«Пол и характер»

Пол и характер (fb2) - Пол и характер 2338K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Отто Вейнингер

Отто Вейнингер Пол и характер

Часть первая ПОЛОВОЕ МНОГООБРАЗИЕ

Глава I «Мужчины» и «женщины»

Отличающаяся наибольшей общностью классификация, которая большинство живых существ разделяет на самцов и самок, мужчин и женщин, не может устоять против фактов действительности. Несостоятельность этих понятий настойчиво дает себя чувствовать, и ближайшая цель этой книги – прийти к ясности в данной области.

Я примыкаю к другим авторам, которые писали в последнее время о явлениях разбираемой мною сферы, и выбираю исходным пунктом исследования установленный эмбриологией факт половой недифференцированности первоначального, эмбрионального строения человека, растений и животных.

У человеческого зародыша до пятой недели нельзя определить пол, в который он впоследствии разовьется. Только после пятой недели начинаются здесь те процессы, которые к исходу третьего месяца беременности заканчиваются односторонним развитием первоначально общего обоим полам строения; в дальнейшем течении своем процесс приводит к выработке определенного в смысле сексуальном индивидуума. Это двуполое, бисексуальное строение всякого, даже самого высшего, организма подтверждает тот факт, что признаки другого пола всегда остаются, а не исчезают и у однополого индивидуума, как индивидуума растительного и животного, так и человеческого. Дифференциация полов, разделение их никогда не бывает совершенно законченным. Все особенности мужского пола можно найти, хотя бы и в самом слабом развитии, и у женского пола. Все половые признаки женщины имеются и у мужчины, хотя бы только в зачаточном, рудиментарном виде.

Если мы возьмем в виде примера человека, о котором в дальнейшем почти исключительно будет идти речь, – то и у наиболее женственной женщины мы на тех местах, где у мужчины растет борода, найдем пушок, состоящий из мягких, лишенных окраски волос. С другой стороны, и у наиболее мужественного из мужчин под сосками оказывается комплекс остановившихся в своем развитии молочных желез. Особенно внимательное исследование этого вопроса произведено в области половых органов и их выходных путей, причем здесь удалось установить, что все признаки, присущие одному полу, находятся также и у другого пола. Зачаточное состояние их не помешало безошибочно установить наблюдающийся здесь параллелизм.

…Прежде всего надо выяснить, что хотя, с одной стороны, и существуют самцы с абсолютно незначительными остатками женственности, а с другой стороны – самки с совершенно незаметными признаками мужественности, а посреди имеются еще и представители гермафродитной формы, но между этими тремя центрами, однако, не существует незаполненных мест. Нас всего более интересует здесь человек. Однако почти все, что можно сказать о нем, применительно с большими или меньшими смягчениями и к большинству живых существ, обладающих половым размножением.

Что касается человека, то молено без колебания установить: существуют бесчисленные переходные ступени между мужчиной и женщиной, так называемые «промежуточные формы пола». Как физик говорит об идеальных газах, подчиняющихся закону Бойля – Гей-Люссака, хотя в действительности в полной мере этому закону не подчиняется ни один газ; как физику приходится исходить из норм этого закона, чтобы установить те или иные уклонения от него в конкретных случаях, так и нам следует пользоваться понятиями идеального мужчины «М» и идеальной женщины «Ж», только как типичными половыми формами, которых в действительности в абсолютном виде нет. Тем не менее не только можно, но и должно пользоваться этими понятиями о типе в его чистом виде. Всякий объект в искусстве, как и в науке, является именно типом, «идеей», по определению Платона.

…Надо помнить, что речь идет не только о бисексуальном, двуполом предрасположении, но и беспрерывно действующей двуполости. Рамки вопроса вовсе не ограничиваются промежуточными половыми формами и физическим или психическим гермафродитизмом, как это устанавливали во всех исследованиях в этой области. Моя мысль является, таким образом, совершенно новой. Именем «промежуточных половых ступеней» до сего времени пользовались только для обозначения средних половых ступеней. Как будто, пользуясь математическим языком, здесь находится место скопления половых форм, нечто большее, чем незначительное расстояние на той линии, какая соединяет две крайности и везде одинаково плотно населена. Таким образом, мужчина и женщина являются как бы двумя субстанциями, распределенными в самых разнообразных смешениях в живых индивидуумах, причем коэффициент ни одной из этих субстанций не может равняться нулю. Можно даже сказать, что в области опыта нет ни мужчины, ни женщины. Существует только мужественное и женственное.

…Чтобы подтвердить этот взгляд, можно привести многочисленные доказательства.

Напомню, однако, о мужчинах с женским тазом и женской грудью, с лицом, лишенным растительности, или с крайне слабыми признаками ее, с резко оформившейся талией и слишком длинными волосами на голове… Напомню о женщинах с узкими бедрами[1] и плоской грудью, с плохо развитым седалищем и мало развитым жировым слоем ягодиц, с грубым низким голосом и усами (усы очень часто появляются у женщин, но мы не всегда их замечаем, так как им не дают расти) и т. д.

Все эти явления, которые обыкновенно встречаются в совокупности у одного и того же человека, хорошо известны каждому врачу, но до сих пор их не приводили в общую связь.

…Главной задачей в данном случае является познание «М» и «Ж», правильное установление сущности идеального, в смысле типичности мужчины и идеальной женщины. При наличности познания этих типов нетрудно будет и применение его к отдельным случаям, которые являются только различными количественными смешениями обоих типов. Таким образом, содержание этой главы сводится к следующему: нет ни одного живого существа, которое можно было бы определенно отнести только к тому или иному полу. В действительности встречается лишь колебание между двумя крайними точками, на которых нам не найти ни одного живого существа. В живой жизни встречаются индивидуумы, лишь приближающиеся к этим полюсам. Наука должна поставить себе задачей – определить положение каждого единичного существа между этими двумя типами. Приписывать этим типам особую метафизическую реальность, наряду с миром опыта или над ним, было бы ошибочно. Но к созданию их ведет неминуемое: эвристический мотив наивозможно совершенного изображения действительности.

Предчувствие такой двуполости, присущей всем живым существам и являющейся следствием неполного разделения полов, относится еще к глубокой древности. Не чуждое китайским мифам, оно пользовалось большой известностью в Древней Греции. Гермафродиты, фигурирующие в мифах, рассказах Аристофана и в «Пире» Платона, служат лучшим доказательством этого. Развившаяся в более позднее время гностическая секта офитов считала андрогином первобытного человека.

Арреноплазма и телиплазма

Ожидания читателя, относящиеся к этому труду, поставившему себе задачей всесторонний пересмотр всех относящихся к данной области фактов, ожидание того, что здесь дано будет новое и полное описание анатомических и физиологических свойств половых типов – естественно. Но такой труд, помимо того, что он вряд ли оказался бы по силам одному человеку, требует самостоятельных исследований, каких я не производил; компилятивное же изложение выводов, уже имеющихся в литературе, прекрасно выполнено Гэвлоком Эллисом.

Создание половых типов на основании его выводов привело бы в лучшем случае к гипотетическим положениям, которые не облегчили бы дальнейшей научной работы. Содержание этой главы носит преимущественно общий характер и, касаясь биологических принципов, имеет в виду обратить внимание будущих исследователей на отдельные частности вопроса и этим принести некоторую пользу их работе. Если читатель, чуждый биологических познаний, пропустил эту главу, это не послужит в ущерб его пониманию при дальнейшем чтении книги…

Глава II Законы полового притяжения

Пользуясь старыми выражениями, можно сказать, что у всех дифференцированных в половом отношении живых существ наблюдается влечение между мужчиной и женщиной, притяжение, направленное к половому сближению. Так как, однако, ни идеального «мужчины», ни типичной, абсолютной «женщины» в действительности не существует, то эта область взаимного притяжения требует особенного внимания, тем более что закон полового притяжения в том виде, каким устанавливаю его я, упомянут только одним философом и почти еще неизвестен. Поэтому в первую очередь мы приступим к наблюдениям над человеком.

Каждый человек обладает по отношению к другому полу определенным, одному ему свойственным, вкусом. Так, например, если сравнить портреты женщин, которых любил тот или иной знаменитый в истории человек, то мы почти всегда найдем сходство между объектами его любви. Сходство это чисто внешнее, но его можно, однако, проследить во всем, до ногтей пальцев включительно. У каждого из нас встречаются знакомые, вкус которых по отношению к другому полу вызывает у нас восклицание: «Не понимаю, как она может ему нравиться!» Множество фактов, устанавливающих особенности полового «вкуса» полов (даже у животных), собрано в книге Дарвина «Происхождение человека».

Далее мы увидим, что и растения не лишены определенного вкуса, какому подчинен закон притяжения.

Как закон тяготения, так и притяжения полов зиждется почти без исключения на основе взаимности. Там, где это правило нарушается, почти всегда можно указать на более дифференцированные моменты, которые или задерживают проявление этого обоюдного непосредственного вкуса, или же напротив того, вызывают желание в том случае, когда первое непосредственное впечатление отсутствует. Между тем часто речь идет о том, что люди «не подходят друг другу» или что не пришел еще «настоящий»: это выражает некоторое предчувствие того, что в каждом человеке находятся известные свойства, для которых вовсе не безразлично, какой именно индивидуум другого пола соединится с ним, и что отнюдь не каждый мужчина или женщина может заменить другого мужчину или женщину так, чтобы при этом не ощущалось какого-либо расстройства в проявлениях полового чувства.

По собственному опыту каждый знает, что известные лица другого пола могут действовать на него отталкивающим образом, другие – безразличны, а третьи – привлекают, пока не явится наконец индивидуум, соединиться с которым составляет для него потребность, перед которой все вокруг совершенно обесценивается. Эта последняя встреча наступает не всегда. Какими, однако, свойствами должен обладать такой именно, обладающий максимальным притяжением, индивидуум? Если действительно каждому типу среди мужчин, как мы знаем, соответствует возбуждающий его женский тип, и наоборот, – то здесь, очевидно, в самой основе такого притяжения находится определенный закон.

Какой это закон и как он выражается?

Контрасты сходятся – вот ответ, который приходится слышать так часто.

Такая формулировка не лишена справедливости, но она слишком неопределенна и поэтому не допускает математической точности.

Книга эта вовсе не ставит целью открыть все многочисленные законы притяжения. В этой главе мы рассмотрим только один из них, находящийся в органической связи с позицией, занятой этой книгой. Этот закон, на который я первый обратил внимание, наиболее разработан. Надеюсь, что новизна и сложность этого вопроса оправдывают недостаточную полноту доказательств.

Не буду останавливаться на фактах, благодаря которым я открыл этот основной закон полового притяжения. Предлагаю прежде всего каждому проверить сначала закон этот на самом себе, а потом применить его к кругу своих знакомых. Особенное внимание надо обратить на те случаи, когда «вкуса» вашего не понимают или, наоборот, когда «вкус» других остается всем непонятен. Необходимым для такой проверки минимумом знаний относительно внешних форм человеческого тела обладают все.

Точная формулировка этого закона гласит: «Для соединения полов нужны – совершенный мужчина «М» и совершенная женщина «Ж», хотя и разделенные в двух разных индивидуумах в совершенно различных сочетаниях».

…Надо, однако, избегнуть недоразумения в формулировке этого вывода. Такая формулировка приемлема только в том случае, если мы предполагаем, что у каждого индивидуума количество женственности безусловно равняется нехватке мужественности. Абсолютно мужественное существо нуждается в абсолютном женственном, и обратно. В тех же случаях, когда, при наличности большей доли «М», имеется известная часть «Ж», дополняющее существо должно принести недостающую долю «М», одновременно дополнив собой и недостающую часть «Ж».

…Наличность определенного полового вкуса бесспорна. Существуют, следовательно, и законы этого вкуса, а также и функциональная связь между половым вкусом индивидуума, с одной стороны, и физическими и психическими свойствами его – с другой. В этом нет ничего неправдоподобного, что могло бы опровергнуть опыт научный или повседневный. Было бы, однако, ошибкой успокоиться на том, что это «само собой разумеется».

…Научные требования скромности заставят нас говорить не о силе, которая толкает двух индивидуумов друг к другу, как игрушечных паяцев, но о проявляющемся в этом законе выражении того, что в одинаковой форме сказывается во всех случаях максимального полового притяжения. Здесь, в данном законе, сказывается то, что термином «инвариант» определял Оствальд, что словом «многократная» обозначает Авенариус, то есть наблюдаемая во всех случаях одинаковость суммы «М» и «Ж» в существах, наиболее привлекающих друг друга.

Здесь приходится оставить в стороне наличие красоты, эстетические нормы. Один человек в восхищении от данной женщины, без ума от ее «необыкновенной» «обаятельной» красоты, тогда как другой не может никак понять, «что в ней, собственно говоря, находят?». Это разногласие обычно, и происходит оно от того, составляет ли данная женщина половое дополнение к определенному мужчине или нет. Помимо отдельных примеров, доказывающих относительность оценок такого рода, помимо норм эстетики, укажу лишь, что прекрасным влюбленные зачастую находят не только безразличное с точки зрения эстетики, но не редко и прямо анти-эстетическое и некрасивое. Отвергается в этом случае не только чистая эстетика, но и то, что нравится нам, независимо от «половых апперцепций» (впечатлений, установок) наших.

Многие сотни случаев подтверждают этот закон, исключения из которого оказываются лишь кажущимися. Чуть ли не каждая любовная пара, какую встретишь на улице, является новым доказательством этого, и исключения из этой нормы побуждают лишь к отысканию еще и других законов, каким подчинена половая жизнь. Мной произведен был целый ряд опытов. Так, например, коллекция фотографических карточек безупречно красивых женщин с определенным содержанием «Ж» в каждой предъявлялась мной целому ряду знакомых. Анкета, которую я устраивал, была построена на просьбе выбрать «самую красивую». Полученные ответы всякий раз вполне совпадали с теми, каких я ждал заранее.

Тех, кто уже знал, в чем дело, я просил устраивать мне следующий экзамен: они показывали мне много портретов женщин, и я должен был определить именно ту, какая нравилась им больше всего. Это удавалось мне каждый раз без исключения. Наконец, оным я описывал созданный ими в их душе идеал особы другого пола, причем мои указания совпадали с действительностью иной раз точнее, чем могли бы сделать это они сами. Не раз мои указания впервые уяснили им, что именно отталкивает их. Вообще же люди легче определяют то, что им не нравится, чем то, что привлекает.

Предполагаю, что читатель, при некотором упражнении, дойдет до такого совершенства, как и некоторые мои знакомые из числа членов тесного дружеского научного кружка. На существование закона половых дополнений указывает масса отдельных постоянных явлений. Существует ироническая формулировка закона природы, по которому будто бы «сумма длины волос двух влюбленных равна постоянной и неизменной величине». Однако не все органы одного и того же человеческого существа одинаково мужественны или женственны. Впрочем, я хочу здесь воздержаться от таких эвристических правил, которые, вскорости разросшись, могли бы дойти до степени плоских острот.

…Тут надо еще поставить несколько вопросов. Закон полового притяжения не единственный, присущий человеку, как и животным, что доказывается уже тем обстоятельством, что до сих пор не удалось открыть его. Случаи неудержимого полового влечения редки потому, что играют роль еще много факторов и, быть может, немалое число других законов[2]. Укажу пока только на один из факторов, не подчиняющихся математической разработке. То, о чем я хочу говорить сейчас, в общем не представляет из себя ничего нового: мужчина лет до 20 увлекается обыкновенно женщинами не моложе 35 лет; с годами же его любовь переходит постепенно на все более и более молодых женщин. В той же мере и девушки-подростки отдают предпочтение зрелым мужчинам, тогда как зрелые женщины часто бросают семью ради любви к мальчишке. Несмотря на то что эти явления передаются часто в форме анекдота, корни их должны быть скрыты глубоко.

…Когда соединяются два индивидуума, мало соответствующие нашей формуле, а потом уже появляется третий, который дополняет одного из них, – возникает вполне законная необходимость порвать прежнюю неподходящую связь. Результат – нарушение брака. Эта необходимость стихийная.

…Само собой разумеется, что я не хочу здесь защищать нарушение брака, я хочу лишь сделать его понятным. Во второй части этой книги мы еще будем касаться мотивов, которые могут бороться с прелюбодеянием. У человека половая сфера не так строго включена в круг природной законосообразности, что доказывается уже тем фактом, что человек сексуален во все времена года и что весеннее половое возбуждение у него не так сильно выражено, как у домашних животных. В законе полового сродства наблюдается много аналогий с известным законом теоретической химии, несмотря на то что наряду с этим имеются и радикальные различия. Явления половой жизни аналогичны явлениям, подчиненным «закону влияния масс»; например, сильные кислоты сливаются предпочтительно с более сильными основами так же, как и более мужественный организм с более женственным.

…Если допустить сравнение химизма и полового притяжения, то значением этого фактора, то есть «времени реакции», исчерпывается вся аналогия. Ясно одно: чувственное влечение может развиться между двумя живыми существами, долго находившимися вместе в одном помещении, даже в том случае, если до этого было налицо чувство отвращения. Как и в химическом процессе, требуется большой срок времени, чтобы оно могло проявиться. Этим доводом обыкновенно утешают вступающих в брак без любви: «стерпится – слюбится».

…Закон полового притяжения – ему уподобляются еще некоторые другие законы – учит, что так как имеется громаднейшее количество промежуточных половых ступеней, то всегда могут быть найдены два индивидуума, правильно подходящие друг к другу. С этой, биологической, точки зрения приходится оправдать брак и отвергнуть «свободную любовь». Однако вопрос о единобрачии по многим причинам осложняется. Вспоминая о гетеростилии, мы видим там, что «незаконное оплодотворение» дает семена, почти не способные для дальнейшего развития. Невольно приходит мысль, что, вообще, самое здоровое потомство получается лишь там, где индивидуумы связаны взаимной сильной половой склонностью. В народе «дитя любви» давно уже считается во всех отношениях самым удачным. Изучение закона полового влечения важно также при разведении домашних животных. Следовало бы уделять больше внимания вторичным половым признакам и развитию их у приводимых к случке животных. При случке самца с той самкой, которая не нравится ему, достигается, конечно, цель, но это всегда сопровождается плохими последствиями. Полученные таким путем от подставных кобыл жеребцы отличаются нервностью, которая столь растет и среди людей и, должно быть, зависит от нарушения этого закона. То обстоятельство, что за последнее время у евреев браки заключаются не по влечению, а через посредников, имеет немалое отношение к физической дегенерации современного еврейства.

Путем обширных наблюдений маститому Дарвину удалось установить в настоящее время уже общепризнанный факт, что слишком несходные между собой по своим видовым признакам индивидуумы, как и очень родственные, менее привлекают друг друга, чем индивидуумы с «незначительными различиями», и что если в первом случае дело и доходит до оплодотворения, то семя гибнет или же развивается в слабый, бесплодный индивидуум, как и у гетеростильных растений наилучшей комбинацией оказывается «законное оплодотворение».

Наилучшего развития достигают те зародыши, родители которых были связаны наибольшим половым сходством. Наиболее интенсивно это половое сродство у индивидуумов, дополняющих друг друга в половом отношении.

Глава III Гомосексуальность и педерастия

В рассмотренном законе полового притяжения заключается давно искомая теория обратного полового влечения, то есть влечения к собственному, а не к другому (или не только к другому) полу.

Оставив пока в стороне разграничение, о котором будет речь впоследствии, можно смело утверждать, что каждый индивидуум с обратным половым ощущением обнаруживает также анатомические признаки другого пола. Исключительно «психосексуального гермафродитизма» не существует. Мужчины, привлекаемые в половом отношении другими мужчинами, и по внешнему своему строению женственны, равно как и женщины, чувствующие влечение к другим женщинам, обладают мужскими признаками. Такой взгляд, с точки зрения строгого параллелизма между явлениями психическими и физическими, ясен и сам по себе. Однако применение этого взгляда требует упоминания факта, что не все части тела исполнены в одинаковом отношений элементами «М» и «Ж», но, напротив того, некоторые органы могут быть женственны или мужественны, не согласуясь с другими. Следовательно, у индивидуума с обратным половым влечением всегда имеется анатомическое приближение к другому полу.

Этого одного было бы достаточно, чтобы опровергнуть взгляд, будто обратное половое влечение – свойство, приобретенное известным индивидуумом в течение его жизни и покрывающее собой нормальное половое чувство. Выдающиеся исследователи, такие как Форшер, Шренк-Нотцинг, Крепелин, Ферэ, признают, что гомосексуальность приобретается разными влияниями и «соблазном». Но как в таком случае быть с первым из «совратителей»? Или, быть может, учителем его явился сам бог Гермафродит? Это мнение представляет собой то же самое, как если бы и половое влечение мужчины к женщине сочли результатом искусственной выучки индивида другими, более старшими и опытными, случайно открывшими приятность полового общения. Как «нормальный» индивид сам догадывается о том, «что такое женщина», так и у «извращенного» является влечение к собственному полу в самом течении его индивидуального развития, благодаря тем онтогенетическим процессам, которые живут в человеке со дня рождения до его смерти.

Разумеется, здесь еще играет роль случай, которому остается проявить в действии то, что уже давно ждало возможности проявиться. Что при половом воздержании (признаваемом многими одною из причин гомосексуализма) легко обратиться еще к чему-то другому, кроме мастурбации, – это вопрос, который ждет ответа от защитников теории «приобретения» обратного полового чувства. Гетеросексуальное влечение тоже молено было бы назвать приобретенным чувством, если бы счесть достаточным то обстоятельство, что и нормальный, гетеросексуальный, мужчина должен увидеть женщину или портрет ее, чтобы влюбиться.

Насколько неверно, что обратное половое чувство является «приобретенным», настолько же недопустимо, что оно является унаследованным от родителей. Никто не утверждает последнего дословно, так как этому противоречат все опыты, однако признают в данном случае причиной чрезвычайно невропатическое строение, наследственную порочность, которая в потомках может выразиться в виде половых извращений. Явление обратного полового чувства причислялось к области психопатологии, на него смотрели как на симптом дегенерации, а на людей, ему подверженных, – как на больных. С тех пор, однако, как главный представитель этого взгляда Краффт-Эбинг в последних изданиях книги «Половая психопатия» отказался от этой теории, число приверженцев ее значительно уменьшилось, но все же лишний раз приходится подчеркнуть, что люди с обратным половым влечением во всем остальном совершенно здоровы, и если спросить их самих – желают ли они измениться в половом отношении, то придется нередко выслушать отрицательный ответ.

Полная изолированность гомосексуальности, нежелание связать ее с другими фактами являются причиной разных неудачных попыток объяснения этого явления. Тому, кто смотрит на половую извращенность как на нечто патологическое или чудовищное и скотское (это мнение филистеров) или как на приобретенный порок, результат соблазна, тому нужно, однако, подумать о бесконечном множестве переходов от мужественного через женский экземпляр мужчины, далее через экземпляр, обладающий обратным половым влечением, к гермафродитизму, как ложному, так и естественному, и, наконец, через трибаду и мужественную женщину до конечной степени женственной девушки.

…Не существует, однако, ни одного экземпляра, извращенного до такой степени, чтобы обладать одним только обратным половым влечением. Все являются первоначально двуполыми, то есть способными к половому сближению как с мужчиной, так и с женщиной. В дальнейшем каждый путем самовнушения воздействует на себя в целях достижения односторонности пола, добиваясь, таким образом, гомо– или гетеросексуальности. Двуполость, однако, не исчезает до конца никогда. За последние годы часто указывают на связь, существующую между гомосексуальностью и той двуполостью, какая существует у зародышей как в растительном, так и в животном мире. То, что вношу нового в этот вопрос я, сводится к следующему: гомосексуальность вовсе не является недостаточным развитием пола, как не является и обособленной аномалией. Гомосексуальность – это сексуальное свойство средних ступеней пола, неразрывно связанных с промежуточными формами пола. Эти промежуточные формы являются для гомосексуалиста единственными, крайности же пола остаются для него недостижимым идеалом. Иначе говоря, все живые существа гомосексуальны и гетеросексуальны одновременно.

Врожденная наклонность каждой особи к гомосексуальности зависит от рудиментов иного пола. Поэтому до наступления периода половой зрелости, пока зародышевые железы внутренним выделением не запечатлели односторонности пола, так обычна мечтательная дружба юности с присущей ей, как у мальчиков, так и у девочек, чувственностью. Те, кто и позже этого возраста продолжают мечтать о дружбе с лицами своего пола, относятся уже к половым промежуточным формам; хотя половая возбудимость представляется противоположностью и оскорблением дружбы, но между мужчинами дружба вне полового, хотя бы и бессознательного, элемента невозможна. Доказывается это уже невозможностью дружбы между мужчинами, не симпатичными друг другу по внешности. Такого рода дружба, столь частая у юношей, соответствует амфисексуальности у пожилых мужчин. Не отсюда ли увеличение преступлений против нравственности у мужчин после пятидесятилетнего возраста?

Гомосексуальность, столь же частую у животных, исследовал Ф. Корш. Степень «М» и «Ж» у животных не исследована, но и здесь выработанный нами закон подтверждается: быки, запертые долгое время изолированными от коров, являют раньше или позлее, в зависимости от степени «Ж» в них, примеры обратного полового акта. Отдельные особи не поддаются этому, но вообще быки ведут себя, как люди, заключенные в тюрьмах и интернатах. Существование в животном мире онанизма и гомосексуальности серьезно укрепляет закон о половом притяжении.

Противоположное чувство пола, не являясь исключением из общего закона, представляет лишь особый случай его. Экземпляр, наполовину «М», наполовину «Ж», нуждается в дополнении в виде особи того же типа, благодаря чему лица с обратными половыми признаками удовлетворяют своему половому стремлению между собой, почти никогда не допуская в свою среду других лиц. Эта взаимность делает возможным узнавание гомосексуалистами друг друга. Вся огромная распространенность гомосексуальности остается неведомой нормальным людям, благодаря чему люди и наиболее повинные в разврате нормальном не сомневаются в своем праве осуждать такую «мерзость», как гомосексуальность. Еще в 1900 году профессор одного немецкого университета предлагал кастрировать всех гомосексуалистов.

Гораздо чаще пытаются применить к гомосексуалистам лечение гипнозом, путем внушения им представлений о нормальном сближении с женщиной, что, однако, почти не дает результатов.

Причины этого понятны: гипнотизер, внушая пациенту образы типичной «Ж», упускает из виду, что «Ж» вовсе не является его, пациента, дополнением. Попытки сближения с проституткой, предпринимаемые в лечебных целях, только увеличивают отвращение пациента к нормальному. Дополнением такого субъекта может явиться только наиболее мужественная женщина, лесбийка, трибада. Она явится единственной женщиной, какая будет в состоянии привлечь этого субъекта и сама увлечься им. Иначе говоря, неминуемо соединение гомосексуалиста с трибадой, извращенного с извращенной. Во второй части этой книги мы постараемся выяснить, почему роль мужчины в гомосексуализме считается более позорной, чем половое сближение мужчины и женщины. Сами по себе, с точки зрения этики, оба явления одинаковы. Существует лишь одна этика, как возможна лишь одна логика.

…Однако надо упомянуть о фактах, которые будут выдвинуты противниками этой теории и которые как будто оказываются в силах опровергнуть не только причисление особей с противоположным половым влечением к половым промежуточным формам, но даже и самый закон отношений полов. Существуют, без сомнения, мужчины, которые, будучи очень мало женственны, чувствуют влечение к особам своего пола, и даже большее влечение, чем его чувствуют мужчины, оказывающиеся много женственнее их. Даже мужественный мужчина может иногда вызвать к себе более сильное влечение другого мужчины, чем любая женщина. Альберт Молль говорит не без основания: «Существуют психосексуальные гермафродиты, чувствующие влечение к обоим полам, но любящие в каждом из них только типические свойства его; бывают, однако, еще и такие психосексуальные (?) гермафродиты, которые не только не любят типических свойств пола, но которым эти свойства безразличны или даже вызывают в них отвращение». На этих различиях основано название этой главы – на различиях между гомосексуальностью и педерастией. Легко обосновать такое разделение: педераст может любить вполне мужественных мужчин и вполне женственных женщин, хотя влечение его к мужчинам будет всегда сильнее, чем к женщинам, – тогда как гомосексуалист предпочитает очень телиидных мужчин и весьма арреноидных женщин.

Вопрос о причине педерастии составляет отдельную проблему, не касающуюся нашего исследования.

Глава IV Характерология и морфология

Ввиду того, что между психическим и физическим существует врожденная связь, надо ожидать, что принцип половых промежуточных форм, имеющий широкое применение среди морфологических и физиологических отношений, может дать не менее богатые результаты и в психологии.

Существуют, без сомнения, психические типы мужчин и женщин (по крайней мере, уже имеющиеся результаты исследований требуют отыскания их), типы, не наблюдаемые в чистом виде в действительности, благодаря бесчисленному количеству промежуточных форм в духовном и телесном отношении. Надо думать, что принцип этот сохранится также и в области духа и осветит тему, которой закрыты для науки психологические различия между отдельными людьми. Это уже шаг вперед в смысле дифференцированного понимания духовного облика каждого человека. И характер индивидуума не будет более определяться наукой как мужской или женский, но вместо того будет поставлен вопрос: сколько мужчины и сколько женщины в данном человеке? поступки и мысли в данном индивидууме – его или ее?

Это весьма облегчило бы детальное описание человека и совпало бы с самыми основами нашего исследования. Всякое познание исходит из среднего и общего и вслед за этим уже рассматривает уклонения от этого среднего, уклонения, возможные как в сторону обобщения, так и в сторону наиболее индивидуальных отличий.

Таким образом, выработанный нами принцип половых промежуточных форм должен создать науку характерологии, науку, доселе не существующую и познаваемую лишь по образцам литературы. В психологии в полной мере складывается процентное содержание «М» и «Ж» в каждом отдельном субъекте, что и должно послужить главным фундаментом дифференциальной психологии.

Применение этого принципа к области характерологии, до настоящего времени существовавшей только в литературе и не затронутой наукой, является особенно желательным ввиду того, что этот принцип охватывает все количественные различия явлений; и в области психологии так же важно, как и в остальных областях, отыскать процентное содержание «М» и «Ж» в каждом индивидууме.

Что эту сложную задачу нельзя разрешить анатомическим ответом об организме мужчины и женщины, ясно уже из второй главы нашей книги, определяющей различия степени мужественности и женственности между отдельными частями тела и свойствами одного и того же существа.

Существование в одном индивидууме совместно мужественности и женственности не следует, однако, понимать в смысле полной или приблизительной одновременности этих элементов. Надо помнить, что в каждом индивидууме имеются колебания между мужчиной и женщиной. Эти колебания могут быть очень значительны и почти незаметны, но все же они имеются в каждом индивидууме и при известной силе своей влияют даже на внешний вид человека. Так, например, некоторые люди чувствуют в себе по вечерам больше мужественности, чем утром.

Такого рода колебания, мерцание мужских и женских элементов, бывают правильными, в большей или меньшей степени, и напоминают явления земного магнетизма. Эти явления совсем недавно привлекли внимание исследователей, благодаря чему пока нельзя еще определить границ огромного числа явлений, сюда относящихся.

Внешние воздействия, главным образом половой характер окружающей среды, надо полагать, вызывают проявления такой неправильности колебаний. Без сомнения, они отчасти обусловливают те странные феномены – явления «взаимодействия», которые играют в психологии толпы столь значительную роль и которым до сих пор не было уделено должного внимания. Бисексуальность проявляется психологически не в один момент, а в целом ряде моментов, последовательно сменяющих друг друга. При этом безразлично, подчинены ли временные различия половой характеристики закону периодичности или же они не повинуются ему, заметна ли в колебании в сторону одного пола большая амплитуда, чем в сторону другого, или же обе амплитуды равны между собой.

Не прибегая к опыту, можно сказать теоретически, что принцип половых промежуточных форм дает возможность установить наилучшее характеристическое описание индивидуумов: должно отыскать процентное отношение в каждом индивидууме «М» и «Ж» и определить угол колебаний, на который каждый из них способен. Чтобы не задерживать ход дальнейшего исследования, необходимо сейчас же разрешить этот вопрос.

Его сущность заключается в том, надо ли сначала исследовать богатую область половых промежуточных форм, многообразие полов в духовной форме и достичь в некоторых пунктах полного определения отношений – или же необходимо установить и закончить психологическую конструкцию «идеального мужчины» и «идеальной женщины» и уже после этого обратиться конкретно к разным возможностям их эмпирического соединения друг с другом, с тем чтобы уже после этого проверить, насколько эти, полученные дедуктивным путем, картины соответствуют действительности.

Первый путь – путь индукций и анализа, второй – дедуктивно-синтетический, обладающий преимуществом формально-логической строгости. Я не хочу пользоваться здесь вторым путем, так как каждый в состоянии самостоятельно применить к жизни теорию двух уже установленных нами типов. Первый же, индуктивный, путь я отвергаю на том основании, что множество повторений и предварительное изучение половых промежуточных ступеней параллельно с живыми воплощениями их отняли бы чересчур много времени, не принося пользы. Поэтому и ход моей работы определяется другим соображением. Ни морфологическое, ни физиологическое изучение я не ставлю своей задачей. Тщательно рассматривая и всесторонне изучая принцип промежуточных ступеней, я подхожу к нему с биологической точки зрения. Первую часть этой работы представляет упомянутое исследование промежуточных ступеней, а вторая занята всесторонним психологическим анализом «М» и «Ж». Установить конкретные случаи, применяя и сравнивая их с выведенными результатами, каждый может с легкостью сам. Здесь придется остановиться на некоторых пунктах, для выяснения нескольких общеизвестных особенностей, которые сами по себе не входят в ближайший анализ.

Встречаются женоподобные мужчины, стремящиеся к браку (во избежание недоразумений прибавляю: не нуждающиеся в средствах): женятся они рано, причем отдают предпочтение жене-знаменитости – поэтессе, художнице, певице и т. д. Такие мужчины отличаются от других большим физическим тщеславием. Бывают мужчины, которые специально отправляются гулять, чтобы себя показать; прототипом таких мужчин считается Нарцисс. Такого рода мужчины уходят в заботы о своей одежде, о прическе, о том, как они выглядят в данный день, о положении своей фигуры в данный момент… Они внимательны к взглядам, брошенным на них прохожими. Наоборот, у мужественной женщины замечается полное пренебрежение к своему внешнему виду.

Как фатовство мужчин, так отчасти и эмансипация женщин подтверждает увеличение числа гермафродитов. И эти явления серьезнее «простой моды», хотя и вообще за этими словами о «моде» скрываются часто более глубокие причины.

Чем более женщина женственна, тем меньше понимает она мужчину, тем сильнее он будет влиять на нее своими половыми особенностями и тем более она будет чувствовать его как мужчину. Это основано на том соображении, что чем больше в женщине «Ж», тем легче ей воспринять свою противоположность. Зато чем более в мужчине «М», тем дальше он от понимания женщины. Вот почему «знатоки женщин» – сами наполовину женственны, и такие мужчины всегда умеют лучше «цельных мужчин» обращаться с женщинами, ухаживать за ними.

Хочу остановиться на некоторых выводах из этого принципа, являющегося далеко не бесполезным, как мне кажется, для педагогики. Всеобщее признание как этих, так и приведенных раньше фактов должно бы прежде всего повлиять на индивидуализацию воспитания. Даже сапожник, снимая мерку с ноги, больше индивидуализирует свое произведение, чем наши воспитатели в семье и школе, не сознающие до сих пор своего нравственного долга. Ведь до сих пор половые промежуточные формы (в особенности у женщин) воспитываются с крайним приближением к идеальному типу мужчины и женщины! Это – пытка, духовная ортопедия в полном смысле этого слова. Этим не только подавляют, но даже уничтожают в самом зародыше живые ростки. Благодаря всему этому создается искусственность и притворство.

Долгое время наше воспитание подводило под одну мерку: все рождающееся с мужскими половыми органами и под другую – все обладающее женскими органами.

Еще в раннем возрасте «мальчиков» и «девочек» наряжают в разные платья, строго разделяют их преподавание, игры, занятия и т. д., не принимая во внимание всех промежуточных форм пола. Однако природные задатки, «детерминанты», особенно сильны в таких исковерканных людях. Часто это замечается еще до периода зрелости: так, нередки мальчики, любящие играть в куклы; или девочки, охотно принимающие участие в диких играх мальчиков. Но с наступлением половой зрелости выступают подавленные воспитанием задатки природы: мужественные женщины пьют, курят, носят похожую на мужской костюм одежду и т. д. Женоподобные мужчины, наоборот, оказывают чрезмерно много внимания своему костюму, беседуют о туалетах с женщинами, носят длинные волосы и т. д.

Как девочки, так и мальчики страдают под давлением все уравнивающего воспитания. Боюсь, однако, что в особенности по поводу девочек возникает в мозгу у многих пассивное сопротивление. Необходимо прежде всего убедиться в ложности распространенного и поддерживаемого авторитетами мнения, что «среди женщин нет различий» и «кто знает одну – знает всех».

Правда, надо согласиться, что в существах, стоящих ближе к «Ж», нежели к «М», то есть среди «женщин», меньше своеобразных различий, нежели среди «самцов», которые значительно отличаются между собой не только среди людей, но, как доказал Дарвин, и в царстве животных обладают большой изменчивостью. Существуют все же различия и среди женщин. Этот холеный взгляд на одинаковость женщин происходит отчасти потому, что каждый мужчина знакомится ближе всего преимущественно с одной группой женщин, которые, конечно, очень сходны между собой. Часто и от женщин приходится слышать, что «все мужчины на один лад». И это говорит только о том, каких именно мужчин знали эти женщины.

Существование различных ступеней «М» и «Ж» в одном организме, признанное нами как основной принцип научной характерологии, имеет одновременно серьезное значение для специальной педагогики.

Как относится анатомия к физиологии, так относится и характерология к психологии, в которой имеет серьезное значение только «теория актуальности».

…Пройдет еще много времени, пока официальная наука перестанет смотреть на занятие физиономикой как на нечто безнравственное. Однако, оставаясь сторонником психофизического параллелизма, многие считают физиономистов шарлатанами, как это было и с исследователями в области гипноза. Но почти каждый человек бессознательно является физиономистом, и едва ли можно найти выдающегося человека, который не был бы физиономистом сознательно. Часто приходится от людей, не признающих физиономику наукой, слышать: «Это у него на лице написано». Портреты выдающегося человека, как и преступника, заинтересовывают всех без исключения.

…Я предполагаю, что каждый человек признает физиономику в той мере, в которой он, независимо от опыта, применяет ее. Этот не замеченный Кантом факт только подтверждает, что взаимоотношение между психическим и физическим не может быть обосновано научно. Закономерную связь духа с материей приходится признать за основной принцип. Определять более детально эту связь, очевидную… для каждого, остается религии и метафизике.

Станем ли мы связывать характерологию с морфологией или нет, но и характерология и физиономика далеки от положения науки, как по самой сложной сущности своей, так и по отсутствию для этого надлежащего метода. Наилучшим я считаю следующий многократно и с успехом применяющийся мною прием.

Некоторые люди предпочитают собак кошкам, в то время как другие терпеть не могут собак, но охотно ласкают котят. Возникает вопрос: «Почему это? Почему?»

Такая постановка вопроса лишает возможности ответить. Вопрос «почему?», связанный со временем, был бы законен только в том случае, если явления и причины его связаны только временем. В случае, взятом нами, важно не то, почему один любит собак, а другой – кошек, но то, чем отличаются любители кошек от любителей собак.

…Если твердо решить при обнаружении одного различия обратить внимание и на другие, неизбежно существующие, если по отношению к незнакомым свойствам, находящимся в функциональной связи с уже замеченными, прибавить интеллект наблюдателя, то надежда на открытие новых соотношений и коррелятивов значительно увеличится.

Во всяком случае, при сознательном применении этого принципа не придется более выжидать счастливой случайности и удачного совпадения мыслей, при котором кому-либо откроется совместное существование двух явлений в одном индивидууме. Но при обнаружении одного явления сейчас же возникает вопрос о наличии и второго, насколько до сих пор каждое открытие зависело от случайности и умственных комбинаций, соединяющих в нужный момент воедино два совершенно разнородных течения мысли, из чего только и могут родиться понимание и новые взгляды. Принцип точной постановки вопроса и внимательного к нему отношения многое изменит в данном случае.

При следовании действия за причиной психологический повод к постановке вопроса очевиднее, так как нарушение устойчивости и непрерывности в определенном психическом состоянии вызывает особое беспокойство, по Авенариусу – отклонение, отсутствующее при зависимости одновременной.

Предложенный нами метод может очень помочь исследователю в его работах и даже ускорить прогресс науки, а полное признание коррелятивного принципа (принципа соотношений) может содействовать рождению все новых и новых мировоззрений.

Глава V Эмансипированные женщины

В связи с дифференциально-психологическим применением принципа половых промежуточных форм нам предстоит впервые затронуть вопрос, разрешению которого, собственно, и посвящена эта книга. Я говорю о женском вопросе, не касаясь его, однако, ни со стороны социальных наук, ни со стороны социальной политики.

Но ответ, который предполагает дать эта книга, не может сам по себе исчерпать исследование проблемы. Ответ этой главы будет предварительный, так как он не может дать больше, чем достижимо при помощи указанных доселе принципов, и основывается на единичных опытах, в зависимости от которых еще невозможно подняться до общих законов, более глубокого значения. Практические указания этой главы не представляются максимами нравственного поведения, но являют собой лишь технические правила для социально-диетического пользования. Здесь мы не приступаем еще к установлению мужского и женского типа, что составит главную задачу второй части книги. Эта подготовительная часть должна принести только те характерологические выводы из установленного нами принципа промежуточных форм, которые полны значения для рассмотрения женского вопроса.

Применение нашего принципа ясно покажет, что потребность и способность к эмансипации в женщине зависит от находящейся в ней доли «М». Эмансипацией женщин я не стану называть ни повелительного и властного отношения жены к мужу, ни безбоязненности при возвращении ночью без провожатого, ни пренебрежения к установленным обществом для женщины внешним условиям, ни, наконец, желания женщины найти себе самостоятельный заработок. Эмансипация, которую я имею в виду, не представляет также желания внешне уравнять себя в правах с мужчиной; главным основанием в этой проблеме является желание женщины внутренне сравняться с мужчиной, достичь его духовной и нравственной свободы, разделить его интересы и овладеть силой творчества. К такой эмансипации «Ж» отнюдь не стремится. Все выдающиеся женщины, стремящиеся к истинной эмансипации, всегда выказывают многочисленные мужские черты, и более опытному глазу видны даже в анатомическом строении их мужские признаки.

Только из числа «средних» половых ступеней, обычно причисляемых к «женщинам», выходят те женщины, которые называются деятельницами эмансипации и приводятся в доказательство способностей женщин. Сафо, первая исторически известная женщина, отличается обратными половыми признаками; от нее получили далее название половые отношения между женщинами, так называемая сафическая, лесбийская любовь. Характерологический материал об «исключительных женщинах» (то есть эмансипированных) приводит к такому количеству противоречий, что с его помощью нельзя выяснить вопроса. Нам недоставало принципа, который определил бы положение индивидуума, стоящего между «М» и «Ж», и только в законе о половом притяжении между мужчиной и женщиной найден такой принцип. Его применение к проблеме гомосексуальности привело нас к заключению, что женщина, чувствующая влечение к мужчине, наполовину сама оказывается мужчиной. Но это и само по себе для каждого отдельного исторического случая делает доказанным тезис, что степень эмансипированности женщины совпадает со степенью ее мужественности. С Сафо насчитывается целый ряд знаменитых женщин, которые все были гомосексуальны или, по крайней мере, бисексуальны. Филологи приложили свои старания, чтобы очистить Сафо от подозрений в однополой любви, как будто в этом заключается что-то унизительное для женщины. Во второй части моей книги, однако, будет выяснено, что гетеросексуальная любовь вовсе не более возвышает женщину, нежели гомосексуальная. Достаточно замечания, что склонность к лесбийской любви в женщине является следствием ее мужественности, а последняя обусловливает и более возвышенную и даровитую структуру ее собственной психики. Екатерина II, Христина, королева шведская, и, по некоторым сведениям, высокоодаренная глухослепонемая Лаура Бриджмэн, как и известная Жорж Санд, были или бисексуальны, или гомосексуальны, как и все вообще девушки и женщины с хоть сколько-нибудь заметным дарованием.

Что же касается многочисленной армии эмансипированных женщин, не имеющих склонности к лесбийской любви, то и у них мы находим другие признаки, которые подтверждают, что я отнюдь небездоказателен, когда говорю о мужественности всех женщин, имена которых приводятся с известным правом в удостоверение женской даровитости. Это утверждение вовсе не произвольно и не есть следствие мужского эгоизма. Если бисексуальные женщины состоят в половых отношениях с мужественными женщинами или с женственными мужчинами, то гетеросексуальные женщины доказывают свою мужественность тем, что дополняющий их мужчина далек от цельного «М». Из «связей» Жорж Санд наиболее известны нам те, героем коих является Мюссе, чрезвычайно женственный, лирический поэт, и Шопен, которого по его женственности хочется назвать женщиной-композитором.

Уже при первой встрече с Шопеном Жорж Санд, очевидно, изображала «самца», а он «самку», когда, краснея под ее взглядами, он выслушивал ее комплименты, произносившиеся низким голосом.

Виктория Колонна приобрела свою известность, главным образом, благодаря поклонению со стороны Микеланджело, чьи эротические склонности были обращены обычно исключительно на мужчин. Писательница Даниэль Стерн была возлюбленной Франца Листа, в творчестве и жизни которого много женственности. Дружба его с Вагнером, склонным к педерастии, носит такой же характер гомосексуальности, как и любовь к Вагнеру баварского короля Людвига II. Почти с уверенностью можно сказать, что мадам де Сталь, приобретшая известность благодаря своей книге о Германии, находилась в гомосексуальной связи с учителем своих детей Августом Вильгельмом Шлегелем. Мужа Клары Шуман как по лицу, так и по характеру его музыки надо причислить к крайне женственным мужчинам.

В тех случаях, когда половые отношения знаменитых женщин остались неизвестными, сохранились сообщения об их внешности. Дошедшие до нас портреты подтверждают высказанный нами взгляд. Так, например, говорят о широком, властном лбе Джордж Эллиот: «ее движения и мимика были резки и определенны, и им недоставало мягкой женственности». Черты лица Рашели Рюйш «носят почти определенный мужской характер». В нежной и стройной поэтессе Аннет фон Дросте-Гюльсгофф отмечается биографом строгое, мужественное лицо, напоминающее Данте. Софья Ковалевская обладала, как и Сафо, очень короткими волосами, а в чертах лица художницы Розы Бонэр совершенно отсутствует всякая женственность. Знаменитая Елена Блаватская также отличается вполне мужественной внешностью. Настоящая женщина не имеет ничего общего с «женской эмансипацией». Народная поговорка вполне согласуется с историческими исследованиями: «волос долог, да ум короток». Если вспомнить сделанную нами во второй главе оговорку, надо согласиться, что эти слова совершенно верны.

Насчет эмансипации женщин молено сказать только следующее: эмансипироваться в женщине хочет только мужчина, в ней заключенный.

Мужские псевдонимы у женщин-писательниц встречаются так часто оттого, что эти женщины чувствуют себя больше мужчиной, чем женщиной, что вполне совпадает, например, у Жорж Санд, с их склонностью к мужскому платью и роду занятий. Выбор мужского псевдонима является желанием носить именно такое имя, а не предположением, что к нему, как к мужскому, общество отнесется внимательнее. До сих пор творчество женщин возбуждало всегда больше внимания и вызывало меньше требований, чем творчество мужчин.

Часто произведение женщины, наделавшее много шума, прошло бы, будь оно мужским, незамеченным. Пора внести ясность в эту область. Если поставить рядом, для сравнения, произведения мужчин, известные в истории литературы, науки, философии, – с произведениями женщин, сейчас же выяснится крайне невыгодное сравнение для последних.

Нужна обильная мягкость и снисходительность, чтобы придавать значение таким женщинам, как Анжелика Кауфман или мадам Лебрен, Фернан Кабаллеро, Гросвита фон Гандерсгейм, Мари Сомервилль, Джордж Эджертон, Елизавета Баретт-Браунинг, Софи Жермэн, Анна-Мари Шурман, Сибилла Мериан. Не стану останавливаться на том, как чрезмерно высоко ценятся женщины-«воительницы» (как Дросте-Гюльсгофф), как не стану также касаться лавр современных женщин-знаменитостей. Но если поставить самую одаренную (и мужественную) женщину рядом с мужским гением, даже пятого или шестого разряда, каковы Рюккерт в поэзии, Ван-Дейк в живописи и Шлейермахер в философии, – то все же женщина не выдержит такого сравнения.

Оставляя пока в стороне таких истерических визионерок, как, например, сибиллы, дельфийские пифии, Буриньон и Клеттенберг, Жанна де ля Мот-Гюйон, Ионна Саускотт, Беата Стурмин или святая Тереза[3], мы окажемся лицом к лицу с явлениями, подобными Марии Башкирцевой: наружность ее надо признать вполне женственной, за исключением, быть может, лба. Однако кто видел в Париже в Люксембургском «Салоне отверженных» картины ее, рядом с картинами любимого ею Бастьен-Лепажа, тот ясно поймет, что она переняла его стиль, как Оттилич почерк Эдуарда в гетевских «Родственных душах».

Надо упомянуть еще о множестве случаев, когда талант в женщине проявляется благодаря наследственности. Однако передается только талант, но не гений. Например, Маргарита ван Эйк, Сабина фон Штейнбах являются образцами для длинного ряда художниц. Эрнест Гуль, относящийся вполне благосклонно к женщинам, занимающимся искусством, говорит о них: «причину художественного призвания их надо искать в их семьях, так как известно, что их направляли на путь искусства отец, брат и т. п. Относительно двух или трех сотен женщин, ставших художницами таким именно путем, это установлено. Об остальных история умалчивает». Но, по вычислениям Гуля, приблизительно тысяче равняется общее число имен известных художниц.

На этом я заканчиваю исторические справки о женской эмансипации, считая установленным, что потребность эмансипации, а также и способность к ней, зарождаются у женщины в зависимости от заключенной в ней мужественности. Женщин, – тех, у которых наука или искусство заменяют «рукоделие» и являются лишь препровождением времени, равно как и тех женщин, у которых умственная или художественная деятельность представляет лишь вид кокетства, – эти две большие группы наше исследование имеет полное право исключить из поля зрения. При ближайшем рассмотрении, однако, оказывается, что все остальные женщины принадлежат к половым промежуточным ступеням.

Если мужественная женщина стремится к уравнению в правах с мужчиной, то женственная женщина не испытывает ни малейшей потребности в эмансипации, что вполне доказывается одним историко-биографическим обзором, независимо от психических свойств «Ж». Исходя из основ гигиены (а не этики), по которым жизнь должна быть приспособлена к естественным склонностям людей, я выношу эмансипации женщин следующий приговор: «бессмысленность и нелепость стремлений эмансипации заключаются в самом движении и в агитации». Далее таких женщин, у которых нет собственного влечения к эмансипации, покоряет общая волна моды, и они начинают писать, слушать лекции и т. д. Такая агитация смешна: она нередко заставляет серьезно оценивать то, что в доме хозяйке нужно лишь для проявления какого-либо протеста против мужа или дочке – против матери. Практический вывод может быть лишь один: женщинам с мужскими чертами должно предоставлять свободный доступ ко всему и устранить все препятствия с их пути, так как истинные душевные потребности, всегда остающиеся в соответствии с физическим строением, серьезно толкают их к мужским занятиям. Но беспощадно отвергнуты должны быть партийные течения такого рода, ложное революционирование, все женское движение, которое порождает в столь многих противоестественное, искусственное и в самой основе своей лживое стремление.

Отвергнута должна быть также нелепая фраза о «полном равенстве». Едва ли даже самая мужественная женщина явится обладательницей более чем 5 % «М», которому она обязана всем значением, которое она могла бы приобрести. Многие образованные женщины стараются из отдельных впечатлений от мужчин вынести общие заключения, которые могли бы доказать не только равенство, но и превосходство женского пола над мужским. Но для исследования надо, – как предлагает Дарвин, – брать вершины, а не низы. И в этом случае, как уже было доказано выше, женщинам приходится терпеть настоящее фиаско. Вот о чем должны помнить феминистки.

Мне могут возразить, что движение должно еще расчистить дорогу женщине и что история прошлого ничего не доказывает. Но не следует забывать, что женский вопрос существовал во все времена, хотя в разные эпохи и выступал с различной яркостью. Препятствия, якобы поставленные мужчиной на пути женского образования, страшно преувеличены[4].

Требования эмансипации и в настоящее время исходят не от настоящей женщины, а исключительно от мужественной, которая, говоря от имени женщин вообще, доказывает лишь, что она плохо понимает свою природу, а также не видит мотивов своей деятельности.

Женское движение, как всякое движение в истории, проникнуто убеждением, что оно ново и раньше не существовало. Первые представительницы эмансипации учили, что до сего времени женщина задыхалась во тьме и в оковах и только теперь начинает понимать свои права и требует их. А между тем женский вопрос существовал еще и в древности, и в средние века, и не только как вопрос социальный, но и как духовный. И в самые давние времена женщины боролись за свою духовную эмансипацию творческими произведениями своими, а мужские и женские апологеты женского пола – трудами теоретическими. Таким образом, вера феминисток, что до сих пор у женщин не было удобного случая к духовному развитию, – крайне ошибочна. Слова Якова Буркгардта о Ренессансе: «самая большая похвала великим итальянкам заключалась тогда в мужественности духа их, в мужской душе. Достаточно изучить вполне мужественное поведение большинства женщин героической поэзии, например, у Боярдо и Ариосто, чтобы понять, что здесь имеется в виду вполне определенный идеал. Эпитет «мужественная» – в качестве комплимента крайне двусмысленный в наше время – считался тогда большой честью».

В XVI столетии женщины получили доступ на сцену и появились первые актрисы. «В то время женщину считали способной, наравне с мужчиной, достичь высших ступеней образования». В то же время появляется ряд панегириков женскому полу: Томас Мор требует полного уравнения его с мужским, а Агриппина фон Неттесгейм ставит женщину даже выше мужчины. Однако вся эта эпоха погрузилась в забвение, успехи женского пола погибли, и только

XIX век снова пробудил мечты об этом. Нельзя не обратить внимания на то, что стремление к женской эмансипации появляется в мировой истории через определенные, одинаковые промежутки времени. В X веке, в XV и XVI веках и теперь, в XIX и XX, женщин эмансипированных оказывается больше и движение значительнее, чем в промежуточные эпохи. Строить на этом определенную гипотезу – преждевременно, но можно допустить проявление могучей периодичности, благодаря которой в известные эпохи на свете рождается больше гермафродитов, больше переходных форм, чем в другие периоды времени. Аналогичные явления наблюдаются и у животных.

В соответствии с нашим взглядом это – время меньшего гонохоризма; а то, что в известное время рождается большее число мужественных женщин, чем обычно, с другой стороны требует дополнения: среди мужчин должно появиться в это же время большее число женственных экземпляров.

Это подтверждается блестяще: «сецессионистический вкус», отдающий пальму первенства за красоту женщинам стройным, с плоской грудью и узкими бедрами, основан, быть может, именно на этом факте. Необычайный рост фатовства, а также гомосексуальности находит объяснение только в большой женственности нашего времени. Эстетический и половой вкус современности не без глубоких причин ищет образцов для себя у прерафаэлитов.

Если в органической жизни существуют периоды, подобные колебаниям в жизни отдельных индивидуумов, но простирающиеся на многие поколения, то перед нами раскрывается более широкий взгляд на понимание многих темных пунктов человеческой истории, более ясный, чем те претенциозные «исторические миросозерцания», которые так размножились за последнее время, особенно в области экономического материализма. Вне сомнения, биологические исследования могут дать в будущем массу результатов и для человечества. Применение ее к нашему случаю – лишь попытка.

Если в известный период времени рождается больше гермафродитов, чем в другую эпоху, то можно из этого заключить, что женское движение должно исчезнуть само собой, а затем снова появиться через большой промежуток времени, чтобы потом снова исчезнуть и опять возродиться в определенном ритме. Женщины, склонные к эмансипации, рождаются то в большем, то в меньшем числе.

Здесь, конечно, не говорится об экономических условиях, которые могут заставить вполне женственную, обремененную детьми жену пролетария работать на фабрике или на стройке.

Связь индустриального и промышленного развития с женским вопросом гораздо более шатка, чем это предполагают, в особенности теоретики социал-демократов. Еще слабее связь между стремлениями к духовной свободе и развитием данных к экономической конкуренции. Хотя Франция и дала трех самых выдающихся женщин, женское движение здесь не пустило глубоких корней. Но ни в одной стране в Европе нет такого количества женщин с самостоятельной промышленно-торговой деятельностью, как именно здесь. Борьба за материальное существование, таким образом, не имеет ничего общего с борьбой за духовную свободу со стороны определенной группы женщин и поэтому должна быть совершенно разграничена с нею.

То, что предсказывается здесь судьбе женского движения, не заключает в себе ничего радостного и, пожалуй, еще печальнее, чем надежда некоторых авторов, будто прогрессивное развитие человеческого рода идет к полной половой дифференцировке, то есть все ближе придвигается к полному диморфизму.

Последний взгляд неприемлем уже потому, что в царстве животных высшее положение существа в общей системе далеко не всегда связано с возрастающим разделением полов.

Среди некоторых птиц и среди обезьян-мандрилл встречается больше случаев гонохоризма, чем можно наблюдать с морфологической точки зрения у людей. Если же эта теория указывает на грядущее наступление времени, когда далее потребность в эмансипации у женщины совершенно исчезнет и будут только настоящие мужчины и настоящие женщины, то явления возврата и периодичность деятельности феминисток напоминают труд данаид и предрекают полную безрезультатность этого труда. Такая безрадостная участь – удел женской эмансипации, если последняя будет ставить себе цель лишь в области социальной и в историческом будущем рода и будет считать врагами своими мужчин и их правовые учреждения. При таком взгляде естественнее сформировать армию амазонок, хотя и такая армия исчезла бы сама собой после некоторого промежутка времени. Хорошим уроком может послужить феминисткам полное исчезновение женского движения в эпоху

Ренессанса. За истинное освобождение духа каждому индивидууму необходимо бороться самому. И бороться придется с препятствиями в собственной душе. Самый большой и единственный враг эмансипации женщин – это сама женщина.

Вторая часть нашей книги ставит себе задачу доказать это положение.

Часть вторая Половые типы

Глава I Мужчина и женщина

Путь для исследования истинной противоположности между полами, благодаря нашей теории о типическом мужчине и типической женщине, теперь свободен. В первой части этой книги нами были с некоторой схематичностью рассмотрены реальные половые формы, то есть промежуточные ступени, причем было подчеркнуто намерение придать этому рассмотрению биологическое значение. Теперь, когда человек еще больше, чем раньше, должен стать предметом наблюдения, а психофизиологические изыскания должны уступить место интроспективному анализу, необходимо ограничение при допущении всеобщего принципа половых промежуточных форм. Случаи гермафродитизма среди растений и животных являются прочно установленным фактом. Но гермафродитизм животных, по большей части, представляет собой совмещение в одном индивидууме мужской и женской зародышевых желез, а не взаимное уравнение двух полов. Это скорее существование обоих крайностей, чем нейтральное явление между ними. И все же с психологической точки зрения относительно человека приходится установить, что он во всякий момент неизбежно является или мужчиной, или женщиной. Подтверждение этого мы видим в том, что всякий индивидуум ищет своего дополнения или в «мужчине» вообще, или в «женщине» вообще[5].

Наиболее важен тот факт, который может служить подтверждением однополости, что в отношениях двух гомосексуалистов один из них психически и физически занимает место мужчины, а другой – женщины, и если связь продолжительна, то первый сохраняет свое мужское имя, тогда как другой занимает место женщины и носит женское имя, которое он дает себе сам или получает от другого. В половых отношениях двух лесбиянок, или двух урнингов, всегда одно лицо выполняет роль женщины, а другое – мужчины, и, конечно же, этот факт, представляющийся чрезвычайно значительным, доказывает момент неизбежности взаимоотношений «М» и «Ж». Таким образом, несмотря на все промежуточные половые формы, человек – или мужчина, или женщина. Такая древняя эмпирическая двойственность заключает в себе глубокую истину, которой нельзя пренебречь.

Это – взгляд большой важности, и последствия его могут в будущем оказаться или роковыми, или благодетельными. Вместе с тем такой взгляд устанавливает уже как будто некоторое бытие. Раскрыть сущность этого бытия является задачей нашей дальнейшей работы.

…Это бытие, обнаруживающееся в каждом моменте психического состояния, представляет собой объект характерологии. Характерология – это необходимое дополнение к эмпирической психологии современности, до сих пор, несмотря на свое наименование, почти исключительно рассматривавшей смену ощущения и пестроту мира и забывающей о богатстве человеческого «я». На всеобщую психологию могла бы оказать полезное влияние характерология как теория в целом, слияние всей сложности объекта со сложностью субъекта.

…Абсолютный скептик и абсолютный догматик, если и отличаются друг от друга, то разве только по имени. Тот, кто догматически становится на точку зрения абсолютного феноменализма и полагает, что последний снимает вообще обязанность приводить доказательства, тот, не задумываясь, отвергнет существование бытия, которое принимает характерология и которое совершенно не совпадает с метафизической сущностью.

Два опасных врага сторожат характерологию. Один из них принимает характер за нечто данное и не допускает наряду с художественной и научной разработки характеров. Другой враг сливает реальность и ощущение воедино, на ощущении строит и мир, и человеческое «я», – и для него не существует характера как такового. Но как быть тогда характерологии – науке о характере? «Индивидуальное не поддается изучению», «индивидуум невыразим» – вот мнение тех, кто держит за основу индивидуума, тогда как другие, ушедшие совершенно в науку, не верующие даже в «искусство как орган жизнепонимания», твердят, что науке чуждо всякое понимание характера. Вот какому перекрестному огню подвержено установление характерологии. Невольно страшит опасение, что и ее постигнет судьба ее сестер и что, как физиономика, гадательное искусство и графология, характерология навсегда останется невыполненным обетом.

Следующие главы попытаются дать ответ на этот вопрос. В них будет заключаться исследование бытия, утверждаемое в характерологии, бытия в его простейшем многообразном значении. Отчего этот вопрос связан с психическими различиями полов – выяснится только в конечных результатах моей работы.

Глава II Мужская и женская сексуальность

Психологию вообще нужно понимать как психологию психологов, являющихся поголовно мужчинами. С тех пор как люди записывают историю, не было слышно ни об одном психологе из женщин. И поэтому психология женщины образует главу, занимающую в общей психологии такое же место, как психология ребенка. И так как психологию пишет мужчина и, хотя бы и бессознательно, имеет, очевидно, в виду именно мужчин, то всеобщая психология стала психологией мужчин, а психологическая проблема полов намечается только с возникновением мысли о психологии женщины.

Кант сказал: «Женские особенности в антропологии должны больше привлекать внимание философа, чем мужские». Психология полов всегда будет покрываться психологией «Ж».

Но и психология «Ж» пишется без исключения всегда мужчинами. Ясно, что настоящую психологию «Ж» дать невозможно, так как описание ее не основано на самонаблюдении. Если допустить, что женщина сама написала бы о себе с надлежащей точностью, то и тогда останется вопрос: отнесется ли она с достаточным вниманием к тому именно, что нас больше всего интересует. И еще: если допустить, что она хочет и умеет полностью постичь себя, – явится ли у нее желание заговорить о себе? Насколько маловероятно такое предположение, будет в дальнейшем изложении установлено на основе общей природы женщины.

Исследование такого рода возможно предпринять только тогда, если о женщине кто-либо, а не сама женщина, сумеет вывести правильные заключения. Замечу еще одно. Еще ни разу беременная женщина не выразила – статьей ли, стихотворением или в другой какой-либо форме – своих переживаний, ощущений и чувств. Разве и это является следствием ее порабощенности мужчиной? Предполагать причиной этого стыдливость – нельзя. Еще Шопенгауэр вполне правильно замечает, что беременной женщине несвойственно стыдиться своего состояния. Но если далее допустить такую причину, то женщина могла хотя бы после родов записать свои воспоминания о пережитом, когда мотив непосредственной стыдливости отпадает; но, несмотря на очевидный интерес, каким была бы встречена такая попытка, этого не приходилось наблюдать. Такого рода книги принадлежат одним мужчинам. Книги, в которых женщины за последнее время дают некоторые сведения, являются лишь частью женственными и больше всего наполнены рассказами о мужском элементе, который заключен в женщинах-авторах. Таким образом, нам остается только одно: исследовать женственное в самом мужчине. Предпосылкой правильного суждения мужчины о женщине является принцип половых промежуточных форм. Но ограничить и дополнить этот принцип является в данном случае необходимостью, так как без таких ограничений окажется, что лучше всего может описать женщину женственный мужчина, и, следовательно, настоящая женщина может лучше всего охарактеризовать себя, – в чем мы, однако, сильно сомневаемся. Надо сделать оговорку, что мужчина может обладать определенной дозой женственности и все же не принадлежать к половым промежуточным формам. Тем более поражает способность мужчины устанавливать глубокие истины о природе женщины. Эта способность понимать женщину особенно поражает у мужественных мужчин[6]. Но мужественность многих из мужчин, обладающих в полной мере пониманием женщины, – бесспорна. Такое понимание не допускает отрицания и в «М» в его наиболее чистом виде, а поэтому может возникнуть вопрос о самом праве мужчины судить о природе женщины.

К этому сомнению нам придется еще вернуться.

Поставим прежде всего вопрос: в чем заключается существенное психологическое различие между мужчиной и женщиной? Распространенным являлось воззрение, будто различие это состоит в большей интенсивности полового влечения у мужчин, и уже отсюда вытекают будто бы другие различия.

Правомерность такого заключения находится, однако, под большим сомнением, независимо от того, насколько само словосочетание «половое влечение» является чем-то однозначным и измеримым. Однако нельзя отрицать истины во всех античных и средневековых теориях о влиянии «неудовлетворенной матки» у женщины, «полового воздержания» у мужчины, что представляет собой не что иное, как излюбленную у нас фразу: «Все есть только облагороженное половое влечение». Систематические выводы, однако, невозможно построить на таких шатких соотношениях. До сих пор не удавалось точно установить, связана ли большая или меньшая сила полового влечения с другими свойствами.

Но утверждение, что у мужчины половое влечение интенсивнее, чем у женщины, само по себе ошибочно, как неверно и обратное утверждение. Сила потребности в половом сближении в действительности различна далее среди мужчин одинаковой степени «М», как различна она и среди женщин с одинаково выраженной степенью «Ж». Подробное исследование причин, играющих здесь роль у мужчины, будет сделано мною в другом сочинении.

Пылкость полового влечения, таким образом, не обусловливается различием полов.

Но такое различие откроется нам, если мы отметим у мужчины и женщины два аналитических момента, которые Альберт Молль выделил из понятия полового влечения: влечение к детумесценции и влечение к контректации. Первое – результат чувства недовольства, получающегося благодаря накоплению зрелых половых клеток, а второе – потребность физического прикосновения к телу индивидуума, избранного в качестве полового дополнения. «М» обладает как первым, так и вторым влечением, тогда как у «Ж» влечение к детумесценции совершенно отсутствует. Это доказывается уже тем, что «М» при половом акте отдает нечто «Ж», тогда как «Ж» удерживает и мужские, и свои выделения. Это выражается также в анатомическом строении тем, что у мужчины половые органы выдвинуты и лишены характера сосуда. Не связывая с этим никаких натурфилософских выводов, все же в этом морфологическом факте можно видеть подтверждение присущего «М» влечения к детумесценции. Еще одним доказательством того, что «Ж» лишена влечения к детумесценции, является то обстоятельство, что почти все люди с содержанием более 2/3 «М» предаются в молодости в продолжение некоторого времени онанизму, тогда как среди женщин этому пороку отдаются только самые мужественные, настоящей же «Ж» мастурбация чужда. Хотя высказанное здесь может встретить резкие возражения, но в ближайшем все кажущиеся противоречия будут разъяснены.

Контректация играет у женщины более значительную роль уже потому, что она единственная. Но и здесь нельзя сказать, чтобы это влечение было у одного пола сильнее, чем у другого. Понятие о влечении к контректации не заключает в себе активности прикосновения, но лишь потребность в телесном соединении с другим индивидуумом вообще, независимо от того, кто прикасается и кто испытывает прикосновение. Недоразумение в этих вещах, то есть смешение двух явлений – интенсивности желания и активности этого желания – происходит оттого, что в животном царстве «М» по отношению к «Ж» является всегда стороной ищущей и наступающей. Совершенно так же каждая животная и растительная семенная нить по отношению к яйцевой клетке играет такую же роль, что и приводит к заблуждению, будто активность при достижении цели и самое желание достичь цели вытекают одно из другого и пропорциональны друг другу, так что желание отсутствует там, где не обнаруживается ясных активных попыток к удовлетворению потребности. Но, разумеется, встречаются различия внутри самого влечения к контректации. У «М» в половом отношении всегда имеется потребность наступать и в прямом, и в переносном смысле, а у «Ж» – стать объектом наступления. Но потребность женская, независимо от своей пассивности, может по силе не уступать мужской – активной. Разграничение такого рода может принести пользу при спорах, столь часто трактующих вопрос: у какого пола половое влечение сильнее?

То, что у женщины называют мастурбацией, происходит вовсе не от стремления к детумесценции. Мы укажем на действительное различие между «М» и «Ж», если признаем в «Ж» большую половую возбудимость, чем в «М»; физиологически все, что касается половой области, у «Ж» гораздо восприимчивее. Факт. Эта легко возбудимая половая чувствительность у «Ж» может проявляться как в прямом желании полового возбуждения, так и в своеобразной, как будто неуверенной в себе, боязни перед возбуждением от прикосновения.

Желание полового возбуждения надо признать тем более действительным признаком легкой возбудимости, что оно не из числа тех желаний, которым судьба не дает исполниться; напротив, желание это изъявляет склонность и готовность всего организма перейти в состояние половой возбужденности, которую женщина стремится по возможности повысить и продлить, в то время как у мужчины она находит естественный конец в детумесценции, вызванной контректацией. Итак, женский онанизм не есть наблюдаемое у мужчин стремление прекратить половую возбужденность, а не что иное, как желание вызвать возбуждение, продлить и повысить его. Из наблюдаемого, таким образом, страха перед половым возбуждением – причем анализ страха составляет, быть может, самую трудную задачу женской психологии – можно заключить о большой слабости женщины в этом отношении.

Состояние половой возбужденности представляет для женщины высший подъем ее существования. Женщина всегда непременно сексуальна. Она вся уходит в область половой жизни в сфере полового акта и размножения, и в отношениях к мужу и ребенку она – вся, тогда как мужчина далеко не только сексуален. В этом заключается действительно то различие, которое хотят найти в различной интенсивности полового влечения. Нужно избегать ошибочного смешения между пылкостью полового желания и силою полового аффекта, с одной стороны, и той широтой, с которой желание и заботы пола наполняют человека, – с другой. Однако важным специфическим различием между двумя половыми крайностями является более распространенная половая сфера у «Ж».

В то время как женщина совершенно отдается половой жизни, мужчину захватывает еще много других вещей: игра, борьба, беседы с друзьями, кутежи, споры, наука, политика, практическое дело, искусство, религия. Было ли когда-либо иначе, этого я не стану касаться, как не стану вместе с иными, обсуждающими еврейский вопрос, задаваться проблемой: были ли евреи раньше другими? Этого мы не знаем. Весь вопрос в том, какова женщина в настоящее время.

Если мы встречаем в индивидууме такие черты, которые никак не могли быть привиты ему извне, мы вправе признать, что эти явления всегда были присущи ему. Итак, можно провозгласить следующую истину: «Ж» занимается вещами вне половой сферы (исключение в гл. XII) только ради любимого мужчины и чтобы завоевать его любовь. Так, например, допустимо, что женщина изучит латинский язык, чтобы дать нужные сведения сыну, поступающему в гимназию. Собственного интереса к вещи у нее нет. Однако призвание к какому-нибудь предмету и легкое усвоение его – пропорциональны друг другу. Нельзя бороться тому, у кого нет мускулов; нельзя изучать математику тому, у кого к ней нет склонности. У настоящей «Ж» талант встречается редко и бывает мало интенсивен (это несущественно, так как все равно слишком сильная сексуальность ее не дала бы ей возможности заняться серьезными вещами), и вот поэтому мы не встречаем у женщины достижения таких интересных комбинаций, которые, еще сами по себе не создавая мужчинам индивидуальность, все же оттеняют его достоинства.

Соответственно с этим только чрезвычайно женственные мужчины постоянно занимаются любовными связями и ухаживают за женщинами, хотя, конечно, этим выводом проблема Дон-Жуана ничуть не затрагивается. «Ж» представляет только сексуальность, мужчина – сексуален и обладает еще многим сверх того. Это особенно ясно доказывается совершенно различными характерами, сказывающимися при вступлении в период зрелости у мужчины и у женщины. У мужчины всегда этот период подходит в виде кризиса: он чувствует, что нечто новое присоединяется к его существованию, помимо его воли входит в его мысли и чувствования. Это и есть физиологическая эрекция, над которой воля не властна. Первая эрекция действует волнующе, испытывается как что-то загадочное, и поэтому многие мужчины часто подробно запоминают ее на всю жизнь. Женщина же не только легко вступает в период зрелости, но чувствует даже возрастание собственного значения. Мужчина мальчиком не чувствует потребности в половой зрелости, тогда как женщина уже молоденькой девушкой ожидает ее. В мужчине симптомы физической зрелости вызывают враждебные и неспокойные чувства, а женщина с лихорадочным вниманием следит за своим телесным развитием в период половой зрелости. Это доказывает, что половая жизнь для мужчин не находится в непосредственной связи с его развитием, в то время как у женщины вместе с ней наступает значительный подъем существования. Большинство мальчиков в этом периоде находят мысль о женитьбе и о любви в высшей степени темной и отвергают эту мысль, тогда как даже маленькие еще девочки жаждут любви и брака как увенчания своей жизни. Поэтому женщина – как для самой себя, так и для других, – имеет положительную ценность только в возрасте половой зрелости, а к детству и старости у нее нет определенного отношения. Мысль о своем детстве представляет для нее лишь воспоминание о своей глупости; перспектива собственной старости вселяет в нее страх и отвращение. Из детства в памяти ее выдвигаются исключительно сексуальные моменты, как заслуживающие положительной оценки, хотя и эти моменты ставятся невысоко по сравнению с позднейшей, несравнимо более высокой интенсивностью ее жизни, которая представляет собой лишь сплошную сексуальность.

Брачная ночь, момент дефлорации представляется самой важной минутой, это момент перелома всей ее жизни. В жизни мужчины первое половое общение, по сравнению со значением, которое ему придает другой пол, вообще не играет роли.

Женщина сексуальна, мужчина тоже сексуален; но различие можно продлить как в пространственном, так и во временном отношениях. Те места на теле у мужчины, которые являются сексуально возбудимыми путем прикосновения, незначительны по числу и строго локализованы. У женщины сексуальность распространена по всему телу, каждое прикосновение, независимо от места, возбуждает ее сексуально. И у женщин существуют, правда, локализованные различия в возбудимости, но у нее нет резкого разграничения половой области от всех других частей тела, как это наблюдается у мужчин.

Морфологическое отделение мужских половых органов от тела может считаться символическим и в этом отношении.

Как пространственно мужская сексуальность отделяется от всего асексуального, так и по времени у него существует сексуальное разграничение. Женщина всегда сексуальна, мужчина только временами. Половое влечение у женщины всегда присутствует, у мужчины оно всегда исчезает на более или менее продолжительное время. Этим объясняется также вулканический характер мужской половой жизни, что заставляет многих ошибочно предполагать, что половое влечение мужчины интенсивнее, чем у женщины.

Действительное же различие заключается в том, что половое влечение «М» – временами прорывающийся зуд, а у женщины – постоянное щекотание. То обстоятельство, что у мужчины половое влечение является придатком, а не заполняет всего его существования, дает ему возможность психологически выделить его и, благодаря этому, ясно сознавать его. Половое влечение у женщины не может выделиться временным ограничением или внешне локализованными признаками, доступными глазу. Поэтому мужчина сознает свою сексуальность, а женщина не может дойти до сознания ее и, благодаря этому, не в состоянии совершенно отречься от нее. Женщина не представляет ничего, кроме сексуальности, она сама – сексуальность. Женщине, как исключительно половому существу, недостает двойственности, необходимой для наблюдения вообще и для наблюдения своей собственной сексуальности.

Мужчина, представляющий собой всегда нечто большее, чем пол, обладает сексуальностью, отграниченной не только анатомически, но и психологически. Поэтому он способен самостоятельно занять то или иное положение по отношению к своей сексуальности: он может поставить ей, по желанию, границы, признать или отвергнуть ее. Мужчина может стать Дон-Жуаном, но также и святым. Выражаясь вульгарно, мужчины господствуют над своим половым органом, женщина же вся во власти своего…

Вероятным заключением из этого является тот вывод, что мужчина сознает свою сексуальность, а женщина лишена этой возможности. Мы основываем это положение на большей дифференцированности в мужчине, сказывающейся в отграничении половой и внеполовой сферы друг от друга. Однако возможность или невозможность объять какой-либо предмет не заключена в понятии, выраженном в слове «сознание». Сознание, скорее, влечет за собой то или иное содержание, каким это сознание заполняется.

Таким образом, перед нами снова возникает вопрос о природе женского сознания вообще, причем исследование этой темы в дальнейшем приведет нас снова лишь к слегка затронутым здесь пунктам.

Глава III Мужское и женское сознание

Раньше чем подойти вплотную к главному различию физической жизни полов, поскольку это различие заключает в себе явления внешнего и внутреннего мира, необходимо предпринять некоторый анализ и установить некоторые понятия. Так как взгляды и принципы господствующей психологии развились вне зависимости от нашей специальной темы, то неудивительно, если теории ее мало применимы к нашей области. К тому же до сих пор не существует единой психологии, а существуют только отдельные психологии.

…Доктор Герман Свобода в Вене установил путем самонаблюдения следующее практическое правило: изучая что-либо (будет ли это музыкальный этюд или история философии), должно посвятить себя этой работе с перерывами, причем необходимо повторение отдельных частей материала по нескольку раз. Встает вопрос: каковы по времени должны быть целесообразные перерывы? Выяснилось, что к повторению нужно приступить тогда, когда интерес к работе пропадает, но человек еще помнит то, что изучал раньше. Когда же предмет настолько исчез из нашей памяти, что снова возбуждает любопытство, результаты первых упражнений уже стерлись и вторые не усиливают тогда их, так что приходится снова заняться работой выяснения сначала.

…Чтобы совершенно ознакомиться с новым понятием, его объемом и содержанием, необходимо было раскрыть процесс просветления во всем его развитии. Для последующего изложения важна только начальная стадия, исходный пункт этого процесса. Содержание, которое наполняет процесс просветления в первый его момент, даже Авенариусом не определяется для разграничения между элементом и характером. Поэтому тот, кто принимает это разделение для всех явлений развитой душевной жизни, будет вынужден ввести новое название для той стадии, когда такая двойственность еще не различима в ней. Предлагаю для психических явлений этого элементарного детского состояния слово «генида», так как в этих состояниях нельзя еще обнаружить ни ощущения, ни чувства как двух аналитических моментов, отделимых друг от друга абстракцией, нельзя найти никакой двойственности.

На абсолютную гениду надо смотреть как на ограничивающее понятие…В общем, генидой можно назвать то, что случается во время разговора: у человека совершенно определенное чувство, он хочет что-то вполне определенное сказать, но вдруг его перебивают, это «что-то» испаряется, делается неуловимым. Спустя некоторое время путем ассоциации снова что-то восстает в его сознании, и это «что-то» признается за то же самое, что раньше никак не удавалось уловить: доказательство, что это и есть то самое, только в другой стадии развития. Самое понятие гениды обрисовывает ее как нечто смутное.

…Рассматривать, наблюдать или описать гениду невозможно, можно только знать, что она была. Нужно допустить, однако, с принципиальной точки зрения, что «генидами» можно наравне с «характерами» и «элементами» жить и мыслить. Каждая генида отличается одна от другой и представляет собой отдельный индивидуум.

Переживания раннего детства – для первых 14 месяцев это применимо ко всем – составляют гениды, хотя и не в абсолютном значении этого слова. Психологические события раннего детства близки к стадии гениды, в то время как у взрослых многие явления душевной жизни уже переросли эту ступень. Генида представляет, по-видимому, форму ощущений низших существ и, возможно, многих растений и животных. От гениды человеку открывается дорога к совершенно дифференцированному пластическому ощущению и мышлению, хотя это остается для него навсегда не достижимым полностью идеалом.

…При этом теория гениды основывается на факте наблюдения, лишь с выделением «элементов» последние становятся отличными от «характеров». Человек ночью более склонен к «сентиментальности» и «настроениям», нежели днем, потому что ночью вещи лишены определенных очертаний. Когда же наступает день, мышление человека изменяется.

Но какое отношение имеет это исследование к психологии полов? В чем заключается разница между «М» и «Ж» в отношении отдельных стадий просветления? Ответ таков:

– Мужчина обладает одинаковым с женщиной психическим содержанием, но только в более расчлененной форме. Там, где женщина мыслит более или менее генидами, у мужчины имеются ясные отчетливые представления, с ясно выраженными и всегда независимыми от вещей чувствами. У «Ж» «мышление» и «чувствование» представляют единое, нераздельное целое, у «М» существует различие. Следовательно, у «Ж» многие переживания остаются в форме гениды, в то время как у мужчины уже наступило просветление[7]. Вот чем объясняются сентиментальность женщины и то обстоятельство, что женщину можно только растрогать, но не потрясти.

Лучшей расчлененности психических данных у мужчины соответствует большая определенность в строении его тела, тогда как более слабая расчлененность психических данных женщины гармонирует с нежностью, округленностью и расплывчатостью женского тела и лица. С этим выводом совпадают результаты сравнительной чувствительности у обоих полов, показавшие, вопреки ходячему мнению, что чувствительность мужчин тоньше, даже если остановиться на средних типах.

Исключение здесь представляет только чувство осязания, которое у женщин оказывается тоньше, чем у мужчин. Более точное изложение этого факта будет сделано немного ниже. Однако болевые ощущения мужчины намного выше, чем у женщин. Этот факт оказывается не без значения для физиологического изыскания «болевого чувства» и его отличия от осязания. Более слабая, сравнительно, чувствительность, разумеется, должна способствовать пребыванию внутренней жизни в состоянии стадии гениды, но нельзя принять малую степень просветления за неизбежное последствие близости с состоянием гениды, хотя между этим, бесспорно, существует связь. Точным доказательством меньшей расчлененности представлений у женщин служит большая решительность в суждениях, присущая мужчине. Тот, кто пребывает в стадии гениды, всегда знает только, какими свойствами не обладает предмет, и это узнается гораздо раньше, чем то, какими свойствами он действительно обладает. То, что у Маха называется «инстинктивным опытом», представляет известные состояния сознания у людей и дается нам в форме гениды. Чем ближе мы к стадии гениды, тем больше кружимся мы вокруг предмета и восклицаем при тщетных попытках описать его: «Нет, это не то слово!» Этим-то и обусловлена нерешительность в суждении. Когда процесс просветления завершен, только тогда суждение приобретает определенность и прочность. Акт суждения, вообще, представляет собой удаление от стадии генид, даже если им высказывается нечто аналитическое, не увеличивающее духовного содержания человека.

«Ж» всегда ожидает от «М» прояснения своих темных представлений, ожидает истолкования генид (где нужно высказать суждение, а не повторять сентенцию), и это – лучшее доказательство правильности взгляда, что генида – свойство «Ж», а дифференцированное внутреннее содержание – свойство «М». Это и есть основная противоположность полов. Расчлененность мысли в речи мужчины ожидается женщиной как третичный половой признак и действует на нее в таком смысле. Многие девушки говорят, что могли бы полюбить мужчину только более умного, чем они.

В качестве признака мужественности женщина ощущает тот факт, что мужчина сильнее ее в духовном отношении, и только такой мужчина привлекает ее. Сама этого не сознавая, женщина подает решающий голос против всех теорий равенства полов.

«М» живет сознательно, «Ж» – бессознательно. Слова наши относятся к крайним типам. «Ж» получает свое сознание от «М». Половая функция типичного мужчины по отношению к типичной женщине – это превращать бессознательное в сознательное.

Этим положением мы придвинулись к проблеме дарования. В настоящее время теоретический спор о женщине сводится к одному: кто именно – мужчина или женщина – обладает высшими духовными качествами? Обыкновенная постановка вопроса не касается типов. Здесь же была изложена теория типов, которая не может остаться без влияния при выработке требуемого ответа. И теперь остается выяснить, в чем заключается связь между поставленным вопросом и этой теорией.

Глава IV Дарование и гениальность

Во избежание недоразумений, которые могли бы возникнуть в вопросе о гениальности, считаю уместным, прежде чем рассмотреть предмет, предпослать ему несколько замечаний.

Между гением и даровитостью необходимо провести границу. Хотя между ними признается существование связывающих переходных ступеней, но нельзя согласиться с ходячим мнением, что гений – тот же талант в повышенной степени. Гениальность имеет, конечно, разнообразные повышения и понижения, но все же эти степени не имеют ничего общего с талантом. Так, например, одаренный талантом математик может блестяще прогрессировать в своей области, не имея ничего общего с гениальностью, которая вполне оригинальна, индивидуальна и является условием изобретательности. У высоко гениальных людей может совершенно отсутствовать талант, например, Новалис, Жан Поль. Итак, гений и талант – две различные категории, между которыми лежит целый мир. Талант может передаваться по наследству, гений – никогда. Первое имущество родовое (семья Бахов), второе – индивидуальное (Иоганн Себастьян).

Посредственность вообще, и в особенности посредственность женская, совершенно не различает блестящего ума от ума гениального. У женщины нет никакого чутья гениальности, хотя на первый взгляд могло бы показаться обратное: она смешивает драматурга с актером, не видит различия между виртуозом и художником.

Блестящий и гениальный ум для них одно и то же. Ницше для них – тип гения. Однако всякое жонглерство ума, всякое изящество духа не имеет ничего общего с истинным духовным величием. Великие люди слишком серьезно относятся к самим себе и ко всему окружающему их. Люди, которые хотят блистать, лишены духовного благочестия.

Такие люди не способны углубиться в сущность бытия: им важно «блистать», и поэтому все помышления их направлены на то, что скажут другие по поводу той или иной мысли. Существуют мужчины, которые готовы жениться на совершенно не привлекающей их женщине только потому, что она нравится другим. И такой же брак существует между человеком и мыслью. К сожалению, Фридрих Ницше в своих последних произведениях как будто обращал особое внимание на те мысли, которые должны были, по его мнению, особенно задевать читателей, и часто он тщеславнее всего в тех местах, где, казалось бы, всего более независим.

Гений! Гениальность! Сколько волнения и духовно-неприятного чувства, сколько ненависти и зависти, сколько недоразумений и подражания вызывают эти явления!..

До сих пор все исследования о сущности гения носят или биологически-клинический характер, или же метафизический. Если же, однако, эти два пути не приведут нас к достижению всех целей, то это объясняется не чем иным, как погрешностями, лежащими в самой природе…

Начнем с того, насколько великий поэт сильнее и глубже вселяется в души людей, чем поэт среднего уровня. Вспомните огромное число характеров, созданных Шекспиром или Эврипидом; вспомните разнообразные фигуры, выведенные в романах Золя. Генрих фон Клейст создал Кэтхен фон Гейльбронн, в противоположность Пентезиле; Микеланджело воплотил перед нами Леду и дельфийскую Сибиллу. Однако именно Иммануил Кант и Иосиф Шеллинг, обладавшие в очень незначительной дозе изобразительным искусством, написали об искусстве самое глубокое и самое верное исследование.

Чтобы познать или изобразить человека, надо понять его. А понять его – это значит воплотиться в него. Нужно в себе самом повторить те психологические предпосылки, которые были у него, нужно сравниться с тем, чей дух хочешь понять. Плут понимает плутов, а простодушному человеку не понять мошенника с чуждой ему психологией.

Понять человека – значит быть этим человеком. Но вывод из этого, что в таком случае каждый человек должен лучше всего понимать себя, совершенно неверен. Чтобы понять себя, нужно выйти из самого себя, и для этого субъект познания должен стать объектом.

Чтобы понять вселенную, нужно выйти из ее пределов, что, однако, исключается самим понятием о вселенной. Кто поймет себя, тот поймет и мир. Дальнейшее изложение покажет глубокий смысл этих слов.

Надо признать доказанным уже и теперь, что понять глубочайшую истинную природу свою человек не в состоянии. Это – факт! Другой может понять нас, мы же сами себя – никогда. Несомненно, у этого другого должна быть доля сходства с нами, чтобы он мог сделать это сходство предметом своего рассмотрения. Он может понять себя в другом, как и другого в себе. Значит, понять себя – это быть самим собой и еще этим другим человеком. Но понимание, присущее гению, как видно из приведенных примеров, охватывает большее количество людей, чем включает понимание среднего индивидуума. Гете будто бы сказал о себе, что не существует преступления, к которому он бы не чувствовал склонности в различные моменты своей жизни. Из этого следует, что гениальный человек сложнее и многограннее человека среднего уровня и тем гениальнее человек, чем больше людей в себе воплощает он и чем живее и ярче они выражены в нем. Творчество гения всегда направлено к тому, чтобы во всех людях терять себя, сливаться с многообразием жизни, в то время как идеал философа – найти всех в себе и привести их к единству, которое, конечно, является его собственным единством.

Природа гения – природа Протея. Не следует, однако, представлять себе эту природу, как и бисексуальность, когда она в действии. Даже величайший гений не в состоянии одновременно постичь сущность всего человечества. Способность охватить многое, духовное богатство – это раскрывается у человека не сразу, а постепенно, с развитием всего его существа. Очевидно, и здесь происходит чередование закономерных периодов. По характеру эти периоды совершенно различны, но представляют повторения пройденного, переходят каждый раз в более и более высокую форму. В индивидуальной жизни человека не бывает двух совершенно одинаковых моментов. Между позднейшими и прежними периодами существует только то соответствие, какое бывает между гомологичными точками высшего и низшего оборота спирали. Многие выдающиеся люди еще в юности намечают план какого-нибудь произведения и часто, после того как мысль долго покоилась, только к старости приступают к осуществлению плана. Это все разные периоды времени, через которые проходят эти люди. Эти периоды бывают у всех людей, но с различной силой и различные по «амплитуде».

«Амплитуда» каждого периода тем резче, чем значительнее дарование человека. Часто даровитым людям еще в детстве приходилось выслушивать упрек, что они «впадают из крайности в крайность». У особенно выдающихся людей такие периоды носят часто характер кризиса. Гете говорит о «повторной зрелости» у художников; его мысль тесно связана с нашей темой.

В зависимости от резкой периодичности гения, вслед за годами яркой продуктивности наступает период полного бесплодия, когда гений себя презирает и ставит ниже любого среднего человека: его терзают воспоминания о творческом периоде. Насколько порывы восхищения сильнее у него, чем у других, настолько ужаснее его подавленность. Почти у каждого выдающегося человека наступает период полного беспощадного отчаяния, когда, замечая окружающую его жизнь, гений все же не в состоянии отдаться напряженности творчества. Тогда раздаются возгласы: «Он выдохся!» Однако не только творчество гения, но и другие свойства его, как материал, над которым он работает, самый дух его, благодаря которому он творит, подвержены смене и резкой периодичности. Иногда он склонен к науке и рефлексам, а временами к работе чисто художественной (Гете); его внимание захватывают то природа, то культура и история человечества («Заратустра» и «Невременные размышления» Ницше). Временами он мистичен, временами наивен (например, Метерлинк и Бернсон). У выдающегося человека при богатстве «амплитуды» периодичность находит свое выражение и внешним образом. Этим можно объяснить то странное явление, что у людей даровитых выражение лица гораздо чаще меняется, чем у людей средних. В разные периоды лицо их неузнаваемо изменяется. Например, сравните портреты Гете, Бетховена, Канта, Шопенгауэра в разные периоды их жизни. Можно считать физиологическим критерием дарования человека число физиономий, которыми он обладает (слово «дарование» я употребляю вместо слова «гениальность»). Люди, не изменяющие выражения лица, стоят низко в интеллектуальном отношении.

Быть может, предварительное понимание гения будет отвергнуто здесь оттого, что мы как будто с пониманием гения приписываем ему лично переживания (часто низшие) его героев. Однако надо помнить, что душа гения всегда обуреваема самыми разнообразными страстями, вплоть до самых отвратительных влечений (биография их служит подтверждением этого). Но при углублении в сущность рассматриваемого вопроса обнаружится неосновательность такого упрека. Например, Золя, изобразивший убийц по страсти, не мог бы сам совершить такого преступления, так как в нем таилось еще многое другое, кроме этого. Богатство духовного мира охраняет художника от искушения, но вместе с тем наряду с греховным влечением делает ему понятными всякого рода преступления. Таким образом одухотворяются в великом человеке и преступные склонности его.

Из присущего крупному человеку огромного числа всяческих возможностей вытекают последствия, которые возвращают нас снова к теории гениды. Мы замечаем с большей легкостью то, что есть в нас самих, чем то, что нам чуждо (в противоположном случае не было бы возможности общения людей, ибо в большинстве случаев мы даже не знаем, как часто они не понимают друг друга). Гений с большим против среднего пониманием будет больше подмечать, и вообще ему яснее другие люди, так как надо предположить, что гений воплощает в себе почти каждого другого человека вместе с его противоположностью. Необходимым условием восприятия и понимания является двойственность. На вопрос об основном условии сознания и «самоотречения» психология отвечает, что такое условие представляет контраст. Шум своей однотонностью часто вызывает сонливое состояние, и лишь двойственность служит причиной бодрствования сознания.

Как зорко ни следил бы за собой человек, он все-таки не в силах будет понять себя. Однако человек в состоянии понять другого человека, с которым у него есть сходство, но кто все-таки не совершенно сливается с ним и с кем у него столько же общего, сколько и противоположного. Итак, понять человека – значит иметь в себе и этого человека, и его противоположность.

В человеке всегда должно быть заключено два противоположных существа, чтобы он мог дойти сознанием хотя бы до одного члена этой пары. Это доказывает физиологические выводы «учения о цветном ощущении глаза». Нет человека, который мог бы воспринять синий цвет, если он не воспринимает желтого, и субъект, не различающий красного цвета, не в состоянии также различать и зеленого.

Этот закон – основной закон сознания – применим ко всей духовной жизни. Так, например, веселый человек скорее поддается грусти, чем человек ровного настроения, а меланхолика часто спасает какая-либо мания. Чем больше в человеке таится различных типов и их противоположностей, тем лучше умеет он распознавать мысли и чувства людей. Нет такого гениального человека, который вместе с тем не был бы выдающимся знатоком людей. Гениальный человек часто после первого взгляда в состоянии охарактеризовать среднего человека. Но у большинства людей различно развиты интересы. Один знает и понимает всех птиц, а другой с раннего возраста уделяет особенное внимание цветам; одного потрясают нагроможденные теллурические осадки (Гете), другого – звездное небо (Кант); один понимает только море (Беклин), другой – горы (Ницше). У каждого, без исключения, есть что-либо в природе, к чему он чувствует больше склонности и что больше всего понимает. Поэтому ясно, что у гениального человека должны соединиться все эти влечения и склонности, так как он вмещает в себе много разных типов.

Такой человек лучше других может понять и измерить окружающее, ему не чуждо не только ничто человеческое, но и ничто такое, что связано с природой. Из этого, конечно, следует обостренная чувствительность, которую, однако, не надо видеть в наружных свойствах, то есть в обостренных слухе или зрении, но внутренне – в восприимчивости ко всяким различиям.

Гениальное сознание стоит вдали от состояния гениды, ему присущи ясность и яркость. «Ж» не может быть гениальной, так как гениальность является некоторой степенью высшей мужественности. Это вытекает из последовательного применения вывода предыдущей главы, что «М» живет сознательнее, чем «Ж». Вывод этот, в применении к настоящей главе, заканчивается общим положением: гениальность представляет более общую, а потому и высшую сознательность. Но интенсивная сознательность возможна только при богатом совмещении противоположностей в одном и том же человеке. Вот почему универсальность является признаком гения.

Гениев «математических» или «музыкальных» не бывает: гений – универсален. Определить понятие гения можно, сказав, что это человек, знающий все, не изучая ничего. Опять-таки это «всезнание» не следует искать в теориях и системах; художнику знания цвета воды не получить путем изучения оптики, и ему не нужна характерология, чтобы нарисовать законченный образ человека.

Чем гениальнее человек, тем более продуманно отношение его к людям и ко всему окружающему его. Когда говорят о гениях в какой-либо специальности, попросту смешивают талант и гений. Например, музыкант, если он гениален, в состоянии своим миром звуков так же точно охватить весь внутренний и внешний мир, как поэт или мыслитель. Таким гением был Бетховен.

Талантов много, но гений один. У проявлений гениальности есть нечто общее, независимо от различий проявления ее у художника и музыканта, философа и поэта. Талант, благодаря которому раскрываются истинные духовные свойства человека, является более случайным, чем это кажется; в узкой перспективе, в которой обыкновенно производится художественно-философский анализ, значение его переоценивается. Не только различия дарований, но и мировоззрения и склонности не считаются с границами искусства, а стирают их. И поэтому интересны следующие сходства: Бах и Кант, Карл Мария Вебер и Эйхендорф, Беклин и Гомер.

В гениальности, которая, несмотря на частые глубокие различия, всегда остается одной и проявляется повсюду, женщине нет места. Вопрос о том, бывают ли кроме художественных и философских гениев еще и гении чисто научные и чисто практические, будет разрешен лишь в одном из позднейших отделов, но все-таки надо уже и теперь сказать, что вообще эпитет «гениальный» требует большой осмотрительности. Если мы захотим постигнуть сущность и понятие гениальности, то не раз еще представится нам возможность доказать, что женщина должна быть признана лишенной черт гения.

Здесь можно коснуться первоначальных соображений этой главы: женщина далека от всякого понимания гениальности, за исключением тех случаев, когда понимание ее направлено на мужчину, тогда как мужчина встречает это явление с глубоким чувством, прекрасно описанным в мало понятой книге Карлейля «Обожание героев».

В обожествлении героев еще раз обнаруживается, что гениальность находится в тесной связи с мужественностью и что она представляет собой лишь мужественность, доведенную до идеального подъема. Пол и дарование не переходят по наследству и остаются независимы от «наследственной массы». Они как будто возникают самопроизвольно. Это вызывает мысль о том, что гениальность или ее отсутствие связаны с мужественностью и женственностью человека. В сознании женщины нет оригинальности: она заимствует ее от своего мужа. Она живет бессознательно, мужчина – сознательно, а сознательнее всего – гений.

Глава V Дарование и память

Исходя из теории генид, я хочу рассказать следующее свое наблюдение. Я записывал полумеханически число страниц из сочинения по ботанике, желая потом сделать извлечение, и в это время подумал о чем-то в форме гениды. Но что и о чем я думал, что стучалось ко мне в двери сознания, я, несмотря на усилие, не мог вспомнить в последующий момент. И именно потому, что этот случай так типичен, он особенно поучителен. Чем пластичнее, чем оформленнее комплекс ощущений, тем легче воспроизводить его. Ясность сознания – первое условие памяти. Память впечатления соразмерна с интенсивностью, с которой она появилась в сознании.

«Я этого никогда не забуду. Я всю жизнь буду помнить это», – говорит человек о событиях, сильно поразивших его, про моменты, обогатившие его опытом.

Итак, если воспроизводимость состояний сознания пропорциональна их расчлененности, совершенно ясно, что об абсолютной гениде не может быть и речи.

Так как дарование человека развивается вместе с расчленностью его общих переживаний, то чем даровитее человек, тем больше он сможет вспомнить все пережитое, прочувствованное, виданное и слышанное им и тем с большей силой и живостью он сможет воспроизводить события своей жизни. Поэтому универсальная память всего пережитого – лучший и самый обоснованный признак гениальности. Тут, конечно, идет речь не о пройденном в гимназии, вроде исторических сведений или неправильных греческих глаголов. Я говорю о памяти по отношению к пережитому и не изученному, так как из выученного сохраняется в памяти всегда лишь та часть, которая представляет специальность учащегося. Так, например, маляр может обладать в области различных цветов лучшей памятью, чем самый великий философ, а самый ограниченный филолог – лучшей памятью для давно заученных аористов, чем его товарищ – гениальнейший поэт.

…Чем более выдающимся является человек, тем шире раскрывается его память, так как тем более заключается в ней людей и интересов.

…От человека, живущего только отдельными перерывами от момента к моменту, для которого никакое переживание не имеет значения, так как оно ничем не связано с предыдущими переживаниями, существуют постепенные переходы вплоть до человека, живущего непрерывной жизнью, воспринимающего и ощущающего все с такой живостью, что все становится для него незабвенным, до человека, которого нет в действительности, ибо даже величайший гений не в каждое мгновение своей жизни гениален.

Неизбежная связь между памятью и гениальностью, как и попытки дедуцировать эту связь, указывают на чрезвычайную, часто поражающую даже самого обладателя ее память по отношению к мелочам и менее заметным вещам, которая отличает выдающихся людей. Так как гении универсальны, то все имеет для них значение: все неизгладимо и прочно укладывается в их память, так что им не приходится делать никаких усилий, чтобы вспомнить что-либо. Поэтому можно сказать, что гениальный человек никогда не скажет, что то или другое из прежних времен «не похоже на истину». Для него не существует такого выражения потому, быть может, что он отчетливо чувствует все те изменения, которые с течением времени принесла жизнь.

Испытать духовное значение человека можно наилучше следующим образом: после некоторой разлуки с человеком следует возобновить при встрече с ним беседу, прерванную при последней встрече. Насколько люди недаровитые забывают все из своей жизни, настолько у гениального человека все до мельчайших подробностей сохраняется в памяти. Здесь я впервые даю критерий дарования, который допускает испытания со стороны других людей даже в том случае, если данный человек не проявляет своего творчества.

Конечно, это критерий большого значения и важен в деле воспитания как для родителей, так и для учителей.

Способность подмечать сходства и различия, конечно, также связана с памятью человека. Тот, кто в сильной степени обладает этой способностью, у того все отдельные мгновения жизни сливаются в одно и выдерживают сравнение друг с другом.

У такого человека сквозь наслоения многих лет пробивается давно минувшее.

В давнишние времена особенно ценили в поэте богатство сравнений и образов и видели в нем особенный дар природы. В наше время, когда Германия, впервые за 150 лет, не имеет среди современников ни великого художника, ни великого мыслителя и когда уже почти миновала возможность найти человека, который не «написал бы» чего-либо, не ищут более такого дара у поэтов, да и поиски оказались бы тщетными. Наше время – время расплывчатости, смутных настроений и бессознательной философии – ясно говорит о том, что у нас нет настоящего великого человека, потому что сознание и есть величие. Условием художественного, как и философского, творчества является сознание, с которым все переживания прошлого вливаются в переживания настоящего и дают место фантазии. Утверждение, будто у женщины больше фантазии, чем у мужчины, совершенно ошибочно. Недостаток фантазии у женщины обнаруживает уже то обстоятельство, что в истории музыки женщине нет места. Музыкальное творчество требует как раз больше фантазии, чем художественная или научная деятельность и чем ее возможно было бы найти у самой мужественной женщины. Чувственно эмпирическое, как и сама природа, не имеет ничего общего со звуковой картиной. Человеку приходится самому создавать все элементы (как аккорды, музыкальные тоны, мелодии), которых в природе нет. Все остальные искусства имеют более реальное отношение к эмпирическому.

Архитектура (несмотря на частые возражения, родственно связанная с музыкой) имеет в своем распоряжении материю, хотя архитектура, подобно музыке, свободна от подражания природе. Этим объясняется, что строительство – дело мужское, а строитель-женщина – почти жалок.

Женская сущность менее всего может проявиться в музыке, ввиду того что у нее нет никакого отношения к миру опытов.

Поэтому композитор должен обладать величайшей фантазией, и поэтому человек, у которого рождаются мелодии, вызывает со стороны наибольшее удивление. В истории музыки ни одна женщина не заняла хотя бы такого места, как Анжелика Кауфман в живописи, из чего можно заключить, что «женская фантазия» мало похожа на мужскую. Женщины скорее находили возможность приложения своих сил там, где впечатления могут быть достигнуты мягкими и неопределенными переливами чувств, как, например, в живописи и поэзии, в псевдомистике и теософии, чем в таких областях, где нужен мощный материал – как в музыке, архитектуре, в пластике или философии. Недифференцированная психическая жизнь женщины является причиной этого ограничения. Расчлененность сферы восприятия необходима в музыке, так как мелодия с особенной отчетливостью врезывается в память. Ария поэтому лучше воспринимается, чем речитатив.

Возражение феминистов, будто музыка слишком недавно открыта для женщин, неверно, так как еще в древности были певицы и исполнительницы ее, но это ничего не изменило.

Увлечение живописью за последние 200 лет значительно разрослось среди женщин, так что женщине и здесь открыта широкая дорога. Но живопись и гравирование представляют для женщин только род изящного рукоделия, чем и объясняется то обстоятельство, что до сих пор женщины добились сравнительно немногого во всемирной истории искусства, и то лишь в области красочной живописи, а не в области рисования, так как нет среди них ни одной выдающейся рисовальщицы. Объясняется это еще и тем, что чувственный телесный элемент красок легче дается женщине, чем духовный, формирующий элемент линий, для которого требуется всеохватывающая апперцепция, создающаяся всеобъемлющей памятью, способностью мужского гения. По всей вероятности, слово «гений» придумал совсем не гениальный человек. Паскаль сказал, что чем оригинальнее человек, тем острее подмечает он оригинальность в других; Гете говорил, что только гений может вполне понять гения.

Надо полагать, что гениальность временно посещает всех. Великая боль, великая страсть делает каждого человека хотя бы на мгновение гениальным.

Стихи, которые пишут во время первой любви, подтверждают такое явление, а настоящая любовь зависит от случая.

В минуты гнева люди также находят меткие выражения, чуждые им до того времени. Утверждение, будто гений отделен от посредственности толстыми стенами, через которые не проникает ни один звук, неверно уже потому, что тогда негениальный человек не мог бы понимать вообще созданий гения. Вся культура сводится к тому, чтобы уничтожить эту разницу, и на самом деле к этому успели приблизиться. Между гением и негениальным человеком различие заключается только в пониженной интенсивности сознания. Различие это – количественное, а вовсе не качественное, не принципиальное[8].

Мнение некоторых молодых людей, что их опыт жизни не меньше, чем у людей, которые старше их, имеет полное право на существование, так как многие люди, прожив большое количество лет, не обогащаются при этом ни малейшим опытом. Это доказывается и тем, что гениальный ребенок живет более интенсивной жизнью, чем другие дети; и чем гениальнее он, тем лучше сохраняет он воспоминания своего детства (иногда уже с третьего года жизни).

У некоторых же людей первые воспоминания начинаются гораздо позже: так, например, я знаю людей, у которых память сохранилась только с восьмого года. Это, однако, не есть еще критерий для оценки дарования человека.

У человека выдающегося между моментом, когда он помнит и становится гением, и первым воспоминанием детства остается всегда более или менее продолжительный промежуток времени. У многих из всей жизни сохранилось в памяти лишь несколько выдающихся моментов, а большинство совсем не помнит, что было несколько лет тому назад. Это, безусловно, люди недаровитые, по крайней мере, не выдающиеся.

Множество людей смутилось бы, если бы им предложили написать автобиографию, так как ведь не все могут указать даже то, что они делали вчера. У дюжинных людей часто память функционирует только благодаря случайным ассоциациям, тогда как человек гениальный всегда сохраняет власть над воспринятыми впечатлениями. Поэтому гениальные люди часто подвержены навязчивым идеям. Сравнивая психическое строение человека с системой колоколов, расположенных один рядом с другими, можно сказать, что у человека негениального каждый колокол звучит только тогда, когда он приводим в движение колебаниями соседнего колокола, и скоро смолкает, а у гениального человека задетый колокол колеблется с силой, смолкает нескоро и приводит в движение всю систему. Иногда колокол не смолкает, а звучит всю жизнь. Повод, который приводит в движение психическую систему гения, может быть совершенно незначительным, но движение может продлиться на долгое время с той же интенсивностью, заставляя страдать человека. В этом состоянии молено найти родственные черты с безумием.

В связи с предыдущими выводами благодарность является среди людей редкой добродетелью. Хотя люди и помнят услугу, оказанную им, они все же не в состоянии перенестись в моменты пережитого несчастья и в моменты принятия услуги. Однако благодарность может отсутствовать даже при самой лучшей памяти, но об этом после.

Еще один вывод возможен в связи между дарованием и памятью, о котором часто забывали или неверно искали его: этот вывод надо искать в воспоминаниях человека о своей жизни. Как музыкант, так и поэт, отдавшиеся творчеству по внутреннему неприоб-ретенному влечению, всегда до мелочей запоминают все, что создано ими. Если же поэт или композитор не помнят хотя бы части своих произведений, то это доказывает, что ими не создано ничего значительного.

Необходимо сделать еще одно разграничение внутри понятия памяти, прежде чем приступить к попытке применить это положение к проблеме духовного различия полов.

У человека даровитого воспоминания в жизни об отдельных переживаниях не являются разрозненными, а сливаются в одно целое, в котором нет перерывов. У человека негениального такой сплоченности немного, и его жизнь похожа на течение ручейка, тогда как жизнь гения сливается в один всеобъемлющий поток. В зависимости от универсальной апперцепции, ни одно переживание, которое воспринимает в себя отдельные моменты, не может быть исключено.

Эта беспрерывность, дающая человеку уверенность в том, что он живет, эта всеобъемлющая беспрерывность у гения и сведенная к нескольким важнейшим моментам у среднего человека – совершенно отсутствует у женщины. Прошлое женщины не есть нечто цельное и беспрерывное, а лишь сцепление отдельных точек.

Каковы эти точки? Это те моменты, к которым женщина по природе чувствует интерес.

Итак, у «Ж» имеется только один класс воспоминаний, – это воспоминания, стоящие в связи с половым влечением и размножением. «Ж» помнит о любимом мужчине, о поклоннике, о брачной ночи, о своих детях, как и о куклах, о цветах, полученных ею, о форме и числе букетов, о стихотворении (как она воображает), написанном в честь ее, но с особенной ясностью (это настолько же изумительно, насколько и возбуждает презрение) о каждом, без исключения, комплименте, который она выслушала в своей жизни.

Это все, что настоящая женщина помнит из своей жизни.

То, что глубже запечатлевается в памяти человека, дает точнее всего характеристику этого человека. Мы потом еще подробнее исследуем такое явление, как сохранение в памяти женщины именно этих воспоминаний. Чрезвычайная определенность, с которой женщина с детства помнит лесть и ухаживания за ней, поможет выяснить этот вопрос.

Для подтверждения отсутствия непрерывности в памяти женщины я хочу указать на факт, подчеркнутый Лотце: женщина легче свыкается с новыми обстоятельствами, чем мужчина.

В мужчине еще будет сказываться «выскочка», в то время как женщину-мещанку уже нельзя будет отличить от дворянки, выросшей в роскоши, – на этом я еще остановлюсь подробнее. Пусть вышесказанное послужит также объяснением тому, что только более выдающиеся люди пишут воспоминания своей жизни, и тому, что в этом я вижу подтверждение существования связи между памятью и дарованием. Для того чтобы написать автобиографию, требуются еще, кроме гениальности, особенно глубокие психологические основания. Но все же потребность создать свою автобиографию – признак выдающегося человека, так как в точной памяти коренится благочестие. Выдающийся человек ни за что в мире, даже за самое счастье, не согласился бы отдать свое прошлое. Желание забвения – признак средних и мелких натур. Как бы ни относился строго выдающийся человек к своим заблуждениям, он все же никогда не станет смеяться над своими поступками, мыслями, жизнью. Люди нашего времени, относящиеся с насмешками к своим прежним верованиям и мечтам, менее всего заслуживают модного имени «самопобедителя». Их иронии доказывают лишь полное отсутствие у них прошлого или настоящего. С какой заботливостью относятся, однако, великие люди в своих автобиографиях к мелким подробностям своей жизни. Для них их прошлое и настоящее одинаково действительны. Гений чувствует, как все участвовало в его развитии и вносило элемент значения в его жизнь, и потому в мемуарах его так много пиететности. Строго говоря, судьба имеется только у такого человека, у гения, который ощущает свое прошлое как жизнь в данную минуту.

Чем больше значения имеют для человека все явления жизни, тем значительнее сам человек. Это положение, охватывающее универсальное сознание и память, впоследствии получит еще другой, глубочайший смысл. Легко показать отношение женщины к данному вопросу: женщина никогда не достигает сознания своей судьбы. В женщине нет героизма; бороться будет она в крайнем случае за предмет своей любви; в ней не может быть трагизма, потому что судьба ее зависит от этого предмета. Так как у женщины не может быть чувства беспрерывности – у нее невозможна пиететность. Эта добродетель вполне и всецело принадлежит мужчине. Благочестие прежде всего проявляется по отношению к самому себе, а затем и по отношению ко всем другим. Но женщина с легкостью рвет со своим прошлым; кроме того (что будет указано в дальнейшем), у женщины имеются желания, которые даже противоречат пиететности. Благочестия вдов я вообще не хочу касаться… Суеверие выдающихся людей и суеверие женщин разнятся друг с другом по своему психологическому характеру.

Пиететность, то есть отношение человека к своему прошлому, основанное на беспрерывной памяти, которая в свою очередь связана с апперцепцией, можно исследовать еще на других явлениях, очень глубоких по смыслу. Вопрос об отношении человека к своему прошлому находится в тесной связи с другим: чувствует ли человек потребность бессмертия или же он далек от нее.

Положим, что в наше время к потребности бессмертия относятся свысока, а с онтологической и психологической точек зрения – чересчур легкомысленно. Один вместе с мыслью о переселении душ хочет объяснить эту потребность тем, что у многих людей положения, в какие они попадают впервые, вызывают в них чувство, будто раньше уже пережитое ими. Общепринятый взгляд, развитый Тэйлором, Спенсером, Авенариусом, производящий веру в бессмертие от культа души, каждая эпоха беспощадно отвергла бы, за исключением нашей эпохи экспериментальной психологии.

Почти невозможным кажется, что явление, вызывавшее столько борьбы и споров, представляет лишь заключительное звено силлогизма, предпосылки которого заключаются в явлении умерших людей в ночных сновидениях. Но как тогда объяснить непреоборимую веру в бессмертие, которая была у Гете, у Баха и которая звучит глубокой жаждой в последних сонатах и квартетах Бетховена?

Желание личного бессмертия должно исходить не из рационалистического источника, а из более могучего. И этот-то источник находится в тесной связи с отношением человека к его прошлой жизни.

В том, что человек чувствует и видит себя в прошлом, лежит глубокая основа для желания видеть и чувствовать себя и дальше. Кто дорожит своим прошлым, для кого духовная жизнь важнее физической, тот не захочет отказаться от нее и после смерти. Поэтому самобытная потребность смерти самым неискоренимым образом выступает у величайших гениев, как у людей с богатейшим прошлым.

Связь между жаждой бессмертия и памятью доказывается также впечатлениями, которые выносят люди, спасенные от смерти.

Никогда не размышляя о смерти, они в течение нескольких секунд вспоминают всю жизнь и даже явления и вещи, уже почти затерявшиеся в их сознании. Предчувствие, что все должно исчезнуть теперь навсегда, вызывает в них в силу контраста все пережитое.

Душевное состояние умирающего – для нас почти тайна. Чтобы узнать, что происходит с человеком в минуту смерти, надо быть выше заурядного человека; но именно лучшие люди избегают присматриваться к умирающему. Совсем неверно, однако, сводить религиозность, вспыхивающую часто внезапно у смертельно больных, к тому, что «быть может» и «вернее», если умереть с верой, – как и легкомысленно думать, что человек не в состоянии умереть с ложью в душе, ввиду боязни ада, о котором он никогда не думал за свою жизнь[9].

Вот в чем суть: отчего люди, проведшие жизнь, полную лжи, чувствуют внезапно влечение к истине? И отчего даже на человека, не верующего в потустороннюю кару, производит такое ужасающее впечатление смерть с ложью в душе; отчего, как и смерть без раскаяния, так и раскаявшийся перед смертью грешник производят такое сильное впечатление на поэта?

Итак, вопрос об «эвтаназии атеистов» – не совсем бессмысленный вопрос, не просто исторический курьез, как о нем трактует Фридрих Ланге.

Упоминаю обо всем этом, чтобы высказать одно предположение, которое можно было бы назвать догадкой.

Людей гениальных, несомненно, гораздо больше, чем гениев, и поэтому надо бы допустить, что количественная разница в даровании обнаруживается в тот период времени, когда человек становится гениальным. Для большинства людей момент этот совпал бы с их смертью. Теперь мы можем подтвердить то обстоятельство, что люди гениальные не отделены от негениальных резкой границей. Чтобы стать гениальными, различные люди нуждаются в толчке, и в зависимости от этих толчков, из которых последний наступает в момент смерти, можно классифицировать людей с точки зрения дарования. Неверно также утверждение, что в раннем возрасте сохраняется наибольшее число впечатлений, как учит современная психология. Ребенок вообще воспринимает легче, но это объясняется тем, что он еще не обременен духовными впечатлениями. Поэтому пережитые впечатления нельзя смешивать с внешним и чуждым духовному миру материалом. Современную науку о человеческом духе со временем заменит онтогенетическая психология или теоретическая биография, а сделанная нами здесь попытка только слабо намечает эти науки. В каждой программе находятся взгляд и представления, предшествующие каждой цели, при наличности реальных условий.

…С дедукцией о потребности бессмертия, приведшей эту потребность в связь с всегда функционирующей памятью и пиететностью, вполне согласуется тот факт, что у женщины отсутствует всякая потребность в бессмертии. Из этого ясно, что не правы те, кто в потребности бессмертия видит проявление телесного эгоизма и страха перед смертью, так как страх смерти живет и в женщинах, как и в мужчинах, тогда как потребность в бессмертии присуща только последним.

Мои указания на психологический мотив бессмертия, тесно связанные с памятью, все еще не могут назваться выводом из высшего принципа. Нетрудно доказать, что между этими явлениями есть связь: чем больше человек живет своим прошлым, а не будущим, тем сильнее его потребность в бессмертии. Однако как полное отсутствие у женщин потребности в бессмертии, согласованное с отсутствием пиететности к самой себе, должно иметь более глубокие корни и нуждается в аргументации общего принципа своего, так и у мужчины потребность бессмертия, совместно с памятью, указывает на наличность общего корня, который ждет расследования. До сих пор все найденное относилось к связи между жизнью собственным прошлым и оценкой этого прошлого, с одной стороны, и надеждой на загробную жизнь – с другой. Теперь же надо приступить к выяснению вопроса о более глубоком обосновании этой связи.

* * *

Пусть исходным пунктом будет формулировка, которую мы дали универсальной памяти выдающегося человека: то, что давно лишилось реальности, и то, что только что случилось, – для него одинаково действительно. Это означает, что единичное переживание не погибает для него вместе с моментом переживания, но продолжает бесконечно жить в его памяти. Память делает переживания вневременными, что, по существу, уже показывает победу над временем. Память освобождает человека от влияния времени, и благодаря ей процессы, которые везде в природе являются функциями времени, здесь, в области духа, возвышаются над временем. Однако как память может означать отрицание времени, если только в зависимости от памяти мы вообще узнаем о времени? Ведь прошлое и говорит нам о течении времени. Как объяснить это противоречие? Сделать это нетрудно. Существо, обладающее памятью, может вместе со своими переживаниями противостоять потоку времени и охватить его, сделать его предметом своего наблюдения. Если бы человек весь с головой отдавался потоку времени, то этот поток не доходил бы до его сознания, так как сознание требует двойственности, и этот поток не мог бы стать предметом наблюдения, мыслью, представлением человека. Чтобы наблюдать время, надо очутиться вне границ его. При переживаниях страсти судить о ней можно, только выйдя из ее области во времени.

Прежде всего, чтобы раскрыть это временное, надо вспомнить, что именно вырывается памятью из этого потока времени. Установлено, что все ценное для индивидуума сохраняется в его памяти. Все ценное для нас, даже если мы не сознаем этого, остается вневременным. Все, что не ценим, мы забываем.

Следовательно, ценное и есть вневременное; и чем ценнее вещь, тем менее она подвержена действию времени и изменениям, зависящим от него. Итак, только вневременные явления имеют реальную ценность. Это является первым специальным законом теории ценности, хотя я предполагаю, что этим утверждением не исчерпывается еще ценность в глубочайшем и окончательном смысле своем.

В истинности этого определения можно убедиться при помощи беглого обзора. Словам человека, взгляды которого часто меняются, мы не придаем значения, а железная стойкость, даже в таких неблагоприятных формах ее, как упрямство или месть, вызывает у нас уважение. Даже мертвые предметы вызывают в нас такое же чувство, как «вечные вершины» поэтов или «сорок веков» египетских пирамид. Слава или хорошая память о человеке сейчас же обесценивается при мысли, что она просуществует недолго, невечно. Сам человек не ценит своих часто меняющихся склонностей, и если он гордится тем, что в нем раскрываются все новые стороны, то это относится только к неизменности этой способности быть всегда другим. Для человека, уставшего от жизни, нет больше никаких ценностей. Боязнь прекращения рода и исчезновения имени принадлежит к фактам такого же порядка.

И хотя бы жизнь и обычаи постоянно сменяли все, всякая социальная оценка, всякий договор всегда рассчитывает на вневременность, даже и в тех случаях, если законная сила их ограничивается определенным сроком. Но и здесь, однако, подтверждается, что чем выше по оценке предмет, тем продолжительнее его существование. Так, например, договор, заключенный двумя лицами на очень короткий срок, не вызывает доверия.

Этим лишь доказывается, что у людей существуют интересы, переходящие за пределы их жизни. В желании высвободить вещи из-под власти времени проявляется потребность ценности, и желание это простирается далее на то, что все равно «со временем» должно измениться, как богатство, имущество, все то, что называем «земными благами». В этом заключается и психологическое объяснение завещания и наследств, которые возникли совсем не на почве заботы о родных. Часто человек без семьи и близких относится к завещанию гораздо серьезнее иного отца семейства, которому семья его обеспечивает уже некоторый след его существования.

В течение всей своей жизни великие политики и повелители стремятся убрать со своего пути все, что могло бы со временем помешать их владычеству далее после их смерти, и стремятся придать ценность своей жизни разными путями: выработкой кодекса, законов, оставленной биографией, созданием музея и т. д.

Находясь под влиянием экономических точек зрения, психологическая и философская теории ценности совсем упустили из виду закон вневременности. Однако я полагаю, что раскрытый здесь закон можно также применить к политической экономии, хотя там он может казаться затемненным разными осложнениями. С точки зрения экономической, от продолжительности существования вещей также зависит их ценность. Предмет, подверженный порче, предположим, через четверть часа молено купить значительно дешевле. Не мешает также вспомнить о разных учреждениях для защиты вещей от времени и сохранения ценности их, таких как амбары, склады, музеи.

Что касается последних, то определение психологических теоретиков ценности, состоящее, как известно, в том, что здесь будто хранится все, что должно удовлетворить нашим потребностям, – совершенно неверно. Капризы человека кратковременны и представляют противоположность ценности. Каприз чужд всякой ценности и требует ее лишь затем, чтобы уничтожить.

…Итак, ценность тесно связана с понятием о времени, взаимно обусловливая друг друга. Не стану останавливаться на том, какое глубокое значение имеет этот взгляд в смысле миросозерцания. Вневременность и форма – два аналитических момента, которые создают основу ценностям.

Раскрыв основной закон теории ценности в полной, универсальной применимости его как к индивидуальной, так и к социальной психологии, мы снова можем вернуться к главному предмету исследования.

Из всего сказанного нами следует, что потребность вневременности встречается в самых различных областях человеческой деятельности. Эта воля ценности, не столько отдаленная от воли власти, совершенно отсутствует у женщины, по крайней мере, в виде стремления к вневременности. То, что старые женщины очень редко оставляют завещания, говорит о том, что у женщин нет потребности в бессмертии. Каждое завещание выражает нечто высшее, общее, и поэтому оно вызывает уважение.

Потребность бессмертия – лишь частность закона, гласящего, что положительная ценность придается только вневременным вещам. Переживания у человека запоминаются в зависимости от того, насколько они полны для него значения. Ценность создает прошлое.

Только оформленное положительной оценкой сохраняется от времени памятью. Поэтому, если психической индивидуальной жизни придается положительная ценность, то она не подлежит действиям времени, а должна возвыситься над ним. Этим мы близко подходим к мотиву потребности бессмертия. Мысль, что прожитая полная индивидуальности жизнь теряет свое значение вместе со смертью, стирается ею, – заставляет нас искать бессмертия. Это высказал Гете Эккерману (4 февраля 1829), только в других словах. Гений обладает наибольшей потребностью бессмертия, и это находится в полном согласии с остальными его свойствами.

Полная победа времени возможна только у универсального человека с универсальной памятью. Идеал истинного гения – вневременный человек, каким он и является. Глубокая жажда бессмертия указывает на него как на человека с сильнейшей потребностью во вневременности[10].

Глава VI Память, логика, этика

Заголовок этой главы может весьма легко обусловить большое недоразумение. Считаясь с ним, представляется возможным подумать, будто автор держится такого взгляда, согласно которому объекты логической и этической оценок являются исключительно объектами эмпирической психологии. Такие же психические явления, как ощущение и чувство, логика и этика, принадлежат к особым дисциплинам – в качестве отдельных отраслей психологии.

…Название этой главы оправдывается иначе. Исследование предыдущей главы – затянувшееся вследствие того, что автор прокладывает себе новый путь, – доказало связь памяти с вещами, с которыми до сих пор ее не сопоставляли. Время, ценность, гений, бессмертие – все это оказалось тесно связанным с памятью, чего до сих пор и не подозревали. Полное непонимание такой связи говорит о несообразности теории памяти.

…Человек выдающийся так ярко сохраняет в себе все пережитое, что, например, при встрече со знакомым на улице предшествующая встреча воспроизводится им как самостоятельное переживание. У менее одаренного человека каждая встреча вызывает лишь чувство знакомости, при посредстве которой облегчается узнавание.

Поставим в заключение еще один вопрос: существует ли и в другом организме, кроме человеческого, способность возродить в сознании пережитые моменты (здесь не следует смешивать сходные с ней свойства)? На этот вопрос следует ответить отрицанием. Животные могут узнавать и обладают также чувством ожидания, но у них нет воспоминаний и надежды; у них при наличности чутья отсутствует память. Таким образом, память является свойством высшей психической жизни человека и преимуществом последнего. Не удивительно поэтому, что она тесно связана с понятием о ценности и времени, с потребностью бессмертия, не присущими ни одному животному, как и гениальность, наличность которой допустима только у человека. Кроме того, еще надо полагать, что логические и этические явления, которые тоже присущи исключительно человеку, соприкасаются с памятью. Только при существовании единого понятия о человеке и о сущности его нам удается оправдать такое предположение.

В интересах исследования укажем на общеизвестный факт, что у лжецов память вообще плоха, а патологический лжец почти совсем лишен памяти.

В общем, лжецы-мужчины представляют собой исключение, но о них я буду говорить после. Если вспомнить, что говорилось о памяти женщины, то ясно, что это придется сопоставить со слабой способностью воспоминания у лжецов. Этим объясняется упоминание в поэзии, в сказках, в пословицах о лживости женщин. Человек, у которого пережитое еле живет в сознании, не может не лгать, если он обладает даром речи, и такому человеку вообще трудно удержаться от лжи. Особенно сильно должно проявляться стремление ко лжи, если память не обладает той бесцеремонностью, которая наблюдается у мужчины, и когда память останавливается на отдельных моментах и не в состоянии подчинить их своим собственным проблемам. Это замечается у существ, у которых отсутствует «апперцепционный центр», соединяющий все прошедшее в одно целое, когда человек не в состоянии в своих различных жизненных положениях сохранить полное сознание сущности и неизменности своего «я». Встречаются мужчины, которые «не понимают» себя, не признают своего пережитого прошлого, не понимают, как могли они раньше делать или говорить то или другое. Но все же они сознают, что поступали и думали именно так, а не иначе. У настоящей женщины этого чувства тождественности совершенно нет далее тогда, когда память ее блестяща, ибо отсутствует свойство непрерывности. У мужчины существует вызванная единством потребность понять себя, даже если прошлое его кажется ему непонятным. Женщина, никогда не понимая себя в своем прошлом, не знает даже потребности этого понимания; поэтому она не придает значения тому, что о ней говорит мужчина.

Женщина не интересуется собой – вот почему нет психолога-женщины и нет и психологии женщины, написанной ею самой. Чисто мужские конвульсивные усилия связать логически все пережитое в последовательную непрерывность событий и привести к единству, соединить начало, конец и середину индивидуальной жизни – все это совершенно отсутствует в понимании женщины. Перекинем мост к логике на границах этих двух областей. Существо, подобное «Ж», настоящей женщине, не может постигнуть своей тождественности в различные сменяющиеся положения своей жизни, а также не может понять идентичности объекта мышления в разное время.

…Человек должен иметь возможность сохранить то представление, в котором он мыслит созерцательно фактически не созерцаемое понятие. Такую возможность может дать память. Без памяти нельзя логически мыслить, эта способность требует психологического медиума для своего воплощения.

…Упомянутое мною раньше определение памяти как преодолевающее время, как нечто господствующее над ним, показывает, что вместе с тем память является необходимым психологическим условием представления о времени. Таким путем факт непрерывной памяти является психологическим выражением логического суждения о тождестве[11]. Абсолютная женщина, у которой отсутствует память, это положение не может принять за аксиому своего мышления.

Основы духовности человека всегда связаны с его прошлым. Поэтому непрерывность, как центральный пункт человеческого мышления, тесно связана с причинностью. Применение принципа достаточного основания предполагает психологически непрерывную память, стоящую на страже тождества. Но у «Ж» отсутствует подобная память, равно как и понятие о непрерывности вообще. Из этого следует подтверждение общепринятого положения, что у женщины нет логики.

Однако Георг Зиммель указывает на часто встречаемое строго последовательное мышление у женщины. Такие конкретные случаи, когда женщина для достижения какой-либо цели мыслит логично, нисколько не доказывают ее отношения к закону достаточного основания, как и к закону тождества.

Главный вопрос сводится к тому, признает ли человек аксиомы логики критерием своего мышления и своих слов и являются ли они для него руководящей нитью и нормой суждений. Но женщина не считает обоснованность для себя необходимой. Чуждая непрерывности, она не видит надобности в том, чтобы обосновать свои мысли. Из этого следует легковерность каждой женщины. В тех редких единичных случаях, когда женщина мыслит логично, логика в руках ее не критерий, а палач. И потому женщина смущается, если мужчина, по глупости своей, серьезно относится к ее суждению и требует доказательств, ибо такое требование чуждо ей совершенно. Мужчине стыдно пред самим собой, если он не обосновал своей мысли, потому что он установил для себя известную логическую норму; женщина же не желает в суждениях своих придерживаться логики. У нее отсутствует интеллектуальная совесть…

Если подойти к женской речи с логической точки зрения (чего, однако, мужчины не делают, доказывая этим самым свое легкомысленное отношение к ней), то наибольшим недостатком ее является разъятость суждений – смена одной мысли другой, что является результатом неспособности удерживать определенные представления и отсутствия всякого отношения к принципу тождества. Женщина самостоятельно не сознает необходимости придерживаться этого принципа, и логика кажется ей ненужной. Для мужчины логика обязательна, и это чувство заставляет его всегда стремиться к логическому мышлению. Истина, являющаяся одной из самых глубоких и до сих пор не понятая многими, заключается в словах Декарта: «Всякое заблуждение есть проступок». Недостаток памяти является источником всякого заблуждения. Логика и этика – две области, соприкасающиеся в стремлении к истине, тоже тесно связаны с памятью. Платон, оказывается, был прав, связывая разум человека с воспоминаниями. Хотя ни логического, ни этического акта память и не представляет, но она все же представляет собой этическое и логическое явления. Заговорив о чем-либо другом, пережив глубокое ощущение, человек чувствует себя виноватым. Когда мужчина совсем не мыслит, он считает себя бессовестным и аморальным. Память заключает в себе мораль уже только по тому одному, что посредством нее возможно раскаяние. Всякое забвение безнравственно и аморально. Поэтому пиететность в качестве долга нравственности человек не должен забывать. Не следует забывать умерших. Логические и этические соображения заставляют мужчину внести логику в свое прошлое и привести моменты его к единству.

Здесь мы коснулись глубокой связи между этикой и логикой – связи, которую предчувствовали Платон и Сократ и раскрыли Фихте и Кант, но которую впоследствии забросили и забыли. Существу, которому не понятно, что А и не-А исключают друг друга, – такому существу нельзя не лгать. Ему нужно понятие лжи, так как ему недоступна истина. Оно может лгать, не понимая, что лжет, так как у него нет критерия истины. «Поистине норма и отклонение – близнецы». Когда мужчина обращается к женщине с вопросом: «Зачем ты лжешь?» – то он убеждается в том, что она не понимает его вопроса, смотрит на него удивленно или же начинает рыдать.

И в среде мужчин мы встречаем ложь, так как память не разрешает еще вопроса о лжи. Можно сознательно лгать, сознательно изменяя положение фактов. И вот это уже в действительности есть ложь. Об оскорблении истины можно говорить только тогда, когда человек стоит в каком-либо отношении к ней. Там, где этого нет, не может быть речи о лжи, там есть только склонность ко лжи и заблуждению: не антиморальное, но аморальное бытие. Женщина – аморальна.

Абсолютное непонимание истины должно иметь более глубокую причину. Непрерывность памяти не есть еще требование истины, что видно из того, что мужчина лжет (и только он лжет). Но непрерывность памяти указывает на тесную связь с потребностью истины.

Искреннее отношение мужчины к идее истины, удерживающее его от лжи, представляет нечто вневременное. Оно состоит в том, что старый поступок в новый момент воскресает в сознании ярко, что исключает изменение его. Оно может быть лишь тем центром, к которому относятся все наши разрозненные переживания, создающим наше непрерывное бытие. Это и есть то нечто, что вызывает чувство ответственности, чувство раскаяния, чувство виновности, что заставляет относить все прошлое к вечному единству, существующему поэтому и в настоящем. Такой процесс совершается в индивидууме с несравненно большей точностью и силой, чем этого могут достигнуть суд и общественное мнение. Общество знает преступление, но оно не знает греха. Оно налагает наказание, вызывая раскаяние. Ложь карается как общественный вред (ложная присяга), но заблуждение не считается нарушением закона.

Социальная этика в вечном опасении, как бы этический индивидуализм не повредил бы понятию о ближнем, постоянно трезвонит об обязанностях человека по отношению к обществу, но это не расширяет области морали, лишь безобразно суживая ее.

Но что представляет собою это «нечто», преодолевающее время и изменчивость? Каков этот «центр апперцепции»?

Это – личность.

Замечательнейшая книга в мире «Критика практического разума» указала снова морали на «умопостигаемое “я”» как на законодателя своего, отличного от всякого эмпирического состояния.

Теперь мы дошли до проблемы субъекта, являющейся ближайшим предметом нашего рассмотрения.

Глава VII Логика, этика, «Я»

…Основное различие между живым и мертвым заключается в том, что первое можно дифференцировать на неоднородные, тяготеющие друг к другу части, тогда как оформленный кристалл всегда однороден.

…Чувства и ощущения животного обладают, по всей вероятности, у каждого индивидуума особой окраской, особенным характером, присущими не только его классу, роду, виду, породе, семье, но и отличающими одно существо от всякого другого. Физический эквивалент этой специфичности ощущений и чувств каждого животного представляет собой идиоплазму. Соображения, приведшие к теории идиоплазмы, допускают возможность эмпирического характера и у животных. Охотник, имеющий дело с собаками, коннозаводчик, знающий лошадей, сторож, присматривающий за обезьянами, – все они признают не только особенности у каждого отдельного животного, но и постоянство в их поведении. Из этого можно вывести нечто большее, чем простое свидание «элементов».

Но далее если допустить психический коррелятор идиоплазмы животных, то это не имеет ничего общего с умопостигаемым характером, который мы предполагаем у человека. Тут молено провести следующую параллель: умопостигаемый характер человека так же относится к эмпирическому характеру, как память к узнаванию. Совпадение имеется и здесь: в обоих случаях в основе лежат структура, форма, закон, космос, равный себе при смене содержания.

Я вкратце изложу здесь соображения, благодаря которым можно предположить у человека существование такого нуменального трансэмпирического субъекта. Соображения эти вытекают из основ этики и логики.

В логике все сводится к отысканию истинного значения принципа тождества и противоречия; споры о преимуществе их друг перед другом, об истинной форме их выражения не имеют отношения к настоящему вопросу.

…Кто в законах тождества и противоречия видит бессодержательность, тот сам виноват, ибо искал в нем обогащения своего запаса положительных знаний, принцип же этот не дает познания, являясь мерилом мышления вообще. Это мерило само по себе не есть акт мышления, и норма мышления не может находиться в самом мышлении. Закон тождества не увеличивает запаса наших знаний, а впервые дает ему основу. Принцип тождества – это или все, или ничего.

…Чисто логического мышления без психологии не бывает: обратное почиталось бы чудом. Только божество, согласно нашему о нем представлению, может мыслить чисто логически. Человеческое мышление – одновременно логическое и психологическое, так как человек наделен не только разумом, но и чувственностью. Критерием психологических актов мышления является логичность. Обсуждая что-либо вдвоем, два человека имеют в виду понятие, а не те индивидуальные представления, которые различны у каждого индивидуума. Понятие – это ценность, посредством которой изменяются разнообразные индивидуальные понятия. Как именно психологически возникает общее представление – этот вопрос не имеет никакого отношения к природе самого понятия. Характер логичности приобретается понятием не благодаря опыту, ибо опыт в состоянии создать лишь неустойчивые образы и в лучшем случае – неопределенные представления. Самую специфичность понятия, не основанную на опыте, составляет абсолютное постоянство и абсолютная однозначность, сущность, как говорит «Критика чистого разума», и «того скрытого в тайниках человеческой души искусства, тайну которого мы едва ли выпытаем у природы. Но без всяких прикрытий поставим ее перед глазами человечества». Это абсолютное постоянство, эта однозначность не принадлежат к метафизическим сущностям, и нельзя назвать вещи постольку реальными, поскольку они являются содержанием понятия. Понятие – норма сущности, но не существования.

…Логические аксиомы – суть принципа всякой истины. Они основывают бытие, к которому направляются познания. Логика есть закон, которому надо подчиниться, и только тогда человек вполне логичен – он является самим собой. В познании он обретает самого себя.

Всякое заблуждение чувствуется как вина. Поэтому человек не должен заблуждаться. Он должен найти истину и может найти ее. Обязанность познания ведет к возможности обрести его, к свободе мышления и к надежде на победу познания. Нормативность логики доказывает, что мышление человека свободно и может достигнуть своей цели.

* * *

Что касается этики, то я буду короче, так как исследование это всецело покоится на моральной философии Канта. Последние логические дедукции и постулаты были проведены в некоторой с ней аналогии. Глубокая умопостигаемая сущность человека – это есть то, что не подчинено закону причинности и свободно выбирает между добром и злом. Это то, что проявляется в сознании виновности и раскаяния. Объяснить иначе эти последние явления никто еще не был в состоянии, как не удавалось еще никого убедить в том, что он должен был поступить так, а не иначе. В долженствовании и здесь лежит залог возможности. И если далее человек прекрасно понимает все причинные факторы, приведшие его к какому-либо поступку, то он все же будет настаивать на том, что его умопостигаемое «я» свободно и могло поступить так, как оно этого хотело.

Единственно мыслимая этика заключает в себе правдивость, чистоту, верность, искренность по отношению к самому себе.

…Логика и этика совершенно тождественны в своей основе: они представляют собой долг по отношению к самим себе. Они сливаются в высшей ценности истины, отрицанием которой в одном случае является заблуждение, а в другом – ложь. Истина же едина. Этика обусловливается логикой, логика представляет одновременно этический закон. Проблемой человека является не только добродетель, но и разум, не только святость, но и мудрость. Соединение всего этого обусловливает совершенство.

Однако из этики нельзя вывести строго логических доказательств бытия какого-либо предмета. Хотя этика и является логической заповедью, но все же не в том значении, в каком логика есть заповедь этическая. Логика раскрывает перед человеком осуществление «я» как абсолютное бытие, тогда как этика только требует этого осуществления. Этика относится к логике, как к основному своему требованию.

Знаменательно место в «Критике чистого разума», где Кант видит в человеке некоторый член умопостигаемого бытия («Долг! О возвышенное, великое слово!»). Можно с полным основанием спросить, откуда Кант знает, что моральный закон исходит от личности? Кант на это отвечает, что другого, более достойного происхождения он не может иметь. Он не доказывает в дальнейшем положении, что критический императив есть закон, данный нуменом. Для него эти два понятия связаны между собой с самого начала. Такова природа этики. Она требует свободных действий умопостигаемого «я» – вне всяких эмпирических наслоений. И только тогда этика в состоянии осуществить свое бытие в чистом виде, о котором говорит нам логика как о чем-то существующем. Кант свою теорию монад, теорию душ ставит выше всякого другого блага. Он желает выдвинуть ее научные ценности в теории «умопостигаемого характера», которую ошибочно считали новым открытием Кантовской философии.

Что долг существует только по отношению к себе – это ясно для Канта еще с ранней молодости, когда он впервые почувствовал побуждение ко лжи.

…Не знает гетерономии только меньшинство – люди гениальные. Некоторые, хотя бы мысленно, оправдывают свои поступки перед кем-либо другим – Бог ли это или человек, которого любят, уважают, боятся. Такие действия формально согласуются с законом нравственности.

Что человек ответствен только перед собой – это Кант доказал своей жизнью, свободной далее во всех мелочах. В этой теории своего учения он не допускал никаких противоречий. Но его молчание сделало его этику малопонятной. Все стремления ее заключаются в том, чтобы воплем толпы не заглушить внутреннего голоса. Это единственная этика, интроспективно-психологически приемлемая.

Из этого места его антропологии можно свободно заключить, что у Канта в его личной жизни был момент, который предшествовал его «обоснованию характера». Кантовская этика родилась именно в тот момент, когда его осветил яркий луч сознания: «я ответствен только перед собой», «я никому не должен служить», «я не имею права забыться в работе! я один! я господин самому себе!»

«Две вещи наполнят душу изумлением и благоговением, чем чаще и длительнее мысль покоится на них: это – звездное небо надо мной, нравственный закон во мне. Ни того ни другого мне не надо искать или предполагать вне предельности, в тумане. Я вижу их пред собой и непосредственно связываю это с сознанием моего существования. Первое связано с тем местом, которое я занимаю во внешнем чувственном мире, и расширяет эту связь в нечто необозримо великое, где миры встают за мирами, где системы складываются в системы, расширяясь при этом на беспредельные времена периодического движения, возникновения и продолжения. Второе имя – незримо связано с моим «я», с моей личностью и переносит меня в мир, обладающий бесконечностью и ощущаемый только разумом. С этим миром я познаю свою связь, не случайную, как там, а необходимую и всеобщую.

Первый взгляд на бесчисленное количество миров как будто уничтожает мое значение как существа, как плоти, которую снова должно вернуть планете (простой точке вселенной), – материи, образовавшей меня, после того, как эта материя жила короткое время, наделенная жизненной силой. А второй взгляд, наоборот, возвышает мою ценность как ценность интеллектуальной единицы: в личности моей нравственный закон открывает жизнь, независимую от плоти и от всего остального мира, по крайней мере, постольку, поскольку это можно вывести из целесообразного определения моего существования этим законом, – определением, которое не ограничивается условиями и пределом этой жизни, а уходит в бесконечность».

Таково наше понимание «Критики практического разума». Человек одинок во всем мире, совершенно одинок. Он живет ради себя, он сам есть цель своей жизни. Он высоко поднялся над необходимостью, умением и желанием быть рабом, а социальная этика и общество людей где-то далеко-далеко потонули под ним. Он один. В нем живет закон, а не произвол, он требует от себя вечности этому закону, закону собственного «я». Он хочет быть только законом, не задумываясь над будущим. В этом заключается потрясающее величие: нет смысла, ради которого он повинуется закону, нет ничего возвышающегося над ним, над единственным. Человек слепо идет за категорическим, неумолимым императивом в нем. «Искупления, отдыха, отдыха от врага, от мира, лишь бы не эта бесконечная борьба!»[12] – восклицает он и ужасается: в жажде искупления – трусость, в молящем «довольно» – бегство человека, осознавшего свою слабость в борьбе. «К чему?» – кричит он всему миру и краснеет. Он чувствует, что жаждет счастья, признания борьбы со стороны, хочет, чтобы его вознаградили за нее.

Кант – одинокий человек, он не смеется, не танцует, не рычит, не ликует: мир слишком глубоко молчит, чтобы ему надо было шуметь. Его долг внушает ему не бессмыслицы маленького мирка, а смысл вселенной. Такому одиночеству сказать свое «да» – вот в чем нравственность и дионисовский элемент в философии Канта.

Глава VIII Проблема «Я» и гениальность

…Каждый истинно выдающийся человек ощущает свое «я». Кто отрицает свое «я», тот не может быть выдающимся человеком[13].

…Каждый выдающийся человек непременно пережил в своей жизни момент, когда он с уверенностью почувствовал свое «я»[14]. Чем богаче духовно человек, тем раньше наступает этот момент. Сравним для доказательства признания трех гениальных людей, различных между собой.

Жан Поль говорит в автобиографическом наброске «Правда из моей жизни»: «Я никогда не забуду момента рождения во мне самосознания. Я никому не говорил об этом, но я прекрасно помню время и место этого зарождения. Как-то раз перед обедом еще маленьким ребенком я стоял в дверях нашего дома и смотрел на укладку дров, как вдруг озарил мою душу внутренний свет: «Я есть!» Я впервые и навеки увидел самого себя. Нельзя здесь допустить обмана памяти. Чужие рассказы не могли смешаться здесь с различными глубоко затаенными переживаниями души, новизна которых только и могла запечатлеть в памяти мельчайшие обыденные подробности».

О подобных же переживаниях, очевидно, рассказывает и Новалис в «Фрагментах смешанного содержания».

«Осветить совершенно этот факт – невозможно: его надо испытать. Это явление высшего порядка и предназначено оно только выдающемуся человеку. Но люди должны пытаться чем бы то ни было вызвать этот факт. Философствование представляет основу всех других откровений, философствование – это самоанализ, претворение эмпирического «я» в высшее – идеальное. Шеллинг в VIII главе своих «Философских писем о догматизме и критицизме», большинству мало известных, рисует такое же переживание: «Все мы чувствуем потребность возвращаться из внешнего мира к своему внутреннему «я». В этом «я» в символе неизменности мы созерцаем себя в вечном. Это созерцание есть самый глубокий и чистый опыт, от которого зависит все, что мы знаем и во что верим из мира сверхчувственного. Благодаря этому созерцанию мы убеждаемся в том, что есть некоторое нечто, существование которого для нас несомненно, и что все остальное только «является», хотя мы и применяем к нему слово «существует». Это созерцание отличается тем от всякого чувственного созерцания, что оно создано свободой, и что оно незнакомо всякому человеку, подавленному могучим натиском предметного мира в такой степени, что свобода его не в силах вызвать в нем сознание. Люди, лишенные свободы самосозерцания, все же могут приближаться к ней промежуточным опытом, ощущением существования своего «я». Существует глубина сознания, которую напрасно пытаются познать и развить в себе. Это описано Якоби… Это интеллектуальное созерцание наступает тогда, когда мы перестаем быть объектом для себя и, уходя в свое «я», сливаем созерцающее «я» с созерцанием. Тогда в нас абсолютная вечность; не мы исчезаем в созерцании объективного мира, но мир исчезает в нашем созерцании.

…Каждому выдающемуся человеку знакомо это явление. Познание этого явления может прийти посредством любви к женщине – потому что человек выдающийся испытывает любовь сильнее среднего человека, – а также посредством сознания вины, ибо сознание виновности по контрасту вызывает в нем высшую сущность его, оскорбленную проступком, вызвавшим в нем раскаяние: сознание вины дифференцированнее в выдающемся человеке, чем в среднем. Явление его «я» может привести его к единению с всебытием, к созерцанию всех вещей в Боге, или же оно откроется в понимании ужасающей двойственности между природой и духом, вызывая в нем потребность в искуплении и внутреннем чуде. Независимо от способа явления «я» в нем лежит зерно определенного миросозерцания.

С момента познания «я» начинается для человека жизнь души, если даже эта жизнь прерывается периодами ужасного чувства небытия. Выдающимся людям мы приписываем, на основании личных наших соображений, высшую степень самосознания, которой нет у других людей.

Однако говорить о «скромности» гениев – ошибка. Нет выдающегося человека, не сознающего своего отличия от других (за исключением периода депрессии, когда предшествующее благоприятное о себе мнение ослабевает) и не считающегося с тем, какие богатства в нем хранятся; нет даже выдающегося человека, который не переоценивал бы себя, как Шопенгауэр, например, который ставил себя выше Канта, или Ницше, который называл своего «Заратустру» глубочайшей книгой мира.

Но великим людям чужда наглость. Наглость и самооценка представляют собой резкую противоположность друг другу, и их смешивать не следует. Человек нахален в той мере, в какой он лишен самооценки. Наглость – это способ, при помощи которого можно насильственно поднять свое самосознание, обесценивая достоинство другого. Поэтому она приводит иногда к сознанию своего «я». Речь идет о физиологической наглости, умышленная же наглость может проявляться и выдающимися людьми по отношению к низким личностям, ради поддержания собственного достоинства.

У всех гениальных людей существует непоколебимая вера в обладание душою. Доказательства излишни для носителя этого сознания. Следовало бы отрешиться от обыкновения видеть теолого-пропагандиста в каждом человеке, который говорит о душе как о сверхэмпирической реальности. Вера в существование души не есть обман духовенства и не суеверие. Художники и даже атеисты, как Шелли, твердо говорят о своей душе, не зная ни философии, ни теологии. Они говорят о ней как о чем-то известном. Допустима ли мысль, что они употребляют слово «душа», не вкладывая в него реального значения?

…Гениальность и универсальность тесно связаны между собой. Для гениального человека нет в мире того, к чему бы он не чувствовал фатально близкого отношения. Гениальность, как универсальная апперцепция, включает в себя совершенную память и абсолютную вневременность. Но для постижения чего-либо надо с ним иметь нечто родственное. Гений является в своем «я» центральным пунктом, «синтезом» многообразия в человеке.

Поэтому «я» и представляет собой универсальную апперцепцию, причем гениальный человек включает в себя всю вселенную; гений – это живой микрокосм.

…Гений постигает смысл частей, исходя из идеи целого. Вот почему оценка его соответствует этой идее и почему все идеи для него не функции времени, а выражение вечной и великой мысли. Поэтому только глубокий человек гениален. Гений творит из цельного своего «я», заключающего в себе весь мир, и поэтому все имеет для него значение, является символом. Синева неба, дыхание человека, змея как рептилия – все это для него больше, чем просто таковое. Если собрать вместе все мировые научные открытия и приписать их одному человеку, то все же это не будет доказывать его гениальность.

Ученый смотрит на явления как на все то, что представляется его чувственному восприятию, гений же видит их в полном их значении.

…Беспредельность вселенной находит себе отклик в бесконечности в груди гения. Вея полнота мира, хаос и космос живут у него в душе.

Гениальным можно назвать человека, который находится в сознательной связи с мировым единством. Истинно божественное в человеке – это и есть гениальность.

Душа человека как микрокосм – самая глубокая идея философов эпохи Возрождения. Следы ее можно найти также у Платона и у Аристотеля, но со смертью Лейбница она исчезла с горизонта нового мышления.

Итак, гениальность – это идея, к которой одни становятся ближе, другие – дальше; все люди гениальны, и нет абсолютно гениального человека.

«Моральный закон» и «звездное небо», бесспорно, неведомы им. Источник этого находится в человеческой душе, которая полнотой своей может все созерцать, потому что она и есть все: «звездное небо» и «моральный закон», в сущности, представляют собою одно и то же. Универсализму категорического императива соответствует универсализм вселенной, бесконечность вселенной – только символ бесконечности нравственного хотения.

…Человек – это единственное существо в природе, имеющее отношение ко всему, без исключения, в мире.

Тот человек, у которого эти отношения достигли ясности и интенсивности сознания, – гениален. Но тот, кто испытывает возможность интереса ко всему, но который занят только немногим, – просто человек. Лейбниц высказывает то же самое, когда говорит, что низшая монада – то же зеркало мира, но что сами мы не сознаем этого. Гений в универсальности своей сознает весь мир. И обыкновенный человек заключает в себе весь мир, но не доведенный до творческой сознательности. Гениальный человек, в сознательной связи с бытием всей вселенной, является актуальным микрокосмом, негениальный же находится с бытием всего мира в пассивной связи и представляет микрокосм потенциальный. Только в гениальном человеке полная человечность находит свое выражение.

Человек есть все и является средоточием всех законов, он свободен и от всего в мире независим. Гений никогда ни о чем не забывает, так как забвение доказывает подчиненность времени, гений же, согласно сказанному ранее, свободен. Гений, с полным сознанием бессмертия, любящий все вокруг себя и вне себя, есть самый мудрый и самый свободный человек. Но вместе с тем он и самый нравственный человек, ибо он сильнее других страдает под гнетом бессознательного, хаотического, фатального.

Но какова нравственность выдающихся людей по отношению к другим людям? Гениальный человек во всем верен себе, но часто окружающие его не в состоянии следовать за его полетом и приписывают ему многое такое, чего они просто не поняли в нем.

…Выдающийся человек не поддается чужому мнению, не сливается с чужим «я», так как его собственное «я» резко отлично от другого «я». Сознательная ложь, пассивное отношение в каком-либо случае на всю жизнь гнетут его.

Мучительнее всего для гения раскрыть бессознательную ложь по отношению к себе или другим. Обыкновенные люди, потонувшие во лжи, не понимают этой потребности истины.

…Но требовательное отношение к самому себе ничуть не исключает исполнения долга по отношению к окружающим. Истина едина.

…Но в чем состоит долг по отношению к ближним – об этом создалось множество крайне ложных представлений.

Оставим пока в стороне теоретические системы этики, которые считают руководящим принципом прогресс человеческого общества. Нравственность человека по большей части определяют чувством сострадания, «добротой человека».

…Если придавать состраданию нравственное положительное значение, то моральная оценка касается не действия и чувства, не поступка, а аффекта, который по природе своей не подлежит рассмотрению с точки зрения цели.

…Сострадание не может быть целью какого-либо поступка, но может явиться признаком известного душевного склада. Нравственность создает только знание цели, сознание ценности в противовес всему неценному. За исключением Платона и Канта, Сократ был единственным философом, признавшим эту истину. Сострадание – это алогическое чувство, и поэтому не может требовать уважения, а в лучшем случае возбуждает симпатию.

Нравственное отношение человека к другим людям выражается отнюдь не в непрошеной помощи его, а в умении уважать и охранять границы одиночества, поставленные другим лицам. «Только человеку мы выказываем уважение», – говорит Кант. Ему принадлежит великое открытие, состоящее в том, что никто – ни один человек – не может употреблять своего умопостигаемого «я» как средства к цели.

«Каждая вещь, подчиненная нашей власти, может служить нам как простое средство; только человек, как и каждое разумное существо, является самоцелью».

Но каким образом выказываю я презрение или уважение человеку? Первое – моим игнорированием его, второе – моим вниманием. Как пользуюсь я им как средством к цели, и как я уважаю в нем самоцельность его? Когда я вижу в человеке звено цепи обстоятельств, связанных с моими действиями, то он является для меня лишь средством к цели. А уважаю я его тогда, когда стараюсь познать и постичь его. Только человек, не поддающийся влиянию гнева и стремящийся понять своего ближнего, поступает истинно бескорыстно. Он поступает тогда нравственно, так как побеждает в себе главное препятствие к пониманию ближнего, а именно: себялюбие.

…Чем выше стоит человек, тем требовательнее он по отношению к самому себе в смысле понимания чужих мыслей.

Человек недаровитый не сомневается в том, что ему все понятно. Часто он не в состоянии воспринять духовного содержания, обращенного к нему через художественное произведение или философскую систему.

Он может подняться до отношения к вещам, но не до размышления о творце их. Гений – в качестве человека, достигшего сознания своего собственного «я», – в состоянии различить своеобразие других людей и их «я» даже тогда, когда сами они не дошли еще до сознания его. Только человек, чувствующий в ближнем, как и в себе, центр мира, не станет смотреть на человека как на средство к цели. Прозревать, согласно, кантовской этике, в каждом человеке личность – значит уважать его.

…Это мост, соединяющий нравственное отношение к себе и к другим.

…Однако в ком есть свое «я», тот не может не признать такого же «я» и в другом. Только сумасшедший или преступник-зверь не признает никого, кроме себя. Практического солипсизма не существует. Только человек, лишившийся ядра своей сущности, относится к ближнему не как к личности.

Сильнее всего человек сознает свое «я» среди других людей. Поэтому в присутствии других человек более горд, чем в одиночестве.

И еще: убить себя – значит убить весь мир. Убить другого – самое ужасное преступление, потому что в другом убито свое собственное «я».

…Человек должен сознавать свое высшее «я», равно как и наличность «я» у каждого ближнего. Гениальный человек, сливаясь со всем миром, больше всех страдает вместе с людьми и тут становится ясным, «что к познанию мира ведет только сострадание». Гений страдает за всех и еще страдает от своего сострадания.

Мне кажется, что гениальность как высшая нравственность вполне доказана со всех точек зрения. Оставаясь всегда верным себе, гениальный человек одновременно есть самый одинокий и самый общительный человек. Гений раскрывает нам идею человека, на всю жизнь объявляя человека субъектом, для которого объектом служит вселенная.

Только сознание и еще раз сознание – само по себе нравственно. Все, что бессознательно, – безнравственно, все безнравственное – бессознательно.

…Гениальность никогда не бывает завершенным фактом, так как она есть внутренний императив. Гениальный человек не употребляет по отношению к себе определения «гений», потому что гениальность не есть полное осуществление идеи человека и высшая нравственность, стало быть, – долг каждого. Утверждая в себе вселенность, человек становится гением. Взяв на себя гениальность, гениальные люди приобщаются к величайшему блаженству и величайшему несчастью. Человек тогда гениален, когда он этого хочет, хотя слова эти и звучат парадоксом.

Если бы, однако, люди, которым титул гения кажется соблазнительным, поняли, что они должны были бы взять на себя, что гениальность и универсальная ответственность – однозначащи, то большая часть желающих приобрести гениальность отказалась бы от нее.

В зависимости от этих причин много гениальных людей сошли с ума, ибо души их оказались недостаточно сильными, чтобы они могли вынести весь мир на своих плечах. Тем легче пасть, чем выше стал человек. Гений, теряющий рассудок, не хочет быть гением и, вместо нравственности, жаждет счастья. Всякое безумие рождается из невыносимости страдания, отовсюду освещенного сознанием…

Глава IX Мужская и женская психология

Вернемся теперь к главному вопросу нашего расследования.

Нельзя не признать, что следствия, вытекающие из развитых нами основных положений для характеристики психологии полов, настолько радикальны, что в состоянии отпугнуть даже тех, кто до сих пор соглашался с нашими взглядами. Но настоящая глава ставит себе задачей отстоять правильность выставленного нами тезиса и обессилить всякие возражения.

Весь вопрос заключается в следующем: как логические, так и эстетические явления, сливаясь в понятии истины в одну высшую ценность, заставляют нас признать умопостигаемое «я» или душу, как бытие высшей сверхэмпирической реальности. Но для существа, лишенного логических и этических явлений, подобно «Ж», нельзя допустить такого положения. Для истинной женщины не существует ни логического, ни нравственного императива. Закон и долг по отношению к себе самой – для женщины пустой звук. Отсюда молено вывести, что женщина не может подняться над сверхчувственной личностью.

В абсолютной женщине нет своего «я». Это конечный счет всякого анализа женщины.

Несмотря на кажущуюся парадоксальность этих слов, автор далеко не первый объявляет эту истину.

Китайцы не признают в женщине собственной души. На вопрос о том, сколько у него детей, китаец назовет только сыновей своих; если же у него одни лишь дочери, то он назовет себя бездетным. Вероятно, на этой же почве Магомет исключил из рая женщин, результатом чего является униженное положение женщины в странах ислама. Аристотель признает при оплодотворении мужской принцип формирующим, активным элементом, а женский лишь пассивной материей. Если вспомнить отождествление Аристотелем души с формой, энтелехию, изначально движущее начало, то будет видно, насколько он согласен с нашим взглядом, хотя свое воззрение женщине он высказывает лишь в вопросе об оплодотворении.

Среди отцов церкви Тертуллиан и Ориген особенно низко ставили женщину; но Августин, горячо привязанный к своей матери, не мог разделять их взглядов. Взгляд Аристотеля в эпоху Возрождения приобрел много сторонников, между прочим, в лице Жана Вира (1518–1588). В наше время аналогичные взгляды высказал Ибсен (образами Анитры, Риты, Ирены) и Август Стриндберг («Верующие»). Мысль об отсутствии у женщины души прекрасно выражена в дивной сказке Фукэ. Это сказка об Ундине, лишенной души. Ундина – это платоновская идея женщины. Очень распространенное выражение «у женщины нет характера», в сущности, выражает отсутствие в женщине души, личности, индивидуальности.

Но так как душа человека – микрокосм, люди же, живущие душой и в которых поэтому живет весь мир, гениальны, то можем отсюда заключить, что природе «Ж» вовсе не свойственна гениальность.

Мужчина имеет все в себе, и только он может, по словам Пико де Мирандола, особенно ярко развить в себе те или иные черты. Он может подняться на неизмеримую высоту и низко пасть, он может превратиться в животное, в растение, даже в женщину, и потому существуют женственные мужчины.

Но женщина никогда не может быть мужчиной. Итак, здесь приходится сделать самые важные ограничения в положениях первой части этой книги. Мне известно очень много мужчин, которые всей своей психикой, а не только в каком-нибудь определенном отношении, суть женщины; видал я также очень много женщин, имеющих чисто мужские черты, но ни одной, хотя бы единственной женщины, которая не была бы в самой основе своей женщиной; хотя эта основа удачно окутана тонкой пеленой, весьма тщательно скрывающей ее не только от взора данной личности, но и от взоров других. Есть или мужчина – или женщина (см. гл. I второй части), хотя бы человек вмещал в себе самые разнообразные качества обоих полов; это бытие человека – основная проблема нашего исследования – определяется отношением его к логике и этике.

Но в то время как мужчина, в анатомическом смысле, психологически может быть женщиной, нет ни одной личности с телом женщины и психикой мужчины, как бы мужествен ни был ее внешний вид и как бы ни было мало впечатление женственности, которое она производит. Теперь мы можем дать верный ответ на вопрос об одаренности полов: есть женщины с некоторыми чертами гениальности, но нет женского гения, никогда его не было (даже среди мужественных женщин, которых называет история и о которых говорит первая часть нашего труда), и он никогда не может быть.

Кто в этом вопросе будет колебаться и настолько расширит понятие гениальности, что под него отчасти подойдут женщины, тот этим окончательно разрушит его понятие.

Если вообще есть возможность найти понятие гениальности во всей его строгости и неизменности, то необходимо, как я думаю, придерживаться тех определений, которые высказаны здесь. Как могут эти определения приписывать гениальность такому существу, которое лишено души?

Гениальность идентична глубине. И достаточно услышать – женщина и глубина, как подлежащее и сказуемое, чтобы почувствовать в этом какое-то противоречие. Поэтому женский гений есть соединение несоединимого, так как гениальность есть повышенная, высокоразвитая, вообще созданная мужественность. Гениальный человек заключает в себе все, а также и женщину, но сама женщина есть только часть вселенной, а часть не может быть целым; женственность не может включать в себе гениальности.

Негениальность женщины с последовательностью вытекает из того, что она не монада, а потому и не отражение вселенной[15].

Предыдущие главы этого труда говорят в пользу того, что женщина лишена души. Прежде всего третья глава доказала, что женщина живет генидами, мужчина – расчлененным содержанием; что женский пол ведет менее сознательную жизнь, чем мужской. Сознание есть одно из гносеологических понятий и единственное фундаментальное понятие психологии. Гносеологическое сознание и обладание непрерывным «я», трансцендентальный субъект и душа – понятия, взаимно заменяющие друг друга. «Я» существует в таком отношении, что оно само себя чувствует, познает себя в содержании своего мышления: всякое бытие есть сознание.

Но здесь нужно добавить одно очень важное пояснение к теории генид.

Расчлененное содержание сознания мужчины – не есть вид развитого оформленного сознания женщины, не есть актуальная форма того, что будто бы потенциально скрывается в сознании женщин; в нем уже с самого начала есть нечто качественно отличающееся. Психическое состояние мужчины уже в первой стадии гениды, которую оно упорно старается преодолеть, изъявляет склонность к специфичности понятий, и, быть может, всякое ощущение мужчины, в одной из своих очень ранних стадий развития, имеет стремление определиться понятием. Женщина же не имеет этого стремления как в своем восприятии, так и в своем мышлении. Принципы всякой специфичности понятий зиждутся на логических аксиомах, а эти последние не существуют для женщин. Так как мышление женщины есть не что иное, как своеобразное внушение, то самым выдающимся свойством женщины остается вкус. Вкус – это исключительная принадлежность женщины, и в развитии его она может достигнуть известной степени совершенства. Вкус требует, чтобы внимание сосредоточилось на самой поверхности предмета: он никогда не останавливается на деталях и направляется исключительно на целое в его однообразии.

Когда женщина «понимает» мужчину (о возможности или невозможности такого понимания речь впереди), то она следует за тем, что он развивает перед ней, так сказать, своим вкусом, как ни безвкусно это выражение.

Так как при этом ей недоступна точная определенность понятий, то она вполне довольствуется тем, что сказанное вызывает у нее ряд шатких аналогий, и пребывает в уверенности, что поняла все.

Это различие в мышлении мужчины и женщины нельзя объяснить себе тем, что оба ряда этого мышления находятся на различных линиях, мышление мужчины находится на линии, несколько удаленной от линии женского мышления.

Это два совершенно различных рода, имеющих один и тот же объект: один мужской, находящийся в понятиях, другой женский, находящийся вне понятий.

Когда в своих (часто бессознательных) стремлениях женщина сталкивается с заблуждением, она теряет всякую способность критики, теряет контроль над реальностью.

Это объясняет то, что многие женщины твердо убеждены, что им отовсюду угрожает любовная атака; этим же объясняются частые галлюцинации чувства осязания у женщин, которые представляют из себя нечто настолько реальное, что мужчины не могут понять этих галлюцинаций. Ибо фантазия мужчины есть фантазия художника и мыслителя и, следовательно, есть высшая истина; фантазия же женщины – заблуждение и ложь.

В основе всего этого, что можно назвать суждением, лежит идея истины. Суждение есть форма всякого познания, а мышление есть процесс составления суждений. Закон достаточного основания является законом суждений, точно так же как законы тождества и противоречия являются законами понятия (как нормы сущности). Как было сказано, женщина не признает закона достаточного основания. Всякое мышление сводит многообразие к единству. Закон достаточного основания создает зависимость правильности суждения от логической основы познания. В этом законе заложена идея функции единства нашего мышления вопреки многообразию; остальные же три логические аксиомы выражают собой бытие этого единства без отношения к многообразию явлений.

Поэтому свести к одному эти два принципа – единство и многообразие – невозможно: в их двойственности скорее виден мировой дуализм в форме логического выражения, бытие многообразия рядом с единством. Лейбниц, различая эти два принципа, был совершенно прав.

Всякая теория, доказывающая отсутствие логического мышления у женщин, должна доказать не только пренебрежение женщины к закону противоречия (и тождества), всецело имеющему дело с понятиями, но и то, что женщине чужд и непонятен закон достаточного основания, который прилагается всецело к суждению.

Указанием на последнее служит интеллектуальная бессовестность женщины. Случайно возникшая в мозгу женщины теоретическая мысль остается без дальнейшей разработки: женщина не прилагает труда к тому, чтобы развить эту мысль, сделать ее прикладной в сфере жизненных отношений, связать ее с другими мыслями – женщина не останавливается на этой мысли.

Поэтому тождество развитого, дифференцированного позднейшего содержания с содержанием того же порядка, но хаотическим, нерасчлененным, более ранним в применении к различию мужского и женского мышления, не выдерживает критики: мысли мужчины, выраженной в понятия, соответствует «чувство» гениды, лишенное всякого логического понятия. Природа женщины, лишенная определенности понятий, так же убедительно, как и ее слабо развитая сознательность, доказывает, что эта непритязательность, самодовольство находятся в связи с тем, что раньше было названо интеллектуальной бессовестностью женщины.

Впоследствии мы еще раз придем к этому предмету и постараемся выяснить его отношение к неопределенности понятия женщины.

Это вечное пребывание в сфере чувств, отрицание понятия и понятливости, самоубаюкивание, без порывов к глубине, придает характер женственности стилю большинства современных писателей и художников. Мужское мышление отличается от женского своими прочными формами, потому что всякое «искусство настроений» есть «искусство» бесформенное.

Поэтому содержание психики мужчины нельзя приравнять к более развитой форме генид женщины.

Мысль женщины скользит по поверхности различных вещей, чего не наблюдается у мужчины, который привык проникать «в корень всех вещей». Они не считают нормой и принцип особенности, который отделяет принцип тождества от всего сущего и возможного как нечто самостоятельное. То, что в мышлении женщины отсутствует специфическая определенность понятий, объясняет ее «чувственность», способствующую появлению самых странных ассоциаций и сравнений предметов, которые не имеют друг с другом ничего общего. Даже женщины с лучшей, наименее ограниченной памятью не могут отказаться от синестезий.

Допустим, например, что какое-нибудь слово напомнило им определенный цвет или какой-нибудь человек – определенную пищу, что в действительности бывает очень часто у женщин. В таких случаях они вполне удовольствуются своей субъективной ассоциацией, у них нет стремления выяснить причину такого сравнения; еще меньше они думают о том, чтобы проанализировать свое впечатление от этого слова или человека. У женщины нет «я». Только понятие превращает в объект комплекс ощущений; оно делает его независимым от того, чувствую ли я его или нет. Наличие комплекса ощущений зависит от хотения человека: человек закрывает глаза, затыкает уши и уже ничего не видит и не слышит; он опьяняет себя или ложится спать и все забывает.

…И здесь снова раскрывается перед ним то, что всякая свобода самоограничивается как в логике, так и в этике.

Свободным человек будет вообще только тогда, когда он будет сам для себя верховным законом. Только тогда избегает он гетерономии и зависимости от воли других, которая всегда содержит в себе произвол. Поэтому функция понятия есть причина самоуважения человека; он чувствует как бы себя тем, что дает своему объекту свободу и независимость как всеобъемлющему предмету познания, и именно на предмет всегда ссылаются мужчины, споря между собой.

Только женщина не противопоставляет себя предметам, она носится с ними и в них, подчиненная исключительно своему желанию; она не может дать объекту свободы, так как она сама ее не имеет. Самостоятельность, которую дает понятие ощущению, освобождается не от субъекта, а от субъективности. Ведь понятие именно и есть то, о чем я думаю, пишу или говорю. В этом обстоятельстве заключается мысль, что я нахожусь, тем не менее, в некотором отношении к понятию, и эта мысль есть сущность суждения.

…Вопрос, который вызвал столько споров, – предшествовало ли понятие суждению или наоборот, – необходимо разрешить так: оба они одновременны, но обязательно друг друга обуславливают. Всякое познание направлено на какой-ни-будь предмет; акт познания совершается в форме суждения, а понятие есть предмет суждения. Функция понятия отграничила субъект от объекта, «оставив субъект в одиночестве».

Тоска познавательного инстинкта, как и любовь, стремится соединить разъединенное.

Существо, лишенное деятельности в сфере понятий, как, например, истинная женщина, лишено деятельности и в сфере суждения.

Быть может, это положение покажется смешным парадоксом, так как ведь и женщины в достаточной мере говорят (во всяком случае мы не слышали, чтобы кто-нибудь жаловался на то, что они склонны молчать), а всякая речь является выражением суждений.

Но, например, лжец, которого всегда выставляют как убедительный довод против значения суждений, – ведь он никогда не создает суждений в собственном смысле слова (существует «внутренняя форма суждений», как и внутренняя форма речи), так как лжец, говоря ложь, отбрасывает в сторону критерий истины.

Действительно, он требует всеобщего признания своей лжи, требует от всех людей, но кроме себя самого; а поэтому его ложь лишена объективной истины. Если человек обманывает сам себя, то это значит, что он не подчиняется суду своего внутреннего голоса, не подчиняет ему своих мыслей; тем менее он захочет их защищать перед судом других людей.

Итак, можно, не нарушая внешней формы суждения, совершенно не соблюдать его внутренней формы.

Эта внутренняя форма есть искреннее признание истины как верховного судьи всех наших суждений, беззаветная готовность предстать пред этим судьей и оправдать свои поступки.

У человека существует известное отношение к истине; из этого факта вытекает отношение правдивости к людям, к самому себе и к вещам. Поэтому положение, выставленное раньше и гласящее, что существует ложь по отношению к себе и ложь по отношению к другим, неверно. Кто расположен ко лжи субъективно (что замечается у женщины и требует подробного рассмотрения), тот не чувствует никакого интереса к объективной истине.

Женщина не ощущает никакого стремления к объективной истине – в этом причина ее несерьезности, ее равнодушного отношения к мыслям. Есть много писательниц, но нет ни единой мысли в их произведениях, а отсутствие у них любви к истине (объективной) делает то, что они даже заимствовать чужие мысли считают делом, не стоящим труда. Серьезного интереса к науке нет ни у одной женщины: здесь она, пожалуй, может ввести в заблуждение и себя и других достойных людей, но скверных психологов. Когда женщина создала в науке нечто более или менее значительное (София Жермен, Мария Сомервилль и др.), можно быть уверенным, что за всем этим скрывается мужчина, на которого она старалась походить.

К мужчине применяется выражение «ищите женщину», но гораздо правильнее применить к женщине – «ищите мужчину».

Способность к истине есть следствие воли к истине, и этой волей она измеряется, потому-то женщина до сих пор не создала ничего выдающегося в науке.

Женщина понимает действительность гораздо слабее, чем мужчина, хотя многие и утверждают противное. Познание, как факт, всегда подчинено у нее посторонней цели; и если стремление к этой цели в достаточной степени упорно, то женщина может смотреть очень правильно на вещи. Но понять истину ради самой истины, понять ценность истины как таковой – этого женщина не может.

Поэтому менее всего возможно, чтобы женщина была философом; у нее нет выдержки, ясности, упорства мышления; она лишена побуждения к этому. Абсолютно не может быть речи о женщинах, которые мучаются неразрешенными проблемами. Лучше умолчать о таких женщинах, потому что их положение безнадежно. Мужчина, всецело отдавшийся проблемам, хочет познать, женщина же в таком случае хочет только быть познанной.

То, что женщина воспринимает суждение как нечто мужественное, как третичный половой признак, притягивающий ее, психологически доказывает, что функция суждения есть показатель мужественности.

Чтобы иметь возможность заимствовать определенные взгляды, женщина требует их от мужчины. Мужчина, который имеет неустойчивые взгляды (какова бы ни была эта неустойчивость), совершенно чужд ее пониманию. Рассуждения мужчины для нее признак мужественности, поэтому она жаждет, чтобы мужчина рассуждал. Женщина может говорить, но не может рассуждать. Когда женщина нема – она опасна, так как мужчина может принять немоту за молчание.

Женщины совершают меньше преступлений, чем мужчины, – это всем известный факт, подтвержденный криминальной статистикой и данными повседневной жизни. Апологеты чистоты женских нравов обыкновенно ссылаются на этот факт. Но при решении вопроса о нравственности женщине важно не то, что человек согрешил объективно против какой-нибудь идеи. Важным является определить, есть ли в человеке то субъективное начало, которое определенно относится к попранной идее, и знал ли человек в момент преступления, какую он жертву приносит этим субъективным началам.

Преступник рождается преступником; тем не менее он чувствует, совершив преступление, что он потерял и ценность как человек, и право на человеческое существование. Преступники – народ, в большинстве случаев, малодушный. Этим и объясняется вышесказанное. Среди преступников нет ни одного, который гордился бы совершенным им злодейством, который имел бы столько мужества, чтобы оправдать свое преступление. Преступник-мужчина с самого своего рождения стоит в таком же отношении к идее, ценности, как и мужчина-непреступник. Женщина, совершая самое гнусное преступление, никогда не чувствует себя виновной.

Таким образом, мы доказали, что «Ж» лишена деятельности в сфере понятий и суждений.

Функция понятия заключается в том, что субъект ставится лицом к лицу с объектом; функция же суждения является выражением родства и глубокого единства субъекта и объекта.

Здесь нам уже не в первый раз приходится делать вывод: у женщины нет субъекта. Непосредственно примыкает к доказательству алогичности женщины также и доказательство ее аморальности. Мы уже видели, как глубоко залегла ложь в сущности женщины в силу ее безразличного отношения к идее истины и вообще к объективным ценностям. Мы еще вернемся к этой теме, а пока обратим свое внимание на другие моменты. При этом рекомендуется особенная осторожность и даже проницательность, до известной степени. Дело в том, что появилось несколько подделок под этичность и фальсификаций морали и что многие женскую нравственность ставят выше мужской. Я уже указал на то, что необходимо делать различие между аморальным поведением и поведением антиморальным, я повторяю, что по отношению к женщине речь может идти только об аморальном поведении, которое не касается морали и не является в области морали каким-либо течением или направлением.

Женщина может искренне удивляться и возмущаться, когда ей приходится выслушивать пункты обвинения. Ей будет казаться странным, что не признают ее права поступать именно так, а не иначе. Наоборот, преступник-мужчина молчаливо выслушивает обвинение.

Женщина всегда уверена в своем «праве», так как она никогда не подвергнет себя суду своей совести. И преступник, конечно, мало прислушивается к голосу своей совести, но он никогда не настаивает на своем праве. Мысль о праве, как напоминающая ему о совершенном им преступлении, не может быть предметом его желания, и он старается от нее уйти. Это ясно показывает, что он раньше имел определенное отношение к идее, но теперь он не желает восстановить в памяти факта своей измены лучшему «я». Ни один преступник не думал еще о том, что люди, подвергая его наказанию, творят над ним несправедливость[16]; женщина, напротив, уверена, что обвиняющий ее действует из злого умысла. Если она сама не захочет понять, никто не сможет ей доказать, что она совершила преступление.

Когда начинают ее увещевать, она плачет, просит прощения и «узревает свою вину»; она серьезно уверена, что чувствует к этому желание: слезы доставляют ей томительное наслаждение. Преступник стоит на своем, он не сразу доступен убеждению; упорство женщины довольно легко превращается в мнимое сознание вины, при некотором умении обвинителя. Одинокие страдания сознавшего тяжесть своего преступления, тихие слезы, отчаяние вследствие позора на всю жизнь – все это совершенно неизвестно женщине. Кающаяся, бичующая свое тело флагеллантка – это кажущееся исключение из общего правила, но впоследствии это дает нам убеждение в том, что женщина чувствует себя виновной только между другими людьми, в компании.

Я не утверждаю, что женщина зла, антиморальна, я утверждаю, что она большей частью не может быть злой: она аморальна, низка.

Два дальнейших феномена, на которые вообще ссылается ценитель женской добродетели, – это женское сострадание и женская непорочность. Чудесная сказка о душе женщины создалась под влиянием женской доброты и сочувствия; но самым неопровержимым аргументом в пользу высшей нравственности женщины явилась женщина как сиделка, как сестра милосердия. Я неохотно касаюсь этого пункта и оставил бы его без внимания, но меня вынуждает к этому то, что в одном личном разговоре мне было сделано возражение, которое, по-видимому, повторят и другие. То, что женщины ухаживают за больными, не доказывает их сострадания. Это ошибочный взгляд. Наоборот, ухаживание за больным свидетельствует о наличии у женщин черты, противоположной состраданию.

Мужчина никогда не мог бы смотреть на страдания больных – это мучило бы его и изнуряло, а потому мужчина не может долгое время ухаживать за больными.

Кто наблюдал сестер милосердия, тот, вероятно, не раз удивлялся их равнодушию и «мягкости» в минуты самых страшных мучений смертельно больных людей. Так и должно быть, так как мужчина, который не может спокойно видеть страдания и смерти других людей, был бы плохим помощником больному. Мужчина хотел бы утишить боль, предотвратить смерть, он хотел бы помочь; но где помощь является лишней, там есть место для ухаживания – для занятия, к которому так приспособлена женщина.

Но жестоко ошибаются те, которые не объясняют деятельности женщины в этом случае какими-либо другими соображениями, кроме утилитарных.

К этому примыкает еще то, что для женщины нет проблемы одиночества и общества.

Роль компаньонки (чтицы, сестры милосердия) наиболее ей подходяща потому, что она не выходит из своего одиночества. Для мужчины одиночество и общество всегда есть проблема, хотя бы была возможность избрать одно из двух.

Женщина не оставляет своего одиночества, чтобы ухаживать за больным; ее поступок был бы нравственным, если бы она вышла из своего одиночества. Женщина никогда не одинока. Она не боится одиночества, но и не чувствует особенной склонности к нему. Даже будучи одинока, женщина живет в тесной связи со всеми людьми, которых она знает. Это лучше всего доказывает, что она не монада, так как монада имеет свои пределы.

Женщина не ограничена в своей природе, но не так не ограничена, как гений, границы которого совпадают с границами мира; просто ее не отделяет что-либо действительное от природы и людей[17].

Это слияние есть, безусловно, нечто сексуальное. Поэтому сострадание женщины проявляется в форме телесного приближения к существу, вызывающему это чувство сострадания. Это нежность животного; для того чтобы утешить, женщина должна ласкать. Вот опыт доказательства того, что между женщиной и всем другим нет резкой грани между одной индивидуальностью и другой! Не в молчании проявляет женщина свое отношение к страданию близких людей, но в возгласах и причитаниях: так сильно чувствует она с ними физическую, но отнюдь не духовную связь.

Одна из самых важных черт женского существа – это сливающаяся с окружающим жизнь, и эта черта полна глубоких последствий. Она является причиной повышенной чувствительности у женщины, ее готовности и бесстыдства плакать по всякому поводу. Недаром мы знаем только женский тип плакальщицы, и мужчина, плачущий в обществе, стоит не очень высоко в общем мнении. Когда кто-либо плачет, женщина плачет вместе с ним; точно так же она смеется с тем, кто смеется (но не над ней).

И вот этим исчерпана большая часть женского сострадания.

Только женщина пристает так к другим людям, плачется на свою судьбу и требует сострадания. В этом заключается самое сильное доказательство психологического бесстыдства женщины.

Женщина провоцирует жалость у чужих людей с тем, чтобы самой плакать вместе с ними и, таким образом, в самой себе усилить жалость по отношению к самой себе.

Почти можно утверждать, что женщина, когда она плачет одна, плачет с другими, которым в мыслях жалуется на свое горе; это растрагивает ее еще больше. «Сострадание к себе самой» – это женская особенность. Женщина прежде всего делает себя объектом сострадания со стороны других людей, ставит себя в одну линию с ними, а затем, глубоко растроганная, плачет над собой «бедной».

На почве этого ничто не вызывает столько греха в мужчине, как импульс к «состраданию к себе», который он в себе неожиданно ощущает: в момент такого состояния субъект фактически превращается в объект.

Плач и вой, по незначительнейшему поводу, без всякого усилия хотя бы из стыдливости подавить в себе это чувство – вот женское сострадание, в которое верил даже Шопенгауэр.

Истинное сострадание, как и страдание, должно быть стыдливым, раз оно серьезно. Даже более того: одно страдание не может быть так стыдливо, как страдание и любовь вместе, так как здесь мы приходим к крайнему пределу личности, который перешагнуть уже невозможно. Мы поговорим потом о любви и ее стыдливости.

В истинном мужском сострадании, в сострадании в настоящем смысле этого слова, есть чувство вины и стыда за то, что «я» – не одно и то же с тем, кто страдает, что «я» – совершенно отдельное от него существо, что я не страдаю. Краснеющее за самого себя – вот мужское сострадание. Мужское сострадание скрыто, женское – навязчиво.

Здесь уже выяснено отчасти, какое отношение имеет сострадание к женской стыдливости; подробнее об этом будет говориться дальше, в связи с вопросом об истерии.

Мы совершенно не понимаем, как люди могут говорить о врожденной стыдливости женщин, когда они наивно усердствуют в том, что щеголяют в декольтированных платьях, хотя бы на то и было некоторое разрешение общественного мнения.

То, что женщины в присутствии других женщин без всякого стеснения показывают свое голое тело, служит доказательством абсолютного бесстыдства женщин.

Мужчины между собой всегда стараются прикрыть наготу.

В этом лежит указание на то, откуда исходит известное требование внешней стыдливости, педантично соблюдаемое женщинами.

Когда женщины остаются одни, они производят самое оживленное сравнение физических прелестей друг у друга, а часто и все присутствующие подвергаются тщательному осмотру. В этом заключается некоторая похотливость, так как здесь исходным пунктом является ценность, придаваемая мужчиной тому или другому телесному преимуществу женщины.

Мужчина совершенно не интересуется наготой другого мужчины; женщина же, познакомившись с другой женщиной, немедленно создает себе картину ее половой жизни; она даже оценивает ее именно с этой точки зрения.

К более глубокому разбору этой темы я еще вернусь впоследствии.

Здесь впервые сталкивается наше изложение с тем моментом, о котором я говорил во второй части своего труда.

То, чего мы стыдимся, необходимо раньше всего сознавать, – только тогда мы и сможем ощущать стыд. Но для сознательности, как и для стыда, необходима дифференциация.

Женщина, которая только сексуальна, может казаться асексуальной, потому что она сама сексуальность; у нее половая индивидуальность не выявляется ни физически, ни психически, ни в пространстве, ни во времени, как у мужчины. Женщина, которая лишена стыдливости, может производить впечатление стыдливой, потому что у нее нет стыда, который молено было бы оскорбить. Таким образом, женщина бывает или вечно голая, или никогда не бывает голой: никогда не бывает голой, так как никогда не может прийти к мысли об истинной наготе; вечно голая потому, что не имеет в себе ничего, что могло бы послулжть импульсом к прикрытию ее наготы и привести к сознанию своей (объективной) наготы.

Можно быть голым и в одежде – это истина, недоступная тупому уму, и плох тот психолог, который убежден только одеждой и отказывается поэтому говорить о наготе. Даже в кринолине и корсете женщина объективно всегда нага[18].

Это тесно связано с тем значением, какое для женщины имеет слово «я». Женщина, когда ее спрашивают, что она подразумевает под словом «я», не может себе представить ничего другого, как только свое собственное тело. «Я» женщин – это внешность. Истинную характеристику «я» женщины дает «Рисунок человеческого “я”», набросанный Махом в его «Предварительных антиметафизических замечаниях».

Вовсе не так смешно высказанное Э. Краузе мнение, что самосозерцание «я» вполне выполнимо, как об этом думает Мах, а за ним и многие другие, которым нравится у Маха именно эта шутливая иллюстрация философского «Много шума из ничего».

«Я» – это основание специфического тщеславия женщины. Мужское тщеславие есть проявление воли к ценности.

Устранение всякого сомнения у других людей в достижимости этой ценности – вот объективная форма и чувствительность мужского тщеславия. То, что дает мужчине ценность и вневременность, – это его личность.

Личность есть высшая ценность, которая не тождественна цели, ибо, по выражению Канта, она «не может быть замещена никаким эквивалентом», «она выше всякой цены и поэтому совершенно устраняет возможность эквивалента».

И эта ценность есть достоинство мужчины. Женщины не имеют никакого достоинства, вопреки мнению Шиллера; пробел этот постарались заполнить, изобретя слово «дама». Их тщеславие направляется, вполне естественно, на сохранение, усиление и признание своей телесной красоты, то есть сводится к высшей женской ценности.

Таким образом, тщеславие «Ж» есть, с одной стороны: известное расположение к своему телу, расположение, присущее только «Ж», чуждое самому красивому (мужественному) мужчине[19]. Это радость своего рода, и она проявляется даже у самой некрасивой девушки, когда она любуется собой в зеркало, трогает себя, испытывает ощущение своих отдельных органов тела.

И тут же вспыхивает в ее голове яркая мысль, что все эти прелести будут принадлежать мужчине.

Все это доказывает еще раз, что женщина может быть одна, но одинокой она никогда не может быть. С другой стороны, тщеславие женщины проявляется в том, что у нее существует потребность вызывать удивление своим телом, делать его предметом желания со стороны возбужденного в половом отношении мужчины. Эта потребность столь сильна, что есть женщины, которые довольствуются вполне только удовлетворением этой потребности; их удовлетворяет восхищение и вожделение мужчин, зависть других женщин; этого для них вполне достаточно; других потребностей у них нет.

Итак, внимание, всегда обращенное на других, – вот женское тщеславие; женщины живут мыслью о других. Именно это служит основанием для женской щепетильности. Если кто-либо найдет женщину безобразной, то женщина навеки не забудет этого. Сама она никогда не признает себя некрасивой; в крайнем случае, она согласится признать себя малоценной. Но и к такому печальному признанию склоняется она только тогда, когда другие женщины одерживают над ней победу в борьбе за мужчину.

Такой женщины, которая нашла бы себя в зеркале некрасивой и непривлекательной, – такой женщины нет.

Собственная безобразная внешность у женщины никогда не бывает так реально мучительной, как у мужчины. Женщина до конца старается разубедить себя и других в этом. Где причины подобного тщеславия женщины? Причина – это отсутствие у женщины «я», отсутствие того, чему человек придает абсолютную ценность, отсутствие самоценности.

Вполне естественно, что женщина как существо, лишенное самоценности для себя, старается приобрести свою ценность для других посредством превращения себя в объект изучения с их стороны, в объект восхищения и вожделения.

Единственное в мире, имеющее абсолютную ценность, это – душа.

«Вы лучше многих птиц», – говорил Христос людям. Не та точка зрения, которая служит исходной для оценки своего «я» у всякого существа, обладающего «я», служит точкой зрения для женщины при оценке самой себя. Эта точка зрения: насколько человек был верен своей личности, насколько он был свободен.

Но если женщина всегда и без исключения ставит себя на ту высоту, на которой стоит ее муж; если она только через посредство своего мужа или любовника приобретает ценность, так что она не только социологически и материально, но и по существу тесно связана с браком; если все это так – то отсюда один вывод: у нее отсутствует самоценность человеческой личности, сама по себе она не обладает никакой ценностью.

Женщины всегда выводят свою ценность из других вещей: из своих денег, своего имущества, числа и роскоши своих нарядов, яруса своей ложи в театре, своих детей, но прежде всего из своего почитателя, своего мужа; и на что всегда под конец ссылается женщина в споре с другой и чем она действительно старается наиболее глубоко задеть и вернее поразить свою собеседницу, это указание на более высокое социальное положение, большее богатство, значение и титул мужа, большую моложавость и большее число его поклонниц; между тем мужчине, и прежде всего им самим, вменяется в величайший позор ссылаться на что-либо постороннее и отстаивать свою ценность от всех на нее нападок чем-нибудь посторонним.

Что «Ж» не имеет души, можно доказать далее следующим обстоятельством. Тогда как (согласно с известным рецептом Гете) невнимание со стороны мужчины вызывает у «Ж» сильнейшее желание произвести на него впечатление – только в этом и заключается ведь весь смысл и вся ценность ее жизни; для «М» женщина, которая обходится с ним недружелюбно, становится уже антипатичной. Ничто не может сделать «М» таким счастливым, как любовь девушки; даже если она и не смогла сразу привлечь его к себе, то все равно опасность воспламениться для него весьма велика. Для «Ж» любовь мужчины, который ей не нравится, есть только удовлетворение ее тщеславия или пробуждение ее дремавших желаний. Женщина всегда обнаруживает притязание на всех мужчин, которые только существуют на свете. То же самое можно сказать и о характере дружбы между представительницами одного и того же пола, – в ней есть всегда элемент полового характера.

Взаимоотношение – единство эмпирически существующих промежуточных ступеней – определяется их положением между «М» и «Ж». Чтобы и здесь привести пример применения нашего принципа, укажем на следующий случай: тогда как всякая улыбка на устах девушки легко восхищает и воспламеняет «М», женственные мужчины интересуются и замечают действительно часто только тех женщин и мужчин, которые не обращают на них никакого внимания, подобно тому, как «Ж» тотчас оставляет поклонника, в котором она уверена и который, таким образом, уже не может более повысить ее самоценности. Поэтому-то и привлекает женщину только такой мужчина и в браке она остается верной только тому, кто пользуется и у других женщин таким же успехом, как и у них, – так как, в противном случае, они уже не могут придать ему никакой новой ценности и противопоставить свое суждение суждению остальных. У настоящего мужчины происходит это как раз наоборот.

Бесстыдство, как и бессердечие женщины, выражается в том, что она рассказывает и, главное, как именно рассказывает, о том, что она любима. Мужчина чувствует себя пристыженным, когда он любим, потому что ему это дарят, он делается пассивным, связанным, вместо того чтобы самому дарить, быть активным, свободным; и он сознает ведь, что сам он, как целое, никогда не заслуживает вполне любви; ни о чем он не будет стараться так глубоко молчать, как об этом, даже если он и не думал вступать с самой девушкой в интимную связь и ему нечего далее было бы бояться ее скомпрометировать. Женщина хвалится тем, что она любима, хвастает этим перед другими женщинами, чтобы возбудить в них чувство зависти. Женщина воспринимает влечение к ней другого человека совершенно не так, как мужчина, она понимает это не так, как признание ее действительной ценности, не как глубокое понимание ее существа, а как наделение ее тем значением, которого у нее раньше не было, – как дарованье ей того, что служит для нее легитимацией перед другими и что впервые дает ей бытие и сущность.

Этим объясняется также и та невероятная, затронутая уже в одной из предыдущих глав, способность женщины помнить комплименты, хотя бы они и были сделаны ей еще в дни ее ранней юности. Эти комплименты и наводят ее на мысль о собственной ее ценности, и потому женщины требуют от мужчин, чтобы они были «галантны». Галантность является самой подходящей формой для наделения женщины ценностью, и насколько дешево стоит она мужчине, настолько дорога она женщине, которая никогда не забывает ни одного выражения лести и до самой старости питается самыми пошлыми любезностями. Обыкновенно каждый помнит только то, что для него имеет какую-нибудь ценность; а если это так, то становится понятным и то обстоятельство, почему женщины обладают такой прекрасной памятью на комплименты. Последние представляют из себя нечто такое, что придает женщине известную ценность, потому что в ней самой не заложено природного масштаба для оценки, она не чувствует в себе никакой абсолютной ценности, которая не считается ни с чем, кроме себя самой. И даже явление ухаживания, «рыцарства» может служить доказательством того, что в женщине нет никакой души; ведь когда мужчина галантен по отношению к женщине, он тем самым показывает, что он менее всего видит в ней душу и самостоятельную ценность; он не уважает, а унижает ее наиболее беспощадным образом именно там, где сама она чувствует себя возведенной на недосягаемую высоту.

Как аморальна женщина, можно заключить из того, что она тотчас же забывает о совершенной ею безнравственности, и мужчине, если он взялся за воспитание этой женщины, приходится все время напоминать ей об этом; тогда она может внезапно поверить, в силу особого рода женской лживости, что она поступила нехорошо, и, таким образом, обмануть этим и себя, и мужчину. Мужчина же, наоборот, ничего не помнит так сильно, как те случаи, когда он оказывался виновным. В этом случае память опять выступает как явление моральное. Простить и забыть – это одно и то же, но никак не «простить и понять». Кто вспоминает свою ложь, тот упрекает себя в ней. То, что женщина не обвиняет себя в низости, совпадает с тем, что она на самом деле никогда не сознает ее и, не имея никакого отношения к нравственной идее, о ней забывает. Поэтому ясно, что она не отрицает. Многие считают женщину невинной и даже более нравственной, нежели мужчину, так как у нее этические воззрения не составляют проблемы; но это совершенно неосновательно, потому что в действительности она, собственно, далее не знает, что такое безнравственность. Невинность ребенка тоже ведь не может быть заслугой, заслугой была бы невинность старца, но ее не существует на деле.

Самонаблюдение является чисто мужским свойством; о кажущемся исключении, сводящемся к истерическому самонаблюдению многих женщин, мы еще говорить сейчас не будем, точно так же как и сознание виновности, раскаяние, самобичевание, которому подвергают себя женщины и которые являют собой замечательную имитацию настоящего чувства вины, равно как и женские формы самонаблюдения, будут рассмотрены нами в ближайших главах. Субъект самонаблюдения тождествен с субъектом морализующим: он постигает психические явления только путем их оценки.

Совершенно в порядке вещей и согласно с духом позитивизма то, что Огюст Конт смотрит на самонаблюдение как на явление противоречивое и называет его «глубочайшим абсурдом». Совершенно ясно, и на это даже можно не указывать, что при ограниченности нашего сознания не могут иметь место в одно и то же время психическое переживание и особое восприятие его: только с «первичным» образом памяти (Иодль) связаны наблюдение и оценка; в этом случае это есть суждение о копии. Но среди совершенно равноценных явлений ни одно никогда не могло бы сделаться объектом и утверждаться или отрицаться, как это бывает при всяком самонаблюдении. То, что наблюдает, судит и оценивает все содержание, не может быть одним из этих содержаний наряду с другими данными. Это есть вневременное «я», которое вменяет человеку как его настоящее, так и прошлое, которое создает то «единство самосознания», ту непрерывную память, которой нет у женщин. Ибо не память, как думает Милль, или непрерывность, как думает Мах, приносят веру в свое «я», которое вне этого не имеет самостоятельного существования, а совсем наоборот: как память и непрерывность, так и благочестие и потребность в бессмертии выводятся из ценности нашего «я», причем ничего из их содержания не может стать функцией от времени и не должно подвергнуться уничтожению[20].

Если бы женщина обладала самоценностью и волей, чтобы отстаивать эту последнюю от всех нападок, если б она также обладала только потребностью в самоуважении, то она не могла бы быть завистливой. Вероятно, все женщины завистливы; зависть же такое свойство, которое может быть только там, где отсутствуют вышеприведенные условия. Также и зависть матерей, когда дочери других женщин выходят ранее замуж, нежели их собственные, является признаком настоящей неизменности и предполагает, как, впрочем, и всякая зависть, полное отсутствие справедливости. В идее справедливости, которая заключается в применении идеи истины на практике, логика и этика соприкасаются так же тесно, как и в теоретической ценности истины.

Без справедливости нет общества; зависть же абсолютно не социальное свойство. В самом деле, женщина является совершенно не социальной; и если раньше справедливо связывали всякую идею общества с вопросом об индивидуальности, то здесь-то и можно проверить ее. Государство, политика, товарищеское общение для женщин совершенно безразличны, и женские союзы, в которые закрыт доступ мужчинам, распадаются в самый короткий срок. Семья, наконец, является совершенно не социальным явлением; мужчины, женившись, тем самым выходят из общества, в качестве членов и участников которых они до того состояли. Это было мною написано еще раньше, нежели появились ценные этнологические исследования Генриха Шурца, которые, опираясь на богатый материал, доказывают, что зачатки образования нужно искать в союзах мужчин, а не в семье.

Паскаль удивительно тонко отметил то, что человек ищет общества только потому, что он не переносит одиночества и стремится забыться. И здесь оказывается полное совпадение между прежним положением, отрицавшим у женщины способность к одиночеству, с настоящим, по которому она является существом необщественным.

Если бы у женщины было свое «я», то она обладала бы чувством собственности как по отношению к себе, так и к другим. Но склонность к воровству гораздо сильнее развита у женщин, нежели у мужчин: так называемые «клептоманы» (воры без нужды) – почти исключительно женщины. Ибо женщине понятно чувство власти и богатства, но не собственности. Женщины-клептоманки, если их застанут на месте преступления, приводят обыкновенно в свое оправдание то обстоятельство, что им вдруг показалось, что все это принадлежит им. Библиотеки, выдающие книги на дом, посещаются, главным образом, женщинами, и далее такими, которые настолько состоятельны, что в состоянии купить несколько книжных лавок; но к вещам собственным у них нет такой глубокой привязанности, как к вещам, взятым напрокат. Здесь опять определенно выступает связь между индивидуальностью и социальностью: подобно тому, как необходимо самому обладать личностью, чтобы иметь возможность признавать ее и в другом, так нужно иметь представление и о приобретении личной собственности, чтобы уметь уважать ее.

Еще теснее, нежели собственность, связано с каждой личностью имя. И здесь факты говорят так громко, что надо только удивляться, как на них в обществе обращают мало внимания. Женщин ничто не связывает с их именем. Это доказывается уже тем обстоятельством, что они, выходя замуж, расстаются со своей фамилией и принимают фамилию мужа, не придавая этому факту ровно никакого значения: о своей прежней фамилии они не жалеют ни секунды и с легким сердцем принимают новую; точно так же к мужу переходила и собственность женщин (по крайней мере, до недавнего времени), и это происходило не без причин, лежащих глубоко в самой природе женщины. Не из чего заключить, что эта перемена фамилии стоит ей какой-либо борьбы; напротив, уже любовнику и ухаживателю они позволяют давать им такие имена, какие ему только нравятся. Женщина никогда не будет жаловаться на то, что ей приходится расстаться со своей фамилией, даже в том случае, когда она принуждена выходить замуж против воли, за человека, не любимого ею; она бросает свою прежнюю фамилию, обнаруживая полнейшее к ней безразличие. Напротив, она чаще всего далее требует от возлюбленного, чтобы он дал ей новое имя, и с нетерпением ждет, когда перейдет к ней фамилия мужа – уже вследствие одной новизны этого. Но имя нужно понимать как символ индивидуальности; только у рас, стоящих на самой низшей ступени развития, как у южноафриканских бушменов, не существует, как известно, личных имен, потому что у них нет еще пока нужды в том, чтобы различать людей между собой. Женщина по существу безымянна, так как, по своей идее, она лишена личности.

В связи с этим находится еще одно важное наблюдение, которое каждый может проверить легко, обратив на него внимание. Если в помещение, где находится женщина, войдет мужчина и она заметит его или даже только услышит шаги и заподозрит его присутствие, она тотчас же становится совсем другой. С невероятной быстротой изменяются ее движения и вид. Она поправляет прическу, собирает и расправляет юбки, и все ее существо охватывается частью бесстыдным, частью трусливым ожиданием. В отдельных случаях может возбудить сомнение только то, краснеет ли она за свою бесстыдную улыбку или бесстыдно смеется над тем, что покраснела.

Но душа, личность, характер (по бесконечно глубокому и основательному пониманию Шопенгауэра) тождественны со свободной волей или, по крайней мере, наше «я» совпадает с ней, поскольку оно мыслит по отношению к абсолютному. Но раз у женщин нет своего личного «я», не может быть у них и воли. Только тот может так легко поддаваться влиянию другого человека, хотя бы даже и случайно присутствующего, у кого, подобно женщине, замечается полнейшее отсутствие собственной воли и характера, в высшем смысле этого слова; только такой человек и может находиться в функциональной зависимости от присутствия других, вместо того чтобы воспринимать его свободно. Оттого женщина – лучший медиум, «М» – ее лучший гипнотизер. Это положение дает основание и позволение не соглашаться с тем, что женщины признаются наиболее приспособленными к медицинской деятельности, ибо наиболее проницательные врачи сами признают, что главная помощь больному состояла до сих пор (и так это, конечно, и остается) в воздействии на него через внушение.

Во всем животном царстве «Ж» легче поддается гипнозу, нежели «М». А насколько гипнотические явления находятся в тесной связи с повседневными, видно из следующего: как легко «заражается» «Ж» (я уже затрагивал это в связи с вопросом о женском сострадании) смехом и плачем! Какое сильное впечатление производит на нее все, что печатается в газетах, как легко делается она жертвой глупейшего суеверия, как бросается она на каждое чудодейственное средство, которое рекомендовала ей соседка!

У кого нет характера, у того нет и убеждений. Поэтому «Ж» легковерна, не способна к критике и совершенно чужда духа протестантизма. Но хотя и каждый христианин еще до крещения рождается католиком или протестантом и хотя католицизм гораздо доступнее и понятнее женщинам, нежели протестантизм, но все-таки на одном этом основании нельзя считать католицизм религией женщин. Тут нужно, собственно, уже считаться с другим характерологическим принципом, но это уже не входит в задачу настоящего сочинения.

Таким образом, мы множеством явлений подтвердили, что «Ж» лишена души, своего «я», индивидуальности, личности, свободы, что она не имеет ни характера, ни воли. Но значение этого вывода для всякой психологии едва ли может быть достаточно оценено. Из него следует то, что психология «М» и психология «Ж» должны рассматриваться совершенно отдельно одна от другой. Что касается рассмотрения психической жизни «Ж», то тут вполне, по-видимому, можно применить чисто эмпирический метод, психологический же анализ «М» должен стремиться к «я» как высшему пункту своего строения, что и указано со всей непреложностью Кантом.

…Настоящее исследование показало, что без допущения души невозможно найти объяснения психологическим явлениям как явлениям, касающимся «М», у которого должно допустить наличие души, так и явлениям, касающимся «Ж», у которой души нет. Наша современная психология является женской психологией, и поэтому сравнительное изучение полов является особенно поучительным, почему я и рассматривал с такой тщательностью этот вопрос. В этом вопросе выступает прежде всего, что необходимо признать существование личного «я», а затем становится ясным, что в смешении мужской и женской душевной жизни (в самом широком и глубоком смысле), которое вызвано желанием обобщить эти психологии, нужно искать главную причину всех ошибок в этой области, хотя это и не сознавалось.

Возникает только вопрос, возможна ли вообще психология «М» как наука? На это можно ответить только отрицательно.

…От психологии должен отказаться каждый, кто не хочет жертвовать душой, следуя за идеализмом; кто воздвигает психологию, убивает душу. Всякая психология имеет целью из частей составить целое и показать это целое как нечто обусловленное. Но если вникнуть в дело поглубже, то с несомненностью предстанет, что первоисточником-то является целое, откуда и вытекают уже частные явления. Так, психология отрицает душу, а душа, по существу своего понятия, отрицает всякую науку о себе, душа отрицает психологию.

Настоящее исследование с достаточной определенностью высказывается в пользу существования души и против смешной и жалкой психологии без души.

…Непонятно, как могут те из исследователей, которые никогда даже не пробовали анализировать стыд и вину, веру и надежду, страх и раскаяние, любовь и ненависть, тоску и одиночество, тщеславие и щепетильность, славолюбие и потребность бессмертия, – как могут они так легко разделаться с понятием «я» только потому, что оно не воспринимается подобно цвету апельсина или вкусу щелочи? А каким образом могли бы обойтись без индивидуальности Мах и Юм при объяснении хотя бы только факта стиля?

Далее: ни один человек не будет ведь жить в комнате, сплошь покрытой зеркалами, тогда как животные никогда не боятся своего отражения в зеркале. Неужели же и этот страх перед двойником (которого, нужно сказать, женщина не знает)[21] следует выводить «биологически», «дарвинистически»? Слово «двойник» у большинства мужчин вызывает сильнейшее сердцебиение. Здесь нужна глубина, а вся эмпирическая психология должна отойти на задний план. Может быть, и эти явления можно объяснить прежней стадией дикости, животности, недостатком безопасности, которую может обеспечить только цивилизация, объяснить тем, чем объясняет Мах страх у маленьких детей: пережитком в онтогенетическом развитии? Я указал на это, впрочем, с исключительной целью обратить внимание «имманентов» и «наивных реалистов» на то, что в них самих существует нечто такое, о чем…

…Наконец, как-то странно таких людей, как Паскаль или Ньютон, называть великими мыслителями и вместе с тем приписывать им множество мелких предрассудков, которые «мы» давно уже преодолели. Или, может быть, мы и в самом деле так подвинулись вперед со всеми нашими электрическими дорогами и эмпирическими психологиями по сравнению с людьми того времени? И неужели степень культуры (если только существуют культурные ценности) определяется развитием науки, которая всегда носит социальный характер, никогда не бывает индивидуальной, неповторимой и измеряется числом лабораторий и народных библиотек? Не лежит ли культура в самом человеке, а не вне его?

Конечно, можно считать себя выше даже и Эйлера – одного из величайших математиков всех времен, который однажды сказал: «То, что я делаю, когда пишу это письмо, я делал бы совершенно так же, если б находился в теле носорога». Я не защищаю этой фразы; может быть, она характерна только для математика, и живописец никогда бы ее не произнес. Но смеяться над этими словами, оправдывая Эйлера «ограниченностью его времени», не дав себе даже труда проникнуть в их смысл, – это уж, я считаю, глубоко неосновательно.

Итак, по крайней мере по отношению к мужчине, в психологии невозможно обходиться без понятия «я», хотя и сомнительно, совместима ли с этим понятием номитетическая психология в Виндельбандовском смысле, которая старается установить определенные психологические законы. Но это ничуть не изменяет нашего признания необходимости понятия «я». Возможно, что психология пойдет по тому пути, который указывался ей в одной из предыдущих глав, и сделается теоретической биографией. Но именно тогда она скорее всего поймет истинные границы всякой эмпирической психологии.

То обстоятельство, что во всяком анализе мужской психологии обнаруживается нечто неразлагаемое, неделимое, невыразимое, прекрасно согласуется с тем, что правильные явления «раздвоения» или «раздробления личности», раздвоения и умножения человеческого «я» наблюдались только у женщин. Психику абсолютной женщины можно разложить до конца; но психику мужчины не разложить до конца даже при помощи лучшей характерологии, не говоря уже об эксперименте: в нем есть основное ядро, которое не поддается уже более никакому делению. «Ж» диссоциируется и делится на части потому, что она представляет агрегат.

Поэтому так забавны и комичны рассуждения современных гимназистов (как платоновская идея) о душе женщины, о женском сердце и его мистериях, о психическом складе современной женщины и так далее. Даже акушер, кажется, должен теперь верить в душу женщины, если хочет, чтобы за ним были признаны выдающиеся способности. По крайней мере, очень многие женщины очень любят слушать рассуждения о душе женщины, хотя прекрасно сознают (в форме гениды), что все это – вздор. Женщина – сфинкс! Большую нелепость трудно придумать! Вряд ли когда-либо была высказана большая чепуха! Мужчины бесконечно загадочнее, несравненно сложнее женщин. Стоит только выйти на улицу, чтобы убедиться, что выражение каждого женского лица не представляет для вас загадки. Как бесконечно беден регистр чувств и настроений у женщины! Между тем для того, чтобы понять и разгадать выражение мужского лица, вам придется потратить немало усилий.

Наконец мы подошли к решению вопроса: параллелизм ли или взаимодействие существуют между психическими и телесными элементами? Что касается «Ж», то в ней существует психофизический параллелизм, координирующий оба ряда явлений: по мере того как женщина начинает стареть, у нее начинает замечаться исчезновение развивавшейся одновременно с половой деятельностью и служившей ее целям способности к психическому напряжению. Мужчина никогда не становится настолько стар, как женщина; упадок телесный в нем не необходимо должен сопровождаться упадком духовным; это имеет место только в некоторых случаях. Менее всего заметна старческая слабость у людей, обладающих мужественностью во всей широте ее духовного развития, – у гениев.

…Этим самым разрешается вопрос о принципиальной точке зрения на психологию полов. Но тут мы опять наталкиваемся на значительное затруднение для целого ряда прямо-таки поразительных фактов, которые, правда, самым решительным образом убеждают нас в отсутствии души у «Ж», но вместе с тем требуют объяснить одно своеобразное свойство женщины, которое, по-видимому, до сих пор еще ни для кого не сделалось серьезной проблемой.

Уже давно было замечено, что ясность мышления, свойственная мужчине, в противоположность женской неопределенности, точно так же, как и функция серьезной речи, в которой выражаются логические суждения, действуют на женщину как половой признак мужчины. Но свойством «М» должно быть то, что в половом отношении притягивает «Ж». Такое же влияние имеет на женщину стойкость мужского характера; она презирает того мужчину, который уступает другому. В этом видят, обыкновенно, нравственное влияние женщины на мужчину, тогда как на самом деле она стремится только приобрести свое половое дополнение во всех его дополняющих свойствах. Женщины требуют от мужчины мужественности и считают себя вправе презирать его и возмущаться, если он не оправдал их ожиданий в этом отношении. Если женщина заметит следы кокетства и лживости в мужчине, то, будь она сама даже лживой и кокеткой, она все-таки будет страшно раздражена и возмущена этим. Она сама может быть самой последней трусихой, мужчина же должен быть храбрым. Что это только проявление полового эгоизма, жаждущего неомраченного наслаждения своим дополнением, об этом не хотят обыкновенно далее и знать. Ни один опыт не может дать более блестящего доказательства отсутствия у женщины души, как то обстоятельство, что женщина требует всегда от мужчины души, а кроме того, поддается доброте, хотя сама и не обладает ею. Душа есть половой признак, и женщина требует его от мужчины, подобно тому и для того, для чего ей нужны мускульная сила и щекочущий ус. Сильнее всего действует на женщину воля мужчины, и она удивительно тонко узнает, когда «я хочу» мужчины является только усилием воли и аффектацией и когда – действительно решимостью. В последнем случае впечатление получается поразительное.

Как же женщина может воспринимать душу мужчины, если у нее самой нет души, как может она судить о его моральности, когда сама аморальна; как может она судить о его характере, если сама не имеет его, о воле, будучи сама лишена ее?

Вот вопросы, на которые нам предстоит дать ответ в дальнейшем изложении.

Но прежде чем приступить к этому, нужно укрепить и защитить занятую нами позицию со всех сторон, чтобы никто не мог хоть сколько-нибудь поколебать ее своим нападением.

Глава X Материнство и проституция

Против всего вышесказанного главным возражением, которое, без сомнения, и будет сделано, может служить вопрос: насколько могут распространяться сделанные выводы на всех женщин. Для некоторых, может быть, далее для немногих, но не для всех же женщин это справедливо, ведь есть еще другие…

Первоначально я не собирался рассматривать частные формы женственности. Существуют различные точки зрения на подразделения женщин, и, конечно, нужно остерегаться распространять на всех женщин то, что справедливо лишь относительно некоторых, хотя бы таковые находились и везде, и далее там, где они подавляются преобладанием противоположного типа. Женщин молено разделить на много категорий, так как женщины обладают весьма разнообразными характерами, хотя слово «характер» в данном случае нужно понимать в эмпирическом смысле. В характере женщины молено найти удивительные черты, вполне аналогичные всем чертам характера мужчины; это служит очень часто поводом для разных амфиболий (интересное сравнение подобного рода будет приведено в дальнейшем). Но, помимо этого, у мужчины характер погружен в сферу умопостигаемого и крепко там закреплен; это обстоятельство снова указывает нам на упоминавшееся уже смешение характерологии с учением о душе и на общую их участь. Характерологические черты женщин не настолько все-таки глубоки и прочны, чтобы привести к развитию особых индивидуальных организаций.

Пожалуй, нет ни одного женского качества, которое бы, за всю жизнь женщины, под действием мужской воли не изменилось бы, не отошло бы на задний план или даже не исчезло бы совсем.

Насколько различны вообще одинаково мужественные и одинаково женственные индивидуумы – этот вопрос я нарочно пока оставлю в стороне. Делаем мы это не потому, что сведение психологических различий к принципу половых промежуточных форм дало нам больше, чем только одну из тысячи руководящих нитей, которую можно найти в этой запутаннейшей из областей. Мы исходили из того соображения, что всякое скрещение с другим принципом, всякое развитие линейного метода до плоскостного неблагоприятно отразилось бы на этой первой попытке основательно разобраться в характерологических явлениях; эта попытка имеет нечто большее, а именно: установление характеров, или эмоциональных типов.

Специально женская характерология должна представлять из себя совершенно особое исследование, хотя и настоящая работа, по возможности, отмечала индивидуальные отличия женщины. Мне думается, что я при этом избегал поспешных и неправильных обобщений и утверждал то, что в равной степени и с одинаковой справедливостью применимо ко всем женственным женщинам без исключения. До сих пор я говорил о «Ж» в самом общем смысле слова. Но так как мне могут представить в качестве возражения только один тип, то я нахожу нужным дать здесь характеристику только двух самых противоположных типов.

Все то, в чем я обвинил женщину, найдут несправедливым по отношению к женщине-матери.

Остановимся на этом несколько дольше. Следует заметить сейчас же, что никто не может взяться за разрешение этой задачи, не изучив одновременно и противоположного полюса матери, другую возможность женской натуры. Только таким путем нам удастся установить границы типа матери и выделить рельефно ее свойства из всевозможных свойств, присущих другим типам женщин.

Диаметрально противоположным типу матери является тип проститутки. Это противопоставление не вытекает ни из каких логических посылок, как не вытекает и противопоставление мужчины женщине. Последнее мы видим и никогда не доказываем; то же и относительно первого: мы должны это разглядеть или найти из опыта; и только в этом случае мы будем уверены, что оно не нарушает стройности нашей схемы. Всевозможные ограничения, которые здесь необходимо установить, будут рассмотрены в дальнейшем. Сейчас же рассмотрим женщину с точки зрения двух типов, когда в одном случае преобладает один тип, в другом – противоположный.

Оба типа эти – мать и проститутка.

Но такое деление может быть неправильно понято, если мы не укажем на отличие его от другого, очень распространенного подразделения. Часто приходится слышать, что женщина является одновременно и матерью, и возлюбленной. Я не могу уяснить себе смысла и пользы подобного разделения. Должна ли стадия возлюбленности предшествовать стадии материнства? В таком случае она не может быть длительной характерологической особенностью. Далее, о чем говорит нам понятие «возлюбленная» относительно самой женщины? Ровно ни о чем; разве только о том, что ее любят. Придает ли это понятие женщине существенное качество, или оно дает только внешнее ей определение? Быть любимыми могут и мать, и проститутка. Конечно, можно было бы под видом «возлюбленной» описать группу женщин, занимающих среднее положение между матерью и проституткой, представляющих собою промежуточную форму двух упомянутых полюсов; или, быть может, необходимо особо подчеркнуть тот факт, что женщина находится в других отношениях к отцу своих детей, чем к самим детям. Иногда же под «возлюбленной» следует понимать женщину, которая всецело отдается любящему. Но этим ничего ценного еще не приобретено, так как в таких случаях и мать, и проститутка формально могут действовать одинаково. Понятие «возлюбленная» ровно ничего не говорит о качествах того существа, которое является предметом любви; это и понятно, так как оно выражает собою определенную стадию жизни одной и той же женщины, причем за этой стадией следует другая – материнство. Так как состояние «возлюбленной» является только случайным признаком ее личности, то можно видеть, насколько нелогично это подразделение. Ведь материнство содержит в себе нечто более глубокое, чем только факт рождения ребенка. Эта именно более глубокая сущность материнства и является ближайшей задачей нашего исследования.

Итак, материнство и проституция – два полярно противоположных явления. Это положение можно вывести уже из того факта, что у женщины-матери гораздо больше детей, чем у кокотки, в то время как уличная проститутка в большинстве случаев совершенно бездетна. Нужно заметить, что к типу проститутки принадлежит не только продажная женщина, к нему можно причислить и замужних женщин и много так называемых благородных девушек – даже и таких, которые никогда не нарушали брачных уз, но они не делают этого не потому, что не представлялось случая, а просто потому, что сами не хотят заходить так далеко. Поэтому не следует удивляться применению понятия «проститутка» к более обширному кругу женщин, чем это привыкли до сих пор делать, давая этот эпитет только продажным женщинам. Уличная проститутка только тем отличается от пользующейся большим почетом кокотки и гетеры, что она совершенно лишена способности подразделять отношения; отсутствие же всякой памяти превращает ее жизнь в сумму отдельных, не связанных друг с другом моментов.

Поэтому тип проститутки мог бы существовать и тогда, когда на свете были бы всего один мужчина и одна женщина, ибо тип этот свое выражение получает в характерном отношении к отдельному мужчине.

Факт меньшей плодовитости проститутки освобождает меня от необходимости опровергать один весьма распространенный взгляд, согласно которому проституция (явление, строго говоря, лежащее в самых недрах человеческой природы) представляет собой результат неблагоприятных социальных условий, как, например, отсутствие заработка у многих женщин. Этот взгляд обвиняет существующий общественный строй, где экономический эгоизм мужчин, забравших власть в свои руки, лишает иногда возможности незамужних женщин вести честную жизнь. Далее, он указывает на холостую жизнь, вызванную будто бы материальными условиями и требующую во что бы то ни стало существования проституции.

Нужно ли напоминать, что проституция – это черта, свойственная не одним только уличным проституткам, и что иногда и богатые девушки, пренебрегая всеми благами своего положения, предпочитают открытое фланирование по улицам (улица – это необходимый аксессуар проституции).

Ведь женщинам отдают же предпочтение в занятии должностей в магазинах, на почте, телеграфе, телефоне. Положим, эти занятия очень однообразны и шаблонны, но ведь женщина менее дифференцирована, чем мужчина, а потому и менее взыскательна. В этом смысле капитализм опередил науку: он нашел, что женский труд дешевле мужского, так как потребности женщины менее значительны. Но, впрочем, проститутке приходится нелегко, так как ей нужно платить за квартиру, иметь дорогие платья и содержать еще сутенера. Какова сила влечения у них к этому образу жизни, видно из того, что нередко проститутка, вышедшая замуж, возвращается к прежнему образу жизни. Кроме того, в силу неизвестных причин, лежащих в ее природе, проститутка совершенно невосприимчива ко многим инфекциям, которые часто поражают честных женщин. Наконец, проституция существовала всегда, и ее рост не зависит от каких бы то ни было усовершенствований капиталистической эпохи; мало того, она далее принадлежала к числу религиозных установлений некоторых народов древности, например финикиян.

Итак, проституция не есть определенный путь, куда мужчина толкает женщину. Нельзя отрицать, что в очень многих случаях виноват всецело мужчина, и это имеет место тогда, когда девушка должна покинуть свою должность и остаться без хлеба. Но тот факт, что женщина в таких случаях видит исход только в проституции, – этот именно факт глубоко лежит в природной сущности ее. Чего нет, того и быть не может. Ведь мужчине, который с материальной стороны гораздо чаще подвергается всяким превратностям судьбы и который интенсивнее ощущает нужду, чем женщина, проституция совершенно чужда: если она и встречается (у кельнеров, парикмахеров и т. д.), то только у промежуточных половых форм. Следовательно, слабость и влечение к проституции являются все же чисто женской чертой – чертой врожденной, столь же естественной, как и предрасположение к материнству.

Я не хочу сказать, что женщина становится проституткой исключительно под влиянием внутренних импульсов. В большинстве в женщине кроются обе возможности – матери и проститутки; нет только – прошу прощения, ибо знаю, что это жестоко по отношению к мужчинам, – нет только девственницы. Решающим моментом в преобладании одной из этих возможностей является мужчина, который может сделать женщину матерью, и не актом совокупления, а одним только взглядом. Шопенгауэр заметил, что человек, строго рассуждая, должен исчислять время своего существования с того момента, когда его отец и мать полюбили друг друга. Но это неверно. В идеальном случае рождение человека нужно считать с того момента, когда женщина впервые увидела или услышала только голос мужчины, будущего отца ее ребенка. Правда, биология и медицина, теория искусственного подбора и гинекология за последние шестьдесят лет, под влиянием Иоганна Мюллера, Т. Бишофа и Ч. Дарвина, относились наиболее отрицательно к вопросу о «предопределяющем глазе» и «предопределяющем взгляде». Дальше я постараюсь развить эту теорию. Здесь же я только замечу, что не совсем справедливо отрицать возможность существования «предопределяющего глаза» на том только основании, что она не гармонирует со взглядом, по которому лишь семенная клетка и яйца могут образовать новый индивидуум.

«Предопределяющий глаз» действительно существует, и наука должна стремиться объяснить его, вместо того чтобы без всяких колебаний объявить его абсурдным; немыслимо сказать, чтобы наука обладала тем огромным запасом, который позволил бы ей непоколебимо стоять на своей позиции.

В априорной науке, подобной математике, я не могу принять мысли, что на Юпитере дважды два равно пяти; биология же имеет дело с положением «относительной всеобщности» (Кант).

Если я здесь защищаю «предопределяющий глаз» и в его отрицании вижу только ограниченность человеческого понимания, то из этого не следует, что я принимаю его как причину всех или большего числа уродств. Пока я говорю лишь о возможности влияния на потомство без полового акта с матерью. Здесь я осмеливаюсь сказать следующее[22]: то обстоятельство, что Шопенгауэр и Гете придерживались одного взгляда в теории цветов, изначально устраняет все сомнения в превосходстве их взгляда над всеми мнениями прошлых, настоящих и будущих физиков; также истина, высказанная Ибсеном («Женщина с моря») или Гете («Родственные души») не может быть опровергнута медицинскими факультетами всего мира.

Человек, способный одним своим видом повлиять на женщину так, что без участия его семени явится ребенок, похожий на него, должен представлять идеальное дополнение в половом отношении к этой женщине. Если же это не всегда так, то исключительно по причине трудности такой встречи и не может служить возражением против принципиальной возможности фактов, описываемых Ибсеном и Гете.

Повстречает ли женщина того мужчину, одно присутствие которого сделает ее как бы матерью будущего ребенка, – это дело случая. В этих границах можно допустить мысль, что судьба многих матерей и проституток могла бы сложиться иначе. Может случиться, что женщина никогда не встретится с таким человеком и все-таки будет типичной матерью. И наоборот: такой единственный мужчина явится, однако своим появлением он не предотвратит обращения женщины к проституции.

Ничего не остается, как принять два врожденных полярных предрасположения, которые в различных женщинах распределяются не в одинаковых отношениях: совершенная мать и абсолютная проститутка. Конечно, действительность лежит между этими типами. Нельзя найти женщины без инстинктов проститутки. Знаю, что многие будут отрицать это. Они прежде всего зададут вопрос: чем же выражаются эти инстинкты у женщин, меньше всего похожих на кокоток? Отвечу тем, что укажу на особую снисходительность женщины к грязному прикосновению чужого мужчины. Исходя из этого, нетрудно доказать, что абсолютной матери не существует. Но не бывает и женщин, окончательно лишенных материнских чувств. Хотя я должен оговориться, что чаще приходилось встречать женщин с яркими чертами проститутки, чем с таковыми же, по силе, чертами матери, которые заглушали бы все проститутское.

На основании даже самого поверхностного анализа мы пришли к тому заключению, что сущность материнства заключается в желании иметь детей, это же и цель всей жизни матери. Для проститутки же оплодотворение утеряло окончательно эту цель. Поэтому обстоятельное исследование должно прежде всего выяснить две вещи: отношение матери и проститутки к ребенку и половому акту.

Два эти типа больше всего различаются по характеру их отношений к ребенку. Для ярко выраженной проститутки существует только мужчина, для абсолютной матери – только ребенок. Пробным камнем в данном вопросе может служить отношение к дочери. Только та женщина может быть названа матерью, которая не завидует красоте и молодости своей дочери, которая, вполне отождествляя себя с ней, радуется ее успехам у мужчин, как бы считает ее поклонников своими.

Абсолютная мать, жизнь которой только в ребенке, становится матерью через любого мужчину. Нетрудно заметить, что женщины, любимыми занятиями которых в детстве были куклы и возня с маленькими ребятами, менее разборчивы в отношении мужчины и, не колеблясь, выходят за человека, который достаточно обеспечен и в достаточной степени расположил к себе родителей и родственников. Когда такая девушка станет матерью, то, в идеальном случае, для нее не существует ни один мужчина. Абсолютная проститутка даже в раннем возрасте ненавидит детей. Впоследствии она, быть может, воспользуется ребенком для разыгрывания неясных идиллических отношений между матерью и ребенком, дабы привлечь на свою сторону мужчину.

Женщина чувствует потребность нравиться всем мужчинам, и так как абсолютной матери не существует, то в каждой женщине молено открыть хотя бы следы этой потребности, направленной на всех мужчин в свете без всякого исключения.

Здесь замечается формальное сходство между абсолютной матерью и абсолютной кокоткой. Обе они, в сущности, совершенно безразлично относятся к индивидуальности своего полового дополнения. Мать отдается первому попавшемуся мужчине, от которого она может иметь ребенка, и, когда этот ребенок существует, ей другого мужчины не надо: только поэтому ее молено назвать «единобрачной». Вторая же берет любого, потому что он доставляет ей эротическое наслаждение: это и является для нее самоцелью.

Здесь, как видно, соприкасаются две крайности, и, исходя из этого, мы можем надеяться, что проникнем в сущность женщины вообще.

Взгляд, который я сам разделял и который так популярен, согласно которому женщина единобрачна, а мужчина многобрачен, – смело молено назвать ложным. Не следует ошибочно истолковывать тот факт, что женщины часто подолгу выжидают мужчину и, если возможно, выбирают того, что выше подымет их ценность, кто самый благородный, самый знаменитый, – словом, кто «первый из всех». Эта потребность более всего отделяет женщину от животного, которое вообще чуждо стремлению приобрести какую бы то ни было ценность в своих собственных глазах через себя (как мужчина), или перед другими, посредством других (как женщина). Только глупцы могли восхвалять ту черту, которая рельефнее всего доказывает отсутствие у женщины всякой самоценности. Стремление это, правда, нуждается в удовлетворении, но оно совершенно чуждо нравственной идее единобрачия. Мужчина может раздавать по сторонам свою ценность, может прививать ее женщине – он может ее дарить и хочет этого. Но он не в состоянии получить свою ценность из других рук, в виде подарка, как получает ее женщина. Поэтому женщина, чтобы возвеличить себя, старается устроить так, чтобы ее выбрал мужчина, обладающий в высшей степени этой ценностью. У мужчины же в основе брака лежат совершенно иные мотивы. Первоначально брак для него – завершение идеальной любви, материализация ее, хотя осуществление этого в действительности остается под большим сомнением. Далее, брак проникнут чисто мужским понятием о верности, которое предполагает непрерывность, умопостигаемое «я». Нередко женщине приписывают более добросовестное сохранение верности, чем мужчине, – но ведь дело в том, что мужчина принудил себя к верности, принудил по свободной воле и с полным сознанием. Он может изменить такому самоограничению, но на измену взглянет как на проступок и будет так или иначе чувствовать за собой вину. Нарушая брак, он этим самым заглушает в себе голос своей умопостигаемой сущности. Для женщины же измена – это что-то заманчиво-пикантное, где играют роль не нравственность, а безопасность и репутация. Нет женщины, не изменившей хоть раз в мыслях или поставившей в упрек себе такую измену. Ибо женщина, вступив в брак со смутным желанием чего-то, и нарушает его – так как нет у нее вневременного «я».

Мотив верности договору существует только у мужчины; сила данного слова, лишающая свободы, невозможна по представлению женщины. Что касается фактов, которые обыкновенно выставляются как примеры женской верности, то они мало противоречат сказанному. Такая верность – или результат могучей половой связи (Пенелопа), или собачья покорность, соединенная с цепкой привязанностью, которая сравнивается с физической близостью – этим необходимым аксессуаром женского сострадания (Кетхен фон Гейльбронн).

Единобрачие создал мужчина. Своим возникновением оно обязано идее мужской индивидуальности, которая остается нерушимой в смене веков, а поэтому для своего полного завершения требует всегда одной и той же сущности. В этом смысле единобрачие действительно содержит в себе что-то высокое – и становится понятным, почему оно включено католической церковью в число таинств. Но все-таки я не предрешаю вопроса: «брак или свободная любовь».

На почве различных уклонений от сурового закона нравственности (а такие уклонения не чужды всякому эмпирическому браку) невозможны уже вполне удовлетворительные решения этой проблемы: вместе с браком на свет явилось и нарушение брака.

Все же брак мог быть создан только мужчиной. Не было и нет ни одного правового установления, созданного женщиной: все право чисто мужского происхождения, разве только обычаи принадлежат женщине. Поэтому нельзя выводить законов из обычаев и наоборот. Это совершенно различные вещи. Потребность и сила для внесения порядка в запутанные половые отношения могли явиться только у мужчины (как всегда в таких случаях)… Кажется, у многих племен были периоды, когда женщина могла влиять на уклад социальной жизни, но в это время матриархата не было и намека на брак: это было время многомужества.

Неодинаковые отношения матери и проститутки к ребенку позволяют вскрыть и многие другие явления. Женщина с преобладанием черты проститутки и в сыне своем прежде всего чувствует мужчину, а ее отношения к нему всегда имеют несколько половую окраску. Но так как нет абсолютной матери, то всегда можно заметить едва уловимый оттенок полового влияния сына на свою мать. Поэтому я выбрал любовь к дочери как самый надежный критерий материнской любви. Можно быть уверенным, что и каждый сын, в свою очередь, находится в некотором половом отношении к своей матери, как бы это ни было скрыто от того и другой. Это обстоятельство выявляется во время сна (тогда как обыкновенно в бодрствующем состоянии оно глубоко скрыто), когда мать часто служит объектом половых фантазий («Сон Эдипа»). Чаще это бывает в раннем периоде половой зрелости, а иногда и позднее. Что и в действительных отношениях настоящей матери к ребенку заключается элемент полового слияния, доказывается тем, что мать при кормлении грудью своего ребенка испытывает мучительное наслаждение – это такая же истина, как и то, что раздражением под женским сосцом эрективной ткани молено вызвать сокращение маточной мускулатуры. Как пассивность, которая обусловливается для женщины активным сосанием ребенка[23], так и тесное соприкосновение во время кормления носят характер совершеннейшей аналогии с половым актом. Этим объясняется прекращение менструаций в период кормления грудью, и в этом же следует искать причины той неопределенной, но иногда глубокой ревности, которую мужчина проявляет нередко даже по отношению к грудному младенцу. Но кормление ребенка – все-таки чисто материнское занятие; чем больше в женщине черт проститутки, тем меньше охоты и умения проявит она в этом занятии. Следовательно, нельзя не признать, что отношение матери к ребенку родственно отношению женщины к мужчине.

Материнство так же всеобще, как и сексуальность, и так же проявляется с различной силой у разных индивидуумов. У женщины-матери материнство должно проявляться гораздо раньше появления на свет ее кровного ребенка, еще и в отношении всякого человека, хотя потом интерес к собственному ребенку поглотит все остальное и в случае конфликта заставит поступить узкосердечно и несправедливо. Небезынтересно отметить здесь отношение девушки-матери к своему возлюбленному. Такая девушка проявляет чисто материнские чувства к тому мужчине, которого она любит, даже и к тому мужчине, который станет отцом ее ребенка: он сам в известном смысле ее ребенок. В этой черте, одинаково свойственной как матери, так и любящей женщине[24], проявляется глубочайшая сущность женщины-матери: она и представляет собою тот корень, который вечно живет, сросшись с почвой, корень, от которого единичный мужчина отделяется как индивидуум и перед которым он чувствует всю свою мимолетность. Это именно то, что заставляет мужчину в каждой женщине с элементом материнства, хотя бы она была девушкой, видеть, конечно, с большей или меньшей долей сознания, идею вечности[25], возводить беременную женщину в степень какой-то великой идеи (Золя). Великая уверенность рода – ничто другое – таится в молчании этих существ, перед которыми минутами мужчина чувствует себя ничтожным. В такие минуты мир и спокойствие охватывают все его существо, глубокая и великая тоска умолкает в нем, и на мгновение может показаться, что женщина связала его с глубочайшими тайнами мира. Тогда он становится ребенком (Зигфрид у Брунгильды, третий акт), ребенком, для которого мать становится столь многознающей, на которого она смотрит с улыбкой, умея за ним ухаживать, и которого она умиротворяет и держит в руках. Но все это только мгновение. Зигфрид уходит от Брунгильды, ибо сама сущность мужчины такова, что она, отрывая его от рода, возвышает его над ним. Поэтому-то отцовство не удовлетворит его до конца, а мысль, что ему суждено раствориться в бесконечности рода, ужасает его. Самая потрясающая глава самых безутешных книг человеческой литературы («Мир, как воля и представление»): «смерть и ее отношение к неразрушимости нашей сущности в себе», в которой эта бесконечность воли рода – единственное истинное бессмертие.

Эта уверенность рода и дает мужество матери, в противоположность неуверенности и робости проститутки. Бесстрашие матери – не мужество индивидуальности, не моральное мужество, вытекающее из глубокой ценности истины и непреклонности внутренне свободного существа, а скорее жизненная воля рода, который матерью защищает ребенка и даже мужчину. Полярные понятия мужества и трусости распределяются между матерью и проституткой так же, как понятия надежды и страха: надежда свойственна матери, страх – проститутке.

Абсолютная мать всегда и во всех отношениях, так сказать, «чревата надеждой». Мать, бессмертная в роде, не знает страха смерти, проститутка же ее ужасно боится, хотя ей совершенно чужда потребность в индивидуальном бессмертии.

Вот еще доказательства для тех, кто уверяет, что жажда личного бессмертия обусловлена сознанием и страхом физической смерти.

Мать всегда чувствует свое превосходство над мужчиной, она чувствует себя его опорой. Защищенная со всех сторон замкнутой цепью поколений, она уподобляется гавани, из которой выплывают все новые и новые корабли; мужчина же плавает один далеко в открытом море. Даже в глубокой старости мать готова приютить и охранять ребенка. Уже в зачатии, как мы увидим, заключается этот момент в психике матери, во время же беременности ясно выступает момент защиты и питания. Сознание превосходства выступает также и по отношению к возлюбленному: женщина-мать любит в мужчине все наивное, простое и ребяческое, гетера же требовательна к изысканности и тонкости натуры. Женщина-мать имеет потребность учить свое дитя, одарять его, хотя бы дитя это было ее возлюбленным; гетера горит желанием, чтобы мужчина импонировал ей, она сама хочет во всем быть ему обязанной. Мать как представительница рода относится с большой привязанностью к каждому члену его (в этом смысле и дочь – мать своего отца). Только с появлением ребенка интересы ее суживаются и доминируют интересы только ее детей. Проститутка никогда не может быть столь узкосердечной и любвеобильной, как мать.

Женщина-мать всецело принадлежит целям рода, проститутка же находится вне этих целей. Но это еще не все. У рода есть один защитник – это мать, единственный жрец; этот жрец выражает волю рода в его чистейшем виде. Появление же проститутки доказывает, что учение Шопенгауэра, которое половую жизнь сводит к производству будущих поколений, лишено всеобщего значения. Насколько дело первостепенной важности и заключается для женщины-матери именно в сохранении рода, это можно видеть из несокрушимого жесткого отношения ее к животным. Стоит посмотреть, с каким спокойствием, с каким чувством удовлетворения деловитая хозяйка режет одну курицу за другой. Ибо обратная сторона матери – мачеха; мать – для своих детей, мачеха – для всех остальных существ.

Еще яснее становится связь матери с жизнью рода, если взглянуть на тот факт, что она обращает сугубое внимание на то, что так или иначе служит целям пропитания. Она не в состоянии спокойно взглянуть на то, что какая-нибудь негодная вещь, которую возможно было бы употребить в пищу, какой-нибудь огрызок, может пропасть даром. Как раз обратное у проститутки. Эта по минутному своему капризу может обзавестись целыми запасами яств и напитков и, нимало не смущаясь, оставить все это нетронутым. Мать вообще скупа и мелочна, проститутка же расточительна и капризна. Ибо цель, ради которой существует мать, – это сохранение рода. Потому-то она и заботится так страстно, чтобы все домочадцы ели, и ничто ее так не порадует, как прекрасный аппетит ее детей. С этим крепко связано ее отношение к хлебу и ко всему, что зовется хозяйством. Церера – образцовая мать, это ясно выражено в ее греческом имени – Деметра. Мать растит тело ребенка, но не душу[26]. Связь матери с ребенком носит всегда физический характер – от поцелуев и ласк ребенка до окутывающих, всеохватывающих забот о взрослом. Бессмысленный восторг перед каждым проявлением бытия младенца имеет то же начало: хранение земной жизни.

Из всего этого вытекает, что материнская любовь не так уж нравственно высока. Пусть каждый спросит себя: меньше ли любила бы его мать, если бы он был совсем другим, не самим собой? В этом вопросе центр тяжести нашей проблемы. На него должны ответить все те, которые в материнской любви видят доказательство нравственного величия женщины. Индивидуальность ребенка безразлична для материнской любви; для нее довольно того, что он ее ребенок, а это – безнравственно. Во всякой любви мужчины к женщине, то же и в любви к представителю одного и того же пола, существенным является определенное лицо с такими-то психическими и физическими качествами; только материнская любовь неразборчива, она будет простираться на все, что мать когда-либо носила в своем чреве. Это истина страшная – страшная и для матери, и для ребенка; но нельзя не видеть, что в этом заключается вся безнравственность материнской любви. Любви, которая остается всегда одинаковой, независимо от того, станет ли сын святым или преступником, королем или нищим, остается ли он ангелом или вырождается в гадкое чудовище. Не менее безнравственны и притязания детей на любовь матери – притязания, основанные только на том, что они ее дети (особенно повинны в этом дочери, но и сыновья не без греха).

Материнская любовь безнравственна, так как в ней не выражается определенного отношения к прямому «я», и с самого начала представляет из себя какую-то срощенность; как и всякая безнравственность, она является нарушением чужих границ. Истинно-нравственное отношение – это отношение одной индивидуальности к другой. Материнская же любовь неразборчива и навязчива и потому совсем исключает понятие индивидуальности. Отношения между матерью и ребенком представляют собой не что иное, как постоянную систему рефлекторных отношений между ними. Лишь крикнет или заплачет ребенок, как мать, если она находится рядом в комнате, вскакивает точно ужаленная и бежит к нему (отличный случай, между прочим, узнать, чего именно в женщине больше – матери или проститутки). А потом каждая жалоба, каждое желание взрослого, точно в виде тока, передаются матери и без рассуждений, неудержимо становятся ее желанием, ее собственной жалобой.

И никогда не прерывается этот ток между матерью и тем, что было соединено с нею пуповиной, – вот истинная сущность материнства. Я не соглашусь со всеобщим преклонением перед материнской любовью, ибо дурную-то сторону вижу как раз в том, что больше всего превозносят, в ее неразборчивости. Мне кажется, что это сознавали многие художники и мыслители, но только молчали об этом. Безграничное преклонение перед Рафаэлем сильно умерилось; вообще же певцы материнской любви не идут дальше Фишарта и Ришпена. Материнская любовь инстинктивна и непроизвольна: животные ее не меньше знают, чем человек. Уж это одно доказывает, что материнская любовь – не истинная любовь, что подобный альтруизм не может быть нравственностью, ибо всякая мораль исходит из того умственного характера, в котором совершенно отказано животным. Только разумное существо повинуется голосу нравственности. Инстинктивной нравственности нет, есть только нравственность сознательная.

Итак, проститутка стоит вне целей рода, она не служит временным женщинам для новых и новых созданий, не расходует своих сил на их пропитание. И это, в известном смысле, ставит ее выше матери, разумеется, если вообще можно говорить о превосходстве одной женщины над другой. Мать же, которая всегда поглощена заботами о муже, детях, хозяйстве и кухне, в интеллектуальном отношении стоит почти всегда ниже.

Все умственно одаренные женщины принадлежат исключительно к категории проституток: к этому типу, типу Аспазии, должно отнести всех женщин романтического периода, и первым делом самую видную между ними – Каролину Михаэлис-Бемер-Форстер-Шлегель-Шелинг.

В зависимости от этого находится то обстоятельство, что женщина-мать привлекает в половом отношении тех мужчин, которые не ощущают потребности в духовном творчестве. Человек, отцовство которого заключается только в телах детей, как и нужно ожидать, изберет плодовитую женщину-мать. Выдающиеся люди всегда любили только проституток[27]; они всегда останавливают свой выбор на бесплодной женщине, и если они производят потомство, то нежизнеспособное, скоро вымирающее, что, быть может, таит в себе глубокий этический смысл. Ибо земное отцовство так же малоценно, как и материнство. Оно безнравственно – и это мы увидим ниже (гл. XIV); нелогично, ибо представляет из себя иллюзию: насколько человек является отцом своего ребенка, никто не может этого с уверенностью сказать. Жизнь потомства сравнительно коротка, и каждый народ, каждая раса в конце концов исчезали с лица земли.

До какой степени распространенное, исключительно благоговейное отношение к женщине-матери, которую из всех сил стараются выдать совершеннейшим типом женщины, лишено всякого основания, несмотря на то что почти все мужчины стоят за такое отношение, даже больше: утверждают, что только в материнстве женщина получает свое завершение. Я же должен сознаться, что проститутка – не как лицо, а как явление – импонирует мне гораздо больше.

Всеобщее преклонение перед матерью имеет самые разнообразные причины в своем основании. Прежде всего, так как для женщины-матери каждый мужчина безразличен или имеет значение такое же, как и ребенок, то идея девственницы ближе всего, по-видимому, подходит к ней – тот идеал, который, как увидим дальше, создал мужчина, следуя своей потребности. Первоначально самой женщине целомудрие чуждо. Чуждо как матери, страстно жаждущей ребенка, так и проститутке, страстно ищущей мужчину.

За эту иллюзию нравственности мужчина, самым нелогичным образом, превозносит мать перед проституткой, превозносит и в моральном и в социальном отношении. Женщина-проститутка оставляет без внимания критерий ценности, предъявляемый мужчиной; она не подчиняется идее целомудрия; она даже протестует против нее, протестует то в скрытой форме, как светская дама, то слабо-пассивно, как представительница полусвета или, наконец, открыто, как уличная проститутка. Только этим можно объяснить то обстоятельство, что проститутка занимает исключительное положение: вне права, закона и вне социального уважения. Женщина-мать без труда подчиняется нравственной воле мужчины, ибо сущность-то для нее только в жизни ребенка и рода.

Иное дело проститутка. Как бы то ни было, и она живет своею и только своею жизнью[28], хотя бы ей это стоило исключения ее из общества. Правда, проститутка не обладает мужеством матери, она труслива насквозь, но зато она обладает неизбежным дополнением к трусости – наглостью, и потому она не стыдится своего бесстыдства. Предназначенная природой для многомужества, она притягивает к себе всегда много мужчин, не ограничиваясь одним только основателем семьи. Она беспрепятственно отдается своим влечениям и удовлетворяет их назло всему. Она чувствует себя царицей, ей ясно, что власть в ее руках. Женщину-мать легко смутить и оскорбить, проститутку же ничто не заденет, потому что мать как хранительница рода обладает честью, проститутка же пренебрегла всем, отбросила общественное уважение, и в этом ее гордость, это дает ей возможность держать высоко свою голову. Но мысль, что у нее нет власти, была бы для нее непонятной (как для «хозяйки»). Она не может себе представить, что люди не заняты ею, не думают о ней и не живут только ради нее. И действительно, она как женщина, как дама обладает наибольшей властью среди всех людей, она оказывает огромное влияние на всю человеческую жизнь, поскольку последняя определяется мужскими союзами, начиная гимнастическими обществами и кончая государством.

В этом смысле у проститутки есть сходственные черты с великими завоевателями в области политики. Как великие завоеватели, подобные Александру и Наполеону, рождаются раз в тысячу лет, так и великая, сильная своим обаянием проститутка рождается, может быть, не чаще, но, родившись, она победоносно шествует по миру, как эти великие завоеватели.

Каждый из таких людей содержит в себе элемент проститутки (ведь политик является в каком-либо отношении народным трибуном, а в трибунате заключен элемент проституции). И политик, и проститутка в сознании своей власти ни перед кем никогда не смутятся, другие же люди легко могут быть смущены. Как великий трибун, проститутка воображает, что она может осчастливить человека, поговорив с ним. Стоит посмотреть на такую женщину, когда она расспрашивает о чем-нибудь полицейского или входит в магазин: для нее безразлично, мужчины или женщины торгуют в магазине, и на какую ничтожную сумму ни была бы покупка, она держит себя так, как будто одаривает всех окружающих. Те же черты можно найти и у каждого прирожденного политика. Чтобы убедиться, что многие уверены в способности подобных людей одарять всех, вспомним отношение Гете, человека, гордого сознанием своего достоинства, к Наполеону в Эрфурте (или миф о Пандоре, о рождении Венеры, которая, едва появившись из морской пены, уже милостиво осматривает все окружающее).

Развитие этой мысли опять заставило меня вернуться, как я и обещал в V главе, к «людям дела». Даже такой глубокий человек, как Карлейль, высоко ценил их, но выше всех героев ставил «царственного героя». Но уже раньше я показал, что это неправильно. Теперь я хочу указать еще на то, что самые великие политики, такие как Цезарь, Кромвель, Наполеон, не чужды были в своей деятельности ни лжи, ни обмана. Александр Великий сделался даже убийцей и с удовольствием выслушивал оправдания своему поступку из уст софиста. Но лживость несовместима с гениальностью. Наполеон на острове Св. Елены писал лживые, сентиментальные мемуары, и последние слова о любви к Франции соответствовали принятой им альтруистической позе. Наполеон как величайшее явление яснее всего обнаруживает, что «великие люди воли» – преступники, а потому они не гении. Его нельзя понять иначе, как только по той невероятной интенсивности, с какой он бегал от самого себя; только так можно объяснить себе всякий захват независимо от масштаба. О самом себе Наполеон не мог думать, он часу не мог оставаться без великих, находящихся вне его вещей, которые должны были заполнить его сознание: вот почему он предпринял завоевание мира. Он обладал качествами великого человека в несравненно большей степени, чем все императоры до него, а потому он нуждался в большем, чтобы заглушить в себе противоречия своей натуры. Заглушить свою сущность – вот властный мотив его честолюбия.

Гениальному человеку, как всем людям, может быть присуще и стремление к славе, и удивление, но ему не свойственно то честолюбие, которое заставляет ставить все предметы в зависимость от себя, от своей эмпирической личности, нагромоздив их на своем имени в виде бесконечной пирамиды. Оттого императора покидает уверенность в действительности (поэтому он становится эпилептиком). Он лишил объект его свободы (ср. гл. IX) и вступил в преступную связь с вещами, сделал их средством для своих целей, подножием для своей маленькой личности с ее эгоистическими корыстными замыслами. У великого человека всегда есть граница, ибо он представляет из себя монаду из монад и в то же время, что более валено, сознательный микрокосм. Он пантогенен, включает в себя всю вселенную, ясно видит – в самом выдающемся случае – уже при первом опыте связь мировых явлений и, нуждаясь в дальнейших переживаниях, совершенно не имеет потребности в индукции. Великий же трибун и великая гетера – абсолютно безграничные люди: они обращают весь мир в декорацию и пользуются ею как фоном для своего эмпирического «я». Потому им не свойственны ни дружба, ни расположение, а в душе их нет места любви.

Вспомните сказку о царе, который возмечтал завладеть звездами. Она бросает яркий свет на идею императора. Истинный гений сам воздает себе честь, но он никогда не поставит себя в зависимость от черни, как это делает трибун. Ибо великий политик не только спекулянт и миллиардер, но и уличный певец; он великий шахматист и великий актер; не только деспот, но и тот, кто жаждет ободрения. Он не только проституирует, он сам величайшая проститутка. Нет ни политика, ни полководца, который не «нисходил бы» к окружающим. Его снисхождения ведь становятся известными – это его половые акты! Улица – это необходимая принадлежность настоящего трибуна. Отношение его к дополняющей черни может считаться конститутивным для политика. Вся его деятельность среди черни; с отдельными личностями, с индивидуумами он порывает, если он не умен, и выказывает лицемерное расположение, если он так же хитер, как Наполеон. Это делается для того, чтобы обезвредить их для себя. Наполеон тоньше всех чувствовал свою зависимость от черни. Политик бессилен выполнить все свои желания, хотя бы это был сам Наполеон, и не в состоянии провести свои идеалы в жизнь, чего Наполеон никогда бы и не сделал, ибо его настоящий повелитель – чернь – сейчас же вразумил бы его. Все «скопление воли» имеет значение лишь для форменного акта инициативы, но истинной свободы воли у властолюбца никогда не бывает.

Эту зависимость отлично чувствует всякий император, а потому каждый из них совершенно инстинктивно стоит за конституцию, за народное, военное собрание или за самое обширное избирательное право (Бисмарк в 1866 году). Не Марк Аврелий и Диоклетиан, а Клеон, Антоний, Фемистокл, Мирабо – вот типы настоящих политиков. Амбиция дословно значит – «хождение вокруг». Это-то и делают как проститутка, так и трибун. Эмерсон говорит, что Наполеон ходил «инкогнито» по улицам Парижа и прислушивался к восторженным отзывам толпы. Почти так же говорил Шиллер о Валленштейне.

С давних пор «великие люди дела» как нечто исключительное привлекали к себе внимание художников (и писателей-философов). Неожиданная аналогия, раскрытая здесь, быть может, позволит нам путем анализа ближе подойти к этому явлению. Антоний, Цезарь и Клеопатра – люди в высокой степени похожие друг на друга. Многие, конечно, в такой параллели заподозрят фикцию, но для меня существование этой аналогии – вне всякого сомнения, как ни кажутся они различны на первый взгляд. «Великий человек дела» отказывается от духовной своей жизни, чтобы совершенно – здесь очень подходит это слово – изжить себя в мире и погибнуть, погибнуть как все изжитое внешним образом, вместо того чтобы вечно существовать как нечто внутренне пережитое; все ценное от себя он с величайшей страстностью откидывает и держится до конца вдали от него. Точно так же поступает и проститутка: она бросает в лицо обществу ту ценность, которую могла бы получить от него как женщина-мать, но бросает она не для того, чтобы предаться созерцанию, углубившись в себя, – нет! – а для того, чтобы дать полный простор своим чувственным впечатлениям. Оба они – и великий трибун, и великая проститутка – похожи на яркие факелы: они бросают свет вокруг себя, но путь свой устилают грудами мертвых, а вслед за этим бессмысленно, бесцельно для человеческой мудрости гаснут, как метеоры, не оставляя по себе ничего неизменного, вечного. Мать и гений незаметно работают для будущего. Поэтому трибун и проститутка заслужили название «бичей Божих» и рассматриваются как антиморальные явления.

Теперь можно убедиться в том, что в свое время было справедливо исключить «великого человека воли» из понятий гениальности. Гений – и философ, и художник – всегда отличается теоретическим, образным, но отнюдь не практическим мышлением.

Нужно еще исследовать мотивы, которыми руководствуется проститутка. Разглядеть сущность матери не представляло труда, так как она служит совершеннейшим орудием для сохранения рода. Познать же во всей полноте проститутку представляет собой дело более трудное и сложное. Тот, кто глубоко задумывался над этим вопросом, наверно, отчаивался не раз, не находя возможности ответить на него. Все дело заключается в различном отношении к половому акту женщины-матери и женщины-проститутки. Думаю, что исследование этого вопроса, как и вообще анализ проституции, не сочтут недостойным философа. Самый дух исследования должен сообщить достоинство предмету. Не раз ваятель и живописец задавались вопросом, что чувствуют Леда, Даная. Художники много раз избирали проститутку предметом своего творчества (я знаю в этой области «Исповедь Клода», Гортензию, Рене и Нана – Золя; «Воскресенье» – Толстого, Гедду Габлер и Риту – Ибсена, наконец, Соню – творение одного из величайших гениев – Достоевского), изображая нечто общее, а не отдельные частные случаи. Но где есть общее, там есть место и теории.

Половой акт для матери есть только средство, для проститутки же это – самоцель. Что половой акт в природе не играет роли только средства размножения, видно из того, что последнее у многих животных достигается без полового акта, путем парегенезиса. С другой же стороны, половой акт во всем животном мире служит именно целям размножения, следовательно, ничто не дает нам повода предположить, что копуляция служит исключительно для удовольствия, с которым она связана. Что это так, свидетельствует то обстоятельство, что копуляция совершается в определенное время, а именно в период течки, а самое удовольствие полового акта является как бы целью для поддержания рода.

Значит, половой акт для проститутки является самоцелью, но из этого совсем не следует, что для женщины-матери он совершенно безразличен. Правда, существует категория «сексуально-анестетических» женщин, которых в жизни зовут «холодными», но их значительно меньше, чем думают, потому что в холодности часто виноват мужчина, не сумевший вызвать обратного. В подобных случаях нет ничего общего с типом матери. Холодность не чужда как матери, так и проститутке; ниже мы дадим объяснение этому в явлениях истерии. Нельзя считать проститутку невозбудимой в половом отношении потому, что уличные проститутки (так как главный контингент их набирается среди крестьянского населения и служанок) порой не оправдывают самых напряженных ожиданий ввиду отсутствия половой энергии. Нужно принять в расчет, что проститутка переносит иногда любовные ласки тех мужчин, которые ей совершенно безразличны в половом отношении, а потому нельзя говорить, что холодность и безжизненность в половом акте есть характерная черта проститутки. Эта кажущаяся холодность возникает именно оттого, что проститутка предъявляет наивысшие требования к чувственному наслаждению, и за все лишения, что она претерпевает, награждает себя связью с сутенером.

Что для проститутки половой акт есть самоцель, это видно из того, что она-то и является истинной кокеткой. Кокетство непременно имеет отношение к половому акту. Сущность кокетства заключается в том, что оно рисует мужчине обладание женщиной уже в виде свершившегося акта, чтобы резким контрастом с действительностью (ибо этого обладания еще нет) толкнуть на совершение акта. Этот толчок ставит перед мужчиной одну и ту же задачу в вечно меняющейся форме и одновременно показывает мужчине, что он не в состоянии выполнить этой задачи. Значение кокетства еще в том, что женщина, кокетничая, удовлетворяет своему желанию полового акта, переживая его разжиганием страсти в мужчине. Таким образом, она доставляет себе наслаждение в любое время и с любым мужчиной. Дойдет ли она до последних пределов или ретируется в решительный момент – это зависит от того, насколько удовлетворяет ее форма действительного общения с ее мужем и может ли она ждать от другого чего-нибудь большего. И если уличные проститутки наименее кокетливы, так это можно объяснить тем, что они и без того переживают в самом большем числе и самой грубой форме все те ощущения, которые составляют цель кокетства, а поэтому она может отказаться от более утонченных вариаций полового чувства. Кокетство, как мы видим, является средством вызвать мужчину на активное половое нападение, усилить или ослабить, по своему усмотрению, энергию этого нападения и, незаметно для нападающего, направить все в желательную сторону. Это средство может действовать, вызывая у мужчины слова и взгляды, которые приятно щекочут женщину – это в одном случае; или может довести, при желании, всю игру до «изнасилования» – в другом[29].

Ощущение полового акта у женщины, по существу, не отличается от всех других ощущений, которые она знает и которые при этом акте проявляются с высшей интенсивностью: в половом акте раскрывается все бытие женщин, раскрывается в высшей своей мощи. Поэтому здесь резче всего сказывается разница между матерью и проституткой. Женщина-мать испытывает ощущение от полового акта не слабее, а иначе: она как бы вбирает в себя, впитывает, проститутка же упивается наслаждением до последних пределов. Мать (и вообще женщина, когда становится беременной) ощущает семя как вклад: уже в чувствовании полового акта можно уловить момент принятия и сохранения, ибо она – хранительница жизни. Проститутка же не чувствует общего подъема существования вслед за половым актом: она, напротив, хотела бы исчезнуть всей своей реальностью, хотела бы быть уничтоженной, раздавленной, перейти в небытие, потерять сознание от наслаждения. Для матери половой акт – начало целому ряду явлений; проститутка же ищет в нем своего конца, она хотела бы утонуть в нем. Крик матери поэтому короткий, крик проститутки – затяжной, ибо последняя хочет, чтоб вся жизнь ее была сконцентрирована в этом моменте. Так как такая страсть не может быть удовлетворена, то мы видим, что проститутка не насытится и всеми мужчинами мира. В этом и вся разница между матерью и проституткой. Так как женщина – существо сексуальное и сексуальность простирается по всему телу, при этом кое-где, говоря языком физики, залегая плотнее, чем в других местах, то женщина испытывает ощущение полового акта всегда, везде, во всем теле и от всех вещей. То, что всегда называют половым актом, есть лишь частный случай высшей интенсивности. Проститутка жаждет быть обладаемой всеми вещами, поэтому она кокетничает даже в одиночестве, перед неодушевленными предметами: перед ручьем, перед деревом. Мать же беременеет от всех вещей и во всех точках своего тела. Это и есть объяснение «предопределяющего взгляда». Все, что раньше произвело на мать впечатление, продолжает на нее действовать с определенной силой и впоследствии; половой акт – только наиболее интенсивная форма этих переживаний, которая вытесняет собой все другие переживания. Итак, отец – во всем том, где начинается этот процесс, последствия которого сказываются на ребенке.

Вот почему отцовство есть жалкая иллюзия, ибо его приходится делить с бесчисленным количеством вещей и людей; естественно же, физическое право – право материнства. Белая женщина, имевшая раз ребенка от негра, впоследствии может родить ребенка от белого мужчины с ясными признаками негритянской расы. Когда растение оплодотворяется несоответствующей пыльцой, то изменения претерпевают не только семена, но и материнская ткань; эти изменения могут быть объяснены только приближением данной особи к форме и цвету той породы, откуда взята была пыльца. А кобыла лорда Мортана сделалась знаменитостью после того, как она, родив от квагги ублюдка, спустя много времени принесла от арабского жеребца двух жеребят с явными признаками квагги.

Об этих случаях говорили много и на разные лады. Утверждали, что они должны были бы являться гораздо чаще, если б такой процесс был вообще возможен. Но для этой «инфекции», как его называют (Вейсман удачно назвал это явление «телегонией», то есть оплодотворением на расстоянии, а Кокке говорит о подарках за гостеприимство, ксениях), для того чтобы такое явление оплодотворения на расстоянии могло произойти, должны быть соблюдены все законы полового притяжения, между первым отцом и матерью должно быть идеальное половое сродство. Возможность встречи двух таких индивидуумов, половое сродство которых превосходит расовое сродство, уже изначально маловероятно, но ведь только при расовых различиях можно рассчитывать открыть доказательные для всех признаки отступления. При близком же семейном сродстве нет никакой возможности констатировать отклонение от отцовского типа в ребенке, на которого должно было оказать влияние более раннее оплодотворение. Впрочем, столь резкий отпор, какой встретила теория инфекции зародышевой плазмы, молено объяснить только тем, что связанные с нею явления не объединены еще до сих пор в стройную систему.

Участь не более завидная постигла и теорию сексуального предопределения в широком смысле. Если бы поняли, что телегония – только частный случай полового предопределения в наиболее ярко выраженной форме; если б убедились, что мочеполовой аппарат не единственный, а только наиболее важный путь, через который можно оказать на женщину половое влияние; что взгляда или слова порой достаточно, чтобы женщина почувствовала себя в полном обладании у мужчины, – тогда бы оппозиция телегонии и сексуальному предопределению не продолжала бы так упорствовать. Существо, которое проделывает половой акт между и со всеми вещами, может быть оплодотворено где угодно и всеми вещами: женщина-мать вообще открыта для восприятия.

В ней все ожидает, ибо все, производя на нее физиологическое действие, претворяется в ее ребенка. В этом отношении в низшей, физической области она опять сравнима с гением.

Иное дело проститутка. Она насыщена разрушительными инстинктами: в половом акте она стремится к своей погибели, в других проявлениях жизни она также жаждет разрушения. Мать изо всех сил заботится о благополучии и всем полезном для земной жизни: удерживает человека от разврата, принуждает сына к прилежанию, мужа к работе; гетера же желает, чтоб ей уделялись все силы, все время. Гетера злоупотребляет мужчиной, но в каждом мужчине живет что-то, что влечет его к такой женщине, – значит, в этом злоупотреблении играет роль не одна только природа гетеры. Мужчина не удовлетворяется простой, всегда занятой, безвкусно одетой, лишенной всякой духовной элегантности женщиной-матерью. В нем что-то ищет наслаждения, и он легче всего забывается у жрицы веселья. Ибо только она руководствуется принципом легкомыслия, только она не заботится о будущем, подобно матери. Только она, а не мать, хорошая танцовщица; только она любит веселый разговор, большое общество, прогулки, увеселительные места, морские купания и курорты, театр, концерты, наряды и драгоценные камни. Она страстно хочет денег для того, чтобы разбрасывать их горстями, она любит роскошь, а не комфорт, шум, а не спокойствие. Идеал ее – не покойное кресло, окруженное внучатами, а триумфальные шествия по всему миру на победоносной колеснице прекрасного тела.

Проститутка теми чувствами, которые будит в мужчине, производит впечатление искусительницы. Только она – нецеломудренная – прежде всего представляется ему «волшебницей». Она женщина-Дон-Жуан, она – та сущность женщины, которая знает, провозглашает и учит искусству любви.

С этим связаны еще более интересные и глубокие вещи. Женщина-мать требует от мужчины благопристойности, не ради идеи, но потому, что она – та сущность, на которой утверждается земная жизнь. Сама трудолюбивая и вечно занятая заботою о будущем, она сочувствует живой деятельности мужчины и, в противоположность проститутке, не отвлекает его ради личных удовольствий. Проститутку же сильнее всего возбуждает мысль о беспечном, отстранившемся от всякой работы мужчине. Человек, сидевший в тюрьме, внушает матери отвращение, проститутку же притягивает. Бывают женщины, которые искренно огорчены плохим поведением своего сына в школе, но бывают и такие, которым сын из-за этого становится привлекательнее, хотя они и утверждают лицемерно противоположное. Все «солидное» импонирует матери, все «не солидное» – проститутке. Мать не переваривает мужчины-пьяницы, проститутка – любит его. Такого рода фактов молено привести очень много. Частным случаем такого различия между двумя типами этих женщин, распространенным во всех слоях населения, не исключая и состоятельных классов, является тот факт, что уличная проститутка сильнее всего чувствует влечение к закоренелым преступникам: сутенер – всегда насильник, с зачатками преступности, нередко разбойник и обманщик, если к тому же не убийца.

Все это наводит на мысль о связи проституции с безнравственностью, несмотря на то что женщина сама по себе аморальна, а не антиморальна. В материнстве же, наоборот, ничто не указывает на подобного рода связь. Нельзя представить себе, что проститутка является эквивалентом преступника мужчины. Оба они стремятся к преступлению, но мы, по изложенным в предшествующей главе причинам, не можем признать существования преступной женщины: женщины не стоят так высоко.

Без сомнения, мужчина чувствует в проститутке что-то аморальное, злое, даже если он никогда не вступал с ней в половую связь. Поэтому нельзя говорить, что мужчина видит зло в проститутке только для обороны от собственного сладострастия. С самых первых шагов проституция вызывает переживания чего-то темного, ночного, чудовищного, и впечатление от нее несравненно тяжелее, мучительнее ложится на грудь, чем впечатление от женщины-матери. Поразительная аналогия существует между великой гетерой и великим преступником, то есть завоевателем. Связь мелкой проститутки с нравственным отбросом человечества, с сутенером, самое чувство, которое она порождает в мужчине, ее надежды на мужчину и, наконец, особое чувствование полового акта, которым она так отличается от женщины-матери, – все это, взятое вместе, подкрепляет наш взгляд. Женщина-мать – олицетворение принципа любви к жизни, проститутка – принципа вражды. Утверждение матери и отрицание проститутки не простирается с дьявольским размахом на идею, а относится только ко всему эмпирическому. Проститутка хочет уничтожиться и уничтожить, она вредит и разрушает.

Физическая жизнь и физическая смерть, так глубоко соединенные в половом акте[30], распределяются между женщиной-матерью и женщиной-проституткой.

Мне кажется, в настоящее время нельзя дать более определенного ответа на вопрос о значении материнства и проституции…

Быть может, в проституции следует видеть нечто свойственное каждой женщине, являющееся ингредиентом каждой животной материи[31], – как раз то самое, что образует в женщине параллель с теми качествами, которые отличают мужчину от животного самца. К несложному материнству животного здесь присоединился в связи с антиморальным элементом в мужской натуре и не без удивительного соотношения с ним новый фактор, который глубоко отделяет женщину-человека от самки-животного. Какое исключительное значение могла бы приобрести женщина-проститутка для мужчины, об этом будет сказано в конце исследования. Происхождение и причина проституции и сейчас остаются и, быть может, останутся навсегда глубокой тайной.

В этом исследовании, которое порядочно растянулось, но далеко не исчерпано, даже не задело всех явлений сферы этого вопроса, я меньше всего думал возвести проститутку в идеал женщины, что в достаточной степени откровенно сделали в последнее время некоторые даровитые писатели.

Но я должен был лишить ореола другой тип женщины – девушку, будто бы не обладающую чувственностью; должен был лишить ореола, которым ее окружают мужчины, подтвердив, что такое существо больше всего склонно к материнству и что девственность также несвойственна подобной девушке, как и проституция. При свете анализа оказалось, что и материнская любовь не представляет собою нравственной заслуги. Сама идея непорочного зачатия, чистой девы Гете, Данте, содержит в себе ту истину, что абсолютная мать не принимает полового акта как самоцели, как исключительного средства для наслаждения.

Если теперь доказана несостоятельность утверждения, отстаивающего существование особого женского типа и на нем основывающего нравственность женщины, то необходимо обратиться к исследованию тех мотивов, которые неизменно будут принуждать мужчину возвеличивать женщину.

Глава XI Эротика и эстетика

Доводы, которыми пользуются для обоснования всякой оценки женщины, подвергнуты теперь (если не считать еще подлежащих рассмотрению пунктов) анализу с точки зрения критической философии, в связи с которой, не без сомнения, построено наше исследование. Разумеется, трудно надеяться, что противники в таком споре все время будут оставаться на столь суровой почве. Не безынтересна здесь судьба Шопенгауэра, низкое мнение «о женщинах» которого объясняют тем, что однажды, гуляя с ним, венецианская девушка загляделась на проскакавшего мимо более красивого физически Байрона. Словно худшее мнение слагается у того человека, кто меньше всего пользовался расположением у женщин, а не, наоборот, у того, кто больше всего имел у них успех.

Конечно, такой способ опровергать доводы (не доводами же, а объявлением противника женоненавистником) обладает многими преимуществами. Ненависть никогда не будет выше своего объекта, а потому, обвинив человека в ненависти к тому объекту, о котором он высказывает свое суждение, мы бросаем на него тень подозрения в неискренности, нечистоте и недостоверности его взглядов, ибо, преувеличивая обвинения и с пафосом защищая себя, можно прикрывать отсутствие доказательности. Ясно, что такой способ ведет всегда к желанной цели: избавить защитника от необходимости стоять на почве дебатируемого вопроса. Он наиболее удобный для тех мужчин, которые не желают получить ясного представления о сущности женщины. Ведь таких мужчин, которые много думали бы о женщинах и высоко ставили их, нет совершенно; есть или страстные женоненавистники, или такие, которые никогда не думали особенно долго и глубоко о женщине.

Надо знать, что в теоретическом споре недопустимы ссылки на психологические мотивы противника, в особенности когда такие ссылки заменяют собой доказательства. Не для поучения кого-либо я говорю, что противники в споре должны поставить над собой сверхличную идею истины и идти к конечным выводам совершенно независимо от своей личности со всеми ее конкретными чертами. Если одна из сторон строго вела цепь логических доказательств и довела ее до конца, другая же, ничего не доказывая, с яростью восставала против доводов противника, то, в некоторых случаях, одна сторона имеет право в наказание за непристойность поведения, за нежелание держаться строгого логического мышления изложить противнику все мотивы его упрямства. Если бы он сам осознал эти мотивы, то постарался бы рассмотреть их, взвешивая противоречащую им действительность. Но потому, что они не достигли его сознания, он не мог отнестись к самому себе достаточно объективно. Вот почему теперь, после длинного ряда логических и предметных рассуждений, острие анализа повернем в другую сторону и исследуем вопрос о чувствах, из которых вытекает пафос феминиста, – рассмотрим, в какой степени эти чувства благородны и насколько они представляют из себя сомнительную ценность.

Все возражения против женофобов покоятся на известных эротических чувствах мужчины к женщине. Эти чувства должны быть принципиально отделены от чисто полового отношения животных – от чисто полового отношения, которое и у людей играет большую роль. Ошибочно мнение, будто сексуальность и эротика, половое влечение и любовь – вещи, совпадающие в основе своей, что вторая является лишь оправой, утонченным, затушеванным изменением первого, хотя в этом и клянутся все врачи, хотя его разделяют такие люди, как Кант и Шопенгауэр. Но прежде чем приступить к обоснованию такого разграничения, я хотел бы сказать об этих двух гениях. Нельзя придавать в этом вопросе решающего значения мнению Канта, ибо и любовь и половое влечение ему были знакомы меньше, чем кому-либо. Он был настолько не эротичен, что даже не чувствовал потребности путешествовать. Он слишком чист и высок для того, чтобы быть в этом вопросе для нас авторитетом. Единственной возлюбленной, которой он себя вознаградил, была метафизика. Шопенгауэр же скорее понимал чувственную любовь, но не высшую эротику. Это легко заметить из следующего: лицо Шопенгауэра выражает мало доброты и много жестокости, от которой больше всего он сам страдал. Наиболее сострадательны те люди, которые больше всего осуждают себя за сострадание: Кант и Ницше. Но здесь следует заметить, что только люди, сильно расположенные к состраданию, склонны к страстной эротике; те, которых «ничто не трогает», – не могут любить. Это не сатанинские натуры – наоборот, это люди, в нравственном отношении стоящие очень высоко, но все же неспособные видеть то, что происходит в душе их ближних. Такие люди не поймут сверхполового отношения к женщине. Таким был и Шопенгауэр. Он достиг крайности в половом влечении и страшно страдал от этого, но никогда не любил. Это обстоятельство позволяет нам понять односторонность его знаменитой «Метафизики любви», где проводится взгляд, что бессознательная, конечная цель всякой любви есть «производство следующих поколений».

Такой взгляд, как я надеюсь показать, неправилен. Правда, в жизни нет любви, совершенно свободной от чувственного элемента. Как бы высоко ни стоял человек, он все же является чувственным существом. Но решающим моментом, опровергающим противоположное мнение, является то обстоятельство, что любовь, откидывая все аскетические принципы, видит в половом акте что-то враждебное себе, свое отрицание. Любовь и вожделение – до того различные, исключающие друг друга и противоположные состояния, что человеку в момент искренней любви мысль о телесном единении кажется невозможной. Не существует надежды без страха, но это не меняет соотношения их как вещей диаметрально противоположных. Таково же отношение между половым влечением и любовью. Чем эротичнее человек, тем меньше он страдает от своей сексуальности, и наоборот. Если нет преклонения перед женщиной без страсти, то это еще не дает повода к отождествлению этих явлений. В крайнем случае, их можно толковать как противоположные фазы, в которые последовательно вступают одаренные натуры. Или лжет тот, кто утверждает, что еще любит женщину, желая обладать ею, или он никогда не знал любви, так различны любовь и половое влечение. Потому-то всегда веет лицемерием, когда говорят о любви в браке.

Близорукому глазу, который точно из намеренного цинизма продолжает отстаивать идентичность этих двух явлений, укажем хотя бы на то, что половое влечение растет с телесным приближением, любовь же ярче проявляется в отсутствии любимого существа; любовь для своей жизненности нуждается в разлуке. То, что не достигается никакими путешествиями в далекие страны (смерть глубокой любви, забвение, которого не дает время), все это вдруг дается благодаря случайному телесному прикосновению к любимому существу, и прикосновение это, породив страсть, убьет любовь. Для человека выдающегося, с дифференцированным отношением к женщине, девушка, к которой он питает страсть, и девушка, которую он любит, глубоко различаются и фигурой, и походкой, и чертами характера: это два совершенно различных существа.

Итак, платоническая любовь существует, существует несмотря на отрицание ее профессорами психиатрии. И скажу даже, что существует только платоническая любовь; все же остальное, что называют именем любви, есть просто свинство. Существует только одна любовь: любовь к Беатриче, поклонение Мадонне. Для полового же акта существует только вавилонская блудница.

Если бы мысль наша оказалась верна, то кантовский перечень трансцендентальных идей можно было бы дополнить трансцендентальной идеей чистой, возвышенной, бесстрастной любви, любовью Платона и Бруно, значение которой нисколько бы не затронулось тем, что в опыте она полностью никогда не осуществится.

Это проблема «Тангейзера». На одной стороне – Тангейзер, на другой – Вольфрам; здесь – Венера, там – Мария. Тот факт, что возлюбленные, воистину и навсегда нашедшие друг друга, – Тристан и Изольда – идут на смерть скорее, чем на брачное ложе, представляет собою абсолютное доказательство того, что в человеке есть что-то высшее, метафизическое, как в мученичестве Джордано Бруно.

* * *

Кто же является предметом такой любви? Неужели та самая женщина, которую мы изобразили без всяких качеств, дающих человеку ценность, без воли к собственной ценности?

Нет, такой любовью любят божественно прекрасную, ангельски чистую женщину. Весь вопрос в том, какими путями получает женщина эту красоту и девственность?

Вопрос о превосходстве женского пола в смысле красоты и самое определение его словом «прекрасный» вызывали немало споров.

Не мешает, однако, спросить, кто именно и в каком отношении находит его таковым.

Известно, что женщина наиболее красива не в наготе своей. Раздетая женщина может быть красивой только в произведениях искусства, в виде статуи или картины, но живая голая женщина уже потому не покажется никому красивой, что половое влечение устраняет возможность бесстрастного наблюдения – этого необходимого условия истинного признания красоты. Но и помимо этого, голая живая женщина производит впечатление, не вяжущееся с идеей красоты: она кажется чем-то незаконченным, она как будто стремится к чему-то вне себя. В отдельных частях своих женщина более красива, чем в целом: в последнем она неизбежно производит впечатление, как будто она чего-то ищет, и поэтому вызывает в зрителе скорее чувство неудовольствия, чем удовольствия. Эта внутренняя бесцельность, искание цели вне себя сильнее всего проступает в прямостоящей женщине; это поняли художники и, если и изображали женщину в вертикальном положении – стоящей или несущейся по воздуху, – то не иначе, как в связи с окружающей обстановкой, от которой она старается рукой прикрыть свою наготу.

Но женщина и в отдельных частях своих далеко не безусловно прекрасна, даже если она представляет собою безукоризненное воплощение физического типа своего пола. В этом вопросе теоретически важны, главным образом, женские половые органы. Есть мнение, что любовь мужчины к женщине – не что иное, как ударившее в мозг влечение к детумесценции, а Шопенгауэр утверждает, что: «только отуманенный половым влечением мужской интеллект мог найти красивым низкорослый, узкоплечий, широкобедрый и коротконогий пол: в этом влечении и кроется вся его красота»; если бы это было справедливо, то именно половые части женского тела мужчина должен был бы любить больше всего и находить их наиболее красивыми. Однако, оставляя в стороне некоторых крикунов, назойливо рекламирующих красоту женских органов и доказывающих этим только необходимость агитации для того, чтобы заставить поверить в справедливость этого взгляда и в их искренность, можно утверждать, что ни одному мужчине не кажутся эти части женского тела красивыми, скорее обратно – они ему противны. В некоторых низменных натурах они наиболее сильно возбуждают половую страсть, но и те могут назвать их приятными, а не красивыми. Итак, красота женщины не есть простое действие полового влечения, скорее она ему совершенно противоположна. Мужчины, находясь под властью полового влечения, не могут понимать женской красоты; доказать это легко тем, что их возбуждает каждая женщина уже одними неопределенными формами своего тела.

Причины отвратительности женских половых органов и некрасивости живого женского тела кроются в оскорблении чувства стыдливости мужчины.

Плоскоумные каноники видят во всяком протесте против женской наготы склонность к чему-то противоестественному, к скрытому разврату и чувство стыдливости считают результатом факта появления одежды. Однако развратник не протестует против наготы, так как она не привлекает его внимания: он уже не может любить, он только желает обладать. Истинная любовь стыдлива, как и истинное сострадание. Объяснение в любви, в искренности которого человек убежден в тот момент, когда он его произносит, было бы объективным максимумом возможного бесстыдства; это все равно что сказать женщине: я вас страстно желаю; первое – идея бесстыдного поступка, второе – бесстыдной речи. Осуществиться ни то ни другое никогда не может, так как всякая истина стыдлива; всякое любовное признание лживо, и только глупостью женщин объясняется тот факт, что они так часто верят любовным клятвам.

Следовательно, всегда стыдливая любовь мужчины заключает в себе критерий того, что в женщине должно считать красивым и что безобразным. В логике истинное есть мерило мышления, а ценность истинного – его творец; в этике хорошее – критерий должного, и ценность хорошего стремится направлять волю к добру. Здесь же, в эстетике, несколько иначе: красота впервые создается любовью, здесь нет внутреннего нормативного принуждения любить все прекрасное, и наоборот, прекрасное не претендует на обязательное внушение чувства любви к себе (поэтому-то и нет сверхиндивидуального, исключительно правильного вкуса). Всякая красота сама по себе прежде всего есть проекция, эманация потребности любви; поэтому красота женщины нераздельна с любовью мужчины – и та и другая составляют один факт. Красота – это выражение любви, как безобразие – выражение ненависти. Красота и любовь одинаково чужды чувственной страсти, не имеют ничего общего с половым влечением. Красота – это что-то недосягаемое, неприкосновенное, не смешиваемое ни с чем другим; только издали ее можно видеть как бы вблизи, и при всяком приближении она от нас удаляется. Женщина, испытавшая ласки мужчины, не может ожидать, что на ее красоту будут молиться.

Это ведет к ответу и на второй вопрос: что такое невинность, нравственность женщины?

Некоторые факты, сопровождающие начало всякой любви, лучше всего могут служить исходной точкой. Признаком нравственности и правдивости мужчины служит, как уже доказано, чистота его тела; сомнительно, чтобы физически грязные люди обладали душевной чистотой. Из наблюдений видно, что в моменты нравственного подъема люди вообще нечистоплотные вдруг начинают тщательно мыться и заботиться о физической чистоте. Периоды любви для некоторых людей бывают единственными, когда тело их чисто под рубашкой. То же самое видим в области нравственных переживаний: многие люди, начинающие любить, проявляют стремление к самообвинению, самобичеванию. Наступает нравственный перелом: от любимой женщины как бы исходит внутренний свет даже в том случае, если любящий ни разу не говорил с ней, а только видел ее издали. Причина этого явления не может скрываться в существе самой возлюбленной.

Очень часто никто не находит в ней тех качеств, какими ее наделяет любящий мужчина, так как она или просто девчонка, или глупа, как корова, или похотливая кокетка. Можно ли допустить, что подобное конкретное существо является предметом любви мужчины? Не служит ли оно, вернее, исходной точкой для более значительного душевного движения?

Мужчина во всякой любви любит только самого себя – не свою субъективность со всеми слабостями, низостями, тяжеловесностью и мелочностью своей натуры, а то, чем он хотел бы быть, – свою глубочайшую, интимнейшую сущность, свободную от гнета необходимости, от земного праха. Эта сущность в своих временно-пространственных проявлениях, будучи смешана с грязью чувственной ограниченности, не представляет собою чистого идеального изображения. Сколько бы человек ни углублялся в себя, он видит себя загрязненным и омраченным и нигде не находит того, что ищет, в незапятнанной чистоте. И самое горячее, самое искреннее его желание – это оставаться тем, чем он есть. Не находя этой цели в основах собственного существа и желая облегчить себе достижение ее, он направляет мысль свою в окружающую среду. Свой идеал абсолютно ценного существа он проектирует на другое человеческое существо, не имея возможности изолировать его в самом себе; это и доказывает, что он любит это существо. Однако на такой акт способен лишь человек, провинившийся в чем-нибудь и чувствующий свою вину; поэтому ребенок любить еще не может. Одновременно с любовью просыпающееся стремление к духовному очищению, к достижению цели, присущей высшей духовной природе человека, не допускающей никакого пространственного приближения к возлюбленной, только потому и возможно, что любовь изображает высшую недостижимую цель всякой страсти как уже осуществившуюся, а не витающую в образе абстрактной идеи, – что она сосредоточивает эту цель в непорочнейшем ее виде на своем ближнем, выражая этим, что в самом любящем идеал этот далек от осуществления. Вот почему любовь есть высшее и сильнейшее выражение воли к ценности, вот почему только она раскрывает истинную сущность человека, колеблющуюся между духом и телом, между нравственностью и чувственностью, одинаково присущую и божественному и животному мирам. Только любящий человек является во всех отношениях самим собою. Этим объясняется то, что многие люди, только когда полюбят, начинают отличать свое «я» от чужого «ты», являющихся не только грамматическими, но и этическими соотносительными понятиями; поэтому имена влюбленных играют важную роль во всякой любви. Отсюда ясно, почему многие люди раньше никак не могут прийти к убеждению, что у них есть душа, и только в любви начинают сознавать собственное существование. Поэтому любящий только смотрит издали на свою возлюбленную, чтобы убедиться в ее, то есть в своем, существовании, но не позволит себе никогда осквернить ее своею близостью. Так непримиримый эмпирист становится в любви мистиком. Примером может служить отец позитивизма Огюст Конт, совершенно изменивший свое мышление, когда познакомился с Клотильдой де Во. Выражение «люблю, значит живу» – психологически верно не только для художника, но и для всякого человека.

Итак, любовь, подобно ненависти, есть явление проекции, а не явление равенства, подобно дружбе. В дружбе основной предпосылкой служит равноценность обоих индивидуумов; в любви – утверждение неравенства, неравноценности. Приписав какому-нибудь человеку все, чем самому хотелось бы обладать, украсить его всеми достоинствами – значит любить его. Красота есть чувственное отражение высшего совершенства. Поэтому-то любящий человек удивляется, даже ужасается, если узнает, что какая-нибудь красивая женщина не отличается высокой нравственностью; он обвиняет в низости природу, вселившую «в столь красивое тело» столько порочности. Он не может понять, что находит женщину красивой только потому, что еще любит ее, иначе он не ограничился бы таким несоответствием внешнего облика с внутренним содержанием. Уличная проститутка никогда не кажется красивой, так как с самого начала здесь невозможна проекция ценности; она может удовлетворить только вкус самого низменного человека, быть возлюбленной только безнравственного сутенера. Здесь обнаруживается противоположное моральному отношение; женщина вообще только безразлична ко всему этическому, она аморальна и может в противоположность ненавистному для всех преступнику или ферту, вызывающему всеобщее отвращение, служить объектом для проектирования внутренних ценностей. Так как она ни добродетельна, ни грешна, то ничто в ней не противится такому перемещению идеала на ее личность. Красота женщины – это олицетворение нравственности, принадлежащей мужчине и перенесенной им в высшем ее напряжении на женщину.

Красота, будучи лишь вечно возобновляемой попыткой воплощения высшей ценности, всегда вызывает в нас чувство удовлетворения находкой чего-то, и это чувство заставляет молчать все страсти, всякое эгоистическое желание. Формы, кажущиеся человеку красивыми, выражают только его многочисленные попытки воплотить все самое высшее при помощи эстетической функции, стремящейся облечь в образы все умозрительное. Красота есть символ совершенства в явлении; поэтому она неуязвима, статична, а не динамична, и всякое изменение в отношении к ней уничтожает и ее, и самое понятие о ней. В материальном мире красота создается любовью к собственной ценности, стремлением к совершенству. Так рождается красота природы, которой никогда не ощущает преступник, так как этика впервые создает природу. Поэтому-то природа во всех своих проявлениях всегда и везде вполне закончена, и закон природы – это чувственный символ закона нравственности, точно так же как красота – чувственное отражение благородства души, как логика – воплощенная этика. Искусство, эротика, направленная на целый мир, творит полноту реальных форм из мирового хаоса, подобно тому как любовь мужчины создает совершенно новую женщину вместо реально существующей; нет искусства без форм, нет красоты искусства, которая не подчинялась бы ее законам, как нет красоты природы без формы, без закона природы. В красоте искусства воплощается красота природы, как в законе нравственности – закон природы, как в гармонии, прообраз которой властвует над духом человека, – целесообразность природы. Художник называет природу своим вечным учителем, но в действительности она только созданная им самим в созерцательной бесконечности норма его творчества. Чтобы не быть голословным, приведем в пример математику: математические выражения – это реализованная музыка (не наоборот), а сама математика – точное отражение музыки, перенесенной из царства свободы в царство необходимости; поэтому императив всякого музыканта есть математика. Следовательно, искусство создает природу, а не природа искусство.

От этих указаний, составляющих хотя бы отчасти дальнейшее развитие глубокой мысли Канта и Шеллинга (а также и находящегося под их влиянием Шиллера) об искусстве, я возвращаюсь к первоначальной теме. Для успешного дальнейшего разбора этой темы следует считать вполне установленным, что вера в нравственность женщины, «интроекция» души мужчины в женщину и красивая внешность – один и тот же факт, причем последняя представляет чувственное выражение первой. Объяснимым, но очень извращенным отношением является понятие о «прекрасной душе» в моральном смысле; или, как у Шефтсбери, Гербарта и других – подчинение этики эстетике: можно, вместе с Сократом и Антисфеном, отождествлять понятия «красоты» и «добра», но нельзя забывать, что красота – только материальный образ, воплощающий нравственность, что всякая эстетика остается созданием этики. Всякая единичная, ограниченная временем попытка такого воплощения по природе своей иллюзорна, так как она ложно изображает достигнутое совершенство. Всякая отдельная красота преходяща, так и любовь к женщине уничтожается, как только женщина состарится. Идея красоты – это идея природы; она вечна, если далее погибает все единично красивое, все естественное.

Видеть бесконечность в ограниченном и конкретном может только иллюзия; только заблуждение – находить все совершенства в любимой женщине. Любовь к красоте не должна теряться в женщине, чтобы пересоздать основы полового влечения к ней. Если бы любовь основывалась только на указанном смешении, не могло бы быть иной любви, кроме несчастной. Но всякая любовь цепляется за это заблуждение, она является наиболее героической попыткой утверждать ценность там, где ее совсем нет. Трансцендентальная идея любви, если таковая вообще существует, заключается в любви к ценности бесконечного, то есть к абсолютному, или к Богу, даже в форме любви к бесконечной чувственной красоте природы в целом (пантеизм); любовь же к отдельному предмету, а также и к женщине, есть уже отпадение от идеи – есть вина.

Еще раньше были указаны причины, в силу которых человек берет на себя эту вину. Как ненависть проектирует на ближнего низкие качества своей натуры, чтобы видеть их в более ужасающей форме, как человек выдумал черта, чтобы представить все свои низменные влечения вне себя и сознать в себе силу и гордость борца, – так и любовь преследует одну цель: облегчить человеку борьбу за добро, которое он еще не в силах охватить в себе самом как идею. Поэтому и любовь, и ненависть – только трусость. Ненавидящий человек не хочет сознаться в том, что зло гнездится в нем самом; вместо этого он воображает, что со стороны другого человека грозит опасность его невинной чистоте. Мы создали черта исключительно для удовольствия бросить ему в голову чернильницу; и потому, что вера в черта облегчает борьбу, наваливает вину на другого, она безнравственна. В ненависти мы переносим на другое существо идею собственного ничтожества; в любви – идею собственной ценности; сатана становится безобразным, возлюбленная – прекрасной. В обоих случаях распределением добра и зла между двумя лицами мы легче воспламеняемся для моральных ценностей. Если любовь к отдельному существу есть нравственная слабость, то она должна проявиться во всех чувствах любящего.

Посредством особого чувства вины всякий человек познает преступление прежде, чем совершить его. Не без причины и любовь есть стыдливейшее чувство; у нее гораздо больше оснований стыдиться, чем у сострадания: сочувствуя человеку, я этим самым уделяю ему нечто из моего воображаемого или действительного богатства, и помощью только олицетворяю то, что заключается в сострадании. Любя же, я хочу от другого человека получить что-то; я хочу, по крайней мере, чтобы он не мешал мне своими некрасивыми манерами и пошлыми чертами любить его; я хочу где-нибудь найти себя и, не желая дольше искать и стремиться, я требую из рук ближнего ни больше ни меньше, как самого себя.

Стыдливость сострадания объясняется тем, что она унижает передо мной моего ближнего, а в любви я сам ставлю себя ниже другого, забываю о своей гордости, – в этом ее слабость, поэтому она и стыдлива. Итак, ясно, что любовь родственна состраданию, что к любви способен лишь тот, кто умеет жалеть. И все же оба эти чувства исключают одно другое: нельзя любить жалея и жалеть любя, так как в сострадании я – дающий, а в любви я – нищий. Любовь – это позорнейшая просьба, так как она просит наибольшего; вот почему она быстро переходит в мстительную гордость, как только предмет любви нечаянно или нарочно дает ей понять, о чем именно она просит.

Всякая эротика полна сознания вины. Ревность показывает, на каком шатком основании зиждется любовь, и выясняет всю ее безнравственность. Ревность присваивает себе власть над волею ближнего. Так как в любви истинное «я» любящего перемещается в его возлюбленную, а человек, в силу понятного, но ошибочного заключения, всегда и везде сознает за собой право на свое «я», то и ревность становится для нас вполне понятной с точки зрения развитой здесь теории. Однако она тут же и выдает себя: она полна страха, который, подобно чувству стыда, всегда относится к определенной, совершенной нами в прошлом вине. Это ясно доказывает, что в любви мы стремимся именно к тому, чего совсем не следует добиваться на этом пути.

Вина человека любящего заключается в желании освободиться от того сознания вины, которую я раньше назвал предпосылкой и необходимым условием всякой любви. Вместо того чтобы сознать эту вину и постараться добиться ее искупления, любовь представляет попытку забыть о ней, освободиться от нее, попытку быть счастливым. Любовь есть тончайшая хитрость; она хочет показать идею совершенства уже осуществленной, вместо того чтобы самодеятельно осуществить ее в самом себе, превращает чудо в действительность, и хотя идея эта осуществляется в другом человеке, все же это не что иное, как освобождение самого себя от пороков, причем освобождения этого надеются достигнуть без всякой борьбы. Этим объясняется тесная связь, которая существует между любовью и потребностью в искуплении (Данте, Гете, Вагнер, Ибсен). Любовь сама по себе есть жажда искупления, а жажда искупления – безнравственна (см. заключение VII гл.). Любовь стоит вне времени и причинности, она хочет внезапно, без своего содействия, достигнуть чистоты. Поэтому, как чудо внешнее, а не внутреннее, она сама в себе невозможна и никогда не может достигнуть своей цели, меньше всего у тех людей, которые особенно сильно расположены к ней. Она опаснейший самообман, потому что производит впечатление, будто бы именно сильнее всего требует борьбы за добро. На посредственных людей она еще может оказать облагораживающее влияние, но более чуткие совестью будут остерегаться поддаться ее обману.

Любящий ищет в любимом существе свою собственную душу – настолько любовь свободна и подчиняется законам полового притяжения. Психическая жизнь женщины приобретает влияние: она благоприятствует любви в тех случаях, где она легко поддается идеализации, даже при малейших физических преимуществах и слабо развитом половом дополнении, и уничтожает возможность любви, если слишком явно противится этой «интроекции». И все же, несмотря на полную их противоположность, – сексуальность и эротика неоспоримо аналогичны. Сексуальность пользуется женщиной для удовлетворения страсти и произведения на свет телесного ребенка, а эротика – для достижения ценности и духовного ребенка – продуктивности. Бесконечно глубок, хотя, по-видимому, мало понят смысл слов платоновской Диотимы о том, что любовь относится не к прекрасному, а к произведению и порождению в прекрасном, к бессмертию в духовном, как низкое половое влечение относится к продолжению человеческого рода. Каждый отец (и телесный, и духовный) ищет в ребенке самого себя: ребенок есть конкретное осуществление идеи собственного «я», составляющее сущность любви. Поэтому художник часто ищет женщину, чтобы быть в состоянии создать произведение искусства. «И каждый хотел бы иметь именно таких детей, глядя не без зависти на создание Гомера, Гесиода и других выдающихся поэтов, упрочивших среди людей их бессмертную славу и память своим собственным бессмертием… Вы почитаете и Солона за созданные им законы и многих других эллинов и варваров, оставивших после себя много прекрасных творений и проявивших многие добродетели: им вы воздвигли святилища ради таких детей, а ради детей человеческих – ничего никому»…

И это не только формальная аналогия, не случайное словесное совпадение, когда говорят о духовной плодовитости, о духовном зарождении и продуктивности или, подобно Платону, о духовных детях в более глубоком смысле. Подобно тому как телесная сексуальность есть попытка органического существа продлить существование своей формы, всякая любовь есть стремление окончательно реализовать свою духовную форму – свою индивидуальность. Здесь лежит мост, соединяющий волю к самоувековечению (так молено назвать общее и сексуальности, и эротике стремление) с ребенком. И половое влечение, и любовь стремятся воплотить самих себя; первое старается увековечить индивидуум в телесном изображении; вторая – увековечить индивидуальность в ее духовном подобии. Только гениальный человек знает абсолютно бесчувственную любовь, только он старается создать вневременных детей, выражающих его глубочайшее духовное существо.

Параллель эту можно проследить и дальше. Уже за Новалисом много раз повторяли, что половое влечение родственно жестокости, и эта «ассоциация» имеет основание. Все, рожденное от женщины, должно умереть. В каждом существе перед преждевременной смертью вспыхивает сильнейшее половое влечение как потребность продолжить себя. Половой акт находится в родстве с убийством не только с психологической, но также и с этической и натурфилософской точки зрения; он отрицает женщину, но также и мужчину; он отнимает у обоих сознание для того, чтобы дать жизнь ребенку. Этическому мировоззрению вполне ясно, что то, что создалось таким образом, неминуемо должно погибнуть. Не только сексуальность, но и высшая эротика пользуется женщиной не как целью, а лишь как средством к достижению цели – дать возможно полное отражение «я» любящего человека; произведения художника – это его «я» на различных этапах его жизненного пути, «я», которое он часто сосредоточивает на той или другой женщине, представляющей нередко плод его собственной фантазии.

В тот момент, когда мужчина любит женщину, он не может ее понимать, поэтому здесь исключается реальная психология женщины. В любви мы не становимся к женщине в единственно нравственные между людьми отношения взаимопонимания. Любить человека, которого хорошо знаешь, невозможно, так как в таком случае были бы ясны и все недостатки, присущие ему как человеку, а любить молено только совершенство; только потому и возможна любовь к женщине, что она не заботится о своих действительных качествах, истинных своих желаниях и интересах, занимающих данную женщину и окончательно противящихся сосредоточению высших ценностей в ее личности, а допускает полный произвол и ставит на место психической реальности любимой женщины совершенно иную реальность. Попытка найти в женщине самого себя, вместо того чтобы видеть в ней только женщину, требует пренебрежения к эмпирической личности; в этой попытке заключается много жестокости к женщине, в ней кроется корень эгоизма любви и ревности, эгоизма, рассматривающего женщину как зависимый предмет обладания и не обращающего никакого внимания на ее внутреннюю жизнь.

Параллель между жестокостью эротики и жестокостью сексуальности на этом прерывается. Любовь есть убийство. Половое влечение отрицает как тело, так и душу; эротика также отрицает душу. Низменная сексуальность признает в женщине[32] или аппарат для онанирования, или машину для рождения детей; величайшая низость по отношению к женщине – обвинение ее в бесплодии; наиболее мерзким пунктом закона является тот, в силу которого бесплодие признается легальным поводом для развода. Высшая эротика беспощадно требует от женщины удовлетворения потребности обожания мужчины; женщина должна позволить любить себя беспрепятственно, чтобы любящий мужчина мог воплотить в ней свой идеал и создать вместе с ней свое духовное дитя. Любовь не только антилогична, так как она пренебрегает объективной истиной и ее действительными свойствами, она не только требует иллюзии мысли и обмана разума, но она и антиэтична по отношению к женщине, так как требует от нее притворства, полнейшей тождественности ее желаний с желаниями чуждого ей человека.

Женщина нужна эротике для того, чтобы сократить борьбу; от нее требуется, чтобы она подала ветку, по которой мужчина легче мог бы добраться до высоты искупления.

Я далек от того, чтобы отрицать героическое величие, заключающееся в высшей эротике, в культе Мадонны. Я не могу закрывать глаза перед величайшим явлением, озаренным именем Данте. В жизни этого величайшего почитателя Мадонны лежит такая неизмеримая уступка ценностей женщин, что далее дионисовская смелость, с которой он уступает женщине свою ценность, почти не производит впечатления чего-то грандиозного.

В стремлении воплотить цель всех своих томлений в одном существе, ограниченном земною жизнью, часто в девушке, которую худоленик видел всего раз, будучи девятилетним мальчиком, и которая впоследствии легко может превратиться в Ксантиппу или просто в жирную гусыню, лежит много самоотречения. В этом явлении заключается такой аспект проекции ценностей, превосходящих временно-ограниченный индивидуум, на женщину, по существу своему не имеющую никакой ценности, что одинаково трудно и раскрыть истинную его причину, и говорить против него. Но даже самая утонченная эротика означает троякую безнравственность: беспощадный эгоизм по отношению к эмпирической личности женщины, которою она пользуется лишь как средством к достижению своего личного подъема и которую поэтому лишает самостоятельной жизни; еще больше – нарушение обязанностей по отношению к самому себе, бегство ценности в чуждую ей страну, жажду искупления и, вследствие этого, трусость, слабость, отсутствие героизма; наконец, в-третьих, – страх перед истиной, которой не переносит любовь, так как эта истина мешает ей достигнуть искупления легким путем.

Последняя безнравственность препятствует выяснению истинной сущности женщины; она обходит женщину и, таким образом, мешает всеобщему признанию бесценности женщины. Мадонна – создание мужчины, и ничто не соответствует ей в действительности. Культ Мадонны не может быть нравственным, так канон закрывает самого себя. Культ Мадонны, о котором я говорю, культ великого художника, есть во всех отношениях полное, пересоздание женщины; оно может совершиться только в случае полного отречения от эмпирической реальности женщины: интроекция совершается в зависимости от красоты тела, и потому она не может осуществить своей цели в женщине, резко противоречащей символу красоты. Цель этого пересоздания женщины или потребность, из которой рождается любовь, разобраны уже достаточно подробно. В этом кроется причина, согласно которой люди стараются не слушать истин, нелестных для женщины. Охотнее будут клясться в женской «стыдливости», восхищаться женским «состраданием», признавать особенное проявление нравственности в том, что девица потупляет взоры, но вместе с этой ложью никогда не откажутся от возможности пользоваться женщиной как средством для достижения собственных высших подъемов – от возможности двигаться этим путем к собственному искуплению.

Это дает ответ на поставленный в начале этой главы вопрос, в силу каких мотивов утвердилась вера в женскую добродетель. Мужчина превращает женщину в сосуд для идеи собственного совершенства, чтобы видеть в ней эту идею реализованной и чтобы с женщиной, ставшей таким образом носительницей ценностей, реализовать свое духовное дитя, свое собственное «я». Поэтому состояние влюбленного имеет так много сходства с состоянием творца: обоим свойственны особая доброта ко всему живущему, равнодушие ко всем мелким конкретным ценностям; ясно, что они кажутся такими смешными и непонятными какому-нибудь филистеру, для которого именно материальные ничтожества представляют единственную реальность.

Всякий великий эротик – гений, и всякий гений по существу эротичен, даже если его любовь к ценности, то есть к вечности, к мировому целому сосредоточивается на телесной оболочке женщины. Отношение нашего «я» к миру, отношение субъекта к объекту есть в известной степени повторение в более высокой и широкой сфере отношения мужчины к женщине, или, вернее, последнее есть частный случай первого. Женщина опыта уничтожается женщиной эротики, точно так же как комплекс ощущений переходит в объект, но только от субъекта и из него. Подобно тому, как жажда познания есть мечтательная любовь к вещам, в которых человек вечно находит самого себя, так и предмет любви, в узком смысле слова, впервые создается любящим, всегда открывающим в нем свою глубочайшую сущность. Любовь для любящего – парабола; она стоит в фокусе сопряжения с бесконечностью…

Спрашивается, кто знает подобную любовь: одни ли мужчины сексуальны, или же и женщина способна на высшую любовь? Постараемся добыть ответ из опыта, независимо от найденных положений и вне их влияния. Опыт же показывает нам самым недвусмысленным образом, что «Ж», не считая одного кажущегося исключения, только сексуальна. Женщины желают или полового акта, или ребенка (во всяком случае – выйти замуж). «Любовная лирика» совершенной женщины совершенно лишена эротики и в высшей степени чувственна. Женщины очень недавно начали выступать с подобными произведениями, но уже проявили в этом отношении такую смелость, на какую до сих пор не отважился ни один мужчина; их произведения могут удовлетворить самые жадные ожидания, подобные тем, какие возбуждает в нас «чтение для холостяков». Нигде нет даже намека на то чистое целомудренное влечение, которое любящий мужчина боится осквернить своею близостью; говорится только о диком сладострастии, буйном оргазме; эта литература лучше всего раскрывает нам, что природа женщины не эротична, а сексуальна.

Одна любовь создает красоту. Имеют ли женщины какое-либо отношение к красоте? От женщин часто слышат: «К чему мужчине быть красивым?» – И это не пустая фраза. Не просто лесть мужчине, рассчитанная на его тщеславие, проявляется в том, что женщина спрашивает у него совета, какие цвета подходят лучше для ее платья, – она не умеет сама подобрать их так, чтобы они производили эстетическое впечатление. Женщина не может обойтись без мужской помощи там, где кроме вкуса необходимо еще и чувство красоты, далее в вопросах своего туалета. Если бы в самой женщине была красота, если бы она первоначально обладала мерилом красоты в глубине своего внутреннего мира, то она не заставляла бы мужчину постоянно уверять ее в том, что она прекрасна.

Собственно говоря, женщины не находят ничего прекрасного в мужчине, и чем больше они употребляют это слово, тем яснее доказывают, как чужда им идея красоты. Лучшим мерилом стыдливости человека служит то, насколько часто он произносит слово «прекрасный» – это объяснение в любви всей природе. Если бы женщины действительно желали красоты, они бы меньше говорили о ней. Но у них нет и не может быть потребности красоты, так как в этом смысле на них производят впечатление только общепризнанные внешние явления. То, что нравится, не есть еще красиво; насколько часто употребляется такое выражение, настолько оно ложно и противоречит самому смыслу слова. «Мило» то, что нравится, «красиво» то, что единичное существо любит; миловидность – черта общая, красота – индивидуальная. Всякое истинное признание красоты стыдливо, так как оно возникает из тоски, а тоска – из несовершенства и бессилия одиночества. Эрос, сын Пороса и Пении, отпрыск соединения богатства с бедностью. Нужна индивидуальность, а не только индивидуация, для того чтобы найти что-нибудь прекрасным, как и для объективности любви; простая миловидность – это общественная монета. Прекрасное любят, в миловидное влюбляются. Любовь всегда трансцендентна, так как она происходит от неудовлетворенности прикованного к субъективности своего духовного мира субъекта. Плохо понимают и различают вещи, если думают найти в женщине подобную неудовлетворенность. «Ж» самое большее влюблена, «М» – любит; глупы и ложны утверждения ноющих женщин, что женщина более мужчины способна к истинной любви: напротив, она к ней совершенно не способна. Влюбленность, в особенности женская, не похожа на параболу любви, она представляет скорее замкнутый круг.

Мужчина оказывает на женщину индивидуальное влияние не в силу своей красоты; только мужчина способен понять красоту, если даже она проявляется в мужчине же; не ясно ли, что понятие о красоте, как мужской, так и женской, создано мужчиной? Или это следствие подчиненного положения? Единственное понятие, которое хотя и не происходит от женщины, так как они не создали еще ни одного понятия, но все же до некоторой степени обязано им своим внешним содержанием и яркостью сопровождающих их ассоциаций, – это понятие «элегантный фланер» – в Вене и Южной Германии, и «добрый молодец» – в Берлине и Северной Германии. Это понятие выражает сильную и развитую сексуальность мужчины, так как в результате женщина ведь видит своего врага во всем, что отвлекает мужчину от сексуальности и размножения, – в книгах, политике, науке и искусстве.

На женщину действует лишь сексуальность – отнюдь не асексуальность и не транссексуальность: от мужчины она требует не красоты, а полового желания. В мужчине на нее производит впечатление только фавн, а не Аполлон и не Дионис, не мужчина, а только «бычок» – самец; это прежде всего (об этом не может умолчать книга о настоящей женщине) – сексуальность в узком смысле слова, то есть похоть[33]!

Обыкновенно умалчивают и не могут составить себе точного представления о том, какое психологическое значение имеет для женщины, даже для девушки, мужской половой орган, насколько он господствует, хотя бы даже и бессознательно, над всей ее жизнью. Я не хочу этим сказать, что женщина находит его красивым, что он ей нравится. Скорее она испытывает то же чувство, что и мужчина при виде головы Медузы или птица при виде змеи: он производит на нее гипнотизирующее действие, околдовывает ее. Она ощущает его как нечто несомненное: это – ее судьба, это то, чего ей не избежать. Поэтому женщина боится увидеть мужчину голым и никогда не дает ему заметить желания видеть его таким, так как она чувствует, что в тот же момент погибнет. Фаллос – это то, что делает женщину абсолютно несвободной.

Половой орган – это как раз та часть, которая уродует мужское тело и самому мужчине кажется чем-то безобразным; поэтому скульпторы так часто прикрывают его акантовым или фиговым листом. Но именно эта часть сильнее всего действует на женщину, сильнее всего возбуждает ее и особенно в состоянии эрекции, когда он представляет из себя нечто наиболее отвратительное. Вот лучшее доказательство того, что женщина ищет в любви не красоты, а чего-то другого.

Это новое сведение, добытое настоящим исследованием, можно было заранее предсказать, основываясь на предыдущем. Так как логика и этика принадлежат исключительно мужчине, то уже и раньше было ясно, что у женщины эстетика находится не в лучшем положении, чем родственные последней нормирующие науки. Родственная связь между эстетикой и логикой обнаруживается в систематике и архитектонике философии, в требовании строгой логики от всякого произведения искусства, в математических построениях и музыкальных композициях. Уже говорилось о том, как трудно многим отделить эстетику от этики. По мнению Канта, человек с полной свободой развивает как эстетическую, так этическую и логическую функции. У женщины же нет свободной воли, и потому ей нельзя приписывать способность проектировать красоту в пространстве.

Этим же сказано, что женщина не может любить. Условием любви должна быть индивидуальность, если не в совершенной чистоте, то преисполненная воли к своему освобождению от грязи и земного праха. В центре между обладанием и необладанием стоит Эрос – не Бог, а демон; он один отвечает положению человека между смертным и бессмертным; это познал величайший мыслитель «божественный Платон», как его называет Плотин (единственный человек, действительно понявший его своим внутренним существом, между тем как современные толкователи его и историки понимают в его науке не больше, чем уховертка в падающих звездах). Следовательно, в действительности любовь не «трансцендентальная идея», так как она соответствует идее человека – существа не чисто трансцендентально-априорного, но и чувственно-эмпирического.

Женщина же, напротив, не имея никакой души, нимало не стремится где-нибудь найти очищенную от всего чуждого ей душу. У женщины нет идеала мужчины, который напоминал бы Мадонну; женщине нужен не целомудренный, нравственный, чистый мужчина, а – другой.

Итак, доказано, что женщина не может желать от мужчины добродетели. Если бы она в каком-нибудь отношении была образом Божиим, если бы в ней скрывалась идея совершенства, она должна была бы искать в мужчине то святое, божественное, что мужчина ищет в женщине. Это опять-таки доказывает полное отсутствие в ней воли к собственной ценности, которую ей бы хотелось, подобно мужчине, воплотить где-нибудь вне себя, чтобы легче подняться на должную высоту.

Неразрешимую загадку представляет вопрос, почему именно женщина, а не иное существо, служит предметом любви, стремящейся к обоготворению (исключение составляет «любовь к мальчикам», но и в ней возлюбленный превращается в женщину). Не слишком ли смела будет гипотеза, которую молено было бы вывести для объяснения этого явления?

Вероятно, при вневременном эмпирическом акте создания человека мужчина взял себе одному все божественное – душу; разумеется, мы не в состоянии объяснить, в силу каких побуждений это могло так случиться. Это преступление против женщины он искупает страданиями любви, в которой он старается возвратить женщине отнятую у нее душу, так как чувствует себя виновным в похищении этой души. И именно перед любимой женщиной это загадочное сознание вины угнетает его сильнее всего. Безнадежность попытки возвратить душу, имеющей целью искупить свою вину, может объяснить, почему не бывает счастливой любви. Этот миф мог бы послужить недурной темой для драматической мистерии, но он слишком далеко выходит за пределы и научно-философского исследования.

Все вышеизложенное объясняет нам, чего женщина не хочет. Необходимо еще доказать, что составляет ее глубочайшее стремление и насколько это стремление противоречит стремлению мужчины.

Глава XII Сущность женщины и ее смысл во вселенной

Анализ оценки женщины уходит все глубже; постепенно мы должны были отказать ей во всем благородном, возвышенном, великом и прекрасном. В этой главе мы сделаем последний шаг в этом направлении. Но, во избежание всяких недоразумений, я хочу здесь же сделать одно замечание, к которому вернусь еще впоследствии: я совершенно чужд желания оправдать азиатскую точку зрения исследования женщины. Кто внимательно следил за изложением моих мыслей о той несправедливости, которую заставляют терпеть женщину сексуальность и далее эротика, тот поймет, что эта книга далее не представляет из себя защитительной речи в пользу гарема, что она остерегается необходимую строгость приговора обесценить требованием такого проблематического наказания. Не веря в моральное и интеллектуальное равенство мужчины и женщины, молено все же требовать для них равноправия. Молено, не рискуя быть заподозренным в непоследовательности, отбросить все жестокое в отношении к женщине и в то же время признавать огромную космическую разницу меледу сущностью мужчины и женщины. Нет ни одного мужчины, в котором не скрывалось бы нечто сверхчувствительное, который не был бы добрым; но нет ни одной женщины, о которой молено было бы сказать то же самое. Как бы низко ни стоял мужчина, он все же бесконечно выше самой возвышенной женщины; настолько выше, что не может быть речи о сравнении, о сопоставлении; но, тем не менее, никто не имеет права притеснять и угнетать женщину, даже низко стоящую. Справедливость требования равенства перед законом не может заставить знатока человеческой души отрешиться от убеждения, что между полами существует самая диаметральная противоположность. Насколько поверхностными психологами (не говоря уже о проникновенном взгляде социалистических теоретиков) являются материалисты, эмпиристы и позитивисты, видно из того, что именно в среде их есть мужчины, утверждающие существование прирожденного психологического сходства между мужчиной и женщиной.

Но я считаю себя гарантированным от смешивания моих взглядов на женщину с доморощенными взглядами П. Ю. Мебиуса – их можно приветствовать только как храбрую реакцию на господствующее общее течение. Женщина не «физиологически слабоумна», и я не согласен видеть в выдающейся женщине явления вырождения.

С моральной точки зрения, следует признать в таких женщинах противоположность вырождению, то есть прогресс и победу, и приветствовать их, так как они гораздо мужественнее всех других; с биологической же точки зрения, они настолько же представляют явление вырождения, как и женственный мужчина (если к нему не применять этической оценки). Промежуточные же половые формы суть вполне нормальные, а не патологические явления в ряду существующих организмов, и появление их не доказывает еще физического декаданса.

У женщины нет ни острого, ни высокого, ни глубокого, ни прямого ума, она, скорее, представляет полную противоположность всему этому; как мы могли видеть до сих пор, она как целое есть отрицание всякого смысла, она – бессмысленна. Но это еще не слабоумие (в том смысле, как понимает это слово немецкий язык) в смысле неспособности ориентироваться в практических явлениях. Наоборот, «Ж» гораздо равномернее и искуснее, чем «М», проявляет хитрость, расчетливость, «смекалку» во всех случаях, когда дело касается достижения близких ей эгоистических целей. Женщина никогда не бывает настолько глупа, как может быть иногда мужчина.

Действительно ли женщина не имеет никакого значения? Действительно ли она не преследует никакой общей цели? Не имеет ли она определенного назначения и не лежит ли в основе ее, несмотря на всю ее бессмысленность и ничтожество, определенная задача в мировом целом? Поручена ли ей какая-нибудь миссия, или же существование ее чисто случайно и является насмешкой?

Исходной точкой для выяснения смысла существования женщины послужит нам одно явление, далеко не новое и в достаточной степени всем известное, но которое никогда еще не подвергалось серьезному разбору; это явление сводничества, которое поведет нас к глубочайшему постижению природы женщины.

Путем анализа сводничества мы доходим прежде всего до момента покровительства и сведения двух личностей, которые в состоянии вступить в половые отношения между собой в форме брака или иначе. Это стремление создать какие-нибудь отношения между двумя людьми проявляется в женщине в самом раннем ее детстве: уже маленькая девочка охотно оказывает посреднические услуги далее поклонникам своих старших сестер. Эта склонность к сводничеству не покидает женщину весь период времени между половым созреванием и свадьбой, хотя в наивысшей степени она проявляется тогда, когда женщина как отдельный индивидуум уже обеспечила себя замужеством. Стремление это ослабляется чувством зависти к конкуренткам, боязнью оказаться слабейшей в борьбе за мужчину, но только до того момента, когда женщина или сама завоевывает себе супруга, или приманивает его своими деньгами или отношениями, в которые он становится к ее семье. Это объясняет, почему женщина только в браке старается поженить сыновей и дочерей своих знакомых. Страсть к сводничеству у старух, которым уже не приходится заботиться о собственном половом удовлетворении, настолько хорошо известна всем, что старую женщину вообще называют, и очень несправедливо, типичной сводницей.

Стараются заставить вступить в брак не только женщин, но и мужчин. Многие матери проявляют особенную настойчивость и изобретательность в стремлении поженить своих сыновей и при этом совершенно не считаются с их индивидуальными особенностями – им просто хочется видеть своих сыновей женатыми. Некоторые ослепленные находили в этом стремлении нечто высшее, свойственное материнской любви, ничтожество которой мы доказали в одной из предыдущих глав. Возможно, что многие матери убеждены, что брак обеспечит счастье их сыновьям, которые часто вовсе не расположены к брачной жизни; но у большинства отсутствует это убеждение, и сильнейшим побудительным мотивом к сводничеству служит отвращение к холостой жизни мужчины.

Отсюда мы видим, что, когда женщина старается выдать замуж своих дочерей, она повинуется какому-то инстинктивному, скрытому в ее природе влечению. Никак не из логических и только отчасти из материальных соображений возникают те бесконечные старания, которые мать проявляет для этой цели; при этом нельзя сказать, чтобы она шла навстречу высказанным или скрытым желаниям дочери (в частном случае выбор матери легко может не совпадать с желанием дочери). Так как сводничество простирается на всех людей вообще, не ограничиваясь собственными детьми, то здесь нельзя говорить об «альтруистическом» и «моральном» проявлении материнской любви. Конечно, большинство женщин на упрек о сводничестве ответит, что на них лежит обязанность заранее подумать о будущности их дорогих детей.

Мать выдает свою собственную дочь замуж так же, как помогает устроить брак какой-нибудь посторонней девушки, когда эта задача уже решена в ее семье; как тут, так и там – сводничество, и первое ничем не отличается от второго. Да, я утверждаю, что нет ни одной матери, которой было бы неприятно, когда какой-нибудь посторонний мужчина добивается обладания ее дочерью и соблазняет ее, даже если делает это с низкими намерениями и недостойными целями.

Надежным критерием того, что является общим для обоих полов и что составляет исключительную принадлежность одного из них, может служить отношение одного пола к определенным чертам другого[34]. До сих пор в наших исследованиях женщина была доказательством того, что многие из приписываемых ей качеств исключительно принадлежат мужчине, но в данном случае мужчина своим отношением к сводничеству должен доказать, что эта черта исключительно женская. Только очень женственные мужчины составляют исключение так же, как и один случай, о котором будет сказано дальше[35]. Настоящий мужчина с отвращением относится к сводничеству, и даже в том случае, когда дело касается вопроса о будущности его дочери, отношение его не меняется, хотя он и хотел бы видеть ее хорошо пристроенной; он всецело предоставляет эти заботы женщине, от природы уже способной к ним. Здесь менее всего видно, что истинные признаки женского пола не действуют на мужчину притягивающим образом, как они его отталкивают, как только он их сознает. Тогда как чисто мужские свойства, каковы они в действительности, притягивают к себе женщину; мужчина должен пересоздать женщину, чтобы полюбить ее.

Черта сводничества проникает сущность женщины в более значительных размерах, чем это можно было бы предполагать на основании вышеприведенных примеров, исчерпывающих значение слова в его обыденном употреблении. Я хочу указать на то, как женщины сидят в театре: они полны напряженного ожидания, «добудут ли» влюбленные друг друга и как именно они этого достигнут. Это не что иное, как сводничество, желание, чтобы мужчина и женщина во что бы то ни стало сошлись. Но эта черта доходит еще дальше: напряженное ожидание полового акта, охватывающее женщину при чтении чувственных скабрезных стихов или романов, есть не что иное, как сводничество двух героев книги, типическое возбуждение при мысли о совокуплении и положительная оценка полового соединения. Не следует принимать это как логическую и формальную аналогию, надо попробовать понять, насколько в психологическом отношении оба эти случая одинаковы. Возбуждение матери в день свадьбы дочери нисколько не отличается от возбуждения, испытываемого женщиной при чтении Прево или «Кошачьей спинки» Зудермана. Случается, что и мужчины читают такие романы в целях детумесценции, но это нечто принципиально противоположное женской манере чтения. Здесь чтение стремится получить более яркую живую картину полового акта, а не следит судорожно с самого начала за каждым уменьшением отдаленности между обоими героями. Мужчине безразлично, достигли ли эти лица какой-нибудь близости между собой или же связь между ними невозможна. Совершенно женской, а не мужской чертой является задыхающаяся радость при приближении к цели и тяжелое разочарование при малейшем препятствии к достижению полового удовлетворения. Эта черта высказывается в женщине при всяком волнении, которое вызывает в ней представление о половом акте, независимо от того, относится ли это к людям действительным или вымышленным.

Неужели никогда не задумывались над тем, почему женщина так охотно, так «бескорыстно» сводит других женщин с мужчинами? Они испытывают при этом удовольствие, которое основывается на своеобразном возбуждении при мысли о чужом половом сближении.

Однако проявление сводничества не исчерпывается еще разъяснением точки зрения, которой придерживаются женщины при чтении книг. Если в теплый летний вечер женщине случится пройти мимо влюбленной парочки, ищущей убежища в тенистом саду, то она непременно проявит любопытство, она непременно будет смотреть на эту пару, тогда как мужчина, вынужденный пройти этой дорогой, досадливо отвернется, так как чувствует оскорбление своей стыдливости. На том же основании женщины оборачиваются на каждую влюбленную пару, которую они встречают на улице, и провожают ее взглядами. Этот факт подсматривания есть сводничество в такой же степени, как и все то, что до сих пор было подведено под это понятие. Обыкновенно мы отворачиваемся от того, на что нам неприятно смотреть. Женщины потому только так охотно смотрят на влюбленных, «накрывают» их при поцелуях и других проявлениях любви, что они не только для себя, но вообще желают полового акта. Наблюдают только за тем, что положительно оценивают, – это было уже доказано. Женщина, видящая двух влюбленных вместе, постоянно ожидает того, что должно произойти, то есть она ждет, предполагает, надеется, желает этого. Я знал одну замужнюю даму, которая, прежде чем отказать горничной от места за то, что та впустила к себе любовника, долго подслушивала у дверей. Следовательно, она внутренне одобряла то, что происходило, и уже потом, только из желания «соблюсти элементарные правила благопристойности» или просто из зависти, решила прогнать ее. Я полагаю, что последнее чувство сыграло немаловажную роль: эта дама не захотела подарить девушке мгновений наслаждения.

Женщина никогда не отвергает мысли о половом акте, в какой бы форме он ни выражался (даже если бы его совершали животные)[36]; она не чувствует отвращения к отвратительнейшей стороне этого процесса, не старается думать о чем-нибудь другом. Это представление всецело овладевает ею до тех пор, пока его не сменят другие представления, такого же чувственного характера. Этим обрисовывается большая часть психической жизни женщины, кажущейся некоторым столь загадочной. Сильнейшая потребность женщины – это потребность самой участвовать в половом акте; но это представляет только частный случай ее глубочайшего, ее единственного жизненного интереса, направленного на половой акт вообще, желания, чтобы акт этот совершался возможно чаще все равно где, когда и кем именно.

Эта всеобщая женская потребность простирается или на половой акт, или на ребенка; в первом случае женщина – проститутка и сводница только ради представлений о половом акте; во втором – она мать, но не только в смысле желания самой сделаться матерью. Чем ближе женщина подходит к типу абсолютной матери, тем теснее связывается у нее мысль о всяком браке, который она знает или создает, с мыслью о рождении ребенка; настоящая мать в то же время и настоящая бабушка (даже если она остается девой; припомните бесплодную «тетю Юлю» Иоганна Тесмана в «Гедде Габлер» Ибсена). Каждая истинная мать есть мать всего человечества, она живет для всего рода, радуется каждой беременности. Проститутка хочет видеть женщин не беременными, а проституированными, подобно ей самой.

В отношении женщины к женатым мужчинам выясняется, что личная ее половая жизнь подчинена влечению к сводничеству и представляет лишь частный случай последнего. Женщинам, так как все они сводницы, противнее всего холостое состояние мужчины, поэтому они и стараются непременно женить его. Но как только он женится, он теряет для них значительную долю интереса, если даже раньше нравился им. Замужняя женщина почти никогда не кокетничает с женатым мужчиной, разве только в том случае, когда ей хочется отбить мужчину у другой женщины; а уж, кажется, ей бы не следовало делать различия между женатым и холостым, так как ни один мужчина не может уже входить в ее расчеты самой пристроиться. Этим еще раз доказывается, что для женщины главную роль играет сводничество; женщина редко нарушает супружескую верность с женатым мужчиной на том основании, что последний вполне удовлетворяет идее, лежащей в основе сводничества. Сводничество – наиболее общая черта женщины; стремление сделаться тещей сильнее желания материнства, интенсивность которого обыкновенно не в меру превозносят.

Может быть, многие не поймут важности этого явления, на которое привыкли смотреть как на нечто комичное и в то же время отвратительное; сочтут преувеличением значение, которое я приписываю сводничеству, а пафос аргументации – лишенным основания. Но пусть постараются ясно представить себе, о чем здесь говорится. Сводничество – это именно то явление, которое раскрывает всю сущность женщины, его нужно анализировать, а не просто принять только к сведению и сейчас же перейти к чему-нибудь другому, как это обыкновенно делается. Многие считают несомненным факт, что «женщина любит немножко посводничать»; но главное ведь в том, что именно в сводничестве, а не в чем другом, лежит основная сущность женщины. Путем тщательного изучения различнейших женских типов и дальнейших специальных подразделений, помимо приведенного здесь, я пришел к заключению, что, кроме сводничества, нет ни одного положительно общеженского качества и что в сводничестве заключается деятельность в интересах полового акта вообще.

Всякое определение понятия женственности, которое видело бы сущность ее в потребности лично пережить половой акт и находиться в обладании мужчины, – было бы слишком узко; всякое утверждение, что единственное содержание женщины представляет ребенок или муж, или оба вместе, – слишком широко. Всеобщая действительная сущность женщины выражается в сводничестве, то есть в определенной миссии служения идее физического общения. Каждая женщина сводничает. Это свойство женщины – быть представительницей идеи полового акта – имеется налицо во всяком возрасте и даже переживает климактериум; старуха продолжает сводить не себя, а других. Я уже говорил, почему принято представлять себе старуху типичной сводницей. Призвание старухи-сводницы не есть нечто, приобретенное в преклонном возрасте, но то единственное, что осталось в ней после отпадения других влияний, связанных с личными потребностями: чистая деятельность во имя нечистой идеи.

Теперь я постараюсь подвести итог всем положительным результатам, достигнутым в исследовании половой жизни женщины. Оказалось, что женщина непрерывно интересуется только сферой половой жизни, что она и физически и психически является только сексуальною. Далее, что она постоянно во всех частях своего тела испытывает ощущение полового акта, благодаря всем предметам без исключения. И так как тело женщины оказалось лишь держателем ее половых частей, то выяснилось, какую центральную роль играет в мышлении женщины идея полового акта. Половой акт – это единственное, что женщина всегда и везде положительно оценивает; женщина – питательница идеи полового общения вообще. Высокая оценка со стороны женщины идеи полового акта не сосредоточивается на одном индивидууме, она не ограничивается сферой собственной половой жизни, а распространяется на людей вообще; она сверх-индивидуальна, она, так сказать, – пусть простят мне осквернение этого слова – трансцендентальная функция женщины. Если женственность есть сводничество, то она в то же время и универсальная сексуальность. Половой акт – высшая ценность женщины, она старается осуществить его везде и всегда. Ее собственная сексуальность составляет лишь ограниченную часть этого безграничного хотения.

В противоположность мужчине, который выше всего ставит чистоту, невинность и в своей эротической потребности жаждет видеть в женщине олицетворение этой высшей идеи девственности, у женщины мы видим постоянное стремление осуществить половой акт. Противоположность между этими двумя идеалами настолько резка, что никакой туман эротической иллюзии не может скрыть ее от нас. Между тем процессу изучения истинной сущности женщины постоянно мешает один фактор, не дающий постичь основные черты женской природы и представляющий одну из наиболее сложных проблем, касающихся женщины, этот фактор есть ее бездонная лживость.

Мы и приступаем теперь к разбору этой проблемы. Сложность и трудность этой попытки не должны помешать нам подойти к тому главному корню, из которого развиваются сводничество (в самом широком смысле, когда собственно половая жизнь представляет лишь частный случай) и лживость, старающаяся скрыть – даже от самой женщины – жажду полового акта. Происхождение обоих этих явлений из общего корня должно стать для нас ясным в освещении последнего принципа.

* * *

Все то положительное, что нам дало исследование, снова подвергается сомнению. Мы отрицаем в женщине способность к самонаблюдению; но ведь есть женщины, зорко присматривающиеся к тому, что в них происходит. Мы отрицаем в ней любовь к истине; но есть такие женщины, которые стараются избежать лжи. Утверждали, что им чуждо сознание вины, хотя существуют женщины, способные жестоко упрекать себя даже из-за пустяков, хотя мы имеем точные сведения о грешницах, бичующих свое тело. Чувство стыдливости мы считали свойственным только мужчине, но, на самом деле, не дает ли опыт каких-нибудь оснований для предположения, что женская стыдливость, то чувство стыда, которое, по мнению Гамерлинга, свойственно только женщине, есть неоспоримый факт, вполне оправдывающий иное толкование явлений? И далее: разве может у женщины отсутствовать религиозность, когда есть столько «религиозниц». Возможно ли отрицать в женщине строго нравственную чистоту вопреки существованию добродетельных женщин, о которых говорится в песнях и в истории. Можно ли настаивать на сексуальности женщины, на том, что она выше всего оценивает момент сексуальности, когда всем известно, как возмущаются многие женщины при малейшем намеке на половые темы, как они с отвращением бегут от места разврата и сводничества. Можно ли серьезно говорить обо всем этом, когда женщина часто отказывается от личной половой жизни – чаще, чем мужчина, когда многие из них чувствуют лишь отвращение к этому акту.

Вполне ясно, что во всех этих антиномиях заключается один и тот же вопрос, от разрешения его зависит последнее определение сущности женщины. Ясно также, что если бы нашлась хоть одна женщина, которая была бы асексуальна или стояла бы в справедливом отношении к идее нравственной ценности, то все, что здесь было сказано о женщинах, вся их психическая характеристика потеряли бы всякое значение, и этим самым была бы совершенно разбита позиция, которую мы заняли в этой книге. Но эти кажущиеся противоречивыми явления должны быть тщательно расследованы, разъяснены; необходимо доказать, что в основе этих явлений, вызывающих двусмысленные толкования, лежит та же женская природа, на которую мы везде указывали.

Нужно вспомнить, как легко поддаются женщины влиянию других людей или даже просто впечатлений, чтобы понять эти обманчивые противоречия. В нашей книге мы недостаточно еще оценили эту чрезвычайную восприимчивость ко всему чужому, ту легкость, с которой женщина перенимает чужие взгляды. «Ж» приноравливается к «М», как футляр к драгоценности, лежащей в нем; его взгляды становятся ее взглядами, его антипатии – ее антипатиями, его симпатии – ее симпатиями; каждое его слово для нее событие, и это тем сильнее, чем сильнее он действует на нее сексуально. Женщина не видит никакого отклонения от линии собственного развития в этом влиянии мужчины, она не противится ему, как чуждому вторжению, не старается освободиться от него, как от постороннего вмешательства в ее внутреннюю жизнь; она не стыдится быть рецептивной, совсем наоборот: она чувствует себя счастливой, когда может быть рецептивной, требует от мужчины, чтобы он принудил ее и нравственно рецептировал; ожидание мужчины есть ожидание момента, когда она может быть совершенно пассивной.

И не только от любимого мужчины (правда, от него охотнее всего) перенимают женщины мысли и взгляды, но также от отца и матери, дяди и тетки, братьев и сестер, от близких родственников и далеких знакомых, и радуются, когда кто-нибудь создает им мнение. Не только маленькие дети, но и взрослые замужние женщины подражают во всем друг другу, как будто бы это вполне естественно; для них все служит предметом подражания: изысканный туалет, прическа, возбуждающая внимание манера держаться, магазины, в которых они покупают, рецепты, по которым они готовят кушанья, и т. п. Они копируют друг друга, не чувствуя, что нарушают какую-нибудь обязанность по отношению к себе; они могли бы испытывать это чувство лишь тогда, если бы им была свойственна индивидуальность, подчиняющаяся только своим законам. Теоретическое содержание мышления и деятельности женщины основывается на традиции и усвоении чужих взглядов. Женщина не в состоянии приобрести самостоятельное убеждение, основанное на объективном наблюдении, не может сохранить его при изменившейся точке зрения и поэтому ревностно перенимает взгляды других людей, которых и придерживается в достаточной степени. Она никогда не возвышается над мыслью, ей нужно готовое мнение, за которое она могла бы цепко ухватиться. Поэтому-то женщины и возмущаются нарушением установленных порядков и обычаев, каковы бы они ни были по своему содержанию. Я хочу поделиться одним примером, заимствованным у Герберта Спенсера; он особенно интересен, если его сопоставить с женским движением. У дакотов, подобно многим другим индейским племенам Северной и Южной Америки, мужчины занимаются военным промыслом и охотой, а все грязные, тяжелые работы лежат на женщинах. Но женщины на это нисколько не жалуются, не чувствуют себя приниженными; напротив, они настолько убеждены в правильности и закономерности такого порядка, что женщине-дакотке нельзя нанести большего оскорбления, чем следующими словами: «Гнусная женщина… я видел, как твой муж таскал дрова в свой дом, чтобы затопить печь. Где была его жена, что он должен был превратиться в женщину?»

Тот факт, что женщина легче, чем мужчина, поддается внушению, в основе своей тождествен с необыкновенной определяемостью женщины посредством всего того, что находится вне ее. Это вполне соответствует пассивности, которую проявляет женщина и в половом акте, и в стадиях, предшествующих ему; в этом же выражается общая пассивность природы женщины, в силу которой она усваивает от мужчины те оценки, которые не имеют к ней никакого отношения, и вся проникается чуждыми ей элементами. То, что она является поборницей нравственности, того нельзя считать лицемерием, так как под этим она не скрывает ничего антиморального.

Однако все это может протекать и гладко, и легко и в состоянии даже вызвать обманчивую видимость высшей нравственности.

Но осложняется все тогда, когда женщина сталкивается с врожденной общеженской своей оценкой: преклонением перед половым актом.

Женщина совершенно бессознательно считает высшей ценностью половое общение между людьми, так как этому утверждению не противопоставлено отрицание другой возможности, как у мужчины, и нет двойственности, необходимой для фиксации. Никогда еще женщина не сознавала, не сознает и не будет сознавать того, что она делает, удовлетворяя свою потребность в сводничестве.

Женственность и сводничество тождественны, но, чтобы понять это, женщине пришлось бы выступить из пределов своей собственной личности. Итак, глубочайшее хотение, истинный смысл ее существования, находится вне ее сознания.

Мужская отрицательная оценка сексуальности беспрепятственно покрыла в женщине сознание ее собственной положительной. Женщина в своей рецептивности заходит так далеко, что отрицает даже то, что она собой представляет и в чем единственно заключается ее положительная черта. Однако женщина никогда не сознает своей лжи, приписывая себе взгляды мужского общества на сексуальность, на бесстыдство, и присваивает себе мужской критерий относительно всех поступков. Органическая ложь так глубоко внедрилась в женщине, что ее почти молено назвать онтологической лживостью.

Но в этом пункте женщины лгут не только перед чужими, но и пред собою. Все же искусственными мерами нельзя подавить свою природу; гигиена не оставляет женщину безнаказанной, и достойной для нее карой является истерия.

Среди неврозов и психозов истерия занимает, по сложности своей, для психолога первое место, в чем уступают ей меланхолия и паранойя. Психиатры питают недоверие к психологическому анализу. Они разве что допускают объяснение явлений патологических изменений в тканях или отравление путем обмена веществ, но за элементом психическим они не признают первичной действенности. Раскрытием «психического механизма» истерии можно осветить различные, если не все, стороны этого явления. Немногие верные замечания об истерии были до сих пор добыты такими исследователями, как Пьер Жане, Оскар Фогт и в особенности И. Брейер и 3. Фрейд. Дальнейшие разъяснения истерии надо искать рука об руку с этими исследователями, то есть воспроизвести тот психологический процесс, который привел к этой болезни.

Если истерия является заболеванием в связи с «травматическим» сексуальным переживанием (как утверждает Фрейд), то схему этого явления можно себе представить приблизительно в следующем виде: женщина восприняла какое-либо половое впечатление или представление и, находясь под его властью, вступает в конфликт со своей психикой. Пропитавшись насквозь мужской оценкой сексуальности и сделав ее в себе доминирующим началом, женщина отвергает такое представление и чувствует себя вследствие этого несчастной.

Но женская природа действует как раз в обратную сторону: это представление одобряется ею, и она желает его всем своим существом. При нарастании такой конфликт выливается моментами в виде припадка. Это типичная картина истерии. Этим объясняется, почему больная чувствует половой акт как «чужеродное тело в сознании», в то время как фактически изначальная природа требует его.

По мере подавления ее естественного чувства у женщины усиливается интенсивность желания и вместе с тем оскорбленное отрицание мысли о половом акте – и эта смена двух чувств совершается в истеричке. Лживость женщины становится острой, простираясь на главный смысл ее жизни, когда она прониклась этически-отрицательной мужской оценкой сексуальности. Хорошо известно, что истерички сильнее всего поддаются внушению мужчины. Органическим кризисом хронической лживости женщин является истерия. Истерику можно, хотя и редко, встретить также у мужчин, так как среди множества психических возможностей у мужчин имеется возможность обратиться в женщину, а вместе с тем и в истеричку. Конечно, встречается и у лживых мужчин кризис лжи, но проходит он совершенно иначе (лживость эта не такая безнадежная, как у женщины) и ведет его часто, хотя и временно, к просветлению.

По-моему, все трудности, связанные с этиологией истерии, разрешаются проникновением в органическую лживость женщины, в ее неспособность понять себя самое. Если добродетель была бы истинно присуща женщине, то женщина не страдала бы от нее, не расплачивалась бы за ложь против собственной, неослабленной природы.

Истерия свидетельствует, однако, и о том, что лживость женщины, несмотря на глубокие корни свои, не в состоянии вытеснить всего остального в женщине. Общение с другими людьми, воспитание и влияние окружающих – все это создало в женщине целые системы чуждых ей представлений; и нужен чрезвычайно сильный толчок, чтобы рассеять их и привести женщину в состояние интеллектуальной беспомощности – той абулии, которая характерна для истерии. Сильный испуг в состоянии перевернуть всю искусственную постройку в женщине и превратить ее психику в поле битвы между природой, ею вытесненной, и неестественным для женщины духом. Метание то в ту, то в другую сторону, смены противоположных настроений, которые не могут подчиниться одному господствующему началу, чрезвычайная восприимчивость к испугу – все это присуще истеричкам.

В высшей степени странным в истеричках кажется совмещение целого ряда всевозможных противоречий. С одной стороны, они отличаются критическим умом, верностью суждений, строгой последовательностью, сильно противятся действию гипноза и т. д., а с другой – самое незначительное влияние действует на них возбуждающе, вызывая самый глубокий гипнотический сон. При этом они то кажутся чрезвычайно целомудренными, то чрезвычайно чувственными.

Все это объясняется очень просто. Женщина по своей пассивности изображает из себя псевдоличность, будто бы стремящуюся к истине, разумному суждению и обнаружению силы воли. Она пытается при этом обмануть себя и мир. «Бессознательная душа» ее может проявиться в многообразии, непристойностях или подпасть под влияние чужой воли, и в этом ее единственная сущность. Один из убедительнейших аргументов против допущения единой души хотели признать в фактах, известных под именем «раздвоения» и «раздробления личности», «двойственности сознания» или «раздвоения “я”». Но все эти явления указывают на то, где именно можно найти единство души. Там, где отсутствует личность (как у женщины), возможно найти такое раздвоение. Выдающиеся случаи, описанные Жане в книге его «Психологический автоматизм», имеют отношение только к женщине и не трактуют ни об одном мужчине. Не познать, не осветить свое внутреннее содержание может только женщина, лишенная души и умопостигаемого «я». Только она может сделаться игрушкой чужого сознания, как это показывает Жане в книге своей; только она может, стремясь к половому акту, притворяться, что будто бы боится его. Истерия – это банкротство внутреннего «я», которое временами совершенно уничтожает женщину, пока природные стремления ее не вырвутся снова наружу, сквозь лживость истерии. Если же психическая «травма» и «нервный шок» являются испугом действительного, асексуального характера, то из этого ясна вся неустойчивость вспугнутого «я», которое убегает, оставляя на свободе проявления истинной природы.

Об этой «противоволе» говорит Фрейд, что она ощущается как нечто чуждое, что больная стремится избавиться от нее посредством прежнего ложного «я», теперь разрушенного. Внешнее принуждение, вытесненное природой, накладывает печать на женщину, которая всегда находится между ними обоими.

«Скверное “я”», «чужеродное тело в сознании» – это и есть настоящая природа женщины, а то, что она признает своим истинным «я», – это личность, созданная ею посредством впитывания чужих влияний, «чужеродное тело» – это сексуальность, которую женщина хотя и отрицает в себе, но сдерживать не может.

Половые представления, подавляемые крайним напряжением, могут повлиять на вечно меняющийся характер болезни, но исчезнуть половое влечение уже не может.

Лживость женщины обусловливается ее неспособностью к истине. На вопросы о причинах слов или поступков женщины часто отвечают только что придуманными мотивами. Истерички педантичны (подчеркивая это перед чужими) в правдивости, но в этом (как бы парадоксально ни звучало б оно) заключается их лживость. Требование истины не жило в них, а привито им извне, и они, рабски подчиняясь нравственности, послушно следуют за ней.

Истерички симулируют бессознательно и глубоко верят в собственную искренность и моральность. Страдания их совершенно искренни. Тот факт, что путем гипноза брейеровским «очищением» они познают истинные причины болезни, доказывает это.

Обвинения, которые истерички часто предъявляют самим себе, тоже представляют собою одно лишь притворство.

Если мелкие проступки вызывают то же чувство вины, как и крупные преступления, то такое чувство надо признать плохо развитым. Если бы у истеричек-самоистязательниц критерий нравственности заключался в них самих, то они были бы серьезнее в своих самообвинениях и считали бы маленькое упущение такою же виною, как и большой проступок.

Кого действительно гнетут укоры совести, те не могут, как истерички, рассказывать о своих дурных качествах и спрашивать, не представляют ли они собою совершенно погибшие существа. Брейер и Фрейд глубоко заблуждаются, как и многие другие, считая истеричек высоконравственными людьми. Истеричные люди, более других воспринявшие в себе нравственность, чуждую им по природе, и рабски подчинившие себя ей, представляют собою высшую степень безнравственности, так как это высшая ступень гетерономии. Истеричные женщины ближе всего подходят к бытовым задачам социальной этики, для которой ложь не является проступком, если она полезна обществу и развитию рода. Истеричная женщина – это манекен социальной и повседневной этики жизни. Обязанность для нее не представляет собою частного случая тех обязанностей, которые она несет по отношению к себе самой.

Чем глубже у истеричек убеждения в том, что они верят в истину, тем больше в них лживости. То, что они не в состоянии дойти до истины по отношению к себе, доказывается уже тем, что для гипноза они являются лучшими объектами. Но самый безнравственный поступок – это дать себя загипнотизировать, так как это значит отдать себя в полное рабство, отказаться от своего сознания и воли, в то время как другой человек может вызвать в нем какое угодно сознание. Гипноз показывает нам, насколько возможность истины зависит от хотения, но только от собственного хотения истины. То, что было внушено гипнозом, выполняется потом индивидуумом, а на вопрос об объяснении такого поступка он отвечает себе и другим людям вымышленным мотивом. Вот экспериментальное подтверждение кантовской этики. Человек, отказавшись под гипнозом от собственного хотения, теряет способность к истине.

Все женщины легко и охотно поддаются гипнозу, а в особенности истеричные женщины.

Так как только воля «я» создает память, то посредством гипноза возможно далее уничтожить у них простым внушением воспоминания из их собственной жизни.

То, что Брейер называет «аберагированием» психических конфликтов у загипнотизированного больного, служит доказательством того, что чувство виновности у него не было собственным, не самобытное. Человек, искренне испытывающий чувство вины, не может освободиться от него, как истеричные – по внушению другого человека.

Однако в тот момент, когда истинная природа, половое влечение, грозит вырваться из плена, мнимое самомнение истеричек исчезает. В истерическом пароксизме женщине кажется, что то, чего желает она сама, внушено ей другим человеком. Мы касаемся здесь последнего живого отрицания настоящей природы женщины, с необыкновенной силой порывающей оковы. «Исступленное поведение» истеричек – это не что иное, как демонстративное отрицание полового акта, и чем оно громче и ярче, тем более оно лживо и опасно. Поэтому встречается у женщины переход от истерики к сомнамбулизму (по Жане); они подчиняются в этом случае более сильной чужой воле.

Не трудно понять, что острая форма истерии занимает важное место в половых переживаниях, предшествующих половой зрелости. Оказать моральное воздействие на ребенка, конечно, легко, так как половые желания его еле пробуждаются. Все же истинная природа, отстраненная, но не покоренная, снова вызывает к жизни прежнее переживание, оцененное ею положительно и раньше, когда, однако, не хватало сил довести его до бодрствующего состояния и сохранить его. Теперь это переживание оживает во всей своей силе. Истинную потребность нельзя уже изгнать из сознания, и тогда наступает кризис. Разнообразность форм и симптомов, в которые облекается истерический припадок, зависит, быть может, только от того, что больной не знает происхождения причины, не сознает наличия полового желания и предполагает, что это желание происходит не от него, а от другого, его второго «я».

Изучая природу истеричных женщин, врачи, заблуждаясь, поддаются обману со стороны истеричных, обману, которому верят сами больные: природой их является не отвергающее «я», но «я» отверженное, хотя истерички настойчиво утверждают, что это «я» чуждо им. Если бы оно действительно было им чуждо, то они нашли бы возможность посредством настоящего своего «я» оценить его и ему противостоять.

Но отвергающее «я» лишь заимствовано, а поэтому и нет сил заглянуть в глаза собственному желанию; неизбежно то смутное чувство, что именно это желание есть первоначальное и всесильное. Желание это не может остаться идентичным при отсутствии тождественного субъекта. При попытке подавить его оно переходит с одной части тела на другую.

Ложь многообразна и всегда видоизменяется. Это явление обнаруживается то в виде контрактуры, то частичной анестезией, то параличом, если бы истеричка отнесла к себе самой такое переживание, взглянула бы на него с точки зрения известной оценки (как она это делает по отношению ко множеству мелочей), то она поднялась бы над этим переживанием, поставила бы себя вне его. Неистовство против своих ощущений, как желание чуждого им, хотя и на самом деле им присущего, показывает нам, что они рабски подчинены полу, как и женщины неистеричные, подавленные своей судьбой и лишенные всего, что возвышается над ними: вневременного, умопостигаемого, свободного «я». Однако можно поставить вопрос: если все женщины лживы, то почему не все они истеричны? Это будет вопрос о сущности истерической конституции, и если наша теория здесь правильна, то она должна ответить на этот вопрос.

Эта теория признает истеричной женщину, которая в пассивности своей как бы воспринимает весь комплекс мужских и общественных оценок – вместо того чтобы отдаться чувственной природе своей. Противоположностью истерички была бы непокорная женщина. Истеричная женщина становится истеричной в зависимости от своей подчиняемости; она представляет абсолютный тип служанки, причем противоположностью такой женщине (которой в действительности нет) была бы мегера. Это основное разграничение женщин. Служанка служит, мегера властвует. Такие же типы имеются и среди мужчин – слуги и мегеры-мужчины, например полицейские. Интересно при этом, что свое половое дополнение полицейские по большей части находят в служанке.

Служанкой нужно родиться, и к типу ее относится множество женщин, достаточно богатых, чтобы никогда не занимать такого положения. Привожу банальный пример: истеричная женщина спрашивает мужа, что бы сварить ей, тогда как мегера никогда не сделает этого.

Выводы этой теории вполне подтверждаются опытом. Так, например, Ксантиппа, не имеющая почти ничего общего с истеричкой, злобу свою (тоже сводящуюся к половой неудовлетворенности) вымещает на других, а не как истеричка – на самой себе. Мегера «презирает» других, истеричка же – себя. Все мучительные переживания мегеры отзываются на других, и слезы ее не менее частые, чем у истерички, обращены на других, но раба хнычет и одна, хотя одинокой она и не может быть, ибо одиночество и нравственность – тождественны, являясь условием истинного интимного отношения к другим, общения с людьми. Мегера не в состоянии выносить одиночества, ей необходимо излить свой гнев на кого-нибудь, тогда как истеричка вымещает все на себе. Мегера лжет нагло, но не сознает этого, так как по природе своей она всегда считает себя правой, и человека, противоречащего ей, она, не задумываясь, посыпает бранью. Служанка покорно исполняет требование истины, чуждое ей по природе, – лживость рабского подчинения ее сказывается в истерии, то есть в борьбе с ее угнетенным половым желанием.

Если, вопреки XI главе, можно было бы предположить, что женщина-служанка способна к любви, то любовь такой женщины представляет собою не что иное, как процесс духовного воздействия со стороны определенного мужчины, что и возможно только по отношению к истеричкам. К настоящей любви она не может иметь никакого отношения. Стыдливость такой женщины выражается также в принадлежности ее одному мужчине, и только таким образом происходит ее отдаление от других мужчин.

Органическая лживость характеризует оба типа женщин, и вообще всех женщин. Неправильно утверждение, будто женщины лгут. Это заставляет предположить, что они способны когда-либо говорить правду, что искренность – проявление внутреннего вовне – представляет собой добродетель, к которой женщина вообще может быть причастна. Но надо уяснить себе, что женщина никогда за всю свою жизнь не бывает искренней, и это имеет место, даже когда она как истеричка рабски придерживается гетерономного требования истины и внешним образом говорит только правду.

Женщина может по заказу краснеть, смеяться, плакать и даже плохо выглядеть. Мегера может это сделать в своих собственных интересах, служанка же под принуждением, бессознательно тяготеющим над ней. Для такой лживости у мужчины не хватает органических и физиологических условий.

Надо предполагать, что со всеми другими качествами, которые превозносят в женщине, обстоит именно так, как с разоблачением ее чувства любви к истине. Говорят о женской стыдливости, самонаблюдательности, религиозности. Но женская стыдливость – исключительно «нарочитое», демонстративное отрицание и отвержение собственной нецеломудренности. Стыдливость женщины указывает на наличность у женщины истерии. Неистеричная женщина, абсолютная мегера, не покраснеет даже от заслуженного упрека мужчины. Зачатки истерии имеются у женщины там, где женщина краснеет под влиянием порицания мужчины. Но настоящей истеричкой нужно считать ту женщину, которая краснеет, будучи одна, так как тогда она всецело проникнута другим человеком, мужской оценкой.

Я считаю, что женщины, находящиеся в состоянии половой анестезии, так называемые холодные женщины, – истерички. Выводы Поля Солье доказывают то же самое. Сексуальная анестезия – это только один из многообразных видов истерических ложных анестезий. Благодаря опытам Оскара Фогта выяснилось, что анестезия не представляет собой действительного отсутствия ощущений, а только принуждение, по которому известные ощущения не доводятся до сознания и исключаются из него. Если у загипнотизированной женщины уколоть несколько раз анестезированную руку и в то же время предложить медиуму назвать любое число, пришедшее ему в голову, то он назовет число полученных им уколов, которое он, под влиянием своего состояния, не смел перцепировать. Половая холодность тоже возникла по известному приказанию, как следствие принудительной силы, пропитавшей восприимчивую женщину, перешедшей в нее из окружающей среды. Однако, подобно всякой анестезии, и эту холодность можно уничтожить по команде.

С отвращением к половой жизни вообще дело обстоит совершенно так же, как и с физической нечувствительностью по отношению к половому акту. Такое отвращение ко всему сексуальному встречается иногда среди женщин, и теперь можно предположить, что наша теория о тождественности сводничества и женственности должна рушиться. Только женщины-истерички могут заболеть при виде двух людей, выполняющих половой акт. Здесь особенно ясна теория, по которой сводничество есть сущность женщины, а сексуальность последней в зависимости от сводничества есть только отдельный случай его. Женщина может стать истеричкой не только вследствие полового нападения, совершенного на нее, и против которого она защищалась внешне (но, конечно, не внутренне), а далее при виде двух людей, совершавших половой акт. Оценивая этот акт, как ей кажется, отрицательно, она все же находится под влиянием прирожденного утверждения его, с силой прорывающегося через все наносное и искусственное. При половом общении других людей она чувствует себя его участницей.

То же самое молено сказать об истерическом «сознании виновности», которое мы уже рассматривали. Не чувствует себя виновной только абсолютная мегера, слегка истеричная женщина чувствует свою вину лишь в присутствии мужчины, а настоящая истеричка чувствует виновность свою только в присутствии того мужчины, который всецело завладел ее внутренним миром. Самобичевание флагелланток и кающихся нисколько не спасает чувства виновности у женщины. Именно эти формы самобичевания подозрительны, так как самоистязание лишь доказывает раскаяние извне, недостаточное понимание своего проступка и желание сообщить силу своему раскаянию, которой у него еще нет.

Разница между сознанием виновности у мужчины, направленным внутрь человека, и сознанием виновности у женщин и само-упреками истеричек требует внимательного разграничения. Нарушив основу нравственности, женщина, заметив это, исправляет свою ошибку, пытаясь поставить на место своего безнравственного желания то чувство, которое предписывается кодексом нравственности. Ей не приходит в голову, что в ней живет постоянное порочное влечение, и она не стремится выяснить внутренние причины своего поступка и свое положение относительно данного факта. Поэтому в ней не может быть переворота, а только улучшение в зависимости от случая. Нравственный характер в женщине создается по частям, тогда как у мужчины, если он добр, нравственный поступок вытекает из нравственного характера. Поэтому нравственность женщины непродуктивна, и этим доказывается ее безнравственность, потому что только этика созидает и создает вечное в человеке. И поэтому истерические женщины не бывают гениальными, хотя и могут казаться ими (святая Тереза). Гениальность же есть высшая доброта и высшая нравственность, которая ощущает всякую границу, как слабость и вину, как несовершенство и трусость.

Со всем этим связано еще и то ошибочное мнение, что женщина склонна к религиозности.

В тех случаях, когда женская мистика возвышается над обыденными суевериями, она, с одной стороны, представляет нежно-скрытую сексуальность[37], а с другой – религиозность мужчины, пассивно усвоенную женщиной. Чем сильнее эта религиозность противоречит истинным потребностям женщины, тем последовательнее придерживается она ее. Возлюбленный часто превращается в спасителя, или спаситель – в возлюбленного (как бывает у монахинь).

Все великие визионерки, о которых упоминает история, были истеричками, а самую знаменитую из них, святую Терезу, правильно называли «святой покровительницей истерии». Если бы религиозность у женщин была искренней, то она проявилась бы в каком-либо религиозном творчестве, чего и помину нет. Я думаю, что выражусь достаточно понятно, если очерчу различие между женским и мужским «верую» в следующей форме: религиозность мужчины – это высшая вера в себя, религиозность женщины – высшая вера в другого.

* * *

Из всего ряда прежних положений, в которых отрицалось у женщины всякое прирожденное, неотъемлемое отношение к ценностям, мне не пришлось далее хотя бы ограничить одно из них. Далее такие качества, будто бы присущие женщинам, как любовь, религиозность, стыдливость, выдержали напор армии истерических подделок под преимущество мужчины. И не только мужское семя, которое оплодотворяет и изменяет женщину (перелом после брака), но социальный дух мужчины пересоздает и наполняет женщину с ранних лет детства. Конечно, речь здесь идет о восприимчивой женщине. Поэтому преимущества мужчин, чуждые женщине, могут появиться и у нее как итоги рабского подражания. Это уясняет ложные представления о высшей женской нравственности. Однако эта изумительная рецептивность женщины остается пока изолированным фактом опыта, но теория нашего исследования требует прочного соединения этой рецептивности с другими положительными и отрицательными качествами женщины.

Воля к ценности нередко признавалась нами характерной чертой для человека, причем у животных мы отмечали лишь стремление к наслаждению без наличия у них понятия о ценности. Хотя у наслаждения и ценности имеются аналогичные черты, все же оба эти понятия совершенно различны в основе своей: к наслаждению стремятся, к ценности же должно стремиться. Но оттого, что оба эти понятия постоянно смешиваются, в этике и психологии происходит вечная путаница. Однако смешивали не только понятия ценности и наслаждения, но также понятия личности и лица, узнавания и ценности, полового влечения и любви. Эти понятия совсем не различаются, и знаменательно то что смешивают их одни и те же люди, с одинаковыми теоретическими взглядами и как будто намеренно желающие стереть всякое различие между человеком и животным.

Пренебрегают еще и другими различиями, которых мы коснемся сейчас. Внимательность – черта человеческая, узость сознания – свойство животных; в обоих свойствах есть доля общего и вместе с тем оба они глубоко различны. Между влечением и волей такое же различие. Влечение свойственно всем живым существам, но к нему у человека присоединяется еще воля, свободная и не являющаяся психологическим фактом, потому что лежит в основе всякого частного психологического переживания. Вину в отождествлении воли и влечения должны взять на себя не только Дарвин, но и Артур Шопенгауэр. Я сопоставлю:

Также

животным,

вообще всем

организмам,

присущи:

индивидуация

узнавание

наслаждение

половое влечение

узость сознания

влечение

и

Только

человеку, и только

мужчине,

свойственны:

индивидуальность

память

ценность

любовь

внимание

воля

Мы видим, что рядом с каждым свойством, присущим всему органическому, у человека имеется еще другое, в известном смысле родственное первому, но выше его. Создается такое представление, будто высшая надстройка в человеке создается на фундаменте соотносительных качеств низшего свойства. Невольно приходят на ум учение индийского эзотерического буддизма и его теория о «волнах человечества». Над каждым без исключения животным свойством в человеке имеется другое, сродственное первому, но принадлежащее к высшей сфере. Это похоже на соединение различных колебаний между собою: низшие качества, всегда имеющиеся в человеке, сливаются еще с чем-то другим. Но что представляет это другое? Как согласуется сходство обоих свойств и глубокое их различие?

Отмеченные свойства на левой стороне таблицы и принадлежат всякой животной и растительной жизни. Но индивидуальность, воля, память, любовь – это качества другой жизни, имеющей сходство с органической жизнью, но, в целом, совершенно отличной от нее. Эта истина, идея вечной, высшей новой жизни религий, а главным образом – христианства. Кроме органической жизни, человек еще причастен и к другой жизни – высшей жизни Нового Завета. Как та жизнь питается земной пищей, так эта жизнь нуждается в пище духовной (символ Тайной Вечери). Как в первой жизни имеется рождение и смерть, так и в духовной жизни рождением является нравственное вознаграждение человека – «воскресение», а гибель его – окончательное погружение в преступление или безумие. Насколько первая жизнь зависит от причинных законов природы, настолько вторая связана с внутренними нормирующими императивами. Первая – в ограниченной сфере своей целесообразности, вторая – в неограниченном величии своем совершенна.

Для мужчины счастьем могла бы быть совершенная активность, совершенная свобода, потому что вина человека растет по мере того, как он удаляется от свободы.

Земная жизнь для мужчины – сплошное страдание, потому что он пассивен в своих ощущениях и является объектом аффекта, и так как существует материя, кроме формировки опыта. Все люди, далее гениальный человек, нуждаются в восприятии, хотя бы гений и быстрее других заполнил его содержанием своего «я». Нельзя стереть с лица земли, даже насильственным переворотом, по Фихте, рецептивность. В чувственном ощущении человек пассивен, свобода и спонтанность его выражаются только в суждениях и в этом виде универсальной памяти, которая может производить для воли индивидуума все переживания прошлого. Приближениями в высшей спонтанности, кажущимся осуществлением совершенной свободы являются для мужчины любовь и духовное творчество. Они приносят ему смутное предчувствие счастья, и это веяние может вызвать в нем легкий трепет, хоть на мгновение.

Женщина не может быть глубоко несчастной, и поэтому счастье для нее пустой

звук. Понятие счастья принадлежит мужчине, хотя полной адекватной реализации он не встречает. Женщина не стыдится обнаруживать перед другими свое несчастье, так как оно не настоящее, не связано ни с какой виной; женщина далека от признания вины земной жизни как наследственного греха.

Способ женщины покушаться на самоубийство представляет абсолютное доказательство полного ничтожества женской жизни. При самоубийстве их интересует мысль о том, как отнесутся к нему другие. Я не отрицаю этим сознания несчастья у женщины в момент самоубийства. Я не сомневаюсь в том, что в этот момент она вся полна чувства глубокого сожаления к себе самой. Но это и есть то именно сожаление, с которым она плачет вместе с другими над объектом сострадания и в котором человек перестает быть субъектом.

У женщины нет отношения к идее; она не утверждает и не отрицает ее. Она ни моральна, ни антиморальна, у нее нет определенного знака, выражаясь языком математиков. У женщины нет направления: ни добра, ни зла, ни ангел, ни дьявол; она не эгоистична, поэтому кажется альтруисткой. Она аморальна и алогична. Но каждое бытие – морально и логично, и, стало быть, у женщины нет бытия.

Женщина лжива. Метафизическая ревность так же мало присуща животному, как и женщине, но животное не может говорить и потому не лжет. К истине, а через нее к правдивости, может иметь отношение только тот, кто сам представляет собою нечто. Мужчина жаждет всей правды – он хочет быть. Стремление к познанию тождественно с потребностью в бессмертии. Но тот, кто высказывает суждения только внешней формой и лишен суждения внутреннего, у кого, как у женщины, нет правдивости, – тот должен всегда лгать. Поэтому женщина всегда лжет, хотя бы объективно высказывала правду.

Женщина сводничает. Единицы низшей жизни и индивидуумы, организмы суть единицы высшей жизни – индивидуальности, души, монады, мета-организмы, как удачно выразился Гелленбах[38]. Каждая монада отличается от другой, стоит так далеко от другой, как только могут отстоять друг от друга две вещи. У монад нет окон, взамен которых они заключают в себе весь мир. Мужчина как монада – как потенциальная или актуальная, то есть гениальная индивидуальность, – требует различия и разделений, индивидуации, дифференцировки. Только женщине присущ наивный монизм. Монада, представляя для себя единство, нечто цельное, видит в другом «я» тоже цельность, границы которой она не переходит. Мужчина чтит и признает границы, но женщина, совершенно не понимающая одиночества, не может понять одиночества другого, отнестись к нему с уважением. Ни множественности, ни одиночества не существует для женщины. Ей знакомо только состояние полного слияния с окружающим. Так как женщина лишена понятия своего «я», то она и не знает понятий «ты», а сливает оба эти понятия воедино. Вот почему женщина сводничает. Как тенденция любви ее, так и тенденция сострадания – общность, слиянность[39].

Поэтому и ввиду такой слиянности женщин женщина не знает настоящей ревности. В жажде мести и в чувстве ревности, несмотря на низменность, все же заключается нечто великое, а женщины не способны ко всему великому как в сторону добра, так и в сторону зла. В ревности заключается безумное требование на воображаемое право, а понятие права для женщины трансцендентно. Но главная причина, почему женщина не может всецело отдаться чувству ревности по отношению к одному мужчине, совершенно иного свойства. Если бы мужчина, даже безумно любимый ею, в соседней комнате сошелся бы с другой женщиной в половом акте, то, в виде полового возбуждения, для ревности не оставалось бы уже места. Такая сцена вызвала бы в мужчине отвращение и заставила бы его уйти, но женщина лихорадочно констатирует этот процесс.

Но теперь, однако, с полным правом можно предложить мне вопрос: признает ли исследование, отрицая в женщине, наравне с животными и растениями, участие в вечной жизни, – вообще в ней человека? Не причислить ли женщину к растениям и животным? Человек – это микрокосм, но ведь женщина не живет в связи с всебытием?

У Ибсена женщина говорит мужчине:

Рита. В конце концов мы ведь только люди.

Альмерс. Но ведь и небу и морю мы также сродни немного, Рита.

Рита. Ты – может быть, но я – нет!

(«Маленький Эйольф»)

Ясна мысль поэта (ошибочно считающегося некоторыми певцом женщины) у женщины нет понимания бесконечного, у женщины нет души. По учению индусов, Брахмана можно достигнуть только через атман. Но женщина не микрокосм, она не создана по подобию Божию. Возникает вопрос: человек ли она или животное, или растение?

Смысл мужчины и женщины может быть познан только исключительно при совместном исследовании и сопоставлении. Только отношения их друг к другу могут дать ключ к раскрытию их сущности. При попытке обосновать природу эротики мы слегка кос-немея этого отношения. Отношения мужчины к женщине уподобляются отношениям субъекта к объекту. Женщина ищет своего завершения как объект. Она – вещь мужчины или вещь ребенка. Только позой скрывает она свое желание быть принятой за вещь. Плохо понимает тот женщину, который интересуется ее духовным миром. Женщина не хочет быть субъектом, она всегда пассивна, жаждет проявления воли, направленной на нее. Она и не хочет уважения. Она хочет только, чтобы ее желали как тело, чтобы ею обладали как вещью. Женщина доходит до своего существования, когда, благодаря мужчине или ребенку, она превращается в объект и этим приобретает свое существование.

Женщина – материя, мужчина является формой. То, что девочки лучше запоминают учебный материал, чем мальчики, объясняется только ничтожеством женщины, пропитывающейся каким угодно содержанием, в то время как в памяти мужчины сохраняется только то, что интересует его. Способность воспринимать и пропитываться чужими суждениями, подчиняться пересоздающей воле мужчины – все это в женщине указывает, что она только материя и лишена всякой формы. Женщина – ничто, поэтому из нее молено сделать все, что угодно, в то время как мужчина достигает того только, к чему он сам стремится. Поэтому для женщины воспитание имеет большое значение, вытесняя иногда природную сексуальность, тогда как на мужчину воспитание оказывает лишь незначительное влияние. У женщин свойств нет, и единственным свойством является у нее эта бессвойственность. Вот вся загадка женщины, ее превосходство над мужчиной и неуловимость для него, потому что мужчина и здесь ищет твердого ядра.

Итак, женщина обладает пониманием мужественности, а не мужчина. И большая требовательность ее в половой области объясняется желанием мощной формировки. Это ожидание возможно большего, крупного существования.

Сводничество сводится, собственно говоря, к тому же. Женщины не представляют собой оформленной индивидуализированной сущности; сексуальность их сверх-индивидуальна. Высший момент в жизни женщины – это тот, когда в нее втекает мужское семя. Тогда раскрывается ее первобытие, и она испытывает изначальное наслаждение, сжимая в своих объятиях мужчину. Это наслаждение пассивности сильнее ощущения счастья у загипнотизированных. Бесконечная благодарность женщины мужчине за половой акт может быть мимолетна, как, например, у лишенной памяти проститутки, или же более длительна, как у женщины, более дифференцированной. Это постоянное стремление бедности присоединиться к богатству, это совершенно бесформенное и сверхиндивидуальное стремление нерасчлененного прикоснуться к форме, удержать ее в себе, чтобы этим приобрести существование, – вот что представляет глубочайшие основы сводничества. Отсутствие всяких границ в женщине и то, что она не монада, вообще допускают сводничество. Реальностью оно становится оттого, что женщина постоянно стремится привести себя – материю – в связь с формой. Сводничество есть вечное стремление «ничего» к «чему-то».

Постепенно раздвоение мужчины и женщины разрослось в дуализм высшей и низшей жизни, субъекта и объекта, формы и материи, «чего-то» и «ничего». Всякое метафизическое, как и всякое трансцендентальное бытие, есть бытие логическое и моральное: женщина алогична и аморальна. Но в ней нет уклонения от логического и морального начала, она не антилогична и не антиморальна. Она ни «да» ни «нет», она просто «ничто». В мужчине заключается возможность абсолютного «некто» и полного «ничто», поэтому он может склоняться или в одну, или в другую сторону. Женщина не грешит, так как она сама – грех, возможность греха в мужчине. Абсолютный мужчина – это идеальный образ Бога, абсолютное «нечто». Женщина же всегда символ полного «ничто». Вот значение женщины во вселенной, так дополняют и обусловливают друг друга мужчина и женщина. Женщина имеет определенный смысл и функцию в мире, представляя собой противоположность мужчины, и возвышается над животной «самкой», как мужчина над животным «самцом». В животном царстве идет борьба между ограниченным бытием и ограниченным небытием. Но у человека неограниченное бытие и неограниченное небытие стоят рядом. И поэтому только взятые вместе, мужчина и женщина, представляют полного человека. Итак, быть лишенной всякого смысла – это смысл женщины. Женщина являет собой противоположность божества, другую возможность в человеке. Поэтому к мужчине, обратившемуся в женщину, относятся с большим презрением, чем к опустившемуся преступнику. Этим и объясняется страх мужчины перед женщиной, – это страх перед бессмысленной, манящей бездной пустоты.

Только старуха раскрывает глубокую сущность женщины. Повседневный опыт показывает, что женщина становится красивой лишь через любовь мужчины. Старая женщина показывает нам, что в женщине нет красоты; если бы женщина была красива, не существовало бы ведьм.

Но женщина есть ничто, пустой сосуд: вычищенный и выбеленный на время.

Если взять исходной точкой таблицу двойственной жизни, то можно сказать, что направление от высшей жизни к низшей представляет переход от бытия к небытию, волю, направленную на «ничто», на отрицание, на зло в себе. Антиморально утверждение полного «ничто», потому что является потребностью превратить форму в нечто бесформенное, в материю, в потребность разрушать.

Но «отрицание» родственно с «ничто». Вот поэтому существует общая связь между женственным и преступным. Резко разграниченные понятия антиморального и аморального соединяются здесь в понятия неморального, и обычное смещение этих двух понятий получает, таким образом, свое оправдание. Ибо «ничто» есть только «ничто» и не имеет ни существования, ни сущности. Это отрицание с помощью «не» противопоставляется «чему-то». Женщина получает право на существование только тогда, когда мужчина, уклоняясь от высшей жизни, утверждает свою собственную сексуальность. Благодаря присоединению «что-то» к «ничто», это «ничто» может превратиться в «что-то».

Признанный фаллос есть нечто антиморальное. Поэтому его воспринимают как нечто отвратительное, стоящее в каком-либо отношении к сатане; центр Дантовского ада занимают половые части Люцифера.

Женщина зависима своим существованием от мужчины, последний, становясь мужчиной, половой противоположностью женщины, возвышает ее к жизни, создает ее. Поэтому для женщины самое главное – сохранить в мужчине сексуальность, так как от нее зависит существование женщины.

И вот почему женщина сводничает, желая, чтобы мужчина превратился в фаллос. Она знает одну только цель по отношению к мужчине, и цель эта направлена на виновность его. Женщина умерла бы в то мгновение, в которое мужчина одолел бы свою сексуальность.

Пока мужчина асексуален, он снова и снова создает женщину. Через него она получила сознание и через него бытие. Не уклоняясь от полового акта, он вызывает к жизни женщину. Женщина есть первородный грех мужчины.

Женщина – только вина и существует только через грех мужчины. И если женственность обозначает сводничество, то это потому, что всякий грех стремится к размножению. Существование женщины и все, что она в силах сделать и совершает бессознательно, сводится к отражению инстинкта в мужчине, его низшего, неискоренимого инстинкта: подобно Валькирии, она, сама слепая, является орудием чужой воли. Материя такая же неразрешимая загадка, как и форма; женщина так же бесконечна, как мужчина; «ничто» столь же вечно, как и бытие. Но эта вечность представляет собою вечность греха.

Не будет удивительно, если многим покажется, что в исследованиях наших «мужчина» поставлен на чрезмерно высокий пьедестал и освещен чересчур лестным светом.

Однако я должен сказать, что мне совсем не приходит в голову идеализировать мужчин с целью обесценивать женщин. Среди эмпирических представителей мужественности существует много ограниченности и глубокой низменности, но я говорю о мужчине, имея в виду все лучшие возможности, которые таятся в нем, которые при пренебрежении выступают в мучительно ярком, враждебном чувстве. Однако применить такие возможности к женщине нельзя ни в качестве действительного факта, ни в виде теоретического соображения. Я не останавливался на различии мужчин (несмотря на всю важность этого вопроса), а стремился лишь установить то, чего женщина собою не представляет. И мы узнали, что у нее отсутствует множество таких черт, которые присущи далее самому плебейскому мужчине…

Однако мои теории еще могут встретить возражения. Это относится к различным племенам и расам, где мужчина, в чистом виде своем, лишенный стремлений и отличаясь нетребовательностью, выказывает чрезвычайно мало сходства с идеей мужественности в том виде, в каком мы изобразили ее в нашей книге.

Глава XIII Женщина и человечество

Отстранив двузначности, застилавшие предмет нашего исследования, и вооружившись прочными теоретическими понятиями и твердым этическим воззрением, мы, наконец, можем приступить к вопросу о женской эмансипации, не касаясь обычных шумных споров и даже проблемы неравного дарования; наше исследование достигло того пункта, когда уже молено признать роль женщины в мировом целом и определить значение ее миссии для человека. Однако не будучи столь оптимистичными, чтобы надеяться, что наши выводы могут повлиять на ход политических дел, мы не станем увлекаться выработкой социально-гигиенических предложений.

Идее эмансипации грозит серьезная опасность со стороны женственности. Женщины вполне владеют искусством создавать иллюзию, будто существо их совершенно асексуально, сексуальность же в них – лишь будто уступка мужчине. При исчезновении этой иллюзии что стало бы с борьбой нескольких претендентов на одну и ту же женщину? Однако, при содействии верящих им мужчин, женщинам удалось убедить другой пол, что сексуальность – самая валеная, насущная потребность мужчины, что только женщина может дать ему удовлетворение, что целомудрие для него невозможно и неестественно. Но оценка девственности теперь, как и раньше, исходит от мужчины: там, где таковая еще имеется, она является проекцией загаженного в мужчине идеала незапятнанной чистоты на предмет любви его. Однако мы должны верить в иллюзию женской непорочности, в зависимости от страха и трепета, которые женщина испытывает при каждом прикосновении к ней. С внешней стороны женщина стремится к физической чистоте, потому что иначе на нее не нашлось бы покупателей. Ей также свойственна потребность приобрести возможно большую ценность, ввиду чего женщина часто подолгу выжидает мужчину, который мог бы ей дать наивысшую ценность. К этим вещам, которые могут вызвать в нас превратные взгляды, надо относиться с крайней осторожностью. Отношение женщины к девственности достаточно доказано тем, что основная цель ее – это осуществление полового акта, через который она как будто приобретает смысл бытия. Проследим отношение женщины к целомудрию женщин вообще.

Содержанка и проститутка имеют в глазах женщины больше ценности, чем старая дева.

Мне кажется, я таким образом указал, что идеал девственности всецело принадлежит мужчине, а не женщине.

Половой акт заключает в себе глубочайшее низведение женщины, любовь – высочайшее вознесение ее. Но женщина предпочитает половой акт любви, следовательно, она хочет быть низведенной, а не вознесенной.

Последняя противница женской эмансипации – сама женщина.

Книга эта есть величайшая честь, оказанная женщине. По отношению к женщине возможно только одно нравственное поведение: не сексуальность и не любовь, так как обе они пользуются женщиной как средством к цели, а только попытка понять ее. Большинство людей в теории уважает женщин, но на деле – тем глубже презирает их. Но нельзя «женщин» лишать уважения со стороны других людей, хотя «женщина» и недостойна высокой оценки. Печально, что далее великие люди пошло смотрели на этот вопрос.

Мужчина должен побороть в себе отвращение к мужественной женщине, ибо оно – низкий эгоизм.

Страдают постоянные антифеминистические тенденции: женщина, какая бы она ни была, существует раз и навсегда. Надо примириться с ее существованием. Борьба с ней ни к чему не ведет. Но, однако, доказано, что женщина умирает в тот момент, когда мужчина всецело проникается жаждой бытия. То, против чего ведется борьба, не обладает вечно неизменным существованием и сущностью: это есть нечто, что может и должно быть уничтожено.

Старая дева – женщина, не встретившая мужчину, который мог бы ей дать существование; она должна погибнуть. Старая дева тем злее, чем дольше она в старых девах. Если мужчина и созданная им женщина встречаются во зло – им суждено умереть; когда же они встречаются в добро – совершается чудо.

Вот единственное разрешение женского вопроса для того, кто понял его. Такое решение назовут невозможным, притязания его – преувеличенными, требования – нетерпимыми. Да, конечно, здесь нет того женского вопроса, о котором говорят женщины. Правда настанет только тогда, когда из двух станет одно, из мужчины и женщины – третье, самосущее, что есть ни мужчина, ни женщина.

…Такая эмансипация не даст счастья женщине, не может обещать ей блаженства, а до Бога путь далек. Существо, находящееся между свободой и несвободой, не знает счастья. Но захочет ли женщина сбросить оковы рабства, чтобы стать несчастной? Мы не говорим здесь о том, чтобы сделать женщину святой. Вопрос только в одном: может ли женщина постичь проблему своего существования, понять свою вину? Проникнется ли она хотя бы желанием свободы? Все сводится лишь к осуществлению идеала, к созерцанию путеводной звезды. Вопрос только в том, может ли в женщине жить категорический императив? Признает ли женщина над собой идею нравственности, идею человечества? Только в этом одном и была бы эмансипация женщины.

Примечания

1

Ширина бедер является верным и общеупотребительным критерием процентного отношения «Ж» в данном индивидууме; абсолютная же ширина таза, то есть расстояние между бедренными костями, не может служить таким признаком.

(обратно)

2

При упоминании о постоянстве полового вкуса мужчины или женщины прежде всего выступает предпочтение известного цвета волос у другого пола. Там, где это предпочтение так ярко выражено, надо предположить глубокие корни, от которых оно зависит.

(обратно)

3

Основной побудительной причиной высших стремлений часто у многих выдающихся женщин является истерия. Слишком узко обычное понимание, которое ограничивает истерию патологическими эксцессами. Об этом будет еще речь во второй части (XII глава).

(обратно)

4

Хотя истории известно немало совсем необразованных и все же крупных художников (Бернс, Вольфрам фон Эшенбах), но не найдется ни одной художницы, которую можно было бы сравнить с ними.

(обратно)

5

Однажды мне привелось слышать, как один бисексуальный мужчина, увидя бисексуальную женщину, актрису, с низким голосом и почти лишенной растительности головой, воскликнул: «Какая чудная женщина!» Для каждого мужчины женщина представляется иной, и все же это женщина. Каждый поэт воспевает в женщине свое и, при всем различии, общее.

(обратно)

6

В нижеследующем мужчина будет пониматься как «М», а женщина – как «Ж».

(обратно)

7

Конечно, здесь не может быть речи об абсолютных генидах у женщины и об абсолютном просветлении у мужчин.

(обратно)

8

Далее в одном и том же человеке гениальный момент очень существенно отличается от негениального.

(обратно)

9

Люди чистой науки, такие как Ньютон, Гаусс, Риман, Вильгельм Вебер, обращались перед смертью к религиозным и метафизическим проблемам.

(обратно)

10

Вполне понятно поэтому, если совершенно пошлые люди не боятся смерти: потребность бессмертия создает страх смерти.

(обратно)

11

Этим я надеюсь оправдать свой новый шаг перехода от памяти к логике.

(обратно)

12

Восклицания Шопенгауэра и Вагнера.

(обратно)

13

Этим я не намерен сказать, что человек, признающий свое «я», – гений.

(обратно)

14

То, что выдающиеся люди в состоянии уже рано (даже с четырехлетнего возраста) любить, это мы рассмотрим еще в отдельности.

(обратно)

15

Было бы очень легко рассмотреть произведения выдающихся женщин и доказать, как мало в данном случае можно говорить о гениальности. Но я позволю себе отказаться от такой историко-филологической работы по источникам, которая требует педантично-точного отношения к себе и может быть без труда произведена всяким, кто находит в этом удовольствие.

(обратно)

16

Преступник чувствует себя виновным даже тогда, когда он не совершил никакого преступления. Он болезненно воспринимает обвинение в обмане, краже и т п., которых он и не совершал. Но он чувствует себя способным совершить это. Он чувствует себя уличенным, когда попадается другой преступник.

(обратно)

17

Женщина никогда не страдает среди своих ближних, так как она не видит в другом человеке существа совершенно отдельного; но она может чувствовать свое превосходство.

(обратно)

18

В данном исследовании предусмотрены все возражения против нашего взгляда и все доводы в пользу стыдливости женщины. К ним приблизимся в XII главе.

(обратно)

19

Отметьте, многие так называемые красивые мужчины наполовину женщины.

(обратно)

20

Только здесь становится вполне ясным, что душа есть та особая ценность, которая, создавая прошлое, отрицает время, как об этом уже говорилось в V главе.

(обратно)

21

Никто еще не слышал о существовании женщин-двойников. О женщинах говорят всегда как

о трусливом поле. Это происходит от того, что обыкновенно не делают различия между робостью и страхом. Глубокий страх понятен только мужчине.

(обратно)

22

Мы имеем в виду положения, высказанные в VIII главе о том преимуществе, которое следует дать более глубокому взгляду гениального человека перед состоянием современной науки.

(обратно)

23

Бессознательная порывистость к движениям ребенка, желание броситься по первому капризу, схватить в руки – все это в достаточной мере компенсирует ту пассивность, которую женщина обнаруживает в своей половой жизни (в узком смысле слова).

(обратно)

24

Это сознавали великие поэты. Напомню отождествление Озе и Сольвейг в конце «Пер Гюнта» Ибсена и связь Герцелейды с Кундри в искушении вагнеровского Парсифаля.

(обратно)

25

«Вечно была я, вечно в сладко-томящейся неге, но вечно на благо тебе» (Брунгильда Зигфриду).

(обратно)

26

Привожу разговор из «Пер Гюнта» Ибсена между «отцом» Сольвейг и Озе (одной из самых типичных матерей изящной литературы), когда они разыскивают своего сына:

Озе…Мы найдем его!

М у ж. Спасем душу!

О з е. И тело.

(обратно)

27

Я говорю, разумеется, не только о продажной женщине.

(обратно)

28

В связи с этим находится тот факт, который многим покажется очень странным, а именно, что проститутки больше заботятся о чистоте своего тела, чем женщины-матери.

(обратно)

29

Автор испытывает совершенно то же чувство, что и читатель, если последнего не удовлетворяет произведенный анализ кокетства. Этот анализ коснулся только поверхности. Загадочным представляется тот факт, с помощью которого женщина делает себя объектом мужчины и функционально связывает себя с ним. Это представляет аналогию с другим женским стремлением – стать объектом сострадания для другого человека: в обоих случаях субъект превращает себя в объект, в предмет ощущений другого, которого он, ставя над собой, признает как будто своим судьей. Кокетство представляет специфическую слиянность проститутки с другими людьми, как у матери в заботе, связанной с беременностью и кормлением, есть слиянность матери. Для ясности укажу на женщину-невесту, которая является объектом, совершенно не свободным для созерцания тех, кто с ней сталкивается.

(обратно)

30

См. следующую главу.

(обратно)

31

Кто примет в соображение, как почти все женщины (при той свободе, которой они теперь пользуются) снуют по улицам, как они, надевая платья, туго обтягивают тело, выставляют напоказ его формы, как они пользуются для этой же цели дождливой погодой, тот не найдет это утверждение преувеличенным.

(обратно)

32

Кормление сводится к сосанию матери ребенком. Так далеко заходит эквивалентность материнства и сексуальность. Мать постоянно умирает ради ребенка.

(обратно)

33

Действие, которое производит на женщину мужская борода, и психологически, и биологически, в более широком смысле и по более глубоким причинам, есть полное, но ослабленное в своей интенсивности, отражение действия на нее мужского полового органа. Но я не могу здесь изложить это подробнее.

(обратно)

34

Сопоставление этих результатов приведено в конце главы IX.

(обратно)

35

См. гл. XIII.

(обратно)

36

Единственное кажущееся исключение из этого правила будет еще подробно разобрано в этой главе.

(обратно)

37

Отождествление возлюбленного с божеством, как у многих теософок и спириток.

(обратно)

38

Индивидуальность – враг общения. Высшее проявление ее особенно выражается в половой области. Только этим объясняются половые извращения почти у всех выдающихся людей (садизм, мазохизм). Тут сыграло роль инстинктивное желание уклониться от полового акта, избежать телесного слияния, так как выдающийся человек видит в половом акте нечто большее, чем животный, мерзкий акт. Говорить здесь о возведении этого акта в степень священной, глубочайшей мистерии, очевидно, не приходится.

(обратно)

39

Дружба мужчин стремится разрушить стены между друзьями, подруги же требуют интимности на почве дружбы.

(обратно)

Оглавление

Часть первая ПОЛОВОЕ МНОГООБРАЗИЕ

  Глава I «Мужчины» и «женщины»

  Глава II Законы полового притяжения

  Глава III Гомосексуальность и педерастия

  Глава IV Характерология и морфология

  Глава V Эмансипированные женщины

Часть вторая Половые типы

  Глава I Мужчина и женщина

  Глава II Мужская и женская сексуальность

  Глава III Мужское и женское сознание

  Глава IV Дарование и гениальность

  Глава V Дарование и память

  Глава VI Память, логика, этика

  Глава VII Логика, этика, «Я»

  Глава VIII Проблема «Я» и гениальность

  Глава IX Мужская и женская психология

  Глава X Материнство и проституция

  Глава XI Эротика и эстетика

  Глава XII Сущность женщины и ее смысл во вселенной

  Глава XIII Женщина и человечество Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg