«Родительский парадокс»

Родительский парадокс (fb2) - Родительский парадокс (пер. Татьяна Олеговна Новикова) 1082K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дженнифер Сениор

Дженнифер Сениор Родительский парадокс Море радости в океане проблем Как быть счастливым на все 100, когда у тебя дети

Посвящается Расти

Предисловие

Жизнь родителя бывает разной. Одна существует в наших фантазиях, другая же — это банальная, приземленная повседневная реальность. Совершенно понятно, какую из них ведет Анджелина Холдер. Ее трехлетний сын Эли объявляет, что намочил свои шорты.

— Хорошо, — говорит Энджи, почти не глядя на сына. Она занята другим делом — готовит курицу на обед. Вечерняя смена в больнице у нее начинается в три часа. — Поднимись к себе и переоденься.

Эли стоит на кухонном стуле и поедает чернику.

— Я не могу, — отвечает он.

— Почему не можешь?

— Я не могу.

— Думаю, ты все можешь. Ты уже большой мальчик.

— Я не могу.

Энджи снимает с рук силиконовые перчатки.

— Что делает мамочка? — спрашивает она.

— Переодевает меня, — отвечает Эли.

— Нет, я готовлю. Так что попробуй справиться сам.

Эли начинает хныкать. Энджи бросает свои дела. Она раздражена, недовольна, но ей ничего не остается. В книгах о родительстве должны быть советы для подобных случаев, но у нее нет времени на книги. Ей нужно приготовить обед, помыть посуду и найти, во что переодеть Эли.

— Почему ты не можешь переодеться сам? — спрашивает она. — Я хочу выслушать твои доводы.

— Я не могу.

Энджи смотрит на сына. Я буквально вижу, как она мысленно ведет те же самые расчеты, что и все остальные родители в подобных ситуациях. Она хочет понять, стоит ли настаивать. Эли вполне в состоянии переодеться сам.

В отличие от большинства трехлеток, он обычно делает это с первого захода — надевает правильно рубашку и для каждой ноги находит свою штанину. Теоретически Энджи могла бы и дальше настаивать.

— Может быть, ты поднимешься и найдешь себе новую одежду, — говорит она, немного подумав. — Может быть, ты найдешь себе зеленые трусики? На твоей полке для белья?

С точки зрения взрослого, подобное предложение — хороший компромисс, позволяющий сторонам сохранить лицо. Оно выгодно для обоих участников.

Но трехлетний Эли не принимает такой ответ. Он роется в сумке Энджи.

— Зай хочет это, — говорит он, вытаскивая батончик с хлопьями. Зай — его младший брат по имени Хавьер.

— Нет, не хочет, — спокойно, но твердо отвечает Энджи. Она выбрала курс и строго его придерживается. — Я хочу, чтобы ты сделал то, о чем я тебя просила. Ты меня не слушаешь.

Эли продолжает рыться в сумке. Энджи подходит и указывает ему на лестницу.

— Ты должна мне помочь! — возмущается Эли.

— Нет, не должна, — отвечает мама. — Я кладу твою одежду в отведенное для нее место. Поднимись и возьми себе новые трусики.

На пару секунд воцаряется напряженная тишина. Как же уломать трехлетку? Энджи заговорщически смотрит на Зая и говорит:

— Ведь твой брат — неглупый мальчик, правда? Что мы с ним сделаем?

Эли недоволен, но капитулирует. Он медленно поднимается по лестнице.

Примерно через минуту он появляется на верхней площадке, обнаженный, как купидон, и швыряет вниз чистые зеленые трусики.

— Ты нашел свои зеленые трусики! — восклицает Энджи. — Молодец!

Энджи подхватывает трусики, словно свадебный букет.

До появления детей Энджи и подумать не могла, что будет с радостью смотреть, как малыш швыряет трусы с лестницы. Она наверняка даже не представляла, какие сложные и длительные переговоры придется провести, чтобы добиться такого результата. Вряд ли она рассчитывала, что подобные переговоры — часто надоедливые и раздражающие — станут неотъемлемой частью ее жизни по утрам и вечерам.

Раньше Энджи по вечерам работала медсестрой в психиатрическом отделении, а в свободное время каталась на велосипеде и рисовала. В выходные они с мужем уезжали в горы, к водопаду Миннеаха. Ее жизнь была только ее жизнью.

Даже самые организованные люди не могут подготовиться к тому, какой станет их жизнь после появления детей. Они могут скупить все книги по родительству, изучить опыт друзей и родственников, порыться в памяти и вспомнить собственное детство. Но разрыв между подобными представлениями и реальностью измеряется световыми годами.

Будущие родители не знают, какими будут их дети. Они не представляют, каково это — постоянно умирать от тревоги за них. Они не догадываются, что означает каждый раз пересматривать самые простые решения или заниматься несколькими делами одновременно даже во время чистки зубов. А что они скажут о списке поручений, который непрерывно крутится у них в голове? Появление ребенка — это одна из самых внезапных и резких перемен в жизни взрослого человека.

В 1968 году социолог Элис Росси опубликовала статью, в которой подробно анализировала эту резкую перемену, назвав ее «Переход к родительству». Она писала, что появление ребенка нельзя сравнить ни с периодом ухаживания, предшествующим браку, ни с профессиональной подготовкой, которую человек проходит, чтобы стать, например, медсестрой. Ребенок просто появляется — «хрупкий и таинственный» и «полностью зависящий от родителей».

Для того времени этот взгляд был очень радикальным. Тогда ученые больше интересовались влиянием родителей на детей. Росси повернула телескоп в обратном направлении. Она задала тот же вопрос с обратной точки зрения: «Какое влияние родительство оказывает на взрослых? Как дети влияют на жизнь матерей и отцов?» Прошло сорок пять лет, а мы так и не нашли четкого ответа на эти вопросы.

Впервые этот вопрос пришел мне в голову вечером 3 января 2008 года, когда родился мой сын. Но по-настоящему я задумалась над ним спустя два года. Тогда я писала статью для журнала «New York» о последних открытиях социологов.

Ученые заявили, что родители вовсе не счастливее бездетных супругов, а зачастую и значительно менее счастливы.

Это заключение идет вразрез с нашими устоявшимися убеждениями, но исследования продолжались почти шестьдесят лет — они начались еще до работ Росси. Первые результаты были получены в 1957 году, когда нуклеарная семья находилась в большом почете. Тогда статья называлась «Кризис родительства». Всего на четырех страницах автор сумел полностью разрушить существующие взгляды и заявил, что появление младенца ослабляет брак, а не спасает его.

В статье приводятся слова одной из мам: «Мы знали, откуда берутся дети, но мы не знали, какими они будут». А дальше автор переходит к описанию жалоб участниц опроса.

«Недосып (особенно в первые месяцы); хроническая усталость и утомление; постоянная привязанность к дому и ограничение социальных контактов; отсутствие удовлетворенности и доходов от внешней занятости; дополнительная стирка и глажка; чувство вины за невозможность быть „идеальной“ матерью; круглосуточная забота о младенце; вечный беспорядок в доме; беспокойство из-за внешности (увеличение веса после беременности и т. п.)».

Отцы испытывают повышенное экономическое давление, они лишаются секса и чувствуют «общее разочарование в роли родителя».

В 1975 году появилась еще одна важная статья, в которой говорилось, что после того, как «гнездо опустеет», мамы вовсе не впадают в отчаяние, как считалось ранее, но становятся счастливее тех, чьи дети продолжают жить дома. В 1980-e годы, когда женщины начали активно работать вне дома, социологи убедились: хотя работа благотворно сказывается на ощущении благополучия женщины, наличие детей этот позитивный эффект заметно снижает.

В течение следующих двух десятилетий эта картина прояснилась еще больше. Исследования показали, что из-за детей психологическое здоровье матерей ухудшается в большей степени, чем отцов, а у одиноких родителей больше, чем у тех, что состоят в браке.

Психологи и экономисты стали получать сходные результаты даже тогда, когда к ним не стремились. В 2004 году пять ученых, в том числе нобелевский лауреат, экономист Дэниел Канеман, провели исследование того, какие занятия приносят работающим женщинам наибольшее удовольствие. Они опросили 909 работающих женщин из Техаса.

Дети заняли в списке шестнадцатое место из девятнадцати — после приготовления пищи, просмотра телевизора, дневного сна, шопинга и даже после работы по дому.

Психолог из университетов Беркли и Сан-Франциско Мэтью Киллингсворт выяснил, что дети занимают далеко не первое место в списке тех, чье общество доставляет удовольствие их родителям. В телефонном разговоре Мэтью сказал мне: «Общение с друзьями приятнее общения с супругом. Общение с супругом приятнее общения с другими родственниками. Общение с родственниками приятнее общения со знакомыми. А общение со знакомыми приятнее общения с родителями. И даже родители для человека приятнее детей. Согласно опросу, общение с детьми практически не отличается от общения с незнакомцами».

Подобные исследования весьма провокационны. Но их результаты рисуют неполную картину. Когда ученые пытаются измерить конкретные эмоции родителей, то получают совершенно иные — и гораздо более тонкие — ответы.

Проанализировав 1,7 миллиона ответов, полученных Институтом Гэллапа, психологи Энгус Дитон и Артур Стоун выяснили, что родители, живущие вместе с детьми в возрасте до пятнадцати лет, чаще радуются и чаще огорчаются, чем бездетные пары. (Ученые только что передали полученные результаты для публикации.) Когда исследователи задавали более глубокие и сущностные вопросы, то оказывалось, что родители гораздо чаще говорят о значимости и осмысленности своей жизни.

Другими словами, дети осложняют нашу повседневную жизнь, но в то же время придают ей глубокий смысл. «Сплошная радость и никакого веселья» — так сказала мне моя подруга, у которой двое маленьких детей.

Вы можете ошибочно заключить, что исследования социологов можно подытожить весьма мрачным образом: «Дети делают людей несчастными». Но, думаю, более точно назвать родительство термином, предложенным социологом Уильямом Доэрти, — «высокозатратное занятие, приносящее высокую награду». А высокая степень затрат объясняется тем, что современное родительство резко отличается от того, каким было когда-то.

Самые тяжелые стороны родительства никогда не меняются — например, недосып, который, по оценкам исследователей из университета Онтарио, в определенных отношениях влияет на человека так же, как употребление алкоголя. (Какая восхитительная аналогия!) Мы обязательно проанализируем и обсудим эти временные трудности. Но меня интересуют и новые особенности современного родительства.

Невозможно отрицать, что жизнь современных мам и пап стала гораздо более сложной, а готовых сценариев, которые помогали бы справляться с этими сложностями, не появилось. Отсутствие норм еще больше осложняет жизнь и почти гарантированно приводит к явному личному и культурному стрессу.

Совершенно ясно, что за последние десятилетия опыт родительства кардинально изменился. Но в целом я бы выделила три основных аспекта, которые приводят к наибольшим сложностям. Первый — это возможность выбора. Еще недавно мамы и папы не могли контролировать состав семьи и решать, когда появятся дети. Дети появлялись в силу социальных условностей, экономической необходимости или моральных обязательств перед семьей и обществом (а порой по всем трем причинам).

Сегодня же взрослые считают детей высшим достижением жизни и к их воспитанию относятся с тем же чувством независимости и индивидуальности, как и к любому другому амбициозному жизненному проекту. Люди заводят детей в соответствии с собственными потребностями и воспитывают их в соответствии с собственными представлениями. Действительно, многие взрослые не заводят детей, пока не почувствуют себя полностью готовыми. В 2008 году 72 процента женщин в возрасте от 25 до 29 лет, имеющих высшее образование, не имели детей.

Поскольку многие из нас сегодня воспринимают этот «проект» как дело добровольное, а не обязательное, как было раньше, у нас сформировались повышенные ожидания. Мы хотим, чтобы дети стали для нас источником экзистенциальной самореализации, а не рядовой частью повседневной жизни.

Вступает в действие принцип дефицита — мы выше ценим то, что является редким и к получению чего были приложены серьезные усилия. (В прошлом году более 61 500 детей появились на свет в результате новых репродуктивных технологий.) Как пишет психолог Джером Каган, столь тщательное планирование семьи «неизбежно придает младенцу значение намного большее, чем прежде, когда у родителей было полдюжины детей, причем все они появлялись на свет абсолютно случайно».

Это изменение можно истолковать популярным, хотя и довольно нелестным образом: сегодня воспитание детей стало занятием нарциссическим. Но можно подойти к этому и по-другому: откладывая рождение детей, современные родители гораздо более четко представляют себе свободы, от которых готовы отказаться.

Вторая причина, осложняющая современное родительство, это изменение к худшему рабочего графика. Сегодня работа не заканчивается после окончания рабочего дня. Смартфоны продолжают звонить, экран ноутбука гаснет поздней ночью. Еще более значимую роль играет занятость женщин — большинство современных мам сегодня работают. И это привело к решительному изменению правил домашней жизни. В 1975 году работали всего 34 процента женщин, имеющих детей в возрасте до трех лет. Сегодня это количество возросло до 61 процента.

Эти женщины приносят домой бекон, жарят его, подают на завтрак и используют жир для того, чтобы сделать свечи для детского школьного проекта. Такое положение дел не новость. Но распределение родительских обязанностей в этих условиях остается неопределенным. Ни правительство, ни частный бизнес к этому все еще не готовы и перекладывают довольно тяжелый груз на плечи самих родителей.

Хотя современные отцы вовлечены в воспитание детей в гораздо большей степени, чем отцы из прошлых поколений, они двигаются вслепую, действуя методом проб и неизбежных ошибок.

Многие женщины не могут понять, следует ли им быть благодарными за полученную помощь или нужно высказать неудовольствие за помощь, которой им не оказывают. А многие мужчины точно так же относятся к собственным женам. В результате в доме возникает напряженность. Не случайно современные последователи юмористки Эрмы Бомбек, которая едко рассказывала о домашней жизни поколения наших мам, бывают не только женщинами, но и мужчинами.

Именно мужчина написал книгу «К черту сон!». Луис Си Кей стал настоящей культовой фигурой для современных мамочек и папочек. На концерте в честь Дня отца в 2011 году он заявил: «Когда мои дети были маленькими, я старался их избегать. Знаете, почему ваш папа так долго сидит в туалете? Потому что он не уверен, хочет ли быть папой».

Лично я считаю, что в самой большой степени опыт родительства изменила третья перемена — полная трансформация роли ребенка и дома, и в обществе. За время, прошедшее с конца Второй мировой войны, детство стало совершенно другим.

Сегодня мы изо всех сил стараемся оградить детей от трудностей жизни. Но на протяжении всей истории человечества дело обстояло не так. Дети работали. На заре нашей цивилизации дети заботились о братьях и сестрах или трудились в поле. Когда произошла промышленная революция, дети стали работать в шахтах и на текстильных фабриках, на заводах и рыбоперерабатывающих предприятиях или просто торговали на улицах. Со временем реформаторы стали запрещать детский труд, но процесс этот шел медленно.

Лишь когда наши солдаты вернулись со Второй мировой войны, детство стало приобретать те черты, которые знакомы нам сегодня. Семейная экономика перестала быть делом взаимным, когда родители обеспечивали детям кров и пищу, а дети в ответ вносили свой вклад в семейное благосостояние. Отношения стали асимметричными. Дети перестали работать, а родители стали трудиться вдвое напряженнее. Дети из подчиненных превратились в начальников.

Большинство историков пишут о том, что дети из «полезных» превратились в «защищаемых». Но социолог Вивиана Зелизер нашла еще более пронзительное определение. Современного ребенка она называет «экономически бесполезным, но эмоционально бесценным» существом.

Сегодня родители вкладывают в детей гораздо больший капитал — и эмоциональный, и материальный, чем когда бы то ни было в прошлом. Они проводят с детьми гораздо больше значимого времени, чем в те времена, когда рабочий день заканчивался в пять часов, а большинство женщин все же оставались дома. И все же родители не знают, что именно им нужно делать на своей новой работе. «Родительство» стало самостоятельным занятием (можно даже сказать, самостоятельной профессией), но цели его пока неясны.

Дети более не являются экономическим активом, поэтому, чтобы подвести баланс, их можно считать активами будущих периодов, требующими значительных инвестиций — не говоря уже о вере. Поскольку дети драгоценны эмоционально, современные родители озабочены психологическим благополучием сыновей и дочерей, что само по себе является целью достойной. Но одновременно с этим подобная цель расплывчата и не всегда реалистична: вселить уверенность в ребенка — это не то же самое, что научить его читать или менять колеса у автомобиля.

В этой книге мы рассмотрим родительство в комплексе, часть за частью, этап за этапом. Мы попытаемся выяснить — а в некоторых случаях и оценить, — что именно современным родителям дается с таким трудом.

Приведу хотя бы один пример. Вспомните мучительный и раздражающий диалог между Энджи и Эли. Исследователи изучают подобное общение более сорока лет. В 1971 году три гарвардских психолога изучили девяносто пар мама — малыш. Они наблюдали за каждой такой парой в течение пяти часов и выяснили, что в среднем мать каждые три минуты отдает ребенку приказ, говорит ему «нет» или высказывает просьбу (часто «неразумную» или «сюсюкающим тоном»). Дети же в среднем подчинялись лишь в 60 процентах случаев. Вряд ли это можно считать формулой идеального психического здоровья.

Существует множество исследований, которые объясняют, почему современные родители чувствуют себя именно так. Я попыталась собрать их воедино, использовав максимум доступных источников. Я изучила опросы по поводу секса и таблицы продолжительности сна, книги о внимании и статьи об отвлечении, истории браков и хроники детства. Я проанализировала массу интереснейших исследований самых разных явлений — например, почему подростки (8–10-й классы) так ссорятся с родителями и кто испытывает самое большое давление на работе (отцы).

Я попыталась показать, как результаты этих исследований проявляются в жизни обычных людей, в их кухнях и спальнях, в пробках, домашней работе и в повседневной жизни.

Несколько слов предостережения

Хотя я искренне надеюсь, что родители прочтут эту книгу, чтобы лучше понять самих себя — и успокоиться на свой счет! — вряд ли я смогу дать им какие-то полезные советы по воспитанию детей. Присмотритесь повнимательнее и, может быть, вы найдете что-то полезное. Но моя цель заключается не в этом. Перед вами книга не о детях. Это книга о родителях.

В книге «Чего ждать, когда вы ждете ребенка» можно рассказать о переменах, сопровождающих беременность. Но каких перемен следует ожидать, когда вашим детям будет три года, девять или пятнадцать лет? Чего ожидать, когда дети изменят вашу супружескую жизнь, работу, дружбу, надежды и внутреннее самоощущение?

Еще одно важное замечание. Эта книга — о среднем классе. Некоторым семьям приходится тяжелее, чем другим, но всем приходится бороться с определенными экономическими реалиями — идет ли речь о социальных служащих или рабочих, врачах или установщиках систем безопасности. Я редко бываю в элитных районах, потому что образ жизни таких людей интересен немногим. Практически каждый ребенок, о котором говорится в этой книге, ходит в обычный детский сад или школу. Но не собиралась я писать и о семьях бедных, потому что их родительские проблемы неразрывно связаны с проблемами житейскими. Им каждый день приходится думать о том, как прокормить детей и обеспечить им крышу над головой. Как отмечают многие — и в последнее время Джудит Уорнер в книге «Совершенное безумие», — о бедных родителях нужно писать отдельную книгу, причем не одну.

Поскольку разные этапы родительства не похожи друг на друга (бедлам первых лет заметно отличается от тревог и беспокойства в переходном возрасте), я построила свою книгу в хронологическом порядке. Две первые главы посвящены самым радикальным переменам, которые происходят после рождения ребенка. Мы поговорим о чувстве самостоятельности, которое исчезает на глазах, и о браке, правила и ритуалы которого оказываются перевернутыми с ног на голову.

Третью главу я посвятила уникальным радостям, какие приносят родителям маленькие дети. Четвертая глава посвящена преимущественно начальной школе — когда родители ощущают особое давление подготовки ребенка к конкурентному миру, а выходные и вечера превращаются в череду непрерывных занятий.

В пятой главе мы обсудим проблемы переходного периода, влияние которого на родителей явно недооценивается. Мы так долго заботились о своих детях, обеспечивая им пищу и кров, что не заметили, как они биологически превратились во взрослых людей. Удивительно, но в литературе об этом довольно сложном моменте говорится очень мало. Это тем более странно, если учесть, что родители в этот период переживают серьезные перемены в собственной жизни — это время менопаузы и определенного карьерного кризиса.

Но моя задача заключается не только в том, чтобы проанализировать трудности родительства. Не следует забывать и о «высокой награде», о которой говорит Уильям Доэрти. А оценить эту награду очень нелегко. Смысл жизни и радость как-то ухитряются проскальзывать сквозь социологическое сито. Словарь обвинений велик. Словарь похвал гораздо тоньше. Поэтому шестую и последнюю главу своей книги я посвятила месту воспитания детей в общем контексте жизни: что такое радость, каково это — подчинить свою жизнь целому ряду обязательств, что такое рассказывать свои истории, вспоминать и формировать цельное представление о самих себе.

Наша жизнь — это сумма жизненных опытов, и воспитание детей играет важную роль в том, чтобы мы стали такими, каковы мы есть. И для некоторых из нас эта роль — главная.

Глава 1 Самостоятельность

Я поднял младенца к свету, посмотрел на врача налитыми кровью глазами и резко произнес: «Объясните мне, доктор… Вы уже так давно занимаетесь этим делом…» Я внимательно посмотрел на ребенка и продолжил: «Она разрушает мою жизнь. Она лишает меня сна. Она губит мое здоровье. Она портит мою работу и отношения с женой… и она… такая страшная…» Сглотнув, я наконец-то сумел сформулировать простой вопрос: «Почему же я ее люблю?»

Мелвин Коннер «Косое крыло» (1982)

Впервые мы встретились с Джесси Томпсон в середине марта — в сложное время для миннесотских родителей. Во всей стране уже наступила весна. В Миннесоте же до того момента, когда детей будет вполне гуманно держать на дворе, оставалось еще не меньше месяца. Всю неделю я посещала курсы семейного образования для родителей с маленькими детьми. Занятия проходили в Миннеаполисе и Сент-Поле. 125 родителей рассказывали о своей жизни. И всю неделю мы слушали примерно одно и тоже: нервы родителей на пределе, а детские игрушки уже захватили весь дом, превратившись в настоящую домашнюю диаспору. Каждый из родителей имел вид пассажира, который провел в автобусе слишком много времени и не может дождаться, когда же, во имя всего святого, его выпустят из этой клетки.

Курсы семейного образования в Миннесоте (ECFE) пользуются огромной популярностью. Это совершенно уникальная программа — именно поэтому я ее и выбрала. Система оплаты здесь скользящая — а некоторые родители могут пройти курсы бесплатно. В целом любой родитель, чей ребенок еще не ходит в детский сад, может пройти недельный курс. И родители проходят! В 2010 году около 90 000 матерей и отцов записались на эти курсы. Темы курсов различны, но главное — они дают родителям возможность поделиться сокровенным, многому научиться и выпустить пар.

Первая половина курса довольно проста: родители и дети взаимодействуют в группе. Занятия проводят сотрудники ECFE. Все самое интересное начинается во второй половине. Родители передают детей тем же самым сотрудникам и уходят в другую комнату. Шестьдесят благословенных минут они снова могут стать взрослыми. Здесь пьют кофе, здесь не кричат, здесь сравнивают свои впечатления. Дискуссию обычно направляет специально назначенный модератор.

С Джесси я познакомилась в небольшом классе ECFE в Южном Миннеаполисе. Она сразу мне понравилась. Джесси — одна из тех любопытных женщин, которые, кажется, не сознают собственной красоты и ведут себя слегка отстраненно. Ее выступления в дискуссии порой и были довольно едкими, но показывали, что она не боится своих темных, негативных чувств и относится к ним спокойно — как ученый-биолог относится к лабораторным крысам.

Примерно в середине курса, к примеру, Джесси упомянула о том, что прошлым вечером ушла из дома, чтобы встретиться с подругой, — настоящий триумф, учитывая, что у нее трое детей в возрасте до шести лет!

«В этот момент я поняла: вот что чувствуют мамы, когда уходят от своих детей! — сказала она. — Я поняла, почему мамы садятся в свои машины и просто… катаются».

Джесси в полной мере насладилась одиночеством — только она и дорога, и никаких пристегнутых на заднем сиденье детей.

«И тогда у меня даже возникла фантазия, — продолжала она. — Я подумала: а что, если мне действительно просто покататься?»

Фантазия просуществовала недолго…

Джесси — нормальная, уверенная в себе мать. Поэтому-то она и не побоялась признаться в этом мгновенном желании. Но в то же время было совершенно ясно, что она смертельно устала и силы ее почти на пределе.

Она пыталась расширить свой бизнес (Джесси занималась семейной фотографией, а студия ее располагалась в подвале собственного дома). Она жила от оплаты до оплаты. Ее младшей дочери было всего восемь месяцев. У Джесси не хватало денег, чтобы отдать детей на танцы и футбол, не говоря уже о такой роскоши, как детский сад. Она не могла позволить себе приглашать няню больше чем на полдня в неделю. Каждый раз, собираясь в магазин, ей приходилось запихивать в машину всех троих детей.

«Иногда у меня возникают эгоистические мысли, — сказала Джесси. — Я не хочу менять этот подгузник. Я не хочу, чтобы дети отнимали у меня все мое время. Я хочу спокойно поговорить по телефону, чтобы меня никто не прерывал».

Джесси просто хотела вернуть хоть какие-то осколки прежней жизни. Но это практически невозможно, когда в доме три маленьких ребенка. Эрма Бомбек прекрасно сказала об этом более тридцати лет назад, вложив в уста одной из своих героинь такие слова: «Я с октября не была в ванной одна!»

Только что вы были совершенно самостоятельной личностью. Вы жили, как хотели, и делали, что вам угодно. И вдруг вы стали родителем и полностью отключились от ритмов нормальной взрослой жизни. Не случайно первые годы родительства психологи считают самыми несчастливыми в жизни человека. Это годы, проведенные в бункере, довольно короткие относительно всей жизни, но часто кажущиеся бесконечными. Самостоятельность, которую родители некогда воспринимали как должное, просто исчезает. Об этом снова и снова говорили участники программы ECFE.

Один папа, который решил сам воспитывать детей дома, рассказал своей группе, которая состояла из таких же отцов-«домохозяек», о своей встрече с бывшим коллегой, летевшим в командировку на Кубу.

— Он воскликнул: «Надо же, как здорово!» Но при этом так усмехнулся, что я сразу понял — ничего хорошего он в этом не видит.

Наш участник продолжал:

— Я вижу совершенно свободных людей. Они делают то, что мне самому хотелось бы сделать, но ведь у меня есть семья. Хотел ли я иметь семью? Да, хотел. Доставляет ли мне радость общение с детьми? Да, доставляет. Но заниматься только семьей изо дня в день порой бывает тяжеловато. Редко выпадает возможность заняться тем, чем хочешь, и тогда, когда тебе этого хочется.

До недавнего времени то, что хотели родители, вообще не принималось в расчет. Но сегодня мы живем в эпоху, когда карта наших желаний заметно расширилась. И нам твердят, что удовлетворять их — это наше право (честно говоря, даже обязанность).

В конце прошлого века историк Дж. М. Робертс писал: «В XX веке людям как никогда прежде стало ясно, что счастье вполне достижимо и в этой жизни». Конечно, это замечательно, но достичь этой цели удается не всегда. Когда наши ожидания не оправдываются, мы начинаем винить себя.

«Наша жизнь превращается в элегию неудовлетворенных потребностей и принесенных в жертву желаний, отвергнутых возможностей и непройденных дорог, — пишет британский психоаналитик Адам Филлипс в сборнике статей „Отсутствующее“, вышедшем в 2012 году. — Миф о потенциале превращает оплакивание и жалобы в самые реальные наши действия».

Даже если наши мечты неосуществимы, если они были ложными с самого начала, мы все равно сожалеем о том, что они не сбылись.

«Мы не можем представить собственную жизнь без непрожитых жизней, которые в ней есть», — пишет Филлипс. И тогда мы спрашиваем себя: «А что, если я просто покатаюсь?»

Сегодня у взрослых еще больше причин для страданий по непрожитым жизням: у них больше времени для исследования своего потенциала до рождения детей. По данным национального статистического бюро, в 2010 году средний возраст, в каком женщина с высшим образованием решается завести первого ребенка, составляет 30,3 года. В отчете говорится, что женщины с высшим образованием «обычно рожают первого ребенка спустя больше двух лет после вступления в брак». Следствием этого является более резкий контраст между жизнью до рождения ребенка и после этого события.

Родители хорошо помнят, какой была их жизнь до появления детей. Они почти десять лет жили совершенно самостоятельно, экспериментировали с разными работами, разными романтическими партнерами, разными квартирами. Это вдвое дольше, чем они провели в колледже.

Когда я ходила на курсы ECFE, немногие говорили о разнице в жизни до и после рождения детей более честно и мощно, чем Джесси. Когда ей было двадцать лет, она преподавала английский язык в Германии, работала в английском пабе и даже какое-то время была стюардессой в компании «Дельта». Теперь же она все свое время проводит в небольшом бунгало с одной ванной (бунгало симпатичное, но очень тесное!).

Когда ей было около тридцати, Джесси решила заняться рекламой и уже начала реализовывать свой замысел — но тут родился первый ребенок. Сегодня она занимается другим, более совместимым с семейной жизнью (по крайней мере, так ей кажется) родом деятельности. Уютный офис в центре города сменился на небольшую комнатку рядом с гостиной, где работает телевизор.

— Мне все еще очень, очень тяжело, — сказала Джесси на дискуссии. — До тридцати двух лет мы жили просто вдвоем с мужем.

Появление детей придает нашей жизни смысл, о каком мы раньше и подумать не могли. Но в то же время это событие лишает нас самостоятельности — в столь же невообразимой степени. Причем неважно, идет ли речь о работе, отдыхе или банальной повседневности. Вот с этого-то мы и начнем нашу книгу — со вскрытия этой изменившейся жизни и попытки объяснить, почему она стала именно такой.

Недостаток сна

Одно из преимуществ прихода в дом в восемь утра — если, конечно, вас не смущает полный кавардак и вид домочадцев в пижамах, с помятыми лицами и растрепанными волосами — заключается в том, что по лицам родителей можно прочесть историю этого утра и предыдущего вечера.

Я приехала в дом Джесси в Южном Миннеаполисе через несколько месяцев после нашего знакомства на семейных курсах. Ее муж, инженер, уже ушел на работу. Но Джесси была дома — и уже успела устать. Было совершенно ясно, что она или рано встала, или поздно легла. Выяснилось, что справедливы оба моих предположения.

— До вашего появления я уже была в полном отчаянии, — призналась она, закрывая за мной дверь. На ней был полосатый спортивный костюм, влажные волосы собраны в конский хвост. Пятилетняя Белла и четырехлетний Эйб путались под ногами. Им было весело, но маме было явно не до веселья. Маленький Уильям спал наверху.

— Малыш проснулся рано, — рассказала Джесси. — И все остальные тоже поднялись рано. А потом малыш устроил истерику из-за своей мягкой игрушки.

В то же самое время Эйб описался, и пришлось менять простыни, а потом купать сына. Потом Уильям за завтраком начал весьма зрелищно плеваться соком.

— Это было в 7.37, — сказала Джесси. — Я помню, потому что подумала: еще слишком рано, чтобы все пошло вверх дном!

Вот почему Джесси встала рано. Почему она поздно легла — это другая история. Ночь — это единственное время, когда Джесси может поработать спокойно, а на следующий день ей нужно было сдавать работу. Кроме того, у нее было много других забот — семья собиралась перебираться в пригород, чтобы сократить расходы. Теоретически переезд должен успокоить Джесси («Половина налогов и половина аренды», — сказала она мне), но в том районе она не знает ни души. За этими тревогами и работой она и не заметила, как пробило три часа ночи. Только в три она смогла лечь.

Порой по утрам Джесси так устает, что сил у нее хватает только на то, чтобы рассыпать хлопья по мискам и залить их молоком. А потом она возвращается в постель.

— Я знаю пару мам, которые ухитряются высыпаться, — сказала она. — Не знаю, как им это удается. Лично мне не удавалось ни разу.

Из всех страданий молодых родителей недостаток сна — вещь самая неприятная. Но большинство будущих родителей, сколько бы их ни предупреждали, даже представления об этом не имеют, пока не появится их первый ребенок. Им кажется, что они знают, что такое недостаток сна. Но между постоянным недосыпом и случайной бессонницей есть большая разница.

Один из ведущих специалистов по частичной депривации сна Дэвид Дингес говорит, что по восприятию длительного недосыпа люди делятся на три категории: те, кто справляется с этим нормально; те, кто чувствует себя неважно; и те, для кого это полная катастрофа. Проблема заключается в том, что будущие родители понятия не имеют, к какой категории относятся, пока у них не появятся дети. (Лично я отношусь к третьему типу — достаточно двух бессонных ночей и я превращаюсь в безумную истеричку.)

К какому бы типу вы ни относились — а Дингес полагает, что это врожденная черта, одинаково свойственная и мужчинам, и женщинам, — эмоциональные последствия недосыпа весьма серьезны и заслуживают глубокого анализа, который и был проведен Дэниелом Канеманом и его коллегами.

Ученые изучили 909 жительниц Техаса и обнаружили, что они оценивают время, проведенное с детьми, ниже, чем потраченное на стирку. Женщины, которые спали шесть часов или менее, чаще говорили о недостатке счастья, чем те, кому удавалось спать более семи часов. Разница в ощущении благополучия была настолько разительной, что даже превзошла разницу в ощущениях между теми, кто ежегодно зарабатывал менее 30 000 долларов, и теми, чей годовой доход превышал 90 000 долларов. (Журналисты выразили эту разницу более образно: «Час сна стоит 60 000 долларов», — писали они. Это не совсем так, но близко к истине.)

В результате опроса, проведенного в 2004 году Национальным фондом сна, выяснилось, что родители, имеющие детей в возрасте двух месяцев и меньше, спят в среднем всего 6,2 часа за ночь. Впрочем, у тех, чьи дети младше десяти лет, этот показатель не намного лучше — им удается спать всего 6,8 часа. Другие исследования дали немного иные результаты. Известный ученый Хаули Монтгомери-Даунс, который много работал над этой темой, недавно установил, что родители новорожденных в среднем спят столько же, сколько люди, не имеющие детей, — 7,2 часа.

Однако большинство исследователей, на какое бы исследование они ни ссылались, сходятся в том, что молодые родители не высыпаются, потому что сон их прерывист, непредсказуем, а то и безнадежно испорчен. Им недостает того, что мы ценим в сне больше всего, что помогает нам восстановить физические и душевные силы.

Как я уже говорила в предисловии, даже короткий период депривации пагубно влияет на состояние человека. Это влияние можно сравнить с избыточным потреблением алкоголя. «Можете представить, какое влияние оказывает на человека хронический недосып в течение трех месяцев, — говорит исследователь проблем сна, директор медицинского центра Кеттеринга в Дейтоне, штат Огайо, Майкл Г. Боннет. — Мы выявили целый ряд вредоносных побочных эффектов, но важно именно сравнение с потреблением алкоголя, поскольку в нашем обществе вождение автомобиля в состоянии опьянения считается недопустимым и наказуемым».

Боннет добавляет, что хронический недосып повышает раздражительность и снижает уровень запретов — не самое лучшее сочетание для родителей, которые стремятся сохранить спокойствие. Психологи придумали даже специальный термин, характеризующий постепенное снижение уровня самоограничений и запретов: «разрушение эго».

В 2011 году психолог Рой Ф. Баумейстер и журналист «Нью-Йорк Таймс» Джон Тирни написали книгу «Сила воли». В ней они говорили о том, что самоконтроль, к сожалению, не является безграничным. В частности, они использовали данные одного из весьма интересных исследований. Изучая в течение дня поведение двухсот человек, ученые пришли к выводу: чем больше человек использует силу воли, тем выше вероятность того, что он не устоит перед следующим же искушением.

Подобные результаты приводят меня к очередному вопросу. Если родители значительную часть времени тратят на борьбу со сном — а потребность в сне является одной из двух самых распространенных потребностей, с которыми борются взрослые люди (вторая — это потребность в еде), — то каким соблазнам они могут уступить? И самый очевидный ответ весьма печален. Родители не могут устоять перед соблазном накричать и сорваться. Ничто не расстраивает мам и пап больше подобного поведения в отношении самых слабых и беззащитных существ на свете! Однако именно так мы себя и ведем.

Джесси призналась мне, что именно так и поступает, несмотря на самые лучшие свои намерения.

— Я кричу, — сказала она, — а потом расстраиваюсь из-за того, что накричала на детей. А потом я ругаю себя: ну почему я не могу нормально выспаться?

Падишах вседозволенности

Пятилетняя Белла входит в кухню, где мы беседуем с ее мамой. Джесси обнимает дочь:

— Что случилось?

— Я хочу есть.

— И что нужно сказать?

— Мамочка, пожалуйста, дай мне что-нибудь вкусное!

— Конечно, дорогая!

Джесси открывает холодильник. Белла с интересом в него заглядывает. Входит Эйб. Малыш Уильям пока еще спит.

— Эйб, хочешь йогурта? — спрашивает Джесси.

— Да…

— Да, мама, пожалуйста, — поправляет его Джесси. — Ты самая лучшая мамочка.

Джесси улыбается и закатывает глаза. Конечно, она просит слишком многого, но женщине же позволительно немного помечтать.

— Ребята, хотите сделаем яблочный пирог?

Джесси говорит не об обычном яблочном пироге, а об изобретении ее собственных малышей. Они обожают йогурт с яблочным соусом, бисквитами и корицей. Иногда они устраивают настоящие соревнования — кто сделает пирог лучше.

— Дааа!!!

Дети отправляются в гостиную, а мы остаемся на кухне. Тишина царит всего несколько минут. Но когда мы проходим через гостиную в кабинет Джесси, то видим, что Эйб раскладывает свои игрушки прямо в луже йогурта.

— Эйб, нельзя! — восклицает Джесси, быстро хватая тряпку, чтобы убрать грязь. Увы, слишком поздно!

— Немедленно уберите все со стола, чтобы я все вытерла!

Я впервые слышу в ее голосе нотки напряженности и раздражения. Она была так спокойна, что я почти забыла, что жизнь с маленькими детьми — это эксперимент по выживанию в постоянном бедламе.

Джесси вытирает йогуртовую лужу, а потом на мгновение останавливается, глядя на груду разломанного печенья вокруг высокого стульчика Уильяма — судя по всему, он еще утром успел намусорить от души. Убрать все сейчас или отложить на потом? Старшие дети уже занялись своими игрушками на большом обеденном столе — и мусора от этих игр явно будет предостаточно. «Уберу все потом», — решает Джесси, и мы с ней идем в ее кабинет.

Самое трудное в родительской доле — мириться с необходимостью злиться на собственных детей.

В сборнике очерков «Сохранить рассудок» Адам Филлипс сделал меткое наблюдение: «Младенцы могут быть милы, очаровательны и восхитительны. Но у каждого из них есть черты, которые, проявляясь у взрослых, кажутся нам просто ужасными». И он приводит список этих черт: младенцы раздражительны; они не говорят на нашем языке; они требуют постоянного внимания, иначе могут навредить самим себе.

«Они живут в атмосфере вседозволенности, — пишет Филлипс, — полагая, что являются единственными во всем мире». Именно так живут маленькие дети, которые хотят многого и многое получают при полном отсутствии самоконтроля. «Современный ребенок, — пишет автор, — это избыток желаний при отсутствии организации». Ребенок — настоящий падишах вседозволенности.

Если большую часть взрослой жизни вы проводите в обществе других взрослых — особенно на работе, где необходимо соблюдать социальные условности и вести себя соответственно, — то вам придется серьезно приспосабливаться к тому, что после рождения ребенка вы будете проводить время в обществе человека, который чувствует больше, чем думает. (Впервые я читала Филлипса с его параллелями между детьми и душевнобольными под крики моего трехлетнего сына: «Я! НЕ! ХОЧУ! НАДЕВАТЬ! ШТАНИШКИ!») Но дети себя так не воспринимают.

«Дети очень удивились бы, — пишет Филлипс, — если бы узнали, что их требования кажутся нам безумными». По его мнению, реальная опасность заключается в том, что дети способны свести с ума своих родителей. Экстравагантность детских желаний и поступков, их безграничная энергия становятся реальной угрозой упорядоченной жизни родителей.

«Вся современная литература о воспитании детей, — пишет Филлипс, — твердит о том, как не свести с ума ребенка и как самому сохранить рассудок».

Это замечание помогает нам понять, почему родители так часто чувствуют себя абсолютно беспомощными в общении с маленькими детьми, несмотря на то что вполне в состоянии сохранять контроль. Для дошкольника любой беспорядок в комнате — швыряние подушками, скакание на диване, переворачивание столов или тарелка со спагетти на полу — кажется совершенно нормальным. Но взрослому кажется, что мальчик или девочка неожиданно становится страшным героем книг Мориса Сендака[1]. Взрослый сразу же стремится положить конец детским проделкам, потому что такова задача взрослого человека и таковы правила цивилизованной жизни. Но интуитивно родители понимают, что дети созданы для беспорядка, проделок, шума и испытания границ.

«Все родители в тот или иной момент злятся на своих детей. Они чувствуют, что дети требуют от них больше, чем они в состоянии им дать, — пишет Филлипс в другом очерке. — Самое трудное в родительской доле — мириться с необходимостью злиться на собственных детей».

Почему маленькие дети сводят нас с ума? Тому есть биологическое объяснение. У взрослых префронтальная кора мозга, которая располагается в лобных долях, развита полностью. У детей же она почти не развита. Префронтальная кора управляет исполнительной функцией, то есть позволяет нам организовывать собственные мысли и, как результат, собственные поступки. Без этой способности мы не могли бы концентрировать внимание. А ведь именно это больше всего раздражает нас в маленьких детях: их внимание не сфокусировано (Филлипс называет такое состояние «явным недостатком организации»).

Но напомню вам еще раз: дети не считают свое внимание несфокусированным.

В книге «Философское дитя» психолог и философ Элисон Гопник приводит сравнение фонаря и направленного светильника. Направленный свет освещает только один предмет, а фонарь — все вокруг себя. Сознание взрослого — это направленный свет. Сознание же маленьких детей в большей степени подобно фонарю. Малыши и дошкольники очень легко отвлекаются — как жуки, глаза которых способны видеть все, что происходит вокруг них.

Поскольку префронтальная кора контролирует не только исполнительную функцию, но и систему запретов, маленькие дети не раздумывая бросаются на изучение любого объекта, который кажется им интересным.

«Любой, кто пытается уговорить трехлетнего малыша одеться для детского сада, формирует у ребенка систему запретов, — пишет Элисон Гопник. — Справиться с этой задачей было бы гораздо проще, если бы ребенок не отвлекался на каждую пылинку на полу».

Не нужно обладать недюжинным умом, чтобы понять, что взрослым и детям чрезвычайно сложно согласовать общую программу действий. Родитель хочет обуть ребенка и отвести его в детский сад. Ребенок, может быть, и не против, но в данный момент времени ему кажется гораздо более важным и интересным поиграть со своими носочками. Возможно, у родителя есть время на подобные развлечения, а возможно, и нет. Как бы то ни было, родителю нужно приспосабливаться, и это трудно.

Окружающий мир кажется нам комфортным в том числе и потому, что мы можем в той или иной степени предсказать поведение окружающих. Маленьким детям концепция предсказуемости абсолютно чужда.

Кроме здравого смысла, концентрации и системы запретов, префронтальная кора отвечает за нашу способность планировать, предсказывать и определять будущее. Но маленькие дети, у которых префронтальная кора только начинает формироваться, не могут предвидеть будущее. Они живут в перманентном настоящем — постоянно находятся здесь и сейчас. Иногда такое состояние сознания необходимо — для переговорщиков и посредников это желанная цель. Но для родительства такая стратегия никак не подходит.

«Всем хочется жить настоящим, — говорит Дэниел Гилберт, психолог из Гарварда, автор бестселлера „Застрять в счастье“. — Умение жить настоящим крайне важно для жизни человека. Это доказывают и мои собственные исследования». Разница заключается в том, что дети по определению живут только в настоящем. То есть у вас как у родителя нет ни единого шанса.

«Все движутся к будущему с одной и той же скоростью, — говорит Дэниел Гилберт. — Но ваши дети движутся с этой скоростью с закрытыми глазами. И именно вы должны направлять их движение. В начале 1970-х годов очень многие хотели жить настоящим. И это означало, что никто не платил ренты!»

Родители и маленькие дети относятся к времени совершенно по-разному. Родители устремлены в будущее. Маленькие дети пребывают в настоящем, и будущее для них не существует. Такое различие очень мучительно для ребенка. Малыш, в отличие от взрослого, не может осознать, что, хотя сейчас ему велят отложить свои кубики и заняться чем-то другим, позже он сможет вернуться к любимой игре. Он не понимает, что, хотя сейчас ему не дают еще одного пакетика чипсов, в его дальнейшей жизни этих чипсов будет предостаточно. Он хочет все здесь и сейчас, потому что именно тут он и живет.

Однако мамы и папы убеждены: если им удастся донести до детей логику своих решений, те их поймут. Именно так работал их взрослый мозг долгие годы до появления детей: он вел рациональный диалог, в котором анализировались и тщательно оценивались мотивы и логические доводы. Но маленькие дети живут интенсивной эмоциональной жизнью. Доводы здравого смысла на них не действуют. Их мозг для этого еще не приспособлен.

— Я порой совершаю ужасную ошибку, — сказала на семинаре группы ECFE женщина по имени Кения. — Я разговариваю с моей дочерью, словно она — взрослая. Я рассчитываю на то, что она меня поймет. Мне кажется, что, если я объясню все достаточно понятно, она прислушается к моим доводам.

Инструктор нашей группы Тодд Колод понимающе кивнул. Он слышал это много-много раз. Эту проблему он назвал «проблемой маленьких взрослых». Мы ошибочно полагаем, что детей можно убедить доводами здравого смысла.

— Но ваша трехлетняя дочь, — мягко объяснил он Кении, — никогда не скажет: «Да, мама, ты права, я тебя понимаю».

Поток

— Хочешь устроить танцы? — спросила Джесси. — Бой на подушках? Рыцарский турнир на мечах?

Уильям только что проснулся, поэтому Джесси пришлось оторваться от своей работы. Самое замечательное в этой маме то, как серьезно она относится к игре. Ей нравится танцевать вместе с детьми под музыку, заниматься рисованием или лепкой, разгадывать загадки и устраивать шарады.

— Слезай с моего корабля! — крикнула она Эйбу, который увлекся игрой в пиратов. — Устрой собственный корабль!

Джесси подхватила световой меч и начала фехтовать с малышом одной рукой, а другой стала выбирать музыку на своем iPod.

— Я захвачу твой корабль! Я заполучу все твои сокровища!

Эйб бросил световой меч на пол.

Джесси озадаченно посмотрела на сына:

— Не делай этого. Ты можешь сломать свой меч.

И затем она снова вернулась к игре:

— Меньше слов, больше действия!

Джесси наклонилась и атаковала Эйба, а потом передала меч Уильяму, чтобы он сделал то же самое. Она поставила Уильяма на землю и начала нападать на Эйба. Поначалу тому нравилось, но когда меч коснулся его живота, он возмутился.

— Не делай так! — закричал он. Ритм схватки нарушился.

— Как не делать? — спросила Джесси. — Знаешь, почему я так поступила? Потому что я тебя люблю!

Она повалила сына на ковер и обняла.

— Нет! — вырвался Эйб.

Джесси внимательно посмотрела на сына.

— Ты слишком рано поднялся, верно? Ну хорошо, больше никаких игр.

Джесси решила сменить и стратегию, и тактику. Она подхватила сына правой рукой и включила красивую испанскую балладу. Мама с сыном начали танцевать медленный танец. Это было замечательно. Музыка окутала их словно коконом. Они забыли о моем существовании. Эйб приник к материнскому плечу, она прижалась к его уху губами.

В мире не существует ничего подобного этим неожиданным моментам. Это мгновения истинной благодати, оставляющие на коже чувственные воспоминания — запах детского шампуня, ощущение гладкости детской кожи… Разве не ради этого мы выбираем такую жизнь? Не ради этого волшебства?

Вопрос заключается лишь в том, почему такие моменты, по крайней мере с маленькими детьми, являются настолько редкими, хрупкими и неуловимыми. Джесси удалось всего несколько минут потанцевать с Эйбом, и Уильям тут же скорчил рожу и начал хныкать. Танцы закончились, и мама умело и с юмором успокоила младшего сына.

Я хочу предложить собственное объяснение, почему такие моменты столь редки: в первые годы семейной жизни просто не хватает занятий, которые можно было бы назвать психологическим термином «поток». Поток — это такое состояние бытия, когда мы полностью поглощены своим занятием и удовлетворены тем, как справляемся с ним. В такие моменты мы теряем ощущение времени, и все окружающее для нас пропадает. Спортсменам знакомо это чувство, испытывают его музыканты и художники — музыка и живопись захватывают их целиком, а все остальное перестает существовать.

Парадокс потока в том, что для этого состояния характерно отсутствие ощущений, воспринимаемое как разновидность абсолютной благодати. Именно это и делает поток одной из самых соблазнительных и желанных частей нашей эмоциональной жизни. И совершенно неважно, каким темпераментом мы обладаем. Даже меланхолики способны целиком потеряться в том, что любят и делают хорошо.

Но для того, чтобы пережить это волшебное ощущение, нужно соответствующее расположение звезд.

Настоящим откровением для меня стала работа венгерского психолога Михая Чиксентмихайи. На протяжении нескольких десятилетий Чиксентмихайи размышлял о потоке, анализировал условия возникновения этого ощущения и пытался понять, что именно приносит нам самое глубокое удовлетворение. Он проанализировал потоки тысяч людей. В 1983 году он даже разработал новаторский метод оценки этого состояния: через случайные промежутки времени он обращался к участникам исследования и просил их записывать не только то, что они делают в данный момент, но и то, что они чувствуют. (Скука? Увлеченность? Контроль? Страх? Стресс? Восторг?)

Он назвал свой метод «методом выборки переживаний» (ESM), и это стало великим открытием в области психологии. Ученые впервые смогли понять, что участники исследования чувствовали в данный момент и как менялись их чувства впоследствии.

Постепенно Чиксентмихайи начал замечать нечто общее в ощущении потока. Чаще всего это ощущение возникало в ситуациях, характеризующихся наличием цели и четко определенных правил. Большинство занятий, вызывающих ощущение потока, в максимальной степени привлекали внимание человека и требовали полного приложения сил и способностей. К числу таких занятий можно отнести спорт или напряженную работу.

«У людей есть правила, которые требуют овладения навыками, — писал Чиксентмихайи в книге „Поток“, опубликованной в 1990 году. — Люди ставят перед собой цели, получают обратную связь и могут контролировать свои действия».

Теоретически маленьким детям нравятся правила. Но они не слишком точно их придерживаются. Каждый родитель сможет рассказать вам историю идеально спланированного дня (похода в зоопарк или посиделок в детском кафе), который превратился в нечто невообразимое. Чаще всего жизнь с маленькими детьми не протекает по заранее определенному сценарию. Если родители и пытаются написать такой сценарий, то дети вовсе не расположены ему следовать. Такова сама природа общения с людьми с несформированной префронтальной корой. Неврологические схемы таких людей не способны к концентрации.

Как пишет в своей книге Элисон Гопник: «Широкое „фонарное“ сознание почти противоположно концепции счастья взрослого человека, которая проистекает из того, что психологи называют потоком. Чтобы быть в потоке, человеку необходимо целиком сосредоточить свое внимание на чем-либо. Но очень маленькие дети настроены на открытия, они реагируют на самые разнообразные стимулы. А поскольку они не могут быть в потоке, то, скорее всего, вам самому будет нелегко попасть в него — так спортсменам бывает трудно сосредоточиться, если остальные члены команды их отвлекают».

Этот вопрос постоянно затрагивался на семинарах ECFE. В какой-то момент опытный инструктор Аннетт Гальярди начала спрашивать у родителей, чувствуют ли они себя более счастливыми, имея четкий план на день. Одна из мам ответила однозначно:

— Только если этот план осуществляется. Если начинаются какие-то проблемы, то остается лишь одна мысль: о чем только я думала?

— Вот почему мои ожидания очень скромны, — подхватила другая. — Рассчитываешь на минимум и страшно радуешься, если удается добиться чего-то большего.

Четкий план — это не единственное условие потока. Чиксентмихайи пишет о том, что мы получаем максимальное удовлетворение, когда находимся «на границе между скукой и тревожностью, когда проблемы и наша способность к действию сбалансированы между собой». Но родители маленьких детей часто говорят об ощущении постоянного перехода с одного полюса на другой — они от скуки переходят к тревоге, и наоборот. Комфортная середина для них недоступна.

«Мы не можем испытывать абсолютное счастья, находясь вместе со своими маленькими детьми, — говорит психолог Дэниел Гилберт, — потому что они требуют от нас того, что нам трудно дать. Но, возможно, это происходит и потому, что они не требуют слишком многого».

Вот что произошло в конце импровизированного танца Джесси. Когда Уильям начал хныкать, ей было трудно решить, как лучше всего успокоить малыша. Она пыталась покачать его, пыталась дать ему угощение. В какой-то момент она даже попыталась взять его на руки, не отпуская при этом Эйба. Но, в конце концов, сработал самый простой прием: Джесси вытащила из корзинки пару штанишек и натянула их на голову Уильяма. «Где Уильям? — спросила она и тут же сняла штанишки. — Вот он!» Потом снова натянула штанишки на голову малыша: «Где Уильям?» Сняла: «Вот он!» Да, это, несомненно, скучно. Такие действия не погружают нас в поток. Но они работают!

Родителям неловко говорить о скуке. Подобные разговоры кажутся им предательством. Они стесняются признать, что время, проводимое с детьми, не всегда доставляет им удовольствие. Но даже знаменитый педиатр Бенджамин Спок, главный специалист по воспитанию детей во второй половине XX века, говорил об этом. «На самом деле, — писал он, — время, полностью посвященное общению с детьми, бывает скучным даже для самых хороших родителей».

О скуке говорили и на тех семинарах ECFE, которые я посетила. Наш инструктор призналась нам, что ей было смертельно скучно играть с маленькой дочерью в «любимого пони». О том же пишет и Гилберт: «Самой моей негативной отцовской эмоцией была скука. Бросать мяч снова и снова, снова и снова, снова и снова… Бесконечное повторение… Бесконечное чтение одной и той же сказки… В такие минуты я порой думал: господи, пристрелите меня, наконец!»

В «Потоке» Чиксентмихайи объясняет, что большая часть ощущений потока отделена от повседневной жизни, а не включена в нее. Но воспитание детей — это и есть повседневная жизнь. С точки зрения Чиксентмихайи, человек испытывает ощущение контроля в особых ситуациях — даже в опасных. Парапланеристы, дайверы и автогонщики «испытывают ощущение потока, в котором важную роль играет ощущение полного контроля», потому что они чувствуют возможность успеха. Чаще всего люди погружаются в поток в процессе работы. Это кажется странным, но ведь работа — это идеальная ситуация потока: в ней есть правила, четко определенные цели и мгновенная обратная связь.

Прочитав «Поток», человек преисполняется уверенности в том, что это ощущение доступно лишь в одиночестве. Чиксентмихайи пишет о рыбалке, велосипедном спорте и альпинизме; о решении уравнений, исполнении музыкальных произведений и написании стихов. Большинство подобных занятий не подразумевает социального взаимодействия — особенно с детьми.

Я была так поражена этим удивительным фактором, что решила пообщаться с самим автором этой книги, чтобы убедиться, что я поняла его правильно. И это мне удалось — я присутствовала на конференции в Филадельфии, где Чиксентмихайи был одним из главных участников. При встрече я сразу же спросила, почему в своей книге он почти не пишет о семье. Этой теме посвящено всего десять страниц.

— Пожалуй, я смогу сказать вам кое-что полезное, — ответил он и рассказал историю из собственной жизни. Работая над методом выборки переживаний, он испытал его на себе самом.

— В конце недели я проанализировал свои реакции, и больше всего меня поразило то, что каждый раз, когда я общался со своими двумя сыновьями, настроение мое оказывалось очень, очень негативным.

И сыновья его в тот момент не были малышами.

— Я удивился этому — ведь я так гордился своими мальчиками. И отношения у нас были прекрасными.

Но потом Чиксентмихайи начал анализировать, что же делало его чувства настолько негативными.

— Что я делал? Я твердил: «Пора вставать, или вы опоздаете в школу». Потом я замечал: «Вы не убрали посуду после завтрака». То есть я пилил собственных сыновей, а подобное занятие не способствует погружению в поток. Я понял, что родитель обязан исправлять процесс развития человека, пока еще не готового к жизни в цивилизованном обществе.

Я спросила, а нет ли у него каких-то статистических данных о потоке в семейной жизни — в книге он никаких цифр не привел. Чиксентмихайи ответил:

— Данные есть, но они очень скудны. Семейная жизнь организована так, что достичь состояния потока в ней очень трудно. Мы полагаем, что семейная жизнь предназначена для расслабления и счастья. Но вместо счастья возникает скука.

Или раздражение — выговоры и наставления счастью мало способствуют. А поскольку дети постоянно меняются, то меняются и «правила» их воспитания, что еще меньше способствует потоку.

— Мы неизбежно втягиваемся в спираль конфликта, — продолжал психолог. — Вот почему я пишу, что достичь состояния потока проще на работе. Работа более структурирована. Она структурирована, как игра. В ней есть четкие цели, есть обратная связь. Человек знает, что нужно сделать, и понимает свои границы. Отсутствие структуры в семейной жизни, которое, казалось бы, дает человеку свободу, на самом деле является ее серьезнейшим недостатком.

Разделение внимания

Раннее утро. Уильям снова задремал, а Джесси сидит перед компьютером, рассматривая снимки с последней фотосессии. Они получились отличные — Джесси снимала женщину с двумя детьми в красной коляске. Но Джесси что-то не понравилось, и она договорилась с клиенткой о новой встрече на следующий день вечером. Джесси во всем стремится к совершенству.

В комнату входит Белла.

— Мама, помоги, — просит она.

Джесси не может оторваться от экрана.

— Что случилось, дорогая?

— Я хочу поиграть в компьютерную игру.

— Сейчас это невозможно. Посмотри фильм.

— Я хочу с тобой!

Джесси вздыхает, выходит из-за стола и идет в телевизионную комнату, расположенную напротив ее кабинета.

— Белла, тебе нужно поменять канал. Вот так, — Джесси нажимает кнопку.

Погрузиться в поток, когда твоя главная задача — забота о детях, очень трудно. Но еще труднее заботиться о детях и работать одновременно. А сегодня многие из нас именно так и поступают.

В соответствии с данными Бюро по трудовой статистике примерно четверть работающих мужчин и женщин работают на дому — по крайней мере, частично. Даже те, кто работает вне дома, часто замечают, что граница между рабочим местом и домом стирается. Когда-то лишь доктора сталкивались с чем-то подобным. Теперь же многие профессионалы полагают, что их работа — это нечто срочное.

Экстренные ситуации случаются в любое время и требуют мгновенного решения. Наша работа стала настолько «портативной» и доступной, что возникает ощущение необходимости быть постоянно доступным. Мы все живем в «антипотоке» — нас постоянно прерывают, и нам приходится бесконечно заниматься несколькими делами одновременно.

Эти вопросы также постоянно возникали на семинарах ECFE. В зале то и дело начинали звонить смартфоны, раздавались сигналы пришедших сообщений и электронной почты. Удивительно, как много родителей жаловались на то, что дети их отвлекают от работы, а не наоборот. Прекрасно выразил эту мысль один мужчина:

— Иногда мне удается отвлечься от работы и просто побыть с сыном — и это прекрасно. Но бывают дни, когда я думаю: «Если бы не этот ребенок, я смог бы вернуться к компьютеру». И вот это-то ужасно!

Чаще всего подобные мысли посещают родителей, которые работают на дому. Джесси много говорила мне о том, что ей приходится делить внимание. Ей было очень сложно (и эмоционально, и интеллектуально) разрываться между своим фотографическим бизнесом и потребностями детей. Она знала, что хочет находиться дома.

За два года до рождения Беллы у нее умерла мать, и ей как никогда раньше стала ясна роль мамы в жизни ребенка. Но в ее семье женщины всегда зарабатывали на жизнь — «женщины с докторскими степенями, женщины, управляющие компаниями». Да и работа Джесси нравилась. Она давала ей ощущение независимости и гордости. Но ей никак не удавалось совместить ритмы и требования жизни семейной и работы, особенно после рождения третьего ребенка, Уильяма.

— Я возвращаюсь мыслями во вчерашний день, — сказала она на семинаре, — и точно знаю, что должна была сделать на моем месте хорошая мама. Я знаю, что должна была остановиться.

Джесси, точно так же, как и сейчас, редактировала снимки, и тут заплакал Уильям.

— Я знала, что если дам ему бутылочку, обниму и поцелую его, это будет правильно, — рассказывала Джесси. — Но меня поджимали сроки, и я просто не могла бросить работу. Поэтому я попробовала забыть о том, что я — мать, и продолжила работу… Чувствовала я себя при этом ужасно. Не знаю, почему я так поступила… В конце концов, никому это на пользу не пошло.

Выглядела Джесси очень смущенно.

С психологической точки зрения путаница в приоритетах перед экраном компьютера совершенно понятна. Непредсказуемость получения электронной почты способствует формированию привычки (подобный механизм доказали опыты Б. Ф. Скиннера с крысами. Только подумайте: были ли бы игровые автоматы столь привлекательны, если бы вы точно знали, когда и как часто будут выпадать три вишенки?).

Позже я спросила у Джесси, почему она так «одержима» (ее собственное слово) своей электронной почтой.

— Это похоже на рыбалку, — ответила она. — Никогда не знаешь, что и когда выловишь.

Когда мы сидим перед экраном, наша нервная система разрегулируется. По крайней мере, так считает Линда Стоун, ранее занимавшая видный пост в компании «Майкрософт». Она отмечает, что, работая за компьютером, мы часто задерживаем дыхание или дышим поверхностно. Линда Стоун назвала это явление «апноэ электронной почты» или «экранным апноэ».

«Результатом, — пишет она, — становится стрессовая реакция. Человек становится более возбужденным и импульсивным, чем в обычной жизни».

Можно предположить, что появление смартфонов и домашнего WiFi стало бонусом для современных родителей, принадлежащих к среднему классу. Теперь мамы и папы получили возможность работать на дому. Но социолог Далтон Конли считает, что все эти устройства позволяют «многим профессионалам, имеющим детей, работать на дому все время».

В своей книге «Везде в США» он пишет, что «работа стала двигателем, а человек — тормозом, несмотря на всю так называемую свободу и эффективность». Компьютеризованный дом поддерживает в нас убеждение, что мы можем сохранять прежние рабочие привычки и одновременно воспитывать детей.

Проблемы подобного очевидны. Как заметила Джесси, пытаться одновременно заниматься двумя делами бессмысленно и бесполезно. Люди могут гордиться своей способностью переключаться с одной задачи на другую, а потом обратно, но нашему виду подобное поведение не свойственно, что доказывают многие исследования.

Мэри Шервински (еще один специалист компании «Майкрософт») считает, что при переключении с одной задачи на другую мы не можем достаточно качественно обрабатывать информацию. Информация не сохраняется в долгосрочной памяти и не подталкивает нас к самым разумным и точным выборам и ассоциациям. Кроме того, переключение с задачи на задачу заставляет нас терять время, потому что на глубокое погружение в работу требуются определенные усилия.

И это в офисе! Еще сильнее качество работы страдает, когда мы пытаемся работать из дома. Отвлечения в офисе — например, электронное письмо от коллеги — обычно не вызывают эмоциональной напряженности. Когда же вас отвлекают дети, эмоциональная напряженность резко возрастает, а справиться с сильными эмоциями очень сложно.

«Существует период разогрева, — пишет специалист по мультизадачному режиму из мичиганского университета Дэвид И. Мейер. — А потом необходим период остывания. Оба эти периода требуют времени, которое в противном случае можно было бы уделить работе. Эмоции вызывают выброс гормонов, которые живут в кровотоке часами, а то и днями».

В особой степени это относится к эмоциям негативным.

«Если возникают гнев или печаль, — продолжает доктор Мейер, — или эмоции, которые буддисты называют „деструктивными“, эти чувства оказывают значительно более негативное влияние на ваше вполне эмоционально нейтральное занятие».

Представьте, что ваш ребенок устраивает истерику, когда вы работаете. Или ему хочется есть. Или он разбил коленку. Или подрался с сестрой. Физически мы реагируем на подобные отвлечения по-разному.

«Все это эмоционально нагружает вас в тот момент, когда вы переключаетесь с одного эмоционально нейтрального окна на другое столь же нейтральное, — говорит Мейер. — В такой ситуации приходится переключаться эмоционально. Об этом не говорят, но эмоциональная составляющая играет важную роль в работе человека на дому».

Что бы вы ни сделали в такой ситуации, неизбежно чувство вины. Вины за то, что вы уделяете мало внимания детям. Вины за то, что вы уделяете мало внимания работе. Работающие родители испытывают сильнейшее чувство вины. Но в наш электронный век родители испытывают такое чувство вины постоянно. Всегда находится что-то, чему они не уделили должного внимания.

Вот я наблюдаю за конфликтом, который разворачивается в кабинете Джесси в режиме реального времени. Прошло полчаса с того, как Джесси помогла Белле включить фильм. Белла возвращается.

— Мама! — восклицает она. — Он не делает бррррррррр…

Девочка рычит, пытаясь воспроизвести звук перематывающейся видеопленки. В этом доме все еще пользуются видеомагнитофоном.

— Он не перематывает пленку?

— Нет, не перематывает, а я хочу снова посмотреть Барни.

Джесси поднимается из-за стола и идет с Беллой в гостиную, по пути рассказывая ей, как перематывать пленку. Потом она в третий раз возвращается к компьютеру и пытается сосредоточиться на работе — поправляет цвета на очередном снимке. Фотография ей все еще не нравится.

— Она выглядит слишком «отфотошопленной»!

И тут возвращается Белла со слезами на глазах:

— Он все равно не работает!!!

Джесси серьезно смотрит на дочь.

— Ну разве стоит из-за этого плакать?

Дочка в джинсовой юбке с двумя сердечками на задних карманах начинает обдумывать этот вопрос.

— Ну-ка вдохни. Вдохни поглубже, — говорит Джесси. — Все нормально? Успокоилась?

Джесси поднимается и идет в гостиную.

— Видишь? — указывает она на кнопку на видеомагнитофоне. — Эта кнопка возвращает пленку к началу. А потом нужно нажать «Play».

Она в четвертый раз возвращается в свой кабинет и снова усаживается перед монитором. С момента начала работы ей удалось провести перед экраном не более тридцати минут, а муж не вернется домой до ужина.

— Порой, когда дети меня особо утомляют, работа становится настоящим облегчением, — говорит она. — Но сегодня я не пытаюсь от чего-то уклониться. Меня действительно поджимают сроки.

Взгляд Джесси устремляется к потолку.

— Похоже, я что-то слышу…

Она права — Уильям проснулся.

— Вот чертовщина, — сокрушается Джесси. — Я так мало сделала!

Она с недовольством смотрит на экран.

— Очень сложная работа, — говорит она. — Когда я снимаю, то думаю о свете, фоне, одежде и аксессуарах. А во время редактирования мне нужно сделать снимок идеальным и не слишком «отфотошопленным».

Но стоит Джесси сосредоточиться на работе, как дети тут же требуют ее внимания. Как сейчас. Проходит еще несколько минут.

— Видишь? — смотрит она на меня, ожидая, что я замечу то же, что и она. Я ничего не замечаю. — Я твержу себе: «Мне просто нужно отредактировать эти снимки, которые я уже открыла, а потом я пойду к Уильяму».

Джесси указывает наверх. Там царит тишина. Джесси обратила внимание именно на тишину: мы были так поглощены фотографиями, что не заметили, как Уильям перестал плакать.

Чего недостает?

Джесси придется поступиться профессиональными мечтами, пока ее дети не вырастут. На такие уступки приходится идти многим женщинам. Ей придется забыть о деньгах и о профессиональном удовлетворении. Это принесет ей облегчение — она сможет целиком и полностью сосредоточиться на одном, но самом главном проекте: на своих детях. И тогда ее перестанет терзать чувство вины.

Впрочем, Джесси может сделать и другой выбор — она может целиком сосредоточиться на работе и покинуть дом. Если она собирается внести свой вклад в семейный бюджет и реализовать профессиональные способности, то вполне может себе это позволить, верно? И тогда в рабочее время она будет работать. Ей не придется перематывать пленку в видеомагнитофоне, вытирать разлитый на обеденном столе йогурт. Конечно, это дорогой вариант — возможно, даже неприемлемый: чтобы расширить бизнес, Джесси придется взять кредит. Но это позволит ей почувствовать счастливое ощущение потока. На работе она будет фотографом, а дома — матерью. Конечно, смартфон по-прежнему будет звонить, а электронная почта — требовать внимания. Но Джесси хотя бы сможет формально отделить работу от семейной жизни.

Вместо этого Джесси выбрала самый трудный путь. Она продолжает совмещать обе сферы жизни, целый день жонглирует своими обязанностями и никогда не знает, когда дети потребуют внимания и удастся ли ей выдержать назначенные сроки.

Сложно понять, как женщинам удается сочетать одно и другое. Недавно этот вопрос оказался в центре общественного внимания и вызвал очень серьезные и эмоциональные дискуссии. Шерил Сэндберг, руководитель «Фейсбук» и автор книг по психологии, утверждала, что женщины должны идти своим путем, добиваться профессиональных успехов, отстаивать свои точки зрения и защищать свое право на высокие должности. То есть они могут с гордостью носить брюки. Анна-Мари Слотер, занимавшая высокий пост в госдепартаменте и написавшая в июне 2012 года большую статью на эту тему для журнала «Атлантик», считала, что наш мир в его настоящем виде не может удовлетворить потребности женщин, амбициозных в профессиональной и семейной жизни. Для изменения ситуации требуются серьезные социальные и экономические сдвиги.

Обе точки зрения имеют право на существование и не являются взаимоисключающими. Но их сторонники пытаются понять, как женщины могут «получить все» — и могут ли. А ведь в действительности большинство женщин — и многие мужчины — просто пытаются примирить тело и душу.

Выражение «получить все» не имеет ничего общего с тем, что хотят женщины. Это лишь отражение широко распространенного и абсолютно неверного убеждения, свойственного обоим полам. Мы, представители среднего класса, считаем, что наши возможности безграничны и мы обязаны использовать их до последней капли. Как указывает Адам Филлипс, идея собственного потенциала буквально тиранит каждого из нас.

А ведь всего несколько поколений назад люди не просыпались по утрам, гадая, удастся ли им полностью реализовать свой потенциал. Свобода всегда была важна для американцев, но до недавнего времени свобода заниматься альпинизмом, изучать философию или даже выкраивать по утрам десять минут для чтения газеты не была встроена в личную вселенную предвосхищения. И помнить об этом очень важно. Если большинство из нас не знает, что делать с безграничным выбором и требованием общества, чтобы мы использовали максимум собственных возможностей, то, может быть, это связано с новизной подобной концепции.

Социолог Эндрю Черлин подробно пишет об этом в книге «Семейная карусель». По его наблюдениям, в колониях Новой Англии члены семьи не имели времени на собственные интересы. В семьях было слишком много детей, чтобы у кого-нибудь оставалось свободное время (в Плимуте в семьях было в среднем семь-восемь детей). В типичных пуританских домах не было места для уединения, вся жизнь проистекала в одной главной комнате.

«Приватность, которая сегодня в современном индивидуалистическом мире воспринимается как должное, в то время почти не существовала», — пишет он. С момента рождения люди оказывались в сложной паутине обязательств и формальных ролей. Всю жизнь человек следовал сценариям, которые помогали ему эти роли исполнять.

Только индустриализация — и как следствие, урбанизация — позволила человеку стать настоящим хозяином собственной судьбы. Впервые в истории молодые люди смогли вырваться с орбиты собственных семей и найти работу на заводах в больших городах. Они смогли выбирать одновременно и род занятий, и жен.

В XX веке и женщины тоже смогли обрести контроль над собственной жизнью. Многие удивляются, но до конца 60-х годов женщины почти не работали вне дома. Только расцвет женского движения дал им такое право.

Историк Стефани Кунц пишет, что в XX веке женщины начинали работать вне дома постепенно, и количество работающих женщин постоянно росло. 50-е годы многие считают золотым веком семьи. По сегодняшним меркам это настоящая аномалия. Средний возраст женщины, вступающей в первый брак, составлял 20 лет (в 1940-е годы — 23 года). В семьях рождалось все больше детей (за двадцать лет количество женщин, имеющих трех и более детей, удвоилось). Женщины начали покидать колледжи гораздо быстрее, чем мужчины.

Но к 1960-м годам количество покинувших колледж представителей разных полов сравнялось, а женщины стали получать более интересные профессиональные предложения. В 60-е годы появились противозачаточные таблетки, которые дали женщинам беспрецедентную свободу в планировании семьи (и выборе мужей — ведь теперь вероятность брака из-за нежелательной беременности значительно снизилась). Затем были приняты более либеральные законы о разводе, и женщины получили экономическую свободу. Теперь они могли спокойно разводиться с мужьями, если семейная жизнь их не устраивала.

Кульминацией всего этого стала культура безграничного выбора. Теперь американские мужчины и женщины из среднего класса могли свободно выбирать жизненный путь — впервые в истории. Либерализация 1970-х годов не сравнима с современным всепоглощающим стремлением к самореализации.

«Вне зависимости от уровня образования американцы оказались в ситуации, в которой жизненный выбор, ограниченный и случайный всего полвека назад, стал обязательным, — пишет Черлин. — Вы должны выбирать — снова и снова. Результатом становится постоянная самооценка — мы словно каждую минуту измеряем собственный эмоциональный пульс».

Обратить ход истории вспять и отказаться от новообретенных свобод хотели бы немногие. За эти свободы была уплачена высокая цена. Они стали результатом экономического процветания, технического прогресса и расширения прав женщин.

Моей маме пришлось выйти замуж в двадцать лет, чтобы вырваться из родительского дома и вести самостоятельную жизнь. Триумфом женщин ее поколения стало изменение устоявшегося правила «разводись и будь свободна», как пишет Клер Дедерер в своих великолепных мемуарах. Эти женщины дали возможность своим дочерям снимать квартиры, строить карьеры, выходить замуж, когда им самим захочется, и даже разводиться, если брак их не устраивал.

Но все эти завоеванные женщинами и мужчинами свободы часто кажутся триумфом вычитания, а не сложения. Кунц пишет: «Со временем американцы стали оценивать свободу негативно. Она превратилась в недостаток зависимости, в право не быть обязанным другим людям. Независимость превратилась в иммунитет от социальных претензий на средства или время человека».

Если вы воспринимаете свободу именно так — как свободу от обязательств, — то переход к родительству станет для вас настоящим шоком. Большинство американцев свободно выбирают и меняют супругов. По крайней мере, представители среднего класса располагают достаточной свободой выбора и смены карьеры. Но мы никогда не сможем выбирать и менять своих детей. Это последнее абсолютное обязательство в культуре, которая не требует от человека почти никаких постоянных обязательств.

И так мы вернулись к мечте Джесси сесть за руль, выехать на трассу и просто ехать куда угодно. Естественно, она не может и никогда не сможет себе этого позволить. Эта фантазия существует только в ее голове.

Сколь бы ни были идеальны наши обстоятельства, большинству из нас, по словам Адама Филлипса, приходится «учиться жить где-то между жизнью, которую мы ведем, и жизнью, которую нам хотелось бы вести». Самое сложное — найти гармонию в этой неопределенной зоне и признать, что жизни, абсолютно свободной от обязательств, просто не существует — по крайней мере, жизни, которую стоило бы прожить.

Глава 2 Брак

Жена уже едва сдерживала злость.

— Ты только о себе думаешь, — говорила она мне. — Я не подозревала, что семьей мне придется заниматься одной.

Барак Обама, «Дерзость надежды» (2006)

Семинар ECFE, в котором приняла участие Джесси Томпсон, был коротким и интенсивным. А вот Анджелина Холдер выбрала продолжительный и шумный курс. Женщины свободно и спокойно делились друг с другом историями жизни и семейных конфликтов. («Посмотрите только, какой я была всего пару месяцев назад. Больше я замуж не хочу».) Они подбадривали и перебивали друг друга, стараясь дополнить то, о чем говорили предыдущие ораторы. Энергия и доброжелательность этой группы били через край, но это свойственно жительницам пригородов. Они находятся в большей социальной изоляции, чем те, кто живет в центре города, и ценят любую возможность регулярного общения.

В этом семинаре принимали участие адвокат, полицейский диспетчер, тренер женской баскетбольной команды, компьютерщик и продавщица с частичной занятостью. Примерно половина женщин временно оставили работу, чтобы посвятить все свое время детям — младенцам и малышам. Другие работали неполный рабочий день, что позволяло сочетать работу и дом. И почти каждая твердила, что это так же сложно, как удерживать равновесие на катящемся шаре.

Двадцатидевятилетняя Энджи, с которой вы познакомились во вступлении, была одной из самых молодых участниц группы. Она же была одной из немногих женщин, чьи мужья иногда посещали занятия, хотя те проходили днем.

— Можно мне сказать? — спросила она. — Последние две недели были худшими в моей жизни. Эли (Элайджа, ее трехлетний сын) подхватил желудочный грипп и совершенно не спал. И все легло на мои плечи. Мне одной пришлось подниматься вместе с детьми, собирать их в детский сад да еще и уборкой заниматься — и все это без минутки сна!

Голос Энджи дрогнул.

— Наши отношения с мужем стали просто ужасными. Он не понимает, что я вот-вот сорвусь. Вчера у него слегка прихватило живот, и мне все равно пришлось все делать самой. Ну да, у тебя болит живот, это нормально. Но кому есть до этого дело?

Энджи расплакалась.

— А ведь я медсестра!!!

Последняя фраза должна была хоть как-то облегчить ее душу, и она сработала. Несколько женщин засмеялись. Энджи вытерла слезы и тоже засмеялась.

— Раз он работает пять дней в неделю с пяти утра до двух и еще выносит мусор…

— Он выносит мусор? — перебила ее другая женщина. — Восхитительно!

— …и чистит снег на дворе и следит за водопроводом, ему кажется, что я должна уделять внимания детям больше, чем он.

— А он говорит: «Ну ведь они же всегда просят мамочку»? — поинтересовалась другая женщина. — Мой муж вечно твердит: «Они сами не позволяют мне им помогать». И мне приходится все брать на себя.

В разговор вступила еще одна участница семинара:

— А мой муж говорит: «Я зарабатываю деньги, ты делаешь все остальное»! Он твердит: «Я целый день работал». Интересно, а я чем весь день занималась, по его мнению?

— Вот так и нарастает обида, — сказала Энджи. — А когда я говорю ему об этом, он отвечает: «Ну, тебе нужно сделать то-то, и то-то, и то-то, и тогда, может быть, я почувствую себя лучше и стану уделять больше внимания детям».

— Он понимает, что это не бартер? — спросила одна из женщин.

— Мы снова и снова возвращаемся к потребностям друг друга, — ответила Энджи. — И тогда несколько дней все в порядке. А потом все начинается сначала.

Еще одна женщина заявила:

— Вам нужно заставить его поклясться на Библии!!!

И на этом дискуссия кончилась. Эта участница поставила точку. Неудивительно — ведь именно она и была полицейским диспетчером.

Появление детей приводит не только к резкому изменению личных привычек, но еще и меняет саму атмосферу брака. Не случайно первая знаменитая статья о психологических последствиях появления детей, опубликованная в 1957 году, называлась «Родительство как кризис». В ней говорилось о супругах, а не о матерях и отцах по отдельности.

Автор статьи И. И. ЛеМастерс утверждает, что 83 процента молодых матерей и отцов переживают «жестокий» кризис. Если такое число кажется вам чрезмерным, то только потому, что никто с тех пор не был настолько откровенен. Но современные исследования перехода к родительству по-прежнему дают столь же суровые результаты.

В 2009 году четыре психолога изучали 132 супружеские пары. Они обнаружили, что 90 процентов этих людей отмечали снижение удовлетворенности браком после рождения первого ребенка — хотя справедливости ради нужно сказать, что негативный эффект появления детей люди оценивали как незначительный или средний.

В 2003 году три психолога провели 100 опросов, анализируя взаимосвязь между появлением детей и удовлетворенностью браком. Они выяснили, что «лишь 38 процентов женщин, имеющих маленьких детей, оценили свою удовлетворенность семейной жизнью выше среднего, тогда как у бездетных женщин этот показатель составил 62 процента».

В книге «Когда партнеры становятся родителями», опубликованной в 1992 году, супруги-психологи Кэролайн и Филипп Коуэн писали о том, что примерно четверть из сотни супружеских пар, принимавших участие в их многолетнем исследовании, отмечали, что их брак переживал «нелегкие времена», когда возраст ребенка достигал полутора лет. «Пары, которые отмечали рост удовлетворенности семейной жизнью в этот период, — писали супруги Коуэн, — оказались в абсолютном меньшинстве».

Институт американских ценностей отмечает, что удовлетворенность тех, кто воспитывает детей в полной семье, выше, чем у тех, кто растит малышей в одиночку. И это понятно. Совершенно очевидно, что большинство браков, с детьми или без, неизбежно меняется. Но почти все исследователи отмечают, что кривая удовлетворенности браком после рождения ребенка резко идет вниз.

Некоторые исследования показывают, что появление детей ускоряет разрушение брака, другие же утверждают, что рождение ребенка брак только укрепляет. Есть и такие, кто считает, что степень удовлетворенности браком зависит от возраста детей: первые годы — самое сложное время, детский сад — это период определенного облегчения, но переходный возраст порождает новые серьезные проблемы.

Удивительно, как мало и редко подобные теории обсуждаются в книгах, посвященных воспитанию детей. Как правило, авторы отделываются привычными клише. А вот социологи изучают переход партнеров к роли родителей, используя не только научные данные, но и личный опыт.

Книга «Когда партнеры становятся родителями» — это глубокий академический труд, в котором использованы результаты многолетней работы. Но вступление к книге написано на основе личного опыта. Коуэны рассказывают о том, как познакомились, будучи еще подростками, поженились в очень молодом возрасте и почти сразу же завели детей — троих друг за другом.

«К тому времени, когда наши дети пошли в детский сад, — пишут авторы, — мы столкнулись с серьезной проблемой: наши отношения стали весьма напряженными».

Они заметили, что и их друзья испытывали те же трудности:

«Мы слушали рассказы о проблемах и разочарованиях, переживаемых другими мужьями и женами, и пытались понять смысл собственных. И постепенно мы заметили нечто общее. Проблемы в отношениях между партнерами мы ощутили сейчас, но почти все говорили о том, что зародились они в первые годы после того, как партнерский союз стал настоящей семьей».

До появления детей партнеры считали, что дети укрепляют семью. Им казалось, что появление ребенка укрепит отношения, сделает их более осмысленными и длительными. Супруги, имеющие детей, реже разводятся — по крайней мере, пока дети еще маленькие. Но конфликты между такими супругами возникают чаще.

В своей книге Коуэны пишут, что 92 процента опрошенных ими пар отмечали значительный рост числа конфликтов после рождения ребенка. (Это характерно не только для гетеросексуальных отношений. В 2006 году была опубликована статья, в которой говорилось, что количество конфликтов после рождения ребенка возрастает и в лесбийских парах.)

Элегантное исследование трех профессоров психологии в 2009 году показало, что дети являются причиной большего количества ссор, чем любая другая тема. Мы ссоримся из-за детей чаще, чем из-за денег, работы, отношений с родственниками партнера, негативных личных привычек, стиля общения, свободного времени, обязательств, неприятных друзей партнера и секса.

Другое исследование тех же ученых показало, что родители более ожесточенно ссорятся в присутствии детей. На глазах у детей папы проявляют более откровенную враждебность, мамы гораздо сильнее огорчаются, и ссоры оказываются более серьезными.

Один из авторов этого исследования, И. Марк Каммингс, полагает, что причина такой открытости конфликтов очень проста: «Когда родители по-настоящему рассержены, они теряют самоконтроль, поэтому отношения выясняются уже не за закрытыми дверями».

Возможно, это действительно так просто. Но у меня есть другая теория, основанная не на количественном анализе и не на беседах с посторонними людьми. Мне кажется, что родители более агрессивно ссорятся на глазах у детей, потому что дети — это постоянное напоминание о жизненных ценностях. Ссора из-за отсутствия карьерного честолюбия у мужа или резкого тона жены перестает быть обычным конфликтом из-за работы или поведения. Это ссора из-за будущего. Люди думают, какой пример они показывают, какими им хочется быть в глазах детей и какими должны быть их дети. Вы хотите, чтобы ваш сын видел в отце труса, которого пугает окружающий мир и который неспособен даже попросить о повышении? Если ваша дочь вырастет скандалисткой, то кто будет в этом виноват?

Как бы то ни было, мы знаем, что рождение ребенка порождает массу поводов для ссор. В такой ситуации усиливается финансовая напряженность, резко меняется социальная и сексуальная жизнь. Возникает ощущение того, что партнерам приходится бороться с трудностями — с серьезными трудностями — в одиночку.

В этой главе мы обсудим все эти проблемы, но начать я хочу с самой банальной, но и самой распространенной — с распределения домашних обязанностей.

С появлением ребенка количество домашней работы резко возрастает. И сложившееся распределение обязанностей перестает быть эффективным, что часто приводит к напряженности и ссорам. Решить эти проблемы гораздо труднее, чем кажется большинству людей. Слишком мало правил сложилось в культуре, где большая часть женщин работают. Кроме того, подобные конфликты порождают серьезные обиды, которые не исчерпываются одними лишь домашними обязанностями.

Работа женщин

Когда я утром появилась в доме Энджи в Розмонте, штат Миннесота, она уже была без сил (как и Джесси), но вовсе не потому, что накануне работала до глубокой ночи. Энджи всю ночь пыталась унять боль в спине и успокоить годовалого малыша. Ни ту, ни другую задачу решить ей не удалось.

Дверь мне она открыла, держа на руках годовалого Хавьера (Зая) — «он начинает плакать, стоит мне его положить в кроватку». Трехлетний Эли ел утренние хлопья на открытой террасе. Мы вышли и присоединились к нему. Эли — серьезный молодой человек, вдумчивый и сосредоточенный, с элегантной прической.

Энджи потрепала сына по голове и сказала, чтобы он поторапливался. Через несколько минут мы все вчетвером погрузились в машину и отправились на занятия группы «Маленьких исследователей», которые проходили два раза в неделю.

Я не видела Энджи со времени нашего общего семинара ECFE, который проходил несколько месяцев назад. Энджи, как и Джесси, очень откровенно и без лишней жалости к себе говорила о своих проблемах. Но я приехала к ней не потому. Я выбрала ее, потому что Энджи и ее муж Клинт работают посменно, а сменная работа серьезно усиливает проблемы семей с маленькими детьми.

Каждый из родителей ощущает себя родителем-одиночкой, каждый остается с детьми наедине, не получая никакой помощи от партнера. Такая жизнь — прямой путь к нервному истощению.

Сменная работа не дает возможности отдохнуть, настраивает супругов друг против друга и порождает бесконечные споры о том, кто и что будет делать и когда у кого-то появится свободное время для велосипедной прогулки или дневного сна. Каждый родитель убежден в том, что именно ему выпадает все самое трудное.

«Мы живем в одной семье, но ведем разную жизнь, имеем разные точки зрения и разные взгляды, — сказала мне Энджи. — Когда я считаю ситуацию серьезной, мужу так никогда не кажется. И наоборот».

Интересно, что многие семьи с маленькими детьми говорят о том же, даже если расписание партнеров совпадает. По утрам и вечерам дети ведут себя по-разному, а в выходные приходится спорить из-за свободного времени и домашних обязанностей. Разница заключается в том, что у Энджи и Клинта эти проблемы обусловлены объективно. В их ситуации те же самые проблемы усиливаются вдесятеро.

«Сейчас наша жизнь — это хаос на грани катастрофы, — сказала мне Энджи. — Если что-то выбивается из нормы — Зай не спит ночью, заболевает собака, у меня начинает болеть спина, — то все идет кувырком».

Когда я приехала в эту семью, Энджи работала через день ночной медсестрой в психиатрической клинике. Из дома она уходила в половине третьего и возвращалась около полуночи. Клинт работал пять дней в неделю утренним менеджером прокатных компаний «Avis/Budget» в аэропорте Миннеаполиса. Каждый день он поднимался в четыре утра и возвращался домой в четверть третьего. Несколько раз в неделю (как в этот день) Клинт и Энджи встречались днем всего на 15 минут.

Мы с Энджи отвезли Эли в лагерь. Когда мы садились в машину, я спросила у Энджи, как изменилась ее жизнь со времени нашего семинара, когда она была ужасно расстроена.

— Вчера вечером мы с Клинтом сильно поругались, — ответила она. Удивительно, насколько бодрой выглядела эта женщина, которая сумела поспать всего два часа! — Я попросила его помочь мне с собакой, а он ответил: «Это не мое дело!»

Завести щенка решила Энджи. Она считала, что детям нужна собака, и была права. Проблема заключалась в том, что, по мнению Клинта, заводить собаку в такой сложный жизненный период было неправильно — и он тоже был прав.

— Я сказала: «Что ж, тогда сам вставай ночью к детям», — продолжала Энджи. — Он встал пару раз, но когда малыш устроил истерику в три часа утра, вставать пришлось мне.

Почему не Клинт?

— Я была страшно зла, — говорила Энджи. — Он не проснулся, а ребенок плакал. А потом мне вступило в спину, и плакать начала уже я …

После этого Клинт поднялся и принес Энджи пакет со льдом.

— Сегодня ночью, — заявила Энджи, — он сам будет подниматься к малышу всю ночь!

Все это, конечно же, вызывает естественный вопрос: а обсуждали ли Энджи и Клинт распределение обязанностей перед рождением детей?

— Ну конечно! — мгновенно воскликнула Энджи. — И он твердил, что готов принять на себя половину! Он был готов делать все!

В голосе Энджи не чувствовалось горечи, только усталость.

— Он настоящий эгоист! А для меня всегда на первом месте дети!

Когда в 1989 году вышла в свет книга Арли Рассел Хохшильд «Вторая смена», меня поразил в ней один факт: если учитывать труд оплачиваемый и неоплачиваемый, то работающие женщины 1960-х и 1970-х годов в течение года перерабатывали целый месяц — причем с круглосуточной занятостью!

Сегодня это не так. Сегодня женщины выполняют гораздо меньше домашней работы, чем раньше, а мужчины берут на себя больше обязанностей. Отцы тоже заботятся о детях, а женщины все больше времени проводят на официальной работе. (В 2010 году половина матерей, имеющих детей в возрасте от трех до пяти лет, работали с полной занятостью.)

Как пишет Хохшильд в предисловии к своей книге (и как убедительно доказала Ханна Розен в книге 2012 года «Конец мужчин»), за последние несколько десятилетий экономическое положение мужчин значительно ухудшилось относительно положения женщин. Это связано с упадком производства и снижением занятости. Кроме того, меняются представления о вкладе партнеров в семейную экономику.

В 2000 году примерно треть замужних женщин говорили о том, что мужья выполняют более половины работы по дому, тогда как в 1980 году этим могли похвастаться всего 22 процента. За те же двадцать лет количество мужей, которые вообще не занимались домашней работой, сократилось наполовину.

В соответствии с опросом, проведенным авторитетной американской организацией «American Time Use», мужчины и женщины сегодня отдают работе примерно одинаковое количество часов в неделю, хотя у мужчин больше оплачиваемых часов, а у женщин — неоплачиваемых. На основании этих данных была написана большая статья «Домашние войны», автор которой задавался вопросом, не слишком ли много женщины жалуются на непомерную нагрузку.

Книга Хохшильд приобрела такую популярность, потому что она не связана с математическими уравнениями. Ее книга — это настоящие портреты реальных семей и их проблем. Каждая пара стремится найти собственное равновесие в условиях отсутствия всяческих правил и руководств. В книге есть примеры невероятно несправедливого распределения обязанностей (Нэнси Холт, к примеру, разделила работу так — она занимается всем наверху, а ее муж Эван — внизу. Но «внизу» — это гараж, машина и собака, а «наверху» — все остальное).

Но главное достоинство «Второй смены» — это анализ мифов и заблуждений, необходимых партнерам для успешного брака. Хохшильд убедительно показывает, что повторяющиеся — часто трогательные, часто безуспешные — попытки распределения нагрузки приводят к ужасным эмоциональным последствиям.

«Когда партнеры борются друг с другом, — пишет она, — то спорят они не о том, кто и что будет делать. Гораздо чаще основной вопрос — это вопрос благодарности».

В конце книги она делает такой вывод: главная проблема, с которой сталкиваются женщины, — это невозможность позволить себе роскошь бескорыстной любви к своим мужьям. Подобно Нэнси Холт, многие женщины в браке несут на своих плечах неприятный и несправедливый груз обиды. От этого мощного негативного чувства избавиться не легче, чем от токсичных отходов вредного производства.

Подобная обида доминирует в браке и по сей день, хотя она приняла иные, более тонкие формы. Коуэны, которые на протяжении тридцати пяти лет изучали влияние детей на брак, говорят, что распределение домашних обязанностей — это основной источник послеродовых конфликтов.

В книге «Одиночество вместе», опубликованной в 2007 году, Пол Амато и его коллеги приводят данные психологического исследования, которое доказывает, что распределение домашних обязанностей является основной причиной супружеских ссор и обид. (Матери, имеющие детей в возрасте до четырех лет, особенно остро ощущают несправедливость по отношению к себе.)

Но, пожалуй, самые интересные сведения о домашней справедливости были получены психологами калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Ученые провели больше недели в домах тридцати двух семей среднего класса, в которых оба супруга работали. Количество видеозаписей составило 1540 часов. Была собрана бесценная информация о семьях и привычках супругов, которая стала основой десятков разных исследований.

В ходе одного эксперимента ученые собирали образцы слюны всех родителей, надеясь определить уровень кортизола — гормона стресса. Было обнаружено, что чем больше времени отцы проводят за отдыхом дома, тем значительнее к концу дня падает уровень кортизола, что неудивительно. Удивительно то, что у матерей этот эффект выражен намного слабее.

Как вы думаете, от чего падал уровень гормона стресса у мам? Очень просто: им достаточно было увидеть, как мужья занимаются домашней работой.

Современное распределение домашнего труда могло бы быть значительно более гармоничным, но во многих семьях женщины по-прежнему ощущают несправедливость. Как отмечалось в журнале «Тайм», мамы, имеющие детей в возрасте до шести лет, работают на пять часов в неделю больше, чем папы в аналогичном положении. Не считайте эту разницу незначительной. Очень часто это время посвящено ночным бдениям — а мы с вами уже говорили в первой главе о том, что недосып пагубно сказывается на состоянии тела и разума.

В 2011 году социолог из университета Мичигана Сара А. Бургард проанализировала данные, полученные в результате опросов десятков тысяч родителей. Она выяснила, что в семьях, где оба супруга работают, женщины, имеющие ребенка в возрасте до года, в три раза чаще мужчин просыпаются по ночам. Неработающие женщины встают к детям по ночам в шесть раз чаще неработающих мужчин.

Как-то раз я присутствовала на встрече с Адамом Мансбахом, автором книги «К черту сон!». Примерно в середине встречи он спокойно признался, что именно его партнерша чаще всего успокаивает ребенка по ночам. Это случайное признание говорит о многом. Мансбах мог написать настоящий бестселлер о том, какими ночными тиранами становятся малыши, но в его собственной семье этот груз целиком ложится на плечи женщины.

Но предположим, что муж и жена работают одинаковое количество времени. Но абсолютное равенство в семье не является синонимом справедливости. Справедливость — это восприятие равенства.

«Удовлетворенность родителей распределением обязанностей по уходу за детьми, — пишут Коуэны в книге „Когда партнеры становятся родителями“, — в большей степени связана с благополучием — их собственным и их супругов, чем с реальной вовлеченностью отцов в процесс воспитания».

То, что самим супругам кажется справедливым компромиссом, на взгляд постороннего человека может показаться ужасной несправедливостью. Супруги определяют справедливость на основании собственных потребностей и представлений о разумном и возможном.

Но порой ситуация может серьезно осложниться. Мужчины и женщины могут в среднем работать одинаковое количество часов в день, если учитывать все виды деятельности. Но вклад женщин в «заботу о семье» — уборку, стирку, уход за детьми, покупки и т. п. — вдвое больше мужского вклада. Поэтому в выходные, когда мамы и папы находятся дома вместе, матерям не кажется, что домашние обязанности распределены справедливо. Им кажется, что мужья делают гораздо меньше, чем следовало бы. (И действительно, анализ 1540 часов видеозаписей показал, что мужчины берут на себя гораздо меньше домашних обязанностей.)

Некоторые женщины признают, что мужья, которые больше работают вне дома, заслуживают больше отдыха в выходные. Но для многих женщин все не так просто. Оплачиваемая работа, и буквально, и фигурально, в мире оценивается выше. Она имеет большое количество нематериальных психологических преимуществ. Столь же важно и то, что не все работы одинаковы: час, проведенный за одним занятием, не всегда равен часу, посвященному занятию другому.

Возьмем уход за детьми. Он вызывает у женщин стресс больший, чем уборка и стирка. (Одна из участниц семинара ECFE сказала: «Посуда не ругается со мной!») Авторы книги «Одиночество вдвоем» почувствовали это различие. Они отметили, что, если замужняя женщина считает, что обязанности по уходу за детьми в семье распределены несправедливо, эта несправедливость влияет на ощущение счастья намного сильнее, чем неравномерность распределения обязанности пылесосить ковры или мыть посуду.

Кроме того, мамы больше занимаются «рутинным» общением (чисткой зубов, купанием, кормлением), тогда как папы более вовлечены в общение «интерактивное» (игры). Поэтому необходимо учитывать различия в видах ухода за детьми, несмотря на то что все эти занятия относятся к одной категории. (Спросите у любого родителя, какие виды занятий он предпочитает.)

Конечно, практически всем людям свойственно переоценивать выполняемую ими в данной ситуации работу. Недооценка свойственна немногим. Но когда речь идет об уходе за детьми, женщины оценивают свой вклад довольно точно. В книге «Одиночество вдвоем» авторы отмечают, что папы полагают, что на их долю приходится около 42 процентов работы по уходу за детьми. Так показал опрос, проведенный в 2000 году. Мамы же оценили их вклад в 32 процента. Реальный показатель же составил 35 процентов и остается таким и по сей день.

Эти различия объясняют, почему женщин так раздражают разговоры о распределении семейных обязанностей, даже если они не высказывают этого раздражения открыто.

— По-моему, Клинт думает, что, когда мы находимся дома вместе, он выполняет половину домашней работы, — сказала Энджи, когда мы ехали домой. — Но это не относится к уходу за детьми. И это выводит меня из себя.

Сроки и разделенное время

Эли все еще находился у «Маленьких исследователей», а Энджи наверху собирала белье для стирки. И тут Зай завозился в своей колыбельке. Энджи пошла посмотреть, что ему нужно, потом вернулась.

— У меня никогда нет времени разобрать белье для стирки, — сказала она. — Я пытаюсь. Но обычно мы просто перекладываем белье из корзины для чистого в корзину для грязного.

Зай уже по-настоящему плакал.

— Да, да, даааа! Я тебя слышу!

Энджи поднялась и побежала в его комнату, откуда вскоре донеслось успокаивающее: «Шшшшшш!» Зай на это не поддался. Через несколько минут Энджи вернулась, неся малыша на руках. Она в третий раз бросила разборку белья, целиком сосредоточившись на игре с сынишкой — точно так же, как когда-то делала Джесси. Энджи набрасывала одеяло на головку мальчика. «Где Зай?». Снять. Накинуть. «Где Зай?». Снять. Накинуть. «Где Зай?»…

Давайте поговорим об еще одной теме, которая не затронута исследованиями распределения времени. У большинства мам время раздроблено и разделено — словно луч света, проходящий сквозь призму. У большинства отцов время течет по прямой. Когда папы занимаются своими делами, то занимаются только ими. Когда они заботятся о детях, то ничто другое их не отвлекает. Мамам же часто приходится заниматься своими делами одновременно с заботой о детях. А порой им в то же самое время приходится еще и на телефонные звонки от босса отвечать.

В 2000 году всего 42 процента женатых отцов говорили о том, что «большую часть времени» им приходится сочетать обязанности, тогда как у замужних матерей этот показатель составил 67 процентов. В 2011 году два социолога провели более точный анализ. Они выяснили, что мамы в среднем тратят на «многозадачность» на десять часов в неделю больше, чем папы, «и эти дополнительные часы по большей части тратятся на домашнюю работу и уход за детьми». (А вот когда папы проводят время дома, то время на «мультизадачность» у них сокращается на 30 процентов!) Авторы исследования пишут, что «необходимость одновременно заниматься разными делами гораздо сильнее влияет на настроение женщин, чем на настроение мужчин».

Необходимость делить и подразделять свое время не только снижает продуктивность (о чем мы с вами уже говорили), но и ведет к полной дезориентации. Кроме того, у женщины возникает ощущение постоянной спешки — сколь бы спокойным ни был данный момент, сколь бы нормальными ни были обстоятельства, женщина постоянно знает, что у нее что-то где-то закипает и требует немедленного внимания.

Большинству мам приходится выполнять множество действий, имеющих конкретные сроки и время исполнения (одеть детей, помочь почистить зубы, отвезти их в школу, забрать из школы, в 15.00 отвезти на урок фортепиано, в 16.00 отвезти на футбол, приготовить ужин к 18.00).

В 2006 году социологи Мэрибет Маттингли и Лиана Сойер опубликовали статью, в которой писали, что женщины гораздо сильнее мужчин ощущают «постоянную спешку». Замужние мамы в 2,2 раза чаще испытывают ощущение «периодической или постоянной спешки», чем одинокие женщины, не имеющие детей. (Свободное время не облегчает ощущений мамы — напротив, в такие моменты ее состояние еще больше ухудшается.) У отцов же ощущение спешки ничуть не больше, чем у мужчин, не имеющих детей.

Вернемся к Кении с семинара ECFE:

— Примерно в пять часов я начинаю ощущать сильнейшее давление. Мне нужно закончить все, что я не сделала. Мне нужно придумать, что готовить на ужин. Мне нужно успокоить дочку и уложить ее в постель… Если бы я не работала, то думала бы: «У меня целая куча времени!» Но сейчас я ощущаю это давление именно около пяти. А вот когда муж возвращается домой, то у него нет никаких обязанностей.

Но самый тяжелый и трудно поддающийся оценке временной фактор — это моральная энергия, которую женщины тратят на родительские обязанности. Они постоянно находятся в состоянии тревоги, которая не отпускает их ни на минуту — находятся ли дети рядом с ними или нет.

Это вызвало особый интерес у Маттингли и Сойер: возможно, мамы спешат, потому что именно на их плечи ложатся все самые логистически сложные и эмоционально напряженные аспекты воспитания детей — уход за детьми, визиты к врачу, общение с воспитателями и учителями, организация семейного отдыха, координация общения детей с друзьями, планы на лето.

Об этом же мне говорила Энджи:

— Когда я на работе, то остаюсь медсестрой всего на 50 процентов. Понимаете? Даже обрабатывая рану или занимаясь чем-то еще, я постоянно думаю: «А не забудет ли Клинт намазать детей кремом от загара?»

А что происходит, когда Энджи остается наедине с Клинтом?

— Я все равно думаю о детях. Даже во время романтических свиданий, когда я должна быть женой на все 100 процентов.

Интересно, что Энджи пытается оценить свое чувство количественно. Несколько лет назад, когда Кэролайн Коуэн ехала домой со встречи с группой родителей, она подумала, что стоило бы предложить им составить круговую диаграмму своей идентичности: насколько процентов они супруги, родители, работники, прихожане и люди, увлеченные каким-то хобби?

В самоидентификации женщин основную роль играет материнство. Отцовство для мужчин имеет гораздо меньшее значение. Даже женщины, работающие с полной занятостью, отводят на роль матери больше 50 процентов. Это открытие не удивило Коуэн и ее супруга — не удивились они и позже, когда провели аналогичное исследование лесбийских пар: роль мамы оказалась гораздо важнее партнерской роли даже в таком союзе.

Удивило Коуэнов другая закономерность, выявленная в процессе составления такой диаграммы сотней супружеских пар: чем больше разница между диаграммами матери и отца, когда их ребенку полгода, тем выше их неудовлетворенность браком год спустя.

Это открытие в другом свете показывает нам ссоры о распределении домашней работы. Как каждый супруг психологически оценивает свою родительскую роль? Если родители имеют разные приоритеты, то их ссоры приобретают совершенно иной смысл:

Как ты можешь не придавать этому такое же значение, как и я? Что же ты за родитель такой? Неужели семья и время, проведенное с семьей, для тебя ничего не значит? Как это может значить для тебя меньше, чем для меня?

Социальная изоляция

Стоит заметить, что дети гораздо лучше чувствуют себя в семьях, где партнеры не зависят друг от друга в плане социальной поддержки. Но, к сожалению, чаще всего бывает наоборот. Слишком часто один из родителей чувствует себя слишком одиноким — и чаще всего этим родителем оказывается мать.

Одна консультационная фирма опросила более 1300 мам и выяснила, что 80 процентов из них считают, что у них мало друзей, а 15 процентов чувствуют себя одинокими (чаще всего об одиночестве говорили мамы, имеющие детей в возрасте до пяти лет).

В 1997 году журнал «American Sociological Review» опубликовал статью, в которой говорилось, что после рождения детей социальная сеть женщины и частота контактов с членами этой сети резко сокращается. Минимума этот показатель достигает, когда младшему ребенку в семье три года. (Авторы отмечают, что последующее расширение социальной сети связано с новыми знакомствами, которые возникают у женщины, когда ее дети достигают школьного возраста.) Самая популярная форма групп встреч в США — это группы матерей. «Это меня очень удивило, — сказала мне в телефонном разговоре специалист компании Кэтрин Финк. — До прихода в компанию я считала, что женщины, выбравшие для себя роль домохозяек, остаются в своем прежнем круге общения».

Финк не единственная, кого удивляет тот факт, что молодым мамам хронически не хватает общения. Изумляет это и самих мам. Считается, что дети не только укрепляют брак, но еще и сплачивают большие семьи, социальные сети и целые сообщества. Иногда это действительно так — но лишь иногда. Социологи, изучавшие сложную схему американской социальной жизни, заметили, что люди, имеющие детей, знают своих соседей лучше, чем бездетные; они чаще принимают участие в работе гражданских организаций и завязывают новые знакомства, связанные с занятиями и друзьями их детей.

Но подобные связи далеко не всегда бывают близкими и эмоциональными. В книге «Боулинг в одиночку: Коллапс и возрождение американского общества» гарвардский политолог Роберт Патнем объясняет это разницей между «шишками» и «болтунами». «Шишки» предпочитают формальное участие в гражданских организациях. «Болтуны» — это своего рода социальные «бабочки», ведущие активную социальную жизнь, хотя «общение их менее организовано и часто не имеет цели». Молодые, неженатые и незамужние, живущие в арендованных квартирах, чаще всего относятся ко второй категории. Женатые же люди, имеющие собственные дома, сохраняют элементы прежнего стиля общения, но большую часть энергии направляют на переход в первую категорию.

Дети окончательно скрепляют сделку. Как только женщины и мужчины становятся мамами и папами, их целенаправленное общение — в церквях, синагогах и мечетях, общественных и благотворительных организациях — начинает играть все большую роль. Неформальное же общение, как замечает Патнем, сокращается. Сокращается и общение, связанное с отдыхом и хобби. «При прочих демографических постоянных, — пишет Патнем, — брак и дети негативно влияют на участие в спортивных, политических и культурных группах».

В первый год жизни ребенка мамы чувствуют себя особенно изолированными. Близость матери и ребенка достигает в этот период максимума. Это заметили не только современные социологи.

Доктор Бенджамин Спок говорил об этом более полувека назад. «Женщины, которые много лет работали, которым нравились и работа и круг общения, — писал он в книге „Проблемы родителей“, — часто замечают, что общение только с детьми их не удовлетворяет». Доктор Спок добавляет: «Женщина, которую монотонность ухода за ребенком раздражает (а я полагаю, что это чувство знакомо большинству мам), страдает от двух факторов — ей не хватает взрослых компаньонов и надоедает полная сосредоточенность на потребностях детей. Не думаю, что природа хотела, чтобы подобное общение было настолько эксклюзивным».

Тема изоляции постоянно затрагивалась на семинарах ECFE. Особенно часто говорили об этом мамы новорожденных и малышей. Они оставили работу и оказались запертыми в собственном доме. Об этом говорили и на семинаре, где присутствовала Энджи.

Сара: Я не думала, что буду порой чувствовать себя настолько одинокой. Иногда мне кажется, что в мире осталась только я и мои мальчики.

Кристин: Я тоже. Мама иногда злится на то, что я звоню ей чаще, чем следовало бы. Но она — моя единственная связь с внешним миром.

Анджела: Да, да, я тоже об этом думала. Большую часть дня рядом со мной вовсе нет людей. Я заперта в четырех стенах. Как могла моя жизнь так измениться? Но она изменилась. Когда я работала, то всегда могла поговорить со взрослыми людьми.

Но больше всего меня удивили слова отцов, которые избрали для себя аналогичную жизнь. Почти все такие папы, с которыми я встречалась в Миннесоте, говорили о том, как трудно им организовать круг общения в этой новой роли.

— В первый год я чувствовал себя в полной изоляции, — рассказал на семинаре один такой папа. — Мне было странно общаться с молодыми мамами. Я не чувствовал, что могу общаться с ними на равных. Я хочу сказать, что если бы дома осталась моя жена, то она смогла бы с ними подружиться. Но я…

Что же сделал этот человек?

— Я бросался практически к каждому отцу, которого встречал в нашем парке!

У такого одиночества есть и более серьезные последствия. Сегодня родителями становятся в такой момент, когда социальные связи в реальном мире сокращаются, а узы общения разрываются. Да, у мам и пап много друзей на «Фейсбук». Эта социальная сеть является для них бесценным источником информации. В сети можно получить совет, что делать, если у ребенка колики. А можно просто оставить запись, чтобы ощутить поддержку и симпатию (в октябре 2011 года Энджи оставила запись: «Мне нужно выспаться»).

Но для человека важно иметь не только виртуальные связи. Исследование, проведенное журналом «American Sociological Review», показало, что среднее количество людей, с которыми американцы могут обсуждать важные вопросы, за 20 лет сократилось с трех до двух, а количество американцев, которым вовсе некому излить душу, выросло больше чем вдвое — с 10 до 24,6 процента.

Самая известная хроника американского одиночества — это «Боулинг в одиночку». Патнем четко зафиксировал происходящее в последние десятилетия прошлого века сокращение социальных взаимодействий. Книга увидела свет в 2000 году. Патнема критиковали за то, что он слишком много внимания уделил старомодным занятиям (картам, клубам и т. п.) и пренебрег новыми формами социального взаимодействия, такими как интернет-группы. («Фейсбук» тогда еще даже не существовал.) Но это неважно. Политики и адвокаты высоко оценивают эту книгу и по сей день. По опыту собственного общения с родителями могу сказать, что открытия и выводы Патнема до сих пор актуальны для современных семей — даже для имеющих большую сеть виртуальных связей.

Давайте рассмотрим прекращение отношений с соседями. Патнем пишет, что за последнюю четверть XX века количество времени, проводимого семейными американцами за общением с соседями, упало, по разным оценкам, в 20–30 раз. Современные исследования показывают, что это количество продолжало уменьшаться вплоть до 2008 года.

«Когда я только переехала в наш квартал, — сказала на одном из семинаров инструктор ECFE Аннетта Гальярди, — то никого не знала, а мама моя жила в другом городе. И тогда пожилые соседки взяли надо мной шефство. Именно им я звонила среди ночи, чтобы сказать, что у моего ребенка температура». И это общение не было заменой общения с родителями. «Да, сейчас я могу послать кому-то сообщение, — говорит Гальярди. — Да, я могу заглянуть на сайт для родителей. Но это совсем не то же самое, как если бы кто-то пришел ко мне домой и научил накладывать повязку на разбитую коленку дочери».

Разрыв отношений с соседями отчасти является результатом позитивных изменений в нашей жизни. Сегодня все больше женщин работают вне дома. Чем больше женщин по утрам отправляются в офис, тем больше домов остается пустыми в течение дня. Но сокращение общения с соседями нельзя объяснить одним лишь социальным прогрессом. Наши дома располагаются все дальше друг от друга. Нас беспокоит уровень преступности — в частности, количество похищений детей. Сегодня родители опасаются выпускать детей играть во двор или на улицу. Патнем, как и его коллеги, изучавшие использование времени, пишет о чувстве «постоянной занятости», свойственном современным американцам. Именно это чувство вызывает у нас вечное и хроническое ощущение спешки.

Результатом всего этого стало почти полное исчезновение неформального общения между соседями, когда Крамеры или Илейнзы могли неожиданно постучаться в вашу дверь, чтобы посплетничать или спокойно, неспешно побеседовать. В 1970-е годы средний американец принимал дома гостей 14–15 раз в год. В конце 1990-х этот показатель снизился до 8 раз.

Анджела: В моем детстве маму окружали люди с детьми. Каждый день нам кто-то звонил или мы шли в гости к кому-то. Мама грузила нас всех в машину, и мы отправлялись. Может быть, это мама была такой общительной, но…

Сара: Нет, нет, в нашем доме было то же самое: каждое воскресенье мы грузились в мини-вэн и отправлялись в гости. А теперь постоянно кажется, что ты можешь помешать — ведь все так заняты.

Без неформального общения, без живого присутствия соседей, без жизни во дворах и на улицах все давление приходится на нуклеарную семью, то есть на брак или партнерство. Именно партнерам приходится давать друг другу то, что раньше давали друзья, соседи и другие семьи: игру, отвлечение, пищу для воображения. Родители потеряли общение, обеспечиваемое другими взрослыми.

Конечно, воспитывать детей в большой семье гораздо легче. Но, как пишет Стефани Кунц, «большие семьи никогда не были распространены в Америке». (В таких семьях жило максимум 20 процентов населения, и этот показатель приходится на период между 1850 и 1885 годами.)

Американцы с высшим образованием сегодня живут от родителей дальше, чем те, кто окончил только среднюю школу. Вероятность того, что семья, где оба супруга имеют высшее образование, живет не далее 30 миль от семей обоих партнеров, составляет всего 18 процентов. (Если супруги имеют среднее образование, то эта вероятность возрастает до 50 процентов.) Уровень образования повышает мобильность людей, а это, в свою очередь, ослабляет семейные узы.

Ослабление семейных уз оказывает серьезное влияние на родителей. Этот фактор влияет на работу женщин: замужние женщины, дети которых ходят в детский сад или младше четырех лет, на 10 процентов чаще работают, если живут рядом с матерями или свекровями. Влияет этот фактор и на социальную жизнь родителей: без самых надежных, психологически приемлемых и (самое главное) самых доступных нянь — бабушек и дедушек — организовать романтический ужин становится очень трудно.

Когда я спросила у Энджи, есть ли у нее те, с кем можно оставить детей, она ответила: «У меня есть тетя, которая живет всего в пятнадцати минутах езды». И все. Все остальные живут далеко или не отличаются хорошим здоровьем. Энджи и Клинт принадлежат к так называемому сэндвичному поколению, зажатому между стареющими родителями и маленькими детьми. Им приходится заботиться обо всех — и иного выхода нет. Американцы стали жить дольше, женщины предпочитают рожать уже после тридцати лет, и такое положение будет лишь усугубляться.

Непослушание

Настало время обеда. Эли сидит перед тарелкой приготовленной Энджи курицы с сыром. Но он не ест. Он задумчиво созерцает свою тарелку с белым мишкой.

— А что ест белый медведь? — спрашивает он.

— Рыбу, — отвечает Энджи.

— А что еще?

— Я не знаю. Ешь, пожалуйста!

Эли не ест. Энджи смотрит на него:

— До ужина еды не будет. Если не съешь курицу, то не получишь сладкого.

Эли пытается отковырять маленький кусочек пальцами.

— Возьми вилку, — говорит Энджи. — Думаешь, так ест белый медведь?

— Я ем, как Зай, — отвечает Эли. Зай действительно ест руками.

— Если бы ты ел, как Зай, — говорит Энджи, — это было бы замечательно. Зай-то ест!

Эли приходит в голову идея.

— Посмотри, мама, — говорит он, подносит тарелку ко рту и пытается втянуть спагетти прямо в рот.

— Эли, вилка!

— Я не могу!

— Почему?

— Потому что я хочу так!

Энджи поднимается, пожимает плечами и возвращается к своим делам.

— Ешь как хочешь!

Все родители в тот или иной момент попадают в абсурдную петлю непротивления детям. В лучшем случае подобные споры просто раздражают. В худшем — злят и выводят из себя. Неудивительно, что в соответствующих отделах книжных магазинов целые полки заставлены книгами с советами о том, как добиться от детей послушания. Удивительно то, как мало авторы подобных книг используют исследования психологов-бихевиористов.

Если посмотреть научные данные, то окажется, что все американские родители, даже самые благонамеренные, каждый день тратят массу времени на то, чтобы уговорить своих малышей сделать то, что необходимо. Некоторые исследования показывают, что повторять просьбу приходится до двадцати четырех раз в час! А американские малыши, даже самые благонамеренные, тратят еще больше времени на сопротивление этим просьбам.

Может показаться странным, что мы обсуждаем вопрос детского послушания в главе, посвященной браку. Но только если не учитывать один очевидный факт: почти всегда к послушанию детей призывают мамы, а не папы.

И такая асимметричная динамика усиливает ощущение обиды в отношениях, потому что мамам приходится брать на себя роль семейной «пилы». Они не стремятся к этой роли, это происходит естественно: поскольку мамы проводят с детьми времени больше, чем папы, то им приходится отдавать больше приказов. (Надень ботинки. Ты обуваешься или ждешь, когда тебя обует домашний эльф? Где ты это нашел? Что бы это ни было, немедленно вытащи это изо рта!!!) Еще решительнее звучат приказы, если их поджимает время. (Надевай пальто, нам пора идти. Чисти зубы, мы опаздываем!) И такие приказы еще более усиливают у мам ощущение спешки.

Впервые данные о материнских требованиях послушания я встретила в статье 1980 года, озаглавленной «Мамы: Неизвестные жертвы». Название говорит само за себя. Автор писал, что в дошкольный период «мать в процессе воспитания нормальных детей постоянно сталкивается с ситуациями противодействия», которые возникают в среднем каждые три минуты.

И это исследование не единственное. В 1971 году в Гарварде было проведено исследование, о котором я говорила во вступлении к этой книге. Ученые установили, что мамы поправляют или перенаправляют своих малышей каждые три минуты, а малыши слушают их лишь 60 процентов времени.

Спустя три года исследователи из Эмори и университета Джорджии выяснили, что психологически здоровые дошкольники из семей с высоким доходом слушают мам всего 55 процентов времени, а дети из семей с низким доходом — 68 процентов. (Мамы из семей с низким доходом вообще отдают детям гораздо больше приказов.) И все эти исследования были похоронены в социологических архивах вплоть до наших дней. В статье 2009 года я нашла еще одну любопытную цифру. Автор писал, что в среднем между матерью и ребенком конфликты возникают каждые две с половиной минуты.

Конечно, нужно разобраться, насколько серьезно следует воспринимать эти данные. Ури Бронфенбреннер, один из основателей компании «Head Start», говорит: «Современные психологи, изучающие развитие детей, сосредоточиваются на необычном их поведении в необычных ситуациях в обществе необычных взрослых в течение максимально коротких промежутков времени».

И все же данные эти очень интересны. Кто бы мог подумать, что странное поведение моего сына — и моя реакция — настолько распространены?

Памела Друкерман, автор ряда бестселлеров по воспитанию детей, считает, что американские мамы так часто вступают в конфликты с детьми, потому что не умеют воспитывать их с той же строгостью, что мамы французские. Да, в этом замечании есть доля истины. Поведение детей всегда культурно обусловлено. Но меня интересует то, что большую часть приказов детям отдают именно мамы.

Психологи однозначно утверждают, что процесс замечаний и приказов порождает серьезный стресс. В материнских группах ECFE эта тема поднимается постоянно. На семинаре, который проходил до появления Энджи, между двумя женщинами произошел такой разговор.

Кэти: У меня вечерние занятия, поэтому перед уходом я составила для мужа список: сына надо искупать и надеть ему пижамку. Я вернулась домой через четыре часа, и что же увидела? Оба спали на полу, полностью одетые, на телевизоре шел фильм, а по ковру были разбросаны чипсы!

Кортни: Аналогично, Ватсон! Мой муж, похоже, воспринимает родительские обязанности как игру, для меня же это тяжелая работа.

Кэти: А как они вместе ходят за покупками?! Это же просто ужас какой-то! Муж покупает все, что захочет наш сын!

О том же на следующий день говорили на другом семинаре.

Крисси: Мой муж может дать детям ореховое масло, варенье и йогурт — и это для него нормальный ужин. Я из сил выбиваюсь, готовя овощи, а он говорит: «Ну, ребята, это тоже нужно съесть!»

Кения: Точно! Не знаю, почему моего мужа считают умным человеком! Я возвращаюсь домой, а дочка мне говорит: «Папа разрешил мне есть воздушную кукурузу!»

На этом месте решил вмешаться инструктор Тодд Колод.

— Можно мне вступиться за отцов?

Женщины заулыбались. Ну конечно!

— Думаю, им нужно право ошибаться, — сказал инструктор. — Они скажут, что помогут вам со стиркой, а потом — один только раз — испортят вещь, которой нужна ручная стирка. И этого будет достаточно, чтобы вы запретили им заниматься стиркой раз и навсегда!

Женщины согласились с его словами.

И он действительно был прав. Все отношения строятся на щедрости. (Дети не погибнут, если на ужин им дать арахисовое масло и варенье.) Но правы и женщины. Их реакцию в первой главе нашей книги объяснил Дэниел Гилберт. «Все мы с одной и той же скоростью движемся к будущему. Но дети делают это с закрытыми глазами. Поэтому именно вам приходится их направлять». И обычно руль находится в руках мамы.

Быть семейным компасом и совестью очень утомительно. Это означает, что повседневная жизнь превращается в постоянный источник напряженности; постоянно приходится быть семейным надзирателем.

И мы с вами подошли к очередному объяснению различий в ощущении счастья между мамами и папами. Речь не о количестве времени, которое мамы проводят вместе с детьми. Дело в том, на что они тратят это время.

Кто занимается сексом?

Как бы безжалостно и сурово это ни звучало, но дети оказывают гораздо меньшее негативное влияние на брак, если при его заключении супруги не испытывали особых романтических ожиданий. Эта концепция, как мы уже увидели в первой главе, для многих нова.

До конца XVIII века брак был общественным институтом, неотделимым от воспитания детей. Вступая в брак, люди оказывались членами определенного сообщества. Но уже в конце XVIII века, как писала в первом черновом варианте «Гордости и предубеждения» Джейн Остин, начала формироваться новая идея: брак стали заключать во имя любви.

Сегодня 94 процента одиноких людей в возрасте до 30 лет считают, что супруги должны в первую очередь быть родственными душами, и лишь 16 процентов полагают, что главная цель брака — дети. Это данные опроса, проведенного в 2001 году Институтом Гэллапа.

Новое восприятие брака — как союза, созданного для взаимной самореализации, а не во имя общественного благополучия, — получило особое название. Социологи Дэвид Попноу и Барбара Дефо Уайтхед назвали такой брак «суперотношениями», то есть «сугубо приватным союзом, основанным на духовных ценностях, сексуальной верности, романтической любви, эмоциональной близости и ощущении общности».

Если большая часть людей строит брак на таких ожиданиях, то стоит ли удивляться, что дети становятся серьезной помехой?

Многим парам искренне нравятся их отношения. В отличие от литературы по воспитанию детей в исследованиях брака говорится, что этот институт делает людей более счастливыми и оптимистичными (хотя вполне возможно, что в брак вообще вступают более счастливые люди).

Исследования также показывают, что у людей, состоящих в браке, крепче здоровье.

Что же именно меняется, когда в семье появляется ребенок?

Главным образом время, которое партнеры могли бы проводить наедине — возможностей для романтических вечерних свиданий становится все меньше. По разным оценкам, это сокращение может быть разным, но большинство социологов сходятся в том, что после рождения ребенка личное время, проводимое партнерами наедине, сокращается на две трети.

Резко меняется и сам характер этого времени. Социолог и семейный консультант Уильям Доэрти, сотрудничающий с ECFE, любит рассказывать о прекрасной паре, которая обратилась к нему за советом. Супруги вместе занимались танцами в стиле «кантри». Они и познакомились на танцах в Оклахоме. В период ухаживания они постоянно ходили на танцы, и круг их друзей и знакомых также был связан с этим хобби. Доэрти спросил у них, когда же они в последний раз танцевали. Знаете, что они ответили? На свадьбе, двенадцать лет назад!!!

Почти все согласны с тем, что после рождения детей меняется и сексуальная жизнь пары, хотя получить убедительные данные в поддержку этой гипотезы на удивление тяжело. Однако все же было проведено несколько исследований, которые подтвердили ее правоту — либо косвенно, либо прямо.

В статье 1981 года приводились данные опроса 119 мам, имеющих одного ребенка. Выяснилось, что 20 процентов из них после рождения ребенка стали заниматься сексом реже одного раза в неделю, хотя до зачатия подобное количество секса было характерно лишь для 6 процентов. (Этот показатель тоже неоднозначен — возможно, супруги активно стремились к зачатию и следовательно чаще занимались сексом.)

Другое небольшое исследование, проведенное чуть позже, выяснило, что ребенок наряду с «работой, дорогой, домашней работой… резко сокращает количество сексуальных взаимодействий» в первые годы брака, «и нет никаких факторов, которые вели бы к увеличению этого количества».

В 1995 году было проведено более широкое исследование, которое показало, что наличие маленьких детей — особенно в возрасте до четырех лет — оказывает еще более сильное влияние на сексуальную жизнь супругов, чем беременность (и совсем чуть-чуть уступает влиянию проблем со здоровьем). Однако наличие ребенка в возрасте от пяти до восемнадцати лет слегка повышает частоту сексуальных контактов. (Но и здесь возникает вопрос: если авторы исследований изучали только родителей подростков, то как они смогли прийти к такому выводу? У родителей подростков возникают чисто временные, циркадные проблемы: их дети слишком активны в ночные часы, словно летучие мыши-вампиры. И возможность заняться сексом для родителей становится слишком уж случайной.)

А вот моя любимая часть того же самого исследования. «Респонденты с низким и высоким уровнем образования отмечали сокращение количества сексуальных контактов в браке. Эта особенность отношений подтверждается всеми исследованиями». Можете воспринимать это как хотите.

Впрочем, найти точные показатели частоты сексуальных контактов в браке после рождения ребенка очень трудно, а то и невозможно. На вечернем семинаре ECFE для работающих отцов Тодд Колод поразил всех, поставив вопрос ребром: на какой секс может рассчитывать отец, имеющий маленьких детей? На какое-то время все приумолкли, пытаясь понять, следует ли воспринимать этот вопрос всерьез или это была только шутка.

Отец № 1: Мы занимаемся сексом, когда мне удается ее уговорить.

Отец № 2: Да что об этом говорить! А часто ли мы ходим в кино? Ну, можно сказать, раз… в год.

Тодд: Мы не знаем, что можно просить, верно? В этом и заключается вся проблема. Но серьезно, что вы об этом думаете?

Отец № 3: Некоторые наши друзья просто с ума сходят… Один мой приятель вел такую жизнь, что я прозвал его «девять раз». А когда я недавно его встретил, то мне показалось, что секса в его жизни вообще не осталось…

Отец № 2: А давайте поставим вопрос более неудобным образом: сколько раз в день мы мастурбируем?

Отец № 4: Но-но! Говори за себя!

Но цифры тут не главное. Если действительно поговорить на эту тему с мужчинами и женщинами, наедине или в группах, они скажут вам, что тоскуют по своему прошлому эротическому эго — все эти люди раньше выходили из постели, только чтобы поесть или сходить в туалет. Но во многих случаях это эротическое эго засыпало еще до появления детей. (Есть данные о том, что самое резкое падение частоты сексуальных контактов происходит сразу после «медового месяца» — после первого года брака. Весьма отрезвляющая информация!)

Большинство пар тоскует не по сексу как таковому, а по ощущению близости и жизненной силы, которое дарит секс.

— Не думаю, что у меня какие-то особые ожидания от близости, — сказал мне один папа. — Может быть, мужчинам проще, потому что мы можем посмотреть на женщину и сказать: «Она не выглядит утомленной и измотанной. Она выглядит по-прежнему». А его жена думает по-другому: «Я устала! Неужели ты не можешь позволить мне выспаться и не терзаться чувством вины за то, что я тебя чего-то лишаю?!»

Мужчине потребовалось время, чтобы это осознать.

— Честно говоря, меня беспокоит не отсутствие секса, — сказал он. — Мы перестали ощущать близость друг к другу. И чем дальше я от жены, тем меньше мне хочется секса.

— Думаю, все дело в умении заниматься сексом быстро, — сказала мне Энджи. — Вот так: «О, дети спят! А я еще не опаздываю на работу!» — Энджи улыбнулась. — Мы пытаемся заниматься сексом не реже раза в неделю, хотя и не чаще. Если перерыв оказывается больше, мы не чувствуем… (и снова то же слово)…близости.

То есть у близости есть цена, и цена есть у ее игнорирования. «В эротической жизни мы забываем о своих детях, — пишет британский психоаналитик Адам Филлипс в книге „Побочные эффекты“, — а в жизни семейной забываем о своем желании». Сталкиваясь с этой неприятной дилеммой, «большинство людей гораздо больше страдают из-за того, что им кажется, что они предают собственных детей. Предательство партнера не имеет такого значения».

А вот что сказала еще одна участница семинара ECFE:

— Смешно: мой муж часто просит о быстром сексе. А мне кажется, что я не имею права отдавать себя другому человеку. И к сожалению, именно мужу приходится идти на жертву. Это ему я могу сказать «нет». Но, вероятно, мне все же нужно уступать, потому что это хорошо для нас.

Когда женщине нужно выбирать между мужем и детьми, она выбирает детей.

Но есть хорошие новости, которые порадуют эту мать и всех других, которые решают продолжить работу — а также и отцов! В 2001 году журнал «Journal Sex Research» провел опрос, в котором приняла участие 261 женщина, имеющая детей в возрасте до четырех лет. Психологи установили, что «в сексуальном отношении между домохозяйками и женщинами, работающими с частичной, полной или даже чрезмерной занятостью, нет никакой разницы. Точно так же нет разницы между отцами, работающими с полной и чрезмерной занятостью». (Под чрезмерной занятостью социологи понимали работу более 50 часов в неделю.)

Авторы выяснили, что главную роль в характере семейной сексуальной жизни играет обманчиво простая идея: значимость брака для идентичности каждого партнера. Чем более важную роль брак играет в жизни каждого из них, тем выше степень их удовлетворения. Вера в брак (если, конечно, вы в нем состоите) оказывается самым мощным афродизиаком.

Мужская работа

Половина третьего. В дом входит Клинт, симпатичный мужчина с хорошей фигурой и серьезным выражением лица. На ремне у него позвякивают ключи. Он буквально излучает надежность, терпение и твердую веру в труд. Как и Энджи, он выглядит усталым — вы помните, что встает он в четыре утра. И все же в нем чувствуется энергия человека, который спал всю ночь. На нем черные брюки, рубашка с коротким рукавом и галстук. За десять минут он переодевается в черную футболку и свободные шорты.

Энджи тоже переодевается для работы. Клинт подхватывает детей под мышки и спокойно выслушивает последние наставления. Потом он целует жену — это одновременно и приветствие, и прощание. Супруги обнимаются на мгновение, потом Энджи выходит, а Клинт усаживает Хавьера в детское кресло у кухонного стола. Он достает из холодильника клубнику и начинает ее резать. Потом он дает ягоды малышу и Эли.

— А можно мне сюрприз? — спрашивает Эли.

— Тебе можно клубнику, — отвечает Клинт.

— Может быть, она и есть сюрприз?

— Она не сюрприз.

Клинт говорит мягко, но очень сосредоточенно. Позже я проанализировала свои записи, сделанные в тот день. Тогда я написала большими буквами: «ЭТОТ МУЖЧИНА ЦЕЛИКОМ СОСРЕДОТОЧЕН НА СВОЕМ ДЕЛЕ». Он не отказал и не отмахнулся от ребенка, но его поведение резко отличается от поведения жены. Когда парой часов раньше Энджи готовила обед, она оставила после готовки веселый беспорядок — мальчики постоянно отвлекали ее, и она собиралась навести порядок позже. Клинт же действует методично и аккуратно. Он так серьезно моет посуду, что можно подумать, он ее никогда и не пачкает.

Клинт открывает холодильник и смотрит в него.

— Я собираюсь готовить вам ужин. Что вы ели на обед?

— Курицу с сыром и спагетти. Только мне не понравилась курица.

— Почему?

— Она была слишком острая. Мне понравились спагетти.

Клинт закрывает холодильник и идет кормить собаку. Малыш сидит тихо. Он внимательно смотрит на клубнику и понемногу ест ее с хлопьями. Эли спускается вниз, чтобы посмотреть любимую видеопрограмму. Клинт начинает разгружать посудомоечную машину. Закончив, он вытаскивает Зая из детского стульчика и присоединяется к Эли, который уже сражается с конструктором «Лего», пытаясь собрать машинку.

Клинт помогает ему:

— Дай-ка я тебе помогу… Ну вот, тебе нужно соединить эти две детали.

За сборкой машинки Клинт совершенно меняется. Мне он напоминает диабетика, которому наконец-то дали желанную конфетку.

— Обожаю «Лего», — говорит Клинт, заметив, что я за ним наблюдаю. Он буквально читает мои мысли. — Я сам играл с этим конструктором в детстве.

Он достает с полки нескольких зверюшек, сделанных из «Лего», для Зая.

Старомодная игра продолжается довольно долго. Клинт объяснил, что предпочитает играть с детьми перед ужином — тогда дети меньше сидят перед телевизором. А из игрушек ему больше всего нравятся конструкторы, из которых можно собирать что угодно. Игры с детьми явно доставляют ему удовольствие, но он смотрит на свой телефон.

— Я проверяю время, — объясняет он. — Пытаюсь сообразить, когда начинать готовить ужин, пока они еще не слишком устали и не будут капризничать.

Эли показывает отцу автобус, сделанный из картонки для яиц.

— Хочешь сделать такой же вместе со мной, папа?

Клинт качает головой и поднимается:

— А что, если мы сначала приготовим ужин? — спрашивает он.

Мысленно Клинт уже на кухне. Ему нужно приготовить ужин, избавить себя от капризов и подготовиться к тому, чтобы уложить детей спать. У него есть четкое расписание, и он чувствует себя деловым, занятым человеком.

Я наблюдала за Клинтом днем и вечером, мне было трудно не отметить, насколько разные они с женой — и насколько по-разному реагируют на них дети. Утром Зай устраивал истерику, стоило Энджи спустить его с рук. Ей это так и не удалось, хотя она могла бы попытаться настоять на своем. Клинт хотя и мягко, но сказал бы, что Энджи сама во всем виновата, потому что позволяет малышу манипулировать собой. («Зай не рассчитывает на то, что я возьму его на руки, если он захнычет», — говорит он.)

Но если Зай будет плакать, то у Энджи разовьется чувство вины. Ей будет казаться, что она не делает для сына все, что должна, — она и без того расстраивается, потому что три-четыре вечера в неделю работает вне дома. Стоит детям почувствовать ее слабину, как они тут же ею пользуются. Когда Энджи дома, она старается брать Зая на руки, не спуская его на пол и не усаживая в детский стульчик. Она все делает одной рукой, склонившись набок. Из-за этого у нее болит спина и она становится особенно неуклюжей.

— То, что мне кажется проблемой, для Клинта проблемой не является, — незадолго до ухода сказала мне Энджи. — Он считает, что я слишком много беспокоюсь. Хуже всего, что он чувствует себя беспомощным.

Говоря о беспомощности Клинта, Энджи вовсе не подразумевает, что он чувствует себя подавленным. Просто он думает, что она слишком много волнуется и беспокоится, а сам не может ничего для нее сделать.

— Когда он видит, как что-то не могу сделать, ему кажется, что это очень просто, — говорит Энджи.

Конечно же, Энджи может делать простые вещи. Главный источник стресса для нее — это дробление времени (Накрыть ребенка. «Где Зай?» Снять одеяло. «Вот Зай!» Накрыть. «Где Зай?» Снять. «Вот Зай!» Накрыть…) Клинт же, по привычке и по темпераменту, относится к тем людям, которые умеют оптимизировать свое время. Точно таким же он был и до рождения детей. Родительство просто завершило его превращение в высокоэффективную ракету. И он это понимает.

— Если Энджи руководствуется чувствами или своим представлением о благе детей («Детям нужно гулять в парке! Им нужны разнообразные развлечения!»), для меня главное — это эффективность использования времени, — говорит Клинт.

Такую эффективность можно ошибочно принять за сухость и безразличие. Но это не так. Это похоже на разницу между системой Станиславского и прежними методами вхождения в роль. Энджи исполняет роль мамы интуитивно. Она идет изнутри, а Клинт — снаружи.

— Она просто знает, что нужно сделать, — говорит Клинт. — А я до всего дохожу эмпирическим путем. Нет, не думайте, что я оставлю ребенка в грязных подгузниках: я сменю их и не буду об этом думать. Но если Энджи заметит это, а я еще нет, она расстроится.

Клинт думает, а потом добавляет:

— Она настолько настроена на детский монитор, что просыпается за несколько секунд до его срабатывания.

Я часто слышу это от родителей. Один из них — обычно мама — более чутко воспринимает эмоциональные потоки дома. (В книге «Дом в конце света» Майкл Каннингем пишет: «Она знает, что что-то происходит. Ее нервная система постоянно настроена на дом».) В результате более тонко чувствующему родителю — в нашем случае Энджи — порой кажется, что партнер не несет своей доли ответственности. Второй же родитель — в нашем случае Клинт — считает, что интуитивный партнер чрезмерно эмоционален.

В действительности же партнеры по-разному воспринимают время, потому что каждый из них обращает внимание на что-то свое. Когда Энджи слышит сигнал детского монитора или видит, что Заю нужно сменить подгузник, она мгновенно вскакивает. Эти действия ориентированы на время, и она реагирует на них первой. И из-за этого она чувствует себя «перегруженной».

Клинт признает эту разницу.

— Можно сказать, что я живу не в реальном времени, — говорит он. — Я воспринимаю картину в целом. То есть если я целиком беру на себя расчистку снега, работы во дворе, хозяйственные заботы по дому, мытье посуды и приготовление еды, то она должна больше внимания уделять детям.

Клинт говорит, что Энджи не всегда правильно оценивает ту работу по дому, которая не имеет четких временных рамок.

— Все это кажется ей неважным, пока посудомоечная машина не сломается, — говорит Клинт (а это действительно недавно случилось). — И тогда мне приходится думать, как ее починить, потому что Энджи хочет, чтобы посуда была чистой.

И все же он очень четко ощущает ту напряженность, которая возникает из-за постоянного ухода за детьми.

— Чувствует ли она, что ее нагрузка больше? Пожалуй, я не могу сказать, что понимаю ее чувства, как должен был бы, — признается он.

Он вспоминает тот весенний день, когда я познакомилась с Энджи. Тогда он и дети болели. Клинт понимал, что Энджи устала. Он знал, что дети болеют. Ему было жаль, что он не может подняться, чтобы помочь ей.

— Я чувствовал, что она думает: «Мне нужна твоя помощь именно здесь и сейчас, когда дети болеют».

В начале каждого разговора с Энджи и Клинтом я просила их приблизительно оценить распределение домашних обязанностей. И чаще всего их оценки удивительно совпадали: Клинт почти полностью берет на себя готовку, а Энджи поднимается к детям по ночам, потому что Клинту нужно вставать на работу в четыре утра. Клинт чуть больше занимается уборкой, а Энджи — стиркой. Энджи делает больше покупок, берет на себя львиную долю покупок для детей, походы к врачу и дополнительные занятия с детьми. Клинт полностью берет на себя весь ремонт и хозяйственные вопросы, а также всю бухгалтерию. Оба партнера оценили работу друг друга практически одинаково, независимо друг от друга.

Единственной сферой, в которой возникли разногласия, была та, что беспокоила Энджи больше всего. Это уход за детьми. По ее оценке, она выполняла 70 процентов этой работы и не потому, что больше времени проводила дома. Она сказала, что ей приходится больше смотреть за детьми даже тогда, когда Клинт дома.

— Если мы оба дома, — сказала мне Энджи, — то все подгузники целиком на мне. Если Эли играет во дворе, то именно я постоянно его проверяю и убеждаюсь, что с ним все в порядке. Я слежу, чтобы дети не проводили слишком много времени у телевизора.

Кроме того, Клинт всегда умеет выкраивать куски свободного времени для себя, а Энджи это никогда не удается.

— В выходные он может два-три часа провести у компьютера, занимаясь своим хобби, — говорит Энджи. — А я недавно записалась на трехмесячный семинар, так никак не могла выкроить часа, чтобы выполнить все задания.

Клинт реагировал по-другому. Он сказал, что уходом за детьми они с женой занимаются поровну.

— Все зависит от ситуации, — сказал он. — Если у нее был тяжелый день, то я беру на себя больше. И если ей приходится работать три дня подряд, то я тоже пытаюсь ее разгрузить.

Пятьдесят на пятьдесят и семьдесят на тридцать — большая разница, особенно если учесть, как мало времени Энджи и Клинт проводят вместе. Почему же так происходит даже с самыми чуткими и настроенными друг на друга родителями?

Прежде чем идти дальше, хочу сделать паузу, чтобы отметить: подоплекой разговора о распределении домашних обязанностей между Клинтом и Энджи — а такой разговор ведут все пары — был куда более серьезный вопрос: должно ли государство принимать на себя материальные или моральные обязательства помощи матерям и отцам? В Америке эти споры ведутся на частном уровне, потому что политики не позволяют нам выносить их на общественное обсуждение. Может быть, и не стоило бы приводить в пример Швецию — это клише навязло у всех в зубах, — но именно в Скандинавии и других странах северной Европы, где прекрасно развита система социального обеспечения, живут самые счастливые родители.

В 2012 года социолог Робин Саймон и двое ее коллег изучали различия в ощущении счастья у людей, имеющих и не имеющих детей, в двадцати двух промышленно развитых странах. Наибольший разрыв наблюдался в Соединенных Штатах. Как правило, разница была больше в тех странах, где система социального обеспечения развита неважно. Там же, где государство поддерживает семьи, разрыв был не столь велик, а то и оказывался обратным.

Профессор демографии из Милана Арнштейн Аасве выявил ту же закономерность в 2013 году. Изучая степень родительского благополучия в двадцати восьми европейских странах, он вместе с коллегами пришел к выводу о том, что «в целом счастье, испытываемое родителями, самым позитивным образом связано с доступностью услуг по уходу за детьми». Это особенно ярко проявляется в тех странах, где такие услуги доступны для детей в возрасте от года до трех (Франция, Нидерланды, Бельгия, страны Скандинавии). В этих регионах мамы намного счастливее женщин, не имеющих детей.

Связь между доступностью услуг по уходу за ребенком и уровнем счастья родителей порой бывает обманчива. Мы не можем с точностью утверждать, что одно вытекает из другого. В странах с наиболее хорошо развитой системой социального обеспечения развиты и другие социальные факторы: там ниже уровень коррупции, выше уровень гендерного равенства, более доступны услуги здравоохранения и получение высшего образования.

Если основные причины психологической напряженности родителей носят финансовый характер — а так часто и бывает, — то в странах с высоким уровнем развития социальной поддержки и пары, и одинокие родители испытывают значительно меньший стресс. «В таких странах, — сказал мне Аасве, — существует целый ряд факторов, благодаря которым родители воспитывают детей с ощущением оптимизма и безопасности».

Во вступлении к книге «Идеальное безумие» 2005 года Джудит Уорнер пишет о подобных преимуществах, доступных для французских мам. В первые годы жизни своей дочери она жила в Париже.

«С полутора лет моя старшая дочь ходила в превосходный детский сад, где она рисовала, лепила, играла. Ее кормили и давали поспать после обеда. За это я платила примерно 150 долларов — и это была самая большая сумма, французские родители платили меньше. В три года моя дочь могла пойти в детский сад на полный день — то есть оставаться там до пяти часов. Мои друзья, которые пользовались услугами французской системы социального обеспечения (мне это было недоступно), имели еще большие преимущества: не менее четырех месяцев оплачиваемого отпуска по беременности и родам и сохранение рабочего места в течение трех лет после рождения ребенка».

В отчете же американской организации «Child Care Aware of America» говорится, что в 2011 году семьи платили за содержание двух детей в детском саду больше, чем за аренду жилья — и такое положение отмечалось во всех пятидесяти штатах.

Представьте только, насколько иной была бы жизнь Энджи и Клинта, если бы они могли пользоваться столь же доступной системой социального обеспечения детей, знали, что могут оставить работу на год или три года, не боясь потерять место.

В настоящее время подобная роскошь для американцев немыслима.

Однако психологические преимущества у нас все же есть. В исследовании 2010 года нобелевский лауреат Дэниел Канеман и четверо его коллег сравнивали ощущения благополучия женщин из Коламбуса, штат Огайо, и женщинами из небольшого французского города Ренн. Хотя исследователи выявили значительное сходство, но и различие между француженками и американками оказалось довольно серьезным: француженки получали больше удовольствия от воспитания детей и тратили на это значительно меньше времени.

В книге 2011 года «Мышление быстрое и медленное» Канеман высказывает предположение, что эти результаты объясняются тем, что француженки имеют доступ к услугам по уходу за детьми и «тратят меньше времени на то, чтобы отвозить детей на разные занятия».

«Время для себя»

Клинт на кухне готовит ужин. Он усаживает Зая в детский стульчик, а Эли забирается на кухонный стол рядом с братом.

— Чего вам хочется? — спрашивает Клинт. — Я могу пожарить цыпленка или приготовить креветок…

Он достает коробку из морозильника и показывает Эли.

— Я хочу только тост.

— Тосты для завтрака. Это не еда на ужин.

— Тогда я ничего не хочу.

— Вот почему тебе нужно было поспать днем, — говорит Клинт Эли и подхватывает сына на руки.

Эли гладит папу по щеке и впервые замечает щетину.

— Что это?

— Борода. Утром я забыл побриться.

— А почему у тебя борода?

— Она просто растет. У мужчин. Вот здесь. — Клинт указывает на подбородок. — Ты забыл про ужин… Что ты хочешь съесть на ужин? Если мы договоримся, то, может быть, ты успеешь посмотреть мультфильм.

Такой план Эли устраивает. Клинт отправляет его вниз, убирать игрушки.

Я спросила, всегда ли Клинт поступает именно так — сначала перекус, потом игры с мальчиками, потом ужин. Такой ритм кажется мне очень комфортным и удивительно эффективным.

— Чаще всего, — отвечает он, доставая последний стакан из посудомоечной машины. — Так у меня остается время для себя.

Время для себя. Эта простая фраза показывает кардинальное отличие Энджи от Клинта — мам от пап. Большинству родителей кажется, что им не хватает времени для себя, но особенно сильно это ощущают мамы. Это прекрасно видно на примере Энджи и Клинта. Клинт вернулся домой после рабочего дня и его главная задача (что вполне понятно) — занять детей и спланировать вечер так, чтобы получить возможность хоть чуть-чуть отдохнуть от них. Если для этого нужно выполнить работу по дому, пока дети еще не спят, значит, так и следует поступить.

— Когда дети заняты чем-то, что не требует моего вмешательства, — говорит Клинт, — я занимаюсь обычными делами.

Вот еще одна важная фраза «что не требует моего вмешательства». Большинству мам среднего класса, особенно работающим, подобная мысль даже в голову не приходит. Они болезненно воспринимают время, которое проводят не со своими детьми, поэтому считают себя обязанными постоянно заниматься детьми, когда находятся дома. А если они не работают… ну а зачем же они остались дома, как не для того, чтобы заниматься детьми?

А вот Клинт совершенно спокойно предоставляет детей самим себе, и никто не сможет обвинить его в том, что он их не любит. Мужчины скажут, что он просто защищает собственное время.

Энджи никогда не относится к своему времени подобным образом. Утром, когда она уложила Зая поспать, я спросила, не хочет ли и она подремать. Энджи только отмахнулась.

— Не имеет смысла. Я смогу поспать всего час, а мне нужно часов двадцать… Да и по дому столько нужно всего сделать…

Коуэны придумали специальный термин для этого ощущения — «отсутствие права». Я много думала об этом, наблюдая за Энджи. Клинт это тоже заметил. Пока он готовил ужин, я спросила, почему у него больше свободного времени, чем у Энджи.

— Наверное, потому же, почему она покупает все детские вещи, — ответил он, чуть подумав. — Когда у нее появляются деньги и она тратит их на себя, то тут же начинает терзаться чувством вины. Если же она тратит их на детей, то все в порядке. То же самое со временем.

Чувство вины проявляется в разных ситуациях. Но самое удивительное — это ночное поведение. На следующий день я пришла в 8.25 утра. У Клинта был выходной. Он сказал, что вечером прекрасно справился и дети проспали до половины восьмого. Но когда через несколько минут к нам спустилась энергичная Энджи в футболке с жизнерадостной надписью, картина предстала в ином свете. Она сказала, что Зай просыпался пять раз. Первые четыре раза к нему вставал Клинт. В пятый раз, в три утра, бутылочку ему давала Энджи.

— Ты просто не знаешь, — сказала она Клинту, когда мы вышли во дворик, — сколько раз я поднималась среди ночи за последние три года.

— Думаю, знаю.

Энджи скептически посмотрела на мужа:

— Хотя сам ты в это время спал…

— Да.

— Ну и откуда тогда ты знаешь? Из моих жалоб?

— Нет, вовсе не из жалоб. Я абсолютно точно знаю, сколько раз ты встаешь ночью. Но даже если мои слова тебе не понравятся, все дело в том, что ты сама этого хочешь.

Энджи начала злиться.

— Потому что я не хочу, чтобы ребенок плакал.

— Ну да…

Энджи промолчала.

— Через два года ты позволила мне воспитывать этого, — Клинт указал на Эли, — и все уладилось за две недели. Но ты не хочешь, чтобы я занимался нашим вторым сыном. У тебя есть свой метод, и я не возражаю. Но этот метод заключается в том, чтобы вставать очень, очень часто. Я не хочу принимать в этом участия точно так же, как ты не хочешь участвовать в моем методе.

Клинт замолчал. Энджи тоже молчала. Потом с недовольным лицом она ответила:

— Не думаю, что ты говорил бы то же самое, если бы был на моем месте. Я ощущаю внутреннюю тревогу, физическую боль, чувство вины…

— Понимаю. Ты говоришь о связи между матерью и ребенком. Ты много раз об этом говорила.

— Поэтому я просто не могу слышать их плач. Честное слово, я бы готова была поставить колыбельку внизу в кабинете, потому что эмоционально не могу отключиться…

— Я все понимаю. Но мне кажется, что ты хочешь, чтобы я переживал то же, что и ты, вместо того чтобы позволить мне решить проблему.

Энджи не разозлилась на мужа. Она отнеслась к его словам очень серьезно, но они ее не убедили.

— А после пятого раза ты бы позволил ему плакать, пока он не успокоится?

— Нет. Если бы ты обратила внимание, то заметила бы, что я увеличивал время — встаю не сразу, а чуть погодя. Так работает мой метод.

Энджи снова скептически посмотрела на мужа.

— Ты уверен, что он работает?

— Да! У меня нет хронометра, но я уверен, что он работает!

— А почему же ты не сказал мне об этом, когда я тебя спрашивала?

— Потому что ты не хотела, чтобы я использовал этот метод! — Клинт смущенно посмотрел на жену. — Я все время чувствовал, что ты считаешь меня ленивым. Тебе казалось, что я просто не хочу вставать. Я устал бороться.

Другими словами, Клинту было проще предоставить Энджи возможность считать его лентяем, чем признаться, что он тайно пытается выработать у ребенка нормальный график сна.

В таком выборе присутствует некая пассивная агрессия. Но Клинт знал, что его метод вселит в Энджи чувство тревоги и наполнит ее чувством вины, а этого в ее жизни и так предостаточно. Поэтому он попытался воспитывать Зая тайком, а на следующий день терзался чувством вины, потому что не мог в этом признаться. Думая, что жена его осудит, он решил, что лучше казаться ленивым, чем бесчувственным. Но он вовсе не бесчувственный.

— К этом я отношусь точно так же, как к домашним делам, — сказал Клинт. — Если у меня есть две тысячи долларов и мне нужно заплатить полторы тысячи за кредит и 400 за коммунальные услуги, ста долларов остатка мне достаточно, чтобы сохранить трезвый ум. И если у меня есть два часа, происходит то же самое. У меня все равно остается десять минут.

— Я этого не понимаю!

Клинт пожал плечами.

— Если у меня не будет этих десяти минут, то качество моего отдыха мгновенно снизится.

Зай начал хныкать. Энджи какое-то время не обращала на него внимания.

— Но потом-то я могу что-то сделать и для себя…

— Не столько, сколько могла бы!

— Думаю, мне хотелось бы так поступать, — сказала Энджи, — но чувство вины не дает. Мне хотелось бы пойти в книжный магазин, в кино, побыть самой собой. Понимаешь? Но я не делаю этого…

И тут я задала ей вопрос:

— А если ты скажешь: «Клинт, мне нужен час, чтобы съездить в книжный магазин, или я просто сойду с ума», что он тебе ответит?

— Он скажет: «Поезжай, конечно!»

— А если ты скажешь ему: «Мне нужно, чтобы ты принял на себя ровно половину обязанностей по уходу за детьми»?

— Думаю, он и на это согласится, — ответила Энджи, но Клинт этого уже не услышал. Он ушел в дом вместе с малышом.

В некоторых парах мужчины не выполняют своей доли работы и даже не задумываются об этом, как бы пагубно их поведение ни влияло на семейную жизнь. И развитие нашей культуры на это не влияет. Но даже до нашего знакомства я точно знала, что Клинт не такой. Я знала, как много он работает — и в офисе, и дома. Кроме того, на семинарах ECFE Энджи, рассказав обо всех своих проблемах, сказала: «Вам нужно с ним познакомиться! Он — отличный парень!»

Но работающим родителям в нашем мире нелегко. Филипп Коуэн пишет, что у людей формируется ложное представление о том, что человек должен и чего не должен делать. У них с женой существовали целые длинные списки. «Но если начинаешь общаться одновременно и с мужем, и с женой, — говорит он, — и пытаешься понять позиции обеих сторон, то становится ясно, насколько это сложная проблема».

Энджи считает, что Клинт слишком редко встает к детям по ночам. Но если спросить об этом Клинта, он сразу припомнит то, чего не делает Энджи: она не приучает детей к нормальному режиму сна. Он считает, что она сознательно отказывается от вполне разумных действий, которые дали бы ей возможность отдохнуть.

— Энджи очень трудно заставить думать о себе, — говорит он.

Это чувство очень распространено. Хохшильд заметила, что споры о справедливом распределении домашних обязанностей ведутся не о справедливости как таковой, а об умении «высказывать и принимать благодарность». Этот аспект отягощает отношения партнеров еще и чувством вины.

Подобно многим женщинам, Энджи обижается на то, что ее муж делает недостаточно. Но она уверена, что и сама тоже делает недостаточно — и так будет всегда, даже если она возьмет на себя абсолютно все.

— Если бы я сказал тебе: «Хорошо, отдыхай, а я возьму на себя всю заботу о наших детях. Но буду делать это по-своему», — говорит Клинт, — то, боюсь, ты продолжала бы руководить мной с дивана.

— А что значит по-твоему? — спросила Энджи. — Включить телевизор и позволить детям делать что угодно? Или отвезти их куда-нибудь?

— Все зависит от ситуации. Если мне нужно сделать что-то по дому, убраться, вымыть посуду и приготовить ужин, то вполне можно включить детям телевизор. Я бы сумел занять их, пока ты отдыхала бы. С ними все было бы в порядке. Но я не стал бы постоянно развлекать их.

Вот почему Клинт считает, что выполняет половину работы по уходу за детьми. Он считает уходом за детьми и те ситуации, когда он занят одним делом, а дети другим, если с ними все в порядке.

А вот Энджи считает себя обязанной целиком погружаться в их мир. И она сама в определенной степени виновата в увеличении своей нагрузки. Перед уходом на работу она расстраивалась из-за того, что оставила Клинту такой беспорядок.

— Он вернется домой, а тут голодный малыш и ребенок, который не спал днем, — сказала она, нахмурившись. — Я попытаюсь уложить их обоих, когда он придет, чтобы у него было немного свободного времени для компьютера.

Другими словами, не только Клинт заботится о своем свободном времени. О его свободном времени думает и Энджи.

— Иногда я считаю, что ты просто должен знать, что мне тяжело, — как-то раз сказала Энджи Клинту. — Ты должен видеть, что я кручусь как белка в колесе. А ты не видишь. И это меня раздражает.

— Это и меня раздражает, — ответил Клинт. — Тебе нужно всего лишь сказать. Ты же можешь просто сказать мне об этом.

Он прав. Но это легче сказать, чем сделать. Энджи воспринимает семейную жизнь как видеоигру — бесконечный квест, в котором нужно уворачиваться от падающих камней. Ее стресс еще больше усилится. Если вы испытываете такой стресс, то трудно поверить, что другие люди в такой же ситуации не испытывают аналогичных чувств.

Клинт не вскакивает и не предлагает свою помощь, потому что испытывает по этому поводу смешанные чувства. Например, накануне, когда Клинт вошел в дом, он слегка разозлился из-за того, что дети не спали. Когда Энджи со смущенным видом ушла на работу, он сказал мне:

— Они должны были сейчас спать.

Клинт даже не подумал о том, что Энджи была расстроена тем, что лишила его свободного времени.

Клинт, сам того не сознавая, эксплуатирует чувство вины Энджи — или, по крайней мере, извлекает из него пользу. Он признается:

— В наши общие выходные я сразу говорю, что хочу заняться чем-то. Энджи делает это не так быстро.

Но если он понимает, что более агрессивно отстаивает свое время, и понимает, что Энджи постоянно утомлена, то почему же он не жертвует своим отдыхом ради собственной жены?

Это странный аспект отцовства. Появление ребенка заставляет мужчину более активно заниматься семейными делами, но точного критерия, какого участия будет достаточно, не существует.

В мемуарах «Домашняя игра» Майкл Льюис остроумно замечает, что для семейной ссоры достаточно всего лишь поужинать в обществе другой пары, где распределение домашних обязанностей слегка отличается от принятого в их доме. «В этих предположительно личных вопросах люди постоянно стремятся использовать общественные стандарты, — пишет Льюис. — Их не беспокоит, что им такой подход может не подойти, даже если он удовлетворяет всех остальных». По мнению Льюиса, проблема современного родительства заключается в том, что «стандартов в этой области не существует и, пожалуй, никогда не появится».

Став папами, мужчины понимают, что им нужно что-то делать. Но они, как и их жены, оказываются захваченными врасплох: они и не представляли, насколько всепоглощающей будет эта работа. И если стандарт заключается в том, чтобы делать столько же, сколько и жены… Господи боже, планка поднята на высоту целой секвойи!!! Сегодня женщины более активно занимаются своими детьми, чем в течение предыдущих пятидесяти лет.

Памела Друкерман предлагает следовать примеру французов. Она восхищается тем, как французские родители, и в особенности мамы, сопротивляются тому, что Уильям Доэрти в своей книге о браке называет «потребительским родительством». Речь идет о печально известном стиле американского воспитания, при котором ребенок может требовать внимания родителей двадцать четыре часа в день семь дней в неделю. Французы не боятся твердо утверждать свое право на свободное время и взрослые потребности (например, тишину и покой или спокойный, непрерывный разговор с другими взрослыми).

Это конструктивный подход. Но поскольку у американок нет французских подруг, которые сидели бы поблизости и показывали пример, то стоило бы обратить внимание на более доступную модель — на знакомых им хороших отцов. Возможно, даже на собственных мужей. Скорее всего, эти мужчины могут научить женщин весьма ценным приемам.

И вот почему. Хорошие отцы не загружены чрезмерными культурными ожиданиями относительно того, что можно считать хорошим родительством, а что нет. Они свободны от ожиданий общества относительно своей работы. Хорошие отцы менее сурово относятся к себе, не стремятся к совершенству в уходе за детьми («Посиди на своем стульчике, пока я разгружу посудомоечную машину, хорошо?») и — по крайней мере, пока дети маленькие — более агрессивно отстаивают свое право на свободное время. Это вовсе не означает, что они любят своих детей меньше, чем их жены. Это не означает, что их меньше заботит судьба своих детей.

Конечно, мамы не могут в полной мере следовать примеру своих мужей. Если женщины будут настойчиво предъявлять претензии на свободное время мужчин, то те дадут отпор. Гораздо лучше было бы, чтобы правительство задумалось о расширении системы поддержки семей с детьми. Но, принимая во внимание, что на последних президентских праймериз республиканской партии разгорелись ожесточенные споры о легитимности контроля над рождаемостью — контроля над рождаемостью! — наша политика вряд ли будет развиваться в этом направлении. По крайней мере, пока что.

И пока что нам приходится рассчитывать на помощь разговоров. Коуэны выяснили, что супруги, которые разделили домашние обязанности еще во время беременности, а не после рождения ребенка, чувствовали себя гораздо лучше тех, кто вообще этого не обсуждал. Мужчины, которые все конкретно обсудили и прояснили, даже огорчались из-за того, что им не удается делать больше.

Но перераспределение нагрузки — это лишь часть проблемы. Другая часть — это изменение отношения. Именно это восхитило меня в Клинте. Он очень снисходителен к себе.

Самоедство и неуверенность не знают гендерных различий. Множество пап говорили мне, что страшно боятся что-то сделать не так. Но, думаю, они были слегка неискренни. После нашего знакомства Энджи сказала, что дома ей гораздо тяжелее, чем на работе — а ведь работать ей приходится с шизофрениками и психопатами, порой даже с буйными. Клинт же, который работает в офисе, говорил, что ему труднее на работе.

— Мне пришлось учиться быть менеджером, — сказал он. — Мне постоянно нужно приспосабливаться к чужим стандартам. А дома я могу устанавливать собственные стандарты и сам определять, что и как нужно делать.

Первому поколению отцов, активно участвующих в воспитании детей, приходится испытывать множество трудностей. Но стремление к недостижимому идеалу — будь то Донна Рид или «Мама-тигр» из известного бестселлера — не относится к их числу. «Я сам устанавливаю собственные стандарты».

— Лично я считаю, — делится Клинт, — что развод моих родителей, когда мне было семь лет, стал лучшим событием в моей жизни. Отца я после этого почти не видел. И мне никто не говорил: «Вот таким ты должен быть!»

А вот Энджи говорит, что никогда не знает, правильно ли она поступает. Когда я спросила ее, хорошая ли она мама, она ответила мне одним словом:

— Иногда.

Она ошибается. Энджи прекрасная мама. Если бы она поняла, что может сама устанавливать стандарты для себя, то ей стало бы гораздо легче.

Глава 3 Простые дары

Он с непреходящим удивлением наблюдает за сыном, который превзошел в знаниях и юморе обоих своих родителей: как он общается с собаками на улице, как он имитирует их походку, их взгляды. Ему нравится, что мальчик угадывает желания собак по их глазам.

Майкл Ондатже, «Английский пациент»

Когда я впервые оказалась в одной комнате с Шэрон Бартлетт, то не сразу заметила ее, хотя она была старше всех присутствующих. Скромная и сдержанная, она заняла место в самом дальнем конце длинного стола.

Семинар ECFE начался. Шэрон ничего не говорила. Заговорила она лишь в последние десять минут, и нам стало ясно, что она в одиночку воспитывает трехлетнего внука, Кэмерона. Хотя сказала она немного, но слова ее были настолько трогательными, что через несколько минут я решила написать ей, как раньше писала Джесси и Энджи с Клинтом, и спросить, нельзя ли мне ее посетить. «Конечно, приезжайте, — ответила она мне в тот же день. — Я не боюсь разговаривать о воспитании внука. Думаю, что в такой печальной ситуации находятся многие. Мы не думали, что наша старость будет такой, но в этом положении есть и свои радости, и свои печали».

Вскоре я позвонила Шэрон и узнала, что она потеряла не только приемную дочь, маму Кэмерона. Когда-то давно она потеряла еще и сына — Майк умер, когда ему было шестнадцать лет. У Шэрон осталась еще одна дочь, с которой она очень близка. Эта сорокалетняя женщина вполне благополучна, но живет в другом штате.

Жарким июльским утром я оказалась у порога дома Шэрон. Великолепный старинный дом расположен на севере Миннеаполиса, в квартале, заселенном преимущественно афроамериканцами, хотя сама Шэрон белая. Шэрон встретила меня у дверей с кофейной чашкой в руках. Седые волосы были собраны в конский хвост. Из-за нее выглядывал Кэм.

— Кэм, иди поиграй, — сказала она ему, усаживаясь в огромное зеленое кресло в гостиной. — Мне нужно допить кофе, а потом мы будем читать пять книжек. Принеси их, пожалуйста.

Кэм кивнул и направился к книжному шкафу. Он оказался абсолютно очаровательным ребенком, с длинными руками и пухлыми губами.

— Только не бери те книжки, что мы читали вчера, — добавила Шэрон.

Она поудобнее устроилась в кресле, чтобы в полной мере насладиться последними минутами покоя. Тут она заметила, что Кэм переминается с ноги на ногу. Шэрон вздохнула и снова поднялась:

— Пойдем, Кэм, нам нужно на горшок. Вижу, что тебе уже хочется.

Через пару минут они вернулись. Шэрон снова опустилась в кресло. Кэм забрался на журнальный столик и принялся играть со своими игрушечными поездами.

— Кэм?

Нет ответа.

— Мишка Кэм?

Нет ответа.

— Камамбер?

Мальчик обернулся.

— Кэм, стол — это не лесенка. Слезь, пожалуйста.

И так продолжалось все утро. Шэрон и Кэм делили большое пространство, как и должны были это делать пожилой человек и дошкольник. Шэрон прочла Кэму пять рассказов Ричарда Скарри; потом Кэм попросил разрешения поиграть с вертолетиком в гостиной, и Шэрон ему запретила. Шэрон позвонила в свою церковь, чтобы договориться о благотворительной работе. Кэм набросил на голову полотенце и стал изображать привидение. Шэрон повесила трубку и предложила пойти в аквапарк. Кэм отказался надевать плавки, пока она не досчитает до трех, хотя на улице стояла ужасная жара и город превратился в тропическое болото.

Шэрон терпеливо сносила все капризы и причуды малыша. Раньше она была учительницей, и когда ей представлялась возможность чему-то научить внука, она сразу же заметно оживлялась. («Смотри-ка, на этом рисунке мальчик скорчил смешную рожицу. А ты так можешь?») Но Шэрон явно устала, причем очень сильно устала. И в какой-то момент ее напряженность вырвалась из-под контроля — например, когда Кэм случайно ударил ее по голове.

— О Кэм, — сказала Шэрон, явно более резко, чем намеревалась, — так себя вести нельзя. Попроси прощения за то, что чуть не разбил мои очки.

— Прости меня, пожалуйста, что я чуть не разбил твои очки.

Позже Шэрон сказала, что в такие моменты чувствует себя ужасно, но я и сама это почувствовала. Когда несколькими неделями раньше мы беседовали по телефону, она сказала, что отмечает в календаре дни, когда кричит на Кэмерона больше, чем следовало бы. Ей хотелось выявить шаблон такого поведения. Когда я зашла на кухню, чтобы налить себе кофе, то увидела, что в клеточке 8 июля было написано мелким шрифтом: «День крика».

Тем утром я пожалела Шэрон. Воспитание дошкольника требует огромной энергии и сил даже от молодых и активных. Женщине же в шестьдесят семь лет, которая уже воспитала троих детей, доходы которой весьма ограничены, это особенно тяжело.

Такую ситуацию трудно назвать идеальной. Большинство социологических исследований показало бы, что человек в возрасте и положении Шэрон был бы куда счастливее без ребенка. Есть моменты, которые социальная наука описывает хорошо, а есть и такие, которые ей не поддаются. Я говорю о моментах, которые захватывают нас целиком и полностью. Именно это и произошло, когда мы отправились в местный лягушатник.

Лягушатник Мэнор-Парк — это бетонная коробка, раскрашенная в яркие цвета. Здесь устроено несколько оросителей и крохотный мелкий бассейн. Это настоящий рай для детей, а в такой жаркий день — и для взрослых. Как только мы приехали, Кэм начал носиться между водяными струями.

К моему удивлению, Шэрон стала бегать вместе с ним. На ее лице сияла широкая улыбка — все время, что мы провели в этом лягушатнике. В тот момент она явно забыла о больных коленях, усталости и шестидесяти семи прожитых годах.

Я сразу вспомнила первую сцену книги «Бессмертие», в которой рассказчик наблюдает, как пожилая женщина радостно машет рукой телохранителю и в этот трогательный момент целиком забывает о своем возрасте. Когда Шэрон стояла рядом с внуком, хихикая от струек воды, стекавших по ее лицу, она чувствовала себя чуть ли не его ровесницей. «В каждом из нас, — пишет Милан Кундера, — есть нечто такое, что живет вне времени».

Маленькие дети могут раздражать, общение с ними порой выматывает, их появление резко меняет характер профессиональной и семейной жизни родителей. Но они приносят и радость. Это знают все.

Давайте подумаем, в чем причины этой радости. Наверное, не только в том, что малыши милы, очаровательны и приятно пахнут. Они — настоящая машина времени. Они возвращают мам и пап к тем чувствам и ощущениям, которых они не испытывали с детства.

Страшная тайна взрослой жизни — это ее одинаковость, бесконечное повторение рутины, традиций и норм. Маленькие дети могут усилить ощущение рутины, создав своим появлением новые бесконечно повторяющиеся обязанности и новые нормы. Но они же и освобождают родителей от привычной колеи, по которой текла их жизнь.

Всем нам хочется вырваться из колеи. Более того, всем нам хочется освободиться от своего взрослого «я» — по крайней мере, иногда. Я не говорю о том, когда наша общественная роль совпадает с повседневными обязательствами (отдохнуть от этого можно, просто уехав в отпуск или отправившись в местный паб с друзьями). Я говорю о том «я», которое живет в голове, а не в теле; оно слишком много знает о принципах работы нашего мира и перестало удивляться тому, как он работает; оно боится осуждения и нелюбви. Большинство взрослых живут в мире, которому неведомо прощение и абсолютная любовь. Конечно, если у них нет маленьких детей.

Самая печальная сторона взрослой жизни не дает нам понять, насколько резки и мелочны наши суждения. Необходимо огромное потрясение, чтобы взрослые забыли об этом, вспомнили о своей безграничной и свободной щедрости, о которой пишет К. С. Льюис в книге «Любовь».

Маленькие дети заставляют скучающих взрослых забыть о своих глупых занятиях и мелких лабиринтах личных интересов — они не просто освобождают родителей от гнета собственного эго, но и помогают им стать лучше.

Сумасшедшая в лучшем смысле этого слова

После лягушатника Шэрон и Кэм отправляются на игровую площадку. Кэм видит лесенку, по которой можно полазить. Очень соблазнительно.

— Тебе помочь? — спрашивает Шэрон.

— У меня только две ноги.

— Я знаю, что у тебя только две ноги. Вставай-ка сюда.

Шэрон подставляет внуку сложенные руки, мальчик наступает на них, чтобы забраться на лесенку. Лицо ее краснеет от напряжения.

— Хочешь подняться выше?

— Я не могу.

— Ты уверен?

Шэрон поднимает Кэма, и тот цепляется за следующую перекладину. Кэм визжит от восторга — но и от страха.

— Мне нужно спуститься.

— Как нужно попросить?

— Пожалуйста, сними меня.

Шэрон помогает внуку. Он бежит к другой лесенке, забраться на которую проще. С лесенки свисают два кольца. Кэм хватается за них и начинает раскачиваться.

— Я вишу на лесенке!!!

Шэрон наблюдает за ним со стороны. Тут Кэм видит еще более соблазнительную, но и более трудную горку.

— Хочешь туда забраться? — спрашивает бабушка.

Мальчик кивает.

Шэрон поднимает его. Он какое-то время висит, зацепившись за перекладину, потом двигается дальше. Шэрон отходит в сторону и наблюдает. Она не торопится. Она не смотрит на часы, мобильный телефон, других родителей. Для нее существует только Кэм.

Маленькие дети обладают неким «встроенным парадоксом». Феномен развития, который делает их такими утомительными и надоедливыми, то есть несформировавшаяся префронтальная кора, из-за которой они живут только текущим моментом, освобождает всех, кто находится рядом с ними. Большинство людей живут по расписанию, точно зная, где нужно быть и что делать. Но посмотрите на Шэрон: у нее нет работы, мужа, других детей, за которыми нужно присматривать. Именно так жили бы мы все, если бы смогли оторваться от часов. Шэрон не берет с собой мобильный телефон, когда отправляется в парк с внуком (хотя она любит электронную почту и текстовые сообщения). Дома у нее нет телевизора.

— Я не позволяю миру вторгаться в мою жизнь, — говорит она. — Это происходит лишь тогда, когда я сама этого хочу.

Когда Шэрон с Кэмом, для нее существует только он — и ничего вокруг.

Немногим из нас удается проявлять такую гибкость постоянно. Когда я рассказывала о Джесси, работающей маме троих детей, то основное внимание уделяла тому, насколько мы негибкие. А ведь жизнь с маленьким ребенком требует от человека максимальной гибкости.

Да, на пенсии экономить время гораздо проще — и Шэрон тому прекрасный пример. Но не все электронные письма требуют ответа, а многие сроки существуют скорее в нашем разуме, чем в реальности. Время, проведенное с Шэрон, напомнило мне о том, что обращаться с временем можно гораздо проще, чем это делаем мы. В соответствующих обстоятельствах и настроении мы всегда можем выкроить время для того, что нам необходимо. Попробуйте присоединиться к детям, живущим в мире настоящего, хотя бы на десять минут — и вы это поймете.

В главе о Джесси я упоминала о еще одном недостатке общения с человеком, у которого не развита префронтальная кора. Такому человеку трудно регулировать свои чувства, что требует особой силы воли от родителей. Но у этого есть и позитивная сторона: детям незнакомо чувство неловкости. Они спокойно воспринимают смехотворное. Для них совершенно естественно разговаривать с неодушевленными предметами или бегать в чем мать родила по комнате.

«Обычно психологи считают подобную детскую непосредственность недостатком, — пишет Элисон Гопник в книге „Философское дитя“. — Да, конечно, если вы хотите эффективно жить и действовать в повседневном мире, это реальный недостаток. Но если вам хочется исследовать и реальный, и все другие возможные миры, то этот самый недостаток становится огромным достоинством. Игра не знает запретов».

Удивительно, сколько родителей на семинарах ECFE говорили о радостях избавления от запретов взрослой жизни — пусть даже на несколько минут в день. Женщин особенно радовала возможность петь и танцевать. Кения рассказала, как ее дочка, сидя на заднем сиденье машины, раскачивалась и подпевала Кэти Перри. Другая вспомнила, как они ходили на концерты под открытым небом («Когда танцуешь как сумасшедшая со своим ребенком, никто тебя не осудит».)

И Джесси тоже обожала вечеринки с танцами. Когда я приехала к ней во второй раз — это было вечером, когда вся семья (муж Джесси, Люк, и трое детей) собралась вместе, — Джесси показала нам новое танцевальное па, которое Эйб придумал этим утром. Под веселую музыку вся семья выстроилась в длинную цепочку конги и дружно повторяла бодрые и необычные движения. Из кухни послышалось шипение, которое явно обеспокоило малыша Эйба. Люк успокоил его — это всего лишь картошка на сковородке.

— Картошка шипит: «Шшшшшшшш!» — очень правдоподобно зашипел Люк, размахивая руками. — «Ты собираешшшшшься меня съесть!!!»

Только в обществе четырехлетнего ребенка можно изображать несчастную картошку!

Такое поведение Люка очень характерно для отцов, пришедших на семинары ECFE. В обществе маленьких детей они забывают об условностях, которые приходится соблюдать, надевая серый костюм, и ведут себя точно так же, как их малыши.

Один папа рассказывал о походе в зоопарк Миннеаполиса, где он не был больше пятнадцати лет. Другой вспомнил, как наблюдал за играющими на площадке детьми: «Глаза у них горели, зубы блестели!» (Позже я вспомнила цитату из книги Сендака «Там, где живут чудовища»: «…и скалили свои ужасные зубы, и закатывали свои ужасные глаза».) Все подытожил третий отец: «Мне нравится, что можно на людях вести себя как полный идиот».

Иногда необычные радости воспитания малыша связаны с тем, что мы получаем возможность «опуститься» до уровня ребенка. Мы получаем возможность на какое-то время забыть о правилах этикета, социальных запретах, самосознании и условностях жизни в обществе. На несколько счастливых мгновений мы можем выпустить на свободу наше внутреннее «я».

Трудно сказать, насколько высокую цену мы платим за то, что это «я» живет под замком. Этот вопрос всегда интересовал Адама Филлипса. В одном из своих очерков он пишет, что «такие разные писатели, как Водсворт и Фрейд, Блейк и Диккенс» считали, что именно непоседливость и любопытство, свойственные человеку в детстве, становятся во взрослой жизни источником жизненной силы.

«Без детских безумств, — пишет Филлипс, — без сохранения эмоциональной связи с детством, когда наше „я“ было абсолютно свободным, жизнь наша становится пустой и бессмысленной».

Конечно, с этим можно поспорить. И Филлипс сам это делает на той же самой странице. И все же он видит истину в своих словах. Он цитирует психоаналитика Дональда Винникотта: «Я был совершенно здоров психически, но посредством анализа и самоанализа мне удалось достичь определенной степени безумия». И путь к этому безумию у Винникотта лежал через болота детских чувств.

«Винникотт считает детей безумными — в лучшем смысле этого слова, — пишет Филлипс. — Он спрашивает себя не о том, что мы можем сделать, чтобы наши дети стали психически нормальными, а что можно сделать, чтобы взрослые сумели сохранить счастливое безумие своего детства».

По мнению Винникотта и Филлипса, трагедия заключается в том, что взрослым сохранить это безумие не удается. Маленькие дети могут хотя бы дорогу к нему указать.

Я думала об этом, когда мы уходили с игровой площадки. Шэрон была в прекрасном настроении, Кэм тоже. Подойдя к машине, Шэрон с улыбкой указала на свои ноги:

— Посмотри-ка на мои ноги, Кэм! Они грязные! Грязные!

И так продолжалось весь день. Мы отправились в церковь Шэрон, где Кэм был настоящей звездой. Ему тут же вручили кусок пирога — кто-то отмечал день рождения. (Шоколадная глазурь! Понадобилось немало влажных салфеток!) Потом пошел сильный дождь. Кэм ел пирог, а взрослые выглядывали из окон. Дождь становился все сильнее и превратился в ливень. Сильнейший ветер выворачивал зонты прохожих. Кэм подошел к входной двери и осторожно выглянул наружу, но ничего не сказал. Когда стало ясно, что бурю не переждать, Шэрон пришла в голову прекрасная идея — мы побежим!

И мы побежали, повизгивая от восторга, прямо к машине. Кэм забрался на заднее сиденье, и Шэрон пристегнула его, не обращая внимания на дождь — она просто открыла дверь, наклонилась и застегнула застежки детского кресла, стоя в глубокой луже, а потом уселась за руль. Шэрон повернулась к внуку:

— Здорово, правда, Кэм?

Мальчик кивнул, и она кивнула ему в ответ.

— Вау! — воскликнула она.

Урок труда как возвращение в детство

Чтобы вести себя по-детски, недостаточно только забыть о запретах или говорить на ломаном языке. Через действия, прикосновения, игры дети познают мир. Взрослые же воспринимают мир головой — они читают книги, смотрят телевизор, листают странички на смартфонах. Они отстранены от мира обычных предметов. Но именно взаимодействие с миром определяет то, кто мы есть.

Об этом элегантно пишет Мэтью Б. Кроуфорд в своем бестселлере 2009 года «Урок труда как работа души». Он замечает, что современные офисные работники часто чувствуют, что «несмотря на массу строгих правил, которые они должны исполнять, их работе недостает объективных стандартов — таких, к примеру, как у плотников». Информационная экономика превратила «работу знаний» в настоящий фетиш. Сегодня все меньше людей испытывают радость знания того, как делать что-то собственными руками.

Эту тему мы обсуждали и на семинарах ECFE.

— Карьера меня не очень удовлетворяла, — сказал нам Кевин, папа, воспитывающий детей дома. — Я просто что-то делал. Все было нормально, но я не мог прийти домой и сказать: «Сегодня я помог нашей огромной корпорации повысить эффективность обработки данных. Вау! Здорово!»

Маленькие дети дают взрослым возможность обогатить свою жизнь тактильными удовольствиями и материальными, реальными занятиями. Они дают возможность действия — взрослые могут что-то сделать и увидеть результаты своего труда.

С маленькими детьми можно «построить ледяную горку, и это будет прекрасно» — как сказал на нашем семинаре один отец. Можно построить башню из конструктора «Лего», как это сделал Клинт. Многие родители любят печь вместе с детьми печенье. Одна мама рассказала нам о том, как училась печь. Самое большое удовольствие ей доставлял звук, издаваемый тестом, которое усердно месила ее дочка.

Появление детей заставляет людей учиться готовить. По опросу, проведенному организацией «Harris Interactive» в 2010 году, подавляющее большинство умеющих готовить американцев заявили, что они делают это для семьи, а не для себя. А какое еще занятие дает более ощутимые результаты?

Такие утраченные радости «ручной компетентности» представляют для Кроуфорда большой интерес. В своей книге он утверждает, что «процессы создания вещей и починки вещей» жизненно важны для ощущения благополучия и расцвета (термин автора). А «когда эти процессы исчезают из повседневной жизни человека», это негативно сказывается на его состоянии.

Кроуфорд цитирует философа Альберта Боргмана, который отделяет «вещи» от «устройств». Вещи — это то, что делаем мы сами; устройства — это то, что работает на нас. «Стереоприемник — это устройство, а музыкальный инструмент — вещь, — пишет Боргман. — Вещь требует практики, устройство поощряет потребление».

Шкафы наших детей сегодня забиты устройствами — звенящими, пищащими, пикающими, блестящими, играющими музыку, проигрывающими видеозаписи, реагирующими на малейшее прикосновение. Но раннее детство — это тот редкий период жизни, когда сама наша культура требует преобладания вещей.

Мы покупаем детям молотки, чтобы колотить, и бусины, чтобы собирать. Мы даем им краски, которыми можно рисовать пальцами, и пластиковые инструменты, которыми можно играть. Мы сидим с ними на полу и собираем бесконечной длины железную дорогу, строим башни из конструкторов, делаем цветы из проволоки. Когда ребенок рождается, всегда находится родственник, который купит ребенку набор инструментов, полагая, что малыш должен уметь ими пользоваться.

До школы все дети учатся музыке, рисуют и лепят. Все дети играют в кубики и танцуют. Родители с изумлением узнают, что их детям одинаково интересно и играть с игрушкой, и с помощью отвертки вскрывать в ней отделение для батареек. Дети воспринимают устройства как вещи. Их можно разбирать и собирать. Дети воспринимают весь мир руками.

Объяснить это очень просто — достаточно лишь опереться на реальность развития. Раннее детство — это период, когда человек впервые обретает контроль над своим телом и развивает свои моторные способности. Малыши и дошкольники получают знания способами, которые неотделимы от физического опыта.

В этот период проще всего понять, что мы, люди, «от рождения инструментальны, то есть прагматично ориентированы» — так пишет Кроуфорд. Проводя время с маленьким детьми — строя крепости, выпекая торты, играя в бейсбол и строя замки из песка, — мы получаем возможность проявить свое настоящее человеческое начало. Мы именно таковы — мы рождены, чтобы пользоваться инструментами, создавать и строить.

Философия

Когда восьмимесячный малыш заснул, а двое старших сели смотреть телевизор в соседней комнате, я спросила у Джесси, что ей больше всего нравится в родительстве. Я думала, что она назовет танцевальные вечеринки, и она действительно о них сказала, а потом добавила:

— Но больше всего мне нравится наблюдать за тем, как мои дети делают что-нибудь самостоятельно. Так себя чувствуют первооткрыватели.

То, что маленькие дети постоянно меняются, это привычное клише. Самое замечательное в книге Гопник «Философское дитя» — это рассмотрение перемен, происходящих с детьми с неврологической точки зрения, а порой даже количественная их оценка. Самое удивительное в разуме младенца и маленького ребенка — это простые функции объема и частоты. Мозг ребенка настолько пластичен, что интеллектуальный багаж полностью меняется каждые несколько месяцев. Кривая обучения в этом возрасте выглядит весьма впечатляюще.

«Только представьте, что с вами было бы, — пишет Гопник, — если бы все ваши основные убеждения полностью изменились бы с 2009 по 2010 год, а потом поменялись еще раз в 2012-м».

Дети напоминают нам о том, что большая часть косвенных знаний, которые беззвучно и неявно определяют всю нашу жизнь, — это навыки, которым мы когда-то должны были научиться. Дети забираются в ванну, не сняв всей одежды, кладут недоеденные бананы в холодильник, используют игрушки так, как никогда не пришло бы в голову их производителю. (Значит, ты хочешь смешать эти краски, а не рисовать ими? Складывать стикеры друг на друга, а не рядом друг с другом? Использовать домино в качестве кирпичей, машинки — в качестве самолетов, а балетную пачку вместо фаты? Ну-ну, попробуй!) Никто еще не сказал им, что так делать нельзя. Для детей вся вселенная — это управляемый эксперимент.

И это я говорю лишь о практических навыках. Участница семинара ECFE сказала, что дочь как-то спросила у нее, всегда ли она была девочкой. Она вовсе не хотела быть мальчиком, просто решила уточнить, является ли пол характеристикой постоянной или переменной.

Другой участник рассказал такую историю. Его сын посмотрел в окно, повернулся к папе и сказал: «А когда мы будем белками, то сможем забраться на это дерево». (Он тоже не знал, являются ли наши роли, на этот раз в животном мире, постоянными или переменными.)

Автор «Потока» Михай Чиксентмихайи рассказал сходный случай из своей молодости. Вместе с сыном он отправился на пляж. «Он увидел, как купальщики выходят из воды, замер и сказал потрясенно: „Посмотри, папа! Водные люди!!!“ Это было так…» Чиксентмихайи не закончил предложения. Но, думаю, он искал слово «логично», потому что потом он сказал: «Я подумал: да, теперь я понимаю. Если ты никогда прежде не видел ничего подобного, они должны были показаться тебе инопланетянами». Ну конечно! Пловцы — инопланетные существа, которые живут в море!

Большинство взрослых считают философию роскошью. Но для наших детей эта роскошь совершенно естественна. И они возвращают нас к тому далекому, почти невообразимо прекрасному времени, когда мы сами задавали кучу вопросов, не имеющих смысла.

Гарет Б. Мэтьюз, автор книги «Философия детства», говорит, что бессмысленные вопросы — характерная черта детей, особенно в возрасте от трех до семи лет, потому что в этот период инстинкт их еще не останавливает. «Как только дети осваиваются в школе, — печально замечает автор, — они понимают, что от них ждут только „полезных“ вопросов». (И это напоминает нам слова Эдмунда Берка об изучении юриспруденции: «Мы обостряем разум, сужая его».)

Рене Декарт однажды сказал, что для овладения философией человеку нужно все начать сначала. «Для взрослых это очень трудно, — пишет Мэтьюз, который более тридцати лет преподавал философию в университете Массачусетса в Амхерсте. — А детям это не нужно». Детям нечего забывать.

Мэтьюз приводит прекрасный пример — концепцию времени — и цитирует святого Августина: «Что есть время? Я знаю, никто не станет спрашивать меня. Но если я попытаюсь объяснить это спрашивающему, то окажусь в тупике».

Родители тоже часто заходят в тупик, когда дети задают им вопросы о чем-то совершенно простом и естественном. Но эти вопросы доставляют и огромное удовольствие.

В размышлениях над столь фундаментальными вопросами есть нечто нездоровое, но в то же время очень привлекательное для интеллекта.

На одном из семинаров ECFE мужчина сказал:

— Пару дней назад мы с Грэмом сидели рядышком, и он начал: «Папа, а что такое вода?» Грэму два с половиной года. Он точно знает, что такое вода. И все же он решил спросить у меня об этом.

В комнате почувствовалось оживление. А правда, что такое вода? Папа мальчика хлопнул в ладоши и сказал:

— Я ответил: «Ну, это водород и кислород…» В общем, это было поразительно!

После семинара этот мужчина сказал мне, что следующий вопрос его сына оказался еще более странным: «А ты можешь разобрать воду?»

— Я же сказал ему, что при соединении водорода и кислорода получится вода, — объяснил мужчина. — И он захотел узнать, а можно ли ее разобрать.

На той неделе я услышала множество подобных вопросов. Больше всего мне понравилось «А почему люди злые?» и «А есть только это место — с небом?». В книгах Мэтьюза вы найдете немало аналогичных примеров. Он вспоминает, как задал своим взрослым студентам детский вопрос: «Папа, а откуда мы знаем, что все вокруг — не сон?» Одна из студенток, у которой была трехлетняя дочь, ответила, что в ее семье произошел такой же разговор: «Мама, а мы живем или нас показывают по видео?»

Более чем экзистенциальные вопросы, поразительны вопросы этические.

Мэтьюз рассказывает о ребенке, который, увидев умирающего деда, спросил у мамы по дороге домой, а не пристреливают ли стариков, когда они готовы умереть. Изумленная таким вопросом мама ответила: «Конечно, нет. Это было бы очень неудобно для полиции». (Конечно, странный ответ, но любой родитель, неожиданно оказавшийся в такой ситуации, вряд ли сумел бы найти адекватный ответ.) Мальчик, которому было четыре года, подумал и сказал: «Может быть, это можно сделать с помощью лекарств?»

«Важная часть философии, — пишет Мэтьюз, — это попытка взрослого дать ответ на ставящие в тупик вопросы детства». Многим взрослым нравится, когда представляется возможность играть с философскими вопросами. Но в повседневной жизни такая возможность, пока не появятся дети, почти не представляется. А с детьми взрослые получают шанс в течение хотя бы нескольких лет смотреть на мир детскими глазами и осмысливать его по-новому.

Мэтьюз цитирует Бертрана Расселла, который сказал о философии так: «Пусть философия не может ответить на вопросы так, как нам хотелось бы, она, по крайней мере, может задать вопросы, которые пробуждают интерес к миру и показывают то удивительное и чудесное, что скрывают в себе самые обычные предметы повседневной жизни».

Дети задают такие вопросы без всякой задней мысли. И истинным откровением для взрослых, как замечает Мэтьюз, являются сами эти вопросы, а не ответы на них.

Любовь

Когда Шэрон впервые увидела Мишель, девочку, которой было суждено впоследствии стать матерью Кэма, той было всего пять месяцев и весила она три килограмма и шестьсот граммов. «Задержка в развитии» — так говорили про девочку в больнице. Биологическая мать Мишель, также имевшая задержку в развитии, явно от нее отказалась, хотя официальных документов оформлено пока не было.

Шэрон всей душой полюбила девочку — как и девять других приемных детей, о которых она заботилась. Но Мишель почему-то произвела на нее особое впечатление — может быть, потому что она была такой маленькой, хрупкой и милой. Как бы то ни было, Шэрон и двое ее родных детей были очарованы ею с первого взгляда, и любовь эта лишь укреплялась с каждым днем. Через пять лет Шэрон наконец сумела собрать все документы и оформила официальное усыновление.

Пока Мишель не исполнилось девять лет, никаких проблем в ее поведении Шэрон не видела. IQ у девочки составлял всего 75, и это делало ее застенчивой. Когнитивные трудности могут легко перерасти в социальные сложности — это хорошо известно родителям подобных детей. А может быть, поведение Мишель стало результатом оторванности от матери в течение крайне важных пяти месяцев жизни — Шэрон это прекрасно понимала.

Возможно, проблемы носили наследственный характер. Странное поведение Мишель начало проявляться в тот момент, когда умер ее брат Майк. По мнению Шэрон, это не было простым совпадением. Тот период был крайне сложным для всех членов семьи. Самоубийство Майка потрясло всех.

Каковы бы ни были причины проблем Мишель, Шэрон неожиданно оказалась с неуправляемым ребенком на руках. Девочка так и не смогла окончить школу, но это не помешало ей в дальнейшем постоянно сбегать из дома с разными бойфрендами. Психиатры называют такое поведение «отсутствием привязанности». Шэрон рассказывает об этом более приземленно.

— Мишель потребовалось немало времени, чтобы поверить, что я ее люблю, — рассказала мне Шэрон, когда мы сидели с ней в гостиной, а Кэм спал после обеда наверху. — Ее ожесточение и непослушание проистекали из абсолютной неспособности поверить, что кто-то может ее полюбить.

С подросткового возраста Мишель сбегала из дома и возвращалась, сбегала и возвращалась. Она могла отсутствовать несколько месяцев, и все это время Шэрон не знала, жива ли она.

Друзья и родственники поражались долготерпению Шэрон.

— Они постоянно спрашивали меня: «Почему ты это терпишь? Почему снова и снова принимаешь ее? Она опять разобьет тебе сердце», — рассказывала Шэрон. — А я отвечала им: «Но я же ее мать».

Я призналась Шэрон, что тоже не понимаю, откуда она брала силы. Не трудно ли ей было дарить свою любовь человеку, который сознательно сопротивлялся любви и привязанности?

— Это же семейные узы, — пожала плечами Шэрон.

Верно. Но она рассказывала мне о ребенке, которому не были знакомы семейные узы.

— Но я была привязана к ней, — сказала Шэрон. — Может быть, она и не отвечала мне взаимностью, но я была привязана к Мишель. И этого было достаточно. Я не могу объяснить, почему полюбила ее. Но я любила. Я всегда ее любила.

К. С. Льюис в книге «Любовь» проводит различие между любовью-даром и любовью-нуждой. «Типичный пример любви-дара — любовь к своим детям человека, который работает ради них, не жалея сил, все отдает им и жить без них не хочет. Любовь-нужду испытывает испуганный ребенок, кидающийся к маме».

Беседуя с родителями маленьких детей, я постоянно видела любовь-нужду, и с такой любовью ничто не сравнится. Большинству взрослых незнакомо абсолютное обожание, когда человека возводят на недостижимый пьедестал, и ничто не может его оттуда сбросить. Такое чувство незнакомо многим людям, как бы сильно ни любили их супруги или друзья.

— Может быть, это эгоизм, — сказала одна женщина из группы Энджи, — но в этом возрасте мы составляем весь их мир. И мне это нравится…

— …И поэтому, — закончила ее соседка, — мы не хотим, чтобы они вырастали.

Многим взрослым нужны люди, которых можно было бы любить. Но у маленьких детей любовь почти неотличима от нужды, и это делает их обожание особенно мощным. Дети живут настоящим, им легко прощать. У них еще не сформировался психический механизм обиды. («Когда я прошу прощения, она сразу же меня прощает, — сказала нам еще одна участница семинара. — Она говорит мне: хорошо, мамочка, все хорошо».) Малыши и дошкольники не умеют дуться, копить обиду, ставить условия для своей любви. Они просто любят. И все.

И все же с наибольшим жаром родители говорили о любви-даре, а не о любви-нужде. Любовь-нужда исходит от детей. Любовь-дар отдают родители. С любовью-даром бывает трудно, что бы ни утверждали авторы жизнерадостных книг о современном родительстве. Многим родителям это не дается так легко и просто, как от них ожидают.

Мало кто, взяв на руки новорожденного, мгновенно преисполняется ощущения любви-дара. Эта любовь расцветает со временем. Эту мысль прекрасно высказала Элисон Гопник в книге «Философское дитя». «Не следует думать, что мы заботимся о детях, потому что любим их, — написала она. — Нет, мы любим их, потому что заботимся о них».

Именно такую любовь испытывала Шэрон к Мишель. Воспитывая ее день за днем, она полюбила эту девочку, привязалась к ней и хотела защищать ее, несмотря ни на что. И сложное поведение Мишель в подростковом и взрослом возрасте никак не могло повлиять на эту любовь.

Я не хочу сказать, что любовь-дар доступна лишь родителям или что родители преуспели в ней больше, чем люди, не имеющие детей. Очень часто родители ставят условия для своей любви. Случается и такое, что родители с ужасом обнаруживают, что вовсе не любят своих детей.

Шэрон прекрасно помнила собственное прошлое за десятки лет до появления в ее жизни Кэма. Они с мужем развелись очень рано, и Шэрон сильно страдала — причем не только морально. Иногда ей не хватало средств на то, чтобы приготовить детям на обед что-то, кроме бутербродов. Она упустила многие важные моменты жизни — первые шаги и первые слова своих детей, — потому что все свое время тратила на поиски преподавательской работы.

После самоубийства Майка Шэрон пережила тяжелую депрессию, которая не прошла бесследно. Даже будучи дома, она словно отсутствовала, и дочери ее переживали двойную утрату — они потеряли не только брата, но и мать.

— Не хочу сказать, что я была плохой мамой, — сказала мне Шэрон. — Но я очень нуждалась. Я должна была воспитывать детей, но я не могла дать им все необходимое.

Шэрон полна сочувствия к той молодой женщине, какой она была когда-то. Она понимает, что жизнь ее была бы проще, если бы общество хоть чем-то ей помогло. Но сложности того времени определили ее внутреннюю жизнь и последующий выбор.

— Я знала, что не смогу внушить детям представление о том, что мир безопасен, что они всегда смогут получить помощь, если она им понадобится, — сказала мне Шэрон. — Это знание определило мою жизнь и то, что я делаю для других людей. Именно оно определяет все, что я делаю для Кэма.

Кэм же много лет спустя дал ей возможность проявить все свои лучшие качества. Именно это и делают дети: с ними мы проявляем себя с лучшей стороны, даже если до их появления катастрофически не желали этого делать.

Бескорыстная и щедрая любовь требует усилий. К. С. Льюис пишет: «Да ведь всякий ребенок порой невыносим, а многие дети — чудовищны!.. Да ведь во всех, и в нас самих, что-то вынести невозможно». Но когда мы проявляем свои лучшие качества, то можем преодолеть эти несовершенства и любить своих детей, думая только об их благе.

«Существует много способов приближения к этому идеалу и умению заботиться о других — и способы эти не связаны с детьми, — пишет Гопник. — И все же забота о детях — это самый быстрый и эффективный способ почувствовать себя хотя бы отчасти святым».

Прошло около полутора часов. Неожиданно на лестнице появился Кэм.

— Кэмерон! — воскликнула Шэрон. — Ты проснулся! Спускайся к нам, милый!

Мальчик, перепрыгивая через ступеньки, бросился к бабушке и радостно обнял ее. Она похлопала его по спине.

— Ты хорошо спал?

Мальчик кивнул. Трудно не заметить, что по сравнению с утром Шэрон выглядит гораздо счастливее. Я спросила, заметила ли она, что улыбка, которая появилась еще в лягушатнике, так и не сошла с ее лица.

— Нет, — ответила она. — Но я люблю воду. Наверное, поэтому у меня такое хорошее настроение. — Шэрон задумалась на минуту, а потом продолжила: — Я люблю детей, я люблю воду — а там было и то и другое. И я знала, что Кэмерону там будет весело. Я так счастлива, когда ты смеешься! — обратилась она к Кэму. — Ты хохотал! Ты пил воду! И я была счастлива!

Вот так Шэрон смогла стать чуточку святой. Она — человек религиозный, активно участвующий в жизни своей католической церкви. К Богу у нее отношение двойственное.

— Мне ближе Иисус, чем Бог, — говорит она, но все же она верит в Евангелия и социальную справедливость. — Я считаю, что нужно заботиться о тех, кто не имеет того, в чем нуждается.

Именно так она относилась к Мишель — Шэрон пыталась дать ей то, что девочке было нужно.

— И я кое-что получила взамен, — сказала Шэрон, немного подумав. — Она приняла мою любовь.

Шэрон считала, что это — настоящий дар. Мишель было трудно довериться кому-либо. Еще труднее ей было принимать любовь. Для Шэрон много значило, что Мишель научилась принимать ее любовь.

— Мне нравилось любить ее, — сказала она. — Я обещала любить ее. И это обещание много для меня значило. Я не была бы тем, кто я есть, если бы приняла на себя обязательство и не выполнила его.

Шэрон вспоминала день усыновления, когда судья должен был вынести окончательное решение.

— Он посмотрел на меня и сказал: «Вы понимаете, что не сможете от нее отказаться». И я ответила: «Да, я понимаю. Я беру ее навсегда». Это было судьбоносное решение. Я сделала свой выбор, хотя у меня были варианты. Но как только решение было принято, обо всем остальном я забыла. Так было правильно.

И теперь она приняла на себя те же обязательства по отношению к Кэму. В тридцать два года Мишель вернулась к Шэрон после очередного многомесячного отсутствия и сказала, что беременна. Тогда она не знала, что у нее четвертая стадия рака шейки матки, потому что никогда не обращалась к врачам и не проходила обследований.

Кэм родился на двадцать восьмой неделе. Перспективы выживания у него были не лучше, чем у его матери. После родов Мишель прожила всего девять месяцев. В последние месяцы ее мучили страшные боли. К ней нельзя было прикоснуться, и она не могла взять сына на руки. Ее последним желанием было, чтобы Шэрон позаботилась о мальчике.

И Шэрон делает это — пусть не идеально, но в меру своих сил. Сегодня Кэм живет в той самой комнате, где его мать провела последние дни.

— Теперь он — моя жизнь, — говорит Шэрон. — Иногда я думаю: «Не лучше ли ему было бы с двумя родителями, которые могли бы быть гораздо моложе меня?»

Кэму три, Шэрон — шестьдесят семь.

— А потом я отвечаю себе: «Может быть. Но где мне их найти? И как я могу быть в них полностью уверена?» А раз уж я не могу их найти и не могу быть уверена, то пусть он живет со мной.

Альберт Эйнштейн однажды сказал, что человек может жить по-разному: он может жить, не считая чудом совершенно ничего, а может считать чудом абсолютно все. Шэрон обвела взглядом свою гостиную. Кэм уютно устроился в кресле. На коленях у него лежала книжка Ричарда Скарри «День в аэропорте».

— Когда Кэм родился, — сказала Шэрон, — он весил 1350 граммов и был всего 35 сантиметров ростом. И вот, не прошло и трех лет, а он сидит здесь, скрестив ноги, и читает книжку. Разве это не удивительно и не прекрасно?

Мы обе посмотрели на мальчика.

— Как это могло получиться? — закончила Шэрон. — Мы начали с нуля. И посмотрите на него. Теперь у него все хорошо, верно?

Глава 4 Согласованное развитие

Какой глубокой должна быть привязанность, которая заставляет человека сберегать деньги, чтобы их могли потратить другие!

Эдвард Сэндфорд Мартин «Роскошь детей и другая роскошь» (1904)

Прийти на родительское собрание группы младших скаутов мне предложила Лора-Энн. Когда я ей звонила, то никак этого не ожидала. Впрочем, планов у меня не было. О ее жизни я знала лишь в общих чертах: ей тридцать пять, она разведена и воспитывает двух мальчиков, работает с полной занятостью секретарем адвоката, живет в Вест-Юниверсити-Плейс — весьма интересном районе Хьюстона, где активную, амбициозную жизнь ведут даже родители с детьми.

И тут она сказала мне, что ее дети — скауты. Скаутская организация играет важную роль в жизни Хьюстона. Лора-Энн может дать тому шестнадцать объяснений, но ни одно из них не связано с тем, почему она предложила мне присоединиться к ней этим вечером. Лора-Энн считает, что родительское собрание младшей группы скаутов — это лучшее место, где можно увидеть, как родители пытаются выдержать напряженное расписание своих детей.

Мы едем на ее «Тойоте Хайлендер». Темные очки придерживают светлую челку Лоры-Энн, рубашка цвета хаки заправлена в джинсы. Лора-Энн предупреждает меня, чтобы я была готова к конфликтам и раздорам с самой первой минуты.

— Вот увидишь, — говорит она, запирая дверь машины.

И она права. Стоит родителям переступить порог методистской церкви, как они тут же засыпают руководителей скаутской группы вопросами: как часто будут проводиться такие собрания? Можно ли варьировать занятия детей? Потому что…

— Потому что моему сыну нужно хотя бы час посвящать работе по дому, — говорит одна мама, глядя на сына, — а еще он занимается фортепиано и футболом, а у младшего…

— Потому что он раз в неделю по скайпу занимается индийской классической музыкой, — говорит другая, — и два раза сценической речью, а еще фортепиано и футболом, и языками по выходным — санскритом по субботам и хинди по воскресеньям…

— Потому что, — подхватывает отец, — как и все остальные, мы очень перегружены.

Рэнди работает ортопедом и на общественных началах занимается со скаутами. Все эти вопросы адресованы ему. Он понимающе кивает каждому:

— Все верно. У нас два занятия в месяц — одно в штабе, другое в поле…

На лице у отца появляется гримаса.

— Хорошо, мне нужно посоветоваться. — Он смотрит на сына. — Потому что по вторникам вечером он, естественно, занимается футболом.

Естественно, потому что это Техас, а в Техасе все играют в футбол. И естественно в ироническом смысле, потому что занятие скаутов в поле проходит раз в месяц именно по вторникам вечером.

— А я еще и тренирую футбольную команду его младшего брата по вторникам, — говорит отец. Судя по всему, ребенку не суждено оказаться в составе скаутов. — Ну хорошо…

Мужчина все еще не уходит, отчаянно пытаясь сообразить, как бы все устроить.

— Может быть, он сможет раз в месяц не ходить на футбол, — говорит он с долгим тяжелым вздохом. — Или… Или нам нужно клонироваться!

Перегруженные родители

Первым термин «перегруженные дети» предложил в 1999 году Уильям Доэрти, профессор семейной социологии из университета Миннесоты, консультант ECFE. Только так можно назвать современных детей, расписание дополнительных занятий которых напоминает график начальника генерального штаба.

Перегруженность подвергается всеобщей критике. Психологи опасаются, что подобный подход вселяет в детей ненужную тревогу и лишает их счастливого детства с игрой воображения и неструктурированными играми. Но лишь немногие задумываются над тем, какой вред подобная перегруженность приносит родителям. А ведь именно родители отвечают за исполнение напряженного графика и несут самую большую нагрузку. Давайте же посмотрим, что заставляет матерей и отцов взваливать на свои плечи такой экстравагантный груз.

Все очень просто — это их собственная экстравагантность. За каждым перегруженным ребенком стоит папа или мама, которые заполняют заявление о приеме на фигурное катание, шахматы или скрипку. Очень часто родители проходят те же самые курсы вместе со своими детьми — они учатся играть на скрипке и вместе с детьми строят миниатюрный макет стадиона для школьного проекта. Одна мама сказала мне: «Я хотела работать с частичной занятостью, чтобы больше времени проводить дома. А получилось, что дома я вообще не бываю».

Одной из первых этот управляемый бедлам проанализировала социолог Аннетт Ларо в книге «Неравное детство». Книга увидела свет в 2003 году и стала настоящей классикой. Ларо анализировала двенадцать семей — четыре из среднего класса, четыре из рабочего и четыре семьи с низким уровнем дохода. И ей стали очевидны явные различия в стиле воспитания детей.

Родители с низким уровнем дохода не стремились вникать в каждый аспект жизни своих детей. Такой подход Ларо назвала «достижением естественного развития». А вот родители из среднего класса вели себя по-другому — настолько по-другому, что Ларо даже придумала для них новый термин «согласованное развитие».

«Согласованное развитие, — пишет Ларо, — становится непосильной нагрузкой для и без того занятых родителей, утомляет детей и способствует развитию индивидуализма — порой за счет развития отношений в рамках семейной группы».

Ларо относится к родителям из среднего класса с сочувствием и изумленным восхищением. Но больше всего ее удивляет психологическая незаметность вовлеченности таких родителей в жизнь детей.

Наиболее ярким примером может служить семья Маршаллов из книги Ларо. «В отличие от семей из рабочего класса и семей с низким уровнем дохода, где дети растут совершенно самостоятельно и сами определяют свое участие в разных организациях, — пишет она, — в семье Маршаллов большинство аспектов жизни детей находятся под постоянным и неусыпным контролем матери».

Возьмем, к примеру, занятия дочери гимнастикой. «Решение о занятиях гимнастикой из всех членов семьи тяжелее всего далось миссис Маршалл». Ей кажется, что само будущее ее дочери целиком и полностью зависит от умения делать кувырки назад и хождения на руках.

Именно поэтому я решила приехать в Хьюстон и его пригороды. Этот город считается неофициальной столицей «согласованного развития», хотя здесь эта особенность выражена не так, как в Нью-Йорке, Кембридже или Беверли-Хиллз.

У города есть свое лицо. Здесь сложился процветающий средний класс. Здесь все буквально одержимы спортом. Здесь живут люди, которые зарабатывают себе на жизнь научной работой — в Техасском медицинском центре, университете Хьюстона, разнообразных энергетических компаниях. И по данным переписи 2010 года, здесь живет огромное количество семей с детьми младше 18 лет.

Занятия бейсболом после уроков — это не просто Младшая лига. Это настоящая команда Младшей лиги с профессиональным тренером. Дети, добившиеся успехов, участвуют в клубных турнирах, куда не так просто попасть. Туда требуется приглашение. Бывший тренер Нади Команечи, Мэри Лу Реттон и Керри Страг[2], Бела Кароли, работает в гимнастическом лагере, расположенном в шестидесяти милях от Хьюстона. Некоторые дети в этом городе начинают играть в футбол раньше, чем учатся читать.

«Это лето Стивен провел в футбольном лагере, — рассказала мне еще одна мама, с которой я познакомилась в Хьюстоне, Моника Браун. — Меня поразили родители других детей. Они думали только о том, чтобы правильно накормить детей для наращивания мышечной массы. Словно все их дети должны были стать профессиональными футболистами. Да ведь им всего по семь лет!»

Летом становится еще хуже, потому что занимать приходится весь день целиком. Когда я только начинала звонить родителям из Техаса, стоял июнь. Я разговаривала с мамой двух сыновей одиннадцати и тринадцати лет. Оба были очень одарены в области математики и физики. Большинство родителей знают, что сегодня летний лагерь — не то, что было прежде. Раньше дети играли в незатейливые игры, развлекались и посредственно питались. Теперь же лагерь превратился в летние курсы, каждый из которых направлен на развитие силы — физической и интеллектуальной.

Но даже в свете новых, направленных на развитие детских талантов подходов рассказ этой женщины о летних планах для мальчиков показался мне грандиозным. Да, конечно, для детей — это рай, но для родителей — настоящий ад.

В одном лагере дети должны были изучать Java, в другом — С++, в третьем — Visual Basic. Еще один лагерь предлагал курс модификации видеоигр. Музей естественной истории предлагал химический лагерь, космический лагерь, лагерь динозавров и физический лагерь (с академией звездных воинов и советом). Американская академия робототехники предлагала лагерь машин Леонардо да Винчи. Умненькие семиклассники могли пройти трехнедельный курс, который позволил бы им приобрести знания уровня колледжа по самым разным предметам — от архитектуры до неврологии. Дети с самыми необычными интересами могли заняться изготовлением невероятных предметов из липкой ленты.

Чтобы вы получили представление о том, как стремительно растет количество детских дополнительных занятий и вовлеченность в эти занятия родителей, приведу несколько цифр. В 1965 году, когда работа вне дома для женщин была не так характерна, мамы тратили на уход за детьми на 3,7 часа в неделю меньше, чем в 2008 году, хотя в 2008-м женщины занимались оплачиваемой работой в три раза больше, чем в 1965-м. Отцы же в 2008 году стали тратить на занятия с детьми в три раза больше времени, чем в 1965-м.

Почему же возникла эта неуклонная тенденция к более утомительному — и утомляющему — стилю родительства?

Объяснение несложно. У нас стало меньше детей, поэтому мы можем уделить каждому больше времени. Но есть и более тонкие объяснения. Мы живем на большой территории, поэтому друзья наших детей живут все дальше друг от друга. Нам хочется придумать для детей организованные занятия, чтобы у них была возможность общаться друг с другом. (Должна добавить: для Хьюстона эта проблема особенно актуальна. Город опутан лентами многополосных трасс, по которым снуют мини-вэны размером с грузовичок для мороженого.)

Мы живем в эпоху электроники, и это заставляет родителей придумывать для детей более конструктивные программы. Кроме того, мы панически боимся за безопасность наших детей (причем не всегда обоснованно), а из-за этого стремимся к максимальному контролю за их свободным временем. Мы — нация работающих женщин, а это порождает дискомфорт и двойственность. Родители, и особенно мамы, ощущают необходимость проводить с детьми каждую свободную минутку, чтобы компенсировать им все недополученное из-за работы.

Но самая главная причина столь гипертрофированной опеки — это новое ощущение тревоги о будущем. Сегодня средний класс не испытывает ни малейших сомнений в том, что дети должны быть идеальными и идеально подготовленными к будущей жизни. Но наши усилия в этом отношении часто бывают противоречивыми и беспорядочными, поскольку мы плохо себе представляем, что нужно сделать и какова наша роль в этом процессе. К чему именно мы готовим наших детей? Как мамы и папы могут подготовить детей к ожидающей их роли? Всегда ли родители действовали вслепую? Или в прошлом роли родителей и детей были определены более четко — и более просто?

Ответы на эти вопросы могут показаться очевидными. Но они куда сложнее, чем вам кажется, и лежат в сердце самых серьезных проблем родительства. Когда ребенок становится старше, все его сильные и слабые стороны начинают проявляться особенно ярко — наряду с предпочтениями и вкусами. То, что раньше было причудой, слегка раздражающей привычкой или милой особенностью, теперь превращается в укоренившуюся черту характера. Человек становится человеком.

Для родителей из среднего класса этот период особенно сложен. Им нужно решить, следует ли что-то делать, чтобы в детях проявились лучшие черты, или лучше не делать вообще ничего. Они не знают, как поступить, и не представляют себе, а возможны ли те цели, которые они наметили для своих детей.

— Когда дети были маленькими, — сказала мне жительница пригорода Хьюстона Лесли Шульце, — меня беспокоило лишь то, вовремя ли я начала варить кашу. Теперь же я постоянно думаю: «А правильное ли решение для своего ребенка я приняла?»

И как же понять, правильно ли мы отвечаем на этот вопрос?

Мы привыкли считать «согласованное развитие» невротическим продуктом привилегированной жизни на побережье или амбиций Техаса. Но когда я читала Аннетт Ларо, то сразу же вспомнила двух женщин, с которыми познакомилась на семинаре ECFE в Сент-Поле. Обе они входили в группу матерей, которая называлась Комитетом, они познакомились в разных комитетах, связанных с дополнительными занятиями детей.

«Все женщины из Комитета, — написала мне одна из них, — интеллигентные, веселые, заботливые и динамичные, но все они находятся на грани нервного истощения».

На следующий день я встретилась с автором этого письма Мартой Шор в кафе. Марта — профессор статистики. У нее двое детей. Она сказала мне, что силы у нее кончились и в этом году она решила ограничить свое участие одним дополнительным занятием на каждого ребенка.

— Почему? — спросила я.

Марта слегка задумалась, а потом ответила.

— Потому что если я не установлю такого лимита, то количество занятий возрастет до восемнадцати!

Но я спрашивала не об этом. Я спрашивала о том, почему она вообще об этом задумалась. В настоящее время Марта возила девятилетнюю дочь на плавание, в еврейскую школу и на уроки фортепиано (или хотя бы вовремя сажала ее в машину родителей — товарищей по несчастью). Кроме того, она возглавляла скаутскую группу своей дочери. Она начала интересоваться курсами дзюдо и уроками живописи — нет, у нее не было на эти курсы ни денег, ни времени, но ей казалось, что разузнать все нужно, потому что дочь проявила интерес к подобным занятиям. Помимо всего этого, Марта работала в ECFE, потому что все еще занималась там со своей трехлетней дочерью.

Марта просто не могла себе представить жизнь, в которой она не делала бы всего этого. Когда я спросила, почему она поставила себе такую высокую планку (при довольно скромном бюджете и полной занятости на работе), она меня просто не поняла. С тем же успехом я могла спросить, почему она дышит.

На следующий день я встретилась с подругой Марты, еще одним членом Комитета Крисси Снайдер. Крисси была домохозяйкой и воспитывала четырех детей. Она сказала мне, что взяла «академический отпуск», но при этом она оставалась членом церковного совета и вела работу с детьми. Я спросила, чем вне школы занимаются ее дети, и вот что она мне ответила:

— Эдди этим летом начал заниматься двумя видами спорта и будет заниматься ими дальше. Пять недель по пять дней в неделю он будет плавать. Кроме того, он будет рисовать, но этим он станет заниматься со старшими братьями, поэтому я смогу отвозить их всех вместе. Но он решил еще заняться футболом и волейболом. В этом его расписание отличается от расписания Генри, который ездит на футбол и бейсбол, и от Яна, который выбрал только бейсбол. Генри и Ян занимаются с репетиторами по английскому языку. Генри занимается фортепиано и виолончелью. Уроки виолончели проходят в школе, а к учителю фортепиано его надо отвозить. Боюсь, ему придется отказаться от фортепиано — разве что мы выиграем в лотерею. Но ему хочется заниматься и тем и другим — он очень любит музыку. А Ян играет на скрипке. Уроки проходят в школе, но мне нужно присутствовать, потому что они занимаются по системе Судзуки.

К счастью, хоть младшая дочь Крисси, Меган, пока что ничем не занимается. Ей всего два года.

Ни одна из этих женщин не живет в роскоши. Их дети ходят в обычные школы. Каждое дополнительное занятие стоит денег, и из-за этого приходится отказываться от других радостей. (В течение нашего разговора Марта несколько раз говорила, как дорого обходятся романтические свидания с мужем — нужно оплачивать няню для детей и выбранные развлечения.) Но они все равно так поступают. И все родители вокруг них поступают так же.

Все они читали, что поступать нужно именно так — вот что происходит, когда воспитываешь детей в информационный век!

— Я прочла, что девочки, которые занимаются спортом, реже принимают наркотики и беременеют в подростковом возрасте, — сказала мне Марта, — и сразу подумала: «А если она не начнет играть в футбол в четыре года, то никогда не сможет заниматься командными видами спорта».

Она ни на минуту не задумалась, что это может быть и не важно. Ее дочь вполне может быть счастлива и без футбола.

Воспитание бесполезного ребенка

Сегодня для родителей из среднего класса образ жизни Марты и Крисси кажется совершенно естественным. Когда речь заходит о детях, то лишнего не бывает. Если для улучшения жизни детей нужно работать на износ — и думать на износ, — они так и поступят. Таков родительский долг. Их дети заслуживают только самого лучшего.

Но взрослые не всегда относились к детям подобным образом. До XIX века отношение было совсем не сентиментальным. Тогда детство считали «периодом неполноценности и несовершенства», о чем пишет историк Стивен Минц. По его словам, родители редко «относились к детям с нежностью и любовью».

Колонисты Новой Англии часто называли новорожденных детей «маленькими незнакомцами» и никак не пытались защитить их от домашних опасностей. «Дети часто обжигались о свечи и кухонные плиты, падали в реки и колодцы, глотали ядовитые вещества, ломали кости, проглатывали булавки и запихивали орехи в носы», — пишет Минц. Не пытались взрослые защищать детей и от более жестоких эмоциональных реалий жизни. «Священники знакомили детей с событием смерти в очень раннем возрасте. В своих проповедях они очень ярко описывали ад и ужасы вечного проклятия».

Об этом Минц пишет в своем труде, посвященном детству в Америке с начала существования нашего государства до сегодняшнего дня. Для любого родителя, не являющегося профессиональным историком, эта книга может стать откровением. Она дает исторический контекст для всех современных условностей и систем убеждений.

Читать о детстве особенно удивительно, потому что мы привыкли считать свой подход инстинктивным — и следовательно, неизменным и не подлежащим улучшению. Но Минц пишет, что американцы не всегда считали детей хрупкими, милыми, невинными существами, хотя подобная идея не была для них абсолютно чуждой.

В XVIII веке Жан-Жак Руссо утверждал, что дети — существа чистые и невинные, свободные от запретов и лукавства. В XVII веке Джон Локк писал, что дети — это чистый лист, на котором родители могут написать все что угодно. Но лишь в начале XIX века взрослые стали считать детей чем-то драгоценным. Именно тогда появился первый высокий стульчик, в буквальном смысле знаменующий собой новую высокую роль детей (они наконец-то заслужили себе место за общим столом); появились первые книги по воспитанию детей, а в Соединенных Штатах открылись первые публичные школы. Тогда же начали появляться институты, защищающие благополучие детей — детские больницы и сиротские приюты. Началась революция мышления.

Но большинству детей эта революция не принесла новых привилегий. Дети были ценным экономическим приобретением. В начале XIX века промышленная революция породила высокий спрос на детский труд. В маленьких городах дети работали на мельницах и шахтах, которые росли как грибы. В городах больших они занимались уличной торговлей и трудились на фабриках. Когда стало развиваться сельское хозяйство, детский труд на фермах оказался особенно востребованным.

Впрочем, дети всегда были включены в систему фермерской экономики — уже в пять лет, как пишет Минц, их отправляли полоть грядки, а в восемь лет они участвовали в сборе урожая. В конце XIX века дети зарабатывали больше денег для семьи, чем мамы. Зарплаты подростков часто превышали зарплаты их отцов.

Лишь в «прогрессивную эпоху» — большинство ученых называет так период с 1890 по 1920 год — взрослые наконец-то предприняли объединенные усилия по запрету детского труда. Перемены шли медленно. Реформаторы обычно делали исключение для сельского труда, потому что считалось, что такая работа закаляет характер.

Во время Второй мировой войны ограничения на детский труд тоже пришлось снять, потому что много молодых мужчин оказалось в армии. Но конец войны стал поворотным пунктом. Детство американских детей стало таким, каким мы воспринимаем его сегодня, — долгим, спокойным, целиком посвященным образованию и эмоциональному развитию. Работали с полной занятостью только взрослые. Дети не работали — они просто не могли.

Родители начали давать им деньги — появился странный обычай, который мы называем «карманными деньгами». Главной задачей ребенка стала учеба. «Полезный труд ребенка XIX века, — пишет в книге „Цена бесценного ребенка“ Вивиана Зелизер, — сменился для бесполезного ребенка образовательным трудом». Реальную работу заменила работа по дому.

Конечно, домашняя работа тоже имеет ценность. Но не для семьи. «Когда детский труд служил семейной экономике, — пишет Зелизер, — работа ребенка шла на пользу в первую очередь ему самому».

Забавно, что дети стали первыми настоящими представителями информационной экономики. Школьная подготовка, никоим образом не связанная с жизненными навыками, необходимыми дома, становится их сферой опыта. Академические занятия и спорт. Вот современное детство.

Как я писала во вступлении, Зелизер прекрасно сформулировала саму суть этой исторической трансформации. Дети стали «экономически бесполезными, но бесценными эмоционально».

Дети много выиграли от этой новой сентиментальности. Когда их стали считать драгоценными и незаменимыми, они получили огромную власть в семейной иерархии — значительно большую, чем в те времена, когда они вносили свой вклад в семейную экономику. Некоторые социологи даже утверждают, что новый сакральный статус перевернул семейную структуру с ног на голову.

В 1953 году урбанист Уильям Г. Уайт написал статью для журнала «Fortune», в которой назвал послевоенные Соединенные Штаты «филиархией», то есть культурой, в которой правят дети. В определенный момент влияние детей превратилось в настоящую «диктатуру». (В 1956 году Уайт написал книгу «Человек организации», которая сразу же стала бестселлером.). Как только дети перестали работать на взрослых, представление о том, кто в семье хозяин, полностью перевернулось.

Эта инверсия имеет еще более ярко выраженные поведенческие последствия для современного среднего класса. «Дети из среднего класса, — пишет Ларо, — спорят с родителями, злятся на родительскую некомпетентность и оспаривают принятые родителями решения». А вот в семьях с доходами ниже среднего все наоборот — «дети мгновенно и без возражений подчиняются приказам взрослых». Родители в таких семьях отдают приказы и указания. В среднем классе родители ведут переговоры и дают детям возможность выбора.

Дети прекрасно чувствуют свое положение. Родители из среднего класса вознаграждают детей за те наказания, которым их подвергали в прежние века. Когда-то детям в той или иной степени давали понять их место. Сегодня же подобное положение сохраняется только в самых бедных семьях.

Детям из среднего класса постоянно внушают, что им подвластно все. В перспективе такой подход может оказаться полезным, а может, и нет — ведь дети вступают во взрослую жизнь с ощущением, что нет в мире ничего, что могло бы помешать их светлому будущему. Но одно совершенно ясно: такой подход не слишком хорош для родителей. «Те навыки, которые родители всеми силами развивают в своих детях, — пишет Ларо, — приводят к тому, что дети начинают оспаривать, а потом и вовсе отвергать родительский авторитет».

Новое положение детей прекрасно объясняет, почему для многих мам и пап так привлекательны скаутские организации. Скауты учат порядку. Они учат уважению. Конечно, в этом они не единственные — религиозные институты исполняют ту же роль. Но скауты подключают к этому родителей, а не чужих людей в рясах.

Как сказал мне ортопед Рэнди, возглавляющий младшую группу скаутов: «Дети видят в тебе ролевую модель и начинают делать то же самое, что ты делаешь автоматически. Так хорошо, когда дети вежливы. Или когда приходишь с ними в ресторан — и они ведут себя правильно!»

Даже если бы в семье изменилась роль одних только детей, это можно было бы считать серьезным историческим шагом. Но индустриализация и модернизация привела к неизбежному изменению роли родителей. С течением времени матери и отцы также утратили традиционную функцию в семейной экономике.

До промышленной революции родители принимали все образовательные, профессиональные и религиозные решения за своих детей. Они ухаживали за ними во время болезней, заботились об их одежде и обеспечивали едой. Но после индустриализации эти задачи постепенно перешли к посторонним людям и целым институтам — до такой степени, что само понятие «семейной экономики» перестало существовать. Единственной задачей родителей стало обеспечение финансовой и физической безопасности детей.

Все дискуссии о роли родителей — должны ли они жить спокойно или им нужно активно вмешиваться в жизнь детей — сводятся к сокращению традиционных ролей мам и пап. Сегодня мы гораздо хуже представляем себе, что такое «родительство». Мы знаем, чем родители не должны заниматься. Родители не должны учить детей математике, географии и литературе (это сделает школа), не должны лечить детей (для этого есть педиатры), не должны шить детям одежду (в мире достаточно швейных фабрик), не должны выращивать для них овощи и фрукты (это сделают на фермах, а потом доставят продукты в супермаркеты), не должны давать им профессиональную подготовку (достаточно отдать ребенка в колледж, на курсы или включить ему видео).

Гораздо сложнее определить, что родители должны делать. Почти все родители из среднего класса согласны в одном — и на это направлены все их действия: заставляют ли они ребенка три часа в день играть на скрипке или предоставляют ему полную свободу.

Все действия родителей должны делаться во имя ребенка — и во имя одного только ребенка. Родители больше не воспитывают детей для собственной семьи или для большого мира.

Родители иногда ошибочно полагают, что так было всегда. Нет, не всегда. Современная семья — это именно то, что следует из ее названия. Она современна и нова. И наши роли в ней тоже новы. Если мы не поймем, насколько нова наша родительская жизнь, насколько она необычна для истории, то мы не поймем, что мир, в котором живут сегодняшние мамы и папы, все еще строится. Современное детство было изобретено менее семидесяти лет назад — по меркам истории практически сегодня.

Оптимизированный ребенок. Часть I

— Тебе нравится мой дом? — спросила Лесли Шульц, когда я приехала в ее дом из красного кирпича в престижном юго-западном пригороде Хьюстона.

Лесли сорок лет, одета она безукоризненно. У нее дом с пятью спальнями и участок площадью 500 квадратных метров (они с мужем приобрели этот участок около десяти лет назад за 350 тысяч долларов). Впрочем, для Шугар-Ленда, где она живет, это еще очень скромно. Окружают дом Лесли настоящие дворцы с двумя гостиными, кухнями размером с приличный собор, со множеством ванных комнат и туалетов.

Ехала я к ней по бульвару Палм-Роял, где выстроились еще более грандиозные дома площадью более 1000 квадратных метров. (Сначала я даже подумала, что это загородные клубы, но потом заметила, что они похожи друг на друга, как в сериале «Династия».) После моего визита к Лесли я встретилась с другими женщинами из этого района. Они постоянно твердили мне, что дома поблизости покупают богатые доктора-индийцы. Об этом не принято говорить публично, поскольку в таких высказываниях звучит расовая неприязнь. Но вскоре я узнала, что демографические перемены действительно очень серьезны.

В 1990 году Шугар-Ленд был на 79 процентов белым. Сегодня здесь живут 44,4 процента белых и 35,3 процента азиатов. Политика района была и остается консервативной — вплоть до своей отставки в 2006 году его представлял в конгрессе Том Дилей, лидер большинства. Но приток добившихся успеха иммигрантов из Индии и Китая значительно изменил облик района. По мнению многих белых жителей Шугар-Ленда, этот фактор самым прямым образом влияет на их жизнь — стандарты академической успеваемости в местных школах заметно изменились.

— Если белая семья стремится развивать своих детей, — сказала мне Лесли, — то основное внимание уделяется спорту. Мы отправляем детей на плавание, чтобы развить их мускулатуру. Азиаты же уделяют основное внимание академическим предметам.

Живя в соответствии со своими стандартами, Лесли настаивает на том, чтобы хотя бы одно дополнительное занятие в неделю у ее детей было спортивным. Тринадцатилетняя дочь ходит на волейбол — тренировки проходят ежедневно. Десятилетний сын два раза в неделю играет в бейсбол, два раза ходит на карате, а когда сезон кончается — два раза на футбол.

Конечно, Лесли уделяет большое внимание и академической успеваемости. Она с гордостью говорит о том, что дочь ее — отличница. Прошлым летом она пригласила для сына репетитора, потому что приближался государственный экзамен для перехода в третий класс. Но когда она об этом заговаривает, то в голосе ее слышится сомнение.

— Я постоянно думаю, — говорит Лесли, — зачем нанимать репетитора к ребенку, который учится во втором классе?

Надо признать, что подход Лесли работает. Когда переезжаешь в анклав высшего среднего класса, каким и является Шугар-Ленд, и отправляешь получающих хорошие оценки детей в спортивную команду, то тем самым повышаешь их шанс на хорошее место в местных университетах и на хорошую работу в дальнейшем — у них будет университетский диплом и масса полезных знакомств. Тем самым ты обеспечиваешь им надежное место в мире.

Муж Лесли вырос в Техасе и учился в университете Хьюстона. Там он познакомился с Лесли. Оба супруга обожают свою альма-матер и частенько пишут в «Фейсбук» о футбольных матчах университетской команды, на которых они присутствовали.

Но недавно столь любимый ими давний порядок вещей претерпел серьезные изменения. В 1997 году в штате был принят закон, который получил название «Правило первых 10 процентов». Этот закон гарантирует поступление в университеты, финансируемые штатом, всем детям, которые вошли в десять процентов лучших учеников своей школы (хотя оплата обучения не гарантируется).

Этот шаг был направлен на поддержку не только детей из бедных черных и испаноязычных семей, которые были рады тому, что теперь их детей оценивают, сопоставляя их успехи с успехами их сверстников, а не с успехами тех, чьи родители могут позволить себе отправить их в лучшую школу. Новый закон улучшил положение и белых техасцев с низкими доходами из сельскохозяйственных районов. Однако тот же закон имел интересные последствия для престижных пригородов вроде того, где живет Лесли.

Когда-то в лучших учебных заведениях Техаса преобладали дети из лучших общественных школ штата, расположенных в престижных районах. Сегодня же количество таких детей значительно снизилось. По мнению Лесли, в число десяти процентов лучших могут войти дети только самых активных матерей — тигриц (книга Эми Чуа «Боевая песнь матери-тигрицы» вышла всего за несколько месяцев до нашего знакомства.)

— В школе, где учится моя дочь, — сказала мне Лесли, — белые составляют менее половины. (По официальным данным школы, их количество составило 31 процент.) Больше всего там учится азиатов и индийцев. Поэтому конкуренция очень высока. Нас всех тревожит поступление в колледж. Когда моя дочь закончит восьмой класс, у нее будет две рекомендации на высшее образование. Но в ее классе есть дети с пятью и шестью рекомендациями.

По мнению Лесли, ее дочери еще повезет, если она войдет в первую четверть лучших выпускников.

Слова Лесли могут показаться упрощением. Она сосредоточена на этом меньше других ее сверстников. Но ее чувства весьма распространены и типичны. Правила подготовки детей к жизни в сетевом мультикультурном веке резко изменились.

Лесли вспоминает родительское собрание, на котором она присутствовала в прошлом году, когда ее дочь пошла в седьмой класс.

— Все родители-азиаты, — вспоминает она, — интересовались университетом Дьюка, а я о нем даже не слышала. Все азиаты и индийцы о нем знали. Я же представления не имела, о чем они говорят.

Позже Лесли узнала. Программа выявления талантов университета Дьюка позволяет семиклассникам сдать экзамены, которые обычно предлагаются в одиннадцатом классе. Если ребенок показывает определенные результаты, то может принять участие в различных занятиях (в каникулы и во время учебного года), которые проводятся на Юго-Востоке и Среднем Западе.

Поняв, что ее дочь — умная девочка, Лесли обратилась к школьному консультанту и спросила, в чем преимущества этой программы, полезна ли она для дальнейшего образования. По ее мнению, вопросы были вполне разумными. Но полученные ответы оказались раздражающе расплывчатыми.

— Он сказал, что выбор за мной, — говорит Лесли.

Программа не учитывается в «послужном списке» детей и не помогает им в дальнейшем поступить в университет Дьюка, хотя, судя по названию, должна была бы.

— Поэтому я посоветовала дочери сосредоточиться на учебе в школе, — говорит Лесли, — но сказала, что выбор зависит от нее.

Дочка предпочла не участвовать в программе Дьюка.

— Теперь мне кажется, что мне нужно было настоять, — говорит Лесли. — Но мне не хотелось. У нее так много занятий, а ей еще так мало лет. Мне не хотелось ее перегружать.

Хотя большинство людей этого не понимают, известная антрополог Маргарет Мид очень точно описала характер американских родителей. Свои наблюдения она изложила в книге «И твоя пудра должна быть сухой», изданной в 1942 году. Сегодня эта книга кажется устаревшей, но страницы, посвященные воспитанию детей и родительским тревогам, кажутся написанными буквально вчера.

Мид не случайно писала свою книгу в тот самый момент, когда дети избавлялись от традиционной роли и когда возникало современное комфортное детство. Лучше любого социального критика Мид описала то, что происходит с родителями, когда их основным обязательством по отношению к детям становится развитие.

Как антрополог Мид хорошо знакома с самыми разными семейными структурами и подходами к воспитанию детей. В американских родителях ее удивляло то, что они никогда не знали, к какой именно цели следует направить детей.

Если вы — английский аристократ, то воспитываете ребенка, чтобы он стал следующим аристократом в вашем роду. Если вы работаете на рисовой плантации в Индии, то растите ребенка, чтобы он тоже занимался выращиванием риса. Если вы кузнец на Бали, то хотите, чтобы ваш сын тоже был кузнецом. Живете ли вы в старомодной Европе, развивающемся государстве или первобытном племени, будучи родителем, вы являетесь хранителем старых традиций, а не изобретателем новых.

«В других обществах, где родители готовят детей к собственному устоявшемуся образу жизни, — пишет Мид, — задача родителей определена очень четко. Вы сидите сами и учите сидеть детей». И неважно, что вы можете оказаться не самым лучшим учителем. «За невежеством и неспособностью отдельного человека всегда стоит уверенность народа». Задача родителя — впитать эту уверенность и передать ребенку.

Американцы же, по мнению Мид, это особый случай. У них нет мудрости народа и традиций, на которые можно было бы положиться. У них нет «образа жизни», к которому следовало бы готовить детей. Само обещание Америки — ее преимущество и сильная сторона — это свобода граждан от традиций и жестких социальных структур.

Американцы свободно менялись и продолжают меняться с каждым следующим поколением. Сыновья и дочери занимаются совсем не тем, чем их отцы и матери, и работают в других местах. «Американский родитель ожидает, что ребенок покинет его, — пишет Мид. — Покинет физически, уехав в другой город или другой штат; покинет в работе, избрав иную профессию или навык; покинет социально, постаравшись проникнуть в иной круг».

Во многих отношениях это просто прекрасно. Но у матерей и отцов не остается ориентиров, чтобы правильно направлять своих детей. Исходя из логики Мид, можно сказать, что американцы пытаются подготовить своих детей в жизни, которая не имеет ничего общего с той, которую ведут они сами.

Отношение американских отцов к сыновьям Мид называет «осенним» — очаровательное слово, приобретающее особое значение в наш век стремительных технических перемен. Они хотят, чтобы сыновья превзошли их. «За очень короткое время, — пишет Мид, — дети овладевают гаджетами, не доступными для старшего поколения, и говорят на языке, не понятном старшим».

Неопределенность, по словам Мид, делает уязвимыми даже самых ярких и компетентных родителей. В Америке эта неопределенность начинается с момента рождения ребенка. Молодые американские родители стремятся использовать для своих детей абсолютно все новые возможности.

«Мы ищем новые системы образования, новые диеты, новые школы человеческих отношений, — пишет Мид. — Все новое и неиспытанное появляется в нашей стране, как грибы после дождя. И серьезные, образованные люди с головой кидаются в этот омут — во имя блага своих детей».

Вот почему родительская нежность в один год считается обязательной, а спустя три года превращается в нечто недопустимое. Вот почему в один год родителям советуют не брать детей на руки, когда они плачут, а через пару лет за то же самое поведение их называют жестокосердными людоедами. Вот почему пюре «Гербер» неожиданно становится чистым ядом, который ни одна хорошая мать в руки не возьмет, хотя целое поколение, в котором есть писатели, руководители крупных фирм и даже нобелевские лауреаты, прекрасно выросло на этом детском питании.

Неопределенность заставляет родителей покупать игрушки «Маленький Эйнштейн», хотя нет никаких доказательств того, что они позитивно влияют на когнитивные способности детей. Именно из-за неопределенности мой друг, яркий, умный человек, из самых добрых побуждений спросил меня, почему я не учила сына языку жестов, когда он был маленьким. («Потому что мама не учила меня подписывать документы, — ответила я. — А теперь посмотри-ка! Я стала достаточно умным человеком и способна заполнить налоговую декларацию!»)

Вот почему в любом книжном магазине целые полки заполнены сотнями, даже тысячами книг с советами для родителей — причем очень часто эти советы абсолютно противоречат друг другу. У нас нет народной мудрости.

«В старых, статичных культурах, — пишет Мид, — человек мог найти стандарт поведения — ребенка считали младенцем, пока он не начинал ходить, малышом, пока у него не выпадали зубы и пока он не мог пасти коров на пастбище… Но в Америке таких фиксированных стандартов не существует. У нас есть только младенцы этого года».

Неопределенность заставляет родителей школьников перегружать расписания своих детей занятиями, которые, как им кажется, лучше подготовят их к будущей взрослой жизни. Мид считает, что лучшее, что можно сделать для ребенка, — это научить его быть сильным и добиться процветания самостоятельно. Но как научить самостоятельному процветанию, никто не знает, а вот отправить малыша в шахматный класс, развивающий стратегическое мышление, записать в спортивную секцию, чтобы он научился командному духу, настойчивости и упорству, способен любой родитель.

Мы больше не готовим детей к торговле, работе в гильдии или на ферме. Американское общество со времен Второй мировой войны считает, «что все молодые люди должны идти во взрослую жизнь единым, раз и навсегда определенным путем» — а именно от детского сада до двенадцатого класса, а оттуда в колледж, если ребенку повезет иметь родителей из среднего класса.

Такой путь превращает всех сверстников в потенциальных конкурентов, оцениваемых по стандартной процедуре. Единственное, что в таких обстоятельствах могут сделать родители, — это дать детям толчок. Они культивируют собственных детей с таким же усердием, с каким дети когда-то культивировали семейные поля.

Об этом хорошо написала Нора Эфрон: «Родительство — это не просто воспитание ребенка, а полная трансформация, которую можно сравнить с откормом гуся на фуа-гра».

Когда Мид писала «И твоя пудра должна быть сухой», Соединенные Штаты были довольно однородной нацией. Прошло двадцать три года, прежде чем президент Джонсон подписал Акт об иммиграции и национальности 1965 года, который облегчил въезд в страну иммигрантам из Азии, Латинской Америки и Африки. И с этого времени мы стали самой разнообразной нацией мира. Теперь наблюдения Мид приобретают новый смысл.

Экономика глобализуется, мировые границы стираются. Теперь родители должны не только подготовить детей к жизни, которая будет совершенно непохожа на их собственную, но еще и к жизни, которая потенциально может вестись на другом языке.

Тревога заставила родителей в 1980-е годы записывать детей на курсы японского, а сегодня — китайского (в 2007 году «Nickelodeon» даже выпустил мультфильм на китайском языке «Здравствуй, Кай-лан»). Складывается впечатление, что родители, не знающие, к какому именно будущему готовить детей, решили подготовить их абсолютно ко всему.

Лесли высказывала свою тревогу с откровенной прямотой. Но о том же мне, хоть и чуть иначе, говорили многие другие родители. Например, Крисси, мама из миннесотского «Комитета», которая составила для своих четырех детей потрясающую программу внешкольных занятий. После семинара ECFE я спросила у нее, каков основной источник ее внутреннего родительского беспокойства.

— Думаю, таких источников много, — ответила она, — но больше всего меня нервирует Том Фридман.

Она имела в виду колумниста «Нью-Йорк Таймс», который часто пишет статьи о глобализации. Должна добавить, что в разговоре с Крисси мы ни разу не говорили о глобализации.

— Я имею в виду его книгу «Плоский мир», — пояснила Крисси. — Он пишет, что китайцы и индийцы тратят столько сил на воспитание своих детей, что очень скоро они займут все рабочие места. Прочитав эту книгу, я была в ужасе!

Она живо представила себе, как будущие рабочие места ее детей занимают студенты из Дели!

Но разве ей не кажется, что у ее четверых детей есть масса естественных преимуществ? Они белые, принадлежат к среднему классу и получили хорошее образование…

— Да, конечно, у них масса преимуществ, — ответила Крисси. — Но мир меняется. На моей жизни уже произошло столько перемен! Невозможно предсказать, что произойдет через десять-пятнадцать лет.

Родительскому стилю Крисси явно недостает уверенности народа, о чем и писала Мид.

Оптимизированный ребенок. Часть II

Может быть, Лесли и считает увлечение спортом менее полезным для поступления в колледж, чем геометрию. Но так думают не все родители. Наши представления о том, что будет полезно для наших детей, весьма причудливы и основываются на странной комбинации предположений и личного опыта. «Тигриное» родительство принимает самые разные виды и формы.

В этом я убедилась летним вечером в еще одном пригороде Хьюстона, Миссури-Сити. Я сидела в парке со Стивом Брауном. Миссури-Сити отличается от Шугар-Ленда — здесь живет больше афроамериканцев (42 процента), и уровень дохода хоть и вполне приличный, но пониже.

Роднит Миссури-Сити с Шугар-Лендом почти патологическое увлечение спортом. Стив — настоящий фанатик. Мы пришли в парк, чтобы посмотреть, как его семилетний сын играет в футбол.

— Схватка будет сегодня? — спросил у сына Стив, когда мы усаживались на пластиковые кресла. Стив и его жена — уроженцы юга. Они чернокожие и живут в более скромном районе, чем Лесли. Дома здесь стоят около 150 000 долларов. Но в парке различия не чувствуются: ухоженных спортивных полей и площадок здесь столько, что глаза разбегаются.

— Нет, — ответил сын. — В субботу.

Он убежал на поле, а мы устроились в тени.

Я спросил у Стива, кто выбрал футбол — сам мальчик или родители.

— Это была… семейная идея, — ответил он.

Стив — мужчина обаятельный, общительный, энергичный. Его широкие плечи постоянно напрягались, когда он наблюдал за игрой сына.

— Сам я — продолжил он, — в детстве занимался разными видами спорта — никак не мог определиться, что мне больше нравится. Дольше всего я играл в теннис. (Это чувствовалось сразу — Стива выдала спортивная одежда.) Сыну я хочу показать все. Сейчас он в том возрасте, когда может играть в футбол. А на лето мы отправим его в лагерь, где он сам сделает выбор. Но футбол — универсальный вид спорта. Навыки всегда ему пригодятся.

Стив с удовольствием рассказывает, что в его детстве спорт в семье был настоящим фетишем. Благодаря теннисной стипендии он смог окончить колледж, как в свое время окончил колледж его папа, получивший баскетбольную стипендию.

Сынишка Стива подбежал, чтобы глотнуть воды.

— А куда все делись? — спросил Стив, глядя на полупустое поле.

— Не знаю, — ответил мальчик и убежал.

Глядя на малыша, я сразу все поняла: конкурентная борьба ему чужда. Я это заметила с первого взгляда, а позже то же самое мне подтвердила жена Стива, Моника.

Поэтому я спросила Стива, а что если его сын относится к тому типу детей, кому нравится рисовать?

— Может быть, — рассмеялся он. — Вот когда ему будет десять лет, тогда и будет рисовать. У меня есть брат. Он старше меня на двенадцать лет. Он не был спортивным ребенком, и папа не стал заставлять его. Он не тренировал его, как меня. — Стив явно подбирал слова. — Не знаю, как это повлияло на его развитие — ну, то, что его никто не заставлял преодолевать себя. Но мы выросли совершенно разными — я и мой брат.

Брат Стива вполне благополучен. Но Стив — Стива нужно знать. Если он готов утверждать, что увлечение активными видами спорта дало ему преимущество в жизни, то спорить с ним трудно. У него есть рекламная фирма в Хьюстоне, он является председателем отделения демократической партии в Форт-Бенде.

При нашей первой встрече я и не подозревала, что он занимает такое видное место в обществе. Познакомилась я с ним через родительский комитет начальной школы Палмера, одной из самых диверсифицированных в этом регионе. Его жена Моника и несколько других родителей, о которых я расскажу в этой главе, входили в совет школы. Оказалось, что Стива знают очень многие.

Словом, в жизни Стива спорт неотделим от успеха.

— Для успеха нужна воля к победе, — сказал он, — а у большинства людей ее нет. Думаю, это самое важное, что дает спорт для обычной жизни. Сильная воля и желание. И честолюбие.

Он снова посмотрел на поле.

— Куда все делись? — повторил он и снова посмотрел на сына. — Пока что он будет заниматься футболом. Это научит его дисциплине и командному духу — такие навыки пригодятся ему в обычной жизни. Я хочу дать ему основу. Может быть, в будущем ему не захочется соревноваться. И хорошо. И все же спорт все равно будет частью нашей жизни.

Значит, у него и его сына все же будет что-то общее? Или у мальчика будет больше шансов получить стипендию в колледже?

— Да, спортивная стипендия не повредила бы, — сказал Стив и рассмеялся. — Такова наша жизнь. Спорт — ее часть. Всем членам нашей семьи присущ дух соревновательности. Так нас воспитывали.

А потом он сказал то, чего я не ожидала, хотя должна была.

— Я считаю, что в следующем поколении футбол займет место баскетбола. Это отличный вид спорта. Когда я рос, было не так.

Стив говорил об эпохе глобализации. Футбол — самый популярный вид спорта на планете. Поэтому если вы — мать-тигрица и фанатка спорта (а Стив именно таков, хоть он и не мать) и если хотите дать ребенку конкурентное преимущество в меняющемся мире (а Стив этого хочет), то отдавайте его в футбольную секцию.

Часто замечают, что согласованное развитие более всего занимает родителей-нарциссов. В некоторых случаях это действительно так. (Отсюда и термин «ребенок-трофей» — печальное добавление к родительскому лексикону.) Все мы встречали родителей, которые с ложной скромностью без умолку твердят о невероятных достижениях и успехах своих детей. Но эту безумную гонку во имя развития детей из среднего класса можно истолковать и более благоприятно. Можно просто сказать, что это вполне естественная реакция страха — реакция на сокращение экономического пирога.

Когда в 1974 года мои родители купили свой первый дом, он стоил 76 тысяч долларов. С помощью обоих дедов они легко выплатили эту сумму. Даже с поправкой на инфляцию сегодня такие деньги кажутся смешными. Сегодня такой дом можно купить за сумму, в три раза большую!

Сомнительно, чтобы люди, имеющие такую же работу, как мои деды (администратор больницы в Бруклине и киномеханик в Квинсе), могли бы оказать своим детям подобную поддержку. (А мои деды внесли практически одинаковый вклад.) Сегодня доллары добываются нелегко, и семьи среднего класса не имеют такого дохода. Накануне рецессии средняя семья имела долг, превышающий имеющийся у них доход на 34 процента.

В «Идеальном безумии» Джудит Уорнер анализирует экономическое угасание среднего класса во всех болезненных деталях: при рекордном количестве домов стоимостью более пяти миллионов долларов регулярный доход семей среднего класса с 1970-х годов не увеличился; выплаты за дом средних размеров составляют все большую и большую часть семейного дохода; стоимость услуг здравоохранения выросла катастрофически (даже у семей, имеющих частную страховку, эти выплаты составляют в среднем 9 процентов дохода).

Особенно болезненно ощущают снижение своего экономического потенциала в последние несколько десятилетий мужчины. За период с 1980 по 2009 год мужчины с высшим образованием в возрасте от тридцати пяти до сорока четырех лет (самый продуктивный возраст — по крайней мере, теоретически) отмечали, что их заработок растет вдвое медленнее, чем продуктивность.

Женщины тоже отмечают негативное влияние развития общества на свою жизнь. За удовольствие быть мамами они платят высокую экономическую цену. Социолог из Стэнфорда Шелли Коррелл изучает гендерное неравенство на рынке труда. Она отмечает, что сегодня разрыв в заработке между мамами и бездетными женщинами одинаковой квалификации превышает разрыв между женщинами и мужчинами.

Но, пожалуй, самые ужасающие для современных родителей цифры приводит американское министерство сельского хозяйства. По данным министерства, на воспитание ребенка, рожденного в 2010 году, семья среднего класса должна будет потратить 295 560 долларов. Семья с высоким доходом заплатит 490 830 долларов, а семья с низким доходом — 212 370 долларов. В эту сумму не входит обучение в колледже, а затраты на такое образование значительно опережают инфляцию. Средняя стоимость года в частном колледже с четырехлетним курсом обучения в 2010 году превышала 32 600 долларов, а в публичном колледже составляла около 16 000.

В столь стесненных обстоятельствах не приходится удивляться тому, что сегодня средний класс смотрит на своих детей и панически боится того, что во взрослой жизни им мало что достанется. Любой хороший родитель сделает все, что в его силах, чтобы обеспечить своему ребенку максимально счастливую судьбу.

Забавно, что такая паника наиболее ярко проявляется в семьях среднего класса с максимальным доходом — в высшем среднем классе. Именно эти люди более всего напуганы экономическими переменами и больше всего боятся утратить свое положение.

В 2005 году экономисты Питер Кан и Фернандо Лозано написали статью о том, что мы находимся в очень необычном экономическом положении: самые хорошо оплачиваемые американцы вынуждены работать гораздо больше часов, чем самые плохо оплачиваемые (то есть 20 процентов с обеих сторон шкалы доходов). В XX веке ситуация была почти обратной. К более продолжительной работе высокооплачиваемых специалистов подталкивают вовсе не финансовые факторы. В неопределенной рабочей обстановке люди стремятся проявить себя, как им кажется, с лучшей стороны и тем самым обеспечить себе безопасность в небезопасное время. Цена возможного неполучения работы слишком высока.

Аннетт Ларо и ее коллеги показали, что это явление имеет аналог в родительстве. Мамы, окончившие колледж, организуют для своих детей гораздо больше разнообразных занятий — именно по этой причине самые высокооплачиваемые мужчины так много работают. Образованные мамы считают, что если они не дадут своим детям достаточного объема знаний через внеклассные занятия, то цена этого во взрослой жизни окажется слишком высокой. Подобная психология характерна для любой гонки вооружений: те, кому не хотелось бы в ней участвовать, прекрасно понимают, что неучастие равносильно проигрышу.

Мать, до которой не достучаться

— Мама, ты взяла мои темные очки? — спрашивает тринадцатилетний Бенджамин Шу, открывая дверцу машины. Сейчас 2.45. У него только что закончились уроки в школе. Он швыряет свой рюкзак на заднее сиденье и садится рядом.

Мать, Лан Чжан, отвечает ему по-китайски. Они с Беном всегда говорят по-китайски. Но, поскольку с ними я, она переходит на английский.

— Хочешь что-нибудь съесть? Фруктов? Или воды?

— Нет, — отвечает Бен. — Сколько мне нужно будет кататься?

— Два часа.

— Что-о-о? — хмурится мальчик. Вообще-то он не склонен к такому поведению. Он вполне уверен в себе, спокоен и всегда улыбается. Именно он организует наше общение с мамой, хотя Лан Чжан отлично говорит по-английски. — У меня столько уроков! Завтра у меня контрольная по математике.

Лан, которая тоже постоянно улыбается и не придает значения условностям (она в джинсах, без украшений, если не считать маленького проволочного браслетика на запястье), удивленно смотрит на сына в зеркало заднего вида:

— Что? Контрольная же в пятницу!

— Нет, завтра. И еще диктант.

— Сколько же тебе нужно времени на подготовку?

— Ну, часа три…

Теперь уже хмурится мама.

— Не хочешь подремать? У тебя есть полчаса.

До спортивного центра с катком ехать довольно долго.

Бен отрицательно качает головой.

— Ну, как хочешь… Что нового в школе?

— Ничего, кроме уймы домашних заданий! — криво усмехается Бен.

— Ты уже два раза сказал об этом! Можешь поговорить об этом с тренером. — Лан сочувственно улыбается. — Бедняжка Бен, как тебя все замучили.

Если мы вернемся к стереотипам, то Бен может показаться типичным ребенком матери-тигрицы. До шестого класса он учился в престижной школе Хьюстона, а сегодня учится в одной из самых известных частных школ города — в школе Сент-Джон. В шесть лет он начал заниматься фигурным катанием, и сегодня тренируется шесть дней в неделю.

В двенадцать лет Бен занял четырнадцатое место на молодежном чемпионате США. По вторникам он посещает вечерние занятия бойскаутов, по воскресеньям берет уроки фортепиано. Каждый день он играет на рояле не меньше получаса. В школе он почти отличник. Разве за подобным не стоит истинная мать-тигрица?

Мать Бена, Лан, действительно истинная мать-тигрица. Но она идеально демонстрирует тот нюанс, который ускользает из любых споров о родительстве (или о сходных проблемах). Лан очень мягкая. Ее тревога не приводит к агрессии. Ее реакция куда ближе к двойственности и уязвимости. Большинство занятий Бена — это не ее идея. Он сам захотел заниматься фигурным катанием, увидев в Рождество фигуристов на местном катке. Он сам проявил интерес к игре на рояле, услышав, как играет соседский ребенок.

И Лан не стала записывать Бена на программу внеклассного развития Кумон, которая зародилась в Японии в 1950-е годы, а сейчас приобрела огромную популярность в Хьюстоне. Когда Бен был в четвертом классе, она попыталась это сделать, но ему это не понравилось, и она не стала настаивать.

— Честно скажу, — призналась Лан мне, когда мы сидели на катке и наблюдали за тем, как катается Бен, — эта программа мне самой не нравилась. Я — китаянка, а в Кумон такие строгие правила. Мне это претит. Я всегда хотела, чтобы Бен рос как нормальный ребенок.

И действительно, Бен имеет всего один балл преимущества в математике (как и дочь Лесли), тогда как у многих его друзей два балла. Для Лан этого достаточно. Идея, что превосходства уже недостаточно, а требуется суперпревосходство, которая в настоящее время захватила умы, ее очень беспокоит. Она говорит, что вздрагивает, когда подруги или другие родители сравнивают результаты стандартизованных тестов.

— Я не хочу, чтобы Бен это слышал, — говорит она. — Я хочу, чтобы он рос нормальным ребенком и знал, что если хочет чего-то добиться, то нужно постараться. Но насиловать его я не хочу.

Читала ли Лан книгу Эми Чуа «Боевая песнь матери-тигрицы»?

— Не всю, — отвечает Лан. — Для меня это слишком драматично. И по опыту могу сказать, что даже если мамы ведут себя как тигрицы, то никогда не признаются в этом открыто.

С матерями-тигрицами Лан роднит то, что она готова пойти на все во имя благополучия своего ребенка, хотя ее жизнь не предвещала ничего подобного. Она выросла в семье известных китайских художников и интеллектуалов и всегда стремилась к самовыражению. У отца она брала уроки скрипки. Печатать свои стихи и статьи она начала уже в восемь лет. Окончив пекинский университет, Лан работала журналистом и редактором. Когда онкологический центр Андерсона предложил ее мужу Цзяну работу по специальности, Лан переехала в США, где какое-то время работала в китайской газете.

Но после рождения Бена все изменилось. Первые четыре года она сидела с ним дома, а когда мальчик пошел в детский сад, не захотела возвращаться к редакторской деятельности, поскольку такая работа оставляет слишком мало свободного времени. Она пошла на курсы биологии и теперь работает в детской больнице Техаса, занимаясь исследованиями в области генной терапии.

Работа у Лан сложная, да и не самая любимая. Ей всегда нравилось писать. Но зато у нее короткий, нормированный рабочий день, и вечера она может проводить с сыном. Каждое утро она отвозит Бена в школу. В выходные Лан или ее муж возят мальчика на уроки фортепиано, и она же возит Бена на каток; в выходные и вечерами во вторник она возит его на занятия скаутской группы.

Я заметила, что Лан очень много времени проводит в машине.

— Это ужасно, — вздохнула она. — Если бы мы жили в Шугар-Ленде, все было бы проще, но тогда пришлось бы далеко ездить на работу.

Лан задумчиво посмотрела на каток.

— А что будет, если однажды он скажет мне: «Я больше не хочу кататься, лучше буду заниматься баскетболом»? С другими детьми такое случается… Дети… С ними все бывает.

Мне подобное предположение показалось маловероятным. Этим летом Бен провел семь недель в Колорадо-Спрингс, где каждый день с шести утра до шести вечера занимался на катке. Вернувшись домой, он по настоянию отца записался на математические курсы в Интернете. Летом Лан удалось взять отпуск на пять недель, чтобы провести его за городом. На три недели к ним присоединился и папа Бена.

Я сказала, что Бен вряд ли бросит занятия.

— Я бы никогда так не поступила, — сказала Лан. — Я говорю ему: «Если тебе это нравится, я готова тратить время, деньги и силы. Я поддержу тебя, а ты должен стараться делать все самым лучшим образом».

Но подобные затраты — времени, денег и сил — для Лан не имеют значения. Важнее всего для нее эмоциональный капитал, который она вкладывает в жизнь сына.

— Родители хотят, чтобы их дети были идеальными, — говорит она. — Но это невозможно. И на катке это прекрасно заметно.

Бен как раз выполнял сложный элемент.

— Видите, как он прыгнул?

Я видела — не заметить этого было невозможно.

— Это двойной аксель, — сказала Лан. — Но он не идеален. Если прыжок у Бена получится, он обрадуется. Если нет — расстроится. И я расстроюсь тоже. Очень трудно держать эмоции под контролем.

За Беном, заложив руки за спину, стала кататься женщина с длинным конским хвостом. Лан объяснила, что это тренер, Шэннон. Мы стали наблюдать за ними. Бен катался превосходно.

— Ему очень нравится фигурное катание, — сказала Лан, подумав о том же.

Она наконец расслабилась, и на лице ее отразились удовольствие и гордость. Не могу поверить, что это мой мальчик.

— Если говорить о сухой логике, думаешь: «Это всего лишь фигурное катание. Детям это нравится», — сказала она. — Но только до первых соревнований! Невозможно остаться в стороне. В это втягиваешься.

Она снова посмотрела на лед.

— Моя жизнь состоит из трех частей, — сказала она. — Одна — это работа. Вторая — Бенджамин. А третья начинается после десяти, когда я берусь за перо и редактирование. Но иногда я слишком устаю для этого.

А если бы у нее было больше времени на себя, стала ли она заниматься писательством?

— Конечно! — кивнула она. — Я хочу написать столько книг!

У нее уже есть два сборника статей, опубликованных в Китае.

— Мне хотелось бы опубликовать сразу три книги. Это серия. Я не могу ее закончить, потому что у меня просто нет времени.

Я спросила, а читал ли ее книги Бен. Лан покачала головой. Это она узнает его мир, а не наоборот. Даже если Бен хотел читать ее книги — а уж если этого и захотел бы какой-нибудь ребенок, то им точно должен был быть Бен, — он не мог этого сделать. В отличие от множества других родителей, Лан никогда не заставляла сына учиться читать по-китайски.

В главе 2 я уже говорила о том, как мамы справляются с задачами воспитания детей. Сдвиг в сторону матерей начинается с самого раннего возраста ребенка. Не так давно Ларо и ее коллега Эллиот Вейнингер проанализировали две базы данных. Каждая касалась семей, имеющих детей-дошкольников. Ученые пришли к выводу о том, что «жизнь женщин переплетена с организованными занятиями детей в гораздо большей степени, чем жизнь их мужей».

Этот факт показался им удивительным, поскольку большая часть этих занятий связана со спортом. (По их версии, среди причин такого положения — что «папы могут исполнять роль тренеров в одном из занятий; но только в одном, все остальное делают мамы».) Мамы продолжают заниматься планированием, логистикой и организацией — точно так же, как делали это раньше. Именно мамы несут на своих плечах основной психологический груз:

«Именно мамы записывают детей на занятия, думают о том, как отвезти их туда, напоминают о необходимости репетиций и тренировок, гладят одежду для концертов и спортивную форму и узнают, где команда должна выступать в следующее воскресенье».

Но самое важное — исследование Ларо и Вейнингера показывают, что «по крайней мере работающим мамам приходится сталкиваться с необходимостью делить время между оплачиваемой работой и организацией свободного времени детей».

Вот почему такие женщины, как Лан, бросают карьеру, чтобы найти место с более гибким графиком. Но организация свободного времени детей, к сожалению, гибкого графика не имеет (скауты собираются только по вторникам) и предсказать ее развитие не всегда возможно («Ты же уже победил на олимпиаде? Так куда же мы поедем в эти выходные?»).

Неделя, испещренная разнообразными занятиями, сменяется неделей, которую авторы назвали «сверхзагруженной». И эти неотложные и требующие времени дела в основном ложатся на плечи женщин. «Их время, — пишут социологи, — менее предсказуемо, чем время их мужей».

Такая особенность использования времени характерна именно для нашей культуры. С одной стороны, количество мужчин, которые считают своим долгом быть основным добытчиком в семье, за последнее время значительно сократилось: с 1980 по 2000 год оно упало с 54 до 30 процентов. С другой стороны, количество американцев, которые считают, что родитель должен находиться дома и заботиться о ребенке, выросло: с 1989 по 2002 год оно увеличилось с 33 до 41 процента.

Другими словами, наше отношение к родителям стало строже, тогда как отношение к работающим женщинам стало более либеральным.

На первый взгляд две тенденции кажутся противоречащими друг другу. Но они же и взаимосвязаны. В нашей культуре существует более неприязненное отношение к работе женщин — и связанному с этим внесемейному воспитанию детей, — чем мы готовы признать.

История это подтверждает. В прошлом, когда женщины только начинали получать образование и независимость, маятник качнулся в другую сторону. Общество неожиданно стало отправлять недвусмысленный сигнал о том, что женщины должны сидеть у домашнего очага.

Этому феномену посвящено множество книг, но лично мне самым убедительным кажется труд Шэрон Хейз «Культурные противоречия материнства». Эта книга увидела свет в 1996 году. По мнению Хейз, сколь бы ни велика была угроза для священного домашнего очага со стороны свободного рынка, женщины все сильнее ощущают на себе давление, принуждающее их к «интенсивному материнству».

Даже самые благонамеренные специалисты по воспитанию детей своими книгами заставляют женщин чувствовать себя именно так. Хейз упоминает сверхпопулярные книги Т. Берри Бразелтона. В своей книге «Работа и забота» (1985) Бразелтон пишет, что «на рабочем месте женщина… должна быть эффективна. Но эффективно работающая женщина — это наихудшая мать для своих детей. Дома женщина должна быть гибкой, любящей и заботливой».

И такое положение дел сохраняется и по сей день, когда процветает всеобщее увлечение активным родительством. Сколь бы привлекательна ни была эта концепция, активное родительство требует огромных затрат времени от матери, которой теоретически не позволяется покидать своего ребенка, пока тому не исполнится три года. Для семьи, которая зависит от заработка обоих партнеров, подобный подход неприемлем. Неприемлем он и для женщины, имеющей иные приоритеты в распоряжении временем.

Вот лишь два недавних примера взаимосвязи между женской независимостью и призывами к активному материнству. В книге «Воспитание Америки» (2003) Энн Халберт проводит виртуозный анализ воспитательных приемов XX века. Она находит множество примеров, которые сохранились до наших дней. Сейчас, когда все больше женщин получают высшее образование, специалисты по воспитанию детей заявляют, что высшее образование — идеальная подготовка к материнству, поскольку дети — это бесконечно интересный объект для изучения и, следовательно, объект, бесконечно достойный культивирования. (Благодаря высшему образованию матери, пишет один из известных специалистов, «ее сын никогда не окажется в печальном положении, понимая, что он знает гораздо больше собственной мамы».)

В 1920-е годы, когда женщины решительно подстриглись и начали пользоваться недавно завоеванным правом голоса, исследователи призывали матерей вернуться домой и уделить больше внимания новой, только что зародившейся сфере развития детей. (В 1925 году в «Нью-Йорк Таймс» писали: «По некоему странному стечению звезд, те же экономические и социальные силы, которые разрушили дом в прежнем его понимании и отправили женщин в мир бизнеса и удовольствий на тех же условиях, что и мужчин, поколебав моральные и этические устои нашей расы, сегодня пробуждают новый интерес к родительским обязанностям».)

Интересно, когда слово «родитель» (parent) впервые стало использоваться в качестве глагола (to parent). Это произошло в 1970 году. В том самом году, когда женщины решительно сорвали свои фартуки, открыли для себя противозачаточные средства и начали бороться за поправку, гарантирующую им равные права, слово «родитель» вошло в лексикон в качестве глагола, обозначающего действие, которым каждый обязан заниматься по гроб жизни.

Но, пожалуй, самым мрачным примером этого явления стали времена Эйзенхауэра, когда появился знаменитый манифест феминизма второй волны, составленный Бетти Фридан, — «Загадка женственности». Эта книга была опубликована в 1963 году. Годы Второй мировой войны стали периодом расцвета женщин: по очевидным причинам они стали выходить замуж позже; им пришлось взяться за работу, которую раньше выполняли только мужчины (особенно в оборонной промышленности); они находились и на линии фронта — в качестве медсестер и военнослужащих.

Но в 1950-е годы маятник качнулся обратно. Хотя женщины продолжали работать, на рынок труда они выходили совсем не с теми амбициями, что десятью годами раньше. В 1950 году средний возраст вступления в первый брак у женщин снизился до 20 лет. «Это самый юный возраст в истории нашей страны, — пишет Фридан, — самый юный из всех стран западного мира. По этому показателю мы приблизились к так называемым слаборазвитым странам».

К счастью, многие проблемы, о которых Фридан пишет в «Загадке женственности», к сегодняшнему дню уже исчезли. Но это не означает, что мы не вступили в новый период борьбы общества с правами женщин. Сегодня эта борьба имеет несколько иной характер.

В 1950-е годы женщины испытывали давление определенного характера — их дом должен был быть безупречным. В анкетах переписи населения женщины, не имевшие работы вне дома, писали: «Род занятий: домохозяйка». И эти слова стали лейтмотивом книги Фридан. Конечно, женщины считали своим долгом быть идеальными мамами, но символом и центральной точкой их усилий был дом. Ужины должны быть роскошными и проходить в точно назначенное время. Постели должны быть безупречно застелены, полы начищены до зеркального блеска.

Естественно, что полная сосредоточенность на подобных занятиях вызывала у женщин ощущение пустоты и отсутствия самореализации. Эту пустоту Фридан назвала «проблемой, не имеющей названия». Главной задачей женщины было поддержание идеального порядка в доме. А если это не приносило ей удовлетворения, то ей просто предлагалось взглянуть на ситуацию под другим углом и осознать свою ошибку: это очень важная работа — и главная для любой женщины. В этом женщин убеждали многочисленные книги и журналы.

В своей книге Фридан цитирует исследовательские документы, которые она тайно получила от консультантов:

«Домохозяйка может повысить престиж обязанностей уборщицы собственного дома путем использования особых, специальных продуктов для каждой домашней работы: одно средство — для стирки одежды, второе — для мытья посуды, третье — для стен, четвертое — для полов, пятое — для жалюзи и т. п. Используя для всех задач одно и то же моющее средство, женщина чувствует себя неквалифицированным работником — техником, а не специалистом».

Таково было решение проблемы, не имеющей названия. Если женщина ощущала беспокойство, если домашняя работа казалась ей не отвечающей высокому уровню образования, ей отвечали, что такая важная задача требует образованных людей. Женщин стали называть учеными в области домашней работы.

Сегодня женщины забыли об этой домашней науке, сегодня они уделяют домашней работе вдвое меньше времени, чем это было во времена Фридан (17,5 часа в неделю против 32 часов в 1965 году). Но они стали домашними учеными другого рода: сегодня они — специалисты в области родительства, и с детьми они проводят гораздо больше времени, чем проводили их мамы.

Об этом сдвиге мне рассказала женщина из Миннесоты. Ее мать называла себя «домохозяйкой», а она сама — «мамой, находящейся дома». Это отражает сдвиг культурных представлений. Сегодня от женщин требуется не безукоризненный дом, а безукоризненное исполнение материнских обязанностей.

Современный рынок, все еще апеллирующий к профессиональным инстинктам женщин, предлагает мамам ту же дифференциацию продуктов для детей, какую шестьдесят лет назад предлагал в сфере чистящих средств. В 1950-е годы женщины ощущали себя специалистами, точно знающими разницу между чистящим средством для плиты, воском для паркета и спреями для дерева. Сегодня они должны точно представлять разницу между игрушками, развивающими навыки решения проблем, и теми, что способствуют развитию воображения.

Изменение определений подразумевает, что игра с ребенком — это не игра, а работа, точно такая же, какой раньше была работа по дому. Детские отделы магазинов — это то же самое, чем в 1950-е годы были отделы хозяйственные. Длинные полки, заставленные книгами по воспитанию детей, — это сегодняшний эквивалент «хорошей домохозяйки». Современным женщинам предлагается докторская степень в материнстве — точно так же, как в 50-е годы предлагалась степень в сфере домашней работы.

Бунтарские реакции на подобные стандарты соответствуют времени. В конце 1960-х и начале 1970-х годов женщины выступили против «идеального дома». В 1967 года Сью Кауфман написала «Дневник отчаянной домохозяйки», в 1973 году Эрика Джонг опубликовала «Страх полета», где был такой пассаж об идеальной женщине: «Она готовит, убирается, ходит по магазинам, следит за счетами, выслушивает всех членов семьи… Я — не идеальная женщина. У меня слишком много других занятий». Сегодня же бунтарская реакция заключается не в том, чтобы быть плохой женой. Сегодняшних бунтарок считают плохими мамами — именно так называется сборник очерков Айелет Вальдман, опубликованный в 2009 году.

Истории материнских «преступлений» захватывают наше воображение, потому что в обществе по-прежнему господствует императив «интенсивного материнства», и мамы изо всех сил пытаются получить моральную поддержку.

Хейз замечает, что каждый раз, когда мамы, сидящие дома с детьми, говорят о своем двойственном отношении к сделанному выбору, то оправдывают свое решение, заявляя, что пребывание мамы дома полезно для детей. А когда о той же двойственности говорят работающие мамы, то они приводят тот же аргумент. По их словам, работа полезна для детей.

«Подавляющее большинство этих женщин, — пишет Хейз, — не говорят, что дети — это сплошная головная боль, и оплачиваемая работа приносит им больше удовольствия». Они аргументируют свою позицию тем, что дополнительный доход позволяет детям заниматься на интересных для них курсах и в кружках. Они говорят, что дают детям пример рабочей этики. Работа делает их более ответственными родителями и улучшает качество времени, проводимого с детьми. Детей мамы используют всегда. Это универсальное оправдание любого ответа.

Недосягаемая одинокая мать

— Может, она это наденет, а может, и нет, — говорит Синди Айвенго, снимая со стеллажа вешалку с платьем. — Сара? Сара! Сарита!

Очаровательная дочь Синди отрывается от соседнего стеллажа — и самостоятельного выбора. Она морщит носик.

— Тебе нужно ботокс колоть, — говорит Синди, глядя на недовольное лицо дочери. Она врач, поэтому шутка звучит особенно остро (хотя ее специальность — нейрохирургия, а не пластическая хирургия).

Синди долго работала в крупной хьюстонской больнице в программе конгрессмена Габриэль Гиффордс. Она занималась реабилитацией тех, кто получил серьезные травмы во время трагических событий 2001 года. Несколько лет назад Синди занялась частной практикой, хотя до сих пор пишет научные статьи и преподает в медицинском колледже Бейлор.

Сара берет черно-белое платье весьма провокационного фасона.

— Ну-ну, — говорит мама. — Тебе всего двенадцать лет!

Дочь собирается на иудейский праздник подруги.

Синди поворачивается ко мне.

— Думаю, самое тяжелое — это усталость, — говорит она. — Невозможность быть такой, какой хочешь. Если бы я не работала, мне было бы легче. Но, с другой стороны, если бы я не работала, то просто с ума сошла бы. Это был бы сплошной кошмар…

Сара показывает нечто, напоминающее юбку, хотя с уверенностью утверждать это сложно.

Синди оценивает выбор дочери.

— Ни в коем случае! Они похожи на шаровары!

— У меня есть подходящая блузка.

— Да, у тебя есть блузка. Но… нет!

Синди вздыхает. Я думаю: «Какой бы она была, если бы так не уставала?»

— Я меньше ворчала бы по вечерам, когда нужно проверять домашние задания, — говорит Синди. — Спокойно слушала бы, как Сара поет подготовленную для праздника песенку… Или поговорила бы с мальчиком (у Синди есть сын-подросток) о его чувствах, потому что вижу, что он подавляет свой стресс. У меня было бы больше времени для всего этого. Но у меня такая ответственность…

В 2006 году Синди развелась с мужем. Он больше не живет в Хьюстоне.

Синди выбирает длинное, летящее шелковое платье в стиле 1960-х.

— Если согласишься, — говорит она дочери, — обещаю его подкоротить.

Сара с отвращением смотрит на выбор матери.

— Лично я предпочла бы это, только не то! — Она улыбается и не злится.

Синди кивает.

— Договорились!

Мы идем в примерочную и усаживаемся в кресла. Сара скрывается за шторкой.

— Ушло несколько лет на то, чтобы решиться бросить работу, — говорит Синди. — Отчасти это было из-за детей. Но из-за стресса — финансового и прочего — я до сих пор…

Синди не договаривает, но я знаю, что она хочет сказать о своей усталости.

Сара снует из примерочной к нам и обратно, примеряя разные платья. («Нет»… «Нет»… «Может быть»… «Мило»… «Слишком короткое»… «Ты вырастешь из него через месяц»…)

— И я постоянно думаю, — продолжает Синди, — какой они меня запомнят? Какими будут их воспоминания? «Мама всегда стремилась выполнить всю работу. Мама постоянно думала о том, чтобы вовремя оплатить счета». Или «Мама всегда пыталась сделать лучше»?

Из примерочной выскакивает Сара — на этот раз с совершенно серьезным лицом. И понятно почему: она выглядит потрясающе. Это «фру-фру», традиционное атласное платье. Самое смешное, что это платье Сара взяла ради шутки. Но она нас просто поразила.

Синди сияет от счастья.

— Дай я поправлю бретельки, — говорит она. — Понимаешь, какая ты красивая?

Сара молча кивает.

— Повернись, — Синди просто восхищена. — Хочешь надеть это платье в субботу?

— Да!

Сара поворачивается на пятках и скрывается в примерочной. Синди провожает ее взглядом.

— Вот, приводишь ребенка в этот мир. Любишь его. Готов умереть за него. — Синди трясет головой. — Мне просто нужно отдохнуть…

Проблема связи счастья и родительства невероятно сложна. Исследования в этой области часто проблематичны. Но, как бы они ни проводились, какая бы методология ни использовалась, какие бы данные ни собирались и какие бы частицы души ни переводились в цифры, одинокие мамы плохо вписываются в общую картину.

Основная причина этого — экономическая. К одиноким матерям относятся не только разведенные женщины, но и те, которые никогда не были замужем. Как правило, такие мамы не имеют высшего образования, а следовательно, их экономические горизонты не столь широки. Их доход составляет менее четверти дохода полной семьи, у них больше проблем со здоровьем, их социальные узы не столь крепки.

Учитывая все эти печальные факты, совершенно ясно, что незамужние женщины могут серьезно повлиять на результаты любого исследования материнского счастья.

У Синди все по-другому. Она была замужем, но развелась. Она хорошо зарабатывает, живет в хорошем доме, у нее большой круг верных друзей. И все же ее жизнь, заполненная комфортом среднего класса, показывает, почему разведенные мамы страдают больше своих замужних сверстниц.

Да, чаще всего они получают алименты. Но их доход в среднем составляет всего лишь половину дохода полной семьи. (У Синди сейчас возникли сложные финансовые проблемы. Она заключила договор аренды нового медицинского кабинета как раз накануне краха рынка недвижимости.)

Поскольку дети проводят больше времени в домах мам, чем пап, одинокие мамы выполняют львиную долю эмоциональной работы, связанной с переживанием детьми развода родителей. Эту особенность Арли Хохшильд называет «третьей сменой» — в это время мамам приходится играть очень тяжелую роль.

Одинокие мамы из среднего класса испытывают на себе то же сильнейшее давление общества, как и замужние, но времени и возможностей у них гораздо меньше. Сюзанна Бьянки недавно написала статью, в которой утверждала, что «дети требуют от одиноких родителей столько же времени и сил, как и от родителей в полной семье, но удовлетворять эти требования приходится гораздо меньшему количеству взрослых».

Бьянки была соавтором исследования «Изменение ритмов американской семейной жизни». В нем эта история изложена в цифрах. Одинокие мамы гораздо чаще говорят о недостатке времени для себя, чем их семейные сверстники (особенно, семейные папы). Им «большую часть времени» приходится одновременно заниматься несколькими делами. На общение они тратят в четыре с половиной раза меньше времени, чем замужние женщины и женатые мужчины, а на еду — в полтора раза меньше.

— Иногда мы встречаемся с подругами, чтобы что-нибудь выпить, — говорит Синди. — Ооооочень редко я выбираюсь в кино. Но я постоянно думаю о детях.

Проблема недостатка времени быстро перерастает в постоянный стресс и распространяется на другие сферы жизни. Например, во встречи с мужчинами.

— Летом я познакомилась с мужчиной и стала с ним встречаться, — сказала мне Синди, когда мы сидели в примерочной. — Я сразу ему сказала: «К тому времени, когда начнутся занятия в школе, тебе придется бежать сломя голову. В сентябре или даже в конце августа вся моя свобода исчезнет, как тополиный пух!»

Через несколько минут Синди получает СМС от сына, которого беспокоят колени — в школе он занимается беговыми лыжами: «Можешь по дороге домой купить побольше льда?» Синди смотрит на телефон, а потом в сторону.

— Ну как тут с кем-то встречаться, — вздыхает она. — Постоянно приходится оправдываться: «Прости, мне нужно везти домой лед».

Когда мы выходим из универмага, Синди направляется к супермаркету, чтобы купить лед. А кто еще это сделает? А потом она поедет домой и будет ухаживать за больными коленками сына…

Работа никогда не кончается

Не только женщины стремятся быть идеальными мамами («тайна материнства», как написала Джудит Уорнер в «Идеальном безумии»). Мужчины тоже испытывают аналогичное давление. Институт семьи и работы назвал это явление «новой мужской тайной». Так был озаглавлен отчет, увидевший свет в 2011 году.

Опираясь на широкомасштабное общенациональное исследование рабочей силы, ученые выяснили, что сегодня отцы работают больше, чем мужчины, не имеющие детей (сорок семь часов в неделю против сорока четырех). И 50-часовая рабочая неделя для них более характерна (42 процента против 33). Но еще более удивительны данные о конфликте между работой и семьей: сегодня мужчины ощущают его более остро, чем женщины, особенно в парах, где работают оба партнера.

Отчасти мужские ощущения объясняются неопределенностью, сложностями и излишествами современной экономики. Мужчины, принявшие участие в исследовании, гораздо сильнее волновались из-за возможной потери работы, чем те, кто участвовал в более ранних опросах того же института.

В 1977 году 84 процента мужчин были уверены в своей профессиональной безопасности. Через 30 лет это количество снизилось до 70 процентов. Сегодня работникам приходится брать часть работы на дом, что позволяют новейшие достижения технологии: 41 процент опрошенных заявили о том, что получают сообщения с работы в нерабочие часы не реже раза в неделю.

Сегодня с утверждением «На работе мне приходится трудиться очень напряженно» согласились больше мужчин, чем в 1977 году (88 процентов против 65). Еще больше согласились с утверждением «На работе мне приходится трудиться очень быстро» (73 процента против 52).

Но соавтор исследования и глава Института семьи и работы Эллен Галински подозревает, что современные отцы ощущают на себе сдвиг культурных приоритетов и одновременно сдвиг приоритетов внутренних. «Они не хотят играть пассивную роль в жизни своих детей», — сказала мне доктор Галински.

Никто не демонстрирует это явление более ярко, чем Стив Браун, который наблюдает за игрой своего сына. Его телефон постоянно звонит, жужжит, посылает сигналы СМС. Стив непрерывно просматривает электронную почту, одновременно наблюдая за игрой. В конце концов я выбираю минутку, чтобы спросить у него, что для него самое трудное в отцовских обязанностях.

— Найти время, чтобы сделать все, что хочу, — сразу же отвечает он. — Найти равновесие между работой и личной жизнью. И между общественной работой. А порой сразу все!

Если бы Стив согласился, то ему пришлось бы пять вечеров в неделю присутствовать на различных политических мероприятиях.

— И это для нас очень серьезная проблема, — говорит он. — На какой неделе я смогу быть «господином председателем»? В какие дни мне необходимо быть дома? В какие дни нужно будет что-то сделать для Моники? Мне приходится все учитывать и выбирать.

А у Стива еще более гибкий рабочий график, чем у большинства мужчин. Он — владелец собственного магазина, и сам определяет часы работы. Он может работать в выходные, если не успевает сделать все на неделе. Но дело в том, что Стив не хочет работать в выходные. Он хочет пойти на футбол, потому что кончается сезон, а его старший сын отлично играет. Но это означает отказ от политических устремлений (а у Стива они есть!) во имя семейной стабильности.

— Сейчас не лучшее время для переезда в Вашингтон или Остин, — сказал он мне. — В определенный момент нам придется принять это решение, но когда мальчики немного подрастут.

Раньше мужчины никогда так не думали. Некоторые мужчины не думают так и сейчас. Несмотря на все свои прогрессивные убеждения, Стив совершенно спокойно воспринимает то, что большую часть домашней работы выполняет Моника. На ее же плечах лежит львиная доля ухода за детьми, хотя Стив в шутку называет себя основным «заботником» — лишь для того, чтобы посмотреть на реакцию Моники. Она же и готовит, хотя Стив моет посуду. Она следит за купанием мальчиков, готовит им одежду на следующий день, хотя порой это делает и Стив.

Вечером, когда я разговаривала с Моникой (она — социальный работник и работает в пригороде Хьюстона), она сказала мне практически то же самое, что раньше говорила Кения: «Самое тяжелое для меня время — с пяти, когда я ухожу с работы, и до десяти часов».

В прошлом году мальчики две недели провели в теннисном лагере в Батон-Руж, где живут родители Моники.

— И мы каждый день работали допоздна, — говорит Моника, — вместо того чтобы отдыхать. Нас зазывали на совещания, на которые мы никогда не ходили, и нагружали делами, которых мы никогда не делали.

Я спрашиваю, как изменилась ее профессиональная жизнь после рождения детей.

— Я работала с приемными детьми, — говорит она. — Приходилось много работать по вечерам. Сегодня я не могу себе этого позволить. Но мне нравилась та работа.

Моника смотрит на своих детей. Настало время, когда дети начинают бесцельно слоняться по дому, как слепые мотыльки.

— Иногда мне хочется приклеить их к кроватям, — смеется Моника. — Справляться с двумя раза в четыре тяжелее, чем справляться с одним.

— Не согласен, — вступает Стив, который одновременно ест и смотрит теннис по телевизору в углу кухни. — Я бы сказал, в два раза.

Моника закатывает глаза, как бы говоря: «Этот парень не знает, о чем говорит».

Стив смотрит ей прямо в глаза:

— Я — главный «заботник».

Моника не отводит глаз.

— Если ты — главный «заботник», — говорит она, — то знаешь ли, что Матис (их трехлетний сын) в половине третьего утра описался?

Глаза Стива расширяются от удивления.

— Нет, — отвечает он.

— Вот так случилось, — говорит Моника. — Я поднялась, переодела его и сменила постельное белье.

Стив все это проспал. И Моника на это не обижается. Эти супруги давно заключили соглашение, которое оказалось вполне эффективным.

— Тоже мне, главный «заботник», — улыбается мужу Моника.

Домашний ребенок

В этом районе дети мало катаются на велосипедах. Прошло несколько дней после приезда в Хьюстон, и я осознала это странное явление — подобное собаке, которая не лает. Сегодня душный, солнечный день. В моем детстве в такой день мама наверняка отправила бы меня во двор, где я и пробыла бы до вечера. Но на этой чистой, зеленой улице, расположенной в нескольких шагах от начальной школы Палмера, царит полная тишина.

Я думала об этом, когда подходила к двери дома Кэрол Рид. В этом симпатичном кирпичном особняке на заднем дворе есть даже небольшой бассейн. Но улица перед домой абсолютно пуста.

Кэрол встречает меня у дверей. Она, как и Моника, работает в социальной сфере, но живет в чуть более престижном районе, где дома стоят немного дороже. В отличие от большинства женщин, с которыми я встречалась, Кэрол выросла в Массачусетсе (и до сих пор сохранила акцент). Она коротко стрижется и носит модные очки.

Еще одно отличие — разница в возрасте между ее детьми составляет целое поколение. Ее сыну двадцать один год. Шесть лет назад, когда ей было сорок семь, она вышла замуж повторно, и они с мужем решили завести общего ребенка. Они удочерили маленькую девочку из Китая. Эмили была очень истощенной и несчастной. Ей пришлось сделать операцию на сердце. Сегодня она ходит в первый класс, а Кэрол не работает и занимается только дочерью.

У Кэрол смешанные чувства по отношению к родительским обязанностям тогда и сейчас. Сегодня у нее гораздо более широкая социальная сеть, что хорошо. Она более уверена в себе и обладает богатым опытом — никто не пытается диктовать, как она должна выполнять свою работу.

— Но поскольку Эмили сейчас наш единственный ребенок, — говорит Кэрол, — она хочет, чтобы я была ее товарищем по играм.

— Но и сын, которому уже двадцать один год, когда-то был единственным ребенком, —  напоминаю я. —  В чем же разница?

— Не знаю, — чуть подумав, отвечает Кэрол. — Но с ним я играла меньше. Рядом всегда были соседские дети, и он часто ночевал у приятелей. — Кэрол думает еще и добавляет: — Эмили нравится, когда к нам приходят ее друзья. Но ходить в чужие дома она не любит.

Конечно, можно предположить, что это особенность Эмили («Мама! Поиграй со мной!»). Но когда Кэрол показала мне свой дом, у меня появилось другое объяснение. У Эмили есть не только собственная очень красивая спальня. У нее есть и очень красивая комната для игр с желтым кукольным домиком, огромным мольбертом и игрушечной кухней. Вся эта комната заполнена красками, кистями, плюшевыми зверями и разнообразными игрушками. Все упаковано в прозрачные ящики и яркого цвета корзинки.

Вдоль окна стоит банкетка, внутрь которой убраны другие игрушки. Игрушки громоздятся на всех поверхностях — в том числе на маленьком столике и стульях. Это настоящая страна чудес, неотличимая от множества игровых комнат в детских садах и приемных педиатров.

Самое странное, что эта комната ничем не отличается от комнат всех других детей из семей среднего класса.

Все это больше не экзотика, а норма жизни. Эти игрушки производятся за границей и продаются у нас по доступным ценам через «Амазон» или крупные супермаркеты.

— Это своего рода ее квартира, — говорит Кэрол, показывая мне комнаты. — Здесь она нас развлекает. Она постоянно все меняет. Иногда это ресторан, где она готовит кофе, или смузи, или печет пирожные (Кэрол указывает на игрушечную кофемашину, блендер и миксер), а иногда это магазин (Кэрол показывает игрушечную тележку и кассу).

Я смотрю на Кэрол. Она смеется.

— Знаю, знаю, — говорит она, указывая на все эти игрушки. — У моего сына ничего такого не было.

Сентиментализация детства порождает множество парадоксов. Самый любопытный заключается в том, что чем больше игрушек появляется у детей, тем более бесполезными они становятся. До конца XIX века, когда дети вносили ощутимый вклад в семейную экономику, у них вовсе не было игрушек в нашем понимании. Они играли с найденными предметами или домашней утварью (палочками, горшками, щетками). В книге «Дети за игрой» Говард Чудакофф пишет: «Некоторые историки даже утверждают, что до наших дней дети чаще всего играли не с игрушками, а с другими детьми — братьями, сестрами, кузенами и сверстниками».

Но к 1931 году администрация президента Гувера заявила, что ребенок заслуживает собственной комнаты. На конференции о детском здоровье было заявлено, что детям необходимо «место, где они могли бы играть или работать без вмешательства со стороны взрослых членов семьи». Так государственным указом была внедрена идея игровой комнаты.

Сразу после Второй мировой войны (именно тогда начала складываться современная концепция детства) начался игрушечный бум. В 1940 году продажи игрушек составили скромную сумму 84 миллиона долларов. К 1965 году они выросли до 1,25 миллиарда! В это время появились многие классические детские игрушки — в том числе Силли Путти (1950) и мистер Картофельная Голова (1952). И все это привело к тому, что игровые комнаты, оборудованные не хуже, чем у Эмили, стали общим местом.

В книге «Родительство, Inc.» (2008) Памела Пол пишет, что производство игрушек «для детей с рождения до двух лет» ежегодно превышает 700 миллионов долларов. В соответствии с отчетом Ассоциации производителей игрушек оно составило в 2011 году 21,2 миллиарда долларов — и эта цифра не включает в себя видеоигры.

Такие океаны изобилия породили неожиданные последствия. В книге «Плот Гека» Стивен Минц пишет, что до XX века игрушки были социальными по природе — канаты для прыжков, мраморные камешки, воздушные змеи, мячики. «Современные же игрушки порождают одиночество, не свойственное детству до XX века», — пишет Минц. В качестве примера он приводит мелки, появившиеся в 1903 году, наборы конструкторов «Тинкер Тойз» (1914), «Линкольн Логс» (1916) и «Лего» (1932).

Кроме того, пишет Минц, «отличительной особенностью жизни современной молодежи является то, что они проводят в одиночестве гораздо больше времени, чем их предшественники». Они растут в небольших семьях (22 процента американских детей являются единственными детьми в семье). У них гораздо чаще есть собственные комнаты, они живут в больших домах, что меняет архитектуру их жизни и общения с другими членами семьи. Они живут в цивилизации пригородов и городов-спутников. Соседи и друзья оказываются гораздо дальше от них, чем раньше.

Изоляция детей тяжким грузом ложится на плечи родителей. Дети видят в них партнеров по играм — как произошло у Кэрол и Эмили. Дети претендуют на время родителей практически постоянно. А родители идут навстречу, чтобы их дети не страдали от одиночества. И это еще одна причина, почему мамы и папы придумывают для своих отпрысков так много внеклассных занятий.

Ларо сразу же заметила это в тех семьях, которые она изучала. «Родители, принадлежащие к среднему классу, — пишет она, — боятся, что, если их дети не будут заняты организованной деятельностью, им будет не с кем играть после школы и/или во время весенних и летних каникул».

Это приводит к печальному и совершенно непредусмотренному результату — порочному кругу, из которого нет выхода.

Если дети с самого раннего возраста (в том числе и в детском саду, где этот подход внедряется все активнее) ведут строго регламентируемую жизнь, то у них не остается времени на скуку. А это означает, что они просто не знают, как терпеть скуку. И в таких ситуациях они обращаются к родителям, чтобы те им помогли.

Психолог из Оберлина Нэнси Дарлинг, автор популярного родительского блога «Подумаем о детях», писала об этом в 2011 году:

«Когда я была ребенком, мы постоянно скучали. У нас не было внеклассных занятий — только собрания скаутов раз в неделю и воскресная школа. Работали очень немногие мамы, поэтому мы приходили домой из школы в три часа и просто слонялись без дела. Еще не было „Улицы Сезам“, и единственным детским телевидением были „Багс Банни“ и „Роки и Бульвинкль“ по субботам… И это означало, что наши мамы, которые были заняты готовкой, уборкой, просмотром мыльных опер, общением с соседями и огромной благотворительной работой (в скаутских организациях, церкви, Красном Кресте и т. п.), обычно реагировали на наши жалобы, что нам нечем заняться, предложением как следует убраться в наших комнатах. Мы учились не просить, а самим искать себе занятие».

Поэтому нас слегка выводит из себя, когда наши дети не могут вести себя точно так же, хотя мы сами приложили руку к сокращению их умений занять себя самостоятельно.

Не следует думать, что внеклассные занятия — это плохо, пишет Дарлинг. Но из-за них «дети не имеют опыта САМОСТОЯТЕЛЬНЫХ ЗАНЯТИЙ. Они ПАССИВНЫ».

Такая пассивность особенно сильно проявляется в средней школе, когда детям самим приходится решать, чем занять свое свободное время. Дарлинг объясняла мне: «Никто из детей не говорит: „Здорово, у меня появилось свободное время — теперь можно и марки собирать!“ На формирование хобби уходит время».

Но поскольку дети из среднего класса сегодня занимают в семьях привилегированное положение, поскольку родители готовы сделать для них все, у детей формируется ощущение, что за их скуку отвечают мамы и папы. Ларо тоже это сразу же заметила.

«Дети из среднего класса, — пишет она, — часто требуют внимания взрослых и их участия в играх».

Родители, несомненно, ощущали бы гораздо меньшее давление в отношении поиска занятий для своих детей (и были бы более уверены в способности детей развлекаться самостоятельно), если бы могли спокойно выпускать детей на улицу. Но сегодня это не принято. И вот еще одно парадоксальное последствие нашей сентиментальности: чем более экономически бесполезными становятся дети, тем агрессивнее мы их защищаем.

Изучить эту тенденцию можно на примере истории современной игровой площадки. В 1905 году в нашей стране было менее ста игровых площадок. К 1917 году их было уже 4000, потому что за них яростно ратовали реформаторы педагогической науки. Раньше дети играли на улицах. Но неожиданно их понадобилось защищать от новейшего и смертельно опасного изобретения — автомобиля. В 1906 году реформаторы создали Американскую ассоциацию игровых площадок.

Сегодня дети ведут еще более замкнутую жизнь. Они растут в домах, где углы мебели обиты мягкой тканью, электрические розетки надежно закрыты, а лестницы перекрыты. Они играют на площадках, где их защищают не только от улицы, но и от игрового оборудования: качели безопасны, как подгузники, а вся поверхность покрыта мягким пористым материалом, чтобы ребенок, упав, случайно не поранился.

Неудивительно, что к тому времени, когда дети вырастают настолько, что могут уже путешествовать самостоятельно — ходить в булочную или к другу, который живет в другом квартале, — родителям вовсе не хочется их отпускать. Они уже твердо уверились в том, что мир — это опасное место.

Количество детей, которые ходят или ездят на велосипедах в школу самостоятельно, упало с 42 процентов в 1969 году до 16 процентов в 2001-м — таковы результаты опроса, проведенного Министерством транспорта. Но ведь количество преступлений против детей за последние двадцать лет резко упало. Наше время невероятно безопасно для детей. (Для примера скажу, что с 1992 по 2011 год количество сообщений о сексуальных домогательствах в отношении детей сократилось на 63 процента.)

Возможно, наша тревога из-за детей является еще одним проявлением амбивалентного отношения нашей культуры к работающим женщинам. Многие мамы зарабатывают на жизнь вне дома, поэтому за детьми на улице некому присматривать. А из-за этого возникает паника, связанная с потенциальными опасностями этой самой улицы.

Минц отмечает, что в 1980-е годы, когда женщины толпами отправлялись на работу, возникла паранойя относительно сексуальных домогательств в детских садах и яслях. «Мы видим, как у запуганных родителей вырабатывается комплекс тревоги и вины за то, что они оставляют детей с посторонними людьми в детских садах и яслях», — пишет Минц.

Почти в то же время отмечался всплеск тревоги из-за похищений и маньяков, засовывающих бритвенные лезвия в хэллоуинские конфеты. Примерно тогда же на молочных пакетах стали печатать фотографии пропавших детей. Но количество похищений составляло тогда от 500 до 600 в год, то есть похищали одного ребенка на примерно 115 000 (что составляет примерно четверть от количества детей, погибших в автомобильных катастрофах).

Сегодня паранойя похищений подогревается не столько молочными пакетами, сколько новостями кабельного телевидения и доступностью полицейской информации.

Все это особенно наглядно проявляется в Техасе. Почти все родители, с которыми я общалась в Шугар-Ленде и Миссури-Сити, говорили о своем страхе перед похищением, хотя все они жили во вполне безопасных и престижных районах, населенных представителями среднего и высшего среднего класса.

Вскоре я узнала, что в Техасе существует публичный, доступный в Интернете реестр насильников. Любой может войти в сеть, набрать свой адрес и посмотреть, где живет недавно освободившийся насильник. Кэрол Рид говорила именно об этом, когда объясняла, почему ее старшему сыну не требовалось столько внимания в детстве.

— Тогда жить было не так страшно, как сегодня, — сказала она мне. — Или мы просто не сознавали, насколько это страшно.

Признаюсь, поначалу я считала этот страх иррациональным, учитывая спокойную атмосферу района и близость дома Кэрол к школе. Но потом я пошла в сеть. И сразу же мне высветился адрес ближайшего насильника — всего в полумиле от дома Кэрол. А три других жили в миле отсюда. Около 90 процентов осужденных судом насильников покушались на детей своих знакомых, а не на совершенно незнакомых малышей. Вряд ли такие новости могут успокоить родителей. Не уверена, что они успокаивают и меня.

Дети ведут домашний образ еще по одной причине. К дивану их намертво приковывает потрясающее разнообразие современных электронных развлечений.

Одна мама из Шугар-Ленда говорила мне: «Когда мой сын (ему десять лет) отправляется на улицу, то почти всегда возвращается домой через несколько минут с соседским мальчиком, чтобы играть в видеоигры».

За последние пятнадцать лет техника достигла колоссального развития. И более подробно об этом мы поговорим в следующей главе. Должна сразу же заявить, что я вовсе не паникер и не боюсь новшеств информационной эпохи. Но если собрать данные о видеоиграх (в исследовании, проведенном Семейным фондом Кайзера, говорится, что дети в возрасте от восьми до десяти лет каждый день играют в видеоигры около часа в день), а потом добавить к ним данные о просмотре телевизора детьми той же возрастной группы (3 часа 41 минуту против 38 минут в 2004 году) и не связанном со школой использованием компьютера (46 минут), становится понятно, почему родители начинают задумываться о кумулятивном влиянии подобных развлечений — особенно на поколение, которому трудно выносить скуку. (60 процентов «тяжелых» пользователей видеоигр, принявших участие в исследовании фонда Кайзера, говорили о том, что «часто испытывают скуку», тогда как «легкие» пользователи скучали лишь в 48 процентах случаев.)

Дети проводят у экранов массу времени. Иногда это время связано с общением, но чаще всего оно проходит в одиночестве. Недавнее исследование показало, что 63 процента семиклассников и восьмиклассников «часто» или «всегда» играют в видеоигры в одиночку.

Страхи, связанные с новой и весьма агрессивной формой использования времени, — это еще одно объяснение того, почему родители стремятся найти для детей как можно больше знакомых для себя внеклассных занятий. Вот почему почти везде, где я побывала, пользуются такой популярностью скаутские организации.

Бойскаутская организация Америки была основана в 1910 году, в период стремительной урбанизации, породившей страхи превращения молодых людей в бесполезных денди, предпочитающих легкодоступные радости городской жизни тяжелому труду на фермах. В тот же период началась кампания по запрету детского труда. И дети, как безжалостно указывает Вивиана Зелизер, стали бесполезными для семейной экономики.

В результате возник почти истерический страх перед утратой мужественности. Этот страх существует и по сей день. Он очень часто проявляется в разговорах родителей о своих сыновьях. Бойскаутская организация кажется идеальным антидотом часам, проведенным перед экраном.

«Я люблю скаутов, — сказала мне Лора-Энн, мама скаута, о которой я говорила в начале этой главы. — На прошлой неделе мы выезжали в скаутский лагерь. Эндрю и Роберт занимались тем, чем никогда в жизни не занимались. Они обрабатывали кожу, стреляли из лука, разводили костры — словом, все старомодные мужские развлечения».

Совершенно неважно, что компьютерные игры и время, проведенное в Интернете, может оказаться полезным для будущего поколения, готовя детей к будущему, написанному в кодах HTML. На первобытном уровне мы — верно или ошибочно — все еще связываем практические навыки с тем, что можно сделать физически. Это ностальгия о более тактильных, «ручных» занятиях. И это объясняет феноменальную популярность «Опасной книги для мальчиков». В ней даются инструкции по тому, как делать. Как завязать пять основных узлов. Как убить и приготовить кролика. Как сделать тележку, батарею, дом на дереве.

Взрослым гораздо труднее понять пользу видеоигр. А детям это по силам. С точки зрения детей, видеоигры дают прекрасную возможность для развития. В них есть структура и правила. В них есть обратная связь — игроки понимают, насколько хорошо они сыграли. Видеоигры дают возможность совершенствоваться в чем-либо и ощущать свое мастерство.

Антрополог из калифорнийского университета в Ирвине Мими Ито говорит: «В этом ощущается странная структурная напряженность. Мы становимся свидетелями ожесточенной гонки за хорошим образованием и хорошей работой. Дети ищут в сети ту самостоятельность, которую они потеряли».

Они ищут структурированные занятия, чтобы победить в этой гонке, а родители рассматривают их занятия как пустую трату времени.

Мими Ито полагает, что, если бы детям давали больше свободы вне дома, они не стремились бы проводить так много времени за домашними развлечениями.

Груз счастья

Анжелике Бартоломью сорок один год. Она живет совсем рядом с Кэрол Рид, в таком же кирпичном доме в паре кварталов от начальной школы, в родительский комитет которой она входит. Но у нее совершенно другие проблемы.

Кэрол борется с необходимостью развлекать и занимать одного ребенка. У Анжелики четверо собственных детей и падчерица, которая часто проводит время в ее доме.

В результате роль Анжелики в семье можно сравнить с работой авиадиспетчера.

Этот день выдался довольно спокойным. Тринадцатилетний Майлз на тренировке футбольной команды, девятилетняя Брейзил — на уроке фортепиано. Младший, Найджел, спит. И Анжелика, яркая афроамериканка с огромными серьгами и босыми ногами, пользуется редким случаем, чтобы приготовить ужин.

В другие дни, чтобы накормить всю семью, нужно достать двух куриц, семь плодов ямса и корзинку клубники. Сегодня же Анжелика решила ограничиться такос. Она выложила в кастрюлю фарш из индейки, и тут вниз спустилась четырехлетняя Райан и начала энергично прыгать на диване в гостиной. Анжелика смотрит на нее.

— Может быть, возьмем карандашик и альбом и чуть-чуть порисуем?

— Мой альбом вон там, — Райан указывает в сторону.

— Пожалуйста. Вспомни о манерах. Пожалуйста. — Анжелика приносит альбом. — Мы разговариваем как взрослые. Не балуйся.

Я спрашиваю у Анжелики, что для нее самое трудное в такой большой семье. Я думала, что она скажет о необходимости следить за расписанием каждого члена семьи, о проблемах в отношениях с мужем, о необходимости выплачивать ссуду на дом, о недостатке сна и времени для себя, о невозможности строить карьеру. (Анжелика работает с неполной занятостью в судебно-медицинской лаборатории, но ее истинное призвание — ораторская деятельность.) Услышала же я нечто совсем другое.

— Тяжелее всего сохранять баланс в отношениях с детьми, — отвечает Анжелика. — Они все должны чувствовать свою равную ценность в семье. Я переживаю, когда кто-то из них начинает ощущать свою бесполезность.

Анжелика говорит искренне, хотя и осторожно. Она готова сказать то, чего не говорят многие родители, но все же мягко скрывает имя ребенка, пользуясь множественными местоимениями.

— Все мои дети самодостаточны, — продолжает она. — Но они хотят от меня особого внимания. А я постоянно занята делами…

Даже сейчас, в относительно спокойное время, Анжелику ждет масса бумажной работы. А кроме того, ей нужно заполнить школьные формуляры для старшего сына.

Муж Анжелики занимается продажами медицинского оборудования для больниц. Сейчас он в Сан-Антонио и не может ей помочь. Сестра Анжелики (в их семье было десять детей), на которую она всегда полагалась, спит наверху после ночной смены.

И все же Анжелике и ее мужу удалось построить гармоничную семью. У них большой, просторный дом с прекрасным бассейном на заднем дворе, где есть даже водная горка. Они могут позволить себе отдать детей в детский сад. В течение дня Анжелика находит время для работы: она трудится в нескольких благотворительных организациях, занимающихся школьной одеждой. Каждое утро она поднимается в шесть утра, чтобы спокойно помедитировать и помолиться.

Все это кажется утомительным — физически утомительным. Но тяжелее всего Анжелике даются эмоциональные аспекты воспитания детей.

— Интересно, что у одних и тех же родителей вырастают совершенно разные дети, — говорит она. — Сколько бы вы ни вкладывали в детей, одним из них нужно больше, чем другим. И этому (она явно имеет в виду того, о ком говорила раньше) всегда нужно больше.

Она начинает готовить клубнику на десерт, и разговор переходит на более общую тему.

— Я хочу, чтобы они все знали, что важны для меня, — говорит она. — Я испытываю одинаковую любовь к каждому из моих детей. Я готова заботиться обо всех. Но отношения с каждым складываются по-своему.

Как же ей удается дать детям понять их значимость?

— Одного я прошу поехать в магазин со мной, — говорит она. — Или притворяюсь, что не могу что-то сделать, и прошу мне помочь. С другим я укладываюсь рядышком в постель. Это очень важно — прочитать молитву перед сном.

Анжелика открывает холодильник, заглядывает в него и хмурится. Мало сыра.

— А когда я ложусь спать, — продолжает она, — то думаю о том, что сказала одному, как отреагировала на другого или на третьего… И утром я встаю и сразу же иду к тому, кому, как мне кажется, я чего-то недодала вчера.

Не знаю, почему я задала ей этот вопрос, но он показался мне вполне естественным. Какой, по ее мнению, должна быть хорошая мама?

Этот вопрос ставит Анжелику в тупик. Она даже останавливается.

— Она должна следить за детьми, — говорит она, подумав, — спрашивать, хотят ли они есть, грустно ли им. Очень важно чувствовать их эмоции.

Анжелика возвращается к своей работе. Она достает коробку с такос и ставит ее на кухонный стол.

— Очень важно чувствовать эмоции, — повторяет она, подчеркивая значимость своих слов. — Мама должна понимать детей без слов. Должна знать, что с ребенком, прежде чем он рассказал ей об этом. Такой должна быть хорошая мама.

Хорошая современная мама во многих отношениях должна быть похожа на Анжелику. У нее не должно быть любимчиков. Она должна знать все слабости своих детей. И самое главное, она должна сделать так, чтобы ее дети чувствовали себя значимыми и важными. Она должна кирпичик за кирпичиком строить их самооценку.

Но главное слово здесь «современная». До «сакрализации» детства (еще одно емкое выражение Вивианы Зелизер) сердца родителей не исполняли роль эмоциональных сейсмографов. Им достаточно было забот об одежде, питании, образовании детей. Они просто учили детей быть хорошими людьми и готовили их к трудностям этого мира.

Только после того, как родители делегировали свои основные обязательства внешним организациям — школам, педиатрам, супермаркетам, швейным фабрикам, — внимание переключилось на эмоциональные потребности детей.

В книге «Воспитание Америки» Энн Халберт приводит слова социолога 1930-х годов Эрнеста Гровза: «Избавившись от мелочей повседневной заботы о детях, современная семья может сосредоточиться на более важной ответственности, которую нельзя переложить на чужие плечи. Я говорю о направлении, стимуляции и дружбе, основанных на любви».

Что означает — дать ребенку «направление, стимуляцию и дружбу, основанные на любви»? Все это, мягко говоря, довольно абстрактные понятия. Но практически все специалисты по воспитанию детей со Второй мировой войны настаивают именно на этом.

«Стимуляция и дружба, основанные на любви» — главный урок «Мэри Поппинс», книги, написанной полвека назад. Джордж Бэнкс, типичное воплощение отца семейства эдвардианской эры, превращается в эмоционального строителя воздушных змеев (этим умением обладает любой киношный папа!) — и это центральная тема практически любого современного родительского блога. (На протяжении многих лет описание родительского блога газеты «Нью-Йорк Таймс» начиналось с таких слов: «Цель родительства проста — воспитать счастливых, здоровых и уравновешенных детей».)

В книге «Культурные противоречия материнства» социолог Шэрон Хейз подводит итог внимательного чтения трудов Бенджамина Спока, Т. Берри Бразелтона и Пенелопы Лич, то есть самых популярных специалистов по воспитанию: «Личное счастье становится тем самым неопределенным добром, к которому мы все стремимся».

Должна указать, что личное счастье — это именно то, чего я желаю своему сыну. Но в одном из очерков британский психоаналитик Адам Филлипс говорит то, что я не в состоянии оспорить:

«Совершенно нереалистично — а под „нереалистичным“ я понимаю требование, которое невозможно удовлетворить, — полагать, что, если в жизни ребенка все идет хорошо, он или она будет счастливым. Не потому, что жизнь полна того, что не делает человека счастливым. Просто счастье — это не то, чего следует просить для ребенка. Дети, я полагаю, страдают — хотя взрослые не всегда это осознают — от давления, которое оказывают на них родители. Родители буквально требуют от детей, чтобы они были счастливы и чтобы не делали своих родителей несчастными или более несчастными, чем они есть сейчас».

Родители не так стремились бы сделать детей счастливыми, если бы у детей в семьях были более конкретные роли. В 1977 году Джером Каган замечал, что современный бесполезный ребенок «не может предъявить вспаханное поле или поленницу, чтобы доказать свою полезность». Из-за этого дети чрезмерно зависимы от похвал и повторяющихся деклараций любви — это вселяет в них уверенность.

Родители не тревожились бы так о самооценке своих детей, если бы так не стремились проложить им надежный путь в жизни, и они точно знали бы, к чему готовить своих детей. Первый специалист по воспитанию эпохи защищенного детства, доктор Спок, обсуждает эту проблему в книге «Проблемы родителей» (1962), и не случайно — он был педиатром дочери Маргарет Мид.

«Мы не уверены в том, какого поведения хотим от наших детей, — пишет он, — потому что сами не представляем, какие цели нужно перед ними ставить». Американские родители среднего класса, если только они не получили «необычайно целенаправленного» воспитания, привержены таким общим целям, как счастье, хорошее воспитание или успех. Это прекрасно, но подобные понятия слишком расплывчаты. Совершенно непонятно, как достичь таких целей. Проблема счастья заключается в том, что его невозможно добиться в лоб. Это всего лишь побочный продукт других занятий.

Именно это и объясняет феноменальный успех книги Эми Чуа «Боевая песнь матери-тигрицы». В ней проповедуется та самая идея. Забудьте обо всех пустых разговорах о счастье. Стремитесь к совершенству. Счастье от хорошо сделанной работы — лучший вид счастья. Такое счастье повышает самооценку и сохраняет ее надолго.

Ирония заключается в том, что даже сама Чуа сомневается в подобном подходе. «Если бы я могла нажать на волшебную кнопку, — пишет она на своем сайте, — и выбрать для своих детей счастье или успех, то я не задумываясь, выбрала бы счастье».

Домашние задания заменили семейные ужины

— Отличная лопата — где ты ее нашел? — спрашивает Лора Энн.

Занятия младшей группы скаутов закончились, дети поужинали, и мы все сидим за кухонным столом: настало время делать домашнее задание. Семилетний Роберт спокойно выполняет свои скромные упражнения. Но девятилетнему Эндрю нужно превратить большую картонную куклу в ученого. Он решил изобразить археолога. Эндрю вложил в руки куклы лопату и зафиксировал ее.

— А что мне делать? — спрашивает Лора Энн. — Что еще нужно твоему археологу?

Эндрю рисует кукле бороду, шорты и ремень.

— Посмотри! — Он добавляет серую шляпу.

— Мне нравится! А где твоя масляная пастель? Он не может быть таким чистым!

Лора Энн поднимается и достает пастель из шкафа.

В этот момент я спрашиваю у нее, почему она постоянно предлагает свою помощь? Ведь, в конце концов, этот проект всего лишь кукла.

Лора Энн прекрасно все понимает, но такова уж ее привычка. В некоторых проектах предусмотрено более активное участие родителей — даже непосредственная помощь. Когда Эндрю все делает сам, она чувствует свою бесполезность.

— Давайте я покажу вам наш проект по Шотландии, — говорит она мне и уходит в гараж.

Этот краеведческий проект дети выполняли в прошлом году. Через несколько минут Лора Энн возвращается с грандиозным черным триптихом, над которым написано «Шотландия, день святого Андрея». С центральной панели свисает яркий килт.

— Я просто не могла это выбросить.

Триптих великолепен. На нем я вижу фотографии и небольшие статьи «Край и люди», «Интервью с современным волынщиком». Я спрашиваю, удалось ли Эндрю победить в тот день. Лора Энн отрицательно качает головой.

— Победила девочка с жирафом. И там был еще один проект, в котором дети строили городской дом, и один мальчик сделал съемную крышу.

Лора Энн гладит килт рукой.

— Я делала килт на случай, если не смогу достать настоящий, — говорит она. — У меня была швейная машинка…

В этот момент Роберт заканчивает свою работу. Лора Энн просматривает его тетрадку.

— Вау! — восклицает она. — Ты классно все написал. Ты выполнил все задания, а сегодня всего лишь вторник!

Лора Энн садится и продолжает работать над куклой-археологом. Теперь весь стол занят красками, карандашами, картоном, альбомами, книгами и маркерами. В классе все это заняло бы еще больше места.

— Мне кажется, что домашние задания заменили семейные ужины, — говорит Лора Энн, задумывается на минуту, а потом поправляет что-то в рубашке археолога. — Печально, но это так. Именно в это время дети рассказывают тебе о своей жизни. Именно в это время можно посидеть с детьми и что-то сделать вместе с ними.

Лора Энн признается, что в ее семье домашние задания вытеснили семейные ужины и еще по одной причине: она не слишком хорошо готовит. В городе легко отказаться от готовки. Сегодня она заказала для детей еду из ресторана, и пластиковые коробочки все еще стоят на столе.

— Я всегда знала, что мама заботится обо мне, потому что она меня кормила. — Лора Энн смотрит на проект своего сына. — Она вкладывала в еду всю свою любовь и тратила на ее приготовление время. Но я не такая.

Домашние заботы — это дело поколения наших матерей. Новое поколение превратило кухню в место выполнения домашних заданий. Лора Энн берет полоску ткани и протягивает сыну.

— Я только так могу показать детям свою любовь, — говорит она. — Тратя на них свое время и внимание.

После Второй мировой войны появился метод обучения очень маленьких детей игре на скрипке — метод Судзуки. Он основан на очень щедрой теории: все дети способны играть на музыкальных инструментах, если дать им средства, научить правильным приемам и создать для них соответствующую среду. Метод Судзуки требует от ребенка полной самоотдачи. Но самое необычное в этом методе то, что он требует полной самоотдачи и от родителей тоже.

Родители должны присутствовать на занятиях и вникать во все, чему учат детей. Они должны каждый день следить за тем, как ребенок занимается дома. Они должны погружать детей в музыкальную среду. Дома должна звучать классическая музыка. В свободное время семья должна посещать различные концерты.

Сегодня метод Судзуки используется для обучения игре на всех музыкальных инструментах, а не только на скрипке. Это прекрасная метафора того, как родители из среднего класса относятся к внеклассным занятиям своих детей. Все, что они делают, требует полного погружения и постоянной совместной работы плечом к плечу.

Я говорю не только о скрипке. Точно так же родители с детьми выполняют задания скаутской группы и выполняют роль агентов собственных детей во время спортивного сезона. Они следят за пребыванием детей в шести разных летних лагерях. Они отправляются в рестораны, когда дети начинают скучать. Они помогают детям выполнять школьные проекты и записывают их в огромное количество кружков — гораздо больше, чем требует школа. Домашние задания заменили семейные ужины.

Но что при этом теряется?

Количество реальных семейных ужинов с конца 1970-х годов неуклонно уменьшается. Но, может быть, они стали бы более частыми, если бы кухонный стол не был постоянно занят принадлежностями для выполнения домашних заданий. Это время можно было бы потратить на простые разговоры, воспоминания, укрепление семейных уз.

Новая тенденция сокращает не только семейное время, но и время, проводимое супругами друг с другом. Если домашние задания вытеснили семейные ужины, то футбольные матчи превратились в новый вид свиданий (еще одно современное изобретение). Об этом говорил мне Стив Браун, когда мы сидели на стадионе, наблюдая за тем, как играет в футбол его сын.

— На прошлой неделе мы с женой пришли сюда вместе, — сказал он. — Наконец-то мы смогли спокойно поговорить друг с другом, ни на что не отвлекаясь.

Легкие ветерок трепал ветки деревьев и рябью пробегал по траве. Стив прикрыл глаза.

Я поняла, что он хотел сказать. Светило солнце, дул прохладный ветерок, симпатичный мальчишка играл в отличную игру. Но для общения мамы и папы должно было быть место получше, чем футбольное поле.

Давление на родителей настолько кардинально изменило наши приоритеты, что мы просто забыли об этом. В 1975 году партнеры проводили наедине в среднем 12,4 часа в неделю. К 2000 году это время сократилось до девяти часов. Вместе с этим временем сократились и наши ожидания. Сегодня родители выкраивают время друг для друга украдкой, буквально воруют его у своих детей и других занятий.

Домашние задания заменили семейные ужины. Меня поразило то, как Лора Энн сформулировала новую реальность. Она сказала, что вечерний ритуал выполнения с сыном школьных домашних заданий — это проявление любви. И это несомненно. Но это проявление любви направлено внутрь дома, а не на общество.

За последние годы участие в добровольной общественной работе со стороны родителей заметно сократилось — сократилось и количество организаций, и количество часов, которые мы им посвящаем. Теперь наше служение целиком и полностью направлено только на наших детей. В результате наш мир сужается, а внутреннее давление, связанное с повышением качества родительства, резко возрастает.

По словам Джерома Кагана, воспитание ребенка стало одним из немногих способов участия в общественной жизни, доказывающих нашу моральную значимость. В других культурах и в другие эпохи доказать моральную ценность можно своей заботой о пожилых, участием в социальных движениях, гражданской позицией и добровольной благотворительной работой. Сегодня в Соединенных Штатах на первое место выходит воспитание детей. Книги о воспитании, в буквальном смысле слова, стали нашей Библией.

Совершенно понятно, почему родители так много времени и сил тратят на воспитание детей. Но здесь есть и над чем задуматься. Аннетт Ларо в книге «Неравное детство» пишет о том, что дети из среднего класса добиваются большого успеха в этом мире. Но в ее книге не говорится о том, порождает ли этот успех сосредоточенное воспитание, или дети смогли бы добиться того же успеха, если бы были предоставлены сами себе. Насколько мы знаем, второе предположение имеет под собой основания.

В конце 1990-х годов Эллен Галински, президент и один из основателей Института семьи и работы, высказала интересную гипотезу. Она не стала рассуждать о том, как дети воспринимают попытки родителей найти баланс между работой и домом, а решила напрямую спросить об этом у детей.

Ее Институт провел подробный и глубокий опрос, в котором приняли участие 1023 ребенка в возрасте от 8 до 18 лет. В 1999 году она опубликовала результаты этого опроса и проанализировала их в книге «Спросите у детей: Что американские дети действительно думают о работающих родителях».

Результаты оказались однозначными: 85 процентов американцев считают, что родители проводят слишком мало времени с детьми, но лишь 10 процентов опрошенных детей сказали, что хотели бы проводить больше времени с мамами, и лишь 16 процентов хотели проводить больше времени с папами. 34 процента опрошенных детей хотели бы, чтобы их мамы испытывали меньше стрессов.

Может быть, ужин когда-нибудь снова сможет стать новым семейным ужином.

Глава 5 Переходный возраст

Когда становишься родителем, тебе не говорят, что самое трудное — это движение, движение по этому пути.

Дэни Шапиро, «Семейная история» (2003)

Вечером я приехала в Леффертс-Гарденз, уютный район Бруклина, где ньюйоркцы из среднего класса селились до строительного бума. За кухонным столом в старинном доме из коричневого камня собрались шесть мам, связанных друг с другом традиционными узами (работа, дети, общественные организации). Мы говорили о переходном возрасте.

Беседа шла оживленно и даже весело, но поначалу ничего нового я не услышала. А потом учительница Бет (самая молодая из собравшихся) упомянула о том, что ее пятнадцатилетний сын Карл «использует свой ум для плохого».

Женщины замолчали и посмотрели на нее.

— Вместо того чтобы получать хорошие оценки, он придумывает хитроумные способы, как обмануть учителей, — пояснила Бет. Она говорила о программном обеспечении, которое установила на компьютер, чтобы контролировать время, проводимое сыном за монитором. — Он сидит в «Фейсбук» и не делает домашних заданий. А потом я нашла несколько сообщений от «Русской Шлюхи».

Еще одна учительница, Саманта, буквально взорвалась.

— Выброси ты этот чертов компьютер, Бет! — воскликнула она. — Выброси ко всем чертям!

— Он ему необходим. Он много работает в Интернете.

— Тогда пусть работает на твоем, — ответила Саманта. — А его компьютер выброси ко всем чертям.

— Установи его в кухне, — предложила наша хозяйка Дейдра. Они с Бет работают в одной школе.

— Мы почти так и поступили, — ответила Бет. — Мы поставили компьютер в гостиной.

Бет сказала, что беспокоит ее не увлечение сына порнографией (хотя это ее и не радует, потому что, как ей кажется, такие материалы могут исказить представление сына о сексе). Она расстраивается из-за того, что сын слишком много времени проводит в Интернете, не подчиняется ей, а его оценки неуклонно снижаются.

Саманта не унималась.

— Но что ты будешь делать, если его вышибут из школы, Бет?

— Его не вышибут. У него всего одна двойка. — Бет помолчала и добавила: — Хотя, когда я позвонила его психологу и сказала: «Я нашла на компьютере сына порнографию», оказалось, что психолог об этом даже не догадывается. Они не говорили об этом.

— У меня тоже возникла та же проблема, — сказала Гейл (она тоже работает учительницей, но внештатно). До этого момента она почти ничего не говорила. Все повернулись к ней. — Мэй (дочь Гейл и лучшая подруга старшей дочери Саманты, Каллиопы) тоже ходит к психологу. Я трачу кучу денег, а она не обсуждает с ним реальных проблем. Она не говорит, что наносит себе порезы. Вместо этого они говорят о том, как она ненавидит скрипку.

И тут всех как прорвало. Кейт познакомилась с Дейдрой в местном парке, когда их дети были еще совсем маленькими. Она рассказала о своей старшей дочери, Нине. Нина так вела себя летом, что это чуть не довело родителей до развода. Кейт никак не могла собраться с силами, чтобы рассказать об этом. (Позже я узнала, что речь шла о мелкой краже в магазине.) В том же году Нина ухитрилась сдать своему профессору в колледже работу, где сохранились поправки, сделанные отцом.

В этот момент лопнуло терпение у Саманты. Она оперлась локтями о стол, наклонила голову и обхватила ее руками.

— У всех одно и то же, — сказала она. — Все мы в одной лодке. — Она обвела нас глазами. — У меня еще хуже. У моих детей проблемы с полицией!

С полицией?! Пока говорили все остальные, у меня сложилось впечатление, что эти истории шокируют Саманту — причем довольно сильно. Но все оказалось не так. Она с самого начала глубоко сочувствовала собравшимся женщинам и разделяла их тревоги.

Для кого этот период переходный?

Когда будущие мамы и папы рисуют себе радости родительства, они редко задумываются о переходном возрасте. Переходный возраст — самый печально известный период жизни, о котором Шекспир написал так: «Хотел бы я, чтобы между десятью и двадцатью годами не было никакого возраста или чтобы молодежь могла проспать это время; а то ведь в эти годы у них только и дела, что делать девкам детей, обирать стариков, воровать да драться».

А Нора Эфрон писала, что пережить это время можно, только заведя собаку («Чтобы в доме был хоть кто-то, кто был счастлив тебя видеть»). Ушли в прошлое первые улыбки, уютные обнимашки и веселые салочки. Вместо них приходится подниматься в пять утра на хоккейную тренировку, днем делать упражнения по тригонометрии (секанс, косеканс — что это?!), а по ночам звонить и требовать, чтобы ребенок вернулся домой. И все эти трудности готовят родителям хорошие подростки!

Но дело обстоит именно так. Что можно сказать о детях женщин, собравшихся на кухне Дейдры? Они все хорошие подростки. Почти все они учатся в очень хороших университетах или весьма престижных нью-йоркских школах (один ребенок ходит в частную школу, тоже очень хорошую), у всех широкий круг интересов, все занимаются чем-то помимо учебы. Всех можно назвать уверенными в себе, вдумчивыми и внимательными юношами и девушками.

Но их родители буквально с ума сходят. И это подводит нас к важному вопросу: а не воспринимают ли родители переходный возраст иначе, чем дети? Может быть, было бы полезнее спрашивать об этом периоде не у родителей, а у детей?

Психолог из университета Темпл Лоренс Стайнберг, один из ведущих специалистов по переходному возрасту, считает, что это именно так. «Мне не кажется, — сказал он мне, — что переходный возраст так уж труден для детей. Большинство из них ведет вполне комфортный образ жизни. А вот когда я разговариваю с их родителями, ситуация меняется. Все они говорят одно: мой подросток буквально сводит меня с ума».

В 2014 году вышло новое издание самой известной книги Стайнберга «Переходный возраст». В ней он развенчивает миф о раздражительности подростков с еще большим жаром. «Гормональные изменения переходного возраста, — пишет он, — оказывают лишь легкое влияние на поведение подростка. Бунтарские настроения для этого периода — аномалия, а не норма. Лишь немногие подростки действительно переживают острый кризис идентичности».

Родители же видят гораздо более сложную картину. В 1994 году Стайнберг опубликовал книгу «Сложные пути», посвященные тому, как родители переживают переходный возраст своих первенцев. Материалом для книги стало длительное исследование, в котором приняли участие более двухсот семей. Сорок процентов из них отмечали явное ухудшение психического состояния после того, как первый ребенок достиг переходного возраста — об этом говорила половина мам и треть пап.

Респонденты говорили об ощущении отвергнутости и снижении самооценки, об ухудшении сексуальной жизни, о проявлении физических симптомов стресса, головной боли, бессоннице и проблемах с желудком. Возникает соблазн приписать все эти явления кризису среднего возраста, а не присутствию в доме подростков. Но данные Стайнберга этого не подтверждают. «Нам гораздо проще предсказать психологическое состояние взрослого человека, — пишет он, — если мы познакомимся с развитием его детей, чем его реальный возраст».

Отсюда следует, что у сорокатрехлетней и пятидесятитрехлетней мам, имеющих четырнадцатилетних детей, в психологическом плане гораздо больше общего, чем у двух ровесниц, детям которых семь и четырнадцать лет. По данным Стайнберга, мамы подростков гораздо чаще испытывают состояние стресса.

У Стайнберга есть своя теория по этому поводу. По его мнению, подростки — это своего рода соль. Они усиливают «вкус» любой ситуации, в которой оказываются. Они усиливают конфликты, которые уже происходят на работе или в браке. Порой они выявляют проблемы, о которых родители еще не догадывались или сознательно скрывали их долгие годы. Стайнберг даже говорит о том, что так называемый кризис среднего возраста происходил бы не так болезненно, если бы в семьях не было подростков. Но подростки всегда выявляют проблемы, какой бы характер они ни носили.

Конечно, это делают все дети — в той или иной степени. Вопрос лишь в том, почему именно подростки оказывают влияние гораздо более сильное, чем, скажем, семилетние? Этот вопрос нужно рассматривать с исторической точки зрения. Переходный возраст приобрел особое значение в общем воспитании детей в тот период, когда парадоксы современного детства проявились наиболее ярко. В это время ребенку особенно сложно быть, по выражению Вивианы Зелизер, «бесполезным».

Переходный возраст — это современная идея. Она была «открыта» психологом и учителем Стэнли Холлом в 1904 году, через двадцать восемь лет после того, как Александр Белл запатентовал первый телефон.

Не следует думать, что до 1904 года переходного возраста не существовало. Это физиологическое явление, сопровождающееся определенными биологическими изменениями. Об этом мы с вами поговорим чуть позже. Но переходный возраст — это еще культурное и экономическое явление, которое зародилось в определенный период времени.

Не случайно, что Холл «открыл» переходный возраст в тот самый момент, когда нация стала сентиментально относиться к своему подрастающему поколению, начала защищать его и держать дома, а не отправлять на работу в большие города и на фабрики. Впервые в истории родители стали защищать и поддерживать детей более старшего возраста. И начав наблюдать за такими детьми более пристально, родители открыли для себя ужасный период «бурь и стрессов», по выражению Холла. А как еще они могли объяснить тот хаос, свидетелями которого стали?

Но вполне возможно, что зарождение современного, защищенного детства стало серьезной проблемой для детей старшего возраста. Сегодня у родителей нет выбора: они обязаны защищать своих детей в течение довольно долгого времени. Детям сегодня не позволено бросать школу и идти на работу. Мир требует длительного образования — это обязательное условие успеха. Более того, родители испытывают сильнейшую потребность защищать своих детей. Многие, особенно представители среднего класса, долго ждали их появления. Они боятся за их физическую и экономическую безопасность. Психологи, другие родители и разнообразные средства массовой информации убеждают их в том, что они обязаны тратить все свое время на заботу о детях. Забота становится для людей образом жизни.

Но когда дети становятся старше, им нужна независимость и ощущение собственной цели. Родительская опека и строгая регламентация жизни в тот период, когда дети биологически становятся взрослыми людьми и начинают устремляться к своим целям, имеют странные и весьма неприятные последствия.

Современный дом превращается в место постоянной напряженности. Все пытаются выяснить, являются ли подростки взрослыми или детьми. Иногда муж отвечает на этот вопрос одним образом, а жена — другим. Иногда родители согласны между собой, а дети — нет. Но каков бы ни был ответ (а чаще всего он неочевиден), сам вопрос уже порождает стресс.

В Предисловии я говорила, что эта книга о том, как дети влияют на родителей. В переходный возраст это влияние становится особенно интенсивным и выявляет самые уязвимые наши точки и самые экзистенциальные состояния.

Не случайно большинство родительских блогов ведут мамы и папы маленьких детей. Да, эти родители реагируют на новизну своего состояния. Но отчасти это объясняется и тем, что проблемы, о которых они пишут, носят настолько общий характер, что родители не предают ничьего доверия, делясь ими. Они не нарушают приватность своих детей, рассказывая о том, что дети не любят зеленый горошек. Эта информация не говорит ничего плохого и о самих родителях. А вот когда они пишут о подростках, ситуация меняется.

Дети становятся взрослыми, у них есть собственные привычки и собственные слабости. Им не понравится то, что мать или отец каждый день выкладывает в Интернете историю их жизни. Да и родители не спешат делиться этими историями — по крайней мере, публично. Теперь родителей волнует вовсе не то, что едят, а что не едят их дети, чем им хочется, а чем не хочется заниматься. Теперь проблемы носят моральный характер. Родителей тревожит эффективность учебы детей, их душевный комфорт, способность позаботиться о себе.

Тем не менее у родителей все же существует острое желание поговорить об этом этапе. Когда Стайнберг начал работать над книгой «Сложные пути» (книгу он написал с помощью своей жены, Венди), он опросил 270 семей, отвечающих его требованиям. 75 процентов согласились принять участие в исследовании. Он отмечает, что в большинстве социологических исследований согласились принять участие не более 30 процентов опрошенных.

«Мы были поражены таким энтузиазмом, — пишет Стайнберг во Введении, — но скоро нам стала понятна причина этого. Родители этой возрастной группы были глубоко растеряны, столкнувшись с переменами в семьях. Им было интересно понять, почему этот период их жизни оказался столь сложным».

Поскольку период этот действительно очень сложный, в этой главе я буду пользоваться только именами, причем вымышленными. Это единственная глава книги, где я избрала такой подход. Но это необходимо. В переходный период жизнь детей становится сложной и беспорядочной. Раскрывая их личность и личность их родителей, можно нанести семьям непоправимый ущерб.

Бесполезные родители

Хотя на Саманте деловой костюм, очень легко представить ее в лагере хиппи, где она в свое время и была. У нее роскошная грива волос, которая сразу не бросилась мне в глаза, но теперь, когда она распустила свой конский хвост, я увидела ее во всей красе. Мы сидим на ее кухне в чудесном районе Бруклина Дитмас-Парк, который поражает великолепными особняками, аккуратными газонами и дорожками для личных машин — большой редкостью для Нью-Йорка.

Саманта и ее муж работают в сфере образования (Брюс еще и музыкант). Они купили участок девятнадцать лет назад, когда цены на землю по городским стандартам были довольно низкими (234 500 долларов), а район был не столь престижным.

Саманта — афроамериканка. Брюс — «белейший из белых», по выражению их дочери Каллиопы. Каллиопа ослепительно красива. Ей двадцать лет. Она приехала домой на лето из одного из самых престижных колледжей Соединенных Штатов. Она присоединяется к нам на кухне.

— Будешь бутерброд? — спрашивает Саманта.

Каллиопа смотрит на маму со смешанным выражением раздражения и симпатии:

— Ты что, меня не знаешь? (Она хочет сказать: «Разве я когда-нибудь ела с тобой бутерброды? Приди в себя!»)

Саманта закатывает глаза, берет бутерброд и начинает жевать.

Каллиопу начали называть «альфой» и «альфа-девушкой» еще в старших классах. Она уже тогда точно знала, чего хочет. Во время нашего завтрака я буду постоянно слышать истории о том, какая она замечательная и выдающаяся.

— Каллиопа просит, — говорит ее шестнадцатилетний брат Уэсли, входя в кухню из гостиной, — и всегда получает то, что хочет.

Уэсли приносит с собой гитару и начинает наигрывать. На гитаре, рояле и ударных он играет одинаково хорошо.

— Это неправда! — возмущается Каллиопа, хотя эти слова ей приятны.

— Каллиопа, ты всегда доминируешь в нашем доме, — говорит Уэсли.

— Я доминирую в доме? Это мама доминирует!

Поскольку и мама, и дочь обладают сильными характерами, они часто ссорятся, когда Каллиопа приезжает домой. Когда я впервые познакомилась с Самантой в доме Дейдры, она рассказала об особенно ожесточенной ссоре с дочерью, хотя и не сказала, какой была причина. И сегодня я спрашиваю об этом. Саманта не уверена, точно ли она все помнит. Зато Уэсли целиком и полностью в этом уверен. Он тут же вступает в разговор:

— Каллиопе нужно было на следующий день сдавать сочинение в школе, а через месяц — вступительное сочинение в колледж. И ты, — смотрит он на сестру, — хотела писать сочинение для школы. Ты сказала: «Мама, отстань, мне нужно вечером написать сочинение!»

Удивительно, как точно запомнил ситуацию этот мальчик!

— А ты, — Уэсли смотрит на маму, — попыталась заставить ее писать сочинение для колледжа.

Саманта молчит, но ее раздражение явно ощутимо.

— Вы начали пререкаться, — говорит Уэсли, — а потом вмешался папа.

Саманта удивлена.

— Какая глупость! Почему я не позволила ей писать сочинение в другой день?

Уэсли реагирует очень тактично.

— Ну, — говорит он, — сегодня-то ты все понимаешь. Но в тот момент ты хотела быть главной. Из-за этого вы и поссорились.

Эта ссора, как и многие другие, возникла на пустом месте. В ней всего лишь выплеснулось то, что тревожило Саманту. У нее свое представление о приоритетах, у дочери — свое. Саманта почувствовала, что ее авторитет слабеет. Она могла даже почувствовать поддразнивание со стороны Каллиопы. А Саманта терпеть не может, когда ее дразнят.

Чуть позже она говорит:

— Резкие слова меня не беспокоят. Все дело в тоне.

— И когда мы говорим «расслабься», — подхватывает Каллиопа. — Или «остынь».

Саманта подпрыгивает на своем стуле, словно на пружине.

— Вот именно! — восклицает она и начинает расхаживать по кухне. — Это так унизительно! Вы говорите мне: «Ты не имеешь никакого значения».

— Но ты тоже порой нас обижаешь, — примирительно говорит Уэсли. — Например, когда в десятый раз напоминаешь о том, что скоро придет уборщица…

Саманта перебивает сына:

— Потому что я говорю: «Не забудь, она придет завтра!» — а ты отвечаешь, — Саманта переходит на низкий голос пятнадцатилетнего подростка: — «Расслабься, мам! Я знаю, какой сегодня день. Все это фигня!»

Все смеются, в том числе и Саманта.

— Вот что я слышу от тебя!

Говорят, что переходный возраст — это повторение первых лет жизни. Капризный, голодный, эгоистичный, быстро растущий ребенок начинает доминировать в доме, где его считают величайшей драгоценностью. Но во многих отношениях проблемы, с которыми мамы и папы сталкиваются, когда их ребенок вступает в переходный период, совершенно иные.

Когда дети были маленькими, родители мечтали иметь личное время и пространство. Теперь же им хочется, чтобы ребенок ценил их общество или хотя бы относился к ним с уважением, если об абсолютной любви речи уже не идет. Буквально вчера дети не оставляли их в одиночестве. Теперь же их внимание приходится вымаливать.

Я натолкнулась на поразительно тщательное исследование 1996 года, целью которого был анализ сокращения времени, которое подростки проводят в кругу семьи. Ученые побеседовали с 220 детьми из рабочих семей и семей среднего класса, живущих в пригородах Чикаго. Сначала разговор велся с детьми от 5-го до 8-го класса, а затем от 9-го до 12-го класса. Каждый раз ученые проводили целую неделю, наблюдая за детьми, прося их рассказать о том, что они делают, с кем общаются, с кем им веселее всего.

Ученые выяснили, что в период с 5-го до 12-го класса количество времени, которое дети проводят в кругу семьи, падает с 35 до 14 процентов.

Еще одна мама из Бруклина, круг друзей которой пересекается с кругом женщин, собравшихся в доме Дейдры, сравнила свою пятнадцатилетнюю дочь с автогонщиком.

— Я меняю ее шины, полирую машину и убираюсь с дороги, — сказала она. — Она мчится вперед, а я остаюсь на пит-стопе.

Требуется немалое самообладание, чтобы остаться на пит-стопе. Для этого нужно поступиться своей властью, поделиться ею с детьми. То, что раньше делалось по вашему усмотрению, теперь делается по их желанию.

Родителям приходится мириться с мыслью о том, что дети вот-вот начнут жить собственной жизнью, в которой не будет места для них, их целей и желаний. Психолог Джоанна Давила говорит об этом так: «В детстве вы пытаетесь сформировать ребенка по своему усмотрению. В переходный период вам приходится просто реагировать на то, каким он хочет быть». И с родительской точки зрения, это очень нелегко.

Переходный период становится сложным, непростым для обеих сторон временем. «Подросток, — пишет Адам Филлипс в книге очерков „Равновесие“, — стремится вырваться из секты». Родители из защитников превращаются в тюремщиков, и им постоянно твердят о том, как это отвратительно.

Один из самых поразительных — и поддающихся конкретному измерению — способов оценки критического отношения детей к своим родителям в этот период можно найти в книге Эллен Галински «Спросите у детей», которая, как я уже говорила в предыдущей главе, была написана на основе опроса более тысячи детей от 3-го до 12-го класса.

В опросе затрагивались самые разные темы. В том числе Галински просила детей оценить своих родителей. Почти все дети с 7-го по 12-й класс оценивали своих родителей значительно менее благоприятно, чем дети младшего возраста. Менее половины мам и пап получили пятерки, когда детям-подросткам предлагалось оценить «вовлеченность в образование детей, умение быть тем, к кому дети могут обратиться в трудный момент, готовность проводить время за разговорами с детьми, умение формировать семейные традиции и ритуалы, знание того, что происходит в жизни детей, умение справляться с детскими ссорами и конфликтами». (Честно говоря, дети более младшего возраста по последнему пункту оценили своих родителей столь же неблагоприятно.)

Неблагодарность — одна из главных трудностей воспитания детей. (Шекспир в «Короле Лире» написал: «Неблагодарность, ты, демон с сердцем мраморным! Когда ты в детях проявляешься — страшней ты чудовища морского!») В переходный период неблагодарность к тому же еще щедро приправляется презрением.

Справиться с этим нелегко, особенно родителям из того поколения, которое сделало детей центром собственной жизни.

Через несколько месяцев после нашей встречи в доме Дейдры, Гейл, мама Мэй, сказала мне, что может по пальцам пересчитать количество раз, когда она оставляла маленьких дочерей с нянями. А вот сама Гейл и ее сестры в детстве оставались с нянями на две недели.

— И знаете что? — сказала она. — Мы были счастливы.

Но самой Гейл хотелось стать лучшей мамой. Она хотела присутствовать в жизни детей. И присутствовала. А потом наступил переходный возраст, и ее девочки стали достаточно взрослыми, чтобы ездить в метро самостоятельно. Старшая, Мэй, постоянно требовала независимости, и их общение становилось все более напряженным. Полная вовлеченность Гейл в жизнь детей не избавила ее ни от чувства отверженности, ни от другой боли.

Переживать напряженность расставания в переходном возрасте всегда нелегко; еще тяжелее, по оценке Стайнберга, становится от того, насколько резкий контраст составляет этот период с теплым, относительно спокойным временем, которое ему предшествовало.

Многие психологи указывают, что переходный возраст потрясает устоявшуюся семейную систему до основания, дестабилизирует динамику, ритуалы и сложившуюся иерархию, сохранявшуюся со времени начальной школы.

В «Руководстве Блэквелла по переходному периоду» даже говорится, что переходный возраст по своей сложности уступает только младенчеству — такую смуту и беспорядок он вносит в семейную жизнь. Нужно заново распределять власть. Семье нужно воссоединяться заново. Приходится пересматривать все обычаи и ритуалы. В «Сложных путях» Стайнберг пишет: «Старые сценарии более не соответствуют новым характерам».

В этом отношении проблемы переходного возраста являются повтором первых лет жизни: сначала был порядок, а теперь его нет. И повторяются драмы не только младенчества, но и раннего возраста. Ребенок снова борется за самостоятельность, но на этот раз он гораздо лучше вооружен и морально, и физически.

В «Сложных путях» Стайнберг высказывает предположение, одновременно и тонкое, и убедительное: «Я убежден, что мы недооцениваем те позитивные чувства, которые родители испытывают от возможности физически контролировать своих детей в раннем детстве. Я говорю об этом вовсе не в негативном смысле. Физическая власть над детьми подтверждает значимость родителей и их способность контролировать происходящее».

Родителям же подростков приходится учиться постепенно отказываться от физического контроля и комфорта, который они испытывали всегда. В конце концов в их распоряжении остаются только слова. Этот переход — готовый рецепт конфликта.

Неожиданно начинаются крики и беспричинно вызывающее поведение. Простая просьба что-то сделать или сложить одежду «приводит к настоящим истерикам», как сказала мне еще одна бруклинская мама: «Достаточно о чем-то попросить, и мой сын буквально выходит из себя».

Не все исследователи считают, что подростки скандалят больше, чем маленькие дети. Но почти все сходятся в том, что конфликтуют они с гораздо большим умением и хитроумием. И наиболее ожесточенные конфликты происходят, когда дети учатся в 8–10-м классах. (Именно к такому выводу пришли ученые, которые в 1998 году провели 37 опросов, изучая конфликты между родителями и подростками.)

Но в этом же возрасте дети лучше прислушиваются к доводам здравого смысла и умело обращают родительскую логику против самих взрослых. Любой родитель подростка скажет вам, что дети отлично знают все их слабости и умеют нанести удар в самое больное место.

— Помню, что в старших классах я очень быстро усвоила несколько фраз, которые гарантированно выводили маму из себя, — признается Каллиопа.

Саманта недоверчиво смотрит на дочь:

— Правда? Значит, ты…

Нэнси Дарлинг в своей книге проводит тонкий анализ того, что именно делает борьбу подростков за самостоятельность настолько ожесточенной.

Большинство детей не возражают, когда родители пытаются установить определенные моральные стандарты и условности, требуемые обществом. Не дерись, будь добрым, убирай свою комнату, проси извинения — все это кажется им вполне справедливым. То же самое относится к вопросам безопасности: дети не считают вторжением в личное пространство требование пристегнуть ремни безопасности в машине.

Возражают они против попыток регулировать более личные предпочтения и вопросы вкуса. Им не нравится, когда родители пытаются контролировать, какую музыку они слушают, какие фильмы смотрят, с кем дружат. В детстве эти предпочтения не вызывали у родителей беспокойства, потому что не несли в себе никакой угрозы. Барни? Неприятный ребенок, но это не страшно. Мальчик из дома напротив? Слегка драчлив, но вполне нормальный ребенок. «Джонас Бразерс»? Сладковато, но немного сиропчика еще никому не вредило.

Проблему Дарлинг видит в том, что в переходный период вопросы предпочтений начинают перекликаться с вопросами морали и безопасности, и провести грань между ними часто бывает невозможно: «А вот тот парень, с которым ты общаешься… Мне не нравится, чему он тебя учит. А твои игры… Мне не нравится в них уровень насилия и нездоровое отношение к женщинам». Даже такой банальный случай, как выход в церковь в джинсах, который Дарлинг описывает в своем блоге, может перерасти в настоящий скандал. Хотел ли подросток самовыразиться? Или сознательно пошел на нарушение социальных устоев?

Банальные проблемы личного вкуса часто становятся причиной самых ожесточенных конфликтов. За кухонным столом Саманта рассказала мне о своей последней ссоре с Каллиопой по поводу певицы Бейонсе. Или, точнее, по поводу разногласий в отношении достоинств Бейонсе. Саманта ошибочно спутала поп-певицу и актрису с другой, репутация которой была не столь высокой. Она сказала Каллиопе, что не понимает, как можно восхищаться столь низким человеком.

Такой снобизм (как выяснилось, безосновательный) серьезно обидел Каллиопу, и та задумалась, какую шпильку подпустить матери. Она сама в состоянии решить, кого слушать. Но для Саманты эта проблема носила моральный характер. Она считала, что Бейонсе символизирует ложные ценности, и ей не нравилось, что ее дочь восхищается подобным человеком.

В процессе разговора Саманте стало ясно, что она имела в виду совсем другую певицу. Дочь показала ей фотографию Бейонсе, и Саманта сразу поняла, что имела в виду кого-то другого. И это еще больше вывело из себя Каллиопу — и расстроило Саманту.

Стайнберг выяснил, что переживания родителей в переходный период усугубляются целым рядом факторов. И один из них — это развод. Существует серьезная разница в ментальном здоровье женатых и разведенных родителей в этот период. Стайнберг полагает, что одна из причин в том, что отношения между разведенным родителем (в частности, матерью) и ребенком становятся настолько близкими, что любое их нарушение вызывает острую боль.

Стайнберг также установил, что родитель того же пола, что и ребенок, переживает переходный период гораздо тяжелее, чем родитель противоположного пола. (Особенно сильны конфликты между матерями и дочерями — это открытие независимо от Стайнберга сделали и другие психологи.) Он замечает, что эти трудности можно объяснить внезапным нарушением равновесия: до переходного возраста родители были гораздо ближе к ребенку своего пола, а это делает отстаивание самостоятельности еще более болезненным.

У этого явления есть еще одно объяснение, с которым я частенько сталкивалась в своих беседах. Наличие ребенка собственного пола перерастает в неприятную возможность идентификации. Став старше, ребенок начинает напоминать родителю его самого, каким он был в старших классах.

«Гораздо легче воспитывать ребенка до того момента, когда его борьба начинает напоминать твою собственную, — говорит Брене Браун, психолог из хьюстонского университета, занимающаяся проблемой стыда. — Когда наши дети в первый раз не получают приглашения, достойного места за столом или их эго еще каким-то образом уязвляется, то механизм стыда запускается и у родителей тоже».

Есть и еще более сложный аспект этой проблемы: ребенок может напоминать родителю тех подростков, которые угрожали в юности ему самому.

Об этом Саманта говорила в доме Дейдры. Она говорила, что Каллиопа порой ее пугает.

— Иногда я смотрю на собственную дочь, — сказала она, — и боюсь ее — такое место она занимает в своем классе. Я мысленно возвращаюсь в собственную школу. Приходится напоминать себе: ты больше не школьница. Ты — мать, и ты здесь главная!

Стайнберг выяснил, что переходный период особенно тяжело дается родителям, у которых нет интересов вне семьи — работы или хобби. Им трудно заполнить пустоту, которая образуется после того, как ребенок получает самостоятельность.

Стайнберг сравнивает родителей с вертолетами с дистанционным управлением. «Жизненно важной переменной является не то, вкладывает ли человек всю душу в родительство или нет, — пишет Стайнберг. — Речь идет об отсутствии инвестиций, не связанных с родительством».

Матери, которые решили оставаться с детьми дома, особенно уязвимы в этом отношении. Но так же страдают и родители, у которых нет хобби, и те, кто не удовлетворен своей работой и видит в ней лишь источник заработка, а не повод для гордости. Создается впечатление, что ребенок, перестав быть центром жизни, перенаправляет луч света на собственную жизнь родителей и обнажает все то, что удалось и что не удалось.

Наиболее остро я поняла это во время разговора с Бет. Эта учительница в доме Дейдры жаловалась на то, что ее пятнадцатилетний сын «использует свой интеллект не для хорошего».

Дочь Бет уже учится в колледже. И что можно сказать о ней? Удивительно, но переходный период у этой девочки прошел без особых сложностей. Бет просто на нее не нарадуется. Но ее сын Карл… У него переходный возраст проходит совсем по-другому. С порно она еще может справиться (какой мальчик-подросток не интересовался сексом?), но обман, ругань, бесконечные компьютерные игры — все это страшно мучает Бет.

Ей плохо — поведение сына лишает ее уверенности. Ей кажется, что это она сделала все неправильно.

Карл был ярким ребенком, он поступил в престижную начальную школу, потом перешел в не менее престижную среднюю. Но мама видит, что он стал плохо учиться, и связано это с проблемами мотивации и инициативы.

В доме практически все превращается в утомительную борьбу воли. Каждая мелочь перерастает в серьезную ссору. «Когда нам нужно куда-то идти, — говорит Бет, — то скандалом заканчиваются даже мои попытки вытащить его из постели утром». Настроение Бет целиком и полностью зависит от настроения сына. Когда их отношения ничем не омрачены, она чувствует себя прекрасно. Когда же он отдаляется, то не нужно даже ссор — Бет сразу же погружается в депрессию.

А потом настало лето перед выпускным классом, когда неряшливость Карла дошла до такой степени, что он стал спать без постельного белья. «Я говорю ему: „Карл, встань и постели простыню“, а он отвечает: „Убирайся! Ты — никчемная мать!“»

В конце августа Бет поставила сыну ультиматум: или он уважает правила ее дома, или едет жить к отцу. Карл уехал. А до этого он проводил почти все вечера, все выходные и всю свою жизнь с мамой.

— И тогда я задумалась: какова же цель моей жизни? — говорит Бет. — Я никогда не считала, что могу посвятить жизнь работе или карьере. Для меня всегда главным были дети.

Сейчас Карл живет у бывшего мужа, а дочь — в общежитии колледжа. Бет поняла, что ей больше не нужно ждать нового учебного года.

— Если бы вся моя жизнь заключалась в работе, — говорит она, — мне понадобилось бы что-то другое.

Но Бет получила и конструктивную реакцию на эту ситуацию. Она написала письма Карлу и своему бывшему мужу, пытаясь наладить с ними отношения и приняв собственную вину. Она сводила Карла к психиатру, который поставил традиционный диагноз — синдром дефицита внимания с гиперактивностью. Состояние это поддается лечению. Оценки Карла постепенно стали повышаться. После приездов к ней он звонит и оставляет такие сообщения:

«Привет, мам! Хочу просто сказать, что отлично провел время. Спасибо! Я знаю, что вел себя… ну ты знаешь… безответственно… Я был… ты знаешь… очень трудным ребенком… Хочу, чтобы ты знала, что мне очень жаль. Спасибо, что ты снова поверила в меня, хотя я причинил тебе столько боли. Я правда люблю тебя».

Это сообщение Карл оставил за шесть месяцев до нашей встречи.

— Я сохраню это сообщение навсегда, — говорит Бет, прослушав его со мной еще раз.

Бет не стала принуждать Карла вернуться и жить с ней. А он сам этого не сделал. Их отношения остаются очень непрочными и довольно напряженными. Но Бет начала замечать определенный сдвиг в своем отношении к работе. Зимой она поняла: ей по-настоящему нравятся ее ученики. Некоторые из них тронули ее сердце и сильно к ней привязались — мальчик, который хотел, чтобы она пришла посмотреть, как он играет в школьном спектакле, и несчастная девочка, у которой умерла мама.

— От учеников я получаю то, что не получила от сына, — говорит Бет. — Привязанность, сердечность… Но мне пришлось дойти до определенного состояния, чтобы почувствовать это и понять, что я не могу все в жизни получить от своей семьи и детей.

Семейная напряженность

— Недавно мы серьезно, очень серьезно поссорились, — говорит Кейт, — и я была права.

Ее муж Ли, высокий, седоватый мужчина за пятьдесят, удивленно смотрит на нее.

— Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь.

— О вечеринке у Пола.

Ли громко сглатывает.

— Но там…

— Дай мне сказать, ладно? Это для меня очень важно!

Ли сдерживается и предоставляет говорить жене.

Момент очень напряженный. Кейт и Ли женаты уже двадцать два года, и брак их абсолютно прочен: они вместе занимаются фитнесом, вместе делают покупки и вместе ужинают каждый день. Оба работают на дому, и им удается сохранять мир в семье. Но когда сын и дочь достигли переходного возраста (сейчас сыну пятнадцать, а дочери девятнадцать лет), Кейт заметила, что динамика семейных отношений меняется.

Она сказала об этом, когда мы собрались на кухне у Дейдры: «Мы стали гораздо чаще ссориться в присутствии детей. Думаю, когда они оба покинут дом, нам станет намного легче».

Тем утром я пришла в дом Кейт и Ли. Он находится совсем рядом с домом Дейдры. Кейт и Ли заговорили о своих разногласиях — или хотя бы попытались. Это нелегко.

— Если дети идут к кому-то домой на вечеринку, — говорит Кейт, — я хочу знать, что за детьми будут присматривать взрослые. А если они не могут сказать, будут ли там родители, я сама звоню и выясняю.

Именно так Кейт и поступает.

— А в этот раз, — продолжает она, — я пустила дело на самотек, потому что речь шла о друге Генри, которому мы всегда доверяли.

Сын отправился на вечеринку, и родителей там не было.

— Его приятель солгал, — говорит Кейт. — Он сказал родителям, что будет ночевать у друга, но вместо этого пригласил всех к себе. И пришлось даже вызывать полицию.

Вернувшиеся родители были в ужасе. Они отправили письма с извинениями родителям всех, кто был на вечеринке, и заставили сына лично позвонить всем и извиниться самостоятельно.

Так о чем же ссорились Кейт и Ли?

— Следовало ли разрешать сыну идти на ту вечеринку, — объясняет Кейт. — Ли считает, что это мелочи.

— И продолжаю считать, — кивает Ли.

— А я не считаю, — хмурится Кейт. — Если бы мы уехали из дома, а он устроил вечеринку, а потом приехала бы полиция, и наш дом разгромили бы, это был бы настоящий кошмар. Я не хочу, чтобы мой ребенок участвовал в чем-то подобном.

Подростки более конфликтны, менее склонны прислушиваться к советам взрослых и пренебрегают обществом родителей. Неудивительно, что этот период вызывает серьезную напряженность в отношениях между родителями. Но оценить влияние подростков на отношения довольно сложно.

Следует учитывать и другие факторы — карьерные дилеммы, проблемы со здоровьем, сложности, связанные со стареющими собственными родителями. Очень трудно отделить влияние детей-подростков от влияния других факторов среднего возраста. Довольно часто удовлетворение браком постепенно ослабевает с течением времени. (С течением времени у супругов сокращается даже частота занятий сексом!) Но это не мешает некоторым исследователям все же оценивать влияние детей-подростков. И многие приходят к выводу о том, что удовлетворенность браком у партнеров снижается, когда их первенец входит в переходный возраст — на пике снижения удовлетворенности по более общим причинам.

Многие исследования ведутся довольно долго, чтобы точно определить, действительно ли переходный возраст детей и снижение удовлетворенности браком совпадают по времени.

Не так давно в «Журнале о браке и семье» были опубликованы результаты опроса детей из 188 семей. Социологи пытались проследить связь между «ростом, появлением волос на теле и изменениями состояния кожи, ломкой голоса у мальчиков и первыми месячными у девочек» и падением удовлетворенности браком у их родителей. И эта связь выявилась.

Но не следует считать, что эта борьба предопределена самой историей. Есть пары, которые скажут вам, что, когда их дети вошли в переходный возраст, они стали чаще общаться друг с другом, вместе проводить вечера и общаться почти так же, как общались до рождения детей.

Специалист по вопросам брака и семьи Томас Брэдбери указывает, что если пары пережили переходный возраст своего первого ребенка, то их брак становится более прочным, чем среднестатистический: «Они пережили множество бурь и штормов и выработали приемы, которые в той или иной степени им подходят».

Но в целом ученые сходятся в том, что переходный возраст детей является для личных отношений стрессом, а не укрепляющим фактором. Эндрю Кристенсен, психолог, занимающийся семейной терапией и клинической практикой и, следовательно, ежедневно наблюдающий семейные конфликты, приводит прекрасный пример более тонкого конфликта, возникающего между родителями подростков:

«Мы неизбежно видим себя в наших детях. А потом мы видим, как наш партнер ведет себя по отношению к нашему ребенку точно так же, как и по отношению к нам. Предположим, мать раздражена из-за того, что отцу недостает честолюбия — он довольно ленив и не пытается заставить мир крутиться по его желанию. А потом она видит те же качества и ту же безынициативность в сыне-подростке. Она может злиться на мужа за то, что он не служит хорошим примером для сына. Она боится, что сын тоже вырастет тряпкой. Но если встать на позицию отца, то он видит совершенно иное. Он видит, как его жена критикует сына точно так же, как его самого. И он начинает защищать сына. Это один из худших сценариев родительского конфликта, который мы наблюдаем в клинике».

Давно ушли в прошлое времена, когда ссоры начинались со слов: «Прошлой ночью к ребенку вставала я» или «Чем ты занималась весь день?». Прямо или косвенно любая ссора касается того, каким растет ребенок и каким он становится. Теперь уже возможна проекция. Возможна идентификация. А это влечет за собой конкуренцию, зависть, отвращение — все возможно, все может поднять голову. Маленькие дети таких чувств не будят. Такие чувства под силу пробудить только другим взрослым.

В особо напряженных отношениях подростков ошибочно принимают за взрослых, и это порождает новые проблемы. Дети взрослеют и обретают способность сочувствовать и сопереживать. В такой период родители стремятся в любом конфликте перетянуть их на свою сторону, что еще более усиливает любой конфликт. «Теперь ты еще и Чарли в это втягиваешь?» (В ходе одного исследования было установлено, что девочки-подростки считают себя обязанными принять сторону мамы, если их родители находятся в браке, а мальчики-подростки испытывают те же чувства, если их родители разведены — сыновья считают своим долгом защищать матерей, если отцы их оставили.)

В «Сложных путях» Стайнберг приводит еще один пример того, как идентификация с подростком может осложнить брак. Заранее хочу сказать, что ни разу не сталкивалась с повтором этого открытия. (Впрочем, я не уверена, что кто-то пытался это сделать.) Стайнберг отметил заметное снижение удовлетворенности браком у мужчин в тот период, когда их дети-подростки начинают романтические отношения.

Стайнберг пишет: «Чем чаще подросток встречается с другом или подружкой, тем сильнее растет неудовлетворенность браком у его отца». Особенно сильно на мужчин влияют сыновья. Стайнберг связывает это с сочетанием сексуальной ревности и ностальгии по давно утраченному времени безграничных возможностей. Но психолог признается, что так и не решился откровенно задать этот вопрос тем, с кем беседовал.

Мы не должны недооценивать того влияния, какое подростки оказывают на личные отношения, просто потому что они дают родителям новые темы для разногласий. До рождения детей родители не обсуждали, как им следует относиться, например, к романтическим отношениям подростка, коротким юбкам и гулянкам до ночи.

Психолог из университета Пенн Сьюзен Макхейл говорит: «Есть специалисты по грудному вскармливанию и сну. Но когда ребенок входит в переходный возраст, родители просто не знают, чего ожидать и как с этим справиться».

Особенно, если ребенок не самый покладистый.

«Один родитель — добрый полицейский, другой — злой, — говорит Кристенсен. — Это порождает массу проблем. Отец вспоминает, как в молодости увлекался наркотиками и алкоголем, а мать помнит, к чему это может привести. И это дает почву для конфликта».

Именно такие конфликты возникают между Кейт и Ли. Пока их сын играл в футбол, они рассказали мне о ссоре, которая произошла между ними, когда их дочь Нина попыталась украсть в магазине юбку. За этот маленький эксперимент семье пришлось заплатить большой штраф.

И Кейт, и Ли были согласны, что обстоятельства, приведшие девочку к такому поступку, были необычными, а ее поведение — нетипичным. Было лето, Нина только что окончила школу и жила в чужом городе, где практически никого не знала. Но реакция родителей в тот момент была совершенно разной. Кейт так разозлилась, что отказалась даже взять трубку, когда дочь позвонила, чтобы все рассказать. Ли же бросил все свои дела, чтобы утешить Нину.

— Как всегда, — говорит Ли, — я не стал бросать в нее камни. Я чувствовал, как она расстроена. Я не стал реагировать на проступок, а предпочел ее выслушать.

— А я отношусь к этому, как к тому сочинению, — говорит Кейт.

Она имеет в виду сочинение, отредактированное Ли: Нина сдала его профессору, не убрав отцовской правки.

— Когда совершаешь проступок и тебя на нем ловят, — говорит Кейт, — это уже преступление, которое может повлиять на всю твою жизнь. Дети должны понимать — по-настоящему понимать! — что это очень, очень серьезно.

— Но это не был плагиат! — возражает Ли.

— Да, но профессор обвинил ее в плагиате! И одного обвинения хватило, чтобы лишить ее стипендии.

— Да, хорошо, но в любом случае…

— Нет, не хорошо, — возмущается Кейт. — Это стоило нам 20 000 долларов в год. Не хорошо.

Хочу напомнить вам разговор, который произошел на кухне у Дейдры:

Кейт: Я действительно, действительно строга с детьми, и он знает это. Но он не строг совсем. Мы спорили об этом сегодня утром. Дети идут к нему рассказывать о том, о чем боятся сказать мне. А он говорит, что все в порядке, и рассказывает анекдоты.

Саманта: Мой муж точно такой же. Он всегда минимизирует проблемы.

Бет: И у меня то же самое. Я устанавливаю правила, а он им друг.

Эту идею подтверждают и данные исследований — особенно результаты крупного и продолжительного исследования, проведенного социологами из университета Мичигана. Это исследование продолжается с 1968 года.

Когда ученые опросили около 3200 родителей, имеющих детей в возрасте от десяти до восемнадцати лет, огромное количество мам заявили, что дисциплину в семье поддерживают только они (31 процент матерей против 9 процентов отцов). Мамы признались и в том, что устанавливают больше правил для своих детей-подростков: они на 10 процентов чаще, чем папы, ограничивают детей в компьютерных играх, на 11 процентов чаще ограничивают виды деятельности в Интернете и на 5 процентов чаще ограничивают просмотр телевизора.

Нэнси Дарлинг пишет, что в последнее десятилетие исследования (в том числе и ее собственные) постоянно показывают, что подростки (мальчики и девочки) чаще вербально оскорбляют матерей, чем отцов, и чаще прибегают к физическому насилию в отношении матерей (хотя и мальчики, и девочки одинаково часто направляют свою агрессию на отцов).

По данным, полученным Стайнбергом, мамы чаще пап ссорятся с детьми-подростками и (по-видимому, в результате более частых конфликтов) чаще переносят семейные стрессы на работу.

Эта сложная динамика объясняет, почему мамы, в противовес распространенному убеждению, после того, как дети покидают дом, страдают меньше, чем папы.

Кейт не отрицает, что ее отношения с Ниной, когда та поступила в колледж, заметно улучшились. Как пишет Стайнберг: «У женщин кризис среднего возраста связан не с отъездом детей, а с жизнью рядом с ними».

Мамы вообще больше настроены на расставание с детьми — они чаще с ними ссорятся, слышат от них больше едких замечаний и колкостей. Для пап же отъезд детей становится полной неожиданностью и порождает много вопросов и сожалений.

Мозг подростка

Когда Уэсли рассказывал о конфликтах между матерью и сестрой, я подумала, что четко понимаю ту роль, какую он избрал для себя в семье. Он всегда был миротворцем и дипломатом, всегда старался не создавать трудностей и не поднимать волну. Именно так и удается выжить рядом с сильной мамой и старшей сестрой: не нужно высовываться, и все обойдется.

Но именно Уэсли, чуткого Уэсли, спокойного и готового всех и вся понять, талантливого ребенка, которым могли бы гордиться любые родители, полиция привезла домой в четыре часа утра.

Каллиопа готовилась к выпускному. На следующий день должна была приехать свекровь Саманты. В гостевой комнате спали гости. И тут появился Уэсли в сопровождении офицеров полиции. Они с приятелем швыряли яйца в окна соседских домов.

— Мы даже не представляли, что это правонарушение, — говорит Уэсли, пока мы доедаем бутерброды. Он описывает случившееся совершенно спокойно. — Мы делали это, потому что было весело.

Мать его относится к произошедшему по-другому.

— В одном из тех домов жил мальчик, с которым Уэсли играл в бейсбол, — говорит Саманта. — Уэсли не знал.

Уэсли быстро переглядывается с сестрой. Он отлично все знал.

Есть и другое, о чем Саманта явно не догадывалась до этого разговора. Например, как Уэсли уходил из дома без ее ведома. Он дожидался, когда родители засыпали, а кондиционеры начинали работать особенно шумно. Тогда он потихоньку спускался вниз и выскальзывал из дома. Со временем его методы стали еще более изощренными.

— Я начал спрыгивать с крыши, — спокойно объясняет Уэсли матери. — И ты никак не могла меня выследить.

— Подожди, — замирает в ужасе Саманта. — С какой это крыши?

— С крыши. Я вылезал из окна и спрыгивал с крыши. А вернувшись, забирался обратно.

Саманта смотрит на него и молчит. Потом она спрашивает:

— Как ты попадал обратно?

— Я забирался, — говорит он. — Там есть удобная ступенька, на которую можно наступить. Я не думал, что это возможно, а потом попробовал. Это все упростило. А поначалу мне было сложновато.

Подростки могут относиться к нам с искренней любовью, но проходит минута — и мы понимаем, что это не так. Их тяга к независимости мгновенно превращается во вседозволенность, словно они экспериментируют не просто с самостоятельностью и самоопределением, но с собственной жизнью — и с милосердием закона.

Сколь бы таинственным ни было поведение малышей, поведение подростков связано с особым неврологическим состоянием. Еще двадцать лет назад исследователи не уделяли внимания мозгу подростков, полагая, что подростки — это почти что взрослые, но не способные принимать ответственные решения.

Но с распространением МРТ-диагностики, которая позволила более точно изучить топографию и функцию мозга, ученые обнаружили, что у подростков вовсе нет никаких дефектов, которые не позволяют им точно оценивать риск.

Б. Дж. Кейси из медицинского колледжа Корнеллского университета отметила обратное: подростки часто переоценивают риск, по крайней мере, когда сталкиваются с ситуациями, угрожающими их жизни. Главная проблема заключается в том, что они придают гораздо большее значение награде, которую этот риск сулит, чем на их месте сделали бы взрослые.

Выяснилось, что организм подростка вырабатывает гормон удовольствия допамин в таких количествах, каких человек не получает ни в один другой возрастной период. Никогда в жизни мы не будем больше испытывать таких сильных и острых чувств.

Хуже того, префронтальная кора головного мозга, которая отвечает за высшие исполнительские функции — способность планировать и проявлять здравый смысл, контролировать импульсы и оценивать собственные действия, — все еще претерпевает серьезные структурные изменения. И этот процесс продолжается вплоть до 25, а то и 30 лет.

Я не хочу сказать, что мозг подростков просто не способен к проявлению здравого смысла. Но в переходный возраст префронтальная кора переживает чрезвычайно активный период, что позволяет подросткам лучше воспринимать абстракции и понимать иные точки зрения. (По оценкам Дарлинг, именно из-за этих новых способностей подростки так часто спорят со взрослыми — они впервые их осознают и начинают применять на практике.)

Но префронтальная кора также вырабатывает и миелин, белое вещество, которое ускоряет передачу нервных импульсов и улучшает нервные связи. Подростки не могут точно осознавать долгосрочных последствий или осознанно делать сложный выбор, как это делают взрослые, поскольку их префронтальная кора мозга все еще формирует и консолидирует связи с более примитивными, эмоциональными частями мозга, называемыми лимбической системой, а это означает, что подростки не обладают таким самоконтролем, как взрослые.

Им недостает мудрости и опыта, поэтому они большую часть времени страстно отстаивают идеи, которые более опытным взрослым кажутся глупыми и бессмысленными.

— У них шило в заднице, — говорит Кейси. — Если бы это проявлялось в какой-то одной сфере, то все было бы нормально. Но у них нет никакого жизненного опыта, поэтому эта неврологическая особенность определяет все их поведение.

Со временем исследователи, изучавшие мозг подростков, придумали массу метафор и аналогий для описания их поведения. Кейси предпочитает «Звездный путь»: «Подростки больше похожи на Керка, чем на Спока». Стайнберг сравнивает подростков с машинами с мощными акселераторами и слабыми тормозами. Он говорит: «А потом родители вступают в ожесточенные споры со своими детьми-подростками, потому что пытаются быть их тормозами».

Нелегко исполнять роль префронтальной коры чужого мозга по доверенности. Но сопротивляться желанию стать префронтальной корой мозга собственного ребенка еще труднее. Для этого нужно позволить ребенку совершить свои ошибки. Подросток (да и любой человек) может научиться самоконтролю только на собственном опыте.

Еще более осложняет ситуацию то, что мозг подростка более подвержен влиянию различных веществ, чем мозг взрослого, и зависимость у подростков возникает гораздо быстрее. Это объясняется формированием большого количества новых синаптических связей и выработкой огромного количества допамина.

Многочисленные квазигрехи, которые человечество использует для ухода от действительности: алкоголь, наркотики, видеоигры, порнография, — на подростков оказывает более сильное и более продолжительное влияние. Бунтарское поведение особенно привлекательно для подростков, а сформировавшиеся в этот период привычки очень трудно сломать.

— Я часто думаю, что если бы мне удалось посадить сына под замок, пока ему не исполнится двадцать один год, то все было бы в порядке, — говорит Кейси. — Но мозг не может развиваться в изоляции. Подростки учатся на собственном опыте — хорошем, плохом и ужасном.

Если вас это утешит, то скажу, что Б. Дж. Кейси и ее коллеги видят эволюционные основания для того, что победителем в борьбе за мозг подростков оказывается Керк, а не Спок. Людям нужны стимулы для того, чтобы покинуть семейное гнездо. Покинуть дом страшно, опасно и тяжело. Для этого требуется смелость и усвоенная независимость. Для этого требуется даже осознанное безрассудство.

В 2011 году Дэвид Доббс написал статью о подростковом мозге для журнала «National Geographic». Начал он с собственного опыта. Он рассказал о том, как полиция задержала его семнадцатилетнего сына за превышение скорости — он несся со скоростью 180 км в час. Самое странное во всем произошедшем заключалось в том, что мальчик вовсе не случайно вел машину, как настоящий маньяк. Он все спланировал. Он хотел ехать со скоростью 180 км в час. И его вывело из себя то, что полицейские оштрафовали его за безрассудное вождение. «Безрассудное — значит необдуманное, — сказал он отцу. — Но я все продумал».

И когда я спросила у Уэсли, почему он кидался яйцами в окна соседских домой, он тоже дал мне такое же объяснение.

— Потому что мне этого хотелось, — ответил он. — Не могу найти подходящих слов.

А почему именно яйца?

Уэсли посмотрел на меня с изумлением. Только взрослый мог попытаться найти логику в подобной ситуации. Уэсли вовсе не собирался ею руководствоваться.

— Это было спонтанно, — ответил он. — Нам просто захотелось швырнуть яйцо. Это казалось смешным.

Бесполезный подросток

Давайте поговорим об истории. Возможно — лишь возможно, — что подростки реже бросались бы яйцами в дома, ездили с безумной скоростью и делали другие глупости, если бы у них были более позитивные и интересные способы проявить свое готовое на риск эго. Такова теория философа и психолога из Беркли Элисон Гопник.

Сегодня переходный возраст связан с огромным количеством «странностей» (ее выражение), потому что наша культура практически не дает детям старшего возраста идти на конструктивный и осознанный риск.

Она сказала об этом не первая. В 1960-е годы Маргарет Мид писала о том, что спокойная и защищенная жизнь современных подростков лишает их импровизационного периода, когда они могли бы безопасно экспериментировать с тем, кем станут в будущем. Результатом такой депривации становятся необдуманные действия.

Прекрасно сформулировал ту же мысль в недавнем интервью Джей Гидд, который занимается изучением мозга подростков в Национальном институте психического здоровья: «Тенденции каменного века вступают в конфликт с современными чудесами, которые порой могут оказаться не просто забавными анекдотами, но иметь весьма серьезные и долгие последствия». Вождение мотоцикла без шлема, катание на крышах скоростных поездов — все эти безумные глупости они совершают, потому что считают (справедливо, но печально), что это будет весело.

Не романтизируя и не переоценивая преимущества прошлого, стоит отметить, что в свое время были более осмысленные варианты выхода неуемной энергии подростков.

Стивен Минц пишет: «В начале существования нашей республики поведение, которое мы сегодня считаем необыкновенным и ценным, было совершенно обычным». Он говорит об Эли Уитни, который открыл собственную фабрику по производству гвоздей в шестнадцать лет, до поступления в Йель. Он говорит о Германе Мелвилле, который в двенадцать лет бросил учебу и пошел работать «в банк своего дяди, потом стал клерком в шляпном магазине, учителем, сельскохозяйственным работником и юнгой на китобойном корабле — и все это он успел до двадцати лет».

Джордж Вашингтон в семнадцать лет стал официальным землемером графства Калпеппер, а в двадцать — майором ополчения. Томас Джефферсон потерял обоих родителей в четырнадцать лет, а в шестнадцать поступил в колледж.

«В середине XVIII века, — пишет Минц, — у талантливых и амбициозных подростков была масса возможностей оставить свой след в мире».

Но к XX веку, когда уровень смертности снизился, появилось гораздо больше родителей, готовых обеспечивать своих детей. И детей, которые пережили младенческий возраст, тоже стало больше. Семьи стали меньше. Прогрессивная эпоха породила более гуманную политику. Были приняты законы, которые запрещали различные формы детского труда, а среднее образование стало обязательным и всеобщим. (В период с 1880 по 1900 год количество публичных школ в Соединенных Штатах выросло на 750 процентов.)

Несомненно, эти сдвиги были позитивными. Ни один человек не сожалеет об описанных Диккенсом ужасах детского труда. Но даже в то время некоторые либералы говорили о том, не лишат ли эти новые законы детей их смелости и независимости.

В декабре 1924 года в журнале «Женщина-гражданин» была опубликована статья, автор которой писал: «Вряд ли характер Линкольна сформировался бы в системе, которая не требовала от него ничего, кроме игры в футбольной команде после школьных уроков». А ведь этот журнал никогда не проявлял враждебности по отношению к прогрессивным начинаниям. В том же году в нем был опубликован очерк Маргарет Сэнджер «О контроле над деторождением».

Все это совершенно не важно. После Второй мировой войны дети старшего возраста перестали играть значимую роль на рынке рабочей силы. Разнообразные пути к американской взрослой жизни слились в один суперхайвэй, по которому почти все дети с одной и той же скоростью двигались в соответствии с одной и той же программой: детский сад и публичная школа до 12-го класса.

Можно возразить, что школа дает подросткам возможность риска. Но это будет натяжкой. (В большей степени это относится к внеклассным занятиям — спорт или музыкальный театр, — чем к самой школе.)

Не все дети успевают в школе. У всех разные оценки по разным предметам. Американские школы с их маниакальными тестами и стандартизованной программой не слишком хорошо справляются с индивидуальными особенностями учеников. Сегодня школьное образование настолько строго и болезненно регламентировано, что в нем не остается ни малейшей возможности для проявления гибкости, не говоря уже о риске.

Можно высказать и противоположную точку зрения: исчезновение «пробного» периода объясняет неожиданное возникновение того, что социологи называют «ранней взрослостью» — временем, когда выпускники колледжей совместно снимают квартиры и переходят с одной низкооплачиваемой работы на другую, пытаясь понять, как им хочется жить и чем заниматься.

Это время стало своеобразной заменой прежнего «пробного» периода, заменой времени безопасных экспериментов. Некоторые критики называют этот период «продолженной взрослостью». Но задумайтесь над этим: так называемая «ранняя взрослость» — это обычный переходный период. Именно в это время дети впервые получают возможность экспериментировать и искать себя — то есть заниматься тем, что раньше было делом совершенно обычным и само собой разумеющимся.

Когда детям установили строгий распорядок и заперли их по домам, начало происходить нечто иное. Подростки стали формировать собственную культуру. Подкрепляют эту культуру средства массовой информации и реклама, которые бурно развивались после Второй мировой войны.

Вокруг подростков начал расти коммерческий рынок, который подхватил тенденции поп-культуры. Неудивительно, что слово «тинейджер» появилось в американском лексиконе именно в 1940-е годы, а в печати впервые встретилось в 1941 году — одновременно и в «Ежемесячнике популярной науки», и в журнале «Лайф». («Они живут в буйном мире уличных банд, игр, фильмов и музыки» — так говорилось в журнале «Лайф».)

Именно в этот момент зародились и современное детство, и массмедиа.

«Подростки впервые ощутили общность жизненного опыта и смогли создать собственную культуру, свободную от надзора взрослых», — пишет Минц. Социологи сосредоточили свое внимание на старших классах. В 1961 году увидела свет классическая книга по социологии «Подростковое общество» — портрет старшеклассников Среднего Запада.

XX век шел дальше, и вместе с ним развивался парадокс. Чем больше времени дети проводили в обществе друг друга, тем более мощной становилась их независимая культура. Чем более мощной становилась эта культура, тем больше слабело влияние родителей на подростков. Подростки начали вести все более отдельную от родителей жизнь.

Но даже те, кто пытался противодействовать влиянию родителей, обнаруживали, что их зависимость от родителей в материальном отношении (машины, карманные деньги), в отношении эмоциональной поддержки и связей в сложном мире постоянно возрастает.

В результате появился современный подросток — человек, которого со всех сторон критикуют одновременно за чрезмерную непокорность и за чрезмерную беспомощность. Подростков одновременно сравнивали и с мустангами, и как бы грубо это ни звучало, со скотом в загоне. Австрийский психолог Бруно Беттельгейм прекрасно сформулировал это в 1970-е годы: «Чем больше мы знаем о том, что их заводит, тем тяжелее нам жить с ними».

В последние годы пропасть между родителями и подростками сузилась. Сколь бы яростно ни защищали американские родители своих детей-подростков, мир детей гораздо более разнообразен и в большей степени заполнен нетрадиционными семейными условностями.

Интернет дал подросткам доступ к сексу, насилию и ужасам реальной жизни (сексуальные скандалы со знаменитостями, расчлененные тела после террористических актов, казнь Саддама Хусейна). Предыдущие поколения ничего такого не знали. Современные подростки прекрасно осознают финансовую нестабильность, хотя далеко не все они происходят из семей среднего класса в традиционном понимании этого слова.

Родители, со своей стороны, несмотря на исключительную агрессивность своей защитной позиции, более склонны к открытости, чем были их собственные родители.

Сегодняшние родители — ветераны эпохи секса, наркотиков и рок-н-ролла. Хотя они не владеют всей информацией о потребительской и поп-культуре в той мере, в какой она подвластна их детям, их окружает то же электронное облако. Все они читали «Голодные игры» и смотрели «В лучах славы».

«Другими словами, — пишет Говард Чудакофф в заключении к книге „Дети за игрой“, — возраст амбиций для детей расширился, а для взрослых сузился. Сегодня одиннадцатилетний ребенок не просит у родителей плюшевого медведя или пожарную машинку. Ему нужен мобильный телефон, iPod, диск Бейонсе или видеоигра. Забавно, что практически то же самое нужно и тридцатипятилетнему мужчине».

Но есть также и определенные отношения, в которых парадокс существования подростка — беспомощного и зависимого и одновременно бунтарского и непокорного — еще более усилился.

Почему? Потому что современные подростки в большей, чем когда бы то ни было, степени превратились в профессиональных учеников. Они живут в строго структурированной среде, в родительском доме и целиком зависят от семейного бюджета — причем зависимость эта кажется вечной. А их родители, которые так долго ждали их появления и сделали их центром своего существования, тратят на защиту и удовлетворение потребностей собственных детей энергии и времени больше, чем в предыдущих поколениях. Такое сочетание настраивает всех против подростковой независимости.

Когда мы наблюдали за тем, как пятнадцатилетний сын Кейт играет в футбол, она сказала мне:

— В их годы мы с мужем были полностью независимы. Нина постоянно советуется с нами практически обо всех своих планах и действиях. Я никогда не советовалась с мамой подобным образом.

— Да, я тоже никогда не советовался с родителями, — согласился с ней Ли.

— И речь идет не о том, чтобы поставить нас в известность, — перебила Кейт, — а о том, чтобы спросить, что делать.

В то же время и в обществе сверстников подростки проводят гораздо больше времени, чем в последние три века. И происходит это в момент кардинальных технологических перемен и усиления влияния средств массовой информации. А это означает, что дети общаются такими способами, которые их родителям кажутся загадочными и таинственными.

И неважно, что родители тоже пользуются «Фейсбук». Когда я спросила у Гейл, мамы Мэй, что дается ей в воспитании подростков труднее всего, она мгновенно ответила:

— Самое тяжелое — это не знать, по-настоящему не знать, что они делают.

Она вспомнила случай, когда ее младшая дочь, которая тогда училась в девятом классе, сказала, что хочет остаться ночевать у подруги. Девочка дважды звонила с мобильного телефона и подтверждала, что все в порядке. На следующее утро Гейл позвонил офицер полиции из порта и попросил подтвердить, что она позволила дочери провести ночь в Нью-Джерси. Естественно, никакого позволения Гейл ей не давала. Но подружки дочери собрались поехать, а лгать после появления мобильных телефонов стало гораздо проще.

Технология и прозрачность

С момента появления подростковой культуры дети старшего возраста стали вести отдельную жизнь. Новейшие же достижения технологии открыли для них абсолютно новые возможности отстаивания своей независимости и самостоятельности.

— И это людей просто бесит, — говорит Клей Ширки, философ из нью-йоркского университета. — Потому что то, что считалось нормальным для вас и ваших родителей, перестало быть нормальным для нового поколения. Словно Бог все переписал заново!

Большинство революций приносят вместе с собой стенания и общественную напряженность.

Социологи 1920-х годов полагали, что фильмы «будят тягу к легкой жизни и диким вечеринкам, что в значительной степени способствует разложению молодежи». Об этом в своей книге пишет Минц. Через несколько десятилетий еще более пагубное влияние стали приписывать комиксам. В 1954 году психиатр Фредрик Вертхэм, автор полемического бестселлера, направленного против криминальных комиксов, говорил членам Судебного комитета: «Если бы моя задача заключалась в том, чтобы научить детей совершать преступления, насиловать и соблазнять девушек, мучить и убивать людей, врываться в магазины, обманывать, подделывать документы — если бы моя задача заключалась именно в этом, я сразу создал бы индустрию комиксов».

Пожалуй, ключевое различие сегодня заключается в том, что технологические перемены идут столь стремительно, что родители не успевают за ними следить, — дети же, мозг которых более пластичен и готов приспосабливаться, могут следовать за этими переменами в режиме реального времени. И это приводит к серьезным различиям в чувствительности, что оказывает сильное влияние на динамику отношений родителей и подростков, несмотря на самые благие намерения обеих сторон.

Подростки, к примеру, иначе воспринимают время — и следовательно, этикет планирования.

Подруга Дейдры, Фиона, объясняет это так:

— Если моя дочь говорит: «Завтра я хочу встретиться со своими друзьями в городе», а я спрашиваю: «И на какое время вы договорились?» — она просто не знает. Плана еще нет. Их жизнь гораздо более свободна и неопределенна.

Я спрашиваю, а в чем же проблема.

— Потому что мне нужен план! — восклицает Фиона. — А они даже не знают, во сколько начинается фильм! А потом они могут встретиться, чтобы поесть пиццы, но тоже ничего не знают — у всех есть мобильные телефоны, и они могут созвониться в любой момент…

Телефоны сегодня есть и у подростков, и у взрослых, но подростки используют их для слежения — точно так же, как НАСА когда-то следила за космическими кораблями. Подростки постоянно посылают друг другу сообщения и следят за перемещениями друг друга. Они всегда точно знают, где находятся их сверстники. И поэтому они не испытывают никакой потребности в планировании. Они могут в любой момент организовать все, что угодно.

Но их родители, то есть люди, которые отвечают за их жизнь и безопасность, все еще очень трепетно относятся к времени, следят за расписанием и соблюдением вербальных договоренностей и иных конкретных, обусловленных дат.

«Для старших поколений, — говорит социальный антрополог Мими Ито, — нужен был канал коммуникации — обычно телефонный звонок — чтобы договориться о личной встрече. Подросткам это не нужно. Они постоянно на связи по умолчанию. Они всегда с мобильными телефонами, поэтому опоздание более не является проблемой».

Такой подход к времени и социальному взаимодействию является источником раздражения и подавленности для родителей, которые пытаются приспособиться к потребности их детей-подростков в независимости. Они не хотят сковывать желание и способность детей вести полную, но отдельную жизнь. Но в то же время они не могут избавиться от ощущения того, что их обводят вокруг пальца. («Может быть, мы пойдем поесть пиццы, а может, отправимся к Сэму. Но вполне возможно, что соберемся у Джека».)

По мнению Ито, проблема видеоигр тоже связана с распределением времени. Игры абсолютно доступны, в них можно играть на любом устройстве, и они не имеют ни начала, ни конца. Когда родители безуспешно пытаются оторвать детей от видеоигр и заманить в кухню ужинать, то тем самым пытаются установить искусственные временные границы там, где естественных границ не существует.

Но, пожалуй, самое сложное и непонятное для родителей — это перевернутая властная структура, которая порождена технической продвинутостью подростков. Четырнадцатилетний мальчишка становится главным техническим экспертом семьи, и родители обращаются к нему, чтобы узнать, как включить новый телевизор или закрыть все окна на iPhone.

Перед лицом новых устройств мамы и папы ощущают свою беспомощность — пугают их и те устройства, которые они пытаются регулировать.

Ширки говорит: «Мало этого, но родители еще живут в обществе, где у них возникает ощущение, что это дети должны давать им разрешение на какие-то действия. Это все равно, что пригласить ребенка стать твоим другом в „Фейсбук“».

В доме Дейдры об этом говорили все. Некоторые женщины чувствовали себя друзьями собственных детей, другие — нет, некоторые не могли до них достучаться. Бет сказала, что сын несколько раз записывал ее в друзья и несколько раз вычеркивал, хотя дочь всегда давала ей полный доступ к своим страничкам.

Дочь Саманты сначала сказала, что не дружит со взрослыми. А потом выяснилось, что в друзьях у нее двоюродная сестра Саманты, которой тоже за пятьдесят.

Дейдра следила за детьми через мужа, который зарегистрировался на «Фейсбук». Сама она в этой сети не присутствует.

«Дружба в сети с собственными детьми — очень тревожное занятие, каким бы ни был ответ на такой запрос», — говорит Ширки. Если ребенок соглашается, то можно увидеть то, чего не ждешь. Если ответ отрицательный, то ваши чувства будут уязвлены, и вы будете всю жизнь гадать, какого рода сомнительные материалы могут оказаться на страничке вашего ребенка. «И эта проблема совершенно нова», — говорит Ширки.

До появления социальных сетей домашний телефон и телевизор можно было назвать полупубличными. Даже если дети запирались в спальне со стационарным телефоном, родители знали, что они дома и с кем-то разговаривают. Достаточно было пары искусных вопросов — и любой родитель мог понять, что происходит в жизни ребенка. То же самое можно сказать о телевизоре. Даже если родителям не нравились программы, которые смотрели их дети, они всегда знали, что это за программы, когда они заканчиваются и когда начинаются следующие.

«Самое интересное в мобильных телефонах и социальных сетях, — говорит Дарлинг, — то, что у нас нет способа пассивно следить за ними».

И мы подходим к ключевому слову пассивно. «Нужно признать, — говорит Дарлинг, — что слежка за этими средствами — это нарушение приватности. Это активная слежка. Приходится совершать неприятные поступки — буквально шпионить за собственными детьми».

Некоторым родителям тяжело перейти эту черту. Они должны дать себе разрешение на слежку, хотя прекрасно понимают ценность приватности — ведь они тоже были подростками. В определенном смысле приватность для них более драгоценна, чем для их детей.

Конечно, родители всегда следят за детьми. Всегда были мамы, которые читали дневники дочерей, и папы, обшаривавшие комнаты сыновей в поисках спрятанных сигарет. Но сегодня слежка становится обязательной, а не случайной, и из-за этого сверхнавязчивой. Это уже работа.

Обычно существует несколько устройств или платформ, на которых можно осуществлять слежку («Фейсбук», СМС в телефоне, фотографии в телефоне, «Твиттер»…), и практически везде требуется определенный уровень технической подготовленности.

Женщины из круга Дейдры постоянно возвращались к этому вопросу, обсуждая этичность слежки (или «вынюхивания», как называют это сами дети). Одна женщина сказала, что дала дочери обещание никогда не читать ее страничку в «Фейсбук» и держит слово. Другая сказала, что никогда не давала такого обещания, поэтому следит беспрерывно.

Но главную эмоциональную истину прояснили всем лишь слова Дейдры. Они поняли, что проблема заключается не в том, чтобы дать себе разрешение на слежку, а в том, чтобы принять то, что в результате этой слежки выяснится.

— Одно время, — сказала Дейдра, — я очень расстраивалась из-за того, что обнаруживала в результате слежки. А муж говорил мне: «Дейдра, может, тебе не стоит следить? Это так тебя расстраивает».

— Точно, — подхватила Бет. — Иногда я предпочла бы не знать.

Слежка всегда связана с риском узнать что-то неприятное. Вы можете увидеть фотографии своего пьяного сына на вечеринке, потому что кто-то бросил их на его страничку в «Фейсбук». Или обнаженные фотографии на телефоне дочери — она их еще никому не отправила (насколько вы можете понять), но зачем вообще сделала? Чтобы послать кому-то позже? Или это просто эксперимент — ей хотелось посмотреть, как она выглядит? (У Бет тоже был такой опыт.) Кейт однажды узнала, что ее сын строит планы попробовать наркотики.

— Хотим ли мы видеть то, чего не хотим видеть? — задала риторический вопрос Кейт. — Готовы ли мы справляться с тем, чего не должны были знать?

«Когда росли мы сами, — говорит Ширки, — мы тоже экспериментировали с алкоголем. Но если мы не приходили домой, благоухая джином, то все было в порядке. А кинотеатры считались местом, почти что официально предназначенным для поцелуев. У нас было нечто такое, что родители понимали, но о чем не говорили. Сейчас же все сломалось».

Переосмысление этих правил и поиск способов действий в рамках новых стандартов прозрачности заставляют всех импровизировать и действовать методом проб и ошибок. В переходную эпоху норм не существует. И это еще больше осложняет жизнь мам и пап. Иногда легче избрать путь «не спрашивай, не говори», чем принять последствия полной откровенности.

Но тем родителям, которые готовы овладеть достижениями технологии, открываются новые, светлые пути. Мир Интернета настолько соблазнителен, что дети часто устремляются из своих безопасных спален именно туда, а не в реальный мир, где им может угрожать реальная физическая опасность.

— Электроника в некотором роде облегчает нам жизнь, — сказала Бет, когда мы собирались у Дейдры. — Они устраивают все свои проделки в Интернете. Они не уходят из дома, как это когда-то делала я.

— Точно, — согласилась с ней Гейл. — Мне всегда хотелось сбежать из дома. Но если они заскучают, то обязательно вернутся.

Текстовые сообщения тоже позволяют детям общаться с родителями легко, быстро и часто, — например, если на вечеринке все оказались слишком пьяными, чтобы сесть за руль. И родители могут делать то же самое: они могут достучаться до детей, когда те по какой-то причине оказались недоступными, или послать короткое сообщение, если нет возможности позвонить по телефону.

То, как подростки используют новые технологии, в большей или меньшей степени воплощает в себе парадокс современного переходного возраста: дети делают то, что вы не понимаете, но занимаются этим под вашей крышей и на купленном вами компьютере.

По мобильному телефону они беззастенчиво лгут о том, где провели ночь, и по нему же посылают вам сообщения из колледжа, чтобы рассказать о своих новых соседях. (Профессор психологии Барбара Хофер установила, что в первом семестре первокурсники связываются с родителями 10,4 раза в неделю.)

Современная технология усиливает двойственность существования современных подростков. Она в высшей степени связывает их с семьей. Но она же и позволяет вести совершенно отдельную и самостоятельную жизнь.

Чьи выходки?

Мы все еще говорим о том случае с яйцами. Я спрашиваю у Саманты, как она отреагировала на произошедшее тем вечером.

— Я буквально взбесилась, — отвечает она.

— И бесишься до сих пор, — говорит Уэсли, глядя прямо перед собой. — До сих пор.

— Я визжала на этой кухне, как последняя истеричка.

Я спрашиваю, не ухудшили ли ее состояние сомнения в себе, не гадала ли она, какую ошибку допустила.

— Нет, — решительно отвечает она. — Я во всем винила второго мальчика. Не думаю, чтобы Уэсли придумал эту забаву сам. Может быть, я ошибаюсь, но…

Уэсли тут же прерывает маму.

— Я сам это придумал — целиком и полностью.

Он смотрит ей прямо в глаза.

— Интересно…

Саманта с трудом сдерживается. Непонятно, о чем она думает, но смотрит прямо на меня.

— Знаете, я все же чувствую небольшую ответственность, — говорит она. — Мы всегда держали в машине желуди и, когда кто-то совершал глупость, мы кидались в него желудями. И я всегда говорила: «Вот если бы это были яйца!» Но я никогда не кидалась яйцами!

Саманта неуверенно смотрит на сына:

— Так что, может быть, он позаимствовал эту идею у меня…

Сомневаюсь, что это так. Впрочем, это не имеет значения. Важно, что Саманта может понять его побуждения. У нее самой это было.

Выходки переходного возраста страшно пугают родителей. Но если вы читали работы психоаналитика Адама Филлипса по этому вопросу, то знаете, что проблема не в том, что эти выходки внове для них. Наоборот, они слишком уж знакомы. Родители отлично все понимают, потому что сами через это прошли.

Взрослым тоже знакомо желание устроить истерику. (Я уже говорила раньше, что в опросе Эллен Галински дети ниже всего оценили способность взрослых справляться с их истериками.) Взрослым знаком соблазнительный зов электронной почты, видеоигр, «Фейсбук», сетевой порнографии, текстовых и сексуальных сообщений. Взрослым тоже порой хочется выпить больше, чем следует, заняться сексом в непозволительной обстановке, врезать начальнику или швырнуть яйцо в окно не в меру любопытного соседа.

На кухне Дейдры Саманта сделала абсолютно неожиданное заявление:

— Однажды я ушла из дома на целых два дня!

— Я постоянно так поступала, — успокоила ее Бет.

— Во взрослой жизни, Бет! — ответила Саманта. — Я уже была матерью. И я сбежала из дома!

«Взрослые, — пишет Филлипс, — тоже позволяют себе выходки не реже, чем подростки. Концлагеря придумали не подростки, да и среди алкоголиков и миллионеров подростков меньшинство».

Единственное различие, на взгляд Филлипса, заключается в том, что взрослые дольше жили с этими импульсами и, при определенной удаче, научились их терпеть, а не действовать под их влиянием. Именно этим и должна быть взрослая жизнь: «преодолением» или, точнее, «дисциплинированием обусловленного развитием безумия». Подростки всего лишь напоминают нам, что безумие все еще живет внутри нас, ожидая возможности вырваться на поверхность.

Мы завидуем этому безумию в той же степени, в какой боимся. Но, став взрослыми, мы можем позволить себе лишь сублимировать эти хаотичные чувства. Нам запрещено действовать под их влиянием.

«Подростки и их родители, которые некогда были подростками, переживают беспомощность двух видов, — пишет Филлипс. — Это беспомощность, порожденная опытом, и беспомощность, связанная с отсутствием опыта».

Минц замечает, что, хотя взрослые пытаются воспринимать проблемы подростков так, словно они им чужды, в действительности эти сложности идут рука об руку с трудностями взрослых. Если проанализировать данные, собранные за последние двадцать пять лет XX века, то показатели курения, пьянства, наркомании, внебрачных беременностей и насилия в обеих возрастных группах идут по одному и тому же графику. Просто взрослые проецируют свои тревоги на поколение, которое, как им кажется, они могут контролировать.

Или нет. Бывший муж Бет, Майкл, алкоголик и наркоман, победивший свою зависимость. Наркотиками и алкоголем он увлекся еще в юности и бросить сумел, лишь когда ему было около тридцати лет. До сегодняшнего дня — а ему уже пятьдесят, и он работает проектировщиком и установщиком систем безопасности, а его вторая жена адвокат, — ему кажется, что он слишком часто ведет себя, как мальчишка, в обществе сыновей, собственного и приемного.

— Я слишком радостно опускаюсь до их уровня, — признался он мне за чашкой кофе. — Я слишком много вожусь с ними.

Выглядел он при этом весьма жизнерадостно.

Я почувствовала, что одна из общеизвестных радостей наличия сыновей-подростков (по крайней мере, для Майкла) — это возможность поиграть с ними в настольный хоккей и устроить настоящую возню. Но в то же время Майкл сейчас — трезвый человек, во всех смыслах этого слова. Он отлично понимает, чего требует от него зрелая, взрослая жизнь.

— Нужно строить семью, — торжественно сказал мне он, — из песка и камня.

Воспоминания, мечты и размышления

Самое привлекательное в переходном возрасте для родителей то, что в этот период мы можем наблюдать не только за нашими детьми, но и за самими собой. Малыши и младшеклассники заставляют нас переосмысливать сделанный выбор и порой будят чувство сожаления. Но именно подростки пробуждают в нас самую острую самокритику.

Это подростки заставляют нас задумываться, кем мы станем и что будем делать, когда они больше не будут в нас нуждаться. Это в них мы видим результат принятых нами в процессе воспитания решений. Это они заставляют нас задуматься, все ли мы сделали правильно (маленькие дети еще не сформированы, и процесс их воспитания продолжается, поэтому при необходимости можно сменить курс).

Опрашивая родителей подростков, Лоренс Стайнберг просил участников опроса заполнить «шкалу воспоминаний среднего возраста». В ней был и такой пункт: «Хотелось бы мне начать все сначала и сделать все снова, зная то, что я знаю сейчас». Почти две трети женщин заявили, что часто испытывают такое чувство. О том же сказали и более половины мужчин.

Публикуя результаты в «Сложных путях», Стайнберг провел четкое разделение по этому вопросу. Он заметил, что в данном пункте участников не спрашивали, хотят ли они снова стать подростками.

Существует распространенное убеждение, что взрослым не хватает буйства и свободы юности (именно это клише заставляет мужчин покупать красные спортивные машины, а женщин — вступать в отношения с инструкторами по теннису). Беседуя с участниками опроса, Стайнберг выяснил, что люди мечтают вовсе не о втором переходном возрасте: «Они хотят получить вторую взрослость [курсив мой]».

Переходный возраст часто заставлял задумываться о выборе, сделанном в жизни. «Преисполненные сожалений о выбранной карьере, супруге и образе жизни, — пишет Стайнберг, — они хотят получить шанс прожить новую жизнь».

Именно об этом говорит мне Гейл. Мы сидим на ее залитой солнцем кухне вместе с тремя дочерями-подростками. Одной четырнадцать, второй семнадцать, третьей двадцать. В воскресенье утром удалось собрать сразу всех. Гейл начинает рассказывать историю своей жизни. Но она не перематывает ленту к самому началу, а останавливается на том моменте, когда она покинула дом.

— Если бы я упорнее училась в старших классах, — говорит она, — то могла бы поступить в другой колледж, окончить его раньше и, возможно, раньше начать другую карьеру. И тогда я пошла бы по другому пути. И в свете моей жизни это был бы гораздо лучший выбор.

Пока что Гейл выбрала жизнь домохозяйки и матери. Когда она принимала решение, оно казалось ей вполне разумным эмоционально.

— Я бросила работу, потому что не могла оставить детей, — говорит Гейл.

Девочки снуют из кухни в гостиную и обратно.

— Мне было больно расстаться с ними даже на час, чтобы сходить в банк.

Гейл никогда не осуждала своих подруг, которые продолжали работать и сумели иначе организовать жизнь детей. Но для нее это было неприемлемо.

— А теперь я думаю: какой пример я им показала? — говорит Гейл. — У меня три дочери, и я бросила работу? Я ограничилась одним лишь колледжем! Если бы они были мальчиками, это меня не так мучило бы.

Дети обратили внимание на сделанный мамой выбор.

— Лена (средняя дочь, которой семнадцать лет) спросила меня: «Почему ты бросила работу?» Я ответила: «Я хотела быть с тобой». Лена — девочка вежливая, она не стала говорить: «А ты мне вовсе и не нужна». Но я засиделась дома слишком долго, теперь я это понимаю.

Когда дети Гейл стали подростками, она попыталась сменить образ жизни. Она какое-то время искала работу учителя средней школы — когда-то она получила именно такую профессию. Но найти работу в сфере, которая переживает серьезные сокращения, да еще в пятьдесят три года, нелегко. И этот процесс не способствует поднятию духа Гейл.

— Если посмотреть на сайт любой школы, — говорит она, — то сразу увидишь молодых и энергичных учителей. Это прекрасно, но для меня это серьезный удар. Я считаю себя энергичной — но отнюдь не молодой.

Прошли годы, и Гейл пришлось столкнуться с финансовыми последствиями принятого ею когда-то решения. Она вспоминает поездку с Мэй, когда они посетили несколько школ нью-йоркской университетской системы. Тогда мама с дочерью серьезно поссорились. Мэй сочла качество нескольких школ настолько низким, что не захотела тратить время на поступление. И Гейл обиделась — ведь именно эти колледжи могли позволить себе она и ее муж (муж Гейл является владельцем небольшого бизнеса «товары почтой»).

Всю жизнь Гейл внушала дочери мысль о том, что она сможет поступить в любой колледж по своему выбору — если, конечно, будет упорно трудиться. Иллюзия полезная, продиктованная любовью. Гейл хотела, чтобы Мэй чувствовала себя уверенно, хотела зарядить ее оптимизмом и дать ей мотивацию для жизни в непростом, порой пугающем мире, где так трудно ориентироваться.

— Мы воспитываем детей в осознании того, что для них нет ничего невозможного, — говорит Гейл. — Порой мы думаем: «Да ладно, денег заработаем» или «Ну, они всегда могут получить футбольную стипендию». А потом им неожиданно исполняется восемнадцать, и оказывается, что мы не можем позволить себе дать им то образование, о котором они мечтают.

Во время той поездки Мэй разоблачила блеф матери. Она трезво оценила свои возможности и ограничения и заявила, что ей это не нравится. И тогда Гейл поняла, что ее иллюзии, сказки, которые она с такой любовью рассказывала, были полезны не столько Мэй, сколько ей самой.

— Мы тоже жили в мире мечты, — говорит она.

Один из самых новаторски настроенных психоаналитиков XX века Эрик Эриксон писал о моментах экзистенциального переосмысления в своей книге, посвященной циклам человеческой жизни. Он утверждал, что все люди проходят восемь этапов развития, и каждый знаменуется особым конфликтом.

Эриксон расширил свою модель и включил в нее период взрослости, что придало его теории особую силу и значимость. Даже сам путь к взрослой жизни он рассматривал как серию взлетов и падений, а не как неуклонный марш вперед.

Стадии взрослой жизни, выделенные Эриксоном, сохранили свою актуальность и по сей день. В начале взрослой жизни мы должны учиться любить, а не погружаться в туман нарциссизма и стремления защитить себя любой ценой. В среднем периоде мы должны учиться продуктивной жизни. Мы должны оставить что-то будущим поколениям, а не просто плыть по течению (по выражению Эриксона «генеративность против стагнации»). А затем перед нами встает проблема примирения с накопленным жизненным опытом и сделанными в процессе жизни выборами. Очень важно примириться с прожитой жизнью, а не скатываться в горькие сожаления («цельность против отчаяния и отвращения»).

Некоторые современные исследователи считают эти стадии взрослой жизни надуманными и неестественными. Но именно об этом так часто пишут родители подростков. Они, как Гейл, говорят о надежде победить стагнацию и двинуться вперед, хотя их карьерные возможности серьезно ограничены. Они, как Гейл, оглядываются назад и принимают сделанный в свое время выбор, органично вплетая его в свою жизнь.

Эриксон писал: «Принятие единственного жизненного цикла и людей, которые были важны для него, — вот что необходимо и незаменимо для любого человека».

Особенно подвержены «самоедству» женщины. Как показывает проведенный недавно опрос населения, 22 процентам родителей, имеющих детей в возрасте от двенадцати до семнадцати лет, уже за пятьдесят. 26 процентам — сорок пять и более. А это означает, что значительное количество матерей современных подростков находится либо в предменопаузе (то есть страдают от приливов, бессонницы и перепадов сексуального желания), либо в менопаузе.

Многие женщины переживают этот период довольно спокойно — точно так же, как и многие подростки спокойно переживают период переходного возраста. Но другим приходится бороться с меланхолией и раздражительностью. Такие женщины видят в своем состоянии зеркальное отражение состояния детей-подростков, фертильный период в жизни которых только начинается. (В ряде серьезных исследований, проведенных в последние годы, говорится, что риск депрессии в период предменопаузы удваивается, а то и учетверяется — в зависимости от количества опрошенных.)

К счастью, Гейл с радостью наблюдает за расцветом своих дочерей. Это своеобразная компенсация, а не повод для сожалений.

— Мне страшно приятно смотреть, как они из девочек превращаются в женщин, — говорит Гейл. — Их сексуальность меня совсем не беспокоит. Меня беспокоит близость смерти. Я часто думаю: господи, какая же я старая!

Гейл не старая. Ей всего пятьдесят три года. Она указывает мне на гостиную, где сидит Ева. Гейл родила ее в тридцать восемь лет.

— Я смотрю на нее, — говорит она, — и думаю: «А я была в ее возрасте почти сорок лет назад!»

Сожаления порой принимают очень странный вид. Иногда они проявляются как сомнения в себе. Человек начинает переживать, что не сделал хорошей карьеры, неправильно построил жизнь, выбрал не того супруга. Само присутствие в доме подростков, обладающих огромным потенциалом, становится источником сожалений. Перед ними вся жизнь, а собственная жизнь уже близится к закату. («Мои девочки должны сделать собственный выбор», — говорила мне Гейл.)

Но иногда эти сожаления принимают форму сомнений в правильности данного детям воспитания — то есть в своих родительских способностях.

Такие сожаления могут быть тонкими. Порой они касаются вовсе не сознательно сделанного выбора. Самую острую боль нам причиняет то, чего мы не смогли сделать, ошибки, замеченные нашими детьми, или дурные привычки, которых мы не смогли скрыть и которые теперь либо присущи нашим детям, либо вызывают с их стороны агрессивное неприятие.

Дети становятся свидетелями нашего самого постыдного поведения и самых серьезных ошибок. Большинство родителей абсолютно точно смогут рассказать вам об этом, потому что боль от этих привычек и инцидентов не проходит.

Еще больше усугубляет ситуацию резкий и категоричный взгляд подростков на родительские ошибки и промахи. Подростки вырабатывают особую тактику отталкивания родителей. Они отличают себя от родителей («Я не буду таким, как ты»), то есть «индивидуализируются», как говорят психологи. Подростки отлично умеют превращать свой взгляд на мир в оружие и причинять боль точно рассчитанными замечаниями и наблюдениями.

Саманта рассказала, как умело мучает ее словами Каллиопа. Она частенько замечает, что Саманта превращается в ее собственную мать, бабушку Каллиопы. А Саманта менее всего хочет походить на мать, потому что считает ее холодной и бесчувственной женщиной. Во время последней ссоры Каллиопа даже назвала Саманту именем бабушки.

— Я знала, что это удар ниже пояса, — призналась в нашем разговоре Каллиопа.

Самые глубокие родительские сожаления высказал мне Майкл, бывший муж Бет и отец Карла. Должна сказать, что Майкл — не тот человек, которому свойственны истинные сожаления. Он считает себя счастливым человеком. Майкл убежден, что его сыновья чувствуют его добрые намерения. Но когда дети становятся источником проблем, он мысленно возвращается к тем дням, когда они с Бет ссорились из-за развода и он не сумел договориться с ней о совместной опеке.

— Мы боролись в суде, мы ругались дома, — говорит он. — Смысла в этом не было, но я все еще об этом сожалею.

Майкл понимает, что дорого за это заплатил. Особенно ощутимо это в его отношениях со старшей дочерью, Сарой.

— У нас с ней всегда были сложные отношения, — говорит он. — Нам никогда не было комфортно друг с другом.

Он вспоминает случай, произошедший пару лет назад, когда Сара оканчивала школу. На выпускном вечере Майкл увидел сияющую, совершенно взрослую юную женщину, которая окончила прекрасную школу и получила почти полную стипендию на обучение в еще более престижном частном колледже. И это его дочь! Сам он никогда даже не учился в колледже! Но в зале, украшенном яркими воздушными шариками, Майкл почувствовал себя неловко.

— Выпускной вечер закончился, — вспоминает он, — и возник вопрос: куда поедем? И ответ был очень прост: все едем к маме.

Майкл делает жест от себя к воображаемой маме.

— Я был там, при полном параде, и думал: я тоже могу поехать со всеми, но так и не решился. Я ощущал некую… беспомощность. А ведь она и моя дочь тоже.

Майклу явно тяжело отстраниться от той ситуации. Он с трудом говорит об этом.

— Я не чувствовал себя частью всего происходящего, — говорит он. Лицо его мрачнеет, но потом он берет себя в руки. — Я не был частью их жизни.

Когда Карл злится на отца, пытается защититься или просто проявляет подростковую жестокость, он говорит: «Сара не хочет тебя видеть. Она тебя не любит».

— Когда он хочет сделать мне больно, — говорит Майкл, — то именно с этого и начинает.

Порой конфликты с сыном становятся просто невыносимыми.

— Это все равно, что поссориться с лучшим другом, который почему-то превратился в злодея, — говорит Майкл. — А потом сидишь и думаешь: то, что он сказал, правда? Или неправда?

И порой Майклу кажется, что сын говорит правду.

— Иногда я даже плачу из-за него, — признается Майкл.

Выводы

Средняя и младшая дочери Гейл очень общительны и спокойны. Им семнадцать и четырнадцать лет. Да, порой они становятся невыносимы, но в них явственно чувствуется любовь к маме. Утром они тихо сновали по кухне, без всяких жалоб и конфликтов выполняя свои утренние обязанности.

А еще у Гейл есть Мэй. Мэй сидела с нами на кухне. Мэй — очаровательная девушка, настоящая роза, как и ее сестры. Но атмосфера вокруг нее буквально вибрирует. Я чувствовала в ней определенную напряженность и беспокойство, словно она уже знает, как тяжела будет ожидающая ее дорога.

Честно говоря, мне всегда нравились такие девочки. Я всегда с симпатией отношусь в детям, которые заранее предчувствуют жизненные трудности. Я сама была такой.

— Я пойду?

Мэй поворачивается к маме спиной. Она, как и ее сестры, в майке. В носу у нее блестит сережка. Мама ее не отпускает.

Мэй всегда была другой. Гейл чувствовала ее тревожность еще в пять лет. В пятом классе, когда в школе начинают формироваться группировки, у Мэй произошел конфликт с лучшей подругой, дочерью Саманты, Каллиопой. И Гейл не удалось разрешить эту ситуацию.

— Мэй почувствовала, что Каллиопа злится на нее, но не понимала, за что, — вспоминает Гейл. — Она собиралась пойти к ней и спросить, что не так. Я посоветовала ей этого не делать.

Гейл явно переживает. Ей тяжело вспоминать страдания дочери и понимать, что тогда она предоставила Мэй самой себе.

В восьмом классе Мэй начала наносить себе порезы. Гейл не знала родителей, дети которых столкнулись с аналогичной проблемой. Но она слышала и даже читала об этом — она же была просвещенной мамой и жила в просвещенном обществе. И Гейл сделала, что смогла: она нашла дочери психотерапевта, с которым девочка могла поговорить, научилась слушать ее и когда это было допустимо, давать советы. Мэй явно почувствовала себя лучше.

Сегодня это очаровательная, очень вдумчивая девочка, которая уверенным шагом движется к престижному университету.

Но, глядя на Мэй, я очень точно понимала, что имел в виду Адам Филлипс, когда писал в книге «Равновесие» о том, что несправедливо требовать от ребенка счастья. Ожидания превращают детей в своеобразные «антидепрессанты» и делают родителей «более зависимыми от детей, чем детей зависимыми от родителей».

Кроме того, Мэй — прекрасный пример того, почему несправедливо требовать от родителей, чтобы их дети были счастливы. Это прекрасная цель — я и сама готова ее перед собой поставить, — но, как указывает доктор Спок, воспитание счастливых детей — цель слишком неопределенная в сравнении с более конкретными целями прошлого. Тогда родители стремились вырастить детей, конкурентоспособных в определенной рабочей сфере, и морально ответственных граждан, исполняющих все общественные обязательства.

Сегодня эти прошлые цели кажутся более конструктивными — и достижимыми. Не все дети вырастут счастливыми, какие бы титанические усилия ни прикладывали к этому родители. Все дети в той или иной степени несчастны, сколь бы теплая атмосфера ни царила в доме и сколь бы тщательно ни защищали их родители. В конце концов, у любых родительских усилий по защите своих детей от суровых и неприятных сторон жизни (с которыми подростки сталкиваются довольно регулярно) есть свои пределы.

«В процессе взросления, — пишет Филлипс, — жизнь преподносит ребенку массу сюрпризов. Взрослые стараются сделать так, чтобы сюрпризы эти не превратились в травмы. Но адекватный родитель всегда чувствует, что может защитить ребенка далеко не от всего. Он понимает, что запрограммировать жизнь можно лишь в малой степени».

Мэй до сих пор осознает собственную жизнь более остро, чем ее сверстники. Гейл, с ее среднезападным спокойствием и уверенностью, не винит себя в этом, как на ее месте сделали бы другие родители. Она сочувствует себе и понимает, что сделала для своей дочери все, что было в ее силах.

— Не то чтобы я чувствовала себя плохой мамой, — говорит она. — Я просто понимаю, что решить любые проблемы другого человека невозможно. Можно лишь помочь этому человеку в меру своих сил.

Но и это нелегко. Когда я спрашиваю, научилась ли Гейл справляться с проблемами своей не в меру тревожной дочери, она отвечает, не задумываясь:

— Нет!

И все же, как Гейл гордится Мэй! Как восхищает и изумляет ее эта девочка! Во время нашего разговора я упомянула имя Эрика Эриксона и спросила, слышала ли Гейл о нем. Она ответила, что имя ей знакомо, но не более того. Мэй, которая тихо возилась за кухонным столом, вышла из комнаты, поднялась наверх и вернулась с книгой Эриксона, которую им поручили прочесть по курсу психологии. Она положила книгу перед матерью и молча вышла из кухни. Гейл улыбнулась.

— Вот ради этого и живешь! — сказала она. — Всегда хочется, чтобы они были лучше тебя. Хочется, чтобы они были умнее, добились большего и больше знали.

Гейл взяла книгу и стала рассматривать обложку. Она уже говорила мне, что ей нравится, как пишет Мэй, нравится ее образ мышления.

— Надо же, — говорит она. — Я в двадцать лет такого не читала.

И это именно так. Несмотря на все наши ошибки, рядом с нами вырастают умные и сосредоточенные люди. Мы замечаем в них наши черты и жесты и понимаем, что дали им старт в жизни.

Вернемся в дом Саманты. Настал момент, когда она вслух заговорила о том, что уделяла недостаточно внимания Уэсли, когда он был маленьким.

— Я помню, когда маленькой была Каллиопа, — сказала она. — Уэсли постоянно приходилось будить, запихивать в детское сиденье и везти куда-нибудь. У Уэсли было гораздо меньше требований. Он был счастлив, когда его просто кормили. Сама не знаю, почему я так поступала. Но я смотрю на его отца, и он точно такой же. Не знаю, что ты чувствуешь, Уэсли…

Саманта посмотрела прямо на сына — такого талантливого, такого восприимчивого, но такого порой занудного и причинившего ей так много горя. И это был не взгляд отчаяния, призывавший сына подтвердить, что она правильно сделала свой выбор.

Саманта очень храбрая. Она действительно хотела знать, что чувствует Уэсли. Он посмотрел на нее, потом куда-то в пространство… Руками он обхватил гриф гитары. Прошло несколько секунд, потом еще несколько. Это были единственные секунды, когда фоном нашего разговора не звучала гитара.

— Скажешь, когда будешь готов, — сказала Саманта.

Но время понадобилось не ему. Оно было нужно ей.

— Я чувствую, что дети — главное дело моей жизни, и я…

Голос Саманты дрогнул, на глазах появились слезы.

— Я так ими горжусь. Я так их люблю. Прошлым вечером я вспоминала время, когда Каллиопа была еще маленькой, и подумала: надо же, как много времени уже прошло…

Дети, пораженные таким проявлением эмоций, неловко переглядывались и перешептывались.

— А потом я подумала: а когда-нибудь у них будут собственные дети…

Саманта шмыгнула носом.

Уэсли по-прежнему ничего не говорил. Каллиопа, которая никогда не испытывала недостатка в словах, молчала, зажав рот рукой. А другой рукой она гладила руку мамы, лежавшую на столе.

Глава 6 Радость

Но я рассказываю вам лишь половину правды. Может быть, даже четверть. А остальная правда заключается в том, что я люблю своих детей так, что это невозможно выразить словами. Любовь делает меня слабой и уязвимой. Мне хотелось бы намертво слиться с Кэтрин и Маргарет, чтобы никогда не расставаться. А еще лучше проглотить их, чтобы их безопасности уже совсем ничего не угрожало.

Мэри Кантвелл «Манхэттен. Когда я была молодой» (1995)

На протяжении всей книги я старалась показать вам, как дети влияют на жизнь родителей на каждом этапе своего развития. Я изучала переломные моменты и источники напряжения, надеясь выявить универсальные аспекты и те, что являются уникальными для каждого момента времени.

В первой главе я пыталась объяснить, как дети ущемляют независимость, к которой привыкли взрослые, как они лишают нас сна и ощущения потока, мешают устанавливать границы между работой и домом.

Во второй главе я говорила о все еще продолжающейся домашней революции, о том, как разногласия относительно разделения домашних обязанностей порождают напряженность в браке после рождения ребенка — эта напряженность еще более усиливается из-за ослабления социальной поддержки.

В главе 4 мы говорили о согласованном развитии и о давлении, которое испытывают родители со времен Второй мировой войны, о связи этого давления и роста стоимости жизни, о двойственном отношении к работе женщины вне дома, о стремительном развитии технологий, об усиливающихся страхах, связанных с безопасностью детей, и, главное, об экономической бесполезности детей в современную эпоху.

В главе 5 я анализировала влияние затянувшегося защищенного детства — а также давления на родителей подростков со стороны общества с целью воспитания «счастливых и уравновешенных детей».

Но каждая глава (за исключением главы 3 о радостях родителей, пока их дети еще маленькие) имеет внутреннюю двойственность. Каждая рассказывает о родительстве, каким мы его воспринимаем каждый день, а не о значении родительства для каждого из нас и не о влиянии родительства на наше самовосприятие.

Подобному уклону есть свое объяснение. Воспитание ребенка требует колоссальных усилий. А с момента появления современного детства эти усилия многократно усложнились, поскольку теперь результатом воспитания должен явиться абсолютно идеальный ребенок.

Говоря словами Уильяма Доэрти, воспитание детей — это «дорогостоящее занятие, сулящее высокую награду». Глава за главой я рассказывала вам о стоимости этого занятия.

Но затраты не означают, что дети не сулят нам колоссального наслаждения. Социолог Робин Саймон из университета Уэйк Форест, изучающий взаимосвязь родительства и ощущения счастья, считается самым негативно настроенным ученым в этой области. За чашкой кофе Робин сказала мне: «Воспитание детей — чертовски забавное занятие». И это верно. Веселое и забавное.

Робин не видит противоречий между результатами собственных исследований и этими словами. Она рассказала мне о своем девятнадцатилетнем сыне. В тот момент он переживал период увлечения фильмами о карате.

— Страшно весело смотреть с ним эти ужасные фильмы, — сказала Робин. — Весело слушать его мнение обо всем и видеть, как он проявляет свои интересы.

В воспитании детей есть веселые стороны — с детьми можно петь во все горло, покупать дочерям красивые платья, наблюдать, как сыновья играют в футбол, или печь детям банановые кексы. Но порой все веселье полностью компенсируется напряженностью и конфликтами, неизбежными в таком занятии.

Но материнство и отцовство — это не просто работа. Материнство и отцовство определяют нашу личность.

«Когда я думаю о слове „родительство“, — пишет Нэнси Дарлинг, — то вспоминаю, как прошу детей убрать со стола, как делаю с ними домашние задания или заставляю младшего сына репетировать на скрипке». Она понимает, что это тяжелая работа. Более того, «это, пожалуй, самая неприятная сторона взаимодействий с детьми». В чем же она видит радость родительства?

«Мне нравится вместе с детьми смотреть видео, пить чай, нравится, когда они просто так прибегают, чтобы обнять меня, нравится удивляться тому, как хорошо они справляются с той или иной задачей и как мало приходится их заставлять… Мне нравится просто спокойно наблюдать за тем, как они РАСТУТ… Прошлым вечером я слушала, как младший играет скрипичный этюд — он все лето промучился с этим этюдом, — и была поражена тем, как ребенок с ужасным почерком, ребенок, который обожает драться на палках на заднем дворе и готов отдать все что угодно, лишь бы устроить водяное сражение, может создавать такую великолепную музыку».

Объединяет эти радости, по мнению Дарлинг, их пассивность. «Чтобы ощутить такую радость, — пишет она, — достаточно просто сидеть и смотреть на детей, когда они предоставлены сами себе».

При опросах и заполнении анкет эти радости выявить сложно. «Если бы вы спросили меня, какие чувства вызывает у меня родительство, — пишет Дарлинг, — я не смогла бы оценить ни одну из этих радостей». Быть родителем и постоянно выполнять повседневные и зачастую очень напряженные задачи родительства — это два разных состояния, которые вызывают совершенно разные чувства. Социологам очень трудно препарировать понятие «быть родителем».

Радость как радость

Мы живем в эпоху, когда нам со всех сторон твердят, что главное в жизни — это стремление к счастью. Право на счастье является основополагающим аспектом нашей культуры. Об этом написано бесчисленное множество психологических книг и снято не меньше телевизионных шоу. Счастье стало основным объектом так называемой позитивной психологии, направленной на улучшение жизни и всеобщее процветание. (В течение какого-то времени позитивная психология была самым популярным курсом у старшекурсников Гарварда.)

Нам твердят, что счастье достижимо. Когда нас со всех сторон окружает материальное процветание, как это происходит сегодня, наша цель — даже можно сказать, наша судьба — этого процветания добиться.

Но «счастье», как говорили мне многие родители, — это большое и безнадежно расплывчатое понятие. Одна из участниц семинара ECFE, бабушка Мэрилин, когда ее спросили о том, что такое счастье, ответила вопросом на вопрос: «А не следует ли нам отделить счастье от радости?» И все собравшиеся тут же с ней согласились: да, нам нужно отделить счастье от радости.

— Мне кажется, — сказала Мэрилин, — что счастье — это понятие более поверхностное. Не знаю насчет других, но лично мне дети дали глубокое ощущение того, что я сделала в своей жизни нечто важное и достойное…

Тут Мэрилин заплакала.

— Потому что, когда все будет сказано и сделано и придется спросить себя — для чего я жила, я буду знать ответ.

Смысл жизни, радость и цель можно обрести не только благодаря детям. Но для нас гораздо важнее обобщение, сделанное Мэрилин: одним словом «счастье» невозможно в полной мере передать эти чувства — или бесчисленное множество других эмоций, которые делают нас по-настоящему человечными.

Когда ваш малыш впервые смотрит вам в глаза, вас охватывает пронзительное, неземное чувство. И чувство это совершенно не похоже на ту гордость, которую вы испытываете, когда много лет спустя тот же ребенок на ваших глазах совершает идеальный двойной аксель. А это ощущение, в свою очередь, отличается от ощущения тепла и принадлежности к семье, когда все вы собираетесь за столом в День благодарения.

Можно попытаться измерить все эти чувства, записать их в цифровой форме и подумать над тем, как обеспечить себе максимум подобного. Не думайте, что я недооцениваю значимость таких попыток. Но, в конце концов, цифры — это всего лишь цифры, а графики — всего лишь графики.

Однозначно определить чувства невозможно. Некоторые, например радость, способны принести боль почти такую же, как и счастье. Другие, например долг, просто безмолвно присутствуют в нашей жизни, делая ее более сложной, но в то же время и более достойной и созвучной нашим ценностям.

«Очень немногие примеры счастья, описанные в автобиографической и художественной литературе, можно оценить психологическими или неврологическими методами. Современные методы оценки счастья охватывают преимущественно философские и религиозные взгляды на природу счастья и на ту роль, какую счастье играет в жизни человека», — пишет философ из Гарварда Сиссела Бок в своей книге «Исследуя счастье».

И действительно, опыт родительства остро вскрывает всю поверхностность нашей одержимости счастьем, которая обычно заставляет нас стремиться к удовольствиям и наслаждениям. Воспитание детей заставляет нас переоценить эту одержимость и переопределить (или хотя бы расширить) фундаментальные представления о том, что такое счастье.

То, к чему американцев постоянно призывают стремиться, оказывается ложным убеждением. (Вспомните фразу из фильма «Индиана Джонс в поисках утраченного ковчега»: «Они копают не в том месте».) В родительстве — в процессе осознания своей новой роли в эпоху, когда ребенок превратился в величайшую драгоценность, в процессе исполнения своей роли в культуре, которая почти не обеспечивает поддержки работающих и неработающих родителей, — нам стоит задаться вопросом: а в том ли месте мы копаем и что именно мы находим?

Давайте начнем с радости. Не только Мэрилин использовала это слово для описания своего родительского опыта. Об этом говорили практически все родители. Но ни один человек не продумывал идею радости так тщательно и серьезно, как Джордж Вейллант.

Вейллант — психиатр по образованию и поэт-философ по характеру. Он на протяжении нескольких десятилетий руководил одним из самых продолжительных и амбициозных исследований в области социологии — исследования Гранта.

С 1939 года ученые изучали одну и ту же группу — тех, кто в том году поступил в Гарвард. Ученые собирали информацию обо всех аспектах их жизни (к этому времени и смерти). Неудивительно, что Вейллант анализирует счастье в перспективе, не сосредоточиваясь на сиюминутности.

«Жизни этих людей были слишком человечными для науки, — написал он о тех, кто принял участие в исследовании, — слишком прекрасными, чтобы выразить их в цифрах, слишком печальными для диагностики и слишком бессмертными для сухих профессиональных журналов».

Я познакомилась с Вейллантом в Бостоне. На нем был веселенький синий свитер с дырками, вполне соответствующий его жизнерадостному, слегка абстрактному настрою. У него густые брови, яркие, живые глаза и необычная для человека, которому семьдесят семь лет, великолепная осанка.

«Ваше поколение не может представить себе мира без привязанности, — сказал он мне. — Но вот что интересно: раньше, когда бихевиористы писали о любви, то все сводилось к сексу».

Вейллант явно имел в виду Фрейда и Скиннера, которые не воспринимали любви между родителем и ребенком без эротической подоплеки. «Они не могли концептуализировать привязанность».

Но, по словам Вейлланта, именно из привязанности и проистекает радость. В книге «Духовная эволюция» он пишет: «Радость — это связь с другими людьми». Радость резко отличается от удовольствий, какие доставляют нам возбуждение или удовлетворение. Эти удовольствия сильны, но эфемерны. «Именно так Фрейд воспринимал секс, — говорит Вейллант. — Наполненность — освобождение — и это прекрасно!»

Вейлланту вовсе не хочет недооценивать эти удовольствия. Он понимает, что мы созданы для них. Они забавны. Но одиноки. Они кардинально отличаются от радости, которую почти невозможно ощутить в одиночку.

«Подумайте о разнице между просмотром „Эммануэль“ (знаменитый французский эротический фильм 1970-х годов) и наблюдением за тем, как бабушка готовит ужин ко Дню благодарения, — говорит Вейллант. — А ведь и то и другое — это своеобразное наслаждение». Но первое направлено внутрь, а второе — наружу, на других людей. Именно второе и интересует Вейлланта.

«Наблюдение за старой толстой бабушкой, за мамой, которой все хочется исправить и улучшить, за младшим братом, который постоянно вас донимает. День благодарения дает возможность ощутить знакомые радости, ощущение связи с близкими — и дивные кухонные ароматы».

Радость — это тепло, а не жар. В «Духовной эволюции» Вейллант дает такую великолепную максиму: «Возбуждение, сексуальный экстаз и счастье ускоряют сердцебиение; радость и ласка — замедляют».

Многие родители говорили мне об острой потребности в ощущении привязанности. Мама четырех детей Анжелика, с которой я встречалась в Миссури-Сити, рассказывала мне о своем тринадцатилетнем сыне, который только что начал заниматься футболом. Я спросила ее, что делает этот возраст волшебным.

— Я испытываю настоящий восторг, когда он подходит ко мне, чтобы я его обняла, — ответила Анжелика. — Даже в тринадцать лет им все еще нужно, чтобы их обнимали.

Лесли из соседнего района Шугар-Ленд сказала мне практически то же самое о своем десятилетнем сыне:

— Он говорит: «Можно мне пойти к тому-то тому-то?» Я отвечаю: «Конечно, иди». И он уже направляется к двери, а потом поворачивается, говорит: «Ой, я кое-что забыл», бежит в кухню и обнимает меня!

Подростки кажутся нам такими циничными и независимыми с их электронными игрушками и футбольной формой. Но мы нужны им. Они в нас нуждаются больше всего. А мы нуждаемся в них.

Но привязанности, какими бы сильными они ни были, все же состоят из тысячи тонких нитей. Если радость — это привязанность, то, чтобы ощутить ее в полной мере, необходимо нечто столь же пугающее, сколь и прекрасное. Мы должны открыться для возможности утраты. Именно это кажется Вейлланту самым главным в радости.

Радость делает нас более уязвимыми, чем печаль. Вейллант цитирует «Изречения невинности» Уильяма Блейка: «Вот что нужно знать всегда: слитны радость и беда». Он пишет: «Невозможно испытывать радость, не предвидя грядущих страданий, и некоторым людям тяжело справляться с этим чувством».

В родительстве утрата неизбежна, она заложена в самом парадоксе воспитания детей. Мы окружаем детей любовью, чтобы в один прекрасный день они стали достаточно сильными и покинули нас. Даже когда дети малы и беззащитны, мы предчувствуем расставание с ними. Мы смотрим на них с ностальгией, тоскуя о тех, кем они больше не могут быть.

В книге «Философское дитя» Элисон Гопник использует для описания этого состояния японское выражение «mono no aware»: «Горечь и сладость, слившиеся в эфемерной красоте».

Радость и утрата — это неотъемлемое противоречие любви-дара. «Мы кормим детей, чтобы они со временем сами научились есть; мы учим их, чтобы они выучились чему нужно, — пишет К. С. Льюис. — Эта любовь работает против себя самой. Цель наша — стать ненужными».

У некоторых родителей страх и радость переплетены еще сильнее. В 2010 году Брене Браун прочла лекцию в университете Хьюстона. С этого времени с лекцией познакомились сотни тысяч человек. Вот с чего начиналась эта лекция:

«Рождественский сочельник… Дивный вечер, падает легкий снег… Муж, жена и двое детей едут в машине на праздничный ужин к бабушке. Они слушают радио. Звучит традиционная рождественская музыка — „Джингл Беллз“ и все такое. Дети на заднем сиденье начинают беситься. Все подпевают песенке. Камера показывает нам лица детей, матери, отца. Что происходит в следующий момент?»

Почти все слушатели хором ответили: «Автомобильная катастрофа!» Такой ответ дают 60 процентов слушателей. (Еще 10–15 процентов дали столь же фаталистический, но чуть более творческий ответ.)

Брене Браун полагает, что такой рефлекс является демонстрацией того, насколько хорошо мы усвоили голливудские стандарты. Но в то же время она видит здесь нечто большее.

Множество родителей, описывая реальные жизненные ситуации, говорили ей то же самое. Она приводит типичный пример: «Я смотрю на детей. Они спят, и я счастлива. Но в тот же самый момент я начинаю представлять себе нечто ужасное».

Браун называет такое состояние «предчувствием плохого». Оно знакомо почти всем родителям. Все родители — заложники судьбы. Их сердца, как написал Кристофер Хитченс, «бьются внутри другого тела».

Такая уязвимость может быть мучительной. Но как еще родители могут пережить экстаз? Как еще познать восторг? Эти чувства — та цена, которую мамы и папы платят за восторг и за безграничную связь с другим человеком. «Радость — это горе наоборот» — пишет Вейллант.

Все это возвращает меня к Шэрон, бабушке из Миннесоты, которая в одиночку воспитывает своего внука, Кэма. Ей пришлось пережить нечто ужасное — она похоронила не одного ребенка, а двух. Мишель, мать Кэма, умерла взрослой женщиной, познавшей радость материнства. Но первенцу Шэрон, Майку, это было не суждено. Он умер в 1985 году, когда ему было всего шестнадцать лет.

Теперь семья Шэрон постоянно живет в Таксоне. Мишель была девушкой раздражительной, а ее IQ составлял всего 75. Такое положение порождало одни проблемы. Майк тоже был раздражительным, но с IQ 185, что порождало проблемы совсем другие. Его яркость, злоба и склонность к одиночеству проявились очень рано. В четыре года он проводил много времени, запоминая длинные слова («Константинополь» или «движение за неразделение церкви и государства» (antidisestablishmentarianism).

— Он вечно очень странно шутил, — вспоминала Шэрон. — Сверстники его просто не понимали.

В начальной школе Майк был довольно общительным — но недолго.

— Он снова замкнулся, словно ему было поручено спасти мир, — говорила Шэрон. — И он действительно попытался спасти мир.

Он часами сидел в парке, надеясь поймать тех, кто избивал местных бомжей. Это было в шестом классе! Затем Майк поступил в среднюю школу для «талантливых и одаренных» детей. Там он почувствовал себя в своем кругу. Рядом с ним были дети, которые играли в «Темницы и Драконы», изучали иностранные языки, писали стихи. Но даже их общество не могло избавить его от депрессии, которая особенно обострилась в старших классах.

Он начал рассказывать Шэрон о своих страданиях — порой ему даже хотелось покончить с собой. В конце концов он это сделал.

— В четверг он пришел ко мне в комнату и сказал: «Мне хочется покончить с собой. Думаю, мне следует вернуться в больницу», — вспоминала Шэрон. Все это она рассказывала мне, когда Кэм спал после обеда. — Мы позвонили доктору, и он сказал: «Нет, ему нужно научиться отвечать за себя. Вы не должны вмешиваться в его жизнь». Он сказал, что с этого момента Майк должен сам принимать свои лекарства. А потом вот как вышло…

На следующее утро она нашла сына повесившимся.

Я спросила ее, что она думает о жизни сына сейчас, спустя столько лет.

Шэрон ответила не сразу.

— Когда я думаю о своей жизни с Майком… — Она запнулась, потом продолжила: — Не знаю. Это слишком серьезно…

Она немного подумала, а потом высказала, пожалуй, самое логичное предположение.

— Всю беременность я ждала девочку. В те времена не было УЗИ, и мы не знали пол ребенка. Прошло две недели, прежде чем я привыкла к тому, что он — мальчик. Он был так красив… Блондин с голубыми глазами… Идеальное маленькое тельце… Он был… — Шэрон снова не могла подобрать слов. — Он был радостью моей жизни. Но его мучила депрессия и постоянный гнев. Его тянуло в большую жизнь. Он был веселым, всегда мне помогал. Когда ему было двенадцать, и мы шли в магазин, он все еще держал меня за руку. Он всегда шел рядом со мной…. Не знаю… Он был прекрасным ребенком, и я им гордилась. Я всегда надеялась, что мы сможем ему помочь. Не знаю, как это высказать…

Я не задавала конкретных вопросов. Думаю, я боялась чрезмерной откровенности. Мне не хотелось, чтобы мои вопросы прозвучали наивно или жестоко. Но мне хотелось узнать, отчаивалась ли эта женщина? Задавалась ли она вопросом, ради чего все это было?

Шэрон немного подумала и ответила:

— Нет, я не отчаивалась. Я хотела иметь ребенка, и у меня появился ребенок. Он был болен, но все же был цельной личностью. Я воспитывала его. Мы общались. Я не хотела, чтобы он так поступил. Если бы он сделал другой выбор, то был бы жив и сегодня. Но… — Шэрон на минутку замолчала. Ее ответ оказался проще, чем я ожидала. — Воспитание Майка было воспитанием Майка. Я все еще его мама. Он умер в шестнадцать лет, но его смерть ничего для меня не изменила, как не изменила и смерть Мишель в тридцать три года. Для меня они все еще живы. Они по-прежнему мои дети.

Они — часть ее истории. Это люди, которых она любила, о которых заботилась, которых спасала, в отношениях с которыми иногда делала ошибки. Они будили в ней все лучшее и все худшее.

— Они сделали меня настоящей матерью, — сказала Шэрон. — Это не полное счастье и не абсолютная скорбь. Это настоящее родительство. Вот что такое — иметь детей.

Долг, смысл и цель

Дети, почти по определению, связаны для нас с будущим. В самом жестоком эволюционном отношении мы и заводим их для того, чтобы увидеть свое продолжение — продолжение своего рода.

Но между продолжением собственной ДНК и огромными надеждами, которые могут сбыться, а могут и нет, существует огромная разница. Те, кто возлагает на детей большие надежды, относятся к воспитанию более разумно и трезво.

В книге мемуаров «Семейный роман» английский романист и критик Джон Ланчестер пишет об этом очень точно. Он говорит о возрождении концепции долга. «Долг, — пишет он, — это одно из тех слов, которые в той или иной степени исчезли из нашей культуры. Это — слово и понятие, которое оно обозначает, — существует только в определенных гетто, например в вооруженных силах». А затем Ланчестер почти инстинктивно переходит к вопросу заботы о других людях:

«Мы часто предпочитаем термин „забота“, хотя некогда те же самые действия, например уход за беспомощными родственниками, считались „долгом“. Называя смену испачканного белья „заботой“, мы чувствуем, что делаем это по собственному желанию. Если же мы будем делать то же самое из чувства долга, то эти же действия станут менее личными и, следовательно, по крайней мере, по моему мнению, превратятся в гораздо менее тяжкий груз. Мы получим право не любить эти занятия, но, выполняя их, будем чувствовать, что поступаем правильно».

Дети — это не беспомощные родственники. Это нечто другое. И Ланчестер вовсе не говорит, что забота о других людях не может приносить удовольствия или быть чем-то таким, чего человек может страстно желать. Но, выкинув из уравнения удовольствие, он меняет наши ожидания — и самое главное, позволяет нам вообще не иметь никаких ожиданий.

Подобная мысль в эпоху, когда детей не просто планируют, но и агрессивно заполучают посредством искусственного оплодотворения, усыновления и суррогатного материнства, способна освободить человека.

Приложив столько усилий к тому, чтобы иметь детей, родители считают совершенно естественным ожидать счастья от этого состояния. И конечно же, они счастье обретают, но счастье это непостоянно и порой принимает совершенно неожиданные формы. Те же, кто начинал с очень простой идеи Ланчестера, то есть был готов любить и идти на жертвы, получают огромное преимущество.

Но ощутить наслаждение от исполнения долга нелегко. Как я уже говорила в первой главе, в нашей культуре свобода приобрела форму свободы от обязательств. Но какой смысл в свободе, если у нас нет чего-то такого, ради чего ею можно было бы поступиться?

Михай Чиксентмихайи высказывает эту мысль в книге «Поток». Он приводит слова Цицерона о том, что, для того чтобы быть свободным, человек должен подчиниться определенным законам. В личной жизни правила не только сковывают, но и освобождают нас. Чиксентмихайи пишет: «Человек освобождается от постоянной необходимости максимизировать эмоциональную отдачу».

Джесси рассказала мне, что они с мужем пришли к тому же выводу, когда правила их собственной жизни умножились.

— Когда родился Уильям (их третий ребенок), — сказала Джесси, — мы оба стали счастливее. Наступил переломный момент между независимой жизнью и жизнью родительской. С одним или двумя детьми можно притворяться, что твоя жизнь все еще независима. Но когда их стало трое, мы примирились с родительской жизнью. Наша жизнь изменилась. Трое детей требуют определенных правил и определенной структуры. Мы подумывали о том, чтобы родить четвертого.

Шэрон тоже чувствует себя комфортно и уверенно, имея серьезные обязательства. Удочеряя Мишель, она сказала судье: «Да, я понимаю, это на всю жизнь». Она лично приняла решение заботиться о Мишель, включить ее в свою повседневную жизнь. И она до сих пор вспоминает о воспитании Майка и Мишель: это была ее работа, которая придавала жизни смысл и форму. Все, что она день за днем делала для них, делалось не ради вознаграждения или результата, трагического или триумфального. Она каждое утро поднималась и заботилась о них, потому что приняла решение жить именно так.

Можно сказать, что такая преданность основывается на католической вере Шэрон — или на любой вере. («Работай ради работы — но никогда ради награды», — говорит Кришна своему ученику Арджуне в «Бхагавад Гите».) Но это часть родительского кредо. Мы заботимся о детях не потому, что любим их, как говорит Элисон Гопник. Мы любим их, потому что заботимся о них.

О том же говорил мне в личной беседе Джордж Вейллант. У него пятеро детей, и один из них аутист. Мальчик родился в то время, когда большинство подобных расстройств не имели названий, а если имели, то педиатры не могли сказать о них ничего оптимистического. Я спросила у Вейлланта, не заставил ли такой ребенок его переоценить свои ожидания от родительства. Джордж отлично знал, что его мальчик никогда не сможет вести жизнь, подобную его собственной или моей. Он покачал головой.

— Когда у меня появлялись дети, я не думал о том, что мне нужны наследники, — сказал он. — Я не думал, что кто-то должен заботиться обо мне в старости. Я завел детей по той же самой причине, по какой сажаю траву на газоне. По той же, которая заставляет меня отправляться в горы. Дети — это часть моего жизненного пути, а плыть по течению очень легко. У меня не было никаких ожиданий.

Возможно, Вейллант — продукт своего поколения. Мужчины его возраста не связывают детей с понятием самоактуализации. Они заводят детей, потому что хотят иметь детей.

Но, может быть, осознание долга сформировалось у Вейлланта за годы, которые он посвятил сыну с аутизмом. Возможно, ребенок научил его тому, что можно ожидать от родительства, а чего нельзя.

«Вот что пришло мне в голову, — сказал Вейллант через несколько минут, когда точнее обдумал мой вопрос. — Это не счастье, а настоящая любовь: когда моему сыну было шесть лет, мне приходилось застегивать ему пуговицы. — Он замолчал и через несколько секунд добавил: — И зашнуровывать ботинки». Но все остальные шестилетние дети застегивались сами. И ботинки сами зашнуровывали. «Это была повседневная рутинная работа, — сказал Вейллант. — Но ведь когда трава вырастает, приходится доставать газонокосилку. А иначе как получить газон?»

Один из самых знаменитых и значимых экспериментов современной философии — это «машина по производству личного опыта», о которой Роберт Нозик писал в книге «Анархия, государство и утопия» (1974):

«Предположим, у вас есть машина по производству личного опыта, которая дает вам любой опыт по вашему желанию. Сверхумные нейропсихологи могут стимулировать ваш мозг так, чтобы вы думали и чувствовали, что пишете великий роман, знакомитесь с кем-либо или читаете интересную книгу. Все это время вы проведете в некоем резервуаре, а к мозгу вашему будут подключены электроды. Согласитесь ли вы подключиться к такой машине на всю жизнь, заранее запрограммировав желательный для себя опыт?»

Сам Нозик отвечает на этот вопрос отрицательно. И с ним инстинктивно соглашаются очень многие.

Нам нужны не только ощущения. Нам необходим опыт «глубокой соединенности с другими людьми, глубокого понимания естественного феномена любви, глубокой растроганности музыкой или трагедией, чувством совершения чего-то нового и необычного». Мы жаждем высокой оценки, которая удовлетворит нашу гордость, и тогда «счастье станет естественной реакцией на происходящее».

В основе эксперимента Нозика лежит идея о том, что счастье должно быть побочным продуктом, а не целью. Точно так же считали многие древнегреческие философы. Для Аристотеля эудаймония (что приблизительно можно перевести, как «расцвет») — это способность делать нечто полезное и продуктивное. Достичь счастья можно только путем использования собственных сил и раскрытия потенциала. Чтобы быть счастливым, человек должен делать, а не только чувствовать.

Воспитывая детей, приходится многое делать. Жизнь родителей полна неуклонного и постоянного движения вперед. Это полная противоположность пассивной машине по производству личного опыта, придуманной Нозиком.

Не все хотят иметь детей. Но для многих — особенно для тех, кому не хватает воображения или смекалки, чтобы обрести смысл жизни иным образом, — дети являются способом раскрытия собственного потенциала. Дети придают осмысленность и цель нашей жизни. Робин Саймон прекрасно говорит об этом: «Дети — это то, ради чего стоит подниматься по утрам».

Это не просто неформальное жизненное наблюдение. Саймон подтверждает статистическую истину. Родители гораздо реже совершают самоубийства, чем люди, не имеющие детей. Большинство социологов, начиная с Эмиля Деркхейма, который в 1897 году написал книгу «Самоубийство», полагают, что это объясняется той же самой причиной, какую выявила Саймон: родителей привязывают к жизни прочные узы, у них есть причины для продолжения жизни.

Деркхейм тоже много думал о пользе социальных уз. Его интересовали не только узы, соединяющие родителей и детей, но и те, что соединяют взрослых с социальными институтами. Без них люди чувствуют себя оторванными от действительности и дезориентированными.

Деркхейм называл такое состояние «аномией». Сегодня мы считаем этот термин синонимом отчуждения, но Деркхейм имел в виду нечто другое. Он говорил об отсутствии нормы (от греческого anomos, то есть «без закона»). Жизнь в мире, где не существует нормы, очень одинока. В книге «Гипотеза счастья» Джонатан Хайдт пишет: «В аномическом обществе люди могут делать все, что захотят. Но без четких стандартов или уважаемых социальных институтов, поддерживающих эти стандарты, людям станет гораздо труднее найти то, чем им захочется заняться».

Когда люди становятся родителями, они часто обнаруживают, что в их жизни появляется четкий набор стандартов, которым необходимо подчиняться. В них пробуждается новое уважение к социальным институтам, поддерживающим эти стандарты. Слушая, как молодые мамы и папы говорят о том, что больше всего им нравится в переходе к родительству, я была поражена тем, как часто повторяется очень простая тема. Эти люди почувствовали самую тесную связь с институтами, которые нормализуют жизнь.

У них неожиданно появились причины для посещения церквей, синагог и мечетей. Они неожиданно узнали все о соседских школах и парках. Им захотелось участвовать в работе родительских и учительских организаций, заниматься политикой на местном уровне. А теневой, параллельный мир соседей с детьми, который раньше сливался с фоном, неожиданно прояснился и приобрел трехмерность. («Это настоящая свобода, — сказала одна из участниц семинара ECFE по имени Джен. — Люди подходят и заговаривают со мной. Мне нравится, что у нас всегда есть темы для разговора».)

Став родителями, люди ощущают свою связь с окружающими. В поездах, очередях, на избирательных участках им есть о чем поговорить с теми, у кого тоже есть дети. «Любовь, которую мы испытываем к детям, — пишет Гопник в книге „Философское дитя“, — уникальна своей конкретностью и одновременно универсальностью».

Идея о том, что дети структурируют нашу жизнь, придают ей осмысленность и теснее связывают нас с окружающим миром, не всегда находит отражение в социологических исследованиях. Но ее возможно выявить, если использовать правильный набор инструментов.

Робин Саймон, к примеру, выяснила, что родители, имеющие право опеки над детьми, менее подвержены депрессии, чем те, кому в такой опеке отказано. Это идет вразрез с большинством других исследований связи родительства и счастья, в ходе которых было установлено, что одинокие мамы (которые чаще получают опеку над детьми) менее счастливы, чем одинокие папы. Но исследования Саймон отличаются от других: она оценивала депрессию, а в исследованиях депрессии часто задаются вопросы не только о повседневных настроениях, но и об ощущении смысла и цели жизни.

Социологи спрашивают участников опроса, испытывали ли они на этой неделе сложности в общении, что они восприняли как неудачу, испытывают ли они надежды на будущее. Совершенно резонно будет предположить, что люди, имеющие в своем доме детей, будут отвечать на такие вопросы с большим оптимизмом, чем те, кто детей лишился. У родителей есть причина подниматься по утрам, чувствовать значимость своей жизни и испытывать свою связь с будущим.

Во время одного из наших разговоров разведенная учительница Бет, о которой я рассказывала в прошлой главе, сказала мне, что ее сын, Карл, отказывается с ней встречаться и не отвечает на ее звонки и сообщения. И тогда она решила дать ему свободу и на какое-то время прекратила все попытки общения. «Я стала гораздо несчастнее, чем когда посылала ему сообщения и не получала ответа», — сказала Бет. Ей было мучительно не тянуться к нему, не дарить свою любовь.

В книге «Поток» Чиксентмихайи говорит о том же. Он выяснил, что для одиноких людей, которые не ходят в церковь, воскресные утра — это самое тяжелое время, поскольку им не на что направить свое внимание. «Для многих отсутствие структуры этого времени просто невыносимо», — пишет он.

Психиатр Виктор Франкл, переживший холокост, тоже пишет о воскресной меланхолии в своей знаменитой книге «Человек в поисках смысла». Он называет это состояние «воскресным неврозом». Франкл пишет об «огромном множестве тех, кто, напряженно работая в течение всей недели, в воскресенье оказывается охваченным ощущением пустоты и бессодержательности собственной жизни — день, свободный от дел, заставляет их осознать это ощущение».

Для борьбы с таким состоянием он рекомендует наполнить жизнь осмысленной активностью. Активность эта вовсе не обязательно должна быть приятной. Она может даже причинять человеку боль. Главное не в этом. Главное — это обрести повод для продолжения жизни.

Франкл пишет: «Приведу слова архитектора, который однажды сказал мне: лучший способ укрепить и усилить ветхую структуру — это увеличить нагрузку на нее».

Психиатры, работающие с отчаявшимися пациентами, «не должны бояться создания серьезной напряженности через переориентацию человека на обретение смысла собственной жизни».

Именно это и дает нам родительство. Родительские обязанности придают нам силы и делают нашу жизнь структурно цельной посредством осмысленного напряжения.

Если принять во внимание смысл, то счастье можно определить как «страсть к жизни во всей ее сложности». Именно так пишет в своей книге Сиссела Бок. Достижение счастья — это «посвящение жизни чему-то большему, чем мы сами».

Чтобы быть счастливым, человек должен действовать. Действие это может быть простым (например, преподавание в воскресной школе) или великим (например, организация мирного протеста). Оно может быть интеллектуальным (поиск лекарства от рака) или физическим (альпинизм). Оно может быть творческим. Действие это может быть воспитанием ребенка — «лучшей моей поэмы», как написал в элегии своему семилетнему сыну Бен Джонсон.

Вспоминающее я

В вечернем классе для отцов в городе Сент-Пол выступал Пол Аршамбо. Он не был похож на других отцов, пришедших на семинар. Большинство участников стали папами впервые — или имели, к примеру, трехлетнего ребенка и новорожденного. У Пола было четверо детей. Младшей дочери исполнилось три года, а старшему сыну было уже одиннадцать.

— Сейчас, когда Бен и Айзек выросли, — сказал Пол, — я скучаю по тем дням, когда они сидели на своих высоких стульчиках и ели руками. Нора (младшая дочь) выводит меня из себя своими выходками. Но я точно знаю, что через год-два я скажу себе: «Как же это было весело!»

Папа полуторагодовалого сына Крис удивился:

— Зачем так долго ждать? Я и сейчас чувствую то же самое…

— А мне целый день приходится бороться с иным чувством, — вмешался третий мужчина. — Я не могу дождаться, когда же он наконец вырастет!

— Не знаю, — покачал головой Пол. — Может быть, меня мучает окончательность произошедшего. Я знаю, что вернуть эти годы больше не удастся. А может быть, к тому времени я просто забуду о том, как тяжело мне приходилось.

В группе разгорелся спор.

— Но вот еще что, — сказал Пол. — Готов побиться об заклад, что если бы сейчас социолог предложил мне оценить радости своей жизни, когда моему ребенку три года, а потом пришел ко мне через пять лет и попросил рассказать о моих радостях, когда ребенку было три года, то получил бы совершенно разные ответы.

Пол очень точно определил один из главных парадоксов процесса исследования человеческого состояния: в памяти события предстают совсем не в том свете, в каком мы ощущаем их в реальном времени. Психолог Дэниел Канеман очень точно определил это различие. Он пишет о «чувствующем я» и «вспоминающем я».

Чувствующее я — это я, которое живет в этом мире и должно, по крайней мере теоретически, контролировать события повседневной жизни. Но все оказывается не так. На самом деле значительно более важную роль в нашей жизни играет вспоминающее я. Особенно усиливается эта роль, когда мы принимаем решения или планируем будущее.

Это странно, потому что вспоминающее я более подвержено ошибкам: наши воспоминания идиосинкратичны, избирательны и подвержены разнообразным предубеждениям. Мы склонны верить, что завершение эпизода — это и есть его ощущение в целом. Таким образом, целый фильм, продолжительный отпуск или даже двадцатилетний брак может быть навсегда испорчен плохой концовкой. И мы будем вспоминать это событие как нечто ужасное, хотя до неприятной развязки могли испытывать радость и даже наслаждение.

Ключевые моменты и кардинальные перемены мы запоминаем ярче того, чем занимались часто. Для воспоминания совершенно неважно, как долго что-то продолжалось. Выступая с лекцией в 2010 году, Канеман говорил, что две недели отпуска не могут вспоминаться с большей теплотой и яркостью, чем одна неделя, потому что дополнительная неделя практически не дала нового материала для оригинального воспоминания. (И при этом не следует забывать, что чувствующее я получало истинное наслаждение от этой самой дополнительной недели отпуска.)

В той же лекции Канеман говорил о том, что его всегда поражала удивительная сила вспоминающего я. «Почему мы придаем такое значение воспоминаниям? — спрашивал он у слушателей. — Почему воспоминания всегда ярче опыта? Понять это нелегко».

Но для меня ответ очевиден: дети. Вспоминающее я позволяет нам сохранить их навсегда. Опыт родительства больше, чем что-либо другое, обнажает пропасть между чувствующим и вспоминающим я. Чувствующее я говорит исследователям, что нам больше нравится мыть посуду, спать, делать покупки или отвечать на электронные письма, чем проводить время с детьми. (Я имею в виду проведенный Канеманом опрос 909 женщин из Техаса.) Но вспоминающее я заявит ученым, что никто и ничто не дает нам больше радости и наслаждения, чем наши дети.

Возможно, это не повседневное счастье. Но мы думаем об этом счастье, вспоминаем о нем и строим на нем всю свою жизнь.

Именно об этом и говорил своим товарищам по семинару Пол.

— Проиллюстрирую свои слова примером, — сказал он. — В эти выходные мы с детьми отправились на хоккейный турнир старшеклассников. Это было настоящее безумие — пойти на хоккей с трехлетней девочкой. Усадить ее на место было почти невозможно. И тут к нам поднялась женщина и спросила: это все ваши дети? — Пол попытался мимически изобразить изумление своей собеседницы. — Я ответил: да. — На этом слове он закатил глаза, но потом что-то припомнил и повторил совершенно иным, полным гордости тоном: — Да! В тот момент я подумал, что поведение детей кажется мне невыносимым. Но стоило мне хотя бы на долю секунды отвлечься и посмотреть на себя по стороны, я понял: как же это здорово!

Полу нужно было отвлечься от происходящего, чтобы понять его глубинный смысл. И это неудивительно. Многие родители говорят, что испытывают полное счастье, вспоминая о детях. И в то же время счастья нет в те моменты, когда они ругаются с подростками из-за несделанных домашних заданий или ловят малышей, которые тянут в рот все, что находят на полу кухни.

В 2007 году был проведен опрос, в результате которого выяснилось, что 85 процентов родителей считают свои отношения с младшими детьми самыми важными для личного счастья и ощущения самореализации — гораздо более важными, чем отношения с супругами, родителями, друзьями и уж конечно, гораздо важнее работы. Когда ученые просили подумать, что делает людей счастливыми, ответ был однозначным: наши дети.

О том же в Филадельфии говорил мне Чиксентмихайи. Когда он наблюдал за людьми в реальном времени, то во время общения с детьми у них не было ощущения потока. Но стоило попросить мам вспомнить самые счастливые моменты, то почти все они вспоминали что-то связанное с детьми. «Особенно часто они говорили о том, как читали им книги или наблюдали за их играми и занятиями».

«В наших опросах, — говорит профессор психологии Северо-Западного университета Дэн Макадамс, — есть раздел, в котором мы сосредоточиваемся на важнейших событиях, самых печальных событиях и поворотных точках». Макадамс изучает, как человек формирует собственную идентичность на тех историях, которые о себе рассказывает. Он побеседовал с сотнями взрослых мужчин и женщин, а затем проанализировал их рассказы, пытаясь выявить стандарты.

«Самым важным событием для взрослых людей среднего возраста было рождение первого ребенка», — говорит профессор. Это справедливо и для мужчин, и для женщин.

Придумывание историй, как говорит Канеман, это естественная реакция на воспоминания. Эпизоды, которые мы запоминаем, становятся частью нашей идентичности, сложносочиненной человеческой личности. Вспоминающее я — это и есть то, кто мы есть, хотя в реальной жизни мы живем своим чувствующим я. Об этом Канеман пишет в книге «Мышление, быстрое и медленное».

Если это действительно так, если мы — это наше вспоминающее я, то совершенно неважно, что мы чувствуем в моменты реального общения с нашими детьми. Они играют в нашей жизни важнейшую роль. С ними мы переживаем самые высокие свои взлеты и самые низкие падения. Без этой сложности мы не чувствовали бы себя настоящими людьми.

«Невозможно создать хорошую историю, пока не произойдет отклонения от ожидаемого, — говорит Макадамс. — А воспитание детей всегда полно колоссальных неожиданностей».

В процессе переживания наши истории могут не всегда быть приятными. Они могут быть абсолютно неприятными, но обретают теплоту в наших воспоминаниях.

«Полагаю, это вопрос философский, а не психологический, — говорит профессор психологии из Корнелла Том Гилович. — Следует ли ценить сиюминутное счастье выше глобальной оценки всей своей жизни?» Сам профессор не может ответить на этот вопрос, но в приведенном им примере ощущается определенная двойственность.

Он вспоминает, как в три часа утра смотрел с детьми телевизор, когда они болели. «Не могу сказать, что тогда нам было очень весело, — говорит он. — Но теперь я частенько вспоминаю, как мы проснулись и сели смотреть мультфильмы».

Наследие

Дети не только помогают нам создавать собственные истории. Они дают нам ощущение спасения. Макадамс двадцать пять лет изучал жизненные истории. Он говорит, что самые «генеративные» взрослые — то есть люди, которые больше всех задумывались над тем, чтобы оставить что-то важное следующему поколению, — чаще всего рассказывают истории обновления и переосмысления. Он пишет:

«Генеративные взрослые тратят массу времени, денег и сил на предприятия, оценить отдачу которых довольно сложно. Воспитание детей, преподавание в воскресной школе, работа ради социальных перемен и создание ценных социальных институтов — все эти генеративные усилия часто приносят не только удовлетворение, но и подавленность, и ощущение провала. Однако, если усвоенная и развивающаяся жизненная история — то есть повествовательная идентичность — снова и снова доказывает, что страдания можно преодолеть, что за всеми страданиями и неудачами следует спасение, то восприятие жизни с такой точки зрения можно считать исключительно адаптивным психологическим феноменом».

Дети часто играют важную роль в жизненной истории спасения. По словам Макадамса, отцы часто говорят ему: «Если бы мы не работали ради своих детей, то по-прежнему были бы разгильдяями и бездельниками».

Дети часто играют важнейшую роль в жизненных историях тех родителей, которым приходится тяжелее всего: бедных женщин.

Кэтрин Эдин и Мария Кефалас написали книгу о юных одиноких мамах — «Обещания, которые я могу сдержать». В ней они пишут, что «истории спасения этих мам говорят о примате материнской роли, которая становится практически единственным источником идентичности и смысла жизни юной женщины». Женщины, с которыми беседовали Эдин и Кефалас, не имели никаких экономических или брачных перспектив. Но все они говорили, что дети спасли их, удержали от более саморазрушительной жизни.

Поскольку среднему классу повезло больше (у этих людей больше выбора и больше возможностей строить жизнь, наполненную смыслом), рождение детей вызывает в таких семьях серьезную напряженность. Людям кажется, что их жизнь неожиданно сжалась и свелась к чему-то малому. Но дети одновременно и расширяют горизонты родителей. Дети открывают двери к новым занятиям и новым идеям.

«Они приносят в дом новые миры», — говорит Филип Коуэн. Они увлекаются шахматами, а вы сами никогда в них не играли. В школе они начинают изучать ислам, а вы этим никогда не интересовались. И вечера в кругу семьи обретают новый смысл. Их знания в абсолютно незнакомых вам областях, их умения и навыки вселяют в вас чувство безмерной гордости.

Вспомните, как Нэнси Дарлинг смотрела на сына, играющего на скрипке, как Гейл была восхищена тем, что ее дочь знает, кто такой Эрик Эриксон. «Ради этого и живешь, — сказала Гейл. — Всегда хочешь, чтобы дети стали лучше тебя».

Родительская гордость проистекает не из реальных достижений детей. Родители гордятся тем, что их дети превращаются в высокоморальных, готовых к сочувствию людей. Все дети в начале жизни — маленькие нарциссы. Но в какой-то момент, которого вы можете даже не заметить, они начинают понимать страдания и стремятся облегчить их.

Они приносят вам бульон, когда вы болеете. Они рассказывают о том, что не стали хвастаться приглашением на вечеринку, потому что не все присутствующие были на нее приглашены. И вы понимаете, что вся ваша любовь, все ваши рассказы о сочувствии, сострадании и уважении не были потрачены впустую. Они принесли свои плоды.

Макадамс выявил сходство в историях самых генеративных взрослых. Они сознательно рассказывали о себе младшему поколению, видя в себе пример, на котором дети могли бы учиться. «Я создал историю своей жизни, в которой были и мудрость, и безрассудство, и теперь могу рассказать эту историю детям. Моя повествовательная идентичность может повлиять на других людей».

Самые продуктивные и генеративные взрослые видят в своих детях собственное супер-эго. Дети превзойдут их, опираясь на сделанный ими моральный выбор. Если эти взрослые оступятся или поведут себя недостойно, то будут знать, что дети это увидят. Но то же самое относится и к самым достойным их поступкам. Они постоянно видят в себе образец для подражания. Они знают, что за ними наблюдают.

Макадамс выяснил, что не все взрослые думают подобным образом. Примерно сто лет назад Фрейд писал, что многие люди тратят время на переживание драм собственного прошлого. Они ищут одобрения призраков. Они считают своим супер-эго родителей. Родители — это воображаемые судьи, которым люди постоянно стремятся угодить. Но взрослые, которые больше всего на свете хотят оставить ценное наследие, ведут себя не так. Для них ценна оценка не прошлого, а будущего поколения. Они свободно строят собственную жизнь, зная, что их будут судить не по нормам прошлого поколения. Они хотят, чтобы главными их судьями были дети.

Психолог и социолог Дэниел Гилберт называет своих внучек «шоколадом без калорий». «Они — сплошная радость и веселье, и при этом никакой ответственности», — говорит он.

У Шэрон ситуация другая. Ее внук — это ее ребенок, и фактически, и юридически. Она усыновила Кэма после смерти Мишель.

Маргарет Мид писала о беспомощности современных американских родителей, которые не имеют традиционной поддержки народной мудрости. Они совершенно не понимают, как воспитывать детей — увлекаются модой, не доверяют собственным инстинктам, с подозрением относятся к знаниям собственных матерей, полагая их устаревшими и бесполезными.

Остается только гадать, как остро ощущала подобную тревогу Шэрон. У нее не было никакой информации о воспитании ребенка, страдающего депрессией. Еще меньше она знала о том, как воспитывать ребенка с когнитивными и поведенческими проблемами. Материнство стало для нее настоящим мастер-классом. А теперь, спустя несколько десятилетий, ей снова пришлось воспитывать ребенка.

С Кэмом ей стало ясно, что многие правила и привычки, сформировавшиеся в прошлом, снова оказались бесполезными. Сегодня нельзя оставлять ребенка одного в машине даже на пять секунд, чтобы что-нибудь купить в магазине. Сегодня коляска раскладывается двумя руками и ногой. Сегодня все специалисты призывают ее — пожилую женщину! — опускаться на четвереньки и участвовать в активных играх, а не просто предлагать внуку поиграть самому.

Но жизненные обстоятельства Шэрон всегда были иными. Ее жизнь всегда была импровизацией, наполненной неожиданными обстоятельствами. Ей пришлось пережить огромное горе, оплакав не одного, а сразу двух детей. Потеря любимого человека, как и рождение ребенка, это серьезнейшее жизненное событие, подготовиться к которому невозможно. И теперь Шэрон столкнулась с еще одним неожиданным жизненным событием.

Я бы многого не узнала, если бы почти два года спустя после нашей встречи не позвонила ей, чтобы сказать, что книга почти закончена. Я дозвонилась до нее не сразу. Ее голос был очень утомленным, но в ней все равно чувствовалась поразительная сила и решительность.

— Моя ситуация, — сказала она, — немного изменилась со времени нашей встречи…

И она рассказала мне все. Шэрон умирает. У нее обнаружили агрессивную опухоль мозга. Но она говорила об этом спокойно.

— Верующий человек не может не думать о смерти, — сказала она.

Несколько месяцев она не испытывала болей, а химиотерапию переносила неплохо. Ее поддерживали прихожане ее церкви, друзья по ECFE, соседи, которые прожили рядом с ней много лет. Им с Кэмом никогда не приходилось искать компанию, помощников или добровольных кухарок.

Но потом Шэрон почувствовала, что ее краткосрочная память слабеет — это были побочные действия лечения. Стало ясно, что она больше не может заботиться о маленьком мальчике. И тогда Шэрон изменила свою жизнь. Она решила переехать в город, где жила ее взрослая дочь, с которой она всегда была очень близка. Она договорилась, что дочь примет мальчика в семью, когда ее не станет. Он будет жить с детьми, которых хорошо знает и любит.

Родителям, если повезет, не приходится изо дня в день думать о своей смерти. Но если они оказываются в положении Шэрон, то происходит нечто особенное. Им становится ясна суть их роли, а не ее сложность.

Повседневные обязательства, забота о будущем, знаки абсолютной и вечной любви — вот о чем думает умирающий родитель. Здоровые родители тоже думают об этом, но за суетой повседневного существования об этом порой забываешь.

Писательница Марджори Уильямс, у которой диагностировали рак, когда ее дети были маленькими, так говорит об этом: «Столкнувшись с пресловутым вопросом („Что бы вы сделали, если бы знали, что жить вам осталось всего год?“), я узнала, что женщина с детьми обладает привилегией или долгом преодоления жизненных обстоятельств. Если у вас маленькие дети, то вы стали бы вести максимально нормальную жизнь, насколько это возможно в данных обстоятельствах, только чаще пекли бы блинчики».

Я разговаривала с Шэрон на той неделе, когда Кэм должен был уехать. Я застала ее дома — теперь она всегда дома. Они с Кэмом сидели в гостиной и смотрели «Любопытного Джорджа».

Когда Кэм на минутку выскочил из комнаты, Шэрон сказала мне о нем.

— Он часто злится. Как-то раз он даже запустил ботинком мне в голову. Он знал, что мой рак живет именно там.

Но Кэм знал и то, что Шэрон заболела не по своему выбору. Хотя ему нет еще и пяти лет, он это понимает. Гнев его говорит о том, как сильно он ее любит и боится потерять.

Конечно, Шэрон объяснила ему, что любовь не кончается после смерти человека. Она всегда останется ему матерью и бабушкой.

— Он меня очень любит. Постоянно твердит: «Я всегда, всегда, всегда буду любить тебя». Мы много говорим с ним о вечной любви. И для такой любви вовсе необязательно постоянно видеть друг друга. Я буду его мамочкой, а он — моим сыночком.

Я спросила, не испытывает ли она чувства вины.

— Конечно, испытываю, — ответила она. — Мне кажется, что я бросаю Кэма.

Но потом она сказала слова, которых я никогда не забуду. Шэрон сказала, что испытывает и облегчение тоже.

— Теперь у него будет двое взрослых, которые будут любить его и заботиться о нем, когда он будет расти. Это приносит мне утешение. Его ждет жизнь лучше, чем со мной.

Шэрон знает, что не решилась бы принять такое решение для Кэма, если бы не заболела.

Ей хотелось сделать последние дни в этом чудесном старом доме вместе с мальчиком незабываемыми.

— Я стараюсь быть для него настоящей матерью, — сказала она. — Это все, что я могу сделать… Ну и еще смотреть «Любопытного Джорджа», конечно…

Именно об этом говорила Марджори Уильямс. Самая нормальная жизнь — только блинчиков побольше.

Дети могут осложнить нашу жизнь. Но они же делают ее проще. У детей столько потребностей, а их зависимость от нас настолько абсолютна, что невозможно пренебречь моральными обязательствами перед ними.

«Это на всю жизнь», — сказала Шэрон. На всю нашу жизнь. И в этом есть нечто, что приносит глубокое удовлетворение. Уильямс написала, что материнство позволило ей, когда она заболела, обойти экзистенциальные вопросы. Пожалуй, это верно. Но я считаю, что родительство просто сократило количество экзистенциальных вопросов, которые стояли перед ней в жизни. Она знала, что должна делать каждый день, знала, зачем живет на этом свете.

Шэрон такая же. Даже теряя силы, она точно знала, что должна делать до последней минуты жизни. Знала точно так же, как когда-то, когда резвилась с Кэмом в бассейне или подсаживала его на веревочную лестницу. Шэрон точно знала, что должна смотреть вместе с мальчиком «Любопытного Джорджа».

А когда она умрет, ее родные будут делать для Кэма то же самое, что делала Шэрон для его мамы много лет назад. И будут делать это всю жизнь. Такова особенность их семьи, священный код преданности, которому они хранят верность и в самые счастливые, и в самые несчастные времена.

Именно это и делают родители — все мы в своих высших и лучших проявлениях. Мы посвящаем себя тем, кто нуждается в нас больше всего. И заботясь о них, мы начинаем их любить, наслаждаться и восхищаться ими. Любовь-дар в высшем своем проявлении. Она проявляется даже в мучительной боли и утрате — и это чудо!

Благодарность

Работа над этой книгой мало чем отличалась от первых дней воспитания первого ребенка. Масштаб и смысл нового начинания поражает, но в то же время привязывает к дому, дает постоянное занятие и (что, пожалуй, хуже всего) требует полной компетентности в вопросах, о которых вы практически ничего не знаете. Для осуществления подобного проекта необходима обширная сеть друзей, родственников и коллег.

И такой подругой для меня стала Тина Беннетт, которая служит не только генератором писательских идей, но еще и их блестящим редактором. Она обладает подлинным талантом дружбы, которым я наслаждалась задолго до того, как она стала моим гениальным агентом. А коллега Тины, Светлана Кац, является для меня образцом безукоризненного профессионализма.

Ли Будро восприняла мой проект с таким энтузиазмом, что одной лишь ее энергии хватило бы для бесперебойного питания моего ноутбука. Она относится к вымирающей породе литературных редакторов. Ли обращает пристальное внимание не только на отдельные предложения, но и на идею книги в целом. Она бесконечно перечитывает и обсуждает каждую главу. Ли — одна из самых веселых и очаровательных женщин, каких я знаю. Она кажется слишком хорошей, чтобы быть реальным человеком, тем не менее я с ней хорошо знакома. Я бесконечно благодарна ей за то, что с ней можно говорить с нормальной скоростью.

Хочу поблагодарить весь коллектив издательства, работавшего над моей книгой. Издатель Дэн Хэлперн предоставил мне полную свободу и позволил доводить книгу до ума ровно столько времени, сколько мне требовалось. Специалист по рекламе Майкл Маккензи знает систему средств массовой информации почти так же хорошо, как мы, журналисты. Эшли Гарленд постоянно давала мне полезнейшие советы по рекламе. Художественный директор Элисон Зальцман создала великолепную, жизнерадостную обложку. Я благодарна Райану Уилларду, Андреа Молитор, Крейгу Янгу и Бену Томеку за их усилия, благодаря которым весь этот необычный процесс проистекал плавно и спокойно.

Я бы никогда не написала этой книги без полной поддержки со стороны Адама Мосса и Энн Кларк из журнала «Нью-Йорк». Может быть, в мире и существуют работодатели, которые позволяют работникам брать отпуск на два года, но я о таких не слышала. Благодаря Адаму и Энн мне постоянно казалось, что я живу в Швеции. Адам опубликовал статью, которая стала основой этой книги. Пара абзацев из его статьи — а также пара абзацев из моей статьи о влиянии средней школы на жизнь человека — появилась в моей книге.

В журнале «Нью-Йорк» (а теперь в «Таймс») работала Лорен Керн. Лорен получила мою статью для журнала и довела ее до читабельного состояния. Мне посчастливилось работать с редакторами, которые всегда делали мои материалы лучше.

Я хочу поблагодарить Джона Хоманса, Веру Титуник, Эла Айзеле, Марти Толчина, Дэвида Хэскелла, Ариэля Каминера и Марка Горовица. Дэвид и Ариэль были бесценными для меня первыми читателями. Они всегда делали поразительные по глубине замечания и предложения (Ариэль читал мои труды не только в самом начале, но и потом).

Я счастлива, что в моей жизни были такие замечательные люди, как Боб Рой, Кайла Данн и Кэролайн Миллер. Кэролайн открыла для меня мир подростков и первой пригласила меня в журнал «Нью-Йорк» в 1997 году.

План этой книги я подробно обсуждала со своим другом Джошем Шенком. Мой коллега Крис Смит дал мне ценнейшие советы, когда я приближалась к финальной стадии работы. Другой мой коллега, Боб Колкер, не раз обсуждал со мной мой труд за обедом, так что у него не было необходимости читать окончательный текст — он и без того все о нем знал.

Элейн Стюарт-Шах помогала мне в необходимых исследованиях, Рэчел Аронс обладает поразительным талантом архивиста, а Роб Лигуори облегчил мне работу по проверке использованных в книге фактов. Я бесконечно благодарна ему за то, что он постоянно спасал меня от себя самой.

Хотя я использовала в своей книге цитаты из опубликованных исследований, многие ученые нашли время побеседовать со мной по телефону, при личной встрече или в электронной переписке. Хочу искренне поблагодарить Дэвида Дингеса, Майкла Г. Боннета, Мими Ито, Линду Стоун, Мэри Червински, Роя Ф. Баумейстера, Мэтью Киллингсворта, Артура Стоуна, Дэна П. Макадамса, Михая Чиксентмихайи, Дэвида И. Мейера, Тома Брэдбери, Сьюзен Макхейл, Майка Досса, Кэтрин Эдин, Элисон Гопник, Сандру Хофферт, Эндрю Черлина, Стивена Минца, Далтона Конли, Кэтлин Герсон, И. Марка Каммингса, Клея Ширки, Брене Браун, Джеральда Р. Паттерсона, Дональда Мейхенбаума, Арнстейна Аасве, Энн Халберт и Эндрю Кристенсена. Не могу выразить вам свою благодарность, дорогие друзья. Бесценной для меня была помощь Дэна Гилберта, Джорджа Вейлланта, Робин Саймон, Нэнси Дарлинг, Ларри Стайнберга, Б. Дж. Кейси, Кэролайн и Филипа Коуэнов.

Когда я изо всех сил старалась найти достойный методический подход к родительским историям, Билл Доэрти из университета Миннесоты предложил мне побывать на семинарах ECFE (великолепная образовательная программа!). Вместе со своей дочерью Элизабет он познакомил меня с Аннетт Гальярди и Тоддом Колодом. Аннетт и Тодд щедро делились со мной своим опытом, планировали мои поездки и любезно позволили побывать на своих семинарах.

Барб Допп, Кэтлин Стронг, Валери Мэтьюз и Кристина Нортон тоже позволили мне присутствовать на проводимых ими занятиях. Шейла Деван мудро посоветовала мне отправиться в Шугар-Ленд и Миссури-Сити, поскольку точно представляла себе происходящие в этих районах демографические изменения. Мими Шварц познакомила меня с Кэтрин Теркотт и Ралло Мацакос, а те ввели меня в родительский комитет начальной школы Палмера в Миссури-Сити. Мими и Лайза Грей и Эми Уэйсс помогли мне сориентироваться в Хьюстоне, и моя благодарность им не знает пределов.

И, конечно же, я хочу выразить свою безграничную благодарность всем тем, кто согласился поучаствовать в этой книге: Энджи и Клинту Холдер, Джесси и Люку Томпсон, Марте Шор, Крисси Снайдер, Полу Аршамбо, Лоре Энн Дэй, Лесли Шульц, Стиву и Монике Браун, Лан Чжан, Синди Айвенго, Кэрол Рид, Анжелике Бартоломью, мамам и папам, которые делились со мной своими мыслями на семинарах ECFE, мамам и папам подростков, которые рассказывали мне свои истории. Все вы были щедры и добры с совершенно посторонней для вас женщиной. Вы честно отвечали на откровенные вопросы и откровенно говорили о том, что означает эта честность.

Не могу не поблагодарить потрясающую, мужественную Шэрон Бартлетт. Она умерла 9 июля 2013 года. Дочь унаследовала щедрость и доброту матери. Думаю, Кэм тоже.

Если Шэрон чему меня и научила, то это потребности в дружбе и общественных связях. Работа над книгой — процесс одинокий, но друзья, коллеги и знакомые сделали это одиночество легким для меня. Они не просто поддерживали меня, но еще и подбрасывали идеи, которые в одиночестве могли бы и не прийти мне в голову. Поэтому спасибо вам, мои дорогие друзья: Сара Мюррей, Нина Тейчольс и Грегори Маниатис, Микаэла Бердслей, Сью Доминус и Алан Бердик, Стив Уоррен, Брайан Берд, Ребекка Кэрол, Брайан Хехт, Дуг Гаастерленд, Фред Смолер и Карен Хорник, Джош Фейгенбаум, Дуг Дорст, Том Пауэрс и Рафаэла Нойхаузен, Говард Олтманн, Димпл Бхатт, Джули Джаст и Том Рейсс и Эрик Химмель.

Невозможно писать книгу о родительстве и не думать о собственных родителях. Норман и Рона Сениор родили меня, когда были очень молодыми. Им пришлось пойти на такие компромиссы, каких я и представить себе не могла, хотя и у меня уже есть дети. Их любовь, преданность и поддержка помогли мне найти место в этом мире и до сих пор остаются величайшей моей драгоценностью.

Кен Сениор и Дина Зигель Сениор (еще одна моя преданная первая читательница!) стали для меня лучшими на свете братом и невесткой, любящими и преданными. Не думаю, что мне удалось бы написать эту книгу без их дружбы, советов и семейной поддержки.

Джон Сарнофф и Элисон Соффер вполне могли бы быть мне братом и сестрой. Спасибо им — и их супругам, Эллен Ли и Бобу Софферу. Вы научили меня тому, какими должны быть идеальное материнство и отцовство. Как мне хотелось бы, чтобы их мама была рядом и видела, какими родителями стали ее дети. (И еще спасибо Дилану, Максу, Майлзу, Мии, Бену, Кэролайн и Расти, которые всегда были мне лучшими в мире кузенами!)

С Сэмом Бадни и Стеллой Сэмюэль меня не связывают узы крови, но они играют важнейшую роль в моей жизни и в жизни моего сына. Джордж и Элинор Горовиц мне тоже не родственники, но я восхищаюсь ими и ощущаю такую привязанность к ним, что готова отдать за них жизнь. Наши отношения не перестают меня изумлять. Я так благодарна им за дружбу и поддержку, на которую трудно рассчитывать в смешанных семьях.

А Марк Горовиц когда-то украл мое сердце, заявив, что все, что мы делаем в жизни — наши жертвы и риски, — мы делаем, потому что мы кого-то любим. И одной этой причины уже достаточно. Он научил меня писать, научил быть хорошей женой, внушил мне старомодные концепции долга и чести. Не сосчитать, сколько раз он готовил мне еду, пока я работала над этой книгой! И он же придумал массу способов улучшить все мною написанное.

У нас с ним растет сын Расти, которому и посвящена эта книга — и в значительной степени, моя жизнь. Без этого ребенка мир не был бы и вполовину столь прекрасен, насколько он хорош сейчас. И этот мир никогда не был бы и столь велик. Как же я люблю тебя, дорогой мой мальчик! Ты и представить себе не можешь — и это прекрасно!

Примечания

1

Американский детский писатель и художник-иллюстратор, мировую известность которому принесла книжка с картинками «Там, где живут чудовища».

(обратно)

2

Надя Команечи, Мэри Лу Реттон и Керри Страг — известные гимнастки, олимпийские чемпионки.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

  Несколько слов предостережения

Глава 1 Самостоятельность

  Недостаток сна

  Падишах вседозволенности

  Поток

  Разделение внимания

  Чего недостает?

Глава 2 Брак

  Работа женщин

  Сроки и разделенное время

  Социальная изоляция

  Непослушание

  Кто занимается сексом?

  Мужская работа

  «Время для себя»

Глава 3 Простые дары

  Сумасшедшая в лучшем смысле этого слова

  Урок труда как возвращение в детство

  Философия

  Любовь

Глава 4 Согласованное развитие

  Перегруженные родители

  Воспитание бесполезного ребенка

  Оптимизированный ребенок. Часть I

  Оптимизированный ребенок. Часть II

  Мать, до которой не достучаться

  Недосягаемая одинокая мать

  Работа никогда не кончается

  Домашний ребенок

  Груз счастья

  Домашние задания заменили семейные ужины

Глава 5 Переходный возраст

  Для кого этот период переходный?

  Бесполезные родители

  Семейная напряженность

  Мозг подростка

  Бесполезный подросток

  Технология и прозрачность

  Чьи выходки?

  Воспоминания, мечты и размышления

  Выводы

Глава 6 Радость

  Радость как радость

  Долг, смысл и цель

  Вспоминающее я

  Наследие

Благодарность Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg