«Кузя, Мишка, Верочка»

Татьяна Губина Кузя, Мишка, Верочка… и другие ничейные дети

История 1 Музыкальный Кузя

Жил-был мальчик Кузя. Вообще-то он не Кузя… Но как-то его назвать надо. Родился он в прекрасной, глубоко интеллигентной московской семье. Так случилось, что на его маму вскоре после родов накатила депрессия. Самая настоящая депрессия, когда человек ничего делать не может, а может только лежать на диване. Правда, она еще могла разговаривать по телефону, что и делала целыми днями и, вероятно, долгими зимними вечерами. Ребенок ползал где-то рядом и маму не беспокоил.

Еще в семье была бабушка — прекрасная, образованная женщина. Больше всего на свете она любила музыку, которую и преподавала в… скажем так, в некотором высшем музыкальном учебном заведении. Ребенком ей заниматься было абсолютно некогда, поскольку музыка, как известно, забирает человека целиком. С Кузей никто особо не разговаривал, что вполне объяснимо — о чем можно разговаривать с маленьким мальчиком, ползающим по квартире? Он так и привык к своим пяти годам — не разговаривать. Судя по тому, что ребенок рос здоровеньким, его как-то кормили. Иногда, наверное, мыли. Соседи забеспокоились, когда неприкаянный молчаливый Кузя начал бить соседские окна. Наверное, они красиво и мелодично звенели, когда разбивались.

Идею, что Кузю могут забрать из семьи, поскольку отсутствие ухода и присмотра угрожает здоровью и жизни ребенка, бабушка встретила с энтузиазмом.

Мама не возражала. На попытки обратить маму и бабушку «лицом» к своей кровиночке и та, и другая отвечали недоуменным возмущением. «Я же ничего не могу, — говорила мама, — я болею». «Я преподаю музыку студентам, — гордо провозглашала бабушка, — у меня нет времени вытирать ему сопли». Кузя оказался в нашем детском доме.

Сначала никто ничего не понимал. Физически хорошо развитый, веселый ребенок. На все живо реагирует, любопытный. Только не разговаривает. Хотя, очевидно, человеческую речь понимает. Вскорости Кузя заговорил. «Я Кузя, — радостно кричал он, — я — Кузя». Бабушка приходила его навещать. Мама не приходила, но по телефону давала рекомендации, как нужно растить ее ребенка. На консилиуме[1] детского дома приняли решение, что мальчика нужно побыстрее определять в патронатную семью.

Какую семью искать[2] для Кузи? Желательно полную и активную. А главное — такую, которая примет Кузю со всеми его обстоятельствами — с мамой, которую он, конечно, помнит и забывать не собирается. С бабушкой, которая хочет с Кузей встречаться и, в силу своего возраста и характера, обязательно станет поучать, как Кузю воспитывать. Бабушке сказали, что для Кузи ищут семью. Реакция бабушки несколько ошеломила даже закаленных социальных работников, которые всякое видели и слышали. «В этой вашей семье обязательно должен быть инструмент, — категорично заявила бабушка, — музыкальный. У ребенка хороший слух, ему нужно учиться музыке!»

Привыкшие ходить нелегкими путями сотрудники детского дома попытались «уцепиться за ниточку». «Конечно, ему надо заниматься музыкой, — покорно согласились с бабушкой социальные работники, — но ведь лучше вас никто с ним заниматься не будет. Вы бы из него такого музыканта сделали». «Мне некогда, — бабушка была непреклонна, — а эту вашу семью я проконтролирую, как они с ребенком заниматься будут». Требования к уровню музыкального образования Кузи были, увы, далеко не единственными…

Семья для Кузи нашлась на удивление быстро. Они у меня тренинг проходили. Хорошая такая пара, хотя наперед никогда не знаешь, кто на что согласится. Иногда люди, которые, казалось, костьми готовы лечь за «счастье сирот во всем мире», вдруг начинают капризно «перебирать» детей, требуя «кого поумнее». А иногда — вроде боялись всего, боялись, а потом раз — и такого сложного ребенка возьмут, а любят-то его как! С этой парой — ну просто повезло. Во-первых, они почему-то хотели ребенка такой вот национальности. Во-вторых, они сказали так: «Это нормально, что у ребенка из хорошей семьи много родственников. Мы готовы встречаться с его родственниками и делать все, чтобы его кровные связи не прерывались».

Кузя переехал в патронатную[3] семью. Кровная мама его, скорее всего, будет ограничена в родительских правах. Новые Кузины родители видались с его бабушкой.

Немножко в шоке, но люди они с чувством юмора. «Вы, главное, нам скажите, на каком инструменте должен Кузя играть, — сохраняя серьезное выражение лица, сказала патронатная Кузина мама его кровной бабушке, — мы готовы идти навстречу вашим пожеланиям». Бабушка долго думала. Результат раздумий не очень удивил: «Да мне, в общем-то, все равно», — сказала она, закрывая тему.

Постскриптум. Недавно встретила Кузину патронатную маму. Пришла в детский дом, а там они — Кузя у логопеда старается, а мама — в Службе сидит. Сидит она, значит, чай у нас пьет, Кузю поджидает. Водили, говорит, ребенка на концерт классической музыки. Во исполнение бабушкиных заветов. Хорошо, говорит, рядом пустой стул оказался. Кузя так и пропрыгал весь концерт по трем стульям. «И чего я его туда таскала, — говорила Кузина мама, — поставила бы дома три стула, он бы и прыгал». Сошлись на том, что отрицательный результат — тоже результат. Кстати, Кузина мама — женщина упорная и ответственная. «Маленький он еще, — сказала она в завершение музыкальной темы, — вот подрастет немного, будем музыке учить».

Еще постскриптум. Прошел год, а может, два. Получаю я СМС с поздравлениями на праздник, с подписью «Кузькина мать». Сначала я было не поняла и испугалась, а потом сообразила, кто это может быть. Перезвонила, поговорили. Все у них хорошо, и Кузя растет богатырем, и папу с мамой любит, а с бабушкой-музыкантшей встречаться вовсе не хочет. А насчет подписи под СМС… «Меня муж, как рассказ прочел, теперь так называет — „Кузькина мать“», — сказала мне мама ребенка. Не кровная мама? Патронатная? — Настоящая…

История 2 «По-христиански…»

— Не знаю, что делать. Дома-то он нас «папа-мама» называет, никаких проблем. А вот как на улицу выйдем… — звонкий голос Арины звучал как-то недоуменно-весело. — Вчера видит — девочка идет, с бабушкой. Так он ей на всю улицу кричит: «Это не моя мама! Моя мама — Оля, я к ней скоро поеду!»

— И как вам было, когда он кричал?

— Я сразу начинаю думать, что я не так делаю.

Ну что еще можно ожидать от ответственной Арины?

Арина и Саша — патронатные мама и папа маленького Дениса. Денис — отказник[4]. Его кровная мама отказалась от него сразу же, в роддоме — мальчик родился с недоразвитием мочевыводящей системы. Что это значит? Это значит, что он ходит с трубочкой, выведенной наружу. Денискиной судьбой занимались хорошие люди из фонда «Отказники», они же и на наш детский дом вышли, чтобы найти Дениске новую семью. Патронатную.

Семья нашлась быстро. Когда мы предложили[5] Арине и Саше взять Дениса, они думали недолго, но «сильно». Даже на богомолье ездили, чтобы дух укрепить и ответ правильный в душе найти. Нашли. Дениса они любят, и приняли его как родного сына. Мальчишка он симпатичный, умный. Когда в одежде — трубочку не видно. Говорят, если сделать правильную операцию, то проблему можно решить. Правильные операции делают в Америке, и Оля старалась найти возможности отправить мальчика туда — та самая Оля из «Отказников», про которую и кричит Денис, что она его мама.

С Ариной мы подробно разговаривали на следующий день. На самом деле большой беды нету в том, что ребенок, который всего два месяца живет в семье, не называет своих новых папу с мамой так, как «полагается». Причем независимо от того, усыновили ребенка, «опекли» или «упатронатили». Почему не называет? Ну как вам сказать… Не привык. Не понял. Не верит. Не разобрался пока, «кто кому Вася». Это нормально для периода адаптации. Что такое адаптация, понятно, да? Это когда все привыкают к новым условиям. Мысли другие. Чувства другие. Поведение другое. Телесные реакции, и те…

Поговорили мы с Ариной. Пять лет Дениске. За эти пять лет кого только в его жизни не было! Помнит он, например, «бабушку в красной кофте». Арина сказала, что, скорее всего, это была волонтер — сиделка, которую Дениске «Отказники» нашли. Но для малыша-то она бабушкой осталась. «Потом она на меня обиделась и больше не приходила…», — рассказывал Денис маме Арине. Это он так решил, что «бабушка на него обиделась». А что еще может подумать маленький мальчик? Потом Оля была «главной мамой» в жизни Дениса. Он жил у нее какое-то время. Самые лучшие подарки получал от Оли. Впервые почувствовал себя дома — у Оли. Дочку ее полюбил. Была еще Наташа. Тоже одна из «мам». А потом уже Арина появилась.

«А сейчас, — сказала Арина, — Оля ищет Денискину кровную маму. Есть информация, что кровная мама — вполне благополучная женщина, с высшим образованием. У нее семья, двое детей. Говорят, отказалась от Дениски, потому что в роддоме уговорили оставить „ребенка-урода“».

— И что же, есть вероятность, что кровная мама заберет Дениску себе? — спросила я Арину.

— Да, есть такая вероятность, — выдохнула Арина. На минутку показалось, что расплачется. Нет, не расплакалась. — Мы вот так сейчас и стараемся… По-христиански…

История 3 Косолапый Мишка

Изначально он был отказником. И не просто отказником, а с «отягчающими обстоятельствами». Рожденный от ВИЧ-инфицированной[6] матери. В специальном родильном отделении, по специальной технологии принимают роды так, чтобы ребенок не заразился. Рождаются на свет здоровые детишки от больных мамочек. Отправляются жить в дом ребенка. Усыновлять их не хотят — боятся. Чего боятся? Буковок, наверное. ВИЧ — страшные буквы. Ребенок здоров, но все равно — не по себе как-то…

Так Мишка оказался в нашем детском доме. Ха-а-а-роший! Умный, шустрый. Даже слишком шустрый. Гиперактивный. Если вы не знаете, что такое гиперактивный ребенок, вам повезло. В новую семью Мишка попал почти сразу. Маленький беленький мальчик, с тяжелой судьбой и большими грустными голубыми глазами. Сердца молодой пары — Иры и Вовы — дрогнули и растаяли. Мишка уехал жить домой — к маме с папой и бабушкой…

Ира училась, Вова работал. Бабушка, предполагалось, будет воспитывать новообретенного внука. Ребенок метался по квартире. Бабушка металась вслед за ним, сжимая в кулаке флакон с валокордином.

Ира и Вова, конечно, проходили подготовку к принятию ребенка в семью. Они знали, что у гиперактивного ребенка период адаптации проходит очень тяжело. Что кому-нибудь из родителей на это время рекомендуется взять отпуск. Хотя бы месяца на два-три. Чтобы ребенок привык и постепенно успокоился. Чтобы быть с ним рядом все время. Ира и Вова были молодыми оптимистами. Они всё знали, но решили, что «проскочат». Да и бабушка тут, рядом.

Бабушка не считала, что она «проскочит». Под бабушкины причитания о том, что «взяли ненормального», Ира бросила учебу. Ну, не совсем бросила, а оформила академический отпуск. Теперь она круглосуточно была при Мишке. Нервы сдавали. Бабушка подливала масла в огонь. В детский сад Мишку не брали. Возиться с «косолапым» расторможенным мальчишкой? «Рабочий день» Иры заканчивался истерикой и скандалом с бабушкой. Мишка зверел и крушил все вокруг. Вова приходил с работы, как мог, успокаивал Иру, разбирался с бабушкой, играл с Мишкой, если тот еще не спал.

Страсти накалялись. Ира приезжала с Мишкой в детский дом — к специалистам[7]. В надежде, что помогут. Детский психолог работала с Мишкой, «взрослый» психолог работала с Ирой. Вова тоже приезжал, если мог. Ира стала поговаривать о том, что она больше не выдержит, что ребенка нужно отдать обратно в детский дом. Так однажды и произошло. Ира привезла Мишку и уехала.

Ситуация, когда ребенка отдают обратно из принимающей семьи в детский дом, — это страшная ситуация.

Сказать, что всем плохо, — это ничего не сказать. Всем очень плохо. Ира отказывалась говорить по телефону. Вова приезжал в детский дом. Замученный, раздавленный ситуацией мужик. Он хотел, чтобы Мишка жил с ним. Он считал его своим сыном. Но он не мог бросить работу и сидеть с Мишкой.

Когда открывалась дверь на детский этаж, Мишка поворачивал голову и смотрел. Большие глаза, обведенные черными кругами. «Мама, — говорил он, — мама?» В это время в другую семью забирали девочку, Мишкину ровесницу. К девочке приходила новая мама. Мишка не выдерживал. Он стал агрессивным. Воспитатели не справлялись. Мишку положили на обследование в клинику. В психоневрологическую.

Пока Мишка был в клинике, пытались что-то сделать, в чем-то разобраться. Пытались встретиться с Ирой, беседовали с бабушкой. Ира отказалась забирать Мишку наотрез. Передала через бабушку. Пытались понять, где была сделана ошибка? Отдали Мишку в слишком молодую семью? В семью, которая переоценила свои силы? Отдали гиперактивного ребенка? Но есть много позитивных случаев — гиперактивность у детей постепенно сходит на нет. Не работали с бабушкой до принятия ребенка? Вот это, пожалуй, да. Готовить нужно обязательно и будущих родителей, и того, кто будет непосредственно воспитанием заниматься. На бабушку все это обрушилось, как лавина. А она-то хотела «внучка». «Сиротку», которого и пожалеть можно, и поплакать вместе с ним. А чтобы он «на ушах стоял» — это уж нет, извините.

На следующий день Мишка должен был приехать из клиники. Подходящей семьи для него на примете не было. В детском доме его оставлять было нельзя… Выход был один — найти Мишке временную семью. Такую семью, которая может принять ребенка, не зная заранее, сколько он там пробудет — может, один день, а может и месяц. Семью, которая сможет принять ребенка сразу. И стать для него — временным убежищем. Чаще всего в таких ситуациях патронатный детский дом обращается к тем, кто уже давно и успешно воспитывает детей.

Как же искать такую семью? Да очень просто — сел на телефон и обзваниваешь всех, кто в списке. Тех, кто прошел подготовку, собрал документы, но ребенка еще «не нашел». Всех подряд. Двадцать пять раз скажут «нет», на двадцать шестой — согласятся. Была в детском доме одна сотрудница, социальный работник. Гений общения, иначе не скажешь. Как-то так у нее получалось — и поговорит с человеком, и ситуацию быстренько объяснит, и спросит так ненавязчиво — мол, не согласитесь ли. Спросит так, что людям и согласиться легко, и отказаться не стыдно, если они не могут. Только вот с Мишкой что-то никак не везло. Кому ни звонили — никто не соглашался. А директор сказала — домой не пойдете, пока не найдете семью. Потому что Мишке в детский дом возвращаться ну никак нельзя.

Она была права. Пока Мишка был в больнице, он все маму ждал. Маму Иру. Любил он ее очень. И, как всякий любящий человек, не мог поверить в то, что его бросили. Он убедил себя в том, что из больницы поедет — к маме. Я думаю, папа тоже подошел бы. Как же тогда отправлять ребенка к чужим людям, спросите вы? К чужим, конечно, хуже, чем к маме. Только вот в детский дом — еще хуже. Полный крах. Смерть надежды. Разбитое сердце.

Была у нас одна семья в списке. Не патронатная. Они только что подготовку прошли и ждали ребенка. «Ждали» — в смысле на патронат. Девочку. Два мальчика у них уже были — взрослые. «Только девочку, — говорила Надя, — Коля так девочку хочет». Коля — это муж. Девочку — так девочку. Никто и не спорит. Позвонили Наде так, на всякий случай. От безвыходности. А она взяла и согласилась.

— На неделю можно, — сказала Надя, — я сейчас приеду.

— А как же Коля? Он-то не будет против?

— Коля на работе, — отмахнулась Надя. — Да не будет он возражать.

Мишка поехал к Наде и Коле. Оформляя временное помещение в семью, мы как-то так невнятно бормотали, что, может быть, это займет и две недели — найти Мишке постоянную семью. Надя не возражала. На следующий день, придя на работу, я трясущейся рукой взяла телефонную трубку и набрала Надин номер.

— Ну как вы там?

— Нормально, а что? — Надя явно не ждала звонка так скоро.

— Да нет, ничего… Ночью не спали?

Последнее время Мишка очень плохо спал по ночам, просыпался, кричал, стонал во сне. Надю мы предупреждали. Но одно дело — выслушать это как информацию, и совсем другое — провести бессонную ночь с чужим ребенком.

— Спали, — протянула Надя. — Прекрасно, крепко спали. — В ее голосе звучала своего рода гордость.

— А Коля как?

— Коля — нормально. Ладно, нам гулять пора. — Надя со всей ответственностью приступила к выполнению новых обязанностей.

Через неделю Надя позвонила сама. «Знаете, — сказала она, — мы тут вот что подумали…» Сердце упало. Ну вот, сейчас она нам все скажет — и про нас, и про ребенка нашего… «Мы хотим сказать, — продолжила Надя, — чтобы вы не торопились с этой новой семьей. Понимаете, — она явно занервничала, голос стал сбиваться, — Миша — очень сложный мальчик. С ним не каждый справится. А вдруг эти люди — ну, те, кого вы найдете, — вдруг они не будут справляться. И тогда они начнут кричать на него, — Надя чуть не плакала, — его понять надо. Он очень непростой ребенок».

Мишка стал жить у Нади с Колей. Вспоминал ли он Иру? Конечно, вспоминал. «Моя мама — молодая и красивая, — говорил он Наде, — а ты — старая». Надя потихоньку плакала. Сыновья Нади отнеслись к Мишке вполне благосклонно. Впрочем, их это особо не касалось. Ну, завела себе мама еще детеныша — ну и на здоровье, если ей нравится. Младший сын, девятнадцатилетний, иногда с Мишкой гулял и играл. Старший говорил: «Привет!» — и шел по своим делам. От них, в общем-то, ничего другого и не ждали.

Коля Мишку терпел. Спокойный, работящий мужчина, хорошей деревенской породы, относился к внезапно свалившемуся на его голову мальчишке как к прихоти жены. А жену он любил — ну, знаете, как мужчина может любить женщину. А женщина завела себе — вот Это. Коля покряхтывал и молчал. Честно играл с Мишкой. Спокойно переносил громоздящиеся посреди квартиры «крепости». Кроме того, не забывайте, что ребенок-то был — гиперактивный. Так что Коле было что терпеть.

Надя время от времени позванивала в нашу службу. С облегчением узнавала, что подходящая семья еще не нашлась. Иногда приходила к нам, прихватив Мишку и дежурный тортик. Жаловалась на трудности. На то, что Мишка всех обижает на детской площадке. Что с ними никто не хочет играть. Что другие мамы смотрят на нее косо. Что соседи Мишку не любят, что его отказались брать в детский сад, что Коля не очень-то доволен жизнью, что старшие сыновья отказались с Мишкой заниматься, что…

Нажаловавшись всласть, отдохнув и расслабившись, получив законную порцию похвал, восхищений, поддержки, советов и чая с тортиком, Надя поднималась. «Вы ищите ему семью, ищите. Только это должна быть очень хорошая семья», — строго говорила она и прощалась.

Однажды Надя позвонила и сказала: «Я устала…»

Она действительно устала. Иногда Мишка все-таки не спал по ночам. Днем квартира превращалась в игровую площадку. «Я забыла, когда делала настоящую уборку», — с грустью говорила аккуратистка Надя. Но больше всего она устала, конечно, от неодобрения. Ей казалось, что ее не одобряет «весь мир».

Сказать по правде, Надя была далеко не единственной приемной матерью, у которой возникали подобные чувства. Многие наши семьи жаловались, что очень трудно выдержать внезапно хлынувший ливень осуждений. В детском саду или в школе — ребенок ведь «не такой, как все». На детской площадке — никто не хочет играть «с этим». А «этот», обижаясь и хорохорясь, показывает всем в ответ кузькину мать. Вот недавно, в магазине, куда мама с ребеночком заскочили по дороге купить хлеба. «Мальчик, ты чего так орешь?» — неодобрительно спрашивает усталая кассирша. «Дура», — небрежно бросает в ответ чадо, закаленное в детдомовских перепалках. И легонечко толкает стеллаж с консервными банками. Всякое бывает. У всех, конечно, по-разному.

Тяжелее всего Надя переносила неодобрение соседей. Тихая, немного робкая женщина, она была из тех, кто заранее готовит на лице улыбку и всегда пропустит вперед того, кто «торопится». «Черт знает что у вас там происходит», — шипел сосед снизу, встречаясь с Надей и Мишкой в лифте. Мишка видел, что маме плохо. Мишка понимал, что если маму обижают, ее надо защищать. Он не мог иначе. «Заткнись, урод», — сказал он очень определенно и ткнул игрушечным автоматом в соседский живот. Соседская «вендетта» вступила в острую фазу.

Надо сказать, что все это время с Мишкой раз в неделю работал детский психолог. Как можно «работать» с пяти-шестилетним ребенком? Например, играя. Играя в обычные игрушки, развивая разные сюжеты, придумывая истории, которые как будто происходили с игрушками. «Смотри, Миша, паровозик уезжает, а мотоцикл остается. Если бы он умел говорить, что бы он сказал паровозику?» — психолог Маша ползала по ковру вместе с Мишкой, катая маленькие машинки. Мишка молчал. «Пусть убирается. Пусть убирается, он мне не нужен. Я уеду, далеко-далеко, и там мне не будет никто нужен», — Мишка говорил ровно, глядя в угол. Руки безвольно висели вдоль тела. Он поднял к Маше лицо, залитое слезами. «А он когда-нибудь вернется?» — спросил он Машу. И заплакал горько-горько. Впервые с тех пор, как мама Ира вернула его в детский дом.

Со взрослой частью семьи тоже нужно было работать. Как работать? Взаимодействовать. Консультировать. И все время помнить о том, что ситуация — не совсем обычная. Во-первых, семья оставалась в статусе «временной». Они что, не могли решить, что они хотят? — спросите вы. Не могли. Если бы им пришлось решать прямо тогда, если бы на них давили — или-или, то, скорее всего, они сказали бы «нет». И кому от этого было бы лучше? Во-вторых, Мишка действительно был не совсем здоровым ребенком. Гиперактивность — раз. Задержки в развитии — два. Тяжелая психическая травма после разрыва с мамой Ирой — три. Ну и плюс физическое здоровье — не так чтоб очень, мягко выражаясь. Короче говоря, Мишка был ребенком, которому не так-то просто найти постоянную семью, усыновителей.

Было еще кое-что. Мишка ведь тоже не совсем принял Надю с Колей. Пожалуй, папу ему было даже проще принять. А вот маму Надю… А почему? Да потому, что не может человек так легко заменить в своей душе одну любовь на другую. Это как раз — признак душевного здоровья. Миша был в целом здоровым, сохранным[8] мальчиком, и ему нужно было много времени, чтобы оправиться от потери. Он очень старался. Старался почувствовать, что есть мама и папа. И что у них в семье все хорошо и правильно.

Надя рассказывала: «Коля вообще сдержанный человек. Он очень меня любит, но у нас никогда такого не было, чтобы он меня, например, поцеловал среди бела дня. Или обнял. Тем более, если рядом кто-то есть. Даже если я его просто за руку брала, в гостях, например, он всегда руку отдергивал и сердился, что я так себя веду». Когда Мишка первый раз сказал: «Папа, обними маму», Надя испугалась. «Ну, сейчас Коля ему задаст», — подумала она. «Ну давай же, папа, — Мишка был уверен, что делает все правильно, — давай, обними!» «Представляете, Коля подошел и обнял меня. Ну и Мишка тут подлез, втиснулся между нами, и мы так стояли», — Надины глаза сияли, когда она рассказывала. «Знаете, у нас вообще отношения с Колей изменились, — продолжала она. — Мишка нас учит. Учит любить», — добавила она, подумав.

И вот Надя устала. Конечно, она устала. Нужно было ей как-то помочь. «Неужели отдадут Мишку?» — такая мысль, конечно, приходила в голову. Хотя, надо сказать, в глубине души жила уверенность, что вряд ли. Но не можем же мы в патронатной службе работать, руководствуясь «глубиной своей души». Нужно было реагировать на то, что происходит в реальности. А в реальности — Надя и Коля откликнулись на нашу просьбу и приютили Мишку на две недели. То, что они справляются с ним, воспитывают его уже несколько месяцев и готовы оставить его у себя на неопределенно долгий срок, — за это мы должны сказать им огромное спасибо. А сейчас — надо помогать.

А как ребенку объяснить, что он отправится жить в другую семью, пусть ненадолго? На консилиуме детского дома решили, что Мишке можно предложить «съездить в гости к хорошим людям». Ездят же другие дети в гости — к родственникам, например. Надя встретила эту идею с энтузиазмом. Познакомилась с Мариной — нашей давней патронатной воспитательницей и мамой большого семейства, которая согласилась пригласить Мишку погостить на праздники. Младшие Маринины сыновья были приблизительно Мишкиного возраста. «Скучно ему у нас не будет», — сказала Марина и ушла, крепко взяв Мишку за руку. «Ну, я побежала, — неуверенно проговорила Надя, — уборку надо делать, в парикмахерскую схожу…» Она смотрела на дверь, в которую вышли Мишка с Мариной. Казалось, она побежит вслед за ними…

Недели две меня не было. Придя на работу, я застала в курилке Марину.

— Как там Мишка? — спросила я, почему-то подумав, что он у Марины «загостился».

— Какой Мишка?

— Ну Мишка! Ты же его в гости брала, на выходные, и думали, может, он у тебя еще поживет…

— А, Мишка! Да он у меня тогда одну ночь переночевал, и все. Наутро его мамка приехала и забрала. Весь вечер мы с ней по телефону разговаривали — замучила меня звонками — что он там? да как он там? — Марина явно не придавала большого значения этому эпизоду из жизни своей семьи.

— Ну а как он тебе вообще? — Может быть, она сама только полдня выдержала? Ребенок-то уж очень непростой. Может, он не спал там всю ночь? А вдруг он побил Марининых мальчишек?

— Как он мне? — Марина честно пыталась вспомнить. — Да не знаю, мальчишка как мальчишка… Аккуратный такой. Мои-то все вечно расшвыряют, а этот — собрал все вечером, сложил все аккуратно так, — Марина поглядела в окно, ее мысли явно ушли в сторону.

— Драк не было? — спросила я осторожненько.

— Драк? — В Марининых глазах блеснул огонек, она явно смутилась. «Ну вот, — подумала я, — все-таки он там навалял кому-нибудь».

— Ну, мальчишки как начали… Ты ж знаешь… Короче, мои там ему немножечко… Но только немножечко! Я уж рассказывала. Дети же! — Марине было неловко, что ее сыновья оказались такими негостеприимными, — а он-то ничего, не обидчивый. Посидел немножко в углу, подулся — и пошел играть дальше как ни в чем не бывало.

Удивительные дела! Мишка-то действительно стал меняться. По чуть-чуть, понемножку, каждый день в нем что-то успокаивалось, «выравнивалось». Угловатые движения сглаживались. Громкий хриплый голос становился тише и мягче. Ему уже не так хотелось крушить все вокруг. Обычно так и происходит. Ребенок меняется каждый день. Совсем незаметно, «по миллиметру». Те, кто живет рядом с ним, этого не замечают. Это похоже на то, как ребенок растет. Вам кажется, что он такой же, как всегда. А бабушка, которая не видела внучка полгода, вдруг восклицает: «Как же ты вырос!» — и вы вдруг понимаете, что ребенок-то прибавил в росте несколько сантиметров.

Так и с детьми, что приходят в новую семью из детского дома озлобленными, «раздрызганными», «педагогически запущенными». Однажды семья со своим «кошмариком» приходит к нам, к людям, которые помнят, каким этот ребенок был несколько месяцев назад. «Как же Вася изменился!» — восклицают все вокруг, и немножко удивленные, но счастливые новые родители понимают: «А ведь действительно изменился!»

Мишку удалось устроить в детский сад. Удалось — это потому, что из предыдущего детского сада его выставили через несколько дней. «Мы не будем возиться с этим ребенком, — заявили в частном, дорогом детском садике, — ни за какие деньги». Ну что ж, они имели на это право. Детей-сирот обязаны брать в государственные детские сады без затруднений и без очереди. Проблем обычно не возникает, а если возникают, то их помогает решить социальный работник. Только вот есть, конечно, и другая сторона вопроса. Не каждый родитель будет настаивать на том, чтобы ребенка непременно взяли туда, куда его не хотят брать. «Они уже настроены против него, — говорят обычно родители, которые столкнулись с такой проблемой, — зачем же я буду отдавать туда ребенка. Обидят ведь».

В новом детском садике Мишка прижился. «Он неплохой мальчик. — говорили воспитатели, — кричит, конечно, и дерется иногда. Но его переключить можно». То, что Мишка стал ходить в детский сад, вселяло надежду. Ребенку нужно, как говорят психологи, социализироваться — уметь ладить с окружающими, общаться, учиться дружить, ссориться и мириться. Маме нужно «вздохнуть» иногда — даже от самого любимого ребенка нужно иногда отдыхать. Ну и о школе нужно было думать заранее, что поделаешь. Конечно, у Мишки была так называемая ЗПР — задержка психического развития. Она бывает у большинства детей, живших в детском доме, перенесших стресс, психотравму. Задержка психомоторного развития, психоречевого развития и т. д. Задержка обычно со временем выравнивается. Как говорит мой любимый детский психолог Маша, всю свою жизнь посвятившая детям-сиротам, «все со временем проходит, именно поэтому называется задержка, а не затычка, например».

Была у Мишки еще парочка диагнозов. Сможет ли Мишка, со всем этим «букетом» диагнозов, учиться по обычной школьной программе — это был вопрос. Иногда от хорошего обращения диагнозы как будто «рассасываются», оставаясь только на бумаге, в медицинской карте. Только вот заранее никогда не знаешь, как пойдет. Вот и радовались самой малости. Пошел в обычный детский сад — так, глядишь, и школу обычную осилит!

Жизнь семьи налаживалась. Надо сказать, что ситуация с Мишкиным семейным устройством была весьма ординарная. Иногда Надя заговаривала про «новую семью». Звучало это приблизительно так:

— Вы семью-то другую ищете?

— Ну… Мы об этом думаем. Пока, правда, не нашли, сейчас новую группу тренинга набрали… Может быть, там кто-то будет…

— Я вот что скажу, — Надин голос звучал напряженно, явно решилась сказать что-то важное, но неприятное — вы семью ищите. Но я не уверена, что его отдам. Понимаете?

В общем-то, мы понимали. Надя любила Мишку. Она была к нему очень привязана. Она практически не могла с ним расстаться — даже собственные родственники, выражающие желание пригласить Мишку погостить, не представлялись Наде достаточно «надежными». При этом она мучительно боялась будущего. Чего боялась? Прогнозы по поводу развития Мишки, его здоровья, как физического, так и психического, были весьма неоднозначны. Может быть, все «выправится». А может быть, в подростковом возрасте все, наоборот, обострится. А может, и не в подростковом. У Мишки бывали хорошие периоды, но бывали и плохие.

В Надиной нерешительности, конечно, играло роль и то, что изначально она не собиралась брать «тяжелого» ребенка. Не готовила себя к трудностям и испытаниям. Не настраивала себя и свою семью на то, что далеко не все будет гладко. Через наш детский дом прошло много семей, которые воспитывают и более сложных детей. Но они шли на это сознательно. У Нади же все получилось как бы случайно. Надя понимала, что она может не выдержать. А больше всего она боялась, что не выдержит Коля.

Коля к Мишке относился снисходительно. Приняв его как «прихоть» жены, он со временем привык, что в доме живет это не совсем понятное существо, шумное и не очень предсказуемое. Мужчина от природы спокойный и физически очень сильный, он легко справлялся с Мишкиными «всплесками». Но любить он его — не любил. Снисходительно принимал Мишкино восхищение. Вежливо терпел Мишкины нежности. Когда «сынок» его доставал, молча уходил в другую комнату. Мишка оставался для него чужаком.

Неизвестно, во что бы все это вылилось, да вот случилась в семье одна история. Неприятная — это мягко сказать. Однажды, когда Коле нужно было срочно куда-то ехать, его машина оказалась «запертой». Вдоль его «жигулей» аккуратно была припаркована соседская машина. Вплотную. Машина того самого соседа, которого Мишка когда-то «осадил» в лифте. Николай очень торопился. Он побежал звонить в дверь соседу. Дверь не открывали. Он пытался сдвинуть ту машину — она не сдвигалась. Коля кое-как забрался в свои «жигули» и попытался выехать. Раздался скрежет. «Соседа» он все-таки задел.

Расстроенный, Николай выбрался наружу и обнаружил рядом жену соседа. Женщина кричала. «Да пошла ты…» — не сдержался Коля, которому каждые две минуты названивали с работы. Дальше все развивалось, как по заранее заготовленному сценарию. Мгновенно приехал наряд милиции. Колю забрали в отделение. «Мы просто не понимали, что происходит, — рассказывала потом Надя, — у нас ведь как — человека убивают, а их не дождешься. А тут машину поцарапал, выругался — и как понеслось!» «Нецензурная брань», «умышленная порча имущества» — на Колю завели уголовное дело. Соседи, последнее время уже привыкшие улыбаться Наде и похорошевшему Мишке, снова стали коситься. На работе к Колиной истории отнеслись с подозрением.

«Все к нему стали относиться как к уголовнику какому-то, — говорила Надя, — чуть ли не шарахались от него». Конечно, не все так однозначно Колю осуждали. Кто-то верил, что он ни в чем не виноват. Но знаете, как в том анекдоте: «не то он украл, не то у него украли, но осадок остался». Как себя чувствовал Коля? Он никогда не говорил о своих чувствах — не было у крестьянского сына такой привычки. Можно только предполагать, что он чувствовал и о чем думал. Сильный, уверенный в себе мужчина, привыкший к тому, что окружающие его уважают. Сам ценящий в жизни и в людях честность, аккуратность и добропорядочность.

«Коля пришел домой, вечером, — вспоминала Надя, — на него было страшно смотреть. Для него это был позор. Унижение. А этот шепот за спиной! Не будешь же к каждому подбегать и объяснять, что произошло на самом деле». Мишка Колю ждал. Впрочем, он ждал его каждый вечер, и этот раз для него ничем не отличался от других. «Папа, папочка пришел! — Мишка подбежал и, как всегда, со всего размаха уткнулся в Колю, — папочка, пошли со мной. Папочка, я тебя ждал. Папочка, ты самый лучший. Я тебя люблю!» Понимал ли Мишка то, что происходит? Признавался ли Коле в любви горячее, чем всегда? Кто знает… «Знаете, — Надя говорила немного смущенно, — даже я ведь Колю немного осуждала. Нет, я его, конечно, поддерживала во всем. Но вот иногда мысли-то были — ну, мог бы и не ругаться, мог бы и плюнуть на эту машину. А для Мишки всего этого просто не существовало. У него был любимый папа. Папа, которого он любил — несмотря ни на что».

Я не буду рассказывать, что было дальше. Они так и живут… Мишка пошел в школу. В коррекционный класс, но его обещают перевести в обычный. Надя отдала его заниматься фигурным катанием. Через некоторое время его отчислили. «Почему?» — спросила я Надю. «Да неинтересно ему эти кренделя выкручивать, — сказала Надя, ничуть не расстроенная, — ему надо так — по прямой».

История 4 Сестрица Аленушка и братец Иванушка

— Там не просто грязно! Там вонь такая стоит, вы бы видели! — социальный работник Галя даже чуть подпрыгивала и взмахивала рукой, тщетно стараясь изобразить все «в звуках и красках».

— Галь, ну как можно вонь увидеть? — укоризненно поправила Люда, работающая с Галей бок о бок в нашем патронатном детском доме, в службе, занимающейся неблагополучными семьями[9]. — Но воняет там действительно…

— А дедушка вышел к нам пьяный, еле на ногах держится. Голый весь…

— Как — голый? Ужас какой… Что, прямо голый вышел?

— Ну, не совсем голый… На нем повязка какая-то набедренная была. Посмотрел на нас и ушел спать дальше. А комнаты нам бабушка показывала. Мебели почти нет, тряпки какие-то на полу… А стены чем-то таким испачканы… ну прям не знаю, чем.

Отчет о посещении социальными работниками кровной семьи детей Ивановых проходил как-то излишне эмоционально. Видимо, запах повлиял…

Дети Ивановы поступили в наш детский дом накануне. Прямо из семьи, от бабушки с дедушкой. Таких детей у нас в детском доме почти половина — тех, кто прямо из семьи… Еще вчера ребенок ночевал в своей не слишком чистой, но родной постельке. Смотрел на мир из своего окошка. А сегодня — казенный дом, изолятор…

Почему их забрали? Нет, никаких душераздирающих подробностей не было. Школа неоднократно жаловалась на то, что дети запущены. Плохо, грязно и не по сезону одеты. При очередном медосмотре обнаружили педикулез. Соседи при опросе подтвердили — да, пьют бабуля с дедулей, ох, пьют! Ну и разные другие обстоятельства учитывались органом опеки и попечительства…

Есть в нашем детском доме служба «Кровная семья». Ну да, та самая, что посещала бабушку с дедушкой. У службы «Кровная семья» задачи какие? Вообще-то, строго говоря, их основная задача — помогать неблагополучным семьям. Делать что-то, чтобы вот этот ребенок не потерял своих не слишком путевых, но любимых родственников. Работа эта тяжелая и неблагодарная. Результатов мало. Часто, как ни стараются семье помочь, ребенок все равно рано или поздно попадает в детский дом.

Тогда служба «Кровная семья» продолжает работать с семьей ребенка, попавшего в детский дом. Иногда ведь удается — ребенок к маме возвращается. А если нет никаких шансов для ребенка — вернуться? Тогда все равно — работать. Поддерживать связь с кровной семьей ребенка, собирать информацию. Потому что это нужно ребенку. Потому что эти пьющие грязные люди — единственные на земле его близкие люди. Вот и ходят сотрудники «Кровной семьи» «в гости», поддерживают связи с теми родственниками, с которыми их можно поддерживать. И даже не морщатся.

Двенадцатилетняя Алена Иванова училась во втором классе. Десятилетний Ваня Иванов — в третьем. Спрашивается, чего ж в школе так долго думали? Почему спокойно смотрели, как дети ходят в школу чуть ли не босиком, а из школы отправляются неизвестно куда? Это ж сколько нужно было не обращать на детей внимания! Оказалось, что все не так просто…

Три года назад мама привела детей в эту школу. Девятилетнюю Алену и семилетнего Ваню. Первый раз в первый класс. Мама считала, что для девочки так будет лучше — пойти учиться не в семь лет, а в девять. Пусть подольше длится детство. Опять-таки — пойдет учиться вместе с братом. Так вот рассуждала мама, и хотела она своим детям только хорошего. Училась Алена неплохо, с удовольствием заучивая новые буквы и цифры. Только вот дразнили ее в классе. Два года разницы не шутка. Другим детям смешно — такая большая, а ничего не знает.

У шустрого и смекалистого Ваньки проблем не было совсем — его любили и приятели, и учителя. Особенно учителя физкультуры. Еще бы — быстрее всех бегает, выше всех прыгает и в школьной футбольной команде играет. Да и вежливый такой мальчик, послушный.

Поздней весной умерла мама Алены и Вани. Смерть была внезапной, что-то с сердцем. В школе детей очень жалели, зная, что отца у них не было. Были бабушка с дедушкой, да только вот поговаривали, что с ними что-то не совсем в порядке. Не то болеют, не то что… Школа взяла на себя организацию маминых похорон.

Вскоре выяснилось, что бабушка с дедушкой внуков воспитывать вряд ли смогут. То, что дедушка попивает, сомнений не вызывало. По поводу бабушки сомнения были. Сама она все больше плакала, признавалась, что «иногда по чуть-чуть», но обещала бросить «ради детей». Те, кто должен был принять решение — оставлять детей в семье или забирать их в детский дом, — колебались. Уж очень жалко было отдавать Алену и Ваню в казенное учреждение, уж очень горько бабушка плакала и честно обещала не пить.

К большому облегчению всех, кто принимал участие в детях, появился родной дядя — брат покойной мамы, который и выразил желание взять детей под опеку. Дети были рады, дядю они любили и готовы были ехать к нему. Ехать нужно было в другой город. На том и порешили. Долго ли, коротко ли, выполнив все формальности, десятилетняя Алена и восьмилетний Ваня уехали. Через полтора года они вернулись…

Что-то там у дяди случилось — не то жениться собрался, не то в командировку длительную. Детей вернул бабушке с дедушкой — а куда еще их девать? Бабка, утерев слезу, повела их в школу. Середина учебного года, кто опекун детей — непонятно, все не по правилам… Вспомнили, пожалели. Особенно учителя физкультуры обрадовались — по Ваньке соскучились. Почему «учителя» — да потому что там семейная пара работала. Муж и жена, и оба физкультуру преподают. Они потом рассказали, что Ваньку хотели сразу под опеку взять, когда мама умерла.

Ваня в третий класс пошел. Аленушка — во второй. Красивая одиннадцатилетняя девочка. Почти подросток. Как деликатно выражаются — «формы» стали появляться. Третий класс не потянула совсем. Второй-то — еле-еле… Ну не в первый же ее сажать. «Не нравится учиться?» — молчит. Молчит все время. Лицо — не то что злое… Отрешенное какое-то. Красивое и отрешенное.

Так и шло все. Так как-то… Из школы «проверяющие» приходили — жалели… Бабка вроде не пьет, дед вроде болеет. У детей — комната. Ну, грязновато… Помогали чем могли. Бабка все ходила куда-то, что-то на детей оформляла. Ваньку в школе расспрашивали. А Ванька что — пацан, ветер в голове. «Да все хорошо-о-о». Чипсов поел — и в футбол играть. У кого-то сердце за детей болело, конечно. Но вроде все молчат. Надо бы вмешаться. А может, и не надо? Чужая жизнь…

Так почему забрали в детский дом? Ну вот потому и забрали. Соседи, школа. Педикулез, опять-таки. «Семья не имеет возможности удовлетворять базовые нужды ребенка» — так это вроде называется. «…Что влечет за собой угрозу жизни и здоровью». «Базовые нужды» — это, кто не знает, — поесть, попить, поспать, согреться. Полечиться, если заболел. Младенцы от «неудовлетворения» этих самых базовых нужд умирают. Те, кто постарше, — выживают. Хотя тоже по-разному бывает…

Сначала все складывалось ну просто здорово. Почти одновременно с детьми в детский дом пришли те самые учителя физкультуры: «Хотим взять детей под опеку». Ну вот и хорошо, вот и ладушки… У них и документы на опеку готовы были. Обследовать их только нужно было — и вперед.

Интересная такая пара была, эти физкультурники. Выразительные. Высокие, красивые. На Ваньку-то они давно глаз положили. Ну нравился им мальчик, когда еще все в порядке было, когда мама жива была. «Хотя, вы знаете, — покусывала губу Физкультурница, — мне кажется, и тогда что-то не так было… Мне кажется, мама там тоже попивала…» Поговаривали, что так и было… Только что теперь-то, о покойнице…

— Когда мама умерла, мы сразу документы на опеку собирать стали. У нас единогласие полное было в этом вопросе.

— А Лену вы тоже собирались под опеку брать?

— Лену? — минутная пауза, потом бодрым голосом. — Конечно, как же иначе, они же брат и сестра!

Снова пауза. Ждем. Через пару минут Физкультурник по-мужски берет на себя неприятную часть разговора:

— Лену мы брать не собирались. Ваня нам нравился. А Лена — нет. Мы подумали, что ее кто-нибудь другой возьмет.

— Кто, например?

— Откуда я знаю, кто? — в голосе появились нотки обиды. — Мы же не могли за всех думать. Парня взять хотели. Воспитали бы его как сына.

— Ну а сейчас? Вы же хотите обоих детей под опеку брать?

— Ну, нам объяснили, что брата с сестрой разлучать нельзя.

— Вы же сказали, что Алена вам не нравится?

Разговор явно заходил если не в тупик, то в область весьма неопределенную. Получалось, что по-настоящему они хотели взять только мальчика. Сестра шла «до кучи».

В практике нашего детского дома был похожий случай. Там, правда, разница между детьми была гораздо больше. Люди пленились очаровательным большеглазым карапузом трех лет, у которого была двенадцатилетняя сестра. Они взяли обоих детей, потому что «им так сказали». Девочка им не нравилась, новоиспеченные родители ее как-то побаивались.

Отношения в новой семье не сложились напрочь. Карапуз привык считать старшую сестру «мамкой» и на новых претендентов на роль мамы и папы реагировал с опаской. Девочка тоже не могла взять в толк, с какой стати она, такая взрослая, должна слушаться этих «тетю и дядю», а уж о том, чтобы признать их мамой-папой, и речи не было. Дети вернулись в детский дом.

Теперь сотрудники детского дома боялись, что история повторится. Не то чтобы кто-то считал, что детям лучше остаться в детском доме, нет. Просто надеялись, что вот-вот появится другая семья, которая примет обоих детей с открытой душой. Детдом-то известный, за детьми к нам сотни людей приходили, и практически для всех детей рано или поздно находились новые мамы-папы.

Физкультурница встрепенулась и уставилась на нас умоляющим взглядом:

— Не слушайте его. Я всегда о девочке мечтала. Правда, о маленькой, конечно… Я думаю, смогу я с ней найти общий язык. Мне она правда нравится. Она красавица, тихая такая.

Разговаривали мы долго, часа три. Понятно было, что проблем много. Дети немаленькие. «Физкультурники», конечно, опыт общения с детьми имеют, но ведь опыт тот — все больше «по свистку на старт». Договорились, что пройдут у нас тренинг подготовки к принятию ребенка. Отнеслись они к этой идее достаточно скептично, но спорить особо не стали. «Пройдем ваш тренинг, обязательно пройдем», — приговаривали они на прощанье, явно полагаясь больше на собственные силы. Ну что ж, неплохо иметь дело с людьми, которые знают, чего хотят.

Наступали майские праздники. «Мы собираемся на дачу на десять дней, — позвонили нам Физкультурники. — Давайте мы детей с собой возьмем. Позанимаемся там с ними».

Новости я узнала, вернувшись на работу после праздников.

— Ну как там Физкультурники поживают?

— Вещи вчера привезли…

— Какие вещи?

— Ну, детские, какие еще…

— А дети?

— Дети здесь, уже несколько дней, — старший воспитатель Ира устало махнула рукой, — подрались там, на даче.

— Кто с кем подрался?

— Ой, не то дети подрались, не то Алена с Физкультурником… Все разное говорят, сам Физкультурник к телефону не подходит. Жена его сегодня не то приедет, не то звонить будет.

Физкультурница действительно приехала. Привезла какие-то забытые детьми мелочи. Детей они решительно передумали брать. Женщина не то обвиняла кого-то, не то оправдывалась. Сожалела о разбитых надеждах.

— Мы и представить себе не могли, что дети так себя ведут! Они же взрослые. Мы же им объяснили, как нужно себя вести. Я один раз объяснила, муж объяснил. Не понимают… У них ведь задержки, да? — Физкультурница смотрела вопросительно, явно намекая на умственную отсталость детей.

Про драку Физкультурница рассказала честно. Сначала подрались Алена с Ваней. Да нет, ничего особенного не случилось, поспорили о чем-то… Алена постарше, ее «аргументы» оказались повесомее. Отведав кулака старшей сестры, Ваня тихо поскуливал в уголке. Физкультурник решил «защитить слабого» и вломил Алене. Не то он ее больно за руку схватил, не то пощечину ей дал, так толком и не выяснили.

— Он не со зла, он просто растерялся, он хотел ей объяснить, что она не права, — Физкультурница явно не одобряла произошедшего, но мужа «не сдавала».

— Ну объяснил-то он ей ровно противоположное, — старший воспитатель Ира с трудом подбирала слова, чтобы объяснить очевидное, — он еще раз доказал ей, что прав тот, кто сильней.

Драка была эпизодом ярким, но не решающим. Гораздо больше незадавшихся опекунов поразило то, что дети их не слушались, убегали гулять и совершенно не хотели делать уроки. Дети ругались матом. Дети не желали чистить зубы. «Вы представляете, она не владеет навыками женской гигиены, — краснея и переходя на шепот, возмущалась Физкультурница, — это непозволительно для молодой девушки, я ей так об этом и сказала». А главное — дети огрызались на каждое замечание.

Физкультурников было как-то жалко, что ли… Ну хотели люди детей воспитывать. Искренне верили в то, что воспитание сводится к мягким увещеваниям и логическим убеждениям. Понадеялись на то, что дети — «взрослые». Привыкли, что в критических ситуациях достаточно прикрикнуть, и все «строятся в одну шеренгу». «Наломали дров», сами себя испугались, убежали…

Детей нужно было устраивать в семью. Кстати, драка дала пищу для размышлений — в одну ли семью Алену с Ваней устраивать? Надо сказать, это почти непреложный закон — братья и сестры должны жить вместе, в одной семье. Но иногда бывают исключения. Например, если детей «слишком много». Бывает ведь — четверо, например. Да и троим семью найти непросто. Кто возьмет троих сразу? А иногда двоих надо «расселять». Почему? Ну, например, один ребенок болеет, и ему нужен особый уход. Или дерутся так, что вместе их оставлять опасно. Чего мучить и детей, и их новых родителей?

Примечательно, что, например, французские социальные службы смотрят на это дело совсем по-другому. Они считают, что братьев и сестер из неблагополучных семей нельзя помещать в одну принимающую семью. Потому что они будут «воспроизводить деструктивные взаимоотношения». Проще говоря, привык один унижать другого — и будет делать то же самое. Привык старший ребенок быть «за родителя» для младшего — так и будет воевать с новой семьей, не признавая авторитета «неизвестно кого». А если у каждого детеныша будут свои собственные новые папа с мамой — быстрее привыкнут они к тому, что можно быть «просто ребенком».

Короче, правильно или нет, но на тот момент в детском доме решили, что будут искать Ване семью и Алене семью. Разные семьи. И желающие уже были — одна семья выражала горячее желание взять мальчика «лет десяти с ласковым характером». Ну с ласковым так с ласковым… Алену спросили, не возражает ли она, если Ване отдельную семью найдут? Алена не возражала.

— Вань, тут с тобой одна тетя познакомиться хочет. Ты как, не возражаешь?

Ваня не возражал. Какой детдомовский ребенок будет возражать «знакомиться с тетей»? Что там за тетя — это дело десятое. Потом разберемся… А пока — сводят куда-нибудь, купят чего-нибудь. В гости позовут. Развлечение!

Знакомство семьи с ребенком — этот процесс в патронатном детском доме был давно отлажен. Сколько сотен ребятишек впервые встретились здесь со своими будущими родителями! Сколько взрослых людей с замиранием сердца ждали, когда же можно будет взять за руку долгожданное чадо. До того, как будущие приемные родители встретятся с ребенком вживую, они смотрят фотографии, им рассказывают его историю. Если у ребенка есть какие-то специфические проблемы, кандидатам в родители говорят об этом заранее. Чтобы семья могла подумать, взвесить свои силы. Чтобы не получилось так: «Ой, мы просто в него влюбились, и что-же-нам-теперь-делать, нас же не предупредили, что у него „это“». Жалко таких людей. А еще жальче ребенка, если его заберут в семью «на эмоциях», а потом вернут в детский дом, потому что «не подошел».

И вот Ваню познакомили с Анной и Сергеем. Средних лет пара, муж и жена, давно в браке. Несколько лет назад потеряли взрослого сына. Сергей, человек замкнутый, держался немного в стороне. Анна, женщина эмоциональная, горячая, быстро пошла с мальчиком на сближение. Может быть, слишком быстро.

— Ваня, ты на выходные поедешь к нам в гости. Я приготовлю салат.

— Я не люблю салат.

Анну было трудно сбить с толку.

— Это ты сейчас так думаешь. Ты попробуешь салат — и полюбишь. Он очень вкусный.

Для начала договорились пойти погулять. В ближайшую субботу. В следующий понедельник Анна пришла в детский дом. «Вы знаете, — рассказывала Анна, сама не зная, плакать ей или смеяться, — я ведь сначала сама поверила всему, что Ваня мне говорил!» По словам Анны, прогулка проходила в теплой, дружеской атмосфере:

— Тетя Аня, — проникновенно сказал Ваня, грустно глядя в стену, — у меня такая вещь случилась… — убедившись в сочувствии и внимании Анны, он продолжил: — Нам всегда в субботу деньги дают, чтобы мы купили себе чего-нибудь. А я эти деньги потерял.

— И много денег вам дают?

— Ну, рублей двести-триста…

Удивившись сумме, Анна тем не менее купила Ване «чего-нибудь». Подошло время обеда.

— Теть Ань, а мы обычно в ресторан обедать ходим, по выходным, — сказал Ванька убежденно. В душу Анны закрались сомнения. Пообедали в «Макдоналдсе».

Конечно, Ванька «разводил» Анну. Несколько позже он сообщил ей, что у него есть брат. Не какой-нибудь, а совершенно родной брат. И без брата он в семью никак не пойдет, а вот с братом — хоть завтра. Анна помнила совершенно точно, что у Ивана есть сестра. Да, собственно, ее с Аленой знакомили. «Братом» оказался ближайший друг Вани, Тимур. «Да хочет ли Ваня к нам в семью?» — расстраивалась Анна, смущенная большим количеством «условий». Кто ж знал, хочет на самом деле или не хочет…

Для Алены пока что никакой семьи на примете не было. Хотя, судя по всему, ей и так было неплохо. Она оттаяла, как-то подобрела. Злое, отрешенное выражение лица ушло. Теперь это была очень красивая девочка с лучистыми глазами и мягкой улыбкой. А с учебой дела у нее пошли просто фантастически. По правде говоря, так редко бывает. По возрасту Алена должна была учиться в шестом классе. За год она «перескочила» из второго в четвертый. Был шанс, что через пару лет она догонит своих сверстников и сможет учиться в одном классе со своими одногодками. Ей понравилось учиться, получать пятерки. Ей хорошо давалась математика. Однажды она мне сказала: «Моя мама была художницей…» На брата Алена внимания почти не обращала. Да и какая девочка-подросток обращает внимание на младшего брата?

Ванька успел встретиться с Анной еще два раза, побывал у них в гостях. В очередную субботу, когда она пришла забрать его на прогулку, мальчик категорически отказался выходить. Объяснять ничего не хотел. Анна ждала. Иван спустился, буркнул, что больше к ним не поедет. Анна чуть не плакала: «Почему ты так со мной поступаешь? Я ведь хотела, чтобы ты у нас жил, я готовила тебе вкусные салаты…»

Потом он все объяснил. Почему это подействовало на него именно так? Анна сказала: «Мы сейчас пойдем в церковь и поставим свечку за упокой души твоей мамы». «Она не имела права обсуждать мою маму, — плакал Ванька, — я не просил ее ставить свечки!»

«Да, я предложила ему зайти в церковь, — рассказывала Анна, — о маме не я первая заговорила, он сам в прошлый раз сказал: „Вот, у меня мама умерла“. Я хотела ему помочь, ведь у меня у самой — горе». Больше они не встречались.

Детдомовская жизнь шла своим чередом. Дети помладше находили свои семьи и переезжали из детского дома — домой. Их места занимали новенькие. Чаще — испуганные малыши. Реже — настороженные подростки.

«Тихий, вежливый, послушный ребенок» — как правило, докладывают воспитатели о вновь прибывших детях на консилиуме детского дома. Недельки две они «послушные». Пока испуг не пройдет. Пока не поняли, к лучшему или к худшему такая огромная перемена в их жизни. Потом, когда ребенок немного освоится на новом месте, попривыкнет, наступает «всплеск» — новый обитатель показывает себя во всей красе. Что ж, новая жизнь ставит новые задачи. Инстинктивно ребенок пытается определить «свою» территорию, иногда достаточно агрессивно отстаивая свои «права».

Идет демонстрация своей независимости. Порой — отчаянное оплакивание прошлого, потерь. Ребенок, попав в детский дом, теряет все — дом, близких, привычки, все, что было родным и понятным. И захлестывает ребенка порой безудержная фантазия на тему «Кто я?». «Может, меня просто потеряли родители — богатые, счастливые, молодые… Ищут меня, а я тут сижу, в проклятом детском доме». Трудно ребенку, горько и одиноко. И страшно показать, насколько одиноко, страшно забвение и бесправие. «Я человек, — как будто пытается крикнуть ребенок, заброшенный судьбой в казенный дом, — я вам всем еще покажу!» Потом ребенок успокаивается, жизнь входит в привычную колею. Потом все это повторится в семье — снова потеря привычного, и страх, и обещание новой жизни…

Алена малышей любила. Помогала воспитателям с новенькими, успокаивала их, как могла, играла с ними, возилась, когда было свободное время. А свободного времени было не так много, училась она изо всех сил. Ванька малышней особо не заморачивался, ну путается под ногами кто-то — и ладно. Новенький, «старенький», какая разница. Вот друг Тимур — это важно. Друг есть, значит, все хорошо. Все же знают, главное — чтобы тебя понимали…

Поток детей в детский дом втекал и вытекал. Семьи для детей находились быстро. В ту же дверь детского дома втекал поток взрослых — тех, кто хотел взять ребенка в свою семью. Юлия пришла за девочкой. «Девочка-школьница не старше десяти лет» — работающие женщины часто хотят взять из детского дома девочку младшего школьного возраста. Юлия работала, хорошо зарабатывала. Двадцать пять лет прожила в счастливом браке. Одно маленькое расхождение было между супругами, вполне обычное — она детей хотела, а он — нет. В конце концов Юлия решила, что дети для нее — главное. Они развелись. С мужем сохранились замечательные отношения, но всю ответственность за дальнейшие события Юлия взяла на себя.

Почему же Юлия решилась принять в семью не одну «девочку-школьницу», а сразу двоих, брата и сестру, да еще и гораздо старше того возраста, который запланировала? Вот такая она оказалась — решительная. Так бывает сплошь и рядом — мы не всегда знаем заранее, на что способны. Часто ошибаемся. И в ту, и в другую сторону… Ваня и Алена отправились жить к Юлии.

— У нас квартира такая — ну, роскошная квартира… — Ванька начал рассказ как бы нехотя, небрежно так, вальяжно. Правда, вальяжности ненадолго хватило, и он затараторил, торопясь рассказать о своей новой жизни: — Там дом такой, там мебель такая, а телевизор у нас — вот такой вот!

Приехав в детский дом теперь уже в гости, Иван не упустил случая поразить всех подробностями своей новой жизни. Недавние товарищи по комнате слушали с горящими глазами. Ваньку несло:

— У нас деньги валяются везде. Я брать могу — ну сколько хочу! — Заметив огонек недоверия в глазах слушателей, он немного сбился, поправился: — Ну, иногда могу… нет, ну не везде валяются… там место такое есть, где деньги лежат… я знаю.

В том, что Юлия — женщина здравомыслящая и деньги разбрасывать где попало не будет, мы были уверены. Да и на тренинге мы эту тему поднимаем, обсуждаем, как и что нужно изменить в быту, чтобы помочь ребенку понять, где проходит граница между своим и чужим. Как не спровоцировать подростка на противоправные действия тем, что ценности продолжают валяться где попало, ведь «неловко же» запереть ящик с золотыми цепочками.

Тем не менее с Юлией решили поговорить на эту тему. Она была разговору рада, так как, с одной стороны, понимала, что принять меры — необходимо. А с другой стороны — боялась детей задеть, обидеть, проявив недоверие. Успокоилась, поняв, что дети вовсе и не ждут «доверия» такого рода, а неубранные деньги воспринимают как разрешение их взять. Ну как в детском доме — что лежит в общей комнате, тем ведь каждый может попользоваться, правда?

Договорились с Юлией, что она пока не будет приглашать Ваниных друзей в гости. Поговорили о том, что, учитывая Ванину «дружелюбность», оставлять детей одних в квартире не нужно. Оказалось, что Юлия уже договорилась с одной женщиной. Та будет встречать детей из школы, помогать делать уроки. Юлия специально подчеркнула: «Эта женщина — очень деликатный человек, у детей не будет чувства, что за ними присматривают. А дальше — посмотрим».

Притирались друг к другу долго. Юлия иногда приходила к нам, рассказывала. Всякое бывало. И двери, захлопнутые с криком: «Не смей ко мне больше подходить!» — как с той, так и с другой стороны. И слезы, и ссоры, и просто — совместная жизнь. Ваня стал называть Юлию «мама». Алена так и продолжала называть «тетя Юля». Юлия говорила: «Я не обижаюсь на нее, что вы! Она помнит свою маму, продолжает ее любить». А что же Ваня — маму забыл, разлюбил? Нет, конечно. Кстати, наши дети часто называют «мамами» двух, а то и трех разных женщин — кровную маму, и ту, у которой пожил полгодика, и новую — все «мамы». Как-то так их души приспосабливаются…

Много в жизни этой семьи было разного. Интересного. Трогательного. Была семейная поездка в Тунис, когда повзрослевшая Алена, окруженная молодыми людьми — сыновьями Юлиных друзей, впервые почувствовала себя в центре внимания. И начала в ответ… хамить. Откровенно хамить и оскорблять мальчиков, которые пытались за ней ухаживать. Откуда-то из темных глубин ее души поднялось забытое «сильный — значит агрессивный». Юлия проявила такт и терпение. Друзья кряхтели, но тоже — проявляли… и помалкивали. Алене пришлось самой понять, что одной внешней привлекательности мало, чтобы нравиться. Если человека обижаешь — он уходит.

Впереди было много открытий. Театралка и большая любительница балета, Юлия долго и безуспешно пыталась затащить детей в театр. Дети стояли насмерть, проявляя неожиданное единодушие: «Мы этого не любим». Юлия не сдавалась. «Я смогла уговорить их пойти на „Спящую красавицу“. Я им сказала — это самый короткий балет, с самыми красивыми костюмами». Сходили. Молча пришли, молча ушли. Впечатлений — ноль. Ждала месяца два, пока Алена не обронила как бы между прочим: «Тетя Юля, что-то мы давно никуда не ходили…»

На каждый наш тренинг подготовки принимающих семей мы приглашаем «опытных патронатных воспитателей». Приглашали и Юлию. Кто-то задал ей вопрос: «Скажите, а вы их любите?» Юлия задумалась. Надолго. Потом сказала: «Я не знаю. Иногда кажется, что люблю. Иногда — что тяну тяжелую ношу. Я их взяла, потому что понимала — или я, или никто. Они были слишком большие, их было двое. Одно я могу сказать твердо — у этих детей есть только я. И я их никогда не брошу».

История 5 Здравствуй, сестра…

Они познакомились в нашем детском доме. Старшая сестра, Надя, 7 лет. Младшая сестра, Аня, 5 лет. Надя попала в детский дом прямиком из семьи — из неблагополучной, пьющей семьи. Аня всю жизнь прожила в казенных учреждениях, потому что мама пять лет назад оставила ее в роддоме. Почему оставила? Да так просто. Никаких особых причин не было. Но мама рассудила так — достаточно в семье одного ребенка. До Ани была еще одна дочка. Ту мама тоже где-то оставила.

Сначала к нам попала Надя, старшая. Заплаканный, злой ребенок, каждые пять минут она хваталась за телефонную трубку, пытаясь позвонить домой. Дома телефон не отвечал. Она пыталась звонить соседям. Соседский телефон тоже не отвечал. Она держала возле уха трубку, в которой длились гудки, и делала вид, что разговаривает. С кем? С кем-то… С кем-то, кому можно сказать: «Пусть мама меня заберет, мне очень плохо без мамы, я хочу домой».

Когда ребенок попадает в детский дом, социальный педагог проверяет, есть ли у ребенка родственники, а также братья-сестры в других детдомах. Если есть братья-сестры, тогда стараются сделать так, чтобы их перевели в тот же детский дом. Чтобы «объединить семью». Маленькую печальную семью. Так нашли Аню. К счастью, с ее переводом к нам проблем не возникло. А ведь бывает, что возникают проблемы, да еще какие… Но об этом в другой раз…

Ни та, ни другая девочка и не подозревали о том, что есть какая-то там сестра. Аня вообще не поняла, что за сестра такая. Ей сказали — «это твоя сестра», она и согласилась. Стала дружить с Надей. Держала ее за руку, повторяла ее слова. Надя скажет: «скоро мама приедет», и Аня вторит — «скоро мама приедет, и моя мама тоже приедет».

То, что мама одна и та же, первой сообразила Надя. «Это моя мама, а не твоя», — сердито объясняла она Ане. «Нет, мама моя», — упрямо повторяла Аня, не очень представляя, о ком она говорит. Но упорства ей было не занимать. Сестры начали драться. «Мама тебя сдала в детдом», — кричала Надя, плача от злости. «Тебя сдала в детдом, тебя», — эхом повторяла Аня. Обе были правы…

Надя по маме тосковала страшно. По пьющей, опустившейся маме, которой не было особого дела до дочки. Надя маму любила. Надя скучала по дому. Дома было хорошо, весело. Собирались гости, веселые и шумные. Вкусная еда, праздник. Вечный праздник. Гости шумели, «играли». Иногда ломали друг другу руки-ноги, но это ведь не нарочно. Надя ждала. Она не жила — она ждала. Ждала, когда придет мама…

Про этих девочек снят документальный фильм. Так и называется — «Жди». Киностудия «Риск», режиссер Сергей Босенко, сценарий Ирины Семашко и Сергея Босенко. С разрешения авторов мы показываем этот фильм в школе подготовки принимающих семей, обсуждаем некоторые эпизоды. Съемочной группе удалось установить контакт с мамой девочек. Той самой мамой, которую так ждала Надя, а за компанию и Аня. Съемочная группа уговорила маму поехать в детский дом, повидаться с дочками. Повидаться удалось только с Надей. Аня в это время была в больнице.

— Мама, а ты уже работаешь? — первый вопрос, который задала Надя. Дети в детском доме очень хорошо юридически подкованы. Они знают, при каких условиях их мамы могут восстановиться в родительских правах. Всего-то нужно бросить пить, устроиться на работу…

— Пока нет, у меня паспорт украли, — беспомощно лепечет мама, — старый паспорт, помнишь… Я новый делаю, сегодня поеду…

Надя отворачивается. Сегодня… Мама горько плачет, крепко обнимая Надю.

— Ты скучаешь по мне? — мама все плачет, все прижимает к себе девочку. Надя достает из кармана чистый носовой платок, дает маме.

Маму жалко. Она в слезах, и сквозь слезы пытается улыбаться, и держит Надю…

— Сколько тебе лет сейчас? — спрашивает мама.

— Семь. Мама, а я тут видела Аню!

— Аню? — мама немножко растеряна. Впрочем, она прекрасно понимает, о ком идет речь.

— Мама, я очень хочу отсюда уехать!

— Не получится…

— Почему?

— Потому…

Когда съемки фильма окончились, мама на прощанье сообщила съемочной группе, что она снова беременна. В детский дом она больше не приезжала. Родился ли у нее ребенок и какова его дальнейшая судьба, неизвестно.

Девочек нужно было устраивать в семью. Снова та же проблема — устраивать сестер в одну семью или в разные? С одной стороны — сестры только что обрели друг друга, подружились. Важно, чтобы родственная связь не оборвалась. С другой стороны — дерутся, «делят маму». Получалось, что пока они вдвоем — тянутся друг к другу, заботятся. Как только речь заходит о маме — «той» или приемной, — начинают жестко конкурировать, в ход идут кулаки и разные непарламентские выражения.

Было еще одно обстоятельство. Аня не просто так лежала в больнице. У нее были серьезные проблемы с сердцем. Девочке предстояла операция, ее жизнь была под угрозой. Значит, Ане нужна была такая семья, которая не испугается операции, сможет обеспечить послеоперационный уход. На второго ребенка ни сил, ни времени уже не оставалось бы. Приняли решение устраивать девочек в разные семьи, но такие, которые смогут поддерживать тесные отношения.

Иногда спрашивают, что ж, мол, люди такие пугливые, не хотят брать ребенка, которому нужна операция! Вроде осуждают. На самом деле «пугаться» люди могут по разным причинам, и к этим причинам стоит относиться с уважением и пониманием. Например, люди, которые потеряли своего ребенка, боятся испытать боль еще одной потери. Таким семьям мы даже не предлагаем принять детей, у которых есть серьезные проблемы со здоровьем. Иногда люди боятся какой-то конкретной болезни. Может, в семье что-то было, да мало ли…

Надо сказать, что сестры «удались» не очень похожими друг на друга. Надя — тоненькая, высокая, с темно-рыжими волосами и темными задумчивыми глазами. Анечка в то время выглядела эдакой ярко-рыжей оторвой. Это потом она станет больше похожа на цветок. Тихий, нежный, задумчивый цветок…

Первой в семью устраивали Надю. Кандидаты — семейная пара с двумя детьми. Образованные, обеспеченные. Милые, аккуратные, доброжелательные. Загородный дом в Подмосковье. Старший сын двадцати лет, младший — пятнадцати. Изначально пришли за девочкой трех-четырех лет. Прошли тренинг, обследование семьи. Старший сын поддерживал намерение родителей. Младший — не возражал…

Знаете, это такое особое искусство — предложить семье взять какого-то определенного ребенка. Когда я только пришла работать в нашу Службу по устройству детей в семью, это умели делать два человека, две замечательные женщины, проработавшие в службе много лет. А в чем проблема-то, спросите вы? Ну говоришь людям, что вот ребенок такой-то — возраст, рост, анкетные данные… Ну да, ну да… Дело в том, что восемьдесят процентов семей изначально приходят за «девочкой трех лет славянской внешности без проблем со здоровьем». Ну, может, не восемьдесят, но уж половина — точно. А семьи нужно найти для всех детей — включая «мальчиков-подростков с большими проблемами». Вот и готовим семьи к реальности, вот и ищем тех, кто «расширяет рамки принятия». На самом деле устроить семилетнюю девочку в семью, которая хотела трех летнюю, — это совсем не проблема.

Вот уже сказали: «есть у нас такая девочка», вот уже фотографию показали. Анастасия в фотографию взглядом впилась. Знаете, что в первую очередь говорят женщины, когда берут в руки фотографию ребенка? Ну, не все, конечно… Они говорят, тихо так, не отрывая взгляда от фотокарточки: «Я вам покажу свои детские фотографии…» Муж обычно «держит оборону»:

— Ты подожди, — трясет он жену за плечо, — ты подумай еще. Ты ведь не такую девочку хотела…

— Не такую… — задумчиво вторит жена, явно не очень понимая, о чем идет речь, — конечно, я подумаю…

Тут важно вовремя сказать — вы, мол, не торопитесь, вы подумайте еще. Дома подумайте, обсудите все. Сыновьям расскажите, фотку покажите. При этом первом разговоре обязательно говорим семье самое важное — то, что может повлиять на принятие решения. Кровные родственники, если есть. Проблемы со здоровьем, в обучении. В Надином случае особым обстоятельством была сильная привязанность девочки к своей кровной маме, требованием к семье — поддерживать тесную связь с будущей семьей Ани.

Семья уходит, Анастасия сжимает в руках фотографию, Валерий хмурится. Чего хмурится? Скоро узнаем…

Анечку взяла к себе Светлана. Тоже рыжая. Так они смотрелись вместе — ну просто картинка. Проблемы с сердцем Светлану не испугали. Гораздо больше ее беспокоило, как ее пожилая мама воспримет новую «внучку»…

Надя переехала в новую семью. Анастасию я увидела через несколько месяцев. С Надей занимался кто-то из специалистов, а мама Анастасия сидела у нас, рассказывала. Про Надю.

Поначалу Надя больше помалкивала. Стеснялась. Анастасию называла мамой, Валерия вообще никак не называла. Где-то через неделю попросила посмотреть кино «про маму» — то самое кино, «Жди», где она все ждет и ждет маму, глядя в окно, не отрывая взгляда от молчащего телефона. Где на несколько счастливых минут появляется мама…

— Она смотрела фильм и рыдала, — вспоминала Анастасия, — потом снова смотрела и снова рыдала. И так каждый день, несколько дней подряд. Я уж стала опасаться, как бы вреда не наделать, и убрала кассету. Придумала что-то, почему сегодня кино смотреть нельзя. Ну и отвлечь ее в тот день старались хорошенько, ездили куда-то.

Первое время Надя говорила про «ту маму» постоянно, спрашивала, когда они встретятся, рассказывала, как хорошо они с мамой жили.

— Если б не подготовка[10], я бы ни за что не выдержала, — улыбалась Анастасия. — Вот она про маму говорит, говорит, говорит… а я закипаю, закипаю… Только понимание и спасало. Умом все понимаешь, а вот с чувствами справиться… И злость на маму эту, и бессилие, что ребенку тут помочь ничем не можешь… Ну и ревность, наверное. Вот любви особой не было, а ревность уже была…

Анастасия рассказала «про любовь». Самое трудное, сказала она, это пока ребенка еще не любишь. Не твой ребенок, чужой. Тем более, когда есть с чем сравнивать. Постоянно на это натыкаешься. Запах чужой, смех чужой.

— Она все делала не так, как мои сыновья. Понятно, те — мальчики. Но все равно, подсознательно ждешь чего-то похожего. Голову повернула — не так. Спит по-другому, ест по-другому, — вспоминала Анастасия самое первое время «новой жизни». — Однажды пришлось уехать с мужем на два дня, с детьми бабушка осталась. Я вдруг поймала себя на мысли, что сердце не щемит в разлуке. А должно бы.

Первые проблески любви стали появляться к концу второго месяца. До этого Анастасия ощущала себя просто воспитателем. Честно выполняла работу.

— Сразу легче стало, — сказала Анастасия, — как-то сразу все встало на свои места. Вот ребенок, и я его люблю. Естественное такое состояние. Да и многие вещи легче переносить, когда ребенка любишь. Капризничает, плачет, набедокурила, разозлилась я на нее — любовь все сглаживает.

Прошло еще несколько месяцев, прежде чем отношения Нади с новой семьей окончательно устаканились. Разговор о «той маме» заходил все реже. Анастасия как бы случайно «нашла» кассету и положила ее на видное место. Надя не проявила особого интереса.

— Хотя я знала, что она о маме продолжает думать, — рассказывала Анастасия, — у нее выражение лица такое особое становится…

Однажды смотрели телевизор, там показывали свадьбу. Надя спросила: «Мама, а когда я буду выходить замуж, ты мне сошьешь такое же платье?»

— Это значит, она понимает, что будет жить с нами долго, — радовалась Анастасия.

Все окончательно встало на места, когда Надя рассказала маме свой сон. Там, во сне, она встречалась с «той мамой». «Я посидела с мамой на лавочке, — рассказала Надя, а потом говорю — ну все, мама, я пойду домой, меня мама ждет…»

Сестры часто виделись. Семьи встречались по выходным, девочки гостили друг у друга. Надя пошла в школу, Аня — в детский сад. Хотя у Светланы с Аней все складывалось не так безоблачно…

Первым испытанием стала бабушка. Светланина мама. Бабушка жила отдельно и дочкиной затее взять ребенка из детского дома была не так чтобы очень рада. Не одобряла она подобных глупостей и дочку не раз от всей души предупреждала, что «добром все это не кончится». Светлана сдерживалась, отдавая дань уважения возрасту и не желая разрушать отношения. Мать, она и есть мать…

В гости к бабушке собирались вдумчиво и старательно. Купили тортик, который бабушка предпочитала больше всех прочих. Аня надела самое красивое платье. Светлана с Аней договорились, что в гостях у бабушки все будут вести себя тихо. А вот громко кричать и бегать никто не будет. А если вдруг кому-нибудь побегать и покричать захочется, так ведь можно — потом…

Потом — не получилось. Аня разбила бабушкину вазу. Ну просто случайно задела, когда носилась по квартире. А носилась оттого, что было так весело и хотелось бегать и кричать… А весело было потому, что громко сказала неприличное слово и мама сделала та-а-акое лицо… И Аня все смеялась, смеялась без удержу…

— Что я выслушала от матери — это я передать не могу, — рассказывала Светлана, приехав к нам в службу, — собственно, я и не ожидала, что она меня одобрит или что нам обрадуется… Но как же она могла говорить такие вещи прямо при Ане! И самой Ане она много чего сказала…

Светлана с Аней уехали сразу же. Потом Светлана рассказывала, что ей было очень тяжело. Принимая решение взять Аню, она рассчитывала только на свои силы. Но где-то в глубине души теплилась надежда, что мать смягчится и будет помогать. Ну хоть немножко. Теперь с надеждой нужно было проститься. Да и просто сохранить отношения с матерью стало теперь непростой задачей.

— Аня маленькая, одну я ее оставлять не могу. А брать к бабушке, чтобы она там выслушивала все это, — тоже не могу, — объясняла Света, — я позвонила матери и сказала, что пока не буду к ней приезжать. И звонить не буду. А если ей будет нужна моя помощь, если вдруг серьезное что-то — пусть тогда сама позвонит, я приеду.

Светлана настроилась на тихую, замкнутую жизнь вдвоем с Анечкой. «Ну и ладно, — думала она, — будем жить-поживать, любить друг друга. И никто нам не нужен». И тут в семье грянул кризис. Тот самый кризис адаптации. Все знают, что приемный ребенок в семью вписывается не сразу. Все постепенно адаптируются к новым условиям. Ребенок привыкает к семье, семья привыкает к ребенку. Потом все утрясается, и дальше дружная семья живет долго и счастливо. Гладко было на бумаге… Этот период адаптации — его еще пережить надо.

Наступил момент, когда Светлана пожалела о принятом решении. О том, что взяла Аню. На самом деле это состояние наступает у многих. Только не все об этом говорят. А иногда и сказать-то некому… Одна женщина, много лет назад взявшая двух девочек из детского дома, вспоминала о первых месяцах новой жизни: «Вот просыпаюсь я утром, лежу с закрытыми глазами и думаю — мне приснился страшный сон. Потом открываю глаза — и понимаю, что это не сон…»

Мы людей предупреждаем. О том, что это может случиться. Такое вот отчаяние. Ощущение, что жизнь резко ухудшилась. Не просто ухудшилась, а стала просто невыносимой. Что так больше нельзя. В голову лезут мысли: «Я не могу помочь этому ребенку, я делаю только хуже». А еще… Еще вот что. Ребенок иногда доводит до такого состояния, что новоиспеченный родитель может повести себя… ну, скажем так, неадекватно. Так, как он не ожидал от самого себя. Например, громко орать и обзывать ребенка всякими нехорошими словами. Потом становится очень стыдно. Приходит мысль — «я недостоин быть родителем».

Некоторым людям нужно поделиться своими переживаниями сразу же, пока все «кипит и клокочет». Светлана, человек очень сдержанный и не склонный «нагружать» других, рассказала обо всем, когда кризис уже миновал.

— В какой-то момент я сказала себе — все, отвожу Аню в детский дом. Ей найдут другую семью, более достойную, — Светлана говорила спокойно, очевидно, решив себя не щадить, — я не знала, что я такой монстр. Я просто орала на нее, я себя не контролировала. Я просто ее ненавидела в тот момент.

Светлана дала себе время. День, два. Она решала.

— Я совсем было решила, что отдам Аню. Мне было свободно и легко. Даже радостно. Я предвкушала, что спокойно вернусь на работу, вернусь к своему привычному, одинокому образу жизни. И вдруг, — Светлана задумалась, уйдя в свои мысли, — вдруг я поняла, что если сделаю это, то в моей жизни больше ничего не будет. Вообще ничего. Дальше — пустота. Нет, всяких таких «удовольствий» будет даже больше. А вот смысла больше не будет. И шансов на то, что он появится, тоже не будет.

А потом Ане делали операцию на сердце. Какие чувства испытывает женщина, провожая в операционную пятилетнего ребенка, кричащего «Мама-а-а!»? Однажды Светлана написала об этом, и у меня сжималось сердце, когда я читала ее слова:

«Ты вдруг понимаешь, что ты у нее одна на всем белом свете. И сумасшедшие часы ожидания звонка из операционной: как прошла операция? Я читала все молитвы, которые я знала. Я проклинала себя за слабость, когда хотела вернуть ее в детский дом. Какая я сволочь, и как она безоглядно любит меня! Ни за что. Просто любит меня. Потому что в день нашей первой встречи я сказала, что хочу быть ее мамой. А маму ведь любят не „за что“, а сердцем. Первое в жизни настоящее счастье: твой ребенок жив! Вот она лежит, еще не проснулась от наркоза, вся в каких-то страшных трубочках, живая. И я живая. Уже не сволочь. Я ее люблю, каждой моей клеточкой. Я теперь отвечаю за нее перед Богом».

Жизнь постепенно входила в колею. Светлана поменяла квартиру. Аня пошла в детский сад, Светлана вышла на работу, на полставки. Приближалось лето. На работе Светлане предложили отправить Аню в летний лагерь. Организация, в которой работала Светлана, имела хорошие возможности. И лагерь предложили хороший. Со всеми возможными удобствами.

Светлана приезжала в лагерь часто, насколько позволяла работа. Лагерь ей понравился. Удобные комнаты, любезные воспитатели. Хорошая, вкусная еда. Ну и природа, конечно. Главное для ребенка — чтобы он дышал свежим воздухом, хотя бы летом.

Анечка грустила без мамы. У Светланы разрывалось сердце, но она себя уговаривала, что так и должно быть. Многие дети уезжают на лето и скучают по родителям, а родители скучают по детям. Светлана надеялась, что через недельку Аня попривыкнет, а через две — и вовсе грустить перестанет. Подружится с кем-нибудь, в кружок ходить будет…

В очередной свой приезд Светлана застала Аню совсем расстроенной. «Мама, забери меня отсюда», — первое, что сказала Аня. «Ну что ты, Анечка, — Светлана говорила, как разумный родитель, который должен успокоить раскапризничавшегося ребенка, — что ты, Анечка, ты же знаешь, что маме надо работать. Что же ты, целыми днями будешь сидеть одна в квартире?»

Потом Светлана вспоминала каждую интонацию, каждый всхлип Ани. Пыталась воспроизвести в уме каждое слово, произнесенное Аней, — можно ли было по словам девочки догадаться, что происходит? Когда Светлана уезжала, Аня рыдала: «Мама, забери меня отсюда! Мне здесь плохо!» До конца смены оставалась неделя. «Через неделю ты поедешь домой, Анечка, — успокаивала Светлана девочку из последних сил, — потерпи, доченька!»

Через неделю Аня была дома. «Она как будто изменилась, — рассказывала Светлана, — стала тихая, грустная какая-то. Спросишь — „что-то случилось?“ — нет, говорит, ничего». Светлана тревожилась. С другой стороны, то, что Аня стала потише и позадумчивей, ей даже нравилось. Исчезла Анина «лихость», она перестала быть той «рыжей оторвой», немного разбитной и грубоватой, какой была в начале их знакомства.

Однажды вечером Аня подошла к Светлане. «Мама, а хочешь, я тебе что-то расскажу», — спросила она, глядя в сторону. «Конечно, хочу», — ответила Светлана, не предполагая ничего особенного. «Когда я была в лагере, меня старшие мальчики привели в свою комнату, раздели и… и руками… лазили», — проговорила Аня, по-прежнему глядя в сторону и не меняя интонацию. Светлана застыла. Тут же на нее накатила волна ярости. Она доверила своего ребенка этим людям, а они допустили такое!

— Ты кому-нибудь говорила об этом? — спросила Светлана, еле сдерживаясь.

— Говорила…

— Кому?

— Тебе говорила! Ну помнишь, я же говорила, мама, мне тут плохо, забери меня отсюда…

У Светланы началась истерика…

Сопротивлялась ли Аня, когда мальчишки затащили ее в комнату? Нет, не сопротивлялась. Потому что сначала не предполагала ничего плохого, а потом было слишком поздно. Пыталась ли кричать? Нет, ей зажали рот. Почему не рассказала никому из взрослых? Потому что мальчики ей сказали — убьем, и Аня им поверила. А еще потому, что никто из взрослых особо и внимания на нее не обращал. Ну, дети и дети. Играют…

Светлана решила наказать виновных. Она нашла юристов, которые не отказывались вести дело. Хотя отговаривали. Юристы объясняли — нужно будет доказать, что все это случилось. Опрашивать воспитателей, сотрудников лагеря. Опрашивать детей, а их родители могут не согласиться. Ане придется рассказывать много раз, что и как с ней произошло. «Вы всего этого не выдержите, — говорили Светлане, — ни вы, ни, тем более, ребенок. Да еще и вас обвинят в клевете и в чем-нибудь похуже…»

Светлана поехала в лагерь. Результат был приблизительно такой, как и предсказывали. «В нашем прекрасном лагере, — услышала Светлана, — ничего подобного быть не может. Вы все это сами придумали. Вы и ваш развратный ребенок. Как вы смеете вашими грязными наветами порочить доброе имя нашего лагеря!»

Аня прошла курс реабилитации. Есть такие специалисты, которые работают с детьми, получившими тяжелую психическую травму. С детьми, пережившими физическое или сексуальное насилие. Случилось ли это с ней, потому что она была ребенком из детского дома? Потому что не могла сопротивляться насилию, не умела, не знала как? Знаете, есть такая штука — виктимология. Наука о жертвах. О том, что жертва притягивает насилие. Была ли Аня жертвой? Или все это было стечением печальных обстоятельств?

Светлана ушла с работы. Я не буду здесь писать о том, что творилось в ее душе. Сколько боли, стыда и раскаяния она пережила. Какое чувство вины испытывала. Какую ненависть и ярость на обидчиков ей пришлось преодолеть. Она расставила приоритеты своей жизни. «Аня — это главное, — объясняла Светлана, — я забыла об этом, я думала о себе, и вот что получилось». Всю вину за происшедшее Светлана брала на себя.

Мы не встречались со Светланой довольно долго. Она не работала, благо позволяли кое-какие отложенные средства. Все свое время посвящала Ане. Видеть ей никого не хотелось. Они завели собачку, маленького щенка. «Как с младенцем возилась, — рассказывала потом Светлана, — подстилки, подкормки, „детские“ болезни…»

Увидела я Светлану нескоро. Она изменилась. Не столько внешне, сколько… даже не знаю, как это объяснить. Было такое впечатление, что человек взял и отбросил все случайное, наносное. Перестал заботиться о том, «что скажут». Нет, вы только не подумайте, что она себя как-то запустила, ничего подобного. Я увидела красивую, ухоженную, немного пополневшую женщину. Женщину, от которой исходило мягкое спокойствие. Какая-то нежная волна любви… Об этом трудно писать…

Потом Светлана нашла работу, которая позволяла ей проводить много времени с Аней. Аня пошла в школу. Собачка подросла. Светлана с Аней ездили в гости к Наде, помирились с бабушкой. Лето проводили у друзей в деревне. А потом в жизни Светланы и Ани появилась еще одна девочка. Но это будет уже другая история.

История 6 Прощай, сестра…

… А потом в жизни Светланы и Ани появилась еще одна девочка… Пятнадцатилетняя Рита.

— Анечка, как ты думаешь… ну, если Рита поживет пока у нас?

— Здорово! С ней так весело. Мама, а она играть со мной будет?

С Ритой Светлана познакомилась в детском доме, куда пришла за какой-то надобностью. Последние шесть лет Рита жила в патронатной семье, и вот снова оказалась в детском доме. Ее вернули. Почему вернули? Это не так просто объяснить. Лучше рассказать все по порядку.

Родилась Рита в маленьком поселке. Были у нее и мама, и папа, и старший брат. Мама — шумная и яркая, вспыльчивая и необузданная. Папа — мягкий и покладистый. Родив дочку, мама села в тюрьму. Рита осталась с папой. Папа работал и растил ребенка. Кто-то ему, наверное, помогал. Все-таки новорожденная девочка да еще братик пятилетний. Родственников у них, вроде, не было. Может, соседи «вахту несли», пока папа был на работе. Так или иначе, Рита росла здоровой и спокойной. Плакала, конечно, ну так все дети плачут…

Через год мама вернулась из тюрьмы. Была она, по рассказам очевидцев, не только вспыльчивой, но и очень самолюбивой. Не хотелось ей, чтобы соседи ее обсуждали. Не переносила, когда за спиной шушукались. Как соседи относятся к женщине, которая сидела в тюрьме? Странный вопрос — понятно как… Правда ли она не хотела заниматься детьми, или досужие языки «замазали» все одной черной краской? Кто теперь скажет… Наверное, ей на самом деле хотелось уехать из тесного, пропитанного сплетнями городка. Говорили, что дочку она назло мужу забрала. Чего злые языки не скажут…

В том маленьком городке были люди, которые помнили семью Риты — и маму, и папу. Помнили, как Риту мама увезла и братика прихватила. А вот о том, что было дальше, никто не мог ничего рассказать. Просто не знали. Уехала, и все… Осталось только то, что вспоминала Рита. Смутно помнила какую-то деревню, в которой они жили. Нет, не с мамой. Мама исчезла, оставив детей на попечение не то родной бабки, не то соседки. Больше Рита маму никогда не видела. Помнила она старшего брата, но потом он куда-то исчез. Помнила дом, чужую сердитую тетку. Смутные, обрывочные воспоминания. Не то явь, не то сон.

Потом были детские дома. Сначала один, потом другой. Ни людей, ни названий городов Рита не помнила. Когда ей исполнилось шесть лет, она оказалась в нашем детском доме. Крупная такая девочка, плотненькая. Немножко неуклюжая, но ласковая и улыбчивая. Смеялась весело, обнимала воспитательниц. Иногда, правда, нападали на нее приступы гнева. Нет, она не кричала, не ругалась. Она крепко сжимала кулачок и била. Иногда по стенке, а иногда по тому, кто оказывался рядом. Иногда доставалось другим детям, чаще — младшим. После этих приступов Рита грустила, долго сидела молча, глядя в одну точку. Потом плакала, просила прощения и тут же забывала все, начинала хохотать и просить «чего-нибудь вкусненького».

Семья для Риты все не находилась. Как-то не складывалось. Вроде и внешностью она удалась — темненькая такая, миловидная. Развитие — по возрасту, со здоровьем все в порядке. И характер хороший — веселый, открытый. Ну приступы злости случались, так ведь не часто. Да и что можно ждать от детдомовского ребенка, который столько за свою маленькую жизнь пережил. У каждого на ее месте злость будет. Поэтому на Риту никто и не обижался, и зла на нее никто не держал. Случилось — и ладно. Проехали, забыли…

Прошло три года. Несколько раз Рита ездила «в гости» к воспитателям, проводила в их семьях то выходные, то каникулы. Однажды прожила целое лето в большой семье, где было много детей — и своих, и приемных. Рита уж совсем было решила, что останется в этой семье навсегда. Но нет, не сложилось. Почему? Да были там какие-то жизненные обстоятельства, не всегда же все гладко идет. Не то переехали, не то еще что…

Рите было уже девять, когда для нее нашлась семья. Марина и Семен пришли в детский дом за маленькой девочкой. Хорошая, дружная семейная пара. Оба работают. Вырастили дочку Наташу. Наташа поступила в институт, вышла замуж, переехала к мужу. Родительский дом опустел.

Надо сказать, что многие родители переживают уход повзрослевших детей довольно тяжело. Чувствуют себя старыми, никому не нужными. Их не радует, что появилось свободное время, стало меньше забот. Вдруг выясняется, что эти заботы и были их радостью и смыслом жизни. «Свобода» становится мучительной, жизнь — пустой. Называется все это «синдром опустевшего гнезда».

Этот синдром часто приводит людей к решению взять приемного ребенка.

Конечно, на одном «синдроме» далеко не уедешь. Чтобы взять и воспитать ребенка, нужно еще что-то. Какие-то еще причины, мотивы. Надо сказать, что мы в нашей Службе по устройству детей в семью много времени провели, изучая мотивацию принимающих семей. Не на людях, естественно, а по записям, по прошлым ситуациям.

Конструктивная мотивация, деструктивная мотивация[11]. Люди ведь по разным причинам к нам приходят. Иногда с мыслью «вот возьмем ребенка, и отношения в семье наладятся». Не наладятся. Некоторые ведь и своего рожают тоже «по причинам». Далеко не всегда это приводит к «результату». Тут важно что? Чтобы люди сами поняли, зачем им это надо. Ну и решали — возьмут они ребенка «несмотря ни на что» или только с «гарантией, что все получится».

Марина и Семен давно мечтали о второй дочке. Да как-то все не складывалось. Родить не получалось, а потом и возраст вышел. О приемном ребенке задумывались уже несколько лет. Но ведь это не так просто — пойти и взять. Работа не отпускала, да и дочка Наташа пока росла, проблем подкидывала. А теперь вот, получалось, как раз. Комната освободилась — есть где ребенка разместить. Времени свободного много. Марина работала, но могла поменять график так, чтобы ей было удобно. Отгулы взять могла, если надо. У Семена график был пожестче, работал он в органах, занимал приличную должность, но готов был все свободное время посвящать приемной дочке.

Супруги прошли подготовку и обследование семьи, все как полагается. С Наташей, правда, социальным работникам поговорить не удалось. Но это вроде и необязательно было. С родителями она не жила, в гости приезжала редко. Об их намерении взять ребенка из детского дома знала и, по словам Марины и Семена, вполне одобряла. Рита переехала в новую семью.

Жили, как обычная семья живет. Рита — в школу, мама с папой — на работу. Всякое, конечно, бывало. В школе проблемы случались, дома иногда ссорились. Марина к Рите подход нашла без особого труда. Ее не пугала Ритина неуемная энергия. Сама человек живой, общительный, активный, Марина понимала, что излишней энергии нужно дать разумный выход. Марина находила для Риты разные занятия — кружки, спортивные секции. Главное, чтобы ребенку было интересно, чтобы он там «выкладывался». С папой у Риты были полная любовь и взаимопонимание. Не очень активный по натуре, Семен порой ленился участвовать в семейных мероприятиях, его было сложно вытащить на воскресную прогулку. Зато он подолгу сплетничал с дочкой, они теребили друг друга и радостно хохотали, давая маме повод для «воспитания».

В целом Марине казалось, что она хорошо понимает Риту. Правда, бывали моменты, которые ставили ее в тупик. Рита была такой открытой и дружелюбной девочкой, веселой и смешливой. Но иногда на нее нападали приступы какой-то непонятной злости. Дело не в том, что Рита могла хлопнуть дверью или стукнуть кулаком. Марина сама была вспыльчивой и вполне понимала, что гнев и ярость по-другому порой и не выразишь. Пугало Марину то, что она не всегда понимала, что вызывало у Риты такую злость. Еще Марине становилось не по себе, когда у Риты вдруг появлялся как будто «отупевший» вид. Редко, пару раз всего, но было такое. Взгляд остановившийся, ушедший даже не внутрь себя, а куда-то еще глубже… Потом все проходило, и Рита как ни в чем не бывало смеялась и ласкалась к маме. Объяснить, что с ней происходило, она не могла.

Бывали конфликты и вне дома. Иногда в школе говорили, что Рита кого-то больно стукнула, однажды — вроде толкнула кого-то слишком сильно. Марина не обращала внимания. У всех детей бывают такие случаи. Толкаются дети, да и дерутся часто — ну и что? Редкая семья, воспитывающая ребенка любого пола, возраста и происхождения, обходится без подобных инцидентов.

Смутны и извилисты пути воспитания. Столкнувшись с «неадекватным» поведением ребенка, родители порой оказываются в недоумении — не то срочно «бить во все колокола», не то, как следует поругав и повоспитывав глупое чадо, забыть и жить дальше. Как правильно? Чаще всего родители опираются на свой опыт. «Вот я же дрался до крови, — размышляет отец непутевого чада, — и малышей, было дело, обижал. Пиво пил в десять лет, и курил тайком, и матом ругался. И ничего — вырос порядочным человеком», — подводит итог родитель и, «наваляв» отпрыску, считает, что этого вполне достаточно. И часто оказывается прав.

Марина не знала, как правильно. Конечно, она ругала Риту за плохое поведение и хвалила за хорошее. Однажды, правда, был случай, который поставил ее в тупик. Они отдыхали с Ритой на юге. Как-то раз девочки долго не было, и Марина отправилась ее искать. Обегав все окрестные закоулки, Марина наконец-то нашла дочку. То, что она увидела, привело ее в ужас. Рита дралась. Вернее, не столько дралась, сколько из последних сил отбивалась от нескольких мальчишек. Молча, сцепив зубы.

Мальчишек Марина, конечно, разогнала моментально. Привела домой Риту, стала расспрашивать, что случилось. Рита ничего не скрывала. Оказалось, она подсматривала в щелку мужского туалета, за что и подверглась нападению мальчиков. Ситуация оставляла простор для педагогического воздействия. Одно только не давало покоя Марине, засело в ее памяти, как заноза. «Рита, а почему ты не звала на помощь, когда тебя стали бить? Почему не кричала?» — Марина вспомнила выражение дочкиного лица, и ей снова стало не по себе. Рита молчала. У нее опять появилось «отупевшее», отрешенное выражение лица.

Рита взрослела. Как говорят, «маленькие детки — маленькие бедки»… Чем старше Рита становилась, тем труднее приходилось родителям. Дело обычное, воспитывать подростка — не сахар, это любой родитель знает. Марина с Семеном трудностей особо и не боялись, тем более опыт с Наташкой был. Хотя опыта не всегда хватало.

Рите очень хотелось заниматься синхронным плаванием. Марина радовалась, благо один из ее хороших знакомых был тренером как раз в этом виде спорта. В секцию Риту взяли без проблем, данные у нее были. Приходила она с тренировок усталая, не всегда довольная — ей пришлось тяжелее, чем ожидала. Так прошло полгода. Однажды позвонил тот знакомый тренер и попросил Марину зайти.

«Рита ворует, — сказал он без предисловий, — мы должны ее отчислить». Марина стала спорить. С тем, что Риту обвиняют в воровстве, она сталкивалась уже не в первый раз. В основном в школе. У кого-то пропадали деньги, у кого-то красивые вещи. Обвинение падало на Риту, но прямых доказательств никогда не было. Марина пыталась разговаривать с Ритой. Разговор каждый раз проходил одинаково. Рита плакала, смотрела на маму глазами, полными укора и слез. Ее голос звучал так отчаянно: «Мама, ну как ты могла подумать, что я такое сделала?» Марине становилось стыдно.

«Понимаешь, — сказал Марине тренер, — все это уже давно тянется. То одно пропадет, то другое. На кого думать, не знали. Решили камеру установить — дело-то серьезное. Мы клуб уважаемый, таких вещей позволить не можем». Марина посмотрела запись. Никаких сомнений быть не могло, картинка была отчетливая. Рита, оставшись в раздевалке одна, спокойно «пересмотрела» все сумки, кое-что доставая и пряча себе в карман. Позвали Риту. «Рита, ты воруешь, — повторил тренер то, что уже говорил Марине, — мы должны тебя отчислить».

То, что случилось дальше, стало для Марины самым большим потрясением. Глаза Риты наполнились слезами, она с укором посмотрела на Марину: «Мама, — сказала она, — как ты могла такое про меня подумать?» В голосе, как и раньше, звучала «искренняя» боль. «Значит, и раньше — врала», — подумала Марина. Рите показали запись. Она молча пошла собирать свои вещи.

Никакого объяснения не было. Рита молчала, вела себя как ни в чем не бывало. Марина не понимала, что она должна сделать. Объяснять Рите, что воровать нехорошо? Но она это прекрасно знает. Говорить ей о том, что подорвано доверие, что она, Марина, очень переживает? Но как завести разговор? Да и сколько их уже было, этих разговоров… Марина ждала, что Рита рано или поздно сама заговорит. Что происходило у девочки в душе, не знал никто. Но ни словом, ни взглядом Рита не намекнула, что жалеет о происшедшем.

Расстраивало Марину не только Ритино поведение. Семен вышел на пенсию. Перед уходом у него на работе были какие-то неприятности, в которые Марина не очень вникала, считая все это обычным брюзжанием. На пенсию Семен вышел полковником. Но каково быть пенсионером мужчине, как говорится, в самом расцвете лет? Похорохорившись и поговорив о том, что «он еще всем покажет», Семен потихоньку начал пить.

Не все благополучно было и у Наташи. С мужем они ссорились. Приезжая в гости к маме с папой, Наташа натыкалась на Риту, которая чувствовала себя в бывшей Наташиной комнате полноправной хозяйкой. Наташа злилась и ревновала. Когда-то она не возражала против того, чтобы папа с мамой взяли «сиротку». Теоретически сирот жалко, да и родителям веселее будет, рассуждала она. Чем дальше, тем больше Наташе не нравилось, что «сиротка» фактически забрала у нее и маму с папой, и комнату, да и считаться с ней теперь приходилось, как-то налаживать отношения. Ведь она уже была не бедной малышкой, родительской забавой, а взрослеющей девушкой. Рита и мнение свое не стеснялась высказывать, и ответить могла так, что Наташа терялась.

Для Риты в отношениях с Наташей все было просто и понятно. Ее взяли «вместо» Наташи, и теперь она — любимая дочка. Любить должны ее, что родители и делают. И комната теперь — ее. И Наташе в этой комнате делать нечего. А так, в принципе, можно и пообщаться.

Марина не любила жаловаться. Сильная женщина, она считала, что человек в ответе за свою жизнь и нужно просто честно выполнять свой долг. «Долгов», надо сказать, становилось все больше. А поддержки — все меньше. Муж, некогда обожаемый красавец-мужчина, постепенно превращался в «подопечного». Марина не могла, как раньше, по-женски припасть к его плечу и забыть обо всех невзгодах. К Наташе приходилось часто ездить, она была беременна и подолгу лежала на сохранении. К Рите находить подход становилось все сложнее. Она злилась, отмалчивалась. Вспышки гнева перемежались то слезами, то буйным весельем. «Гормоны, — говорили Марине те, у кого дети уже прошли период пубертата, — пройдет». На работе Марина держала лицо, подробностями не делилась. Ну, знал кое-кто, что ей приходится несладко, но гордость не позволяла ей плакаться сослуживцам.

Поскольку Рита была патронатным ребенком, семье старались помочь специалисты. Марина советовалась с детским психологом, и Рита ездила на прием. Девочке предложили приезжать заниматься трудной для нее математикой. Социальный педагог «держал руку на пульсе». Но что могут специалисты? Организовать занятия, помочь найти секцию. Проконсультировать. Предложить семейную терапию или хотя бы парочку «кризисных» семейных сессий. Но никто не может помочь семье стать счастливой.

Наташа родила девочку. Марина так радовалась! И внучке радовалась, и тому, что кончились изматывающие поездки к дочери в больницу, утихла мучительная тревога за ее здоровье, за исход беременности. Теперь Наташа вернется к себе домой, муж ее обрадуется дочке, они перестанут ссориться, жизнь пойдет на лад.

Наташа вернулась домой. Только не к мужу, а к родителям. Вместе с новорожденной. Они заняли ту комнату, в которой Наташа жила раньше. Ту, в которой жила Рита. Риге пришлось переместиться в комнату мамы и папы. Все происходящее казалось ей одной большой несправедливостью. Наташа вела себя так, как будто Риты просто не существовало. Если она и обращала внимание на Риту, то скорее как на досадную помеху.

Основная нагрузка легла на плечи Марины. Наташа заканчивала учебу в институте, ей нужно было ездить то на консультации, то на собеседования по поводу будущей работы. Приезжала она усталая, измотанная. То, что мама должна посвятить все свое время ей и ребенку, сомнений у нее не вызывало.

С Ритой у Наташи отношения не складывались. Сестрой она Риту и не думала считать и всячески давала ей понять, что в этой семье только она — дочь своих родителей, а Рита — так, «воспитанница». Рита продолжала гнуть свою линию, упорно называла Наташу «сестричкой», при каждом удобном и неудобном случае подчеркивала — «моя мама», «мой папа». Наташа злилась. И категорически возражала, чтобы Рита оставалась с ее, Наташиным, ребенком.

В школе дела у Риты становились все хуже и хуже. Дома она огрызалась, а если пытались надавить — рыдала. Марина ее оправдывала — сказать по правде, Рите негде было сесть и спокойно сделать уроки. Марину все больше захлестывало чувство вины. Ей казалось, что это она в ответе за то, что жизнь семьи так изменилась в худшую сторону. Она чувствовала себя виноватой в том, что муж не работает, — может быть, она мало его поддерживала? Ей казалось, что она виновата перед Наташей — взяла в семью чужого ребенка и дала своей родной дочери повод думать, что ее перестали любить. Перед Ритой вина была самая невыносимая — она стала «лишней» в семье, и Марина ничего не могла с этим поделать.

Иногда Марина пыталась исправить ситуацию, начать уделять Рите больше внимания. В конце концов, Наташа — взрослый человек, она должна сама выстраивать свою жизнь, а не вешать все на мать. Но как только Марина собиралась пойти куда-нибудь с Ритой или садилась позаниматься с ней уроками, у Наташи тут же находились дела вне дома и она умоляла мать ей помочь, ссылаясь на то, что «от этой встречи зависит все ее будущее». Марина сдавалась.

Два года семья прожила как на вулкане. Чем дальше, тем хуже. Наконец все стало совсем плохо. Нужно было что-то делать. Выход напрашивался сам собой — Рита должна переехать в детский дом.

Надо сказать, что не один раз приходилось сталкиваться с тем, что ребенка из семьи возвращают. И наших детей возвращали, и переводили к нам в детский дом детей, отданных из-под опеки или разусыновленных. Иногда к нам приходили люди, которые где-то брали ребенка, потом отдали и теперь хотели взять другого. Постепенно складывалась картина, как и почему люди это делают.

В случае с подростком, который плохо себя ведет, приемные родители часто уговаривают сами себя, что это временно. Вроде они не отдают ребенка, а просто пытаются применить к нему «воспитательные меры». Пусть, мол, поживет на казенных харчах недельку-другую, поймет, «чего лишился». Некоторые уповают на «магическую силу» психологии. Пусть с ребенком в детском доме «поработают», потому что сами приемные родители не справляются и нужно «воздействие» специалистов.

Часто бывает так, что обстановка в семье накаляется до такой степени, что приемным родителям начинает искренне казаться, что они, их семья, приносят ребенку только вред. И что ему будет лучше в детском доме, среди спокойных профессиональных воспитателей и педагогов, чем с ними, с людьми, которые на ребенка кричат, не понимают его и не одобряют его поведения. Ну и почти всегда присутствует один неоспоримый аргумент — «он сам не хочет с нами жить». Да, действительно, поссорившись с приемными родителями, дети, особенно подростки, часто говорят: «Не хочу с тобой жить, отвези меня в детский дом». Для кого-то это становится аргументом и поводом для принятия решения.

Рита переехала в детский дом. В полной уверенности, что это — временная мера. Что она вернется обратно. Возвращение домой зависело от двух факторов. Во-первых, от того, насколько хорошо она будет себя вести. Во-вторых, маячила смутная надежда, что Наташа купит себе квартиру и переедет туда с ребенком. Рите было уже пятнадцать лет. В семье она прожила шесть…

«Кровь гуще водицы» — так, кажется, гласит пословица. Что делать, если силы у людей кончились и приемный ребенок становится «чужеродным телом»? Кто может судить? Сквозь смутный гул «своего бы не отдали» пробивается благодарность — «они сделали, что смогли, они растили ребенка, пока хватало сил…» Каждый раз — разрыв души, непонимание, что «хорошо», что «плохо». Жила девочка в семье шесть лет, а потом семья ее отвергла. Хорошо, что жила. Плохо, что отвергли. А как нужно было? Не брать, «не взвесив свои силы»? Ну жил бы ребенок все эти годы на казенных хлебах. Не знаю…

Так вот, Рита вернулась в детский дом. Марина забирала ее почти каждые выходные. Хотя признавалась, что на возвращение Риты домой надежды мало. По словам Марины, она объяснила Рите все как есть, и девочка знает, что ее вряд ли заберут назад в семью. По словам Риты, ее возвращение домой зависело от того, как она будет себя вести. «Папа мне сказал, что если я буду стараться, то они, может быть, заберут меня обратно», — объясняла Рита. «Да не мог он такого сказать, — чуть не плакала Марина, — он же нормальный человек».

И тут Рита познакомилась со Светланой и Аней. Так случилось, что накануне очередных выходных Марина позвонила и сказала, что Риту взять не сможет. Зная, что для Риты это будет ударом, стали искать, кто бы мог пригласить девочку «в гости». Светлана, которая поддерживала отношения с сотрудниками детского дома и хорошо знала историю Риты, предложила, чтобы девочка поехала к ней. Выходные прошли чудесно. Пятнадцатилетняя Рита и восьмилетняя Аня играли и смеялись вместе так, что Светланино сердце радовалось. «Мама, какая же Рита веселая, — в восторге кричала Аня, когда Рита уехала, — как же мне с ней интересно». Светлана обещала Рите, что будет брать ее каждый раз, когда Марина не сможет.

Конечно, сотрудники детского дома хотели найти семью для Риты. Задача это была непростая. Мало того, что девочка большая, пятнадцатилетняя. Ей столько пришлось пережить, характер у нее трудный. Основная сложность была в том, что Рита продолжала считать Марину своей мамой и продолжала любить ее и ждать. Казалось, что она нисколько не обижена на них, на тех, кого она называла «своей семьей». Она так радовалась каждому Марининому звонку, так нежно называла ее — «мамочка». Она так старалась быть хорошей и послушной дочкой и с гордостью рассказывала после каждой поездки «домой» о том, какие замечательные у нее мама, папа, сестричка и малыш.

Надежды на возвращение «домой к маме» переплетались в Ритиной душе с вполне практическим желанием жить не в детском доме, а в семье. «Когда вы найдете мне семью? — спрашивала Рита, заходя в нашу Службу по устройству, — вы же должны найти мне семью». Действительно, должны были найти. Работа такая. И семью нужно было найти не простую, а такую, чтобы не претендовала на Ритину любовь. Чтобы приняла девочку такой, какая она есть. С ее любовью и привязанностью к другим людям. С ее несбыточными надеждами на то, что когда-нибудь она вернется к маме Марине.

Когда Рита успела «договориться» со Светланой, толком никто не понял. Все были просто поставлены перед фактом, что Светлана приняла решение и забирает Риту. Немного ошарашенная Светлана рассказывала так: «Она спросила меня, взяла бы я ее к себе? Рита всегда была мне симпатична, и с Анечкой они поладили, и я сказала, что да, взяла бы, не особо задумываясь о последствиях. „Очень хорошо, — сказала Рита, — тогда я буду жить у вас“. Я думала, что постепенно подготовлюсь к тому, что Рита переедет ко мне. Нужно было как-то настроиться, поговорить со специалистами, собрать побольше информации. Я думала, что это произойдет через несколько месяцев. Но уже на следующие выходные Рита спросила меня, когда же она ко мне переедет. „Что, разве не прямо сейчас, — чуть не плакала Рита, — Вы же обещали, что возьмете меня“.

Потом Светлана вспоминала, что заставило ее так поторопиться? „Я думала, ну что ж я, последняя сволочь, что ли, — пыталась восстановить ход своих мыслей Светлана, — ребенок меня выбрал, хочет со мной жить. А я планирую, что только через месяц диван куплю, а потом дальше думать буду“. События развивались стремительно, и через несколько дней Рита переехала к Светлане.

Надо сказать, что мнения специалистов детского дома разделились. Некоторые считали, что это слишком поспешное решение и нужно было подождать, дать семье возможность получше познакомиться с Ритой, дать ситуации „созреть“. С другой стороны, не так уж много шансов найти семью для пятнадцатилетнего ребенка, и стоит ли тянуть и долго размышлять, если выпал „счастливый билет“? Среди множества мнений и долгих обсуждений затерялся голос педагога, которая много занималась с Ритой. Она говорила, что Рита не любит маленьких детей и нужно семь раз „отмерить“, прежде чем помещать ее в семью, где есть младшая девочка.

Поначалу все шло замечательно. Для Риты купили новую мебель, обставили ей комнату. Светлана даже сделала небольшую перепланировку, чтобы всем было удобно и никто не мешал друг другу. Надо сказать, что для Риты было очень важно, чтобы ей „не мешали“. Возможно, сказался опыт последнего времени, когда у Риты не было своего угла и жила она „между кухней и родительской спальней“.

Получив в распоряжение свое собственное пространство, она очень строго следила за тем, чтобы на ее территорию никто не вторгался. Светлана прекрасно понимала, почему Рита так себя ведет. Но вот что было делать с Аней? „Младшенькая“ упорно рвалась к старшей, желая продолжать то чудесное, веселое общение, которое сложилось с самого начала. Но Риту как подменили. „Только попробуй зайди в мою комнату“, — зло глядя на Аню, говорила Рита и захлопывала дверь. В душе у Светланы шевелилось какое-то странное чувство, похожее на страх.

Светлана знала, что отношения не складываются в одночасье. Она готова была ждать, терпеть, подстраиваться. Она объясняла Ане, как могла, что все не так просто, что Рита не виновата в том, что она такая. По мере возможности разговаривала с Ритой по душам. Светлана видела, как Рите тяжело. „У нее лицо совсем другое становится, когда она с Мариной по телефону разговаривает, — рассказывала Светлана, — и голос совсем другой, интонации такие нежные. Так она ее ласково называет — „мамочка“, просто светится вся“.

Светлана понимала, что Рита никогда не будет „ее ребенком“. Да она и не стремилась к этому. Ребенок у нее уже был — Аня. К ней Светлана испытывала по-настоящему материнские чувства. Конечно, у нее не было с Аней периода „пеленок и сосок“. Смеясь, она говорила, что „восполнила недостающее“, вырастив щенка, который подрос и стал полноправным членом маленького семейства. Теперь Дусик повсюду сопровождал своих хозяек, благо умещался в небольшой сумке. Рита к Дусику особых чувств не испытывала, хотя честно выгуливала и кормила собаку, если это было нужно.

Надо сказать, что семьи, выражающие желание взять подростка, как правило, рассчитывают на то, что ребенок будет им „помогать“. Ничего плохого в этом нет, помощи от подрастающих детей ждут все нормальные родители. Однако приемные семьи часто бывают обескуражены, столкнувшись с тем, что ребенок-подросток попросту не хочет этого делать. Иногда — не умеет. А зачастую — откровенно не хочет, пресекая все поползновения новых родителей „пристроить его к делу“. Светлана столкнулась с подобной проблемой.

Никаких особых „трудовых подвигов“ Светлана от Риты не ждала. Но, сказать по правде, рассчитывала, что сможет хотя бы оставлять Аню под присмотром Риты. Ведь еще была старенькая мама, которой требовалось все больше заботы, к ней нужно было ездить довольно часто. Теперь же Светлана стала побаиваться оставлять девочек вдвоем. Рита не только не хотела играть с Аней, но несколько раз сильно ее толкала, запрещала ей заходить в свою комнату, обещая „прибить“. Аня плакала. Светлана пыталась разговаривать с Ритой, но особого успеха не достигала… Что-то было не так. Светлана тревожилась все сильнее, но отгоняла от себя плохие мысли. Ей хотелось, чтобы они проводили больше времени втроем — она, Аня и Рита. Но Рита по большей части отказывалась ехать куда-то вместе. С бабушкой, Светланиной мамой, у Риты отношения не сложились. Да и скучно ей там было. Светлана все понимала и не настаивала. По вечерам Светлана с Аней понемногу читали Библию. „Рита, пойди посиди с нами“, — звала Светлана. Рита отказывалась.

Девочка вела себя так, как будто ей ни до кого нет дела. Но Светлана видела, что это напускное. Иногда она случайно ловила взгляд Риты, полный тоски и какой-то досады. Рита вздрагивала, когда Аня громко кричала „мамочка!“, и всегда первой кидалась к телефону. Светлане казалось, что они с Аней Риту раздражают. Сказать по правде, Рита тоже раздражала Светлану. Рита была слишком шумной, слишком порывистой. Когда она была дома, Светлане казалось, что по квартире носится вихрь.

История с кошкой прошла как-то не очень заметно. В доме, кроме Дусика, жили еще две кошки. Однажды, сидя за ужином и рассказывая Рите о том, как они с Аней съездили к бабушке, Светлана вдруг хватилась, что одной кошки нет. Обыскала всю квартиру — нет. Рита вела себя необычно. Сидела, уставясь в тарелку, и повторяла: „Бобик сдох, бобик сдох“. Светлана взорвалась: „Где животное?“ — „Откуда я знаю, — пробормотала Рита, — может, в окно выпрыгнула“. Жили они на шестом этаже. Светлана пошла на улицу. Кошку она нашла. С переломанной лапой, разбитой мордой, и, как потом оказалось, отбитыми внутренностями. Кошка заползла под какую-то картонку и, видимо, собралась помирать. С чего она вдруг решила выпрыгнуть в окно, было совершенно непонятно. „Может, случайно свалилась“, — подумала Светлана. Подумать что-нибудь еще было страшно. Кстати, кошка выжила. До сих пор жива-здорова.

Отношения с Ритой портились все больше. Иногда Светлане казалось, что Рита ее просто ненавидит за то, что она — не та, кого Рита любит. И даже не похожа. Тихая, сдержанная Светлана совсем не походила на яркую, активную Марину. Светлана говорила тихим голосом, строила аккуратные фразы. Досуг она предпочитала проводить дома, читая книжку. Аня за годы совместной жизни подстроилась, стала очень похожей на маму Свету. Такая же тихая, аккуратная. Рита, с ее бурными всплесками, громким смехом и неловкими широкими жестами, ну никак не вписывалась в семейную идиллию. К Ане она относилась внешне презрительно, постоянно старалась ее толкнуть или сказать ей что-то обидное.

Небольшое улучшение отношений между девочками случилось после того, как Светлана принесла домой фильм про Анину маму. Документальный фильм, который называется „Жди“, про то, как Анина сестра Надя ждала их маму в детском доме. Аня постоянно общалась со своей сестрой Надей, которая жила в другой семье, патронатной. Свою кровную маму они, видимо, обсуждали часто. Надя маму помнила хорошо и, видимо, чем дальше, тем больше идеализировала. Наверное, и про фильм она Ане рассказала. „Мама, я хочу посмотреть кино про маму“, — сказала как-то Аня. Светлана не нашла причин для отказа.

Потом Светлана рассказывала, как все прошло. Аня уселась перед экраном телевизора. Позвали Риту. Рита отказалась, грубо сказав что-то вроде „с чего это она станет смотреть всякую фигню, никому не интересную“. Аня даже не успела обидеться, так ей хотелось поскорее начать смотреть. Пока фильм шел, Рита постоянно заходила в комнату под разными предлогами, как бы ненароком бросала взгляд на экран, но на предложение присесть хмыкала и выходила из комнаты. „Удивительно, но после этого Рита очень потеплела к Ане, — рассказывала Светлана, — Рита сказала ей: „А, так тебя тоже мать бросила“ — и на какое-то время перестала шпынять Аню“.

А потом Светлана с Аней в очередной раз собрались в гости к бабушке. Дусика решили с собой не брать. Светлана подумала, что Рита прекрасно с ним справится. Покормить его несложно. Ну а на прогулку можно и не выводить. Последнее время Рита злилась, когда ей приходилось гулять с собакой. Причем злость свою явно на собаке и вымещала, обзывая ее и дергая за поводок. Светлана даже подозревала, что девочка его пинает, когда она не видит. Уж очень часто он стал под кресло забиваться. Светлана сказала, что если Рита не хочет, то пусть с Дусиком не гуляет, невелика беда — нагадит в доме, она потом уберет.

Вечером обменялись эсэмэсками. Вроде Рита даже погуляла с Дусиком, покормила. Пожелали друг другу спокойной ночи. Наутро пришло СМС-сообщение. „Я это сделала, и Дусик умер“, — написала Рита. Светлана трясущейся рукой набрала телефонный номер. „Я его била, — сказала Рита, — и он умер“.

Так получилось, что Светлана позвонила мне еще с дороги. Она еще не была дома и не видела ни Риту, ни погибшую собаку. Ей пришлось завезти Аню к знакомым. Она ехала одна домой. Разбираться, что произошло. Когда она звонила, она не плакала. Она говорила четко, звонким голосом. Рассказала, что повезет Дусика в ветклинику, потому что хочет определить причину смерти. Рассказала, как и о чем накануне они разговаривали с Ритой. Объясняла все четко, бодро, подробно. Голос звучал почти весело. У нее был посттравматический шок.

„Я не собиралась этого делать, — сказала потом Светлана, — но я просто не смогла иначе“. Она отвезла Риту в детский дом. „Рита стала мне рассказывать, как она это сделала, — Светлана как будто пыталась оправдаться, — я ее слушала и понимала, что не могу дольше оставаться с ней в одной комнате. И что я не решусь оставить с ней Аню“. Светлана винила во всем себя. Она считала, что гибель Дусика на ее совести. „Если бы я не относилась ко всему так легкомысленно, — говорила Светлана, — если бы смотрела на все открытыми глазами“.

Несмотря на пережитое и на свои страхи, Светлана поначалу собиралась забрать Риту домой через некоторое время. Через два дня она приехала в детский дом, чтобы поговорить с Ритой. Говорила о Дусике, о том, какой он был верный и бесстрашный. О своих чувствах, о самой Рите, о Марине. О любви, о жизни и смерти. „Когда я поднялась, Рита спросила меня: „Так вы когда меня отсюда заберете?“ — Светлана вспоминала об этом, как будто не веря, что все так и было, — и я ей сказала: „Никогда“. Да подумаешь, — ответила Рита, — мне тут другую семью найдут. Мне же должны найти семью“».

Риту положили в больницу «на обследование». Она провела там положенное время и вернулась обратно в детский дом. Аня сильно горевала по Дусику, первое время плакала почти каждый день. Хотя как знать, по Дусику ли она плакала. Светлана долго приходила в себя, снова и снова мысленно прокручивала все, что произошло. Ее чувства менялись. Сначала она чувствовала только ненависть к Рите, к себе, к другим людям. Злость. Свою вину. Постепенно пришло сострадание к Рите. Последний раз, когда мы с ней разговаривали на эту тему, Светлана сказала, что будет видеться с Ритой и по мере возможности помогать ей.

Было выдвинуто несколько версий произошедшего. Разные люди, и специалисты, и не специалисты, по-разному пытались объяснить то, что случилось. Было ли в Ритиной душе изначально «что-то такое», что и вылилось в результате в агрессивное, неконструктивное поведение? Неизбежен ли был жестокий поступок? Или девочку подтолкнули обстоятельства?

Я еще работала в этом детском доме, когда Рита туда вернулась. Я и сейчас туда иногда приезжаю и вижу Риту. Ничего не могу с собой поделать — я вижу очень грустную, очень красивую девочку. У нее нежные, мягкие черты лица, умные глаза, глубокий взгляд. Она мне нравится. Она не любит маленьких детей. Она убила собаку. Когда я на нее смотрю, я не испытываю ничего, кроме симпатии и какой-то непонятной неловкости. Так жалко — всех…

История 7 Васька

Он давно живет в Америке. Года три уже. В Соединенных Штатах этой самой Америки. Красивый парень. Если бы его фото поместить на сайт молодежных знакомств, от девчонок отбою бы не было. Открытое, волевое лицо. Крупноватый нос, густые брови. Выразительные карие глаза. Все понимающий, немного ироничный взгляд. Густые волнистые волосы. На сайт нужно было бы помещать — только лицо.

Васька сидел напротив меня. Сидел и терпеливо ждал, пока я его сфотографирую. Я крутила зум вперед-назад, пытаясь поймать ту самую рамку, которая отсечет все лишнее. Наконец я поняла, как это надо сделать. Лицо и руки. Руки, покорно лежащие на столе. Я уже нажала на кнопку, когда до меня донесся Васькин голос:

— Тетя Таня, а можно фотоаппарат поднять повыше?

— Повыше? — я не поняла, что он имеет в виду. Какая разница, повыше фотоаппарат или пониже? Ни на качество снимка, ни на кадр это не влияет.

Я оторвалась от видоискателя и подошла к нему поближе. Васька сидел весь красный, в глазах стояли слезы.

— Вася, что случилось? — Он молчал, только смотрел на меня, ожидая чего-то.

До меня дошло как-то внезапно. Руки. Он мучительно не хотел, чтобы в кадр попали руки. Маленькие ручки, скрюченные артрогрипозом. Покорно лежащие на столе.

Ему было четырнадцать лет. Он был обычным подростком. Он хотел нравиться. Он ни за что на свете не признался бы в том, что хочет — нравиться. Как настоящий взрослеющий мужчина, он и виду никогда не подавал, что его волнует то, как он выглядит. Мне пришлось признаться, что я уже успела сделать кадр, в который вошли руки. Но я обещала, что не буду его никому показывать, а оставлю для себя. А для других, для будущей семьи сделаю такую фотографию, на которой будет только лицо.

Все дети в детском доме знают, что их фотографируют для будущей семьи. Для того, чтобы эту фотографию смотрели дяди и тети и выбирали. Маленькие не принимают это за обиду — они пока считают, что так и должно быть. Они радуются тому, что их фотографируют, стремительно бегут смотреть, что получилось, просят еще. Те, что постарше, делают вид, что им неважно. Подумаешь, пришел кто-то, фотографирует. На предложение посмотреть, что получилось, — не торопясь подходят, небрежно бросают взгляд. То, что нужно сделать непременно — напечатать и отдать им снимки.

С Васькой мы подружились. Я тогда часто спускалась вниз, на детские этажи, — фотографировала детей. Или Васька заходил к нам в Службу по устройству детей в семью. Садился со мной рядом и заводил разговор:

— Как ваши дела? Как дети? Дома все здоровы? — иногда мне казалось, что Васька на досуге читает пособие по хорошему тону — уж так аккуратно он отдавал должное всем предметам «светской беседы». Обсудив со мной здоровье близких, погоду и виды на летний отдых, Васька переходил к более сложному этапу. Разговор становился более личным:

— Тетя Таня, а как это вы машину не боитесь водить? — спрашивал Васька и тут же провокационно добавлял: — Вы же женщина…

— Нет, совсем не боюсь водить машину, — честно сообщала я и продолжала, добросовестно развивая «гендерный вопрос»[12]:

— А ты, Вась, что, считаешь, что только мужчины могут водить машину?

Васька не мог бы сесть за руль — никогда. Его руки и ноги едва справлялись с тем, чтобы просто ходить. И в нем бурлили юношеские силы — ему так хотелось быть мужчиной. И он учился им быть.

— Нет, конечно, — по меняющемуся выражению его лица было видно, что он успел подумать и про свои руки-ноги, и про все машины мира, которые ему не достанутся, — мне нравится, когда женщины за рулем.

Помолчав, он продолжил:

— Я часто смотрю из окна, как вы паркуетесь, — помолчал еще. Потом добавил с таким выражением лица, которому позавидовал бы любой из Джеймсбондов: — такая женщина. На такой машине.

Я благодарно улыбнулась в ответ. Мужчина сделал мне комплимент. А я, признаться, очень люблю, когда мужчины делают мне комплименты. Васькин — один из самых дорогих.

Он попал в детский дом лет в десять. Откуда — не знаю. У него был длинный диагноз, который занимал строчки две. Он не мог ходить — ковылял, держась за стеночку, или ползал. Ему нашли семью. Конечно, временную. В таких случаях речь идет, как правило, о временном помещении в семью. Сколько семья выдержит. Я не была знакома лично с этой женщиной. Я видела ее несколько раз. И много о ней слышала. Это совершенно замечательная женщина. С необыкновенным характером. С таким характером, который на дух не переносят разнообразные должностные лица. С таким характером, который позволил ей взять ползающего Ваську и воспитывать его несколько лет. Пока сама она не заболела.

Ваське делали несколько операций. Он научился ходить. Он научился заботиться и о себе, и о других. Он осваивал науки по программе коррекционной школы. С большим отставанием, но — осваивал. Читал, писал, считал, все как полагается. Кроме «физического» диагноза, у него был еще и «умственный». Если бы он остался в этой стране, то из детского дома он переехал бы прямиком в дом престарелых и инвалидов.

Васька уехал в Америку. Он стал членом большой семьи, которая вырастила уже не одного ребенка, покалеченного жизнью и отвергнутого родными. Когда начали закручивать гайки с международным усыновлением, от них перестала приходить информация. Поэтому я знаю очень мало. Васька очень быстро освоил английский язык, пошел в школу. Учится, занимается спортом. Живет как все. Собирался учиться дальше, потом работать. Проблем с будущим трудоустройством не предвиделось.

Я смотрю на его фотографию, и мне так жалко, что я не могу ее вам показать. Перед его отъездом мы виделись мало, он был уже весь «там» — в новой жизни, в стране, где сбываются мечты. Мечты детей-инвалидов. Расстались мы с ним как-то наспех. Я поцеловала его в щечку и пожелала счастливого пути. А он спросил, как у меня дела, и попросил передать привет моим детям.

История 8 Мальчики — налево, девочки — направо

Их нашли на улице. Мальчик пяти лет сидел, прижавшись к стене. Грязный, оборванный, одетый не по осенней дождливой погоде. На коленях он держал сверток. Грязный сверток, из которого торчали тряпки и доносилось поскуливание. В свертке была его маленькая сестра.

Откуда-то они убежали. Там, откуда убежали, — были люди. Взрослые люди. Что-то такое эти взрослые люди делали, что пятилетний ребенок, обычный мальчишка, взял на руки пятимесячную сестру и ушел куда глаза глядят. Он подбирал брошенные куски еды. Искал вокруг помоек — внутрь контейнера он залезть не мог, не дотягивался. Где-то спал. Пил воду из лужи.

Подобрали их быстро. Все-таки — младенец на руках у мальчишки. Младенец плачет, люди слышат, реагируют. На одного пятилетнего мальчишку, без «свертка», внимание бы не скоро обратили. Подумаешь, пацан по помойкам лазает… Привыкли все уже. Да, подобрали их. Мальчика отправили в приют, а потом — в детский дом. Сестру его — в больницу, а потом — в дом ребенка. Мальчик пытался объяснить взрослым людям, что это — его родная сестра. Что они должны быть вместе. Взрослые люди не понимали, о чем он толкует. Дети до трех лет должны содержаться в доме ребенка. Дети после трех лет — в детском доме. Разные учреждения, разные ведомства[13]. Что тут непонятного?

Мальчика звали Митя. Ну, предположим, что его звали именно так. А сестру его — Катя. Митя и Катя. Когда-то они были братом и сестрой. Митя оказался в детском доме. В очень хорошем патронатном[14] детском доме. Практически каждый ребенок, который попадал в этот детский дом, находил семью. Чаще — новую, патронатную. А иногда, если это было возможно, ребенок возвращался в кровную семью. Никакой кровной семьи у Мити не было. То есть, конечно, где-то жили люди, которые его зачали, а потом его родила какая-то женщина, и кто-то его кормил пять лет. А потом Митя превратился в подкидыша.

Мите начали искать новых родителей. Одновременно как-то пытались решить вопрос с Катей. Может быть, перевести ее в тот же детский дом. Или сделать что-то еще, чтобы детей можно было устроить в одну и ту же семью. По каким-то причинам сделать это не удавалось. Получалось так, что «воссоединить» брата и сестру можно было бы только тогда, когда Кате исполнится три года. И ее по закону можно будет перевести из дома ребенка — в детский дом.

Мите искали такую семью, которая согласилась бы взять не только пятилетнего мальчика, но еще и маленькую девочку. Но девочку — не сразу. Это такой, знаете, заковыристый момент… Обычно семьи настроены на что-то определенное. Один ребенок — так один. Двое — так двое. А тут — не то один, не то двое… Сколько ждать — неизвестно… Да и стоит ли ждать, неопределенно все как-то… И информации нет — что за девочка, какие с ней проблемы будут?

Так что жил пока что Митя в детском доме, воспитывали его воспитатели, реабилитировали его психологи, а Служба по устройству детей в семью искала ему новых маму с папой. Все шло своим чередом. Был Митя мальчиком, как бы это сказать… заметным. Очень красивый пятилетний мальчик. Густые золотые волосы. Широко распахнутые голубые глаза с длинными черными ресницами. Правильные черты лица. Хорошо сложенный, сильный, ловкий. Очень общительный. Очень-очень. Он просто не мог оставаться в одиночестве. До такой степени, что готов был сделать что угодно, чтобы привлечь к себе внимание. Например, выйти на середину комнаты и снять штаны. Или кого-то ударить — сильно, больно, а главное — внезапно. Лучше — сзади. И потом долго и радостно смеяться.

В хорошем детском доме детям не торопятся ставить диагнозы. Хорошие специалисты не спешат делать выводы, даже если ребенок делает что-то «ужасное». Хорошие специалисты в хорошем детском доме видали и не такое. И понимают, что ребенок, который пережил неизвестно что, может вести себя как угодно. Не в том смысле «может», что ему разрешено, а в том смысле, что по-другому у него просто не получается. Какое-то время придется потерпеть. Потому что даже взрослый человек, переживший что-то страшное, вряд ли сядет рядком с психологом и спокойно начнет рассказывать: «Знаете, я пережил вот это…» Нереально, правда? А что может сделать ребенок, который и слов-то таких не знает, чтобы назвать то, что с ним происходило…

Что может ребенок? Может забыть… Ну да, забыть. Забыть, что было. Сделать вид, что ничего не было… Жить как ни в чем не бывало. Только вот память живет по своим законам. Вспыхивает воспоминание, и человек оказывается — там, где происходило страшное. Даже взрослым это не всегда под силу, а что говорить о ребенке… А что еще может ребенок? Может кричать изо всех сил, кричать о том, как больно. Или смеяться так громко, чтобы все услышали. Или просто — бить, бить изо всей силы, чтобы разрушить этот проклятый мир, в котором ребенок не может быть ребенком…

Потихоньку Митя менялся. Конечно, он не перестал драться, и кричать, и называть других детей всякими словами, слыша которые даже воспитатели вздрагивали… Но он гулял, и хорошо кушал, делал зарядку и катался на велосипеде. Он учился читать, рисовал и лепил.

И находил в этих незамысловатых занятиях все больше интереса. Он ходил к своему детскому психологу и кричал там, и вопил, и корежил пластмассовых человечков. А потом сидел в сенсорной комнате и плакал. А еще он обнаружил, что это не очень страшно, когда кто-то подходит сзади. Это не обязательно значит, что произойдет что-то плохое. Он еще не поверил в это окончательно, но ему стали приходить в голову мысли, что не всех взрослых нужно опасаться…

Митю многие хотели взять в семью. Тем более, что его фотография украшала собой очередной буклет детского дома. «Мы пришли за этим мальчиком, — говорили люди на первой встрече с социальным педагогом, — такой хороший мальчик».

Из всех тех, кто пришел и сказал «мы хотим», только половина проходит подготовку, половина от половины — собирает документы. Кто-то вообще передумает брать ребенка, кому-то помешают обстоятельства. Зачем же приходят? За ребенком… Приходят искренне. Кто-то увидел фотографию — и сердце дрогнуло, в душе защемило, и прибежали люди, хорошие и добрые, за ребенком — спасать скорей… А кто-то давно мечтал, сомневался и надеялся. И строил планы, лелеял мечту, и образ ребенка, нарисованный воображением, становился все отчетливей. И вдруг — вот же он — это же он, тот, кого мы намечтали… Красивый мальчик Митя…

Узнав про сестру-малышку и про трудный Митин характер, многие остывали. «Золотоволосый ангел» превращался в обычного мальчишку с тяжелой, с детства исковерканной судьбой. Мечта растворялась. Те, кто пришли «за мечтой», уходили — видимо, в поисках новой. Те, кто пришел действительно за ребенком, оставались, согласившись с тем, что не обязательно Митя окажется в их семье. Может, его заберут завтра-послезавтра, кто-то из тех семей, что уже готовы. А может… Чего загадывать, все пойдет своим чередом.

Митя в семью особо не рвался. Во-первых, с его точки зрения, у него уже была семья — сестра Катя. А во-вторых, откуда ему было знать, что семья с родителями, со взрослыми людьми — это хорошо? Откуда ему было знать, как живет большинство детей, которым повезло и их любят папа с мамой? Катя так и жила в доме ребенка.

Семья нашлась быстро. Вера и Петя. Молодые, по тридцать с небольшим лет. Спортивные такие, организованные. Сказали — надо на подготовительный тренинг, значит — надо. Надо встретиться с психологом — значит надо. У Веры глаза на мокром месте. Спросишь — «что?» — «Нет, — говорит, — ничего, это я так. Детей жалко». Дочка у них была, подросток. Вернее, дочка была Верина, но они как-то так вот говорили всегда — наша дочка, и никто не сомневался, что дочка — их.

А Петя на тренинге[15] историю рассказал, про корову. В тренинге одно занятие — возрастная психология. Ну должны же будущие родители знать о том, как ребенок развивается. Родители ведь не всегда знают, что у ребенка и почему. И обижаются на своих детей, если те ведут себя «не так». Вообще это занятие, по развитию ребенка, всегда весело проходит. Люди начинают понимать, почему их собственный ребенок сначала в три года «с катушек слетал», потом в семь, а потом в одиннадцать. Надо же, говорят они изумленно, а мы-то думали, что у него характер плохой. А некоторые всю жизнь прожили в уверенности, что ребенка бабушка испортила. Ну это я так, к слову…

Да, так вот — Петя историю рассказал. Там такое упражнение было — когда участники придумывают историю про игрушку. И Пете досталась корова. Знаете, такая расписная корова, их в сувенирных магазинах продают. В детском доме этих коров почему-то было — немеряно. Дарил, наверное, кто-то. Они на всех полках стояли, на том этаже, где кабинеты. Вот мы и брали их для занятий на тренинге.

Петя рассказал, что когда-то эта корова была обычная, спокойной коровьей окраски. Но глаза ее лучились мудростью и светом, потому что это была не простая корова. И приходили люди, и заглядывали ей в глаза, и узнавали о себе что-то особенное. Обиделись на корову местные духи, потому что люди приходили к ней, а не к ним. Убить ее они не могли, потому что тогда к ним уж точно никто бы не пришел. И тогда коварные духи придумали выход. Они раскрасили корову в яркие, очень яркие цвета. «Какая красивая корова», — восклицали люди, увидев ее. И никому больше не приходило в голову заглянуть ей в глаза. Почему-то я эту историю до сих пор помню. Не знаю, сочинил ли он ее прямо тогда или пересказал, но вот стоит мне увидеть расписную корову, и я думаю о том, что когда-то можно было заглянуть ей в глаза. И узнать что-то о себе…

Вера и Петя забрали Митю. Они поговорили со всеми специалистами. Они знали, что у Мити тяжелый характер. Они знали, что он дерется, обижает детей и смеется над теми, кто слабее. Видели, как иногда он кокетничает и строит глазки, откровенно пытаясь привлечь к себе внимание. Как стремится оказаться в центре внимания. Еще кое-какие сложности были… О чем думает будущий приемный родитель, понимая, что с ребенком многое не так? Кто-то думает о том, как ему будет трудно, а может, и невыносимо. Кто-то думает о том, как найти подход к ребенку. Чтобы потом, вместе с ним… Каждый на свой лад, конечно. Вера с Петей решили, что воспитательская задача трудная, но они — справятся.

Вера и Петя готовы были взять Катю. Они сказали, что возьмут ее сразу, как только девочку переведут в детский дом по возрасту — в три года. Сейчас пытаюсь вспомнить и не могу, почему-то ее нельзя было забрать из дома ребенка под опеку. Не то статус юридический ей какой-то не такой сделали. Не то, наоборот, не сделали… Какие-то препятствия были…

Веру я не видела больше года. Коллеги рассказывали, что у них все в порядке, что иногда Вера забегает в детский дом, редко и только по делу. Да и сложновато ей было бы приезжать часто — жили они в дальнем Подмосковье. Хотя если человеку нужно — он издалека приедет. Поначалу, как только взяли ребеночка, многим нужно бывает. А что нужно? Да ничего особенного. Ну — поговорить, конечно. Поделиться, иногда пожаловаться. А иногда — просто побыть с людьми, которые знают о том, какое важное событие произошло в твоей жизни.

Говорили, что выглядит Вера хорошо, глаза сияют, улыбается. Вообще это удивительное дело. Часто наблюдала, как «новенькие» приемные мамочки расцветают на глазах. Меняется походка, взгляд, иногда — стиль одежды. Даже если ребенок непростой, и приходится нелегко, и много бессонных ночей, все равно — что-то неуловимо новое появляется во всем облике. Что-то необыкновенно привлекательное, светлое и радостное.

Вера и Петя ходили в походы вместе с Митей и старшей дочкой Леной. Сплавлялись на байдарках. Занимались спортом. Те, кто общался с семьей, говорили, что Мите все это очень нравится. Нравится чувствовать себя сильным и ловким. Оказывается, для того чтобы чувствовать себя сильным, вовсе не обязательно бить кого-то или унижать.

А когда очень устанешь, можно прижаться к маме. И даже поплакать можно. Вот такую новую жизнь открывал для себя Митя, которому уже исполнилось целых шесть лет.

«Вера пришла, — сказала мне однажды коллега из Службы по устройству, — поговорить хочет». Я нашла Веру. Очень грустную Веру, с глазами на мокром месте. «Да о чем говорить? — проговорила она упавшим голосом. — Все равно ничего не поправишь». И начала рассказывать.

Дело было в старшей дочке. Когда Вера с Петей только собирались взять приемного ребенка, они обсуждали это всей семьей. Вера с Петей с самого начала понимали, что дочкино согласие — это обязательное условие. Пятнадцатилетняя Лена была целиком и полностью согласна. Даже шутила: «Мама, мне это будет очень удобно. Ты меня воспитывать перестанешь, переключишься на младшего, я хоть вздохну спокойно». Когда Митя переехал жить в семью, Лена встретила его очень тепло. Отнеслась и вправду как к младшему брату. Старалась, чтобы ему было хорошо. Иногда они, конечно, ссорились, и отчаянно делили что-то, и потом каждый бежал к маме под крылышко, жаловаться на «обидчика». Словом, все как у братьев и сестер бывает.

«Понимаете, — рассказывала Вера, — я вдруг обратила внимание, что Лена все больше времени проводит на сборах». Лена всерьез занималась спортом. На сборы и раньше часто ездила. Но как-то больше по необходимости. Уезжала всегда не очень охотно. Надо — значит надо, но по маме отчаянно скучала и рвалась домой. При каждом удобном случае оставалась дома, ссылаясь на учебу. К учебе она и вправду относилась ответственно и старалась совмещать ее со спортом по возможности без потерь.

«А тут она как будто с удовольствием стала из дому уезжать, — Вера смотрела в сторону и как будто что-то пыталась сообразить, — сначала я подумала, что это из-за Мити». Вера старательно занималась на тренинге и отлично помнила, что у «своих» детей поначалу может быть ревность по отношению к «пришлым». Она была готова к такому повороту и знала, что делать и как говорить с дочкой. И вот они поговорили.

То, что рассказала Лена, стало для Веры настоящим ударом. Оказалось, что девочка живет с ощущением, что мама для нее потеряна. Потеряна безнадежно и бесповоротно. Потеряна потому, что у мамы теперь есть Митя. Лена ничего не имела против Мити. Он ей нравился, она чувствовала к нему привязанность, симпатию, даже что-то вроде сестринской любви. И к нему у Лены не было никаких претензий.

«Он же не виноват, что так сложилась жизнь, — объясняла Лена маме, — за него я рада». А вот за себя она рада не была. Мама больше не была — ее мамой. Она стала Митиной мамой. Вот так Лена чувствовала. И ничего не могла с собой поделать. Ей было очень тяжело, ей казалось, что теперь она в семье — лишняя. И она готова была уехать куда угодно, лишь бы не переживать это снова и снова, каждый день.

«Я бы с этим разобралась, — говорила Вера, — мне все-таки кажется, что у Лены и Мити постепенно все наладилось бы». Но было еще кое-что. Оказалось, что чувство потери Лена переживает уже не в первый раз. Точно так же было, когда Вера вышла замуж за Петю. Когда они поженились, Лене было восемь лет. Вере всегда казалось, что появление Пети в их жизни было счастьем не только для нее, но и для дочки. «Я была абсолютно в этом уверена, — рассказывала Вера, — у меня просто ни малейшего сомнения не возникало. Он же с самого начала стал называть ее дочкой, а она его — папой. Они же столько смеялись вместе, шутили, играли. Она с ним времени больше проводила, чем со мной. Мне иногда казалось, что Лена больше его любит, чем меня. Я так радовалась и так гордилась, что нашла дочке такого хорошего папу».

Мама с дочкой разговаривали очень долго. Вспоминали разные случаи, совместные поездки, домашние праздники. К ужасу Веры, для Лены все это было совсем не так, как для нее. Лена плакала и рассказывала, как она каждый раз старалась. Старалась, чтобы маме было хорошо. «Когда ты привела… — Лена помялась, — Петю…». Вера вздрогнула — ведь раньше дочка всегда называла его папой. Лена продолжала: «…Ты была такая счастливая, и я поняла, что не могу тебе сказать, что самая моя большая мечта — просто жить с тобой вдвоем, чтобы были только ты и я». До того, как Вера вышла замуж за Петю, мама с дочкой прожили вдвоем всего год. Один год после развода Веры с бывшим мужем, отцом Лены. Для Лены этот год остался самым счастливым в жизни.

«А как же прогулки, и разговоры, и домашние праздники? — у Веры не укладывалось в голове, что Лена говорит правду. — Неужели ты притворялась?» Лена не притворялась. Она снова и снова объясняла маме, что папа Петя ей очень нравится. Он хороший, веселый и добрый. С ним интересно и не страшно. Но он отнял у Лены маму. Когда он появился, разрушилось то сокровенное, что было между мамой и дочкой. Их маленький мирок, уютный и волшебный, такой дорогой для Лены, исчез. И она до сих пор тоскует по тому времени, когда были только они двое. Потом она привыкла, притерпелась, стала забывать о своей потере. И вот теперь то же самое. Появился Митя — хороший, добрый, веселый. И еще что-то ушло, мама стала еще дальше. Лена сказала, что она уже взрослая и справится со своими переживаниями. Пусть только ей позволят уезжать почаще.

Вера не видела выхода. Я предложила встретиться с Леной, поговорить. Вера махнула рукой: «Что толку в разговорах, жизнь-то не изменишь».

Про Митю Вера рассказывала не очень много. Да, все нормально. Хорошо кушает, растет. Ходит в школу, получает там четверки, а иногда — пятерки. Занимается спортом. Социальный педагог навещал семью регулярно. Все хорошо, развитие ребенка идет по плану.

Только года через полтора Вера рассказала, как ей было трудно с Митей первое время. Любить она его поначалу особо не любила. Да и трудновато любить ребенка, который то и дело строит какие-нибудь каверзы. И громко хохочет, когда каверза удается. Митя не слушался. Митя хамил. Митя вел себя отвратительно. И делал все это как будто нарочно. Демонстративно. И так смешно ему было, так радостно он смеялся, когда видел, что взрослые еле удерживаются, что бы не закричать, не заплакать. «Вот это хуже всего, — говорила Вера, — когда я плакала и видела, что ему — смешно».

Спросили Веру, почему она ничего толком не рассказывала? Почему не делилась, не просила помощи? Не искала сочувствия и моральной поддержки? «А чего рассказывать? — Вера пожимала плечами. — Сочувствия мне особо не нужно было… А помощь? Ну а кто мне мог помочь? Помощь нужна, если случилось что-то… А тут — ничего же не случилось. Я ведь знала, что так будет». Вера жила по принципу «взялся — держись». Воспитывала Митю, сцепив зубы. Терпела его выходки. Старалась видеть хорошее и не обращать внимания на плохое. «А знаете, что меня поддерживало? — спросила Вера. — Когда мне было совсем плохо, я говорила себе: „Я просто воспитатель. Я взялась вырастить этого ребенка, я взялась сделать эту работу. И я ее сделаю“».

Самый трудный период у Веры наступил, когда Митя пробыл в их семье чуть больше года. И с дочкой именно тогда отношения стали резко ухудшаться. И с Митей вдруг стало невыносимо тяжело. Да и у Веры с Петей что-то разладилось. Силы иссякли, эмоции потухли. Энтузиазма стало гораздо меньше. К тому же к концу года с надеждой ожидали «завершения периода адаптации»[16]. А он все не завершался и не завершался… И от этого становилось так мучительно тяжело… Именно в это время Вера сказала, что они вряд ли возьмут в семью Катю, Митину сестру. «Я просто не потяну еще и это, — честно сказала Вера, — и если вы считаете, что брат и сестра непременно должны жить в одной семье, то тогда забирайте Митю».

Это заявление Веры ничего особо не меняло. Катя по-прежнему жила в доме ребенка, ничего не надо было решать срочно. Теоретически — да, не очень-то здорово, что брату и сестре придется жить в разных семьях. Но ведь до сих пор они и жили по отдельности. В любом случае, не забирать же Митю из семьи для того, чтобы он в детском доме ожидал воссоединения с сестренкой! Веру спросили, а хочет ли она сама отдать Митю? Нет, отдавать ребенка Вера не хотела и не собиралась. Она просто не хотела «прибавления в семействе».

Прошло время. Больше двух лет. Катю перевели из дома ребенка в детский дом. Девочка была абсолютно лысая. Причины облысения неизвестны. Пришла какая-то непонятная информация, якобы ребенок пережил сильный испуг, от этого и волосы выпали. Какой испуг мог пережить двухлетний ребенок в детском учреждении?

Семья для Кати нашлась почти мгновенно. Решительная Марина, казалось, даже толком не поглядела на фотографию. «А когда мы ее можем забрать?» — спросила она. «А когда вы хотите?» «Мы хотим завтра, — сказала Марина, — завтра можно?» Потом подумала и прибавила: «Я покажу вам свои детские снимки, и вы все поймете…»

«Завтра» взять Катю не получалось. Марине и мужу еще нужно было дособирать какие-то справки и дождаться решения консилиума. Познакомиться с директором, поговорить со всеми специалистами. И уж тогда — знакомиться с ребенком. «Давайте как-то побыстрее, — торопила Марина, — а то время упустим». «Почему упустим?» Марина смотрела сердито: «Ей же волосы отращивать надо, побыстрее! Она же девочка, ей нужно, чтобы волосы были…»

Марина всегда хотела девочку. И муж ее, Вадим, тоже хотел девочку. Дочку. Два сыночка у них уже были. Два здоровенных «лба», давно вышедших из детского возраста. «Хорошие мальчишки, — говорил Вадим, — правильные. Дрались, хулиганили. Из школы одного как-то выгнать хотели… но не выгнали». Марина улыбалась, сердито говорила: «Я хочу, чтобы дома на столе лежала скатерть. Настоящая скатерть, накрахмаленная, белая. Меня так мама воспитала — чтобы в доме уютно было, чтобы красивые вещи… А мужикам разве нужна скатерть? Вот будет у меня дочка, я передам ей все, чему меня мама научила!» Вадим слушал, молчал, улыбался. Потом говорил, как будто себе самому: «Зачем нам скатерть, не пойму? Она ее стелит, а мы осторожненько так — раз, и сдвинем. Мешает ведь…»

Марина сердилась. Вадим улыбался. Они прожили вместе много лет. Они хотели, чтобы у них была дочка. Катька пошла к ним сразу. Глядела исподлобья, поджимала губы. Но на руки пошла без боязни. Совсем маленькая лысенькая девочка. Большеглазая. Неразговорчивая.

Семья знакомится с ребенком, когда документы уже собраны, подготовка и обследование семьи пройдены.

И написано заключение, и сто раз проговорено, какого ребенка могли бы взять, а какого — нет. Знакомство может состояться только после того, как семья поговорит с теми, кто знает о ребенке. Кто может рассказать о том, какие есть проблемы. Чтоб не получалось так, что знакомство уже состоялось, а семья «вдруг» понимает, что ребенок «не их».

Марина и Вадим долго разговаривали с врачом. Все-таки облысение — это проблема. Супруги настроены были оптимистично. «Подумаешь, волос нет, — решительно объясняла Марина, — отрастут. Понятно ведь, что от стресса выпали. Вот поживет в спокойной обстановке, почувствует, что мы ее любим, — волосы и вырастут». «А если не вырастут?» — упорно задавали Марине вопрос сотрудники службы.

Бывает ведь так, что люди в чем-то очень уверены. Или, может быть, сильно на что-то надеются. И готовы, не щадя себя, добиваться, чтобы все получилось. Они даже думать не хотят о том, что что-то пойдет не так. Но в жизни ведь по-разному бывает. «Не вырастут — паричок наденем, — бодро сказала Марина и загрустила: — вырастут».

Забавные получились фотографии, как Марина знакомится с Катей. Катя стоит вполоборота, а Марина сидит перед ней на корточках. «Ты кто?» — взглядом спрашивает Марина, изумленно разглядывая совершенно постороннего ребенка, вдруг ставшего — своим, членом семьи. «А ты кто?» — недоверчиво смотрит в ответ Катя и чуть улыбается. Марине и Вадиму предложили познакомиться с семьей Мити. Вернее, они знали с самого начала, что у Кати есть брат, и что этот брат живет в другой семье. И что дети, конечно, должны общаться и поддерживать связь друг с дружкой. Никто вроде не возражал.

Марина и Вадим познакомились с Верой. Только с Верой, ее дочкой Леной, ну и Митей, конечно. А с Петей они не познакомились, потому что Вера с Петей к этому времени развелись. Почему они разошлись, я не знаю. Может быть, Петя устал воспитывать Митю и ушел. Так иногда бывает — брали ребенка вместе, а потом кто-то ушел. А может быть, сама Вера не смогла больше жить вместе, после того как узнала, что ее брак стал тяжелым испытанием для дочки. Может быть, для них самих все было совсем по-другому, Вера не рассказывала. При последней встрече сказала только, что у них троих все очень даже здорово, ей с детьми живется просто отлично. Вид у нее был цветущий, глаза сияли, как раньше. Главной новостью было то, что Митя снимается в кино. За Катю Вера была очень рада и, конечно, готова была всячески поддерживать связь с Катиной новой семьей.

Катя в семье стала принцессой. Не только мама с папой «дорвались» до воспитания дочки. Новые братики очень серьезно отнеслись к своим новым обязанностям. Марина рассказывала, как ее старший сын ругался, узнав, что она купила Кате по случаю какую-то дешевую маечку. «Мама, возьми у меня денег, если тебе не хватает, — кипятился сын, — но не смей покупать ребенку неизвестно что». Папа Вадим не спускал ребенка с рук. Марина взирала на все это философски. Ее силы уходили на то, чтобы искать врачей, устраивать Катю в детский сад, следить за тем, чтобы у всех все было.

И у всех было все. Но было и много разочарований. Волосы у Кати, поначалу бодро отраставшие, вдруг в одночасье выпали снова. «Аллопеция, — говорил врач, — ничего не поделаешь. Явление, наукой до конца не изученное». С хорошим бесплатным детским садиком случилась осечка. Почему-то не получилось с направлением в новый садик, открывшийся буквально под окнами Марининого дома. Сначала долго ждали, пока оформят это направление. В результате оказалось, что выписано оно совсем не туда, куда хотелось. Марина смирилась. «Подумаешь, — говорила Марина — женщина, которая привыкла сама решать все вопросы, — подумаешь, садик не очень. Я им уже всю группу обеспечила игрушками, и развивающими играми, и что только я для них не купила! Зато они к Кате хорошо относятся. И следят за тем, чтобы другие дети ее не дразнили».

Теперь Марина уже не так легко говорила о том, что у Кати облысение. Это поначалу ей казалось — «не вылечим, так паричок наденем». Теперь она начала понимать, что «паричок» — это самое последнее, вынужденное решение, которое поставит Катю в ряд «не таких». Куда пойдешь в паричке? Погулять пойдешь, в гостях посидишь. В бассейн — нет. На пляж — нет. Летом в паричке вообще ходить невозможно. А потом, когда Катя вырастет? Как сложится личная жизнь девушки, у которой нет волос?

Мы сидели в службе, и Марина рассказывала о том, как она балует Катю. А Вадим в это время с Катей возился, и от Кати, надо сказать, ему доставалось «по полной программе». «Не слишком ли папа дочку балует? — осторожненько спросила я Марину. — Пока она маленькая, а вот потом-то как? Справитесь? Она ведь привыкнет, что ее все на руках носят — и в прямом, и в переносном смысле». То, что ответила Марина, прозвучало очень горько.

Марина сказала так. Возможно, у Кати никогда не будет волос. Она будет расти, пойдет в школу. Как к ней будут относиться другие дети? На этот счет Марина особых иллюзий не питала и была уверена, что другие дети Катю будут дразнить. Возможно, дразнить жестоко. Будут над ней смеяться. «Психика Кати будет постоянно страдать, — объясняла Марина, — вот я и хочу, пока можно, „заложить“ в нее большой-большой запас любви. Чтобы потом это помогло ей справиться с отвержением». Марина сказала, что она сознательно идет на то, чтобы самооценка девочки оказалась немного завышенной, чтобы она «знала себе цену». Чтобы это создало своего рода противовес, когда ее самооценка начнет опускаться. Была ли Марина права? Я не знаю. Время покажет…

С Митей и его семьей они иногда общались. Но особого значения этому не придавали. Марина с Вадимом ощущали Катю как свою дочку и собирались оформить усыновление. «У меня такое чувство, — сказала Марина, — что это я ее родила. Вот в тот самый день, когда мы ее взяли, и родила…» Митя, по их наблюдениям, был полностью членом семьи Веры. И Митя, и Катя — каждый ребенок вошел в свою собственную семью и прекрасно там себя чувствовал.

Недавно Марина с Вадимом взяли в семью еще одну девочку. Постарше. Девчонка с характером. Они вообще-то сразу так и планировали — сначала взять одного ребенка, потом второго. Правда, в детском доме им торопиться не советовали. Марина и Вадим советы все выслушали. Со всем вниманием и уважением. Подумали-подумали — и решили брать. Та девочка из другого детского дома. Так и живут все вместе.

Катя с Митей видятся нечасто. Живут каждый в своей семье. У Мити — сестра. У Кати — братья и новая сестренка. У маленького ребенка весь мир — внутри семьи. Как знать, что будет дальше? Может, подрастут и захотят чаще встречаться. Хорошо, что они есть друг у друга. Хорошо, что у каждого есть семья.

История 9 Верочка

Верочку перевели в детский дом из дома ребенка. В доме ребенка она прожила почти до пяти лет. Говорили, что многих детей из ее группы усыновили или взяли под опеку. Верочку не взяли. Воспитатели ее жалели, оттягивали перевод в детский дом. Воспитателям зачастую трудно расставаться с детьми, которых они растили. Ну и что, что ребенок — чужой. Ну и что, что живет он не у тебя дома, а в группе, в доме ребенка. Видишь-то его каждый день, и вся его жизнь — вот она, как на ладони. Бывает так, что ребенок западает в душу. И вот приходит время расставаться, а душа болит. Как там сложится, на новом-то месте? Как примут ребенка чужие, незнакомые люди? Не будут ли обижать? А как сам ребенок переживет расставание с привычной обстановкой? С теми, с кем он прожил бок о бок всю свою маленькую жизнь?

Принято считать, что у детей из домов ребенка, из детских домов, привязанностей в жизни нет. Вот нету у них семьи, значит, нет и привязанности. Принято почему-то считать, что раз ребенок «ничей», то и в душе у него — пусто. Только в живой душе не может быть пусто. И привязывается маленький человечек к тому, кого видит каждый день. Кто пусть иногда, но скажет ласковое слово. Кто будит по утрам, водит на прогулку и зовет на обед. Кто раздает карандаши, завязывает шнурки и показывает первые буквы. К тому, кто просто — рядом. Можно ли это назвать любовью? А кто скажет, что можно назвать любовью, а что — нельзя…

Ну а если не принимает ребенка воспитатель? И чувствует себя маленький человечек отвергнутым и потерянным? Ведь бывает и так — группа слишком большая, персонал нерадивый… Да мало ли что… Казенный дом, как ни крути. Только все равно, когда приходит момент расставания, ребенок испытывает чувство потери. Ведь ничего другого у него и не было. А было — вот эта комната, эта тумбочка, этот стульчик с полустершимся зайчиком на спинке. Тетя Валя и тетя Маша, которые пусть и ругаются громкими голосами и в угол к стене лицом сажают, так ведь уже знаешь, что от них ждать…

Верочку переводили в детский дом с надеждой, что ей найдут хорошую патронатную семью. «Такая хорошая девочка, — говорили воспитательницы, — умница, и помогает нам во всем». Говорили они так потому, что хотели «пристроить» ребенка? Или действительно удалось им найти ключик к Верочкиному сердечку, и четырехлетняя девочка изо всех сил старалась быть хорошей — для них? Да и была она последний год «переростком» и для других детей — старшей. А ей очень нравилось быть старшей.

Прежде чем перевести Верочку в детский дом, специалисты ездили ее «смотреть». Честно сказать, не знаю всех тонкостей этой процедуры. И не знаю, делают ли так во всех детских домах. Знаю только, что каждого ребенка до перевода смотрели врач и детский психолог. Иногда — другие специалисты. «Хорошая девочка», — сказали специалисты. Хорошая девочка с кучей диагнозов. Ну, диагнозы-то — не проблема. Какой ребенок да без диагнозов! Часть из них потом не подтвердится, часть — вылечат. Ну а что-то останется, что поделаешь. Верочка была гиперактивной девочкой. Расторможенность была. Были некоторые моменты, связанные с развитием беременности у матери. Задержка психического развития, как обычно. Та самая пресловутая ЗПР[17]. Но ЗПР — это не диагноз.

Специалисты немножко посомневались. Поговорили о том, не сложновато ли будет устроить Верочку в семью? Только все ведь хотят, чтобы каждый ребенок нашел семью. Всегда есть надежда, что самые острые, сложные моменты пройдут, а с несложными хорошо подготовленная семья сможет справиться.

Аня впервые увидела Верочку в большом зале детского дома, куда дети собрались, чтобы посмотреть выступление кукольного театра. Аня работала в детском доме на тот момент уже год. По роду работы ей не приходилось общаться с детьми, на детские этажи она спускалась редко. Не всех детей она знала в лицо. А некоторых — просто не успевала узнать, так быстро они уходили в семьи. Хотя заочно о детях детского дома она знала многое, поскольку состояние и развитие каждого ребенка регулярно обсуждалось на консилиумах.

Аня знала, что Верочка поступила в детский дом совсем недавно, что девочка сложная. «Сложность» в основном была связана с расторможенностью. Другие проблемы тоже были, но решались, видимо, в рабочем порядке. А вот расторможенный ребенок всегда оказывается в центре повышенного внимания. Поскольку такой ребенок с трудом вписывается в рамки повседневной жизни и воспитатели зачастую просто не знают, как им справляться в той или иной ситуации.

Верочка сидела в первом ряду на коленях у воспитательницы. Воспитательница прижимала ее к себе, и было видно, что прижимать приходится крепко. Верочка вертелась во все стороны, размахивала руками, и эти взмахи были сильными, но неловкими. «Как птица с перебитыми крыльями, — подумала Аня, — птица, которая пытается взлететь, но не может». Она притулилась в сторонке и не отрываясь смотрела на девочку. Она была уверена, что это — та самая Верочка, о которой так много говорили последнее время. Аня смотрела на Верочку, и ей хотелось плакать. Может быть, потому, что ее собственную дочку тоже звали Верочкой? Вдруг нахлынула острая жалость, и страх — а вдруг и вправду не удастся устроить в семью? Вдруг не найдется никого, кто захочет крепко прижимать к себе это нескладное существо, размахивающее руками и радостно выкрикивающее что-то резким голосом?

Хорошая девочка Верочка. «Она очень умная», — говорила про нее одна из сотрудниц, которая вела с детьми дополнительные развивающие занятия. «Она невыносима», — говорили про нее те воспитатели, которым доводилось заставлять Верочку делать что-то, что ей не хотелось делать. Очень быстро проявилась эта Верочкина особенность — с разными людьми она вела себя по-разному. С кем-то была ласковой и покладистой, внимательно слушала то, что ей объясняли, изо всех сил старалась выполнить то, что требовалось. Даже, пожалуй, угодить старалась. А с кем-то она становилась совершенно неуправляемой и не только не слушалась, но демонстративно отказывалась соблюдать установленный порядок.

Каждый ребенок в детском доме время от времени ходит на занятия к детскому психологу. Верочка жила на втором этаже. Психологи сидели на четвертом. Маленьких детей на занятия отводит воспитатель. С Верочкой занималась психолог Наташа. «Знаете, что сделала Верочка? — рассказывала Наташа в узком кругу. — Я ей как-то дала конфету на занятии, и она заприметила, куда я убираю коробку. Очень высоко, на самую верхнюю полку самого высокого шкафа. Мне в голову не приходило, что туда может кто-то залезть, — я сама подставляю стул, чтобы дотянуться. Тем не менее коробка оказалась наполовину пустой».

Наташа долго думала, как это могло произойти. Поняла, что, кроме Верочки, этот «тайник» никто не видел. Верочка призналась на удивление легко — с Наташей у нее были вполне доверительные отношения. Да, она заприметила, где лежат конфеты. Да, она потихоньку ушла со второго этажа, поднялась на четвертый, зашла в кабинет психологов, подставила стул, влезла на стол и дотянулась до коробки с конфетами. Взяла несколько штук. Так же незаметно вернулась «домой», на детский этаж. Почему она это сделала? — Потому что конфеты вкусные, ей хотелось еще. Почему не попросила? — Она не знала, что можно попросить. Да, она поняла, что брать без спросу нехорошо. Да, она поняла, теперь она будет спрашивать у Наташи, если ей захочется конфету. Вот сейчас ей хочется конфет. Не дадут ли ей конфету прямо сейчас? А лучше — две…

Наташа была потрясена. «Представляете, — говорила она, — какая у нее память! Ей же всего пять лет! А какая сообразительность — добралась же до коробки! А какая выдержка! — это же надо, улучила момент, рассчитала, когда ее никто не увидит, и прошла через два этажа туда и обратно». Надо сказать, что мало кто из сотрудников разделял Наташины восторги по поводу Верочкиной «выдержки». Напротив, девочка приобрела репутацию ребенка несдержанного, «отвязанного», без каких-либо тормозов. «Я никак не могу ее заставить есть суп, — жаловалась одна из воспитательниц, — она просто отказывается, она кричит, что ненавидит суп и нас всех ненавидит. И она дерется. И кусается».

Верочку положили в больницу на обследование. На месяц, в психоневрологическое отделение. Обычная практика. Конечно, есть медицинская карта, и там «все написано». Но зачастую то, что написано в карте, можно опровергнуть.

Или, наоборот, подтвердить. Да и ребенок растет, меняется, развивается. Ведь это очень важно — иметь четкую картину того, что происходит с ребенком. Важно знать мнение разных специалистов, чтобы сделать прогноз развития ребенка. Особенно когда речь идет о дальнейшем устройстве этого ребенка в семью.

Аня с Верочкой не виделась. Впрочем, она знала, что Верочка в больнице. Вспоминалась ей девочка часто. Аня с надеждой думала о том, как Верочка вернется в детский дом, ей найдут семью и все будет хорошо. Правда, иногда на консилиумах поднимался разговор о том, что девочка плохо управляемая, не очень здоровая, и семью ей будет найти непросто. А может быть — невозможно. Но против этих голосов тут же вступали другие. Голоса тех сотрудников, которые работали уже много лет и вспоминали случаи, когда находили семью для ребенка, которого считали и агрессивным, и «неуправляемым», и ничего — живут. «Но каково им доставалось!» — возмущались первые. «Так ведь справлялись, — настаивали вторые, — и любят своего ребенка. Да и ребенок меняется в семье». «Но всему же есть предел! — те, кто заранее жалел семью, которой „достанется“, оставались при своем мнении, — говорят, она в больнице все отделение разнесла».

«Правильно сделала, что разнесла, — думала про себя Аня, — ей хватает смелости разносить то, что надо разнести. Что, лучше сразу в „овоща“ превращаться, что ли? „Ах, милые доктора, дайте мне скорее эту „волшебную“ таблеточку, и я успокоюсь тут, в уголке, и буду тихо лежать на кроватке, бездумно глядя в потолок остекленевшими глазами…“ Ну как ребенок может чувствовать себя в больнице? Тем более — в такой больнице?» Аня ни за что не решилась бы сказать это вслух. Но и заставить себя думать по-другому она не могла. Почему-то все время представляла себя на месте Верочки. И ловила себя на мысли, что видит в Верочке скорее сильную личность, чем «агрессора». Личность, которая отчаянно пытается «прогнуть» этот мир под себя.

Аня нисколько не умаляла значение психоневрологического обследования. Как специалист, она понимала, что это — важно и нужно. И неизбежно. Но ведь ребенок не понимает всей «важности» происходящего. Каково ей там, в больнице-то? В голове — муть от таблеток, в сердце — боль, в душе… Что там, в душе? Пустота? Или, наоборот, пожар? Пожар неукротимой ярости. Желания разнести на кусочки этот несправедливый мир. Маленький зверек, загнанный в клетку социальной справедливости. «Господи, — думала Аня, — сделай так, чтоб для нее поскорее нашлась семья».

У Ани появилась новая обязанность — фотографировать детей детского дома. Сайта тогда еще не было. Но в детском доме с самого начала была традиция — делать большие, красивые фотоальбомы. Этими альбомами был уставлен целый шкаф в коридоре. Они лежали на столиках в холле. Их мог посмотреть каждый, кто приходил в детский дом, — гости, визитеры, те, кто хотел взять ребенка в семью. Фотоальбомы производили впечатление на всех. Вот она — история детского дома, история устройства детей в семьи.

Вот совсем маленький мальчик, взгляд исподлобья, глаза испуганные. А вот он же — с другими детьми, с воспитателем, с психологом, на море, в летнем лагере. Загорелый, подросший. А взгляд все равно — чуть тревожный, внутрь, в себя. А это он с кем? С патронатной мамой. Это они уже два года вместе прожили. Надо же, как похожи! Вы специально так подбираете, чтобы похожи были? Нет, это они сами как-то так… почему-то похожими становятся…

Это вот они все вместе — с бабушкой, с кошкой. Откуда здесь эта фотография, с кошкой-то? Семья принесла, на память… Вроде не чужие теперь…

На детский этаж идти фотографировать — это надолго. Пока поговоришь, пока усадишь. Маленькие поначалу не понимают, что нужно сидеть спокойно, и вовсе не рядом с фотоаппаратом. Подбегают близко, заглядывают в объектив: «Что там? Ты возьмешь меня туда, в это окошечко?» Нет, зайка, я только посмотрю на тебя через это окошечко. А потом покажу, какая ты красивая получилась… «Покажи, покажи, дай! — тянет фотоаппарат к себе. — Это — я?» Тех, что постарше, — подождать приходится. Девочки хотят накраситься и просят «никому не показывать, а отдать только им». Приходится искать какие-то аргументы, почему этой фотографии суждено украсить не только маленький личный альбомчик, но и большую городскую газету. Впрочем, соглашаются легко и не без гордости, прилично скрытой за показным равнодушием.

Аня сидела в детской гостиной вдвоем с одной из воспитательниц. Дети пошли обедать.

— Сейчас хоть вздохнули посвободнее, — поделилась воспитательница, — а то просто сил никаких не было…

— Сил не было… — Аня машинально «отзеркалила» конец фразы. О чем шла речь, она все равно не понимала.

— Нет, я, конечно, все понимаю, — воспитательница заговорила быстрее и явно «от сердца», — здесь дети сложные, им в жизни много пришлось пережить, они несчастные, они травмированные. Нам это тут объясняют, да я и сама, без объяснений, понимаю… — Она сделала паузу. — Но ведь есть предел и нашему терпению! Она ведь воет всю ночь! Ну я-то ладно, я на дежурстве, но ведь другие дети просыпаются!

— Кто воет? — переспросила Аня, хотя и была почти уверена, что знает ответ.

— Да кто, кто… Эта, новенькая… Как заведется ночью, и сделать ничего невозможно. Таблетки ей доктор прописал, даем на ночь, только они не помогают. Ей укол надо делать, вот что. А еще лучше — перевести ее отсюда. Может, прямо из больницы и отправят ее куда-нибудь…

— Жалко ее, — без выражения сказала Аня.

Воспитательница махнула рукой.

— Жалко, — так же без выражения ответила она.

Ане было плохо. Аня представляла, что больше никогда не увидит Верочку. Она воображала, что девочку переводят в «собес». Прописывают ей таблетки и уколы. Зная Верочкин характер, можно было предположить, что таблеток и уколов будет становиться все больше и больше. Здравствуй, «овощная грядка»! А впрочем, кого это будет волновать? Оттуда не возвращаются…

Аня задала вопрос тому, кто мог на него ответить. Может ли такое быть, чтобы ребенка прямо из больницы перевели куда-то еще? Ответ обнадежил. Нет, такого быть не может. Ребенок обязательно вернется в детский дом. Независимо от диагноза? Да, независимо от диагноза. А потом уже будут решать, как поступать дальше. С учетом всех обстоятельств…

Новости были не очень хорошие. Доктор детского дома, Валентина, была в больнице, где лежала Верочка. Разговаривала с тамошним врачом. «Она мне сказала — пожалейте семью, — пересказывала Валентина состоявшийся разговор, — никакая семья с этой девочкой не справится. А ведь ребенок сейчас на таблетках, а что будет, если таблетки отменить?» Валентина была хорошим врачом, и ее мнению можно было доверять. Детей она любила, в детском доме работала давно, многие дети, нашедшие потом свои семьи, прошли через ее руки. Получалось, что Верочке семья не светит.

Через некоторое время состоялся консилиум детского дома, на котором обсуждали Верочкину дальнейшую судьбу. Впрочем, говорили не только о Верочке. Был в детском доме еще один мальчик, чьи перспективы устройства в семью тоже вызывали большое сомнение. О его переводе в специальное учреждение поговаривали уже давно. На самом деле переводить его никто никуда особо не хотел. Непростой мальчик, конечно, не очень здоровый. Время от времени случались у него кризисы, воспитатели начинали жаловаться, вопрос поднимался и… снова затухал. А теперь вот еще и Верочка. Два ребенка, которые не подлежат устройству в семью, — уже многовато. Судя по всему, перевод детей был только вопросом времени.

Верочка вернулась в детский дом. Была она после больницы тихая, вялая. Много спала, иногда днем. Аня видела Верочку часто — она приходила на детский этаж и продолжала делать фотографии. Поймала себя на мысли, что Верочку она фотографирует больше, чем других детей. Это и воспитатели заметили.

— Ну что, приехали уже на «мерседесе»? — спросила как-то воспитательница Аню.

— На каком «мерседесе»? — Аня не поняла, о чем идет речь.

— Ну как же, — воспитательница явно посмеивалась, — нашей прынцессе самую лучшую семью найдут, Вы так о ней хлопочете!

Сначала Аня расстроилась: «мерседес» какой-то выдумали, да и о какой «лучшей семье» может идти речь, если ребенка вот-вот переведут в специнтернат. Немножко подумав, Аня расстраиваться перестала. «Это ничего, что они ехидничают, — рассуждала она, — зато теперь они знают, что Верочка „под присмотром“». Аня перестала скрывать свой интерес к Верочке. Она стала потихоньку задавать вопросы.

— А что, Верочку теперь нельзя устраивать в семью? — спрашивала она у сотрудников Службы по устройству.

— Почему нельзя? — удивлялись «зубры» семейного устройства, находившие семьи и для таких детей, которые считались «абсолютно бесперспективными».

— Ну как же, Валентина вот рассказала, что врач из психоневрологии про Верочку думает, — Аня очень волновалась.

— Мало ли что врач думает, — коллега из службы по устройству явно не придавала большого значения этой информации. — Врачи в больнице видят состояние ребенка, — объяснила она Ане, — но они не видят, как меняется ребенок в семье.

Коллеги, которые занимались устройством детей в семью, рассказали много интересного. Такого, что не описано ни в одном учебнике, что не поддавалось никакой ученой логике. Бывало, что самый безнадежный ребенок, обремененный не одним диагнозом, менялся просто от того, что кто-то начинал о нем заботиться. Аня узнала историю про мальчика, который попал в детский дом в одиннадцать лет. Он не умел ни читать, ни писать и забивался под стол. Он кусался и царапался. «В семью? — эта мысль вызывала у кого-то раздражение, а кого-то — насмешку. — Если только в семью кандидатов психологических наук, которые готовы посвятить свою жизнь изучению необычного случая». Мальчика взяла в свою семью обычная женщина. Он научился читать и писать, он закончил школу, поступил в колледж, работал, у него была девушка.

«Есть вещи, о которых врачи не знают», — сказала Ане коллега. И тут же спросила:

— А тебе Верочка нравится?

— Мне нравится, — честно призналась Аня с некоторым душевным трепетом. Почему-то было неловко признаваться в том, что ей нравится такой вот ребенок — нескладный, нездоровый, по всем статьям «неправильный».

— Ну вот видишь, — сделала та свои выводы, — тебе понравилась, значит, и еще кому-то понравится.

Эта мысль почему-то поразила Аню. Действительно, получается, что для начала достаточно одного человека, который просто не отвергает ребенка. А глядя на него, и другие начинают смотреть на этого ребенка уже немного другими глазами. И если сами и не находят в нем никаких особых достоинств, то, по крайней мере, допускают мысль, что эти достоинства могут быть.

Аня стала приходить к Верочке «в гости». Если возникал перерыв в работе, просто спускалась на детский этаж и проводила там какое-то время. Она не делала ничего специально, просто садилась рядом с девочкой и смотрела, чем та занимается. Верочка перебирала игрушки, лежащие на полу, или водила цветным карандашом по листу бумаги, что-то бормоча себе под нос. Иногда вскакивала, бежала куда-то, потом возвращалась, что-то объясняя и размахивая руками. Речь у Верочки была не очень внятная. Во-первых, говорила она быстро, торопилась что-то объяснить, и язык явно не успевал за прихотливым течением мысли. Во-вторых, Верочка не выговаривала некоторые буквы, что, впрочем, для ребенка ее возраста было вполне естественно. В-третьих, она немножко «гнусила», не то из-за постоянной простуды, которая никак не проходила, не то еще почему-то. Ну а еще у нее был парез лицевого нерва, и когда она говорила, нижняя губа упорно съезжала с одной стороны вниз.

Аня вслушивалась в Верочкину речь. Не все удавалось понять, но это и не было так уж важно. Важно было кивать, и соглашаться, и держать Верочку за руку, и отвечать что-то, поймав какое-то слово, обрывок Верочкиного рассказа, и изумиться, и восхититься, и спросить, а что же было дальше? Собственной Аниной дочке было три с половиной года, а Верочке — пять. Аня не замечала большой разницы. Та же болтовня, те же эмоции. Правду говорят специалисты, что детдомовский ребенок обычно на два года «младше» своего возраста. Так оно и было, Верочка и говорила, и вела себя как трехлетняя.

Воспитатели на Верочку жаловались. Верочка ходит, не видя ничего вокруг. Вчера чуть не наступила на другого ребенка. Верочка бегает как ненормальная, сшибая все на своем пути. Верочка не спит полночи. И может встать и зажечь свет в комнате. Поэтому другую девочку из комнаты отселили и Верочка теперь спала одна. Верочка укусила воспитательницу. Ане не очень-то нравилась эта воспитательница. Иногда та говорила такие вещи, что Ане самой хотелось ее укусить. Во всяком случае, она прекрасно понимала Верочкины чувства.

Самым ужасным происшествием была перевернутая тарелка с супом. Верочка очень плохо кушала. Она подолгу сидела над тарелкой с супом, плюхая ложкой и смеясь. Другие дети, глядя на Верочку, тоже начинали плюхать ложками и смеяться. Взрослым это не нравилось. Ане это тоже не нравилось, но она считала, что если ребенок не хочет есть именно суп, то и не надо. Но в этом «государстве» Аня права голоса не имела. Взрослые старались уговорить Верочку есть суп. Воспитатели старались, врач старался. Верочка отказывалась. Однажды она подняла тарелку с супом и перевернула себе на голову. «Ненормальная» — слово, мелькавшее время от времени, теперь приклеилось к Верочке накрепко. «Ненормальная». Это был не диагноз. Это был приговор.

Аня рассказывала дома про Верочку. Ничего особенного, просто рассказы о том, что происходит на работе. Муж слушал с интересом. Сопереживал. Впрочем, он всегда сопереживал тому, что делала Аня, и с интересом слушал. У Ани стала проскальзывать мысль, что муж тоже мог бы познакомиться с Верочкой. «Твоя Верочка, видимо, неординарная личность», — говорил муж Кирилл. «Хочешь, я тебе ее покажу?» — спрашивала Аня. «Нет», — отвечал муж и хмурился.

Про тарелку с супом Аня рассказывала ему, чуть не плача. Она почему-то ожидала, что Кирилл тоже сейчас скажет, что Верочка ненормальная, и посоветует Ане перестать морочить себе голову и тратить время на «ненормального» ребенка. Реакция мужа на рассказ Аню обескуражила. Выслушав про перевернутый суп, Кирилл громко и от души расхохотался.

— Ты чего смеешься? — сердито спросила Аня.

— Понимаешь, — ответил Кирилл, продолжая посмеиваться, — я тоже в детстве опрокинул на себя тарелку с супом. Нарочно. Просто взял эту долбаную тарелку, поднял ее и вылил себе на голову. Ты же знаешь, я ненавижу суп.

Аня знала. Сколько лет они жили вместе, Кирилл упорно отказывался есть суп. Это доставляло Ане массу огорчений, поскольку супы готовить она была мастерица. Иногда муж съедал тарелочку из вежливости и, как можно было предположить, из любви к Ане. Но на суп эта любовь, как ни крути, не распространялась.

Аня замерла. Она не знала этого факта из биографии своего мужа. Она попыталась представить себе маленького Кирюшу, кривляющегося, хохочущего и выливающего суп себе на голову.

— И что же было дальше?

— Ну а как ты думаешь? — Кирилл нахмурился. — К доктору меня повели…

— К какому доктору? К невропатологу?

Кирилл хмыкнул, нахмурился, потом снова рассмеялся:

— К психиатру, наверное. Я ж маленький был, не помню. Помню только, что мама потом долго сердилась и говорила, что мной даже доктор заниматься не хочет.

— То есть доктор не стал тебе диагноз ставить?

Тут уже Кирилл начал сердиться:

— Ань, ну какой диагноз? Ну ты сама-то как? Тебя когда-нибудь кормили какой-нибудь ненавистной тебе пищей? Довели ребенка! Ну да, она такая, — муж уже говорил о Верочке, — ну неуправляемая она, ну вылила на голову тарелку с супом. А чего они к ней пристали? У вас там что, в детском доме, другой еды, кроме супа, нету?

— Он вроде полезный, — попыталась Аня защитить позицию «сторонников супа», но, увидев выражение лица своего мужа, перевела разговор на другое. Самое главное она для себя выяснила — вылитый в детстве на себя суп никак не мешает человеку вырасти хорошим, здоровым и успешным. А может, и помогает?

Аня все больше привязывалась к Верочке. Если поначалу она заходила к девочке от случая к случаю, то теперь каждый день старалась улучить хотя бы десять минут, чтобы спуститься вниз, поздороваться и узнать, как у Верочки дела. Понемножку все стали привыкать к Аниным визитам. Другие дети здоровались с Аней, как со «своей», и бежали звать Верочку. Воспитатели просили Аню поговорить с Верочкой, если та в очередной раз не слушалась или делала что-то «нехорошее».

Судя по рассказам, «нехорошего» Верочка делала много. Кусалась, например. Аню она тоже как-то пыталась укусить. Просто схватила ее руку и потянула к себе в рот, ни с того ни с сего. Аня немного напрягла руку, так, чтобы это не превратилось в «борьбу», но чтобы девочка почувствовала сопротивление. Верочка тут же рассмеялась и стала выдергивать ладонь.

— Ты хочешь меня укусить? — спросила Аня.

Верочка не отвечала, продолжая тянуть свою руку, закидывая голову и громко хохоча. Аня крепко держала Верочку. Ей хотелось разобраться, в чем тут дело.

— Хочешь укусить?

Верочка перестала хохотать и кивнула.

— Ну укуси, если так хочется.

Верочка испуганно посмотрела на Аню, пробормотала:

— Не буду.

— Ты ведь не хотела сделать больно?

— Нет, нет, — Верочка отчаянно затрясла головой.

— А воспитательницу зачем кусала?

Верочка снова откинулась и залилась хохотом. Нерадостный это был хохот. Аня грустно размышляла о том, как мучительно, наверное, что-то чувствовать, но не уметь это выразить. Не знать, как называется то, чем полна твоя душа. И даже не иметь понятия о том, что это все — как-то называется.

Каково тебе сейчас, детка, — грустно? радостно? весело? обидно? «Нелепо, смешно, безрассудно, безумно, волшебно…» — крутился в голове обрывок песенки. Знаешь ли ты, детка, что есть волшебный мир — тот, который умные, образованные взрослые гордо называют — «внутренний мир человека»? Знаю, знаю… есть нелепые взмахи рук и хрипловатый грубый смех, закинутая голова и возможность — укусить, ударить, побежать, споткнуться, упасть… «Ни толку, ни проку, не в лад, невпопад совершенно…» Как же тебе помочь, нелепая птица, без толку размахивающая крыльями?

Начать «развивать эмоциональную сферу»? И что с тобой будет потом? Куда ты денешь нежность и застенчивость, гордость и беспричинную радость? Как обойдешься со вспыхнувшей вдруг надеждой, кому доверишь щемящую боль одиночества? Что позволено ребенку, живущему в казенных стенах? Безмятежное спокойствие, беспрекословное послушание. Ну иногда — тихая радость, благодарность за то, что — подарили, поздравили, погладили по голове. Пожалуй, немного слез — тоже можно… В меру, аккуратно, и быстро утереть — пока не успели дать таблетку «от огорчения».

Ну что ж, хотя бы с кусанием можно было попробовать разобраться прямо сейчас. У Аниной дочки только что закончился период «покусалок», и ей в голову пришла простая мысль. Она ласково сжала Верочкину руку: «Послушай, давай с тобой договоримся. В следующий раз я принесу тебе вещь, которую ты сможешь кусать сколько захочешь, — сказала она Верочке, — только пообещай мне, что до тех пор ты не будешь делать ничего такого».

Аня решила принести Верочке обычную детскую «грызалку» — такую штуку, которую дают совсем маленьким детям, когда у них режутся зубы. У Верочки зубы, конечно, не резались. Но почему бы эмоциональному ребенку не иметь под рукой что-то такое, во что можно вонзить зубы, пусть даже и от злости или обиды на кого-то? Все лучше, чем в руку живого человека. На всякий случай подошли к воспитательнице, рассказали ей о договоренности. Верочка пообещала, что кусать живых людей не будет. Ну, во всяком случае, очень постарается.

Аня с удовольствием причесывала Верочку. Шевелюра у нее была на редкость — густые шелковистые темно-русые волосы. Удивительно, но этого почему-то никто не замечал. Аня сказала кому-то, от нее отмахнулись — «ну понятно, ты ее вообще красоткой считаешь». Приглядевшись, удивились — и вправду красивые волосы, ну надо же, хоть что-то у нее в порядке… Аня приносила Верочке яркие резинки и заколки для волос. Правда, через пару дней резинки и заколки исчезали бесследно. «Здесь вообще все пропадает», — говорили воспитатели. Иногда что-то находилось, потом снова исчезало. Казалось, что в этом странном мирке даже вещи живут по каким-то своим законам.

В привычном смысле этого слова дети не брали «чужого». Скорее, слова «свое» и «чужое» имели здесь какой-то совсем другой смысл. «Свое» — это то, что еще пару дней назад могло принадлежать кому-то другому, быть «чужим». И вот теперь оно перестало быть нужным «кому-то», и кто-то приносит тебе эту майку, или заколку, или расческу, или тетрадку, и говорит: «Это тебе». Или ничего не говорит, и тогда нужно догадаться, что та вещь, которую положили на твою тумбочку, поступает в твое распоряжение. Надолго ли? Пока снова не придет кто-нибудь и не заберет то, что лежало на твоей тумбочке и не положит туда что-то другое. Да и твоя ли тумбочка? А кровать? А комната?

Аня пыталась спросить у Верочки, где резинки. Было не жалко, а как-то… странно, что ли. Ей хотелось понять, как же тут все устроено, в этом «зазеркалье»? Все общее? Вроде нет — детям раздают красивые новые вещи, по росту, по размеру. Девочкам постарше стараются покупать в магазине то, что им нравится. Все равно получается — вещь пришла как будто «ниоткуда», а надоела — ушла «в никуда». «Это не мое, это вчера было мое».

Верочка рассказала Ане, что девочка Катя забрала у нее новые резинки.

— Как забрала? Отняла?

— Нет, не отняла. Просто подошла и взяла.

— А почему ты не сказала, что это твои резинки?

Верочка молчала. Потом вдруг спросила:

— А карандаши чьи?

— Какие карандаши?

— Я рисовала карандашами, красивыми, мне их тетя Лена дала. Она сказала, возьми карандаши, — Верочка рассказывала медленно, явно стараясь понять что-то, — и я сидела и рисовала карандашами. А потом пришла Катя и взяла карандаш. А я ей сказала — «не бери, это мое».

Аня взяла Верочку за руку. Верочка захохотала, вырвалась, убежала. Через некоторое время вернулась.

— И что же было дальше? — Аня пока не совсем понимала, к чему Верочка клонит.

— Я сказала, что карандаши мои, и потом меня ругали…

— За что?

— За то, что я сказала, что это мои карандаши. Это общие карандаши. Нужно делиться. Я не жадина. Я делюсь.

Ну вот, приехали. Аня почувствовала что-то вроде отчаяния. Как объяснить ребенку, почему резинки, которые тебе дали, — это твои резинки. А карандаши, которые тебе точно так же дали, — не твои, а общие? А игрушки, так щедро наваленные в детской гостиной? Они чьи? Общие? А если ребенок возьмет вот этого зайца и объявит своим? Кто-нибудь поможет ребенку оберегать свою собственность? Как объяснить разницу между «сохранением собственности» и «жадностью»? Аня понимала, что задача ей не по силам. Да и никому эта задача не по силам, пока сами дети — ничьи…

Приближался Новый год. Все дети разъезжались. Кое-кто из детей уже давно «знакомился» с семьей и с воодушевлением ждал, когда же его заберут «в гости» на все праздники. Кто-то уезжал в зимний лагерь. Некоторых, постарше, приглашали к себе воспитатели. Аня узнала, что Верочка остается на этаже одна. Оказалось, что ее не берут в зимний лагерь, потому что у нее какая-то кожная болячка и тамошние врачи побоялись. «Разве это заразно?» — спросила Аня у доктора. «Нет, не заразно. Просто они решили перестраховаться. Мы же не можем настаивать».

У Ани промелькнула мысль, что она могла бы взять Верочку к себе домой, хотя бы на пару дней. Если ей разрешат, конечно. Но прежде чем просить разрешения в детском доме, ей нужно было выяснить, как к этому отнесутся ее домашние. Аня вовсе не была уверена, что дома к ее идее отнесутся с восторгом…

С Новым годом не получилось. Муж отнесся весьма скептически. Вроде напрямую не отказал, но и восторга не выразил. Настаивать Аня побоялась. Да и сама Аня стала сомневаться, стоит ли приглашать Верочку именно на Новый год. Все-таки слишком уж символично получается. Новый год — новая жизнь. Приглашение в гости как первый шаг в семью?

Вот тут Аня начинала проваливаться в какую-то зыбкую трясину… Трясину неясных желаний, смутных опасений, непринятых решений. Что означает это приглашение в гости? Аня читала книжки, общалась с психологами. Она знала, что для самого ребенка приглашение значит очень много. И что ребенок, особенно такой маленький, поневоле начинает строить планы и ждать, когда его пригласят еще, и еще, и однажды не вернут в детский дом… Не окажется ли так, что, взяв девочку на выходные, она потом просто не сможет не взять ее насовсем?

У Ани не было сознательного решения — взять Верочку в свою семью. Она чувствовала, что ее тянет к девочке и сердце за нее болит. Приходя домой с работы, она все больше ловила себя на мысли, что ей тревожно — как там Верочка? При этом Аня отлично понимала, что такое решение — это не только ее боль и жалость. Такое решение нужно принимать всем вместе — с мужем, с дочкой, взвесив все обстоятельства и возможности семьи. Легко поддаться жалости, трудно потом годами выполнять взятые на себя обязательства.

Аня не раз видела женщин, которые пытались взять ребенка из детского дома, не посчитавшись с мнением близких. И знала, что даже если кому-то и удавалось, например, «продавить» мужа или добиться его согласия, пообещав, что «его это не будет касаться», ничем хорошим это не кончалось.

Аня думала — а если Кирилл согласится? Сама-то она готова к таким переменам? Иллюзий по поводу того, что «все пойдет гладко», она не питала, учитывая все обстоятельства. Аня решила отложить свои терзания на потом. А вот пригласить Верочку в гости все же хотелось.

Она поговорила со специалистами. Ей объяснили, что в гости — можно. Ребенку страшно, если человек, однажды пригласивший в гости, потом исчезает как будто в небытие и ребенок не знает, когда этот человек вернется. И вернется ли когда-нибудь… Аня приходила в детскую группу почти каждый день, контакт с ней у ребенка не прерывался. Верочка знала, где рабочее место Ани, и могла попросить, чтобы ее позвали, могла передать ей весточку. Одобрение было получено. Осталось подобрать подходящий момент.

За это время Аня узнала Верочкину историю. Девочка родилась в полной семье. У нее были и мама, и папа. Был еще и старший брат, только к тому моменту, как Верочка родилась, он уже давно жил в детском доме. Почему? Кто знает… В документах указано кратко — ЛПР — лишение родительских прав. Подробную историю семьи к документам прилагать не принято.

Первый год жизни Верочка прожила с мамой. В какой момент исчез папа, история умалчивает. Мама пила. Пила ли она потому, что не справлялась с горем, безденежьем, неустроенностью? Или безденежье и неустроенность были неизбежным следствием пития? И этого никто не знает… Дальше все просто — соседи, уставшие слушать крик ребенка, прорывающийся сквозь гомон нетрезвых голосов, вызывают милицию, ребенка изымают из семьи. Больница, потом — дом ребенка. Все просто.

Ане казалось, что она понимает Верочку. Понимает ее характер, внутреннюю логику ее поступков. Верочка вела себя так, как будто знала, что все должно быть по-другому. Как будто, каким-то чудом, в ней осталась жить память о тех днях, когда мама была рядом. Верочка неумолимо и беспощадно разрушала в этом мире то, что ей не нравилось. Ни угрозой, ни силой никто не мог заставить ее делать то, что она считала несправедливым или ненужным. Суп она так и не ела. Ей пытались не давать второго и компота. Ей оставляли холодный суп на полдник. Она не ела. Сдавались воспитатели — нельзя же морить ребенка голодом.

Была у нее еще одна особенность. Девочка каким-то зверушечьим чутьем определяла, кто к ней относится хорошо, а кто — плохо. Иногда кто-то вел себя по отношению к Верочке внешне безупречно, называл ее «деткой». А отойдя в сторонку, начинал рассуждать о том, что она «дебилка», что это «сразу видно» и что «ей место совсем не здесь». Слышать Верочка всего этого никак не могла. Но каким образом она мгновенно вычисляла тех, кто относился к ней именно так?

Аня долго не могла понять, почему Верочка считается «особенно трудной»? Она не была агрессивной. Она никогда не била других детей. Ну иногда, в ответ, бывало, конечно, но не сравнить с настоящими драчунами. Но тех драчунов никто не грозился отправить в «дурку». Девочка с трудом училась, плохо запоминала стихи, игнорировала таблицу умножения, рвала тетрадки во время занятий. Но мало ли детей так себя ведет. Ничего такого уж особенного, и так бывало, и похуже бывало… Непонятно было, почему Верочка вызывает у некоторых воспитателей чувства, весьма похожие на с трудом сдерживаемую ярость? Почему ее кормят «успокоительными» таблетками?

Много времени с Верочкой Аня проводить не могла, все-таки она была на работе. Но иногда удавалось посидеть и полчасика. Аня сделала для себя некоторые выводы. В поведении Верочки чередовались разные периоды. Бывало, ею овладевали эмоции и она носилась, сшибая все вокруг. Хваталась за одно, потом за другое. Подбегала к Ане, начинала ей что-то говорить, потом что-то вспоминала, бросала: «Сейчас, погоди…» — и убегала куда-то. Порой сидела рядом, внимательно слушала, что ей говорят, но часто перебивала и переспрашивала. Но все же дело было не в этом. Вокруг Верочки создавалась какая-то сгущенная атмосфера. Как будто ее окружало некое беспокойное облако. И она носила это облако за собой, втягивая в него каждого, кто попадался ей на пути. Дело было не в том, что Верочка сама не оставалась в покое. Дело было в том, что никто в ее присутствии не мог оставаться в покое.

А потом на нее накатывала апатия. Девочка как будто спала наяву, не могла сосредоточиться. Не хотела ничего делать. Могла пойти и лечь спать прямо в одежде. Если Аня старалась вовлечь ее в разговор, отнекивалась, отмахивалась. Если ее старались растормошить, сжималась в комочек, прятала лицо. Был и третий период, когда все было в порядке. Верочка лепила и рисовала, старательно учила таблицу умножения и даже английские слова. Смотрела телевизор в общей гостиной, уютно умостившись на широком диване вместе с другими детьми, не пропускавшими любимых сериалов. Играла во дворе в футбол под руководством детдомовского физкультурника.

Подъем — спад. Возбуждение — торможение. Неужели это диагноз? Некоторые воспитатели шептали в сторонке, что — диагноз. Кое-кто из них учился в педагогическом. А там же психологию преподают и что-то из психиатрии, кажется… Аня решила поговорить с доктором. Раз в неделю в детский дом приходил доктор — психоневролог. Консультировал детей.

«Нет, никакого диагноза нет, — сказал доктор Ане, которая вдруг почувствовала себя совершенно счастливой, — а торможение — от таблеток». «А таблетки тогда зачем, если ребенку от них только хуже?» — спросила Аня, чувствуя себя полной идиоткой. Приходит какая-то посторонняя тетка и начинает сомневаться в том, правомерен ли курс лечения. Доктор был человеком понимающим. Он не стал выяснять, зачем вдруг Ане понадобились фармацевтические подробности. Спрашивает человек — значит, нужно человеку. Да и тайны никакой тут нету, почему бы не объяснить, что к чему.

Доктор объяснил, что таблетки он прописал Верочке «легкие», действительно просто успокаивающие. Потому что если ребенок часто возбужден и воспитатели жалуются на то, что ребенок неуправляем, то он, как доктор, обязан реагировать. У него нет причин сомневаться в компетентности воспитателей и справедливости их жалоб. Они профессионалы, и раз не справляются, значит, поведение ребенка действительно выходит за пределы нормы. Такова логика системы.

Аня посомневалась, прежде чем поделиться с доктором одним своим наблюдением. Она боялась, что он поднимет ее на смех. «Понимаете, — осторожно начала она, — у меня такое впечатление, что таблетки на самом деле Верочку не успокаивают. Они ее просто тормозят. Она теряет силы и одновременно становится рассеянной. Она не может ничем заняться, не может сосредоточиться, и от этого она злится». Аня старалась вспомнить в подробностях, как все происходило, и вдруг поняла, что так и было. Верочка как будто пыталась разогнать какую-то муть вокруг себя, сквозь которую она не могла разглядеть текст в книжке, кусочки пазла. У нее не получалось, и она нервничала и злилась. Как злится абсолютно здоровый человек, перед которым вдруг напустили туману.

«Да, есть такое дело, — подтвердил доктор, — снижение концентрации внимания — побочный эффект». «Но ведь это же тупик какой-то, — возмутилась Аня, — она же не может ничем заняться в таком состоянии, она же от этого только еще хуже бесится». «А что поделаешь, — вздохнул доктор, — ничего другого наука пока не предлагает». Аня понуро побрела назад. «Ужас какой-то, — думала она, — доктор ничего поделать не может. А я разве могу что-то поделать?» «Вот забирай ее в семью, — зудел внутренний голос, — и снимай с таблеток». Аня решила зайти в службу по устройству детей, узнать о Верочкиных перспективах. О ее собственных душевных терзаниях пока никто не знал, и Верочке по плану должны были искать семью…

В службе по устройству детей Аню успокоили. «Маленькая девочка, пятилетняя, — сказали ей коллеги, — чего ты волнуешься? Маленькие девочки всегда нарасхват идут, ты же знаешь… Тренинг начался, семей хороших много, кто-нибудь да возьмет…» — «Но она ведь такая девочка, нестандартная… А если с этого тренинга[18] не возьмут?» — Аня все не могла забыть, что первоначально Верочку планировали переводить из детского дома в специальное детское учреждение. «С этого тренинга не возьмут — другой будет, — коллега вздохнула, — но вообще-то ей в семью надо. Бывают такие дети, им нужно индивидуальное внимание».

Поговорили немного о том, что вот бывают же «несадовские» дети — те, кого не получается водить в садик, кто закатывает истерику, как только мама делает шаг за порог детсадовской группы, и ни в какую не хочет вливаться в «дружный коллектив». А если ты — детдомовский ребенок? Кому придет в голову размышлять о «неординарности», о необходимости «особого подхода», задуматься о том, не подрастает ли рядом «яркая личность», требующая индивидуального внимания? А если и приходит такая мысль в голову, то все равно — нельзя выделять одного из многих, нельзя поощрять то, что выходит за границы раз и навсегда обозначенных рамок. Одному разрешишь, так и все потянутся, никакой управы потом не найдешь…

Дома Аня все чаще рассказывала про Верочку. Дочка Вера, которой недавно исполнилось три года, долго спрашивала, почему эту неизвестную девочку зовут так же, как и ее, и такая же у нее фамилия или другая? Аня сказала дочке, что хочет пригласить «ту Верочку» к ним в гости. Дочка поинтересовалась, как зовут маму «той Верочки». Знакомые дети всегда приезжают в гости с мамами и с папами. «Верочка приедет без мамы», — сказала Аня.

Аня выбрала подходящий день. Сказала мужу о своих планах — «давно, мол, хотела, вот в субботу, вроде, получается, да и нашей Верке веселей будет, поиграют немножко». «На сколько ты ее привезешь, часа на два?» — муж нахмурился, но вроде не возражал. Аня стала вслух прикидывать: «Нет, за два не успеем. Верочка копуша, одевается по полчаса, а я еще хотела их погулять сводить.

Пока оденемся, пока разденемся, пока чаю выпьем. Ну, с утра заберу, а там посмотрим…» Кирилл насупился, буркнул: «Ладно, я все равно к маме собирался съездить». «Вот и хорошо, — обрадовалась Аня, — конечно, съезди, давно у мамы не был». Надежда на совместную прогулку с мужем и двумя девочками улетучилась. Зато Верочке, глядишь, спокойней будет — для первого-то раза.

Аня получила подробный инструктаж от психологов, как сказать Верочке о поездке в гости. Нужно четко сказать ребенку, что сначала они поедут — «туда», а потом вернутся — «обратно». Нужно объяснить, для чего люди ходят друг к другу в гости и что они делают друг у друга в гостях. Новая ситуация — новая тревога. Нужно снизить уровень тревожности у ребенка. И заодно не дать повода для ложных иллюзий и неоправданных ожиданий. Аня села с Верочкой в сторонке. Спросила, знает ли она о том, что такое «гости».

— Знаю, — сказала Верочка, — гости — это когда торт покупают и дарят много подарков.

— Кому дарят много подарков? — Вопрос с подарками Аня как-то не учла и немного растерялась.

— Мне дарят, вообще всем дарят, много, много, — Верочка сделала размашистый жест рукой, пытаясь изобразить подарочное изобилие.

Ну да, все логично, для Верочки «гости» — это те оживленные и говорливые люди, которые время от времени внезапно появляются в детском доме, оставляют много разных вещей и так же внезапно исчезают. Иногда долго сидят в зале и говорят что-то в микрофоны. Иногда играют на музыкальных инструментах. Едят торт. Смеются. Однажды взяли фломастеры и писали на стенах. По-разному бывает. Но подарки — обязательно. Потом еще в ладоши хлопать надо и кричать «спасибо». Н-да, хорошо, что спросила…

Поговорили про подарки. Потом Аня рассказала, что иногда люди ходят друг к другу в гости не за подарками, а просто так. Пообщаться, погулять вместе, поиграть.

— Вот я же прихожу к тебе в гости, — объясняла Аня, — прихожу, посижу с тобой, потом ухожу. Это называется — побыть в гостях. Понимаешь?

— Понимаю, — серьезно ответила Верочка, — ты мне не даришь подарки.

Аня чуть не рассмеялась, но вовремя себя сдержала. Логика у Верочки была безупречной.

— Ну вот видишь, я прихожу к тебе в гости без подарков. Просто потому, что мне нравится с тобой общаться. А теперь я тебя хочу пригласить к себе в гости.

Верочка задумалась.

— В субботу, — продолжила Аня, — я приглашаю тебя в гости в субботу.

— Меня не отпустят, — вдруг сказала Верочка.

— Почему не отпустят? Я у директора спрашивала, мне уже разрешили, — Аня даже растерялась.

— Нет. — Верочка энергично помотала головой. — Ты же не работаешь, и никто не работает в субботу, все кабинеты закрыты. Я не смогу прийти к тебе в гости в субботу. — Верочка вскочила, заволновалась. — Я как-то хотела пойти к тебе, но мне сказали, в субботу нельзя, в субботу никого нету… — она заговорила быстрее, замахала руками.

До Ани наконец дошло. Верочка решила, что Аня приглашает ее в гости к себе в кабинет.

— Верочка, я хотела пригласить тебя в гости не на работу, а к себе домой. В субботу. Домой. Познакомлю тебя с Верой, моей дочкой. Мы пойдем гулять. Поиграем. А вечером…

Аня не успела договорить самого важного и самого трудного — о том, что вечером она должна будет отвезти Верочку назад, в детский дом.

— Домой… — Верочка вскочила, побежала к любимой воспитательнице, — тетя Лена, я поеду домой!

Аня поняла, что все гораздо сложнее, чем она предполагала. Вскочила, побежала вслед за Верочкой, крепко схватила за руку.

— Домой, в гости, в субботу, — затараторила она, — тетя Лена очень рада, что ты съездишь в гости, она с нетерпением будет тебя ждать, вечером ты вернешься и все-все ей подробно расскажешь.

Тетя Лена подхватила на лету:

— Верочка, я буду по тебе скучать и ждать, когда ты вернешься. Вернешься к себе, сюда, и расскажешь мне, как ты съездила в гости. Обещаешь?

Верочка вяло кивнула.

— Пойдем, обсудим все хорошенько, — Аня повела Верочку в уголок и еще раз рассказала, как и что она запланировала. От и до.

— Какой сегодня день? — спросила Верочка.

— Четверг.

— А суббота — это завтра?

— Нет, суббота — не завтра. Давай вспомним все дни недели.

Перечислили дни недели. Аня еще раз рассказала, как они будут проводить время. «Пойдем гулять втроем — ты, я и маленькая Верочка, моя дочка». Верочка рассмеялась.

— Вдвоем, — сказала она, лукаво глядя на Аню.

— Почему вдвоем?

Верочка снова рассмеялась.

— Один плюс один — это два, — гордо продекламировала она. — Ты и дочка Верочка. Нас двое, ты меня не запутаешь.

Аня вдруг с ужасом поняла, что каждый раз, когда она говорила про «свою дочку Веру», Верочка принимала это на свой счет. Что происходило в ее головке, какими прихотливыми путями вились ее мысли, об этом не знал никто. Но, видимо, желание стать «дочкой» было так велико, что простое совпадение имен каждый раз принималось за обещание, за подтверждение. А слов «познакомлю», «другая девочка» она просто не слышала, пропускала мимо ушей. Не вписывались эти слова в такую желанную картинку.

— Вера. — Аня поняла, что объяснить нужно все прямо сейчас. — Выслушай меня очень внимательно.

Аня четко и кратко рассказала Верочке, что у нее есть муж и дочка. Дочку зовут Верочкой. Это другая девочка, не она. Аня постаралась найти как можно больше отличий — возраст, цвет глаз, фамилия. Они обе хорошие девочки. Аня хочет их познакомить. «Та Верочка — моя дочка. Я ее мама. Ты мне очень нравишься, мы с тобой дружим. Но я не твоя мама». Аня не знала, что сказать про Верочкину маму. К этому разговору она точно не была сейчас готова. К большому облегчению Ани, Верочка ни о чем не спросила. Аня ушла, еще раз подтвердив, что приедет в субботу утром и заберет Верочку.

В субботу все прошло лучше не придумаешь. Чай пили, гулять ходили, книжку вслух читали. Трехлетняя Верочка, обрадованная неожиданно образовавшейся компанией, проявляла чудеса гостеприимства. Вытаскивала со всех полок все игрушки и щедро складывала их горочкой, «это для Верочки, пусть она забирает». Аня с сомнением глядела на огромную кучу, представляя, как потащит все это в детский дом. Да и нужно ли тащить? Опять получится — «в гости за подарками». А в следующий раз? Бежать в магазин, закупать еще одну гору? «Вдвоем играть, конечно, веселее — вон сколько всего», — Аня кучу одобрила, но выразила сомнение, что все это нужно куда-то «забирать». Втроем решили, что прямо здесь играть удобнее, и ничего никуда таскать не надо. А Верочка, если захочет, возьмет себе что-нибудь, просто как сувенир на память.

Развлекать обеих девочек было совсем не сложно. Разница в возрасте совсем не ощущалась. Трехлетняя «домашняя» младшенькая и пятилетняя «детдомовская» старшенькая демонстрировали практически одинаковый уровень развития. Одинаково рисовали, кое-как считали, усердно выписывали на листе бумаги немного корявые печатные буквы. Устроили кукольный дом, потом долго валялись на полу, крича и швыряясь мягкими игрушками — кто дальше кинет. Было очень шумно. Аня порадовалась, что Кирилл уехал.

С едой вроде тоже обошлось благополучно. Сели обедать, Аня разложила по тарелкам тушеные овощи. Старшая Верочка вдруг заулыбалась нехорошей улыбкой и начала возить ложкой по краю тарелки. Видимо, ребенок уже привык, что еда — это проблема, и приготовился к обычной «борьбе». «Сейчас поедим, отдохнем немного, а потом гулять пойдем. У нас тут отличная высокая горка», — Аня решила, что обращать внимания на Верочкины «заходы» не будет. «Как тебе овощи? — через некоторое время спросила она как ни в чем не бывало. — Вкусно?» Девочка немного растерялась. Похоже, ее никто никогда не спрашивал, вкусно ли ей кушать. Конечно, в группе детям говорили, что еда «вкусная». Но именно говорили, а не спрашивали. Младшенькая вовсю уминала свою порцию. «Мне нравится, — сказала она. И гордо добавила: — Это тушеные овощи. Их мама готовит!» Старшенькая медленно начала жевать.

Проблема с именами давала о себе знать. На зов «Верочка!» в первый раз прибежали обе. Во второй раз стали спорить, кого же именно позвали. В третий раз ни одна не подняла головы — «все равно не меня зовут». Как-то изменить имя? Но «Верочка» — так привычно для обеих… Называть по фамилии? Как в плохом детском саду. Проблема… Можно было бы прибавлять слова «старшая» и «младшая». Но так тоже получалось не совсем правильно. Потому что старшая Верочка ну никак не тянула на действительно старшую. Командиром в этой парочке неуклонно оказывалась младшенькая.

Вечером Аня отвезла Верочку в детский дом. Когда уже стояли у решетчатой калитки, Верочка вдруг повернулась к Ане и, кривя губу, сердито сказала: «Я вас не люблю. Я больше никогда к вам не приеду в гости». Аня замерла. Что же она такого сделала, чем обидела ребенка? «Верочка, что-то случилось? Я тебя обидела?» — спросила она, чуть не плача. Верочка рассмеялась. «Я к вам больше никогда не приеду», — повторила она громче, с какой-то непонятной злостью в голосе, искоса глядя на Аню. Ане было так горько: «За что она так?»

Сквозь эмоции пробилась мысль. Аня вспомнила, как Наташа, детский психолог, рассказывала ей, что ребенок, не справляясь со своими чувствами, может вести себя «наоборот». Ему больно, а он — смеется. Хочет обнять и поцеловать — и больно ударяет или кусает. Конечно, Верочке обидно. Обидно уезжать от горы игрушек, щедро подаренных младшей Верочкой, которая к тому же так радовалась своей новой подружке. Обидно уезжать оттого, что поманило словом «дом» и так быстро и неумолимо закончилось. Аня взяла себя в руки. «Верочка, я очень хочу, чтобы ты еще раз приехала к нам в гости. Ты мне очень нравишься, мне с тобой интересно и хорошо», — сказала она, стараясь поймать Верочкин взгляд. «Пошли скорей, — сердито сказала Верочка и сильно дернула Аню за руку, — там сериал уже начался. Из-за тебя все пропустила», — сказала она, кривя губы.

Аня отвела Верочку в группу. Проследила за тем, как девочка переоделась, отчиталась тете Лене о том, как прошел день, и повернулась к двери. Верочка выбежала из гостиной, где дети от мала до велика припали к телевизору, следя за ходульными переживаниями ряженых под «старый Петербург» героев, и вцепилась в Аню. «Когда ты придешь?» — спросила она. «Послезавтра на работу приду». «Маленькой Верочке скажи… скажи… — девочка мялась, — скажи, что я ее люблю».

В понедельник Аня, как только смогла оторваться от служебных обязанностей, побежала на детский этаж. Верочки не было — все гуляли. Из воспитателей была только одна — та, что к Верочке симпатий никаких не испытывала и считала, что той место «не здесь». Однако деваться было некуда. «Ну как Верочка?» — спросила Аня. «Как-как, — усмехаясь, ответила ей собеседница, — как обычно, воет и дерется!» — «Почему как обычно? — Аня подобралась. — В последнее время на Верочку никто не жаловался, она себя очень хорошо вела, это все говорили». «Может, и вела, — в глазах педагога загорелся нехороший огонек, и Аня поняла, что попалась, — только вот после ваших гостей ничего хорошего».

Получалось, что приехав от Ани, Верочка снова не могла заснуть ночью, подвывала и включала свет. Ее заперли в комнате, чтобы она не выбегала в холл и не будила других детей, и она изо всей силы колотила в дверь, пока ей не дали успокоительных таблеток и не пообещали наказать. На следующий день она отказывалась есть, требуя, чтобы ей дали овощи, «как у тети Ани». И весь день металась из угла в угол, пиная все, что попадалось под ногу, выкрикивая, что у нее есть целая гора игрушек, которые ей подарили, и они гораздо лучше, чем эта «помойка».

Аня накинула куртку и вышла во двор, где гуляли дети. Старшие скребли снег. Младшие карабкались на небольшую горушку, сооруженную в углу двора дядей Мишей — физкультурником. Верочка сидела у крыльца, прямо на снегу, свалившись на коленки. Аня подошла, присела рядом на корточки. «Верочка, что ты сидишь, ты же замерзнешь», — Аня попыталась ее поднять, взяла под мышки, почувствовала тяжесть обмякшего тела. Верочка помотала головой: «Не холодно». Таблетки явно давали себя знать. Спокойный такой ребенок, взгляд немного мутный, рассеянный. «Может, в группу пойдем?» — безнадежно спросила Аня. Верочка вяло отмахнулась. Аня подошла к физкультурнику, бодро попросила включить девочку хоть в какую-нибудь игру. Дядя Миша закивал, сочувственно глянул на Аню, пошел к Верочке. Аня отправилась на рабочее место.

Аня мучительно думала, что же делать. Верочке явно нельзя было оставаться в детском доме. Рано или поздно кто-то из воспитателей не выдержит ее ночных «эскапад» и вызовет скорую психиатрическую. В службе по устройству детей в семью с сожалением говорили, что пока что нету семьи, которая могла бы взять Верочку, пусть даже временно[19]. А «новые» семьи закончат подготовку и обследование только месяца через полтора. Да и нету никакой гарантии, что кто-то согласится. Сама Аня считала Верочку замечательным ребенком, несмотря на все ее «проявления». Она готова была снова и снова рассказывать всем, какая это хорошая девочка, какой у нее большой потенциал. Но будут ли ее слова слышны среди мнений людей более компетентных?

Аня все больше приходила к мысли о том, что Верочка — «ее» ребенок. Раз уж так получилось, что именно у нее болит душа за эту девочку. Именно она видит в ней все самое хорошее, что можно видеть в ребенке, — и ум, и доброту, и красоту. Аня решила поговорить с мужем. В конце концов, почему бы им не вырастить Верочку? Где одна девочка, там и две…

— Нет, — сказал муж Кирилл очень определенно, — никогда.

— Почему?

— Потому.

Судя по выражению лица Кирилла, он не собирался ничего обсуждать и считал разговор законченным. Ане стоило большого труда уговорить его хотя бы объяснить свою точку зрения. Кирилл объяснил, что он не хочет растить чужого ребенка. Что он именно так смотрит на вещи. Это чужая девочка, и он никогда не сможет относиться к ней как к родной. И что для него как для мужчины, это важно — его это ребенок или не его. Он несет ответственность за свою семью и за своих детей. Но он не готов нести ответственность за чужого ребенка. И он никогда не давал ни малейшего повода думать, что это может быть иначе. И вообще они так не договаривались.

— Мы же говорили об этом, когда ты пошла работать в детский дом, — Кирилл злился и не скрывал того, что он обижен, — я еще тогда тебя спрашивал, не получится ли так, что у нас полный дом приемных детей окажется!

— Ну, одна маленькая девочка — это вовсе не «полный дом», — Аня услышала в словах Кирилла маленькую надежду, — могу пообещать, что, кроме Верочки, никого больше не будет…

— Нет.

Аня продолжала приходить к Верочке каждый день. У девочки явно наступило ухудшение. Она все меньше улыбалась. Все чаще лежала на кровати прямо в одежде, свернувшись калачиком и спрятав лицо. На попытки воспитателей как-то ее расшевелить отвечала недовольными криками, замахивалась кулачком. Аня приходила, садилась рядом. Гладила Верочку по голове, нашептывала ласковые слова. Верочка не отвечала, но под Аниной рукой расслаблялась. Поворачивала к ней лицо, позволяла себя причесать. Однажды спросила: «А вы Верочку маленькую каждый день видите?» Аня удивилась, как же может быть иначе? Потом вдруг поняла, что для Верочки жизнь за стенами детского дома — непонятна и смутна. Откуда ей знать, что обычно мамы видят своих дочек каждый день…

— Да, каждый день.

— И сегодня увидите?

— И сегодня увижу.

— Скажите ей, что я ее люблю.

У Ани уже не оставалось сомнений в том, что она готова принять Верочку в свою семью. Она думала о девочке постоянно, у нее болела душа, все время было тревожно — ну как там она? Если раньше она, уходя с работы, переключалась на домашние дела, то теперь и по вечерам все думала о Верочке, все мучительно искала выход из создавшейся ситуации. Умом Аня понимала, что Верочке ищут и, скорее всего, найдут другую семью. Но теперь эта мысль не приносила успокоения. А вдруг все кандидаты откажутся? Вдруг из тех, кто сейчас проходит тренинг, никто не захочет взять такую сложную девочку? А если возьмут, вдруг не справятся? И скажут, как это бывает, что «подсунули сумасшедшую»? И вернут ребенка обратно? Никто особо и не удивится…

Мысль о том, что Верочка в результате может все-таки оказаться в специнтернате, не давала Ане покоя. Несколько месяцев назад она думала о такой возможности с грустью, но довольно отстраненно. Ну да, есть дети, которые живут в «специальных» заведениях. Им там, наверное, очень-очень плохо… В жизни вообще много беды, горя и несправедливости. Раньше такие мысли были абстрактными. А сейчас речь шла о судьбе вполне конкретного ребенка. Аня чувствовала, что если Верочка окажется в специнтернате, то это будет ее вина. И ее боль на всю жизнь. Как же быть? Как уговорить Кирилла?

Аня не любила обсуждать свои дела с посторонними людьми. Она никогда не делилась с подругами своими неурядицами и переживаниями. Но тут она оказалась в таком тупике, что поговорить было просто необходимо.

Подруга Ира безапелляционно сказала, что не видит никакой проблемы:

— Ну что тут такого. Просто объясняй своему мужу почаще, что все должно быть так, как ты хочешь. Ему надоест тебя слушать, и он согласится.

— Почаще — это как?

— Каждый день. Вот садитесь вы завтракать, а ты ему объясняй. Приходит домой вечером, садитесь ужинать — а ты снова объясняй. Долго он все равно не выдержит.

«Это уж точно», — подумала Аня, глядя на Иру, которая расправилась подобным образом уже с двумя мужьями. Долго и вправду никто не выдерживал.

Подруга Эльза смотрела на Аню полными слез глазами:

— Вот гады мужики, — говорила она, нервно затягиваясь, — мой и своих-то не хочет. Говорит — зачем тебе дети, у тебя же есть я.

Своего мужа Аня явно не собиралась записывать в разряд «гадов». С надеждой на добрый совет от подружек пришлось распроститься.

На работе Аня уже не скрывала, что сильно привязалась к Верочке и что хотела бы забрать ее в свою семью. Кое-кто из коллег, с кем Аня дружила, был в курсе ее проблем. Однажды коллега Светлана сказала Ане неожиданную вещь.

— Знаешь, — сказала она, — тут многие через это проходят.

— Через что? — не поняла Аня.

— Ну, ты начинаешь работать и вдруг привязываешься к какому-то ребенку.

— И что потом?

— Потом? Потом — по-разному. Иногда забирают ребенка. А иногда это проходит.

— Как это — проходит?

— Ну, ребенка в семью устраивают. Ты понимаешь, что все хорошо, ребенок нашел папу-маму, его любят. И все потихонечку проходит.

Светлана рассказала, как это было у нее. «Тоже девочка была, — вспоминала Светлана, — не такая уж маленькая, лет восемь. Уж так я на нее запала, так переживала». По всем раскладам получалось, что брать девочку — нереально. У сына проблемы со здоровьем. Муж как раз уволился. Тетя больная на руках. Малогабаритная квартира. «Уж я думала тогда, думала, как бы мне извернуться, чтобы девочку забрать». «А муж?» — «А что муж? Возражать бы он не стал». Светлана задумалась: «А может, и стал бы. Как-то у нас до этого дело не дошло». Девочке нашли семью.

— А ты дружишь с этой семьей?

Светлана неожиданно рассмеялась.

— Я так ревновала первое время! Просто видеть их не могла. А потом все как-то улеглось. Живет ребенок в семье, ну и замечательно.

А потом был консилиум. На консилиуме сказали, что с Верочкой надо что-то решать. Потому что она ведет себя неадекватно. Она больной ребенок. И воспитатели не справляются. И что это, конечно, очень неприятно, но девочку придется переводить из детского дома.

Сотрудники Службы по устройству попросили, чтобы девочке дали шанс: «Давайте все-таки попробуем устроить ребенка. Ведь устраивали же трудных детей». «Когда у вас будут семьи?» — спросила замдиректора. «Через месяц закончится тренинг, ну еще нам какое-то время нужно…»

Аня поговорила с детским психологом. Та болела за Верочку и верила в то, что для девочки найдется семья. Но после разговора с ней Аню снова охватило отчаяние. По словам психолога, Верочку в любой момент могли отправить в больницу. «Понимаешь, — объясняла она Ане, — в будние дни постоянные воспитатели работают, медсестра дежурит. Им, конечно, непросто приходится, но они хоть понимают, что к чему. А в выходные остается один дежурный воспитатель. Она не будет долго думать, и если Верочка беситься начнет, она скорую вызовет, и все».

Получалось так. Если Верочку сейчас отправят в больницу, то ее продержат там месяц как минимум. Это значит, что когда появятся подготовленные семьи, девочки здесь не будет. Предлагать семье поехать знакомиться с девочкой в отделение психоневрологии в профильной больнице? Сомнительное предприятие… Хорошо бы было найти для Верочки временную семью. Хотя бы на месяц…

Верочке нужна была временная семья. На месяц-полтора. До того, как найдут семью постоянную. В детском доме она оставаться не могла, ей нужен был индивидуальный подход. Очень индивидуальный. Получалось, что оттого, найдется для Верочки такая семья или нет, зависела вся ее дальнейшая жизнь. Возможно, именно эта мысль придала Ане силы для того, чтобы поговорить с мужем.

К ее огромной радости, Кирилл согласился. Ему это было нелегко, и он не скрывал, что делает этот шаг только ради жены. Поэтому договоренность у Ани и Кирилла была вполне конкретной. Верочка будет жить в их семье месяц или чуть больше, и потом ее устроят в другую семью.

Кирилл взял с Ани обещание, что этим все ограничится. Что она больше не будет заговаривать с ним о том, чтобы оставить Верочку в их семье навсегда.

Теперь нужно было поговорить с Верочкой. О чем? О том, что она переедет жить в их семью. И о том, что потом ей придется из этой семьи уехать.

— …и сейчас тебе ищут маму и папу. Ты ведь хочешь, чтобы у тебя были мама с папой?

— Хочу.

— А пока тебе ищут маму и папу, мы приглашаем тебя пожить у нас…

— Ты будешь моей мамой?

— Нет, я не буду твоей мамой.

Верочка упала на подушку и заплакала. Горько и отчаянно:

— Ты — моей ма-а-амой!!

— Детка моя, это не получится…

— Почему не получится?

— Потому…

Верочка переехала жить к Ане с Кириллом. На работе Аня взяла отпуск.

Первый день прошел чудесно. Верочка с восторгом рассматривала раскладушку, на которой ей предстояло спать. Перебирала вещички, которые Аня купила заранее к приезду девочки, — тапочки, костюмчик, маечки. Младшая Верочка заботливо водила старшую из угла в угол, с важным видом объясняя, что где лежит. Аня подумала, что все не так уж плохо устраивается.

На следующий день с утра Ане показалось, что идиллия как будто продолжается. Верочка вела себя тихо, как мышка. Очень старалась. Все время улыбалась. Только вот спать днем не захотела. После обеда, когда наступил тихий час, она честно полежала в кровати минут десять, а потом встала и пришла к Ане — «я не хочу спать». Аня только что погрузилась в приготовление ужина — на плите что-то шипело в масле, вода в кастрюльке закипала, а на столе были разложены овощи и пакеты. «Не хочешь спать? А что ты будешь делать?» «Не знаю, — Верочка помолчала, — играть». «А где же ты будешь играть? Там Вера спит, тут я готовлю?» — Аня почувствовала легкое раздражение.

Ребенок стоял перед ней босиком, в пижаме, и криво улыбался: «Поиграй со мной!» — «Верочка, я не могу сейчас с тобой играть, ты же видишь, я готовлю ужин». «Я есть хочу», — неожиданно заявила Верочка. «Господи, только что же пообедали… Что ж ее вдруг сейчас кормить?» — Аня растерялась. С другой стороны, ну как не накормить ребенка, который хочет есть. У Ани мелькнуло подозрение, что «поесть» Верочка захотела, просто чтобы из кухни не прогнали, но ведь поди разберись. Аня наспех освободила часть стола, приткнула Верочку в уголок. Кое-как разобралась с ужином, постоянно оглядываясь на Верочку — та норовила схватить то вилку, то нож, то кусок сырой рыбы.

В целом день прошел относительно спокойно. Вечером, когда Аня накрывала стол к ужину, к ней подошла Верочка и спросила: «А когда мы поедем в детский дом?» Аня что-то такое помнила, из бесед с детским психологом. Ребенок может попроситься назад в детский дом, потому что ему… Аня мучительно пыталась вспомнить. Что-то ведь нужно сделать? Как-то отреагировать? Но память как отшибло. Как наука психология предписывает вести себя в подобной ситуации, Аня вспомнить почему-то не могла.

— Я вообще-то ни в какой детский дом не собираюсь, — спокойно проговорила Аня, продолжая накрывать на стол, — в ближайшее время мы вряд ли туда поедем. Помоги мне вилки разложить, пожалуйста.

Не тут-то было.

— Я хочу в детский дом.

Аня посмотрела на девочку. То, что она увидела, ей не понравилось. Верочка смотрела исподлобья. И она была одета. В рейтузы и кофту. Аня растерялась.

— Верочка, но мы ведь не планировали возвращаться сегодня… То есть чтобы ты возвращалась… Мы вообще ничего такого не планировали. Мы же…

— Я хочу в детский дом.

— Верочка, а почему ты хочешь туда?

— Мне тут у вас не нравится.

Ну вот. Приехали. Ей тут не нравится. И что теперь? Выяснить, что именно ей не нравится, и сделать так, чтоб ей нравилось? И много ли им теперь придется менять в своей жизни? Аня начала злиться: «Ну-ка быстро переодевайся обратно и мой руки. Ужинать пора!» Верочка с ревом выбежала из кухни.

Потом они долго сидели на диване, втроем — Аня и две Верочки. Аня потихоньку баюкала девочек, и гладила их по головкам, и напевала песенку. Аня размышляла о том, что Верочка пока что чувствует себя в гостях. А из гостей хочется вернуться домой. Пусть и в постылый — но пока еще свой и привычный детский дом. И ничего особенного, и не надо придавать значения… Аня засыпала на ходу…

На следующий день грянул сильный мороз и гулять не пошли. Обычно Аня с удовольствием оставалась дома с маленькой Верочкой. Они рисовали, складывали лего, играли в лото. С удовольствием смотрели диапозитивы. Те самые пленки, которые нужно смотреть на специальном экране, выключив свет. И крутить ручку диапроектора. Аня с детства помнила это удовольствие — как следует рассмотреть неподвижную картинку, постараться прочесть слова внизу. А как приятно, что картинку можно вернуть назад! Аня с маленькой Верочкой находили, что мультики с их мельканием не идут ни в какое сравнение!

Однако старшая Верочка их привычных удовольствий не разделила. Рисовала она ровно две минуты. После того как на листе бумаги образовались две корявые линии, интерес к рисунку она потеряла. Аня попыталась продолжить рисунок вместе с Верочкой, но девочка дернула лист к себе, часть листа оторвалась, и Верочка с обрывком бумаги в руке, хохоча и кривляясь, выскочила из-за стола. Лего тоже не увлекало. Маленькая Верочка предложила: «Давай построим замок!» «Какой замок?» — без интереса спросила Верочка-старшая. «Замок, в котором живет принцесса, — младшая уже старательно прижимала один кирпичик к другому, — ты строй башню, а я построю стену». Верочка-старшая кидала кусочки лего под диван.

Хуже всего получилось с диапозитивами. Пока вешали экран, устанавливали проектор и зашторивали окно, старшая Верочка сидела тихонько и смотрела с интересом. Но как только Аня выключила свет, девочка как с цепи сорвалась. Сначала она попыталась убежать из комнаты. Аня прижала ее к себе — «Подожди, посмотри, какая картинка! Давай поглядим вместе!» Верочка извивалась, пытаясь вырваться. Реакция была настолько неожиданной и непонятной, что Аня предпочла закончить и заняться чем-то другим.

«Чем-то другим» — это неожиданно превратилось в проблему. Получалось, что со старшей Верочкой нужно заниматься отдельно. Она что-то делала, только если Аня садилась рядом с ней, держала ее за руку или обнимала за плечи и приговаривала «Вот так, вот так, вот молодец». Маленькой Верочке становилось скучно. И не просто скучно — она тянула маму за другую руку, и звала пойти с ней, и даже начинала плакать. Девочки начали поглядывать друг на друга искоса, и порой то одна, то другая замахивались и норовили толкнуть друг дружку.

Все-таки вместе они играли. Кричали, хохотали, кидались мягкими игрушками. Аня пользовалась минуткой, чтобы сделать что-то по дому. Младшая Верочка то и дело подбегала к ней, кричала: «Мамочка, посмотри, как мы делаем!» Следом за ней бежала старшая Верочка, тихонько вскрикивала: «Мамочка!» У Ани все сжималось внутри, но как реагировать, она не знала.

Из комнаты раздался громкий крик. Девочки сидели в разных углах комнаты. У старшей вид был испуганный. У младшей — грозный. «Что случилось?» Девочки молчали. «Что случилось???» Младшая встала, подошла к старшей, замахнулась и попыталась стукнуть ту по голове. Старшая прикрылась рукой и завыла. «А ну, отойди от нее! А ты перестань выть! А теперь объясни мне, почему ты хотела Веру ударить?» Младшая насупилась: «Она не Вера!» — «Ну как же не Вера…» — Аня не успела закончить фразу. «Я Вера! Моя мама! Моя!» — выкрикнула младшая и отвернулась к куклам, всем своим видом показывая, что разговор закончен.

С младшенькой пришлось провести воспитательную беседу. О том, что нужно делиться. О том, что старшая Верочка у них в гостях и младшая, как хозяйка дома, должна уступать и стараться сделать так, чтобы гостю было хорошо и удобно. Ну и о том, что если не дуться друг на друга и не драться, то можно вместе играть — весело и интересно. Последнее утверждение явно не вызвало у маленькой Верочки отклика, но как разумный трехлетний человек, она пообещала делать все самое хорошее, что будет в ее силах.

Морозы закончились, немного потеплело, прошел снег. Самое время было идти на горку. Аня с Верочкой обычно ходили в ближний парк — горка там была невысокая, но удобная, и знакомых много — веселей кататься. Был еще дальний парк, идти туда было почти километр, зато горка там была высокая и просторная, с несколькими ледяными дорожками. Аня решила пойти с девочками в дальний парк. Во-первых, знакомых сейчас встречать не очень хотелось. Во-вторых, была надежда на то, что старшая Верочка хорошенько «ухайдакается» и, глядишь, аппетит нагуляет и спать будет лучше.

Выйти вовремя не удалось. Обычно у Ани с маленькой Верочкой на одевание уходило минут двадцать. Аня давала дочке возможность самой справиться с застежками комбинезона, и с липучками на сапогах, и с прочими премудростями зимней одежды. Верочка пыхтела и справлялась — ну только самую малость поправлять приходилось.

Аня оставила девочек одеваться. Вернувшись через пятнадцать минут, она обнаружила младшую в полной экипировке и с ледянкой под мышкой и старшую, сидящую в задумчивости на полу в одних колготках. Комбинезон валялся рядом. Один сапог девочка держала в руке. «Верочка, что же ты сидишь, давай одеваться!» Верочка подняла глаза и криво улыбнулась. Вставать она явно не собиралась. Младшая переминалась с ноги на ногу, на лбу у нее уже выступили капли пота. «Верочка, давай вставай, видишь, Вера уже оделась, жарко, тебя ждет!» «А я не хочу гулять, — вдруг сказала старшая Верочка, — я хочу дома…»

Велев младшей пока что снять шапку и расстегнуться, Аня присела рядом со старшей. Завела разговор о том, что иногда действительно совсем не хочется идти гулять. Но идти-то — надо, и хорошо, и интересно, там будет горка, и парк, и снег выпал… вот сейчас они вместе наденут комбинезон… Приговаривая и поглядывая на младшую, которая места себе не находила и начала канючить, Аня потихоньку натягивала на старшую Верочку одежду. Та, поняв, что ругать ее не собираются, начала хихикать и дрыгать ногами, мешая застегнуть молнию. Вышли на час позже, усталые и взмокшие. «Что я делаю не так?» — думала Аня.

Бодро направились в сторону парка. Младшая вприпрыжку бежала впереди. Старшая потихоньку плелась рядом с Аней. Пройдя метров сто, она вдруг неожиданно опустилась на дорогу. Сидя на утоптанном снегу, она задумчиво водила варежкой по грязным следам. «Верочка, ты чего села, пойдем на горку!» Верочка откинулась на спину и легла на снег. Она лежала и смотрела на Аню ясными глазами, в которых светилось что-то эдакое… «Почему? — думала Аня. — Чего она хочет? Чего добивается?»

Аня стояла в задумчивости. Время шло. Младшая подошла, взяла маму за руку: «Пойдем! Пойдем кататься!» Аня молча двинулась вслед за дочкой. Прохожих было мало, дорога прямая. Аня шла не оборачиваясь, готовясь в любой момент броситься назад. Через некоторое время старшая Верочка их догнала.

На горке было полно народу. Аня сверху смотрела на то, как девочки катаются. Младшая съезжала, быстро поднималась, забирала ледянку и деловито карабкалась в гору, предвкушая новый полет. Казалось, что она может так двигаться до бесконечности — вниз-вверх, и снова вниз — повизгивая от восторга, и снова вверх — неутомимо перебирая ножками. Старшая долго топталась вверху. Аня помогла ей усесться и подтолкнула. Съехав вниз, Верочка свалилась на бок и так и лежала, не делая ни малейшей попытки подняться. «Девочка, отходи», — кричали ей сверху, взывая к местному «этикету»: съехал — быстро уходи с ледяной дорожки, дай съехать другим. Аня сбежала с горки, оттащила Верочку, отряхнула от снега — «кататься, кататься!».

Поднявшись на гору, Аня сверху увидела, что Верочка так и стоит внизу, неуклюже держа ледянку. «Верочка, Верочка, иди сюда!» Верочка медленно пошла в сторону от горки, загребая ногами. Неуклюжий, нелепый, несчастный медвежонок в красном комбинезоне. Аня спустилась, взяла Верочку за руку, потащила вверх, стараясь заразить своим уже немного искусственным весельем, пряча усталость и вновь накатывающее раздражение, — «пойдем, еще разик».

Наверху, в самой гуще народа, Верочка повернулась к Ане и громко спросила: «Мамочка, а когда мы поедем…» Аня замерла от ужаса. Вот сейчас она скажет — «в детский дом», скажет свои громким, резким, чуть гнусавым голосочком, и все услышат и подумают… Интересно, что могут подумать люди в такой ситуации? Что мать регулярно отвозит своего ребенка в детский дом? Верочка открыла рот, закрыла — и закончила фразу: «Когда мы поедем в… в больницу?» «Деточка моя милая, — подумала Аня, переполненная благодарностью к этому невозможному, невыносимому и трогательному существу, — ну как же она почувствовала, что не нужно здесь говорить этих слов — детский дом! И ведь нашла замену какую-то, откуда-то выдумала эту больницу!» Аня уже поняла, что когда Верочке трудно, когда она устает, она говорит, что «хочет вернуться в детский дом».

Домой плелись долго. Старшая Верочка все опускалась кулем на дорогу, отказывалась идти, и посмеивалась при этом, и запихивала в рот комки грязного снега. Аня помнила, как сама в детстве ела снег и не понимала, почему взрослые ругаются? Снег такой вкусный, так поскрипывает на зубах! Но то — чистый белый снег, который зачерпываешь из белоснежного, посверкивающего на солнце сугроба… А здесь — кусок грязи, которая когда-то и была снегом, пока не проехали машины и не пробежали собаки… «Верочка, не ешь снег!» Девочка в ответ ухмыльнулась, приготовившись к привычному противоборству. «Не ешь этот снег, я тебе другой дам». Аня отошла к обочине, отковырнула от сугроба белый плотный кусок и протянула Верочке, сама откусив половину. «И мне, и мне, — закричала младшая, почувствовав себя обделенной, — я тоже хочу снега!»

Аппетит Верочка не нагуляла. Она просто заснула прямо в прихожей, и Аня отнесла ее на раскладушку. Младшая была довольна — наконец-то они обедают вдвоем с мамой, как раньше. Уложив дочку спать, Аня задумалась о том, что происходит в ее жизни.

Получалось так. Со старшей Верочкой было, конечно, трудно. Самым трудным было то, что в ее поведении не было никакой очевидной логики. Она неожиданно отказывалась делать то или это. Она не могла объяснить, что с ней происходит. Аня подумала, что со своей родной дочкой у нее есть целая система своего рода «сигналов», с помощью которых они общаются с самого первого дня дочкиной жизни. Да, та не умела сказать словами, что она чувствует и о чем думает, но Аня всегда понимала, что с ребенком происходит. Что происходит со старшей, Аня могла только догадываться.

Ане пришла в голову мысль, что теперь ей понятно, почему люди, только-только взявшие ребенка из детского дома, вдруг спрашивают: «Все ли с ним нормально?» «У вас абсолютно нормальный ребенок, — обычно уверяют психологи растерянных родителей, — это просто у него период адаптации». Но если все это — нормально, то как жить дальше? И что, так теперь всегда будет?

Ане тоже хотелось задать вопрос — «все ли нормально?». Просто так, взять да и спросить у кого-нибудь умного. У психолога, например. Или у опытного социального педагога. Она знала, что с Верочкой все нормально. Но так хотелось поплакаться и пожаловаться. И чтобы кто-то опровергал, и утешал, и приводил примеры. И чтобы этот «кто-то», выслушав все Анины жалобы, сказал бы ласково и авторитетно, что все у них наладится, что ребенок-то хороший, нужно только потерпеть немножко.

Еще она размышляла о том, что происходит между двумя Верочками. Когда Аня начинала об этом думать, ее охватывало чувство вины перед своим ребенком. Ну хорошо, она сама не могла поступить иначе, она приняла решение взять старшую Верочку. Но она взрослый человек, она знала, на что шла. А трехлетняя дочка? Она отдала половину комнаты, она отдала свои игрушки, она фактически отдала свою маму чужой девочке. Потому что мама теперь занимается только этой чужой девочкой, а на свою дочку времени у нее не остается. Справедливо ли это? Правильно ли? Аня сомневалась…

Еще сложнее было оттого, что все это — временно. Вот если бы Аня с Кириллом взяли старшую Верочку насовсем, тогда было бы понятно, что нужно младшенькой говорить и на что ее настраивать. Это — твоя сестра, теперь мы — одна семья, давайте учиться любить друг друга и привыкать к тому, что мы вместе. Тогда и с именами можно было бы что-то придумать. А временно — стоит ли затевать? Менять так, потом опять — эдак? Привыкать, а потом — отвыкать?

Аня вздохнула. Она понимала, что старшая Верочка все время остается в напряжении. Она и сама постоянно была в напряжении. Как хорошо было бы расслабиться, и дать волю чувствам, и позволить событиям идти своим чередом. Но этого не получалось. Неопределенность ситуации вылезала на каждом шагу. «Мамочка, мы летом поедем на дачу?» — вдруг спрашивала младшая Верочка, просто потому, что вдруг вспомнила лето и дачу. Что ответить, глядя на две любопытные мордашки, — ты поедешь, а ты — нет? Все время нужно было быть начеку, держать дистанцию, чтобы случайно сказанное слово не стало вдруг обещанием, не заронило несбыточных надежд.

А что было делать с этим неуверенным, каждый раз как вырывавшимся как будто случайно — «мамочка!»? Запретить так себя называть? Велеть называть себя «тетя Аня», например? У Ани язык не поворачивался. Она откликалась, каждый раз испытывая чувство вины и неловкости.

Аня задумалась о том, что же она сама чувствует к Верочке? Готова ли она ее любить? Аня пыталась представить, что эта девочка навсегда поселилась бы в их семье. Чувства были неоднозначными. Аня вспомнила, как одна ее коллега, мама двоих рожденных и двоих приемных детей, говорила о том, что свои дети «удобные». Да, сейчас Аня это очень остро чувствовала. До сих пор она считала, что ее собственная дочка, маленькая Верочка, — девочка с характером. Иногда Аня сетовала на ее неусидчивость, на частые перепады настроения и быстрые слезы. Теперь-то она поняла, насколько несложно было ей растить ребенка, который с самого рождения приспосабливался к ней, к дому, к семейному укладу!

Ну и, конечно, ей было теперь очень непросто с Кириллом. Она чувствовала, что он с каждым днем как будто все больше отдаляется от нее, от дома, от детей. Как будто все больше замыкается в себе. Аня не могла его осуждать. Она видела, что он по-своему старается. Придя домой, он читал девочкам книжку. Спрашивал, как у них дела, слушал их рассказы о том, что произошло за день. Проведя так некоторое время, он говорил, что очень устал, и уходил спать. Накануне они с Аней поговорили. Кирилл сказал грустные вещи.

Он сказал, что теперь он не может пообщаться со своей собственной дочкой. Потому что раньше он брал ее на колени, сажал на плечи, они возились и обнимались. Теперь он не может этого делать. Потому что обниматься только с одной девочкой — жестоко и несправедливо по отношению к другой. А обнимать другую, старшую Верочку, он не может, потому что не испытывает к ней никаких теплых чувств. Она для него чужой человек.

Аня его понимала. Она сама это чувствовала, когда брала на руки ту и другую девочку. Младшая, своя, родненькая, приникала к маме, сливалась с ней и сидела у нее на руках так, словно была приспособлена специально для этого. Ручки вокруг шеи, ножки вокруг талии, под попкой мамина рука — удобно и надежно. Старшая же, ухваченная под мышками, обвисала у Ани в руках всей тяжестью. «Ну, хватайся же», — подбадривала Аня, и руки девочки неуверенно ложились ей на плечи. Ноги продолжали неуклюже болтаться, пока Аня не подхватывала их, приспосабливая Верочку у себя на руках, как большую тряпичную куклу.

Аня сидела и думала о том, какой простой, понятной и незамысловатой была ее жизнь «до»…

У старшей Верочки никак не проходил кашель. Тянулся он еще с детского дома, был не сильный, никаких других признаков болезни не было. Врач из детского дома рекомендовала давать девочке на ночь микстурку и следить, чтобы не просквозило. На всякий случай Аня решила позвать своего, домашнего врача. С Ириной, хорошим детским доктором, они были знакомы давно. Была она вдумчивой, внимательной, к детям ласковой. Аня заранее ей сказала, что на этот раз пациенткой будет другая девочка, и вкратце описала ситуацию. Ирина, как всегда, провела тщательный осмотр, выписала все нужные лекарства, подробно объяснила, что к чему, и заверила, что ничего страшного нету. Старшая Верочка потихоньку одевалась. Неожиданно Ирина сказала: «Вам нужно обследовать ребенка, если вы хотите усыновлять. Это очень опасно — усыновлять без обследования. Мало ли что может выявиться. Нужно выбирать очень осторожно».

Аня потеряла дар речи. Она нервно оглянулась на Верочку. Та продолжала одеваться, глядя на Аню и как-то криво улыбаясь. Аня не понимала, что делать. Она знала, что такие случаи бывают, что иногда в присутствии ребенка начинают обсуждать, «имеет ли смысл его усыновлять», разговаривая при этом так, как будто ребенок глухой и слышать ничего не может. Но от Ирины она не ожидала ничего подобного! Да и никаких советов никто не спрашивал. Видимо, добрая докторша решила проявить рвение и помочь людям, к которым хорошо относилась.

Начав лепетать что-то про то, что «иногда люди берут ребенка, который болеет, потому что это не так важно, а важно помочь ребенку», Аня осеклась. Она же не собирается брать Верочку! Она почувствовала себя виноватой. Сухо сказала Ирине: «Верочка живет у нас в гостях». «Правильно, — одобрила доктор, истолковавшая Анины слова на свой лад, — сначала нужно попробовать, присмотреться, а потом уже решать. На вашем месте я бы сначала сделала ребенку энцефалограмму». Ане хотелось провалиться сквозь землю. А еще ей хотелось выставить Ирину за дверь. Хотя и понимала, что та не виновата, что она рассуждает так, как рассуждают сотни других людей, которые подходят к вопросу усыновления практически. Подумала, что все равно не сможет ничего объяснить.

Помогла одеться Верочке, быстренько проводила ее в другую комнату, велела девочкам не выходить. Вернулась к Ирине в надежде, что та сейчас уйдет. Но доктор неожиданно увлеклась темой и стала подробно рассказывать про каких-то своих знакомых, которые долго выбирали ребенка на усыновление, проводя тщательные медицинские обследования каждого «кандидата в дети». «Ну и как, выбрали?» — безнадежно спросила Аня. «Знаете, это, оказывается, так трудно, — доверительно говорила Ирина, не торопясь одеваться, — совсем нету здоровых детей, выбирать совершенно не из кого». «Да, выбирать не из кого», — буркнула Аня, вкладывая в свои слова совсем другой смысл. Проводила Ирину.

Чувствовала она себя распоследней сволочью. Размышляла о том, что вот скоро в детском доме появятся подготовленные семьи и они будут выбирать, годится им Верочка или нет. «А мой муж ее уже не выбрал, — думала Аня, — и я, получается, тоже ее не выбрала, раз с ним соглашаюсь. А еще ее не выбрали в доме ребенка, в котором она жила. Сколько же раз ее уже не выбрали?» Думала она о том, что ребенок, наверное, не осознает всего этого. Но ведь наверняка, на каком-то уровне, чувствует? Каково же ребенку жить в мире, который последовательно, раз за разом, с каждым новым человеком, его отвергает?

Весь вечер Аня не находила себе места. Девочки давно улеглись спать. Когда пришел Кирилл, рассказала ему о том, что произошло. Он слушал внимательно, хмыкнул что-то неодобрительно. «Слушай, давай ее оставим, — вдруг вырвалось у Ани, — жалко же ее!» Аня принялась пересказывать Кириллу свои недавние мысли о том, как плохо жить ребенку, которого никто не выбирает. Все говорила и говорила, понимая, что говорит зря, что пытается надавить на жалость и что если бы он хотел оставить Верочку, то сам бы давно сказал об этом. Аня и сама уже не понимала, чего она хочет, и хотелось по-настоящему только одного — чтобы не было этой душевной боли, усталости и непонимания, что же делать…

Нужно было жить дальше и делать лучшее, что можно сделать в такой ситуации. Аня поставила перед собой конкретные воспитательские задачи. Самой насущной задачей было научить старшую Верочку заниматься чем-то самостоятельно, а главное — сосредоточенно и последовательно. Раньше Аня воспринимала как должное, что ее трехлетний ребенок может сидеть и самостоятельно рисовать минут десять-пятнадцать. Или складывать мозаику. Теперь она поняла, что это «самостоятельно» возникло не само собой. Ребенок этому учился все три года своей жизни, с самых первых месяцев. Вот положила малышка кубик на кубик — «Ай, молодец, какую башенку сложила!» Кубик за кубиком, все выше и выше, она привыкала к тому, что сделать что-то самой — это хорошо. Сначала что-то делаешь, стараешься, а потом показываешь маме, и мама хвалит.

Старшую же никто никогда не учил достигать этих маленьких побед. Никто не радовался ее первым, неуклюжим и трогательным, результатам. Вот и не видит она никакого смысла в том, чтобы стараться. Не умеет настойчиво и планомерно воплощать в жизнь свои детские задумки. Да и задумок-то никаких у нее нету. Для задумок свободный полет фантазии нужен. А откуда ему взяться, свободному-то полету, когда только и ждешь, что вот сейчас окрикнут и запретят, а может, и отругают и накажут…

Нет, Верочка, конечно, могла занять себя сама. Например, швыряя игрушки из угла в угол. Или бегая из комнаты в комнату с дикими криками. А иногда бывало еще хуже. Она засовывала большой палец левой руки в рот, указательный палец правой руки — в ухо, и начинала раскачиваться. Лицо ее при этом ничего не выражало, глаза смотрели в никуда. Вывести ее из этого состояния было очень трудно, почти невозможно. Оставалось только ждать, когда она перестанет раскачиваться и уляжется на пол, по-прежнему держа один палец во рту, а другой — в ухе. Так она лежала, пока Аня не поднимала ее. Была Верочка после этого вялой, расслабленной, с трудом включалась в происходящее. «Ну вот, началось, на ближайшие пятнадцать минут я свободна», — думала Аня с горьким юмором, когда Верочка тянула большой палец в рот.

На самом деле никакого «свободного времени» из этого получиться не могло. Аня относилась к этим «выпадениям» Верочки как к болезни. А разве можно спокойно заниматься своими делами, когда у ребенка приступ? Поэтому Аня садилась поближе к Верочке, касалась ее рукой и терпеливо ждала. А когда Верочка укладывалась на пол, тихонько гладила ее по плечам, почесывала за ушком, перебирала ей волосы. Одновременно, все это время, она не выпускала из внимания маленькую Верочку. Та поначалу пугалась, даже плакала. Аня ей объяснила, что старшая Верочка немного нездорова и так проявляется ее нездоровье. Пугаться тут нечего, ничего же страшного не происходит — ну раскачивается девочка, ну и что такого. Нужно ей сострадать и потерпеть немножко, и все пройдет.

Все же был в Анином распоряжении еще один способ, как получить для себя свободное время. Можно было усадить девочек смотреть телевизор. Но Аня считала этот способ весьма вредным для детей, а потому недостойным. Особенно вредным он был для старшей Верочки. Аня однажды поддалась на уговоры и разрешила девочке «немножко посмотреть». Та схватила пульт, начала переключать каналы, нашла тот, на котором больше всего мелькало и гремело. Она сделала звук очень громким и принялась скакать по дивану, выкрикивая что-то, закидывая голову и хохоча. Глядя на нее, младшая тоже начала беситься. Терпеть эту какофонию Аня в любом случае не хотела. Телевизор был отменен. Младшая нисколько не расстроилась, она его и раньше не смотрела. Старшая возражать не рискнула, все же Аню она слушалась и одобрением «мамочки» очевидно дорожила.

Аня стала придумывать, как ей приучить Верочку самостоятельно заниматься. Начали с мозаики. Мозаики к этому времени уже было два комплекта, одинаковых. Это поначалу Аня планировала, что девочки будут играть вместе, ну или по очереди. Как же! Только одновременно, и в одинаковое. Маленькой Верочке достаточно было сказать: «Детка, сделай для мамы цветочек», — и малышка принималась старательно пыхтеть, выкладывая все, что полагается, — и стебелек, и лепестки, и серединочку. Со старшей пришлось начать с простого. «Верочка, давай сделаем рамочку!» Верочка безвольно сидела, покорно ждала, когда Аня начнет делать «вместе с ней» рамочку. «Вот видишь, желтенькие мозаинки. Выложи желтенький ряд — вот так, вот так, дальше — сама!» Верочка недоверчиво посмотрела на отошедшую Аню. Та улыбнулась, как будто это всегда так было, что Верочка дело делает, а Аня своими делами занимается.

Через минуту Аня вернулась. Верочка сидела, сложив руки. «Ну как?» Верочка молчала. Аня взглянула на досочку. В ряду прибавилось две мозаинки. «Верочка, какая ты молодец! — воскликнула Аня настолько радостно и поощрительно, насколько смогла, — ты посмотри, как красиво ты выкладываешь рамочку!» Аня помнила заповеди детских психологов — «если ваш приемный десятилетний ребенок не читал „Курочку Рябу“, начинайте с „Курочки Рябы“. Восстанавливать пропущенное нужно с самого начала!»

У Ани было странное чувство — она хвалит пятилетнюю девочку, как полуторагодовалого ребенка. «Не делаю ли я из нее идиотку?» — с беспокойством подумала Аня. Но взглянув на засиявшее Верочкино лицо, она успокоилась. Девочка уже тянулась к новым мозаинкам, и следующие четыре штуки выложила быстро и почти уверенно. Сама поднесла свое творение Ане: «Рамочка красивая?» «Очень красивая! Очень-очень! Ты молодец!» Девочка вприпрыжку побежала к столу и вдруг остановилась, замерла, взгляд заскользил вокруг. Аня забеспокоилась. Верочка обернулась: «А можно… а можно я вот здесь не желтенькими, а красненькими?» Аня ликовала. Еще бы, ведь это уже — творчество! Красненькими!

Потихоньку они стали рисовать. Человечков, цветочки. Человечки получались головоноги, и Аня понимала, что это не совсем хорошо для пятилетнего ребенка. Но она заставляла себя не расстраиваться. «Все придет, все получится», — говорила она себе. Главное, что Верочка с каждым разом чуть дольше могла делать что-то сама. Уже почти по десять минут. И она стала говорить: «Я нарисую маму, я нарисую Веру». Раньше она рисовала «что получится».

А еще они кричали. На улице. Первый раз это получилось случайно. Как-то, по дороге домой с прогулки, старшая Верочка заупрямилась. Теперь она упрямилась не так часто, и Аня начала понемножку расслабляться. Поэтому в сердцах повысила голос, когда Верочка вдруг остановилась и отказалась идти дальше. Верочка закричала. Так, как она иногда это делала, — открыв рот, тянула одну ноту. Аня затянула ей в тон. Маленькая Верочка, поглядев на них и что-то посоображав, открыла рот и тоже завопила. «Давайте громче», — воодушевилась Аня, которая вдруг почувствовала, как с криком уходит напряжение и рассасывается раздражение и как это вообще здорово — кричать посреди улицы, ловя возмущенные взгляды сердитых теток и одобрительные — понимающих дядек.

Теперь они каждый раз кричали специально. Останавливались в каком-нибудь месте, не очень людном, и вволю оттягивались. «Громче!» — требовала Аня. «Не хочу громче», — упрямилась старшая Верочка. «А ты через „не хочу“», — настаивала Аня. Верочка голосила все тише. Аня вдруг заметила, что дома крики практически прекратились.

Все же с гуляньем было тяжело справляться, в основном из-за мучительно долгих Верочкиных одеваний. Ане было жалко младшую, которая почти что лишилась всех связанных с зимними прогулками удовольствий. Санки были только одни, и тянуть сразу двух девочек у Ани не получалось. Как назло, мороз стоял сухой, и ни лепить снеговиков, ни играть в снежки было нельзя. Вообще-то в семье была няня. Маленькая Верочка в детский сад не ходила. Пока Аня работала, с ребенком сидела няня. Когда в доме поселилась старшая Верочка, няню временно отменили. Аня знала, что ей будет сложно объяснить постороннему человеку, почему ребенок так себя ведет. Ей не хотелось косых взглядов, вопросов о том, «все ли в порядке с девочкой?». Но теперь вроде бы старшая Верочка стала проявляться не так бурно. В любом случае, Аня решила попробовать.

К приходу няни Аня специально нарядила девочек в похожие платьица, повязала одинаковые банты. Они стояли рядом, похожие, как настоящие сестрички, и улыбались. Аня заранее поговорила с младшей, предупредила ее, чтобы та не кидалась к «любимой нянечке», не смущала старшую Верочку. Младшая сделала все как надо. Правда, все равно подбежала, но не полезла на руки, а взяла няню за руку, сказала: «Няня, познакомься, ее тоже зовут Верочка!» «Как же вас различать теперь?» — весело спросила няня, и день пошел своим чередом.

Младшая Верочка была счастлива. Еще бы, опять появился кто-то, кто занят целиком ею. Хотя няня и старалась исполнять свой долг, но все же было видно, что для нее старшая Верочка — ребенок номер два, своего рода «довесок» к «основной» воспитаннице. Старшая Верочка все чаще прибивалась к Ане, а той было совестно отсылать ребенка в детскую. Впрочем, придраться было не к чему, формально няня выполняла все свои обязанности по отношению к обеим девочкам. Но было что-то такое, во что «не ткнешь пальцем». Разный тон голоса, какие-то чуть заметные паузы. Почему-то так получалось, что в играх младшая Верочка постоянно оказывалась «в главной роли», а старшая — все больше «на побегушках». Аня шутливо спрашивала, что, мол, опять у нас младшая — прекрасная принцесса, а старшая — Баба-яга, но в ответ получала негодующий ответ — «она сама так захотела!»

«Ох, не нужно было няню звать», — думала Аня. Но теперь переиграть все назад было не так просто. Няня дала понять, что она хочет определенности, и пусть Аня решает, нужна она или нет, а то она будет искать другую работу. Получалось, что если няня уйдет, то на этот раз навсегда. А вдруг она все же понадобится? Найти хорошую няню нелегко. Да и младшая Верочка к ней привязана. Хотя последнее время эта привязанность стала какой-то почти демонстративной. Девочка как будто старалась наверстать недостаток внимания со стороны мамы и к няне проявляла самые пылкие чувства, постоянно подчеркивая, что «это моя няня». Старшая Верочка оставалась в стороне.

Ну и еще одной причиной сохранить няню было то, что Ане хотелось снова хотя бы иногда ходить куда-нибудь с Кириллом. Не столько для себя, сколько для него. Их образ жизни очень сильно изменился с тех пор, как в семье появилась старшая Верочка. Раньше они раз, а то и два раза в неделю выбирались куда-нибудь — то в кино, то в гости, то просто погулять вечерком. Дочку оставляли с няней, та ее укладывала спать и дожидалась возвращения родителей. С появлением старшей Верочки эти «выходы в свет» прекратились, Кирилл сидел у телевизора, и из их отношений стало исчезать что-то неуловимое, но очень важное. Ане очень не хотелось потерять это «что-то» навсегда. Поэтому няня была все-таки нужна.

Вот так и получалось теперь — младшая Верочка больше с няней, старшая Верочка больше с Аней. Это было удобно, ведь со старшей Верочкой заниматься должна была именно Аня. Но это было неправильно. У Ани было такое чувство, будто она предала своего ребенка, променяла свою Верочку на другую. Поэтому, когда младшая не шла на зов, или отворачивалась, или убегала от мамы, Аня не обижалась и не сердилась, а наоборот, испытывала чувство вины перед дочкой. «И поделом мне, — думала она, — ничего другого я и не заслужила». Да и с Кириллом они что-то все никак не могли никуда выбраться. Он стал гораздо позже приходить с работы и все жаловался на усталость. А у Ани не было сил его уговаривать, потому что она сама постоянно чувствовала себя усталой. Усталой, неправой и от этого несчастной.

Аня поехала на работу. Решилась оставить обеих девочек с няней на полдня. На работе ей сказали, что тренинг подготовки патронатных воспитателей заканчивается. И что в группе есть одна или две семьи, которые могли бы взять такую непростую девочку, как Верочка. Так что вот-вот, буквально через две недели, все должно решиться. Аня вышла из кабинета и заплакала.

«О чем ты плачешь?» — спросила ее коллега из Службы по устройству ребенка в семью. «Не знаю…» — Аня действительно не могла бы сказать, о чем она плачет. О том, что Верочка будет жить не с ними, а с другими людьми? Но если быть честной, то ведь, наверное, ей с этими другими людьми будет лучше… Они примут Верочку, и она станет для них подарком, долгожданным ребенком. А в Аниной семье к Верочке относились не так уж хорошо — младшая Верочка с ревностью и превосходством, Кирилл с отчуждением. У Ани все щемило сердце. Ей казалось, что никто не сможет понять Верочку так, как она.

Никто не сможет разглядеть в ней эту силу, нежность и тот потенциал, который видела в ней Аня.

Коллега из Службы по устройству присела рядом с Аней. «Понимаешь, — сказала она, — это ведь не твой ребенок». «Как это — не мой? — вскинулась Аня. — Почему ты так говоришь?» Ане было горько. Коллега говорила о том, что ребенок должен жить в семье, где все ему рады. Что никогда ничего хорошего не получалось, если муж не принимал ребенка, которого хотела жена. Они вспомнили случаи, когда в семьях случался конфликт — жена хотела растить приемного ребенка, а муж не хотел. Женщина делала выбор в пользу ребенка, с которым уже не могла расстаться, и от нее уходил муж. В практике детского дома было несколько таких случаев.

Готова ли была Аня расстаться с мужем из-за Верочки? Она попыталась себе представить — вот Кирилл уходит, и она остается с двумя девочками. Материально тяжело, и непонятно, как будет с работой. Но все это, в представлении Ани, были решаемые проблемы. Ей самой будет тяжело и плохо без Кирилла, ведь она его любила, и они прожили вместе много лет. Ане казалось, что она смогла бы это пережить. С трудом, но смогла бы. Но вот как разлучить младшую Верочку с папой?

Аня даже представить себе не могла, как она взяла бы на себя такую роль — разлучить ребенка с горячо любимым и любящим отцом… Самой Ане в детстве не очень повезло, родители развелись рано, и с отцом она практически не общалась. Возможно, поэтому она относилась к тому, что у ребенка есть любящий отец, как к огромному, драгоценному счастью, как к особому везению, которое не каждому достается. И как же можно взять и собственными руками разбить это счастье? Лишить собственного ребенка радости жить с родным любимым папой?

«В любом случае, — сказала коллега, — мы же не можем согласиться на постоянное помещение ребенка в семью, точно зная, что у вас с мужем разногласия. Это против всяких правил. И ты сама понимаешь, что это нехорошо для девочки». Аня понимала. Не понимала она другого — как же так получилось, что ее любимый муж, такой чуткий и заботливый, так и не смог полюбить маленькую девочку Верочку?

Аня какое-то время провела на работе. Пару раз к ней подходили коллеги, спрашивали, где Верочка.

— Дома, — машинально отвечала Аня.

— А с кем же она дома?

— С няней.

— А твоя где?

— И моя дома…

— И что они, не дерутся?

— Да почему они должны драться? — Аня наконец оторвалась от своей работы и попыталась вникнуть в смысл вопросов. Мысленным взором она видела картинку, ставшую уже привычной за последние недели, — две симпатичные девчушки играют, смотрят книжки, смеются, пьют чай. — А почему вы думаете, что они должны непременно драться?

— Ну все-таки Вера такой сложный ребенок…

Аня хотела было сказать, что если кто и начинал драки в их доме, так вовсе не старшая Верочка. Но побоялась. Решат еще, что детдомовского ребенка в семье «обижают», заберут раньше времени.

— Да что вы, у нас все просто чудесно, дети с няней, гуляют, играют, Верочка книжки читает…

— Ну-ну… Книжки читает…

Коллега отошла, недоверчиво покачивая головой. В самом деле, Верочка еще месяц назад с трудом выписывала корявые буквы и не всегда потом могла прочесть то, что сама же и написала. Предположить, что она вдруг заделалась «книгочеем», было сложно.

А с чтением книжек было все весьма интересно. Аня с некоторым изумлением наблюдала, как старшая Верочка вдруг потянулась к книгам. Семья у них была читающая, книги они с Кириллом любили с детства, и библиотека дома была большая. Некоторые стены в квартире сплошь были заняты книжными стеллажами. У младшей Верочки были свои полочки с детскими книжками, но она любила иногда брать и «взрослые» книги — энциклопедии с картинками, например. Или просто доставала какой-нибудь томик и с важным видом его листала — «как мама», «как папа».

Однажды Аня заметила, что старшая Верочка тоже потянулась к томику, не очень уверенно оглядываясь по сторонам — не заругают ли. Аня подошла к Верочке, ясно показав, что она видит ее манипуляции, но говорить ничего не стала. Ей хотелось дать понять ребенку — мол, это самая простая и обыденная вещь — брать книжку с полки. Каждый может взять книжку с полки. А спустя некоторое время как бы невзначай подсунула Верочке книжку, которую им недавно подарили, — с красивыми, большими, во весь лист, цветными рисунками старинных замков. «Это дома, в которых живут волшебные принцессы, — сказала она Верочке, — погляди эту книжку, выбери дом, в котором ты сама хотела бы жить».

Вот и получилось так, что время от времени можно было наблюдать картинку полной идиллии — две аккуратные девочки сидели в разных углах, и каждая листала свою книжку. Конечно, старшая Верочка пока не читала текст. Но Аня радовалась, что уже произошло что-то важное — книги стали для Верочки вещью нестрашной и не «учебной». «Сначала картинки смотрит. Потом ей захочется знать, что написано рядом с картинкой. Так и читать начала бы». Ане было мучительно думать, что столь успешно начатый «педагогический процесс» должен скоро оборваться.

Аня вернулась домой с работы. Девочки тихо играли в комнате. Няня одевалась и рассказывала Ане, как прошел день. Рассказывая что-то про старшую Верочку, няня несколько раз употребила выражение «такие дети». «Какие — такие?» — устало спросила Аня. Няня на секунду запнулась, но, не моргнув глазом, объяснила: «Ну, такие, с отклонениями». «Вы считаете, что Верочка — с отклонениями?»

Аня отдавала себе отчет в том, что она сама смотрит на Верочку любящим взором и видит в ней не только то, что есть на данный момент, но и то, что пока скрыто за нелепым порой поведением, за неадекватными реакциями. Аня как будто видела, как под той «коростой», которая «наросла» на ребенке за годы, проведенные в отвержении и несчастье, светится нежная тонкая «кожица» здоровья и красоты, сияет светлая детская душа, которой так хочется любви и признания. Только вот никто, кроме Ани, не видит почему-то этой красоты, этой нежности… Вот и няня — не видит.

Аня понимала, что разговор с няней — бесполезный. Бесполезно объяснять няне, как травмирует детскую душу пребывание в казенных стенах. Бесполезно втолковывать, что «отклонения» — это во многом следствия того, что ребенок был никому не нужен. Как передать няне свою боль и свою надежду? Все, что можно было объяснить и рассказать, Аня уже объясняла и рассказывала.

Няня честно старалась подстроиться. Няня терпела, сколько могла. Она была хорошая, опытная няня, давно работала в семьях и знала, что с родителями нужно ладить. Но старшая Верочка не была похожа ни на одного ребенка, с которым няне доводилось работать. Верочка не была «домашним» ребенком, пусть бы избалованным и капризным, но понятным, «своим». Верочка была чужаком, она была — «иная». Она пришла из чужого, непонятного и пугающего мира. Мира, в котором живут больные, запущенные, порой не по годам злые и не по годам же умудренные жизнью дети, и об этом совсем не хочется думать, пестуя своего ласкового, домашнего, смышленого и веселого «питомца». На няню все это обрушилось внезапно, и ей казалось это несправедливым. И она, конечно, не справлялась. Старшая Верочка мешала ей осуществлять «воспитательный процесс».

«Знаете, — в сердцах сказала няня, которая за день устала, — я вам вот что скажу. У меня такое чувство, что за эти дни разрушены результаты моей работы за последний год. Потому что старшая Вера дурно влияет на младшую». «Вот так вот, — подумала Аня, — у каждого свой критерий». «Потом все восстановится», — сказала она няне. «Наверно, — та не стала спорить, — но я вас честно хочу предупредить, что долго не выдержу». «Вот и няня уйдет, — думала Аня почти равнодушно, — неужели они все уйдут?» У нее было такое чувство, что весь мир против того, чтобы старшая Верочка осталась в их семье.

А старшая Верочка, между тем, довольно сильно изменилась за эти две-три недели. Исчезла гротескность движений. Она уже не размахивала руками так нелепо, не закидывала голову так далеко назад, когда смеялась, не загребала ногами так неловко. Только иногда, на каком-нибудь «вираже», вдруг мелькала эта нескладность, но все реже и реже. Речь Верочки стала понятнее и медленнее. Аня каждый раз мягко настаивала, чтобы Верочка повторяла все спокойно и разборчиво. Правда, парез лицевого нерва не исчезал, и нижняя губа все кривилась вниз. Но мускулы лица уже не напрягались так судорожно, и улыбка не превращалась в оскал. Голосок оставался гнусавым, из-за искривленной носовой перегородки. Аня водила Верочку к хирургу, и тот объяснил, что с возрастом это может пройти само, либо потом нужно будет сделать маленькую и совсем безопасную операцию.

И еще — у Верочки как будто прибавилось сил. Выходя на прогулку, она теперь бодро шагала до самой горки и с удовольствием съезжала на ледянке несколько раз подряд. Она по-прежнему порой плюхалась в снег и на дорогу и переставала реагировать на окружающее, но это случалось все реже и реже. «Успокоительные» таблетки Верочка не пила. Сначала Аня честно давала ей лекарство утром и вечером, потом стала забывать — и однажды спохватилась, что девочка несколько дней не пила таблеток. Спохватившись и испугавшись, Аня тут же обрадовалась — ведь ничего за эти дни не случилось. Напротив, Верочка стала как будто лучше соображать, быстрее реагировать, больше обращать внимания на разные мелочи, которые раньше просто выпадали из ее восприятия. Аня понимала, что она берет риск на себя, пристально следила, не появятся ли какие-нибудь настораживающие признаки, и готова была в любую минуту обратиться за консультацией к врачу. Но вроде все шло хорошо.

Было такое ощущение, как будто понемногу рассеивался тот «туман», что застилал прежде Верочке глаза и мозги. Глядя на окружающий мир незамутненным взором, Верочка находила много для себя интересного. А то, что интересно, не только привлекает, но и удерживает внимание. Верочка стала лучше концентрироваться на рисунках, на книгах, дольше могла разговаривать на одну и ту же тему. Она могла теперь какое-то время сидеть спокойно, просто разглядывая что-то и приговаривая себе что-то под нос, как обычный ребенок, который в любой безделушке черпает вдохновение для создания целого волшебного мира.

Особенно порадовало Аню, что старшая Верочка стала смотреть с ними диафильмы. Младшая давно уже поскуливала, уговаривая маму «посмотреть сказку». Аня сказала старшей Верочке:

— Верочка, мы с младшей хотим посмотреть диафильм. В прошлый раз он тебе не понравился. Поэтому давай договоримся так — мы пойдем посмотрим, а ты пока посидишь в другой комнате, поиграешь.

— А почему в другой комнате?

— Потому что в той мы выключим свет.

— Ну и что?

— Ну, во-первых, тебе будет нечем заняться в темной комнате. А во-вторых, ты можешь испугаться темноты. В прошлый раз тебе не понравилось.

— Я не испугаюсь. Можно, я посижу вместе с вами?

Поставили диапроектор, повесили экран. Старшая Верочка помогала. Аня все свои действия объясняла, рассказывала, что зачем нужно. Она сфокусировала луч проектора, отмотала первый кадр и только после этого выключила свет. На экране засияла цветная картинка, на которой три красавицы девицы сидели у окна. «Красиво, — подумала Аня, которая каждый раз как будто немножко возвращалась в свое детство, — и смотреть можно долго-долго». Внезапно раздался крик старшей Верочки:

— Смотрите, смотрите!

— Что, Верочка? — Аня немножко испугалась.

— Эти, вот! — Верочка тыкала пальцем в экран. — Вот, смотрите — принцессы сидят!

Верочка вскочила, подбежала к экрану и остановилась в недоумении. «Принцессы» исчезли — Верочкина тень загородила картинку. Аня взяла Верочку за руку, мягко усадила рядом с собой. Картинка снова появилась, и старшая Верочка смотрела на это чудо почти с благоговением. Как потом выяснилось, ее больше всего потрясло то, что это «волшебство» зависит от нее — есть картинка или нету картинки. Она испытала редкое и удивительное чувство всемогущества. А главное, она оценила преимущество диафильмов перед мультиками из телевизора — те никогда не исчезали, даже если подойти вплотную к экрану.

Аня осторожно попыталась расспросить Верочку, помнит ли она, как они в прошлый раз смотрели диафильм. Оказалось, что в прошлый раз Верочка просто не видела картинку и совсем не понимала, что происходит. «Выключили свет, и все, не было никакой картинки, — настаивала она, — в прошлый раз не было принцесс». В прошлый раз ей было просто страшно.

Аню радовали изменения, которые происходили с Верочкой. Вместе с тем она понимала, что сама научилась многому. Она знала, как утихомирить вдруг поднявшийся крик, как остановить начинающуюся истерику. Она понимала, что эмоциональное состояние девочки по-прежнему неустойчиво и ее может начать «разносить» почти от любого внешнего воздействия — от слишком громких звуков, от мелькания телевизора, от слишком бурных игр.

Аня научилась направлять Верочкины проявления в русло, держать ее «в рамках». И она научилась делать это нежно, сама не раздражаясь и не сожалея каждый раз о потерянном времени и о тройных затраченных усилиях. Воспоминания о том, как она поначалу переживала о полуторачасовом одевании на прогулку, теперь вызывали у нее только улыбку. Ну и что, что нужно полчаса разговаривать с Верочкой о ложках, вилках и тарелках, прежде чем сесть за стол. Зато ведь результат был! Верочка настраивалась на «тему еды» и доедала суп, «чтобы он не плакал», а чистая тарелка «могла пойти в гости к своим подружкам». Ну и что, что они выписывали каждую букву по двадцать минут. Зато ведь выписывали! И Верочке уже было интересно, как будет выглядеть ее имя, написанное на большом листе бумаги. Аня обещала, что когда Верочка напишет свое имя, она повесит листок на стену.

С картинками на стене была отдельная история. Аня даже не предполагала, что эта простая, в сущности, процедура так подействует на девочку. На стенах в их доме висели картины, и Верочка как-то спросила, «зачем это висит?» Аня объяснила, что «для красоты». Еще кое-где на стенках висели рисунки младшей Верочки, и Аня объясняла старшей, кто их нарисовал. Видно было, что у старшей Верочки это вызвало что-то вроде глубокого почтения, равно как к самим рисункам, так и к младшей Верочке. И вот вдруг Аня берет ее собственный рисунок, «тетю» с большой красивой длинной головой, двумя кривоватыми, но разноцветными ногами и одной рукой — и вешает на стену! В глазах у Верочки был испуг:

— А почему?

— Потому что мне нравится этот рисунок.

Верочка была ошеломлена. Это было признание. Аня знала, что для детей важно видеть свои рисунки на стенах, а свои поделки — на полочках. Это наполняет их гордостью, радостью и новым творческим вдохновением. И еще — повесить рисунок ребенка на стену — это такое признание в любви к нему, принятие того, что он делает, от всей души. Младшая Верочка всегда тоже радовалась, когда мама или папа с любовью пристраивали ее поделки на видное место. Но для старшей Верочки это, видимо, стало настоящим событием. Она ходила целый день какая-то притихшая, но очевидно довольная и счастливая. И то и дело подбегала к «своей» стене и подолгу глядела на свое «творение». Видимо, теперь она смотрела на свой рисунок немного другими глазами. Да и на себя она «смотрела» теперь другими глазами — она ведь теперь не просто девочка Верочка. Она — Та, чьи рисунки украшают квартиру!

Испытывая гордость и радость за ребенка и удовлетворение своими «педагогическими усилиями», Аня не могла понять, почему же другие люди, близкие ей, — Кирилл, да хоть та же няня — не радуются вместе с ней. А ей так нужно было услышать слова похвалы и поддержки! Ей казалось, что если бы Кирилл был «на ее стороне», так и дела со старшей Верочкой шли бы лучше. Ане так нужны были силы. А ситуация с Кириллом отнимала у нее очень много моральных сил. Ей приходилось внутренне сдерживаться, чтобы не начать себя жалеть и скулить, чтобы не разозлиться на его равнодушный взгляд, на небрежный взмах руки. Ну и потом — она ему обещала, что старшая Верочка не будет ему обузой, и ей приходилось очень стараться, чтобы Кирилл, приходя домой, чувствовал ее внимание и заботу. Конечно, ей хотелось, чтобы Кирилл ей помог — пусть только ласковым словом, просто интересом к происходящему. Но увы — интереса с его стороны не было, а было только ожидание, когда все закончится и жизнь семьи вернется в обычное русло. «Вернется ли?» — думала Аня.

Ей так хотелось, чтобы кто-то оценил ее усилия и Верочкины достижения. Так хотелось рассказать кому-нибудь о том, что происходит в ее жизни, — и о хорошем, и о плохом. Просто рассказать, и чтобы кто-нибудь слушал ее внимательно и сочувственно. Аня решила взять обеих девочек и съездить в детский дом. Младшая там уже бывала, и ей там нравилось — много добрых веселых теть, которые тут же начинают дарить подарки и кормить печеньем. Старшую Верочку нужно было показать доктору, да и просто показать ее коллегам Ане тоже хотелось.

Приезд в детский дом поначалу немного разочаровал Аню. Они разделись, переобулись внизу в гостевой раздевалке, поднялись на этаж. Аня не раз наблюдала картину, как в детский дом приходит семья с недавно принятым ребеночком. Все радостно им улыбаются, расспрашивают, «как жизнь». А главное — удивляются произошедшим в ребенке переменам, восхищаются и поздравляют. Аня ждала, что и к ним подойдут, будут расспрашивать и восклицать! Сейчас она очень остро поняла, зачем нужна эта процедура «всеобщего восхищения», которая раньше казалась ей несколько преувеличенной. Ей самой так нужна была моральная поддержка, ей так хотелось положительных эмоций, радости, чьего-то одобрения!

А ребенку? Нужна ли ребенку встреча с теми, кто был, по сути, чужим и так чужим и останется? Все эти «тети» были в жизни ребенка только эпизодом, и постепенно они превратятся в смутное воспоминание… Так нужно ли ребенку, нашедшему свою семью, чтобы именно эти чужие «тети» за него радовались и желали ему счастья? Аня вспомнила, как в такие моменты всеобщего внимания дети обычно смущаются и прячутся за маму-папу и не хотят говорить «здрасте». Раньше Ане был непонятен смысл происходящего. Зачем эти преувеличенные восторги? Зачем такой «шквал» эмоций? Зачем приглашения «заходить в гости» — ведь, казалось бы, покинуло дитя детский дом — и слава Богу, как говорится.

И вот теперь, приведя сюда старшую Верочку в качестве «домашнего ребенка», Аня поняла и смысл, и важность этого шага. Она вдруг осознала, что это своего рода реабилитация, «реванш» для ребенка, бывшего сироты. Такой почти «официальный», во всяком случае — публичный, социально признанный переход в иное качество, в иной статус. Вот был — «сиротка», а стал — вполне себе «домашний ребенок». И все это видят. Особенно важно — видят и признают те люди, которые знали и видели — то, другое. То, что потом уйдет в прошлое. Такая минута «торжества» — все в жизни сложилось, мы нашли друг друга, и пусть все поглядят и за нас порадуются.

Аня с девочками шли по коридору, и никто особо не обращал на них внимания. Бросали Ане «привет» — и шли дальше. Девочки, в аккуратных, похожих платьицах, с аккуратными одинаковыми хвостиками, чинно шли за Аней, держась за руки. Как выяснилось позже, это и была «минута торжества». Аня поняла, что Верочку просто никто не узнавал. Не то чтобы она сильно изменилась внешне… Да и проблемы никуда не делись. Проблемы остались, а вот «детдомность» исчезла… Так и шли они по коридору — две похожие домашние девочки и Аня впереди. На Аню — что на нее внимание обращать? Идет себе коллега с детьми, ну и ладно…

Они прошли в кабинет, Аня быстренько распихала девочек по уголочкам, дала по листу бумаги, по паре шариковых ручек и сказала, чтоб сидели тихо и чтоб каждая нарисовала «очень хорошую картинку». Ей нужно было дождаться кого-то из коллег, чтобы попросить присмотреть за девочками. Сама она хотела спуститься вниз, к врачу. В кабинет зашла Лида, сотрудница того же отдела.

— Привет, — радостно сказала она, — ты здесь. А как там девчонки?

— Да вот же они, — ответила Аня, указав на девочек, молча и старательно сопевших по углам над заданной работой.

— Господи, а я и не заметила! Здравствуй, Верочка! — Лида смотрела на младшую Верочку.

— Вообще-то их две, — аккуратно поправила Аня.

— Как две? — Лидия закрутила головой, увидела старшую Верочку. Та водила ручкой по бумаге, не поднимая головы и делая вид, что ее это совсем не касается.

«Хитрюга, — подумала Аня, — вот ведь знает, как лучше „подать себя“. И нюансы происходящего всегда ловит».

Лидия всплеснула руками: «Да мне бы и в голову не пришло, что это Верочка, — радостно зачастила она, — да кто бы мог подумать, что это та самая Верочка!» Ритуал «приветствия и восхищения» начался.

Оставив девочек на попечение «тети Лиды», Аня отправилась к врачу. Они поговорили о Верочке, о ее здоровье и режиме. Аня призналась, что самовольно отменила таблетки. Получив инструкции и напутствия, Аня отправилась к педагогу и логопеду. Те дали ей распечатку упражнений для Верочки на мелкую моторику и на гимнастику для языка.

К Ане подошла коллега из Службы по устройству детей в семью.

— Приезжай на следующей неделе, — сказала она, — тренинг закончится, можно будет сразу поговорить с новой семьей.

— Как — сразу? — Аня понимала, что все это неизбежно, но искала малейшую зацепку, чтобы отложить уход Верочки хоть на несколько дней. — А разве вам не нужно еще обследовать семью? Что-то вы такое с семьями там делаете, что всегда очень долго получается?

— Долго — не со всеми, — ответила коллега, — долго только с теми, кто сам не находит времени. К тому же с Верочкой — особая ситуация, можно чуть-чуть и ускорить.

Аня не хотела ничего «ускорять». Как бы ей хотелось сказать, что не нужно никакой «новой семьи», что Верочка останется у них! Но деваться было некуда, все шло своим чередом и она должна была делать то, что должна.

— А если семья откажется? Если Верочка им не понравится?

— Есть еще одна семья, тогда с ними поговорим. Там, правда, посложнее будет, потому что они сначала хотели мальчика. Потом, правда, сказали, что и девочку тоже можно.

— А если в результате и они откажутся?

— Давай не будем заранее все усложнять. Если вдруг все откажутся, тогда и будем думать.

Они поговорили еще немножко. О том, какие семьи проходили подготовку и кто какого ребенка хотел. Далеко не у всех была возможность взять ребенка с «особыми проблемами», а Верочка, несмотря на все позитивные изменения, оставалась именно таким ребенком. Ее нельзя было сразу отдать в детский сад, с ней нужно было оставаться дома, и педагоги рекомендовали начинать думать о детском саде не раньше, чем через полгода. Значит, сразу отпадали все незамужние женщины, потому что каждая из них ходила на работу. Конечно, у некоторых были мамы-пенсионерки, готовые «помогать» работающей дочке вырастить приемного ребеночка. Но, как показывала многолетняя практика, приемные бабушки редко бывали готовы к «особому» поведению ребенка.

Семейные пары тоже не все «подходили» для того, чтобы принять Верочку. Кто-то особо настаивал на том, чтобы ребенок был «способный», видя основную миссию приемного родителя в том, чтобы «дать ребенку хорошее образование». Верочка была по-своему способной и одаренной, но в рамки стандартного «хорошего образования» она могла не вписаться. Кто-то хотел и мог взять только мальчика, учитывая состав семьи и жилищные условия. Да и «стрессоустойчивость» семьи нужно было принимать во внимание — ведь по сути Верочка оставалась ребенком гиперактивным и «проблемным», и пока что эти проблемы никуда не делись, а только смягчились и компенсировались благодаря правильному обращению. Короче, было о чем подумать и что взвесить, предлагая той или иной семье взять Верочку.

Аня заглянула на кухню, где девочки пили чай в компании с «тетями» — социальными педагогами. У них явно было все хорошо, они грызли печенье и громко хохотали. Немножко слишком громко, на вкус Ани, но она решила не вмешиваться. Она отправилась в свой кабинет, ей хотелось поговорить с коллегами и сообразить, как спланировать свой рабочий график на ближайшее время.

В кабинете была Лидия. Они поговорили о том о сем. Аня спросила, как дела у Лидиного сына. Потом вдруг решила поделиться мыслью, которая пришла ей в голову уже несколько дней назад и не давала покоя.

— Лид, — сказала она, — я вот все думаю… — Ей было страшно говорить дальше, и как-то неловко. — Я вот все думаю, если бы, не дай Бог, моя Верочка оказалась в детском доме… Я имею в виду, в качестве сироты. — Аня вздрогнула, сама ужаснувшись подобному «мысленному эксперименту». — Я вот все прикидываю, какие бы диагнозы ей поставили?

— Почему ей должны были поставить диагнозы? — Лидия явно не поняла Аниного хода мыслей. — Она же здоровый ребенок?

— Ну да, она здоровый ребенок. Но вот смотри. Она же эмоциональная девочка, самолюбивая. И если что не по ней, так она тоже истерику закатить может. И я сама, я же живой человек, я иногда злиться на нее начинаю. И наказать иногда так хочется, иногда думаю: «Вот так бы и врезала!» А представь, что все это в детском доме, и если ребенок регулярно закатывает истерики, то ему ведь, получается, непременно «что-нибудь напишут». Таблетки будут давать, успокаивающие. А дальше — больше, ребенок замкнется. Замкнется — учиться не будет. Вот иногда приходит в гости кто-то, кто ей не очень нравится, так ведь она отказывается отвечать, как ее зовут, и смотрит так — исподлобья. Вот ты прикинь, если детдомовский ребенок отказывается отвечать, как его зовут? Сразу ведь в дебилы запишут, разве нет?

Аня на минуту запнулась, вспомнив тех сотрудников детского дома, которые себя не жалели, стараясь сделать так, чтобы лишенные родителей детки не чувствовали себя одинокими, чтобы они развивались не хуже, чем в семье. Аня знала, что есть детские дома, в которых дети живут «не хуже» и в эмоциональном плане и в плане учебы, и считают детский дом своим родным домом. Но сколько их таких детдомов — хороших-то? Судя по многочисленным рассказам, гораздо больше детдомов таких, в которые ребенку лучше не попадать…

Аня вернулась к своему «мысленному эксперименту».

— Вот смотри, Лид. А медицина? У моей Веруньки проблемы были с поджелудочной железой. Так мы бились-бились, диету ей подбирали. Сейчас вроде прошло все, так я все равно слежу, как бы она чего вредного для нее не съела. А кто будет в детдоме отдельно для каждого готовить? И каждую какашку, прости, разглядывать, как там оно — лучше или хуже?

На самом деле Аня мысленно уже составила «список диагнозов», которые оказались бы у ее собственного ребенка. Некоторое время назад она поймала себя на том, что прикидывает «диагнозы» для всех знакомых детей. У каждого ребенка есть свои особенности, своя линия поведения. Да попросту — свой характер. Дочка брата — замкнутая, тихая девочка, постоянно погруженная в свой мир. Иногда она не слышит, что ей что-то говорят. А сын подруги — неугомонный, крикливый «боец», от которого достается всем и каждому? Соседский мальчик, немужественный плакса, льнущий к маме и, по ее рассказам, постоянно прячущий по уголкам «какой-то хлам»? То, что в семье называют «характером», в детском доме неумолимо превращается в «особенности», усугубляется, становится действительно остро выраженным и плохо переносимым для окружающих. Ну а потом возникает необходимость «коррекции», а то и «лечения». Лучше было об этом не думать.

Аня замолчала, приходя в себя. После «мысленного эксперимента» не так легко было обрести равновесие. Слишком отчетливо она представила себе, во что превратилась бы ее веселая, эмоциональная дочка, девочка с явно выраженными лидерскими задатками, сложись их жизни как-то по-другому. «Какая тонкая грань, — думала Аня, — и как много зависит от одного-единственного человека в жизни ребенка».

Она встряхнулась, отгоняя тяжелые мысли. Лида сидела, глубоко задумавшись. «Лида, — окликнула ее Аня, — Лида, ты извини, что я тебе все это наговорила. Мне просто нужно было с кем-то поделиться». Лида посмотрела на Аню: «Да я сама как-то об этом думала. У моего-то и без детского дома — диагноз на диагнозе. А уж в детском доме я даже не знаю, что с ним было бы. Даже думать об этом не хочу». Лида еще посидела, потом вскочила, улыбнулась: «Пойдем чаю попьем. Они же у нас не в детском доме, слава Богу! Ну и нечего выдумывать!» Лида всегда была оптимистом, и это ценили все, кто ее окружал.

Вернувшись домой, Аня принялась «раскладывать все по полочкам». Итак, на следующей неделе она должна будет встретиться с добрыми людьми, желающими принять в семью ребенка, и рассказать им о том, что «есть такая хорошая маленькая девочка, и ей очень нужна семья». Перво-наперво Аня сделала еще одну попытку поразмышлять о том, не удастся ли ей оставить Верочку в своей семье.

Верочка могла остаться в их семье только при условии, что все члены семьи согласны. Кирилл был против. Аня подумала, можно ли сделать еще одну попытку переубедить Кирилла. Подумала, что можно. Надежды не было, но что мешает человеку делать одну попытку за другой?

Вторым вариантом было — «изменить состав семьи». Аня знала, что некоторые женщины идут на то, чтобы развестись с мужем, который не хочет приемного ребенка. Тут все было очень сложно и запутанно, и Аня вовсе не была уверена в том, что она этого хочет. Отодвинув в сторону эмоции, она попыталась представить себе, что действительно решится на этот шаг. Тогда значит — развод. Развод занимает время. Развод — это семейный кризис. Развод — это стресс. В разводящуюся семью никто ребенка не отдаст.

При всем своем желании как-то «обмануть судьбу» Аня понимала, что в этом случае коллеги из Службы по устройству будут правы, отказав ей. Так же, как они отказывали всем тем женщинам, которые приходили в детский дом и говорили, что «муж ребенка не хочет, но я с ним разведусь». В этих случаях, при всем сочувствии, женщинам рекомендовали сначала развестись, разобраться с проблемами и оставить их в прошлом и прийти уже в новом качестве — незамужней женщины. Иначе весь ужас развода, вся эмоциональная неразбериха, все слезы и неизбежная горечь потери свалятся на голову приемного ребенка. А если в семье есть ребенок, то все еще хуже, потому что любой ребенок болезненно переживает развод родителей. Даже если они сохраняют «прекрасные отношения» и полное согласие по поводу участия в воспитании общего потомства.

Итак, развод не годился. Потому что судьба Верочки решалась прямо сейчас и времени на «переустройство жизни» не было. Значит, учитывая почти полное отсутствие надежды на согласие Кирилла, переход Верочки в другую семью становился неизбежным. И вот тут перед Аней буквально разверзлась другая проблема. Забыв о собственных мучениях, она поняла, что от нее в первую очередь зависит, примет ли новая семья ребенка и как сложатся в дальнейшем их отношения. А это означало, что Аня и сама должна хорошенько подготовиться к предстоящему разговору с новой семьей, и подготовить Верочку к тому, что изменения неизбежны.

Первым делом Аня решила узнать, что за семья такая предназначена Верочке. Напросилась поприсутствовать на тренинге, чтобы на людей посмотреть, которые детей из детского дома хотят взять. Приехала вечером на занятие. Это было одно из последних занятий, все участники давно между собой перезнакомились, вели себя открыто, многие называли друг друга на «ты». Аня тихонько сидела в уголочке, внимательно рассматривая каждого, кто был в зале. Она всматривалась в лица, в позы, в движения. Прислушивалась к интонациям. «Почему он так громко говорит?» — думала Аня, глядя на мужчину, который горячо отстаивал какую-то мысль. «Какое у нее лицо замкнутое», — неодобрительно оглядывала она сидящую напротив женщину. Аня «прикидывала» каждого участника на роль «родителя для Верочки» и в каждом находила какие-нибудь недостатки. В перерыве она подошла к ведущей.

— Ну что, понравились? — спросила ее ведущая тренинга, психолог Ольга.

— Кто понравился? — Аня злилась и с трудом это скрывала. — Мне же не показали «счастливых родителей».

Аня спохватилась, внутренне себя одернула: «Какое я имею право судить кого-то? Кто я такая? Женщина, у которой ребенок гостил чуть больше месяца. А эти люди заберут ее насовсем и будут ей настоящими папой и мамой». К тому же она знала, что будущих родителей нельзя оценивать по принципу «нравится — не нравится».

Потому что никакого толку от таких оценок нет. Все люди разные, и симпатии у каждого свои.

— Оля, извини, — Аня справилась с раздражением и подкатывающими слезами, — просто мне сейчас очень трудно. — Ольга понимающе улыбнулась, сочувственно закивала Ане.

— Вон, смотри, сидят в уголочке, — Ольга показала на мужчину и женщину, которые, несмотря на перерыв, продолжали сидеть рядком на стульях, молча глядя в окно.

У Ани упало сердце. Эта пара привлекла ее внимание еще в самом начале занятия. Муж и жена среднего возраста. Мужчина говорил редко, но если уж брал слово, то излагал свои мысли подробно и обстоятельно. «Слишком обстоятельно. — думала Аня, — и все у него либо черное, либо белое». Жена его все больше помалкивала, изредка поглядывая на мужа. Сейчас, в перерыве, когда все участники встали, чтобы размяться, ходили по залу, попивали чай, болтая и смеясь, эта пара продолжала сидеть, спокойно и почти неподвижно, не принимая участия в общих разговорах. Не то чтобы они ей не нравились… Просто уж очень они были «другие», непохожие на саму Аню, на ее близких, на тех людей, которые ее всю жизнь окружали. Аня подумала о том, что вряд ли они смогут подружиться.

— Андрей и Люба — простые, хорошие люди, — голос Ольги вырвал Аню из размышлений. «Да уж, простые — это точно», — подумала она, пропустив мимо ушей слово «хорошие».

После окончания занятия она подошла к ведущим — психологу и социальному педагогу из Службы по устройству детей в семью. Время было позднее, и они договорились встретиться на следующий день, чтобы все подробно обсудить.

На следующий день Аня приехала, полная решимости узнать, нет ли других кандидатов, которые могли бы взять Верочку. Вчера она видела других людей, которые, с ее точки зрения, гораздо больше подошли бы на роль Верочкиных родителей. Коллеги выслушали все ее соображения. Аня не скрывала, что Андрей и Люба ей не очень-то по душе. «А у них свои дети есть? — ревниво спросила она. — С чего вы взяли, что они справятся с таким сложным ребенком, как Верочка?» Оказалось, что своих детей у Любы с Андреем нет и никогда не было. Тем не менее были основания считать, что именно Люба с Андреем смогут стать для Верочки настоящей семьей — надежной, любящей и понимающей. Коллеги рассказали Ане историю Андрея и Любы.

Вместе они были давным-давно. Андрей родился и вырос в маленьком подмосковном городке. Работал водителем грузовика. С Любой познакомились на работе — она служила диспетчером в том же автопарке. Познакомившись, больше не расставались. «Вместе и в горе, и в радости» — эти слова были сказаны как будто про Любу с Андреем. Были у них, конечно, радости, но и горестей немало. Мама Андрея поначалу Любу признавать не хотела, говорила, что девушка хочет прописаться в их квартире.

Андрей на мать обижался, Люба терпеливо все сносила. Все надеялись, что мать поворчит да и перестанет, привыкнет к Любе, полюбит ее. Только вот годы шли, а ничего не менялось. Однажды, после очередной ссоры, Андрей принял решение, и они с Любой ушли. Не общались с матерью несколько лет. Сам по матери скучал, переживал сильно. Хотел приехать, помириться. Каждый раз останавливала мысль о том, что сам-то он готов выслушать от матери что угодно, не обижаясь, — что возьмешь с пожилой, уставшей от жизни женщины? Но вот Любу он никак не мог дать в обиду. Жили они с Любой по общежитиям, а однажды друг Андрея уехал и оставил им свою однокомнатную квартиру на целый год.

Люба болела. Иногда ей приходилось ложиться в больницу, и Андрей места себе не находил. Они очень хотели детей. Много детей. Но детей не было. Как выяснилось позже, и быть не могло. А они продолжали мечтать о маленькой девочке с большими-большими бантами, которую они когда-нибудь поведут в школу.

Прошло уже лет пять, как Андрей не виделся с матерью. Беспокоился он за нее, конечно, но не очень сильно, потому что рядом с матерью, буквально на соседней улице, жила его старшая сестра с тремя детьми. И вот пришло известие, что сестра умерла. Была она не замужем, и дети остались сиротами. Два мальчика — пятнадцати и двенадцати лет, и одиннадцатилетняя девочка.

Тут уж было не до обид. Андрей с Любой приехали к матери. Мать горевала по рано ушедшей дочке. Да и непонятно было пожилой женщине, как ей самой теперь жить. Помощи ждать не от кого, а годы брали свое. И с детьми нужно было что-то решать. От матери, от знакомых и от соседей Андрей узнал много такого, о чем раньше не знал. С мужем сестра развелась уже давно. Да и жили они не очень складно, муж был неласковый, а сама она — не очень-то терпеливая, взрывная и скорая на язык. Слово за слово, и ссора готова. Старший ее сын, Леша, был от первого брака, и муж к нему относился ревниво, при случае попрекал куском хлеба. Мальчик все больше времени проводил на улице. Потом с мужем расстались, но женщина не теряла надежды снова найти свое счастье. Дети росли сами по себе.

Андрей последний раз видел своих близких, когда младшей племяннице, Леночке, было шесть лет. Была она мамина дочка, щекастая и послушная. Теперь же на вопрос, где Леночка, бабушка устало махнула рукой, и пробурчала: «Опять с подружками шляется, такая-растакая». Андрей удивился, девочке-то всего одиннадцать лет. Все было непонятно. И очень, очень непросто. Андрей отправился в отдел опеки и попечительства. Там его встретили ласково и сразу же заверили, что он сможет беспрепятственно навещать своих племянников в детском доме. «В каком детском доме? — Андрей испытал что-то вроде шока. — Они же дома живут…»

Сотрудники опеки объяснили Андрею, что это пока дети живут дома, но, поскольку бабушка не подавала заявления на установление опеки и попечительства над детьми и явно не собирается этого делать, то детей, оставшихся сиротами, придется определять на государственное обеспечение. «Да вы не волнуйтесь, — сотрудница опеки сочувствовала Андрею и явно испытывала к нему уважение — не каждый дядя утруждает себя визитом в отдел опеки, чтобы поинтересоваться судьбой родных племянников, — Леночка в местном детском доме жить будет. Леша уже большой, мы его сразу на профобучение постараемся определить. А вот со средним, Колей, чуть сложнее будет. У него трудности в обучении и диагноз есть, так что его придется в коррекционный интернат устраивать… Да вы не волнуйтесь так, это же ему на пользу, там по специальной программе обучают!»

«А в аттестате у него что написано будет?» — Андрей насупился. Сам он к делу подходил очень просто — либо ты обычный нормальный человек, и у тебя есть аттестат о среднем образовании, и там все как полагается написано — «средняя школа такая-то…» И тогда тебя и на работу возьмут, и учиться можно пойти, чтобы получить специальность. Либо у тебя все «не как у всех», и тогда ты — изгой. В том дворе, где Андрей вырос, к «психам» относились безжалостно, старшие мальчишки дразнили и гоняли тех, кто «не уродился», находя в этом своего рода развлечение.

— В аттестате что будет написано — что он псих? — Андрей ждал ответа.

— Ну зачем вы так, — сотрудница опеки была недовольна таким поворотом разговора, — это коррекционная школа-интернат, восьмого типа…

— Ну понятно… Значит, будет написано, что псих. — Андрей вышел из опеки, соображая, что же делать.

Андрей с Любой взяли детей. Всех троих. Сотрудницы опеки помогли оформить все быстро и без проволочек. Тем не менее сочли своим долгом предупредить, что дети, по их мнению, очень трудные и опекунам стоит еще раз подумать, прежде чем взваливать на себя такую обузу. «Старший, Леша, уже давно у нас на учете состоит. Средний, сами знаете, диагноз-то не денешь никуда… Да и Леночка в последнее время, прямо скажем…» Андрей все внимательно выслушал. В ответ он повторял только одну фразу: «Это же дети моей сестры, мои родные племянники…»

Гораздо тяжелее ему пришлось в разговоре с матерью. Мать не одобряла его решения. «Не потянешь ты их, — говорила она, — Люба болеет. Я помочь не смогу. Все одно в детдоме окажутся. Может, если только Лену одну оставить?» Матери Андрей ничего не объяснял и ничего не отвечал. Каждый имеет право думать так, как он думает. Матери всегда приходилось тяжело, и она по-своему желала хорошего всем — и себе на старости лет, и сыну, у которого еще все впереди, и детям, которым, как ей казалось, будет совсем неплохо в детском доме. А что такого — кормить будут, крыша над головой будет, учителя присмотрят — все лучше, чем на улице день и ночь пропадать.

Андрей и Люба переехали к детям. От сестры «в наследство» осталась маленькая квартирка в старом деревянном двухэтажном доме. Дом когда-то был бараком, потом жильцы выгородили себе кухоньки и санузлы, добились, чтобы в дом провели холодную воду и газ. Местечко было дачное, и летом дом утопал в зелени, а зимой можно было вставать на лыжи прямо у крыльца. Вновь образовавшееся семейство честно поделило две комнаты. В «зале» — Люба с Андреем. В «детской» — мальчики, а за старинным шкафом, перегородившим комнату, — Леночкина «светелка».

За те годы, что супруги провели вместе с детьми, многое изменилось. Андрей упорно искал «подходы» к старшему, Леше. Мальчик, внешне грубый, на самом деле был чувствительным и ранимым, и от этого замыкался и «выпускал колючки». В свое время ему досталось — своего родного отца он не помнил, маме было не до мальчишки. Потом ссоры с отчимом, конфликты в школе, короче, мальчик давно усвоил, что лучше держаться подальше от взрослых. Люба с Андреем не старались его «воспитывать», просто каждый раз радовались, когда Леша приходил домой, вкусно кормили, говорили что-нибудь хорошее. Постепенно Леша перестал дичиться, домой приходить стало не страшно. Понемножку он стал прислушиваться к разговорам о том, что хорошо бы получить аттестат.

С Колиным диагнозом пришлось повозиться. Снова и снова ходил Андрей по кабинетам и по инстанциям, снова и снова убеждал всех в том, что мальчик потянет обычную школьную программу. Возил Колю на комиссии, проходил с ним обследования. Объяснял. Взывал. Просил. Кто-то отмахивался, кто-то шел навстречу. Кто-то вообще не понимал, зачем Андрею все это надо. Внешняя «простота» и безыскусность Андрея сослужили ему хорошую службу. Он не пытался искать обходных путей, не стеснялся напрямую объяснить, в чем дело. Есть у парня диагноз — значит есть. Плохо человеку жить с диагнозом? — конечно плохо. Бывает, что диагнозы снимают? — бывает. Ну так вот и хочет человек, чтобы его племяннику сняли диагноз. Что тут такого непонятного или странного? Андрею многие старались помочь. Трогала судьба мальчишки-сироты, которому повезло оказаться под опекой такого заботливого и упорного дяди. Усилия достигли цели. Колю перевели в обычную школу, где он и продолжил учение.

За Леночку и у Любы, и у Андрея болело сердце. За то время, пока мама была еще жива, но времени и сил на детей у нее уже не было, Леночка «отбилась от рук». Страшно сидеть девочке дома одной. Одиноко. Так ведь никто дома и не держит. Лучше уж выйти на улицу, найти подружек да и стоять с ними в подъезде — и тепло, и весело. Или пойти прогуляться на станцию, стрельнуть сигаретку у мальчишек. А если подружки постарше, так и совсем хорошо. И помадой дадут накраситься, и «про жизнь» расскажут, и совет дадут на будущее. Вот и получилось так, что одиннадцатилетняя девочка все торопилась на улицу, а как уйдет, так ищи-свищи. Потихоньку, понемножку возвращали Люба с Андреем Леночку к обычной девчачьей жизни, к детскому домашнему обиходу. «Главное — побольше быть с детьми, — говорил Андрей, — им внимание нужно. Ну и развлечения». Не забывая о развлечениях, семья каждые выходные куда-нибудь выбиралась — то в парк, то в кино, то на аттракционы.

Только вот мечта о маленькой девочке с большими бантами не исчезала. Ах, как хотелось супругам однажды солнечным сентябрьским днем повести принаряженную дочку первый раз в первый класс. Почему-то Андрею именно этот день всегда представлялся в мечтах — 1 сентября. Люба с Андреем решили, что когда племянники подрастут, они обязательно поедут в детский дом и заберут оттуда малышку.

Так Люба с Андреем оказались в детском доме, на занятиях по подготовке будущих принимающих семей. Про патронат они раньше никогда не слыхали, а услыхав — обрадовались. «Ну надо же, — удивленно говорил Андрей, — нам не только ребенка дадут, но еще и помогать будут. Если бы мы про такое знали раньше, так, может, и пришли бы уже давно!» Люба, как всегда, молчала и только посматривала на Андрея. Почему-то, глядя на нее, сразу становилось понятно — что бы ее муж ни сказал и ни сделал, она будет на его стороне. По крайней мере, на людях.

После того как Аня узнала историю этой семьи, она посмотрела совсем другими глазами на Любу и Андрея. Как будто совсем другие люди. Теперь Аня поняла настоящую цену правила — не судить по первому впечатлению. Да и вообще не судить, не примеривать на других свои «нравится — не нравится». Да, Андрей делит все на «черное-белое». Но такой «простой» взгляд на вещи и помог ему не дрогнуть, когда жизнь поставила его перед выбором — «или-или». Или бери детей, или сдавай их в детский дом. Для Андрея выбор был не очень сложным. Взять детей под опеку — правильно. Оставить их на милость судьбы, отдать в детский дом — неправильно. Вот и весь «жизненный выбор». А Любина беззаветная преданность мужу, которая поначалу казалась такой странной? Уж ей-то эти дети были совсем чужими, и какой резон ей был взваливать на себя такую обузу? Но так решил ее муж, и она стала растить мужних племянников, сразу записав их в «свои дети» и принимая и любя их такими, какие есть.

Да, не приходилось сомневаться в том, что Люба с Андреем не оставят Верочку, даже если дела пойдут не самым лучшим образом. «А они уже знают про Верочку?» — спросила Аня. Оказалось, что пока не знают, и сотрудники Службы по устройству хотели, чтобы Аня сама с ними поговорила. Через два дня будет последнее занятие, и на следующий день уже можно будет разговаривать. На Аню вдруг нахлынул страх — а вдруг они откажутся? Вдруг скажут, что Верочка для них слишком сложная? Или она им просто не понравится — при всем своем обаянии Верочка красавицей не была, да и парез оставался, губка кривилась набок, да и голосок грубоват, да мало ли что? Аню раздирали два чувства, совершенно друг с другом несовместимые. С одной стороны, она мучительно боялась, что Люба с Андреем не захотят Верочку и ребенок останется без семьи. С другой стороны, ей становилось нехорошо при мысли о том, что Верочка уедет жить к другим людям.

Аня договорилась с коллегами, в какой день и во сколько они организуют ее встречу с семьей Любы и Андрея. Аня спросила, что нужно и что не нужно говорить на этой встрече, и коллеги оставили это на ее усмотрение. Фотографии Верочкины были, очень хорошие. Через три дня все должно было решиться окончательно.

Аня решила пока ничего не говорить Верочке. Еще неизвестно, как все сложится. А может, и вообще ничего не сложится… «Вот поговорю с Любой и Андреем, тогда и буду думать, как и что Верочке сказать», — уговаривала себя Аня.

Они еще раз поговорили с Кириллом. Аня не собиралась снова его уговаривать, ей просто хотелось рассказать о том, что происходит. Они сидели поздно вечером, когда девочки уже улеглись спать, и Аня рассказывала мужу про тренинг, и про Любу с Андреем, и про их детей. Кирилл слушал внимательно, и Аня видела, что он переживает. «Ну а все-таки, Кирилл, — решилась спросить Аня, — сейчас уже практически все решено, Верочка уйдет жить в другую семью… Все-таки, скажи, почему ты не соглашался, чтобы она осталась у нас? Ведь мы прожили вместе с ней целый месяц, и я вижу, что ты по-своему к ней привязался. Ты же за нее переживаешь…» Кирилл задумался. Они долго молчали, и Аня уже стала жалеть, что задала этот вопрос.

Наконец, Кирилл заговорил: «Понимаешь, — сказал он, — я совсем не был готов к тому, чтобы брать приемного ребенка… Я и сейчас не готов…» Он посмотрел на Аню, у которой, несмотря на все ее старания, слезы наворачивались на глаза, и заговорил быстро и горячо: «Ну ты же сама не сразу к этому пришла! Я имею в виду, что ты же не всю жизнь хотела работать в детском доме, не всегда тебя волновали дети, у которых нету никого. Вспомни, когда мы с тобой познакомились, ты и думать не думала о том, что есть на свете какие-то сироты!»

Хотя Ане в эту минуту было очень горько, она почти что плакала и злилась, она не могла не признать, что Кирилл прав. Она вспомнила себя, какой она была еще пять-шесть лет назад. Ну да, она теоретически знала, что есть на свете дети-сироты и что они живут в каких-то ужасных, унылых казенных домах. Но эта тема существовала как-то отдельно от всего, что ее тогда по-настоящему интересовало, — друзей, развлечений, карьеры. Увлекательные поездки, умные книги, да мало ли что еще наполняло ее благополучную жизнь. Аня попыталась представить, как бы она реагировала, если бы тогда кто-то привел совершенно чужого ребенка и сказал: «Этот ребенок теперь всегда будет жить с тобой, и ты теперь за него отвечаешь! Люби его, заботься о нем, измени свою жизнь ради этого ребенка, откажись от своих планов». «Почему я должна это делать?» — спросила та, «давешняя» Аня у своего воображаемого собеседника.

А теперешняя Аня, сидевшая в слезах и отчаянии напротив своего мужа, понимала, что тогда, пять-шесть лет назад, для нее такой жизненный «разворот» стал бы не меньшим испытанием, чем сейчас для Кирилла. Это потом уже, родив свою маленькую Верочку, она вдруг остро ощутила, как беззащитны маленькие человечки, и всерьез задумалась о том, каково же тем детям, плач которых никто не слышит…

Они сидели с Кириллом напротив друг друга. Впервые с тех пор, как в их жизни появилась старшая Верочка, они попытались понять друг друга. Аня понимала, что они все равно сейчас думают и чувствуют по-разному, но злость и отчаяние исчезли. «Будь что будет», — подумала она.

Несколько следующих дней жизнь текла своим чередом. Аня не ходила на работу. Девочек, конечно, можно было оставлять на няню, но Ане так хотелось побыть еще немножко с ними обеими. Они втроем ходили гулять, играли, занимались. Старшая Верочка вела себя почти идеально. Она как будто чувствовала, что что-то должно произойти, была послушной, тихой и ласковой. Каждый день она рисовала новый рисунок и, смущенно улыбаясь, протягивала Ане со словами: «Это тебе, — и еле слышно добавляла: — Мамочка…» Аня отворачивалась, чтобы повесить рисунок на стену, и вытирала слезы. Младшая Верочка тоже присмирела, и все время дарила старшей игрушки. «Возьми, — говорила она, вытаскивая очередного зайца из общей кучи, — пусть он будет твой!» Заяц, принятый с благодарностью, через пять минут возвращался в ту же кучу, ко всеобщему удовольствию.

Теперь Ане казалось, что она уделяла старшей Верочке недостаточно внимания. Она корила себя за каждое резкое слово, которое ей за время их совместной жизни случалось сказать в сердцах. Она чуть не плакала, вспоминая, как пару раз отчитывала девочку, а один раз наказала, оставив одну в комнате. Аня вспомнила, как Верочка тогда смеялась в ответ и как сама она еле сдерживалась, так ее злил этот смех — неуместный, обидный, ненатуральный какой-то. Аня думала о том, что она мало занималась с девочкой и не так уж старательно делала с ней упражнения, которые велел делать логопед. Она постоянно ловила себя на том, что мысленно перебирает — куда она не сводила Верочку, что ей не показала, чему не успела научить. И чувствует себя при этом бесконечно виноватой…

Наступил день, когда нужно было ехать в детский дом, разговаривать с Андреем и Любой. Аня собрала в маленький альбомчик все самые лучшие Верочкины фотографии, сделанные за последний месяц. Сначала вложила в альбом фотографии, на которых они были все вместе — и обе Верочки, и Аня, и Кирилл. Потом подумала, что этого делать не стоит — уж очень по-семейному они смотрелись, и при взгляде на эти снимки мысль о перемещении ребенка в другую семью казалась какой-то абсурдной. Аня оставила только те, на которых Верочка была либо одна, либо вдвоем с Аней.

Коллега Светлана, сотрудница Службы по устройству детей в семью, повела Аню в кабинет, где уже сидели Андрей и Люба. Они уселись, поулыбались друг другу, и Светлана сказала:

— Есть одна маленькая девочка…

Андрей встрепенулся:

— Маленькая?

— Почему вы так удивляетесь? — спросила его Светлана. — Вы же хотели маленькую…

— Да мы-то хотели, — стал объяснять Андрей, — но нам так много рассказывали на тренинге, что в детском доме живут дети разного возраста и что им тоже нужна семья, и предупреждали, что, возможно, предложат взять ребенка постарше… Короче, мы уже стали настраиваться, что возьмем постарше — детям ведь нужно помогать…

— Этой девочке пять лет, — сказала Светлана, — мы решили поговорить об этой девочке именно с вами.

— Так вы нам предлагаете взять пятилетнюю девочку? — Андрей с недоверием смотрел на Светлану.

— А вы не хотите?

— Мы не хотим? Мы очень хотим… Мы просто думали, что это невозможно, вы же вроде говорили, что в детском доме сейчас нет маленьких девочек, — Андрей с Любой переглянулись, — а когда ее можно забрать?

— Да вы погодите, — Светлана улыбнулась, — вы же ничего про нее не знаете, как же вы так сразу соглашаетесь? Мы вам сейчас про нее расскажем, и вы можете подумать…

Андрей растерянно поглядел на Светлану, потом на Аню, явно не понимая, что от него хотят. Дают им девочку или не дают? И о чем они должны «думать», если они-то уже согласны? Может быть, они прошли еще не все испытания? Светлана махнула Ане, мол, рассказывай. Аня растерялась. Она вдруг потеряла дар речи и не понимала, с чего же ей нужно начать, и что нужно сказать, и как объяснить, почему ребенок не в детском доме, а у нее… Плохо понимая, что делает, она раскрыла альбом с фотографиями и сунула его Андрею. Тот уставился на фотографию.

— Девочка… — задумчиво проговорил он, — маленькая… А как ее зовут? Верочка… Мы так и хотели, чтобы была — Верочка… На нашу Верочку похожа, правда? — он повернулся к Любе.

— Похожа, — подтвердила Люба.

— А кто такая ваша Верочка? — спросила Светлана.

— Да вы понимаете, — как всегда подробно, стал объяснять Андрей, — у моей мамы есть сестра, а у сестры дочка, а у дочки — тоже дочка, так вот она моя крестница, и ее тоже зовут Верочка. Теперь у нас две Верочки в семье будут, — удовлетворенно заметил Андрей.

«Вот „везет“ же ребенку, — подумала Аня, — и здесь своя Верочка имеется». Впрочем, судя по всему, Андрей в этом никакой проблемы не видел, а совпадение имен расценивал скорее как особую удачу и знак судьбы — «раз тоже Верочка — значит, точно наша!» Андрей продолжал задумчиво смотреть на фотографию:

— Ей пять лет, да?

Помолчав еще немного, он добавил:

— Красивая какая…

Сердце Ани начало таять. Мало кому, глядя на неловкую Верочку, настороженно глядящую исподлобья, удавалось разглядеть ее внутреннюю силу и красоту. А вот Андрей увидел — сразу. Они с Любой переглянулись еще раз, и Андрей спросил:

— А можно сейчас с ней познакомиться?

— Понимаете, она живет не в детском доме, она сейчас живет в семье у Ани, — Светлана показала на Аню, и та закивала.

Андрей повернулся к Ане и разочарованно проговорил:

— Так это ваш ребенок? Извините, мы не поняли, мы думали, что нам эту девочку предлагают взять, — он быстро и как будто испуганно протянул альбом с фотографиями Ане, — извините…

— Она живет у нас… у меня… Но это не мой ребенок… Она просто живет у меня, — Аня никак не могла понять, что же она должна сказать, мысли метались, слова никак не находились. Наконец она вспомнила слово, которое нужно было сказать: — Временно. Верочка живет у меня временно.

— Ах, временно… — Андрей явно ничего не понимал, — а почему она у вас живет?

— Ну просто… — Аня растерялась. Как же им сказать, что Верочка не могла жить в детском доме, потому что от нее отказались все воспитатели и она имела хороший шанс оказаться в психиатрической клинике, со всеми вытекающими последствиями.

На помощь пришла Светлана:

— Понимаете, — бодро и уверенно, хорошо поставленным голосом стала она объяснять, — понимаете. Верочка — ребенок, которому нужно индивидуальное внимание. Ей было трудно в коллективе, у нее особые потребности. В таких случаях детей помещают во временные принимающие семьи, пока не найдут постоянную семью.

— Она не может ходить? — спросил Андрей.

— Почему не может? Очень даже может. И ходить, и бегать. Она все может. Ей, возможно, учиться придется по специальной программе, а в остальном она — обычный ребенок.

— Нам на тренинге говорили, что «с особыми потребностями» — это значит инвалид. Вот мы и подумали… — Андрей снова потянулся к альбому с фотографиями.

Ане очень хотелось узнать, как бы реагировал Андрей, окажись, что Верочка не ходит. Но спрашивать она, конечно, не решилась. И что-то ей подсказывало, что, возможно, Андрей с Любой не дрогнули бы и в таком случае. Было в них что-то такое…

Светлана что-то говорила Любе и Андрею, они слушали и кивали. Аня понемножку начала приходить в себя, осторожно взяла альбомчик с фотографиями, полистала его и начала рассказывать про Верочку. Помимо всего хорошего, она рассказала и все самое трудное, с чем сама сталкивалась. Ей было очень страшно, что Люба с Андреем могут отказаться. С другой стороны, если уж их все это испугает, то пусть они откажутся сразу. Судя по выражению лиц Любы и Андрея, все, что говорила Аня, не вызывало у них никаких особых возражений. Аня решила спросить напрямую.

— Верочка действительно очень непростой ребенок. Вам с ней придется нелегко. Вас это не пугает? Она ведь совсем не такая девочка, о которых обычно мечтают… Вам будет очень, очень трудно!

— Да нам тут на тренинге столько всяких примеров приводили, — Андрей снова переглянулся с Любой, — мы уже настроились на трудности. Вы вроде ничего такого не сказали. Я так понимаю, что бывает и хуже…

— Бывает, конечно, бывает хуже, — Светлана и Аня закивали. Чего только на свете не бывает…

Аня с Андреем и Любой договорились, что они приедут через два дня к Ане домой, знакомиться с Верочкой. Они хотели ехать прямо сразу, чтобы не терять времени. Но Аня объяснила, что ей нужно подготовить Верочку. И очень настаивала на том, что на первый раз они приедут просто в гости — познакомиться. Люба с Андреем, судя по всему, так до конца и не поняли, почему им нельзя будет забрать ребенка в тот же день, но не спорили, с уважением относясь к мнению Светланы, которая не рекомендовала торопиться. Аня предложила им приехать вместе со старшими детьми. На том и порешили, и Аня отправилась домой, понимая, что теперь ей предстоит самое трудное — объяснить Верочке, что та будет жить в другой семье.

— Где ты была? — спросила Аню старшая Верочка, как только она вернулась домой.

«Как будто чувствует», — подумала Аня. Обычно Верочка не спрашивала Аню, где та была и что делала. Она не собиралась говорить с Верочкой в тот же день, ей хотелось еще подумать, подготовиться, выбрать нужные слова. Но девочка стояла перед ней и заглядывала ей в глаза, как показалось Ане, с тревогой и ожиданием. «Все равно говорить придется», — подумала Аня.

— Я была в детском доме, — сказала Аня, — я там познакомилась с тетей Любой и дядей Андреем.

Верочка продолжала молча на нее смотреть. Аня собралась с духом и продолжила:

— Верочка, помнишь, ты еще когда в детском доме жила, мы с тобой разговаривали о том, что у тебя обязательно будут мама и папа… Они тебя искали, и вот сегодня я познакомилась с… тетей Любой и дядей Андреем…

Аня почувствовала, что она не понимает, как надо сказать. Сказать, что приедут «мама с папой»? А вдруг что-то случится? Вдруг Люба с Андреем передумают? Вдруг что-то помешает им приехать? Верочка выжидательно смотрела на Аню.

— Они хотят с тобой познакомиться. Тетя Люба и дядя Андрей. Они очень хорошие люди, мне они очень понравились. Они приедут к нам в гости.

— Сегодня?

— Нет, не сегодня. Послезавтра.

— А почему послезавтра?

— Ну… мы так договорились… нужно подготовиться… Мы купим торт…

Верочка задумалась. Аня тоже задумалась, не совсем понимая, нужно ли говорить что-то еще.

— Они меня заберут?

— Послезавтра они просто приедут в гости. Мы все вместе познакомимся, попьем чаю с тортом. Если захочется, можно будет сходить погулять.

— А потом они уедут?

— Да, потом они уедут.

Аня ставила себя на место Верочки, и ей становилось не по себе. Как это все может уложиться в голове ребенка? Приедут — уедут, заберут — не заберут…

— А я уеду?

— Ну, я думаю, что даже если тетя Люба и дядя Андрей тебе очень-очень понравятся, тебе же необязательно переезжать к ним прямо сразу, правда ведь?

— А ты?

— Когда ты к ним переедешь, я буду по тебе очень скучать. Буду к вам в гости приезжать. Ты меня пригласишь, и я приеду.

Верочка снова задумалась. Молчала она довольно долго, а потом вдруг спросила:

— А это та мама, которая была раньше?

Аня сначала не поняла, о ком Верочка спрашивает. Про родную Верочкину маму вроде бы никогда разговоров не было. Забрали Верочку у мамы очень давно, и помнить ее она не могла. И она никогда не заговаривала ни о какой маме, «которая была раньше». Ане не приходило в голову, что девочка об этом думает. С другой стороны, ей ведь уже пять лет, и она вполне могла, еще в детском доме, слыша разговоры о мамах других детей, думать о том, что и у нее где-то должна быть мама.

Что же теперь получалось? «Мама, которая была когда-то» — это раз. Аня, которую Верочка любила, у которой жила и потихоньку называла мамой, — это два. Неизвестная пока тетя Люба, которая «хочет стать мамой», — это три. И как ребенку с этим разобраться?

— Нет, Верочка, тетя Люба — это не та мама, которая была раньше. Расскажи-ка мне, что вы сегодня делали?

Аня подумала, что, может быть, неправильно прерывать этот разговор, но и продолжать его было невозможно. По-хорошему, надо было бы помочь ребенку разобраться в «мамах». Поговорить о том, что вот была мама, которая Верочку родила, и эта мама умерла. Но тогда нужно объяснять, что значит «умерла». Аня прямо сейчас не была готова к такому разговору. А потом, получается, нужно сказать Верочке, что сама она, Аня, не мама, а мамой будет тетя Люба. А вдруг с тетей Любой не сложится? Хотя Люба с Андреем и проявляли готовность немедленно забрать Верочку, но все-таки… Они еще даже не знакомы… Расставлять точки над i было преждевременно.

— Так что вы сегодня делали? — Аня подхватила Верочку на руки. — А где у нас маленькая Верочка? Пойдем ее найдем и сядем ужинать!

Маленькая Верочка уже несла маме охапку каких-то тряпочек, из которых она весь день мастерила для кукол «волшебный шалаш».

На следующее утро стали собираться на прогулку.

— Я не пойду, — вдруг сказала старшая Верочка.

— Это еще почему? — спросила Аня.

— Я буду ждать маму с папой, они сегодня за мной приедут.

«Опаньки, — подумала Аня, — нужно было вчера подольше поговорить». Совсем ребенок запутался. В мамах запутался, так чего уж говорить о днях недели и сроках приезда! Маленькая Верочка смотрела на них с любопытством. Вчера она в разговоре не участвовала и про новых папу-маму ничего не слышала.

— Сегодня приедут Верочкины папа с мамой? — спросила она без всякой задней мысли, привычно радуясь новым людям, гостям. Гостей она любила. Подумав еще немножко и что-то прикинув, она взяла старшую Верочку за руку и сочувственно сказала:

— Они давно не приезжали, да?

— Они вообще никогда не приезжали, — сказала Аня, — это новые папа с мамой, и Верочка сама с ними незнакома.

Аня слышала себя как будто со стороны. Она говорила какие-то вещи и думала о том, что так не должно быть. Что это абсурд какой-то — какие-то «новые» папа с мамой… знакомиться… тортик…

— Значит так, девочки, — Аня решила действовать проще и не углубляться в выяснение, кто чья мама и почему это так. — Новые папа с мамой приедут не сегодня. А послезавтра. Поэтому ты, Верочка, — обратилась она к старшей, — спокойно одевайся на прогулку. А ты, Верочка, — обратилась она к младшей, — тоже одевайся. А все, что тебе непонятно, ты спросишь, когда мы вернемся домой.

— Нет, я не пойду, — сказала старшая Верочка, — а вдруг они приедут сегодня?

До Ани начало понемногу доходить. Дело вовсе не в том, что Верочка что-то не так поняла. Ей просто хотелось, чтобы это произошло скорее. Скорее появились свои, настоящие мама и папа. И она готова была сидеть и ждать, когда они приедут, — столько, сколько надо. Аня почувствовала укол ревности. Что же. Верочка с такой легкостью готова полюбить совершенно чужих, незнакомых людей? А как же она, Аня? Подумав об этом, Аня ужаснулась самой себе — как можно быть такой эгоистичной! Она может сколько угодно любить Верочку, но она так и не смогла дать девочке чувство настоящей защищенности, безусловной принадлежности к их семье. А Верочка так в этом нуждается — и сейчас она готова сесть и ждать, пока произойдет то, что для нее важнее всего на свете.

— Они никак не могут приехать сегодня, — сказала Аня, — мы с ними договорились, что они приедут послезавтра. Послезавтра будет воскресенье, они не работают, и мы все будем дома. Честное слово, Верочка, я ведь не стану тебя обманывать. Я тоже хочу, чтобы они приехали, — сказала она и забеспокоилась — а вдруг Верочка подумает, что Аня только и мечтает, как бы «сбыть ее с рук». — Мы специально так договорились. Чтобы получше подготовиться к их приезду. Вот мы сейчас пойдем гулять и прямо на прогулке обсудим, какой торг купить. Верочка, ты пока одеваешься, подумай про торт, — обратилась она к старшей.

Верочка схватила комбинезон и стала взахлеб рассказывать, как ей нравится торт «ну такой, с белым и с коричневым».

После прогулки старшая Верочка впала в задумчивость. «А когда они приедут?» — снова спросила она у Ани. «Послезавтра», — ответила Аня. Нужно было что-то предпринять. Учитывая Верочкины «циклы» настроения, можно было предположить, что за два дня ожидания у нее накопится слишком много тревоги. И эта тревога может выплеснуться как раз к приезду Любы и Андрея. Если к их приезду Верочка впадет в одно из своих неуправляемых состояний или уйдет в себя, то знакомство может пройти не так…

— А хочешь, давай мы им сейчас позвоним, — предложила Аня. Верочка посмотрела на нее недоверчиво — неужели это возможно? — Вот возьмем сейчас телефон и позвоним.

Аня набрала номер Андрея. Стараясь, чтобы голос звучал легко и радостно, сказала о том, что Верочка очень ждет их с Любой. Так что, если вдруг они захотят приехать не послезавтра, а пораньше, то милости просим.

— Понимаете, — сказал в ответ Андрей, — мы и сами подумали, что как-то слишком долго получается. Хорошо, что вы позвонили. А когда можно приехать — сегодня?

Люба с Андреем жили за городом, и «сегодня» было уже поздновато. Договорились, что завтра с утра будет в самый раз.

— Подождите, пожалуйста, — попросила Аня, и спросила у Верочки: — Хочешь поговорить с дядей Андреем?

Верочка недоверчиво смотрела на телефонную трубку, явно желая поговорить, но не зная, что можно сказать незнакомому человеку.

— Ты поздоровайся и скажи дяде Андрею, что завтра мы приглашаем его и тетю Любу в гости. Скажи: «Приезжайте завтра к нам в гости», — подробно объяснила Аня, которая считала, что детей нужно обучать хорошим манерам и «правильным» разговорам при каждом удобном случае. Верочка взяла трубку:

— Але… эта… в гости к нам завтра… — проговорила она под строгим Аниным взглядом, бросила ей телефон и, смеясь, выбежала из комнаты.

— Молодец, Верочка, — крикнула Аня ей вслед, — ты очень хорошо пригласила дядю Андрея.

Весь день Аня с девочками приводили комнату в порядок, разбирали игрушки, еще раз просматривали все рисунки, что-то вешали на стену, а что-то складывали в специальную папочку. «Это мои рисунки для мамы и папы, — с гордостью говорила старшая Верочка, — они приедут, и я им отдам. Вот они удивятся!» Аня сказала, что папа с мамой могут приехать не одни, а с племянниками. «А эти… лемянники, — спросила Верочка, — они что…» Аня объяснила, что племянники живут с тетей Любой и дядей Андреем. Что они хотя и дети, но уже большие, и что они знают про Верочку и тоже хотят познакомиться. Верочка успокоилась.

Вечером, когда девочки улеглись спать, Аня села еще раз все обдумать и подготовиться к завтрашнему дню. План был простой. Люба с Андреем приезжают, они все вместе пьют чай. Потом идут гулять. Вместе или нет? Аня не знала, как лучше. С одной стороны, надо было дать им возможность пообщаться самим, без нее. С другой стороны, Аня беспокоилась, а вдруг Верочка начнет падать в снег, впадет в ступор? Вдруг «новые родители» испугаются? Вдруг произойдет что-то еще, что для Ани стало уже привычным, а для Любы и Андрея окажется неожиданным и пугающим?

А если все пойдет хорошо, то нужно будет прямо завтра решить, когда Люба с Андреем приедут еще раз. У Верочки должно быть четкое понимание, когда и что произойдет. Когда кто приедет, на сколько уедет и когда опять вернется. Иначе состояние ожидания и неопределенности может оказаться непереносимым. Значит, «по результатам встречи» нужно будет принять какой-то дальнейший план.

Ну и наконец, Аня размышляла о том, что будет, если что-то не заладится. Люди есть люди, и Аня из рассказов коллег знала, что редко, но бывали случаи, когда при личном знакомстве кто-то вдруг кому-то так не нравился, что на этом все и заканчивалось. Никаких других вариантов семьи для Верочки, кроме Любы и Андрея, практически не было. Была еще одна семья, которая могла бы Верочку взять. Но недавно окончательно выяснилось, что они смогут взять только мальчика, потому что в однокомнатной квартире сами родители ночевали на кухне, а в комнате жил старший сын, к которому подселять девочку не было никакой возможности. Получалось, что если что-то не сложится, то… То что?

Аня уже поняла, что в детский дом она Верочку не вернет. В другую семью — да, она уже смирилась с тем, что Верочка не будет их с Кириллом дочкой. Зато самой Верочке будет хорошо, у нее будут любящие мама с папой, и для них обоих Верочка будет подарком судьбы. И заниматься с Верочкой они будут столько, сколько надо — Люба и Андрей работали, но работа позволяла им проводить много времени дома. Но если что-то не сложится с новой семьей? Аня отдавала себе отчет, что, оставляя у себя Верочку, нарушит честное слово, данное Кириллу. Но она понимала, что просто не сможет поступить иначе. Невозможно взять ребенка и из теплого дома отвезти в казенные стены. Эта мысль была настолько чудовищна, что Аня отбросила ее, даже не рассматривая как вариант. «Будь что будет, — решила Аня, — а с Кириллом разберемся как-нибудь». Вообще-то «разбираться» в этом случае пришлось бы не только с Кириллом, но и с детским домом. Но Аня решила пока об этом не думать.

На следующее утро звонок в дверь раздался в самом начале десятого. На пороге стояли Люба, Андрей и девочка-подросток, видимо, Леночка.

— Понимаете, — произнес Андрей, — у нас так электрички ходят, и мы не хотели опаздывать. Но если мы слишком рано, то вы не волнуйтесь, мы пойдем погуляем.

В коридор выбежала маленькая Верочка в пижаме и кинулась к тете с дядей. «Это моя дочка», — быстро предупредила Аня. Из-за двери выглядывала старшая Верочка. «Верочка, а вот и наши гости, иди знакомься, — позвала Аня, — это тетя Люба, а это дядя Андрей. А это — наша Верочка». Аня крепко ухватила за руку шуструю младшенькую, чтобы она не мешала знакомству, оттягивая внимание на себя. Дядя Андрей вытащил откуда-то огромного размера куклу в коробке. «Верочка, это тебе, — он протянул коробку старшей девочке и с виноватым видом повернулся к Ане: — понимаете, мы же не знали, что у вас тоже дочка, мы ей куклу не принесли. Вы уж нас извините». Гости прошли в комнату.

Все было просто и хорошо. Старшая Верочка быстро пошла «на ручки» к Андрею. Младшая тоже норовила оказаться у кого-нибудь на ручках, и тетя Люба с удовольствием стала тетешкать малышку. Кирилл расспрашивал Леночку о том, где она учится, и показывал ей свои книги. Кирилл умел увлечь собеседника, и Леночка слушала его с большим интересом. Аня бегала с чашками.

Погода была хорошая, и через некоторое время семейство Андрея отправилось на прогулку со старшей Верочкой. Ане очень нравилось, как Андрей общается с девочкой. Он ничего ей не навязывал, не пытался командовать. «Пойдем гулять, — предложил он Верочке, и было видно, что он честно ждет ее ответа, — покажешь нам, какие тут у вас места». Аня дала им самые подробные инструкции — куда идти, что делать и чего не делать, с каких горок Верочка любит кататься, а с каких не любит. «Далеко не уходите, — просила Аня, — вдруг Верочка устанет». Андрей терпеливо и добросовестно слушал Анины просьбы и наставления. «Да не волнуйтесь вы так, — сказал он уже в дверях, крепко держа Верочку за руку, — уж как-нибудь справимся».

Их не было три часа. Аня извелась, пытаясь представить, что такого могло случиться. Заблудились? Верочка отказалась идти? Наконец раздался звонок в дверь. На пороге стоял растрепанный, красный Андрей, без шапки и со съехавшим набок шарфом. На его плечах гордо восседала хохочущая Верочка. Она размахивала руками и что-то радостно, но бессвязно выкрикивала.

— Ну она меня и загоняла, — говорил Андрей, пытаясь отдышаться, — мы все три часа бегали.

— Ну что ж вы так, — неодобрительно проговорила Аня, — ребенку вредно столько бегать, тем более по морозу.

— Да вы понимаете, — растерянно объяснил Андрей, — мы-то бегать не собирались. А она как рванула, так я еле ее догнал. Так и бегали — она от меня, а я за ней. А мы же не знаем вашего района, так и забежали неизвестно куда. Обратно целый час шли.

— И что, Верочка так и шла?

— Нет, конечно, — как ни в чем не бывало продолжал Андрей. — Она побегала немножко да и в снег свалилась. Пришлось ее верхом на плечи сажать. Так и гуляли, она то бегает, то на мне едет. Только ей не нравилось, если я медленно шел. Мне все три часа бегать пришлось… А как спущу ее на землю, так она снова убегает. Нам говорили, что она ребенок… как это называется… да, гиперактивный. Вот я теперь понял, что это значит.

Аня почему-то злилась. «Конечно, растормошили ребенка, гоняли три часа, нет чтобы поиграть во что-нибудь спокойное», — Аня так сильно нервничала все это время, что сейчас чуть не плакала. Ей хотелось объяснить Андрею, что с Верочкой нужно обращаться бережнее, что нельзя позволять ей «выходить из берегов». Но она понимала, что если Верочка уедет жить к Любе с Андреем, то они все равно будут играть с ней и воспитывать ее так, как сами сочтут нужным. Верочку, конечно, «разнесло», зато выглядела она на редкость счастливой и довольной. «Может, так даже лучше?» — подумала Аня.

Девочек накормили и уложили спать. Старшая Верочка мгновенно уснула. Взрослые и Леночка остались сидеть за столом. Аня помалкивала, не зная, что думают Андрей с Любой. Может быть, вкусив Верочкиной «гиперактивности», они засомневались? Вид у них, во всяком случае, был довольно взъерошенный и какой-то неуверенный. Леночка молча ковыряла вилкой в тарелке, опустив глаза.

— Можно мы подождем, пока Верочка проснется? — внезапно спросил Андрей.

У Ани упало сердце. «Ну вот, они дождутся, когда она проснется, и попрощаются с ней, и уедут», — думала Аня, почему-то решив, что Люба с Андреем решили отказаться от Верочки.

— Скажите, Аня, а как нам теперь нужно действовать? — продолжил Андрей. — Верочка ведь должна сказать, понравились мы ей или нет.

— А она вам понравилась? — спросила Аня.

— Нам-то? Да мы можем ее хоть сейчас забрать. Только мы так поняли, что она в вашей семье не просто так живет и ей, наверное, и с вами нелегко расставаться будет…

Аня отметила, что Андрей всегда говорит «мы» — мы подумали, мы решили… Так, как будто они с Любой и думают, и чувствуют вместе и им не надо слов, чтобы понимать друг друга. А еще Аню не переставало удивлять, как Андрей все хорошо понимал. Вот и про них с Верочкой все понял…

Пока Верочка спала, Аня рассказывала Любе и Андрею обо всем, что она сама узнала про Верочку за это время. О том, как Верочка рисует, и как нужно с ней сидеть, помогать, и какие слова ей говорить. О том, что нужно развешивать по стенам Верочкины рисунки и расставлять по полочкам ее поделки. Показала список логопедических упражнений. Рассказывала обо всех мелочах и воспитательных «хитростях», которые помогали в общении с Верочкой. И о том, какая это замечательная, красивая, сильная и талантливая девочка. Аня вспоминала какие-то смешные и трогательные подробности.

А еще Аня рассказала им о том, что в Верочкином поведении могло поначалу вызвать недоумение или даже испугать. Как Верочка иногда ложится на пол, засовывая палец в рот. Как уходит в себя, переставая реагировать на окружающее. Как она раскачивается, прежде чем заснуть. Эти раскачивания были, с точки зрения Ани, самым «сильным» моментом, который мог действительно испугать неподготовленного человека. Сама Аня узнала об этом раньше, чем впервые увидела. А увидев, сначала не поверила своим глазам.

Дело в том, что дети, которые с раннего возраста живут в домах ребенка, сами себя «укачивают». Их ведь никто не берет на ручки перед сном, не поет им колыбельную. У них нету мамы, которая качает ребенка бережно и монотонно, отчего глазки понемножку закрываются, а сознание медленно уплывает в страну снов. Но природа берет свое. И маленький ребенок, лежа за решеткой казенной кроватки и пытаясь спастись от холода и одиночества огромного враждебного мира, начинает раскачиваться всем телом. Качаясь туда-обратно изо всех сил, маленький ребенок инстинктивно пытается восполнить нехватку «колыбели», поймать то ощущение, которое позволяет ему убежать из горькой реальности в спасительный сон.

Верочка «укачивала» себя каждый вечер. Сидя в кровати, она откидывалась на спину, касаясь головой подушки, и тут же с силой поднималась, бросая свое тело вперед и почти касаясь коленей. Глаза ее были открыты, но уже не видели ничего вокруг. Кровать страшно скрипела. Продолжалось это минут по двадцать. Потом Верочка внезапно падала и спала крепко и долго. Поначалу Аня пыталась заменить эту «привычку» нормальным, человеческим укачиванием. Садилась к Верочке на кровать, устраивала ее голову у себя на груди и начинала покачивать, напевая колыбельную. Но Верочка только похихикивала, и явно воспринимала это не как подготовку ко сну, а как очередную игру.

Детский психолог объяснила Ане, что, привыкнув убаюкивать себя такими сильными средствами, ребенок уже не воспринимает легкие покачивания. Детский психолог сказала, что большинство детей из домов ребенка раскачиваются. Обычные, абсолютно нормальные, душевно и умственно здоровые дети так делают, восполняя нехватку материнского тепла. Если ребенок попадает в семью и получает в семье необходимую ему заботу, то постепенно это проходит. Через годик — через два ребенок перестанет раскачиваться перед сном. Аня подробно рассказала все это Любе и Андрею и предупредила, что поделать тут ничего нельзя, нужно просто не обращать внимания и не нервничать. Супруги слушали внимательно, покачивали головами. «Бедные дети», — пробормотал Андрей.

Девочки проснулись после дневного сна. Старшая Верочка, зайдя в комнату, сразу бросилась к Андрею. Аня снова почувствовала ревность. Договорились, что через несколько дней теперь уже Верочка поедет в гости к Андрею и Любе. Разумеется, в сопровождении Ани, Кирилла и маленькой Верочки. «Приезжайте к нам, тетя Аня, — сказала Леночка, — мы будем очень рады». Потом долго прощались, и обе Верочки все висли на дяде Андрее, не отпуская его и норовя снова и снова залезть на ручки. Он послушно поднимал то одну, то другую, явно не торопясь прерывать это приятное для всех занятие. Было видно, что с детьми он может возиться бесконечно и получает от этого искреннее удовольствие. Наконец гости уехали, и Аня с Кириллом и девочками отправились допивать чай и обсуждать, как прошел день.

Теперь каждый день в семье начинался с «подготовки». Оказалось, нужно так много сделать, чтобы перевезти из семьи в семью одну пятилетнюю девочку. Аня волновалась, как бы чего не упустить. Маленькая Верочка с важным видом собирала в кучу все, что собиралась отдать старшей. Старшая ходила гордая, но в глазах у нее было что-то такое… Аня боялась спрашивать. Она знала, что если Верочка вдруг скажет, что не хочет уезжать в новую семью, то у нее не хватит сил переубеждать девочку.

Первым делом нужно было разобраться, как теперь «распределяются» игрушки, какие принадлежат старшей, а какие — младшей. Ане хотелось, чтобы старшая Верочка забрала с собой в новую семью побольше привычных вещей, в том числе игрушек. Приходилось рассматривать каждого зайца и «коллегиально» решать, поедет ли он на новое место или останется там, где был.

Потом — одежда. Когда Верочка переезжала из детского дома, им дали целый мешок с вещами, новыми и вполне симпатичными. Только эти вещи так и остались лежать в мешке. Теперь Аня не знала, что с ними делать. Почему-то очень не хотелось, чтобы Верочка их носила. А возвращать назад в детдом — как-то неловко… Ну и самое важное — нужно было собрать альбомы с фотографиями для Верочки. Один альбомчик у Ани уже был, и снимки в нем были еще с тех времен, когда Верочка только-только переехала в детский дом из дома ребенка. Аня снова и снова перелистывала страницы альбома.

Вот первая фотография, которую сделал кто-то из воспитателей — испуганная девочка в розовой кофте смотрит без всякого выражения. Вот групповые снимки в детском доме — «куча-мала» из детей разного возраста, на диване в детской гостиной. А вот Верочка под елкой, довольная и счастливая, — Аня помнила, как приехала к ней в детский дом в один из праздничных новогодних дней. Детский дом был пустым, все дети разъехались по лагерям и санаториям, и Верочка осталась одна на этаже в обществе двух воспитательниц. Аня предложила сфотографировать Верочку в «бальном» платье. Воспитательницы обрадовались развлечению и два часа переодевали Верочку, как куклу, в разные наряды, делали ей разные прически… А вот чудесные фотографии, сделанные известным фотохудожником, который однажды пришел в детский дом. Чувствовалась рука мастера — глядя на эти снимки, Аня как будто видела не просто девочку Верочку, а всех сирот российских…

Аня меняла последовательность фотографий, выкладывала их так и эдак, пока на душе не становилось спокойней и события не обретали ускользающий смысл. Порядок в фотографиях помогал обрести порядок в душе. Аня чувствовала, что для нее сейчас эти незамысловатые действия приобретают какое-то особое значение. Она как будто окидывала взглядом все то время, что провела с Верочкой, и перебирала день за днем, шаг за шагом. Мелкие заботы, ежедневная суета, радости и огорчения, слезы и сказки на ночь — все нанизывалось, как бусинки на нитку, на ход времени. Она приняла ребенка из детского дома и честно сделала все, что смогла. Аня чувствовала, что ей важно было своей рукой выложить все фотографии в определенном порядке. Это был «ее период», он начался и закончился. «Закончился», — думала Аня, глядя сквозь слезы на последнюю фотографию в альбоме — Верочка в пижамке сидит на коленях у Андрея.

Аня писала для новой Верочкиной семьи подробные «инструкции». Как заниматься с Верочкой. Чем ее кормить, что она любит и что не любит. Как укладывать спать. Как купать. «Спит в носках, — писала Аня, — носки должны быть тепленькие, просторные. Ночью иногда раскрывается. Следить и укрывать. Кашляет по ночам». Все это с таким трудом налаживалось — весь этот быт, максимально «подстроенный» под Верочкины особенности и потребности, и вот теперь другие люди в другом месте будут налаживать все по новой, не зная так многого! Хватит ли у них терпения? Станут ли они вникать в каждую мелочь? Аня понимала, что Андрей с Любой — люди надежные и уже начинают любить Верочку. Но сердце-то все равно болело…

Андрей звонил каждый день. Они с Любой проводили дни в не меньшей суете и приготовлениях. Теперь, когда они знали конкретно, что у них в семье появится пятилетняя девочка, стало понятно, что и как нужно поменять в обстановке, какой мебели не хватает. «Все переставили, — кричал в трубку Андрей, — сегодня диван дочке купим». Было понятно, что слово «дочка» он произносит с особым удовольствием. Аня давала трубку Верочке, и та что-то лопотала, размахивая свободной рукой. И каждый раз радостно смеялась — видимо, Андрей говорил что-то такое, от чего Верочке становилось хорошо и весело. Дел у всех было так много, что приезд в гости отложили до следующих выходных.

Дома решили, что в гости поедут все вместе — и девочки, и Кирилл с Аней. Аня подробно объясняла все Верочке — куда и зачем едут, когда вернутся и что будет дальше.

— Мы едем к моим папе и маме? — переспрашивала Верочка.

— К твоим папе и маме, — отвечала Аня.

— А почему я там не останусь?

Терять Ане было нечего.

— Потому что я очень хочу, чтобы ты пожила со мной еще хотя бы денька два. Потому что, когда ты уедешь, я буду очень по тебе скучать.

— Понятно.

Анин ответ Верочку вполне удовлетворил. Похоже, она сама тоже не возражала задержаться еще на «денька два». Все-таки, как ни крути, а новую жизнь, даже самую желанную, начинать всегда страшно…

Как только Аня с семейством переступили порог их дома, Андрей протянул маленькой Верочке огромную коробку: «Вот, ребенок, это тебе!» Верочка схватила коробку и тут же стала ее открывать. «Спасибо скажи, — напомнила Аня, и повернулась к Андрею в недоумении: — Спасибо. А почему только младшей?» «Вы понимаете, — как всегда, обстоятельно стал объяснять Андрей, — мы же в прошлый раз не знали, что будет еще одна девочка, и привезли только одну куклу. Вот теперь и для другой девочки куклу купили, такую же, чтобы ей обидно не было!»

Леночка встретила Аню с Кириллом совсем по-родственному и явно гордилась перед братьями тем, что она-то уже близко со всеми знакома. Старший, Алексей, быстро поздоровался и куда-то ушел. «Скоро придет, — сказала Люба, улыбаясь, — он у нас такой, сразу никого не признает». Большеглазый и улыбчивый Коля, наоборот, явно радовался случаю поговорить с новыми людьми и не отходил от гостей ни на шаг, рассказывая про свою учебу и расспрашивая Кирилла о том, кем и где тот работает.

Младшая Верочка уже успела вскарабкаться на колени к Андрею и прочно там утвердилась. Аня взяла старшую Верочку за руку, и они пошли методично осматривать квартиру. Аня знала, что несмотря на горячее желание поскорее обрести своих собственных маму и папу, Верочка все равно испытывает тревогу и неуверенность, и ей нужно помочь освоиться на новом месте.

Крепко держа девочку за руку, Аня подходила к каждой двери и заговорщицким шепотом спрашивала у Верочки: «А как ты думаешь, что там такое?» Верочка включалась в игру, жмурилась от притворного страха, мотала головой, и тоже шепотом отвечала: «Не знаю!» Аня с подчеркнутой осторожностью открывала дверь, осторожно заглядывала в помещение и звала Верочку войти, приложив палец к губам: «Тс-с-с!» Потом они, стоя на пороге, обсуждали, что же это за помещение и для каких целей предназначено. «Может быть, здесь одеваются для гуляния?» — недоуменно тянула Аня, стоя на пороге кухни и глядя на раковину, чашки и бойлер. «Не-е-ет! — радостно кричала Верочка. — Это же кухня!» «Кухня? — Аня продолжала „не понимать“. — Значит, ты здесь спать будешь?» «Не-е-ет! — продолжала кричать Верочка, забыв о страхах и испытывая восторг человека, открывающего для других простую истину. — Здесь не спят, ты что, не знаешь, что ли, что в кухне не спят! Тут едят! Вот видишь — ложки лежат, видишь?» «А, так вы тут все вместе кушать будете? — облегченно вздыхала Аня. — Ну вот хорошо-то!»

Некоторые помещения вызвали у Верочки недоумение. В квартире Ани была обычная ванна, а здесь — только душ. Зайдя в маленькую комнатку, Верочка застыла на пороге, с недоверием рассматривая железную палку, уходящую ввысь. «А здесь ты будешь мыться, это ванная комната», — сказала Аня, с грустью рассматривая кафель и занавеску. Верочка очень любила принимать теплую ванну. Помимо удовольствия, ванна ее успокаивала и расслабляла. Иногда Аня, после особо трудного дня, только и рассчитывала на то, что теплая вода, в которую добавлен отвар нужной травки, подействует на девочку умиротворяюще и позволит ей спокойно заснуть. «Как же они без ванны-то, — с тревогой подумала Аня, — может, сюда какое-нибудь глубокое корыто удастся впихнуть?»

Осмотрев всю квартиру, Аня с Верочкой вернулись в «залу». Тут уже красовался новый диванчик, явно составлявший предмет гордости Любы и Андрея. Диванчик был и вправду и красивый, и удобный. Аня подумала, что он отличается от прочей мебели, явно оставшейся еще от сестры Андрея. «Понимаете, — начал рассказывать Андрей, как будто услышав Анин вопрос, — мы ведь тут ничего не меняли, мы подумали, пусть все будет так, как дети привыкли. А Верочке диван получше выбрали. Ей ведь надо — получше». Андрей раздвинул диванчик, показал все удобные и практичные ящики — и для постели, и для игрушек.

Люба все больше помалкивала. Аня все смотрела на нее, и пыталась понять, что Люба за человек? Невысокого роста, полная, спокойная. Глаза яркие, волосы густые, собраны в простецкий пучок. Кофта, юбка — все простое, неяркое. Кто она? Чего хочет? Со всем, что говорил и делал ее муж, она явно соглашалась безоговорочно. Но хотела ли она ребенка так же сильно, как ее муж? Так же мечтала о приемной дочке и готова была принять ребенка «с особенностями», невзирая на все проблемы и трудности, которые ждали семью впереди? Или просто не хотела спорить с мужем и «плыла по течению»? Аня видела, что Люба делает все «как надо». Сомнений в том, что она будет добросовестно исполнять роль «матери», у Ани не было. Но вот полюбит ли она девочку? Дрогнет ли у нее сердце?

Потом уже, когда Аня ближе познакомилась с семьей Андрея и Любы, она поняла, что на Любе в каком-то смысле в этой семье все и держится. На ее добром сердце и несгибаемой воле. Конечно, Андрей по-мужски брал на себя все «внешние» заботы. И разговоры с людьми вел в основном он, а Люба только молча слушала, посматривала на Андрея и кивала. Это потом уже Аня оценила, как здраво и верно Люба судит о жизни и о людях. И сколько скрытой иронии сквозило в ее отношении к тем людям, которые порой заносились перед простой с виду женщиной. Со временем Аня поняла, как много Люба значит для Андрея. Со временем… А сейчас Аня только переживала и улыбалась Любе и так же молчала, пока Андрей говорил…

Аня с Кириллом и девочками распрощались с семьей Любы и Андрея. Договорились, что через три дня те приедут и заберут Верочку, уже насовсем. Вообще-то Аня планировала сама отвезти девочку на новое место, ей казалось, что Верочке так будет приятнее, да и с вещами проще. Психолог из детского дома Аню отговорила. «Если ты ее сама отвезешь, — сказала психолог, — то у нее в памяти останется, что ты ее отдала. Это такие символические вещи, но они много значат и особенно сильно впечатываются в детскую память. Лучше, чтобы Андрей с Любой ее забрали, а ты ее проводишь на пороге своего дома и скажешь, что ей здесь всегда рады». На том и порешили, хотя технически это было сложнее, ведь Аня с Кириллом могли отвезти Верочку на машине, а Любе с Андреем нужно было ехать на электричке.

Договорились, что спустя несколько дней после Верочкиного переезда в новую семью Аня с Кириллом приедут в гости, теперь уже к самой Верочке. Тогда и вещи привезут.

— Верочка, тебе понравился твой новый дом? — спросила Аня, когда они возвращались обратно.

— Понравился, — сказала усталая Верочка, которую явно клонило в сон.

— А что больше всего понравилось?

Верочка задумалась. Видимо, впечатлений было так много и они были такими сильными, что выделить какую-то одну деталь не представлялось возможным.

— Не знаю, — протянула Верочка, — все понравилось… кошка понравилась…

Было воскресенье. В среду приехал Андрей и забрал Верочку.

Договорились, что Аня с Кириллом и маленькой Верочкой приедут в гости в ближайшие выходные. Заодно и вещи старшей Верочки привезут. Зимней одежды у старшей Верочки было полным-полно, но ведь скоро должна была начаться весна! А на весну у ребенка совсем ничего не было, да и на лето тоже. «Куплю что-нибудь, хоть на первое время, — рассуждала Аня, — им ведь некогда будет по магазинам ходить». Сама она понимала, что покупка вещей — только предлог. Ей не хватало Верочки. Нужно было совершать какие-то действия, чтобы хоть немного заглушить мучительное чувство потери, чтобы не проваливаться в пустоту.

Аня бродила по «Детскому миру». Два платьица — одно чуть больше, другое чуть меньше. Юбочки, маечки. «Теперь можно и одинаковые вещи покупать, — грустно думала Аня, — они же не будут больше вместе». Она подошла к кассе, положила на прилавок ворох выбранных вещей. Стояла, ждала, мысли ходили все по тому же кругу — «ну вот и все, вот и все…» Внезапно до нее дошло, что продавщица ей что-то говорит. Аня подняла глаза. «Не убивайтесь вы так, — женщина смотрела на нее с состраданием, — все хорошо будет с вашей девочкой!»

Аня поначалу даже не поняла, что происходит. Откуда эта женщина знает про «ее девочку»? Ах, ну да, огромный ворох девчачьей одежды, двух размеров. И убитое Анино лицо. Видимо, добрая женщина решила, что у Ани есть дочка, что она, наверное, болеет… Аня смотрела в ее глаза, полные сочувствия, и слушала слова: «Все у вас будет хорошо, все у вашей девочки будет хорошо, поверьте мне…» «Спасибо, — пробормотала она, пряча глаза и боясь, что сейчас заплачет в голос, — спасибо вам…»

В субботу с утра пораньше отправились в гости. Сумки с вещами, сумки с вкусностями, подарки — машину набили под завязку. Приехали, поднялись по скрипучим деревянным ступенькам на второй этаж старого, серого от времени дома. Верочка выбежала из комнаты, поздоровалась и спряталась за Любу. В коридор вышла Леночка, буркнула: «Здрасте», — и, бормоча что-то сердитое, прошла на кухню.

— Здравствуй, Лена, — весело поздоровалась Аня, — как дела?

— Плохо дела…

— А что так?

— Не выспалась…

— Поздно легла?

Тут Лену прорвало. Она выпалила, что сама-то она легла рано, что она не высыпается, ей рано вставать на учебу, и вот мечтала поспать подольше в выходной, и зачем, интересно, было орать в семь утра, и что же, теперь всегда так будет, что ли?

— Лен, а кто орал-то?

— Да кто, кто… Эта орала… Что она, больная, что ли?

Аня замерла. «Эта» — это была, конечно, Верочка. Она зачем-то «орала» в семь утра, и Леночка, ее новая старшая сестра, теперь, видимо, жалеет о том, что Верочка появилась в их семье. На Аню навалился целый ворох разных мыслей и чувств.

Первым чувством было — возмущение. Что у них тут, интересно, такое происходит, что Верочка вдруг в семь утра начала орать? Когда Верочка жила у Ани, она, во-первых, никогда не просыпалась в выходной так рано, а, во-вторых, проснувшись, тихо шла умываться, одевалась и начинала играть в игрушки, пока ее не звали завтракать. Бывало, конечно, что она шумела, особенно поначалу, но так чтобы орать? «Неужели трудно за ребенком присмотреть», — ревниво подумала Аня. А потом еще подумала, что в новой Верочкиной семье как раз могли решить, что это Аня так ее воспитывала и позволяла ей кричать по утрам. «Неразбериха какая, — подумала Аня, — как же это трудно — переходить из семьи в семью. Приспосабливаться. Отвыкать. Снова приспосабливаться. Нам, взрослым, трудно. А ей-то каково?»

— И что это ты, дорогая моя, шумела тут утром, — Аня обернулась к Верочке. Та стояла в дверях, прячась за Любу. Улыбаясь самой радостной и легкомысленной улыбкой, которую только она смогла изобразить, Аня спросила:

— Ты что, в попугайчика играла?

— Нив какого не в попугайчика, — Верочка насупилась.

Оказалось, что Верочка действительно проснулась в этот день раньше всех. Куда идти умываться, она пока не усвоила. Во что одеваться — тоже не поняла. Так и бродила по квартире в пижаме, потом стала ловить кошку, кошка убегала, ну и покричать пришлось.

— Да, перебудила нас всех, — Люба с ласковой улыбкой смотрела на Верочку и гладила ее по голове, — не дала никому поспать.

У Ани немного отлегло от сердца. Все-таки недовольна одна только Лена. С другой стороны, если Лена решит, что «без Верочки было лучше», так еще неизвестно, чем это может закончиться.

Аня и раньше задумывалась о том, как сложатся отношения Лены и Верочки. С одной стороны, Лена уже почти взрослая девушка, в семье к ней относились как к самостоятельному, взрослому человеку. С другой стороны, Аня знала, что родители порой переоценивают «взрослость» своих детей-подростков. Андрей и Люба рассчитывали на то, что Лена будет заботиться о Верочке. С пониманием отнесется к ее капризам. Будет ей уступать, не станет обижаться на маленькую девочку.

Но ведь Лена сама еще была ребенком! Пусть и повзрослевшим, пусть самостоятельным, но ребенком. И она привыкла, что в семье она — единственная дочка, сестричка двух братиков, самая младшая. Это ей все уступали, это ее все баловали. Андрей рассказывал, что они с Любой и Леной часто проводили время втроем, гуляли, ходили в кино. Повзрослевшие мальчишки часто уходили по своим делам, а Леночку вполне устраивала компания папы-мамы, своих вторых родителей. И вот теперь она должна поневоле уступить это место — место младшей любимицы, «лапочки-дочки». Ане казалось, что Люба с Андреем не очень осознают, что с приходом Верочки Лена чего-то лишается. Они сами радовались прибавлению в семействе и искренне верили в то, что и старшие дети вместе с ними радуются. А может быть, просто не думали об этом…

В гостях провели целый день. Аня и Кирилл поближе познакомились с мальчиками. А маленькая Верочка, похоже, тронула сердце старшего, Алексея. Малышка так серьезно рассказывала ему какие-то свои важные детские истории, так трогательно брала его за руку и держала его руку в своей, заглядывая в глаза…

Старшая Верочка носилась по всей квартире. Ане это не нравилось. Аня считала, что вся эта беготня и крики не идут девочке на пользу. Будь ее воля, она усадила бы Верочку рядом, потихоньку бы с ней поговорила, почитала бы ей книжку. Но она не решалась вмешиваться в порядки другой семьи. Говорят же — «в чужой монастырь со своим уставом не приходят». Здесь свои правила, своя жизнь. И это теперь — Верочкина жизнь. Если уж приняли решение, доверили ребенка именно этой семье — нужно уважать порядки и устои этой семьи, даже если сам живешь по-другому.

Ну и кроме всего, Аня понимала, что она сейчас не очень-то способна судить, что хорошо и что плохо для Верочки в этой новой семье. Аня знала, что она ревнует. И поэтому ей все кажется плохо — «не так» кормят, «не так» спать укладывают, не так с ребенком разговаривают. «Они ее уже любят, — утешала себя Аня, — ей тут будет хорошо. А к новым порядкам она привыкнет. Все привыкают».

На обратном пути, когда втроем возвращались из гостей — теперь снова втроем, как и было раньше, — в голове у Ани крутился все тот же обрывок мысли: «Ну, вот и все, вот и все…» На самом-то деле, если оставить в стороне чувства, все было хорошо и правильно. Ребенок из детского дома — старшая Верочка — обрел свою семью. Папу и маму, которые приняли ее всей душой и готовы были любить, как родную. Братьев и сестру, с которыми ей теперь предстояло жить, дружить, ссориться и мириться — все как у всех. «Гостевание» в семье Ани пошло девочке на пользу, она сильно изменилась, и новой семье достался уже не тот неуправляемый «комок нервов», каким Верочка была еще пару месяцев назад. Все было так, как надо. А чувства — что ж… Чувство боли поутихнет, жизнь возьмет свое…

Андрей позвонил через два дня. «Понимаете, — сказал он, — я не знаю, как лучше поступить. Верочка говорит, что она к вам хочет». Аня подумала, что вот об этом она забыла Андрея предупредить. О том, что ребенок первое время может проситься «назад». Аня вспомнила, каково ей самой было, когда Верочка требовала: «Отвези меня назад, в детский дом».

— На самом деле, Андрей, она вовсе не хочет назад. Ей просто трудно привыкнуть к новым порядкам, к новой жизни…

Аня не успела закончить фразу, Андрей ее перебил:

— Плачет она, говорит — «хочу туда, к маленькой Верочке». Я и не думал, что она так к вам привязана. Ну что поделаешь, я тогда ее сейчас привезу.

— Пожалуйста, Андрей, не надо. Не надо ее привозить. Подождите, я сейчас вам все объясню.

Запинаясь и торопясь, Аня стала наспех объяснять Андрею, что ребенок часто просится «назад», если ему на новом месте трудно, непонятно, а может быть, в какую-то минутку одиночество и грусть нахлынут. Аня рассказала, как Верочка «просилась» в детский дом.

— Просто она не умеет по-другому выразить свои чувства, понимаете?

— Так ее не надо к вам привозить? — в голосе Андрея слышалось недоверие.

— Не надо, — Аня постаралась придать своему голосу как можно больше твердости, — ни в коем случае. Если вы ее отвезете «назад», она решит, что она вам не нужна. Тут нужно проявить стойкость.

Аня собралась с мыслями и прочитала целую «лекцию» о том, как ребенок привыкает к условиям новой семьи, как может при этом себя вести и как должны реагировать новые родители. За последнее время ей самой пришлось поднабраться этой «премудрости» у психологов, и она сама могла теперь выступать в роли «консультанта».

— А что же делать, — спросил Андрей, — просто не обращать внимания?

Аня посоветовала ему то, что ей самой в свое время советовали сотрудники детского дома, которые сотни раз слышали рассказы новых семей о том, как дети просятся «назад».

— Скажите ей: «Ты теперь живешь здесь, ты наша дочка, мы тебя любим и никому отдавать не собираемся. Конечно, ты скучаешь по тем людям, которые были с тобой раньше. Расскажи про них — какие они хорошие и как тебе с ними было хорошо. Давай напишем им письмо. Давай нарисуем для них картинку».

Аня изо всех сил постаралась вспомнить голос психолога Ольги, которая говорила все это так выразительно и с чувством. В свое время ей очень помогли эти «заповеди», и сейчас она постаралась передать их Андрею в точности так, как сама их услышала: «Вы должны дать понять ребенку, что его чувства для вас важны. Вы не должны принимать это как нежелание быть с вами — вы тут совершенно ни при чем. Наконец, ни в коем случае не соглашайтесь „отвозить“ ребенка куда бы то ни было — теперь это ваш ребенок, и вы вместе должны все преодолеть!»

Андрей вздохнул с облегчением:

— А мы-то уж решили, что все — придется отдавать Верочку назад. Мы же не знали…

Они поговорили еще немножко. Андрей заторопился к Верочке.

— Поцелуйте ее за меня, — попросила Аня, — скажите, что я тоже по ней очень скучаю.

— А это можно?

— Это — можно.

Две семьи много общались. Ездили друг к другу в гости. Встречались в детском доме, куда Андрей и Люба приезжали то за одной, то за другой надобностью. Чаще приезжала Люба и всегда брала с собой Верочку. Аня как-то спросила, не тяжело ли ребенку ехать в электричке, потом на метро. Люба улыбнулась: «Зато мы столько всего успеваем увидеть нового и о стольком поговорить! Пока едешь — времени много, никто не отвлекает. Мы и занимаемся в дороге, и книжку читаем». Да и Верочке, видимо, нравились эти бесконечные поездки. После многолетнего сидения за стенами казенных домов любая поездка радовала, любое движение было благом.

У Любы были поводы приезжать в детский дом. Она оформила документы как патронатный воспитатель. Это значило, что, кроме пособия на ребенка, она получает еще и зарплату, и консультации, и всякие приятные возможности в виде совместных семейных поездок в дом отдыха или билетов в театр. Но не это было главным. За семьей закрепили социального педагога, в обязанности которого входило заниматься всеми «казенными» вопросами. Любе и Андрею это нравилось больше всего.

Супруги помнили, сколько им пришлось натерпеться, когда они пытались решить проблемы старших детей. Что со старшеньким — «трудным» Алексеем, что со средним — Колей, с его «диагнозом», — сколько пришлось обходить кабинетов, сколько высиживать очередей, чтобы в очередной раз услышать, что пришли они «не туда» и хотят «не того», что имеют право хотеть. А здесь — надо же! — специальный человек, который понимает, куда нужно идти и какую бумажку у кого подписывать! Неужели бывает так, что все неприятные вопросы решает кто-то другой, а семья просто растит ребенка, любит его и развивает?

Педагоги детского дома не рекомендовали отдавать Верочку сразу в детский сад. Во-первых, детский сад — это новая нагрузка, новые требования. Новые люди и незнакомые дети, новые непонятные правила. У Верочки за последнее время случилось столько потрясений и столько перемен, к которым нужно было привыкать. Во-вторых, Верочка все же отставала в развитии от «средней нормы». Как правило, ребенок легче восполняет «отставания», когда обретает душевный покой и чувствует себя нужным, любимым, и от этого — защищенным. А потихоньку «подтягиваться» можно и дома. Ну, и в-третьих, ребенок, который только-только обрел семью, имеет право просто побыть рядом с папой и мамой. Просто насладиться этим новым для себя состоянием — быть ребенком в семье.

Верочка легко стала называть Андрея и Любу «папой и мамой». Люба рассказывала Ане по телефону, что Верочка иногда подолгу всматривается в ее лицо, потом разглядывает себя в зеркале, и снова смотрит на Любу, и говорит: «Мама, ведь правда мы с тобой похожи?»

Андрей сам понемножку занимался с Верочкой. Как-то они ехали к врачу. Аня вызвалась отвезти Андрея и Верочку в поликлинику, далеко от их дома. «Какой сегодня день недели?» — спрашивал Андрей. Верочка задумывалась. «Ну давай вспоминать, — продолжал Андрей, — вчера было…» Верочка улыбалась и отворачивалась. «Вчера я на работу не ходил, Лена не училась, вчера мы все в парк ходили, значит, какой был день?» «Воскресенье!» — радостно кричала Верочка, наконец сообразив, как можно «угадать» нужный день. «Ну а если вчера было воскресенье, то, значит, сегодня…» «Пятница», — неуверенно шептала девочка. «На букву П, но не пятница». Верочка морщила лоб, перебирая в уме ускользающие названия дней.

Аня слушала «урок» и вспоминала себя в детстве. Какой простой вся эта «премудрость» кажется сейчас. И каким загадочным, непонятным и пугающим казалось все это маленькому ребенку. Почему каждый день имеет название? Кто это придумал и зачем? И что такое — «неделя»? Аня вспоминала свои отчаянные детские попытки разобраться во всей этой «механике». В неделе — семь дней. В году — двенадцать месяцев. У каждого дня — свое имя. У каждого месяца — свое название. А еще есть времена года. Их всего четыре, но зато нужно помнить, в каком порядке они идут. Если вдруг скажешь, что после лета идет весна, то все смеются. Обидно. Еще нужно знать время суток и сколько часов в сутках. И сколько суток в месяце. А некоторые люди даже знают, сколько суток в году. Наверное, они очень умные…

Аня вела машину и слушала, как Андрей называет для Верочки все предметы, которые проплывают за окном машины. «Видишь, это мост. Под мостом — река. Вдоль реки дорога — это набережная. Верочка, скажи — „набережная“!» Верочка напрягалась, говорила трудное слово. «И вправду как с младенцем», — подумала Аня, вспоминая, как три года назад носила на ручках свою маленькую дочку, и все приговаривала, приговаривала. «Трава — зеленая, — слышался голос Андрея, — вон, видишь — зеленая. Что еще у нас зеленое? А небо? Какое небо? Правильно, синее. Как мамина чашка». Потом Андрей предложил Верочке повторить слоги. «Многовато как-то занятий», — подумала Аня, но возражать не решилась. Андрей — папа, ему виднее.

Наступило лето. Однажды Андрей позвонил и сказал, что хочет окрестить Верочку. «Понимаете, — сказал он, — я тут подумал, что странно получается. Люба Верочке по документам — патронатный воспитатель. А я — вообще никто. Это мой ребенок, а я ей — никто. Вот мы и подумали, что я буду ей крестным отцом. Ну а вы — крестной матерью». Аня подумала, что это хорошо. Аня знала, что Верочка навсегда останется «ее» ребенком и никакой «статус» ничего к этому не прибавит и не убавит. Но все равно, крестная мама — это здорово. Не просто сердечная склонность или юридическая обязанность будут соединять ее с Верочкой. Теперь Верочка будет — ее духовная дочь. «Как правильно Андрей это решил», — думала Аня.

Крестили Верочку в маленькой подмосковной церкви, неподалеку от дома Любы и Андрея. Крестин ждали еще две или три семьи. Верочка была из детей самая старшая. Кончилась служба, батюшка ушел в алтарь и долго не выходил. А потом пришла матушка и попросила всех подождать еще немного, потому что у батюшки сердце прихватило. «Старый он, больной совсем, — объясняла матушка, хмуря брови, — вы уж простите его, пожалуйста, он сейчас полежит немножко и выйдет». Кто-то предложил не беспокоить батюшку, прийти в другой раз. «Нет, нет, — матушка замахала рукой, — не уходите. Он очень просил подождать, вы же пришли, вы готовились. Он обязательно выйдет».

Наконец батюшка вышел. Старый, строгий. Верочка смущалась, все жалась к Ане. Таинство крещения началось. «Отреклася», — вторила Аня священнику и думала, какая же это ответственность — отречься от всего дурного, и если отрекаешься за ребенка, то можно ли не отречься и за себя? А еще она думала о том, как это важно для ребенка — когда кто-то стоит между ним и злом. «Сочеталася», — с облегчением проговорила она, радуясь за Верочку.

Заканчивалось лето. Верочке исполнилось шесть лет. День ее рождения отметили «как полагается», со всяческими детскими радостями. Был и торт, который Верочке разрешили есть вволю, и «детское шампанское» — ужасный шипучий напиток, который вырывался из бутылки липкой приторной струей на радость именинницы и ее гостям. Была гора подарков, беготня, и стихи наизусть, и снятый на видеокамеру домашний фильм о том, как семья проводит свой досуг. Были и обычные детские слезы в конце праздника — от усталости и оттого, что радости, бьющей через край, было так много. «Я останусь здесь», — кричала маленькая Верочка. «Я поеду с тетей Аней», — рвалась из рук Верочка-старшая. «Я хочу еще торта», — заголосила двоюродная племянница Андрея, которая не могла пропустить такого случая и не поучаствовать в общем гомоне.

Наконец детей понемножку успокоили, долго целовались-обнимались, потом долго прощались, стоя у машины. Мужчины увлеклись обсуждением ходовых качеств и клиренса, потребных для езды по российским глубинкам, у автомобилей разных марок. Бабушка, мать Андрея, тихо плакала, вспоминала свою рано ушедшую дочку, Андрееву сестру, и, отозвав Аню в сторонку, все расспрашивала о том, «как взять ребеночка из детского дома». Аня тихо увещевала пожилую женщину, говоря о том, что вот есть же у нее теперь еще внучка. «Да я не для себя спрашиваю, — утирала слезы бабушка, — вот соседка моя, сына потеряла. Можно она к вам придет, в детский дом? На деток посмотрит…»

Прошло лето. Верочка начала ходить в логопедический детский сад. Андрей звонил часто, рассказывал, как идут дела. «Так нам повезло, — говорил он, — такая воспитательница хорошая досталась. Верочку полюбила сразу. Так много с ней занимается, ко всему с пониманием относится. Даже если ребенок закапризничает, она не ругается». Верочка делала очевидные логопедические успехи. Ее речь становилась все более понятной. Теперь, когда Аня говорила с ней по телефону, она понимала больше половины того, что Верочка пыталась сказать, как обычно, торопясь и захлебываясь эмоциями.

Тихо прошла осень, началась зима. Приближался Новый год. Рано утром в воскресенье в квартире Ани раздался звонок. «Здравствуйте, — послышался голос Андрея, — извините, что я так рано. Я вас не разбудил?» Аня взглянула на часы — было восемь утра. Первым желанием было подтвердить — «да, разбудил, конечно» — и попросить перезвонить попозже, часиков в одиннадцать. Воскресенье все же, ни свет ни заря.

— Нет, нет, вовсе даже не разбудили, все нормально.

Андрей молчал.

— Что-то случилось? — спросила Аня, все еще цепляясь за надежду, что ничего серьезного не произошло.

— Понимаете, у нас дом сгорел, — голос Андрея звучал ровно.

— В каком смысле — сгорел? — вопрос был, конечно, дурацкий, но Ане было так страшно услышать что-то еще. — Вот этот ваш дом, в котором вы жили, — сгорел? Совсем?

Пожар начался ночью. Что-то загорелось у соседей, и огонь стал быстро распространяться по старому деревянному дому. Коля почему-то проснулся, почувствовал дым, увидел огонь. Быстро всех разбудил. Успели схватить что-то из одежды, пару одеял, кое-что из документов. Дым не давал дышать, и кто-то открыл окно. Струя воздуха разогнала огонь еще сильнее, дом запылал.

— Никто не пострадал? — спросила Аня, понимая, что если бы с кем-то случилась беда, то Андрей уже сказал бы.

— Пострадал. — Аня замерла. — Кошку найти не можем. Наверное, она сгорела.

Андрей и Люба с четырьмя детьми отправились к маме Андрея, в другой подмосковный городок. У той была комната в общей квартире с соседями.

Общими усилиями собрали два мешка с вещами, самыми необходимыми. Аня позвонила в детский дом, и сотрудница Ирина насобирала одежды из «пожертвований».

Свитера, носки, обувь. Куртки-шапки. Из дома прихватили полотенца, постельное белье. Когда Аня с Кириллом приехали к маме Андрея, оказалось, что друзья и родственники семьи уже насобирали огромное «приданое». Маленькая комнатка была наполовину завалена мешками и сумками. Андрей и Люба сидели на кухне, Верочка жалась к Любе. Старшие дети разъехались по друзьям. Андрей снова и снова рассказывал о том, как все случилось. «Он за документами побежал, прямо в огонь, — вдруг сказала до сих пор молчавшая Люба, — мы уже не думали, что он оттуда выберется». «Понимаете, — начал объяснять Андрей, — столько на эти бумажки сил кладешь. Я как представил, что все по новой оформлять придется…»

Через несколько дней семье Любы и Андрея выделили комнату в заводском общежитии. Большая комната, метров сорок, бывший красный уголок. Общежитие построили лет тридцать назад, когда-то его заселяли молодые заводские кадры. С тех времен в красном уголке остались вымпелы на стенах, стеллаж с учебно-воспитательной и патриотической литературой да пара продавленных кресел. Общежитское начальство поставило в комнату шесть кроватей, снабдило погорельцев шестью матрасами, подушками и одеялами. В комнате было очень холодно. Центральное отопление — две хилые батареи под окнами — комнату согреть никак не могло. Из окон сильно дуло. Кухня была одна на этаж. Туалет — по коридору направо. Понимая, что жить им тут придется долго, Андрей с Любой решили сделать в комнате небольшой ремонт.

На месте сгоревшего дома чернели головешки. Поначалу шли разговоры о том, что дом будут восстанавливать и даже улучшат его конструкцию и подведут новые коммуникации. Потом разговоры эти понемногу сошли на нет, и жильцы-погорельцы были вынуждены посмотреть в лицо реальности. Они узнали, что — да, им обязаны предоставить новое муниципальное жилье взамен сгоревшего. Но очередь из таких же бедолаг стоит с незапамятных времен, и вот недавно квартиру получили люди, чей дом сгорел в восьмидесятых годах. Местность сельская, новая застройка в основном коммерческая и малоэтажная. Власти и рады бы помочь пострадавшим гражданам, да вот, увы, нечем…

Андрей обивал пороги — ему было не привыкать. Объяснял, что пострадали дети, находящиеся под опекой, — они потеряли свое единственное жилье. Детям же должны помочь! Ему что-то обещали, для него составляли разнообразные бумаги и рассылали их по многочисленным инстанциям…

Люба и Андрей отремонтировали комнату в общежитии. Небольшую часть отгородили тонкой стеночкой — хоть какая-то, но спальня. Поклеили обои. Мебель кое-какая нашлась. Одежды хватало. Был у них и телевизор, и музыкальный центр, и даже компьютер. Не было только своего дома. В сорок с лишним лет Люба и Андрей снова начинали жизнь «заново». Только теперь с четырьмя детьми на руках.

Жизнь продолжалась. Верочка ходила в детский сад, и там ей очень нравилось. У нее появилась подружка. Верочка старалась в детском саду, старалась и дома. Ей, как и многим детям, нравилось делать то, что у нее получается. А у нее все получалось! Ей действительно повезло с воспитательницей. Та полюбила Верочку, приняла ее и жалела. Она давала Верочке задания по силам, и девочка, чувствуя ответную симпатию и не опасаясь подвоха, старательно делала все, что от нее требовалось.

Андрей с Любой переживали — группа в детском саду была выпускная, летом Верочке исполнялось семь лет, и по всему выходило, что в сентябре ей нужно идти в школу, в первый класс. «Ей бы еще годик в детский сад походить, — переживал Андрей, — не готова она еще к школе». Готовность ребенка к школе — вещь загадочная. Не поддается измерению. Бывает, что ребенок и читает бегло, и стихи бойко декламирует, и считает до ста — и родители, не испытывая ни малейших сомнений, отдают шестилетку в школу, гордясь успехами и «ранним развитием». А ребеночек как-то вдруг сникает, и радость жизни вдруг пропадает у маленького человечка. «Рано ему в школу, рано», — сердобольно вздыхает бабушка, да кто ее слушает, бабушку-то?

Андрей понимал, что Верочке в школу — рано. И воспитательница, которая так Верочку полюбила, понимала, что — рано. Не в «развитии» дело, не в здоровье и не в знаниях. Просто кто-то раньше готов к «новым рубежам», а кому-то нужно еще немножко побыть «просто ребенком». К сожалению, в детском саду Верочку оставить никак не получалось. «Если бы ей семь лет исполнялось не в августе, а хотя бы в сентябре, — сетовала воспитательница, — может, как-то проскочили бы, шестилетку еще можно в садике оставить. Но ведь — семь лет! Никто и разговаривать не станет, нельзя».

Можно было, конечно, забрав Верочку из детского сада, просто оставить ее дома. Взвесив все плюсы и минусы этого варианта, от него отказались. Верочке нужны были и регулярные занятия, и общение со сверстниками, и помощь специалистов. Оставлять ее просто дома на целый год было не очень хорошим решением. «В конце концов, если ей совсем трудно в школе будет — заберем», — решили Люба с Андреем.

«Собеседование» по приему в школу Верочка прошла легко. Правда, Андрею попеняли, что ребенок «плохо читает». «А она и не должна уметь читать, — выразил Андрей свою точку зрения, — чему вы ее тогда в школе учить собираетесь, если она уже должна уметь читать?» Впрочем, зачисление Верочки в первый класс затруднений вызвать в любом случае не могло. Как воспитанница детского дома, она имела преимущественное право на обучение в любых государственных учреждениях.

Летом Верочка с Любой уехали в дом отдыха на море, по путевке от детского дома. А первого сентября Верочка пошла в школу. Сбылась давняя мечта Андрея и Любы. Они вели за руку свою дочку — первоклассницу. Все было так, как и должно было быть. Огромные белые банты, и новый яркий рюкзачок, и лакированные туфельки. Большой-большой букет, за которым первоклассница прятала смущенную улыбку.

В школе дела пошли совсем неплохо. «Везет нам, — говорил Андрей, — в детском саду воспитательница какая хорошая была, а теперь учительница — тоже замечательная. Верочку любит». Впрочем, проблемы были. Сказывались пробелы в знаниях, и Верочка иногда просто не понимала, о чем говорит учительница, — не схватывала новые слова, не слышала вопроса. Учительница ее не ругала, а незнакомые слова старалась объяснить потом, после урока, чтобы не смущать при всех. Была еще проблема — Верочка не могла высидеть целый урок подряд. Она вертелась за партой, книжки и тетрадки с грохотом падали на пол, Верочка спускалась под парту, чтобы их достать, да так там и оставалась. Учительница сама предложила Верочке вставать и немного походить, когда сидеть становится совсем невмоготу.

Потихоньку прошла осень. Семья Любы и Андрея по-прежнему жила в красном уголке общежития. Впрочем, огромная комната приобрела совсем жилой и уютный вид. На кроватях лежали пестрые покрывала, на стеллаже стояли расписные домашние чашки, а на окна Люба повесила красивые занавески. К братьям часто приходили друзья, к Лене — подружки. Похоже, молодым людям даже нравилось это временное обиталище, в котором можно было подолгу сидеть и пить чай, и никто тебя не спрашивал ни зачем ты пришел, ни скоро ли уйдешь. Если гости засиживались допоздна, Люба с Верочкой уходили в маленькую «спаленку» за перегородкой. Андрей оставался с молодежью, поддерживая беседу и подливая чай.

Наступила зима. Из больших светлых окон дуло. Батареи еле-еле грели. По всему общежитию включали электрические обогреватели. Старая сеть не выдерживала, пробки вылетали, и становилось не только холодно, но и темно. Еду в общей кухне оставлять было нельзя, и, чтобы сварить суп, Люба должна была два, а то и три часа следить за своей кастрюлей. Верочка в это время бегала по этажам общежития, и Люба строго-настрого запретила ей заходить в чужие комнаты. Девочка уходила к вахтерше, и та с удовольствием с ней болтала, только вот из входной двери то и дело врывались клубы ледяного воздуха, и сопли у ребенка всю зиму не проходили.

Семье старались помочь. От разных инстанций и организаций шли запросы в другие инстанции и организации. Об их беде писали в газетах. А однажды представилась замечательная возможность — Андрея пригласили на один из центральных каналов телевидения в популярную программу рассказать о том, что у них случилось, и попросить помощи. Надо — рассказали. И о том, что дом сгорел. И что трое детей-сирот, находящихся на попечительстве Андрея и Любы, лишились своего единственного жилья. И о том, что вся семья, включая шестилетнего ребенка, вынуждена ютиться в общежитии.

Выступление на телевидении неожиданно оказало эффект. В продуваемый всеми ветрами красный уголок пришла проверка. Да не какая-нибудь, а прокурорская. Сотрудница прокуратуры осмотрела все досконально. И саму комнату, и неказистые общественные «удобства».

Все было учтено — и холод, и перебои с электричеством, и прочие неприятности. Отвечая на строгие вопросы и пытаясь задать свои, Андрей с Любой вдруг поняли, что «проверка» пришла вовсе не для того, чтобы помочь им решить их проблемы.

Ни сами они, ни старшие дети, которые, собственно, пострадали в этой истории больше всего, никого особо не интересовали. «Проверка» касалась только Верочки как патронатного ребенка. Вывод номер один был ожидаемым и понятным — «условия для жизни ребенка не подходят». Вывод номер два ошеломлял — этого самого ребенка нужно изъять из «неподходящих условий» и поместить в детский дом, где «условия проживания будут больше соответствовать его потребностям».

А тут кстати путевка подвернулась. Детский дом предложил отправить ребенка в санаторий, для поправления здоровья. Хорошая такая путевка — в санаторий можно было отправиться вместе с мамой Любой. Школа в санатории была, и смена длилась не каких-нибудь три недели, а почти два месяца. Необходимость срочного отбытия ребенка в иной климат подтверждалась многочисленными диагнозами, которых в Верочкиной медицинской карте было предостаточно. Воистину — нет худа без добра… Вот и уехали Верочка с Любой в санаторий на одну смену, а потом и на вторую. На работе Любе пошли навстречу.

Нету ребенка — нету проблемы. Вопрос о Верочкином перемещении «в хорошие условия детского дома» был отложен на неопределенный срок. Весной Люба с Верой вернулись отдохнувшие и соскучившиеся. Дома все было по-прежнему — большая общежитская комната и никаких «перспектив». Андрей за это время успел обратиться во все возможные инстанции и попросил помощи у всех, у кого только смог. Никаких попыток «изъять» ребенка из семьи вроде не предпринималось, но вся эта история могла вспыхнуть с новой силой в любой момент. Нужно было что-то решать.

Андрей, Люба, Аня и Кирилл собрались на «семейный совет». Сначала обсуждали, что делать, если за Верочкой «придут».

— Вы ее не отдавайте, — сказала Аня.

— Как же я ее не отдам? — сокрушался Андрей. — Они ведь имеют право…

При всем своем умении бороться за права детей, Андрей был человеком законопослушным, и мысль о сопротивлении властям явно не грела его душу.

— Ну, например, к нам Верочку отвезите, — предложила Аня.

Андрей загрустил. Отвозить Верочку к Ане «на всякий случай» ему явно не хотелось. Неизвестно ведь, придут забирать ребенка или не придут. И если придут, то когда? Может, через месяц спохватятся. Что ж, им все это время жить в разлуке с Верочкой? Ну а уж если появятся «ответственные лица» на пороге его жилья — как тут взять да и увезти ребенка? Прямо из-под носа? Аня поняла, что не имеет права подбивать Андрея на такой риск и прочие действия, правомерность которых была спорной. Аня подумала и предложила еще один вариант:

— Давайте сделаем так. Вряд ли к вам сразу придут забирать ребенка. Скорее всего, позвонят сначала, поспрашивают, встречу назначат. Вот тут-то вы мне и дайте знать, а я подъеду. Что-то мы давно с Верочкой гулять не ходили, а я ведь ее крестная мама.

— И что дальше? — спросил Андрей. — Ну погуляете вы с ней. Потом назад придете.

— Да я такая крестная мама, без башни совсем, вот пошла с ребенком погулять, да и пришло мне в голову, что хорошо бы Веруне к нам заехать, пирогов поесть, и куклу я ей купила новую… Что тут такого, забрала глупая женщина крестницу на пару дней погостить?

— А что я им скажу? Они придут, а ребенка нету?

— Так и скажете — пришла крестная мама неожиданно, ребенок соскучился, пошли погулять, и вот нету их. Короче, валите все на меня.

Андрею все это не нравилось. Ане тоже все это не нравилось. Но она понимала, чем может закончиться изъятие Верочки из семьи. Долго и терпеливо объясняла она Андрею и Любе, почему готова идти на все эти «фокусы»:

— Ладно бы, Верочку забрали у вас и отправили назад, в наш детский дом. Это еще было бы не так плохо. Ребенок все-таки вернулся бы в знакомые стены, к знакомым людям. Да и я могла бы ее временно к нам забрать. В любом случае, вы смогли бы с ней встречаться-общаться. Но проблема в том, что ее отправят туда, куда будет «путевка». И никто не знает заранее, куда именно. Куда придется. Скорее всего, Верочка окажется в одном из подмосковных детских домов. Возможно, что в коррекционном интернате, учитывая то, что написано в ее карте. Или, «для начала», ее отправят в больницу «на обследование». А если она успеет закатить пару истерик — то эта больница будет психиатрической. Но даже если без больницы обойдется — не факт, что вам или мне разрешат навещать Верочку. Если Верочку у вас заберут, вы ей будете — никто. Даже хуже, чем «никто» — бывший патронатный воспитатель. Думаете, станут вникать, что там у вас за проблемы возникли? Вы станете «тем, у которого забрали ребенка». Ну а я ей всегда была «никто».

— Но можно же объяснить, — Андрей все пытался найти «правильный» выход из положения, все надеялся на то, что люди не смогут так обойтись с живой маленькой девочкой…

— Вот и будем объяснять, — соглашалась Аня, — ребенок будет спокойно жить дома, а мы будем всем все объяснять.

Несмотря на то, что ничего «плохого» во всей этой «стратегии» не было, как-то не хотелось думать о том, что дело может дойти до откровенной партизанщины и противостояния. Поэтому «семейный совет» приступил ко второй части «повестки дня».

Было очевидно, что нужно срочно «улучшать жилищные условия». За эти несколько месяцев на руках Андрея собралась некоторая сумма денег, предназначавшаяся на покупку квартиры. Серьезно помог детский дом — по всем благотворительным каналам искали тех, кто мог бы поучаствовать в решении проблемы. Андрей с Любой продали кусок земли, который когда-то достался им «под дачу» и про который они и думать забыли. На собранные «с миру по нитке» деньги предполагалось купить жилье.

«Понимаете, — говорил Андрей, — на эти деньги мы можем купить только маленькую комнатку в большой коммунальной квартире». Это было как раз то время, когда цены на жилье в Москве и Подмосковье росли как на дрожжах. Люди, желавшие что-то купить, не успевали повесить телефонную трубку, как им перезванивали и сообщали, что цена уже успела подняться. Оказалось, что даже небольшая однокомнатная квартира в той части Подмосковья, где жили Андрей с Любой, стоит втрое дороже той суммы, которой располагали супруги. «Значит, нужно купить квартиру подальше от Москвы, — предложила Аня, — такую, на которую хватит денег».

Квартиру такую нашли. На самом краю Московской области. В маленьком городке. В отдаленном районе этого городка. Район, располагавшийся на отшибе, раньше был рабочим поселком, а потом его административно «присоединили». Старая двухэтажная застройка. Автобус, который ходит один раз в два часа. «Отличное место, — сказал Андрей, — там знаете какие озера! И дом хороший, кирпичный. И работу менять не придется — та же ветка, на электричку сел и доехал».

Квартира была куплена. Двухэтажный дом, оштукатуренный, бледно-розовый, в потеках, стоял на самом краю поселка. За домом расстилался пустырь, выводивший на пологий берег огромного озера. «Лодку купим, — мечтательно сказал Андрей, — надувную». Квартирка была небольшая, однокомнатная, с маленьким коридорчиком и совместным санузлом. А вот кухня была довольно просторная, и Андрей с Любой тут же решили, что отремонтируют ее так, чтоб душа радовалась.

Старшие дети — Алексей, Коля и Лена — пока остались жить в красном уголке. Андрей с Любой надеялись, что ситуация скоро изменится. Дети имели право на помощь, и Андрей нашел фонд, сотрудники которого готовы были эту помощь оказать — добиваться, чтобы власти выполнили свои обязательства и предоставили жилплощадь сиротам, лишившимся своего единственного жилья.

Коля и Леша приезжали, помогали Андрею делать ремонт. Лена тоже приезжала — просто в гости. Дети грустили, хотя вида не подавали. С одной стороны, им нравилось, что они теперь могут располагать большой общежитской комнатой по своему усмотрению — зови гостей, сиди с друзьями сколько хочешь. С другой стороны, они впервые остались одни, без взрослых. «Мне больше нравилось, когда мы были все вместе», — честно признавался Коля. Алексей отмалчивался. Ну а Леночке было не до размышлений — она познакомилась с молодым человеком, и все ее мысли были направлены в будущее.

Андрей и Люба радовались. Им нравилось все — и дом в потеках, и темноватый подъезд, и то, что эта местность была практически отрезана от «большого мира». «Зато красота кругом какая, — искренне восхищался Андрей, — и воздух!» Однажды Андрей сказал Ане: «Понимаете, это наша с Любой первая квартира. У нас ведь никогда не было ничего своего. Сначала у мамы жили, потом — по общежитиям, потом — у детей. А это — наше жилье. Наше собственное». Андрей помолчал, потом задумчиво прибавил: «И у Верочки свое жилье будет…»

Пока шел ремонт, Верочка с Любой жили то здесь, то там — то в общежитии, то у мамы Андрея, а то и в новой квартире удавалось переночевать. Ремонт шел все лето, и Андрей торопился. Ведь в сентябре Верочка должна была пойти в школу.

В школе Андрей побывал, предупредил директора, что первого сентября к ним придет новая ученица. Этим летом Верочке исполнялось уже восемь лет, и шла она во второй класс. Школа была совсем маленькая, в ней учились дети из окрестных домов. Собственно, у семьи не было выбора, куда определять ребенка. Единственная школа. Единственный второй класс. «А учительницу вы видели? — волновалась Аня. — Как она — хорошая?» Андрей в ответ вздыхал: «Будем надеяться, что хорошая. Другой-то нету».

Учебный год начался спокойно. Верочка начала заниматься. Школа была совсем рядом с домом, нужно было просто перейти через двор. Люба все равно выходила вместе с Верочкой и провожала ее прямо до школьных дверей. Потом сама уходила на работу. Верочка в школе обедала, а потом ее забирал кто-то из родителей. У Андрея график работы был сменный, и ему удавалось много времени проводить с ребенком.

— Как дела в школе? — спрашивала Аня по телефону.

— Да не пойму я пока, — отвечал Андрей. — Хожу туда каждую неделю, но что-то не получается с учительницей контакт установить.

Хотя Андрей не торопился с выводами и упорно «устанавливал контакт», но становилось уже понятно, что новая учительница не очень-то рада, что в ее классе появилась Верочка. Похоже, что она была не очень высокого мнения о детях из детского дома. И Верочка в ее глазах была ярким представителем этого «племени». «Эти сироты», — говорила учительница, не считая нужным скрывать свое отношение от окружающих. Она была уверена в своей правоте, а кто не согласен, пусть придет на урок и посмотрит, как ведет себя «эта детдомовская».

Верочке нелегко дался переезд на новое место. Жизнь снова оторвала ее от всего, к чему она только-только успела привыкнуть и что успела полюбить. Да и стресс от недавних событий еще не прошел, воспоминания о пожаре и ночном бегстве из горящего дома еще не изгладились из памяти ребенка. Потом общежитие, и новые люди, и новая попытка привыкнуть, успокоиться — и снова тревога, снова бегство. От тех, кто хотел разлучить ее с мамой и папой. И вот опять — новое место, новые люди. Верочка нервничала. Она снова стала хохотать, закидывая голову. Кривлялась и с кривой улыбочкой старательно выговаривала все «слова», которые знала и которые почему-то так и норовили сорваться с кончика языка.

Во время урока Верочка вставала и ходила по классу. Учительница была в ярости. Пожилой педагог, она много лет проработала в школе, и на ее памяти никто не позволял себе так нагло попирать все школьные правила, так бесцеремонно нарушать дисциплину. «Понимаете, — пытался объяснить Андрей, — в том классе, где она училась раньше, учительница разрешала ей вставать и ходить по классу. Верочка подвижный ребенок, ей трудно сидеть без движения целый урок». «Вот и пусть отправляется в тот класс, где училась раньше. А тут у нас — другие порядки. И вообще, — отворачивалась учительница, давая понять, что разговор окончен, — и вообще, я вам не верю. Не может быть, чтобы ей такое разрешали!»

Заслуженный педагог величественно удалялась, а Андрей брел к директору, пытаясь объяснить, что Верочка, пусть временно, но нуждается в особом отношении, к ней нельзя применять общие мерки дисциплины. Директор выслушивала огорченного отца с сочувствием и вниманием. Она ничего не имела против Верочки, и усилия Андрея вызывали в ней уважение. Но она была директором маленькой школы, стоящей на отшибе, и кадровая проблема занимала не последнее место в ее многочисленных заботах. «Поймите меня правильно, — говорила она Андрею, — я же не могу пойти на конфликт с учителем, проработавшим в школе не один десяток лет. Она заслуженный человек, и никто не станет сомневаться в ее педагогическом авторитете. Попробуйте найти с ней общий язык».

Не задался этот учебный год. Однажды у Ани зазвонил телефон. «У нас беда, — сказал Андрей, — Верочка в больнице, у нее травма головы». Верочку толкнул старший мальчик. Дети на перемене бегали. «Если бы она просто стояла, то все было бы не так страшно, — говорил Андрей, — но он ее толкнул, когда она бежала». Верочка как раз разбегалась, и в этот момент одиннадцати летний мальчик сильно толкнул ее в спину. Она со всей набранной скоростью врезалась лицом прямо в бетонную стену. Пока было известно, что у нее сотрясение мозга и сломан нос.

Верочке пришлось несколько дней провести в больнице. Нос ей быстро «починили», и хирург сказал, что никаких особых последствий не должно быть. И «красота» не пострадает — после того как снимут швы, следов не останется. Сотрясение мозга было сильным. Верочке предстояло несколько недель сидеть дома и заниматься ей было нельзя. «Ни бегать ей нельзя, ни телевизор смотреть, ни читать-писать. Что ж мы с ней делать будем?» — растерянно спрашивал Андрей. «Гулять, — пыталась подсказать Аня, стараясь не думать об отдаленных последствиях черепно-мозговой травмы, — дышать свежим воздухом, играть в куклы, клеить аппликации». Травма головы — это плохо. Душевная травма — еще хуже. Хуже всего Ане казалось, что Верочке рано или поздно придется идти в эту школу, и встречаться с этим мальчиком, и снова оказаться под презрительным взглядом «заслуженного учителя»…

Верочка так и не смогла выполнять требования учительницы и неподвижно сидеть сорок минут, аккуратно сложив руки на парте. Она съезжала под парту и сидела там, пока грозный окрик не возвращал ее на место. Андрей подолгу занимался с ней дома, но это мало помогало. Теперь Верочка просто не хотела учиться.

«Слишком рано мы ее в школу отдали, — сокрушался Андрей, — ей бы сейчас в первом классе — в самый раз было». И учительница, та, что вела занятия в первом классе, нравилась Любе и Андрею гораздо больше. Она не кричала на детей, а встречая Верочку в коридоре школы, ласково с ней здоровалась. Андрей думал о том, что, попади Верочка в класс к этой учительнице, дела с учебой шли бы не так трудно.

Когда выпал снег, Андрей с Верочкой стали ездить на лыжах. В выходные дни они вставали пораньше и подолгу скользили вдоль берега озера, а за поворотом останавливались и смотрели на снежную равнину и на лесок вдали, из-за которого в хорошую солнечную погоду виднелась колокольня. Потом бежали наперегонки, и Верочка, конечно, обгоняла папу. Дома замерзших лыжников ждала мама Люба. Все садились обедать, а после обеда Верочка устраивалась на диване в обнимку со «своей кошкой», и жизнь текла, и кошка мурлыкала, телевизор тихо бубнил, а в мире царили гармония и согласие.

Три года уже Верочка была дочкой Андрея и Любы, младшей сестрой Алексея, Коли и Лены. В семье каждый год отмечали это событие как праздник — день, когда Верочка стала членом семьи. Однажды она спросила: «Папа, а почему у меня другая фамилия?» Андрей честно объяснял ребенку, почему фамилия — другая. Говорить на эту тему было тяжело. Приходилось вспоминать о том, что ребенок родился в другой семье. Появлялись мысли — а где сейчас могут быть родственники Верочки, живы ли они и нужно ли что-то делать, чтобы рано или поздно дочка смогла узнать о своих «корнях».

Как говорится, «в каждом дому по кому». В каждой семье бывают ссоры, и даже самые любящие люди иногда говорят друг другу всякое. А уж в процессе «воспитания» ребенка редко кому удается не перегнуть палку и не отчитать излишне строго, особенно если есть за что. Иногда и ребенок в ответ может сказать такое, от чего у родителей перехватывает дыхание. «Вы мне не настоящие папа и мама, — сказала однажды Верочка в ответ на строгое внушение, — я не буду с вами жить, я уйду к своим настоящим родителям».

Андрей и Люба долго совещались, прежде чем вернуться в разговоре с Верочкой к этой теме. А возвращаться «к теме» не хотелось. Хотелось думать, что все это случайно, и нужно ли обращать внимание на каждое слово. Ну, сказала что-то девочка, и сказала. Может, просто так — сказала да и забыла. Она же любит их, они ее мама и папа. Вон как старательно она разыскивает сходство между собой и мамой Любой, как радостно кричит — «я как папа!», когда у нее получается быстро пробежать на лыжах или подтянуться на турнике. Прикинув все «за и против», Люба с Андреем решили все же выяснить, что Верочка имела в виду. Тем более, что она сама вовсе не забыла сказанное. Разговор продолжился.

«Мои настоящие родители — богатые, — пробурчала как-то Верочка, когда Люба отругала ее за самовольную покупку очередного чупа-чупса. — Они богатые, а вы — бедные. Я уйду жить к богатым». «Богатство» само по себе не было в семье камнем преткновения. Жили они скромно, лишнего позволить себе не могли, но, как иногда говорил Андрей, «все, что нужно, у нас есть». Верочке покупали красивую одежду и все то, что так радует девчачье сердце, — яркие резиночки и сумочки, а для школы — карандаши-фломастеры и тетрадки, на обложках которых красовались прекрасные принцессы. Поэтому Верочкины слова о «богатых» поставили Любу и Андрея в тупик. «Неужели ей чего-то не хватает?» — грустно думали они.

Люба с Верочкой приезжали раз в неделю в детский дом, на дополнительные занятия. Как патронатная семья, Люба с Андреем могли обращаться к специалистам детского дома, если возникала нужда. Ездить было далеко, но поскольку в школе дела шли совсем плохо, то было решено все же не пожалеть времени и привозить ребенка к нейропсихологу. Нейропсихологи занимаются с детьми по специальным методикам, учитывающим особенности развития конкретного ребенка. Занятия эти очень помогали. Верочке нравилось «играть» с «тетей Мариной», а еще больше нравилось после занятия показывать маме-папе тетрадку, в которой красовалась жирная заслуженная пятерка. Удивительно, но знания как будто «сами собой» оказывались в Верочкиной голове, а главное — не исчезали спустя несколько дней, как это бывало после школьных уроков.

Во время этих еженедельных приездов Верочка встречалась и с Аней. Аня по-прежнему работала в детском доме, и, когда Верочку привозили на занятия, ей удавалось выкроить полчасика, чтобы посидеть с девочкой, с благодарностью принять рисунок «в подарок», выслушать рассказ о том, что «наша кошка такая непослушная!». Пару раз Андрей или Люба просили Аню поговорить с Верочкой «посерьезнее». Вот и в этот раз Андрей заранее позвонил Ане и попросил, если получится, поговорить о «богатых родителях».

После занятия Верочка с Любой и Аней устроились за столом, девочка продолжала что-то дорисовывать в тетрадке.

— Как вообще дела? — начала издалека Аня.

— Да вот, — подхватила Люба, ласково поглаживая Верочку по голове, — говорит, не хочет с нами жить.

— А с кем же ты хочешь жить, Верочка? — нарочито изумилась Аня. — И на кого же ты папу с мамой оставишь, они так тебя любят!

Верочка исподлобья взглянула на Аню и снова уткнулась в тетрадку, пробурчав что-то под нос.

— Да вот, каких-то «богатых» выдумала, — Люба продолжала потрепывать Верочку по волосам, — говорит, уйду к богатым, буду с ними жить.

— Верочка, а зачем тебе богатые?

Девочка снова взглянула на Аню, мотнула головой и пробурчала:

— Они мне машину купят. На машине буду ездить. Не хочу на электричке…

— Ну так на машине еще когда ты ездить сможешь… Только когда тебе восемнадцать лет исполнится, тогда и сможешь. Пока школу закончишь, потом еще на курсы вождения ходить нужно. Машину ведь не каждый водить может, только тот, у кого права есть.

Верочка подняла голову и сердито проговорила:

— Мне машину купят.

— Машину-то тебе, может, и купят. А вот права самой получать придется. А может, ты сама машину купишь.

— Как это я сама куплю? — Верочка смотрела на Аню с недоумением.

— Ну как… Закончишь школу. Пойдешь работать. Заработаешь много денег и сама купишь себе машину.

В глазах Верочки засветился интерес. Она перевела взгляд на Любу. Та покивала головой: «Конечно, сама машину купишь».

— И себе машину купишь, и папе с мамой, — продолжила Аня, — зачем тебе какие-то «богатые», ты и сама богатой станешь, когда вырастешь. Будешь хорошо учиться, потом в институт поступишь, найдешь себе хорошую работу, будешь деньги зарабатывать…

— Много! — радостно проговорила Верочка.

— Много, — поддержала Аня. — Ты папе какую машину купишь?

— Эту… ну такую… — Верочка замялась, — грузовик такой, большой!

— Ну вот и хорошо, — Аня с Любой обменялись взглядами, и обе с облегчением перевели дух, — только учиться нужно хорошо. У тебя с учебой-то как?

— Не очень, — проговорила Верочка, снова уткнувшись в тетрадку. — У меня только по физкультуре пятерка. И по музыке. А математику я не люблю.

— Ну, математику многие не любят, — заметила Аня, — чего ее любить. Заниматься, правда, все равно приходится…

— Я занимаюсь, — сказала Верочка.

Разговор плавно перешел на то, какие предметы в школе «хорошие», а какие «противные» и «непонятные».

Перед уходом Аня притянула Верочку к себе.

— Ты маму любишь? — тихонько спросила она девочку.

— Люблю, — так же тихонько ответила Верочка.

— А папу?

— Папу люблю.

— А чего ты их обижаешь тогда?

— Я не обижаю, — на глаза Верочки навернулись слезы, — это они меня обижают.

— Ну ты их прости, если они тебя обижают.

Верочка шмыгнула носом:

— Я простила.

— Когда ты им говоришь, что уйдешь к кому-то еще, им очень больно. Они же тебя любят. Ты ведь никуда от них не уйдешь?

— Не уйду.

Верочка еще немножко поплакала, сидя у Ани на коленях. Потом пошла к Любе, схватила ее за руку: «Мама, поедем домой!»

Учебный год Верочка закончила с двойками. Встал вопрос о том, что делать дальше. Андрей дотошно выяснял все возможности. Вариантов было три. Верочка могла бы учиться в коррекционном классе, но, поскольку школа была совсем маленькая, коррекционный класс для нее одной сделать не могли. Второй вариант — перевести Верочку в коррекционную школу. Тогда пришлось бы ездить каждый день на автобусе туда и обратно. Автобус ходил редко, да и сама школа не вызывала энтузиазма. Наконец, третий вариант был — оставить Верочку на второй год.

Верочка на второй год оставаться не хотела. Быть второгодницей «стыдно». Андрей сомневался. С одной стороны, пойдя снова во второй класс, Верочка могла бы спокойно наверстать пропущенное. С другой стороны, ей было уже девять лет, девочка она была рослая, и Андрей с Любой боялись, что ей будет неловко сидеть среди малышей. Да еще дразнить вдруг начнут. Был еще вариант — «догнать» все за лето, сдать в августе экзамены и пойти в третий класс. Но уж очень жалко было ребенка — ведь пришлось бы все лето сидеть за уроками. Поплакав и посомневавшись, решили, что Верочка снова станет второклассницей.

«Ну и хорошо, — говорил Андрей, — хоть учительница у нее будет нормальная».

Аня с Кириллом и дочкой собирались на день рождения к Верочке. Позвонил Андрей:

— Приезжайте пораньше. У меня новость, очень серьезная. Должен один человек приехать.

— Это как-то связано с Верочкой? — спросила встревоженная Аня.

— Именно с ней и связано, — загадочно ответил Андрей, — но я вам раньше времени рассказывать не буду. Чтобы вы не волновались.

«Да уж, — подумала Аня, — теперь-то я уж точно волноваться не буду. Предупредил, называется». Она немного поломала голову, что это за «человек» должен приехать, но ничего не придумала. Кирилл успокаивал: «Ну что ты переживаешь, приедем — все узнаем».

День рождения справляли у бабушки. Гостей собралось много, в основном родственники, многие с маленькими детьми. Аня с Кириллом даже не пытались понять, кто тут кем и кому приходится. Поздравили Верочку, поцеловали в липкую щеку, вручили подарок, тут же заброшенный на гору других подарков. «Теть Ань, а мы там в одну игру играем», — с трудом переводя дух, выпалила запыхавшаяся Верочка и унеслась на улицу, благо квартира была на первом этаже и дети беспрепятственно могли перемещаться из дома во двор и обратно. Из-под атласных туфелек летел песок, прозрачная ткань «бального» платья цеплялась за ветки жасмина. Анина дочка, маленькая Верочка, унеслась следом.

Андрей и Люба носили на стол все новые блюда. Дети время от времени подбегали к столу, хватали какой-нибудь приглянувшийся кусок и снова убегали. Через некоторое время Андрей подошел к Ане и предложил «сходить тут, недалеко». Заинтригованная Аня пошла за Андреем. Оказалось, что идут они на станцию, к электричке.

— Понимаете, — начал Андрей, — сейчас приедет один человек. Я хотел вас познакомить.

Видно было, что он волнуется. Аня терпеливо ждала. Наконец Андрей как будто решился.

— Это Верочкина тетя, — сказал он.

— Как тетя? Какая тетя? — Аня ничего не понимала. — Откуда она взялась, эта тетя?

Аня лихорадочно соображала, что ей известно о родственных связях Верочки. Об отце ничего не было известно с самого начала. Вроде не то он давным-давно скрылся в неизвестном направлении, не то умер. Мама Верочкина с тех пор была еще раз замужем, и до того была замужем. Когда Верочку в годовалом возрасте забирали из семьи, мать лишили родительских прав. А потом она умерла. Еще было известно, что есть у Верочки два брата, родных по матери, а местонахождение этих братьев неизвестно. Откуда тут могла взяться тетя, Ане было совершенно непонятно.

— Она, наверное, где-то далеко живет? В другом городе? Двоюродная тетя, да? — Аня перебирала все варианты, которые могли хоть как-то объяснить внезапное появление родственницы у ребенка, который до пяти лет прожил в учреждении, числясь круглым сиротой.

— Да нет, тетя родная. Сестра матери, — сказал Андрей.

— Как сестра матери? А где же она была? — возмутилась Аня и тут же устыдилась.

Наверное, это несчастная пьющая женщина, подумала Аня, которую Андрей разыскал и теперь пригласил в гости. Андрей вообще с самого начала очень серьезно относился к идеям о том, что приемный ребенок должен поддерживать связи со своими кровными родственниками. Даже, помнится, как-то предпринимал попытки разыскать Верочкиных братьев. Но в тот раз его усилия ни к чему не привели.

«На этот раз у него получилось», — думала Аня, испытывая весьма противоречивые чувства. Ей представлялась пожилая опустившаяся тетка, которая сейчас выйдет из вагона электрички и пойдет вместе с ними «праздновать» день рождения племянницы, о которой она, возможно, и знать не знала все это время. «А что с ней потом делать? — Мысли Ани метались. — А если денег просить будет? И что они собираются сказать Верочке?»

До нее донесся голос Андрея:

— …а работает она редактором.

— Кто работает? — Аня поняла, что прослушала что-то важное.

Оказалось, что Верочкина тетя — вполне благополучная женщина, работает в издательстве, живет с мужем в собственной квартире. Со своей пьющей сестрой, Верочкиной мамой, отношения она не поддерживала.

— Она все это время Верочку разыскивала, — объяснил Андрей, — вот недавно нашла детский дом, а там ей сказали, что ребенок живет в семье.

— Что, прямо так и сказали? И телефончик ваш дали? — Аня знала, что есть правило — никому и никогда не давать координаты семей, в которых живут дети. Все контакты с кровными родственниками детей поддерживают социальные работники, и вся информация идет только через них.

— Она телефон свой оставила. А я уже сам ей перезвонил.

«Зачем!» — хотела крикнуть Аня, но прикусила язык, вспомнив о том, что, с точки зрения науки психологии, чем больше приемный ребенок знает о своем происхождении, тем легче ему принять свою судьбу, тем проще и спокойнее он относится к своей необычной семейной ситуации. Правда, одно дело — знать, и совсем другое дело — общаться с этими самыми кровными родственниками. «Где ж она раньше была, эта тетя родная, когда ребенок в казенных стенах сидел и чуть в дурдом не загремел», — зло думала Аня. Радости от предстоящей встречи с «родственницей» она не испытывала.

Подъехала электричка, на платформу вышла молодая женщина, невысокого роста, с нежным симпатичным лицом. Она огляделась и неуверенно подошла к Ане и Андрею. Протянула руку, представилась: «Наталья». Пока шли к дому, Наталья говорила о том, как доехала и как тут, за городом, хорошо и свежий воздух. Андрей поддакивал, хвалил район, рассказывал о том, как свежо бывает после дождя. Аня помалкивала, приглядываясь к гостье. Женщина как женщина, по виду — приличная, по речи — образованная. «Надо же, — думала Аня, — совсем не похожа на „кровную родственницу детдомовского ребенка“».

Работая в детском доме, Аня не раз участвовала в обсуждениях семейной ситуации того или иного ребенка. Кровные родственники, которые фигурировали в этих обсуждениях, обычно были пьющими, неблагополучными людьми. У кого-то эти люди вызывали жалость, у кого-то, в самых запущенных случаях, — брезгливость. Кто-то считал своим долгом помогать этим несчастным и верил в то, что они смогут вернуться к обычной, чистой и трезвой жизни. Но их неблагополучие, их запущенность и беспомощность служили им и своего рода оправданием. Можно ли требовать от человека, чтобы он заботился о ребенке, если он не может позаботиться о себе самом?

Сейчас, глядя на Наталью, Аня понимала, что бывает по-другому. Оказывается, «кровная родственница» может оказаться обеспеченной, ухоженной женщиной, а вовсе не опустившейся бродяжкой. Хорошо это или плохо? Аня пыталась убедить себя в том, что это хорошо для ребенка — иметь благополучную, приличную родственницу. Но какая-то смутная мысль не давала ей покоя.

Почему эта благополучная тетя появилась только теперь, когда ребенок уже устроен и все самое трудное — позади? Не потому ли, что теперь свой родственный долг можно выполнять легко и радостно — дарить подарки, звонить по телефону. Приятно иметь симпатичную племянницу — ухоженную домашнюю девочку-школьницу. И никто не упрекнет, никто не спросит: «Что ж ты, тетка родная, кровиночку в детдоме держишь?»

По дороге Андрей сказал, что они решили пока не говорить Верочке о том, что у нее родная тетя объявилась. «Зачем волновать ребенка, — говорил Андрей, — можно же общаться просто так. Верочке скажем, что Наталья — это наша родственница». Наталья не возражала. Судя по ее словам, ей просто хотелось повидать девочку и она вовсе не претендовала на какую-то особую роль в ее жизни.

Потом, среди общего гомона и праздничной суеты, Ане удалось поговорить с Натальей совсем немножко. Вроде все было вполне объяснимо. Наталья с сестрой не общалась и ничего о ней не знала. Не знала, что сестра родила девочку. Понятия не имела, что спустя год эту девочку забрали в дом ребенка. Только когда сестра умерла, Наталья обо всем узнала и стала разыскивать племянницу.

Аня верила и не верила. Верила в то, что Наталья не знала ничего о Верочке первые годы ее жизни. А как же другие ее племянники, Верочкины братья? И о них, получается, тетя Наташа тоже ничего не знала? Аня слушала, что говорит Наталья, пытаясь уловить что-то важное, что могло бы успокоить или, наоборот, встревожить. Но нет, разговор был самый простой, о вещах вполне обыденных и повседневных. Наталья рассказывала о муже, о своей работе. Сетовала на то, что от метро ходить страшно и пора уж ей домой собираться, пока не стемнело.

Толком поговорить с Андреем так и не удалось. Он провожал гостей, потом успокаивал заигравшихся и в голос ревущих детей, разыскивал в куче нераспакованных подарков «такую синюю» коробку, вдруг срочно понадобившуюся имениннице… Аню волновало только одно — какие могут быть намерения у этой вновь обретенной тети. А вдруг она захочет забрать Верочку себе? И имеет ли она на это право? Детей у нее, насколько Аня поняла, не было.

Они с Кириллом «пересидели» всех гостей, их собственная дочка уже прикорнула в уголке дивана, а Аня все дожидалась минутки, чтобы спросить Андрея о чем-то… О чем? Не боится ли он, что тетя захочет Верочку забрать? Вряд ли он боится… Вон как радушно он принимал новую «родственницу», как искренне радовался, что у ребенка «кто-то есть». Расцеловавшись с Верочкой и в сто первый раз пообещав, что «скоро-скоро» снова приедут в гости, Аня с Кириллом и маленькой дочкой отправились домой. По дороге Аня спросила Кирилла: «Как тебе понравилась Наталья?» «А кто это — Наталья?» — переспросил сонный Кирилл, и Аня решила не морочить себе голову и не делать из мухи слона. «Подумаешь, тетя, — утешала она себя, — мало ли на свете теть…»

Первого сентября Верочка пошла в школу. «Второй раз во второй класс». Поначалу, услышав обидное слово «второгодница», Верочка горько плакала. Потом она привыкла к мысли, что пойдет в тот же класс еще раз, и радостно рассуждала о том, что «теперь-то ей будет легко учиться, потому что она все это уже знает». Слово «второгодница» в семье больше не говорили. Люба с Андреем понимали, что для Верочки так будет лучше — «потерять» год, но перестать чувствовать себя двоечницей. «Ей не так трудно будет, — говорил Андрей, — и учительница теперь будет хорошая».

На уроках Верочка перестала сползать под парту, сидела смирно, старательно выполняла все задания. Учительница ее хвалила, и Верочка получила свои первые четверки по математике. Верочка хорошо закончила первую четверть. Андрей звонил и рассказывал: «Понимаете, теперь всем понятно стало, что дело было в учителе. Директор сама сказала, что я был прав».

Бывшая Верочкина учительница как-то столкнулась с ней в школьном коридоре. «Что ж ты, Верочка, — сказала она, взяв девочку за плечо, — оказывается, ты и учиться можешь хорошо, и сидеть за партой ровно! Что ж ты, назло мне плохо себя вела?» Ничто не могло убедить «заслуженного учителя» в том, что поведение Верочки зависело во многом от нее, от ее способности найти подход к непростому ребенку. Потом она перестала говорить о том, что девочка делала ей «назло». Если в учительской заходил разговор о Верочке, она просто отмахивалась — «ребенок вырос, и проблемы ушли сами собой».

Аня продолжала волноваться по поводу «родной тети», так внезапно появившейся в жизни Верочки. Первое время Аня просто места себе не находила, все думала, вдруг тетя Наташа начнет предпринимать какие-то действия, как-то «переманивать» девочку, привязывать ее к себе. Или просто заявит на нее права и, как ближайшая кровная родственница, будет иметь «преимущества». Аня по опыту работы в детском доме знала, что вопрос этот скользкий, и, пожелай тетя «отсудить» девочку, у нее могли бы быть шансы.

У страха глаза велики. Аня накручивала себя, представляя, что возникшая из ниоткуда тетя захочет обзавестись «подрощенным», теперь вполне благополучным ребенком. «Она ведь бездетная женщина, — делилась Аня своими страхами с подругой, — время идет, к сорока годам у женщин это обостряется — понимание, что жизнь проходит и своих детей уже не будет». «Да уж, — соглашалась подруга, возраст которой подбирался к „роковой“ цифре, а муж так и не хотел никаких детей — ни своих, ни приемных, и вздыхала о чем-то своем, — такую девочку любой возьмет…» «Возьмет! — кипятилась Аня. — Где она раньше-то была?» Разговоры растравляли душу, но толку не приносили. Аня понимала, что, даже если тетя действительно имеет какие-то виды на девочку, многое будет зависеть от Андрея и Любы. В конце концов, ребенок живет в их семье и от них зависит, как и сколько Верочка будет общаться со вновь объявившейся родней.

Аня звонила Андрею. Ей хотелось побольше узнать о том, как складываются отношения Верочки с тетей Наташей. Аня расспрашивала о том о сем и как бы невзначай переводила разговор на новую родственницу. «Звонит иногда тетя, — рассказывал Андрей, — с праздником тут поздравляла. В гости больше не приезжала, извиняется, говорит, некогда ей». Аня старательно вслушивалась в интонации его голоса, не звучит ли тревога или недоумение, но Андрей говорил безмятежно, явно не выделяя эту тему из всех прочих. «А что, тетин муж, он знает про Верочку?» — спросила как-то Аня. «Вот уж понятия не имею, — весело отозвался Андрей, — я с ним незнаком и никогда не разговаривал. А что ему-то, это же не его племянница!» Впрочем, Верочке не говорили о том, что тетя Наташа — сестра ее кровной матери. «Зачем волновать ребенка, — так же безмятежно говорил Андрей, — ни к чему это». «А если она сама скажет?» — осторожно намекала Аня. «Да нет, что вы, этого не может быть, — Андрей явно не видел тут повода для беспокойства, — ведь мы же с ней договорились».

Аня понемножку успокаивалась. Если бы тетя планировала забрать себе ребенка, то уж наверняка и мужа своего подключила бы. А так — ну что ж, возможно, что тетя вовсе не строит никаких «коварных планов» и дела обстоят действительно так — жила себе женщина, и нисколько не волновала ее ни судьба родной сестры, ни сестриных детей. Потом в какой-то момент вдруг решила она поучаствовать в жизни своей племянницы. Почему? Кто знает… Аня думала о том, что у Верочкиной кровной мамы были еще дети, и эти дети сейчас живут где-то в казенных домах и никто не торопится их оттуда вызволять…

Время шло. Верочка училась во втором классе, и было ей девять лет. Старшие дети — Алексей, Николай и Лена — наконец-то получили однокомнатную квартиру взамен сгоревшей. Впрочем, жил в этой квартире один Коля. Леночка вышла замуж и переехала жить к своему мужу. Муж был не намного старше ее, и Люба с Андреем не переставали беспокоиться о том, как живет юная пара. «В гости они к нам не приезжают, — сетовала Люба, — Лена звонит иногда, скажет пару слов и трубку бросает». Люба переживала сильно, но, как всегда, вида особо не показывала. «Что поделаешь, — говорила она, — у молодых своя жизнь». Самой Любе было только-только за сорок.

Алексей, старший брат, тоже устроил свою личную жизнь. Он встретил девушку, собирался на ней жениться и жил у нее, вместе с ее родителями. У него стала складываться карьера. Он пошел работать охранником, и через некоторое время его назначили старшим смены. Отправили учиться на курсы. «Мне бы еще права получить, — делился Леша, — и разрешение на ношение оружия. Для охранника это важно».

К концу учебного года снова встал вопрос о том, как Верочке учиться дальше. На уроках она очень старалась, больше ради учительницы. Сидела смирно, сколько могла. Если хотела встать и выйти, то поднимала руку и спрашивала разрешения. Верочка выходила, только вот назад не всегда возвращалась. «Я даже не знаю, как так получается, — виновато говорила девочка, — я выхожу из класса, потом выхожу из школы, а потом забываю, что надо вернуться. Я не нарочно».

Была еще одна проблема, на этот раз действительно с обучением. Верочке сложно было удерживать в голове абстрактные понятия, и поэтому математика давалась ей с переменным успехом. Повторив новый материал несколько раз, она справлялась с решением примеров и задач. Но потом проходило время, и знания как будто стирались у нее из головы. «А если она понервничает или расстроится — то же самое, — делился Андрей, — сразу все забывает, как будто и не учили ничего. Приходится все по новой объяснять. По двадцать раз, — добавлял он. — Ничего, справляемся».

С нового года Верочка перешла на домашнее обучение. Она спокойно проходит программу третьего класса. Теперь у нее есть возможность вникнуть в то, что объясняет учитель, задать вопросы, в своем темпе разобраться с непонятными заданиями. А еще она занимается гимнастикой и ходит в музыкальный кружок. Два раза в месяц они с Андреем приезжают в детский дом на поддерживающие занятия к нейропсихологу «тете Марине». Верочка очень любит эти занятия и, хотя дорога дальняя, они с папой с удовольствием едут туда — к людям, которые всегда им рады.

Верочке десять лет. Она симпатичная, спокойная и дружелюбная девочка. Все, кто ее знает, любят ее.

Она совсем домашний ребенок.

У нее большая семья, много родственников, двоюродных и троюродных братьев и сестер.

Бабушка, мама Андрея, души не чает в девочке. «Она — наше спасение», — говорит пожилая женщина, в жизни которой было так много потерь.

Тетя Наташа позванивает время от времени и дарит Верочке хорошие подарки. Недавно подарила мобильный телефон. Верочка так упорно его «настраивала», что телефон перестал принимать звонки. Но это не так важно — если нужно, папа дает ей свой.

Крестная тетя Аня часто звонит Верочке, иногда они встречаются. Как-то Верочка спросила Аню: «А маленькая Верочка, ваша дочка, она мне кто?» «Сестра, конечно, — ответила Аня, — она моя дочка и ты моя крестная дочка. Значит, вы — сестры». «Сестры», — кивнула головой Верочка.

Недавно у Верочки появился племянник — у Алексея родился сын.

Жизнь продолжается…

Эпилог, или телефонные звонки в детский дом

Хотим маленького

В Службе «Родители» раздается телефонный звонок.

— Алло, это детский дом? А какие дети у вас есть?

— Вы хотите взять ребенка?

— Да, хотим, маленького. У вас маленькие есть?

— Есть маленькие. Есть и большие.

— Нет, мы большого не возьмем. Нам маленького надо. Ну, максимум года полтора.

— Так это вам нужно не к нам обращаться, а в дом ребенка. Детки до трех лет живут в домах ребенка, а у нас — детский дом. К нам дети после трех лет попадают.

— Ой, спасибо, подсказали. А мы и не знали. Сразу не разберешься… — На том конце телефонной трубки возникает пауза.

Вроде все, что хотели, узнали. Да уж очень соблазнительно продолжить разговор — может, еще что-нибудь полезное расскажут.

— А в вашем детском доме какие же дети? Ну, какого возраста?

— У нас как обычно — от грех до восемнадцати.

— До восемнадцати? — собеседница явно ошеломлена.

Информация о том, что дети — это «до восемнадцати», часто оказывает просто шоковое воздействие на тех, кто никогда не думал на эту тему. Смутный образ «детдомовских детей-сирот». Ну, живут там, где-то, в каких-то домах, такие маленькие. Дети — они же маленькие. Детсадовская малышня, которая играет на площадке.

— И что, их тоже берут?

— Ну, восемнадцатилетние сами не очень-то хотят… А вот пятнадцатилетнего подростка вполне можно в семью устроить. У нас иногда получается.

Собеседница кладет трубку. А может быть, и не кладет, увлекшись неторопливым разговором. Слово за слово, и выясняется, что хотят-то на самом деле не то чтобы именно младенца. Хотят маленького, потому что боятся, что с «большим» будут проблемы. Хотят, чтобы считал их своими родителями. Хотят избежать проблем. Словом, хотят того, чего хочет большинство людей, — радостей побольше, трудностей поменьше. Нормально.

Узнав, что в наш детский дом можно для начала просто прийти и поговорить, с радостью записываются на информационную встречу. Очень часто уже в первом телефонном разговоре желаемый возраст ребенка «сдвигается» с «совсем маленького» до двух-трех лет.

— Да я бы и трехлетнего взяла, — доверительно шепчет женщина, почувствовав поддержку. — Муж вот только…

— А вы приходите к нам вместе с мужем. Он сам на нас посмотрит, поговорит с нами. Сам будет принимать решение… — Пятнадцати летнего они, конечно, не возьмут. А вот трех-четырехлетнего — скорее всего.

Первый звонок

Первый звонок в детский дом. Это для нас, сотрудников, — рутина, каждодневная и не самая важная работа. Это у нас — социальные работники бегают, телефоны звонят… А у них, на том конце телефонного провода — день «Икс», час «Че». Они шли к этому годами. Они думали об этом каждый день. Смотрели передачи, читали статьи в журналах. Брали в руку телефонную трубку и не решались набрать номер.

— Алло… Здравствуйте… Мы хотим взять ребенка…

— Алло… Здравствуйте… А у вас есть дети…

— Алло… А где находится ваш детский дом…

Им очень трудно говорить. Они не знают — как? Они не знают — с кем? Пауза повисает после первых же слов. Они не знают, а что — дальше? «Вот мы пришли за ребенком», — шепчут они Вселенной и покорно ждут ответа…

Так важно подхватить сразу: «Вы хотите взять ребенка?» — по-деловому, но обязательно доброжелательно. Так, чтобы там — услышали: «Все нормально. Вы пришли туда, куда надо. Мы рады». Потом будем разбираться, правда ли хотят и чего хотят, смогут ли они и сможем ли мы. Потом, потом… а сейчас — сказать что-то такое, от чего человеку становится совсем не страшно, а наоборот — радостно.

На заре моей детдомовской «карьеры» Алла Петровна, наша хозяйственница, позвала меня к телефону. Звонил молодой мужчина, они с женой хотели взять ребенка из детского дома. Хотеть-то хотели, но обстоятельства у них были «не очень» — квартирка маловата, родственников многовато, да и младенец только что народился. Куда уж тут еще и патронатного! Я держала телефонную трубку, понимая, что надо просто — дослушать, а потом вежливо как-то объяснить, что сейчас — не время. Я уже открыла рот, я уже начала говорить: «Понимаете, Петр, в вашей ситуации мы обычно не рекомендуем…» Алла Петровна вдруг замахала мне рукой и зашипела: «Прерви разговор на минутку». Мы вышли в коридор.

— Таня, я хочу тебе сказать… — Алла Петровна глядела на меня ласково и с пониманием, — очень страшно звонить в детский дом.

— Страшно? — Я как-то растерялась. — Кому страшно?

— Им страшно. Тем, кто звонит.

— Почему страшно?

— Потому что у них судьба сейчас решается. Мы для них — голос Судьбы. И сейчас этот голос ему скажет: «А пошел ты, мужик…»

— Но у них ведь… они ведь все равно не смогут, у них там…

— Да знаю я, что у них там… Я с ним полчаса разговаривала, — Алла Петровна смотрела на меня все так же ласково. — Понимаешь, вот он решился — и позвонил. Поверь мне, это непросто — позвонить в детский дом.

Я поверила. А еще — вспомнила. Вспомнила, как года два назад сама куда-то звонила и что-то узнавала. Нет, я не собиралась брать ребенка из детского дома. Что-то попроще делала. Но до сих пор помню, как дрожали руки и как трудно было подбирать слова. Интересно, откуда Алла Петровна знала, что звонить — страшно?

— Алло, это детский дом? Расскажите, какие у вас дети есть? Нам надо маленькую светлую девочку, у меня муж блондин…

Первая, вполне человеческая реакция — «вот я щас прям разбегусь и все тебе про всех расскажу. А потом начну подбирать ребеночка под цвет мужниной шевелюры». Это длится — мгновение. Потом включаешься:

— Вы хотите взять ребенка из детского дома?

— Вы знаете, очень хочу. А муж сомневается. Вот я и подумала, если ребенок будет на него похож… — Мы разговариваем полчаса.

Хорошая тетка, очень любит мужа и хочет детей.

— Приходите к нам вместе с мужем. Мы сначала всех приглашаем на информационную встречу. Вас это ни к чему не обязывает. Послушаете, зададите вопросы… Если захотите, запишетесь на интервью. — Понятная последовательность действий, спокойная обыденность происходящего. Собеседница тепло прощается. Приятная женщина, как говорит социальный работник Наталья Чуланова.

Телефон умолкает ненадолго, потом звонит снова:

— Алло, это детский дом? Мы хотели бы усыновить ребенка…

Ну да, у нас патронатный детский дом. Можно с чистой совестью сказать, что вам, мол, не сюда. Только вот многие считают, что «усыновить» — это и значит «взять ребенка из детского дома». Как-то женщина звонила: «Мы хотим усыновить на патронатное воспитание». Поговорить с человеком надо…

— Здравствуйте. Да, это детский дом. Вы как раз попали в Службу по устройству ребенка в семью. А вы хотите именно усыновить?

— Да я, собственно… Ну, мы ребенка хотим… А что вы имеете в виду — опеку, что ли? Нет, мы под опеку не хотим, мы хотим, чтобы он называл нас мамой и папой.

— Знаете, у нас детский дом — патронатный. А вы какого возраста ребеночка хотите?

— Ну, лет пять… Или шесть. Чтобы в школу подготовить успеть. А что такое — патронатный?

Через полчасика, возможно, удастся попить кофе. А пока мы обсуждаем все — чем опека отличается от усыновления, и патроната, и всего остального, и в каком возрасте ребенка нужно начинать готовить к школе… Возможно, это не наши «клиенты». И ребенка они возьмут не у нас, а где-то в другом месте. Зато к нам они не будут бояться звонить. Вдруг чего спросить придется. Дите-то жару задаст независимо от формы устройства…

Свой-чужой

Перед самым Новым годом позвонила женщина — хотят отдать ребенка, мальчика, 1 год 5 месяцев. Ребенок приемный, в семье прожил больше года. Почему нам позвонили? Да кто ж их знает, телефон кто-то дал, хотят не просто «сдать ребенка» (брали не у нас), а чтоб семью нашли хорошую…

Почему-то перед Новым годом такое, как бы это сказать… обостряется, что ли… Кто-нибудь да позвонит — не могу, говорит, больше…

У них еще мальчик есть, чуть постарше, 1 год 9 месяцев. Свой. Или, как бы это сказать, кровный, что ли… Короче, сами родили. Тот, который приемный, — поактивней, побойчей, хоть и младше. Зашугал, видно, «братика». И еще младенец родился, только что. В семье бабушек-дедушек нет. Родители не справляются. Приемного решили отдать.

Брали в семью, сказали, «на эмоциях». Жалко стало, отказничок, сиротина, кроха. Как-то не рассчитали…

Потом мы в курилке сидели. Лена сказала:

— Все-таки я не понимаю…

Наташа:

— А я понимаю. Они устали. И помощи у них нет…

Лена:

— Котенка — и того не отдашь. Своего бы не отдали…

— Свой, он из утробы, — сказала Наташа, — а этот — приемный…

Тут самое сложное — удержать «профессиональную позицию». Всех понять. Всем помочь. Сделать то, что от тебя зависит. Не визжать. Не материться. Не плакать. Работать. Но и это не самое сложное.

Самое сложное — это продолжать их всех любить.

Благодарности:

Марии Феликсовне ТЕРНОВСКОЙ — директору московского детского дома номер девятнадцать с 1994 по 2010 год, создателю патронатной системы, удивительному человеку, которым я восхищаюсь, которого уважаю и люблю.

Елене БУХМАН — руководителю Службы по устройству детей в семью с 1996 по 2005 год, человеку, который научил меня видеть в людях лучшее, что в них есть, бережно и трепетно относиться к тому, что происходит в душах человеческих.

Марии Викторовне КАПИЛИНОЙ — детскому психологу, удивительно доброму и преданному человеку, посвятившему свою жизнь и свой профессиональный талант ничейным детям.

Моему мужу — человеку, который все эти годы выдерживал жену, работающую с чужими детьми. Да еще и «пишущую».

Моим детям — замечательным девочкам, которые так сопереживали всему, что я делаю, что просто невозможно было не делать.

Елене Исаевой — «человеку-оркестру», издателю, дизайнеру и чудесному другу.

Послесловие

Сегодня очень модно стало говорить о традиционных семейных ценностях: о том, что их надо защищать, прививать — не забывать про них. Признаюсь, что мне нравится эта мода, но есть некоторые сомнения. Так, не совсем понятно, почему семейные ценности — это то, что мы потеряли? Какими они были в традиции нашего народа, общества 50, 100, 200 лет назад?

Веками складывался образ идеальной (правильной) семьи: дом, в котором витают запахи пирога, варенья; авторитетные, добропорядочные родители — хозяин и хозяйка дома; вежливые, сосредоточенные на своем образовании дети. Порядок в доме: аккуратность, бережливость, уют. Внешняя респектабельность. Одновременно с этим формировался в коллективном сознании и образ семейных отношений (наиболее точно отразили эволюцию этого осознания произведения художественной литературы XIX века): это и противостояние поколений, и борьба за свободные отношения, споры и размышления по поводу «неравного брака» и «брака по расчету», супружеской измены и любви. Двадцатый век в России прошел под знаком отказа отличного в пользу общественного: духом этого времени стало освобождение от быта, развитие общественных, коллективных форм воспитания детей и провозглашение свободы отношений.

Сегодня ни у кого не возникает сомнения в том, что главная ценность нашего современного мира — это семья. Однако именно в определении этой ценности в обществе нет согласия. И мне представляется, что мы сегодня находимся лишь в стадии его формулирования, — долгий путь прошло человечество для того, чтобы отметить самое важное для себя. Семья является действительно самым важным для человека — самой важной возможностью быть любимым. И это не нечто совершенно абстрактное и непонятное. Нет, быть любимым в семье — это значит знать, что на белом свете есть место, где тебя ждут. Испытывать привязанность — эмоциональную близость с родным человеком. Обладать способностью поддерживать длительные доверительные отношения с одним человеком. Все это определяет нашу успешность в самых разных сферах, потому что привязанность рождает доверие — доверие к миру. Отсутствие привязанности разрушает доверие к миру и порождает в человеке страх и агрессию.

Ребенок-сирота переживает именно эту — самую страшную из всех человеческих — катастрофу. Он лишается права на привязанность. Его семья больше не может о нем заботиться (так решил кто-то, так случилось почему-то), ребенка помещают в детский дом. Здесь он будет накормлен, здесь обеспечат его право на учебу и крышу над головой. Но здесь нет никого, кто может дать самое важное — абсолютную уверенность в том, что «я есть» и вот «это мое», потому что ее может дать только мама, папа и дом, в котором ребенок с ними живет.

Но какое отношение к этому имеет книга Татьяны Губиной, спросите вы, ведь в ней речь идет не о кровной, а приемной семье! О замене…

Тем не менее, отношение это самое прямое — приемные родители становятся посредником в том, чтобы ребенок сохранил привязанность к своим близким, чувствовал, что есть взрослые, которые готовы его поддержать в этом, обеспечить его право собственности на самого себя. И именно этому, на мой взгляд, посвящен сборник очерков о «ничейных детях»: описание технологии работы детского дома, в котором главную свою задачу видят в защите и обеспечении права ребенка на семью, внимательное отношение к тому, чтобы читатель не упускал из виду эту важную деталь: одна из самых главных задач приемных родителей — это не заменить (и уж тем более не вытеснить собой) кровных родителей, а принять ребенка вместе с тем, что ему уже пришлось пережить. Привязанность к приемным родителям возникает только из доверия, из стопроцентной уверенности, что взрослый человек не испытывает ненависти, не отрицает твоего прошлого, находит в себе возможность принимать твоих родителей.

Возвращаясь к мысли о том, что является ценностью для современной семьи, могу сформулировать, что наивысшей значимостью в жизни человека является то, что разлито в повседневности, совершенно не имеет должного блеска, часто не имеет ничего общего с евроремонтом или традицией семейных праздников, — это умение общества ценить чувства, привязанности и доверие одного человека к другому, его способность не путать их с некими «традиционными» или «правильными» стереотипными представлениями о семье. Наша готовность доверять друг другу и уважать — это и есть те условия, при которых не будет «ничейных детей».

Книга Татьяны Губиной: и та, которую вы только что прочитали, и готовящееся сейчас ее продолжение — это разговор с читателем именно на эту тему.

Екатерина Леонова

Примечания

1

Консилиум — совещание группы специалистов, целью которого является выработка общего подхода к проблеме и составление общего плана действий. В детском доме консилиумы проводились раз в неделю. На них обсуждались все текущие ситуации детей — общение ребенка с кровными родственниками, развитие ребенка, перспективы помещения в принимающую (патронатную) семью. (Здесь и далее — прим. автора)

(обратно)

2

Поиском семьи для ребенка занималась специальная Служба по устройству детей в семью, находящаяся здесь же, в детском доме. В состав службы входили психологи и социальные педагоги. Сотрудники службы консультировали тех, кто хотел принять ребенка в семью, проводили школу будущих родителей, помогали семье познакомиться с ребенком, проводили «родительские университеты» для тех, кто уже принял ребенка в семью.

(обратно)

3

Патронатная семья — семья, в которой живет ребенок, лишенный попечения родителей. Патронатные воспитатели считаются сотрудниками детского дома и получают зарплату, при этом растят ребенка у себя дома, становясь для него замещающими родителями.

(обратно)

4

Отказник — ребенок, которого мать оставила в роддоме, подписав документ, подтверждающий, что она отказывается от своих материнских прав на ребенка.

(обратно)

5

Сотрудники Службы по устройству детей в семью, после того как семья прошла подготовку и получила заключение, предлагали семье познакомиться с конкретным ребенком, если, по мнению сотрудников, эта семья и этот ребенок подходили друг другу. Семья могла согласиться или отказаться.

(обратно)

6

ВИЧ — вирус иммунодефицита человека.

(обратно)

7

Патронатные воспитатели, взявшие ребенка в детском доме, могут получать консультации по воспитанию детей у всех специалистов — психолога, педагога, логопеда, нейропсихолога, врача, юриста и т. п.

(обратно)

8

Сохранный — в данном случае имеется в виду, что, несмотря на травматичный жизненный опыт и многочисленные удары судьбы, с ребенком не произошло необратимых изменений, его душа способна вернуться к любви и доброте.

(обратно)

9

В детском доме работала служба «Кровная семья», сотрудники которой занимались тем, что разыскивали кровные семьи детей, попавших в детский дом. В задачу службы входило определить, сможет ли семья восстановиться и вернуть ребенка, помочь семье в этом. Если же возврат ребенка в кровную семью был невозможен, сотрудники службы старались сохранить для ребенка информацию о семье и, по возможности, поддерживать контакт.

(обратно)

10

Имеется в виду подготовка в школе принимающих родителей.

(обратно)

11

Мотивация — совокупность причин, по которым совершается какой-либо поступок, в данном случае — причины, по которым семья решает принять ребенка. В норме, человек не всегда осознает все причины своих решений.

Деструктивная мотивация — эгоистические причины, что-то, что может разрушить ситуацию.

(обратно)

12

Гендерный вопрос — вопрос различия между мужским и женским полом.

(обратно)

13

Детские дома относятся к ведомству Министерства образования. Дома ребенка (дома малютки) — к ведомству Министерства здравоохранения.

(обратно)

14

Патронатный детский дом — детский дом, который осуществлял функцию не только приюта и воспитания детей, но и функцию семейного устройства. Сотрудники патронатного детского дома устраивали жить в патронатную семью практически каждого ребенка, попавшего в детский дом.

(обратно)

15

Тренинг — занятия в школе принимающих родителей, как правило, проводятся в форме тренинга, т. е. участники являются не пассивными слушателями лекций, а активно участвуют в разборе ситуации, ролевых играх, делают упражнения.

(обратно)

16

Период адаптации — период, в течение которого приемный ребенок и принимающая семья «притираются» друг к другу. По оценкам специалистов, период адаптации продолжается около года, затем жизнь семьи должна войти в обычное русло.

(обратно)

17

ЗПР — задержка психического развития. Это не диагноз. Задержка развития возникает из-за того, что ребенок в казенном учреждении (доме ребенка) не получает достаточно внимания, общения, с ним не «возятся», не «агукают» — словом не делают всего того, что делает мама. Иногда встречается ЗПРР — задержка психоречевого развития (плохо говорит), ЗПМР — задержка психомоторного развития (плохо, неуклюже двигается).

(обратно)

18

Тренинги (циклы из десяти занятий) проводились один раз в два-три месяца. На каждый тренинг ходило от десяти до пятнадцати семей. По окончании занятий большинство семей были готовы к принятию ребенка на патронатное воспитание.

(обратно)

19

В детском доме старались, чтобы каждый ребенок как можно меньше времени провел в казенных стенах. Поэтому, если пока что не находилась постоянная принимающая семья, ребенка могли устроить жить в семью временно. Временная семья — семья с хорошим опытом воспитания как своих, так и приемных детей, готовая принимать «сложных» детей и по необходимости на разные сроки.

(обратно)

Оглавление

История 1 Музыкальный Кузя

История 2 «По-христиански…»

История 3 Косолапый Мишка

История 4 Сестрица Аленушка и братец Иванушка

История 5 Здравствуй, сестра…

История 6 Прощай, сестра…

История 7 Васька

История 8 Мальчики — налево, девочки — направо

История 9 Верочка

Эпилог, или телефонные звонки в детский дом

  Хотим маленького

  Первый звонок

  Свой-чужой

Благодарности:

Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg