегги все равно считает это серьезным улучшением. «Сомневающихся сложно убедить. Некоторых убедить просто невозможно, но я спокойно к этому отношусь», — говорит она, пожимая плечами.

По-моему, это тупик. Джо Дегутис разделяет мое бешенство. «Если бы когнитивисты хоть на какое-то время сосредоточились на одной проблеме, другие ученые работали бы над обобщением полученных результатов, а третьи занимались другими задачами… но сейчас все занимаются всем сразу, и никто никуда не движется. Половина исследований направлена на доказательство того, что эффект есть; другая половина — что на самом деле его нет», — говорит он.

Главное, что я считаю нужным вынести из этой ситуации: любые изменения, которые удается выявить, настолько малы, что для того, чтобы их зафиксировать, нужны очень чувствительные лабораторные тесты (или определенный вид тостера). Сказать, что действительно изменилось, а что — нет, очень сложно, если изменения столь незначительны. Я бы не стала каждый день тратить ради этого двадцать минут жизни. Как бы то ни было, Чарльз Хулм считает, что это не имеет значения. «Не так уж и важно знать, что происходит в мозге, — все равно такие тренировки не повлияют на поведение так, как вам хотелось бы», — сказал он, по-видимому, несколько рассердившись.

В любом случае, человеку, который стремится улучшить мозг, пожалуй, лучше выбирать конкретные навыки и работать над ними по отдельности. Аналога бега для развития ума пока не придумали и, возможно, не придумают никогда. Что приводит меня к первому выводу касательно миссии по изменению мозга: выбирай, что именно хочешь изменить.

Получается, это хорошо, что я не стремлюсь повысить свой общий интеллект или развить сверхчеловеческую память. Намного реальнее попробовать развить навыки, которые напрямую влияют на мою жизнь. И, к счастью, каждую из областей, в которых я решила развиваться, исследуют группы нейробиологов и психологов: пытаются объяснить механизмы работы этих навыков и найти способы их развития. Остановив свой выбор на этих навыках вместо кажущегося идеальным «поумнения», я, по крайней мере, получу реальный шанс добиться улучшений в каждой из выбранных областей. Впрочем, мы еще увидим, окажутся ли изменения действительно узконаправленными. Я так и не разобралась, будет ли лондонский таксист лучше среднего водителя ориентироваться в Нью-Йорке, или превосходство его пространственного мышления закончится за границами Лондона. И если я научусь контролировать, например, боязнь того, что с моей семьей случится несчастье, исчезнут ли другие мои неврозы?

Ответы на эти вопросы, а также на главный — стоит ли вообще тратить силы на изменение мозга — нам еще только предстоит узнать. Но как сказал один нейробиолог, когда я перечислила все, что хочу изменить в своей голове: «Ого! В итоге ты либо станешь сверхчеловеком, либо совсем запутаешься в жизни…»

В любом случае будет интересно, не так ли?

Часть первая ВСТРЕЧИ С МОИМ СТАРШИМ ДИСПЕТЧЕРОМ

Глава 1 Приручить бабочку

Концентрация — источник развития любой способности.

Брюс Ли

Мы еще многого не знаем о мозге. Но нам, например, точно известно, что фокусирование внимания — одна из самых его важных функций. Внимание — это фильтр, с помощью которого мозг отделяет важную информацию от того, чем можно спокойно пренебречь. Все самые полезные обучающие события, даже если бы они происходили прямо у человека под носом, без работы внимания не приводили бы к реальным физическим изменениям на уровне нейронов и их соединений. Так что, если я действительно хочу изменить свой мозг, хорошая концентрация внимания мне просто необходима.

Правда, с этим могут возникнуть проблемы, ведь забывание багажа в аэропорту — это лишь один из примеров свойственного мне витания в облаках, благодаря которому уже в восемь лет я получила прозвище «Девочка с бабочками в голове». А ведь я до сих пор такая. Недавно, например, шла по одной из главных улиц родного города и вдруг заметила, что на противоположной стороне дороги со смеху покатывается моя подруга. «Ты похожа на сумасшедшую: уставилась в небо и куда-то бесцельно бредешь!» — сказала она. Чудесно. Но ведь подруга права: когда я отключаюсь, я отключаюсь полностью.

В профессиональной жизни такие отключения совсем не помогают. Я работаю дома, одна, если не считать собаки, которая очень любит отвлечь. По идее работать я должна в режиме коротких, но интенсивных подходов, пока мой маленький сын в школе. Иногда все получается, и тогда к концу дня я чувствую себя сверхчеловеком. Но чаще я чего-то не успеваю. Я провожу весь день, переключаясь с одного занятия на другое, но в итоге не делаю ничего полезного — хотя нужно мне всего лишь прочесть несколько научных докладов и отправить пару писем. Но даже это у меня не получается. Уже через несколько часов я напрягаюсь и расстраиваюсь, и приходится пополнять список дел на завтра.

С точки зрения нейронауки недостаток фокусировки и склонность к прокрастинации — две стороны одной медали, свидетельствующие, что мозг недостаточно контролируется его счастливым обладателем. Я не одна мучаюсь с этой проблемой. В одном из недавних исследований выяснилось, что 80 % студентов и 25 % взрослых людей признают свою хроническую склонность к прокрастинации. И хотя приятно говорить себе, что уж моя-то рассредоточенность — это явный признак креативности, есть доказательства того, что на самом деле она приводит к стрессу, болезням и проблемам в отношениях.

Помимо всего прочего, блуждания ума не делают нас счастливее. В ходе еще одного исследования ученые отвлекали людей в течение дня: спрашивали, как идут дела, и измеряли уровень их радости. Оказалось, люди одинаково счастливы, когда фантазируют о чем-то приятном и когда сосредоточены на решении какой-то задачи. В остальное время блуждания разума делали их менее счастливыми, чем работа‹‹1››.

Однажды, когда от недовольства собой я уже буквально билась головой о стол, мне вспомнился Джо Дегутис, нейробиолог из Гарвардского университета. Несколько лет назад мы обсуждали с ним статью, которую я тогда писала, потому что он разбирается во всем, что связано с развитием познавательных способностей, и в частности — вниманием. Так что я написала ему в надежде, что он и в этот раз поможет мне разобраться в себе. Оказалось, вместе с Майком Эстерманом из Бостонского университета они работали над созданием такого сочетания компьютерных упражнений и магнитной стимуляции мозга (или ТМС), которое должно было помочь людям лучше фокусироваться. На тот момент они уже доказали, что их программа действительно развивает способность людей удерживать внимание. Как и в большинстве других нейробиологических исследований, они тестировали программу только на людях с серьезными проблемами, вызванными травмой мозга, инсультом, посттравматическим стрессовым расстройством (ПТСР), синдромом дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ). Естественно, мне стало интересно: может ли их разработка оказаться полезной и для меня?

Вряд ли, ответили исследователи. Ведь одно дело — добиться улучшения с клинически безнадежного до почти нормального уровня, и совсем другое — из состояния «чуть ниже нормы» перейти к «чуть выше», да еще и каким-то образом измерить результат. Но Джо и Майк все равно исполнили мою прихоть и выслали мне ссылку на сокращенную онлайн-версию теста на произвольное внимание, который они используют в лабораторных исследованиях. Кроме того, они прислали несколько опросников, измеряющих, как часто я склонна допускать глупые ошибки по невнимательности (довольно часто); а также шкалу «неосознанности», которая показывает, как часто я блуждаю в неведении (часто).

Я выслала им полученные результаты, и на следующий день на мой почтовый ящик обрушилась безжалостная правда. В тесте на внимание я набрала 51 %, что почти на 20 % ниже нормы. Опросники были тоже довольно показательны. «Результаты говорят о том, что у тебя есть явные проблемы со вниманием и отвлекаемостью как в лабораторных условиях, так и в повседневной жизни», — писал Джо. Правда, чтобы несколько смягчить удар, в конце письма он пригласил меня к себе в лабораторию: проверить, смогут ли они чем-то мне помочь. Никаких гарантий, но они сделают все, что в их силах.

Где-то через месяц я приехала в Центральный госпиталь Министерства по делам ветеранов в Бостоне (это министерство предоставляет пожизненное медицинское обеспечение американским солдатам), где с 2000 года Джо и Майк руководили Бостонской лабораторией внимания и обучения. У многих солдат, вернувшихся с войны, появлялись проблемы с произвольным вниманием, поэтому поток добровольцев для участия в их исследованиях всегда был стабильным. Особенно много проблем вызывает посттравматическое расстройство. Когда люди живут в постоянной тревоге, их внимание рассредоточивается, они все время ищут признаки опасности — в итоге в организме просто не остается ресурсов, которые позволили бы сконцентрироваться на чем-то конкретном.

Подобные проблемы могут возникать и как следствие травм головы или инсульта: в работу внимания включены многие области мозга, и, если с какой-то из них возникают проблемы, весьма вероятно, что пострадает именно внимание. И так как многие другие познавательные навыки — например, память, выявление причинно-следственных связей и даже способность удерживать мысль во время выполнения задания — основываются на произвольном внимании, его потеря может серьезно подорвать психическое здоровье человека.

Уникальность этого госпиталя чувствуешь, едва переступив его порог. Не знаю, где Великобритания лечит своих ветеранов — все американские будто бы собрались здесь, прямо под портретом Барака Обамы. Американский флаг гордо реет над людьми всех возрастов: от молодых ребят в инвалидных колясках, явно пострадавших в недавних военных конфликтах, до людей, которые воевали во Вьетнаме, судя по их возрасту. Многие из них гордо носят кепки и футболки ветеранов; сидя в вестибюле в ожидании приема, сравнивают, что им пришлось пережить. В стенах этого госпиталя, наверное, живет больше историй, чем во всем городе. Мне очень хотелось послушать хотя бы некоторые из них, но было бы совсем неуместно, если бы радостная британка начала вдруг приставать к людям с вопросами о том, к чему не имеет никакого отношения.

Так что я просто ждала рядом с ними и старалась не казаться совсем уж не в своей тарелке. К счастью, вскоре пришли Майк и Джо и проводили меня наверх в свой офис. «Здесь довольно интересно работать», — замечает Майк. Разговорчивый ветеран лет восьмидесяти, до того говоривший какие-то бессмысленные фразы, желает нам всего хорошего и выходит из лифта.

И вот «шоу Майка и Джо» в разгаре — я понимаю, что меня ждет веселая неделя. Джо энергичный и позитивный, быстро говорит и носится вокруг, как будто у него накопилось слишком много энергии. Позже он признается, что это тестирование показано ему не меньше, чем всем остальным. «У нас нет ответов на все вопросы, — говорит он. — Мы вроде как заняты поиском себя». Майк более сдержанный, но тоже полон энтузиазма. Он проверяет, подписала ли я все нужные предупреждения, и все время сдерживает своего буйного коллегу. В этом дуэте Майк невольно играет роль голоса разума.

Однако стоит коснуться темы стимуляции мозга, и он тут же оживляется. Они отводят меня в комнату, где и произойдет чистка моего мозга, — палату, которую в последний раз красили в ярко-оранжевый лет пятьдесят назад. На месте кровати стоит огромное черное кресло, рядом древний негатоскоп и двое часов, которые явно давно не работают.

Это кресло — часть аппарата ТМС, которым они будут в течение дня прочищать мне мозги. И Майку не терпится показать мне, на что способна эта машина. «Она удивительная!» — говорит он, придвигает магнит к двигательной зоне коры собственного головного мозга (она, соответственно, отвечает за движения) и наблюдает, как его рука непроизвольно подергивается. «Вот что может эта машина. Иногда я спускаюсь сюда просто забавы ради», — добавляет он с усмешкой.

Наблюдая, как машина управляет его мозгом и телом, я понимаю: вот она, идеальная демонстрация того, что каждое наше движение и решение сводится к пульсации электричества в мозге. Конечно, это и так известно — но своими глазами видеть такие манипуляции даже страшновато.

Скоро наступит и мой черед. Но сначала мне предстоит пройти двухчасовую проверку, в ходе которой выяснится, насколько развиты — или недоразвиты — мои навыки прямо сейчас; а также мне проведут сканирование мозга, чтобы разметить зоны, которые нужно простимулировать.

Первым делом нужно пройти полную версию теста на произвольное внимание (упрощенную версию которого я уже прошла дома) — Майк ласково называет его «Не трогай Бетти». Моя задача — искать определенное женское лицо (ту самую «Бетти») в постоянном потоке мужских лиц, примерно раз в секунду плавно перетекающих одно в другое. Я нажимаю на кнопку, когда вижу мужское лицо, а когда появляется Бетти — я кнопку «не трогаю». Кажется, что это просто, но все снимки черно-белые, лица показаны на фоне черно-белых городских и горных пейзажей, которые сменяются с разной скоростью.

Тестирование длится двенадцать минут, но время тянется намного, намного дольше. Я бы не сказала, что задание тяжелое — его просто физически невозможно выполнить! Даже когда я успеваю заметить Бетти, мне не хватает времени, чтобы послать руке сигнал не жать на кнопку. Все двенадцать минут я ругаю себя, и улыбка Моны Лизы на лице Бетти кажется издевательской. Я уверена: увидев мои результаты, Майк и Джо задались вопросом, поняла ли я вообще инструкцию к этому тесту. Я поспешила уверить их, что все поняла, прежде чем мы перешли к следующему заданию.

Существуют разные тесты, направленные на оценку разных аспектов внимания. В одном из них, так называемом тесте-вспышке, поток букв очень быстро проносится мимо. В этом потоке иногда попадаются несколько цифр, которые и нужно заметить. Тест измеряет оперативность мозга — как быстро внимание может перенастраиваться и замечать что-то новое. Думаю, мой мозг не особенно оперативен — судя по тому, как часто второе число пришлось называть наугад.

Другие тесты показались мне не такими сложными. В одном из них нужно было кликать только по картинкам с целыми яблоками и пропускать изображения яблок надкушенных. Потом мне нужно было кликать на появляющуюся в разных частях экрана точку — аналог игры «прибей крота» на iPad. Только я успела подумать, как это легко, Джо таинственно сказал, что благодаря ей можно будет понять, какое полушарие я чаще использую, когда нужно быть внимательной. И я не могу избавиться от мысли, что задание показалось простым, потому что я пропустила что-то важное. Ох уж эти когнитивные психологи!

Наконец завершающий тест: на этот раз оценивались мои навыки зрительного внимания. Задания позволяют измерить, насколько легко я отвлекаюсь на то, что замечаю периферическим зрением (например, уведомление о новом письме на экране или пролетающую мимо окна птицу). Сначала я думала, что легко справлюсь, но, оказывается, настолько устала, что приходится сидеть, оперев голову на руки. Уже вечер, и просто полежать полчасика — пусть даже в шумном аппарате МРТ — кажется отличной идеей.

Я спускаюсь вниз — там обитает магнитно-резонансный томограф. Регистратор выдает мне бланк, существующий, наверное, только в военных госпиталях; я ставлю подпись под утверждениями, что в моем теле нет шрапнели, а в глазах — металлических элементов. «О, и для сканирования тебе придется надеть одноразовый костюм. Надеюсь, ты не против?» — между прочим замечает Майк. Только минут через десять, когда мне выдают огромные бумажные штаны, я догадываюсь, что нижнее белье можно не снимать. Ну и костюмчик. Меня снабжают берушами, надевают фиксатор на шею, и я тут же погружаюсь в дремоту.

Это сканирование необходимо не для того, чтобы отследить активность моего мозга, — нам нужно получить его снимок в 3D, чтобы потом по нему точно определить расположение областей мозга, ответственных за фокусировку внимания, и с помощью аппарата ТМС воздействовать именно на них. Нас интересует в первую очередь так называемая дорсальная сеть внимания, которая соединяет мыслительные зоны за глазами с теменной корой; она лежит чуть выше и слегка позади ушей и выполняет функции своеобразного выключателя наших чувств и ощущений.

Своя версия этой сети есть в каждом полушарии, но сканирование мозга в реальном времени показало, что обычно работает в основном правое. А у людей, испытывающих трудности с поддержанием внимания, более активным оказывается менее производительное левое полушарие.

Позже Майк и Джо рассказывают, в чем заключается их план: с помощью аппарата ТМС временно снизить активность левой половины сети внимания, что заставит меня начать использовать правую. Как если бы мою ведущую руку привязывали к телу, чтобы я развивала другую. И так как мозг всегда будет посылать сообщения по самому простому пути, есть надежда, что после того, как более эффективная сеть внимания заработает в полную силу, она и в дальнейшем будет использоваться всегда.

Следующая часть плана — сами упражнения. Здесь специалист Джо. Мне нужно будет проделать множество двенадцатиминутных подходов: дважды в день в течение недели, плюс дополнительные подходы в течение двух дней непосредственно после стимуляции мозга. Начать нужно тем же вечером, и Джо обещает выслать мне три задания, которые я смогу выполнить сразу же, как вернусь в отель.

Честно говоря, упражнения хоть и потенциально полезны, но довольно скучны. Они похожи на тест с Бетти: есть определенная целевая картинка, увидев которую не нужно нажимать на кнопку, — это может быть, например, белая чашка на коричневом столе, увидев же любую другую комбинацию чашек и столов, нажимать на кнопку нужно. В ходе первой попытки у меня получается вовремя «не трогать» кнопку лишь в 11 % случаев. Мне не с чем сравнить, но это, судя по всему, очень слабый результат. Позже мне говорят: чтобы тренировка была эффективной, нужно довести этот показатель до 50 %, и только тогда можно будет начать развивать навыки. Это огромный объем работы, и у нас есть всего четыре дня, чтобы добиться нужных результатов прежде, чем я вернусь домой в Великобританию. Но сейчас мне хватает сил только дойти до кровати и лечь спать.

Назавтра наступает день «чистки», и я просыпаюсь в радостном ожидании: сегодня я впервые увижу свой мозг. Сам процесс меня довольно сильно беспокоит; но — в этом, наверное, одно из преимуществ высокой отвлекаемости — я забываю о беспокойстве, как только прибываю в госпиталь и прямо в вестибюле встречаю группу поющих людей. Моложавый мужчина с длинными кудрявыми волосами бренчит на гитаре, предлагая собравшимся вокруг него ветеранам заказывать песни. Тут вдруг встает пожилой ветеран, с ног до головы одетый в красное, белое и синее, и заказывает песню «Stand by me». И тут же начинает сам петь во все горло, а парень на гитаре пытается за ним поспеть. В какой-то момент старик исполняет соло на расческе. Я даже расстраиваюсь, когда приходят Джо и Майк и заставляют меня покинуть это увлекательное зрелище, чтобы продолжать работу над мозгом.

Мы направляемся в комнату с большим креслом — теперь в ней появился просто необъятных размеров монитор. Мой мозг (рис. 3). Не знаю, чего именно я ожидала, но выглядит он вполне нормально; все нужные бугры на месте, никаких дыр нигде нет. Майк перекрыл место расположения дорсальной сети внимания снимком моего мозга и отметил цель на зоне сети, которая называется фронтальным глазным полем, — сюда и будет нацелена стимуляция.

Я предположила, что планируется подтолкнуть мой мозг к тому, чтобы он работал лучше, — но, кажется, все ровно наоборот. На самом деле с помощью направленных магнитных импульсов мы частично вырубим активность левой половины сети внимания. Это должно заставить меня использовать правую сторону, что мне и раньше следовало бы делать. Эффект от этих импульсов длится всего несколько минут, поэтому первый подход к упражнениям мне нужно будет сделать сразу после «чистки». Потом мы повторим весь процесс еще дважды. Мы надеемся, что в результате правая половина станет достаточно сильной, чтобы навсегда отобрать активность у левой.

Но вот все готово, и меня привязывают к стулу. Думаю, я довольно глупо выгляжу в тесной шапочке с чем-то наподобие петельки для подвешивания на макушке. По-видимому, это часть механизма, позволяющего им связать снимок мозга на экране с моим реальным мозгом, чтобы воздействовать точно на выбранную область. Хайд Окаби, ассистент в этом исследовании, говорит, что фактически это дорогая версия Nintendo Wii — она связывает ваши реальные движения с тем, что происходит в вашей экранной версии. Поэтому, когда Майк будет двигать магнит вдоль моей головы, мы сможем на экране увидеть, куда именно в моем мозге направляются импульсы.

Сначала Майку приходится повозиться: у него уходит определенное время, чтобы найти нужное место у меня на голове — по-видимому, у всех людей мозг построен по-разному, — но в конце концов ему это удается. Ощущения очень странные: моя рука сжимается перед глазами, словно кто-то тянет ее за ниточки. Это не больно, импульсы электромагнитной энергии ощущаются как сильные и громкие щелчки по голове раз в секунду. Сначала это просто легкое постукивание, но через пять минут оно начинает очень, очень сильно раздражать. И я уже кажусь себе однобокой. Стимуляция должна продолжаться восемь минут, но, когда я жалуюсь на головокружение, они решают, что пока достаточно.

После «чистки» я еще раз проделываю упражнения от Джо — вскоре становится ясно, что результат расстраивает меня даже после хорошего ночного отдыха и стимуляция никак не помогла. Теперь я будто в замедленной съемке вижу, как моя рука тянется к кнопке, но остановить ее по-прежнему не могу.

После первого круга стимуляции я сдаю тесты еще хуже — и Майк явно беспокоится по этому поводу. Прямо он этого не говорит, но мне кажется, что он ожидал улучшения результатов после короткой и мощной «чистки». Но Джо предполагает: я настолько привыкла использовать левую половину сети, что теперь, когда она временно отключена, вообще не могу справиться с заданием. Если дело в этом, тренировки вскоре должны мне помочь.

Но этого не происходит. К третьему дню мои результаты ни на йоту не улучшаются, и я так расстроена, что каждый раз, когда я по ошибке нажимаю на кнопку, мне хочется кричать. Я очень глупо себя чувствую: цель замечаю с легкостью, буквально сразу — но кажется, что даже если бы кто-то угрожал меня застрелить, если я нажму пробел, я бы все равно не смогла остановить руку. Майк и Джо, похоже, расстроены даже больше меня и к тому же встревожены. Позже Джо признался: он боялся, что я приеду домой и напишу, что не видела ничего глупее его программы.

Но потом вдруг нежданно-негаданно на третий день в перерыве между утренней и вечерней тренировкой что-то переключилось. Мои результаты подскочили с 11 и 30 % правильных «нетроганий» до 50–70 %. И, что еще более странно, это занятие начало мне нравиться. Допуская очередную ошибку, я стала понимать почему. Например, я заметила, что один раз задумалась, вернулся ли уже сын домой. И можно ли мне выпить вина или пива после занятия? На следующий день я уже могла выполнять задание одной рукой, а второй держала кружку с чаем. Произошли поразительные изменения: там, где раньше я слышала только белый шум и никак не могла заставить разум вести себя как нужно, я теперь была по-дзенски спокойна, ощущая лишь редкие колебания внимания.

Джо очень обрадовался. На его взгляд, это могло оказаться очень важным достижением. Осознание того, о чем ты думаешь, в психологии называется «метаосознанностью». Оно критически важно для тех, кто пытается заметить блуждания ума, пока они полностью не поглотили его. «Все, кому помогли эти упражнения, в какой-то момент замечали, как становились более метаосознанными. Выполняя упражнения, они понимали, когда задумывались о чем-то другом», — пояснил он.

Возможно, мне это только кажется, но еще я стала намного спокойнее. Обычно я прокрастинирую, когда надо работать, а потом приходится наверстывать и напрягаться, когда уже пора бы отдыхать. Но на этой неделе я просто ниндзя журналистики: всю работу выполняю в отведенное время, а потом веселюсь с друзьями в Бостоне, наслаждаюсь пребыванием в одном из моих любимых городов — и никакого чувства вины и стресса от того, что работа простаивает. Кому-то это может показаться незначительным — но для меня это настоящее откровение. Оказывается, можно не так сильно волноваться по жизни.

За пределами сферы работы я заметила еще несколько едва уловимых изменений. На второй день моего пребывания в Бостоне я переехала из отеля к другу погостить до конца недели. Обычно в таких случаях я впадаю в старое доброе тревожное состояние, ведь мне трудно находиться в гостях даже у хороших друзей и близких родственников. Я не могу расслабиться из-за постоянного ощущения, что мешаю, что нужно больше помогать с готовкой и уборкой, что нужно быть лучшим собеседником, — и вскоре мое волнение начинает досаждать всем вокруг. Но не в этот раз. На этот раз все проходит хорошо.

Майку и Джо я этого не говорила; думаю, я им кажусь случаем довольно необычным — но я с нетерпением жду, когда же можно будет узнать, что во мне изменилось. Но пока я снова не пройду тест с Бетти в пятницу, они не говорят мне ничего, кроме того, что есть улучшения и что у меня нет СДВГ. Они молчат не просто так. Держать испытуемых в неведении — важное правило научного подхода. Ведь чем больше я буду знать, тем вероятнее, что мои ожидания повлияют на результат. Поэтому я могу судить лишь о том, что чувствую: выполнять задания стало легко, и впервые за долгое-долгое время я могу контролировать бабочек в своей голове.

Впервые за тридцать лет! Теперь, задумавшись над этим, я вдруг вспомнила, какие стратегии применяла, чтобы учиться в школе, имея этих бабочек. Я совсем о них забыла и лишь недавно наткнулась на материалы, в которых психологи и нейробиологи предлагали делать то же самое, подкрепив советы толковыми исследованиями объема внимания. Казалось бы, ограниченность объема внимания — факт вполне очевидный. Однако ученые десятилетиями обменивались многословными статьями в журналах, пытаясь выяснить, почему это так. Когда мне было одиннадцать, мы с подружкой Энн разработали систему, которая помогла нам выдерживать уроки математики. Двадцать минут мы усердно занимались, после чего делали пятиминутный перерыв на болтовню. Это отлично работало, и нам всегда удавалось придерживаться расписания и выполнять задания до конца урока.

Многие считают регулярные перерывы хорошим способом улучшить фокусировку внимания. Некоторые обосновывают это наличием постоянных «циклов активности» мозга — 90 минут осознанности, которые даются нам, прежде чем мозг на какое-то время отключится, чтобы перезагрузиться. Эта идея всплывала то тут, то там с 1970-х, и с тех пор ее поддерживали исследования людей с высокой продуктивностью: часто они предпочитали интенсивно заниматься делами по 90 минут, делая с утра три подхода с пятнадцатиминутными перерывами. Звучит классно, но, когда я опробовала этот режим на себе, оказалось, что его не так-то просто вписать в обычный рабочий день. Возникла и другая проблема — мне было тяжело понять, когда же наступает самое продуктивное время; иногда активная часть цикла умудрялась скрываться от меня весь день. Но в целом вывод понятен: нужно делать перерывы, желательно пять-шесть раз в день, и следовать правилу 90 минут.

Другие психологи считали, что ограниченность объема памяти связана с тем, что в какой-то момент мы просто выдыхаемся. Согласно этой точке зрения на поддержание внимания мы в буквальном смысле используем резерв психической энергии, которая не может не закончиться. При этом даже не обязательно прерываться на целых пятнадцать минут: в одном исследовании обнаружилось, что для достижения эффекта достаточно отвлечься всего на несколько секунд. Но это должно быть полное отключение — например, попытка решить сложный математический пример в уме. Поболтать с соседями по офису вряд ли поможет — если только этот разговор не затянет вас с головой. Я уже не помню, о чем мы болтали с Энн в школе, но почти уверена, что о мальчиках.

Делать перерывы — не единственная стратегия, которой я пользовалась в школе и которая позже нашла научное подтверждение. В школе и университете, если мне нужно было запомнить какие-то факты, я снова и снова переписывала конспекты, используя для каждой строки разные цвета. Или для каждого раздела меняла стиль почерка, или даже записывала что-то зеркально. В то время я особенно не задумывалась, что я делаю и почему. Но теперь я знаю, что таким образом искала способы удержать внимание достаточно долго, чтобы запомнить все, что нужно.

А несколько лет назад Нилли Лави, когнитивный нейробиолог Университетского колледжа Лондона, разработал «теорию загруженности внимания». Согласно этой теории, нам нужно не уменьшать количество обрабатываемой мозгом информации, потому что наше внимание ограниченно, а наоборот — давать ему еще больше задач. Теория нашла подтверждение в экспериментах, выяснявших, какое количество отвлекающих элементов на экране ухудшит способность испытуемых решать умственные задачки. Лави с коллегами доказали, что, чем больше отвлекающих моментов появлялось на экране, тем проще людям было их игнорировать. На первый взгляд это кажется нелогичным. Но суть теории вот в чем: если наш разум и чувственное восприятие заняты нужными размышлениями, у нас просто не останется ресурса на блуждание ума. Похоже, что это работает и с другими органами чувств, говорит Лави: то есть избыток шума — звукового или цветового, как в моих заметках, — может оказаться полезным.

Единственная проблема с этим методом: в реальном мире не так легко сосредоточить все внимание на нужной, а не на отвлекающей информации. Если раскрашивать конспект слишком уж искусно, как это нередко делала я, рискуешь уйти из области мнемоники в художественное творчество. Зеркальное письмо медленнее обычного, читать его сложнее, что, судя по всему, сводит на нет потенциальные преимущества. А в публичных местах трудно работать, даже если удастся найти кафешку с подходящим уровнем фонового шума.

Последнее объяснение ограниченности внимания мне сегодняшней кажется наиболее разумным. Согласно «теории беззаботности» недостаток внимания связан с переключением мозга в автоматический режим, когда задание теряет новизну, а усиленное, сфокусированное внимание переносится на что-то еще. Этой теории придерживается Аллан Чейн, психолог из канадского Университета Ватерлоо. Он считает, что простая система напоминаний, наподобие звенящего каждые двадцать минут будильника, способна вытянуть вас из страны мечтаний в мир актуальных задач.

Один вопрос: где взять такой уровень сознательного самоконтроля и самоорганизации людям, которые без того сражаются с ограничениями собственного внимания? Даже если вы работаете дома в своем темпе, применить жесткое расписание получается далеко не всегда. К тому же в Бостоне я пытаюсь добиться того, чтобы подобные стратегии стали вообще не нужны, когда мой мозг научится по-новому использовать уже имеющиеся ресурсы внимания. Если я достигну цели, разноцветные конспекты мне просто не понадобятся, ведь мозгу будет намного проще погрузиться в «зону» и оставаться в ней.

Так изменилось ли что-нибудь в моей голове после всех этих тренировок и чисток? Если коротко, то да, изменилось (рис. 4). Мои результаты в тесте с Бетти подскочили с 53 % неправильных ответов до начала тренировки (хуже, чем у всех когда-либо выполнявших этот тест здоровых людей; результат на уровне человека с травмой головы) до 9,6 % после нее (я вплотную приблизилась к лучшим результатам в рамках того же исследования).

Джо был удивлен не меньше моего. «Мы такие: „Что? Мы точно провели ту же версию теста?“ Это просто удивительно!» — рассказывал он. На самом деле сразу после прохождения финального теста я задавала им тот же вопрос. Ощущения от выполнения задания изменились кардинально. Теперь мне казалось: времени для того, чтобы заметить Бетти, дается более чем достаточно. И, появляясь на экране, она больше не насмехалась надо мной, прежде чем исчезнуть: вместо этого Бетти улыбалась, будто бы говоря «Привет!», и медленно растворялась. Пару раз я даже успела улыбнуться ей в ответ. Было ощущение, что тест запустили в замедленном режиме. Но Майк и Джо проверили: я действительно прошла тот же самый тест, и, как ни странно, на нажатие клавиши у меня уходило ровно столько же времени, сколько и до тренировок. Реальное время не изменилось, изменилось мое восприятие происходящего.

Но, может быть, я просто стала лучше контролировать свою руку, научилась не давать себе лишний раз нажать на кнопку? Упражнения ведь по сути аналогичны тесту с Бетти. Но Джо сказал, что, основываясь на итогах других исследований, в которых использовались те же упражнения, от практических занятий они ожидают улучшения не больше чем на 4 %. Я же превысила эти ожидания больше чем в десять раз. Более того, моя точность в тесте со вспышками — он измеряет, как быстро мозг способен сфокусироваться после того, как отвлекся, — выросла примерно на столько же: 46 % до тренировки и 87 % после. «Это огромное улучшение», — говорит Джо. Причем в тесте со вспышками нажимать на кнопки вообще не нужно, да и эффект от практики в нем даже ниже, чем в тесте с Бетти.

Хорошо, поверим полученным результатам; но что же все-таки произошло со мной? Действительно ли я изменила свой мозг всего за неделю, после четырех часов скучных, но очень простых упражнений для мозга и электрической стимуляции на десерт?

«Структурно — не изменила», — в унисон отвечают Майк и Джо. Видно, как они рады развенчать любые мифы о перестройке мозга. «Но функционально, в том, как ты пользуешься мозгом… теперь кое-что изменилось», — добавляет Майк. Это значит, что, пусть совершенно новых соединений в моем мозге за это время и не появилось, те, что уже существовали, стали работать эффективнее.

В некотором смысле это удивляет даже сильнее: получается, вовсе не нужно добиваться огромных структурных изменений, чтобы в корне преобразить работу мозга и, что особенно важно, — свое восприятие жизни. Небольшие усилия, приложенные в правильном направлении, по-видимому, могут изменить все.

Точно сказать, что изменилось в моей голове, сложно, ведь Майк и Джо не сканировали мозг во время тренировки и не делали МРТ до и после нее. Да и это вряд ли что-то смогло бы пояснить: МРТ подобна картине, написанной широкими мазками; а за пару дней измениться могли лишь несколько соединений тут и там — слишком незначительные подвижки, чтобы их было заметно на снимках. Так что делать выводы придется на основе других исследований и тех психологических тестов, которые я прошла в начале недели. Именно так обычно и работает наука: новые результаты сравнивают с тем, что уже было известно, и пытаются понять, что же произошло.

Похоже, что в основе изменений, которые выявил Джо и почувствовала я, лежит устройство тренинга. В первую очередь упражнения не просто так были скучными — без скуки невозможно оценить внимание. Когда в одном пилотном исследовании группа ученых попыталась сделать упражнения для детей более интересными, исчезла вся польза, которую приносили их скучные аналоги. Джо говорит, что скука включает так называемое тоническое внимание, которое легче всего описать состоянием постоянной готовности к появлению цели. Если же появление цели предсказать труднее, работает так называемое фазовое внимание — возникающие время от времени колебания бдительности. Чтобы поймать все нужные изображения, лучше всего использовать тоническое внимание ровно настолько, чтобы следить за происходящим и быть готовым среагировать, когда покажется цель.

Иными словами, вам нужно быть в «зоне»: прекрасном неуловимом состоянии, в котором все кажется не слишком тяжелым и при этом достаточно стимулирующим. Именно поэтому, чтобы я смогла что-то вынести из тренинга, Майку и Джо нужен был показатель в 50 % правильных ответов — это и есть моя «зона» (она индивидуальна для каждого). И как только мы нашли ее, осталось только постепенно усложнять упражнения, чтобы развивать навыки. Найти мою «зону» оказалось не так просто, но, как только в середине третьего дня это случилось, я смогла превратить ее в надежную опору — в состояние, к которому можно вернуться каждый раз, когда нужно на чем-то сосредоточиться.

Итак, я свою «зону» нашла. Что это за состояние? Нейробиологи уже много лет пытаются ответить на этот вопрос. Майк уверен, что это такое состояние внимания, в котором соблюден идеальный баланс между активностью дорсальной сети внимания и другим участком мозга, так называемой сетью пассивного режима работы мозга. Эта сеть активируется, когда наш ум блуждает, мы мыслим творчески или просто не думаем ни о чем конкретном.

Недавние эксперименты бостонской команды исследователей показали, что люди намного чаще допускали ошибки в тесте с Бетти, когда наиболее активной была сеть блуждания ума; результаты улучшались, когда в работу включалась сеть внимания. Хотя избыточная активность любой из них приводила к обратному эффекту — испытуемые не могли надолго сосредоточиться на выполнении задания‹‹2››.

Так что идеальное состояние, к которому стоит стремиться, — это не полное выключение сети блуждания ума. Эта сеть развилась не без причины — скорее всего, для решения связанных с охотой и собирательством задач. Состояние блуждания ума позволяет сканировать окружение, пока не появится что-то интересное, — очень полезный навык в условиях непредсказуемости. Сегодня мы используем эту же сеть, когда ищем новые идеи или когда голове нужно передохнуть. Кроме того, длительное поддержание полной концентрации истощает организм. Получается, чтобы сохранять внимание на долгие часы, лучше всего давать мыслям иногда отклоняться от курса — просто надо вовремя возвращать их в нужное русло.

Как я попала «в зону»? Возможно, я стала эффективнее пользоваться уже существовавшей нервной сетью, когда начала больше вовлекать в работу ее правую часть. А может, дела пошли лучше, когда я научилась пресекать блуждания разума. Так или иначе, мой мозг подчиняется законам нейропластичности — а значит, со временем благодаря этому в некоторых его отделах может появиться новая нервная ткань и вырастет количество соединений между разными частями дорсальной сети внимания. В конечном итоге они станут такой же частью меня, как сейчас — бабочки в голове.

«И все на этом?» — спросила я себя. Неужели, чтобы улучшить внимание, достаточно достичь расслабленного состояния сознания, сконцентрироваться, но иногда все же позволять мыслям немного уходить в сторону? Похоже на то.

— Колебания производительности совпадают с колебаниями мозга. Возможно, это просто свойство мозга: колебания нужны ему, и он будет продолжать колебаться… — начинает Майк.

В беседу тут же оживленно включается Джо:

— Прими колебания! — восклицает он. — Эти изменения внимания похожи на поток: ты словно плывешь по океану, сосредоточенно скользишь по волнам…

— И это довольно приятно, — снова вступает Майк. — В том-то все и дело. Это сложно, но совсем не мешает.

Мне никогда не удавалось плыть по потоку внимания. У Тима Пичила, психолога Карлтонского университета в Канаде, автора книги «Не откладывай на завтра. Краткий гид по борьбе с прокрастинацией»[1], есть несколько предположений по поводу того, с чем это может быть связано. На его взгляд, невозможность сконцентрироваться — один из основных недостатков человеческой психики, к которому все мы в той или иной степени предрасположены. Но некоторые черты личности все же способствуют развитию склонности к прокрастинации. В частности, сосредоточиться не помогут следующие черты: импульсивность, тревожность и недостаток добросовестности. Тесты, которые я уже успела пройти, показывают, что две из них мне свойственны.

Шкала тревожности Спилберга (State-Trait Anxiety Inventory) изменяет склонность к — обычно бессмысленному — волнению. Майк выглядит несколько обеспокоенным, когда передает мне результаты этого теста: «Ну, эм-м-м… это, конечно, не клиническое заключение… Но у тебя довольно высокие показатели личностной тревожности». Я нахожусь в 86-м процентиле, то есть из 100 человек 86 будут менее тревожны, чем я.

Нерешительность в голосе Майка заставила меня думать, что я пребываю на грани какого-то тревожного расстройства. Ничего в общем удивительного, если принять во внимание распространенность неврозов в нашей семье. Но мне нужно как-то оправдаться, и я говорю, что тот, кто ни о чем не волнуется, наверное, просто не понимает всей серьезности ситуации. Джо подхватывает: «Конечно. Если ты ни о чем не переживаешь, наверняка на твое рабочее место скоро посадят робота!»

Возможно. Но не так уж важно, назовем мы это качество тревожностью или реализмом — фокусироваться оно в любом случае не помогает. Что, впрочем, имеет смысл с эволюционной точки зрения: если ты находишься в пещере, окруженной львами, — это, пожалуй, не самое подходящее время для сосредоточенного вытесывания идеального наконечника для копья. Когда надвигается опасность, в мозге срабатывает специальный механизм рассредоточения внимания. Получается, когда мы переживаем из-за своей неспособности сосредоточиться, в мозг попадает новая порция гормонов стресса, что вообще никак не помогает удерживать внимание. «Если ты не слишком тревожишься и в то же время не слишком погружен в свои занятия — ты находишься в том самом замечательном состоянии, когда в префронтальной коре работают так называемые α2А-рецепторы. Если ты слишком волнуешься, они отключаются», — объясняет Джо.

Получается, если хочешь сосредоточиться, главное — расслабиться и не переусердствовать в стараниях. Джо подтверждает: «Если все время находиться в напряжении, можно довести себя до ступора; если постоянно бороться с собой, работаться будет хуже».

Плюс ко всему волнение «съедает» энергию, которую можно было бы направить на торможение импульсивных попыток мозга бросить работу и подумать о чем-то постороннем. Кстати, результаты стандартизированного теста на импульсивность у меня тоже высокие.

А вот недостаток добросовестности — это не про меня. Я всегда была той еще зубрилой и, естественно, по шкале добросовестности в тесте набрала много баллов. Но, может, это другая сторона той же медали? Что, если моя импульсивная часть постоянно стремится отвлечься, тогда как добросовестная отчаянно пытается придерживаться намеченного курса? Не происходило ли у меня в голове подобное перетягивание каната? В сочетании с моим тревожным темпераментом это вызывает еще больше волнений и стресса, отключая те самые критически важные для сосредоточения α2А-рецепторы.

Просто ужас. Но, по крайней мере, за прошедшую неделю в компании Джо и Майка с этим мы вроде разобрались. Джо показывает график частоты ошибок, которые я сделала при выполнении заданий. «Сначала у тебя было 90 % неправильных ответов, и мы пытались понять, как дотянуть тебя до 50 %. Вот здесь видно резкое понижение, а вот тут — еще одно. А в последние несколько дней ты просто дала жару. Я говорю „Ух ты!“, и все в лаборатории такие: „Ты что, это просто невозможно“», — признается он.

Еще он говорит, что я добилась огромных улучшений даже по сравнению с результатами пациентов с ПТСР или переживших инсульт: «Ты в буквальном смысле перескочила с ошибок в 90 % случаев к „О, да теперь мне все понятно“». Мышцы пресса можно укрепить ежедневными тренировками с нарастающей интенсивностью — и, похоже, тренировка для мозга аналогичным образом укрепила мои нервные связи и помогла эффективнее работать тем из них, которые ответственны за состояние «расслабленной готовности» или «потока». А так как мозг всегда предпочтет проторенную дорожку менее эффективному соединению, вскоре я автоматически буду входить в «зону», просто садясь за рабочий стол.

Но Джо сообщает плохие новости: мой новообретенный покой почти наверняка вскоре исчезнет, если я не буду намеренно его поддерживать. По-видимому, в этом и заключается главная трудность тренировки зрелого мозга. Можно еще раз провести аналогию с физическими упражнениями: нужно постоянно их выполнять, иначе снова станешь дряблым. А я со своей склонностью к блужданию ума наверняка вернусь к тому, с чего начинала, — к своим «бабочкам». «Полученный эффект, скорее всего, продлится две-три недели», — извиняющимся тоном говорит Джо.

И что теперь? Джо обещает прислать другие упражнения, чтобы я могла заниматься дома, — но не будет же он делать это всегда. А я не смогу летать через океан, чтобы повторять процедуру стимуляции мозга. Увезти домой какое-нибудь мобильное приложение я тоже не могу. Джо и Майк радостно признают, что до сих пор точно не знают, как именно их упражнения влияют на мозг — и действительно ли их эффект распространяется на повседневные задачи, особенно у здоровых людей, ведущих нормальный образ жизни. До меня они не пробовали применять эти упражнения на людях, не имевших серьезных проблем с мозгом. Так что им не меньше моего интересно, что же произойдет, когда я вернусь домой.

Так сохранилось ли мое самообладание, когда вновь потребовалось попеременно заботиться о маленьком ребенке, работать и вести домашнее хозяйство? Вообще-то да. Несколько недель кряду я была спокойна и сосредоточенна, как в Бостоне. Жизнь шла хорошо, даже легко. То, от чего раньше моя сосредоточенность испарялась — например, игра в лего с сыном вместо выполнения миллиона других задач, — теперь даже приносило удовольствие.

И хотя вскоре это должно было закончиться, теперь я, по крайней мере, помнила, каково это — находиться в «зоне». Я научилась понимать, когда выхожу из этого состояния, а когда мне удается в него вернуться. К счастью, в целом ряде достойных научных исследований нашлись и другие способы добиться того же эффекта, что в Бостоне.

Медитация оказалась одним из лучших способов. Это не особенно удивляет — в конце концов, буддийские монахи веками практиковали умение сидеть неподвижно и сохранять спокойствие. Ведь отчасти я взялась за свое исследование как раз потому, что, пытаясь разобраться в современных представлениях человека о нейропластичности, нашла всего один практический совет — и он включал в себя медитацию. Но, на мой вкус, медитация слишком отдавала нью-эйдж. Наконец, скажите честно — у кого есть достаточно свободного времени для нее?

Сара Лазар, нейробиолог Гарвардской медицинской школы, считает, что время нужно находить, хотя бы по десять минут, но каждый день. Лазар посвятила много лет изучению влияния медитации на мозг. Она выяснила, что у людей, длительное время практиковавших медитацию, ниже активность задней поясной коры — она входит в нервную сеть, контролирующую блуждание ума. Лазар уверяет, что изменения в мозге регистрируются даже у начинающих уже после восьминедельного курса медитации осознанности.

Судя по всему, йога действует аналогичным образом — а я хожу на нее минимум раз в неделю, так что определенный эффект уже должен быть. «Люди часто говорят мне, что ходят на йогу, а не занимаются медитацией, — но ведь йога и есть медитация, просто в движении», — говорит Лазар. Она уверяет, что двадцать минут йоги каждый день дадут тот же эффект, что и медитация. Моего запала хватает где-то на неделю, а потом благие намерения теряют силу.

Однако есть и другие способы — и по крайней мере один из них не требует особых усилий. В ходе лабораторных исследований доказано: когда у испытуемых истощается ресурс внимания, восполнить его позволяют всего несколько минут, проведенных за созерцанием природных пейзажей. Городские пейзажи такого эффекта не производили. Видимо, лицезрение лесов, полей и гор, и уж тем более пребывание на лоне природы волшебным образом воздействует на человека. Другие исследования показали, что эффект будет еще сильнее, если во время созерцания пейзажей еще и выполнять физические упражнения.

Этот метод я изобрела сама, как и зеркальное письмо в школе. Я просто завела неугомонного щенка овчарки, которому нужно было много бегать на свежем воздухе. И каждый раз, когда мозг начинал плохо себя вести, я откладывала работу в сторону и шла с собакой в лес. Срабатывает в девяти случаях из десяти. Долгие прогулки по грязным тропкам погружают меня в то же состояние, в котором я вернулась домой из Бостона.

В конечном счете подобный эффект даст любое занятие, которое введет мозг в то самое состояние спокойной готовности. У меня нет научной базы, чтобы это доказать, но Джо, например, со мной соглашается. Важно найти то, что вам нравится делать, и дойти в этом до такого уровня сложности, чтобы нужно было прикладывать усилия и сосредоточиваться, но было все еще достаточно легко и приятно этим заниматься. Мне подходят йога и длительные прогулки по лесу; моему мужу, например, скалолазание. Другие входят в нужное состояние, когда поют в хоре, плавают в холодных озерах, бегут марафон или играют в музыкальной группе. Мой опыт доказал: пребывание в «зоне» дает столько преимуществ, что погружаться в это состояние нужно как можно чаще, а через какой вид деятельности — не столь важно. Если вам повезет, состояние спокойной готовности станет для вашего мозга обычным режимом, и вы сможете входить в него в любой нужный момент (см. раздел «Взлом внимания для новичков» в конце главы).

Я же продолжаю работаю над тем, чтобы взломать свою систему внимания. У меня все еще случаются «дни бабочек», но уже не так часто. Научные данные подтверждают: отдых и прогулки действительно позволяют сосредоточиться, и это помогает мне серьезнее относиться к перезагрузкам собственной системы внимания. По крайней мере, теперь я знаю, что значит находиться в «зоне», и чувствую, когда достигаю этого состояния. И, что тоже немаловажно, когда я от него далека, я могу отложить работу и пойти прогуляться на полчаса. А еще я нашла ответ на вопрос, можно ли использовать достижения нейробиологии для развития внимания: громкое да (пусть и не в той форме, в которой я ожидала).

Майк и Джо не считают, что мне удалось добиться изменений в структуре моего мозга. Но я все равно чувствую: изменилось многое — пусть даже эти изменения связаны с умением по-новому распоряжаться тем, что у меня уже было. «Зона» всегда была мне доступна, просто раньше я, по-видимому, не могла входить в нее по собственной воле. А теперь, когда я научилась лучше фокусироваться, изменения и в других областях мозга должны даться мне легче.

Следующий шаг — обуздать свою склонность к тревоге. В конце концов, тревожность мешает фокусированию, а значит, страдают все виды деятельности, требующие внимания. Если мне удастся справиться с волнениями — а над исследованием тревоги сейчас трудятся многие ученые, — тогда, возможно, и решать познавательные задачи станет легче. И хоть я подозреваю, что моя тревожность обусловлена каким-то генетическим сбоем, передающимся в нашей семье по женской линии, теоретически нейропластичность должна быть намного сильнее генетики. Но так ли это? Идеальная задача для следующего расследования. Ген тревоги против упорства и нейропластичности? Посмотрим, кто победит!

Дневник медитаций: Часть 1

Вы можете спросить, почему же мне так тяжело даются медитации? Уже давно доказана их польза для мозга — так что мешает просто попробовать вдохнуть, выдохнуть и?..

Честно говоря, хотя мне действительно сложно тихо сидеть на месте, основная проблема не в этом. Просто люди, которые занимаются медитацией, постоянно говорят, как это классно, и, когда медитируют, принимают такой… вид. Так же выглядят религиозные активисты, пытающиеся вернуть вас на путь истинный. Прямо-таки бросается в глаза, что в глубине души они тебя жалеют, ведь ты еще не достиг просветления. Почему-то меня это очень злит. Возможно, дело в том, что я горжусь своим врожденным скептицизмом. Мне нравится думать, что все вздор, и подвергать все сомнению, пока я не удостоверюсь, что меня не пытаются надуть. Так что если вы в какой-то момент увидите застывшую на моем лице мечтательную полуулыбку — разрешаю меня ущипнуть, чтобы я пришла в себя, ведь мне, очевидно, промыли мозги.

С другой стороны, бессмысленно отрицать огромный объем существующих доказательств того, что медитация действительно приводит к изменениям мозга, которые будут полезны каждому, кто стремится лучше управлять вниманием и вернуть себе власть над склонным к тревоге сознанием. В недавних исследованиях обнаружилось, что осознанные медитации меняют то, как сеть пассивного режима работы мозга (блуждания ума) вплетается в сети исполнительного контроля. То есть, по-видимому, они приведут к тем же эффектам, что и упражнения Джо, по крайней мере если медитировать продолжительное время. Результат, на который не жалко потратить силы и время.

В одном из недавних исследований также обнаружилось, что развитие фронтальных сетей контроля позволяло людям лучше контролировать эмоциональные реакции — и, как следствие, лучше справляться со стрессом. Это, в свою очередь, уменьшало содержание в крови иммунных молекул, ответственных за воспалительные процессы, которых уж точно — чем меньше, тем лучше и для тела, и для души‹‹3››.

И вот я стою в помещении одной из церквей родного города в окружении семи посторонних людей (чему несказанно рада, потому что боялась встретить кого-то знакомого). Возглавляет наше собрание Гилл Джонсон, тренер по медитации, которая в свое время училась у Джона Кабат-Зинна, гуру осознанности. Кабат-Зинн запустил в массы идею осознанности (mindfulness), когда работал врачом в медицинском центре Массачусетского университета и в 1970-х представил новую технику снижения стресса. С тех пор программа снижения стресса на основе осознанности (mindfulness-based stress reduction или MBSR) превратилась во всемирно известный бренд. Если вам кажется, что никто из ваших знакомых по ней не занимался, вы, скорее всего, просто об этом не знаете. Такие дела.

К счастью, у Гилл типичного для любителей медитации вида не наблюдается. Она теплый, приземленный и, безусловно, очень расслабленный человек. Она смотрит уверенно, решительно — кажется, будто она уже все обо мне знает. Я еще не встречала людей, которые бы так обворожительно смотрелись в спортивном костюме, кардигане и шлепанцах. «Во время медитации нам должно быть удобно», — усмехается она.

Пока мы ждем опоздавших, Гилл предлагает: «Сядьте так, как чувствуете себя». Мне кажется, она часто использует эту фразу, а меня это раздражает. Что, если я не хочу сидеть терпеливо? Что, если мне хочется громко дышать и суетиться, становясь при этом еще более раздраженной? На самом деле меня не столько бесят опоздавшие, сколько вот это вот пребывание в одной комнате с незнакомцами. Похоже на психотерапевтическую группу, что ли…

Наконец мы приступаем к первому упражнению, которое явно придумано специально для присутствующих в помещении скептиков. Нам нужно закрыть глаза и представить, что держим лимон, ощутить его в руке. Потом нам нужно поднести его к носу и понюхать (мне только кажется или я и вправду только что почувствовала запах лимона?). И, наконец, нам нужно откусить от него кусок, чтобы сок потек по рукам и подбородку. У меня тут же выделяется слюна. Отличная демонстрация — я никак не ожидала такой телесной реакции на лимон из собственных фантазий. Очевидно, это и есть первый урок для нас: тело реагирует на послания сознания, так что с мыслями нужно быть осторожнее…

Далее мы делаем еще несколько упражнений, в том числе — осознанно едим изюминку (если перестать жевать, она на вкус как виноград — кто бы мог подумать?). В завершение занятия нужно «просканировать» тело: лежа на коврике, оценить состояние разных его частей. Бóльшую часть от положенных тридцати минут я просто сплю, на короткое время просыпаюсь, вспоминая, что нужно вообще-то фокусироваться на определенных частях тела и что мне холодно на полу, — но потом снова отключаюсь.

Пока не особенно впечатляет. Это занятие разочаровало меня примерно в той же степени, что пилатес: мы ведь особенно ничего не сделали. Домой я возвращаюсь вялая, с легкой головной болью. Весь последующий день у меня настроение так себе. Работать не получается вообще — что очень раздражает, ведь я пошла на все это ради того, чтобы научиться сосредоточиваться. Я же читала исследования, медитация должна быть полезна для мозга! Но пока что мне все это просто не нравится.

Глава 2 Тревожная со всех сторон

Предположения, которые ты делаешь, сам того не осознавая, принесут только неприятности и беспорядок.

Дуглас Адамс

— Сейчас, пожалуйста, подумайте о чем-нибудь таком, что часто заставляет вас волноваться, — сказал Алекс Темпл-Маккун, аспирант с лицом юноши и манерами доброго старичка-доктора.

— Проще простого. Мой сын выбегает на дорогу перед домом, — ответила я.

По взгляду Алекса стало понятно, что мой ответ его не впечатлил.

— Ему пять лет, — пояснила я. — А дорога очень оживленная.

— Хорошо, — кивнул он. — Сейчас я на пять минут уйду, а вас попрошу переживать об этом, пока меня не будет. Представьте ситуацию как можно детальнее и старайтесь не думать больше ни о чем.

О боже.

— Это будет ужасно! — воскликнула я и почувствовала, как широко раскрылись мои глаза, когда Алекс встал и ушел. У двери он помедлил, но все равно оставил меня в пустой белой комнате без окон. А мне нужно было в ужасающих подробностях представлять себе самое плохое, что может случиться в моей жизни.

Происходило все это в Оксфордском университете, в лаборатории профессора Илейн Фокс: я участвовала в исследовании когнитивных основ волнения. Чтобы доказать, что меня действительно можно отнести к категории людей, склонных к хроническим переживаниям, я прошла все необходимые диагностические тесты. В течение следующих двух недель мы планировали попытаться исправить ситуацию с помощью специального курса, который должен был изменить привычные для моего мозга механизмы реагирования на стресс.

В Бостоне мне уже удалось исправить одну из особенностей моего мозга, и тревога оказалась следующей в списке. На самом деле уже давно доказано: можно отучить мозг слишком много тревожиться, если приложить определенные усилия. Ученые работают над этим вопросом уже пятнадцать лет, ведь чрезмерные волнения не только мешают сосредоточиваться на важном — они еще и серьезно портят здоровье.

Вот статистика, которая понравится всем тревожным людям: продолжительное волнение (даже небольшое хроническое беспокойство, которое и полноценным тревожным расстройством назвать-то нельзя) на 29 % увеличивает риск умереть от сердечного приступа и на 41 % — от рака. На самом деле, если верить данным этого исследования с участием 8000 испытуемых, постоянные переживания увеличивают шансы умереть в принципе от чего угодно, и чем больше стресса проживается каждый день, тем выше риск‹‹1››.

Теперь я не могу избавиться от мысли, что мой друг Джолион, по-видимому, жил бы вечно, если бы не вел довольно беспутный образ жизни в свои первые двадцать взрослых лет. Понимаете, Джолион никогда, вообще никогда не волнуется. И пока я ломала голову над разными инкарнациями этой книги, он успешно запустил два новых бренда и заработал несколько миллионов фунтов. Он назвал свою компанию Gusto[2] не просто так — этот человек всегда доводит все до конца, и ему совершенно безразлично, что другие думают о его занятиях. Можно сказать, что он не волнуется, даже когда стоило бы: он запускал Gusto, когда его возлюбленная ждала их первого ребенка, а потому отказалась от стабильной высокооплачиваемой работы. На кону была их финансовая безопасность. Если бы Джолион потерпел неудачу (а он радостно сообщил мне, что так бывает с большинством новых видов бизнеса), как раз к рождению первенца они бы оказались бездомными банкротами. Первые несколько месяцев их жизнь буквально висела на волоске, но Джолион на самом деле никогда не верил, что задуманное не получится осуществить. «Когда я только начинал, я однажды за день потерял тридцать тысяч фунтов. После этого я просто стал еще упорнее работать, чтобы их вернуть», — рассказал он.

Точно такие же истории я снова и снова слышу из уст решительных людей, добившихся в жизни успеха: их не останавливают возможные неудачи, они просто включаются в дело и упорно идут к цели. Должно быть, им прекрасно живется.

Кроме того, давно известно, что тревога вредит практически любым мыслительным процессам. Она не только сужает фокус внимания, но также ослабляет импульсы контроля и забирает у мозга производительную мощность, которую можно было бы направить на другие действия. Кроме того, со временем из-за тревоги уменьшается гиппокамп — критически важный для процессов памяти отдел мозга. И хотя недавно обнаружилось, что у тревожного темперамента есть определенные преимущества — например, его обладатели лучше умеют сопереживать и быстрее реагируют в кризисных ситуациях — в целом тревогу нельзя назвать состоянием, в котором мозг работает наиболее эффективно.

Некоторые ученые, в том числе Илейн Фокс и ее оксфордские коллеги, полагают, что разница между мной и такими людьми, как Джолион, объясняется разными подходами мозга к обработке информации из окружающего мира. В своих исследованиях и книге «Дождливый мозг, солнечный мозг» (Rainy Brain, Sunny Brain) Фокс доказывает, что в основе всего лежит противостояние двух самых древних и мощных нервных цепей, одна из которых ответственна за поиск опасностей, а другая за обнаружение потенциальных поощрений, — и того, насколько хорошо они соединены с более новыми, мыслительными отделами мозга. Отклонения в ту или иную сторону называют когнитивными искажениями. Короче говоря, предполагается, что мы и сами не ведаем, что творим. По словам Фокс, направление и сила когнитивных искажений и делают нас теми, кто мы есть, — уверенными в себе, целеустремленными и рисковыми, как Джолион, или молчаливыми и тревожными, как я.

Выходит, снова все сводится к тому, как мы привыкли распоряжаться ограниченным ресурсом своего внимания. Правда, в Бостоне я работала над другим его видом, и сейчас речь идет о внимании автоматическом: оно срабатывает за миллисекунды и направляет фокус на те элементы окружения, которые по какой-то причине считает особенно важными. Здесь особенно важно вот что: все это происходит на бессознательном уровне, и получается, что наше сознание постоянно поглощает искаженную информацию о мире. Именно поэтому особенно сложно контролировать эти процессы. Как изменить поведение, которое ты даже не осознаешь?

Негативные когнитивные искажения часто вредны, хотя возникли они не без причины: ими было удобно пользоваться, когда судьбы вершили большие зубастые хищники и незнакомцы с дубинками, — отличная экономия времени, если нужно действовать быстро. Оборотная сторона бессознательной природы подобных искажений в том, что наши представления о мире — безопасен ли он, или стоит трястись над каждым шагом — кажутся нам точным отображением реальности, хотя на самом деле это далеко не так. И если вы хотите изменить свой взгляд на мир, если вам не хочется всю жизнь конфликтовать, преждевременно поседеть и сойти в могилу во цвете лет, — этого не так уж сложно добиться.

Нам повезло, ведь мелочи вроде границы между сознанием и бессознательным не мешают работать законам нейропластичности; а Фокс и ее коллеги ищут способы перевести проблемные когнитивные искажения в позитивное русло. По-моему, это вполне достойная задача. Особенно учитывая, что некоторые исследования доказали: чтобы вредные когнитивные искажения уступили место позитивному взгляду на жизнь, достаточно всего несколько минут в день посвятить определенной психологической компьютерной игре.

Эта область исследований до сих пор порождает жаркие споры. Но мне хочется верить оптимистично настроенным исследователям, отчасти потому, что они относятся к тревожному темпераменту как к систематической ошибке мозга, а не фундаментальной черте личности его обладателя. А это важно, ведь если быть предельно честной, я понимаю: тревога так надоедает мне, потому что на самом деле я не такая. По жизни я скорее склонна к риску (журналист-фрилансер — профессия не для слабаков), большинство знакомых считают меня оптимисткой. Недавно в школе, где учится мой ребенок, другая мамочка назвала меня «супермамой» — и я сомневаюсь, что это был сарказм. Так что, по-видимому, я произвожу впечатление человека, у которого все под контролем. Никто, кроме меня, не знает о негативизме, постоянных переживаниях и беспокойстве, которые скрываются внутри. И, честно говоря, очень меня бесят.

Еще в Бостоне я узнала, что у меня высокие показатели личностной тревожности (это также называют невротизмом, что звучит довольно сурово). Исследования показывают, что люди с таким уровнем тревожности часто склонны к негативным когнитивным искажениям — то есть они все время подсознательно оценивают окружение на предмет наличия угроз. Они также с большей легкостью зацикливаются на мыслях об опасности, раз за разом оценивают ситуацию все пессимистичнее и оттого волнуются еще сильнее. Мне это тоже свойственно, и я даже знаю почему. Когда мне было девятнадцать, отец погиб в автокатастрофе. На протяжении следующих двадцати лет я развивала работающий на 360 градусов детектор опасностей — особенно таких, которые появляются внезапно и могут забрать у меня любимого человека.

Возраст, когда случилась трагедия с моим отцом, может объяснить, почему этот жестокий урок жизни так глубоко засел у меня в мозге. Уже давно предполагалось, что в юности мозг особенно пластичен. В конце концов, это время становления независимости личности, которая напрямую зависит от того, как быстро человек учится на своих ошибках. Исследования показали, что в юности ярче сохраняются воспоминания, выше чувствительность к стрессу и больше времени уходит на восстановление после эмоциональных потрясений‹‹2››. Сочетание этих факторов отлично объясняет, почему с тех пор непредвиденная опасность так прочно засела в моем мозге. Тем не менее даже в минуты, когда все мое существо находится под властью страха, я знаю, что ощущаемая мной паника непропорциональна реальной степени угрозы. Если муж, отбыв в командировку, не присылает мне СМС сразу же после того, как самолет должен был приземлиться, и я начинаю проверять, не случилось ли аварии, — разве это кому-то приносит пользу? Какая польза для моего сына в том, что я сжимаюсь от страха каждый раз, когда он подходит близко к дороге или даже смотрит в сторону входной двери? Да и потом я начинаю переживать, что такое мое поведение только увеличивает вероятность трагедии — например, я могу случайно толкнуть его под машину, когда подбегу, чтобы увести его с края обочины…

Кроме того, я всегда ожидаю худшего, даже если предпосылок для этого мало. За месяц до поездки в Оксфорд я отправила Илейн Фокс несколько электронных писем, в которых описывала свой проект и спрашивала, хочет ли она поучаствовать в моей миссии по перепрошивке мозга. Я прислала ей аннотацию книги и ссылку на одну из моих статей, посвященную теме, которую хотела обсудить с ней. А в ответ — тишина…

Ее можно было объяснить тем, что Илейн занята. Логично. Но в моей голове роились другие мысли: а) она думает, что меня можно просто проигнорировать, потому что книга глупая и ее все равно никто не будет читать; б) она читала мои статьи и считает меня худшим научным журналистом в мире; в) ей настолько безразличен мой проект, что она просто переслала письмо коллегам-исследователям, и теперь они от души смеются над глупой журналисткой, которая никак не оставит ее в покое.

Как же я поступила? Ну, я добавила ее номер в список контактов и дважды так и не набралась смелости ей позвонить (ведь, очевидно, она не хочет со мной разговаривать). Я подписалась на нее в Twitter, просто чтобы вовремя заметить возможный пост об очередном предложении от писателя нейрочуши. Я то кипела от злости (ведь это же грубо — просто игнорировать мои письма!), то вела с ней возмущенные воображаемые беседы: доказывала свои заслуги в области научной журналистики или очень спокойно реагировала на предложение оставить ее в покое. Серьезно! Я переживала не меньше, чем когда много лет назад впервые позвонила парню, чтобы позвать его на свидание (забавное совпадение, ведь его фамилия тоже была Фокс). Я тогда почти довела себя до сердечного приступа, но все же набрала его номер (на тот момент у него уже была девушка, но мы подружились и через несколько лет даже недолго встречались…).

И что бы вы думали? Когда я в конце концов позвонила Илейн Фокс, она оказалась невероятно милым человеком. Илейн извинилась, что не ответила, потому что была просто погребена под огромным объемом работы, которую не успевала сдать в срок, — она до сих пор по уши в делах, потому что готовит всю лабораторию к переезду летом. Но проект мой ей понравился, и она пообещала найти время и всесторонне обсудить его где-то через неделю. Вопрос: зачем я так переживала? Неделями я захлебывалась в эмоциональном водовороте, а могла ведь заняться чем-то полезным. Написать вступление к этой книге, например.

Я постоянно делаю что-то в этом роде. Хотя это никогда не останавливало меня на пути к поставленным целям, было бы намного удобнее отказаться от бесконечного самобичевания — и просто заниматься делом. Нужно смотреть правде в глаза: нет ничего глупее, чем так изводить себя, пытаясь связаться с человеком, который занимается лечением тревоги.

Конечно, я допускала, что мои невротические тенденции могли не иметь никакой связи с когнитивными искажениями. Так что, ожидая ответа Илейн Фокс, я зашла на ее сайт‹‹3››, на котором размещены два теста: один направлен на выявление когнитивных искажений, а другой измеряет склонность к оптимизму и пессимизму. Ради интереса я попросила Джолиона тоже пройти эти тесты. Наши результаты приведены в табл. 1.

Психологи измеряют когнитивные искажения с помощью компьютерной программы под называнием «проба с точкой» (рис. 6). Сначала, чтобы вам было на чем сосредоточиться, в центре экрана появляется крест. Потом на 500 миллисекунд возникают две картинки, за которыми тут же следует целевое изображение (это может быть стрелка, точка — все что угодно). Задача испытуемого — нажать на левую или правую кнопку в зависимости от того, с какой стороны показалось целевое изображение (оно же проба). Исследования показали, что а) люди с тревожным темпераментом быстрее замечают целевое изображение, когда оно появляется рядом со злым лицом (негативное искажение); а также, что б) люди с негативными когнитивными искажениями больше склонны к тревожным расстройствам и депрессии.

Позже я провела небольшое исследование и обнаружила: Джолион, как и я, не вписывается в понятие нормы. Согласно широкомасштабным опросам, средний балл в тесте на оптимизм/пессимизм — 15 из 24 возможных, то есть обычно люди слегка оптимистичны. Наши с Джолионом показатели отличаются от средних на 6 баллов — просто в разные стороны. Если он обычно настроен позитивно (отсюда и рискованное финансовое поведение), то я — пессимист высшей категории.

Легко провести параллели с характером наших когнитивных искажений. Я набрала –31, то есть на 31 миллисекунду быстрее замечала целевое изображение, если оно появлялось вслед за злым лицом. Джолион же, наоборот, на 51 миллисекунду быстрее замечал цель, если она появлялась со стороны радостного, улыбающегося лица. Его мозг автоматически ищет хорошую сторону жизни — чем, по-видимому, и объясняется его оптимистичность.

Если можно исправить этот перекос с помощью короткой тренировки на компьютере, пожалуй, не так уж важно, почему мы с ним такие разные. Но мне, честно говоря, просто интересно. Я вспоминаю своих близких родственников и начинаю думать, что, по крайней мере, некоторые из моих невротических склонностей достались мне по наследству. Многие мои родственники удивились бы, встретив человека, который не тревожится и не склонен к депрессии или эмоциональным качелям. Быстро пересчитываю таких теть, дядь, двоюродных братьев и сестер, и понимаю: если в среднем в Великобритании эмоциональные проблемы встречаются у каждого третьего, в нашей семье показатель как минимум в два раза выше.

Илейн сказала, что с удовольствием включит меня в свое следующее исследование, посвященное генетике волнений, — но на подготовку этих тестов уйдет еще как минимум год. В качестве альтернативы она связала меня с лабораторией, которая анализирует результаты ее исследований. Илейн предупредила, что их услуги будут стоить дорого (от 500 фунтов), но, может быть, в качестве исключения мои генетические данные проанализируют бесплатно. Только на это я и надеюсь, потому что иначе получить подобную информацию очень сложно. При определенных обстоятельствах компании медицинского страхования в США проводят нужные мне тесты, но коммерческие предприятия, наподобие 23andMe, у которых наготове целый набор генетических тестов по любому запросу, начиная от Альцгеймера и заканчивая облысением, — нужного мне тестирования не предлагают, по крайней мере пока.

Я позвонила в лабораторию: оказалось, они готовы мне помочь и смогут даже взять несколько дополнительных проб бесплатно. Я выслала Джолиону дополнительный комплект материалов для теста; мы оба потерли себе внутреннюю сторону щеки, чтобы собрать образцы тканей, которые потом послали на проверку в лабораторию, и, затаив дыхание, ждали результатов. Джолиону пришлось на протяжении еще нескольких недель общаться с лабораторией, в его первом соскобе ДНК не обнаружилось, а второй потерялся при пересылке. В какой-то момент я задалась вопросом, как этот человек умудряется вести успешный бизнес? Но вот наконец мы получили результаты. И заключение оказалось… вовсе не таким, как я ожидала.

Ген воителя и ген волнителя

Давайте сразу оговоримся: свой вклад в такое сложное явление, как взгляд человека на жизнь, одновременно вносят несколько генов. Но особый интерес представляет серотониновый транспортер — ген, благодаря которому происходит незаметное для нас бессознательное научение и формируются наши подсознательные предубеждения.

Серотониновый транспортер создает белки, очищающие химические вещества, с помощью которых от нейрона к нейрону передаются сообщения. И он же старается потом переработать как можно больше этих белков, чтобы их можно было использовать снова.

У всех есть две копии (аллели) этого гена. Бывают они двух видов: короткие (S-версия) и длинные (L-версия). У гена L-типа есть два подвида, LA и LG — и в них легко запутаться, потому что LG ведет себя почти так же, как гены S-типа.

Это важно, потому что типы S и LG содержат меньше ДНК, а значит, производят меньше транспортных белков. Из-за этого больше серотонина остается между нейронами — а это значит, меньше попадает непосредственно в нейроны, и передается меньше сообщений.

У каждого из нас есть следующие типы серотониновых транспортеров: SS (короткие), SLA (средние), SLG (короткие), LALA (длинные) и LGLG (короткие), причем самые распространенные из них — SL, а наиболее редко встречающиеся — SS (по крайней мере, среди жителей Великобритании, в других странах мира показатели могут отличаться)‹‹4››.

Оказывается, если у человека есть хотя бы одна S- или LG-аллель, у него будет более активное, чем у других, миндалевидное тело (часть мозга, отвечающая за выявление опасности)‹‹5››. Кроме того, таким людям чаще свойственны негативные когнитивные искажения, они набирают больше баллов по стандартизированным тестам на тревогу, и риск депрессии у них выше. Другие исследования выявили, что у людей с длинными типами транспортеров чаще встречаются позитивные когнитивные искажения.

Но, хотя и кажется, что на этом можно бы «закрыть дело» о генах волнения, на самом деле все не так просто. Хотя одни исследования выявляют связь между короткими аллелями и тревожным темпераментом, другие обнаруживают прямо противоположное. Лонгитюдное исследование Авессалома Каспи и Терри Моффитт в 2003 году приблизило нас к разгадке этого парадокса. Ученые анализировали не только генетику, но и количество трудностей, выпавших на долю человека. Они обнаружили, что люди с генами коротких типов действительно имели бóльшую склонность к тревоге и депрессии, но проявлялись они, только если обладатели генов переживали хотя бы одно стрессогенное событие (развод, жестокое обращение, смерть любимого человека). Если же жизнь их была спокойной, они реже страдали от депрессий, чем люди с генами длинных типов. Получается, один и тот же ген может быть и «геном волнителя», и «геном воителя» — и зависит это от того, что случится с вами в жизни.

Получается, S-типы делают мозг людей суперпластичным, способным на удивление хорошо усваивать и сохранять данные жизнью уроки. Недостаток такой пластичности? Опыт переживания стрессовых ситуаций с большей вероятностью научит ваш мозг тому, что в жизни много страха и что мир — место в целом опасное. Зато и обратное ваш мозг усвоит быстрее, если дать ему шанс.

Илейн Фокс подтверждает эту догадку. В ее исследованиях у людей с генами коротких типов действительно быстрее развивались не только негативные, но и позитивные искажения: «Если разом случатся несколько неприятностей, у вас быстрее разовьется негативное искажение, и потом оно будет только подкрепляться. Но с таким же успехом, если начать развивать позитивные искажения, люди с этим генотипом вероятнее сформируют позитивный образ мыслей», — рассказала мне Фокс.

Итак, мнения ученых сходятся: люди с коротким типом серотониновых транспортеров более уязвимы для долгосрочных эффектов стресса, но и положительный опыт они тоже усваивают быстро. Учитывая, сколько в моей жизни было тяжелых переживаний (развод родителей, когда мне было пять лет; смерть отца, когда я была тинейджером), я готова поспорить на деньги, что являюсь носителем гена короткого типа. Насчет Джолиона я не так уверена, но думаю, он, скорее всего, супержизнерадостный носитель гена длинного типа. Мы даже шутили: окажись мы оба носителями генов короткого типа, это стало бы комплиментом для его родителей и своего рода пощечиной для моих.

И генетический тест действительно выявил, что он — носитель генов SS-типа, а значит, его мозг быстро учится на жизненном опыте. Когда Джолион рассказывает о своем детстве, кажется, что ему по жизни очень повезло: никаких эмоциональных переворотов, никто из близких не умер, над ним никогда не издевались, он не подвергался жестокому обращению. Благодаря удачному сочетанию генетики и жизненного опыта он сделался невероятно устойчивым к любым взлетам и падениям, любому стрессу. И на жизнь он всегда смотрит оптимистично.

Я же, как оказалось, отношусь к 50 % людей, у которых гены частично короткого и частично среднего типа. По сути это значит, что чувствительность у моего мозга средняя: он не слишком устойчив к воздействиям, но и не самый чуткий на Земле.

Возможно, за меня опять говорит мой негативизм, но, по-моему, хуже просто не придумаешь. Копия гена короткого типа делает меня более склонной к формированию негативных когнитивных искажений в результате стрессов. Копия гена длинного типа делает мой мозг не самым пластичным — а значит, изменить то, что есть на данный момент, тоже окажется нелегко.

Путь волнителя

Пожалуй, сейчас самое время разобраться в том, что именно происходит в мозге, когда у человека появляются тревожные мысли. Это позволит предположить, что именно изменится, если я достигну поставленных целей. Оказывается, строение нервных цепей в этой области уже довольно подробно изучено — по крайней мере, в той степени, в которой мы вообще понимаем, что такое мысль. Однажды я попросила Герайнта Риза, выдающегося нейробиолога из Университетского колледжа Лондона, объяснить, что должно произойти в мозге, чтобы у нас в сознании появилась мысль. Я думала, что как крупный ученый он даст мне однозначный ответ. Но он сказал: «Мысль — это состояние сознания. Широко распространено мнение, что состояния сознания (содержание наших мыслей) коррелируют с состояниями нервной системы (происходящее в мозге), но как одно преобразовывается в другое, пока точно не известно».

Даже лучшие нейробиологи до сих пор не знают, каким образом активность мозга превращается в осознанные мысли, тревожные или спокойные. Цитата Эйнштейна, которая использована на сайте Герайнта Риза в качестве подзаголовка, по-моему, довольно точно это описывает: «Если бы мы знали, что делаем, это не называлось бы исследованием, не так ли?»

Но кое-что нам все же точно известно: чтобы мы начали бояться какого-либо стимула, должен активизироваться хотя бы один из наших органов чувств. Сенсорная информация постоянно поступает в расположенный в самом центре мозга таламус, который работает как панель управления, коммутатор-ретранслятор между органами чувств, корой головного мозга, миндалевидным телом и гиппокампом (который заведует сохранением информации и ее удалением из памяти).

Если вам встречается стимул, ранее помеченный как «опасный», об этом тут же узнает миндалевидное тело (по сути — охранная сигнализация мозга). Оно и переключает внимание на угрожающий объект и готовит организм к тому, чтобы «бить, бежать или замереть», — запускает быстрое сердцебиение, потеющие ладони и т. п. После об опасности сообщается коре головного мозга (которая отвечает за наше мышление). И лишь теперь ей предстоит придать ситуации смысл и перевести страх на уровень сознания.

Джозеф Леду, нейробиолог из Нью-Йоркского университета, один из первых описал эту нервную цепь — и с тех пор любую тревогу, от панических атак до самого незначительного напряжения, по умолчанию списывают на чрезмерную активность миндалевидного тела. Но мою склонность постоянно переживать она никогда не могла полностью объяснить (по крайней мере, не все присущие мне формы волнения). Скорее всего, именно миндалина ответственна за внезапное напряжение, которое я ощущаю, например, переходя дорогу с сыном. Но когда я о чем-то беспокоюсь — достойно ли выполнена моя работа, или сказала ли я что-то странное, — выброса адреналина в кровь не происходит, и сердце из груди не выскакивает. Такое волнение нарастает медленно, зарождается в мыслях и похоже на самоистязание — но никак не на примитивную, физиологическую реакцию «нужно-срочно-уносить-ноги».

Оказывается, сейчас Леду работает над выделением неуловимых отличий между страхом и тревогой — частично достижения в этой области описаны в его последней книге «Тревожные» (Anxious). Он говорит, что, хотя по происхождению эти эмоции очень близки, они все же отличаются. Отличается и их нейробиологическая основа. Страх — тот самый, с потением ладоней, — это телесная реакция на угрозу, которая имеет место прямо сейчас, возникла буквально у нас перед носом и может убить, если вовремя не отразить удар, не спастись бегством или не спрятаться. Эмоция страха возникает позже, когда включается мышление, которое работает несколько медленнее. С другой стороны, тревога и волнение не так тесно связаны с реальными угрозами — они скорее относятся к неуверенности: «что, если» и «когда» случится беда, и удастся ли с ней справиться.

Эксперименты показали, что повреждения миндалевидного тела вообще не влияют на такую самоистязательную тревогу, потому что за переживание неопределенности ответственно так называемое опорное ядро терминального тяжа (или BNST)‹‹6››. Они с миндалиной черпают информацию из разных источников. Если миндалевидное тело опирается на данные от органов чувств, BNST в основном обращается к областям мозга, связанным с памятью и другими когнитивными процессами. Иными словами, ему намного проще начать истерику из-за того, что существует исключительно у вас в голове.

BNST также управляет режимом гипербдительного мониторинга опасности, когда мы пытаемся следить за тем, что — может быть, кто знает, когда-нибудь — пойдет не так. Правда, благодаря этому режиму мозг действительно может быстрее среагировать, если случится что-то плохое. То есть, когда я схожу с ума от мысли, что мой сын может оказаться слишком близко от опасной дороги, даже когда он спокойно спит, завернувшись в одеяло, — я вроде как увеличиваю вероятность среагировать быстрее, если что-то плохое действительно случится. Но при этом я трачу много энергии на переживания о ситуациях, которые могут никогда не произойти и с которыми в любом случае наверняка справилось бы мое быстродействующее миндалевидное тело.

Миндалевидное тело и BNST связаны с одними и теми же областями мозга — в первую очередь с префронтальной корой, которая в итоге и принимает решение, успокоиться нам или переживать еще сильнее. Субъективное ощущение тревоги или спокойствия зависит от того, какая часть нервной цепи на текущий момент наиболее активна. Электрические импульсы циркулируют между ними постоянно, и в зависимости от того, кто кричит громче, будет изменяться наше субъективное ощущение: ситуация под контролем — или нет.

Раз уж я хочу научиться управлять своим волнением, мне нужно либо уменьшить количество угроз (реальных или выдуманных), которые запускают работу миндалевидного тела и BNST, либо эффективнее использовать думающую часть мозга, чтобы научиться выбираться из тревожной ловушки. Хотя эффективнее всего, конечно, работать на оба фронта.

Научиться лучше контролировать работу префронтальной коры? Где-то мы это уже слышали. Но Илейн Фокс права: прежде чем браться за префронтальную кору, нужно разобраться с другой задачей — с подсознательными искажениями восприятия, которые загружают кору лишней работой.

Я изучила разработки когнитивных психологов в этой сфере и поняла, что на сегодня существует три возможных подхода к решению моей задачи. Первое — с помощью определенных упражнений исправить свои когнитивные искажения, научив мою систему внимания искать в окружении позитивные, а не негативные образы. Чаще всего для этого используется упражнение со сменяющими друг друга лицами. Бóльшая часть из них злые, и лишь одно радостное — на него и нужно как можно быстрее нажать‹‹7››.

Авторы этого упражнения, исследователи из Болдуинской лаборатории социального знания Университета Макгилла, так объясняют его суть: «Каждый раз, когда по правилам игры вы отвлекаетесь от хмурых лиц, чтобы найти улыбающееся, доброжелательное лицо, вы формируете мыслительную привычку. После сотни подходов привычка может превратиться в автоматизм… обобщение мыслительных автоматизмов распространяется за пределы визуального восприятия и позволяет освободиться не только от привычки замечать хмурые лица, но и от других вредных мыслей и переживаний…»

Второй подход представлен группой упражнений, связанных с работой префронтальной коры (части мозга, которая расположена над бровями и контролирует автоматические импульсы). Речь тоже идет о корректировке когнитивных искажений, но уже на стадии негативной интерпретации происходящего. Такие упражнения строятся следующим образом. Вы слушаете аудиозапись выдуманной ситуации и выносите вердикт: кончится все хорошо или нет. (Балл вы получите, только если радостно ответите: «Да, все будет хорошо!») Если человека снова и снова подталкивать рассуждать позитивно, тоже сформируется мыслительная привычка. А со временем постепенно изменятся и соответствующие нервные цепи, сеть кровяных сосудов и т. п.

Третий подход — пройти тренинг оперативной памяти. Если не брать во внимание все противоречия по поводу того, реально ли вообще изменить что-то развитием оперативной памяти (что поделать, если ученые все еще не определились), можно довериться нескольким исследованиям, показавшим, что тревога действительно снижалась в результате подобных тренингов. Их воздействие обосновывается тем, что увеличение ресурса оперативной памяти дает человеку больше пространства для мыслительного маневрирования — ему проще уговорить себя выбраться из ямы волнений и тревоги. Конечно, можно получить и обратный результат, если и дополнительный ресурс потратить на волнение обо всем, что может пойти не так.

И, конечно же, есть медитация — метод, над освоением которого я до сих пор усиленно тружусь. Если честно, я очень надеюсь, что медитация не окажется панацеей, ответом на все мои вопросы о мозге. Просто я в самом деле сомневаюсь, что мне удастся долго поддерживать в себе привычку тихо сидеть на месте.

Так уж вышло, что впервые попробовать когнитивную тренировку мозга мне выпало не в оксфордской группе Илейн Фокс, а в Гентском университете в Бельгии, где нейробиолог Эрнст Костер занимался теми же вопросами, что и Фокс. Пока я ждала, когда же Фокс мне ответит, — и беспокоилась, что мне не о чем писать, — я черкнула пару строк Костеру, чтобы узнать, не захочет ли он мне помочь.

Через несколько дней мы уже разговаривали по Skype, и он развеял все мои тревоги. Да, он сможет прислать мне ссылки на онлайн-тренинги, которые они используют в своих исследованиях, и с удовольствием оценит уровень моей тревоги до и после занятий. Неужели все настолько просто и мне даже не придется вставать с дивана? А вот и нет. Костер рассказал про эксперименты с использованием технологий отслеживания движения глаз. Их начали проводить в его лаборатории совсем недавно. Они позволяют оценить искажения внимания через отслеживание перемещений взгляда еще до того, как вы успеваете что-либо осознать. По-видимому, Костеру с коллегами удалось достичь интересных результатов в этом исследовании, но поучаствовать в нем можно только напрямую из их лаборатории — то есть мне придется ехать в Гент. Я заинтригована: в Бельгии мне еще не доводилось побывать…

Костер пообещал уточнить расписание лаборатории и дать мне знать, когда они смогут принять меня. Через несколько дней я уже еду на поезде Eurostar в Бельгию: Костер обещал — и перезвонил. Я ожидала, что меня пригласят где-то через месяц или около того, но мне на редкость повезло, и в лаборатории нашлось свободное время буквально через два дня. Так что, написали мне, если бы я смогла быстро добраться в Гент — Костер с удовольствием подверг бы меня всевозможным испытаниям.

Времени оставалось совсем мало. Но я запросто забронировала билеты, отель, нашла няню и человека, который присмотрит за собакой, упаковала чемоданы — и все это со сверхзвуковой скоростью, словно в доказательство моей способности спокойно делать все, что нужно, когда на прокрастинацию и волнения попросту нет времени. Я прибыла на место поздно вечером и тут же решила, что не буду блуждать по улицам в поисках сюжетов для книги. А вдруг я забронировала отель в неблагополучном районе? Ведь он довольно дешевый… Короче говоря, я доверилась активизировавшейся системе обнаружения потенциальных угроз и отказалась от возможности насладиться холодным бельгийским пивом. Поднялась к себе в номер — и прямиком в постель.

На следующее утро Йонас Эверерт, один из аспирантов Костера, встретил меня у отеля и по гентским подворотням (они производят то еще впечатление — не зря я отказалась от вечерней прогулки) привел к университету. Он галантно разместил мою сумку на багажнике своего велосипеда, и всю дорогу мы обсуждали разнообразные технологии изменения мозга, в том числе и медитацию. Эверерт рассказал об интересных результатах нейровизуализационных исследований мозга буддийских монахов. Оказывается, из-за постоянных медитаций активность миндалевидного тела у них снижается настолько, что для современной жизни ее просто недостаточно — монахи не смогли бы справиться с уровнем стресса и угроз, который многие из нас переносят без проблем. Мне бы не хотелось заходить так далеко, но привнести в жизнь чуть больше дзена было бы хорошо. И все же я рада, что удалось собрать еще одно мнение в копилку «за и против» медитации. Ведь если послушать, что о ней обычно говорят, может сложиться впечатление, что медитация — панацея ото всех бед.

Йонас привел меня в офис Эрнста — этот кабинет не сильно отличался от других научных офисов, в которых мне довелось побывать: простая белая комната, от пола до потолка заваленная стопками бумаги. Пока Йонас ушел, чтобы раздобыть нам всем по кружечке кофе, Эрнст поприветствовал меня и заранее извинился за то, что напиток будет ужасным. Он с интересом слушал, как я, запинаясь, пыталась объяснить, чего хочу добиться от собственного мозга. Я не могла избавиться от мысли, что все эти исследователи считают мою идею бесплодной и вежливо потакают моим прихотям, только чтобы отвлечься от написания заявок на получение грантов. Действительно ли он верит, что мой склонный к волнениям ум всего за несколько недель можно сделать расслабленным и позитивным? Скоро увидим.

Через несколько минут послышался стук в дверь, и в комнате появились двое исследователей из команды Эрнста. Айсе Берна Сари — робкая приветливая девушка с глазами Одри Хепберн и прической Эми Уайнхаус. Она и Альваро Санчез Лопез (который больше соответствует стереотипу ученого) обратили наше внимание, что мне вряд ли удастся целиком пройти программу их тренинга искажений внимания. Дело в том, что в него вошли упражнения на распутывание предложений с эмоциональной нагрузкой — на датском языке (в этой части Бельгии распространен в основном он). Вместо этих упражнений мне предложили пройти программу тренинга оперативной памяти, которую разработала Берна, — посмотреть, повлияют ли они на мои результаты в тестах Альваро. В одном из недавних исследований обнаружилось, что тренинг оперативной памяти помогает исправлять когнитивные искажения испытуемых всего за несколько недель пятидневной тренировки. Забудем про полемику вокруг этой темы — звучит очень интригующе.

Для начала мне нужно было пройти уже знакомые базовые тесты — для этого меня привели в белую комнату, бетонные стены которой украшали малюсенькие окна под самым потолком, наружу и не выглянешь. Почему психологам так нравятся пустые белые комнаты без окон? Неудивительно, что они умудряются найти скрытую тревожность даже у более-менее нормальных людей.

Первый тест — усложненная версия теста на когнитивные искажения, который я уже проходила онлайн. На экране компьютера на короткое время возникает несколько черно-белых лиц. Предварительно Берна говорит, будут эти лица злыми, счастливыми или нейтральными. Если она правильно охарактеризует все лица, мне не нужно делать ничего. Если же одно будет отличаться от остальных, мне нужно нажать пробел.

Оказалось, на удивление неприятно, когда на тебя одновременно смотрят столько лиц. Злые выглядели угрожающе; но еще хуже были нейтральные — их пустой взгляд заставил меня задаться вопросом: о чем же таком они думали, когда их фотографировали. Кстати, это очень показательная реакция, ведь в реальной жизни я тоже предпочла бы, чтобы на меня смотрели как на кусок дерьма, а не такими вот пустыми глазами. По крайней мере, так я буду знать, с кем имею дело. Зато улыбающиеся лица действовали успокаивающе — от их созерцания у меня возникало теплое ощущение, будто я нахожусь в комнате с друзьями, которые любят меня такой, какая я есть. Сознательно я бы, конечно, предпочла смотреть на радостные лица, но, как и в онлайн-версии этого теста, результаты оказались неутешительными: чтобы найти улыбку среди гримас злости, я тратила на сорок миллисекунд больше, чем на то, чтобы найти злодея среди улыбчивых (рис. 8).

Вроде не так уж страшно, подумаешь, 31–40 миллисекунд. Но позже Эрнст сказал мне, что по сравнению с участниками их предыдущих экспериментов это довольно много. В исследовании 2006 года у людей с высокими показателями личностной тревожности негативные когнитивные искажения обычно приводили к задержке в 10–30 миллисекунд, тогда как у менее тревожных испытуемых речь шла о менее чем 10 миллисекундах‹‹8››. Я снова зависла в самом конце шкалы, составленной по результатам волонтеров из предыдущих исследований. Боже мой!

Еще несколько базовых измерений (среди которых попался один особенно неприятный тест, где нужно было сначала рассматривать фотографии больных младенцев и одиноких стариков, а потом думать о позитивной стороне ситуации и после всего этого оценивать, насколько я огорчена), и я наконец вышла прогуляться, чтобы дать отдохнуть глазам. На обратном пути я увидела, как Альваро настраивает оборудование для отслеживания движений глаз, с которым мне предстояло заниматься позже. Я тут же уговорила Альваро дать мне опробовать окулограф. Это оказалось довольно веселым занятием — но вернулась Берна и мягко напомнила, что вообще-то оценка моего исходного состояния еще не закончена и я собиралась только немного отдохнуть. Справедливое замечание. Но в эту комнату с окулографом я обязательно вернусь, как только Берна меня отпустит.

В последний раз я использовала окулограф в психологической лаборатории около десяти лет назад, и он напоминал устройство из «Заводного апельсина» Кубрика: приделанные к шлему гигантские очки с камерами, направленными прямо на глаза испытуемого. Но технологии изменились. Современное оборудование похоже на пару стильных динамиков внизу монитора. Видимо, светящийся элемент направляет в глаза инфракрасное излучение, а спрятанная в экране камера улавливает его отражение в зрачках. Человеческий глаз не видит ИК-излучения, поэтому понять, что аппарат отслеживает мой взгляд, я смогла только благодаря двум белым точкам, которые появились, когда Альваро начал его настраивать: эти точки показывали, как компьютер видел мои зрачки.

Возникло ощущение, словно с экрана за мной следит маленький любознательный робот. Я моргнула — и он моргнул. Я склонила голову — он повторил за мной. Как будто виртуальный питомец — наверняка уже существует мобильное приложение с подобной функцией. Вскоре мы трое уже хихикали; но вот Альваро снова переключился в исследовательский режим: попросил меня сидеть спокойно до тех пор, пока он не закончит с настройкой. Я послушно следила за красной точкой на экране, а окулограф следил за движениями моих глаз.

Сначала Альваро показал мне пробный тест на датском. На экране появляются шесть слов; пять слов из каждой такой группы позволяют составить предложение с определенной эмоциональной окраской. Например, «человек в целом бесполезный я стóящий». В зависимости от вида искажений люди обычно составляют предложения позитивные («Я в целом стóящий человек») или негативные («Я в целом бесполезный человек»). Окулограф отмечает, к каким словам в первую очередь обращаются ваши глаза, — так что, даже если в конечном итоге вы назовете позитивное предложение, компьютер будет знать, что изначально вы рассматривали его негативную версию. Умно! В режиме тренировки окулограф отслеживает движения ваших глаз и в зависимости от них меняется цвет шрифта: зеленым выделяются позитивные слова, а красным — негативные. Ваша задача — в первую очередь смотреть на позитивные слова, избегая красного цвета. По-датски я знала всего две фразы, и обе ругательные, так что пройти этот тест должным образом я, очевидно, была не способна. Тем не менее после того, как на экране возникало несколько примеров заданий, все заулыбались. Оказалось, что даже в иностранном языке мои глаза как магнитом притягивало к словам с негативной эмоциональной окраской. Да уж, со мной все понятно.

После этого Альваро отправил меня в соседнюю комнату, где мне предстояло пройти тренинг оперативной памяти под руководством Берны. Я сделала два подхода по двадцать минут, а потом снова прошла тест с ужасными фотографиями — мой самый нелюбимый, — чтобы посмотреть, появились ли какие-то изменения. Я очень сомневалась, что что-то могло произойти всего за сорок минут, но Берна сказала, что они уже наблюдали подобные подвижки у многих участников их экспериментов, так что это не то чтобы невозможно. Кроме того, люди с изначально самыми сильными искажениями обычно добивались наибольших улучшений после тренинга (рис. 9).

Итак, по окончании довольно утомительного двадцатиминутного тренинга мне снова пришлось рассматривать печальные фотографии. Если на экране появлялось слово «оценка», мне нужно было в течение следующих 30 секунд раздумывать над изображенными мучениями; если «переоценка» — над тем, как все в итоге хорошо закончилось. Например, когда передо мной появлялась фотография младенца в кювезе для недоношенных, я могла сосредоточиться на страданиях ребенка и его родителей, на вероятности того, что он не выживет, — или же представить, как младенец вырастет и станет сильным человеком, ведущим счастливую осмысленную жизнь. До и после таких вот размышлений над каждой картинкой мне нужно было оценить свое самочувствие от 0 (вообще-то все хорошо) до 9 (я крайне несчастна). Этот тест дался мне тяжело. На раздумья над каждой картинкой выделено всего несколько секунд — этого недостаточно для возникновения настоящих эмоций, а система оценки кажется негибкой: кто же не скажет, что его настроение улучшилось после того, как для грустной истории придумали счастливый конец? Все это кажется каким-то наигранным. Тем не менее мне интересно узнать, изменились ли мои результаты после тренировки оперативной памяти.

Оказывается, даже этот очень короткий тренинг изменил мою способность просчитывать различные варианты развития событий (рис. 10). Я даже в кои-то веки показала результат лучше, чем у среднестатистического волонтера.

Предполагается, что тренинги оперативной памяти расширяют место, отведенное в сознании для оценки различных интерпретаций ситуации: действительно ли все так плохо или я просто принимаю ситуацию слишком близко к сердцу?

Я не уверена, что полученные результаты на самом деле отражают изменения в моих мыслительных процессах. Но даже если отнестись к ним скептически (ведь в научных исследованиях не сравнивают индивида со средним; наоборот — обычно подсчитывают среднее исходя из большого количества результатов, показанных разными людьми), все равно можно сказать, что моя способность мыслить позитивно на какое-то время улучшилась. Смогу ли я проходить такой тренинг каждый день? Это ведь довольно скучно… Что ж, скоро узнаем: ведь я пообещала выполнять эти задания в течение трех недель. Отчасти чтобы посмотреть, повлияют ли они на мою тревожность, отчасти чтобы протестировать разрекламированную теорию о том, что тренировка рабочей памяти делает людей в целом умнее.

Через несколько дней после возвращения домой из Гента я сделала небольшой перерыв в тренировках — Илейн ответила на мой e-mail и спросила, не хочу ли я принять участие в тестировании еще одной тренинговой программы в ее оксфордской лаборатории. Илейн проводит серьезное исследование, результаты которого будут опубликованы в научном журнале, и я не хочу искажать их воздействием упражнений из другого исследования. Так что, пока я буду в Оксфорде, гентские задания придется отодвинуть на второй план.

За день до того, как мне нужно было прибыть в лабораторию Илейн, я получила письмо от Алекса Темпл-Маккуна — мне сообщили, во сколько и где нужно быть. Е-mail заканчивался вежливой просьбой «Пожалуйста, приходите вовремя». Мой опыт общения с когнитивными психологами уже достаточно обширен, чтобы задуматься, не хотят ли они с помощью этого приемчика заставить меня волноваться еще до начала эксперимента.

Если так, можно было и не стараться. Мое путешествие в Оксфорд совпало с забастовкой железнодорожников, так что поезд, на который я купила билет, просто отменили. За вечер до того, как мне нужно было оказаться в Оксфорде, уровень моей тревоги просто зашкаливал: я кое-как договорилась с подругой, к которой заброшу сына перед школой, так что вроде бы мне удастся попасть на предыдущий поезд. Той ночью мне снились пустые вокзалы, потом я не могла найти машину, на которой должна приехать на станцию, и всячески металась, пытаясь вовремя туда добраться.

В итоге все кончилось хорошо (несмотря на то что таксист победоносно провозгласил «Приехали!» на Кибл-стрит, хотя я просила довезти меня до Саус-Паркс-роуд, и пришлось еще десять минут идти пешком), и я прибыла в лабораторию ровно в назначенный час, а улыбающийся Алекс встретил меня у двери.

Для начала мне нужно было пройти многочисленные опросники о моем душевном состоянии сегодня (актуальное состояние) и в общем (личностные качества). Заполнять их мне не впервой, и, нужно признать, интереснее это занятие не становится. Потом я выполнила задание, напоминающее тест на оперативную память: разноцветные геометрические фигуры в разных положениях распределены по экрану, и мне нужно запомнить их порядок за долю секунды, что дается мне на их рассмотрение. Я выполнила сразу несколько подходов (можно было взять короткий перерыв, но я не знала, чем его заполнить, — меня снова посадили в бетонную коробку, где атмосфера совсем не располагала к ведению вежливых бесед ни о чем).

После этого Алекс предложил мне поменяться местами, чтобы мы могли проделать упражнение, напоминающее медитацию осознанности. В течение пяти минут мне нужно было сосредоточиться на дыхании, а если мой разум начнет блуждать, просто возвращаться к осознанию дыхания. Компьютер в случайной последовательности издавал звуковые сигналы — после каждого из них мне нужно было сказать Алексу, сосредоточена ли я на дыхании или на какой-то посторонней мысли. Если окажется, что я думаю о чем-то помимо дыхания, мне нужно оценить, позитивные, негативные или нейтральные эти мысли, и описать их несколькими словами. От этого задания мне становится совсем неловко. Вот что я, например, думаю: «Эта комната выглядит очень неприветливой», «Надеюсь, я не усну», «Кажется, сейчас у меня заболит голова», «Надеюсь, я не испорчу им эксперимент», «Это длится вечно». Все мысли — негативные. Некоторые я даже не готова произнести вслух. Например, я умолчала о том, что один раз подумала: «Заметил ли он, что я забыла побрить ноги?»

Дальше приходит время для «пятиминутного волнения». Это задание в реальности ничуть не лучше, чем в моих ожиданиях. Я вижу, как машина сбивает моего сына на дороге у дома. Вижу его деформированный череп. Я вижу, как он лежит в луже крови; слышу собственный крик. Я представляю, как он в коме лежит в больнице, и другие возможные ужасные сценарии: смерть, паралич, повреждения мозга. Когда исследователи вернулись, я довела себя до нужного состояния: измотанная, напряженная, совершенно несчастная.

После этого снова нужно было проделать упражнение с дыханием. Поначалу мои мысли были еще более мрачными: «Я хочу уснуть», «Я все еще вижу все те ужасные вещи, которые представляла в течение пяти минут», «С меня хватит». Постепенно я вернулась к обычному уровню негатива, а последняя моя мысль была — «Сейчас я более расслаблена, чем вначале».

К концу занятия я чувствовала себя кучкой ветхого тряпья и очень обрадовалась, когда мне объяснили, какие упражнения нужно будет проделать позже, и отпустили домой. На занятия потребуется отвести около часа в день, ежедневно, даже по выходным, в течение десяти дней. За моим успехом будут следить онлайн из лаборатории, так что отлынивать не удастся. Да, конечно, я согласна на что угодно, только отпустите уже меня наконец. Алекс отвел меня к Илейн для небольшой беседы, и после этого, хоть он все еще немного беспокоился по поводу моего состояния, мы распрощались.

Подопытный кролик для промывания мозгов: Оксфордское исследование позитивного мушления

Я вернулась домой и приступила к назначенным упражнениям. Быстро стало понятно, что я попала в контрольную группу в части исследования, посвященной оперативной памяти. Это меня совсем не обрадовало, но что поделаешь, так работают рандомизированные исследования: участники распределяются по группам случайным образом, и не важно, кто хочет испытать себя — волонтер-студент или любопытный журналист. Вообще-то я не должна была знать, что попала в контрольную группу, но из-за полученного в Генте опыта понимала, что подобные упражнения должны усложняться по мере развития навыка. Здесь же я целую вечность топталась на самом легком уровне, хотя справлялась с заданием почти идеально.

А вот в части исследования, посвященной искажениям интерпретации, я, судя по всему, попала в активную группу — то есть получила настоящие упражнения. Этот тренинг длится двадцать минут: женщина с милым мягким датским акцентом читает маленькие истории, которые можно воспринять как позитивно, так и негативно. Все ситуации заканчиваются примерно следующим: «Итак, что случилось — то случилось; вы из-за этого разволновались, но потом решили, что, наверное, все-таки все в порядке. Действительно ли это так?» Конечно же, правильный ответ «Да». В награду за правильный ответ я получаю веселый «дзинь» — и кнопка становится зеленой; если ответ неверный, кнопка становится красной и звучит неприятный гудок. Упражнение действует гипнотически, будто мне промывают мозги, чтобы я научилась видеть светлую сторону в любом событии.

Тем не менее я все равно удивилась, когда в реальной жизни вдруг начала успокаивать себя в стрессовых ситуациях фразами с мягким датским акцентом. Да, в школу нужно уходить через десять минут, а я так и не приняла душ. Зато сын поел и надел форму, его портфель собран и стоит у двери, и я даже кухню после завтрака убрала. А теперь у меня как раз достаточно времени, чтобы принять душ, одеться, почистить зубы и выйти. Обычно эти последние десять минут я проводила в суете, кричала на всех и спотыкалась о собаку. Но сегодня… «Все будет в порядке? Д-а-а-а-а».

Правда, выветрился этот дзен так же быстро, как появился. Когда мое участие в исследовании подошло к концу, я все равно пыталась вызвать успокаивающий голос датчанки в тревожных ситуациях — но со временем он стал казаться мне все более и более искусственным. Хуже того: Алекс так и не сказал, помогли ли эти две недели промывания мозгов сохранить спокойствие в ходе итогового «пятиминутного волнения». Чтобы это сделать, им пришлось бы анализировать мои результаты до того, как будет собрана вся нужная для исследования информация, — еще одна неприятная особенность участия в настоящем научном эксперименте. Но пока что дела обстоят так: хотя моя способность мыслить позитивно явно усилилась, эффект сохранился всего на неделю. Так что, даже если мои результаты и окажутся интересными для их исследования, я вряд ли нашла то, что искала. К тому же для достижения даже тех минимальных результатов, которые мне удалось получить, нужно каждый день посвящать двадцать минут скучному промыванию мозгов. Не думаю, что это могло бы в перспективе стать для меня жизнеспособной стратегией.

Так что я вернулась к тренингу оперативной памяти из Гента, продолжая время от времени кликать по улыбающимся лицам — старалась одновременно воздействовать на когнитивные искажения и расширять свое ментальное рабочее пространство. К выполнению упражнений я подошла с почти религиозным рвением, честно выполняла их каждый день на протяжении шести недель, даже по праздникам. А потом снова прошла тесты на когнитивные искажения и оптимизм.

И… кое-что изменилось (табл. 2).

Я выслала эти результаты Илейн. Сначала она отметила, что, конечно, делать какие-то существенные выводы на основании одной пробы сложно, но потом все же сказала: «Безусловно, твои когнитивные искажения сместились от негативных к позитивным. Это значит, что теперь твое внимание автоматически переносится на положительные образы, тогда как раньше оно было приковано ко всему негативному. Теперь ты намного больше похожа на своего друга-оптимиста. Так что результаты, как и ожидалось, отличные».

Я продолжила тренироваться еще несколько недель, потом — месяцев, и прогресс все равно ощущался. Со временем я даже покорила головокружительные вершины позитива Джолиона и уверенно подобралась к 100 процентам. Интересно, что при этом показатели моего пессимизма упорно держались на начальном уровне. Может быть, я и научилась меньше переживать, но все равно не поверила, что все будет так, как мне захочется.

Еще один способ оценить изменения — заново заполнить шкалу тревожности Спилберга. Мои результаты, полученные еще до того, как я начала свой путь к изменению, сохранились в лаборатории Эрнста Костера в Генте. По этой шкале тоже видны подвижки. Раньше по фактору личностной тревожности я набирала 60 баллов из 80 возможных. Теперь же — всего 49. «Серьезное понижение», — написал Костер, хотя мне показалось, что он не особенно впечатлен. А ведь такое улучшение может быть действительно существенным. Согласно исследованию, проведенному с участием большой группы людей, показатели ниже 48 баллов фактически говорят об отсутствии тревожности как таковой, тогда как результат в 60 баллов и выше обычно получают люди с тревожными расстройствами. Для меня это одновременно и хорошо, и плохо. Я затевала все это в полной уверенности, что волнуюсь я не больше, чем любой другой слегка тревожный человек. Я просто не знала, что, оказывается, живу с серьезной проблемой. Теперь же можно только порадоваться тому, как мне удалось все изменить — и приблизить свои результаты к нормальным показателям‹‹9››. Чем не успех?..

Приятно знать, что цифры становятся только лучше, но намного труднее понять, меняется ли мой образ мыслей в реальной жизни. А ведь именно это главное. Бессмысленно пытаться изменить свои когнитивные искажения или результаты шкалы тревожности, если твое реальное самочувствие не становится лучше день ото дня. Получить оценку изменений со стороны я тоже не могу, даже от мужа, потому что всегда держу свои волнения при себе (кстати, мужа я все-таки на всякий случай спросила, но он никаких перемен не заметил). В конце концов, никто, кроме меня, не сможет понять, стало ли мне субъективно легче жить.

Главная проблема с оценкой когнитивных искажений состоит в том, что они находятся в области бессознательного, куда радары сознания не добивают по определению. Получается, даже если что-то действительно изменилось, я этого, скорее всего, не замечу; а если мне покажется, что я что-то заметила, — вероятно, это будет просто игра воображения. Тем не менее в ситуациях, когда нужно говорить с малознакомыми людьми, я стала намного меньше смущаться. Я как будто научилась отмечать дружелюбие и оставлять без внимания возможные признаки неодобрения. У меня просто не остается времени размышлять, что именно выражает лицо без явных признаков одобрения: мысль «боже, как она ужасна» или спокойное равнодушие.

Кроме того, благодаря многочасовому рассматриванию улыбающихся и злых лиц я осознала, как на окружающих влияет улыбка — или сердитая мимика. И когда я начала сама больше улыбаться окружающим и интересоваться, как дела, — мне стали больше улыбаться в ответ. Просто замечательно. Думаю, мне пока стоит продолжать тренироваться кликать по счастливым лицам, вдруг в дальнейшем еще что-нибудь изменится. К тому же теперь я справляюсь с этим упражнением за каких-нибудь пять минут — пока закипает чайник, например.

Но у всех этих приятных изменений обнаружилась и оборотная сторона: мне стали чаще сниться тревожные сны. Например, я прихожу на экзамен неподготовленная, у меня крошатся зубы, или с меня на виду у всех снимают штаны. И все на меня показывают пальцами и смеются. Неужели моим волнениям пришлось спрятаться во снах, потому что в сознании им больше нет места? Как в «Вечном сиянии чистого разума», где героям нужно было прятать воспоминания, чтобы они не исчезли. Только в моем случае спастись от исчезновения пытается старый образ мыслей.

По крайней мере, я точно могу сказать, что больше не чувствую себя так, как в самом начале этого процесса. Вот пример записи из моего дневника:

День 1 и 2 (июль 2015)

Тревога сильно растет из-за упражнений — кажется, они мне только вредят. Я вижу намного больше злых лиц, чем радостных, и это очень неприятно. Мне нужно очень много времени, чтобы найти улыбающиеся лица, я все время смотрю на злых людей и злюсь сама. Каждый раз, когда я наконец нахожу улыбающееся лицо, прямо-таки чувствую волну облегчения. Как будто, преодолев шторм, наконец оказываюсь в тихой гавани.

А вот запись, сделанная на 63-й день тренировки (сентябрь 2015), — она намного лучше описывает мое нынешнее состояние:

…я больше не чувствую себя как в первую неделю, когда злые лица вызывали беспокойство. Теперь все проще: раз, два, три, и за пять минут тренинг пройден. Думаю, я смогу еще долго не забрасывать упражнения…

А вот с тренировкой оперативной памяти все не так однозначно. Через несколько недель мои результаты перестали меняться и мотивация быстро пропала. Я по-прежнему выполняла упражнения, но уже не по двадцать минут и не каждый день. А через несколько месяцев и вовсе их забросила. Ведь так и не нашлось достаточно веских доказательств того, что они стоят потраченного времени.

Проезжая часть у дома все еще заставляет меня содрогаться, но я нашла способ обхитрить себя: вожу сына в школу по более длинному, но намного более спокойному пути. Раньше мы ходили по узкому тротуару, а теперь ездим на велосипедах по широкому. Даже не знаю, почему не додумалась до этого раньше. Может быть, теперь я научилась спокойно фокусироваться, а не паниковать и тем самым освободила ресурс, чтобы находить конструктивные решения возникающих задач.

А вот моя нелепая реакция на стресс оказалась особенно устойчивой к изменениям. Когда оксфордский эксперимент был в самом разгаре, я попыталась организовать сканирование мозга для следующего шага моей миссии — и получила подряд несколько отказов от исследователей, которые, как я надеялась, позволят мне поучаствовать в своих экспериментах. Многие из них объясняли, что это слишком дорого, что у них нет времени искать свободного аспиранта, который смог бы проанализировать мои результаты, и что в любом случае я — неподходящий субъект для их исследования. И хотя я знала обо всех ограничениях нейровизуализационного метода и понимала, что наверняка есть и более надежные способы оценить происходящие в мозге изменения, я все равно сходила с ума не меньше, чем когда не могла дождаться ответа от Илейн Фокс (надо сказать, на этот раз сумасшествие длилось всего несколько дней, но все равно я в это время была совершенно неработоспособна). И не стану отрицать — меня это очень расстроило. Я надеялась, что выбросила все эти глупости из головы.

Итак, мы вернулись к тому, с чего начинали: чтобы действительно изменить мозг, нужно очень тщательно подойти к выбору навыков. Тревожный темперамент, как оказалось, явление комплексное. Социальная тревога и тревога, предваряющая действия, — вещи очень разные, и меры, помогающие избавиться от одного, могут никак не повлиять на другое.

Но из всего произошедшего на этом этапе я сделала один очень важный вывод. Тревога тоже завязана на контроле внимания. К сожалению, внимание далеко не всегда находится под управлением сознания — так что попытки решить проблему самостоятельно или по крайней мере следовать совету «думай о хорошем, и будешь лучше себя чувствовать» не сработают никогда. Если у вас есть негативные когнитивные искажения, вы всегда будете плыть против течения. Вот почему люди в депрессии не могут начать мыслить позитивно и тем самым вытащить себя за волосы из болота: их мозг не дает им увидеть ничего, кроме этого самого болота.

Выбраться из цепких лап негативных искажений восприятия нелегко. Я не могу с полной уверенностью сказать, решит ли проблему модификация когнитивных искажений, — этого не знает ни Илейн Фокс, ни кто бы то ни было еще. Я могу только утверждать, что мне она, похоже, помогла. Но — и это очень важное «но» — «правильный выбор навыка» для этого крайне важен. Тренируйтесь выискивать в толпе счастливые лица, и увидите изменения в реальной жизни. Я же с самого начала задавалась вопросом: если я избавлюсь от одного невроза, исчезнут ли остальные? Теперь я узнала ответ. Нет.

С другой стороны, полным ходом идет мое обучение осознанности, и теоретически у меня еще осталось несколько неопробованных способов противостоять фундаментальному ангсту[3]. Осознанность, как оказалось, касается не только сознания, не только разума, но во многом и телесности. И, может быть, именно здесь спрятан ключ к большему контролю над собой.

Дневник медитаций: Часть 2

Анастейша из «50 оттенков серого» всегда кусала нижнюю губу, когда нервничала. Сама того не осознавая, она заставляла миллионера Кристиана Грея сходить с ума от страсти. Благодаря силе медитации, я обнаружила, что поступаю как Анастейша. Правда, внешне при этом я больше похожу на лягушонка Кермита (рис. 11).

Странно, что я не замечала за собой этой привычки до тех пор, пока Гилл, моя наставница по медитации, не посвятила одно из занятий осознанию происходящего в теле: дома мы должны были выбрать любое приятное переживание и обратить внимание на то, где оно расположено в теле, — а потом проделать то же самое с неприятным. Я поняла, что в приятные моменты с любимыми я ощущаю, как по животу разливается тепло, — все это очень мило, но не удивительно. Намного интереснее было осознать свои реакции на переживание негативного опыта: я заметила, что на любую тревогу реагирую разнообразными тиками. Чаще всего появляется лицо Кермита, но в моем арсенале также засветилось сдвигание бровей, которое мне абсолютно не идет, и поджимание губ в стиле «недовольная бабушка».

Осознав все это, мы увидели расхождение между тем, что творится в уме, и тем, как это ощущается, пояснила Гилл. Только теперь мы сможем разобраться, что же действительно происходит. «Главное — заметить это. Просто заметить», — сказала она.

Чем больше внимания я уделяла своим физическим реакциям, тем яснее осознавала, что за ними стоит. Я закусываю губу, когда убираю дом, когда думаю, что написать, когда готовлю и когда составляю список будущих дел. В этих ситуациях я думаю: «Я хочу сделать все правильно. Что если у меня не получится? Я хреновая хозяйка/писатель / и т. п.?» Занимательно.

Теперь, когда я заметила эти реакции, я смогла, например, сознательно расслаблять губы и полностью сосредоточиваться на том, о чем так волнуюсь. Стало понятно, что либо а) не стоит превращаться в Кермита из-за какой-то посудомоечной машины, либо б) я волнуюсь, потому что мне не безразлично качество моей работы — и это на самом деле хорошо. В любом случае я смогла уменьшить напряжение и перестать придираться к себе. Просто чудесно.

Осознанность не дает вам изводить себя мыслями о том, как нужно поступать «правильно», — и это очень мне нравится. Любые встречавшиеся мне подходы к самопомощи так или иначе включали в себя наставления типа «Ты чувствуешь себя так, потому что поступаешь неправильно. Делай все так-то и так-то, и тебе станет лучше». Осознанность позволяет замечать бесполезные привычки, но не включать в уже звучащий в голове хор еще один ноющий голос. Вместо того чтобы думать: «Я волнуюсь; чего я опять так распереживалась? Мне не нужно волноваться и т. д. и т. п.», я практикую осознанность и говорю себе что-то типа «Я волнуюсь. Я заметила. На этом все».

Думаю, мне наконец открылись настоящие преимущества осознанности. Может быть, с ее помощью мне удастся добраться до неврозов, спрятанных так глубоко, что модификация когнитивных искажений просто не смогла до них дотянуться.

Глава 3 Открываем творческий поток

Лила Чрусику соединила с батарейкой два закрепленных на моей голове электрода и медленно увеличила мощность. Как только по проводкам побежал ток, моя сосредоточенность встала и ушла подышать свежим воздухом.

Очень странное чувство. Пока Лила не щелкнула выключателем, я была вся внимание. В ее лабораторию в Канзасском университете я приехала, хорошенько выспавшись и выпив две кружки чая — на все сто готовая посвятить предстоящий день научным экспериментам. Мы оживленно обсудили мою долгую дорогу в Канзас, радости родительской депривации сна и много других интересных тем. Но как только электричество прошло через мой мозг, феи унесли меня в свое волшебное царство. И это вовсе не было приятно. На самом деле, я вошла в состояние, очень похожее на ту самую отключку, с которой все эти годы боролась и которую лишь недавно научилась хоть немного контролировать.

Честно говоря, я ожидала чего-то подобного. К тому моменту я уже много знала об участках мозга, которые используются для творческого мышления. И у меня сложилось впечатление, что вовлечены в него примерно те же нервные цепи, которые обеспечивают поддержание внимания. Хотя, чтобы заработало творческое мышление, должен установиться иной баланс их активности. Собственно, уменьшается активность фронтальных отделов. Мозгу не нужно так сильно контролировать внимание, удерживая мыслительный процесс в нужной колее, ведь для креативного мышления нужен более мягкий фокус — состояние, близкое к блужданию ума.

Чтобы помочь мне погрузиться в него, Лила и прикрепила электрод к моей префронтальной коре — это позволяет вмешаться в ее нормальную работу и освободить меня от оков благоразумия на ближайшие двадцать минут. Вас может удивить, что, проведя последние месяцы в попытках натренировать свою префронтальную кору и передать ей больше управленческих полномочий, я вдруг двинулась в обратном направлении. Но на самом деле мое сумасшествие очень даже логично. Я решила, что не имеет смысла выбирать конкретную нервную цепь и тренировать ее, пока не разовьются определенные навыки. Честно говоря, это уже вчерашний день. Отныне я пытаюсь научиться управлять всевозможными психическими состояниями. Чтобы, когда будет нужно сфокусироваться, я могла направить все внимание в нужную сторону. А когда захочу мыслить творчески — умела бы отпустить поводья. Я надеюсь, что электрическая стимуляция позволит мне потренировать пребывание в нужном состоянии и поможет научиться входить в него по собственной воле — вместо того чтобы отключаться, когда мне это меньше всего нужно.

Перспектива действительно восхитительная — если мне удастся добиться задуманного. Но почему бы и нет? Майк и Джо за какую-то неделю помогли мне узнать, каково это — быть в идеальном для длительного сосредоточения состоянии. Этот опыт останется со мной навсегда, помогая собирать мысли в кучу, когда того потребуют обстоятельства. И дело не в том, что их тренинг настолько «изменил мой мозг» физически, что это стало заметно на МРТ. Просто теперь я знаю, каково это — находиться в оптимальном для работы расслабленном, но увлеченном состоянии, в котором все кажется одновременно выполнимым и интригующим. И что еще важнее, я научилась понимать, когда сосредоточена недостаточно, — и нашла способы восстанавливать внимательность (долго гуляю, медитирую или во весь голос пою на кухне под громкую музыку).

Если бы мне удалось взять этот новообретенный контроль за основу и научиться включать и выключать его, я бы организовала свое время так: утро посвящала бы свободному творчеству, потом шла на быструю прогулку-перезагрузку, а после полудня становилась внимательной и сосредоточенной, чтобы отбирать идеи и приводить их в надлежащий вид. Такой контроль сознания журналисту очень бы пригодился. Да и, честно говоря, я не могу придумать вид деятельности, где он оказался бы бесполезным. А уж какие я смогла бы изобрести маскарадные костюмы для сына…

Когда дело доходит до творчества, префронтальная кора (ПФК), по всей видимости, выступает в роли фильтра, привратника, которого нужно приучить работать только когда нужно — не больше и не меньше. Если слишком подавить ее работу, станет сложно достигнуть толковых результатов практически в любом виде деятельности. ПФК, например, выполняет функцию своеобразного сита: просеивает все возможные направления действий и отбирает наиболее подходящие. Именно поэтому Джон Куниос и Марк Биман, нейробиологи и авторы книги «Фактор „Эврика!“: творческое озарение и мозг» (Eureka Factor: aha moments, creative insight, and the brain), называют ПФК «рамками мышления» и доказывают, что она критически важна для тех, кто хочет вести нормальную жизнь. Например, если нам нужно быстро записать номер телефона, а на столе перед нами лежит губная помада и ручка, именно благодаря префронтальной коре мы не станем тратить слишком много мыслительной энергии на выбор наиболее подходящего для решения задачи инструмента. Без ПФК нам приходилось бы тщательно обдумывать буквально любое действие — каждый раз, как в первый раз. Это было бы изнурительно, и мы попросту ничего никогда не могли бы доделать до конца. Так что ПФК — очень полезная часть мозга, если только вам, как это подчеркивают Куниос и Биман, не нужно выходить за рамки привычной системы мышления.

За доказательствами далеко ходить не надо: чтобы убедиться в положительном влиянии уменьшения фронтального контроля на работу творческого мышления, просто понаблюдайте за любым маленьким ребенком. Фронтальные сети развиваются в мозге в последнюю очередь, чем, вероятно, и объясняется детская креативность. Пятилетний ребенок может нафантазировать из простой картонной коробки робота, машину, ракету, лодку — а иногда все одновременно — всего за пару часов игры. Взрослый посмотрит на ту же самую коробку и зациклится на мысли о «пустой емкости, из-за которой дом кажется неопрятным».

Мой сын (ему сейчас шесть) обожает проговаривать цепочки возникающих у него мыслей. Они часто бессмысленны, но, без сомнения, креативны. Например, недавно он сказал мне: «Мам, а ты знала, что люди могут превращаться в лед? И если они станут ледяными, они не смогут просто съехать по горке, им придется сделать себе сани. Изо льда. А если на пути попадется кочка, они такие — уи-и-и-и! — подлетят высоко в воздух, а потом упадут и ударятся о кусок льда, и у них будет попа болеть…» Взрослый человек с нормально работающей префронтальной корой понял бы, что перегнул палку, уже в районе «а ты знала, что люди могут превращаться в лед» и свернул бы эту мысль, пока она не зашла слишком далеко.

У такого буйства фантазии есть эволюционное объяснение: маленькие дети впитывают новую информацию как губки; приоритетная задача их мозга — быть открытым для любых возможностей, даже абсолютно случайных и непродуктивных. Еще их мозг осваивает речь, то есть ему нужно улавливать далеко не всегда очевидные связи между словами и смыслами. Поэтому для детей чем шире фокус, тем лучше. У взрослых людей другие задачи: им нужно быстро и эффективно толковать происходящее, потому что на них лежит ответственность за решение всех вопросов жизни и смерти. Бедные мы, такие ответственные, скучные взрослые.

Тем не менее встречаются люди, способные объединить в себе лучшие качества взрослого и ребенка. Однажды я брала интервью для детской радиопрограммы у Ника Парка, оскароносного режиссера, создателя мультфильма «Уоллес и Громит». Когда он рассказал, как придумывал странные изобретения Уоллеса, меня вдруг осенило: он практикует типично детскую креативность. Возможно, у людей, которым удается сохранить эту способность и в зрелом возрасте, изначально ниже активность ПФК — или же у них лучше развит навык переключения мозга в творческий режим. Я бы поставила на последнее. Ведь Нику Парку хватает фронтального контроля, чтобы превращать свои сумасшедшие идеи в полноценные фильмы и руководить очень успешной продюсерской компанией.

Итак, я знаю, к чему стремиться. Цель: научиться переключаться между режимом детской креативности, в котором можно творить без ограничений, и состоянием разумной взрослости, которое позволяет отделять полезные идеи от глупых. Правда, пока что я совсем не представляю, как научиться делать это по собственной воле.

Ложка дегтя в этой бочке меда: вопросами творческого мышления сейчас занимаются лишь немногие исследователи, да и те до сих пор никак не могут определить, какие процессы в мозге отвечают за креативность. До сих пор ведутся споры, является ли творческое мышление сознательным процессом — или же это нечто более таинственное, подсознательное, появляющееся вне зависимости от наших пожеланий.

По пути в Канзас я заехала в офис Джона Куниоса в Дрексельском университете, чтобы услышать его мнение на этот счет. И он сказал, что, на его взгляд, творческий подход к решению проблем не может быть сознательным и логическим — креативность всегда подсознательна, это момент озарения, внезапное понимание вопроса, возникшее будто бы из ниоткуда. Конечно, из ниоткуда ничего не возникает. Чтобы соединить старую информацию новым неожиданным способом, для начала нужно ее собрать и сохранить в памяти, то есть в мозге. И только потом, если повезет, думая о чем-то постороннем, вы вдруг сложите эти забытые отрывки информации в единое целое — и получите тот самый момент озарения и торжества интуиции.

Куниос отметил, что подсознательная природа этих озарений не даст нам просто взять и решить, что вот сейчас они должны произойти. «Влиять на бессознательные процессы можно с помощью бессознательных стратегий. А это не очень хорошо работает», — сказал он. Я вспомнила свои попытки исправления негативных когнитивных искажений, и его слова показались мне еще правдоподобнее. Даже сознательное понимание того, что люди вряд ли постоянно меня осуждают, не изменило моего самоощущения и не избавило от эмоциональных проблем, связанных с общением. Вернуть свои мысли в правильное русло я сумела, только когда стала применять направленную на бессознательное стратегию модификации этих искажений. Бессознательная практика изменила сознательное восприятие.

К сожалению, аналога тренингу со счастливыми лицами для развития креативности и установления контакта со своим внутренним гением никто пока не придумал. Правда, Куниос считает, что можно попробовать организовать окружение, которое будет способствовать возникновению творческих озарений. Я попытаюсь это сделать, когда вернусь в Великобританию.

Лила Чрусику представляет креативность несколько иначе. На ее взгляд, возможны оба варианта: и что творческие идеи возникают в результате неожиданного озарения после определенного времени, проведенного в бессознательных размышлениях; и что они могут быть следствием прямого обдумывания. «Нет никаких доказательств того, что одно объяснение лучше другого», — прибавила она. Если Лила права, это сулит желающим развивать свои творческие способности приятный бонус: ведь сознательные размышления возможно изменить, если кто-то сумеет объяснить как.

В одном из последних исследований Том Маккефри из Массачусетского университета обнаружил, что после двадцати минут обдумывания знакомых объектов (экспериментаторы просили перечислить все составляющие их части, например: «одна из составляющих свечи — фитиль, он представляет собой нить, сделанную из длинных, переплетенных между собой волокнистых прядей… Еще в состав свечи входит восковой цилиндр, слегка сальный на ощупь») люди показывали более высокие результаты в тесте на креативность‹‹1››. Основная идея этого исследования такова: когда люди учатся задумываться не только об очевидных характеристиках объекта («ручка оставляет на бумаге следы»), но и о других его особенностях («она длинная, тонкая и не гнется»), они начинают по-новому думать об обычных вещах. Предположим кто-то вот так подумал о ручке, а потом ему понадобилось что-нибудь длинное и негнущееся, чтобы перемешать краску. Ручка вполне могла бы показаться ему подходящим для решения задачи инструментом. Иными словами, возможно, привычка думать о неочевидных свойствах предметов может оказаться полезной в разных областях жизни и работы.

Этот метод кажется вполне применимым (конечно, когда есть время и желание разбивать проблему на составные части). Но Куниос уверен, что если навыку можно научиться — значит, это не креативность. Честно говоря, я не уверена, что согласна с ним. Ведь для оценки креативности важнее то, что ты в итоге придумываешь, а не то, каким способом. С научной точки зрения я не имею права решать, кто победил в этом споре. Как говорит Куниос, двум лагерям придется продолжить «орать друг на друга и швырять в оппонента результатами экспериментальных исследований» — до тех пор, пока не наберется достаточно доказательств, чтобы забраковать одну из точек зрения. Для меня же важнее всего увеличить количество хороших идей, которые приходят мне в голову при решении реальных задач. Так что я опробую оба подхода: буду обдумывать вопросы со всех сторон и постараюсь изменить свое окружение таким образом, чтобы бессознательные моменты озарения случались чаще.

Чтобы испытать свою творческую мощь, я решила выйти из журналистской зоны комфорта и попробовать себя в художественной литературе. Лет семь назад у меня возникла парочка идей для детских книжек. Они до сих пор мне очень даже по душе, но так как я понятия не имею, как писать художественную литературу, воплотить их в жизнь так пока и не решилась. Думаю, еще одна попытка это сделать станет хорошим испытанием для моих творческих способностей — и, кто знает, может, я стану второй Джоан Роулинг.

Но в первую очередь здесь, в Канзасе, нужно опробовать вариант, который может оказаться самым простым — если, конечно электрическая стимуляция мозга (методом транскраниальной электростимуляции, или ТЭС) когда-либо переберется из лабораторий в дома простых обывателей. Кстати, существует онлайн-сообщество любителей пожужжать, практикующих транскраниальную электростимуляцию в домашних условиях. Они разрабатывают собственные устройства, используя для этого пару влажных губок и батарейки, что-то подобное могла бы смастерить и я. Хотя я никому не советовала бы проводить такие эксперименты дома. У меня не получится сформулировать объяснение лучше Мики Аллена, нейробиолога из Университетского колледжа Лондона, который недавно написал в Twitter: «Я не знаю ни одного нейробиолога, который бы не думал, что пристегивать аккумуляторы к голове за пределами лаборатории — плохая идея». Как понять, куда направлен ток? Как понять, не идет ли слишком сильное напряжение в неправильную область, нет ли опасности вызвать припадок? А что, если вы продержите напряжение слишком долго и просто зажарите собственный мозг?

Сколько бы я ни медитировала для снижения общего уровня тревоги, меня все равно беспокоит перспектива пропускания тока через мозг. И сегодняшний день — не исключение, даже несмотря на то что я в лаборатории Лилы Чрусику в Лоренсе. А уж Лила точно знает, что делает.

Лоренс — место очень интересное. С одной стороны, непонятно, как здесь оказался университет, ведь это классический американский городок: длинная и широкая главная улица, окруженная рядами картонных домов с креслами-качалками на верандах. В одном из таких домиков я и остановилась, у милейшей леди со Среднего Запада по имени Карен. На завтрак она подает гранолу, печет свежий хлеб с корицей и услаждает меня историями о своих детях и внуках с типично американскими именами вроде Брента и Джексона. Она похожа на бабушку, которая до такой степени не терпит неповиновения, что никто давно и не пытается ей возражать. Карен удивительная, и я могу болтать с ней целый день.

Университет расположен всего в десяти минутах ходьбы от ее гостевого дома, на вершине как будто единственного во всем Канзасе холма. Когда узнаешь, что в Лоренсе обитают 27 000 студентов, становится понятно, чем живет город и почему вдоль главной улицы расположились бесчисленные бары, рестораны и магазины винтажной одежды. Я бы с удовольствием исследовала это место, но у меня уже была назначена встреча с Лилой в очередной комнате без окон. И все утро мне предстоит проходить тестирования и подвергаться электростимуляции.

К счастью, Лила — отличный собеседник. Как и многие другие ученые, она мне сочувствует: обычно испытуемые не горят желанием проводить долгие часы за лабораторными тестами. Исследователи-психологи привыкли, что в экспериментах участвуют студенты, которым нужно получить дополнительные баллы за курс, — уставшие, с похмелья, практически равнодушные к будущим результатам. А энтузиасты, которым хочется уместить все возможные эксперименты в два-три дня, заезжают не так часто. Я — как раз такой энтузиаст, но им, кажется, трудно в это поверить.

Главный тест, который мне нужно пройти сегодня, измеряет креативность и называется «Необычные способы использования». Он похож на многие другие психологические тесты: серия фотографий, возникающих на компьютерном экране. На этот раз на фотографиях изображены различные объекты: саксофон, лыжа, тачка, ботинок и т. д. Моя задача — придумать необычный способ использования каждого предмета. А исследователи отметят, как часто я не справляюсь с задачей, сколько времени (в миллисекундах) мне нужно, чтобы придумывать ответы, и насколько они будут необычными.

В предыдущих экспериментах Лила с коллегами обнаружили, что подавление активности префронтальной коры не только увеличивало количество идей, которые появлялись у испытуемых, но также существенно повышало скорость их ответов. Кроме того, после ТЭС ответы становились более оригинальными. Вчера, еще до стимуляции, я прошла этот тест, чтобы зафиксировать контрольное измерение. В течение ближайших трех дней мне предстояло проходить двадцатиминутную стимуляцию, причем в один из дней она будет фиктивной: напряжение отключат всего через несколько секунд, но мне об этом не скажут. Это должно показать, достаточно ли самой мысли о том, что я подвергаюсь электрической стимуляции, чтобы превратить меня в творческого гения.

Конечно, я не могла быть в этом уверенной, но в тот день стимуляция казалась настоящей, потому что моя голова чувствовала себя очень странно… я бы сказала, кривобоко. Я пыталась сосредоточиться на указаниях на экране, но внимание упорно ускользало к какой-то точке на втором плане. Оставалось только надеяться, что мне удастся выполнить задание. Правда, у этого состояния обнаружились и определенные преимущества. Я осознавала, что некоторые мои ответы были странными, иногда на грани безумия, и что мне нужно высказать их вслух, чтобы Лила могла измерить время моей реакции. Но приходившие мне в голову идеи смущали меня намного меньше, чем вчера, когда мы делали контрольное измерение без какой бы то ни было стимуляции. Возможно, это объясняется тем, что теперь я лучше знала само задание и Лилу, — но, может быть, и тем, что вместе с активностью ПФК понизился мой самоконтроль. Примерно такой же эффект дает стаканчик вина или чрезмерная усталость, из-за которой сложно оставаться тактичной. И алкоголь, и утомление снижают активность ПФК — а это, в свою очередь, открывает интригующие возможности стимуляции вечерней креативности обеденной выпивкой.

В лаборатории мой фокус отключился вместе с процессами торможения, и я могла давать абсолютно случайные ответы. Удивительное чувство свободы. Когда на экране появлялась картинка с рыболовными сапогами, я предлагала использовать их в качестве «штанов для передних ног лошади». В воздушном змее — «нести яблоки, если у вас их много». Тапочка? Подставка для писем. Лопасть от вентилятора? Вертящееся блюдо для подачи закусок. И так далее, и так далее. Я понимала, что это довольно странные решения, но позже Лила уверила меня, что они были вполне приемлемы. Совсем бессмысленные предложения исследователи не засчитывают, но мои были вполне реализуемы. Ведь в принципе можно хранить письма в тапочке, если очень уж захочется.

Лила работает очень быстро: мои результаты готовы уже через полчаса. Я же на это время выскользнула за дверь, чтобы разобраться с не самой творческой частью моей работы — дословной записью полученных интервью, которые позже смогу безошибочно процитировать в книге. Так что теперь я могу безошибочно процитировать Лилу, сказавшую «Та-да-а-ам!», показывая мне мои результаты (рис. 12).

Количество пропусков — когда я смотрела на картинку и не могла придумать ни одного альтернативного способа использования объекта за все девять данных мне секунд — после стимуляции снизилось в два раза. Не могу сказать, какого именно эффекта я ожидала, но результат был очевиден: после двадцатиминутной «чистки» мне приходило намного больше идей, чем в обычном состоянии. Кроме того, я стала выдавать ответы на целых полсекунды быстрее.

Может показаться, что полсекунды — это немного, но Лила заверяет меня, что на самом деле это большой скачок. «Когда психологи говорят об изменении времени реакции, они подразумевают 50–60 миллисекунд; так что, хотя и кажется, что 500 миллисекунд — это немного, для психологов это огромная разница».

Лила прямо светится, показывая мне этот график, хотя видит подобные изменения уже много раз. «Я всегда очень радуюсь, когда это работает, — признается она. — Удивительно, но факт!»

Я тоже поражена. Состояние отключки, нравится оно мне или нет, похоже, действительно помогает придумывать оригинальные идеи. Возможно, с естественной для меня периодической неспособностью сосредоточиться не нужно бороться — нужно ее принять? Честно говоря, я начинала переживать, что придется выбирать одно из двух: не особенно творческое состояние полной сосредоточенности или креативность без возможности себя контролировать. Очень бы этого не хотелось.

Чуть позже Лила проанализировала содержание моих идей, чтобы оценить, стали ли они креативнее. Это измеряется с помощью скользящей шкалы: на одном ее конце способы использования, близкие к нормальным, на другом — такие, которые сработали бы, хотя и не имеют ничего общего с исходной функцией объекта. Например, если бы вы предложили использовать нож для масла для размазывания глазури, вы бы получили один балл. Если бы способ использования был связан скорее с характеристиками объекта, а не его функцией — например, если бы вы предложили использовать лезвие как отражатель света для растопки огня, — вы бы получили четыре балла. Я лишь однажды набрала столько, когда была под воздействием ТЭС и предложила использовать проволоку для создания украшений. Хотя в целом показатели моей креативности несколько выросли после электростимуляции: средний балл поднялся с 2,5 до почти 3. Так что я стала чуть креативней — и в целом мои результаты соответствовали выводам из предыдущего исследования Лилы.

А еще у меня наконец появился новый термин для ощущения «отключки». Мне всегда было сложно подобрать слова, чтобы описать его, — я не придумала ничего лучше, чем «умственный офлайн» или «чувство, что мои моторы работают, а я на нейтральной передаче». Лила же дала этому состоянию нормальное научное название: гипофронтальность, или низкая активность фронтальной коры. Так что теперь я знаю: когда возникает ощущение «легкой гипофронтальности», стоит заняться поиском новых идей, какими бы случайными они ни казались.

Учитывая, что в это состояние я легко вхожу естественным образом, теперь мне хотелось бы научиться находиться в зоне гипофронтальной креативности без побочных эффектов в виде блуждания ума, инерции, скуки и переживаний о том, что времени прошло много, а я не сделала ничего толкового.

Эту задачу я не могу решить уже пятнадцать лет, с тех пор как занялась научной журналистикой. Сначала я пыталась сделать один день в неделю «днем идей». Предполагалось, что я на целый день избавлю себя от написания статей, паники о сроках и надежд на оплату труда, а просто буду читать интересную информацию и искать оригинальные идеи для новых историй. Казалось бы, идеальный способ провести время: шататься по дому небрежно одетой, как «типичный писатель», и обдумывать вопросы мирового значения, полулежа на диване. На самом же деле это оказалось сложно осуществить. Перед фрилансером стоит нелегкая задача: найти идеи, которые не пришли бы в голову редакторам изданий. Для этого нужно игнорировать любые легкодоступные пресс-релизы и все, что попало в знаменитые толстые журналы типа Science или Nature. Вместо этого приходится ходить по всяким странным конференциям, вчитываться в спорные научные издания и исследовать случайные новости в интернете в надежде, что новый взгляд на проблему вдруг выскочит из-за угла.

Иногда такой подход окупался. Однажды я искала сайт группы морских биологов и наткнулась на область исследований, о существовании которой даже не догадывалась: ученые записывали похожие на отрыжку звуки, с помощью которых рыбы общались между собой. По небольшим различиям в этих «рыганиях», хрипах и свистах можно было отличить пикшу от сайды и треску от сельди, что очень полезно для измерения популяции каждого вида. Но, и это даже интереснее, кто вообще знал, что рыбы могут переговариваться? Я хорошенько поработала над материалом, и в итоге он лег в основу научной программы на радио ВВС. Для пущего комического эффекта исследователи даже разыграли диалог разных рыб по ролям.

Однако бóльшую часть времени бессистемный подход не приносил плодов. Бесцельное брожение по интернету в поисках новых идей быстро надоедало. А после просмотра бесчисленных стопок напыщенных научных докладов в надежде откопать никем не замеченную жемчужину мне и вовсе жить не хотелось. Я пришла к выводу, что с моим объемом внимания просто невозможно выдавать творческие идеи на заказ.

Может быть, теперь, когда я знаю, какие ощущения возникают при гипофронтальности и как это состояние влияет на творческое мышление, мне удастся обрести контроль над процессом производства новых идей. Просто решать, стоит ли заниматься поиском новых идей, и не зависеть от того, в каком состоянии проснулся с утра. Или, что было бы даже полезнее, входить в творческое состояние по собственной воле.

В книге «Фактор „Эврика!“» Куниос и Бинам дают различные советы, как ввести мозг в гипофронтальное состояние (хотя авторы говорят, что они помогают создавать подходящие условия для озарения). Собственно, моменты озарения случаются, только когда ПФК спит на посту. Так что, раз уж я не планирую самостоятельно собирать набор любителя электростимуляции мозга в домашних условиях, пришло время опробовать некоторые предложенные Куниосом и Биманом стратегии. Если они сработают, мне откроется намного более простой и безопасный способ самостимуляции мозга.

Первый способ, который они предлагают, довольно скучный — поработать. Хотя и кажется, что идеи и решения проблем возникают из ниоткуда, на самом деле они появляются в результате создания новых соединений между явлениями, связей между которыми мы раньше просто никогда не видели. То есть сработает это, только если дать подсознанию материал для работы. Куниос и Биман предлагают обдумывать проблему, используя все свои способности к анализу и разумному мышлению, до тех пор, пока не зайдете в тупик. И только тогда позволять себе прерваться. Во время этого перерыва, предполагают авторы, полезно побаловать себя некоторой сенсорной депривацией.

Куниос и Биман предлагают действовать именно так, потому что в экспериментах, в ходе которых велась запись электрической активности мозга людей, решавших головоломки, обнаружилось: за секунду до того, как в голове испытуемых возникало решение задачи, зрительная кора, ответственная за обработку визуальной информации, на короткое время отключалась. Это явление называется «мерцанием альфа-ритма» — визуальная кора отключает доступ поступающей информации на время, достаточное для того, чтобы в сознание пробилось решение проблемы. Примерно того же мы стараемся достичь, когда зажмуриваем глаза, чтобы что-то вспомнить, — только при отключении коры визуальная информация автоматически игнорируется на нейронном уровне, чтобы перераспределить доступные мыслительные мощности.

Биман и Куниос подчеркивают, что мерцание альфа-ритма мы уж точно не можем контролировать сознательно, — зато можем отключить визуальную кору, если закроем глаза и в ожидании прихода гениальных мыслей посидим в темноте. Куниос предполагает, что аналогичного эффекта поможет добиться любой другой вид сенсорной депривации: беруши, душ, внимательное рассматривание собственных ног во время прогулки — по сути, все, что позволяет перенести фокус внимания с окружающего мира на внутренние мыслительные процессы.

Звучит выполнимо, так что вот мой план: я примусь за разбор стопки заметок, рисунков и набросков — идей для детской книги, которые записывала и складировала на полках шкафа в последние несколько лет, и буду мыслить рационально и аналитически. Я решу, какую книгу хочу из них создать (иллюстрированное издание для малышей или историю для восьмилеток); подумаю, чем лучше всего заполнить зияющие дыры в плане и кого можно попросить оценить все это дело и честно сказать, есть ли у этой истории потенциал (или все это сплошная стыдоба, и мне лучше заниматься тем, чем умею). А когда я уже больше не смогу обо всем этом думать, я надену плащ с капюшоном и пойду на долгую прогулку с собакой. И буду надеяться, что истории напишут себя сами.

Выполняя рациональную часть задачи, я применила еще один совет Бимана и Куниоса: время от времени задумывалась о дальних краях. Эксперименты показали, что людей, которые по просьбе исследователей размышляли об отдаленных местах или далеком будущем, с большей вероятностью осеняли новые идеи. Возможно, все, что расширяет наш кругозор, заставляет нас в целом мыслить шире. Так что я собрала сувениры из разных стран и использовала их в качестве пресс-папье для кучи мятых бумажек с заметками. На столе оказались несколько деревянных кукол из Кореи и одна из Японии, китайская картина и пара японских почтовых штемпелей. Может быть (просто может быть), все эти восточные безделушки помогут герою одной из историй — Джико, шумному и неуклюжему ученику ниндзя, который все никак не научится прятаться, — ожить в моем воображении. Другая история — о собаке, так что я очень надеюсь вдохновиться предстоящей прогулкой.

И последний совет, как войти в состояние, подходящее для генерации новых идей, — поддерживать хорошее настроение. Сегодня у меня с этим нет проблем: я играю в автора детских книжек, как будто и не работаю. А это очень хорошо, потому что, когда у меня плохое настроение, я могу пересмотреть хоть все комедии мира — веселой я от этого не стану, разве только разозлюсь. Тем не менее еще в 1980-х проводились исследования, в которых настроением волонтеров управляли, предлагая им вспоминать что-то хорошее/плохое или смотреть страшные/смешные отрывки фильмов. Так вот, у испытуемых в хорошем настроении намного чаще случались озарения в следовавших за «настройкой» тестах.

Джон Куниос объяснил мне, что этот эффект связан с влиянием настроения на так называемую переднюю поясную кору (ППК). Эта область мозга намного активнее, когда у нас хорошее настроение; кроме того, наблюдаются всплески ее активности, когда люди находят интуитивное, а не логическое решение проблемы. Задача ППК — следить за тем, чтобы не возникало конфликтов в других отделах мозга. «Конфликт возникнет, например, если я предложу тебе решить задачу, которую можно решить тремя способами. Если передняя поясная кора будет очень активной, она выявит все возможные способы решения и переключится на один из них, даже если оно пряталось глубоко на подсознательном уровне. Это и будет интуитивное озарение». С другой стороны, «если передняя поясная кора не слишком активна, потому что ты о чем-то тревожишься, ты не сможешь увидеть все возможные пути решения и пойдешь по самому простому. Ты выберешь очевидное решение».

Звучит довольно просто: активизируй ППК радостными мыслями, и ей хватит энергии, чтобы выявить идеи даже в зачаточном состоянии — идеи, которые могут оказаться стóящими. В других исследованиях обнаружилось, что счастливые мысли деактивируют ПФК сильнее, чем грустные, — то есть в творческое состояние проще погрузиться, когда ты счастлив‹‹2››.

Хотя одного хорошего настроения может и не хватить. В других исследованиях обнаружилось, что позитивный настрой должен идти вместе с определенной силы мотивацией, установкой на успех. Расслабленное гипофронтальное состояние такого эффекта не даст, потому что оно не предполагает достаточного количества необходимой психической энергии‹‹3››.

Интересно, что в тех же самых исследованиях обнаружилось, что тревога — главный враг творческого состояния. Я уже убедилась в том, что в тревожном состоянии внимание либо рассредоточивается, либо фокусируется на неправильных объектах. Этим, видимо, и объясняется провал моей задумки с «днями идей». Чем больше времени я проводила, пытаясь сосредоточиться на научном журнале, сайте или статье, тем сильнее переживала, что я бездарный журналист, у меня нет идей, я впустую трачу очередной день — а ведь можно было за это время денег заработать.

Итак, давайте соберем всю эту информацию воедино. Чтобы получить хотя бы шанс открыть творческий поток, нужно быть в хорошем настроении, не слишком расслабленным и уж точно не слишком взволнованным (в частности, мыслями, способен ли ты сделать что-то достойное). Эти требования кажутся чрезмерными, особенно если учесть, что надо при всем этом умудряться зарабатывать себе на жизнь. И чем больше литературы, посвященной настроению и творческим способностям, я изучала, тем более запутанным казался этот вопрос. Например, в одном из недавних исследований выяснилось: на то, насколько наша креативность определяется хорошим настроением, влияет другой фактор — показатель содержания в крови дофамина. Этот нейромедиатор отвечает за все, начиная от внимания и заканчивая желанием переключиться с одной задачи на другую.

Согласно недавнему исследованию Бернхарда Хоммеля из Лейденского университета в Нидерландах, хорошее настроение вызывает всплеск креативности только при низком уровне дофамина. Люди, у которых уровень дофамина выше обычного, могут почувствовать обратный эффект: в их случае хорошее настроение может, наоборот, только понизить креативность‹‹4››.

В свою очередь, история с дофамином тоже значительно усложнилась в последние годы. Раньше его считали нейромедиатором «удовольствия», количество которого увеличивается в ответ на вознаграждение (похвалу, секс или кайф от наркотиков). Теперь же исследователи сходятся на том, что эти химические вещества управляют скорее ощущением «желания», а не удовольствием от «получения». Возможно, именно поэтому желание чего-то — пирожного, вина, чего угодно — обычно пробуждает более сильные чувства, чем наслаждение обладанием. Именно поэтому курильщики продолжают курить, даже когда сама привычка им опротивела и вкус не приносит никакого удовольствия. Возможно, если говорить о креативности, низкий уровень дофамина может как раз заставить нас жаждать и искать, то есть привести в состояние, которое стимулирует креативность.

Конечно, мне было бы интересно узнать, что там у меня с уровнем дофамина, но мой кошелек совсем похудел от недавних путешествий за тридевять земель, так что я просто не могу позволить себе еще одно дорогостоящее лабораторное исследование. Как ни странно, в скором времени я натыкаюсь на быстрый и очень простой способ измерить свой уровень дофамина — и для этого не требуется никаких научных заморочек, нужно просто записать свое лицо на видео. По какой-то причине темп моргания связан с содержанием в крови этого нейромедиатора: низкая скорость моргания говорит о низком уровне дофамина, а быстрое моргание, соответственно, о высоком. Для того чтобы определить скорость моргания, нужно записывать на камеру собственное лицо на протяжении, скажем, шести минут: просто сидите и смотрите на пустую стену в метре от вас (при этом нужно находиться в одиночестве, ни с кем не разговаривать и не читать, потому что все это влияет на темп моргания). После нужно просмотреть отснятое видео (если у вас хватит на это выдержки) и посчитать, сколько раз за это время вы моргнули. Разделите полученное количество на шесть — и получите скорость моргания в минуту. Не проводите это измерение вечером, потому что к концу дня все моргают чаще обычного.

Темп моргания у всех разный, но согласно нескольким исследованиям, проведенным на здоровых людях, можно примерно сказать, что среднее значение — 15 морганий в минуту‹‹5››. Скорость 20 морганий в минуту считается высокой, а меньше 10 — низкой‹‹6››. Я насчитала 11 — чуть ниже обычного, но не поразительно низко.

Узнав, что у меня довольно низкий уровень дофамина, я задумалась о том, какое значение это может иметь для моего мозга. Всего несколько кликов — и я читаю статью, в которой низкий уровень дофамина связывается с трудностями в поддержании внимания, тревожностью, импульсивностью и низким интересом к еде (что для меня тоже актуально; я обязательно закажу таблетку — заменитель еды, как только ее кто-нибудь изобретет). Так я и пришла к мысли, что, может быть, именно с уровнем дофамина связаны все проблемы с мозгом, которые так долго мне досаждали. Может быть, намного проще и эффективнее было бы работать над уровнем дофамина, а не возиться со всеми этими состояниями сознания?

К сожалению, попытки его изменить не дадут таких однозначных результатов, как хотелось бы, даже если рассматривать эти изменения исключительно в контексте креативности. В недавнем исследовании обнаружилось, что у людей, принимавших L-тирозин (аминокислоту, которую тело превращает в дофамин), действительно усилилась способность соединять ранее не связанные обрывки информации — так называемое конвергентное мышление. Однако это не помогло им генерировать новые идеи из ниоткуда, то есть никак не повлияло на дивергентное мышление. Получается, для креативности в чистом виде естественно низкий уровень дофамина как будто даже полезнее‹‹7››.

Так что не уверена, стоит ли заигрывать с искусственной регуляцией уровня дофамина. Думается мне, намного мудрее и естественней было бы научиться пользоваться моей природной гипофронтальностью без потери управления вниманием.

Еще один вариант практического применения советов Куниоса и Бимана: практиковать творческое мышление в то время суток, когда внимание снижено, «жаворонкам» — вечером, «совам» — утром. Если же это не сработает, всегда можно засесть в темный угол, закрыть глаза или надеть беруши — чтобы наверняка запустить блуждание ума. Уберите внешние стимулы, и неугомонный ум попросту ничего не сможет с собой поделать. Ваши коллеги по офису могут посчитать такое поведение странноватым, но вы позиционируйте его как часть образа творческого гения.

Так уж случилось, что мне не удалось дойти до посвященной блужданию ума прогулки с собакой. Стоило мне уделить утро разбору старых заметок и хорошенько задуматься над книгой, идеи стали появляться одна за другой, случилась даже парочка озарений: «У Джико СДВГ!» Эта мысль увлекла меня за собой: я стала представлять, что мальчик с СДВГ был бы, с одной стороны, ужасным ниндзя, потому что не умеет сидеть спокойно; но, с другой стороны, он бы отлично показывал себя в любых ситуациях, где нужно прыгать или бежать во всю прыть. Эврика! Мораль истории: используй свои сильные стороны!

На-гора я выдала историю из 500 слов, тут же отправила ее своему агенту и стала ждать его ответа (этот рассказ и еще один из той же серии вы найдете в конце главы). И… восторженных отзывов пока не получила — но то ли еще будет. Правда, как проницательно отметила Лила, когда мы с ней впервые встретились и я рассказала ей о своих планах на детскую книгу: «Вы, конечно, можете стать креативней, но в первую очередь важно, насколько хорош рассказ, так ведь?»

Здесь моя история немного уходит в сторону, потому что в одном из недавних исследований выяснилось, что, хотя гипофронтальность и является идеальным состоянием для выдумывания новых идей, префронтальная кора определенно потребуется, чтобы отделить зерна от плевел. Мой сын прекрасно это продемонстрировал в своих грезах о ледяных людях — можно быть очень креативным, но для окружающих твое творчество не будет иметь особого смысла. Что вполне нормально для шестилетнего фантазера. Но если ты взрослый и хочешь направить свои новообретенные творческие способности на что-то полезное, одной только гипофронтальностью не обойтись.

А теперь давайте вернемся в штат Канзас, где мы с Лилой направляемся в Канзас-Сити, примерно в часе езды от Лоренса — там находился медицинский центр университета. Меня ждала МРТ и первая в жизни возможность увидеть снимок своего мозга в действии. Мне предстояло творчески решить задачу, и на снимке (я очень надеялась) должны были зафиксироваться колебания активности ПФК, которые бы позволили мне выйти на нужный уровень креативности. Такие вот чудеса творит функциональная магнитно-резонансная томография — оценивает активность мозга через измерение притока крови к его активно работающим областям. Я выполню задания из последнего эксперимента Лилы — они больше приближены к реальной жизни, чем тест на необычные способы использования объектов. «Когда нам нужно решать проблемы из реального мира, перед нами редко встают задачи „найти, что еще необычного можно с этим сделать“. Обычно возникает определенная проблема или появляется цель. Например, ты вывела собаку на прогулку, а поводок порвался. Ты, возможно, подумаешь: „Так, я могу использовать свой ремень“, но уж точно не будешь целый день сидеть и думать, что бы такого необычного сделать со своим ремнем. Получается, в жизни вопросы перед нами ставятся ровно наоборот», — пояснила Лила.

В мире исследований креативности зарождается идея, что основные трудности связаны с двойственной ролью ПФК, а гипофронтальность — это еще далеко не все.

До недавних пор принято было считать, что сеть исполнительного контроля и сеть пассивного режима работы мозга выполняют как бы противоположные функции: первая направляет внимание в окружающий мир, а вторая — внутрь себя. Безусловно, нельзя одновременно сфокусироваться внутрь и вовне, по крайней мере, таких примеров пока не наблюдалось. Однако мозг может переключаться с одного состояния на другое, причем иногда делает он это очень быстро. Цель эксперимента, в котором я собираюсь участвовать, — наблюдать, как это происходит в реальном времени.

Пока я находилась в сканере, мне нужно было сфокусироваться на решении определенной задачи: например, как развести костер. Сначала на экране появилось одно слово-решение (газета), потом другие два (ручка и карандаш). Мне нужно, используя креативность, выбрать тот объект, который можно наиболее эффективно использовать для достижения поставленной цели по аналогии с первым. В данном случае мне нужно было выбрать карандаш, потому что он горит лучше, чем ручка.

Выполнение этого упражнения прямо в томографе должно было показать нам, какие части мозга участвуют в размышлении о необычных способах исследования повседневных объектов, в зависимости от того, что вы пытаетесь сделать. Получается такая упрощенная версия творческого мышления, которая позволяет определить, как именно мозг справляется с поставленной задачей.

Хорошая новость в том, что моя фронтальная кора работает как надо, активируется в нужное время и в нужных местах. Плохая новость — новое понимание того, какую роль она играет для творческого мышления, лишь усложнит задачу получения идей на заказ. Лила считает, что творческие люди, скорее всего, умеют очень эффективно регулировать префронтальную активность — иногда усиливать, иногда гасить. И никто не знает, как это у них получается.

«Люди, которые умеют переключаться между этими состояниями и контролировать скорость их появления — возможно, не намеренно, не по собственной воле, но это вполне может происходить и естественным образом, — именно они могут достигать больших успехов».

Эта идея еще совсем молода, и никто не знает, как развивать навыки такого контроля. Лучшее, что могут предложить ученые на сегодняшний день, — это исследования мозга людей, длительное время практиковавших медитацию (у них обычно нечеловечески развиты навыки фронтального контроля). Но насколько эти исследования могут помочь с изучением креативности, пока не ясно. Я в последнее время подзабросила медитацию, но теперь снова думаю, что стоило бы включить ее в свой ежедневный график.

Достичь гипофронтальной креативности, пожалуй, легче, чем научиться быстро менять уровень сознательного контроля. Всем знакомо это ощущение «отключки» — и все знают, как непросто из него выбраться. Научиться узнавать его и позволять разуму улетать, куда ему вздумается, — возможно, и есть лучший способ найти новые решения проблем или идеи, о нужности которых мир даже не догадывался. И если вам повезет, то, когда вы вернетесь в более приземленное состояние, ПФК поможет адекватно оценить новые идеи и отделить толковые от бестолковых.

Не такой ответ я надеялась получить. Но, похоже, пока науке еще мало известно о том, как происходит это переключение, — куда уж там пытаться его контролировать. Я спросила у Лилы, считает ли она, что это станет возможным в ближайшее время. «Мозаика прямо перед нами, но мы пока ее не сложили. Не изучили, что происходит при увеличении и снижении контроля, не знаем, одинаково ли эти механизмы действуют у разных людей и при решении разных задач. Так что работы еще очень много», — ответила она.

Но что же насчет стимуляции мозга и введения его в гипофронтальное состояние? Лила огорченно цитирует кричащий заголовок одной статьи, посвященной ее исследованию: «Ученые разработали прототип повязки, которая сделает вас креативнее!!!» Мы посмеялись над тем, как нелепо это звучит… а потом я на всякий случай уточнила: может, журналист не так уж преувеличил? «Дело не в том, что нам не хочется применять нашу разработку. Мы просто не считаем, что она готова выйти в массы, — ответила Лила. — И тем более я не могу сказать: „Да, все, кто воспользуется этим аппаратом, станут более творческими“. Это не так».

Итак, что нам известно на сегодняшний день? Электростимуляция мозга, которая вводит его в гипофронтальный режим, действительно помогает с генерацией новых идей. А исследования медитации и когнитивных тренингов наподобие того, который я прошла в Бостоне, позволяют утверждать, что развить способность управлять собственным вниманием действительно можно. Но пока не известно, удастся ли научиться переключаться между состояниями высокого самоконтроля и свободного творчества, если тренировать их по отдельности.

«Не существует единого ответа на все вопросы. — Лила пожимает плечами. — Не знаю, хорошо это или плохо, но человек — сложное существо».

А я подумала вот о чем. Все мы, счастливчики, которым доступны разнообразные нейробиологические исследования, совершенно напрасно сразу выбрасываем из головы выводы, которые нельзя тут же применить на практике. Вполне возможно, что тренировка элементов нервных сетей (если вообще можно изолированно развивать отдельные участки мозга) — это вовсе не то, что мы все это время искали. Ведь в последнее время все больше подтверждений находит мысль, что для развития ума нужно тренировать не «мускулы», а гибкость.

Мои идеи для детских книг

Собачье детективное агентство Дейва, или Тайна пропавших щенков

Молли — собака шести лет от роду. Она научилась говорить по-человечьи, слушая передачи по радио, когда хозяева уходили из дома. Она никогда не применяла этот навык со своими домашними, потому что людям нравится, когда собаки слушают и лижут руки, а не отвечают.

Главный человек нашел работу, а для Молли — специалиста по выгулу собак. Сами того не подозревая, хозяева наняли Дейва, владельца секретного детективного агентства. Служба по выгулу собак — это только его прикрытие.

Тайна: из городского парка и от близлежащих магазинов стали пропадать собаки. Люди в смятении: взрослые шепотом обсуждают подпольные собачьи бои, а дети боятся, что их любимых собачек пустят на шубы в духе 101 далматинца.

Дейв поручает это дело Молли — своему лучшему детективу.

Собак крадет очень ленивая женщина: ее врачу пришлось сделать так, чтобы телевизор работал только от беговой дорожки, иначе ее невозможно было заставить заниматься: она смотрела телевизор днями напролет. Но вместо того, чтобы заниматься самой, женщина отправила своего сына воровать собак. Она держит их в клетках в подвале и выносит наверх, только когда наступает их очередь трудиться на беговой дорожке. Ей нужно много собак, потому что иначе «это было бы жестоко». Ее сын — добрый малый, кормит собак и следит за ними. Но он слишком боится матери и всегда делает, что она говорит. Если бы он ее ослушался, она заставила бы его все время бегать.

Молли и Дейв выслеживают похитителей собак и спасают мальчика… а помогают им в этом Билли, младший человек Молли; команда собачьих детективов; и Губернатор — черный кот, который следит за происходящим в городе по ночам.

Шумный ниндзя по имени Джико

В доме с грязными окнами все спали.

Как вдруг…

Бам!!!

Бдыщ!!!

«О-оу», — сказал Джико и спрятался в тень…

Джико (что по-японски значит «неприятности») — мальчик, только что окончивший школу ниндзя. Теперь он тренируется быть домашним ниндзя для семьи Сэма. Об этом мало кто знает, но к каждому дому, в котором живут дети, приставлен ниндзя, который должен во всем помогать его обитателям. Бабушки нанимают их, потому что знают, как много от детей бывает беспорядка. А вот мамы о них не знают. Им бы не понравилась такая идея, ведь Мамы Могут Все.

У Джико СДВГ, и, хотя он энергичен и всегда берется за все с энтузиазмом, он неуклюж, легко отвлекается и плохо умеет прятаться — видите ли, ему все время не сидится на месте. Учитель Джико, мистер Сосо (что по-японски значит «аккуратный») часто приходит от него в отчаяние и задается вопросом, утихомирится ли тот когда-нибудь и станет ли великим ниндзя, которым, уверен учитель, Джико вполне мог бы быть.

В этой истории Джико случайно поднимает шум ночью и будит Сэма — живущего в доме мальчика. Они становятся лучшими друзьям и вместе бедокурят. Но удастся ли им утаить свои приключения от Мамы, мистера Сосо и самой наблюдательной в мире Бабушки?

Часть вторая ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ

Глава 4 Потерянная в пространстве

Не всякий скиталец потерян.

Дж. Р. Р. Толкин

Я бродила по дождливому Берлину, и вела меня в моих скитаниях одна лишь промокшая карта. Сомнений не оставалось — я заблудилась. И сколько бы я ни пыталась восстановить пройденный путь, сколько бы ни вращала карту, я все равно понятия не имела, куда свернуть на следующем перекрестке. Вскоре мне попался дорожный знак, и он указывал в сторону, противоположную той, куда я собиралась идти, чем окончательно вывел из строя мою способность ориентироваться. Так я пыталась попасть на встречу с исследователем, которая изучает навыки ориентации в пространстве. Она приготовила для меня специальное устройство, которое, по ее словам, может существенно развить мое чувство направления всего за шесть недель. Чтобы встретиться с ней, мне нужно только понять, в какую сторону свернуть…

На решение этой задачи я возлагаю большие надежды. Каждый раз, приступая к развитию нового навыка для этой книги, я задавала себе вопрос: действительно ли возможно что-то изменить через развитие определенных нейронных цепей? Благодаря работе Элеанор Магуайер и ее исследовательской команды, посвятивших больше десяти лет изучению лондонских таксистов, в отношении навигационных навыков этот вопрос считается решенным. Способность ориентироваться в пространстве, без сомнений, можно развить с помощью тренировки, что гарантированно увеличит размер соответствующего участка мозга. За последние четырнадцать лет Магуайер доказала: если провести два года за изучением схемы лондонских улиц, увеличится гипоталамус — ключевая для ориентации в пространстве область мозга. Правда, позже я узнаю, что этот набивший оскомину пример нейропластичности вовсе не так однозначен, как кажется на первый взгляд. Но пока я об этом не подозревала и, блуждая по Берлину, очень надеялась, что вскоре мой мозг станет больше похож на мозг таксиста, чем на мозг вечного потеряшки.

Тогда меня интересовало одно: как добиться этих изменений в собственном мозге. Конечно, я могла бы подать заявление на получение лицензии таксиста в Лондоне и провести следующие три года, пытаясь выучить наизусть расположение всех улиц, но давайте честно: у меня нет на это времени. В любом случае, я решила написать Элеанор Магуайер — вдруг она захочет проверить мои способности и поможет догнать лондонских таксистов по уровню развития пространственных навыков. В ответ я получила очень вежливый отказ: извините, профессор Магуайер слишком занята и не может в ближайшее время пригласить вас к себе в лабораторию. «А может быть, я могу ей позвонить? Наш разговор займет меньше часа», — спросила я. Простите, ответили мне, ее график расписан на ближайший год. Так я получила очень вежливое, но однозначное: нет. Не интересно.

Пришлось бросить все силы на поиск других исследователей, занятых темой ориентации в пространстве. И, честно говоря, я рада, что все сложилось так, как сложилось, ведь в итоге мне удалось найти кое-что неожиданное и даже более интригующее. Группа немецких ученых подошла к вопросу навигации с другой стороны. Они не стали фокусироваться на данных нам от природы возможностях. Вместо этого исследователи попытались дать человеку дополнительное чувство, чтобы понять, сможет ли наш мозг принять его как собственное. Они попытались научить мозг ориентироваться по магнитному полю Земли. Это умеют, например, голуби и мигрирующие черепахи. А если немецкие ученые добьются успеха, воспользоваться этой дополнительной опцией смогут все, кто, как я, хочет улучшить свои пространственные навыки.

Звучит невероятно круто — к тому же мне такое подключенное к голове чувство направления принесло бы огромную практическую пользу. Я много времени провожу, пытаясь утомить свою молодую овчарку, чтобы пес пришел домой и спал без задних лап, пока я буду работать, — но ориентируюсь я так плохо, что мне просто страшно самой вести его в новые неизвестные места. Так что куда глаза глядят мы ходим только по выходным. Мой муж Джон ориентируется до неприличия хорошо: как бы далеко мы ни ушли, он всегда помнит, где оставил машину; а еще у него есть сверхъестественная способность, срезая дорогу, всегда выходить к нужному месту. Мне же достаточно всего на пару поворотов отойти от автостоянки, и ориентироваться я буду не лучше, чем если бы мне завязали глаза и хорошенько покружили на месте. Просить меня показать, где осталась машина, почти так же эффективно, как просить меня взлететь. А ведь работа на дому дает огромные преимущества: можно хоть каждый день исследовать английскую сельскую местность. Кроме того, теперь у меня появилась потребность перегружать фокус внимания и/или думать творчески — идеальное оправдание, чтобы лишний раз побродить на свежем воздухе. Но я не делаю этого — слишком боюсь потеряться среди холмов, где нет мобильной связи. Не дай бог, оголодаю, и придется думать, не съесть ли свою собаку.

Вот почему в этот дождливый сентябрьский день я встретилась со Сьюзан Вахе, членом команды, ответственной за создание пояса feelSpace — прототипа системы навигационного помощника, который постоянно отслеживает, с какой стороны от пользователя находится север, и вибрирует в нужной точке. Обычно, потерявшись, я пользуюсь простой стратегией: выбираю направление и просто иду, надеясь на лучшее, — и в этот раз мне повезло. Когда я наконец добралась до нужного перекрестка, я почувствовала такое облегчение, что обняла Сьюзан, как старую подругу. Наверное, она очень удивилась.

Этот feelSpace — дорогая игрушка. Мне пришлось несколько месяцев изводить электронными письмами босса Вахе, профессора Питера Кёнига из Университета Оснабрюка, чтобы уговорить его разрешить мне на шесть недель увезти этот аппарат домой. Их предыдущие исследования показали, что шести недель должно быть достаточно, чтобы мой мозг адаптировался — если он вообще способен это сделать. И именно Сьюзан мне надо благодарить за то, что Кёниг в итоге согласился мне помочь. Вскоре я узнала, что Сьюзан — заядлый оптимист, вообще не склонный к волнениям. Мы впервые встретились как раз после того, как я закончила с оксфордским исследованием, так что у нас тут же завязался разговор о моих попытках изменить свой негативный взгляд на мир. Сьюзан призналась, что никогда не ожидает худшего и никогда не волнуется. «С чего бы мне думать, что я ужасный человек? Я не ужасный человек!» — говорит она так, будто никогда в жизни не слышала ничего более странного. Благодаря ее очарованию, энтузиазму и готовности доверить абсолютно незнакомому человеку разработку ценой в 2000 евро, Кёниг в конце концов и согласился на эту авантюру — и вот я приехала в Германию, чтобы пройти инструктаж по использованию feelSpace.

Сьюзан рассказывает мне о функциях этого ремня за парой огромных порций пломбира в одном из берлинских торговых центров. Здесь, судя по всему, принято есть мороженое по вечерам — то есть я вроде как погрузилась в местную культуру. Хотя этот вечер я представляла себе по-другому. Утро я провела, пытаясь найти достопримечательности с помощью собственного мозга и дешевой карты из киоска туристической информации, так что вечером надеялась продолжить скитания с абсолютно новым чувством — способностью ощущать магнитное притяжение севера. Но такие пристегнутые к поясу и работающие от батарейки чувства, к сожалению, нельзя использовать под проливным дождем.

Так что нам пришлось заказать наименее угрожающего вида пломбир и просто обсуждать этот уникальный ремень. Сьюзан говорит, что волонтерам из предыдущих экспериментов, носившим его в течение шести недель, удавалось значительно развить свое ощущение направления. В итоге они просто переписывали свои внутренние карты, ориентируя их на север. Во время проведения исследования Сьюзан еще была студенткой и вошла в число волонтеров. К моменту нашей встречи она время от времени носила этот ремень уже на протяжении полугода. Сьюзан говорит, что эффект от его использования превысил все ее ожидания, так что даже теперь она надевает его, когда это возможно. «Я думала, что карта у меня в голове станет лучше, как будто я буду смотреть сверху на более детализированную ее версию. Но все произошло иначе. Я действительно стала лучше представлять пространство — но как будто я сама нахожусь прямо в карте. Как на Google Street View, только все прозрачное», — поделилась Сьюзан. Просто научная фантастика какая-то.

Так мы ели и разговаривали, разговаривали и ели — а пломбира не становилось меньше. Наконец, когда мы обе уже объелись до легкой тошноты, Сьюзан достала ремень из рюкзака и бросила его на стол. Она сказала, что сейчас в разработке находится его более изящная коммерческая версия, которая скоро поступит в продажу. Мне же достался тот самый прототип, который они использовали в предыдущих исследованиях. Увидев ремень, я перестала удивляться, что у одного из волонтеров возникли проблемы с его провозом через таможню США. Передо мной лежал настоящий пояс террориста-смертника: толстая, шириной чуть меньше десяти сантиметров черная тесьма, на которой закреплены несколько коробочек размером с упаковку сигарет, по сторонам свисают провода, а довершает картину зловещего вида разъем. Чтобы включить ремень, нужно обернуть его вокруг талии, затянуть и соединить концы провода. Желательно делать это с максимально невинным выражением лица.

Сьюзан объясняет: некоторые коробочки — это тактильные моторы, которые вибрируют примерно как мобильный телефон. Одна из коробочек побольше — это приемник GPS, подключенный к тактильным звоночкам. GPS постоянно отслеживает, в каком направлении находится север, и пересылает эту информацию к тактильным элементам, так что вибрирует тот из них, который смотрит на север. К ремню прикреплены еще две большие коробочки — это батарейки. Ознакомив меня с комплектацией ремня, Сьюзан протянула мне промышленного вида зарядное устройство.

Может, я слишком много времени провела в параноидальной атмосфере лондонских улиц, но, когда Сьюзан встала, надела ремень и без задней мысли соединила провода, мне оставалось только радоваться, что обитатели Берлина такие расслабленные и равнодушные. Я нервно озиралась по сторонам: ремень оживленно жужжал — но никто и бровью не повел. Ладно, Сьюзан — рыжеволосая девушка двадцати с небольшим лет с невинным выражением лица, одетая как типичный горожанин, ей простительно. Но если бы я увидела незнакомого человека, застегивающего такой ремень в людном месте, я бы бросилась наутек.

Но пришел мой черед. Я поддерживала кофту, чтобы не мешала, пока Сьюзан застегивала на мне ремень и соединяла провода. Я так и не смогла расслабиться и сказала, что не стала бы проделывать такое в Нью-Йорке или Лондоне. Сьюзан только рассмеялась: «Это Берлин, никому дела нет». Серьезно? А мне ведь сегодня встречался вооруженный полицейский… Когда я вернулась к друзьям, которые приютили меня в Берлине, Нил (он роддом из Америки) подтвердил, что я не зря сомневаюсь: «За такое в Нью-Йорке можно получить в бок электрошокером», — сказал он. «В лучшем случае», — мрачно добавила я. Так или иначе, я уже решила не брать пояс с собой на конференцию по нейробиологии в Чикаго в следующем месяце. Хотя мне очень хотелось бы опробовать его в незнакомом городе, ради этого вряд ли стоит рисковать получить пулю.

Так как исследовать исторические достопримечательности Берлина в тот вечер из-за дождя не получилось, мы со Сьюзан направились в центр Sony — огромную крытую площадь, с одного края которой расположен кинотеатр. По ее словам, здесь проходят все главные кинопремьеры. Этот комплекс зданий достаточно велик, чтобы попробовать выполнить на его территории задания на ориентировку, которые обычно проводят в лаборатории — с ремнем и без него. Это чем-то напоминает упражнения на доверие, которые предлагают делать на тренингах по сплочению рабочего коллектива. Сначала мы отключили ремень, я закрыла глаза, и Сьюзан за руку водила меня по округе, постоянно поворачивая то в одну, то в другую сторону. Примерно раз в минуту она останавливалась и просила меня показать, с какой стороны кинотеатр. С этим заданием я справилась неплохо, более-менее угадывала направление. В центре площади есть большой фонтан, шум которого помогал мне примерно ориентироваться — то есть, наверное, я немного мухлевала.

Потом я включила ремень, отметила про себя, в каком направлении по отношению к кинотеатру он вибрирует, и закрыла глаза. Сьюзан снова водила меня кругами, постоянно сворачивала и путала следы, а потом останавливалась и просила указать на кинотеатр. С поясом отвечать намного легче — если раньше я просто гадала, то теперь не сомневаюсь, что отвечаю правильно. «Он вон там», — уверенно показала я и не ошиблась. Даже как-то слишком просто.

На этом мы попрощались, и я увезла свое новое ощущение направления в квартиру Нила и Джесс — которая, как оказалось, находится на северо-западе от Sony-центра.

Ремень большой и тяжелый, из-за него я постоянно осознаю, куда двигаюсь, — но мне нравится, что у меня одной в распоряжении есть это секретное чувство. Однако тем же вечером, когда Нил и Джесс показывали мне окрестности, я обнаружила, что компас есть не у меня одной. В какой-то момент Нил показал на идущую по низу улицу и сказал:

— Нам туда.

— Ага! — гордо воскликнула я. — То есть нам на север?

— Ну да, — ответил он, подняв бровь, будто я сказала что-то совсем очевидное.

Никогда бы не подумала, что люди могут определять север и ориентироваться по нему в знакомом окружении! Но чем больше я узнаю´ о том, как привыкли ориентироваться другие люди, тем яснее понимаю, что столь необычное для меня чувство севера некоторые мои друзья используют для ориентации в пространстве, даже не задумываясь. Хотя в отличие от черепах и голубей (а согласно некоторым исследованиям, даже коров и собак) в голове человека, насколько нам известно, нет встроенного компаса — то есть этот навык всегда приобретенный.

Мой муж Джон показал, как пользуется этим методом, когда во время совместной прогулки с собакой мы останавливались и играли в игру «угадай, где север»: «Я знаю, что главная дорога вон там и идет в ту сторону; и что наш дом южнее этой дороги, а пришли мы вон оттуда — значит, север… вон там». Тогда я никак не могла его понять, но надеялась, что с помощью ремня научусь рассуждать подобным образом. Как только я запомню общее расположение земель относительно сторон света, мне должна открыться возможность составить в уме карту всего своего окружения относительно этих ориентиров.

Мне хотелось больше узнать о возможностях пространственного мышления человека, поэтому я углубилась в дебри научной литературы — и обнаружила кое-что неожиданное. На самом деле нельзя сказать, что мои навыки ориентации развиты плохо, — просто я использую одну из двух возможных навигационных стратегий. Некоторые люди, например Джон и Нил, ориентируются в пространстве так: составляют топологические планы территорий и мысленно связывают их в единую карту. Согласно исследованию, которое я обнаружила, эту стратегию чаще используют мужчины, и она особенно хороша для того, чтобы сформировать общее представление о ландшафте. Если у вас есть такая карта, намного проще догадаться, в какую сторону можно срезать и куда нужно идти, чтобы попасть домой. И, конечно же, вы можете узнать, с какой стороны находится север, — и занести это в свою внутреннюю карту.

Другие люди — например я, а если верить тому исследованию, то и большинство женщин в мире, — обычно запоминают определенные маршруты и ориентиры: нужно идти по этой дороге до церкви, перейти на другую сторону, повернуть направо на следующем светофоре и т. п. Естественно, срезать в таком случае намного сложнее, потому что стоит вам сойти со знакомого маршрута — и вы потерялись. Этим можно объяснить, почему среди домочадцев я прослыла человеком, который восклицает «А, так вот мы где!», оказываясь у знакомого поворота улицы. Обычно в таких случаях Джон отвечает мне: «Ну да. А ты как думала, где мы?»

Правда, в некоторых обстоятельствах стратегия ориентирования по запомнившимся объектам может оказаться даже более эффективной. В серии экспериментов обнаружилось, что женщины превосходят мужчин в своей способности прокладывать курс по ориентирам, да и в целом лучше запоминают, как эти ориентиры выглядят‹‹1››. Да и если у вас в памяти хранится много маршрутов с ориентирами, никто не помешает вам срезать между ними. И все же заблудиться в новом месте намного проще, если у вас в голове нет общей карты местности и ориентируетесь вы по запомнившимся объектам.

Кстати говоря, теорию половых различий в подходе к ориентации в пространстве можно объяснить тем, как ведут себя гормоны в мозге. Разница в восприятии пространства не проявляется до наступления половой зрелости. После нее женщины лучше ориентируются на протяжении первой части менструального цикла, когда низок уровень эстрогена. Существует теория, согласно которой женский мозг в своем развитии специализировался на навыках, связанных с собирательством, — к ним можно, например, отнести подробное запоминание особенно плодородных мест и их взаиморасположения. А мужской мозг адаптировался к охоте. Мужчинам нужно было преодолевать большие расстояния, сохраняя представление о своем местоположении в широких и открытых пространствах, и помнить, каким образом можно быстро вернуться домой, если вдруг покажется хищник или придется тащить с собой тяжелую тушу волосатого мамонта.

Проверить эту теорию невозможно, но для современного человека это не так уж и важно. Навыки ориентации в пространстве, которые нужны мне сегодня, не имеют ничего общего с поиском орехов и ягод и даже со способностью не теряться в сельской местности.

Мне так хочется развить свои пространственные навыки еще и потому, что, согласно результатам одного исследования, лучше всего ориентируются люди, способные переключаться с одной стратегии на другую в зависимости от того, какая из них эффективнее в конкретных обстоятельствах. Уже который раз оказывается, что все дело в психической гибкости. Теоретически, если я смогу составить в уме карту своего окружения, получится просто убойная комбинация: способность отлично запоминать ориентиры — плюс подробная когнитивная карта, сориентированная по северу. Специалист по ориентирам с хорошо развитым ощущением расстояния может оказаться поистине грозным штурманом.

Однако все это — лишь догадки. И хотя исследования показывают, что обычно люди правильно оценивают свои пространственные способности (кстати, вы можете проверить их с помощью Санта-Барбарского опросника ощущения направления‹‹2››), мне хочется получить точную оценку. Да и вообще я уже давно интересуюсь работой навигационной системы мозга. А это значит лишь одно — нужно увидеть снимки.

К сожалению, коллеги Элеанор Магуайер из знаменитой группы исследователей пространственных навыков Университетского колледжа Лондона, как и она сама, не слишком заинтересовались моим гипоталамусом. Я не могла поучаствовать в их текущем исследовании, потому что мне слишком много лет, а на то, чтобы включить меня в него вне программы, у них не было ни времени, ни средств. И хотя ответ на все манящие вопросы можно было найти всего в сорока пяти минутах езды на поезде от моего дома, мне снова пришлось лететь через Атлантику — на этот раз в Филадельфию, в лабораторию Рассела Эпштейна, довольно известного исследователя из Университета Пенсильвании. Когда я поймала его на конференции в Чикаго, он согласился не только просканировать мой мозг, но даже посвятить два дня изучению пространственных стратегий, которыми я пользуюсь. Как только я узнáю, как работает мой мозг и какие его отделы доминируют, я смогу соответствующим образом их развивать. По крайней мере, таков мой план.

Я проведу в филадельфийской лаборатории всего два дня, так что Рассел и его команда составили плотное расписание экспериментов. Некоторые из них предполагают и сканирование мозга. К счастью, на этот раз смена часовых поясов работает на меня, и уже на рассвете я с легкостью встаю в предвкушении встречи со Стивом Марчете — молодым исследователем, который недавно защитил свою ученую степень и теперь присоединился к команде Эпштейна. Он и проведет несколько первых тестов, направленных на исследование моих способностей.

Стив объяснил, что есть всего два способа ориентироваться. Во-первых, можно обращать внимание на то, где по отношению к тебе находятся объекты в пространстве: например, стул находится впереди меня и справа. Эту стратегию можно назвать «эгоцентрической». Во-вторых, можно замечать, как вещи расположены по отношению друг к другу и к пространству в целом: стол где-то в тридцати сантиметрах от окна, стул стоит у стола со стороны двери. Это так называемая аллоцентрическая стратегия.

Первым делом Стив собрался узнать, какую из этих стратегий обычно применяю я. Он попросил меня встать у стола, разделенного на 16 квадратов со стороной примерно по 20 сантиметров с помощью желтой клейкой ленты, и закрыть глаза. В некоторые квадраты он поместил изображения различных предметов (корзины, игрушечного автомобиля, яблока, печатной машинки и т. п.). После этого у меня было десять секунд, чтобы внимательно рассмотреть картинки, а потом снова зажмуриться, пока Стив убирал их со стола. Далее мне предлагались задания трех видов: а) вернуть изображения предметов на прежние места; б) встать с другой стороны стола и воспроизвести то, что я видела, и в) встать с другой стороны стола и вернуть картинки на их прежние места. Последнее оказалось самым сложным, потому что мне нужно было поворачивать стол в уме и пытаться вспомнить, где лежала какая картинка.

Когда мне уже казалось, что мы разобрались с этим заданием, Стив отодвинул стол, и на ковре под ним оказалась сетка еще бóльшего размера. На этот раз мне предстояло выполнить то же задание, стоя в центре размеченного поля, а не с краю. Иногда Стив просил меня восстановить расположение объектов, иногда — сначала развернуться в другую сторону, а потом расположить их аналогичным образом, но в другом направлении. Странно, но делать это из центра поля оказалось еще сложнее, так что я пыталась представлять себе расположение объектов с другой, более выгодной позиции. В итоге я почувствовала себя как в Берлине, когда от мыслительного напряжения у меня почти кружилась голова. Кажется, уже тогда я догадалась, какими будут результаты.

Наконец мы закончили с этим упражнением и перешли в соседний кабинет, где меня ждали упражнения на ориентацию в виртуальном пространстве. Многие исследования пространственных навыков используют адаптированные видеоигры. Невольно я начинаю думать, что именно из-за этого меня не приняли в лондонское исследование: оказалось, учить сорокалетнего человека двигаться в компьютерной игре — настоящая пытка. Бедный Стив. В конце концов я все-таки поняла, как двигаться в виртуальном мире. Стив объяснил, что мне нужно будет делать: несколько раз исследовать окружение (довольно скучный лабиринт) и запомнить, где находятся разные объекты (мусорное ведро на колесиках, стол, холодильник и др.). Как только я их запомню, мне нужно будет постараться как можно быстрее добраться от одного объекта в лабиринте до другого. Позже я узнала, что на самом деле это исследование позволяет понять, составляю ли я карту лабиринта у себя в голове и могу ли с ее помощью срезать путь между объектами — или же буду придерживаться маршрутов, которые запомнила изначально. Но, боюсь, результат был понятен уже с самого начала упражнения. Я знала, как добраться от ведра с колесиками к стулу, потому что уже однажды прошла таким путем, — но сымпровизировать и дойти от ведра до холодильника? Ни за что.

Дальше мне предстояло пройти еще одну игру в виртуальной реальности, а помогал мне в этом другой Стив — исследователь Стив Вайсберг, который изучает различия уровня развития пространственных навыков у разных людей. Теперь виртуальное пространство выглядело намного более реальным — похоже, за его основу был взят реальный американский университетский городок. На этот раз мне нужно было изучить два маршрута по территории и запомнить по четыре здания на каждом. Потом я узнала о еще двух маршрутах, соединяющих первые. После этого мне нужно было встать у одного из зданий и показать, где, как мне кажется, находятся другие. Когда искомое здание находится на одном маршруте с тем местом, где меня попросили встать, я с легкостью определяю его местоположение. Но когда меня спрашивают, где расположено здание с другого маршрута, — чтобы ответить на этот вопрос, нужно в уме правильно их соединить, — я способна отвечать только наугад.

Результат оценки моих пространственных навыков можно узнать только следующим вечером, но почему-то мне начинает казаться, что мои дела плохи. Эти тесты только утвердили меня в мысли, что специалистом по созданию ментальных карт местности мне не стать. Остается только ждать момента, когда можно будет взглянуть на снимки моего мозга и понять, есть ли этому физиологическое объяснение.

GPS головного мозга

Еще в Берлине Клаус Грамман из Берлинского технического университета изложил мне основную информацию о гиппокампе и других важных отделах мозга. Я встретилась с ним на следующий день после того, как забрала у Сьюзан ремень (который, кстати, очень помог мне найти дорогу в университет). Офис Граммана расположился на окраине города, и добраться туда от квартиры Нила и Джесс оказалось нелегко — на поездах и автобусах, с несколькими пересадками. Вечером перед поездкой я тщательно изучила карту и записала для себя инструкции, предполагавшие использование пояса: «От железнодорожной станции иди на восток до остановки автобуса М45. Выйди на одиннадцатой остановке и иди на север по Марчштрассе». Вообще-то я бы никогда не стала составлять себе руководство с учетом сторон света. Но сейчас я обязательно должна была проверить, сработает ли это.

Я шла от железнодорожной станции, когда прямо рядом со мной остановился автобус с номером М45. Обычно, если бы до назначенной встречи оставалось десять минут и я уже была на взводе, я бы обязательно запрыгнула в него, надеясь, что он идет в нужную мне сторону. Но на этот раз у меня на спине завибрировал ремень, и я тут же смогла сказать, что автобус идет на запад — а мне нужно ровно в другую сторону. Я так обрадовалась, что хотела даже рассказать об этом достижении своему соседу по очереди за билетами, но мой немецкий, к сожалению, не настолько хорош. Так что я ограничилась удовлетворенной улыбкой: молодец, только что ты спасла себя от существенного опоздания и неприятных переживаний.

Через десять минут я сошла с автобуса на замысловатом перекрестке и снова сверилась со своими заметками. Дальше нужно было двигаться на север — так что я стала поворачиваться вокруг своей оси до тех пор, пока ремень не завибрировал на животе, и уверенно пошла вперед. Как просто! Я все равно опоздала на несколько минут — но все же обычно я намного больше задерживаюсь, обливаюсь пóтом и нервничаю. Дивный новый мир.

Клаус Грамман похож на ученого из голливудского фильма. Высокий мужчина с изящно седеющей челкой и лаконичной улыбкой какого-то известного человека, имени которого я долго не могла вспомнить. А потом меня осенило: он же вылитый Билли Боб Торнтон, и даже эспаньолка у него такая же. Офис Клауса тоже выглядит намного круче, чем у обычного ученого. На столе расположился череп, сжимающий в зубах USB-кабель, а обязательную для любого ученого стопку научных докладов вместо пресс-папье прижимает бутылка красного вина. В углу стоит кушетка, какие обычно бывают у психотерапевтов, а на нее смотрит скелет в университетской накидке — и улыбается сумасшедшей улыбкой. Здесь есть даже черная доска, на которой мелом написана научная абракадабра, — кабинет ученого из книжки, который почти никогда не встретишь в реальной жизни.

Хотя, когда приходится делать чашку чая посетителю из Англии, волнуется он совсем не по-голливудски. Мне с трудом удалось уверить Клауса, что его чай (собранный вручную в горах Тайваня) меня вполне устроит и что я уверена — он будет прекрасен даже без молока. Но вот чай наконец заварен — и началось мое погружение в основы работы встроенной в мозг навигационной системы.

Клаус сразу же оговорился, что гиппокамп — не единственный элемент этой системы, хотя именно к нему ведут все другие участвующие в ней нервные соединения. Для наглядности он вскрыл пластмассовый череп на столе и достал из него пластмассовый мозг: теперь каждый шаг повествования можно было проиллюстрировать.

Клаус перечислил области мозга, которые помогают нам ориентироваться в пространстве. Во-первых, это теменная кора, своего рода информационное ядро, расположенное сверху и сзади. Она объединяет информацию, поступающую из глаз, ушей и других органов чувств, в относительно цельное представление об окружающей среде и нашем положении в ней.

Теменная кора отправляет результаты свой работы в гиппокамп. Точнее сказать, в гиппокампы — потому что в мозге их два и каждый состоит из довольно длинного сплетения волокон, скрытых под сморщенной внешней корой. Гиппокамп и окружающие его области — настоящий дом для нейронов, которые составляют карты у нас в уме. Клетки, находящиеся непосредственно в гиппокампе, называют нейронами места; а живущие по соседству в энторинальной коре — нейронами решетки и нейронами границы. Возбуждаясь по определенной схеме, нейроны решетки создают подобие системы координат, с помощью которой мы можем следить за общим планом нашего окружения. Нейроны границы помогают нам просчитывать, где заканчивается один объект и начинается другой, — навык очень полезный, когда хочешь пройти между ними.

А вот нейроны места творят какое-то вычислительное волшебство, которое мне очень сложно понять. Они рассыпаны по всему гиппокампу. Каждый нейрон места настроен таким образом, чтобы активироваться только в определенном положении в любой момент времени. Пороги реакции некоторых из них пересекаются, так что, когда мы перемещаемся в пространстве, именно волны их активности говорят нам, что мы движемся. Если вы попадете в дом, в котором раньше никогда не бывали, новый нейрон места включится в дело, когда вы будете проходить мимо дивана, а другой — когда дойдете до задней двери. Такая система картографии работает очень быстро. Мы еще осознать ничего не успели, а у этих клеток уже появился особенный шаблон активации, благодаря которому мы в следующий раз сможем перемещаться по новому дому, не прилагая никаких сознательных усилий. Эти шаблоны оттачиваются по мере научения, делая карты в голове тем детальнее, чем больше времени вы проводите в определенном месте.

Но особенно нейроны места замечательны тем, что их можно полностью перепрограммировать — то есть заводить новые клетки для каждой новой локации не нужно. Нейрон места, который говорит вам, где у вас дома находится кровать, может отвечать за ксерокс и сырный ряд в супермаркете. Кроме того, он среагирует, даже если вы просто вспомните об этих местах. Может показаться, что из-за этого возможны определенные трудности — например, если вы подумаете о кровати, стоя у ксерокса; но на самом деле все устроено несколько сложнее. В каждом шаблоне активации задействована целая группа различных нейронов места, так что отличить одну локацию от другой не составит труда.

Эти два потока информации — сообщения органов чувств об окружающей обстановке и активность нейронов места и решетки — соединяются в ретросплениальной области (RSC), где нервные клетки еще одного вида, так называемые нейроны направления головы, высчитывают, в какую сторону вы смотрите в отношении предметов внешнего мира. Судя по всему, RSC в основном выступает в роли переводчика, который и рассказывает нам, где мы находимся, помогая двигаться в окружающей обстановке намного более эффективно‹‹3››.

Наконец, в затылочной области, в задней части мозга совсем недавно обнаружили участок, который тоже связан с ориентацией в пространстве. Никто пока не знает, за что конкретно он отвечает, но, судя по всему, он скорее реагирует на различные места, чем, например, на объекты или лица.

Когда я высказала предположение, что какой-то из этих частей у меня может просто не хватать, Клаус посчитал это не слишком убедительным: «Строение этих систем у каждого из нас одинаковое, обусловленное генетически… Для этого ничего не нужно делать — оно просто есть». Справедливое замечание. Ведь даже несмотря на то, что благодаря картам, спутниковой навигации и смартфонам почти никто не использует пространственные навыки в современной жизни, все эти органы остаются на месте и только и ждут, когда хозяин решит их задействовать. Хотя вообще-то мы пользуемся или каждый день, просто не осознаем этого. Люди, пережившие травму мозга или инсульт, повредившие один из центров навигации, теряются везде, а иногда в буквальном смысле могут заблудиться в собственном доме. Кстати, некоторые рождаются с такой проблемой, и чем она вызвана, никто пока не может объяснить. Точно известно одно: если навигационная система мозга перестанет работать, вы уж точно сразу об этом узнаете.

Разные люди действительно используют эту систему по-разному. Изучению этих различий и посвящено исследование Клауса. Если взять группу людей и поместить их в незнакомое окружение, они будут использовать разные стратегии, чтобы сориентироваться в пространстве: «У некоторых обобщенное представление о месте появляется уже после первого пребывания в нем. Другие не формируют его вообще. Вопрос: почему? Если у всех одни и те же органы — откуда такая разница?»

Клаус говорит, что некоторые различия скорее всего связаны с генетикой: хотя общее строение мозга у каждого из нас определяется одной, человеческой генетической программой, структура отдельных областей, выступов и впадин у каждого индивидуальна. Например, у некоторых людей мозг умеет отлично зашифровывать информацию для точной передачи в теменную кору, и благодаря этому к остальным элементам системы изначально поступает качественное отображение реальности. А другие люди лучше определяют местоположение своего тела в пространстве или скорость передвижения. И, конечно, в генетической лотерее есть и везунчики, которые получают большой, эффективно работающий гиппокамп.

Нельзя забывать и про воздействие культуры. Кстати, лично меня оно интригует больше всего, по сути доказывая возможность взлома системы вне зависимости от того, чем наделила тебя генетика. Клауса эта область тоже интересует: «Человек, который провел детство в тундрах северной Скандинавии, переживет совсем иное воздействие среды, нежели тот, кто вырос в Нью-Йорке». В Нью-Йорке наверняка эффективнее окажется стратегия перемещений, основанная на запоминании ориентиров и маршрутов, тогда как в тундре нужно уметь следить за положением солнца и определять свое местоположение, основываясь на особенностях ландшафта. И если в твоем культурном окружении отлично действует выработанная еще в детстве стратегия — зачем напрягаться и осваивать другую? А со временем пристрастие к той или иной стратегии повлияет на количество серого и белого вещества в ключевых для развития пространственных навыков областях мозга.

Судя по всему, эти различия появляются очень рано. Так, в одном эксперименте дети из Дании и Африки должны были пройти тест с квадратами, который я проделала в Филадельфии. Африканские дети располагали объекты на поле в соответствии с их расположением по отношению к северу, югу, западу и востоку, тогда как датские дети запоминали их расположение относительно своего тела.

Так способен ли взрослый горожанин развить навыки пустынного охотника-собирателя? Возможно, хотя исследования и выяснили, что у людей, которые упорно пользуются стратегией запоминания ориентиров и конкретных маршрутов, в гиппокампе меньше серого вещества, чем у тех, кто выстраивает у себя в голове карту пространства целиком. У приверженцев маршрутной стратегии, судя по всему, серого вещества больше в другом отделе мозга — так называемом хвостатом ядре. Но лучше всего ориентируются в пространстве те, у кого одинаково развиты и гиппокамп, и хвостатое ядро, — они, соответственно, могут выбирать стратегию, лучше всего подходящую к конкретным условиям. И снова напрашивается тот же вывод, к которому я пришла в отношении креативности и поддержания внимания: «наработка мышечной массы», пожалуй, не так важна для мозга, как способность быть гибким.

Клаус полагает, что выбор стратегии определяется различием в активации ретросплениального комплекса — того самого участка мозга, который переводит информацию, получаемую нами от своих органов чувств и из существующих в уме карт. Эти исследования все еще продолжаются, и, хотя мне очень хотелось бы в них поучаствовать, это вряд ли возможно. Один из экспериментов пока не запущен; другой предполагает перемещение по огромному залу с привязанным к спине мобильным устройством отслеживания активности мозга (ЭЭГ) и шлемом виртуальной реальности на голове. Звучит очень привлекательно, но зал, как назло, реставрируется, и использовать его можно будет не раньше чем через полгода.

Впрочем, уже месяц спустя, в Филадельфии, мне таки удалось взглянуть и на свой ретросплениальный комплекс, и на другие элементы навигационной системы моего мозга. Давайте же наконец перейдем к сканированию мозга.

Сканер находится в соседнем с лабораторией Эпштейна здании, и, пока мы туда шли, появилась возможность еще немного поговорить о пространственных способностях. Я спросила Рассела Эпштейна, главного руководителя местной исследовательской лаборатории, относит ли он себя к тем исследователям, которые пришли в психологию, чтобы разобраться с собственными изъянами. «Вообще-то я хорошо ориентируюсь на местности, — ответил он. — Просто меня всегда интересовали карты». Кстати, Рассел внес значительный вклад в картографию мозга. В 1998-м, когда он был еще совсем молодым исследователем, только-только окончившим Массачусетский технологический институт, он показал, что область мозга, известная как парагиппокампальная область распознавания мест (PPA), обрабатывает информацию о месте действия в целом, а не об отдельных объектах, находящихся вокруг. Эпштейн обнаружил, что для этого PPA создает что-то вроде трехмерной структуры или геометрической схемы того, на что вы смотрите. Например, если вы посмотрите на фотографию комнаты, PPA отреагирует на нее как на «место», но, если вы вырежете изображения мебели и приклеите их на белый лист, PPA это так не обрадует.

PPA — лишь одна из областей моего мозга, которые подвергнутся сканированию. Компанию ей составит гиппокамп (нужно проверить, действительно ли он такой ссохшийся, как мне кажется) и затылочная область распознавания мест (OPA) — недавно открытый элемент системы навигации.

В первую очередь исследуется структура: измерения моего гиппокампа сравниваются с измерениями, сделанными у других женщин в прошлом. Сравнивать с мужским гиппокампом бесполезно, потому что мозг женщин почти всегда намного меньше (хотя тоже отлично выглядит…). Для этого исследования мне ничего не нужно делать, только лежать ровно и не засыпать. Для следующего функционального исследования мне нужно рассматривать возникающие на мониторе картинки. Мне показывали разные лица, объекты, сцены, перемешанные образы — каждый появлялся всего на несколько секунд. Позже я узнала, что это позволяет обнаружить каждую из областей, ответственную за распознавание мест, — OPA, PPA и RSC — ведь все они сильнее реагируют на образы мест, чем на объекты или лица.

Оказывается, функциональное сканирование производит еще больше шума, чем структурное, — звуки походили то на пневматическую дрель, то на пожарную сигнализацию. К счастью, мне было на что отвлечься: следуя указаниям, я старалась концентрироваться на картинках и нажимать на кнопку, если дважды видела один и тот же образ. Позже оказалось, что это была просто уловка, с помощью которой исследователи пытались добиться максимального внимания с моей стороны. Можно было и не стараться, вниманием я уже научилась управлять. Бабочки под контролем — может быть, этому помогла медитация, а может, я просто отлично провожу время в этой шумной коробке.

Только я втянулась, как начался другой тест. Он позволяет узнать, как эти зоны реагируют на крупные объекты, которые могут стать потенциальными ориентирами, — и как на маленькие, не такие полезные объекты. Жестокие люди сказали мне, что после сканирования меня ждет задание на проверку памяти, поэтому нужно запомнить как можно больше увиденных объектов. Я, послушная девочка, упорно старалась запомнить все увиденное — но потом оказалась, что никакого теста не будет, и я абсолютно зря забивала память сотнями изображений степлеров, шкафов и копировальных машин.

На следующий день мне предстояло узнать всю правду: что же обнаружилось в ходе тестирования.

Результаты впечатлили: всего за одну ночь этой команде исследователей удалось не только проанализировать огромный объем данных, но и составить по ним изящную презентацию в PowerPoint. Как я и предполагала, во всех поведенческих тестах я использовала эгоцентрическую стратегию: высчитывала, куда идти, в зависимости от расположения объектов по отношению к собственному телу, и никаких карт в уме не рисовала.

Вообще-то тесты показали, что я практически не способна к созданию и удержанию в памяти ментальных карт. Например, в тесте с квадратами, хоть я и могла воссоздать то, что видела с любой стороны стола, мне было сложно вернуть объекты на свои места, если это нужно было делать с другой стороны поля. На протяжении этого упражнения мне казалось, что нужная информация просто ускользает из головы, как только оказывается мне нужна, — подобное ощущение возникает, когда читаешь с телефона и посреди предложения экран автоматически поворачивается, — потом трудно найти место, на котором ты остановился. Дезориентирует и очень раздражает.

Стив Марчетте, поразительно милый парень, попытался успокоить меня, сравнив мои результаты с показателями других волонтеров:

— Ты все еще в рамках [кривой] нормального распределения, просто в хвосте…

— Она очень далеко в хвосте, — буркнул Рассел и был прав. Все данные свидетельствуют о том, что мне очень трудно сменить точку зрения в уме.

Результаты трех заданий в виртуальной реальности не менее ясно показывают: я знаю, куда идти, ровно до тех пор, пока следую маршрутом со знакомыми ориентирами. Я ни разу не рискнула пройти коротким путем и всегда выбирала проторенные дорожки. Например: от дорожного ограждения повернуть направо, снова направо — там будет мусорка. От нее пойти налево, снова налево — там будет стул. Если мне нужно было взять стул, я все время выбирала длинный путь, потому что боялась потеряться, если срежу и пойду к нему прямо от ограждения.

В игре на открытой территории, где нельзя было запомнить никаких маршрутов, а из ориентиров были только горы вдалеке и мяч, я все равно пыталась ориентироваться по мячу, а не по огромным неизменным горам. При этом я прекрасно понимала, что ориентироваться по горам намного эффективнее, — но я просто не могла запомнить их положение по отношению друг к другу. Каждый раз, когда я пыталась это сделать, у меня просто кружилась голова.

Рассел сказал, что использование информации об окружающей среде в целом, а не об отдельных ее составляющих-ориентирах — это стратегия преимущественного использования гиппокампа, и я в ней не сильна. Так что я задумалась над тем, как работает — или, судя по результатам, не работает — мой гиппокамп.

Долго ждать ответа не пришлось. На следующем слайде презентации — снимки моего мозга, на которых красным выделен гиппокамп. Стив уверил меня, что он отлично сложен. Очень приятно слышать. Но потом Стив указал на одну очень интересную деталь: результаты сканирования намного показательнее, если разделить гиппокамп на две части, которые выполняют разные функции. Оказывается, мой гиппокамп в таком виде представляет собой картину, ровно противоположную той, которую Элеанор Магуайер увидела в головах лондонских таксистов.

В исследовании 2000 года Магуайер обнаружила, что у опытных таксистов задний отдел гиппокампа увеличивался, а передний — уменьшался‹‹4››. У меня все ровно наоборот: задняя часть гиппокампа в сравнении с другими обследованными женщинами очень мала (нас таких в общей выборке всего 10 %), тогда как передняя часть несколько больше среднего. Рассел говорит, что его исследования подтвердили: люди, у которых задний гиппокамп в правой части мозга был больше, показывали лучшие результаты в создании когнитивных карт.

Интересно также, что задний гиппокамп связан с работой пространственной памяти, тогда как передний играет важную роль в проработке тревоги‹‹5››. А с общим маленьким размером гиппокампа связана такая личностная черта, как уже известный нам невротизм. В исследовании команды Джузеппе Иариа из Университета Калгари обнаружилось, что чем выше была личностная тревожность испытуемых, тем хуже они справлялись с тестами на пространственное мышление‹‹6››. Так что, пожалуй, понятно, почему у старого невротика вроде меня эмоциональная часть гиппокампа развита больше обычного — и почему я при этом хуже ориентируюсь в пространстве. Я работаю над этим: медитирую и продолжаю кликать по счастливым лицам. Прогресс, по-моему, налицо, но мне еще, конечно, трудиться и трудиться. Надеюсь, я на пути к восстановлению внутреннего баланса.

Я отправила свои результаты Клаусу Грамману в Берлин, и ему стало интересно, можно ли отнести меня к категории испытуемых из его исследования, у которых при меньшем размере гиппокампа было больше хвостатое ядро и которые так же, как и я, предпочитали ориентироваться по запомнившимся объектам. Я спросила Стива, сможет ли он измерить размер хвостатого ядра на моих снимках, и он любезно согласился. Но оказалось, что и здесь мне похвастаться нечем — как и гиппокамп, мое хвостатое ядро существенно меньше обычного, особенно с правой стороны.

Я спросила Клауса, что это может значить. «Не могу сказать, что именно из этого следует, но из-за этого тебе точно не стоит оценивать свою способность ориентироваться ниже… Собственно, потому я и не рассматриваю снимки своего мозга», — пояснил он в ответном письме.

Чтобы собрать еще больше доказательств того, что уровень моей навигационной системы ниже среднего, я изучила снимки функциональной МРТ, на которой отражается не размер, а активность главных задействованных в ее работе областей. Можно было порадоваться: две из трех зон мозга, которые больше всего задействованы в восприятии пространства, выглядели вполне нормально. Парагиппокампальная область распознавания мест, находка Рассела, показывает нормальный уровень активности, ретросплениальная область тоже. А вот с затылочной областью распознавания мест все не так радужно. «Нельзя сказать, что у тебя высокая активность ОРА», — как-то даже сочувствующе произнес Стив.

Но я даже рада — наконец-то хоть какое-то доказательство того, что мой мозг работает не так, как надо. Но что значит этот недостаток активности ОРА? Какие у этого могут быть последствия? «Функции ОРА пока не полностью изучены, но Джош может кое-что рассказать о ней», — сказал Стив.

Но Джош, аспирант лаборатории, не хочет раскрывать секретов:

— Здесь пока рано о чем-то говорить…

— Да, но ведь у нас есть причины предполагать, что она отвечает за привязку местоположений к границам? — снова вмешивается Стив.

Джош кивает:

— Да. Обработка информации о больших пространствах.

В чем я тоже не слишком хороша — что неудивительно. Возможно, именно поэтому я чувствую, что буквально физически не могу осмыслить большие пространства, находясь в них, — просто участок мозга, который должен этим заниматься, уснул на посту. Я чувствую облегчение. Похоже на ощущение, которое возникает, когда понимаешь, что без очков ничего не видишь, потому что неправильно подобраны линзы. Не моя вина; просто так получилось.

Кроме того, Рассел сказал, что, возможно, мой ретросплениальный комплекс выглядит нормально только на первый взгляд. «RSC активен, когда решаешь задачу, с которой плохо справляешься, — например, представляешь себя в каком-то месте и пытаешься понять, где находится другой объект. И кажется, что он работает нормально. Но есть одно интересное исследование, в котором участвовал человек с так называемой топографической пространственной агнозией — он постоянно везде терялся. И когда он прошел тот же самый тест, что и ты, — его RSC тоже выглядел вполне нормально. И только с помощью дополнительной функциональной диагностики этого отдела удалось увидеть нарушения в его работе. А с тобой мы такую диагностику не проводили».

Иными словами, на изображение какого-то места мой RSC может реагировать нормально, но, если проверить его работу, когда я представляю, как стою в хорошо знакомом месте и показываю куда-то, он может вообще не среагировать. «Обычно на такие задачи RSC реагирует даже активнее — но в твоем случае, наверное, не будет», — предположил Рассел. Они всей командой обсудили, не проделать ли подобный эксперимент со мной, но пришли к выводу, что для этого потребуется еще несколько часовых сессий со сканером — и все равно на результаты нельзя будет полностью положиться. В который раз я сталкиваюсь с тем, что пошла неприемлемым для работников науки путем. Обычно они не разбирают работу мозга отдельно взятого человека, ведь на него влияют слишком много разных факторов, которые невозможно предугадать. А вот если проанализировать снимки сотен тысяч мозгов, можно заметить определенные шаблоны. Сами по себе измерения размера мозга со статистической точки зрения ничего предсказать не могут — поэтому до сих пор невозможно каким бы то ни было образом определять поведение человека по снимкам его мозга. С другой стороны, я снова понимаю, что полученные в ходе экспериментов результаты соответствуют моим личным ощущениям. Научной работы на основе этих наблюдений не защитишь, но все равно это очень увлекательно.

Итак, вопрос на миллион долларов: если какие-то части моих нервных цепей не работают как надо, могу ли я улучшить положение вещей тренировками? Или мне нужно найти навигационный эквивалент контактных линз? Рассел тут же ответил (немудрено, ведь я извожу его этим вопросом уже который день): «Мы понятия не имеем!» В словах Стива больше надежды, но посыл примерно такой же: «Нельзя, основываясь на доказательствах, утверждать, что ты ничего не можешь сделать, чтобы улучшить свое положение. Скорее, пока вообще нет никаких доказательств».

Но как же быть с таксистами? Им ведь удалось вырастить свой задний гиппокамп и развить сверхчеловеческую способность ориентироваться. Разве я не могу сделать что-то подобное? То, что я услышала от Рассела в ответ, очень меня удивило: оказывается, он не уверен, можно ли считать, что таксисты действительно развивают навыки ориентации в пространстве. Да, они запомнили много маршрутов по Лондону, но что благодаря этому развились — способность ориентироваться или память? Я об этом не думала. Мне казалось, что развитие пространственных навыков — давно решенный вопрос. Хотя я понимаю, что Рассел имеет в виду: если бы у лондонских таксистов развивались именно пространственные навыки, они бы лучше обычных людей ориентировались в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе и в любом другом месте на земле. А это, как он верно подметил, нам не известно: «Это важный момент, но ответа мы пока не знаем».

И снова оказывается, что вопрос возможности «изменения мозга» путем развития определенных нервных цепей для многих ученых до сих пор открыт. Народное творчество на тему нейропластичности убеждает, что это возможно — но, к сожалению, в некоторых случаях это может оказаться неправдой. Если, например, моя ОРА неправильно реагирует на изображение мест, создание ментальной карты может оказаться для меня неподъемной задачей уже на физическом уровне. И в таком случае с чего мне даже начать развитие навыков создания ментальных карт? Не будет ли это равноценно попытке выучить новый язык под водой, да еще и с противоположного от учителя конца бассейна? Нужная информация просто не дойдет до меня, как бы внимательно я ни прислушивалась.

Конечно, всегда есть другая возможность — для меня может оказаться легче тренировать свое умение ориентироваться, рассчитывая расстояние от границ. И один из способов это сделать — начать наконец интересоваться компьютерными играми моего сына. В одном из недавних исследований обнаружилось, что у людей, начавших играть в Super Mario Bros по тридцать минут в день, за два месяца заметно увеличивалось количество серого вещества в правом гипоталамусе‹‹7››. Более того, чем лучше были их результаты в игре, тем чаще они предпочитали аллоцентрическую стратегию эгоцентрической. Кроме того, компьютерные игры связывают с развитием способности концентрировать внимание. Невольно задумаешься: не может ли ежевечерняя игра в Lego Star Wars с сыном стать лекарством от всех моих бед?

Одна проблема — я всегда ненавидела компьютерные игры (возможно, потому что мне в них никогда не везет), а в исследовании с Super Mario степень достигнутых улучшений и увеличение количества серого вещества зависели от того, насколько волонтерам изначально хотелось играть. Проблема стара как мир: чтобы развиться в какой-то области, нужно быть внимательным. Бессмысленно ждать изменений в мозге, если не сосредоточиваться на выполняемой задаче. Так что сомневаюсь, что компьютерные игры — это вариант для меня. Тренинг развития рабочей памяти очень ясно продемонстрировал, что жизнь слишком коротка, чтобы заставлять себя делать то, что ненавидишь, надеясь тем самым улучшить навыки своего мозга. С другой стороны, кликание по счастливым лицам все же оказалось очень полезным для меня, так что и время на это каждый день тратить не жалко.

Я спросила у Рассела, считает ли он, что мне стоит начать играть в видеоигры, чтобы улучшить свои пространственные навыки. Он ответил: «Зависит от того, хочется ли тебе играть в видеоигры!» Логично. Думаю, это все же не мой вариант. Намного эффективнее будет посвящать свое время и ресурс мозга развитию непосредственно интересующего меня навыка ориентирования в реальном мире. И помочь мне в этом могут очень специфические средства. В конечном итоге я не стану винить себя за то, что не могу дотянуться до верхней полки шкафа, и не буду пытаться вырасти — я просто возьму ближайший стул и встану на него.

Так что пришло время для feelSpace. Я планирую носить его все прописанные шесть недель и время от времени выбираться с ним на природу. Посмотрим, удастся ли ему превратить мои случайные блуждания в ментальную карту родных мне мест.

Почувствуй, куда идешь

Я вернулась домой и шесть недель подряд баловала свою собаку беспорядочными прогулками по сельской местности. Как ни странно, никто толком не замечал ремень, особенно учитывая, что я себя в нем очень неловко чувствовала. Хотя почти сразу и решила, что буду гордо носить его напоказ, потому что прятать его под одеждой одновременно уродливо и нечестно. Если же кто-то все-таки замечал ремень и пытался угадать его функцию, предположения высказывались следующие: а) поясная сумка для собачьей еды; б) устройство для сжигания жира; в) аппарат электростимуляции для лечения болей в спине; г) вариация калоприемника. Один человек услышал звук вибрации и сказал, подмигнув: «Кажется, кто-то весело проводит время!» И лишь один человек выкрикнул что-то типа «Ну ты и террористка!» из проезжающей машины. Но оказалось, что это был мой знакомый.

В первый же день, стоило нам зайти в лес, я вдруг вспомнила одно исследование, о котором прочла уже давно: в нем говорилось, что собаки автоматически присаживаются с севера на юг, когда какают. Отличная возможность проверить моего четвероногого друга Джанго. И действительно: часто, если я смотрю в ту же сторону, куда и Джанго, когда он справляет нужду, ремень вибрирует у меня на спине. И все-таки его компас несколько сбоит: обычно Джанго смотрит либо на юго-восток, либо на северо-запад. Наверное, можно это как-то остроумно описать: задом к солнцу? Нет, неверно… Какать на полюс? Я еще понаблюдаю за этим процессом; поскольку развивать свои пространственные навыки я смогу в основном во время прогулок с собакой, у меня будет достаточно возможностей собрать необходимые данные.

Я заметила и еще кое-что: тропа, по которой мы вошли в лес, направлена строго с севера на юг. Мой обычный маршрут идет примерно по квадрату, по сторонам которого в разных направлениях уходят тропки поменьше; я столько раз проходила здесь за эти годы, что успела составить неплохую карту местности у себя в голове. Ремень подтверждает мои догадки: те тропки, которые, как мне всегда казалось, идут в том же направлении, что и главная дорожка, действительно расположены параллельно. Со временем я начала сопоставлять информацию о разных областях: эта тропка идет на север, и мой дом выходит окнами на север, значит, он должен быть… там.

Шли недели, и все больше ориентиров в моей голове выравнивались подобным образом. Я с удивлением обнаружила, что, когда смотрю на противоположный берег текущей через город реки, он находится от меня строго на север — в том же направлении, куда выходят окна моего дома. Если бы меня спросили об этом раньше, я бы предположила, что мой дом смотрит по направлению течения реки, а не поперек него. Я уже почти что начинаю видеть, как на моей внутренней карте знакомые ориентиры вращаются и переезжают в нужные места, ориентируясь по северу. План родного города впервые становится мне понятен. Оказывается, ближайший большой город находится к северо-востоку отсюда; когда я однажды вечером вела машину по направлению к закату, у меня случилось навигационное озарение: «Солнце садится на западе — ага, все сходится, потому что город от меня на северо-востоке, и сейчас он позади. Точно!» Я даже стала замечать, как солнце перемещается по небу в течение дня — а ведь раньше подобные наблюдения были для меня сродни черной магии. «О, взгляните-ка, в полдень солнце находится на юге…» Думаю, этот навык пригодится мне, если я когда-нибудь затеряюсь в какой-нибудь необжитой глуши.

Кроме того, вернувшись домой из Берлина, я поняла: блуждания по центральному городу с ремнем на поясе позволили мне сохранить в памяти довольно точную карту местности. Однажды вечером мой сын смотрел Go Jetters — детскую телепрограмму о главных достопримечательностях мира. Тот эпизод был посвящен Бранденбургским воротам (какой-то плохой человек украл с их верхней части лошадь с колесницей). Едва увидев Бранденбургские ворота, я подумала: «Так, они смотрят на запад. Рейхстаг находится севернее, и я пошла направо, чтобы к нему попасть». Я вообще никогда раньше не рассуждала подобным образом. У меня и под пытками невозможно было бы узнать, в каком направлении нужно идти, чтобы попасть от Букингемского дворца на площадь Пикадилли, а ведь я много лет жила в Лондоне и каталась по городу на велосипеде (кстати, на рис. 14 вы можете увидеть, как выглядела карта Лондона в моей голове — эту схему удалось получить по результатам специального теста, который я прошла в Филадельфии). Но вернемся к мультяшному Берлину. Когда босс Go Jetters сказал, что злодей направляется на восток, я на секунду призадумалась и поняла — это действительно так! КПП Чарли находится… с той стороны. Я провела в Берлине с ремнем всего день, а памятные места, сориентированные в соответствии со сторонами света, намертво впечатались мне в память. Это ведь просто удивительно.

Но нужно признать, что метод этот не совершенен. На неизвестной территории недостаточно знать, где находится север, даже если у вас есть хорошие ориентиры. Однажды я решила пройтись по огромной пустоши, лежащей всего в пятнадцати минутах ходьбы от моего дома. Я начала свой путь от огромного военного мемориала, который должен быть виден с любого холма, определив, где по отношению к нему находится север. План был такой: пройти немного на юг, потом направо (на запад) и повернуть. Так прошел час, и, по моим расчетам, в любую минуту слева от меня (на юго-востоке) должен был показаться мемориал. И вот я увидела его… по правую руку.

Похоже, я двигалась в правильном направлении, но ушла слишком далеко. Компас полезен только в том случае, если вы понимаете, какое расстояние и в какую сторону прошли. А ориентиры помогают, если вы знаете, где они находятся по отношению к окружающему пространству. Здесь уместно будет привести цитату из одного из докладов Рассела: «Идентификация и локализация /ориентация — это концептуально различные операции: турист в Париже может идентифицировать Эйфелеву башню или Триумфальную арку, но при этом не иметь возможности использовать эту информацию для определения своего местоположения в городе или направления, в котором он смотрит»‹‹8››.

Но одно я могу сказать точно. Если бы не военный мемориал, я бы точно потерялась — с ремнем или без него. В конце концов мне пришлось продираться к мемориалу через траву, постоянно оглядываясь по сторонам до тех пор, пока я не узнала окружающую местность. Какое-то время я провела в попытках понять, что же пошло не так, но не смогла и в расстроенных чувствах вернулась к машине.

Ремень был в моем распоряжении семь недель, но потом мне пришлось отправить его обратно в Германию. Мне понравилось забавляться с ним, но изменилось ли за это время что-то в строении нервных цепей в моей голове? Честно сказать, я не уверена в этом. В Филадельфию сканировать мозг я поехала уже после моих приключений с feelSpace. А исследования, в которых сканирование проводилось до и после подобного вмешательства, показывали, что двух месяцев достаточно, чтобы можно было зарегистрировать изменения. Я, повторюсь, носила ремень в течение семи недель. Так что, если бы мой мозг был способен измениться и выглядеть так, как будто он может нормально ориентироваться, это к тому моменту уже должно было произойти. С другой стороны, без сомнений, изменилось мое восприятие родного города: я привела в порядок его карту у себя в голове и начала эффективно ею пользоваться. Раньше — с ремнем, а теперь с компасом я освоила новые навыки, связанные с ориентацией в пространстве: например, определять направление, ориентируясь на положение солнца в течение дня, чего я раньше никогда не делала.

Я снова связалась с Джузеппе Иарией из Университета Калгари, потому что он занимается не только изучением взаимосвязи строения гиппокампа и навигационных способностей — он также разрабатывает тренинг, направленный на развитие пространственных способностей у людей с топографической пространственной агнозией (ТПА). Эта врожденная неспособность формировать когнитивные карты может проявляться в такой тяжелой форме, что ее носители будут постоянно теряться даже у себя дома. У исследовательской команды Джузеппе есть посвященные пространственным навыкам онлайн-тесты и тренинговые программы — опробовать их на себе теперь может каждый‹‹9››. Но, когда я обратилась к нему, доступ к программе временно закрыли, потому что ученые работали над ее улучшением. Мы с Джузеппе договорились созвониться по Skype и обсудить мои результаты в контексте его исследований.

Он поддержал мое решение сконцентрироваться на построении когнитивных карт, потому что, хотя эгоцентрическая стратегия и работает, она рано или поздно сталкивается с проблемой ограниченной производственной мощности мозга. «Нельзя запомнить бесконечное количество поворотов. Но если ты строишь когнитивные карты, отпадает нужда запоминать определенные ориентиры, и не нужно все время быть внимательным. Сосредоточиться на создании когнитивных карт — это, пожалуй, лучшая тренировка, которую в этом смысле кто-либо может предложить».

Чтобы вывести людей с ТПА на уровень владения пространственными навыками, достаточный для дальнейшего самостоятельного развития, Джузеппе использует онлайн-тренинг. А для обычных людей, судя по всему, эффективнее всего будет тренироваться в условиях реального мира, как это делала я. «Если вы находитесь в безопасном месте и точно знаете, что с вами ничего не случится, вы можете сказать себе: ладно, я буду посвящать пространственным играм по часу в день. Это физическая активность — а она очень важна для гиппокампа. Если вы сможете уделять блужданиям по часу каждый день и стараться сориентироваться, прежде чем использовать какие-то внешние средства, чтобы себе помочь, — ничего лучше просто не придумаешь».

Что касается вопроса, смогут ли такие упражнения изменить строение мозга, Джузеппе согласен с Расселом — это пока никому не известно. «Мы собрали очень много сведений относительно того, какие участки мозга нужны для какого вида деятельности. У нас есть много данных о том, какие клетки особенно важны для перемещения в пространстве у крыс. Это замечательно, просто фантастика. Но мы пока не можем сказать, как мозг объединяет всю эту информацию, создает ощущение направления и ориентируется на территории большого масштаба». Джузеппе надеется, что в течение ближайших нескольких лет ответ на этот вопрос будет найден в рамках его исследования.

Из всего этого мы можем сделать следующий вывод: хотя у нашего мозга есть склонность застревать на привычных способах решать те или иные задачи (например, ориентироваться по объектам вместо того, чтобы создавать в уме целые карты), это можно изменить с помощью тренировки. Просто нужно знать, что вы можете действовать по-другому. «У большинства людей, которые жалуются на трудности с ориентацией в пространстве, на самом деле с ориентацией все нормально — просто у них сформированы определенные, не самые эффективные, привычки. А использовать альтернативные методы они зачастую даже не пробуют. Но как только вы поймете, что цели можно достичь и другими средствами, вам, естественно, нужно будет тренироваться какое-то время — но постепенно вы будете использовать новый метод все более эффективно», — говорит Джузеппе.

В моем случае это действительно так. Начиная свой проект, я собиралась изменить мозг. Доказать, что он действительно изменился, я хотела с помощью МРТ до и после. Но теперь я сосредоточилась на другом: я хочу изменить свои способности. А потребуется ли для этого развитие совершенно новых навыков, или я достигну цели, просто начав более эффективно использовать то, что мне дано изначально, — не так уж важно. И, учитывая, как я научилась по-новому воспринимать пространство, могу сказать, что это возможно.

В своих экспериментах я наткнулась на еще один удивительный факт о человеческом мозге: он настолько гибок, что способен интегрировать в свою работу информацию от совершенно нового «органа» чувств. Кстати, именно такой вопрос изначально и стоял перед разработчиками feelSpace: их интересовало, смогут ли люди интегрировать в свои представления о мире информацию, для получения которой у них не существует подходящего органа. И только когда волонтеры стали замечать, что ремень меняет их восприятие пространства, появилась мысль о том, что его можно использовать с такой целью.

Здесь мне нужно быть осторожнее, чтобы читателям не показалось, что у меня вырос новый участок мозга под названием «кора определения магнитного притяжения». Как раз наоборот: мой мозг всего лишь взял новую, раньше не имевшую особенного значения сенсорную информацию — вибрацию на талии — и в памяти связал ее с расположением севера. Как только эта информация попала в мою память, я смогла сопоставить ее со своими ориентирами. И теперь не важно, буду ли я еще когда-нибудь носить такой ремень, — информация уже в голове, неразрывно связанная с другими моими знаниями о родном городе. Так что вне зависимости от того, изменилось ли что-то в строении нервных цепей моего мозга, я могу точно сказать: действительно возможно «приделать» к человеку новое ощущение, которое не развилось у него естественным образом. И пока что это кажется мне даже более поразительным, чем возможность «менять» свой мозг.

Глава 5 Ломаем голову над кривой времени

Нам нужно оставить идею единого времени; значение имеют только многочисленные времена, из которых состоит опыт.

Анри Бергсон. Длительность и одновременность, 1922

Люди полагают, что время — это строгая последовательность причин и следствий, но на самом деле… это скорее большой такой шар, шаткая-валкая временная-швременная фиговина.

Десятый доктор (Доктор Кто)

Я не физик и не властитель времени, так что и не буду пытаться объяснить вам, что представляет собой время в реальном, физическом мире; я даже не уверена, что это возможно сделать (если что, мой друг-физик тоже не уверен). Но не нужно быть ученым, чтобы понять, что наше ощущение течения времени может быть каким угодно, но только не постоянным.

Когда пятнадцать лет назад я попала в аварию, я обнаружила, как медленно оно может тянуться. Секунды до того, как я врезалась в ехавшую навстречу мне машину, я прожила словно в режиме замедленного воспроизведения. Помню, как крутила руль вправо и влево на протяжении всех тех десяти секунд, когда пыталась разъехаться с другим автомобилем. За это время я успела подумать несколько отдельных мыслей: «Господи, сейчас я врежусь. Мне всего 26, а я умру. Вот так же, наверное, чувствовал себя папа». А после столкновения, прежде чем вернуться в обычный режим, время рванулось вперед с удвоенной скоростью: Бабах. Ау. Тишина.

В день свадьбы минуты ощущались совсем иначе. Мне только начали делать прическу — и вот уже вечер, мы танцуем последний танец. Время промчалось мимо так быстро, и я едва запомнила, что, собственно, произошло, с кем я разговаривала и о чем. Подробно запомнились только наши обеты — потому что их снимали на видео.

Шаткость-валкость времени общеизвестна. Считается, что она возникает из-за того, как мозг воспринимает происходящее вокруг нас в каждый конкретный момент. Вот я и хочу узнать: возможно ли манипулировать восприятием времени по собственной воле, стать не пассивным наблюдателем, но руководителем своего восприятия?

Тему контроля над восприятием времени часто затрагивали в научно-популярных статьях. Звучит это очень привлекательно — особенно для сорокалетних людей вроде меня, которые как-то проглядели, куда же пропали последние десять лет? Но найти стóящие советы на этот счет мне пока не удалось, и это очень раздражает.

Стандартная уловка — наполнить свое время новыми увлекательными переживаниями. Эффективность этого способа объясняется следующим образом: в детстве кажется, что каникулы длятся целую вечность, потому что все буквально светится новизной и достойно вашего безраздельного внимания, так что в память постоянно попадает новая информация. И когда вы оглядываетесь назад, возникает иллюзорное ощущение, что только годы могли бы вместить в себя столько приключений.

Когда мы взрослеем, жизнь начинает течь в привычном ритме: работа, общение и, может быть, парочка хобби — чтобы отвлечься от набивших оскомину хлопот. Мы проживаем жизнь в полусонном состоянии и почти ни на что не обращаем внимания, потому что все это мы где-то уже видели. Чем меньше переживаний привлекает наше внимание, тем меньше сохраняется в памяти — вот и получается, что, оборачиваясь на свое недавнее прошлое, вы видите только пролетевшее мимо время. Об этом, на самом деле, довольно грустно задумываться: если наша жизнь — это сочетание воспоминаний и пережитого опыта, а мы и не пытаемся набрать их побольше, можно ли сказать, что мы действительно живем?

Но честно говоря, мне кажется не очень реалистичным ожидать, что жизнь потечет медленнее, если вам удастся наполнить ее волнующими переживаниями. Сразу вспоминается популярный совет «проживать каждый день так, как будто он последний». Чудесная сентиментальная мысль, но мир работает по-другому. Хочешь не хочешь, а на жизнь зарабатывать нужно. Это обычно съедает бóльшую часть дня — времени не остается даже на то, чтобы поскучать, куда уж там веселиться.

Кроме того, добавляя новые волнующие события в свою повседневную жизнь, вы можете влиять только на ощущение времени постфактум, когда оборачиваетесь назад и оцениваете свое прошлое. Мне же интересно управлять скоростью его течения в момент проживания — а это может работать совсем по-другому.

Оказывается, разница в восприятии времени «в моменте» и постфактум — предмет активных обсуждений в среде исследователей психологии времени. Главный в этих дискуссиях — ветеран исследования времени, Джо Уэрден из Килского университета в Великобритании. Уэрден изучал восприятие времени еще с 1980-х и совместно с Сильви Друа-Воле из французского Университета Клермон опубликовал результаты своего последнего исследования. В частности, в нем обнаружилось, что восприятие «во время» и «после» события очень сильно отличается. А ведь в научном мире принято было считать, что люди способны постфактум достоверно оценить, как ощущалось время на протяжении события.

В одном из их последних экспериментов в смартфон волонтеров установили приложение, которое время от времени спрашивало, что они делали, как себя чувствовали и как быстро, на их взгляд, шло время. Испытуемых также просили зажать клавишу на телефоне на 500, 1000 или 15 000 секунд или оценить, как долго на экране демонстрировался стимульный материал. Все это — разные способы измерить, насколько точно человек оценивает скорость течения времени в моменте и после него. «Мы обнаружили, что оценка продолжительности никак не связана с оценкой скорости течения времени. То есть вам может казаться, что время идет быстро, но от этого не меняется ваша оценка того, сколько будет длиться одна секунда. Судя по всему, это совершенно разные вещи», — сказал Уэрден.

В исследовании 2005 года он получил сходные результаты: когда люди смотрели интересный фильм, им казалось, что время летит, но если потом их просили оценить продолжительность видео, они обычно считали, что фильм шел дольше, чем на самом деле. А люди, которые смотрели расслабляющий фильм, оценивали его продолжительность ровно наоборот. Получается, если сейчас вы думаете, что время летит быстро, со временем вам начнет казаться, что вот тогда-то (то есть сейчас) оно тянулось. Так какое же восприятие времени «реально»? Интересный фильм — он все же длится дольше или нет? Похоже, что и пролетающее, и едва тянущееся время — всего лишь иллюзии, и наше суждение зависит лишь от того, какую из них мы выбираем в каждый конкретный момент.

Я связалась с Уэрденом по Skype в надежде, что он сумеет пролить свет на эту загадку. Мне уже доводилось брать у него интервью, и он производил впечатление обаятельного сварливого гуру, с которым очень интересно общаться, потому что он знает буквально все подробности исследований восприятия времени, проведенных в последние 30 лет. Кроме того, он не стесняется сказать, что считает какую-то теорию «массой бессмысленной чуши». (Обычно ученые вежливо шифруют подобные мнения: «Это, безусловно, интересная идея, но она вызывает некоторые вопросы…»)

Уэрден сразу сказал, что восприятие времени «в моменте» еще плохо изучено, так что мне будет сложно осуществить задуманное: этот вопрос «постоянно обсуждают, но почти не изучают». Исследований восприятия времени много, но бóльшая часть из них основывается на оценке продолжительности, которая дается постфактум («сколько длился этот ролик?», «как долго мы разговаривали?»), или на перспективных суждениях, сделанных заранее (например, «зажмите кнопку на три секунды»).

И все же существует группа людей, изучающих восприятие времени «в моменте», что очень меня радует. Ведь, честно говоря, мне все равно, будет ли казаться, что двухнедельный отпуск длился вечно, уже после того, как он закончится. Я хочу контролировать то, как он будет восприниматься в процессе. Это могло бы стать идеальным способом применения психической гибкости, которую я все это время старалась развить. Представьте, если бы вы могли решить запомнить каждую секунду прохода к алтарю и каждое слово произнесенной клятвы — детально, будто в режиме замедленной съемки, чтобы усилить, сделать ярче каждую мысль и чувство? И разве не было бы чудесно научиться ускорять время, когда вы заняты чем-то скучным, а минуты тянутся мучительно долго?

К сожалению, по ряду причин добиться этого будет нелегко. Ведь по сути я пытаюсь взять под контроль природу человеческого сознания: это мистическое ощущение «себя», живущего в другом мистическом потоке, который принято называть временем. Эти явления приводили в тупик людей и поумнее меня.

Нет, не так. Я пытаюсь не просто понять сознание, а хочу изменить саму его природу в себе. По сути я хочу выбрать одну иллюзию вместо другой, продолжая при этом жить в этой иллюзии. Возможно, стоит только перестать жить во времени и сместить внимание на него — и изменится все восприятие жизни. Еще больше сбивает с толку тот факт, что время — не какая-то неподвижная, воспринимаемая мозгом конкретная «вещь»; мы воспринимаем стол или стул по-другому. Один и тот же мозг воспринимает и переживаемый опыт, и время. Это заставляет задуматься: возможно ли в принципе понять свой сознательный опыт изнутри.

Короче, от мыслей о времени голова кружится не меньше, чем когда, всматриваясь в небо, пытаешься определить место человека во вселенной. Умом я вроде могу все это понять, но, как только пытаюсь подставить в эту картину себя и свою жизнь, мозг закипает. А еще я понимаю: мы воспринимаем время как должное, как неизменные рамки нашего существования. Оно играет огромную роль в нашей жизни, и для его существования нам не нужно делать ровным счетом ничего.

Но, оказывается, такая роскошь доступна не всем — я случайно обнаружила это, беседуя с приятельницей, с которой мы часто вместе выгуливаем собак. Я знаю Джинни уже много лет: наши проказники-овчарки обожают гоняться друг за другом по кругу, пытаясь определить, кто из них сегодня овца, а кто — пес-пастух. Джинни — очень милая женщина, она умеет говорить красноречиво и мягко, а юмор заставляет смеяться от души. Я заметила, что иногда она кажется какой-то растерянной, но не придавала этому особого значения. Наверняка я выгляжу точно так же, когда погружена в творческое «гипофронтальное» состояние. Только вот оказалось, что у ее растерянности совсем иная причина: шесть лет назад она пережила инсульт и с тех пор абсолютно не чувствует времени. Если Джинни перестанет постоянно поглядывать на часы, она не сможет понять, сколько времени провела в парке — десять минут или целый час. А если у нее не будет возможности свериться со своим планом на день, она не будет знать, что делать дальше: идти в офис начинать рабочий день или домой готовить ужин. Чаще всего она не может точно сказать, какой сегодня день недели и какое время года; а иногда даже забывает, на каком этапе собственной жизни находится. Джинни сказала, что это называется «синдромом потери хода времени». Это одновременно ужасно и восхитительно.

Несколько месяцев спустя я зашла к Джинни на чашечку чая и наконец узнала ее историю во всех подробностях. Она заметила, что что-то не так, через несколько недель после того, как выписалась из больницы и попыталась вернуться к нормальной жизни. «Я вставала утром, чтобы собрать детей в школу, и стояла в душе до тех пор, пока муж не кричал из-за двери: „Когда ты уже намоешься?“ А я даже не догадывалась, сколько времени там провела — минуту или, как оказывалось, все сорок».

Прошло уже шесть лет, а подобные вещи происходят с ней постоянно. Например, недавно в офисе Джинни только ушла проверить доску объявлений, как вдруг увидела коллегу, который отправился ее искать, — оказывается, ее не было на рабочем месте уже 20 минут, а нужно было кое-что срочно сделать.

— А как тебе казалось, сколько ты простояла у доски объявлений? Пять минут? — спросила я.

— Меньше, — ответила Джинни.

Это для меня особенно интересно, ведь часто говорят, что для человека нет ничего лучше состояния потока, когда ты перемещается в пространство вне времени и позволяешь волнам умственной свободы беспрепятственно себя унести. Только Джинни, наоборот, не рекомендовала бы застревать в таком состоянии слишком надолго.

«Больше всего пугает полное отсутствие каких-либо ограничений, — призналась она. — Мы все связаны с тиканьем часов. Но что-то постоянно оттаскивает меня от него, и я не знаю куда — только знаю, что это ужасное место как будто находится вне времени. И в такие моменты не возникает приятного чувства освобождения — нет, это скорее тупой ужас… как будто я потерялась везде, где только могла».

Я слушаю рассказ Джинни о невыносимом чувстве потери времени и понимаю, что способность иногда свериться с тикающими часами критически важна для нашего эмоционального и умственного благополучия. Большинство психологов сходятся на том, что у нас действительно есть внутренние часы, которые тикают где-то в мозге. Проводились даже специальные эксперименты, в которых животных разных видов, от рыб до крыс, черепах и собак, кормили строго по часам. Звери быстро учились довольно точно определять, когда можно ждать появления ужина, и выражали недовольство, если их ожидания не оправдывались. Но психологи предполагают, что только люди способны переживать течение времени непосредственно в моменте. Если, конечно, не окажется, что есть и другие биологические виды, обладающие сознанием, — что тоже вполне возможно. Но это будет уже совсем другая история.

Одна из главных теорий, объясняющих действие наших внутренних часов, — модель ритмоводителя-накопителя, она же теория скалярного ожидания конца. Согласно этой модели восприятием времени «в моменте» руководит внимание, которое выступает в роли переключателя, запускающего тиканье внутренних часов. Эти «тик-таки» сохраняются в «накопителе» — специальном временном загоне, откуда их можно будет извлечь и посчитать, если понадобится.

Когда мы хотим понять, как долго длилось то или иное событие, мы используем память, чтобы проникнуть в накопитель и посчитать все «тик-таки». Еще раз: чтобы сравнить последнюю порцию времени с интервалами, зарегистрированными в прошлом, используется память, а не внимание. И где бы в теле ни находились внутренние часы, их работой руководит не один когнитивный процесс. Так что, по-видимому, починить этот прибор целиком не получится, только по частям.

Психологи знают, что эти часы по сути своей психологические, существуют только в нашей голове и не имеют телесного физического представительства, потому что, если повлиять на происходящее в теле и уме, изменится и наше восприятие скорости этих «тик-таков». Нагревание тела или головы (хотите верьте, хотите нет, но проводились даже эксперименты, в которых головы испытуемых нагревали с помощью специального шлема, так, чтобы тело при этом не нагревалось), использование наркотиков наподобие амфетамина и любые действия, которые увеличивают уровень дофамина в мозгу, заставляют внутренние часы тикать быстрее. Как раз в таких случаях субъективная оценка продолжительности воздействия стимула начинает сильно отклоняться от реального времени. Сильные эмоции, например страх или злость, оказывают подобный эффект — видимо, этим и объясняются ощущения, которые возникли у меня в автомобильной аварии. Когда на работу мозга влияют сильные наркотики или сильные эмоции, восприятие времени слетает с катушек.

Вот это представить уже несколько сложнее, потому что ускорение внутреннего тикания вовсе не гарантирует, что вы будете чувствовать, как время идет быстрее. Скорее наоборот, вам будет казаться, что прошло больше времени: ведь «тик-таков» во внутреннем накопителе собралось больше по сравнению с тем, сколько натикали реальные часы. А мы воспринимаем время так: чем больше внутренних «тик-таков», тем больше времени прошло — так что в ретроспективе покажется, что минуты текли медленно.

Это вполне логично и объясняет, почему в психологических экспериментах время оказывается такой неуловимой субстанцией. Если вам захочется найти однозначное решение вопроса, ускоряется время или все-таки замедляет свой ход, у вас могут получиться два диаметрально противоположных ответа. Когда вы смотрите увлекательный фильм, «тик-таки» в голове засчитываются быстрее и кажется, что время летит, — но, когда вы вспомните фильм, он будет казаться вам длиннее, чем был на самом деле, потому что в накопителе сохранилось больше тиков. Так же трудно предсказать, каким окажется результат, если мне удастся замедлить тикание внутренних часов. Вроде бы это должно замедлить время, но, если в накопителе сохранится меньше «тик-таков», впоследствии будет казаться, что дело заняло меньше времени, то есть вроде как время пробежало быстрее. Голова кругом, да? «Не тебя одну это сбивает с толку», — успокоил Уэрден.

Чтобы во всем этом разобраться, я решила проследить, как будут ощущаться события, которые покажутся мне особенно актуальными в контексте того, что я прочла на эту тему. Я хочу постараться понять, как на восприятие времени повлияет мое эмоциональное состояние и содержание деятельности. Так что я проведу собственный эксперимент, основываясь на советах Уэрдена и Дена Закаи — еще одного ветерана исследований психологии времени, который сейчас занимается частными исследованиями в Герцилийском междисциплинарном центре.

Я, конечно, просто обожаю, когда меня закрывают в комнатах без окон или пропускают через голову ток, но для экспериментов из этой главы не вижу особенной надобности беспокоить ученых. Все равно в лабораториях исследователи почти всегда просят людей что-то сделать, а потом устраивают опрос: шло ли время как обычно, или летело, или тянулось? Думается, я совершенно спокойно могу проделать то же самое: просто буду жить и обращать внимание на то, в каких случаях и как изменяется мое восприятие времени.

Я завела специальный дневник, в который записывала оценки субъективного переживания времени «в моменте» (медленно, быстро или так же, как и на часах) и суждения о продолжительности выделенных периодов постфактум. Каждый раз я устанавливала секундомер на телефоне, клала его на стол экраном вниз и не смотрела на него до тех пор, пока не заканчивала то, что делаю. Потом я сравнивала: сколько я была занята по моим субъективным ощущениям, и сколько показали часы. Результаты вы можете увидеть в табл. 3.

Результаты эксперимента согласовались с открытиями Уэрдена: мои суждения о течении времени в моменте не всегда совпадали с тем, как я оценивала его задним числом. Иногда (например, когда я играла в лего с сыном) мне казалось, что минуты бегут быстро, и прошло намного меньше времени, чем на самом деле. Но, пока мы играли, казалось, что время тянется медленно, потому что я увлеклась процессом. Иногда осознавать проходящее время было мучительно больно — как в день, когда я отчитала сына за ужином и над столом повисла неприятная тишина, — мои оценки продолжительности таких ситуаций в два раза превышали реально прошедшее время. В таких случаях минуты тоже текли медленно, но как-то по-плохому. Да и вообще недооценка того, сколько времени прошло, иногда ощущалась позитивно, а иногда — негативно, в зависимости от того, чем я была занята: веселилась или неистово пыталась ускорить ход часов.

Неоднозначность результатов просто сбивала с толку. И Закаи только ухудшил положение, предупредив, что не стоит придавать им слишком большое значение. Ведь мои результаты могут быть какими угодно, но только не научными: «Ты заранее знала, что делаешь и какой результат ожидаешь. Скажем, если ты знаешь, что скорее всего в условиях Х время будет тянуться дольше, чем в условиях Y, ты можешь позже остановить секундомер в условиях Х и раньше — в условиях Y. А все потому, что ты знала, пусть даже бессознательно, что должно произойти».

Так вскрылась еще одна особенность психологического тестирования: испытуемый ничего не должен знать о том, что именно измеряется в ходе эксперимента. Силы ожиданий, даже подсознательных, может быть вполне достаточно, чтобы исказить результаты. И тем не менее, если кто-то захочет вынести какую-то практическую пользу из экспериментов со временем за пределами лаборатории, ему придется повторить то, что сделала я, — с искажениями или нет.

Но результаты действительно смущают и, к сожалению, не выявляют никаких определенных правил в отношении того, как те или иные психические состояния влияют на восприятие течения времени. Медленное течение времени иногда приятно, а иногда нет; негативные эмоции могут как ускорить его, так и замедлить.

Если столько сложностей возникает уже на этапе оценки восприятия времени, как я вообще собираюсь ее менять? Четкого ответа у меня нет. Поэтому для начала я решила последовать импульсивному порыву и попытаться применить несколько уловок, которые подсмотрела в разных попадавшихся мне исследованиях восприятия времени.

Управляем временем: эксперимент 1. День мигрени

Одно из последних исследований Уэрдена подтверждает общеизвестный факт: время ускоряется, когда мы счастливы, и замедляется, когда нам грустно. Не совсем ясно, можно ли искусственно добиться того же эффекта — я сомневаюсь в этом, но все равно хочу попробовать.

И отличная возможность подворачивается буквально на следующий день после разговора с Уэрденом. Регулярные мигрени для меня — неизменная составляющая гормональных женских радостей. И хотя я их ненавижу, радует хотя бы то, что приступы всегда предсказуемы и не сильно отличаются друг от друга. Когда мигрень только начинает выползать из основания шеи, я уже знаю, что ближайшие 36–48 часов проведу, нетвердо стоя на ногах и с туманом в голове. И особенно тяжело придется, когда закончится действие болеутоляющих, а принимать следующую таблетку будет еще слишком рано. Вот когда время будет действительно тянуться мучительно медленно.

Чтобы ускорить субъективное течение времени, я решила для начала попробовать поднять себе настроение. При этом я особо ни на что не надеялась: настроение у меня было не лучше, чем у любого журналиста с больной головой и кучей недоделанной работы. Но во имя науки я скачала свой любимый юмористический подкаст — шоу Адама и Джо. Этим ребятам всегда удавалось меня рассмешить; если что и сумеет улучшить мое настроение, так это их шутки. Я поставила звук на минимум, чтобы было не так больно, и загадала: пусть станет лучше, пожалуйста, пусть мне станет лучше.

И… я действительно немного повеселела. Но в игру вступил другой фактор: из-за того что пришлось терпеть дополнительный шум, мне показалось, что программа длилась намного дольше, чем двадцать заявленных минут. Оказывается, фирменный юмор Адама и Джо в форме глупых песенок — это слишком для человека с мигренью.

Способ номер два я, кажется, даже опробовать не смогу. По идее нужно найти что-то, что потребует моего полного внимания, эмоциональной вовлеченности или мастерства. Но голова у меня раскалывается, я плохо контролирую взгляд — мне бы хоть сфокусировать его нормально, не то что концентрироваться на каком-то деле. Остался последний способ: отказаться от всех планов и пойти спать. С удовольствием бы поступила именно так, но нужно забирать сына из школы. Так что пришлось отправиться в этот нелегкий путь, закрыв один глаз и опустив шляпу как можно ниже.

Итог? Мигрень: 1; управление временем: 0.

Пытаясь придумать, что еще можно сделать, я наткнулась на еще одну теорию восприятия времени, в которой отдельное внимание уделялось тому, как изменяется ощущение времени «в моменте». Идеально согласуется с моими целями. Марк Уиттманн из Фрайбургского института пограничных областей психологии и психического здоровья в Германии сформулировал идею, которую в двух словах можно описать, как «телесное время». Звучит намного более реалистично, чем невидимые внутренние часы, спрятанные где-то в дебрях мозга.

По Skype из своего фрайбургского офиса Уиттманн рассказал, что время всегда, всегда связано с тем, на чем мы сосредоточиваемся. Честно говоря, это был ожидаемый ответ: учитывая, что сосредоточение играет центральную роль в поддержании внимания, тревожности, ориентировании и креативности, я начинаю подозревать, что в нашей жизни с ним связано буквально все. Но Уиттманн говорит, что на этот раз речь идет не просто о том, где во внешнем мире мы фокусируем свое внимание. Для ощущения времени намного важнее, на чем мы концентрируемся физически, в теле — в каждый конкретный момент времени. Он даже заявляет, что время — это и есть то, что происходит в наших телах в каждый конкретный момент.

«Бессмысленно говорить, что я внимательно отношусь ко времени. Психологи часто используют эту формулировку, но чему в действительности мы уделяем внимание? Я полагаю, что уделять внимание можно себе, своему телесному проявлению, своему психическому „Я“ — и только так можно переживать время», — сказал Уиттманн.

Он даже предположил, какая часть мозга отвечает за оценку течения времени «в данный момент» — так называемая островковая доля, или островок. Если вам хочется представить ее местоположение, поднимитесь примерно на три сантиметра выше уха с любой стороны и представьте, как вынимаете верхний слой извилистой коры. Под ним вы найдете еще один слой коры — это и будет островковая доля. У нашего мозга их две, по одной с каждой стороны.

Островок — часть системы мозга, отвечающей за проживание телесных ощущений и эмоций. Именно благодаря этим переживаниям мы воспринимаем себя единым человеком, состоящим из неразрывно связанного физического и эмоционального «Я». Уиттманн предполагает, что именно островок позволяет нам ощущать свое продвижение во времени. Для этого можно было бы придумать бойкий заголовок: например, островок помещает «Я» во «время».

Кстати, идея «телесного времени» не опровергает теорию внутренних часов, а очень даже хорошо в нее вписывается. «Можно сказать, что пульс — это сигналы нашего тела», — пояснил Уиттманн. А с точки зрения того, насколько мы уделяем или не уделяем внимание таким сигналам, с переключением внимания тоже не возникает никаких противоречий.

У Уиттманна есть еще одно связанное с этим направление работы: он пытается выяснить, сколько длится «момент» в человеческом сознании. Наш разум умудряется создать цельную картинку жизни, хотя на самом деле настоящее длится всего одно мгновение, после чего перемещается в память или забывается. Если мне хочется растянуть «момент» или игнорировать его до тех пор, пока он не пройдет, было бы полезно узнать, с чем я вообще имею дело.

Ученые сходятся на том, что психологический момент длится примерно две-три секунды. Несколько лет назад это обнаружилось в серии изобретательных экспериментов: ученые перемешивали очень короткие фрагменты фильмов и проверяли, заметят ли это зрители. Те замечали (и теряли нить повествования) только в том случае, если перемешанные кусочки длились дольше двух-трех секунд‹‹1››.

Интересно, что такое понимание момента отлично вписывается в нашу жизнь. Приветствия и прощания — в том числе объятия, поцелуи, махание и рукопожатия — все эти действия в среднем занимают около трех секунд. Если вы будете слишком долго махать или пожимать руку, особенно незнакомому человеку, то, без сомнения, почувствуете себя странно.

И еще интереснее, что Уиттманн в ходе своих экспериментов сумел доказать, что при должной тренировке психологический момент можно растянуть. Он предложил группе «экспертов», давно занимающихся медитацией, а также группе людей без какого бы то ни было опыта медитации посмотреть на изображения оптических иллюзий, восприятие которых меняется в зависимости от интерпретации. Самая известная из них — куб Неккера (рис. 15). Эту фигуру можно воспринимать как направленную вверх и направо или вниз и налево от вас. По словам Уиттманна, обычно люди переключаются между интерпретациями каждые две-три секунды.

Когда представителей обеих групп попросили как можно дольше придерживаться одной из интерпретаций, люди, занимавшиеся медитацией, могли делать это в течение восьми секунд — в среднем в два раза дольше, чем в контрольной группе.

Сознательное растягивание момента с помощью фокусирования внимания на теле или каком-либо аспекте психического опыта — звучит как вполне доступный для простого человека способ замедлить течение жизни. И снова я возвращаюсь к развитию осознанности: ведь научиться сосредоточиваться на подробностях физических или психических переживаний намного сложнее, чем ретироваться в мир сновидений.

Хотя, конечно, этот инструмент не подойдет на все случаи жизни — в чем я убедилась на собственном опыте. Когда закончился мой двухмесячный курс медитации осознанности, я записалась на однодневный ретрит к своему учителю, Джилл. Мне так понравилась двухчасовая сессия, которую она провела в последний день, что я очень захотела узнать, как я себя почувствую, если медитация будет длиться целых семь часов.

И так уж случилось, что день ретрита совпал со вторым днем очередной мигрени. Я надеялась, что расслабление и глубокое дыхание мне помогут, возможно, я даже научусь быть «с болью здесь и сейчас», так что никакого вреда от того, что я лишний раз выйду из дома с мигренью, не будет. Но этот день стал одним из самых длинных в моей жизни. Длиннее были только те два, которые я провела в роддоме в ожидании появления на свет сына. Каждый раз, когда Джилл напоминала нам, что нужно «обращать внимание на то, что есть здесь и сейчас», я обращала внимание на то, как сильно болит голова, болит шея и как меня тошнит. Каждый раз, когда она предлагала почувствовать, что нужно нашему телу, я думала: «Моему телу нужно лечь вон на тот диван и уснуть». К концу дня я так вымоталась, что была готова буквально взорваться, и последние полчаса мне пришлось прикусывать язык, чтобы не заорать: «Да позвони ты наконец в этот чертов колокольчик!!!»

Я прекрасно знаю, что осознанность помогает людям справляться с болью. Просто этому нужно учиться. В одном эксперименте участников поделили на две группы и подвергали их воздействию одинаковых болезненных стимулов (прикладывали горячее к коже). Но одну из групп хитростью заставили думать, что время идет быстрее, чем на самом деле. Позже эти люди оценивали свою боль не так высоко, как люди из другой группы, у которых время шло с обычной скоростью‹‹2››. Правда, не совсем понятно, возможно ли добиться аналогичного эффекта ускорением внутренних часов. Я не нашла ни одного такого исследования, а мой собственный эксперимент с шоу Адама и Джо показал, что, видимо, невозможно.

Мой опыт осознанного проживания целого дня показал, что, пожалуй, не стоит искусственно растягивать полные боли, тошнотворные моменты. Когда я поделилась своими наблюдениями с Уиттманном, его ужаснула сама мысль о ретрите боли. «Не стоит так поступать, не стоит углубляться в осознание себя и своей мигрени. Боль отлично модулирует время — она и сама прекрасно его растягивает». То есть мне было больно, из-за этого время тянулось дольше — а я еще его замедлила, фокусируясь на своих внутренних переживаниях в течение семи часов. Браво, Кэролайн!

Из всего этого я сделала важный вывод: осознанность — не лучший выбор, если хочется, чтобы день закончился побыстрее. С другой стороны, если у вас выдался отличный денек, осознанное отношение к тому, что вы видите, слышите, думаете и чувствуете, потенциально может помочь вам растянуть приятные минуты.

Но как же быть с ускорением времени? Можно ли проматывать плохие дни или длинные скучные переезды? Это, говорит Джон Уэрден, даже более проблематично, потому что, когда кто-то говорит, что «время пролетело», речь почти всегда идет о событии, которое уже в прошлом. «Они говорят: „Я был так поглощен чтением книги, что, когда посмотрел на часы, было уже 10! Получается, время шло очень быстро“. Но на самом деле они не чувствовали, что время шло быстрее обычного, — они вообще не чувствовали времени».

В последние годы Уэрден все чаще обсуждает эту проблему с коллегами, многие из которых даже не задумывались над этим раньше. «Я говорил с несколькими психологами, изучавшими вопросы времени, и обычно они отвечали: „Да, кстати, раз уж ты упомянул это, — разве кто-то когда-то действительно ощущал, что время летит быстро?“ Вообще-то говоря, это просто невозможно, потому что ускорить реальность мы не можем».

Так что, похоже, любая попытка приблизить завершение неприятной ситуации вряд ли сработает, по крайней мере «в моменте». Обхитрить самого себя можно, пожалуй, только совсем отключившись от проживания времени — пойти спать или найти что-то, что полностью перетянет на себя ваше внимание. Уиттманн считает, что телевидение отлично подходит для достижения этой цели. Если другие способы не работают, вы можете попытаться забыть о времени, ускорить которое не можете. Хотя это, конечно, имеет мало общего с обретением контроля над сознанием, о котором я мечтала в начале этой главы.

Если следовать теории «телесного времени» Уиттманна, в качестве альтернативного решения можно попробовать ускорить сигналы, идущие от тела. Если предположить, что островок постоянно определяет скорость течения времени, основываясь на сигналах тела, возможно, физические упражнения помогут ускорить течение времени, когда нам скучно? Уиттманн соглашается: это действительно важный фактор. «Важны две вещи. Во-первых, внимание ко времени, то есть внимание к своему телесному „Я“. Во-вторых, активация. Активировать свое тело и ощущать его — тоже способ влиять на восприятие времени».

Это как минимум ускорит субъективное течение времени непосредственно в тот период, пока вы будете выполнять упражнение, после чего непрерывное внимание к сигналам тела может перевести вас в своеобразный режим спокойного отношения ко времени. «Скажем, я бегал в течение часа, потом организм успокоился, но я все равно активен, очень хорошо чувствую себя и себя во времени, и мне кажется, что все происходит намного медленнее, потому что тело активировано сильнее, а оттого сильнее мое самоощущение».

Чтобы испробовать замедление и ускорение времени на основе соотношения активности разума и тела, я запланировала проведение эксперимента на субботу. Мой план — испытать обе крайности в один день. Во-первых, я пройду еще один ретрит тихой медитации — к счастью, на этот раз без мигрени. А потом контраста ради вечером мы с семьей отправимся на дискотеку на роликах. Что покажется мне длиннее: несколько часов бездумной физической активности, всплеск энергии плюс легкая тревога о том, что мой сын что-нибудь себе сломает, — или часы сидячей, лежачей и двигательной медитации, где двигаться не будет ничего, кроме моего внимания?

Как я и ожидала, дискотека пролетела очень быстро. Первые 40 минут были больше похожи на 20, и я почти забыла о том, что нужно смотреть на часы, — зажигала по полной, кружила под громкую музыку и притворялась, что мне снова 13 лет. Теория телесного времени подтвердилась: физическая нагрузка ускорила мои телесные ритмы, я погрузилась в музыку, перестала следить за временем, и оно пронеслось незаметно. Метод отлично сработал даже несмотря на то, что на стене висели огромные электронные часы, да к тому же я понимала, что мой сын уже давным-давно должен был быть в кровати, так что любое следующее его падение может вызвать истерику.

А вот в ходе медитации я ощущала время по-разному. Если оценить день целиком, я бы сказала, что время казалось медленным. Тем не менее первая часть медитации ощущалась совсем иначе и, наоборот, показалась намного короче, чем заявленные 40 минут. Интересно, что именно эта часть была посвящена телесной осознанности.

Находиться в потоке

Итак, вот каких успехов я добилась в ускорении и замедлении времени. Учитывая, какую планку я себе выставила (изменить сознательное восприятие прямо в момент проживания опыта), думаю, я добилась ровно того, чего можно было ожидать. Не буду заявлять, что мне удалось применить законы нейропластичности и изменить мозг, научившись по-иному воспринимать время. Зато я услышала парочку полезных советов по поводу того, как более эффективно и даже, может быть, более гибко им распоряжаться. В этом смысле эксперимент прошел успешно.

Правда, есть еще одно психологическое состояние, в котором время исчезает, и мы вступаем в совершенно иную плоскость. Речь опять идет о понятии потока, той самой «зоны», с которой я заигрывала в Бостоне, хотя в то время еще не обращала особенного внимания на свое восприятие времени. Уже целый год я тренировалась находиться в «зоне», и мне стало интересно, какие потенциальные способы попасть в поток, оказаться вне времени смогут предложить мне психологи, занятие изучением времени.

Джон Уэрден рассказал мне о малоизвестном исследовании Элизабет Ларсон, трудотерапевта из Висконсинского университета. Она изучала особенности восприятия пациентов с серьезными травмами или инвалидностью. Ларсон поняла, что сделать жизнь пациентов более радостной и менее напряженной получалось, если ей удавалось понять, какая деятельность переносила их в приятное состояние потока. Если пациенты находили занятие, в котором время летело или вообще не имело значения, эту деятельность можно было использовать как средство улучшения их состояния. Думается, мы все могли бы вынести из этого наблюдения кое-что полезное для себя.

Ларсон обнаружила, что восприятие времени меняется по кривой (см. график на рис. 16) в зависимости от того, насколько наши навыки отвечают требованиям ситуации. Если мы можем делать что-то, особенно не задумываясь, время тянется медленно или по крайней мере не быстрее, чем на часах. Но оно ускоряется и превращается в поток, когда мы делаем что-то, идеально отвечающее уровню развития наших навыков: мы погружаемся в состояние «расслабленной готовности», которого я (приложив немало усилий) достигла в Бостоне, когда удалось определить, какая сложность компьютерного тренинга соответствует моему уровню. И последний вариант — когда задача выходит за рамки наших способностей, нас грубо выбрасывает из потока, и время снова начинает дробиться и ползти.

Это напомнило мне о длинном перелете, который показался коротким. Как же мне удалось победить время, хотя я оказалась запертой в металлической трубе без интернета в самое активное время дня?

Управляем временем: эксперимент 2

Контролируем время: эксперимент 2. Десятичасовой перелет Лондон — Атланта

Когда я бронировала билеты для поездки в лаборатории Рассела Эпштейна в Филадельфии и Лилы Чрусику в Канзасе, пересадка в Атланте казалась вполне логичным решением. Но потом я посмотрела на карту и на время перелета: вылет в 9:30 утра, десять часов в небе, трехчасовая пересадка в Атланте. Да уж, это будет очень длинный день.

Радовало только, что впервые за много недель у меня будет целый день исключительно на себя. Не нужно выгуливать собаку, никаких планов на ужин, никто не хочет рассказать мне о том, как прошел его день, и никто не просит поиграть с ним в лего. На борту мне нужно будет наконец закончить работу, с которой я никак не могла разобраться до того. А когда я устану, смогу попросить милую бортпроводницу принести мне бокал вина, откинусь на спинку кресла и просто посмотрю фильм. Блаженство.

Такой восторг от возможности посвятить делам целый день может удивить людей, которые привыкли работать по восемь часов и/или у которых нет детей. Для меня же это — уникальный шанс разобраться в давно интересовавших меня темах. Короче говоря, когда я нахожусь в правильном состоянии духа, работа телепортирует меня на самый верх кривой Ларсон. Это созвучно результатам исследования 2001 года, которое провела психолог Регина Конти. Она обнаружила, что очень важно, делаешь ли ты что-то для себя или потому что должен. Оказывается, только решая задачи по собственному желанию, мы можем избежать частого поглядывания на часы.

Итак, что же произошло со мной на борту? Время прошло так быстро, что я даже не заметила, как мы прилетели. Мне удалось написать 3000 слов (некоторые из них я даже не удалила в ходе редактуры) — каждый из восьми часов, которые мне удалось посвятить работе, принес мне радость. Я даже задумалась: может быть, путешествия с отключенным интернетом и есть тот самый инструмент повышения продуктивности, который я так искала? Через восемь часов я закончила все, что хотела сделать, отложила компьютер, заказала Baileys и посмотрела фильм. Что называется, опомниться не успела, как мы уже приземлялись в Атланте.

Похоже, это действительно правда: если вам удастся должным образом занять свой мозг, вы не только перестанете ощущать ход времени в процессе события, но и после него вам будет казаться, что событие было короче, чем на самом деле. Даже теперь, когда я вспоминаю перелет между Лондоном и Атлантой, он вовсе не кажется мне невыносимо длинным. Короче говоря, беспроигрышная стратегия.

Но вот про трехчасовую пересадку мне не хочется даже вспоминать. К тому времени я уже слишком устала, чтобы садиться за работу, а по телевизору показывали только американский футбол. Магазинов в терминале для внутренних рейсов тоже не было. Три часа скуки и усталости, казалось, тянулись дольше, чем десять часов продуктивной работы. И как я ни пыталась себе помочь — ничего не помогало.

Итог? Длинный перелет: 0; контроль времени: 1.

Пересадка: 1; контроль времени: 0.

Получается, Ларсон была права: полное погружение в деятельность — реальный способ вынырнуть из времени. Но что произойдет, если ты уже поддался скуке, а душевных сил, чтобы вернуться в продуктивное состояние, не осталось? Тогда, возможно, стоит воспользоваться идеей Уиттманна о телесном времени. Если восприятие времени зависит от того, как островковая доля мозга обрабатывает физические и эмоциональные сигналы, может, получится совсем лишить этот участок мозга стимуляции? Или наоборот — переполнить стимуляцией органы чувств, чтобы сигналам от тела было просто некуда втиснуться?

Лишение мозга телесной и эмоциональной стимуляции может объяснить ощущение отсутствия времени, которое описывают многие опытные медитирующие — оно возникает, как только им удается успокоить блуждание ума. Кстати, полное погружение в восприятие музыки приводит к подобному эффекту. Утопите все телесные сигналы и игру эмоций в подходящей мелодии, и вы сможете войти в нужное состояние без особых усилий. Конечно, это только предположения, но Уиттманн, видимо, считает, что мне оно подойдет: «Считай, у тебя получится своего рода мгновенная медитация».

Еще Уиттманн описал ощущение выскальзывания из времени, которое он испытал в камере сенсорной депривации — ее применяют в специальных центрах и некоторых дорогих спа для снятия стресса. В камере находится емкость с водой температуры тела с достаточным содержанием соли, чтобы полностью удерживать человека на плаву. Находясь в такой воде, невозможно определить, где начинается и заканчивается ваше тело, потому что она полностью поддерживает его — и погружает разум в состояние покоя, в котором исчезает все напряжение обычной жизни.

«Я провел там два часа… Сначала разум блуждает, а потом вдруг останавливается. Я погрузился в ощущение, которое обычно достигается медитацией, всего через несколько секунд». Когда он перестал чувствовать свое тело и думать было больше не о чем, «время испарилось».

Много лет назад я испытала примерно то же самое в аналогичной камере; правда, чтобы избавиться от напряжения в шее и позволить голове спокойно лежать на воде, мне потребовалось очень много времени. Но я понимаю, о чем говорит Уиттманн. Это состояние чем-то напоминало полудрему: невесомость, спокойствие и абсолютное отсутствие времени.

Итак, какие же можно из всего этого сделать выводы? Я считаю, что мои попытки изменить естественное восприятие времени частично увенчались успехом. Да, я не нашла способа ускорить проживание болезненных и скучных ситуаций — вероятнее всего, потому что такого способа просто нет. Судя по всему, восприятие времени основывается на том, что происходит в мыслях и теле прямо сейчас, и если разум и тело напряжены и ощущают себя в ловушке времени, единственный способ выбраться из нее — убедить их, что они ошибаются. Для этого можно использовать разные средства: физические упражнения, музыку или любое увлекательное занятие.

С другой стороны, можно научиться замедлять время в особенно приятные моменты, фокусируясь на мельчайших деталях происходящего здесь и сейчас. Время все равно пролетит быстро, но вам удастся намного лучше запомнить детали.

Что же касается ощущения ускорения времени по мере взросления, то последние исследования Уэрдена вообще поставили под сомнение его существование. В этом исследовании участвовали две группы испытуемых: пожилые люди 60–70 лет и молодые студенты. Как и в других исследованиях Уэрдена, на смартфонах испытуемых периодически выскакивали вопросы: что они делали, как чувствовали себя и как оценивали скорость времени. Оказалось, что нет никаких существенных различий в том, как молодые и пожилые люди воспринимают время «в моменте». Возраст не имеет значения: на восприятие времени влияет только то, что вы делаете и как к этому относитесь.

Короче говоря, сколько бы вам ни было лет, если вы прямо сейчас счастливы и увлечены тем, что делаете, вам будет казаться, что время идет быстрее; если вам грустно и скучно, оно будет тянуться медленнее. Эмоции и направленность внимания — вот что действительно важно для восприятия времени. Но никак не возраст. «Мысль о том, что с возрастом время летит быстрее, не подтвердилась. Не знаю, почему люди так говорят. Может быть, это не так, а может, мы просто недостаточно умны, чтобы это измерить?» — задается вопросом Уэрден.

Я думаю, люди так говорят, потому что, как и мне, многим взрослым кажется, что с каждым годом месяцы летят только быстрее. Это никак не связано с ощущением времени «в моменте» — и это в любом случае невозможно измерить, потому что нельзя отмотать время назад и проверить, как оно ощущалось пятнадцать лет назад по сравнению с тем, как ощущается сегодня. В исследовании, которое десять лет назад провел Уиттманн, а потом повторили многие исследователи, обнаружилась всего одна полноценная иллюзия восприятия времени. И заключалась она в том, что с возрастом людям начинает казаться, что прошедшее десятилетие пролетело особенно быстро. А если взять любой срок меньше десяти лет, будет казаться, что время идет с обычной скоростью. Вероятно, потому что так оно и есть.

Лично я из всего этого вынесла следующее. Не обязательно заполнять жизнь новыми переживаниями, чтобы не казалось, что последние десять лет пролетели совсем незаметно (я даже не уверена, что это сработает). Намного разумнее, по-моему, перестать акцентировать внимание на том, что время якобы бежит быстрее, — ведь это неправда, даже если вам так кажется. Лучше сфокусироваться на том, что происходит здесь и сейчас. Я знаю, что это проще сказать, чем сделать, — но попытаться безусловно стоит.

И напоследок мне хотелось бы вас предостеречь: в одном из недавних исследований Сильвия Друа-Валле снова изучала, как влияние на эмоции с помощью грустных и счастливых фильмов определяло восприятие времени испытуемыми. Только на этот раз она разделила участников на две группы, одной из которых подробно рассказала все о результатах предыдущего исследования. По окончании второго эксперимента оказалось, что эмоции влияют на субъективное ощущение скорости течения времени… только если вы не подозреваете об этом. А если вы понимаете, что вроде как комедия должна казаться короче, а ужастик — длиннее, то ничего подобного не почувствуете. Возможно, мои собственные результаты, собранные в табл. 3 на с. 224, оказались такими неубедительными как раз по этой причине. Как подчеркнул Закаи, я слишком много знала о том, что должно произойти. Так что, если эта глава лишит вас возможности когда-либо снова испытать эту иллюзию… извините. Я не специально.

Часть третья ЛОГИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ

Глава 6 Потерянное чувство числа

Не переживай из-за своих проблем с математикой. Поверь, мои — намного серьезнее.

Альберт Эйнштейн

После всех размышлений о природе времени и сознания я наконец готова взяться за что-то менее эфемерное. Я бы конечно предпочла, чтобы этим менее эфемерным объектом была не математика, но что есть, то есть. Мне предстоит решить финальную задачу на этом пути. Я хочу найти способ изменить то, что я всегда считала основополагающей особенностью своей личности, — «нематематический» склад ума. Если и существует какая-то базовая функция мозга, которой мне трудно будет управлять, то, думаю, это она.

Хотя старания мои почти наверняка окупятся. Математические способности связаны с уровнем развития логического мышления и аргументации — и умственная гимнастика, которую нужно выполнять, чтобы понять абстрактные вещи вроде геометрии, может помочь и моему расцветающему чувству физического пространства. Так или иначе, человеку моего рода деятельности стыдно ничего не смыслить в математике (и уж тем более если работать при этом редактором в журнале New Scientist, как я пару лет назад…).

У журнала New Scientist удачный подзаголовок: «Для людей, которым интересно почему». Он отлично подходит сотрудникам издания. В детстве эти журналисты наверняка надоедали учителям бесконечными вопросами обо всем, что только приходило им в голову. Редакторы отделов — не исключение, только они еще и патологически стремятся к грамматической правильности, буквальности… да что уж там — к совершенству. Им нужно замечать любые двусмысленности, ошибки или неправдоподобности — они, по сути, являют собой допечатную линию защиты журнала. Когда я только пришла во фриланс, я до ужаса их боялась: они казались мне стаей гиен, гогочущих над моими искусно выстроенными фразами и вырезающих из статей все самые сочные куски. На самом деле они, конечно, совсем не такие. Редакторы обычно — очень милые люди. Например, Джон Либманн, который был главой отдела, когда я работала в New Scientist. Он так стремился сделать все правильно, что иногда прерывался, не закончив мысль, и исправлял грамматические ошибки в собственном предложении. Иногда ему было очень сложно идеально сформулировать свою мысль, что несколько сбивало с толку, ведь у журналистов постоянно срываются какие-нибудь сроки и хочется схватывать все быстро. Но когда он наконец заканчивал предложение, можно было не сомневаться — тому, что он сказал, можно верить.

Мой список «хочу улучшить в своем мозге…» однажды пополнился как раз благодаря беседе с одним из редакторов. Я составляла график для статьи, которую в тот момент редактировала, и Шон, тот самый редактор, подошел сказать, что, кажется, заметил ошибку в моих расчетах. Я ответила что-то невнятное:

— Гм-м-м, ладно. Давай посмотрим, что там. У меня с математикой так себе…

Шон недоверчиво посмотрел на меня:

— Да? И что ты по этому поводу делаешь?

— Да, честно говоря, ничего, — несколько смутившись, промямлила я. — Просто я же гуманитарий.

Он какое-то время смотрел на меня, а потом покачал головой:

— Я этого просто не понимаю. Как можно знать, что у тебя проблемы с математикой, и не пытаться это исправить?

Тогда в первый раз моему суждению об «антиматематичности» доставшегося мне мозга бросили вызов. Я всегда полагала, что ты либо «понимаешь», как обращаться с числами, либо нет. Я представляла себя писателем и редактором, которому неумение считать не особенно мешает. Ведь нельзя же разбираться во всем на свете. К тому же я могла делать какие-то расчеты, если у меня было достаточно времени и калькулятор под рукой. А результаты вычислений я всегда отдавала кому-нибудь на перепроверку.

Может показаться, что я просто пытаюсь защитить свою репутацию, но ведь в конечном итоге не я одна рассуждаю таким образом. По некоторым оценкам, примерно четверть представителей рода человеческого испытывает такое отвращение к математике, что даже не пытаются в ней разобраться; а если на них давят (например, официант стоит над душой и нетерпеливо переминается с ноги на ногу, пока ты пытаешься высчитать чаевые) — они просто паникуют. В худших случаях эта нелюбовь превращается в «математическую тревогу» — звучит как подходящий диагноз, но на самом деле это просто название, придуманное учеными для ощущения «о-о-о, у меня не получится», которое возникает у многих, как только нужно что-нибудь посчитать. И это все про меня. Я почти чувствую, как опускаются психические заслонки, стоит мне увидеть какую-нибудь арифметическую задачку. Скорее всего, я не стану и пытаться ее решить и даже простейшие расчеты проведу на калькуляторе.

Но так было не всегда. Когда мне было одиннадцать, уроки математики вгоняли меня в краску по другой причине. Мой учитель математики, мистер Гриффитс, задавал очередную задачу и, проходя по рядам, сосредоточенно вглядывался в лицо каждому. Ждал ответа. В конце концов, когда тишина ему надоедала, он обращался за ответом ко мне: «Ладно, Кэролайн, избавь их от страданий». Обычно я знала ответ, но иногда притворялась, что не знаю, боясь показаться зубрилой. Но математику я тогда понимала хорошо.

Однако вскоре моя дружба с числами зачахла. Не знаю, как это произошло и почему. Я просто перестала быть лучшей в классе по математике и скатилась практически в самый конец списка. С тех самых пор я стараюсь всячески уклоняться от любых связанных с математикой задач, что мне чаще всего отлично удается. Но так как в основе большинства (если не всех) исследований, о которых я пишу, лежат какие-то расчеты, математика проникает в мою повседневную жизнь намного чаще, чем мне того хотелось бы. Так что я решила восстановить утраченные навыки.

Вас это может удивить, но базовое понимание математики встроено в человеческий мозг — да и в мозг большинства других животных: от обезьян до крыс, собак и даже некоторых видов рыб. Животные нередко понимают разницу между «много» и «не так много» — судя по всему, этот навык очень важен для выживания, а потому сохранился в процессе эволюции. У людей же есть дополнительное преимущество: мы умеем манипулировать абстрактными числами, превращая размытую идею числа в реальные величины. Французский нейробиолог Станислас Дихейн обнаружил, что примерные математические расчеты обрабатываются в визуальных и пространственных отделах мозга, тогда как для произведения точных вычислений в работу включаются языковые отделы. То есть гуманитарии и математики не должны ничем отличаться. А ведь это была моя любимая отговорка.

Оксфордский профессор математики Маркус дю Сатой вообще заявил, что нематематического склада ума не существует. Даже если посмотреть на людей с дискалькулией (математический аналог дислексии, которому подвержены примерно 5 % популяции) — все равно все мы математики, считает дю Сатой. Потому что математика — это способность видеть шаблоны в окружающем мире. Вам может нелегко даваться арифметика, но выявление шаблонов — это основополагающий навык. Если он у вас есть, вы можете освоить бóльшую часть математической программы. Дю Сатой говорит, что навык выявления шаблонов критически важен для выживания и потому он попросту культивировался в ходе эволюции. «Если вы видели что-то симметричное — скорее всего, это была морда животного, которое могли съесть вы или которое могло съесть вас. В любом случае, выживал тот, кто мог распознать эту симметрию», — недавно написал он в газете Guardian в статье, явно отрицавшей существование нематематического мозга‹‹1››. «Точно так же люди с развитым чувством чисел могли оценить, превосходят враги их племя численно или нет, — и на основании этого решить, сражаться или спасаться бегством».

Тем не менее, естественно, математические способности у разных людей развиты по-разному. Рои Коэн Кадош, когнитивный нейробиолог из Оксфордского университета, среди прочего интересуется причинами, которые обусловливают эти различия. Он изучает, как эти бессознательные склонности формируются в обучении, а также какие факторы влияют на математические способности (например, особенности личности, внимания и логические навыки). Выслушав мою историю, он предположил, что причина моих математических неудач, скорее всего, кроется в недостатке уверенности в себе — и, между прочим, я уже не раз слышала, что переживания по поводу того, что не сможешь что-то сделать, забирают у мозга ресурсы, которые вообще-то могли бы помочь решить задачу. Неужели я сама себя убедила, что я так плоха в математике? Возможно, по той же причине 54 % мальчиков и 65 % девочек считают математику трудной, согласно недавнему отчету Организации экономического сотрудничества и развития (OECD)‹‹2››.

Если причина действительно в этом, снова полюбить цифры будет намного проще, чем я думала. Даже не придется особенно вмешиваться в работу мозга.

Рои помог мне связаться с одним из своих студентов, Амаром Саркаром, который недавно закончил исследование того, как стимуляция определенных областей мозга помогает людям справиться с отвращением к математике и обнаружить в себе скрытого математического гения‹‹3››. Хотя сам Амар выражается иначе. Когда мы встретились в Оксфордском университете, он произвел на меня впечатление человека очень осторожного и сдержанного, который старается формулировать свои мысли так, чтобы из его исследования нельзя было сделать никаких преувеличенных выводов. Он подчеркивает, что мое стремление опробовать все на себе — это не наука. «С научной точки зрения любые полученные вами результаты будут недействительны. Но для вас это все равно может быть интересный опыт», — сказал он. Амар — совсем молодой ученый, еще не прошедший испытание многократным неправильным цитированием в научных СМИ, и меня удивляет, как ясно он понимает: если дать журналисту неправильную информацию, тот может на весь свет раструбить, что нашелся-де исследователь, который выпускает на волю скрытых математических гениев. Так что и мне, пожалуй, не стоит делать подобных заявлений. Но вообще-то это не такое уж и сильное преувеличение. В недавнем исследовании Амар сравнивал две группы людей: одни испытывали отвращение к математике, другие — нет. Он обнаружил, что, хотя студенты из группы с нормальным отношением к математике лучше справлялись с ней в реальной жизни, студенты с «числобоязнью» тоже неплохо выполнили задание. Их показатели были намного выше среднего, как и можно было ожидать от студентов Оксфорда, из которых по большей части состояла выборка этого исследования. То есть их трудности с математикой были практически не связаны с истинными способностями.

Тем не менее на простые вопросы о суммах (например, правда ли, что 8 + 2 = 10) люди со страхом перед математикой отвечали намного медленнее. Кроме того, показатели кортизола, гормона стресса, в крови у них были намного выше, чем у их более уверенных товарищей. Но — и вот здесь становится действительно интересно — когда у них с помощью электрических сигналов стимулировали работу правой префронтальной коры (она находится чуть выше глаз, наверху лба, и контролирует эмоциональные реакции), это повлияло не только на уровень кортизола. Они стали отвечать на математические вопросы примерно на 50 миллисекунд быстрее. Как уже говорила Лила Чрусику в Канзасе, 50 миллисекунд — это довольно много для психологов, хотя для реальной жизни намного важнее снижение показателей кортизола. Чем меньше в крови этого гормона, тем меньше напряжения мы ощущаем — так что такое изменение не останется незамеченным. Может ли такое простое вмешательство, небольшое снижение напряжения, действительно помочь полюбить математику? Или, по крайней мере, меньше ее ненавидеть?

Вот что я обнаружила на собственном опыте. Амар протестировал меня и заключил, что я отношусь к группе людей с математической тревогой. Он предложил мне пройти недельный курс стимуляции и когнитивной тренировки просто развлечения ради, чтобы посмотреть, повлияет ли это на мое общее отношение к математике или же только на тестовые баллы.

Я пережила уже не одну процедуру электростимуляции, но нервничаю все так же. Теперь я особенно распереживалась, когда Амар сказал, что собирается использовать более мощную и длительную транскраниальную шумовую стимуляцию (ТШЭС).

Хотя ярко-голубая лента, с помощью которой электроды крепятся к моей голове, несколько меня приободрила. Я заметила, что буду похожа на участника группы Dire Straits, и поинтересовалась, знает ли Амар, кто они такие, — учитывая, что он родился через четыре года после выхода их ставшего классикой клипа на песню «Money for nothing», да к тому же вырос в Индии, где о Dire Straits, может, и вовсе не слышали. Но Амар широко улыбнулся и сказал, что, хотя тогда они не были очень популярны в Индии, его родители обожали стадионный рок и он вырос на музыке Брюса Спрингстина и Dire Straits. За разговорами о музыке отцов и предположениями, чем, интересно, сейчас занимается Марк Нопфлер, я узнала другого, намного менее сдержанного Амара.

Потом мы прошли давно знакомую мне рутину с контрольными измерениями: несколько страниц арифметических примеров с нарастающим уровнем сложности, и ни один из них пропускать нельзя. Плюс несколько тестов на вместительность моей оперативной памяти.

И вот он подключил меня к аппарату стимуляции и пустил напряжение.

— Чувствуете, как ваши возможности расширяются? — спросил он.

— Нет. А должна?

— Нет, — таинственно ответил он.

Я приступила к выполнению тестов.

На этот раз стимуляция ощущалась не так, как в Канзасе: не было никакой слабости, гудения в голове — вообще никаких изменений состояния. Может быть, дело в том, что Лила подавляла активность моей фронтальной коры, а Амар, наоборот, стимулировал ее? Возможно, легче заметить, когда мозг теряет способности, чем когда они слегка усиливаются. Но уж точно я не почувствовала никакого прилива гениальности. Тем не менее я быстро втянулась, и как только поняла, что справляюсь с заданиями, в которых нужно ответить, верно или нет простое тождество (например, 9 × 3 = 27), я расслабилась и быстро с ними разделалась. Мне показалось, что выполнять задания проще, если проговаривать результаты вслух, так что, когда Амар вышел из комнаты, я стала тихонько бубнить примеры себе под нос.

То же самое мы повторяли на протяжении еще нескольких дней; а на второй и третий день Амар предложил мне пройти когнитивный тренинг, который использовал в своем последнем эксперименте. Его результаты еще не были опубликованы, но Амар обнаружил определенные изменения математических способностей испытуемых после тренинга. Упражнения оказались довольно веселыми: нужно было притвориться, что я работаю на фабрике по производству роботов, и решать, что делать с очередным сошедшим с конвейера роботом. Если у него сломана рука — нажать левую кнопку; если он красный — правую. Если вокруг робота горит желтый свет, нажимать не нужно ничего. Я поняла, что опять задействуется оперативная память и еще какие-то навыки сознательного контроля, которых мне так не хватало перед бостонскими экспериментами. Даже удивительно, насколько проще мне стало принимать подобные быстрые решения.

Помню, когда я проходила тест с Бетти, мне казалось невозможным поменять свое решение, если рука уже потянулась к какой-то кнопке. Теперь же нет ничего проще. Вряд ли это случайность: ведь почти все, чем я занималась с тех пор, было направлено на развитие функций префронтального контроля головного мозга. И то, как я справилась с заданием с роботами, по-видимому, доказывает, что определенного успеха на этом пути я добилась. А может быть, все дело в стимуляции, которую я в тот день получала через очаровательную резиновую шапочку. Позже я узнала, что за всем, что происходило со мной в тот день, стоит следующая теория: развитие оперативной памяти «переходит в распоряжение» навыку, для которого она в данный момент нужна (например, навыку решения арифметических примеров). Получается, мы снова вернулись к тренировке оперативной памяти, хоть и в формате более интересной игры. Наверное, уже можно не удивляться. Я рассказала Амару, как постоянно сталкивалась с управляющими функциями мозга на своем пути. «Бóльшая часть вашей книги — это и есть управляющие функции», — подтвердил он.

После этого у меня выдался целый свободный вечер в Оксфорде, так что я направилась в один из многочисленных книжных магазинов города в надежде найти хороший справочник по математике. Амар был не в восторге от этой идеи — в эксперимент добавится еще один фактор, на который он не рассчитывал. Но так как наши изыскания все-таки не вписываются в рамки полноценного научного исследования, да и у меня будут всего две тренировочные сессии на фабрике роботов (вместо нескольких недель в полноценном исследовании), он мне уступил. Несколько минут занятий математикой в день вряд ли что-то серьезно изменят. Амар сказал, что иногда изменений не видно даже после нескольких недель тренинга, потому что у некоторых они проявляются только со временем.

Кстати, идея купить справочник посетила меня еще до поездки в Оксфорд. Но, во-первых, мне не хотелось искажать свои исходные результаты, начав тренироваться слишком рано, и, во-вторых, внесло свою лепту мое отвращение к математике. Я пошла в местный книжный магазин, направилась к стеллажу со справочниками, достала книгу по математике для подростков, открыла ее на случайной странице, и… ну, там с таким же успехом могли находиться фотографии разлагающихся трупов. Я буквально отпрянула, запихала книгу обратно на полку и буквально через мгновение уже бежала домой.

В Оксфорде я решила быть к себе добрее и выбрала справочник для подготовки выпускников четвертого курса. И тем же вечером, пока ехала на поезде повидаться с другом в близлежащем городке, я испытала свои силы: один вопрос за другим, никуда не торопясь, каждый раз сверяясь с ответами. Возможно, утренняя чистка что-то изменила в моем мозгу, и, как ни странно, мне понравилось. С каждым правильным решением моя уверенность в себе росла. Я набрала 96 % правильных ответов. Очень даже неплохо.

Через несколько недель Амар прислал результаты эксперимента, согласно которым мои математические навыки действительно улучшились. В контрольных тестах, где мне нужно было пробраться через несколько страниц с задачками на умножение, деление в столбик и т. п., до тренинга я набрала 98 баллов, а после — 106 (рис. 17). Казалось бы, незначительное улучшение — но на Амара оно произвело впечатление: «Твои результаты улучшились на 8,1 %. Это очень ощутимый результат, учитывая, что ты выполнила всего два подхода». Он сказал, что, основываясь на данных других исследований, практический эффект наблюдается уже при улучшении примерно на 2 %.

Однако Амар не уверен, что остальные 6 % как-то связаны с тренировкой: «Это всего лишь одиночное измерение, и можно найти целый ряд причин, по которым вам бы хотелось продемонстрировать улучшения в итоговых тестах». Сыграть свою роль могли и мои ожидания, и возврат к норме (странный закон статистики, в соответствии с которым полученные во второй раз баллы при любых измерениях будут ближе к среднему, чем первые, — даже вне зависимости от того, пытались вы что-то изменить или нет).

Кстати, в организации упражнений был еще один важный момент, которому я не уделила особенного внимания. Прежде чем появлялось новое уравнение, на экране вспыхивали слова с негативной или позитивной коннотацией («первичное сообщение»). В более раннем исследовании‹‹4››, на котором основывались эксперименты Амара, люди с высокой математической тревожностью быстрее реагировали, если первичное сообщение было негативным, например «бесполезный» или «неудача». Эти результаты удивили исследователей, ведь обычно именно позитивное мышление помогает людям работать лучше. Но получается, что при математической тревожности результаты улучшались быстрее, если первичное сообщение было созвучно их оценке собственных способностей — даже если оно было негативным.

Но, когда Амар повторил это исследование в своей лаборатории, он получил другие результаты. На его взгляд, это могло быть связано с тем, что в его эксперименте участвовали люди обоих полов, а в оригинальном — только женщины. Ведь известно, что математическая тревожность больше свойственна женщинам, чем мужчинам. Хотя я тоже явно отреагировала нестандартно. Мое время реакции было примерно одинаковым вне зависимости от того, были слова обидными или радостными.

Тот факт, что негативные первичные сообщения влияют на людей, предполагает, что они работают примерно как негативные когнитивные искажения. Во второй главе я уже рассказала, как обнаружила, что мое внимание притягивалось к неодобрительным лицам, пропуская счастливые. Онлайн-тренинг помог мне исправить это искажение восприятия. Тренинг Амара должен помогать людям достигать подобных результатов — только в отношении своих математических способностей. «Это будет действительно интересно… Удастся ли нам научить людей с высокой математической тревожностью получать пользу от позитивных, а не от негативных первичных сообщений?» Пока что ответ не ясен, но именно в этом заключается цель подобных исследований: помочь людям если не полюбить математику, то по крайней мере не реагировать на цифры негативно, будь то сознательно («Я не люблю считать») или бессознательно («Ой, чего это я вдруг так быстро улепетываю из математического отдела книжного магазина?»). Амар согласен и подтверждает это, как обычно, осторожно: «Да, это был бы идеальный результат».

Хотя я и не почувствовала никакого влияния позитивных и негативных слов, скорость, с которой я решала, верно или неверно приведенное уравнение, во время стимуляции увеличилась на 200 миллисекунд (рис. 18). Опять же — это очень серьезное улучшение. «Увеличение скорости на 200 миллисекунд при сохранении точности ответов — это огромное достижение. Для сравнения: среднее увеличение скорости в моем предыдущем исследовании составило порядка 50 миллисекунд», — сказал Амар.

Опять же, в отношении этих результатов может возникнуть много возражений. В частности, вот что написал Амар в комментарии к результатам: «Самое важное — твои показатели во время второго подхода были намного лучше, чем во время первого. Конечно, вовсе не обязательно, что это было связано исключительно со стимуляцией. Чтобы действительно определить, в стимуляции ли дело, нам нужно было бы собрать еще около 120 участников, 60 из которых выполняли бы такие же задания со стимуляцией, а другие 60 — с плацебо. И только если улучшения вследствие настоящей стимуляции были бы значительно больше, чем при ее отсутствии, мы могли бы сказать, что этот эффект вызван именно ей».

Мы не измеряли уровень кортизола, поэтому я не знаю, ослабла ли после стимуляции стрессовая реакция на уравнения, как у волонтеров из исследования Амара. Хотя после тестирования я намного меньше обычного переживала о результатах. Впрочем, это вполне может быть связано с тем, что я уже ознакомилась с заданиями и знала, что могу справиться с некоторыми из них, а может, даже и с подавляющим большинством. И 96 % правильных ответов в повторном тестировании только укрепили мою уверенность в себе.

Но, вообще-то говоря, не так уж важно, что именно помогло мне меньше бояться тестов: стимуляция или решение математических задачек. Как верно подметил Амар, занятия математикой и есть стимуляция мозга. Иными словами, подключаться к электродам вовсе не обязательно, хотя, по-видимому, это помогает.

Не важно, что запускает этот процесс. Но как только ваша уверенность в своих силах начинает расти, она запускает благотворный цикл. Если верить Амару, вполне возможно улучшить свои математические способности без каких бы то ни было усилий. Кстати, перед очередным моим тестированием он признался, что раньше ужасно боялся всего, что связано с математикой, — для человека, мечтающего о научной карьере, качество очень вредное. Но, к счастью, эту проблему он ликвидировал. «Как ты этого добился?» — спросила я в надежде услышать слова мудрости, которые укажут мне дальнейший путь. Он улыбнулся, зашел в лифт и ответил: «Я занимался».

Тренировался, значит. То есть в математике не нужны никакие высокие технологии. Редактор Шон был всегда прав: мне просто нужно было избавиться от фатализма насчет «мозга гуманитария» и тренироваться. Кстати говоря, это заставило меня вспомнить о стиле мышления, направленном на развитие, на упоминание о котором я наткнулась в обсуждениях тренингов оперативной памяти. Способность людей получить пользу от когнитивного тренинга очень сильно влияла на их представления о том, возможно ли в принципе добиться улучшений, вне зависимости от их исходных способностей. Но, с другой стороны, если вы не будете верить, что ваши навыки можно развить, то вряд ли будете тратить на это время, — и постепенно ваши представления о том, что вы плохи в какой-то области, подтвердятся.

Все же какой-то эффект стимуляция дала, и мне до сих пор интересно, на что именно она влияет. После поездки в Оксфорд я позвонила Рои Коэну Кадошу, боссу Амара и ведущему авторитету в области неинвазивной стимуляции мозга. «Это действительно хороший вопрос, — отвечает он, подразумевая тем самым, что никому это не известно. — Я могу сказать, что, как мы думаем, происходит…»

«Некоторые исследования показали, что можно корректировать нейрохимию мозга — иногда такие результаты как раз связывают с понятием нейропластичности. А еще можно влиять на способность разных областей мозга взаимодействовать и на потребление кислорода и метаболитов», — сказал он. Но происходит ли все это одновременно или что-то одно запускает эффект домино в изменении мозга? «Сложно сказать. Возможно, происходит одновременное воздействие на мозг с разных сторон», — ответил он.

Кроме того, стимуляция может воздействовать на частотность мозга, переключая его на частоту сконцентрированного размышления. Например, если настроить стимулирующий аппарат на частоту в 40 герц, мозг может подстроиться под нее. Гамма-волны включаются, когда мы сильно концентрируемся и направляем всю нашу психическую энергию на решение ментальных задач.

Так ли иначе, согласно основной теории, стимуляция усиливает активность отдела, который находится под электродом. Так как отдел, на работу которого был нацелен наш эксперимент, — дорсолатеральная часть префронтальной коры — участвует в управлении негативными эмоциями, возможно, именно это помогло лучше справиться с упражнениями. А еще это могло бы объяснить, почему стимуляция префронтальной коры помогает людям с математической тревожностью. Если они отвечают медленнее из-за того, что помимо проверки правильности уравнения 8 + 6 = 12 в их мозге прорабатывается эмоциональная реакция, немного дополнительной энергии для работы мозга действительно может решить проблему.

В таком случае важнее всего максимально приглушить автоматическую реакцию «О не-е-ет!» и заставить мозг включиться в работу. Устраните это препятствие, и вы освободите психические мощности, которые можно будет направить на решение уравнений. А навязчивая реклама тренировки и стимуляции мозга часто обманывает нас: дело далеко не всегда в том, чтобы обрести дополнительные мыслительные мощности. Намного важнее высвободить способности, которые у вас уже есть, снять блоки, которым нечего делать в вашей голове.

Стимуляция мозга в таком случае — процесс совсем не обязательный, хотя в последнее время и появились доказательства ее эффективности. Недавно команда Рои Коэна Кадоша (правда, Амар в нее не входил) обнаружила, что выполнение математического тренинга привело к улучшению результатов у всех здоровых волонтеров, но дополнительная транскраниальная электростимуляция позволила участникам одной из групп значительно превзойти результаты тех, кто не получал никакой стимуляции‹‹5››.

Теперь я не понаслышке знаю, что дает электрическая стимуляция мозга, и понимаю, почему более смелые люди, чем я, думают, что было бы полезно проводить такие процедуры дома. Когда видишь, как ученый макает губку в соленую воду, кладет ее примерно туда, где внутри твоей головы должен располагаться нужный отдел мозга, закрепляет губку повязкой и врубает ток, — эта процедура совсем не кажется сложной. Так почему бы не повторить ее дома? Тем более раздобыть аппарат для ТЭС сегодня проще простого: для этого достаточно иметь доступ в интернет и пару сотен фунтов. В чем проблема?

Ну, как минимум исследование Амара показало, что иногда стимуляция может только ухудшить положение дел. В его эксперименте реальную пользу от стимуляции получили только испытуемые, которые буквально ненавидели математику. Уверенные в себе люди после пропускания тока через префронтальную кору замедлялись и теряли способность удерживать уровень кортизола на низком уровне не-боязни математики. Кроме того, волонтеры из обеих групп после стимуляции хуже прошли стандартизированный тест на удержание внимания. Так что да, привязать батарейку к своей голове вам никто не мешает. Просто нужно помнить, что при этом вы рискуете вместо сообразительности и уверенности в себе почувствовать заторможенность и раздражительность. «Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Усиление одних процессов зачастую происходит за счет других», — подтвердил Амар.

Рои также отметил: большинство исследований проводятся на большой выборке, после чего полученные данные объединяются, и такие маленькие различия просто ускользают от внимания исследователей. В результате вопрос о побочных эффектах ТЭС практически не поднимается ни в научных кругах, ни среди представителей рынка устройств для домашней электростимуляции.

Кроме того, сохраняется возможность, что участок мозга, нуждающийся в стимуляции, изменится в ходе обучения, — с этим вопросом не разобрались еще даже ученые, что уж и говорить о любителях домашней стимуляции. Рои и его команда проверяют гипотезу о том, что стимуляция полезна на ранних стадиях обучения, потому что помогает поддержать сознательное стремление учиться; но, когда навыки укрепляются и информация в основном извлекается из памяти, стимуляция теменной доли могла бы принести больше пользы‹‹9››.

Но, что еще важнее, подчеркнул Рои, нет никаких доказательств того, что ежедневное использование ТЭС или любой другой электростимуляции на протяжении месяцев принесет вам пользу — и даже того, что это безопасно. Чтобы проверить это, нужно было бы проводить стимуляцию больших групп людей в течение месяцев и очень пристально наблюдать за каждым из участников.

«Я бы не взялся руководить таким исследованием. Мне и свой-то мозг три месяца стимулировать не хотелось бы. Уж тем более я бы не стал так экспериментировать над другими людьми!» — сказал он и криво улыбнулся.

В общем, на его взгляд, причин относиться к электростимуляции с осторожностью более чем достаточно: «Мы не знаем, кому она подходит, кто получит от нее больше пользы. Мы не знаем, безопасно ли применять этот метод длительное время. Судя по всему, стимуляция сама по себе не слишком эффективна — и если вы хотите добиться долгосрочных результатов, а не улучшить свои навыки на пару минут, нужно проводить ее одновременно с когнитивными тренингами. Так что, принимая все это во внимание, я не стал бы говорить: „А знаешь что? Пойдем попробуем!“»

И я доверяю суждениям Рои — особенно после его рассказа, сколько раз ему предлагали заработать на том, чтобы поставить свое имя под аппаратом для домашней ТЭС; но до сих пор ему удавалось противостоять искушениям. «Мне кажется, что на данный момент это неправильный подход. Сначала нужно подробнее изучить вопрос».

Рои выступает за ограничение коммерческого распространения наборов для домашней электростимуляции, которые до сих пор не относятся к категории медицинских устройств, так что процесс их разработки и проверки фактически не попадает под медицинское законодательство. Аналогичным образом БАДы не считаются лекарственными средствами, а потому, если производители не делают громких заявлений об их медицинских свойствах, не так строго контролируются. Получается, во всем мире фактически проводится эксперимент на живых людях, но никто за ним не следит и не контролирует его безопасность.

Ну и последнее, что хотелось бы сказать о стимуляции мозга. Я так или иначе касалась этого вопроса при каждой своей попытке изменить мозг. Нужно принять неоспоримый факт: никому из нас не стать сверхчеловеком. Людям моего склада нравится думать: «Ага, раз существует нейропластичность — нужно ею воспользоваться». Но доказанное воздействие «когнитивного усовершенствования» скорее связано с оттачиванием индивидуальных различий, основанных на генетической предрасположенности и жизненном опыте. Никому из нас не суждено превратиться в суперкомпьютер (или, как в одном из своих докладов сформулировал Рои, ничто не сможет перенести нас за «типичный для нашего вида нормальный уровень функционирования»‹‹7››). Точно так же, сколько бы белкá я ни ела в детстве, я бы никогда не выросла выше 160 сантиметров (похоже, это генетически обусловленный предел роста для женщин моей семьи). Мозг пластичен, но у этой пластичности есть ограничения.

Учитывая все сказанное выше, стоило ли мне вообще проходить все эти математические тренинги, если с повседневными задачами отлично справляется калькулятор в моем телефоне? Я считаю, что да. Они помогли мне набраться уверенности в себе и понять, что способности у меня есть — они ждут своего часа и готовы раскрыться, стоит мне преодолеть отвращение и научиться наслаждаться разгадыванием задачек.

Так я подошла к логическому мышлению. Этот навык связан с математическим мышлением, но не тождественен ему. Как и в математике, да и практически в любой области, которую я изучала при создании этой книги, людям не всегда бывает просто добиться успеха в этой сфере. Логическое мышление связано с управляющими функциями мозга (и особенно с оперативной памятью), без которых невозможно сознательно удерживать ход мысли, чтобы прийти к логическому заключению.

Я обрадовалась, когда узнала, что мне не нужно менять свой мозг, чтобы подружиться с математикой, — достаточно было просто понять, что где-то глубоко внутри меня есть большой потенциал, пока погребенный под толстым слоем низкой самооценки. И теперь мне интересно, сработает ли это и в отношении логического мышления (и не только потому, что раз уж мои математические навыки в порядке, то с логическими тоже все должно быть хорошо).

Нет смысла отрицать — я всегда была человеком довольно эмоциональным (см. главу 2). И эта основополагающая характеристика моей личности часто становилась причиной конфликтов с отчимом, который превыше всего ценил логику. Я давно сбилась со счета, сколько раз он говорил мне, что бессмысленно о чем-то переживать и нервничать — нужно просто не торопясь все логически обдумать. Если решение кажется логичным, оно должно быть правильным. Возможно, он всегда так рассуждал, потому что сам вырос в семье сержант-майора военной полиции. А может, в его жилах текла кровь вулканцев[4]. В любом случае, мы с ним часто не соглашались по поводу того, чем лучше руководствоваться, принимая решения: эмоциями или логикой.

Вообще-то есть достаточно серьезные доказательства того, что эмоции — не самый плохой ориентир. Определенная область префронтальной коры связывает эмоциональную и логическую информацию в ходе принятия решений. В исследованиях, в которых участвовали люди с повреждениями этих участков головного мозга, обнаружилось следующее: когда им предлагали выбрать один из двух вариантов и логически определить, какой из них лучше, было невозможно, они просто не могли принять никакого решения. Когда логических причин предпочесть то или иное решение нет, мы всегда полагаемся на эмоции. Без эмоционального «нутром чую» мы бы просто потерялись в жизни‹‹8››.

С другой стороны, исследования показали, что, когда нам нужно принять рациональное решение в отношении людей или объектов, которые мы любим, эмоции только мешают, подталкивая нас к откровенно плохим решения. Мне невольно вспомнились эксперименты с Амаром в Оксфорде, когда я так боялась математики, что не могла даже думать о стоящих передо мной задачах. Эмоции могут встать на пути развития вашего математического мышления — и логического, скорее всего, тоже. Так что, по-видимому, непросто выбрать: логика или эмоции. В идеале нам нужно и то и то.

Не стоит также забывать, что существуют подсознательные искажения, которые влияют даже на самые логические решения, нравится нам это или нет. Исследователи из проекта «Подразумеваемое» Гарвардского университета пытаются измерить эти искажения с помощью онлайн-тестов на сайте projectimplicit.com. Эти короткие тесты сразу же после заполнения предоставляют результаты того, как бессознательные искажения могут окрашивать процесс принятия решений. По-моему, они очень даже разоблачительны.

Я всегда думала, что не считаю продукты с высоким содержанием жира априори вредными, — ведь, рассуждая логически, понимаю: все хорошо, что в меру. И принимать повседневные решения стараюсь в соответствии с этим. Я не вижу ничего плохого в том, чтобы съесть чипсы или шоколадку, если очень хочется. Но по результатам теста, который измеряет отношение к продуктам питания, я очень сильно ассоциирую слова наподобие «позорный», «отвратительный» и «неприемлемый» с жирной пищей (пирожные, печенья), а слова «здоровый», «успех» — с нежирной едой (фрукты, овощи). И хотя сознательно я в общем равнодушна ко всем религиям, согласно другому тесту из этого проекта я намного позитивнее отношусь к буддизму, чем к христианству, и намного хуже — к иудаизму и исламу. Я задумалась: как это может влиять на мою повседневную жизнь? Неужели я — латентный исламофоб? Или это газетные заголовки пробрались в мою голову, несмотря на все мои леволиберальные убеждения? Или, может быть, христианство и буддизм попали на вершину списка благодаря христианской школе и моему недавнему роману с йогой и медитацией?

Хотя не все выявленные скрытые убеждения удивили меня так же сильно. Я с удовольствием увидела подтверждение того, что одинаково отношусь к женщинам и мужчинам и в плане ведения домашнего хозяйства, и в профессиональной жизни; у меня нет предубеждений по поводу женщин-ученых (возможно, это обусловлено тем, что я общаюсь со многими исследователями-психологами, а в психологии женщин намного больше, чем в других областях науки). А по результатам теста на «отношение к гомосексуальности» со словами вроде «радостный» и «милый» я даже чаще ассоциировала геев, чем людей с традиционной сексуальной ориентацией.

Точно не известно, насколько эти скрытые искажения восприятия влияют на нашу повседневную жизнь. Однако это исследование строится на гипотезе, что, когда наши убеждения противоречат доказательствам, которые мы встречаем, мы склонны поступать неразумно — лишь бы оправдать собственные убеждения. Вот почему люди придерживаются теорий заговора, даже когда им представляют прямые доказательства обратного. И единственный способ справиться с подобными убеждениями — вытащить их на свет и хорошенько обдумать. Настоятельно рекомендую вам попробовать — это очень увлекательный процесс.

«Познай самого себя» — слова, которые снова и снова всплывали у меня в голове, пока я пыталась развивать разнообразные навыки. Если знаешь свои ограничения и понимаешь, чем они обусловлены, намного проще справиться с любыми проблемами, которые лежат в их основе.

Вот почему я решила пока не проходить тренинг логического мышления. Начиная этот проект, я думала, что мои эмоциональные нервные цепи в достаточной степени развиты, так что мне нужно всего-то развить логические — и в моей жизни воцарится баланс и гармония. Но теперь я в этом не уверена. Мне вспоминаются слова Джона Куниоса, исследователя креативности, с которым я встретилась в Филадельфии. В его исследовании люди делились на две группы, и в основе этого деления лежал предпочитаемый ими подход к решению проблемы. Некоторые люди попали в группу «аналитиков» — они склонны решать проблемы медленно, постепенно продумывая все варианты. Куниос обнаружил, что у них несколько выше активность левого полушария (судя по всему, в стереотипе «левое полушарие = логика» есть доля истины). Людей из другой группы Куниос называет «интуитами»; они решают проблемы, ориентируясь на свой внутренний голос. Кроме того, в состоянии покоя у них активнее работает правое полушарие. Этот метод кажется менее системным, потому что до тех пор, пока верное решение не придет в голову в момент озарения, им в общем-то нечем похвастаться. Куниос утверждает, что существуют экспериментальные доказательства того, что эти склонности наследуются и устойчиво сохраняются с течением времени. То есть мы рождаемся логичными или креативными — и остаемся таковыми на протяжении жизни.

В Канзасе в лаборатории Лилы Чрусику я прошла много тестов на творческое мышление и несколько — на проницательность. Не хочу себя расхваливать, но мои результаты по всем из них были намного выше среднего. Мы не измеряли активность моего правого полушария в состоянии покоя, но все остальные результаты указывают на то, что я — человек скорее интуитивный, чем логический вулканец.

Так нужно ли мне становиться более логичной? Думаю, так я рискую уйти слишком далеко от своего истинного «Я». Некоторые свои особенности я изменила с радостью (неудивительно, что в их ряды попали тревога и отвлекаемость). Но даже несмотря на то что можно перевести мои креативные склонности в режим ручного управления и более логично подходить к жизни, я не уверена, что мне этого хочется — ведь мне так нравится быть писателем…

Но мне есть чем порадовать тех, кто все же хочет развить навыки логического мышления, — есть доказательства, что, если вы много времени посвятите решению логических проблем (и будете находить правильные ответы), это изменит физическую структуру вашего мозга. Исследования Калифорнийского университета в Беркли показали: когда потенциальные студенты юридического факультета проходили короткий курс логического мышления в рамках подготовки к сдаче вступительного экзамена для юридических вузов (LSAT), всего за десять недель между их фронтальными и теменными долями появлялось больше связей. А именно эти области отвечают за логический ход мыслей.

Волонтерам предлагали на протяжении десяти недель каждый день решать логические головоломки. Слишком много времени для человека, который, как я, не уверен, что действительно заинтересован в получении результата. В любом случае, я все же позвонила Сильвии Бандж, ведущему специалисту этого исследования — и она сказала, что все равно не смогла бы меня принять. Так что я не могу посоветовать вам чего-то более конкретного. Но если вы хотите попробовать, поищите документы по подготовке к LSAT в интернете.

А я нашла и опробовала другие онлайн-тесты на логическое мышление, наподобие тех, что любят использовать работодатели, чтобы пытать исполненных лучших побуждений выпускников вузов‹‹9››. Результаты я показала очень даже средненькие — не плохие, но и не выдающиеся. И знаете что? Меня это вполне устраивает.

Еще я осознала кое-что интересное, когда рассказывала другу о своем решении оставить в покое свои логические способности. Если я предпочла не тренировать свой мозг в этом направлении, потому что боюсь добиться слишком серьезных результатов, — значит, я действительно верю, что перепрограммировать мозг можно. Начиная этот проект, я думала, что найдутся хотя бы какие-то области, добиться изменений в которых будет невозможно. Но я вынуждена признать: мой мозг адаптировался к каждому испытанию, которое я для него придумала. Для достижения одних изменений нужно было всего лишь поменять свой образ мыслей; другие требовали тренировки; третьи — принятия того, что мне и так дано, или победы над бессознательными искажениями, о которых я даже и не догадывалась. Но какой бы путь к изменению я ни выбрала, результаты всегда говорили об одном: работай над тем, что хочешь изменить, и через несколько недель ты увидишь результаты.

Часть четвертая ЧТО ТЕПЕРЬ?

Глава 7 Мой мозг на ручном управлении

Ручная коррекция: изменение действия (автоматического устройства) обычно с целью контролировать его работу вручную.

Определения Google

Итак, вопрос на миллион долларов: удалось ли мне изменить свой мозг? Или — учитывая, что его меняет буквально все, что с нами происходит, и через год ни у кого из нас мозг не останется прежним, — удалось ли мне добиться полезных изменений по собственной воле? Приблизить мозг и сознание к тому состоянию, к которому я стремилась в начале эксперимента?

Да. Думаю, мне все это удалось.

Но, прежде чем перейти к описанию того, что, как мне кажется, изменилось, как я планирую поддерживать полученные результаты и как другим людям добиться чего-то подобного, я хочу предложить вам задуматься: а что если мы, любители нейробиологии, которые широко открытыми глазами смотрят на окружающий мир, все это время совсем неправильно представляли себе процесс изменения мозга? Я задаю вам этот вопрос, потому что со мной за последний год произошло не совсем то, чего я ожидала.

Начиная этот проект, я, как и многие люди, не имеющие прямого отношения к нейробиологическим лабораториям, думала, что мне нужно привести в тонус некоторые области мозга и улучшить работу некоторых нейронных цепей — если хотите, можно назвать это механистическим подходом. Как будто килограмм (или что-то около того) кашеобразной массы в моем черепе — это двигатель, который нужно немножко подлатать: кое-что обновить, изолировать пару проводов, и все заработает быстрее.

Но, когда я попыталась воплотить эту идею на практике, оказалось, что такой взгляд на мозг упускает что-то очень важное. Хотя в мозге и есть разные области, специализирующиеся на определенных навыках, любое достаточно серьезное действие требует активизации нескольких разных зон. Поэтому важнее всего не активность той или иной области и даже не толщина соединений между ними, а то, как мозг сопоставляет идущие с разных сторон потоки информации и создает в итоге общую картину, которая представляет собой нечто большее, чем просто сумма ее частей.

Если рассматривать мозг с такой позиции, станет очевидной бессмысленность попыток развития отдельных областей мозга или даже нейронных цепей, в которые они входят. Намного полезнее обучаться гибкости, использованию в деятельности различных нейронных цепей в зависимости от того, какая из них лучше всего подходит для выполнения актуальной задачи. Нужно учиться переключаться между наиболее подходящими состояниями ума.

Взять, например, одну из моих последних попыток. Для поддержания внимания и активации творческого мышления задействуются одни и те же области мозга — но по-разному. Внимательность требует активности фронтальных отделов мозга, которые позволяют сконцентрироваться на конкретном занятии и лишь иногда давать мыслям уходить в сторону — но не слишком далеко. Для творческого состояния нужно ослабить фронтальный контроль, чтобы разум мог свободно блуждать, но при этом иногда возвращаться в сфокусированное состояние и проверять, не слишком ли сумасшедшие собрались идеи. У этих состояний сознания есть много общего, но и отличий не меньше. Чтобы пользоваться обоими, нужно научиться переключаться между ними.

Подобные трудности возникали и с другими отделами мозга. Чтобы лучше ориентироваться, нужно переключаться с восприятия внутренней когнитивной карты в памяти к восприятию себя, находящейся внутри этой карты и смотрящей в определенном направлении. В таких сложных расчетах всегда участвуют несколько отделов мозга. Контроль над напряжением и тревогой тоже сводится к умению переключаться с режима поиска опасностей на более расслабленное и осознанное состояние, которое позволяет дистанцироваться и оценить ситуацию объективно. В общем, куда ни посмотри, сила важна, но контролируемая гибкость важнее.

Чем больше я убеждалась в этом по мере развития этого проекта, тем яснее понимала, что перейти на ручное управление мозгом действительно возможно. Но для этого нужно не латать какие-то отдельные части механизма, а учиться правильно управлять всей машиной. И результаты моих экспериментов над собой показывают, что это возможно.

Такая точка зрения многим обязана новой волне нейробиологических исследований, зародившейся, пока многие еще смаковали идею тренировки мозга по аналогии с мускулами. За последние годы мысль о том, что сложными психическими способностями управляет определенная область мозга или даже несколько областей, устарела. По сути такой подход — это обновленное видение френологии, «науки» XIX века, в рамках которой составляли карты психических способностей отдельных «органов» мозга. А читали эти карты по выпуклостям на голове человека.

Методы сканирования мозга стали намного сложнее анализа формы черепа и позволяют не только измерять размер определенных областей мозга и их активность — теперь можно оценивать особенности связывающих отделы мозга волокон и силу импульсов, передающихся по ним. В идеале ученым хотелось бы использовать эту информацию, чтобы создать детальную карту этой переплетенной диаграммы, так называемый коннект, с помощью которого наконец удастся найти связь между строением и активностью мозга — и поведением и умственными способностями. К этой цели мы пока даже не приблизились, но, по крайней мере, внимание исследователей стало смещаться со специализации различных отделов мозга к колебаниям активности нейронных сетей.

Научиться сознательно управлять масштабными сетями — задача более сложная, чем поиск упражнения, которое могло бы накачать определенную «мышцу» в мозге. Хотя мне кажется, что на самом деле такая постановка вопроса, наоборот, облегчает дело. Продвигаясь по своему списку желаемых изменений мозга, я снова и снова обнаруживала связи между несколькими зонами мозга и психическими состояниями, за которые они отвечают. И когда мне удавалось что-то действительно изменить, в большинстве случаев я училась входить в подходящее для решения той или иной задачи «состояние» — или, по крайней мере, замечать, когда войти в него не удалось, и что-то предпринимать в связи с этим.

Не хочу слишком углубляться в подобные рассуждения, чтобы не попасть в растущий список последователей «нейрочуши». Но раз уж нужно подвести итоги и сформулировать, какими психическими состояниями было полезнее всего овладеть, я бы сказала так (табл. 4).

Я привыкла применять эту схему в повседневной жизни, и мне стало проще понимать и контролировать свои психические состояния, чтобы добиваться поставленных целей. Если, проснувшись, я не чувствую бодрости и мне сложно сосредоточиться, я либо посвящаю утро решению творческих задач, либо, если требующий сосредоточенного внимания вопрос нужно разрешить срочно, выхожу на энергичную прогулку с чашкой крепкого чая и через полчаса сажусь за работу. Это позволяет погрузиться в состояние расслабленной готовности — чего я раньше не умела, все время боролась с собой и пыталась заставить себя сосредоточиться, пялясь в монитор. Когда друзья спросили меня, какой главный урок я вынесла из этого эксперимента, я ответила, что поняла, «когда пора послать все на фиг и пойти прогуляться». Конечно, я шучу — но ведь в каждой шутке есть и доля правды.

А еще я научилась сознательно прислушиваться к мыслям и телу, когда чувствую себя рассеянной, и замечать, что мешает сосредоточиться, на что нужно обратить внимание. Мешает ли мне глубинный страх ошибиться — или это просто ненужное напряжение в челюсти, которое совсем не помогает ни думать, ни читать? Я отвечаю на этот вопрос и могу принять соответствующие меры: взять перерыв, прогуляться, выпить чашечку чая с печеньем; вспомнить, какую хорошую статью написала когда-то, и похвалить себя за это — что угодно, что поможет снизить напряжение. И уже после этого можно будет снова вернуться к поставленной задаче. А если я буду суетиться и чувствовать, как время утекает сквозь пальцы, то смогу остановиться и сознательно направить внимание на то, что меня окружает, пока время снова не замедлится до нормальной скорости и я не почувствую, что опять контролирую ситуацию.

Конечно, я не превратилась в несокрушимую машину продуктивности. Тем не менее в девяти случаях из десяти, когда я отношусь к своим психическим состояниям именно так, у меня получается управлять ситуацией. Я выбираю, в каком состоянии находиться, — но состояния больше не управляют мной. Хороший тому пример — эти самые строки. Я пишу их всего за две недели до дедлайна, и мне все еще предстоит проделать огромный объем работы. И когда меня спрашивают, как продвигается книга и успею ли я в срок, я спокойно отвечаю: работы еще много, но все в порядке. Я успею. Еще год назад я бы никогда не смогла так отозваться даже о статье, какое там о книге. Я научилась эффективнее справляться со стрессом, это факт.

Трудно сказать, лежат ли в основе этих перемен поведения структурные изменения мозга, или же я просто научилась эффективнее использовать то, что изначально было мне дано. Я связалась с Мартейном ван ден Хойвелем из голландского Университета Утрехта, чтобы услышать его мнение на этот счет. Он входит в группу исследователей, которые занимаются изучением возникновения нейронных сетей и их влияния на функции мозга и поведение человека. Мартейн с коллегами совсем недавно обнаружили, что нейросети образуют двенадцать сильно связанных областей или центров деятельности (шесть сочетающихся пар, по одному элементу в каждом полушарии). Эти центры объединяют информацию, которая поступает из всех отделов мозга при смене психических состояний. Некоторые сети назвали «элитными», потому что они связаны между собой сильнее, чем другие отделы мозга. Меня особенно интересует, как эти центры деятельности и «элитные сети» соотносятся с психическими состояниями, с которыми работала я.

Я привыкла, что обычно задаю вопросы сама, так что меня удивило, что наша беседа началась с вопроса Мартейна: изменилось ли что-то в строении моего мозга, по моему мнению? Я пересказала ему свою теорию о том, что, наверное, размер отделов мозга и связей между ними не изменился, но я научилась эффективнее использовать определенные нейронные сети. То есть мозг остался прежним, но я научилась по-новому управлять старыми механизмами. Я пробормотала все это, стиснула губы в гримасе Кермита и застыла в ожидании его вердикта.

«Думаю, с этим можно согласиться, — ответил он, медленно кивая. — Но как биолог я должен сказать, что обойтись без структурных изменений просто не получилось бы. Возможно, не на таком уровне, который мы привыкли видеть на МРТ, но, если бы у нас была возможность рассмотреть отдельные нейроны и синапсы, мы наверняка обнаружили бы какую-то химическую и анатомическую основу произошедших в тебе изменений». То же самое мы обсуждали с Хайди Йохансен-Берг несколько месяцев назад. Заметить что-то на снимке было бы невозможно, но, если верить в принципиальную способность мозга меняться — а тому есть доказательства, основанные на исследованиях мозга животных, — тогда без сомнений можно сказать, что какие-то изменения должны были произойти.

Но какие именно? Сказать трудно. Возможно, я научилась эффективнее сопоставлять информацию, поступающую из различных участков мозга. А может, изменилось то, как разные части мозга общаются друг с другом. Мозг — как улей, в котором постоянно что-то происходит, постоянно принимаются решения, какие сообщения из этого бесконечного гула важнее — а значит, должны быть услышаны.

«Многие из отмеченных тобою свойств связаны с установлением баланса между разными навыками мозга. Если предположить, что разные его отделы отвечают за разные функции, значит, между ними постоянно должно происходить определенное взаимодействие», — сказал Мартейн.

Получается, если мы попытаемся представить себе несколько минут из жизни мозга, сначала, пожалуй, мы увидим, что активнее всего ведет себя сеть блуждания ума: пыхтит, хотя ничего особенного не делает. Через какое-то время она отключится, и на передний план выйдет какая-то другая локальная система: например, вы что-то услышите, и активизируются аудиальные сети. Эта сеть задействует один из центров деятельности, например салиентную сеть, если этот шум окажется очень значимым или важным, — и информация потечет и в другие центры. Возможно, в работу включатся визуальные зоны, чтобы вы смогли рассмотреть, откуда идет этот шум. Из всей этой информации сформируется понимание происходящего, после чего активность отделов снова утихнет, и опять заработает сеть блуждания ума. «Такие переходы от одного состояния к другому обусловлены самим устройством мозга. Он работает так по определению, даже если мы никак не пытаемся на него влиять», — сказал Мартейн.

Он согласен, что теоретически развитие способности контролировать переключение мозга между этими состояниями может кардинальным образом изменить общее ощущение от жизни и преодоления различных задач, которые она ставит перед нами. «Можно провести кулинарную аналогию: вот есть рецепт, есть ингредиенты… хороший повар сумеет приготовить нужное блюдо, но у выпускника академии Michelin Star оно, скорее всего, получится вкуснее. Так что я соглашусь: для развития тех функций мозга, которые ты перечислила, действительно могло оказаться полезнее научить его комбинировать и связывать информацию».

Так что, кажется, я пошла по правильному пути. Это несколько успокаивает, ведь изначальный план — сделать снимок мозга, натренировать целевой его отдел, обнаружить бóльшую активность на втором снимке и радоваться — никогда бы не сработал. А даже если бы сработал, мне было бы толком нечего сказать о том, к каким изменениям в реальной жизни это может привести. Единственный способ действительно увидеть, как работает мозг, — на протяжении длительного времени делать снимки и изучать колебания активности различных сетей. В теории подобное исследование провести возможно, но об этом еще рано говорить, — да и активность, скорее всего, настолько отличается у разных людей, что на основе изучения меня одной было бы невозможно сделать какие-либо глобальные выводы, даже если какой-то исследователь согласился бы потратить на это время.

Мое предположение о том, что возможно войти в нужное состояние, сменив вид деятельности, Мартейн тоже считает вполне обоснованным. «Положим, сейчас ты находишься в таком состоянии, когда твой мозг просто невосприимчив к чтению. Но если ты выйдешь на улицу и побегаешь, твое психическое состояние изменится и, возможно, оно окажется более подходящим для чтения. С этими ограничениями как раз и можно поиграть, чтобы изменить свой образ мысли».

Именно это я и сделала, когда Джо и Майк в Бостоне посоветовали «принять колебания» — циклы смены внимательного и невнимательного состояния мозга. До тех пор мне казалось, что, если я хочу улучшить свою способность концентрироваться, мне нужно развивать сети фронтального контроля — сделать их настолько сильными, чтобы они смогли поддерживать мое внимание до тех пор, пока мне это нужно. Но на самом деле, чтобы добиться большего контроля над вниманием, нужно было принять и сосредоточенность, и блуждание ума — просто позволить им быть. Я сначала научилась замечать смену этих состояний, узнавать их, изучила их особенности. Теперь я знаю: когда плаваю, занимаюсь йогой или любым делом, для которого нужна концентрация, но которое при этом нравится мне и позволяет расслабиться, — я вхожу в продуктивное состояние расслабленной готовности. То же самое касается и творческого мышления: достаточно на какое-то время отпустить свой разум в свободное плавание, и креативные идеи наверняка придут. А позже можно будет натянуть поводок и, когда разум вернется в адекватное состояние, оценить, насколько добытые идеи хороши.

Конечно, было бы очень удобно, если бы каждому состоянию, перечисленному в табл. 4, соответствовала отдельная сеть мозга. Но не все так просто. С мозгом вообще редко бывает просто. Каждое состояние возникает в результате сложного взаимодействия информационных потоков, циркулирующих между нервными сетями. Некоторые из этих сетей входят в «элитный» клуб, другие раскиданы по окраинам. Например, состояние осознанности предполагает слаженную работу сети блуждания ума, салиентной сети (чтобы заметить, что ум блуждает) и дорсальной сети внимания (чтобы вернуть фокус в настоящий момент). К каждой из этих сетей относятся как «элитные», так и обычные отделы мозга. И его состояния продолжают сменяться до тех пор, пока не появляется что-то более срочное и не перетягивает на себя одеяло.

Уступите дорогу невнимательности

Все центры деятельности объединяет связь с сетью блуждания ума. Естественно, это заставило меня задуматься: возможно, контролировать мозг в целом будет значительно легче, если научиться управлять работой этой сети. Последнее исследование Даниэль Бассетт и ее команды из Пенсильванского университета показало, что центральное место расположения этой сети в мозгу и ее плотные связи с остальными участками мозга позволяют с наименьшими энергозатратами переходить через нее из одного психического состояния в другое‹‹1››. Так, может быть, пора перестать считать блуждание ума вредным состоянием? Может быть, пора отдать ему должное и ценить не меньше, чем состояние сфокусированного внимания? Сегодня осознанность в моде, но исследование Бассетт показывает нам, что состоянию невнимательности нужно как минимум выделить немного места. Если не давать мозгу работать на нейтральной передаче, он может просто застрять на какой-то скорости, и переключаться в другой режим будет намного сложнее. Я, кстати, уже думала, что всегда быть осознанным просто нельзя. Да если бы и можно было, вряд ли это состояние оказалось бы наиболее продуктивным для решения всех задач, возникающих перед человеком.

Мысль о том, что право на существование есть даже у не самых желательных состояний, проклевывается и в других областях психологии. Недавно я закончила статью о скуке‹‹2››, которая в последнее время привлекла внимание психологов. В отличие от отвлекаемости, которую часто называют болезнью века информационных технологий, скукой можно пользоваться, но мы просто разучились это делать. У нас есть куча способов отвлечься: телевизор, смартфоны, уморительные видео с котиками, — времени скучать совсем нет. Сэнди Манн, исследователь скуки из Ланкастерского университета, считает, что это очень и очень плохо. Если мы не будем давать себе скучать, мы лишим себя не только спокойствия. Нашему разуму будет некогда блуждать, а значит, мы не сможем творчески мыслить.

Не каждый ученый, изучающий скуку, считает, что ее нужно поощрять. И сама я не уверена, что скучать нужно чаще: лично меня скука демотивирует и уж точно не сподвигает на творчество. Но бесцельное блуждание ума, без каких бы то ни было негативных коннотаций, я обязательно сохраню в своем психическом инструментарии.

А вот от тревоги мне бы, наоборот, хотелось полностью избавиться. Стресс может отлично мотивировать, если появляется в нашей жизни в малых дозах. Но когда волнения выходят из-под контроля, они начинают угрожать другим, более продуктивным состояниям сознания. По сути — всем. Поверьте мне, я изучила огромное количество научной литературы в поисках хоть каких-нибудь преимуществ хронической тревоги или невроза — но не нашла ни одного. В одном относительно недавнем исследовании говорилось: если вас волнует, что о вас думают другие люди, вы точно не психопат‹‹3››. Но, честно говоря, для меня это вопрос не особенно актуален. И хотя некоторые говорят, что тревога полезна в опасных ситуациях (потому что вы всегда готовы заметить опасность и быстро среагировать на нее), в общем и целом это — просто огромная трата энергии впустую. В своих экспериментах я обнаружила, что тревога мешает мне фокусироваться, мыслить творчески и логически, играть с восприятием времени. По сути, тревога мешает всему, что мне хотелось бы делать.

К счастью, несмотря на огромные преграды, которые волнения создавали на пути моего психического развития и познания, я, кажется, научилась справляться с ними. Если говорить о механизмах работы мозга, полагаю, так как эмоциональный контроль всегда находится под эгидой фронтальной коры, я, судя по всему, научилась управлять рычагом, позволяющим мне перейти в более сбалансированное состояние. Возможно, сместилось соотношение сигналов, посылаемых от фронтальных областей мозга к эмоциональным центрам, — и этим сигналам стало проще дойти до адресатов. А может, наоборот, благодаря модификации когнитивных искажений стали реже проходить панические сообщения. Но скорее всего и того и другого понемножку.

Я вспоминаю, как однажды на встрече членов Общества нейробиологов в Чикаго беседовала с Оливером Робинсоном, нейробиологом из Университетского колледжа Лондона. Он очень интересно описал, как отличается работа нейронных цепей, связывающих миндалевидное тело с префронтальной корой, при полезной и при патологической тревоге. Оказывается, при нормальной тревоге панические цепи передают сигналы и затихают, когда нужно. Если же волнение становится хронической проблемой, эти цепи активируются постоянно.

Я спросила его, как запускается эта реакция: сначала активируется миндалевидное тело, а префронтальная кора должна его успокоить? Или же силу реакции миндалевидного тела определяет сила ПФК? Ответ Оливера разрешил многие мои вопросы об активности мозга. Нейронные цепи — это циклы, они нигде не начинаются. Активность циркулирует между областями, от одной к другой. Так что, если какая-то цепь развивает максимальную активность, активируются все части этой цепи. Неудивительно, что это так выматывает.

Оказывается, для работы фронтальных нервных цепей нужно особенно много энергии. Еще одна интересная находка исследования Бассетт заключается в том, что, хотя фронтальные сети критически важны для сознательного контроля, они слабо связаны с другими частями мозга. Такое расположение «на отшибе» заставляет мозг тратить больше энергии на их подключение (вот почему сконцентрироваться сложнее, чем погрузиться в грезы). С другой стороны, именно с их помощью можно достичь более сложных, но важных психических состояний: спокойного самоконтроля под давлением, умения управлять импульсами и, конечно же, трудоголического состояния «я-на-все-готов-ради-дела», которое я, за отсутствием лучшего термина, называю напряженным размышлением.

Бассетт с коллегами обратила внимание: то, что фронтальные сети так важны для работы мозга, но слабо соединены, противоречит важной нейробиологической теории: самые важные связи всегда самые сильные. А я бы добавила: возможность того, что слабые соединения могут оказаться даже важнее сильных, противоречит представлениям о развитии мозга, свойственным большинству далеких от науки людей. Но ведь получается, что для того, чтобы обрести контроль над собственным разумом, вовсе не обязательно иметь толстые, хорошо изолированные связи между отделами мозга. Иногда даже слабо соединенные с другими сети могут быть очень могущественны. Просто нужно знать, как ими пользоваться.

Не скажу, что научилась целиком и полностью контролировать работу своих сетей фронтального контроля, — но уж точно стала больше использовать их в этом году. Кстати, еще один факт о контроле над своим разумом, который часто оставляют без внимания: он всегда, всегда связан с контролем внимания. А вниманием управляет именно префронтальная кора.

Внимание, как и контроль над тем, куда его обратить, — главная характеристика мозга, который может сосредоточиться на чем угодно. Этот факт снова и снова всплывал, когда я пробовала улучшить, казалось бы, совершенно разные навыки. Контроль критически важен для поддержания внимания, осознания напряжения, оценки новых идей, проведения расчетов в оперативной памяти, манипуляций с ментальными картами окружения и управлением восприятия времени. Возможно, фронтальные нейронные цепи находятся на отшибе мозга и в круги «элиты» их никто не приглашал, но именно к их развитию действительно стоит приложить усилия, если вы хотите улучшить работу мозга в целом.

Понимаю: это противоречит моим рассуждениям об аналогиях кардио для ума. Но я продолжаю настаивать, что пока не стоит тратить деньги на приложения по «тренировке мозга». С другой стороны, если же вы, как я, хотите помочь себе эффективнее думать или хотите понять, о чем, черт побери, постоянно беспокоитесь, тогда вам все же можно порекомендовать одно упражнение, которое поможет усилить префронтальный контроль. Медитируйте. У людей, медитирующих или просто живущих более осознанно, префронтальная кора активнее, а миндалевидное тело пассивнее, то есть они лучше контролируют эмоции. Те же самые особенности выявляются и у экспертов в области медитации. Мне она тоже очень помогла. Я вынуждена признать: осознанность помогает замечать происходящее, а зачастую достаточно как раз просто заметить и больше ничего не делать. Будто кто-то подошел и встал на шланг, из которого льет вода: струя быстро иссякнет. Как только до меня дошло, что бесформенное облако беспокойства на самом деле порождено всего одной мыслью «А вдруг я делаю все неправильно?», мне стало намного проще справляться с тревогой. Так что я беру обратно все, что говорила о медитации: если вы хотите работать над каким-нибудь одним состоянием сознания, советую выбрать именно это.

Наверное, этим никого не удивишь, учитывая, какой интерес сегодня вызывает медитация осознанности. Удивительны скорее сила бессознательных искажений и простота, с которой можно свести их на нет с помощью определенных, направленных на бессознательное приемов. Для меня один из главных моментов озарения случился, когда я поняла, что именно эти искажения заставляют наше сознание видеть в жизни только плохое или только хорошее. И именно поэтому я не могу не нервничать, когда общаюсь с другими людьми, даже несмотря на то что я знаю: это милые люди, и у них (пока) нет причин считать меня идиоткой. И именно поэтому я так много думаю о потенциальных, но маловероятных несчастьях. В какой-то период жизни мой мозг сделал вывод, что стоит быть внимательным к признакам опасности, — и с тех пор я всегда именно так и поступала. Благодаря генетической склонности к большей нервной пластичности при эмоциональном научении этот урок быстро закрепился у меня в голове.

И это стало еще одним важным выводом, к которому я пришла благодаря миссии по изменению мозга. Есть вещи, которые нельзя просто взять и переделать по-своему. Некоторые люди (например, я) живут с подсознательным фильтром: он постоянно направляет внимание на поиск новых поводов для беспокойства, создавая тем самым в сознании перекошенную версию реальности. И сознанию остается только разбираться с негативом (тревогами, волнениями и напряжением), из которого так сложно выбраться с помощью «правильных мыслей». Мозгу просто недоступна альтернатива — радостный взгляд на жизнь. Это объясняет, почему одними мыслями невозможно вытянуть себя из тревожности или депрессии. Не думайте, что страдающим от этих расстройств людям никогда не приходило в голову взбодриться и перестать волноваться. Просто этого сделать нельзя. А если бы можно было — эти расстройства никого и никогда бы больше не мучили.

Результаты тренинга когнитивных искажений по силе своего эффекта превзошли все мои ожидания. Я знаю, что в научном мире еще решается вопрос о том, готов ли этот тренинг к выпуску в массы, но могу с уверенностью сказать, что мне он помог. Медленно, но верно я перестаю искать неодобрение в лицах окружающих, перестаю замечать вездесущие опасности. Хотя нужно признать, что этот тренинг помогает выработать крайне специфический навык и его противотревожный эффект не распространяется на переживания, связанные с работой или отношениями. Этим неврозам придется подождать, пока подействует тренинг осознанности. И тем не менее удивительно, что кликание по радостным лицам в упражнении на модификацию когнитивных искажений, разработанном Илейн Фокс, действительно сработало. Нужно было всего-то посвятить этому пять минут, сделав перерыв в работе. Более того, когда я начала практиковать нахождение в состоянии спокойной готовности, результаты, можно сказать, выросли вдвое. Я вскоре поняла, что, находясь в состоянии, когда не лезешь из кожи вон, но уделяешь упражнению ровно столько внимания, сколько нужно, находить радостные лица намного легче. Они будто сами выпрыгивали с экрана, мне и смотреть толком не нужно было. Я так много вынесла из этого тренинга, что до сих пор продолжаю каждый день «играть в лица».

И не планирую бросать. Потому что если нам что точно и известно о нейропластичности — так это то, что всегда есть риск вернуться к начальной точке, особенно если ваш мозг предрасположен реагировать определенным образом. Кажется вполне очевидной мысль о том, что люди рождаются с разным строением мозга, которое в чем-то помогает и в чем-то мешает; но почему-то я не думала об этом, пока не рассказала Мартейну, как мало пользы вынесла из тренинга оперативной памяти. «Может, ты просто по-другому устроена?» — предположил он.

Это подводит нас к еще одному аспекту изменения мозга, который часто упускают из виду: нельзя достичь всего, чего хотелось бы. Есть определенные навыки, которые я не освою никогда, сколько бы усилий ни приложила. И (сейчас вы сможете оценить влияние моего опыта медитации) это нормально.

Мартейн согласен: «Мне нравится мысль о расширении человеческих возможностей, но я думаю, что нам нужно реалистично смотреть на биологические ограничения. Ограничивать могут особенности строения мозга или преднастройка нашей нервной системы — в каких-то областях мы можем достичь улучшений, а какие-то навсегда останутся для нас недоступны. Мечтать приятно, но лучше быть реалистами».

К такому же заключению я пришла, когда пыталась развить свои пространственные навыки. За шесть недель, что я носила навигационный ремень и исследовала окрестности, я научилась понимать, где находится север и как ориентироваться по нему в родном городе. Этот опыт, безусловно, помог мне выстроить карту местности, где я живу, а также использовать положение солнца и очертания земли, чтобы лучше ориентироваться. Это я смогла кардинально изменить подход к использованию когнитивных карт в известных мне местах — но изменились ли хоть сколько-нибудь участки моего мозга, ответственные за навигацию?

Честно говоря, я в этом сомневаюсь. Прежде чем я добралась до лаборатории Рассела Эпштейна, я с религиозным фанатизмом неделями носила на себе этот пояс, так что изменения, которые в принципе могли произойти, к тому времени должны были как минимум начать проявляться. И тем не менее в задании, где требовалось создать когнитивную карту окружения с нуля, я показала результаты намного ниже среднего. А часть ответственной за этот навык системы моего мозга вообще предпочла в тот раз не проявлять никакой активности.

А ведь я заподозрила, что какие-то важные части моей навигационной системы попросту не работают как нужно, еще до того, как увидела результаты тестов и снимки мозга. Я буквально чувствовала это, выполняя предложенные задания. Создание и использование ментальных карт казались мне навыком, который я не освою, сколько бы ни тренировалась. Это физически невозможно, как будто мой мозг в принципе неспособен найти ответы на поставленные вопросы, и в конечном итоге всегда приходится гадать.

Было интересно увидеть, что область, ответственная за создание когнитивных карт, на снимке была просто не видна, а гиппокамп был устроен ровно противоположным образом, чем у опытных лондонских таксистов. И хотя в ходе этого исследования мне постоянно повторяли, что невозможно сделать никакие существенные выводы на основании результатов одного человека (потому что слишком велика вероятность влияния случайных событий), все это отлично объясняет и мои лабораторные результаты, и трудности, возникающие в реальной жизни.

Но это вовсе не означает, что описанные проблемы нерешаемы. Одной нейропластичности может быть недостаточно, но нам доподлинно известно, что у мозга есть сверхспособность адаптироваться к чему угодно. А еще он отлично учится и запоминает. Ремень feelSpace никак не повлиял на навигационные способности моего мозга, но он помог правильно выстроить ментальную карту моего района, так что теперь я спокойно могу ею пользоваться. Карта, которую мне удалось составить с помощью ремня, теперь хранится у меня в голове — надеюсь, навсегда. И на самом деле, это отличные новости: ведь можно не менять строение навигационных цепей собственного мозга. Достаточно просто заполнить память нужной информацией — и использовать ее в свое удовольствие. Хотя мне и пришлось вернуть ремень в лабораторию, у меня на связке ключей теперь висит и компас-брелок, так что если моя система ориентировки в пространстве дает сбой, я все равно могу найти дорогу домой. А если погода солнечная, то мне даже не нужно доставать компас из кармана.

Понимание ограничений собственного мозга может помочь обойти существующие преграды. Чтобы решать задачи, которые выходят за рамки наших возможностей, мозг способен использовать различные инструменты — вплоть до информации от нового органа чувств, например ощущающего магнитное поле. Почему же не использовать эту возможность, почему не восполнить то, чего нам недостает? Мне кажется, Мартейн даже лучше сформулировал эту мысль: «Возможно, если бы ты снова сделала снимок мозга, та его часть все равно бы не активировалась — но ведь ты смогла решить вопрос, использовав другие ресурсы для выполнения той же функции. Если у тебя нет числа 5, ты все равно можешь получить его, добавив 1 к 4».

Этот подход замечателен тем, что, зная, на что способен и на что не способен ваш мозг, вы можете использовать свои сильные стороны и адаптироваться к слабостям с помощью всех возможных способов самоподдержки. Вот почему главным достижением за этот год я считаю именно то, что сумела намного лучше узнать себя. Я заполняла психологические опросники, проходила поведенческие и генетические тесты, делала снимки мозга — и благодаря всему этому смогла разобраться, как работает мое сознание, в чем я сильна, а в чем не очень. Конечно, это было нелегко. Как написал в 1750 году Бенджамин Франклин, «Три вещи необычайно трудно сделать: сломать сталь, раскрошить алмаз и познать самого себя». Хотя наука может немного помочь в этом трудном деле — поэтому на сайте этой книги вы сможете найти все психологические тесты, которые вам когда-либо могут понадобиться. И всем, кто хочет изменить свой мозг, я бы посоветовала сначала разобраться, с чем именно вы имеете дело.

Я советую вам быть осторожнее с желаниями, потому что, когда речь заходит об изменении мозга, бесплатного сыра вы не найдете. Наши ресурсы ограниченны, и всегда есть возможность, что улучшение одного навыка негативно скажется на другом. Я долго обдумывала, стоит ли тратить свое время и силы на развитие логического мышления, и в конце концов решила, что не хочу взращивать навык, который может встать на пути естественной для меня креативности. Слишком сильный контроль над мыслительными процессами мог бы сделать меня человеком, которым я вовсе не хочу становиться. И теперь, когда я чуть лучше управляюсь со своей эмоциональной стороной, думаю, логичности мне достаточно, спасибо.

Наконец, есть еще одна возможность, которую я просто не могу проигнорировать, иначе нейроинквизиция меня просто распнет. Возможно, все изменения, которые я почувствовала за этот год, объясняются другими факторами, а вовсе не изменениями в физическом строении мозга. Каждая перемена может частично или полностью объясняться эффектом плацебо, возвратом к норме (закон статистики, согласно которому, если первый результат сильно отклоняется от нормы, следующий будет ближе к ней) или попросту тем, что тренировка со временем приводит к развитию навыка. Я вложила много времени, денег и энергии в осуществление экспериментов, которые, как я надеялась, помогут мне улучшить навыки в ключевых для меня сферах. Эти сферы я выбирала сама, так что результаты были для меня действительно важны. И даже если бы моя кровь наполовину состояла из журналистского скептицизма, загаданные желания вполне могли исполниться силой надежд и ожиданий.

Короче говоря, я не стану отрицать такую возможность. В медицинских исследованиях, даже когда пациенты знают, что им дадут сахарную таблетку без каких-либо активных компонентов, многие из них все равно сообщают, что почувствовали себя лучше. Почему так происходит, пока не известно. Возможно, дело в самой ситуации, когда тебе что-то, пусть даже ненастоящее, прописывает авторитетный человек, и тогда тело просто исцеляет себя само. В любом случае, целительный эффект связан с работой мозга, потому что таблетки не должны ни на что влиять. Недавние исследования показали, что эффект плацебо действительно воздействует на мозг — физически, заставляя его по-иному реагировать на боль и напряжение, а также влияя на процессы памяти. Ученые даже интересуются тем, как это можно использовать для лечения состояний, с которыми трудно справиться другими средствами.

То же самое, по-видимому, можно сказать и о психологических экспериментах — считает Уолтер Бут, психолог из Государственного университета Флориды в Таллахасси. Недавно он представил доклад, в котором обратил внимание, что эксперименты, направленные на тестирование программ когнитивных тренингов, почти никогда не принимают во внимание фактор ожиданий волонтеров-участников. А такой недосмотр, считает Уолтер Бут, может оказаться очень серьезным. Он ответил мне по электронной почте: «Сила наблюдаемых [в медицине] эффектов плацебо заставила нас задуматься о возможности существования аналогичных эффектов во время психологических вмешательств. Мы обнаружили, что за ожиданием улучшений часто следовало появление улучшений в подобных тренинговых программах. Если это действительно так, сложно будет понять, какие изменения в показателях деятельности связаны с психологическим вмешательством, а какие — с эффектом плацебо».

Не помогает и то, что замаскировать эффект плацебо в реальном психологическом эксперименте намного сложнее. Ведь если игра долгое время держит тебя на одном и том же, самом легком, уровне, становится понятно: ты попал в контрольную группу. И нельзя закрыть глаза на то, что, участвуя в экспериментах, я всегда знала, что должно произойти с моим мозгом. Я не приходила в лабораторию, чтобы стать добровольцем в безымянном научном исследовании, о котором ничего не знала, — напротив, я связывалась с определенными учеными и просила их сделать все возможное, чтобы помочь мне достичь результатов, к которым я стремилась. Кстати, еще один сложный момент — оценка силы ожиданий, которая, как вид подсознательных искажений, наверняка намутила воду в моих, да и многих других настоящих научных экспериментах‹‹4››.

Хотя, честно говоря, возможность того, что мозг изменился просто потому, что я очень этого хотела, производит на меня не меньшее впечатление. Если для достижения реальных, измеримых изменений в мозге и самоощущении достаточно захотеть, чтобы какая-то нервная сеть заработала лучше, и посвятить этому время — да это просто восхитительно. Но самое главное: мой мозг доказал, что он способен измениться. Я чувствую, что теперь лучше себя контролирую. Кроме того, у меня появились абсолютно новые навыки. Чтобы результаты оказались статистически достоверными, нужно проводить надлежащим образом организованные исследования — но я с чисто человеческой точки зрения могу сказать, что ни о чем не жалею.

Когда я начинала этот проект, мне казалось, что я разучилась собой управлять и мое поведение определяют какие-то сбои программы. Мне казалось, что изменить их будет мне не под силу. И я очень рада, что была не права. Я заканчиваю проект и чувствую себя настоящим взрослым человеком, разум которого способен воплотить то, что ему нужно. Человеком, который лучше понимает свои сильные и слабые стороны. Это было очень увлекательное путешествие — часто тяжелое, но всегда интересное. Путешествие по моему сознанию.

И, наконец, поговорим о самом сложном. Как другие люди могут использовать мой опыт в своих целях.

Тренируем мозг всего за двадцать минут?

Когда я все это затеяла, я искала эквивалент пробежки и двадцати отжиманий для тренировки мозга. Теперь у меня есть для вас есть хорошая новость: такой эквивалент существует. Плохая новость в том, что это и есть пробежка и отжимания.

Конечно, я шучу. Но, прочитав многочисленные исследования, пообщавшись с экспертами и проведя различные эксперименты над собой, я поняла: разочарование ждет каждого, кто ищет упражнение-панацею, которое позволит стать умнее. На данный момент анализ тренинговых программ для общего развития мозга обычно показывает, что они приводят к небольшим, не переносимым в реальную жизнь временным изменениям.

Даже те ученые, которые считают, что тренинг оперативной памяти способен повысить показатели общего интеллекта в лабораторных исследованиях, говорят, что доказательств его влияния на работу мозга в реальной жизни пока что нет. Так что лично я не готова вкладывать свое время и деньги в тренинги, которые сегодня предлагают на рынке. Намного полезнее заниматься спортом. Доказано, что физические нагрузки на физическом и химическом уровне приводят мозг в состояние готовности к обучению. И, конечно, свою лепту в общее состояние организма внесет сбалансированная диета. Тем не менее нужно быть готовым к тому, что в какой-то момент вы достигнете генетического потолка своих возможностей и расти станет просто некуда.

Я считаю, что это — на самом деле хорошие новости. Просто представьте, если бы в список «универсальных советов для всех на каждый день» нужно было добавить еще один пункт — плюс к регулярным физическим нагрузкам, восьми обязательным стаканам воды и пяти порциям фруктов и овощей. Кому это помогло бы? Просто добавился бы еще один повод упрекать себя в том, что живешь неправильно.

Так что меня только радует возможность выбирать интересующий нас навык и работать именно над ним. Если вы хотите использовать пластические свойства мозга и тут же почувствовать результат, я посоветую вам для начала решить, над чем именно вы хотите работать. Да, ученые еще не придумали аналога быстрой ежедневной тренировки, которая будет развивать мозг целиком, — но вы всегда можете хотя бы подтянуть математику.

И второй совет: когда это возможно, тренируйтесь применять навыки в реальной жизни, а не только в абстрактном мобильном приложении. Как только я избавилась от панических ощущений и смогла сосредоточиться на математических задачах, я стала решать их одну за одной, от простого к сложному. Лучшей программы тренировки нельзя было бы и придумать. Точно так же, чтобы научиться не теряться в незнакомых местах, нужно было выходить на улицу (не забывая подстраховаться на случай, если мои способности подведут). Я бы могла извлечь примерно ту же пользу из компьютерных игр. Ведь существует достаточно доказательств их эффективности в развитии пространственных способностей — но это вариант для тех, кому хочется поиграть или просто некогда бродить по округе. Но учитывая, что пребывание на свежем воздухе и физическая активность полезны для мозга сами по себе, я считаю, что по возможности стоит тренироваться в реальной жизни.

Не каждый навык можно развить напрямую: например, пребывание в тех же состояниях сознания, о которых я так много говорила. Здесь сложнее что-то предложить, не скатившись в плоскость банальных советов «помоги себе сам». Хочу сразу оговориться: я никогда не стремилась превратить эту книгу в пособие по самопомощи. Мне не нравится разбрасываться огульными утверждениями о том, что именно всем нужно делать со своими мозгами. Тем более что целый год разные эксперты подтверждали: подходящих для всех и каждого методов просто не существует.

И все же я с уверенностью могу посоветовать вам: попробуйте освоить «зону», состояние расслабленной готовности.

К сожалению, тренинг Джо Дегутиса недоступен широкой аудитории. Хотя теперь я поняла, что состояние, в которое я вхожу, когда начинаю медитацию открытого наблюдения (обращаю внимание на звуки, мысли и чувства, но не погружаюсь в них); когда плыву в пустом бассейне, иду по лесу — это по сути то же самое состояние, которое я освоила с помощью этого тренинга. Несмотря на мою изначальную сдержанность по отношению к медитации, теперь я считаю, что ее стоит осваивать. При этом желательно иметь учителя, который поможет советом. Если вам не улыбается такая перспектива, могу предложить и другие способы достижения того же состояния. Их на самом деле очень много: вы можете петь, заниматься скалолазанием, бегать, играть на музыкальном инструменте — главное, чтобы это вас интересовало и не было ни слишком легко, ни слишком сложно.

Описать состояние спокойной готовности словами, чтобы кто-то другой смог его освоить, довольно сложно. Его нужно прочувствовать самому. Если вам не хватает конкретики (не стану вас за это винить) — попробуйте ЭЭГ-помощник для медитации. Они не так давно появились на рынке. Удовольствие недешевое, стоит порядка 200 фунтов. Но я опробовала один такой (головную повязку Muse) на себе и убедилась, что это неплохой способ понять, пребываешь ты в нужном состоянии или нет. Подобные устройства определяют, находитесь ли вы в состоянии расслабленной готовности, по относительному преобладанию альфа-волн — его признанному индикатору. И хотя непосредственно колебания своего мозга вы с помощью Muse не увидите, переработанная прибором информация все равно может быть полезной: вы увидите, в спокойном, нейтральном или активном психическом состоянии находитесь. Научный руководитель проекта Muse, Грэм Моффат, рассказал, что разработчики этого прибора старались создать аналог четырехколесного велосипеда для обучения медитации. С его помощью проще понять, когда навык будет наконец освоен.

Не важно, какой вы выберете путь. Как только вы освоите состояние спокойной готовности, я рекомендую как можно чаще погружаться в него. Я сама делаю это каждый раз, когда предстоит заняться делом, которое мне не очень нравится. Спокойная готовность помогает мне продираться сквозь дебри длинных запутанных научных статей; играть с сыном в лего, когда хочется просто почитать книжку в тишине; высиживать скучные презентации на конференциях — в любой ситуации, в которой раньше я бы отвлекалась и переживала. Эта альтернатива стала для меня настоящим откровением.

Еще один способ обхитрить самого себя — в нужной степени загрузить свою систему внимания, как советует Нилли Лави. Если у вас нет возможности раскрашивать свои записи и искать подходящий уровень атмосферного шума, достичь этой цели помогут некоторые специальные сайты и приложения. Лично мне музыкальные варианты (от plinky-plonky до нью-эйдж) показались довольно раздражающими. Но эти программы в свое время рекомендовал мне не один человек, так что, видимо, многим они все же помогают. Ommwriter.com показался мне лучшим ресурсом. К тому же там недавно добавили возможность помимо уровня шума регулировать цвет фона, а еще при нажатии на клавиши он издает приятные щелкающие звуки. Часть главы, которую вы сейчас читаете, я написала в этом приложении, и это было, в общем, довольно приятно.

Хотя иногда состояние расслабленной готовности не позволяет сфокусироваться в достаточной для выполнения поставленной задачи степени. Тогда требуется короткое, но «жесткое» напряженное размышление. Сложно что-то советовать на этот счет, потому что данные исследований влияния тренировки когнитивного контроля (тех самых навыков фронтальной коры) противоречивы — то есть неоднозначен и сам вопрос развития в целом более контролируемого мозга. Это просто вряд ли возможно. Тем не менее мне кажется, я научилась заставлять себя глубоко задумываться, когда это нужно; просто мне пока не понятно, как именно мне это удалось (если это вообще связано с моими действиями). Предложи мне кто-нибудь сделать ставку, я бы сказала, что это в первую очередь связано со снижением тревожности и освоением состояния расслабленной готовности. Могу ли посоветовать какую-нибудь панацею для широкой аудитории? Вряд ли.

Облегчить себе эту задачу по сосредоточению можно, например, используя естественные колебания внимательности в течение дня, которые, по-видимому, зависят от влияния циркадных ритмов на температуру тела. Каждый раз, когда температура внутри тела опускается ниже 37 градусов, страдает наше внимание. Поэтому тяжелее всего сконцентрироваться сразу после того, как мы утром поднялись с постели; а легче всего — с 10 утра до полудня и с трех до шести часов дня. Хотя этот закон довольно просто обойти: поднимите температуру тела с помощью упражнений или горячего душа, и внимательность вернется к вам, по крайней мере на какое-то время (см. на рис. 19).

Существует также крайне важный антидот концентрации: так сильно недооцененное сегодня состояние невнимательности.

Может показаться, что «отключка» — не самое полезное упражнение для мозга. Но если верить исследованиям Даниель Бассетт, время от времени давать сети блуждания ума возможность перезагрузить мозг — один из лучших способов о нем позаботиться.

Невнимательность вовсе не обязательно предполагает многочасовое сидение у окна cо взглядом, направленным в никуда. Например, если ваш день состоит из бесконечных лихорадочных совещаний, выберите длинный путь из кабинета в кабинет и просто позвольте своим мыслям улететь, куда им заблагорассудится. Возможно, вам захочется представить свое выступление на следующем собрании или помечтать, в какой точке земного шара хотелось бы оказаться прямо завтра, не будь у вас ограничений во времени и деньгах. О чем именно грезить, не так уж важно; главное — разгрузить «думательные» участки мозга, чтобы они отдохнули, прежде чем вы снова включите режим профессионала. Позволяйте себе такое как можно чаще, пока взрослый мир снова не затянет вас в свою реальность. А если кто-нибудь скажет, что вы как-то странно уставились перед собой, с умным видом отвечайте, что практикуете гипофронтальное состояние сознания, — это должно умерить пыл интересующихся…

И, наконец, состояние сознания, ставшее было моей второй натурой, которое я с таким счастьем научилась переводить на ручное управление. Тревога. Всем понятно, что, когда это только возможно, ее нужно держать на коротком поводке. Модификация когнитивных искажений помогла мне проработать свойственное мне ожидание угроз со стороны других людей, да и в целом я стала не так мрачно смотреть на мир. Кроме того, со мной была медитация, детка, все это время. Я беру обратно весь свой скептицизм, потому что лично мне осознанность очень помогла. Хотелось бы, конечно, сказать что-то более конкретное, но тогда мне пришлось бы далеко уйти от действительно известных фактов — а это не нужно. И так на эту тему написано слишком много псевдонаучного вздора. Я только могу сказать, что методы, которые я опробовала во второй главе, очень помогли мне — надеюсь, помогут и другим. Помните: хроническая тревога — это не часть вашей личности. Это сбой системы, и вовсе не обязательно всегда плясать под его дудку.

В качестве заключения мне хочется повторить вот что. У нас уже есть бóльшая часть из того, что нужно нам для полноценной психической жизни. Важно научиться правильно использовать свои ресурсы. И да, перевести основные функции мозга на ручное управление можно. Попробуйте вот это.

Глава 8 Двигаемся дальше

Не знаю, куда двинусь дальше, но обещаю, что вам со мной скучно не будет.

Дэвид Боуи

Можно без преувеличения сказать: то, как изменилась моя способность контролировать свою психическую жизнь и как расширился спектр моих навыков за последний год, действительно изменило мою жизнь. И тем не менее этот результат — ничто по сравнению с тем, какие возможности откроются нам в будущем.

Мы стоим на пороге: совсем скоро наступит время, когда можно будет не только подключиться к собственному мозгу и посмотреть, чем он занят, но и использовать его активность, чтобы переходить непосредственно в нужное для решения той или иной задачи состояние. Больше никаких проб и ошибок — вся информация будет доступна, и нам самим нужно будет решать, как именно ее использовать. А если мозг заупрямится, если не захочет играть по нашим правилам, застрянет, не сможет отказаться от старых привычек, вполне вероятно, можно будет деликатно его почистить, направив тем самым процесс изменений в нужную сторону. А если и этого энтузиастам будущего, помешанным на контроле мозга, окажется недостаточно, можно будет расширить ресурсы мозга, подключив к нему дополнительные внешние органы чувств, и открыть для себя целый мир новых для нас потоков информации, которые мозг научится усваивать и без сознательных усилий с нашей стороны.

Все эти радужные перспективы могут показаться кому-то маловероятными — но это не так. За этот год я опробовала вариации всех перечисленных возможностей в лабораториях, а подавляющее большинство из них также и дома (могла бы опробовать и все, но после комментариев Рои электростимуляция мозга в домашних условиях перестала казаться такой уж хорошей идеей). Да, действительно: не все эти технологии готовы для массового распространения. Но ждать осталось недолго. И велики шансы, что эксперименты, которые я проводила для этой книги, навеют моим внукам лишь ностальгию о наивном прошлом.

Аппараты для домашнего ЭЭГ уже приближают нас к более прямым формам управления мозгом. Как я уже рассказывала, примерно за 200 фунтов вы можете приобрести набор, который теоретически сумеет отслеживать электрические сигналы вашего мозга в реальном времени и расшифровывать их, показывая вам, в каком он находится состоянии: сосредоточен или рассеян, медитирует или готов уснуть. Правда, в приборе, который мне довелось опробовать, повязке Muse, толкование результатов не столь однозначно — приложение интерпретирует состояние мозга только как спокойное, нейтральное или активное. Научный руководитель проекта, Грэм Моффат, не сообщил, что именно скрывается за каждой категорией, потому что используемые прибором алгоритмы являются коммерческой тайной. Но он сказал, что, если мне хочется узнать больше, я могу скачать второе приложение под названием Muse Monitor, которое позволяет взглянуть на необработанные данные. Я использовала Muse Monitor на протяжении десятиминутной медитации, но за это время в компьютере собралась такая какофония данных, что он просто не выдержал нагрузки. Так что пока все это не очень убедительно. Но в теории, если запастись терпением и раздобыть достаточно мощный компьютер, можно будет отследить общие схемы работы своего мозга и определить, как они связаны с состояниями из реальной жизни.

Хотя, честно говоря, подобные приборы не предназначены для отслеживания «сырой» активности мозга в реальном времени. Они нужны, чтобы регистрировать определенные сигналы мозга и по результатам либо изменять состояние сознания, либо контролировать внешние устройства, подключенные к компьютеру. Некоторые люди взламывали такие приборы и настраивали их, например, на управление электрическими инвалидными креслами. Да и на рынке уже немало приспособлений с подобным функционалом, в том числе использующих ЭЭГ и силу концентрации для управления вертолетами‹‹1››.

Все эти аппараты применяют упрощенные механизмы биологической обратной связи, которая используется в лабораториях уже много лет и доказала свою перспективность в лечении СДВГ‹‹2›› и ПТСР‹‹3››.

Как и можно было ожидать, доступные коммерческие аппараты довольно просты. Большинство из них предлагает всего два состояния: «сильно сконцентрируйтесь» и «полностью расслабьтесь». Кроме того, аппараты для домашних ЭЭГ пока выпускаются с небольшим количеством электродов: например, в Muse их было четыре, а в других бывает и вовсе один. В современных лабораториях исследователи пользуются специальными шапочками с 64, 128 или даже 256 электродами. От количества электродов напрямую зависит точность определения источника сигнала — а значит, и последующее их применение для изменения активности мозга. Домашние версии позволяют получить представление только об общей активности мозга — что тоже, безусловно, интересно. Но в будущем количество электродов на таких устройствах увеличится, они будут располагаться по всей поверхности черепа — и мы сможем отслеживать активность отдельных областей мозга и нервных цепей. Мне несложно представить, как с помощью подобных устройств детям будущего станут помогать дольше удерживать внимание; а ассистенты учителей смогут отслеживать скачки внимания у детей с СДВГ и помогать справляться с ними (обеспечивать стимуляцию нужных отделов еще до того, как такие скачки скажутся на поведении).

В будущем, когда у нас появится больше электродов и доступ к большему количеству исследований, мы сможем развивать намного более широкий спектр навыков, чем сейчас. Возможно, мы даже научимся силой сознания контролировать эмоции, оперативную память и внимание.

Существует одно направление исследований (пока только лабораторных), в котором изучаются возможности усиления общего когнитивного контроля с помощью тета-волн, направленных на верхние и центральные части префронтальной коры. Высокие показатели тета-волн мозга в этих областях связывают с улучшением исполнительного контроля и снижением уровня тревоги. Недавние исследования показывают, что тета-волны можно усилить до определенного уровня, чтобы достичь когнитивного контроля и улучшить показатели деятельности в тех тестах на оперативную память и внимание, которые я и так активно проходила в последнее время. Учитывая, какая неопределенность до сих пор царит вокруг тренировки оперативной памяти, перспектива устранить сомнительного посредника выглядит очень привлекательно‹‹4››.

И вообще отлично было бы использовать биологическую обратную связь для тренировки психической гибкости. В интригующих исследованиях Бернхарда Хоммеля из Ляйденского университета в Нидерландах проводились эксперименты по управлению балансом фронтального контроля и гибкостью других областей мозга. Сначала с помощью биологической обратной связи исследователи стимулировали гамма-волны мозга во фронтальной области, а после в ходе медитации у испытуемых развивалась гибкость внимания. Если эта технология когда-нибудь выберется из лабораторных стен, она может стать реальным способом обретения контролируемой гибкости, которую я так старалась освоить.

В лаборатории Клауса Граммана в Берлине я примерила лабораторное оборудование, на котором электродов было в четыре раза больше, чем у повязки Muse. Это был утешительный приз: мне предложили его взамен эксперимента, к которому я приехала неготовой. Наверное, они подумали, что надо подключить меня хоть к чему-нибудь, чтобы мне не казалось, что я пришла зря. Тогда я, конечно, расстроилась, но уже потом поняла, что этот опыт тоже оказался очень интересным.

Правда, у прохождения биологической обратной связи в лаборатории есть одна неприятная особенность. Чтобы электроды держались на коже в правильном положении и слабые электрические сигналы доходили до мозга, по голове обычно размазывают специальный проводящий гель. Као, один из студентов Клауса, надевал на меня шапочку с электродами, а другой, Лоуренс, наполнял разбрызгиватель какой-то зеленой, похожей на слизь субстанцией. «Не волнуйся, у нас есть оборудование, которым ты сможешь воспользоваться, чтобы вымыть голову. Ну, у нас есть кран…» — успокоил Лоуренс.

Для осуществления биологической обратной связи первым делом нужно дать компьютеру определить, какие мозговые волны свойственны именно вам. Мозг каждого человека уникален, особенно в части строения извилин, так что единой модели волн «для всех и каждого» просто не может существовать. После того как компьютер меня изучил, мы поменялись ролями, и теперь я контролировала его силой мысли. Тренинг, который прошла я, предполагал переключение между осознанным мышлением (решением уравнений, которые очень быстро сменялись на экране) и радостными расслабляющими мыслями (в которые нужно было погружаться, когда на экране появлялось звездное небо). Рассматривая звезды, я думала о том, как мы с мужем и сыном нежимся под теплым одеялом приятным воскресным утром. Такое перескакивание с одного состояния на другое и обратно продолжалось минут десять. Оказалось на удивление сложно по команде переключаться с активных раздумий на расслабление. Исследователи сверились с данными, чтобы убедиться, что сигнал достигает цели, после чего предложили мне попробовать влиять на происходящее на экране, меняя свое психическое состояние. Если я активно о чем-то думала, экран пустел. Если я возвращалась к приятным мыслям, по экрану начинали кружить звездочки. Но как только я засматривалась на них и пыталась разгадать их значение, они снова пропадали с экрана.

Я потренировалась совсем немного, и переключаться между двумя состояниями стало настолько легко, что я даже начала представлять, как такую программу можно использовать для создания какого-нибудь стимулирующего творческие порывы скринсейвера.

Повязка Muse и подобные ей устройства разработаны, чтобы научить вас примерно так же управлять вашими мозговыми волнами, только настроены они скорее на поддержание состояния спокойствия, а не сфокусированного внимания. На экспертов по медитации мысль о том, что для этого нужно какое-то дополнительное устройство, вряд ли произведет впечатление — ведь можно совершенно бесплатно просто сесть и сфокусироваться на своем дыхании. Кстати, одна из особенностей приложений типа Muse очень меня раздражает: такие программы постоянно дают обратную связь по поводу того, правильно ли ты выполняешь упражнение. Джилл, мой учитель медитации, потратила немало времени, чтобы объяснить нам: осознанность нужна, чтобы достичь состояния спокойного осознания без осуждения. «Не нужно волноваться, правильно ли вы выполняете упражнение», — снова и снова повторял голос на ее CD. Приложение для Muse делает все ровно наоборот: сложно не почувствовать, что ты делаешь что-то неправильно, глядя, как на пляж на экране, недавно спокойный и мирный, вдруг налетает ураган. Кроме того, чтобы откалибровать приложение под текущую схему колебаний ваших мозговых волн, нужно несколько минут — и лишь после этого можно будет начать. Мне же пару раз не удалось даже синхронизировать повязку с телефоном, так что я просто откладывала ее в раздражении. И все же людям, которым не нравится вся эта связанная с медитацией атмосфера нью-эйдж, и хочется опробовать более технологичные способы контроля разума, возможно, освоить всю эту систему и извлечь из нее пользу будет проще.

Хотя, конечно, не может не радовать тот факт, что регулировка определенных мозговых волн с помощью биологической обратной связи действительно способна в правильном направлении изменить мозг. В недавнем исследовании обнаружилось, что после получасовой сессии управления альфа-волнами наблюдался рост функциональной коммуникабельности между отделами салиентной сети (той самой, которая замечает, когда мысли уходят далеко в сторону). Эта сеть начинала лучше работать, когда ее активировали, — налицо большой потенциал применения такого приобретенного контроля и в других отделах мозга‹‹5››.

Новые исследования биологической обратной связи заходят даже дальше. До недавнего времени ЭЭГ считалась единственным способом отслеживания изменений в мозге в реальном времени. При этом по результатам одного ЭЭГ сложно точно сказать, откуда именно исходят регистрируемые сигналы. Функциональная МРТ (фМРТ) способно показать, какие именно части мозга активны в любой конкретный момент; но процедура эта намного более медленная, то есть для получения биологической обратной связи ее использовать сложно. Хотя благодаря последним усовершенствованиям фМРТ стало возможным отслеживать активность мозга в реальном времени по мере ее возникновения. Исследования с использованием этой технологии показали, что ее можно применять и для биологической обратной связи: если показывать волонтерам активность их собственного мозга и объяснить механизмы ее возникновения, они могут научиться сознательно усиливать ее в определенных отделах мозга.

Эта технология особенно хороша вот чем: когда человек учится контролировать активность одной области мозга, например островка или миндалины, это не только ускоряет его развитие, но также улучшает его связь с другими участками сети. Подобные изменения обнаружились в соединениях между фронтальной корой и извилиной Брока (областью мозга, связанной с состоянием потока) всего через несколько подходов к упражнению‹‹6››.

Еще одно важное преимущество фМРТ перед ЭЭГ — ее способность отслеживать изменения в любой части мозга, тогда как ЭЭГ не способна извлекать сигналы из отделов, находящихся глубже извилистой внешней коры. Глубоко внутри мозга происходит много всего интересного — так что очень радует, что и на эти отделы можно воздействовать напрямую. Конечно, как и у любого метода, у фМРТ есть и свои недостатки. Например, вместо нескольких электродов и проводков, нужных для ЭЭГ, вам понадобится огромный аппарат. Так что использовать этот метод дома пока что в принципе невозможно. Но для научных целей — исследования возможностей биологической обратной связи — этот метод представляет огромный интерес.

Хочется надеяться, что в один прекрасный день такие технологии будут использоваться, чтобы помогать людям с расстройствами мозговых функций и психологическими проблемами «нормализовать» работу мозга. А с течением времени и все те, кто просто хочет развить способности своего мозга, смогут выбирать и отрабатывать конкретные навыки. Ждать еще долго, но такие технологии уже есть, и ученые совершенствуют их каждый день, чтобы в конце концов ими мог пользоваться каждый. Автор одного из недавних обзоров этой техники подчеркнул, что на сегодняшний день не решены еще очень многие важные вопросы: например, можно ли не только увеличивать, но и снижать активность отделов мозга, а также могут ли люди продолжать регулировать активность мозга, уже не находясь в сканере. Если ответ на второй вопрос окажется отрицательным, то для большинства из нас этот путь будет закрыт; разве только какой-нибудь добрый человек разработает портативный и намного более дешевый аппарат МРТ. С другой стороны, все эти новые состояния можно узнать, если вы однажды их пережили, а также освоить и другими способами, — то есть вполне реально научить кого-то правильно использовать свой мозг в лаборатории, а потом отправить его домой с установкой на бесконечное самосовершенствование.

Еще одна разработка, которая кажется даже более устрашающей, — это новый мир скрытой биологической обратной связи. Как ни странно, вам даже не всегда требуется активно участвовать в процессе изменения мозга. На конференции Сообщества нейробиологов в Чикаго в 2015 году Михал Рамот из Национального института здоровья в Бетесде представил результаты своих последних экспериментов, в ходе которых волонтеры учились изменять нейтральную активность в двух областях визуальной коры (в задней части мозга). Участникам эксперимента сказали, что за правильные ответы им будут платить. При этом они понятия не имели, какой ответ правильный. Им также сообщили, что обратную связь они будут получать случайным образом. Тем не менее волонтеры сумели научиться зарабатывать деньги в этой игре, хотя не могли объяснить, как именно. Выступая на конференции, Рамот предположил, что такой же подход можно использовать при работе с психическими расстройствами, — чтобы помогать людям осваивать новые навыки без особых усилий или чтобы помогать замкнутым в своем мире людям общаться с окружающим миром. Можете назвать меня пессимистом, но я тут же подумала о навязывании контроля над сознанием и мириадах способов использования таких технологий маркетологами и, что еще хуже, правительствами — против нашей воли.

Каким бы способом ни реализовывалась технология биологической обратной связи, на ее освоение требуется определенное время и усилия. Если вас это не устраивает, возможно, стоит подождать, пока на рынок выйдут продукты для домашней стимуляции мозга, безопасные и законодательно контролируемые. Вообще говоря, люди использовали электричество, чтобы «вправлять себе мозги», в I веке нашей эры: уже тогда римский врач Скрибоний Ларг убеждал людей, страдавших мигренями и подагрой, прикладывать электрических рыб к больному месту (по-видимому, электричество просто на какое-то время отключало эту зону).

Несмотря на все высказанные предостережения, правильно проведенная ТЭС помогает достичь реальных изменений в мозге и поведении — по крайней мере, на короткое время. Я дважды испытала на себе преимущества этого метода в лаборатории, и оба раза эффект впечатлял.

Рои Коэн Кадош придерживается того же мнения — а ведь он анализировал намного больше данных, чем я. Результаты исследований, в которых одновременно применялись различные виды стимуляции, кажутся еще более многообещающими: транскраниальная электростимуляция переменным током (ТЭСп), которая может использоваться для выбора диапазона частот мозга, лучше всего подходящих для выполнения актуальных задач. «На мой взгляд, в этой области совершен ряд впечатляющих открытий», — сказал Рои, цитируя один из своих последних докладов, в котором обнаружилось, что ТЭСп усиливала гамма-частоты мозговых волн фронтальной коры и помогала испытуемым отвечать на логические вопросы на несколько секунд быстрее‹‹7››. Рои Коэн Кадош считает, что подобное улучшение могло бы очень сильно влиять на результаты тестов: «Ведь, например, чем больше ответов успеешь дать в IQ-тесте, тем выше будет результат». Правда, никто пока точно не знает, даст ли такая стимуляция долговременные результаты, или же изменения испарятся через несколько часов. Возможно, такие методики будет иметь смысл использовать только в определенное время: перед прохождением тестирования, собеседования или каких бы то ни было оценочных процедур. Неизменно возникают этические вопросы: насколько справедливо применение такой стимуляции. Хотя, возможно, в недалеком будущем так будут делать все.

Мне вспоминается, как по пути в лабораторию после утреннего сканирования мозга мы разговорились с Лилой Чрусику в Канзасе. Мы обе устали и разделили на двоих шоколадный батончик с кофеином. Его обертка гласила, что кофеина в нем столько же, сколько в обычной кружке кофе. Я предположила, что, возможно, в будущем потребность в таких подкреплениях пропадет — достаточно будет просто пройти процедуру стимуляции. «Возможно. Принцип-то такой же. Просто воздействие более прямое», — ответила Лила.

Впрочем, в отношении прямой стимуляции мозга еще очень многое нужно выяснить: как минимум непосредственные механизмы ее воздействия на мозг. Также важно, какие виды стимуляции больше подходят для конкретных когнитивных способностей; каким людям она принесет больше пользы, и на какие компромиссы придется пойти, учитывая, что усиление одной составной части сложнейшего механизма мозга наверняка навредит какой-то другой его части. Но еще важнее, что кому-то придется стать подопытным кроликом и испытать на себе, действительно ли безопасно использовать электростимуляцию так часто, как хотелось бы.

Этот вопрос можно было бы решить, например, если приверженцы ТЭС в домашних условиях согласились бы поучаствовать в изучении безопасности ее длительного применения. Если бы исследование проводилось на группе людей, которые и без того используют эту технологию, возникало бы меньше этических вопросов. Проблема только в том, что исследователи и потенциальные испытуемые поссорились и не разговаривают друг с другом. Амар Саркар, который в Оксфорде победил мои страхи, связанные с математикой, уверен, что пришло время примирения: «Люди, которые проводят электростимуляцию дома, управляют рынком. Ученые их приговорили — хотя даже не общаются с ними». С другой стороны, предостережения представителей научного мира не особенно впечатляют сообщество нейрохакеров. «Они говорят, что мы сидим в своей башне, отгородившись от реальной жизни, и только и заняты публикацией отчетов друг для друга. Но на самом деле у нас одна цель: сделать электростимуляцию доступной, если она эффективна».

Какое-то время уйдет на то, чтобы вновь наладить отношения между двумя лагерями и получить наконец ответы на вопросы, которые волнуют ученых и обывателей. Вполне возможно, будущие исследования поднимут новые вопросы, все больше убеждая нас в том, что у каждого человека мозг устроен по-своему и каждый по-разному реагирует на стимуляцию. Хотя эти вопросы возникают в отношении всех технологий, направленных на изменение мозга, — да и в целом в медицине. Все очевиднее становится, что не все лекарства одинаково хорошо работают для разных людей и что в идеале человечеству нужна персонализированная медицина, выстроенная на потребностях каждого отдельного организма. Именно поэтому тот факт, что ТЭС оказалась бесполезной для меня во время тренинга оперативной памяти, вовсе не значит, что она не поможет никому. Все по-разному воспринимают ТЭС: в Канзасе я чувствовала, что «отключилась» и едва стояла на ногах, но Лила рассказывала, что некоторые испытуемые не ощущали вообще ничего необычного. А еще она рассказала, что один волонтер так распереживался от мысли об электростимуляции мозга, что упал в обморок еще до того, как она пустила электричество.

Сьюзан Джегги, главный исследователь в лагере ученых, выступающих за тренинг рабочей памяти, признается: больше всего она боится, что от когнитивных тренингов откажутся еще до того, как раскроется весь их потенциал. «Да, этот метод подходит не всем. Но и, например, при клинической депрессии кому-то помогает когнитивно-поведенческая терапия, а кому-то — психодинамический подход… Думаю, те же принципы руководят и когнитивными функциями. Для кого-то эффективнее всего тренировать рабочую память в деятельности, которая им нравится, для других больше подойдет ТЭС, а третьим поможет музыкальный тренинг для изучения новых языков, или развитие навыков контроля импульсов, или медитация осознанности. Думаю, в данном случае не стоит искать метод, который „подойдет всем“ — нет, не так мы работаем». Сьюзан провела аналогию: никто не станет советовать бег всем желающим похудеть — кто-то предпочтет плавать, кататься на велосипеде или танцевать. «Нужно заниматься тем, что тебе нравится, что подходит твоей личности. Вот к этому, думаю, мы еще не пришли. И над этим мы работаем. Так что, пожалуй, давай вернемся к твоему вопросу еще через десять лет».

При всех этих противоречиях во всех нейробиологических и психологических лабораториях, которые мне довелось посетить, царило предвкушение будущих свершений.

Есть и целый ряд других методик, которые мне не довелось опробовать на себе. Одна из них — стимуляция блуждающего нерва — кажется, представляет особый интерес. Блуждающий нерв распространяется по всему телу, связывая мозг буквально с каждым органом, и особенно сильно разветвляется в кишечнике. По сути он — часть скоростного информационного шоссе, по которому летят сообщения от тела к мозгу и обратно. Обычно главное сообщение, которое пересылает блуждающий нерв, — это призыв успокоиться. После острого стресса — в ходе которого ускоряется сердечный ритм и дыхание, обостряются воспаления, — именно активность блуждающего нерва обращает вспять все эти изменения и успокаивает организм.

Стимуляция блуждающего нерва через вживленные в шею электроды использовалась для лечения эпилепсии с 1990-х годов. Считалось, что, если мозг получит больше призывов успокоиться, это поможет загасить очередной приступ. Также эта стимуляция используется в качестве последнего средства, в которому прибегают пациенты с глубокой депрессией, когда другие методы не помогают. Благодаря способности блуждающего нерва подавлять воспалительную реакцию иммунной системы, его стимуляцию используют для облегчения симптомов ревматоидного артрита — аутоиммунного заболевания, при котором возникает болезненное воспаление суставов. Теоретически применять этот метод возможно и при других инфекционных заболеваниях — например, болезни Крона, мигренях или других хронических болях.

Итак, нам известно, что электрическая стимуляция блуждающего нерва успокаивает тело. Мы также знаем, что у разных людей варьируется сила его реакции — так называемый тонус блуждающего нерва. Кстати, именно благодаря ему некоторые способны рассуждать рационально даже в критических ситуациях, когда остальные просто в панике бегают вокруг, схватившись за головы. Сопоставив все эти факты, ученые начали предполагать, что усиление контроля над блуждающим нервом может принести серьезные результаты.

Конечно, вживлять электроды в шею — слишком уж экстремально. Но не так давно одна компания получила разрешение на испытание в Великобритании, Канаде, Австралии, Германии и Италии неинвазивного стимулятора блуждающего нерва для лечения мигреней. Он всего с ладонь размером, и использовать его можно по несколько минут два-три раза в день. Прибор все еще проходит клинические испытания и доступен только в больницах — но вполне вероятно, когда-нибудь каждый из нас сможет носить его с собой и пользоваться им перед серьезными собеседованиями, когда на работе завал или когда головная боль угрожает испортить день. Определенно, за развитием этой технологии стоит понаблюдать — тем более что появляется все больше доказательств: контролировать состояние мозга, не обращая внимание на тело, просто невозможно.

Кстати, раз уж мы коснулись темы изменения тела для влияния на сознание — в ходе моих изысканий самый неожиданный инструмент контроля над мозгом позволял добавить к телу абсолютно новый орган чувств, информацию из которого мозг спокойно мог использовать. Самое странное — и классное — в отношении ремня feelSpace было как раз то, что мозг смог придать смысл абсолютно неестественному ощущению (вибрации на талии) — в данном случае превратив его в ощущение магнитного севера. Эта информация позволила делать то, что естественным образом было моему мозгу недоступно: составить намного более точную карту моего родного города, сориентированную на север.

Опыт использования ремня feelSpace заставил меня задуматься, чем еще можно дополнить человеческий мозг. С одной стороны, мысль о том, чтобы подключаться к дополнительным органам чувств, не так уж отличается от использования очков ночного видения, позволяющих воспринимать инфракрасный свет, который мы не способны видеть от природы. Или от детектора летучих мышей, улавливающего ультразвук, с помощью которого они общаются, и превращающего его в доступные человеческому слуху щелчки. Разница между такими приборами и приспособлениями вроде feelSpace заключается в том, что feelSpace не меняет недоступные нашему восприятию сигналы — он добавляет орган чувств, которого у нас не должно было быть, и позволяет использовать информацию от него благодаря возможностям нашего тела.

На самом деле исследователи в лабораториях уже несколько десятилетий экспериментировали с добавлением новых органов чувств через использование свободных участков кожи. Уже в 1969 году исследователи научились кодировать визуальную информацию через физические ощущения в верхней части спины, что могло бы заменить зрение слепым людям. Нейробиолог Дэвид Иглмен сейчас разрабатывает что-то подобное для глухих людей: «умный» жилет, который будет передавать звук через сложную систему вибраций. Он настолько эффективен, что глухим людям удавалось использовать эту технологию, чтобы расшифровывать человеческую речь в реальном времени.

Что может быть логичнее, чем использование кожи для прикрепления нового органа чувств. Просто задумайтесь: кожи у нас полно, на коже масса сенсорных рецепторов, которые бóльшую часть времени прячутся под одеждой и ничем толком не занимаются. Если бы можно было использовать эти сенсорные нейроны с какой-то целью, мы бы запросто смогли выйти за рамки привычных нам органов чувств. Например, спасатели могли бы надевать жилет, связанный с инфракрасной камерой, что позволило бы им буквально чувствовать (по тепловой подписи тела), где под завалами погребены люди, выжившие после землетрясения. Или можно было бы использовать химический сенсор, вживленный в тактильную повязку, который мог бы улавливать подсознательные сигналы страха, возбуждения или комфортного состояния в потоотделении окружающих людей.

Иглмен в своих научных фантазиях заходит даже дальше: сейчас он пытается использовать жилет, передающий огромный объем информации — например, с фондового рынка, — которую люди могли бы научиться понимать, а потом быстро и подсознательно реагировать в соответствии с ней. Он даже высказал идею подобного жилета для пар, который позволял бы отслеживать эмоциональное состояние супруга в реальном времени. (Лично я не думаю, что это такая уж хорошая идея.)

Я организовала беседу с Иглменом, чтобы спросить, есть ли, на его взгляд, у такого развития границы. Ему удается выкроить для меня пять минут по пути в аэропорт, откуда он направится в очередной раз читать лекцию о своем исследовании. Иглмен выпустил несколько популярных книг, участвовал в телешоу, а в 2015 году выступил на конференции TED, так что теперь он человек очень занятой — буквально за несколько дней до нашей беседы газета The Times назвала его «рок-звездой нейробиологии». Думаю, под этим подразумевались его энтузиазм в отношении будущего нейробиологии, способность разъяснить то, что непонятно другим людям, — и при этом в целом производить впечатление милого парня. Хотя вообще-то многие ученые, с которыми мне довелось встретиться за этот год, произвели почти такое же впечатление. Оказывается, если найти время и действительно поговорить с нейробиологами, можно убедиться, что они вполне нормальные люди, как все мы, и много чего интересного могут рассказать. Не каждого из них, как Иглмена, распирает энтузиазм — но все же в этой области полно действительно интересных людей, с которыми можно отлично провести время.

Для начала я уточнила, использует ли он громкую связь, ведь он за рулем, а мне не хочется, знаете ли, быть ответственной за гибель рок-звезды нейробиологии; а после попросила объяснить, как мозг умудряется интегрировать в свою работу информацию от новых, чужеродных органов чувств. Используя ремень feelSpace, я знала, что вибрация указывала на магнитный север, — эту информацию я могла наложить на уже существующие знания о моем окружении, например сопоставить ее с расположением реки. Так что теперь я знаю не только где находится река, но и как она расположена относительно севера. Но как в принципе можно разобраться в сотне вибраций, которые могут означать все что угодно?

«Работа мозга построена на установлении взаимных корреляций между ощущениями и способности сравнивать данные из разных источников», — ответил он. Никакой магии: носителю нужно знать, какая информация кодируется с помощью вибраций, иначе он ничего не поймет. Например, глухим волонтерам не сообщалось содержание закодированных слов, но они знали, что вибрация отражает человеческую речь. Иглмен сказал, что научиться воспринимать речь таким образом особенно просто, потому что люди и так воспринимают телом вибрации, возникающие, когда они сами разговаривают. Хотя в принципе способность мозга усваивать данные из совершенно новых источников безгранична — главное, чтобы ему было с чем их сопоставить.

Иглмен привел еще один пример: пилоты, управляющие беспилотными летательными аппаратами, намного лучше выполняли свои обязанности, когда носили жилет, переводивший направление, высоту и отклонение от курса на язык вибраций. Конечно, сопоставить значение собственных сенсорных ощущений с тем, что происходит с самолетом, можно только с помощью тренировок. «Когда самолет находится поблизости, пилот видит: когда его направление меняется, я чувствую это, и когда он наклоняется, я чувствую это», — сказал Иглмен. А потом, «когда самолет далеко, вообще вне зоны видимости, или когда вокруг ночь, пилот уже знает, какая корреляция существует между двумя этими потоками информации». Он добавил, что именно так дети сопоставляют: звук возникает, когда они стучат по предмету, который видят и держат в руках. Дети колотят разными предметами по разным поверхностям, ломают их, бросают — и в конце концов учатся понимать, как взаимодействует то, что мы видим, слышим и ощущаем.

Как и ребенок, пытающийся понять, что чему соответствует, мы можем сопоставлять практически любые сигналы аналогичным образом. Иглмен очень любит говорить, что мозг закрыт в темной коробке и взаимодействовать он может только с электрическими сигналами, поступающими от тела. И ему не важно, откуда именно поступает информация, если она передается через тело, — он сразу же начинает разбираться, как ее интерпретировать. Получается, по сути возможности нашего мозга безграничны — если нам только удастся придумать подходящие сенсоры.

«Одна из главных сфер моих интересов — расширение нашего восприятия, которое открыло бы нам возможность видеть инфракрасное и ультрафиолетовое излучение, а также слышать ультразвук. Ведь мир просто переполнен интересными сигналами». Иглмен обращает внимание на то, сколь мала часть спектра, которую мы способны воспринять. «Даже если мы научимся воспринимать инфракрасное и ультрафиолетовое излучение — это все равно будет лишь одна десятитриллионная спектра. Так что меня очень интересуют те его части, которые нам недоступны. Все равно это — свет, пусть невидимый, но свет».

На момент нашего разговора жилет находился на последней стадии разработки, и его выход на рынок планировался на конец 2016 года. После этого, говорил Иглмен, найти интересные способы его использования предстоит уже коллективному человеческому сознанию. «В этом исследовательском проекте поучаствуют тысячи людей, которым просто нужно будет некоторое время походить подключенными к какой-то части электромагнитного спектра и понять, что это дает им в реальной жизни».

Жилет выходит с открытым программным интерфейсом, так что любой желающий и способный на это сможет настроить его по-своему. «Мы успели понапридумывать много разных вещей для пилотов, астронавтов, людей с протезами ног… Но мы еще не придумали того, чего мы не придумали. Так что у людей есть масса возможностей для экспериментов с потоками информации», — сказал Иглмен.

Ну а что касается моего вопроса об ограничениях — видимо, время покажет. Хотя, когда я намекаю, что пространство черепной коробки все-таки ограничено, Иглмен выражает сомнение, что в ближайшее время нам удастся исчерпать ресурс мозга. Здесь, как и в других областях нейробиологии, взгляд на мозг как на лоскутное одеяло из отделов со строго определенными функциями становится неактуальным. Если же рассматривать мозг как сложное сплетение соединений, в которых информация хранится, как и в любой другой сети, станет понятно, что его возможности безграничны.

«Студенты-медики часто волнуются: „если я выучу что-то новое, какие-то старые знания сотрутся“. Но на самом деле мозг работает не так: информация складывается в более объемные схемы, вроде: „О, я вижу, что это похоже на это, значит, передо мной два примера одного общего правила“. У мозга есть тысяча и один способ сохранения пространства и энергии, потому что он создает обобщенные представления», — пояснил Иглмен.

Получается, для сохранения новой сенсорной информации вам может и не понадобиться дополнительное место в мозгу — вместо этого она может накладываться на уже полученные фактические знания. Из этого, да и из всего того, что я успела узнать за прошедший год, можно сделать вдохновляющий вывод: мозг способен на то, чего мы еще даже не способны представить и уж тем более — опробовать.

Будучи в 2016 году уже совсем взрослым человеком, я сумела изменить мозг, который построила на основе генетической наследственности и жизненного опыта, — изменить его в лучшую сторону. Хотя, если все описанные технологии и те, до которых еще никто не додумался, попадут в массы, возможно, мое поколение окажется последним, кто задавался вопросом возможности улучшения того, что дала нам матушка-природа. Будет просто бессмысленно терпеть свой взрослый мозг со всеми его несовершенствами, если можно пройти «чистку», натренировать нужные навыки или любым другим способом исправить то, что не устраивает владельца. Не говоря уже о возможности подключить при этом столько дополнительных приборов, сколько душе угодно. Но пока я могу с уверенностью сказать только, что человеческий мозг — это огромное и удивительное пространство для игр. И не важно, чего вам хотелось бы добиться, — мозг, скорее всего, способен на большее.

Благодарности

Столько людей помогли созданию этого проекта, что я даже не знаю, с кого начать. Без Ричарда Фишера, редактора BBC Future, опубликовавшего статью о внимании, за которой последовало предложение об издании этой книги, все остальное могло просто никогда не случиться. Так что спасибо, Ричард, за вотум доверия, который и стал решающим толчком для создания этой книги.

Я, конечно, очень благодарна многочисленным ученым и их аспирантам, которые уделяли мне время, пускали в свои лаборатории и провели надо мной все эти эксперименты; а также тех, кто выдержал мои бесконечные расспросы, делился информацией и своими докладами. Отдельно хотелось бы поблагодарить Джо Дегутиса и Майка Эстермана из Бостона; Илейн Фокс и ее команду исследователей из Оксфордского университета; Эрнста Костера из Гентского университета; Лилу Чрусику из Канзасского университета; Сьюзан Вахе, Петера Кёнига и команду разработчиков feelSpace; Клауса Граммана из Берлинского технического университета; Рассела Эплтейна, Стива Марчетте и его команду из Пенсильванского университета; Джона Уэрдена из Килского университета; Марка Уиттманна из Фрайбургского института пограничных областей психологии и психического здоровья; Амара Сакара и Рои Коэна Кадоша из Оксфордского университета за их помощь в моих экспериментах. Я отлично провела с вами время и, надеюсь, отдала должное вашим исследованиям. Благодарю также Хайди Йохансен-Берг из Оксфордского университета, Мартейна ван ден Хойвеля из Университета Утрехта, Сару Лазар из Гарвардского университета и Дэвида Иглмена из Стэнфордского университета за просветительские беседы.

Мне очень повезло, что по всему миру у меня есть так много друзей, которые согласились помочь моему исследованию и позволили помучить их расспросами о мозге. Гослин Найтс из Бостона, Нилу Калдервуду и Джессилин Ю из Берлина, Джолиону Беннетту и Иоанне Хай из Оксфорда, Валерии Джеймион из Дидкота — спасибо, что принимали меня, кормили меня, потчевали вином по вечерам (когда мне не нужно было проходить электростимуляцию мозга на следующее утро).

Спасибо моим прекрасным, терпеливым и всегда готовым поддержать друзьям и членам семьи — вы были рядом с момента, когда я только планировала эту книгу, и до ее завершения. Отдельно хочу выделить Кейт за купленную очень вовремя кружку; Салли, Соула, Ванессу и Несс за то, что на самых сложных этапах писательского процесса передо мной всегда оказывался успокоительный коктейль.

Я также хочу поблагодарить Джанин Кемпбелл за то, что она поделилась со мной своими переживаниями, и за многочисленные удивительные обсуждения того, как она перестраивала собственный мозг. Я также благодарю Джилл Джонсон за то, что познакомила меня с медитацией без переживаний о том, делаю ли я «все правильно».

Я в огромном долгу перед Питером Таллаком и Тиссе Такаги из Science Factory — они поверили в мой проект с самого начала и добились контракта на выход хорошей книги. Всем из Scribe, в частности Филипу Гуину Джонсу и Лесли Халм. Спасибо за возможность реализовать этот проект и за то, что задавали правильные вопросы в правильное время.

И, наконец, благодарю моего чудесного мужа Джона. Без твоей поддержки, поощрений и невероятной щедрости на воздушные мили я бы не смогла осуществить задуманное. Спасибо за то, что верил в меня, и за твое терпение, которое позволило мне, по сути, взять почти что второй декретный отпуск. И Сэму — за то, что гордо рассказывает всем, какой его мама писатель (хотя даже я сама не считаю себя писателем). Спасибо вам. Я вас обоих люблю.

Об авторе

Кэролайн Уилльямс — научный журналист и редактор. Она работала в журнале New Scientist, The Guardian, BBC Future, BBC Earth и других информационных ресурсах. Была продюсером и репортером на радио BBC и регулярно вела подкасты для New Scientist с 2006 по 2010 год. Кэролайн Уилльямс — обладатель степени бакалавра биологических наук Эксетерского университета и степени магистра научной коммуникации (с отличием) Имперского колледжа Лондона. Она живет в Суррее, Великобритания.

Примечания автора

Введение

‹‹1›› Беседы Эпиктета, книга 3, глава 23. — М.: Ладомир, 1997.

‹‹2›› «Lumosity to Pay $2 Million to Settle FTC Deceptive Advertising Charges for Its „Brain Training“ Program», Federal Trade Commission, 5 January 2016 -events/press-releases/2016/01/lumosity-pay-2-million-settle-ftc-deceptive-advertising-charges.

‹‹3›› Owen A. M. et al., (2010) «Putting Brain Training to the Test», Nature, vol. 465, pp. 775–778.

‹‹4›› «A Consensus on the Brain Training Industry from the Scientific Community», Stanford Center on Longevity, 20 October 2014: -consensus-on-the-brain-training-industry-from-the-scientific-community-2/

‹‹5›› Shapiro D. H., (1992) «Adverse Effects of Meditation: a preliminary investigation of long-term meditators», International Journal of Psychosomatics, vol. 39, pp. 62–67.

‹‹6›› Creswell J. D. et al., (2014) «Brief Mindfulness Meditation Training Alters Psychological and Neuroendocrine Responses to Social Evaluative Stress», Psychoneuroendocrinology, vol. 44, pp. 1–12.

‹‹7›› Arem H. et al., (2015) «Leisure Time Physical Activity and Mortality: a detailed pooled analysis of the dose-response relationship», JAMA Internal Medicine, vol. 175, pp. 959–967.

‹‹8›› Hargrave S. L. et al., (2016) «The Outward Spiral: a vicious cycle model of obesity and cognitive dysfunction», Current Opinion in Behavioral Sciences, vol. 9, pp. 40–46.

‹‹9›› Alvarez-Crespo M. et al., (2012) «The Amygdala as a Neurobiological Target for Ghrelin in Rats: Neuroanatomical, Electrophysiological and Behavioral Evidence», PLoS One, vol. 7, p. e46321.

‹‹10›› Rendeiro C. et al., (2015) «The Mechanisms of Action of Flavonoids in the Brain: direct versus indirect effects», Neurochemistry International, vol. 89, pp. 126–139.

‹‹11›› Klarer M. et al., (2014) «Gut Vagal Afferents Differentially Modulate Innate Anxiety and Learned Fear», The Journal of Neuroscience, vol. 34, pp. 7067–7076.

‹‹12›› Hebb D., (1949) The Organization of Behavior, Wiley & Sons, p. 62.

‹‹13›› Zatorre R. J. et al., (2012) ‘Plasticity in Gray and White: neuroimaging changes in brain structure during learning’, Nature Neuroscience, vol. 15, p. 528.

‹‹14›› Zhang Y. & Barres B. A., (2013) ‘A Smarter Mouse with Human Astrocytes’, Bioessays, vol. 35, pp. 876–880.

‹‹15›› Johansen-Berg H., (2007) ‘Structural Plasticity: rewiring the brain’, Current Biology, vol. 17, pp. R141–R144.

‹‹16›› Au J. et al., (2015) ‘Improving Fluid Intelligence with Training on Working Memory: a meta-analysis’, Psychonomic Bulletin & Review, vol. 22, pp. 366–377.

Глава 1. Приручить бабочку

‹‹1›› Killingsworth M. A. & Gilbert D. T., (2010) «A Wandering Mind is an Unhappy Mind», Science, vol. 330, p. 932.

‹‹2›› Esterman M. et al., (2012), «In the Zone or Zoning Out?: tracking behavioral and neural fluctuations during sustained attention», Cerebral Cortex, vol. 23, pp. 2712–2723.

‹‹3›› Creswell J. D., (2016), «Alterations in Resting-State Functional Connectivity Link Mindfulness Meditation with Reduced Interleukin-6: a randomized controlled trial», Biological Psychiatry, vol. 80, pp. 53–61.

Глава 2. Тревожная со всех сторон

‹‹1›› Russ T. C. et al., (2012) «Association between Psychological Distress and Mortality: individual participant pooled analysis of 10 prospective cohort studies», BMJ, vol. 345, p. e4933.

‹‹2›› Fuhrmann D. et al., (2015) «Adolescence as a Sensitive Period of Brain Development», Trends in Cognitive Sciences, vol. 19, pp. 558–566.

‹‹3›› Илейн Фокс — профессор когнитивной и аффективной психологии в Оксфордском университете, автор книги «Дождливый мозг, солнечный мозг» (Rainy Brain, Sunny Brain: the new science of optimism and pessimism: www / rainybrainsunnybrain.com).

‹‹4›› Например, в Китае, Корее и Японии SS-версия серотониновых транспортеров встречается наиболее часто: Noskova T. et al., (2008) «Ethnic Differences in the Serotonin Transporter Polymorphism (5-HTTLPR) in Several European Populations», Progress in Neuro-Psychopharmacology and Biological Psychiatry, vol. 32, pp. 1735–1739.

‹‹5›› Pezawas L. et al., (2005) «5-HTTLPR Polymorphism Impacts Human Cingulate-Amygdala Interactions: a genetic susceptibility mechanism for depression», Nature Neuroscience, vol. 8, pp. 828–838.

‹‹6›› LeDoux J., (2015) Anxious: the modern mind in the age of anxiety, Oneworld, pp. 105–106.

‹‹7›› Вы можете опробовать версию теста, которую Илейн Фокс использует в своих исследованиях, — для этого перейдите на сайт Болдуинской лаборатории социального познания: .

‹‹8›› Koster E. H. W. et al., (2006) «Attention to Threat in Anxiety-prone Individuals: mechanisms underlying attentional bias», Cognitive Therapy and Research, vol. 30, pp. 635–643.

‹‹9›› .

Глава 3. Открываем творческий поток

‹‹1›› McCaffrey T., (2012), «Innovation Relies on the Obscure: a key to overcoming the classic problem of functional fixedness», Psychological Science, vol. 23, pp. 215–218.

‹‹2›› McPherson M. et al., (2016) «Emotional Intent Modulates the Neural Substrates of Creativity: an fMRI study of emotionally targeted improvisation in jazz musicians», Scientific Reports, vol. 6, article 18460.

‹‹3›› Baas M. et al., (2008) «A meta-analysis of 25 Years of Mood-creativity Research: hedonic tone, activation, or regulatory focus?», Psychological Bulletin, vol. 134, p. 779–806.

‹‹4›› Chermahini S. A. & Hommel B., (2010) «The (B) link between Creativity and Dopamine: spontaneous eye blink rates predict and dissociate divergent and convergent thinking», Cognition, vol. 115, pp. 458–465.

‹‹5›› Bentivoglio A. R. et al., (1997) «Analysis of Blink Rate Patterns in Normal Subjects», Movement Disorders, vol. 12, pp. 1028–1034.

‹‹6›› Doughty M. J. & Naase T., (2006) «Further Analysis of the Human Spontaneous Eye Blink Rate by a Cluster Analysis-based Approach to Categorize Individuals with „Normal“ Versus „Frequent“ Eye Blink Activity», Eye Contact Lens, vol. 32, pp. 294–299.

‹‹7›› Colzato L. et al., (2015) «Food for Creativity: tyrosine promotes deep thinking», Psychological Research, vol. 79, pp. 709–714.

Глава 4. Потерянная в пространстве

‹‹1›› Silverman I. et al., «The Hunter-Gatherer Theory of Sex Differences in Spatial Abilities: data from 40 countries», Archives of Sexual Behaviour, vol. 36, p. 261.

‹‹2›› -info/Spatial_Ability_Tests/sbsod_scale.pdf.

‹‹3›› Hartley T. & Harlow R., (2012) «An Association between Human Hippocampal Volume and Topographical Memory in Healthy Young Adults», Frontiers in Human Neuroscience, vol. 6, p. 338.

‹‹4›› .

‹‹5›› Bannerman D. et al., (2014) «Hippocampal Synaptic Plasticity, Spatial Memory, and Anxiety», Nature Reviews Neuroscience, vol.15, pp. 181–192.

‹‹6›› Burles F. et al., (2014) «Neuroticism and Self-evaluation Measures Are Related to the Ability to Form Cognitive Maps Critical for Spatial Orientation», Behavioural Brain Research, vol. 271, p. 154–159.

‹‹7›› Kuhn S. et al., (2014) «Playing Super Mario Induces Structural Brain Plasticity: gray matter changes resulting from training with a commercial video game», Molecular Psychiatry, vol. 19, pp. 265–271.

‹‹8›› Epstein R. & Vass L., (2014) «Neural Systems for Landmark-based Wayfinding in Humans», Philosophical Transactions of the Royal Society B, vol. 5, p. 369.

‹‹9›› Вы можете опробовать тесты, которые использует Джузеппе Иария, на gettinglost.ca.

Глава 5. Ломаем голову над кривой времени

‹‹1›› Fairhall S. et al., (2014) «Temporal Integration Windows for Naturalistic Visual Sequences», PLoS One, vol. 9, p. e102248.

‹‹2›› Pomares F. B. et al., (2011) «How a Clock Can Change Your Pain? The illusion of duration and pain perception», Pain, vol. 152, pp. 230–234.

Глава 6. Потерянное чувство числа

‹‹1›› -you-were-born-without-a-brain-for-maths-highly-unlikely.

‹‹2›› OECD, (2016) Equations and Inequalities: making mathematics accessible to all.

‹‹3›› Sarkar A. et al., (2014) «Cognitive Enhancement or Cognitive Cost: trait-specific outcomes of brain stimulation in the case of mathematics anxiety», The Journal of Neuroscience, vol. 34, pp. 16605–16610.

‹‹4›› Rubinsten O. et al., (2012) «Exploring the Relationship between Math Anxiety and Gender through Implicit Measurement», Frontiers in Human Neuroscience, vol. 6, p. 279.

‹‹5›› Looi C. Y. et al., (2016) «Combining Brain Stimulation and Video Game to Promote Long-term Transfer of Learning and Cognitive Enhancement», Scientific Reports, vol. 6, p. 2203.

‹‹6›› Popescu T. et al., (2016) «Transcranial Random Noise Stimulation Mitigates Increased Difficulty in an Arithmetic Learning Task», Neuropsychologia, vol. 81, pp. 255–264.

‹‹7›› Santarnecchi E. et al., (2016) «Individual Differences and Specificity of Prefrontal Gamma Frequency-tACS on Fluid Intelligence Capabilities», Cortex, vol. 75, pp. 33–43.

‹‹8›› Bechara A. et al., (2000) «Emotion, Decision Making, and the Orbitofrontal Cortex», Cerebral Cortex, vol. 10, pp. 295–307.

‹‹9›› .

Глава 7. Мой мозг на ручном управлении

‹‹1›› Gu S. et al., (2015) «Controllability of Structural Brain Networks», Nature Communications, vol. 6, p. 8414.

‹‹2›› New Scientist, 26 August 2015.

‹‹3›› Hofmann S. et al., (2009) «The Upside of Being Socially Anxious: psychopathic attributes and social anxiety are negatively associated», Journal of Clinical and Social Psychology, vol. 28, pp. 714–727.

‹‹4›› Kboot W. et al., (2013) «The Pervasive Problem with Placebos in Psychology: why active control groups are not sufficient to rule out placebo effects», Perspectives on Psychological Science, vol. 8, pp. 445–754.

Глава 8. Двигаемся дальше

‹‹1›› /.

‹‹2›› Arns M. et al., (2014) «Evaluation of Neurofeedback in ADHD: the long and winding road», Biological Psychology, vol. 98, pp. 108–115.

‹‹3›› Reiter K. et al., (2016) «Neurofeedback Treatment and Posttraumatic Stress Disorder: effectiveness of neurofeedback on post-traumatic stress disorder and the optimal choice of protocol», Journal of Nervous and Mental Disease, vol. 204, pp. 69–77.

‹‹4›› Enriquez-Geppert S. et al., (2014) «Self-regulation of Frontal-midline Theta Facilitates Memory Updating and Mental Set Shifting», Frontiers in Behavioural Neuroscience, vol. 8, p. 420.

‹‹5›› Ros T. et al., (2013) «Mind over Chatter: plastic up-regulation of the fMRI salience network directly after EEG neurofeedback», Neuroimage, vol. 65, pp. 324–335.

‹‹6›› Ruiz S. et al., (2014) «Real-time fMRI Brain Computer Interfaces: self-regulation of single brain regions to networks», Biological Psychology, vol. 95, pp. 4–20.

‹‹7›› Santarnecchi E. et al., (2016) «Individual Differences and Specificity of Prefrontal Gamma Frequency-tACS on Fluid Intelligence Capabilities», Cortex, vol. 75, pp. 33–43.

Примечания редакции

1

Пичил Т. Не откладывай на завтра. Краткий гид по борьбе с прокрастинацией. — М.: Манн, Иванов и Фербер, 2014.

(обратно)

2

Смак, энтузиазм, удовольствие от работы, «огонек», с которым люди чем-то занимаются (англ.). — Прим. ред.

(обратно)

3

Сильные переживания, страдания (преимущественно духовные) персонажа фанфиков, любительских сочинений по мотивам известных книг или сериалов. — Прим. ред.

(обратно)

4

Жители планеты Вулкан, руководствующиеся исключительно логикой, персонажи сериала Star Trek. — Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

Введение

  Топливо и техобслуживание

  Нейропластичность

Часть первая ВСТРЕЧИ С МОИМ СТАРШИМ ДИСПЕТЧЕРОМ

  Глава 1 Приручить бабочку

    Дневник медитаций: Часть 1

  Глава 2 Тревожная со всех сторон

    Ген воителя и ген волнителя

    Путь волнителя

    Подопытный кролик для промывания мозгов: Оксфордское исследование позитивного мушления

    Дневник медитаций: Часть 2

  Глава 3 Открываем творческий поток

    Мои идеи для детских книг

Часть вторая ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ

  Глава 4 Потерянная в пространстве

    GPS головного мозга

    Почувствуй, куда идешь

  Глава 5 Ломаем голову над кривой времени

    Находиться в потоке

Часть третья ЛОГИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ

  Глава 6 Потерянное чувство числа

Часть четвертая ЧТО ТЕПЕРЬ?

  Глава 7 Мой мозг на ручном управлении

    Уступите дорогу невнимательности

    Тренируем мозг всего за двадцать минут?

  Глава 8 Двигаемся дальше

Благодарности

Об авторе

Примечания автора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg