«В начале было детство»

Елена Макарова В начале было детство: Записки педагога

От автора

— Давай сделаем книгу о детях. Твой текст, мои фотографии.

Предложение коллеги, Бориса Никитича, приняла сразу. Я увидела эту книгу — вот мы, вот наши дети, вот их лица, жесты, слова, рисунки. Никаких занудливых методик и взрослого всезнайства.

В нашей студии — сто детей. Разумеется, невозможно рассказать о каждом, хотя это и заманчиво. Положусь на выбор.

Лейтмотив книги, возможно, будет таким: дети и взрослые разнятся между собой, как гусеницы и бабочки. Со временем одно станет другим, гусеница превратится в бабочку, но дотоле — это разные существа.

Убеждение, что дети — маленькие взрослые, привело к тому, что мы стали обучать их по взрослой методе. От простого к сложному, от части к целому. В основе же специфически детского сознания лежит образ, сложный, но цельный.

Так уж устроен ребенок: все он познает в игре, через создание второй реальности — текста, рисунка, скульптуры. Он постоянно изобретает, фантазирует. Каждый ребенок — это отдельный мир, со своими правилами поведения, своим сводом законов. Помочь детям в обретении самих себя в мире и мира в себе — наша основная взрослая задача.

Рисунки, скульптуры, стихи, сказки — это продукты творчества, бесценные для исследователя. Меня же интересует сам процесс творчества. Попытке зафиксировать этот процесс и посвящена книга.

Первый прыжок антилопы

Начало — дело ответственное. Как начнешь, так и пойдет. Начать нужно правильно: неверная нота, интонация — и… На мое приветствие дети сдержанно промолчали.

— Заказывайте, что вам слепить. — Бодряцкий тон, заигрываю, но куда деваться, разве что сбежать сразу.

А они смотрят во все глаза: не та… Прежде у них был другой педагог.

— Антилопу, — раздался голос.

— Антилопу? Именно антилопу? — переспрашиваю в надежде, что дети пощадят, закажут что-нибудь попроще.

— Антилопу, — подтверждают хором.

Как же она выглядит? Быстро бегает — длинноногая, кажется, с рогами, стройная («стройная, как антилопа»), животное типа «коза».

Повернувшись спиной к детям, спешно леплю антилопу. Пальцы вылепливают рога, выглаживают поджарый живот. Да, а хвост, какой у нее хвост? Глаза ясно какие — грустные, раскосые, большие. Вот, оказывается, как выглядит антилопа. Скачи, антилопа!

— Настоящая! — дети изумлены.

И я изумлена не меньше их, никогда не лепила антилопу, а вот приперли к стенке, и вышло.

— А где ее дети, антилопыши? — узнаю голос крохи с чубчиком.

— Антилопики, антилопята, антилопяточки, пяточки, следы… Дети повскакали с мест, пытаются перекричать друг друга.

Сопливый малыш раскраснелся, сжал ручонки в кулаки, барабанит по стене.

— Мальчик, вытри нос!

— Я не мальчик, а девочка Полина. Мне четыре года, но платка у меня нету, к сожалению.

С носом мы управились. Но как же лепить детенышей? Без рогов, как маленьких козлят. Чем они отличаются от козлят?

— Козел без хвоста что человек без рогов — заявляет крупная, басовитая девочка. Ее зовут Уля Бернардир. — А вы знаете, если сделать одноглазого циклопа, сколько надо пластилина?

— Сколько?

— Больше пятиэтажного дома. А люди будут как горох.

— Тогда сколько пойдет на антилопыша? — спрашиваю.

— Два гороха, — отвечает не задумываясь.

— Тогда возьми два гороха (подаю ей пластилиновые катышки) и покажи.

— Нет, я не умею. Мы с учительницей антилопу не проходили.

— Я тоже не проходила. Но если не бояться, все получится.

— Хоть с закрытыми глазами? — спрашивает Полина. — Вот и закройте свои глаза, — велит она мне.

Остается повиноваться. Хотя я не говорила, что могу лепить с закрытыми глазами.

— И слепите море, — озадачивает меня Полина.

— Море легче нарисовать.

— Вы море нарисуйте, а волны слепите. Их надо в одну и другую сторону. Смотрите как.

Не успела глаза открыть, а в руках у Полины пластилиновая синусоида.

— Туда-сюда, — приговаривает, лепит волны, ставит их на дощечку, одну за другой, — теперь пароход. Сделаем блюдце, в него спичку, на спичку — бумажку…

Никакого порядка в моем уроке нет. Собиралась лепить с ними простейшие геометрические формы (вот, оказывается, что я собиралась делать!) по программе предшествующего педагога, а тут уже и волны, и пароход.

«Что если сделать волшебное царство антилопы, эта антилопа на самом деле заколдованная царевна. На корабле подплывает к берегу царевич…» — Бормочу как бы для себя, проговариваю сюжет, но Полина меня слышит и продолжает:

— …У царевича есть расколдовка. Он ее к спине царевны приложит, как пластырь, и она превратится… Вот вам пластырь.

Полина протягивает мне лепешку.

Куда ее прилепить? Разве что себе на спину. Расколдуюсь и перестану быть учительницей, стану просто человеком и тогда буду играть с детьми вовсю. Нет, какой из меня педагог, за такое дело нельзя было браться! Но дети не дают мне продыху. И правильно, нечего рефлектировать. Мне же хорошо здесь, так хорошо, как бывало только в детстве. Вряд ли одним уроком я так уж им наврежу.

— А вот вам корона, — спешит ко мне мальчик, ростом еще меньше Полины.

— Это лепешка, пластырь, а корона должна быть с зубчиками, — говорю и вижу в коробке из-под пластилина прекрасную стеку с зубцами. — Если провести ею по лепешке…

Мальчик с ходу подхватывает мою идею. Бежит на свое место, находит такую же стеку, и все дети в полном упоении производят короны. Десять корон, а царевна одна. Или пока ни одной. До конца урока — 10 минут. За это время дети не успеют слепить царевну. Значит, это должна сделать я. Ведь стоит прикоснуться расколдовкой к антилопе, и она тотчас на наших глазах превращается в царевну. Таков уговор.

— От волшебства все получается, — шепчет мальчик, приставляя корону ко лбу.

Это он уже царевич, гордый и неприступный.

Царевна готова. Прячу ее в рукав. Благо, он широкий. Хватит места и для антилопы. Ведь их надо быстро поменять местами.

Выстраивается очередь с расколдовками и коронами. Момент ответственный. Пожалуй, пока надо задействовать расколдовки, а с коронами — другая игра. На одну голову десять не надеть. Пусть гонцы по всему свету ищут царевну. У каждого гонца в руках — по короне. Всем в мире перемеряли, никому не подходит. И пересекли они бурное море…

— Когда будем превращать? — грозно спрашивает Уля. У нее корона огромная, а царевна щупленькая, слеплена наскоро.

Операция расколдовки прошла удачно. Теперь антилопа у меня в рукаве, а царевна восседает на троне — Полина его успела вылепить.

— А корону мерять?

Я выкладываю детям непростую историю с примеркой короны. Им все ясно, кроме одного — где гонцы?

— Они в пластилине. Их замуровали туда враги. Сказали: не привезете царевну, не освободим вас из пластилиновой тюрьмы. Слышите, как гонцы плачут: «Освободите нас, дети, освободите!»

— А как? Я не умею освобождать, — смущается Уля. Да, это я дала маху. Придется освобождать гонцов. Но кто сказал, что гонцы должны быть похожими на людей точка в точку? Сделаю просто: отщипну с обеих сторон брикета руки-ноги, а голову вытяну сверху.

— Человек безглазый, — замечают дети.

— И безротый.

— И безмозгий.

— Мозги как ты слепишь? Их не видно. Лучше без мозгов.

— Без мозгов они не найдут. Я так лепить не буду. Лучше сама пойду со своей короной и найду, — Уля решительно направляется со своей короной к царевне.

Общество протестует: это игра против правил. Я не останавливаю Улю. Все равно ее корона царевне не подойдет. Разве что в качестве юбки. Вот пусть девочка сама в этом и убедится.

Расчет оказался верным. Уля пошла «уменьшать» корону. Гонцы готовы, стоят с коронами наперевес.

— Гонцы, скачите к антилопе во весь дух! — командую я.

— На чем? — Полина смотрит на меня круглыми глазами. Ненавижу время, готова сразиться с ним врукопашную. Почему сейчас мы должны расстаться на самом интересном? Потому что придет следующая группа. А почему она должна прийти и все нам нарушить? Потому что существует расписание. А тогда вот что:

— Гонцы, слезайте с коней, видите — река, идите вброд. Коней оставьте на берегу.

— А кони не замурованы? Их спасать не надо?

— Нет, они на свободе, — показываю за окно, — пасутся. Дети приникают носами к стеклу, ищут коней. И в сумерках всем мерещатся кони, и берег реки, и трава, хотя стоит зима и ничего этого нет и в помине.

Я почти уложилась в урочное время. Все короны подошли. Мы водрузили их одну на другую и венчали царевну на царство разноцветной башней.

— Царевича нету, — опять заметила Полина.

— Он ждет в царстве, он заболел уже от ожидания. — Это Уля пришла мне на помощь.

Такая версия всех устроила.

— А мы всегда будем играть? — спросил самый маленький, с чубчиком.

— Всегда, — ответила я не раздумывая. Так оно и вышло.

Провести через разное

На моей ладони — желудь, ультрамариновый кусочек смальты, заколка для волос. Ну и что? А вот что. Если считать желудь головой, заколку — телом, кусочек смальты — шапкой, то выйдет человечек. Если считать заколку телом кузнечика, смальту — камнем, желудь — пнем…

С тремя предметами, случайно попавшими в поле зрения, можно играть до бесконечности. Они — разнофактурные, они — разной формы, они — разной породы. Сочетая их в композиции, мы увидим: желудь может быть туловищем, ножкой гриба, помпоном на шапке. Кусочек смальты — горой, крышей дома, фруктовым желе. В зависимости от этого наши предметы будут в композиции главными, определяющими или вспомогательными.

Одно превращается в другое. Теряя функциональность, предметы становятся волшебными. Крышка от кефирной бутылки с бусиной на ней — блюдечко с яблочком, покрутишь яблочко — и узнаешь, что делается на другом конце света.

В этой игре ребенку открывается чудо — оказывается, ВСЕ МОЖЕТ БЫТЬ ВСЕМ, и, что ни задумаешь, можно сделать. Вылепить, нарисовать, скомбинировать из предметов, склеить, выгнуть из медной проволоки и т. д. Способность ребенка одушевлять своей фантазией неодушевленный мир как бы сама диктует педагогу метод обучения. Его можно назвать «проведение через разное».

«Проведение через разное» расширяет представление ребенка о путях достижения цели, о многообразии способов, средств, которые даются ему в распоряжение исподволь, в игре.

"Смотри, не спеши…"

Младенчество беспамятно. Именно в нем испытали мы полноту нерасщепленных чувств. Сохранись память об этом в нашей душе — мы бы выросли страдальцами. Нас бы терзала ностальгия по утраченной остроте ликования и боли, счастья и грусти. По той блаженной поре, когда мы лежали в коляске и взгляду нашему из-под заботливо приспущенного козырька открывалось небо. Пропархивали в нем какие-то щебечущие существа, скользили блики и тени. Наши веки сами собой смежались, и мы сладко спали, вдыхая прохладный воздух. Просыпаясь, видели самое любимое лицо на свете и, убедившись, что оно здесь, снова погружались в дрему. Первое погружение в мир, первая, самая первая любовь. Как это, наверное, было пронзительно! Но мы не помним.

Мои первые воспоминания — лицо мамы, ощущение себя свитком в ее руках и какое-то пение. Уже отчетливее помнится: большущие травинки, усыпанные маковыми точечками. Под лестницей бабушки-дедушкиного дома. Южные, выцветавшие уже к началу лета, весной они манили сильнее, чем воздушные шары, с которыми мой дядя шел к родительскому дому. Шары предназначались мне, я же сидела на нижней ступеньке и собирала урожай с травинок. Ссыпала «мак» в кукольную кастрюльку, это было долго, очень долго, потому что нужно было «зачернить маком» все дно и только затем варить «кашу», помешивая пальцем вместо ложки. Каша тоже почему-то варилась очень долго. Потом остужалась. Кукол я кормила с песнями. Мне казалось, что я пою прекрасно. Про зайцев и белок, про всякую всячину. Мне страстно хотелось, чтобы кто-то из взаправдашних людей послушал мои песни. Чтобы кто-то, случайно проходя мимо, услышал, как я пою, и похвалил меня.

Бабушка мое пение не ценила и выходила на веранду только, чтобы удостовериться, что я на месте. «Сидит и играет, золотой ребенок. Без всяких детей. А то — взяли моду на коллектив!»

Это я запомнила, но тогда бабушкины слова прерывали пение, они мне мешали. И ни к чему меня проверять. Куда я уйду, если весь мир со мной — и ступенька, и трава с «маком», и куклы!

Меня повторяет дочь. Она тоже поет про зайцев, про небо, про мышей и белок, но, в отличие от меня, не требует слушателей. Впрочем, о чем она мечтает, распевая, точно сказать нельзя.

Еще помню — нанизывание колец из стеблей опавшей персидской сирени. За скамейкой на бульваре, где размещалась наша прогулочная группа во главе с воспитательницей Луизой Вольдемаровной, росла персидская сирень. Сейчас я знаю, там была целая аллея сирени, но в детстве видишь только то, на что смотришь, наверное, потому я числила это дерево в единственных. Оно было самым драгоценным в мире: в июне от пышных соцветий оставались одни стебли, ветром их сдувало и разносило по бульвару. Вот эти драгоценные стебли мы и собирали: тонюсенькие с одного конца и расщепленные, как копытце, с другого. Завернешь концы друг за друга — получится кольцо. Потом проденешь в кольцо следующий прутик и снова соединишь конец с концом. Цепи получались невероятной длины. С нетерпением я ждала следующего дня — за ночь сирень накидает на асфальт новые веточки.

Мама рассказывает, что я много болела, была ревуньей, что, когда она, бывало, заведет свое: «Осень поразвесила желтые огни, что-то мне невесело в эти дни», я с ревом кидалась к ней на грудь: «Мамочка, мамочка, почему тебе невесело?!»

Еще помню, но более смутно, — рисование сиреневым мелом на асфальте. Как вбирала его в себя пористая поверхность, царапала костяшки пальцев!

Чувственный опыт — сокровище. Им наделены все, и наделены безвозмездно. Он определяет нашу судьбу. Мы въезжаем в мир в детской коляске, катим по бульварам и паркам, не зная, что это такое. Мы еще не назвали ни один предмет и ликуем, когда нас вынимают из теплого укрытия и держат на руках, под огромным небом. И то, что небо — небо, только предстоит узнать.

Мы еще никуда не спешим. Мы еще прочно связаны с миром и отлично чуем ритм жизни. Он — в смене дня и ночи, в движении коляски, в мерном голосе матери. Когда привычный ритм нарушен, мы плачем, нам страшно.

Помню старую няню, которая часами могла сидеть с моим годовалым сыном у окна, постукивая ребром ладони по подоконнику, приговаривая: «Шук, шук, шук». Именно отсюда, думается, такой пристальный и несколько отстраненный взгляд на мир у моего подростка-сына. Он растет созерцателем.

Глядя в окно, няня думала о чем-то своем, и сынишка глядел в окно, тоже, наверное, думал о чем-то своем; а связывал их этот постук ладони о подоконник: «Шук-шук-шук». Няня как бы внушала ребенку: «Смотри, не спеши. Все будет, как будет: такая жизнь, да-да, вон машина проехала, вон тетя прошла, шук-шук-шук…»

Из пустого в порожнее

Едва научившись ходить, дети пекут «куличики». Получается не сразу. Первые опыты — обвалы, песок не держится, все сыплется. На помощь приходят формочки. Тут и песка требуется меньше, и какое разнообразие выбора — песчаный цветок, лодочка, груша, яблоко… Получаются узнаваемые предметы. Но дети отличают их от настоящих, уже полуторагодовалые знают условия игры: это — как будто бы яблоко, а это — как будто бы груша.

Малыши любят рыть канавы. Старшие возводят замки из песка, а они знай себе роют канавы. Им важно дорыться до глубины. «Я до самой Америки дорыла», — сказала трехлетняя дочь.

Пока их занимает процесс. Как кроты, они роют подземные ходы. К законченной работе теряют всякий интерес: и места-то не помнят, где полдня орудовали руками и совками.

Помню, потерялась на пляже дочь. Ее искали всем миром, о ее исчезновении сообщали рупором со спасательной станции. А она через час была обнаружена неподалеку — в вырытой яме. В тот день стоял туман, и никто не заметил в яме ребенка. Я спрашивала ее, слышала ли она громкий голос: «Разыскивается девочка Маня в розовых трусах…» — «Нет. Я яму копала».

Куличи — выпуклости; ямы, канавы — вогнутости. До трех лет дети осваивают выпукло-вогнутое пространство. Это освоение столь же значительно, как и освоение речи. Полость можно заполнить. Чем? Водой. Игра с водой — излюбленное занятие детей. Иногда она наносит серьезный ущерб имуществу. Я, например, лишилась единственного в своей жизни флакона французских духов. То есть лишилась я не флакона, а духов — они были вылиты, а пузырек заполнен водой. Зато куклам повезло!

Впрочем, наши лишения ничто по сравнению с их приобретениями. Переливая из пустого в порожнее, дети постигают основное свойство материи. Разумеется, им ничего не известно про закон жидкости и газа, принимающих форму сосудов. Пока они заполняют пузырьки и бутылки, завороженные струением или неподвижностью воды. Вода — стихия, она манит так же, как огонь. Сколько раз ребенок сходит по воду — принесет ведро с моря, выльет в лужу, отправится за следующим. Если ему не разрешают войти в воду и зачерпнуть ведром где поглубже, то его задача усложняется. Сколько там добудешь с берега, да еще так, чтобы не промочить ноги!

Детское наблюдение: льется вода из крана в кружку, дошла до края — и больше не вольешь. В большую кружку входит много воды, в лекарственный пузырек — мало. Потом возникла другая игра: из кружки я разливала воду по всевозможным емкостям, пока всю воду не изведу. Получалось: одна кружка может напоить многих.

А то я просто лила воду на асфальт — получались черные пятна, разводы, то на слона похожие, то на бегемота.

Заполнение емкостей — один из путей освоения формы. Любопытство к тому, что внутри, в глубине, неодолимо. Однажды в детстве я засунула палец в узкое горлышко флакона от духов и пришлось разбивать флакон, чтобы высвободиться из стеклянной тюрьмы. Есть предметы, которые примагничивают, тянут к себе. Хочется трогать, осязать витые ножки старинной вазы, скользить ладонями по голубым граням стекла, нащупывать подушечками пальцев выпуклость мелких цветов незабудок. Тактильные ощущения пробуждают чувственные. «Мамина рука такая ласковая, такая гладкая, как асфальт».

Глубина — тайна, в нее хочется проникнуть, поверхность чарует, заманивает. Предметы оживают под пальцами. Мало видеть вещь, ее надо осязать. Запрещая детям прикасаться к предметам, мы лишаем их полноты познания, вызываем тактильный голод, неудовлетворенность. Это может привести их впоследствии к неприятию ласки, к неумению проявлять нежность.

Вот почему лепка, копание в песочнице, выпекание куличе рытье ям, осязание предметов органически необходимы детям. Нельзя лишать их возможности брать в руки или хотя бы трогать те вещи, к которым их влечет. Последствия строгих запретов куда хуже разбитой чашки.

Подстольный мир

Подстольный, задиванный мир таинствен. Семилетняя Юля с упоением рисует. И вдруг: «Можно я полазаю? Поищу чего-нибудь на полу?»

Вспомнился сон из детства, часто повторяющийся: в абсолютно пустой, стерильно чистой квартире я собираю грибы. Срываю с реек плинтусов, кладу в корзину. Пространство, о котором заведомо знаешь, что оно пусто, оказывается наполненным. Это чистое чудо. Тоска по нему прорывается в сны.

Не помню, нашла ли Юля что-нибудь, но ползала она с упоением. За ней устремились все мои первоклашки, страдальцы чистописания. Потом мы долго оттирали школьные формы. Но если бы и был обнаружен клад, родители бы не похвалили за перепачканную одежду.

Потом дети снова принялись рисовать. Работы, которые он сделали после сбора неизвестно чего на полу, вышли яркими, новыми, неожиданными для них самих.

Как дети в игре строят свое жилище? По подобию взрослого, разумеется. Они воспроизводят интерьер, моделируют внутреннюю жизнь дома. Строения из кубиков — «экстерьерное» зодчество, дом под столом — «интерьерное». По сути это то же освоение выпукло вогнутого пространства, что и в копании ям и печении куличей. Но в другом материале.

Заглянула в комнату к детям. Они спят. Письменный стол (вход) завешен пестрой тряпкой. Заглянула в дом: игрушки тоже спят. Мышка уложена в коробку из-под обуви, на подушку, укрыта одеялом. Коробка — на поролоновом валике: мышка вознесена над всем, ее только вчера подарили, она главная. Постоянные жильцы — обезьянка Яшка, ослик, кукла-растрепа — спят в ряд, не укрыты. Никаких дневных тарелок, бутылочек, ложечек — ночью дом ночной, спящий. Дом-спальня. Завтра, возможно, посуда-изгнанница займет свое место, обязательно на стене появятся картины, нарисованные игрушками, самую лучшую сработает мышка — если не выйдет из любимчиков.

Совсем другое — строить из кубиков.

К внутреннему устройству жилища — никакого интереса, зато сами дома — всевозможных стилей: тут и готика, и барокко, в зависимости от стройматериалов. И конечно, мосты, переходы, под ними — куклы и машинки.

Дети завоевывают пространство, домик за домиком, глядишь — улица, улица города, а где город? Улица обрастает светофорами, переходами, уже мало кубиков, мало деталей «конструктора», в ход едет домашняя утварь: ложка — фонарь, солонка — урна и т. д. и т. п. Разносортная фактура не препятствие.

Наши темпы освоения нового несоизмеримо ниже детских. Почему мы теряем темп? Может быть, потому, что идем по пути накопления опыта, информации. Опыт, увы, часто — враг интуиции, он накапливается и становится стеной, мощным заслоном иррациональной природе постижения. Мы уже не прозреваем на каждом шагу, мы рассуждаем: почему это так, а то эдак?

Ребенок тоже рассуждает. Но его мысли сущностны. Картина мира, выраженная в рисунке, обязательно заключает в себе главные атрибуты мироздания: солнце, небо, землю. Остальное — по индивидуальному выбору. У кого — птички, у кого — мышки, у кого — люди, у кого — любимый шкаф. Ребенок не боится банальности. Его нисколько не заботит, что на рисунках других детей тоже есть и солнце, и небо. Потому что искусство здесь не цель, а средство освоения мира.

Два мальчика-близнеца трех с половиной лет красят бумагу. В самый разгар работы подменяю краски цветными мелками. Перед ними, обоими, кстати, не встает вопрос: где краски? С тем же восторгом набрасываются на мелки. Что же их привлекает? Движение кисти, мелка, карандаша по белой поверхности: была белая бумага, стала цветная. Что делается! Так и лепят — все равно из чего. Был ком — надавили пальцем — получилась вмятина. С другой стороны отщипнули — получился как бы след от пальцев. Страсть к переменам, к метаморфозам — вот что ими движет, а вовсе не создание картины или скульптуры.

На вопрос родителей «Что ты нарисовал (слепил)?» отвечают не задумываясь. С ходу включаются в другую, словесную игру. И свято верят: здесь огурец летает, крылатый, а тут машина в гараже. Еще интереснее рисовать так, чтобы бумага продырявилась, а потом смотреть в дырку, как в бинокль.

Дочь моих знакомых никого не пускает в свою комнату: там на полу — город. Где же он? Никакого города нет. Но стоит сделать шаг — голос предупреждает от следующего: вы что, не видите, трамвай только что остановился. Родители девочки обеспокоены состоянием ее психики. Но с этим все в порядке. Беда девочки в том, что у нее — незаурядное воображение. А у ее родителей — заурядное. Не находя понимания в семье (ее держат за первостатейную лгунишку — «стоит напомнить про детский сад, у нее сразу и живот болит, и нога ноет, и в голове колет»), девочка затворилась в своей комнате со своими предметами, кстати не только воображаемыми — у нее много кукол, и с ними она прекрасно ладит, вдобавок изобрела язык, понятный только в ее городе. Устному языку соответствует и письменный — он у нее тоже разработан, ему она обучает кукол.

Ее родители говорят мне: «Ну что ты в самом деле, неужели ты можешь поверить, что у нее в углу живут гномы? Если бы твой ребенок тебе каждый день рассказывал такие байки, ты бы тожебросилась к психотерапевту». Ну, положим, мои дети такое тоже рассказывают, и про гномов, и про котов а если уж я не могу в них поверить, я могу вообразить.

Значит, я воображаю это нетрудно — все предметы вполне доступны представлению, и предлагаю отправить гномов погулять, советую сшить им пальтишки если на улице холодно, и т. д. и т. п.

Мышление детей метафорично. По нестареющему определения М. В. Ломоносова, метафора — это «сближение далековатых идей». Дети без всякого напряжения сопрягают «далековатые идеи». Именно поэтому они с раннего возраста обращены к искусству: сочиняют стихи, песни, дома, дворцы. Сочинительство — их стихия. В творческом акте рождаются образные модели существа жизни.

Копая ямы, возводя дворцы на песке, укладывая кукол спать дети постигают азы мироустройства. «Домики», которые нам, взрослым, так надоедает разбирать, — первая попытка моделирования пространства.

Получается, детям необходимо и то, и это, и пятое, и десятое. Как же, при нашей занятости, организовать такую среду, где разовьется и воображение, и мышление, и умение воплощать «творческость» в реальных формах?

Парадокс в том, что детям от нас почти ничего не нужно. Кроме позволения и поощрения творчества.

Просто? Просто. Даже слишком. Но, чтобы соль сахаром не казалась, мы городим заборы из запретов. Этого не брать, к этому строго-настрого не прикасаться, нигде ничего не разводить.

Так уж сложилось, что мы, взрослые, даже вопросы друг другу ставим с «не»: «У вас нет того-то и того-то?», «Не знаете, как пройти туда-то?», «Не подскажете, который час?»

Мы как бы заранее предполагаем, что нужного предмета нет, что на вопрос нам не ответят.

Забота, проявляемая о нас, тоже с отрицательным знаком: «Не прислоняться!», «Не стоять — убьет!», «Не трогать ручку крана!», «Не ставить вещи на ступеньки!»

На запретах вырастают рабы. Интересно, какими бы мы были, если бы вокруг звучало: «Гуляйте на здоровье!»

Всему свое время

Недавно ко мне на занятия привезли двухлетнего малыша в прогулочной коляске.

«У ребенка уникальные способности, — сообщил отец мальчика — Повышенный интерес ко всему, что мнется. Из теста лепит часами. Кроме того, плавает с младенчества, умеет считать, знает все буквы, запросто сидит в позе лотоса. Жаль, нет коврика, а то бы мы показали, да, Алешенька?»

Алеша, пристегнутый ремнем к коляске, заплакал.

— Это от застенчивости, — утешил меня папа, — все-таки новое общество. Ну, сын, будем выгружаться? — папа извлек Алешу из коляски, прибавив, что обратить особое внимание на лепку ему присоветовал гениальный экстрасенс.

С Алешей на руках папа устроился за нашим столом и теперь ждал задания. Алеша зевал — дело было в полдень, — куксился, тер глаза кулаками.

Мы же с детьми предавались фантазиям: что было бы, если бы мы сейчас заснули, как принцесса Шиповничек, и пробудились через сто лет. Беседа была прологом к работе — к лепке «сонного», застывшего, и пробудившегося, подвижного.

Оказывается, дети как само собой разумеющееся воспринимают «уснувшее царство». Раз Шиповничек, уколовшись о веретено, заснула, заснуло разом все вокруг. Для нас — это условность вымысла, для детей — сущая реальность. Покидая дом, где только что было шумно, весело, они не могут вообразить, что с их уходом там все продолжается. Ушли — и все прекратилось вмиг.

Мы «заводились», «раскручивались», впадая с детьми то в столетний сон, то в быстрое, радостное пробуждение. Пробуждаясь, дети порхали, как птички, ржали, как кони из царского стойла.

Папа стоически переждал прелюдию.

Первое задание было таким: вылепить камень заснувший и камень проснувшийся. Ибо в скульптуре динамика формы не механическое движение. Скажем, человек в позе идущего — это еще не идущий человек. Вспомним «Идущего» Родена. Одноногий торс, где движение передано не переставлением ног, а наклоном торса, соотношением «несущих» масс. Разумеется, я не жду от детей чисто пластических решений. Но оригинальных — жду.

Отец Алеши настаивал на том, чтобы Алеша лепил камень. Простой камень — элементарно! Но Алеша лепить не желал.

Чтобы чем-то занять ребенка, я дала ему коробку с пуговицами. Алеша увлекся игрой. Сначала сортировал пуговицы по величине и цвету, потом запутался в разрядах, сгреб все пуговицы и к моему изумлению, нашел оптимальный способ сортировки: пуговицы с двумя дырочками откладывал в одну сторону, с четырьмя в другую. Действительно, незаурядный мальчик.

Свое мнение я высказала папе. Тот усмехнулся:

— Чепуха! Сортировка пуговиц — пустое занятие для человека, который умеет считать, читать и плавать. Вы знаете, что из пятнадцати миллиардов мозговых клеток у нас задействовано от силы пятнадцать процентов? Не приходит ли вам, педагогу, на ум такая мысль: надо с младенчества развивать этот огромный потенциал! — Алешин папа горел идеей, тогда как его сын уже задремывал, чмокая губами. — Потом будет поздно, поздно, понимаете?! Зачем им вся эта игра в бирюльки? Их надо нагружать. Ваша деятельность этому никак не способствует.

С этими словами Алешин папа пересадил сонного мальчика прогулочную коляску, и они уехали, оставив меня размышлять.

Если в человеке 90 % воды, никто не станет сокращать ее со держание в клетках с целью уплотнения материи, хотелось возразить вдогонку. Природа позаботилась, чтобы человек разумно тратил свои интеллектуальные недра, значит, есть резон?

Мы не умнее древних. Не первые жители Земли. Никто не по? считывал извилины Сократа и Эсхила. Неужели их гениальность та уж определялась количеством задействованных мозговых клеток А как тогда быть с иррациональной природой творчества, с интуицией и прозрениями? Неужели все это «от ума»?

За нашей спиной — опыт тысячелетий. Пора повернуться к нем лицом. Познать законы. Вот один из них — про своевременность всего сущего:

«Всему свое время, и время всякой вещи под небом:

время рождаться, и время умирать;

время насаждать, и время вырывать посаженное;

время убивать, и время врачевать;

время разрушать, и время строить;

время плакать, и время смеяться;

время сетовать, и время плясать;

время разбрасывать камни, и время собирать камни;

время обнимать, и время уклоняться от объятий;

время искать, и время терять;

время сберегать, и время бросать;

время раздирать, и время сшивать;

время молчать, и время говорить;

время любить, и время ненавидеть;

время войне, и время миру».

Время как философская субстанция нами утилизируется. Оно — стрелочник режима дня, и не более того. С личным временем ребенка мы не в состоянии считаться.

Поздно, а сын все рисует. Ему будет трудно встать утром. Так думаем мы. И велим ему оставить рисунок, завершить его завтра, после школы. В результате послушный сын лег спать вовремя. Назавтра принялся дорисовывать и все испортил. Мы проявили неделикатность, он повиновался, а рисунок разорвал на кусочки и выкинул в мусорное ведро. Мы посягнули на личное время сына, практически мы обокрали его.

Взрослая жизнь — гонка. Мы вовлекаем в нее детей. А они, в свою очередь, будут делать то же самое со своими детьми. Не произрастает ли из этого сонм несущихся по жизни верхоглядов? Неизлечимых неврастеников?

Дисциплинированные, «режимные» люди, как правило, лишаются необходимой для развития личности функции — созерцательной. В европейском человеке побеждает деятельность. Только Восток еще как-то сопротивляется, еще способен к созерцанию.

И дети. Дети — созерцатели и деятели одновременно. Они везде одинаковы — и на Западе, и на Востоке. Они умеют вглядываться в мир. Время для них еще не дискретно. А «сладчайший миг свободы» бесконечен.

Панегирик Борису Никитичу

Борис Никитич влетает в школу, на ходу стягивает с плеча пудовую сумку. Худой, взмыленный, спешащий, он увлечен самой жизнью, не собой и не своим местом в ней, а жизнью как событием, чудом, выпавшим на его долю.

«Я болела и все мечтала о Борисе Никитиче. А когда пришла в класс, он взял меня на руки и говорит: «Аля, где же ты была? Я так по тебе соскучился, все ночи не спал, думал, когда придет Аля». Потом он поставил меня на стол, прямо ногами, и говорит: «Выступает заслуженная артистка республики Аля Зарецкая!» Я выступила, потом он других стал также ставить, играет, а они поют. А слова забыли. Зря он их всех на стол ставил, они же тяжелые, всех подымать, и слов не знают. У него еще рука в так белой обмоталке, поломанная, он поломанной рукой играет, и еще всех на стол ставил».

Аля рассказывала мне это взахлеб, ее агатовые глаза сияли, а при имени Борис Никитич из них сыпались искры. Может, это ее первая любовь к человеку как таковому, не к маме, папе, бабушке, дедушке, — а к человеку, который скучал по ней, все думал о ней и с поломанной рукой играл, да еще и поднимал тяжелыхы девочек на стол, хоть они и слов песни не знают.

После занятий Борис Никитич показывает детям диафильм. Читает за персонажей разными голосами, не пережимая и не фальшивя. А на руках у него чья-то маленькая сестренка. Угнездилась, как птица.

Борис Никитич нагибается перевести кадр, он управляется с фильмом, и с чтением текста, и кажется, что весьма упитанна девочка вовсе ему не в тягость.

Кончен фильм, «хорошие победили плохих». Включен свет, мама девочки спрашивает:

— Она вам не мешала?

— Кто? — не понимает.

— Дочка.

— А, нет, мы с ней показывали кино, — и Борис Никитич возвращает малышку матери.

Вот он стоит на сцене, перед хором. В костюме, белой рубашке, при галстуке.

Это — торжественный момент. И дети торжественны.

Он объявляет громко, кто мы такие и что будем петь. Наступает тишина — враз умолкают шестьдесят детей. Никто на них не шикает, никто не взывает к порядку. Казалось бы, при свободе, которая царит на уроках, не принудить их стоять по стойке «смирно».

А он и не принуждает — детям передается его спокойствие, его собранность: мы артисты, мы собранны, мы будем выступать.

После концерта Борис Никитич прибегает в мой класс:

— Быстрей, мажь мне щеки помадой и губы, ну что это за помада у тебя, нужна яркая, так, — оглядывает он реквизит. — Вот эту шляпу давай, парик, фартук. Ну как я тебе?

Дети уже сидят за накрытыми столами — об этом позаботилась дирекция клуба. Борис Никитич — Официантка. К бурному восторгу детей он превратился в тетю, в фартуке, при парике, шляпе и румяных щеках.

Помню недоуменный взгляд родителей, мало кто из них смеялся: видимо, сочли эту забавную метаморфозу уроном учительскому авторитету. Но они ошибаются: дети обожают того, кто может быть одновременно строгим и веселым, серьезным и смешливым, но всегда, всегда — добрым.

Доброта атмосферна, как дыхание. Доброго человека дети| неизменно будут любить, в каком бы обличье он к ним ни явился…'

Надземелье

«Елена Рыгорывна, а давайте еще раз когда-нибудь слепим лес и зверей там всяких». Пока дети лепили, пухленькая курчавая Ирина, прикусив от старания пунцовую губу, выводила печатные буквы. Оставив на столе послание, она выбежала из класса вместе с ребятами.

Вторая группа уже занимала места за столом, а я никак не могла вспомнить, что же за лес мы тогда лепили. Столько лесов «выращено» за десять лет, а нужно вспомнить именно тот, о котором мечтала Ира. Если это было в начале года, то скорее всего — лес кленовых листьев, где каждый лист-дерево украшен лепниной. Посмотришь на изображение — и скажешь: это дерево змеиное, если вылеплены на нем змейки; это — шаровое, если на нем шары, это — машинное, если на нем машины.

А может, это был зимний лес, еловый: деревья — еловые лапы, на них ватный снег, на фанере — тоже вата сугробами, сверху присыпанная конфетти, как будто бы снег искрится, гном с мешками подарков, лисы, белки.

Или весенний лес из голых прутьев, с почками из пластилина и пуговиц, из круглых бус, а птичьи гнезда — из яичных скорлупок.

Но сейчас за столом другие дети, те, что не просили меня лепить лес. Что будем делать? А вот что: раздаю бумагу, ножницы, фломастеры, на стол водружаю маленький столик.

— Это у нас подземелье — то, что под маленьким столиком,

— А это — надземелье, — показывают на крышку столика.

— Лесное надземелье, — продолжаю, — значит, рисуем всё, что бывает в лесу.

— Деревья, кусты, цветы, — перечисляют вслух. Дети уже в работе — достаточно минуты, чтобы оказаться в лесу, которого еще нет, ни признака леса, скорее, антипризнак — маленький столик на большом столе. Но обозначено игровое пространство, и оно осваивается на глазах. Уже нарисовано и кое-как, с трудом, вырезано первое дерево — береза. Прикрепляю ее к столику пластилином. Вот — птица, приклеиваю ее к березе (пластилин тяжелый, лучше пользоваться клеем). И возникают грибы, цветы, обязательная красавица — этакая брунгильда с соской вместо ожерелья на груди. Создательница брунгильды любит своего младшего брата, тот сосет соску, значит, соска — особый знак.

Дети рисуют взахлеб, вырезать им уже некогда, да и я едва управляюсь, вырезаю абы как, лишь бы успеть. Нет, такого леса точно еще не было — совершенно таинственный, многоярусный, на возвышении. Цветы выше деревьев, брунгильда выше цветов — в такой несоразмерности есть особая прелесть, прелесть неранжированного пространства. Театр леса.

— А я сделаю всю природу — заявляет Анечка-крошечка.

Банты больше головы, круглые хитрые глазки. Аня — максималистка, подавай ей всех людей, всю природу! Что же — на кусочке картона умещает «всю природу», как и было заявлено: цветы, грибы, деревья, зайцы сбиты в кучу, не понять где заячье ухо, где ствол дерева. Анин «венец творенья» прикрепляю к древку и ставлю перед лесом.

— Вот вам птица-разнокрылица пожалуйста! — Анечка протягивает мне разнокрылицу — ракушки разной величины прилеплены к пластилиновому туловищу.

Что прежде — идея или воплощение? Для Ани процесс нерасчленен: взгляд упал на ракушки, ракушки-крылья, но они разные, а крылья у птицы одинаковые. Ну и что? Пусть тогда будет разнокрылица.

Аня задала тон, постепенно все переходят от рисования к лепке. Птица оказывается первым жителем подземелья. В подземелье, конечно же, и пираты, и страшилы, и драконы. Чтобы все они не выбрались оттуда, между ножек столика натягиваем гофрированную бумагу, оставляя место только для входа. А вдуматься: верно-то как!

Надземелье — воздушное, рисованное, подземелье — земляное, тяжелое, пластилиновое. Было ли замыслено разнофактурное пространство? Нет. Нас вывела на него интуиция Анечки-крошки. Она задала тон, как джазовый пианист, увлекающий за собой оркестр. Именно так родился и наш лес с подземельем. Тему задала Ирочка (сейчас она на уроке музыки), Аня — тон. А вместе — вышел концерт для леса с подземельем. Мы сыграли его в десять рук на одном дыхании.

В трудные минуты я достаю из сумки Ирочкину записку с поистершимися буквами. Если все рухнет — а предчувствие, что и эту студию, как предыдущую, кто-то разрушит, не покидает меня, — то утешением останется девочка, которая всегда захочет вместе со мной

ЕЩЁ РАЗ КОГДА-НИБУДЬ ВЫЛЕПИТЬ ЛЕС И ВСЯКИХ-ТАМ-ЗВЕРЕЙ

Ничья

вздыхает Виталик. — А то, что это был не простой человек.

— А какой же?

Навстречу мне, из глубины коридора Русаковской больницы, движется маленькое существо, ребенок-лягушонок. Над верхней губой — свежие швы, ноги враскоряку. На вид — годика два, не больше.

К счастью, вместе с пластилином, воском и фломастером (я иду заниматься с Темой, о нем — речь впереди) у меня с собой мишка и заяц, игрушки дочери. Я достаю их из сумки, девочка (этим существом была девочка) выхватывает у меня потрепанных зверюшек, бежит, ковыляя, в угол, устраивается с добычей так, чтобы никто не смог отобрать ее. Так собаки уносят кость в укромный угол.

Только мы с Темой принялись лепить, дверь в палату открывается. Санитарка вводит девочку с игрушками. Спрашивает строго:

— Какая это тетя подарила?

Малышка тычет в меня пальцем, мычит. В глазах — страх: сейчас, сейчас отберут зайца с мишкой.

— Я ей подарила.

— Ну ладно, иди. А то, знаете, она все тащит, — оправдывается санитарка.

Девочка спасена. Опять устроилась в том углу, в коридоре, протяжно скулит, видно, беседует со своими друзьями, рассказывает им, какого только что натерпелась страху.

Эта девочка — ничья. Она — отказная. Так объяснил врач. В «Русаковке» ей прооперировали заячью губу, теперь переведут в Филатовскую — вправлять врожденный вывих бедра.

Девочка сидит на корточках, смотрит на меня из-под руки. Так на птичьем рынке смотрят звери на людей — щенки, котята, старые псы, покорно занявшие место в собачьем ряду. Эту девочку никто не избалует, так и пойдет по жизни — ничья, неизвестно по чьей прихоти оказавшаяся на свете. А где-то живут ее родители. Родители ничьего ребенка[1].

"Когда подступает отчаяние…"

Сокровенные воспоминания: «А вы помните, как я сидела у вас на коленях и лепила яблоко?!» Наде девять лет. Она живет у нас в семье, вместе со своей мамой. Маленькая, плотненькая, смуглая, с горящими черными глазами, эта девочка уже хлебнула горя — на ее коротком веку были и побои, и интернаты, и больницы. Она научилась ценить малое добро и никогда его не забывает: «А вы помните мы с мамой к вам пришли и вы подарили мне утенка». Нет, не помню ни слепленного яблока, ни утенка.

Как-то мы ехали в машине, ее затошнило. «Ты пой, и тебя не будет тошнить», — посоветовала я ей. И она покорно запела. Это было вдохновенное пение, хотя пела она какую-то дурацкую песню, но пела ее, как псалом, тихонько, хоть и брала высоко, да не было ни одного фальшивого звука. Это было молитвенное пение, а ведь ее тошнило!

Когда они поселились у нас, ее мама говорила: «Надя не умеет ни лепить, ни рисовать». Но не прошло и недели, как Надя вместе с детьми стала прекрасно лепить и рисовать. Иначе и быть не могло.

Почему я сейчас пишу о ней? Потому что скучаю. Мы с детьми — на даче, а она болеет у нас дома. И о чем бы ни думала, все время возвращаюсь мыслями к ней. Вижу, как сидит она в постели, бледненькая, с высокой температурой, и говорит: «Мне уже лучше». И улыбается какой-то удивительной улыбкой — улыбка-вспышка, на все лицо, белые зубы открыты, рот до ушей, и снова серьезный, задумчивый взгляд. Вдруг ее отдадут на продленку — не вечно же она будет жить с нами, а у нее и так ступор[2] от школы: она плачет над правилами, не понимает, почему то, что в скобках, надо складывать и умножать в первую очередь. Это — эмоциональный ступор. Ее жизнь перенасыщена переменами, она только что немного отдышалась — куда она попадет снова? Будет ли ее кто-нибудь понимать, кроме мамы?

Не все дети вызывают щемящее чувство. Но многие. Да всем не поможешь…

Сейчас поздно. Спят, наверное, дети в Русаковской больнице, спит Тема, мальчик без роду, без племени. Во сне он тяжело дышит, с хрипом и стоном.

Тетя Лена, а почему я люблю уходить из больницы, а возвращаться в нее не люблю?

Мы идем с ним в парк Сокольники, нам разрешила медицина. На нем короткие драные брюки и большие черные ботинки. Он рассказывает, что в санатории летом мальчишки «крутили любовь», а он нет. Он бегал наперегонки и выпускал стенную газету, Такой вот странный олигофрен!

Там же, в другом конце коридора, спит моя лягушечка. Отказная. Наверное, она так и спит, прижав к себе мишку с зайцем.

Мокрые от детских слез подушки — укор нашему взрослому миру, миру, где существует ничья девочка, отволакивающая игрушки в угол, как собака кость.

Какая разница между дождем и снегом?

Рядовая французская акушерка как-то заметила: если роженице заведомо отказавшейся от ребенка, тотчас после родов принести малыша, приложить к материнскому лону — уйдет мать из роддома со своим чадом. Не достанет у нее сил отречься от плоти своей.

Ни ребенка-лягушонка, ни Тему не приложили к материнскому лону. Но на Тему вышел спрос— его усыновили в два года. А в пять лет вернули в детский дом со следами тяжелых побоев. Так он в самом «чувствительном» периоде детства дважды остался без родителей.

Забитый Тема отставал в учебе. В первом классе комиссия 6-го московского психдиспансера актировала его как олигофрена с психопатическими реакциями. Так Тема попал в детский дом для умственно отсталых детей.

Я бы не узнала, что существует на свете Тема Тимофеев, когда б не Ольга Николаевна — врач-реаниматор Русаковской больницы. Находят друг друга люди, которых заботят судьбы детей. Когда-то она спасла от смерти дочь моей соседки. Тогда девочке срочно нужны были лекарства, мы их раздобыли. Оказалось, что тринадцатилетнему Теме Тимофееву понадобились те же антибиотики, и Ольга Николаевна обратилась к нам за помощью. Она сказала: «Мальчик детдомовский, надежд мало, но если получится…»

Получилось. Двадцать один день Тема был подключен к аппарату искусственного дыхания. Разумеется, теперь его судьба стала мне небезразлична. Но Ольга Николаевна не обнадеживала.

«Всё делаем», — отвечала она сухо. В том, что Ольга Николаевна «всё делает», сомнений не было. Она и дочь моей соседки спасла, будучи сама в предынфарктном состоянии. Переливала свою кровь напрямую, приходила в больницу по воскресеньям. Простой, неостепененный, ничем не прославленный доктор.

Тема выжил. Как только он задышал сам — попросил порисовать. Тогда-то Ольга Николаевна и заметила: больно уж хорошо рисует для олигофрена. И насчет психопатических реакций усомнилась: дети после такого испытания еще долго апатичны, депрессивны, а этот — в полном порядке.

Ольга Николаевна попросила меня приехать и посмотреть рисунки Темы.

Не было больше забот у врача-реаниматора! Тема поправлялся. Его перевели в 1-ю хирургию. Здесь его лечила Людмила Витальевна, из тех же неприметных докториц, чья любовь и забота спасли и отогрели не одного «безнадежного ребенка. Пока Теме везло.

Тема сразу мне понравился. Нескладный подросток, с грустными серыми глазами и неулыбчивым ртом. Но нет во взгляде ни недоверия к людям, ни малейшего признака ожесточения. Он сам показал мне рисунки, всяких «Ну, погоди!» и «Бременских музыкантов», перерисованных с пластиночных конвертов. Раскрашенных иначе, и с завидным вкусом.

— А ты сам что-нибудь можешь нарисовать?

— Нет. Мы по трафарету обводили. Потом раскрашивали.

Тема принялся за лепку. Чтобы не смущать его, я тоже пристроилась лепить. Тема действовал уверенно, как опытный мастер. На моих глазах вылепливалась настоящая рысь, рысь, крадущаяся за добычей: морда вытянута, уши торчком, она как бы идет и одновременно пластается, скрываясь от добычи.

Набежали ребята из других палат. Тема оделил каждого пластилином. Все с увлечением лепили, но Тёмины работы выделялись — пластичностью и верностью натуре. Натуре, с которой познакомился по телевизору. Тема остался доволен своей рысью. Решил подарить ее Ольге Николаевне. Спросил, пускают ли меня в реанимацию. Я пообещала передать Ольге Николаевне рысь. Тема призадумался: «А Людмиле Витальевне?»

Я предложила слепить из пластилина вазу с цветами.

— А как?

Значит, как лепить рысь, он знал. А перед пластилиновыми цветами — растерялся. Потому что дано задание. А перед любым заданием умственно неполноценным детям все разжевывают часами.

— Придумай. Ваза — это сосуд. В него наливают воду… Тема моментально вылепил вазу, пришел черед цветов. Их он тоже видел только по телевизору и на картинках. За исключением полевых. Те — видел когда-то, не помнит уже когда, на каком то поле.

Букет вышел знатный. На том и расстались. Страшно был перегружать Тему — он еще был очень слаб, кашлял, тер спину — болели пролежни.

С того дня я стала приходить к Теме. Мы подружились.

А. Л. Венгер, известный детский психолог, в своем заключении написал, что Тема абсолютно нормален, но педагогически запущен. Дальнейшее пребывание в интернате для умственно отсталых детей Теме противопоказано, поскольку будет усугублять педагогическую запущенность.

Тему нужно перевести в интернат для нормальных детей. Ольга Николаевна обратилась к директору такого интерната с просьбой посмотреть Тему. Тот, пообщавшись с мальчиком час, сказал однозначно: беру. С учебой подтянем. Будем выпрямлять его судьбу. Мы радовались: повезло Теме — попал в добрые руки, но… у нас чью-то судьбу «выпрямить» непросто.

Директриса интерната для умственно отсталых детей позвонила главному врачу Русаковской больницы, сказала, что не потерпит самоуправства и подаст в суд… на больницу. Больница, разумеется, не испугалась: подавать в суд на тех, кто спас жизнь ребенку, — это по крайней мере смешно. Но директриса и не думала смешить. Она поставила условие: Тема должен быть проведен через ту же комиссию 6-го психдиспансера, и, если данная комиссия снимет диагноз, тогда пожалуйста — хоть в академию наук! А если уж вы такие добренькие, то и Катю Умнову заберите — вот уж действительно девочка нормальная, не то что Тёма. Он и с детьми-то не умеет общаться, быстро замыкается.

Разве? Почему же тогда с ребятами в палате он живет душа в душу?

— Ишь, гуманисты! А знаете ли вы, что у нас, в специнтернате, можно человека держать до восемнадцати лет, к тому же наших обеспечивают жилплощадью и освобождают от армии.

Все ясно. Значит, лучше, удобнее жить дебилом, чем нормальным человеком. Тогда чего же мы медлим, пойдем на комиссию в психдиспансер, нас определят в дебилы и дадут, наконец, квартиры?

Но Тема-то нормальный парень! Что правда, то правда — он быстро замыкается. Я сама была этому свидетелем.

К нему пришла учительница (долго болеющие дети охвачены у нас школой). Задала задачу, а сама уткнулась в журнал. Тема не хотел решать задачу. Он мечтал скорее отделаться от математики и идти лепить. Но учительница поставила условие: «Пока те сделаешь — не отпущу». «Очень он ленив думать», — объяснила она мне, на мгновение оторвавшись от журнала. На меня из-под очков смотрели равнодушные, холодные глаза.

Тема низко склонился над тетрадью, водил ручкой, калякал, потом просто лег головой на стол.

— И вы хотите перевести его на нормальное обучение, — вздохнула учительница. — Давай решай, что тебе говорят! — перемена тона была разительной.

— Не буду я ничего решать! — Тема швырнул тетрадь и пошел в палату. Он долго молчал. Лепил кошку и молчал. И вдруг сказал:

— Лучше найдите мне мою маму. Меня отец бил, а мама пальцем не тронула.

Лучше… Лучше бы я не приходила к нему с книгами, яблоками и воском, а нашла бы ему маму. Взять бы его к себе! Но всех-то не возьмешь…

— Невезучий наш Тёмка, — Ольга Николаевна звонит мне поздно вечером. Только вернулась из реанимации. — Смотрю, стоит возле цветка алоэ, задумчивый, грустный, трет пальцами Мясистые листья, нюхает. «Ты что, Тем?» — «Мама мне точно такие выжимала в рюмочку. Это — от горла». А к Зое, сестричке нашей, ластится: «Зой, ты замуж выйдешь? Тогда возьми меня себе, я тебе все делать буду». Как быть? Неужели проводить его через эту комиссию?

Из 6-го психдиспансера Людмила Витальевна приехала окрыленная. Обнаружилась знакомая, светило, все поняла, будет за Тёмку.

— Только как его подготовить? А вдруг замкнется? Вчера ребята его навестили, веселенькие. Видимо, антидепрессантами их перекормили. После этого визита он до отбоя молчал. Загрузился. К тому же пришлось его из изолятора в палату перевести, место нужно было, а в палате послеоперационный мальчик с мамой. Мама мальчика обхаживает, нежничает, Тёмка ей нагрубил. Она жаловаться. Я попросила Тёмку, чтоб помягче был. Вроде договорились. Отказных подбросили, некуда пристроить… Вот беда — перед операцией валерьянку не пью, а сегодня как съездила за Тёмиными документами к директорше… Вдруг она подговорит комиссию?!

Вечером, накануне поездки, играли с Темой в «эрудит». И еще две девочки пришли. Заигрались до отбоя. Тема — тугодум, но играет вполне прилично. Значит, выходит, с олигофреном играла в эрудит и не поддавалась. Может, и я того-с?

Утро. Подъехали к месту назначения.

— Тетя Люся, я уже здесь был. Я точно помню, как меня от сюда отправили.

— Куда отправили?

Молчит, смотрит исподлобья, теребит чуб — плохой это признак. Сбой перед комиссией. Не удалось нам его обмануть, все помнит наш бедолага. Неужели помнит, как били его, пятилетнего, до кровоподтеков, — и молчит?'

Вот и комиссия. Солидные, компетентные дамы. Наша Людмила Витальевна, Люся — им не чета. Без крахмального колпака и белоснежного халата стала маленькой, невзрачной — воробышек! И «опоры», пообещавшей содействие, нету.

Я потому такой тон взяла, что знаю, чем все кончилось. Непредвзято сужу и всех против ответственной комиссии настраиваю.

Тут сразу казенщиной дохнуло.

Сидят, читают выписки да бумаги, что Люсе удалось выцарапать у директорши. Потом рисунки пошли по рукам. Смотрят молча.

Тема видит: уплыли его микки-маусы с бременскими музыкантами в конец стола, да там и остались.

Ознакомились с делом, взгляд на Тему. Помнят они его. Вырос. Посыпались вопросы. Тема не отвечает. И — заключительный, коронный:

— Тимофей, скажи, какая разница между дождем и снегом?

— Тем, ты же знаешь, — шепчет Люся.

— Не знаю.

На разнице между дождем и снегом закончили. Тему попросили выйти. Он вышел. Ясно, чего мудрить. Никуда его переводить не надо. Олигофрения явная.

Люся пыталась объяснить комиссии, что предшествовало замкнутости. Но, на их просвещенный взгляд, причина несущественна. Конечно, могло отразиться, но неадекватность выраженная.

— А рисунки?

— Рисунки? Шизофреники тоже рисуют и стихи сочиняют. Есть объективные показатели, и если вы врач…

Да уж какой Люся против них врач — пичуга! Нет бы вместо вопросов дурацких угостить сироту конфетой «Мишка на Севере» да и отпустить с миром! Только разве Тёмина судьба их интересует? Да нисколько. Им, «чувственно отсталым», важна честь мундира.

А наш Тема — ни бе ни ме ни кукареку. Чего им его жалеть: не в богадельне служат — в психдиспансере!

Зря ездили, ох, зря! Тема заболел воспалением легких. Снова. Сначала Люся думала: кашель у него от трубки, что двадцать один день в горле стояла, да сделали снимок — воспаление. Куда теперь его? Лето на носу, но ни у меня, ни у Люси нет юридического права взять Тему с собой на лето — подкрепить на природе его никудышное здоровье.

— Тетя Люся, не расстраивайтесь, — утешает Тема, — мне теперь все равно. Только вы ко мне туда будете приезжать?

Лето Тема провел в туберкулезном санатории, Люся навещала его каждую неделю. Там ему было хорошо — бегал с мальчишками и рисовал стенгазету. Сам вызвался. К концу августа снова стал кашлять. Вернулся в больницу. Если на этот раз обойдется — он наконец отправится в интернат для умственно отсталых детей. Погулял среди нормальных — баста.

Два года в интернате для умственно отсталых сделали свое дело. Нынешний, шестнадцатилетний, Тема больше не рисует, не читает книги, он сколачивает посылочные ящики. В последнее наше свидание Тема взял у меня сумку с провизией, развернулся и ушел в корпус — ни спасибо, ни до свидания. А я еще долго ждала его у витрины с изделиями умственно отсталых детей. Фартуки, коробки, выжигание по трафарету… Выходит, умственно отсталые отличаются от нормальных как бы только одним — неспособностью к творчеству. Возможно, Тему и не глущили транквилизаторами, его просто отучили думать. Чтобы вернуть Теме его природные способности, с ним нужно было работать. А зачем? Пусть сколачивает посылочные ящики.

«Затравленность и измученность не требуют травителей и мучителей, для них достаточно самых простых нас… Не свой рожден затравленным», — горькие слова Марины Цветаевой — правда о Теме.

За окном дождь. Потом повалит снег. Так какая же все-таки разница между дождем и снегом?!

Раки-забияки

Побывав в школе-интернате на Сходне, я пришла на работу сама не своя. Но тут набежали малыши, и мысли о детях, живущих в казематах, без изолятора и фактически без медицинской помощи — на двести человек врач на полставки, да психиатр раз в год! — вытеснились щебетом и умилительной деловитостью, с торой малыши размазывали пластилин по картону.

Веселые, ухоженные, красивые — какие такие проблемы виделись мне вчера, когда я с ними занималась?! Да вот, Алина! У нее три бабушки, няня (родители за границей), а она капризничает, на всех дуется, отобрала у соседки пластилин. Но Алину снова заслонил конференц-зал, ребята в серой одежде и их восторженные глаза — мы с мужем привезли книги, собранные предприятиями Химок, муж выступал перед интернатом, знакомил с новыми книгами, рассказывал детям сказки.

— А это все вы сами написали? — спросил один мальчик.

Уж так ему хотелось, чтобы добрый дядя оказался к тому же и известным писателем, насочинявшим столько книг!

Памятуя свое больничное детство, я прихватила мешок конфет. Но что мой мешок на двести человек! По конфете, правда, досталось всем. Крошечная радость, с мизинец не будет, но радость, пришедшая со стороны вестью большого свободного мира. Именно таким он представляется из-за больничного забора, и за бетонной ограды интерната.

Этим детям кажется, что все, кто живет дома, с родителями, счастливые. Алину они бы сочли противной капризулей. Попади она к ним, они бы сделали ей темную, как водится, — живо забыла бы, как отбирать пластилин у подруги.

Справедливость и равноправие здесь сосуществуют с жестокостью и прямолинейностью. Как бы ни презирали интернатские домашних, в душе — неистребимая зависть к счастливцам воли.

Интернатские, детдомовские знают о другом мире — Болышой Земле, а вот наши дети о сиротах и обездоленных знают только по сказкам.

Так нельзя!

— Алина, сейчас же верни пластилин и послушай, что расскажу.

И я рассказала детям о том, как мы с мужем ездили Сходню.

— А давайте нарисуем им подарки, вы, когда поедете, отвезете.

Я представила яркие рисунки в темном интернатском коридоре, словно нарочно выкрашенном темно-синей краской. Понравились бы они ребятам?

— Я им еще бусинку прилеплю, можно, в птицын глаз?

Даже капризная Алина прекратила нытье, рисует огромный гриб-поганку.

— Ничего что поганка… Зато большая и в пятнышках.

Как олень Золотые Рога.

Дети отзывчивые. Чего не скажешь о взрослых.

— Рисунок взяла? — спрашивает бабушка Алину.

— Это для детей. У которых родителев нет.

— Что еще вздумала, у всех детей есть родители. Вот и твои скоро вернутся.

— А Елена Григорьевна сказала…

— Идем, идем, вечно это твоя Елена Григорьевна наговорит…

Занятия кончились. На столе — ровная стопка рисунков, на хорошей, плотной бумаге. Из кладовочных закромов.

И вот сидим мы, вымочаленные после девяти групп, с Борисом Никитичем в его «музыкальном» классе, у пианино.

— Вся тоска прошла, — смеется он надо мной. — Раньше в Храм к причастию ходили, чтобы уныние избыть, а теперь — к детям. Рукой снимает.

— Пошли в детский дом работать! — говорю. Все прикидывала, как начать разговор покорректнее, а вышло напролом.

— Не выдержу, — Борис Никитич возит кулаком по лбу, сразу в лице переменился. — Мы как съездим с хором в детдом или дом ребенка, я заболеваю.

— А если бы нам предложили, дали бы помещение…

— На природе, чтоб лес и река. И чтоб доверили полностью…

Сидим, два Манилова, мечтаем. Как бы мы стали заниматься с такими детьми. Разумеется, иначе, по своей программе. Музыка, уроки сказок, лепка, рисование, развивающие игры (вместо математики), спорт.

Чтобы сеять, надо сначала расчистить поле детской души от плевел, взрыхлить, удобрить, дать почве продышаться, а уж потом бросать в нее зерна знаний.

Могли бы выстроить библиотеку, ребята с радостью бы бросились. Историю бы устроили натуральную — с макетами древних поселений, битв, победных шествий. — Борис Никитич запнулся и умолк. — Да кто нам доверит, мы не академики, не кандидаты наук, мы никто — отставной козы барабанщики… Создадут комиссию, тридцать три богатыря, остепененные, в латах и доспехах выйдут из-за стола и на нас… А мы с тобой так и попятимся, раки-забияки. Книгу-то пишешь? — Борис Никитич заметил, что я сникла.

— Пишу. Да толку чуть. Будто не тем занята. Совесть меня мучает.

— А кого она не мучает?! — Борис Никитич вскочил со стула, зашагал по классу. — Наша Таня (Татьяна Михайловна, педагог по живописи) год проработала в детдоме. Дети ее обожали. Почему она ушла? Потому что начальство с нее требовало плакатов, а она хотела стены с детьми расписать в коридоре. Всего-то крамолы!

Помнишь, она при тебе рассказывала, как уходила, а дети облепили забор и кричали: «Тетя Таня, не бросай нас!» Тебе острых ощущений недостает — спи на гвоздях!

Спать на гвоздях не пробовала. Но жить с больной совестью, с ощущением невыполненного долга, неоправданного предназначения, может быть, еще невыносимее, чем спать на гвоздях.

Перегорела лампочка

Искусство, как и жизнь, не функционально. Положив себе реальную цель и твердо следуя ей, мы постепенно превращаемся в функционеров.

Ставя перед собой «посильную» задачу, мы делаемся мастерами.

«Непосильная» задача рождает творца. Как и все мысли, эта не новая.

Смотрю в окно с девятого этажа — передо мной машинка: отсюда, с кресла, вознесенного в небо, я сейчас вижу мир. Все, что рядом, — потолок, стены, чашка с чаинками — не имеет значения. Подо мной кромка дугой изогнутого леса — шестнадцати этажные башни теснят лес к горизонту. Напротив — верхняя часть башни, высокий параллелепипед с ячейками-балконами. В одной из них, где-то на одиннадцатом этаже, стоит человек и курит. Человек, вознесенный над лесом и домами, находящийся в небе вместе со мной. Издалека он похож на ширпотребовскую статуэтку курильщика с дырой вместо рта, куда вставляют сигаретки.

Если бы я писала картину — я бы нарисовала дом, лес и небо обобщенно, цветными плоскостями, а одинокую фигурку курильщика — предельно скрупулезно. Если бы я сочиняла рассказ, то меня бы заинтересовало, почему человек холодным осенним днем курит на балконе.

Может, он уходит в небо, чтобы избавиться от давящего пространства комнаты, заставленной полированной мебелью, с которой жена ежеутренне сметает пыль шерстяной тряпкой.

В конце концов этот курильщик — не более чем зацепка. Как чеховская чернильница: «Дайте мне чернильницу, и я напишу рассказ».

Привычных вещей не существует. На столе в кухне — граненый стакан. Перед ним — яйцо. Оно отсвечивает, удивительно преломляясь в гранях стекла. Я кладу яйцо за стакан и в совершенном эллиптическом теле происходит неожиданная перемена: яйцо вздыбилось, вцепилось острыми шипами в стаканьи бока.

Соприкасаясь, предметы перестают быть самими собой, фактически оставаясь неизменными.

В отличие от стакана и яйца, дети контактируют с миром активно — не на «созерцательном», а на «деятельном» уровне. Для них одушевленность предметов — непреложная истина.

Недавно в классе перегорела лампочка. Пригласили монтера. Стоя на столе и орудуя одной рукой, «великан» вывинтил старую лампу, вместо нее ввинтил новую. Спрыгнул со стола…

— Не забирайте лампу, — попросила я монтера, еще не зная, зачем она мне.

Новая лампа осветила наш стол — плацдарм для фантазий и игр. Старая же — осталась у меня. Я посмотрела сквозь нее на Виталика и засмеялась — Виталик выглядел полосатым скособоченным матрацем, одно ухо Виталика вытянулось вдоль стены, а зеленый глаз, прикрытый ресницами, был как замшелая гора.

Дети окружили меня — не терпится узнать, что же там смешное, внутри лампы. Посчитались в считалку, выстроились — смотреть в лампочку. Наводят ее друг на друга, на потолок, откуда брызжет яркий свет, на полки о скульптурами, стенды с монотипиями.

— Хорошо, что вы ему оказали «не забирайте», а то бы… — Виталик качает головой… — а то бы…

— А то бы что? — спрашивает Арам.

— Не понимаешь, — Вселенный светильник, вот кто! — Виталик в изнеможении плюхается на свой стул. — У него лампочки с чужих планет. Меркурий, Юпитер…

— Внутри? — указывает Арам на лампочку, снова попавшую в мои руки.

Виталик молча кивает. Только что он видел планеты, звездчатые и полосатые, что за дело — внутри они или еще где!

— Таких моя мама выбрасывает сколько хочешь. А на что они, если в них свет кончился, — пожимает плечами Анечка.

— Стой, не двигайся! — Навожу лампочку на огромные банты на макушке.

— Что у меня там? — таращит и без того круглые глаза Анечка

— У бантов нет голов — говорит Арам.

— И если поставить лампу на пластилин, то она будет, как луна которую сжали тисками.

— Луна не стоит, а плавает, — уточняет Катя. — Бедная лампочка, никому на свете не нужная… Ее сдадут на мусор…

— Она не бедная, если ее куда-нибудь поставить, она засветит, как миленькая, — заявляет Арам. У него одна идея — как применить лампочку. И я ухватываюсь за такую подпорку.

— Пусть у нас будет вокзал. Ночь на вокзале. Поезд идет. А она своим светом указывает дорогу к станции.

Знал бы монтер, деловито сменивший лампу, что с его легкой руки мы окажемся на ночном вокзале!

Железная дорога — любимая игра детей. Одно «скатывание рельс» чего стоит! Рельсы со шпалами быстро покрывают стол. Затем вагоны, паровоз — его лепит Арам, спец по паровозам. Аня замахнулась на «весь вокзал». Маленькими, но крепкими пальцами размазывает темный пластилин по картону — ведь ночь! Сверху появляется белая лепешка — лампочка, потом платформа, тоже темная. Объем возник совершенно случайно — ночью все темное, а если к темному (фону) прилепить темное, то образуется передняя, выступающая часть рельефа. Но почему люди на платформе черные?

— Потому что лампочка пе-ре-го-ре-ла, — Аня стоит на своем: на никчемности этой лампы. — От нее света нет, одна видимое'

— А видимость-то какого цвета?

— Видимого, — не задумываясь отвечает Арам.

— Не-ви-ди-мо-го. Ты разве воздух видишь? — У Ани резкий голос.

Как-то раз мы только расселись, слышим из-под стола:

— Я рхавчина, я старая страшная ржавчина.

И верно, у Ани сделался голос самой настоящей ржавчины.

Пассажиры (тоже в рельефе) стоят, как на параде, лицом к нам.

— А поезд-то где?

— Там, — Аня указывает вверх.

— Что же они стоят, отвернувшись от поезда? Им же ехать надо, они ждут не дождутся, как сядут на свои места, раздвинут занавески…

— Они уже приехали.

— Чего ж домой не идут?

Я задаю наводящие вопросы для того, чтобы Аня точнее представляла себе то, что делает. Может, наконец, слепит кого-нибудь в профиль или, наоборот, замажет глаза, нос и рот — люди встанут спиной к нам.

— Когда им надо будет, они и уйдут, — отвечает Аня. — Их, кажется, никто не гонит!

Виталик лепит пассажиров. Все человечки у него выхода карикатурными: тощими, длинноносыми, в огромных ботинках. Интересно: с одной стороны — безудержный фантазер, с другой — реалист, с третьей — пародист. В руках троих пассажиров здоровенные чемоданы. Они отваливаются вместе с руками.

— Возьми проволоку, — советую. — Так они свои сокровища вместе с руками на платформе потеряют.

Виталик пытается вствить проволоку внутрь тонюсенькой ручки, но пластилин не держится, падает.

— Проволоку пластилином облепи — вот и все.

— Руки что, выкинуть по-вашему? — возмущается Виталик. — Раскидаетесь руками.

— В темноте ничего не видно, — вздыхает Катя. Она вошла в образ и уже воображает себя на темной платформе.

Как-то раз я принесла из дому стеклянный шар, которым удерживают рыбацкие сети. Ураганное море иногда выкидывает такие шары на берег. Я нашла свой шар в 13 лет. Говорят, он приносит счастье.

Так вот, сначала мы рассматривали шар, ощупывали. Обнаружили, что он круглый, стеклянный, прозрачный, что внутри у него пусто, что у него нет ни конца, ни края и, поскольку у него нет ни одного острого угла, он катится свободно, а выпирал бы хоть один угол, он бы им о поверхность цеплялся и катиться бы не мог.

— Ну а теперь фокус (накрыла шар красной тряпкой). Какой он теперь?

— Круглый.

— Почему?

— Потому что был круглый.

— А если бы мы не знали, что под тряпкой, как бы мы догадались, что там шар?

— Пощупали бы, — сказал Арам, — под тряпкой.

— Тогда вот что (выключила свет). Какой теперь шар?

— Никакой! — закричали хором.

— Арам, — обратилась я к самому рассудительному — Какой шар?

— Никакой.

— Почему никакой?!

— В темноте ничего не ви-и-дно-о-о, — расплакалась Катя.

Пришлось прекратить эксперимент.

— Какой формы лампа? — спрашиваю.

— Стеклянной, — отвечает Анечка.

— Как груша, — перебивает Арам.

Виталик выбыл из беседы. Возится с руками и чемоданами. Если он поглощен делом, он никого не слышит. Арам всегда все слышит, что бы мы ни делали.

Выхожу с лампочкой за дверь.

— Наш свет похитили! — кричит Аня, та самая Аня, твердившая, что в перегоревшей лампе «нет света». — Из-за вас наш поезд попадет в аварию.

Возвращаю похищенное. Наша станция вновь освещена, и наконец-то пришел поезд. Виталик с грехом пополам приделал руки с чемоданами к своим «пародиям», усадил их в Катин вагончик. Девочки водрузили даму с бантами на лепешку с колесами (борта закрыли бы все красоты), лампочка освещает путь, к тому же предусмотрительный Арам соорудил светофор — можно ехать.

Что у нас вышло? Макет железной дороги.

В нем нет пластического единства формы и содержания, фигуры разномасштабны, рельсы расползлись по всему столу, где-то в самом углу оказался одинокий вагон, не приставший к составу. Анин «весь вокзал» прикреплен под лампой. И все-таки это скульптура. Скульптура будущего. Может быть, появятся такие скульптурные ансамбли, которые заменят нынешние стандартно-убогие детские площадки; может быть, архитекторы изобретут целые города, взяв за основу детские макеты, их поразительную свободу, незапрограммированность и даже разномасштабность. Конечно, из железа не сделаешь живой паровоз с округлыми плечами, но вдруг появятся материалы, позволяющие, где возможно, обходиться без прямых углов? Что-то похожее уже есть — детский городок «Диснейленд».

И в строгом параллелепипеде есть своя красота. На его фоне курильщик в лоджии, с которого начинался рассказ, — зернышко в спичечной коробке. Но вот я мысленно переставляю нашего курильщика на балкон многоэтажного паровоза. Полусфера балкона, облако, и человек уже не грустный — пускает дым в небо, и паровозик, попыхивая, отправляется в путь.

Детские макеты — это модели, содержащие в себе идею нового строительства, нового мироустройства. Дети отталкиваются от того, что видят вокруг себя, но их мышление еще не нормативно. Может— так, может — иначе, но никогда: так — и только так. Догма — качество взрослого, окостеневшего сознания. Дети же наделены художественным, образным восприятием и именно потому так близки мне. Реальный мир способствует возникновению воображаемого, тот и другой образуют свой внутренний — индивидуальный — мир. Как соотносится внешний, видимый, с одна из тех задач, которые приходится решать постоянно.

Искусствотерапия

Искусство лечит. Это давно поняли те, кто всерьез думал о детях. Как и во взрослых, в детях есть и дурное, и доброе. Преодолевать дурное помогают родители, сказки, где постоянно присутствует мотив борьбы со злом, и собственное творчество. Творя, дети обдумывают мир, находят выход «темным страстям». Часто само содержание рисунков указывает на эти самые «темные страсти»: войны, битвы, танки, бабы-яги с кощеями бессмертными, взрывы, пожары. Иногда агрессивное, озлобленное состояние выражается в композиции рисунка и скульптуры, в отношениях цветов в живописи.

Творчество — такая же врожденная потребность, как еда и сон. Рисуя, дети избавляются от того, что их мучает, пугает: навязчивых состояний, страха смерти и темноты, страха потерять любимую маму или любимого отца. Все эти страхи присутствуют в жизни самых нормальных детей. Когда мы говорим им, что темнота не страшна и смерть не страшна, мы их обманываем. Мы с головой окунаем их в одиночество, из которого они пытаются выбраться, поверяя листу бумаги свои тревоги.

Даже в лагерях истребления дети рисовали — они обращались к карандашу и бумаге как к своим спасителям. Цветы, стол с едой, гора, по которой когда-то съезжали на санках, калитка в сад — дети не рисовали почти ничего сказочного потому, что мир, откуда их изгнали, стал для них сказкой.

Сказки помогают неуверенным стать увереннее — вот мальчик с пальчик, такой крошка, а вышел на сражение с большим и страшным миром!

Жизнь — это трата времени. Существенно ли, на что мы его тратим?

Вот пришли на первое занятие самые маленькие, четырехлетки. На столе уже выстроены железная дорога, столовая, зал ожидания, в вагонах едут зайцы с морковками через плечо, а на скамейках в зале ожидания сидят пластилиновые пародии с чемоданами и коробками. Чего нам не хватает? Нам не хватает дома, где живет станционный смотритель. (Как звучит это словосочетание! Пушкинская музыка. Детям нравятся такие торжественные наименования.)

— Сейчас мы накатаем бревен, настругаем досок и построим двухэтажный дом. — Говорю, а сама приглядываюсь к новеньким. Вижу всех: робких и смелых, шустрых и флегматичных, тревожных и уравновешенных.

Маленькая девочка с косами лепит рывками, тычками: возможно, она заика — нарушение речи связано с нарушением «движения». Сажусь рядом с девочкой. Она смотрит на меня изучающе — глаза с длинными ресницами часто моргают. Ее зовут Лина — это я узнала из анкеты. На каждого ребенка есть анкета с фотографией. Чтобы подлизаться к Лине, украдкой от остальных, подсовываю ей красный фантик и две пуговички «на украшение». Девочка действительно заикается. Значит, моя задача — привести в порядок «движение». Убедившись, что она доверяет мне, я кладу ладонь на ее руку, и мы вместе лепим. Необходимо из урока в урок «перелепливать», «сглаживать» движения. Тем же самым мы займемся с ней и в рисунке — научимся рисовать линии, не отрывая карандаш от бумаги.

А вот тревожный ребенок — в рабочем халатике, с нарукавниками. Много прошло таких — в униформе, в рукодельных фартуках. Их специально готовили к походу в чужой дом, куда они не хотели. Формы, фартуки, рабочие халаты — часто вид приманки.

Крохотуля в халате до пят все время сползает со стула, похож на перепуганного хомячка. Втянул голову в плечи, тычет пальцем в пластилин, а сам все озирается, прислушивается к шагам за дверью — может, это мама и она заберет его отсюда. Руки так и просятся погладить ребенка, но я не даю рукам воли. С такими детьми надо быть настороже — чтобы не спугнуть. Попробую просто поболтать с ним:

— Павлик, ты, видно, много каши съел с утра, у тебя уж очень руки сильные (раз он в рабочем халате, то он и чувствует себя человеком взрослым, сильным, может быть, даже могучим). Ну-ка, можешь дырку проткнуть пальцем, с размаху?

Подставляю мишень — тонкую пластилиновую лепешку. Ясно, что проткнет!

Смерил меня взглядом: мол, стоит ли затеваться? Но протыкать дыры — дело заманчивое, эх, была не была! Павлик зажмуриваете и вонзает палец в «мишень».

— Я же говорила — силач! Тогда выручи нас — нет у нашей станции начальника. Поезда устали стоять на рельсах, в столовой все так объелись, что со стульев не могут подняться, в зал ожидания дети стали плакать — им хочется ехать, а поезд без разрешения начальника не пускают.

Павлик слушает заинтересованно. Оказывается, от него все зависит; значит, он не просто так пришел сюда в халате, а для дела.

— Слепи станционного смотрителя!

Озадачила человека. Пусть думает. Ему уже не тревожно, он расслабился, а дом меж тем не продвигается. Бросаю клич: «Бревна, доски — всё ко мне!»

Повскакали, несут «стройматериалы». Раз они не боятся встать, подойти ко мне, значит, обживаются в новой, непривычной среде. Это важно.

— Я слеплю жену начальника, — сообщает Вика-толстушка (ловко она переделала «станционного смотрителя» в прозаического начальника!). — Потом детей начальника слеплю.

На первый взгляд девочка благополучная. Но и дети из ветхих, непрочных семей часто лепят «всех» — брата, сестру, бабушку, папу. В порядке компенсации.

Строю дом, смотрю на Лину — та снова рвет пластилин. Приходится оставить дом и заняться Линой.

— Это будет большая дверь, — приговариваю ей на ухо, — мы сейчас ее покрасим, ровно-преровно…

Спокойное приговаривание помогает. Покрыли ровным слоем пластилина полдвери, теперь сама.

— Я слепил, — Паша завернул целый брикет в фантик.

— Что это?

— Начальник. Холодно, вот он в одеяло и закутался.

— Как же он будет командовать, из-под одеяла?

— Он спит. Проснется, и тогда.

Павлик ликует: соорудил целого начальника!

— Вот ему подушка, — Витя тянет через весь стол руку с пластилиновой подушкой.

Теперь наш начальник спит чин-чином, правда в недостроенном доме, зато на подушке, на простыне и еще одеялом укрыт — девочки позаботились.

— Какой лентяй, все спит и спит, никому ехать не дает! — бубнит под нос Павлик.

— А пусть жена начальника за него поезд отправит, — предлагает Витя, бледный, анемичный мальчик.

Он сидит, сложа руки, смотрит, как я строю дом. Ну и что? Есть дети, которым необходимо медленное, спокойное вживание в новую атмосферу. Возможно, дома Витя привык повелевать: «Пусть машинка поедет, пусть кукла глаза закроет, пусть жена начальника руководят железной дорогой».

— Прилепляю к стене лепешку — балкон, ставлю на него жену станционного смотрителя, то бишь начальницу.

— Пусть она с другой стороны стоит, ей паровоза не видно.

— Тогда нужен второй балкон.

Витя присмотрелся к моему балкону, понял — дело нетрудное — и соорудил второй балкон сам.

— Это ребенок станционного смотрителя, — показывает Вика новую работу.

Что это! Пластилиновый гроб из брусков, в нем — голова ребенка с пустышкой во рту, на туловище — два цветка.

— Подождите, я колеса приделаю! — Вика приделывает колеса.

Лепила коляску — вышел катафалк.

— Почему у него цветы на животе?

— А потому что я умею такие розочки делать, меня бабушка научила.

Понятно, Вика не вкладывала в работу «тайный» смысл — она решила продемонстрировать разом все, что умеет. А умеет — лепить розы, пустышку и ребенка!

Я не склонна к психоаналитическим трактовкам детских работ. Но что-то встревожило меня в этой скульптуре. Надо будет поглядеть на Викиных родителей. Пусть я не согласна с Фрейдом в объснении подсознательного как вытесненной сексуальности, в наличии подсознательного нет сомнения.

— Давай оставим коляску во дворе, а ребенка положим в кроватку, — предлагаю Вике.

Не соглашается:

— Ребенок начальника ждет свою маму на улице — она поедет ним гулять в парк.

Мысль о парке понравилась: в парке соорудим качели, карусели, детский городок. Размечталась и не заметила, что дети стали ерзать. Значит, устали и надо поиграть с ними — запустить наконец наш поезд. Сколько можно есть в столовой и ждать в зале жидания! Архитектура дома станционного смотрителя — типичное Ар-Нуво. Наверное, из-за натиска декора. Очень смешно смотрится дом станционного смотрителя на фоне безалаберной станции. Что ж, каков хозяин — лентяй и соня, — таково и его хозяйство. Для него махину отгрохали, а он спит и нет ему дела до железной дороги!

Но если вернуться к подсознательному, то последнее время я все чаще оказываюсь с детьми на железнодорожной станции. Наверное, потому, что мечтаю о путешествии — сесть бы в поезд, разложить на столике жареную курицу с помидорами, посыпать кушанье солью из спичечного коробка, помешивать ложкой жидкий чай в стакане и ехать-ехать, все равно куда.

Фридл

Творчество замученных детей не подлежит художественному анализу. По крайней мере я не берусь за такой труд.

Фридл Диккер-Брандейсова была художницей. В концлагере Терезин стала учителем рисования. В каталоге «Рисунки детей концлагеря Терезин» сказано, что Фридл «создала педагогическую систему душевной реабилитации детей посредством рисования».

С уцелевшими в Терезине детьми в сорок четвертом году Фридл была депортирована в Освенцим. То, что она вложила в детей, гибло вместе с ними в душегубке.

Маленький садик, Розы благоухают. Узенькая тропинка, Мальчик по ней гуляет. Маленький мальчик похож На нерасцветшую розу, Когда роза расцветет, Мальчика уже не будет.

Каково было Фридл читать стихи Франтишка Басса, смотреть на его рисунок, где по тропинке меж холмов возвращается Франтишек к своему дому, в навеки утраченное детство. Нет, оно не прошло, Франтишек еще мал, у него собрали детство. Отобрали, а он все равно возвращается туда, к себе домой, нарисованный мальчик в нарисованную деревню.

«Зима. Терезинские улицы совсем под снегом, который от сильного мороза уже мерзлый. Гуляю медленно по тротуару и слежу за жизнью на улице. Вот попался на глаза старик, приблизительно восьмидесятилетний, с белыми волосами и белой бородой. Если судить по походке, у него вид сорокалетнего. Он шел быстро с миской еды в руке. Но вдруг поскользнулся на обледенелом тротуаре. Он упал головой прямо на мостовую и остался лежать» — записывает в детском подпольном журнале шестнадцатилетний Герберт Фишер, Дон-Герберто.

Дети искали выход. С увиденным невозможно смириться, его надо как-то осознать или хотя бы просто зафиксировать. Так возник детский подпольный журнал в Терезине.

Дети знали, что идут на смертельный риск, знали и их учителя. Но писать стихи и рассказы не отговаривали.

Обучение детей в концлагере строго-настрого воспрещалось. Не было запрета только на рисование.

«…Почти все малые арестанты рисовали. Собрание четырех тысяч рисунков стало самым известным, хорошо сохранившимся и потрясающим наследием замученных терезинских детей» (из каталога).

Стать учителем в мире, обреченном на гибель, — страшная участь.

Фридл была с детьми, не покинула их до последнего мгновения. Чему она их учила? Какова была созданная ею система «психической реабилитации детей с помощью рисования»? Как оценить качество изображения тарелки с кашей и людей с желтыми звездами, несущих носилки с мертвым по зимнему Терезину? Можно ли вообще обучать детей чему-либо в нечеловеческих условиях?

И дети ли они после всего увиденного? Я был ребенком, С тех пор прошло три года. Ребенок тот мечтал о сказочных мирах. Теперь я не ребенок, Я видел смерть в глазах…

Это стихи Гануша Гахенбурга. Он погиб в Освенциме пятнадцатилетним.

Там в море садов и счастливых лет Мама произвела меня на свет, Чтобы я плакал.

Слезы — это увеличительные стекла. Глядя сквозь них на рисунки, я вижу Фридл. Вернее, ее присутствие на рисованных листах.

…За белой лошадью черный человек с черной тачкой. Лошадь движется вдоль реки по зеленому лугу. На горизонте — горы. Это аппликация Хельги Поллаковой. Но где здесь Фридл?

Увеличительные стекла слез перемещаются по цветной репродукции. А вот и Фридл. Она подсказала Хельге, что зелено-коричневая гамма требует контрастных акцентов. Поначалу лошадь была коричневой (край коричневой бумаги виден из-под белой) и сливалась с фоном. Но композиция требовала белого пятна, и Хельга согласилась с учительницей.

Соня Шпицева хотела нарисовать крыши домов на своей улице. Пасмурный день, над одной крышей — шпиль ратуши. Поначалу Соня принялась рисовать по сухой бумаге (сохранилась одна неразмытая линия с боку дома), но Фридл научила девочку: «Чтобы вышло «пасмурно», надо писать акварелью по мокрому листу, тогда очертания размоются и будет казаться, что воздух влажный, как твоя кисть».

Возможно, все было вовсе и не так.

Есть черта, которую не переступить воображению. Мы не можемвоссоздать реальную картину: маленькая, коротко остриженная Фридл со своими ученицами, теперь тоже остриженными, голыми, идет в газовую камеру. У душегубки мы застываем. Свидетелей нет. Повествовать о том, как Фридл корчилась в агонии рядом с Соней Шпицевой, невозможно. Это — запредельное, хотя случилось в пределах исторического времени с миллионами.

Нам дан страшный урок. Мы не можем, не имеем права жить так, как жили до него. Вопрос «За что?» — риторический. На него нет ответа. Но коли получен в наследство такой опыт, его надо осмыслить.

Зачем Фридл в голоде, холоде, страхе обучала детей приемам композиции? Зачем изобретала для них постановки из скудной барачной утвари? Зачем знакомила их с законами цветовой преференции? Зачем после каждого урока раскладывала подписанные детьми работы по папкам? Зачем, спрашивается, это было нужно Фридл, когда транспорты смерти, один за другим, увозили детей «на Восток» — в Освенцим?

…На желтых бланках концлагеря, где расписание работы терезинской бани соседствует с указами по режиму, растут цветы, порхают бабочки, улыбается мама, но и лежат убитые, смотрят голодные глаза в пустые миски — судьбы тысяч детей. Благодаря Фридл они стали и нашими судьбами.

Увидел — отрази!

Я имела удовольствие целый год бок о бок проработать с одним преподавателем по живописи, назову его Химичевым. Он был на хорошем счету, его опыт советовали перенимать и внедрять. И никого не удивляло, что ученики покидают класс Химичева в каком-то растерянном, подавленном состоянии. С живописи дети приходили ко мне, на лепку. После недельной обработки детей было не узнать. Прежде смелые, отчаянные выдумщики, они в нерешительности глядели на глину и ждали моих указаний. Что с ними там делают? Я решилась войти в соседний класс во время урока. И вот что я увидела: родители сидят рядом с детьми, все время их погоняют, только и слышно: макай скорее кисть, рисуй, ты же видел сейчас ветку, дядя показывал, ветка должна быть… Сжавшись, ребенок неуверенно проводит линию, но тут родитель, обнаруживший, что у соседнего мальчика уже все готово (там мать приложила руку), выхватывает у своего дитяти кисть и завершает задание. Потому что программа урока напряженная, надо много успеть. Иначе — задание на дом.

Химичев обожал природу. Любить природу — не предосудительно. Перед началом занятии, чтобы вдохновить детей, он показывал слайды. Все как один должны были вдохновиться и, как только включат свет, быстро пустить в дело скопившееся во тьме вдохновение.

Увидел — отрази! Любитель природы, Химичев попирал законы. Таким методам позавидовал бы сам Трофим Денисович Лысенко, у которого тоже все вызревало и поспевало до срока. Простая мысль, что дети — часть природы, а природа не спринтер и времена года не срываются с дистанции по выстрелу из ружья, не приходила Химичеву на ум. Наверное, он не задумывался над этим. Его целью был немедленный результат. О чем размышлять? Все показано. Рисуем ромашку — серединку желтой краской, лепестки беленькие, стебель зеленый. Только ромашку. Колокольчики сегодня никто не рисует, это тема следующего урока. Вообразить себе, что какой-то ребенок не хочет рисовать ни ромашек, ни колокольчиков, невозможно. Это урок, а не самодеятельность.

Слово «самодеятельность» было самым бранным в лексиконе Химичева. Педагогов студии он распекал именно за самодеятельность. Собрав нас в кабинете директора, разумеется, при начальстве, он отчитывал нас за отсутствие профессионализма. Главным нашим грехом было то, что мы не воспитываем в детях чувство патриотизма через любовь к природе и родному краю. Еще Химичев был одержим великой идеей: все дети должны ходить в студию со значками на груди, на них должны быть имя, фамилия, номер группы студиозуса. Иначе, убеждал нас маэстро, невозможно запомнить всех учеников. Но мы помнили и без значков не только имена детей, но и другие, с точки зрения Химичева, излишние подробности жизни. Директору идея Химичева понравилась: детишки под номерами, и все любят природу. Только вот если бы вообще без детей, без студии, тогда еще проще организовать учебный процесс. В конце концов почему этой мелюзгой должна ведать школа искусств? Есть детские сады, там эстетическое воспитание более уместно. Студию упразднили, Химичев стал завучем художественного отделения, откуда он вскоре выжил самых талантливых педагогов.

Беда, коли просветитель не умен. Исполненный самоупоения, спускает он в народ идеи о пользе природы. Вдалбливает в безмозглые наши головы само собой разумеющееся, и мы, плененные общностью взглядов, ликуем: «Ах, как это верно — быть ласковыми с детьми, ах, как необходимо приучить детишек любить зверюшек, ах, как это полезно — эстетически развивать малышаток!

Нас пленяет пошлость. Все очевидно, общедоступно, а как убедительно!

Родители смотрели Химичеву в рот, обрамленный густой бородой и усами, и прилежно рисовали дома огромных лебедей (детям с таким размером не справиться). Химичев расстилал в холле клеенку, и родители клеили на нее лебедей — получалось грандиозное панно, которое тут же занимало свое место в школе. Затем панно «Богатыри». Старательно выписанные и вырезанные родителями мужи в шлемах украсили стену у кабинета директора: слава богатырской силе начальства!

А что же произошло с детьми? Склонные к конформизму и самообману постепенно уверились, что все эти красоты на клеенках — дело их рук. Честное меньшинство стало нервозным — все чаще слышалось: «А помогите мне, а я не умею…»

«Лебеди» и «Богатыри» затмили наши скромные педагогические победы.

Химичев покусился и на лепку. Велел детям из всего пластилина, что в коробке, скатать дома бревна и принести на следующее занятие. Пусть посидят родители вечерок, руки у них сильные, скатают бревна. Все лучше, чем водку пить да жену бить. Да, это был размах! Колокольни, крепостной вал, избушки — всё взрослыми руками.

За короткое время из честных воспитались обманщики, из скромных — честолюбивые, из фантазеров — лгуны. Дьявольский профессионализм!

Откопали богиню

— У меня был один знакомый, древний грек, и он жаловался, что боги с Олимпа с ним очень несправедливо обошлись.

Что услышат дети из моего сообщения? Речь пойдет о знакомом. Значит, история будет правдивая. Из первых уст. Кто такой «древний грек», они не знают, богов с Олимпа — тоже. Но кто бы они ни были, а обидели знакомого учительницы — надо быть начеку!

Рассказывая детям о Бароне Мюнхгаузене, Орфее и Эвридике иди умной Эльзе, я стараюсь приблизить к ним эти образы, принять их в нашу компанию. Не столько наглядная информация (открытки, слайды, музейные экспонаты) представляет интерес для ребенка, сколько возможность расширить связи с миром. В этом контексте и диалог с культурой может стать интимным.

Мы — в Пушкинском музее. Останавливаемся в Греческом дворике, у макета Акрополя. Смотрим молча, и я говорю:

— Представьте, какой это огромный храм-дом, если все эти люди (показываю на античные статуи у стен) туда помещались. Да что помещались, они рядом с этими стенами казались лилипутами.

— Или муравьями, — развивают дети тему.

Начинается взаимодействие. Детей поражают размеры: «Смотри, какая громадная, а этот еще больше, а по-взаправдашнему все они маленькие, раз поместились в этом доме».

И — первый вопрос по существу:

— А кто эта тетя?

— Афродита — богиня красоты. Ее откопали.

— Лопатами?

Моего ответа дети не слышат. Обступают богиню красоты и конечно же не могут понять, почему она богиня и почему — красоты. Глаза богини не смотрят — «У нее что, глаза заклеены?», она не улыбается и вся белого цвета.

— Считается, что она самая красивая из женщин. Все хотят быть на нее похожими. Интересно, а наши девочки похожи на нее или нет?

И я рассказываю (конечно же все обратились в слух, поскольку я не просто сообщаю сведения, а раскрываю тайну), как определить «красоту». Глаз по длине должен умещаться между глазами, нос трижды укладываться в лице, расстояние между подбородком и носом равно длине носа и расстоянию от переносицы до лба. Показываю, как прищуриться, вытянуть руку и промерять лицо Афродиты. Я прекрасно понимаю, что размеры эти для них — филькина грамота, но само «измерение красоты» увлечет их, как всякая игра.

Получилось — девочки у нас все канонические красавицы (хотя на детское лицо «взрослый» канон не распространяется), и теперь очередь мальчиков. Рядом — Аполлон.

Никто не задает вопроса, почему он голый, почему здесь почти все голые. Наша задача — убедиться: мы соответствуем идеалу красоты, причем все до единого.

— Хорошо, что их всех раскопали — говорит кто-то. — И этот дом, — дети снова обступили Акрополь. — Хорошо, что его сделали.

После музея все проголодались. Пирожков в «Пирожковой» не оказалось, зато были пельмени. Дети уплетали за обе щеки. Их очень забавляло, что в Пирожковой не пирожки, а пельмени. Тогда столовую надо назвать «стульевая» или «стульная», а кино — театром. «Пирожковая» с пельменями заняла почетное место в наших любимых воспоминаниях.

В результате посещения музея дети поняли, что скульптура — это не игрушка, а что-то большое, прочно стоящее на тверди. Несколько уроков подряд они лепили «памятники» на постаменте. Скульптура заняла свое место в шкале понятий.

То, что мы даем детям как культурную программу, не приближает к культуре, а разводит детей и культуру по разным углам. Когда еще они встретятся! И встретятся ли вообще?

За роман «Кристин, дочь Лавранса» норвежская писательница Сигрид Унсет была удостоена Нобелевской премии. В основе романа — исторические события. Любовь к истории возникла с детства. Отец Сигрид был известным археологом. Он умер, когда девочке исполнилось одиннадцать лет. Его «завещанием» была маленькая глиняная лошадка, найденная известным археологом Шлиманом при раскопках Трои. Лошадка стала любимицей Сигрид. Она и ввела девочку в таинственный мир исторического прошлого. Не благодаря ли троянской коняжке Сигрид стала великой писательницей?

Николай Васильевич Кузьмин рос в семье портных. Мать будущего знаменитого графика и писателя ссыпала в бумажный кулек цветные обрезки ткани и говорила сыну: «Гляди — и увидишь райские кущи». Маленький Коля глядел и видел райские кущи. И стал художником. К искусству он пристрастился много позже. До той поры хватало поэзии в собственном доме.

Как сделать, чтобы ребенок захотел узнать, кто такая Арахна и почему был ранен в пяту Ахиллес? Лобовые пути «окультуривания» или ничего не дадут, или, что еще хуже, отвратят ребенка.

Приобщение детей к искусству должно быть естественным. Но как добиться этой естественности, если в течение стольких лет культура существовала на задворках, а слово «интеллигент» звучало как ругательство?

Концерт для пластилина с оркестром

Двадцать четыре прелюдии Шопена завершаются звуком, тающим в полной тишине. Медленное убывание музыки возвращает тебя к началу, ты вновь проходишь сквозь все прелюдии и приближаешься к финалу, когда смолкает рояль.

Катарсис в финале вызывает восторг. Перед Творцом и его Творением.

То же ощущаю я, когда вдруг, в счастливый миг прозренья, уловлю в ребенке — в его поступке, рисунке, слове, жесте, взгляде, движении, молчании — цельность, когда все, что я знаю, чувствую и понимаю, свяжется в душе. И возникнет образ.

Сколько выстроено городов, железных дорог, парков с фонтанами, качелями и каруселями — всякий раз они другие, но всякий раз ты видишь, что дети воздвигают их, руководствуясь неизвестными нам законами. Попробуй, сформулируй их!

Мальчик нарисовал корпус телефона, а трубку вылепил и положил на нарисованный корпус. Почему он так сделал? «Взрослая» версия: трубка одушевлена, в ней — голоса, можно играть в телефон, номера при этом набирать не нужно — дети этого не умеют. И значит, сам корпус им не важен. Однако наша версия может не иметь ничего общего с мотивами такого решения.

Другой мальчик в детском саду оцарапал вилкой переносицу. Воспитательница заклеила ранку пластырем. Мальчик нарисовал на пластыре третий глаз. Теперь у него три глаза. И всеми он видит. Воспитательница повела мальчика смывать «грязь». Мальчик рыдал. Воспитательница уговаривала: «Больно не будет». Но мальчик-то рыдал не от боли, а оттого, что смывают третий глаз. От утраты волшебного зрения.

Тот же мальчик любил рисовать на стенах. Дома ему разрешали. И учитель в студии разрешил. На урок пришел директор и отругал мальчика вместе с учителем. Когда директор покинул класс, мальчик нарисовал директора на полу мелом. Учитель поинтересовался, почему мальчик не сделал это на той же стене, ведь он, учитель, ему все равно не запрещает. А потому, оказывается, что директор им в классе не нужен. Пусть уходит. Значит, стена, изображенное на ней — для него символ присутствия, а пол — ухода, удаления. По нашей взрослой логике, «ненужного» директора и изображать ни к чему.

Девочка рисует слона. Приговаривает: «Вот он идет, идет, идет. Дайте еще лист». На втором листе снова рисует слона: «А он все идет и идет». Так было нарисовано подряд шесть слонов, представляющих из себя одного и того же, который все идет и идет.

Вспоминая сейчас эти случаи, я как бы прослушиваю разрозненные части неизвестной симфонии. По отдельности они все хороши, просто замечательны, но что за целое они нам являют? Или это анахронизм эпохи Просвещения — во всем искать смысл?

Пока раздумывала над тем, стоит или не стоит доискиваться до сути, дочь на стене слепила семь веток дерева. Ствола нет, ветки свободно разбросаны, на одной из них, слева, «горельефная» белка, справа — кошка карабкается, а внизу, в полуметре от всего, — одинокая собачка с миской.

Да это же трехчастная симфония! Первая, левая часть — спокойная, умиротворенная: белка сидит на ветке; вторая — аллегро: кошка стремительно взбирается по ветке; третья — финальная, после верно выдержанной паузы-расстояния: грустная собака, одно ухо наставлено, второе — висит. Миска для питья — знак заботы, живого тепла. Симфония ре минор.

Как все это возникло? Был ли замысел? Или интересно было, как я отнесусь к перепачканным обоям? Или решила поработать вместе с мамой — мама пишет, Маня лепит? Или это мечта о собаке, белке и кошке? Разумеется, Маня хочет всех. Но и это не ответ на вопрос о том, как возник замысел самой композиции.

Мы лишены возможности наблюдать, как растет дерево. Или гриб. Хотя в детстве я часами сидела, затаившись, у найденного гриба, чтобы подглядеть, как он подымается ввысь. Однако мы можем, и в этом невероятная щедрость природы, видеть, как растут дети, как стремительно они развиваются.

Наутро симфония была «переписана». У дерева появился ствол, собака была переселена под дерево, и в миске у нее появилась пластилиновая кость. Белка была упрятана в дупло, отчего изрядно сплющилась и перестала быть похожей на белку, лишь кошка уцелела на месте.

Композиция утратила целостность, распалась на элементы. Стало, как говорится, ближе к жизни. Значит, вчера дочь остановилась не потому, что чутье художника сказало ей «стоп». А потому, что изображенная коллизия была исчерпана.

Наутро она ее не устроила. И собаку жаль, и белка замерзла на ветке, надо ее в дупло, а дупло-то в стволе!

Больше Маня не прикасалась к своей работе. Она потеряла к ней интерес на вполне законном основании: в доме появился хомяк.

Хомяк — центр вселенной. Без него — ни с места. В гости — с корзиной. В ней хомяк. Гулять — только с ним.

Оказавшись однажды в гостях без зверюшки, Маня томилась, тосковала, а потом попросила бумагу и карандаш и нарисовала целый альбом: «Жизнь хомяка».

Стремятся ли дети к художественному совершенству? Оценивают ли свои труды критически? Или относятся к ним, как к воздушному змею в небе?

Детство — бездна, полная звезд, и «несть им числа». И как ни стремись к постижению тайны, замрешь на последнем пределе, чтобы воскликнуть: «Нет, это все непостижимо!»

Деталь

Эле не удается вылепить человека. Не выходит — и все тут. Как я заметила, Эле нравится все блестящее, маленькое, кругленькое. На этом можно сыграть.

Раздаю детям по две бусинки.

— Это — глаза. А остальное — долепите. — Так я говорю, прекрасно понимая, что остальное придется не долепить, а вылепить.

Смотрю на Элю. Бусинки срабатывают, но не сразу. Эля пристреливается. «Как же это сделать?» — думает она, выбирая пластилин для головы. Значит, будет лепить по частям. Пусть, лишь бы что-то вышло. Девочка сложная, самолюбивая, с амбициями, от помощи взрослых наотрез отказывается. Наконец готов шарик-голова. Эля влепляет в него бусинки и уже видит в шарике с круглыми блестящими бусинами человека. Видит! Разбужено воображение, к тому же пропал страх, что не получится так хорошо, как у остальных, и она уверенно разрезает пластилиновый брикет на части, чтобы долепить туловище, руки и ноги.

С детьми постарше я задумала вылепить «читающего человека». Сидящего на стуле или на чем угодно. Для этого раздала всем квадратики из газетной бумаги. Играем в библиотеку. Все читают газеты. Газеты настоящие. Будут настоящими, если сложить квадратик пополам. Теперь к газете надо долепить читающего чело века. Главное есть — газета.

Фантики, свернутые в кульки, — клоунские шапки. Дело за пустяком — надеть эту шапку на клоуна.

Пружинки — хвосты мышей. К хвосту уже ничего не стоит приделать туловище мыши.

Деталь возбуждает воображение, снимает страх перед объемной работой. Это протянутая рука: ухватись за нее, и она поможет долепить недостающее. Хотя недостающее — всё, ибо ничего, кроме волшебной этой детали, нет.

Очень скоро дети начинают рассказывать мне, что можно сделать с ореховой скорлупой или камнем. Они приносят на занятия мешки со всякой всячиной, и мы играем, все более усложняя задачу. Например: как найти кота в мешке?

И вот из бумажек, бусинок, проволочек возникают коты небывалой красоты. Так, начав с детали, мы переходим к конструированию цельной формы.

"Человет в шатке"

Майские дни. Гостеприимный дом Никитиных. Сорок взрослых, разделившись на группы, размышляют на тему «Ребенок в детском доме». Общая беда свела директоров школ, домов ребенка, психологов, социологов, писателей, работников телевидения и прессы. Никаких командировочных (дни-то праздничные!) — сложились по трешке на обед, ночевали где придется.

С нами приехали и наши дети. Окунувшись в дружелюбную, свободную, но рабочую атмосферу, они занялись каждый своим делом, стихийно разбились на группы «постарше-помладше». Никому не мешали. Дух дома Никитиных таков, что дети здесь не в обузу.

Поскольку наша группа «заседала» не в доме, как остальные три, а в саду, то все дети крутились подле нас. Старшие возились в огороде, катались на велосипедах, младшие качались на качелях, копали в песочнице, самые же маленькие по-разному выражали свое отношение к предоставленной им полной свободе.

Пожалуй, впервые вокруг меня образовалось столько детей, с которыми не надо заниматься. Особенно смешной была одна малышка: кудрявая, большеротая, она падала на каждом шагу, деловито отряхивалась, падала снова. Было видно, что каждый шаг по двору что-то менял в ее представлении о мире. То уткнется в комок земли и долго пристально глядит на него огромными круглыми глазами, то замрет у ветки с набухающими почками и смотрит, смотрит… Затем она подошла к скамейке. Рядом со мной лежала коробка пластилина. На всякий случай. Малышка безо всяких церемоний вынула брикет из лунки, повертела в руках и изрекла: Человет.

Оторвав от другого брикета кусочек, возложила его сверху на «человета» и пояснила: Шатка

— А где глаза у человека?

Малышка отщипнула от уже надломленного брикета два кусочка и прилепила их под шапку. Потом, без моей подсказки, надавила пальцем с боков — это «рути». Ноги прилепила так же, как глаза.

Схватив вылепленного человека, помчалась к маме. Разумеется, мама была изумлена: Нюсе два с половиной года, она и в глаза-то пластилин не видела, а слепила человека.

Жаль, что Нюся никогда не вспомнит, какое счастье свалилось на нее в два с половиной года. Разве что мама расскажет, какая дочь была в детстве умница.

Затем, на глазах у мамы, она налепила «человетов в шатках» из остального пластилина и приказала:

— Садить!

Ведь мы сидели на скамейке, значит, и ее «люди» должны сидеть.

Важно ли Нюсе, что эти бревноподобные существа не похожи людей? Да она этого просто не замечает. Созданная Нюсей модель человека отвечает ее представлениям об этом «предмете». Сначала она увидела в пластилиновом брикете всего человека, а затем обозначила то, чего ему недостает: глаза, руки, ноги. Когда она обнаружит наличие носа, рта, тогда и добавит их. Почему дети до шести лет как правило, не лепят уши? Может быть, потому, что «слышанье» настолько естественно для них, что они и не связывают его с органом слуха.

Глаза — дело другое. Взгляд — из них, а дети с младенчества ловят наши взгляды, ведь именно взглядом мы чаще всего высказываем свое отношение.

Ну а что же шапка? Шапка не главный орган, вообще не орган. Видно, с «шаткой» что-то связано. Какую-то особую роль играла шапка в жизни Нюси.

Мама объяснила: у девочки хронический отит, приходится держать уши в тепле. Ей это не нравится. «Косынки она все с себя сдирала, а потом я связала ей мягкий розовый чепчик, и она его так полюбила, что, даже ложась спать, кладет под подушку».

За три дня работы удалось выкроить несколько часов на занятия с детьми. К последнему, заключительному собранию мы устроили скромную, но достойную выставку наших скульптур. Для многих, даже вполне искушенных родителей работы их собственных детей явились откровением. Виной же тому была вовсе на я, а сама атмосфера свободы, творчества, жарких дискуссий взрослых, сидяжих на лавках, ряд за рядом, в саду перед школьной доской. Родители на глазах детей учились — так именно это и выглядело со стороны. Мы были все вместе, на одной территории, но дела у нас были разные. Духоподъемная атмосфера раскрепостила детей, натолкнула Нюсю на «человета в шатке».

Если бы мы продвинулись в решении нашей взрослой задачи, как это удалось Нюсе!

Нюся сделала рывок, поднялась на новую ступень осознания бытия, а мы, несмотря на все усилия, не сдвинулись с мертвой точки.

Наверное, чтобы найти путь, надо приподняться над пугающей нас реальностью. И обнаружить простую истину. Она — в состоянии общества. Отношение к детям-сиротам, инвалидам лишь индикатор неблагополучия.

Или — еще рывок, и мы увидим, что человечество утрачивает детскость, непосредственность, чистоту.

Оно позволило истребить миллионы детей в газовых камерах, позволило и позволяет ныне умирать детям голодной смертью.

Мы перестали быть детьми. Забыли свое собственное детство, как забыли наше историческое прошлое.

Какое решение следует принять по этому вопросу?!

Тетя Мотя!

Сегодня за меня работает тетя Мотя. Кто это такая? Это всего-навсего наперсток с глазами, носом и ртом, обвязанный тряпкой-косынкой и надетый на мой средний палец. Указательный и безымянный — тети Мотины руки. Тетя Мотя старенькая, она плохо слышит. Ей недослышать, что дети бубнят под нос. А хочется ей, ох как хочется на старости лет хоть разочек побывать в стране Фантазии! Прогуляться по фантастическим горам и лесам, повстречаться с тем, чего на нашей земле без фантазии не увидишь. У кого ей понравится, у того загостит.

Тетя Мотя пришла ко всем детям, но сейчас ее особенно заботит шестилетний Коля. Мальчик из «парфюмерной» семьи, родители — работники торговли, Коля — ясельно-детсадовский. То, что недодает ему детсад, дома не компенсируется. Ему не разрешают ни лепить, ни рисовать, чтобы не пачкать мебель, его главный воспитатель — телевизор. При таком «воспитании» мальчик растет трутнем, на уроках жует ароматную жвачку и не желает марать руки. Ничего не делая, он, разумеется, много разглагольствует. Но с тетей Мотей не поговоришь — тугоуха. Вот этой тугоухой старухе взбрело под старость посетить страну Фантазию. Она подсела к Коле, смотрит на него, сложив руки в мольбе.

— Коля, как я мечтаю попасть в твою Фантазию! Ты, Коля оказывается, большой мастер. Говорят, правда, кто-то заколдовал твои руки и будто они ничего не желают делать. Но это, может, учительница так думает, а я, тетя Мотя, в тебя верю. Возьми-ка ты, Коленька, пластилин (тетя Мотя вкладывает в Колины руки пластилин) и отщипни зернышко (Коля отщипывает). Теперь посыпь-ка сюда (тетя Мотя указывает на картон), и вырастет из этого зернышка дерево Всех Волшебств…

Завороженный тети Мотиной речью Коля вытягивает ветви из брикета. Теперь надо оставить Колю наедине с творением и наблюдать со стороны.

Вместе с тетей Мотей мы ходим по классу (разумеется, тетя Мотя от меня ни на шаг не отступает — три моих пальца сейчас пытаются «перелепить» Колю, преодолеть его лень). Впрочем, это уже не класс, а фантастические дебри, где есть даже «пещера канареек» (ком пластилина с торчащим из него отростком — хвостом канарейки).

— Столько их набилось в пещеру, что одной не хватило места, вот она и выставила хвост наружу. По хвосту узнают, что канарейки внутри, и освободят их из пещеры, — объясняют ребята.

Тетя Мотя будто не слышит, только охает да ахает — восторгается! И при этом поглядывает на Колю. А он (чему тете Моте легко, а мне трудно поверить) все лепит и лепит. Браво, тетя Мотя!

Ключ в кармане

Ребенок — в ступоре. Его привели в психологическую консультацию на обследование. Тесты требовали рисунков, но мальчик наотрез отказался рисовать. Пока психолог беседует с родителями, ребенок сидит в стороне. Бледный, растерянный мальчик. Сажусь с ним рядом, спрашиваю:

— Любишь в машине кататься?

Кивает. Достаю из кармана ключ от своей квартиры, даю ему.

— Зачем?

— Это ключ от машины. Хочешь, пока твои родители разговаривают, мы с тобой прокатимся?

— Хочу.

Не ожидала, что согласится. Но раз согласился — мы победим.

— Отпирай машину, — командую.

— А где она? — беспомощно озирается мальчик.

— Да где, в бумаге, — острием карандаша ставлю на листе точку. — На грузовике или на «Жигулях» двинем?

— На «Жигулях».

— Так где же они? — теперь я спрашиваю у мальчика и даю ему карандаш в руку. — Машина — это ящик на колесах. Подавай прямо к подъезду. У тебя какой подъезд?

— Второй.

— И у меня второй.

Тонкая, нерешительная линия выползает из-под руки. Для семилетнего мальчика слабовато, но вот уже тверже — круги колес.

— Дверцу с замком, вот здесь, а то куда мы ключ-то вставим, Да и выйти нам нужно будет, вдруг укачает. Тебя укачивает?

— Нет.

— А меня укачивает. Дверца мне необходима.

Машина готова. Отпираем ее моим ключом — чик-чик, садимся и едем. Куда?

— Рыбу ловить, — говорит мальчик. Значит, он любитель рыбной ловли.

— Нарисуй-ка, какую мы с тобой рыбу выловили.

— Мы еще не выловили, мы же пока едем.

Рисуем дорогу. Линия уже уверенная: мальчик совладал с собой. А каково бы и взрослому оказаться в огромном зале, где тебе предлагают описать картинку, запомнить столько-то слов и нарисовать рисунки на такие-то темы! Разумеется, у родителей были причины, заставившие обратиться за помощью к психологам, но мальчику-то от этого не легче.

Ключ от моей квартиры открыл машину, заставил ее ехать по дороге, и, если бы мальчика не позвали, мы бы с ним на славу порыбачили. Ясно одно: ребенку можно помочь. А все, что с ним происходит (считается, что он отстает в развитии), происходит по единственной причине — к нему не подобрали ключа. Мне повезло: ключ лежал у меня в кармане.

Рюкзак с дорогами

Пятилетний Витя бегает кроссы вместе со своими спортивными родителями, получает призы на соревнованиях. Лепит все массивное — если верблюда, то непременно из всей коробки пластилина. У него сильные руки. За двадцать минут ему удается смешать все цвета в один. Но вот смесь готова, в коробке остался нетронутым лишь желтый брикет.

— Это на горбы, — говорит мне шепотом.

Значит, облик одноцветного верблюда с нашлепками горбов продуман наперед.

Я познакомилась с Витей год назад, в гостях. Этот белобрысый голубоглазый Аника-воин отлупил мою дочь и заодно целую гвардию детей. Урезонить его было невозможно. Я двинулась на поиски родителей драчуна.

На зов откликнулась молодая женщина, кормящая ребенка в углу кухни. На столе — объедки с праздничного стола, гора тарелок, салатниц и пепельниц с окурками, в соседней комнате — визги и плач, а мадонна кормит себе пухлого младенца — щеки из-за спины видать, ручки-ножки в перевязочках… Меня сразила безмятежность молодой матери.

Мы часто вспоминаем обстоятельства нашей первой встречи. Инна, оказывается, специально пришла в этот дом, чтобы познакомиться со мной, автором «Освободите слона» (М.: Знание, 1985). Прочитав книгу, она решила отдать мне в обучение старшего сына. Мне ничего не оставалось, как согласиться.

Не без содрогания ждала я встречи.

Приехали они втроем. Видимо, младенца не на кого было оставить. За спиной у Вити — рюкзачок. Невозможно узнать в этом тихоне недавнего забияку.

— Что же у тебя в рюкзачке?

— Дороги, — шепотом ответил он, развязал рюкзак и достал из него мешок с цветными пластиковыми лентами.

Действительно — настоящие дороги.

Сдвинув стол к окну, мы принялись прокладывать пути в наш будущий город. Дети ползали по полу, катали по дорогам наспех вылепленные машины, а Витя уже соорудил светофор и шлагбаум. Город строился, а я все смотрела на этого мальчика и его мудрую маму, сообразившую снабдить сына мешком дорог. Благодаря дорогам Витя уверенно вступил в общество созидателей.

— Почему он так буйствовал тогда? — спросила я у Инны.

— Потому что он попал во взрывную обстановку.

Витя — необычайно восприимчивый мальчик, остро реагирующий на «внешний фон». Иногда он «вдруг» начинает драться — и не унять, иногда «ни с того ни с сего» отказывается от пищи — и не принудить к еде, впадает в долгую задумчивость — и ничем не отвлечь.

Как-то группа, где занимался Витя, «перекочевала» из студии в квартиру Тони (о Тоне еще будет рассказ). Тонина мама в силу семейных обстоятельств не могла возить дочь на уроки, а для девочки они были единственной отдушиной.

Пока мы занимались, Тонина мама сидела на кухне и поверяла телефонной трубке очередные коллизии собственной жизни.

Иногда, как бы опомнившись, — полон дом детей! — она заглядывала к нам в комнату. Взглянет — и уйдет.

Мы печатали монотипии. Тоня просила маму побыть с нами. «Сделай хоть одну картину, это просто!»

Тонина мама отказывалась. Тоня настаивала. Настояла. Витя во все глаза смотрел на эту женщину, строгую, с волевым подбородком, в вязаном сером платье. Казалось, он физически ощущал исходящую от нее тревогу.

— У меня ничего не выйдет, — заявила она, присаживаясь рядом с Витей. — Или выйдет полный мрак.

Затаив дыхание, следил Витя за тем, как Тонина мама макает кисть в банку с гуашью. Его глаза темнели, когда кисть окуналась в черную краску, и из его груди вырывался вздох облегчения, когда в ход шли светлые цвета. Так он сопереживал, так ему не хотелось, чтобы вышло «что-нибудь мрачное». Получившийся оттиск был и верно темный, с красными вкраплениями. Куда девались желтое, оранжевое?

— Ну вот, я же сказала, мрак. — С этими словами Тонина мама вышла из комнаты.

Оставшееся время Витя ничего не делал. Тихо сидел за столом, возил руками по коленкам и, наверное, думал о взрослой жизни, полной неизъяснимой печали. Атмосфера безысходности, тоски привела в смятение пятилетнего мальчика.

После занятий мы идем к метро. Митя, младший (ему уже три года), просится на ручки. Инна берет его — тяжеленного.

— Может, вернемся в студию? — спрашиваю Инну.

— Но тогда Тоню не будут водить на занятия. И ей будет без нас очень плохо…

В рюкзаке, который собрала Инна сыновьям в путь, — много дорог. Есть из чего выбрать. Выбор — задача самих детей. Он должен быть свободным.

Лепешка на колесах

Считается, что наилучший материал для детской лепки — глина. Цветной пластилин якобы «дробит» форму.

Но приглядимся, к чему тянутся сами дети. Явно к целостности образа, а не формы. Цвет и форма пока для них нерасторжимы. То, что невозможно выразить в пластике, дополняется цветом. Дети еще не умеют работать с глубинами. Они не понимают, что глаза — в глазницах, а под кожей — череп. Поэтому вместо глаз ставят пластилиновые точки по обе стороны носа.

Цвет — обозначающий элемент, форма — значащий. Работы из глины, нераскрашенные, как правило, не удовлетворяют. Нетерпеливые дети уже в процессе лепки влепляют в глину цветные детали — бисер, пуговицы, фольгу, пластилин. Это потребность расцветить форму, ведь они видят мир цветным. Они хотят, чтобы все было, как настоящее, а сплошь серого человека или сплошь серой лошади не бывает.

Но посетите любую выставку скульптур учеников художественных студий — и увидите вместо ярких, коллажных, полных невероятной выдумки композиций мертвую раскрашенную глину. Что нужно сделать с детьми, чтобы они выучились так бездарно лепить?! А вот что: их нужно учить по-взрослому — пропорциям, отношениям, поверхностной лепке фактуры. А так называемые поделки из природного материала — покрытые лаком чурки с шишками и желудями! Откуда все это взялось? Псевдомонументализм, псевдопластика. Значит, можно сознательно растить из живого мертвое?

Несвоевременное обучение мастерству — серьезная преграда творчеству. Осваивая приемы, ребенок теряет цельность восприятия. Предположим, он научился лепить безликое четвероногое животное, но по дороге утратил главное — непосредственность собственного видения. При этом он не освоил и формы. Как ребенку понять, что внутри всякого четвероногого — остов, что малейшее движение все меняет, что если человек поднял руку, то и плечо пошло вверх и корпус сдвинулся в противоположную сторону? Ни к чему ребенку все эти премудрости — он хотел слепить веселого человека, как он увидел друга и машет ему: привет! У человека — рот до ушей. Разумеется, ребенок не знает, что при улыбке набухают щеки и обостряется подбородок. Улыбка «решается» просто: красная дуга концами вверх — «рот до ушей». Идет работа на выразительность образа, а не на собственно пластику.

То же и с фактурой. Дети обращаются с ней чрезвычайно свободно. Принес ребенок на урок игрушечную лошадку. Приделал к ней пластилиновые сани, посадил в сани человечков и катает по столу. Вот его свобода. Он не лепил скульптуру, а была у него в кармане лошадка, и осенило его: что если покатать на ней? За окном зима — на чем зимой, как не на санях! Была у него никчемная игрушка, оказалась очень даже кчемной — снега только на столе нет. Из чего снег сделать? Белый пластилин недостаточно бел, бумага для снега не подходит, ваты бы.

Благо в классе есть все. И вот уже стол в снегу, и все хотят лошадку такую же точно, игрушечную. Здесь же мы и научимся лепить лошадей, постараемся сделать точь-в-точь такую же. Одна девочка сделала сани из спичек. Всем понравилось. Мальчик с настоящей игрушечной лошадкой позавидовал спичечным саням, спросил спичек и сделал такие же.

Мы учимся. Мы беспрестанно учимся, только не тому, что написано в пособиях по лепке, а своему, детскому, тому, чего не будет, когда мы вырастем. А вот и мальчики, играющие в снежки! Один откинул руку назад, другой вытянул вперед. Видно, что они что кидают, хотя руки прямые, не согнуты в локтях, как этого требует реалистическая пластика. Дети принимают условность, но стремятся к реализму. Они — на пути к нему. Искусственно форсировать процесс недопустимо. Иначе он потеряет свою органичность и станет выглядеть так: ухаб — яма, ухаб — яма. Кто ходил по болоту за клюквой, тому знакомо это ощущение: ноги ватные, спина ноет, но ты проваливаешься и выбираешься из топи. Покажите мне хоть одного человека, которому доставляет удовольствие поздней, сырой осенью просто так гулять по болотам!

В такую же пытку превращаются для детей занятия искусством, когда взрослые ставят целью научить ребенка неизвестно чему. Вот типичное «академическое» правило: на листе нельзя оставить клочка белого, нужен фон. И дети, по своей природе тяготея к белому, нехотя замазывают лист краской, ждут, пока фон подсохнет, и на этой испорченной фоном бумаге пишут картины. Да, белый цвет разбивает живописное пространство. Но ребенок, если не приставать нему с фоном, никогда сам не станет полностью уничтожать белый цвет. Такая живопись не детская. В детской живописи белое — главное, оно расцвечено и оттенено чистыми красками, это яркая, праздничная живопись, а не блеклые работы с фоном, где все коллористически выверено: теплые тона — холодные тона.

Я пишу, а рядом со мной дочь рисует пейзаж с дорогой. Все цветное, посреди дороги белое пятно с глазами, носом и ртом. Что это? Лицо дороги. Пятно яркое, оно бьет, но это же выразительно — лицо дороги одушевило пейзаж. И это не дилетантская выразительность, а специфически детская.

По рельсам едут вагоны. Ящики на колесах. Среди них — целый состав, выполненный в рельефе. Лепешки с окнами, каждая — на четырех колесах. Девочка Соня знает, что вагоны упираются в рельсы четырьмя колесами, а у нее — стоят на одной рельсе. Ну что? Она видит состав, движущийся по рельсам, в одной плоскости. Как видит, так и лепит. Какое право я имею покушаться на виденье тем, что слеплю три недостающие плоскости, дно и прибавлю еще два колеса? Я испорчу ее работу. Потому как то, что она делала, выражает ее сегодняшнее пространственное восприятие. Позже оно будет меняться и обретать форму.

Витя А., тот самый, что принес рюкзак с дорогами, на перепутье между плоскостью и объемом. Это мы и видим: милиционер (круглая скульптура) подошел к машине (машина — в рельефе, и шофер машине — в рельефе). Мальчик уже умеет лепить и круглую скульптуру, и рельеф. Он свободен в выборе, как хочет, так и компонует. Вот и скомпоновал — разные по форме элементы в органичное целое. Такой прием использовали и великие скульпторы (это один из главных художественных приемов Джакомо Манцу). Ребенок пришел к нему самостоятельно. Он же, Витя, сконструировал из пластмассовых шестеренок мозаики мотоцикл с коляской и посадил в ней пластилиновых людей.

Инночка все, что ни слепит, заворачивает в фантики.

— Так же ничего не видно, — говорю ей.

— Зато тепло, — отвечает Инночка.

Она хочет поскорее стать мамой и чтобы у нее было шестеро детей. Она всех на ночь будет укрывать одеялками и, как ее мама, подтыкать одеялки под пятки.

Закутывание малышей, утят, котят, которых она в изобилии лепит, не замуровывание, а «чтобы было тепло». Не зная мотива, можно было бы трактовать Иннины работы как стремление к замкнутости. Видя результат и не понимая процесса, мы часто ошибаемся.

Осуществленное стремление Инночки всех обогреть и утеплить важнее самих скульптур, как бы прекрасны они ни были.

Для непосвященных ее работы — конфеты в обертках, а для нас с ней — символ тепла и материнской заботы.

Это важно понять. Тогда вместо пособий по лепке серьезных авторов, рассказывающих, как научить ребенка катать морковку, мы обратимся к книгам о сущности детского мировосприятия, а значит, и творчества. Спрос рождает предложение. И такие книги наконец будут написаны.

Если бы новорожденный ребенок умел говорить, он бы рассказал нам нечто такое, что опрокинуло бы наше нынешнее представление о человеке. Но младенец не умеет говорить. Он подает нам знаки, мы можем попытаться с помощью этих знаков проникнуть в тайны природы.

Работы детей — это тоже своего рода знаки, и они еще неотторжимы от субъекта. Продукты творчества не отстранены от личности ребенка-творца. Пока мы не изменим подхода к самой сущности детского творчества, мы ничего не поймем в нем. А значит, и в детях.

Преобразить, а не отразить

Закон преображения — первый закон. Всё может стать всем. Всё годится для всего. Всем можно заменить всё.

Мы задумали устроить пир. Соорудили стол из ящика, покрыли скатертью из фантиков, вылепили посуду и еду. И тут у нас кончился пластилин. Ну и что? Есть проволока, бумага и фломастеры. И мы, за один урок, научились мастерить стулья из проволоки с сиденьями из бумаги. Нарисованных и вырезанных гостей усадили на стулья, и у нас вышла уникальная композиция: пестрый стол с цветными пластилиновыми тарелками и яствами (японский торт, китайское пирожное — все заморское: надо же как-то оправдать явное несовершенство кондитерских изделий), стулья из медной проволоки и бумажные рисованные сладкоежки.

Чему мы научились? Гнуть из проволоки. Чтобы сделать стул из проволоки, оказывается, надо рассчитать ее длину, иначе может не хватить на ножки. А как не хватит — начинай сначала. Иные по нескольку раз переделывают, но никто не капризничает. «Сладкий» стол манит пировать. Пир, — значит, гости. А гости что, стоять должны?

У нас свои ценности. Вот, например, коробка из-под конфет ассорти — большая ценность. В ней есть коричневая прозрачная прокладка с углублениями для конфет. Если вырезать каждую такую «пасочку» в виде клубники или прямоугольника, то считай, что у ребенка в руках балкон, верх от коляски, таз для посуды, блюдо, тачка без колес, черепицы крыши и еще много чего. Если даже ничего не вырезать, а взять и соединить проволокой четыре такие вкладки, получится современный многоэтажный дом с фантиками вместо занавесок. Как настоящий. Во дворе дома — карусели. Материал все тот же — проволока и «пасочки», клумбы с цветами и т. д. и т. п. Пластилиновые жители домов везут коляску из того же материала на настоящих колесах — костяшках старых счетов. Оживает двор: кто качается на качелях, кто забивает «козла» у подъезда…

Это не случайная поделка, а композиция, обнаруживающая наблюдательность и изобретательность детей. На выставках же нам показывают бездушные макеты из спичек или пластилиновых бревен, покрытых сверху лаком.

Сколько труда положили дети на такую мертвечину! Ее могли создать и роботы. В экспонатах детских выставок часто нет ничего детского, поскольку в них отсутствует главное — творческое, преобразующее начало.

В каком-то очередном пособии по лепке я наткнулась на главу: «Домашняя утварь, предметы быта». В ней описывалось, как делать из глины посуду, декоративные блюда и прочие утилитарные ценности. Давалась методика: скатать шарик, расплющить обработать край, нанести узор и т. д. и т. п. Отставив книгу, я пыталась представить себе автора пособия и тех, к кому обращен его труд. Не смогла.

Мы тоже лепим «домашнюю утварь» и декоративные блюда

С Нового года остались свечи. Цветные, для праздничного пирога. Дети мечтали их зажечь. Я раздала каждому по свече (это оказалось непросто — одним хотелось зеленого цвета, другим — голубого, третьим — желтого, и не было под боком психолога изучающего цветовые предпочтения). У кого получится самый красивый подсвечник, тому первому и зажигать свечу. За 40 минут, отведенных на занятие, дети успели вылепить по подсвечнику и расписать его гуашью.

Можно было бы разделить эту работу на три урока: на первом — вылепить, на втором — расписать, а уж на третьем — устроить чай при свечах в собственноручно сделанных подсвечниках. Но мне, как и детям, хочется сразу — придумать, сделать и зажечь свечи. Влияет ли спешка на качество? И да, и нет. Нерасторопных детей заманчивая цель быстро собирает, вынуждает сосредоточиться. Склонных же к тщательной работе спешка сбивает с толку. Им приходится идти на оптимальный вариант, тогда как они привыкли к аккуратности и обстоятельности. Значит, несобранные дети вынуждены будут собраться (что само по себе очень важно), а аккуратные успеют «сбить форму», но зато не утонут в «перечислительных» подробностях орнамента.

Основная цель сегодня — освобождение нас, взрослых, от догм. Существующие методические разработки избавляют педагогов от импровизаций, а детей — от потребности творить.

«Чтобы научить ребенка рисовать (лепить), нужно спросить его: «Умеешь ли ты рисовать (лепить)?» «Нет», — скажет он. Ты должен ответить: «Каждый человек (тем более ребенок) умеет рисовать и лепить. Над этим он задумается: как же так, он умеет и не знал, что умеет! Он так удивится этому, что начнет все делать сам и увидит, что выходит», — рассуждает моя дочь. Маня понимает, что и книги и педагоги должны в первую очередь внушить ребенку веру в свои силы. Интересно, откуда она знает, что на вопрос «Умеешь ли ты рисовать?» ребенок ответит «нет». Откуда? Да из школьной практики, где ее одноклассники боятся провести линию «не так».

А методисты нам знай пишут про цилиндры с отверстиями в 2 см в диаметре.

Цилиндрические подсвечники, пятнистые и полосатые, сверкают в темноте. Блестит невысохшая краска, по стенам пляшут язычки пламени…

А можно было бы сказать иначе: «Возьмём кусок глины, скатаем цилиндр с отверстием 2 см в диаметре…»

В бусах при свечах

Как-то на урок пришла милая женщина — педагог по скульптуре. Кто-то посоветовал ей ко мне обратиться. Она вела кружок в доме пионеров, и что-то у нее там не складывалось.

В тот день было подряд шесть занятий, без перерыва. Чтобы поговорить со мной, ей пришлось выдержать все шесть уроков. Она их именно выдержала, молча сидя на стуле у стены.

— Ну, я так никогда не смогу, — сказала она печально, когда последняя группа покинула класс.

— Почему?

— Нет, я не смогу.

— Но в детстве вы ведь что-то лепили, не помните?

— Я в детстве не лепила.

Я испугалась, что допустила бестактность. Может, у нее была какая-то болезнь, запрещающая лепить?

— Я в детстве и не помню, что делала. Вроде рисовала…

— А зачем тогда вы стали педагогом?

— Да просто так вышло, случайно.

Выяснилось, что она занимается с детьми только керамикой, исчерпала все темы и пришла ко мне прицельно за темами. «Всё, что вы здесь делаете, — сказала она, — не керамические темы». Я предложила ей порисовать, поконструировать с детьми, чтобы познакомиться с их возможностями, поближе узнать их характеры, но она возразила: ее работа — керамика. На том и расстались.

Вскоре она мне позвонила с просьбой: не надиктую ли я ей тем для керамики? Не обязательно с ходу, можно записать, что придет на ум, а потом она мне снова позвонит.

И вот я села перед листом бумаги и стала думать: базар — это тема для керамики или нет? Цирк? Танцы? В голову лезла всякая баналыцина, ничего оригинального. Вазы, блюда, бусы, брошки, гербы… А не лучше ли посоветовать ей сходить в художественный салон? Но оказалось, что до этой мысли она и сама додумалась: обошла многие салоны, больше всего ее привлекла дымковская игрушка, но она работает с глазурью, а дымковская игрушка — это роспись по обожженной глине. Тупиковая ситуация. Дети разбегаются, ничего не лепят, болтают весь урок — это потому, что они исчерпали все темы и ничего больше не могут придумать.

— А если устроить чаепитие при свечах собственного изготовления, устроить вечер, читать стихи, рассказывать всякие истории…

— Не разрешат — испугаются пожара.

— Тогда я не знаю, позвоните завтра, я еще подумаю.

Она позвонила через месяц. Сказала, что все-таки рискнула на такой вечер, при свечах. Успех был феноменальный. Но теперь ребята только и просят — жечь свечи и в темноте рассказывать страшные сказки.

— Ну и жгите. На одних подсвечниках можно год сидеть. Это же обилие форм, вариаций! Пусть всё, что вы хотите им дать, входит в «тему подсвечников». Устройте карнавал бус — бусы делать долго: минимум месяц работы. И никуда они от вас не денутся — вы их бусами повяжете.

С тех пор она не звонит. Наверное, они сидят в бусах при свечах и рассказывают сказки. Или она сдалась и сменила работу. То и другое возможно.

И это не худший вариант: человек не постеснялся признаться в своей профнепригодности, захотел как-то справиться с делом. Она даже решилась на вечер при зажженных свечах, чтобы привлечь детей. А сколько профнепригодных педагогов заполоняют наши школы, учат детей рисовать! И уж эти не пойдут просить совета ни у кого. Есть утвержденная программа, и главное — с нее не сбиться.

Что же я извлекла из общения с этой учительницей? Оказывается, я ничего не могу придумать просто так. Без детей.

Каждый ребенок — отдельная тема в общем многоголосье.

Чтобы не случилось какофонии, мы вокруг чего-то объединяемся. Неважно, что это за предмет — дом, цирк, Человек-Туча, мальчик с пальчик или гора Олимп. Важна атмосфера, в которую мы погружаемся с помощью данного предмета. Им может быть ключ от заводной игрушки (тогда всё, что мы лепим, станет заводным и будет заводиться этим ключом), пуговица, тряпка… Мы — преобразователи. Все, что входит в наше поле зрения, работает на целое, где целое не столько предмет, сколько сам процесс. Процесс, именуемый творчеством.

По Далю, «творить» — давать бытие, сотворять, созидать, производить, рождать. Это — деятельное свойство. Им щедро наделено человечество. Сознательное торможение этого процесса ведет не только к понижению уровня интеллектуальных способностей. Подавление творческого начала вызывает в детях агрессию. Творческая деятельность высвобождает созидательную энергию, нетворческая — разрушительную. Казалось бы, ясно. Неясно только одно: как нам-то самим, после стольких лет подавления нашей собственной творческой активности, стать свободными?

Рогорог

По железной дороге едет состав. Усатый кот ведет паровоз, в открытых вагонах — сосиски, колбаса и бутылки с молоком. В городе — кошачьи дома с теплыми подстилками у порога, с магазином «кошачьи радости». Это кошачий город.

В центре — голубой пластилиновый блин, на нем — птицы. Что это значит? Оказывается, блин — небо, и птицы высоко в нем, чтобы кошки не достали.

Или — рисунок: голова с глазами, носом и ртом, в овале, вокруг овала — то ли листья, то ли цветы. Оказывается, это неваляшка смотрит на себя в лужу.

И кошачий дом, и неваляшка отражают логику специфически детского мышления. Выражение смысла — первое условие. «Подстилку» от «неба» отделяет один сантиметр. Но дети уверены, что таким образом они охраняют птиц от посягательства кошек. Задача решена формально. Реалистическая картина не допустила бы нахождение города и неба на одной плоскости.

На скандинавскую легенду о сотворении мира (соединение огня и темного тумана произвело на свет первого человека-великана) шестилетний мальчик ответил такой живописной композицией: половина листа — красная (огонь), половина — черная (туман, бездна), посередине — великан, одна его половина — соответственно красная, вторая — черная. Лаконизм, оптимальное решение. Полное соответствие сути легенды.

Сосуществование избыточности и лаконизма в детском творчестве поражает нас, взрослых. Один и тот же ребенок способен создать композицию, соединяющую в себе множество сюжетов, и решить предельно обобщенно предложенный ему сюжет (о сотворении мира). Чем это объяснить? Разными задачами. Когда ребенок «просто» рисует или лепит, то жизнь взахлеб диктует насыщенные композиции. Если мыши, то семейства мышей, город, страна, где мыши живут, как люди: едят, читают книги, возят детей-мышат в колясках и т. д.

В «непосредственном» творчестве дети стремятся передать «весь мир», «всю природу», «все деревья». На вопросы отвечают, как правило, лаконично. Вот стихотворение семилетней девочки Люси:

Носорог Я спросил у носорога Очень вежливо, но строго: — Ты, любезный носорог, Нос имеешь или рог? Улыбнулся носорог И немножко мне помог: — Если я имел бы нос, Я бы звался НОСОНОС. Ну а если только рог, Я бы звался РОГОРОГ. Ну а коль я НОСОРОГ — Дальше думай сам, дружок!

Ответ Люси на вопрос «Что у носорога — нос или рог?» очень изобретательный. Анализ каждой части слова приводит к «игровому» синтезу: автору ясно, что у носорога есть и «нос», и «рог», но читатель должен об этом догадаться сам.

Та же самая Люся испещряет рисунок множеством мелких графических сюжетов до тех пор, пока на листе живого места не останется.

Лаконизм и избыточность сосуществуют как разные типы высказываний. Как готика и барокко. Разные стили прекрасно дополняют друг друга.

Притча о лягушке

У Оли В. абсолютное чувство линии, практически не свойственное детям. У нее «поставлена рука», хотя никто ей руку не ставил.

Я спросила у Олиной мамы, показывал ли Оле кто-нибудь из взрослых, как нарисовать фигуру в профиль, как нарисовать кисть руки в различных поворотах, уходящую фигуру, фигуру со спины, где в соответствии с законом перспективы выступающая нога чуть короче другой и рука дана в верном перспективном сокращении. Нет, никто ей этого не показывал. Значит, дело в уникальной наблюдательности. Но мало наблюдать. Надо суметь изобразить увиденное.

«Дети все хорошо рисуют», — говорит Олина мама. Она не понимает, чем я так уж восторгаюсь. Да, дети все хорошо рисуют. Но Оля рисует не как ребенок, а как зрелый мастер.

Болезненная девочка, руки как в рыбьей чешуе, коротко остриженная голова в струпьях от диатеза. Она немногословна, но во взгляде ее небольших карих глаз отражено всё.

Оля не комментирует свои работы. То, что выходит из-под карандаша, не вмещается в слово. Ее язык не речь, а линия. Поэтика ее рисунка — жест. При помощи жеста она создает характеры. Рука отставлена, ладонь стоит перпендикулярно, каждый палец вырисован, но ладонь смотрится цельно, как на японских гравюрах, которых она никогда не видела. Это означает: не надо, не прикасайся, не тронь. Отстранение. Лицо в заштрихованной темной вуали — злодейка. Склоненная в профиль голова, от глаз вертикальные капли (слеза к слезе) — горе. Фронтальная фигура, лицо анфас, руки согнуты в локтях, ладонями наружу — удивление. Лицо закрыто крест-накрест руками — отчаяние. Полуприкрытые ресницами глаза, фигура, плывущая в танце, — радость, счастье.

Девочка мечтает стать балериной. Танец — ее стихия. Отсюда и ритмичность, музыкальность линии. Дети часто изображают танец. Фигуры прямые, с раздвинутыми циркулем ногами, стоят, взявшись за руки. Они динамичны относительно самого пространства, динамичны яркие цветовые пятна, но сами танцующие — истуканы.

Оля редко и чрезвычайно деликатно вводит цвет в рисунок. Зато часто на одном и том же листе соседствуют линии карандашные с фломастерными и шариковыми. Черный фломастер, простой карандаш и шариковая ручка — инструменты ансамбля. Иногда кажется, что она рисует чем попало и на чем попало. Однако, рассматривая кипы работ, поражаешься тому, насколько всё, что она делает, художественно осмыслено. Оказывается, что с помощью этих, на первый взгляд мало сочетающихся, инструментов она создает фактуру. Черная фломастерная линия, не обладающая таким богатством линейных градаций, как мягкий простой карандаш, символизирует чернь, «плохость», отрицательность изображаемого. Шариковой ручкой рисуются фон и второстепенные, не значимые для художника, предметы. Карандашом изображаются любимые персонажи. Певучая линия, пластичность и подвижность добродетельных натур.

Все ее сказки в рисунках (кипы школьных тетрадей в линейку) посвящены одной «теме» — борьбе добра со злом. Графически это выражается так: карандашная линия постепенно вытесняет фломастерную и в финале, на последних листах исчезает. Добро торжествует. К ее сказкам не требуется объяснительный текст. За каждым персонажем закреплен жест, жест передан линией, линия выразительна за счет разнообразной фактуры, фактура же создается разными уровнями градации карандаша, ручки и фломастера.

Оля с одинаковой свободой изображает как реальный мир, так и вымышленный. Но, что самое главное, источник ее творчества — наблюденная, пережитая реальность, а не вымышленный мир. Умение передать одним лишь извивом пряди волос движение всей фигуры — выстраданное. Оля мечтает о длинных волосах, а сама острижена почти что наголо. Потому-то прическа становится одной из главных характеристик персонажа. Она мечтает стать прекрасной балериной и создает сказку, в которой уродливая лягушка становится прекрасной. Не превращается в царевну, а преображается, оставаясь сама собой.

Как развивается литературный сюжет этой истории? Лягушка встречается с разными персонажами, и каждый возбуждает в ней зависть и желание иметь то, чего у нее нет. Длинноногая цапля. «Ах, как мне хотелось бы иметь такие ноги!» И вот мы видим лягушку на «цапличьих» ногах. «Нет, не подходит». Длинношеий жираф. «Мне бы такую шею!» Оля примеряет лягушке жирафью шею — нет, она смешна. Мышь с тонким извилистым хвостом. «Ах, наверное, все дело в хвосте! Но с таким хвостом я похожа на ящерицу!» Поразительный штриховой рисунок, где уловлен самый момент перехода одного животного в другое. Двадцать две страницы крушения лягушкиных надежд на красоту и еще две, последние: встреча с плавающими утятами и их мамой-уткой. «А что если мне умыться?» На предыдущих листах лягушка нарисована жирной карандашной линией (черная фломастерная в этой истории не присутствует — лягушка борется не с внешним злом, а сама с собой, со своей изматывающей завистью к тому, чего ей не дано природой): на предпоследнем линия бледнеет, сходя на нет. Лягушка становится чистой, почти прозрачной. Она вяжет себе пушистый свитер из утячьего пуха, который ей подарила улыбчивая мама-утка. И вот наша героиня, чистая, умытая, наряженная в пушистую кофту, наконец чувствует себя счастливой.

Эту историю я бы назвала притчей. Путь преображения лягушки — это путь самой Оли. Вместе со своим персонажем она избавлялась от зависти, преображала себя.

И вот Оля — школьница. Получает по рисованию тройки и двойки, но рисовать не перестает. Школьные тетради — книги, в них она пишет сказки с иллюстрациями.

Оля одинока. Сказка о сестрах Акюдаг и Карадаг — мечта о подруге, чуткой и понимающей ее переживания.

Оле нельзя загорать, ей не разрешают далеко заплывать, ее во всем контролируют. Только в рисунке она освобождается — и потому так великолепна сцена купания и загорания на горе. Загореть до черноты — недосягаемое счастье.

Олю дразнят — отсюда мотив шутов. От шутов она бежит к подруге. Возвращаясь от нее домой, она опять видит шутов. Они так мучают ее, что она требует их казни. А не то — уйдет из дому навсегда. Мать говорит: «Казню, казню!», но и этим обещанием не может удержать дочь, рвущуюся к душевному, сестринскому контакту.

Оля устала от запретов, одиночества, она не может никому открыться: естественно, Акюдаг и Карадаг клянутся в вечной дружбе. В этих рисунках — ее настоящая, воплощенная жизнь.

Оле одиннадцать лет. Летом я встретила ее на заливе, с бабушкой. Жара. Все дети купаются. Оле нельзя.

Она по-прежнему бледненькая, худенькая. Я уговорила бабушку отпустить Олю к нам в гости. Оля ходила по нашей квартире, полной детских рисунков и скульптур, как по Лувру или Эрмитажу. Ей захотелось рисовать. Она нарисовала двух жадюг, сидящих на груде монет и кричащих: «Это мое! Нет, это мое!»

Через полгода я встретила Олину бабушку. Она сказала, что Оля все рисует, что она (бабушка) понимает — рисунки необычные, но дальше-то что? Кому это все нужно?

— Отдали ее на музыку, может, хоть там будет толк.

— Пусть она приходит ко мне, я буду с ней заниматься.

— Вы уже с ней занимались. И что ей это дало? Придешь за ней, а у нее ничего на листе, у всех уже картины готовы, а у нашей — пустая бумага.

— Но ведь дома она все время рисовала!

Мое слабое возражение бабушка проигнорировала. Мы расстались. Я подумала, что в чем-то бабушка и была права — я ничему не научила Олю. Но мы понимали друг друга. Оле было с нами хорошо: когда ей хотелось молчать, никто не принуждал ее к беседе, когда она была расположена к откровениям, мы ее слушали и поддерживали.

Оля не посещала детский сад. У нас она училась общению. В нашем братстве, где все были свободны. Потом она попала в школу, где всё оказалось иначе. «В студии была тепличная атмосфера», — считают Олины родители. А может, Оле, чтобы выжить в этом нетепличном мире обязательного всеобуча, нужна именно тепличная атмосфера? Читая биографии великих людей, мы негодуем и обливаемся слезами — рос гений, но никто этого не замечал, напротив, пытались перекроить его на свой лад. Но вот Оля. Почему бы не пощадить ее (вкупе с посмертно признанными художниками)?

Нас ничто не учит. Мы бросаемся из крайности в крайность. Или форсируем талант, делая из ребенка невротика, или просто не хотим его замечать. Олин талант не угаснет, это очевидно. В рисовании — вся ее жизнь. Плавная, певучая линия организует ее бытие, наполняет его смыслом и расшифровывает то, что глубоко сокрыто.

Яркое дарование — редкость. Особенно когда оно проявляется в детстве. Но детям с ярким дарованием у нас так же плохо, как и детдомовским сиротам. Дарование, как правило, обрекает на душевное сиротство. Ребенка, который чувствует, что в нем что-то такое есть, что отличает его от многих, вместо того чтобы это «что-то» естественно развивать, ставят в такие условия, когда он это свое отличие вынужден глубоко таить, скрывать, дабы не выделяться. Борясь со своим собственным даром, почему-то вдруг ставшим помехой, ребенок тратит те силы, которые был бы обязан положить как раз на прямо противоположное — на развитие и углубление дарования.

Олю отдали «на музыку». Это хорошо, она музыкальная девочка. Потом ей выберут институт, который «не усугубляет аллергию», а она все равно будет рисовать: институтские стенгазеты, поздравления к празднику, зайчика и кошечку для племянника… Это чеховский вариант. Именно Чехов сказал нам, как душит человека рутина. Но есть и оптимистический вариант: пройдя через тернии, Оля отстоит свое право быть художником.

Выберем второй вариант — он милее нашему сердцу, но не забудем о реальной опасности первого.

Словеслые дети

Девятилетняя Лара — дружественный человек и невероятная выдумщица. Воплощению ее грандиозных замыслов лучше не мешать советами: Лара этого не любит. Интересно поглядывать на нее, когда она «замышляет». «Уж я вас сейчас удивлю», — написано на ее смуглом лукавом лице. И ей это всегда удается.

Итак, картон покрыт глиной — это, естественно, земля, и теперь Лара заполняет ее утками, по периметру. Сколько уток! Одинаковые, наскоро состряпанные, хвостами наружу — клювами вовнутрь. С утками покончено, наступает черед лошади. Высоченная лошадь в окружении уток, на лошади — всадник. И это еще невсе. В руках у всадника — птица, клювом повернутая к лицу всадника. Громоздкая, тяжеловесная композиция. Совершенно очевидно, что Ларой движет не пластическая идея, а литературный сюжет! Вот он:

— Когда утки собрались в стаю, чтобы улетать в теплые края браконьеры собрались к озеру, чтобы пострелять птиц. Браконьеры никого не жалеют. Если взрослую птицу ранить, то она еще может выздороветь, а вот маленькие, птенцы, не выживают. Один браконьер среди всех был добрый. Он решил спасти уток. Пошел к лесничему и сказал, что злые браконьеры уже ушли на озеро, чтобы убить птиц. Добрый лесничий и добрый браконьер подбегают к озеру, а злой браконьер уже прицелился и стрельнул в утку. Тогда добрый браконьер схватил ружье и убил злого. Птичий вожак был ранен. Добрый лесничий сел на лошадь, взял вожака в руки, и все утки слетелись тогда и стали вокруг: они не хотели улетать без вожака. Лесничий с добрым браконьером вылечили вожака… но у меня на это места не хватило. Можно я на второй картонке слеплю, как они его вылечили и как все утки радовались — потому что это ведь дружба хороших с хорошими победила!

Лара — «словесный» человек. Она пишет стихи, много философствует, ее сочинения обязательно содержат в себе нравственный вывод, «моралите».

Главное для нее — слово. Рисунок и лепка — вспомогательные, иллюстративные средства. Маленькой она прекрасно писала гуашью: самоценность цвета не требовала словесного подкрепления. Позже, к шести годам, рисунок вытеснил живопись. В рисунке повествовать значительно проще, а Ларе хотелось именно рассказывать, создавать сюжеты. Таким образом произошло вытеснение живописного, графического, а затем и пластического образа словесным. Яркое, образное слово вобрало в себя все.

Это как раз случай нормального развития. «Изобразительность» вовсе не принесена в жертву «словесности», она помогла Ларе выйти к наиболее органичному для нее способу выражения — образному слову.

Условно я делю детей на «словесных» и «изобразительных». Разница видна особенно отчетливо, когда прибегаешь к изображению предметов, не существующих во плоти.

«Бродит дрема возле дома, бродит сон вдоль окон. И глядят — все ли спят». Как передать это в пластике?

«Словесные» дети склонны к аллегории. Они вылепили «сон и дрему» в виде людей. «Изобразительные» дали множество разнообразных решений. Одна девочка слепила мешок — сон, украсила его блестками и всякой мишурой, провертела отверстия — глаза и яму — рот. Под этим мешком поместила лежащего, распластанного на спине человека. «Ему снится страшный сон», — сказала она, указывая на мешок с зияющими дырами рта и глаз, вокруг покрытыми блестками. Действительно, страшный сон! Другая девочка облепила глину цветной материей, сверху водрузила маленькую синтетическую елочку, на елочку — цветные пластилиновые шарики, еще что-то и еще что-то. Это новогодний сон. Елка на сне — это дрема. Дрема переходит в сон. Один из мальчиков слепил высокий постамент, установил на нем что-то вроде лошадиного крупа вниз головой, вверх гривой — сон нападает на людей, а под сном притаилось некое существо, отдаленно похожее на мышь, — это дрема. «Изобразительные» дети пытались придать материальную форму нематериальным понятиям, избегая аллегорий. Никому из них не пришло в голову вылепить дом, вокруг которого ходят сон и дрема. «Словесные» неукоснительно лепили дом или стену с окном (раз это было в тексте), «изобразительные» пренебрегли этой подробностью.

«Словесные» дети отреагировали на повествовательность, «изобразительные» — на образность.

Сказка — наш главный помощник в работе. Причем не любая, а именно та, чья образная система побуждает решать формальные задачи.

Я рассказала об этом в своей книжке «Освободите слона». В частности, там есть глава «Как вылепить отфыркивание». Один мальчик вылепил рыб в рельефе и задумался над тем, как показать, что они пускают в воду пузыри, как изобразить «отфыркивание». Там же рассказывалось и о Человеке-Туче — сказку с персонажем, сочетавшим в себе «тучность» с «человечностью», придумал мой муж. Как передать «тучность» и «человечность» в одном образе? Еще муж выдумал Турнапекса, человечка-сучка. Турнапекс падал с высоты, зацепился за ветку и раскололся пополам, на Турну и Пекса. Кто при этом стал из них полным человеком, а кто — полным сучком? Звукопись слова, его образность вызывают бурное фантазирование. Нужно найти форму, отвечающую и семантике, и звучанию слова.

— У меня эта ведьма синяя потому что она пьет не воду, а чернила.

Сказка погружает нас в волшебное пространство, где все может быть.

Чаще всего я выдумываю сказки на ходу. Например, про то, как нашего туриста пригласили есть макароны-спагетти, а макароны эти были длиной как от нашего класса до магазина Гастроном. Стал наш турист наматывать их на вилку, наматывал-наматывал-наматывал-наматывал, в конце концов он сам в этих макаронах так замотался, что его и видно не стало. Что делать? Вызвали родственников из Москвы. Родственники как принялись его объедать, ели-ели, пока он наконец не показался. То-то было радости! И они сыты, и родственник жив…

Эта история сочинилась потому, что дети никак не могли скатать «колбаску». Но налепить столько макарон, чтобы в них «запутаться», — дело другое. Слушая сказку, они принялись скатывать макароны.

В действительности история эта была такой же длинной, как макароны-спагетти, так что к концу ее у детей уже было столько макарон, что в них вполне можно было «запутаться».

Мальчик, не подумав, вылепил фею синей. А поскольку мы находимся в том мире, где все может быть, ребенок легко находит оправдание своей оплошности.

— Заяц заболел, его закутали в одеялко, — девочка показывает пластилиновый брикет с двумя отростками-ушками. Она не может вытянуть лапы, они отрываются маленькими лепешками. Надоело возиться с непокладистым зайцем — вот и объяснение. Но тут я вижу, что девочке нужно преодолеть этот барьер. И я играю во врача, вылечивающего руками девочки сначала одну лапу, потом другую, и даже хвост шариком мы в конце концов вылепили. Заяц выздоровел, но пока еще не видит, и есть ему нечем — появляются зеленые глаза и пятно рта. Теперь заяц вполне живой, но после болезни его надо изрядно питать. Девочка лепит морковку и капусту: деваться некуда — зайцу нужны витамины.

Но я не всегда лечу зайцев. Только когда вижу, что за объяснением, хоть и остроумным, кроется неумение или страх перед материалом.

Авдий и Гордей против бюрократов

Ребенок мнет в руках глину, пальцы выдавливают вмятину. Что это? Ухо. Чье? Зайца. Значит, будет заяц. Но вылепить зайца он не может, снова сминает пластилин. А это что? Хвост. Чей? Лисы. Значит, слепим лису. Но неожиданно у лисы отрастает много лап — пусть тогда не лиса, а медуза. И т. д. и т. п.

Для трехлетних детей это нормально. Но когда такое происходит с пяти-шестилетними — это тревожный сигнал. Значит, у них или рассеянное внимание, или нарушение координации движения, или повышенная тревожность — чаще всего все в комплексе. В данном случае «метонимическая» лепка, не приводящая к законченной работе, к результату, — свидетельство невроза. И моя задача — на каком-то этапе (опять-таки очень важно когда) прервать цепь бессмысленной работы, помочь ребенку получить хоть крошечный, но результат. Пусть это будет пресловутая змея или гриб, но чтобы простейшие предметы узнавались.

Наличие одного такого ребенка в группе вынуждает иногда на долгий срок изменить систему занятий. Чтобы остальные дети от этого не пострадали, приходится конкретные задания облекать в игровую форму. Мне больше по духу импровизированные уроки, возбуждающие воображение и фантазию, но что поделать? Перевозбужденному ребенку с рассеянным вниманием нужны не фантазия (фантазий у него предостаточно), а моя помощь в организации согласованной деятельности. Он должен научиться продумывать последовательность этапов работы, ее план. В принципе это всем полезно, но важно, чтобы это было не только полезно, но и увлекательно. Приходится изощряться.

Как-то к нам в студию пришли два брата-близнеца с вычурными именами: Авдий и Гордей. Мальчики с выраженной умственной отсталостью и птозом — болезнью глаз. Курчавые, большеротые, бледные, смотрят из-под опущенных век.

Им повезло — завклубом записала их по анкетам, не глядя. Зато когда увидела, заявила:

— Отчислить. Я бы не потерпела, чтобы в одном классе с моей дочерью учились такие дурачки. К тому же все преподаватели недовольны.

Возражаю столь же решительно:

— В один класс с вашей дочерью при всем желании они попасть не смогут. Пусть занимаются. Им это необходимо.

Тогда завклубом держала меня за авторитет — и согласилась.

Все сказанное про рассеянное внимание, отсутствие координации и прочее «имело место быть». Но меня беспокоило иное: как примут их дети? Как помочь Гордею и Авдию, не ущемляя интересов других?

Дети отреагировали на «странных» братьев нормально. А Мащенька даже подружилась с Гордеем и Авдием. Когда Маши не оказывалось на занятиях, братья плакали от огорчения. К счастью, Машу водили достаточно регулярно.

Как они радовались, когда у них что-то получалось. Гоготали громко, вопили, но, стоило Машеньке строго посмотреть на братьев, моментально стихали, брались за работу.

Именно работу, поскольку для таких детей это не игра, а трудоемкая деятельность. Они работают во имя игры, но ни в коем случае не играючи.

Не все шло гладко. Бывали и истерики — когда что-то долго делалось и случайно ломалось или когда у одного брата выходило, а у другого нет.

Много и продуктивно поработал с ними педагог по развивающим играм Рустам. И он тоже отметил огромные сдвиги братцев.

С музыкой дело обстояло иначе. Ни о каком пении и речи быть не могло: пока группа пела, мальчики ползали по полу. Вполне довольные, они возились под столом, изредка оглашая класс воплями. Дети же, не обращая внимания на братцев, распевали сочиненную вместе с Борисом Никитичем песню о кошке под дождем. Потом приходил черед мультфильмов. Присмиревшие братья смотрели на экран, слушали затаив дыхание, как Борис Никитич читает текст за всех персонажей.

— Самое счастливое время в их жизни, — сказал Борис Никитич, глядя вслед детям, уходящим с урока. — Представляешь, что им предстоит! Да еще с этими дурацкими именами! Я бы их переназвал.

Навсегда мне запомнится тот день, когда оба брата слепили настоящих птиц с крыльями из фольги!

— Нет, правда, они сами это сделали? — не верила их мать.

— Да, мы сами, сами — прыгали в восторге.

Маша подтвердила кивком: да, они сами. Братья со всех ног бросились к Маше с поцелуями.

— Какие нежности! — вздохнула Маша и отерла щеки.

Но главный методист из какого-то методического центра затребовал методику с поурочными планами! Иначе он не может допустить нас до работы. Методика еще куда ни шло, но поурочные планы! Какой был план урока, на котором Гордей и Авдий вылепили птиц с крыльями из фольги?

Может быть, так сформулировать: «Птицы. С применением декоративного материала». Или: «Лепка птиц по сказке Андерсена «Гадкий утенок». Или: «Пернатые. Изготовление каркасов из проволоки».

Все это тоже было, но главное было в том, что умственно отсталые дети, с больными глазами, вылепили птиц, похожих на птиц, да еще с серебряными крыльями! Это в какую графу занести? Именно из-за отсутствия графы (после всех наших трудов!) братьев исключили из студии.

А я не представила методисту поурочных планов. Значит, меня нельзя допускать до работы. Бедный Борис Никитич ездил к чиновнику, тот пригрозил, что доберется до меня.

— Да напиши ты ему: «Слон. Собака. Кошка». Где твое чувство юмора?!

— На некоторые предметы мое чувство юмора не распространяется.

— Только не вздумай уходить, — сказал Борис Никитич. — Я тебе уже корону купил, на Новый год. Будешь у нас Забавой, царской дочерью. (Мы собирались ставить для детей на Новый год спектакль «Летучий корабль».) Там твоя излюбленная тематика. Будешь петь: «Свободу, свободу, мне дайте свободу, я птицею вдаль улечу!»

Спектакль удался, и я «птицею улетела вдаль». Но об этом — в конце книги. Финалу место в финале.

Кустарь=одиночка

Я — кустарь-одиночка. Так считает райфинотдел. По этой графе с меня взимают налоги.

Что же за ценности произвожу я в уединении ремесленного труда? Разумеется, материальные, как и положено кустарям.

По Далю, «кустарничество» — «дело мелочного, одинокого ткача». Что же мы, мелочные люди, ткем? Плохой и дешевый товар. В словаре Даля «кустарное изделие — самый плохой и дешевый товар, с виду похожий на фабричный и потому сбивающий цену».

Видимо, поэтому упразднили первую в нашей стране студию эстетического воспитания, что была основана при школе искусств г. Химки Б. И. Будницким, — мы своей продукцией сбивали цену кассовой, фабричной. Другого повода для уничтожения студии не было.

Мне повезло: я начинала там, в прекрасном коллективе одержимых. Двести детей от четырех до семи лет строили, лепили, рисовали, играли, пели. Но главное, конечно, не в том, что они здесь делали, а в духе творчества, свободы, вдохновения, который царил на занятиях.

Дух — это не продукция. Вдохновение руками не пощупаешь, а свободу на бухгалтерских счетах не обсчитаешь. На что нам эти эфемерности!

Кустарю, кроме сырья, ничего не нужно. Следуя этой аналогии, педагогу, кроме детей, тоже ничего не нужно.

Вывод: поскольку я осталась педагогом, поскольку при мне остались дети, постольку нам было необходимо помещение.

Оно нашлось. И энтузиастка тоже нашлась. Организовывалась новая студия, с новыми педагогами. Осталось — утвердить методики. Без утвержденных в инстанциях методических пособий — по любому предмету — работать нельзя. Мысль о том, что методика создается в процессе работы, недопустима. Сначала — план, затем — реализация. Наоборот не бывает.

Хорошо, кустари-одиночки сочинили методики. Не утверждают. Идеи не те? Да нет же — всем очень некогда. У всех — работа. У всех — срочная. А у нас — не срочная. Дети ждут? Подождут.

Новоиспеченная завклубом пьет валерьянку перед тем, как войти с «методиками» в присутственное место. Три раза ездила безрезультатно. На четвертый позвала меня в помощь: «Потряси их там своими публикациями, особенно в «Известиях».

К счастью, этого не пришлось делать.

Мы долго пробивались на прием к чиновнику. Когда наконец вошли в кабинет, то я увидела замученного человека с воспаленными глазами. Он обреченно подписывал очередную бумагу. С какой тоской он посмотрел на меня, пришедшую с пачкой методических пособий!

— Хотите, — говорю ему, — вместо бумаг я вам сюда детей приведу, сотню малышей, и мы все наглядно вам покажем, как лепим, что лепим, для чего лепим?

И человек улыбнулся. Это было так неожиданно, что я выронила бумаги на пол. Он их собрал, положил на стол, и мы втроем вышли из кабинета, дохнуть, как он выразился, воздуху.

Оказывается, этот бюрократ и не бюрократ вовсе. Оказывается, он сюда пришел, чтобы хоть как-то эту рутину порушить, убедить бюрократов в нужности дела. Ничего не выходит! Для детской картинной галереи нет места во всей Москве, объединить разрозненные НИИ, занимающиеся дошкольным воспитанием, в единый методический центр — Институт детства тоже не выходит, для молодых педагогов не пробить клуба, где бы они могли хоть познакомиться друг с другом. Показал нам «бюрократ» списки потрясающих учителей, которые бы горы свернули, а сидят по жэковским подвалам, покуда их оттуда не выкинут за ненадобностью.

Наш «бюрократ» много лет занимался с «отпетой шпаной» рисованием. Где бы он с ними ни обосновался — отовсюду гнали. Тогда ему и пришло в голову — занять пост, начать действовать сверху.

— Получается?

— Да ничего не получается! Каждый за свое место держится, на детейим плевать!

С этими словами бюрократ-не-бюрократ нашлепал печатей на каждый лист нашей методички.

Завклубом была на вершине счастья. Сулила нам, педагогам, сущий рай: каждому отдельный класс — любых детей, не только из ведомственных домов, расписание — удобное для каждого и полную свободу творчества.

Прошло пять лет. Завклубовская дочка подросла. Чужие дети перестали интересовать. Шумят, пачкают мебель. Родители — того хуже. Рвутся проводить детей до класса, а сами — в грязной обуви. Потом мой за ними!

Всё повторяется.

Сказать бы в рупор, на всю страну: «Взрослые! Те, у кого от детей болит голова! Не занимайтесь устройством детского счастья! Сыщите другое поприще!»

Установлено: у людей, не соответствующих занимаемой должности, быстро развиваются психосоматические заболевания. Они делаются вспыльчивыми, непоследовательными, раздражительными.

Лучше обходить их кабинет стороной. Не попадаться им на глаза. Не обращать внимания… Стать выше этого… Знать бы только чего — «этого»! Думать о главном — мелочном труде своем. Пропускать все мимо ушей. Делать свое, невзирая на…

Захочешь — приспособишься. А если не захочешь?!

Пропало вдохновение

Заболела Лара. Та самая, которая рассказывала историю про лесничего и браконьеров. Болеть одной скучно, а мама Лары занята невеселыми бракоразводными делами. Лара как-то разом посерьезнела, сделалась рассудительной. На смуглом лице — карие глазищи, утратившие привычный радостный блеск. Лара — ухоженная, в ушах золотые сережки, одета в импортное — смотрит мимо меня в стенку, навинчивает локон на палец.

— А как вы думаете, вдохновение может пропасть?

— Пропало?

Лара наклоняет голову.

— И давно?

— С того момента, когда мы ехали с тетей Лидой в автобусе. Знаете тетю Лиду, из Театра Ермоловой? Мы ехали со спектакля, артисты, тетя Лида, мама и я. Звезды были на небе, и так было грустно, сразу в голове стали стихи, я боялась их забыть и сказала тете Лиде, а она записала.

— А ты их помнишь?

— Помню. Прочесть? — Лара встряхивает головой, откашливается, как настоящая актриса. — Ну значит, так:

В синем небе синеватом Млекло светилась звезда. И около черного леса Шли мы с тобою тогда. Кроткий шажок и походка, Облик на фоне звезды, Ты говорила тогда мне: Жди меня, жди меня, жди! Мы подходили к вокзалу,  Млекло светилась звезда, И на прощанье сказала: Милый, люблю я тебя! Ты уезжала с вокзала, Млекло светилась звезда, И на прощанье сказала: Милый, люблю я тебя! Мы не встречались с тобою, ТЫ не вернулась тогда, Но облик звезды запоздалой Так не ушел никогда.

— Это я летом сочинила, за секунду буквально. А теперь хочется написать, и не выходит. Потому что пропало вдохновение. А как вы думаете, лучше жить с целью или без цели?

Рассказываю Ларе про разные пути — путь созерцания и путь действия, преобразования. Лара слушает внимательно, отбирая что ей подходит, а что — нет.

— А я могла бы созерцать, как японцы или древние китайцы?

— Да. У тебя богатое воображение, ты чувствительная, чуткая. Вот увидела звезду и написала стихи.

— Вы меня утешаете или правда так думаете?

— Правда так думаю. Хочешь, я тебе нарисую куклу, ты вырежешь и выдумаешь разные одежды?

— Видите, какая у нас перестановка! (Мы переселяемся из кухни в комнату — подбираемся к больной теме.) Хорошо, что он ушел, — говорит Лара. — Ни капельки не жалко. И не грустно.

— Погрустить иногда не вредно, — говорю, — но вырезать желательно поаккуратнее.

— А я аккуратно!

— Вот и хорошо.

Лара вырезала куклу и теперь рисует для нее платье.

А я думаю о стихотворении: атрибутика из мелодрам. Лара смотрит по телевизору взрослые фильмы, слушает разговоры мамы с подругами о превратностях любви. Но чувство передано с детской неподдельностью — горькое чувство утраты и верное знание: утраченная любовь не проходит бесследно. «Облик звезды запоздалой так не ушел никогда».

Высший судья — в образе звезды — всё видит. Звезда — свидетель утраченного рая.

— А вы когда-нибудь писали стихи? — Лара рисует юбку кукле.

— Даже целых два стихотворения. Одно — в три года, второе — в пять.

— А потом вдохновение кончилось?

— Нет, просто переселилось.

— На лепку? Или на детей?

— На всё. Знаешь, как сделать рыбные котлеты? Надо очистить рыбу от костей, от кожи и чешуи, перемолоть вместе с луком и хлебом, размоченным в молоке, прибавить взбитое яйцо, соль.

— И жарить?

— Да, но предварительно в фарш надо добавить ложку души. Так и во всё: в детей, в картины, в стихи, в разговоры — ложку души, и не ошибешься.

— А в юбке на ваш взгляд есть ложка души?

Лара демонстрирует мне куклу в красной юбке в складочку, на ремешке.

— В этой — есть.

— Тогда вы живете без цели, — заключает Лара, — раз вам все равно, на что тратить вдохновение. А великий скульптор, например, всю жизнь лепит такую большую скульптуру, чтобы прямо ресничка к ресничке, все точно, он хочет оставить это людям, чтобы стояло навеки и чтобы его все помнили, все, кто потом будут жить.

— А если будет землетрясение и скульптура рухнет? Значит, тогда он зря жил и зря лепил на века, надежно, как ты говоришь, ресничка к ресничке.

— Нет, она не рухнет.

— Почему ты так уверена? Вот, например, сгорела Александрийская библиотека, и тысячи произведений великих античных поэтов погибли. Мы знаем о некоторых по уцелевшим отрывкам. А о существовании многих вообще ничего не знаем. А вдруг они-то и были самыми великими?

Я не случайно озадачила Лару. Лара учится в спецшколе, среди элитарных детей, где господствует престижность. Лара рыдает из-за четверок, рвется в отличницы, в ней развиваются непомерные амбиции. Она мечтает о славе. А я ей упорно твержу: слава — дым. Ради нее не стоит уродоваться.

— А зачем тогда люди пишут книги и рисуют картины, если все это может погибнуть? — Лара вырезала пиджак, и теперь кукла одета роскошно — прямой пиджак с отворотами и юбка в складку.

— Потому что им нравится испытывать вдохновение. Они не могут без этого.

— Тогда я буду детским врачом, а стихи буду писать когда сами получатся. И еще у меня будет много детей.

— Вот это другой разговор.

— Серьезный? — Лара строго смотрит прямо мне в глаза. Она не любит манеру взрослых снисходительно обращать серьезное в шутку.

— Не такой уж, — признаюсь честно. — Особенно про «много детей». В наше время трудно воспитать много детей.

— А характер у человека может измениться?

Лара знает: мне скоро на работу, а ей не хочется, чтобы я уходила, и она удерживает меня вопросами.

— Может.

— Если тренировать волю?

— Как ты собираешься тренировать волю?

— Например, когда хочется есть — не есть, хочется пить — не пить.

— Попробуй. Если выйдет что-нибудь путное — позвони, может, и я рискну.

— А в какое время можно звонить?

— В любое. Особенно когда не захочешь звонить — вот еще одно упражнение для тренировки воли.

Лара закрывает за мной дверь. Жаль оставлять ее, да ничего не поделаешь.

Теперь она будет ждать маму, прислушиваться к звукам лифта. Помню, как я ждала отца, стоя у окна в комнате общежития. Он все не шел и не шел. В каждом чудился отец, я замирала, но это был не он, и снова не он… В общежитии было полно народу, но я боялась выйти из комнаты — вдруг папа пройдет, а я его не увижу — и мечтала, чтобы кто-нибудь заглянул ко мне, сказал бы «Эй, ты, выше нос!» или что-нибудь в таком роде. Или, предел мечтаний, посидел бы со мной, поразглядывал мои любимые открытки. Но никто не приходил, и я все ждала у окна. Мне было десять лет, как сейчас Ларе. Я помню, как тревожно в лиловые сумерки смотреть с пятого этажа в заснеженный город, где столько людей, и среди их множества нет одного-единственного человека, которого ждешь…

Мы с Марой

«Мы с Марой» — формула детства. О наших с Марой приключениях — мои повести «Рыжий муравей» и «Золотце» (М.: Сов. писатель, 1978 и 1982).

Мара — мой первый авторитет. Щуплая прыщавая двоечница, к тому же старше меня на пять лет, она была окружена ореолом высшей справедливости. Именно она держала меня в постоянном поисковом режиме. Ее грубость, вредность, плутовство не шли в сравнение с ее главным качеством — отчаянной смелостью. Я же с малолетства была трусовата и без Мары на отчаянные предприятия не шла.

Дружба детей бескорыстна. Она основана на магнетическом притяжении. Факторы образованности, различия социальных сред и прочее для детской дружбы не имеют ни малейшего значения.

Сколько слез пролили мы с ней, когда наши предприятия терпели фиаско! Бездомных собак тетя Сима, Марина мать, и на порог не пускала. Никакие слезы не помогали. А вот цыплятам, что мы купили в зоомагазине, не воспротивилась. «Вырастим и съедим», — заявила тетя Сима.

Поняв, какая угроза нависла над нашими питомцами, мы собрали их в корзину и поехали за город, на электричке. Там, не помню, на какой уж станции, но точно помню, что на пустыре, мы и выпустили на волю наших облезших птенчиков. На обратном пути мы спохватились, что ведь и за городом сыщутся любители курятины. Переполненные горем, мы затемно вернулись домой, где нас ожидало возмездие. Мару побили, а меня просто наказали запретом дружить с «девочкой не моего возраста». Однако в условиях коммунальной квартиры разлучить нас с Марой было невозможно.

Разумеется, меня, опекаемую немкой-воспитательницей, играющую с учительницей английского в лото на четырех языках, посещающую уроки ваяния и зодчества, могла воспитать только отчаянная Мара. С ней мне открывалась непридуманная жизнь, Мара «проводила меня через разное», а мне приходилось самой делать нравственные выводы из наших вовсе не всегда красивых поступков.

Своими выводами я с ней не делилась — она бы подняла меня на смех. Мара не страдала рефлексией, как напичканные «культурой» дети. Так что действовали мы сообща, а переживала я последствия деяний наедине со своей совестью.

Моя недетская образованность вызывала насмешки всей Мариной семьи. И особо — ее главы, тети Симы.

Частенько я напрашивалась к ним обедать. Перед обедом тетя Сима разыгрывала представление. Ставила меня на стул и требовала низким грудным голосом:

— А теперь, майне пуппен, прочти нам стихотворение.

И не успевала я рта раскрыть, чтобы произнести: «Майне пуппен ист кляйн, майне пуппен ист шён»[3] как мама Мары закатывалась от смеха.

Две старшие сестры Мары и тетя Тоня, тети Симина сестра из Саратова, вторили ей.

Но сколько бы надо мной ни смеялись, я дочитывала стихотворение до конца, защищая честь Луизы Вольдемаровны. Это она обучала меня немецким стихам.

После «коронного номера» все чинно обедали. Еда была вкусной, особенно маринованные овощи, которые именовались пикулями.

Муж тети Симы погиб на войне. Наверное, потому считалось зазорным обучать немецкому. Потому так и смеялись над «Майне пуппен», что в те годы немецкая речь, особенно в семьях, где были погибшие, сделалась противной слуху. Ее хотелось осмеять, унизить.

К тому же тетя Сима считала вздором и блажью моих родителей «все это интеллигентское воспитание». «В доме хоть шаром покати, ни еды, ни одежды, заморят ребенка».

Кроме нас на этаже жило пять больших семей. Азербайджанцы, русские, армяне, евреи, украинцы, грузины — разветвленную сеть соседских отношений не смог бы распутать даже опытный резидент[4]. Мара ориентировалась в них прекрасно.

«Шпионила» Мара на нашей огромной кухне. Выведывая очередные новости, она не забывала заглядывать в кастрюли. Мара сообщала мне, у кого намечается «вкусненькое», и мы с ней, под предлогом телевизора, наведывались к соседям на ужин. В особенной чести тогда были сосиски. И если тетя Надя с дядей Сеней их варили (а они все делали сообща, толкались вдвоем на кухне, к неудовольствию соседей), то мы с Марой являлись к ним в гости вовремя. Сосиски еще не успевали остыть.

Я уже говорила — укоры совести жгли меня после, в одиночестве. И как-то я с ним справлялась. Зато без Мары не одолеть бы мне ни одну из тех преград, что расставляет судьба.

Ежевика в Набрани

Дачное место, неподалеку от Баку, называлось Набрань. Говорят, теперь там много туристов, дачников. В мои детские годы Набрань не была обжита. Дикий лес, рощи грецких орехов, оливковых деревьев, река в лесу, море с хрустящим под ступнями берегом — всевозможные ракушки, мелкая галька, песок.

Набрань — рай на земле. Мы с Марой вкушали его плоды как в прямом, так и в переносном смысле.

Утром, не успев продрать глаза, мы убегали за калитку. Бесстрашные амазонки, мы рыскали по лесу в надежде найти что-то. Но что?

«Давай обрыскаем под батареей», — как-то предложила дочь. На вопрос, что она намеревается там найти, дочь ответила неопределенно.

Она не знала, и мы с Марой не знали тоже. Первая находка — грибы. Прежде грибы мы видели только сушеные, их присылала тетя из Саратова. А тут — живые, и росли они на стволе поваленного карагача. Их было подозрительно много, и Мара сказала: «Поганьё!»

Оказалось — настоящие опенки. Съедобные. И мы их нашли! Два дня ели, угощали всех соседей. Насладились полезной находкой, что дальше?

Решили изменить маршрут поисков, двинулись за огороды, в поле. Верблюжьи колючки зигзагами торчали из растрескавшейся глинистой почвы. На этом поле ничего не найти.

Но что это? Колючий кустарник с выгоревшими бесцветными листьями усеян черными и фиолетовыми ягодами.

— Это отрава, не прикасайся! — предупредила Мара.

Сколько же этой отравы, и какая она красивая! Тайком от Мары я сорвала две ягоды, спрятала в карман. Вдруг Мара ошиблась — назвала же на съедобные грибы поганьем.

И точно. Хозяйка сказала, что это ежевика. Прекрасная ягода.

Мы с Марой паслись за огородами, я собирала — мне запретили есть с куста, а Мара набивала полный рот, глотала ежевику не разжевывая, и ничего с ее животом не делалось. Это было неиссякаемое поле, скатерть-самобранка, разве что варенья оно не варило. Варенье наварила бабушка из собранных ягод.

На следующий год, как только прибыли в Набрань, мы с Марой бросились на наше поле.

Оно было перепахано, в комковатой земле росли зеленые листья. Ни верблюжьих колючек, ни кустика ежевики.

Запаханные наши с Марой угодья — первое острое чувство утраты. Мара выдернула из земли листья вместе с чем-то бурым.

— Свекла, гадость какая, — хоть бы морковку посадили.

Но мне не хотелось морковку, а реквием по ежевичному полю я исполнила тотчас, вернувшись на дачу. Это был рисунок чернилами, я его не помню, но помню, с каким остервенением (другого слова не подберешь) я рисовала. Перо продирало бумагу.

Рисунок Мара сдала учительнице по рисованию. Им задали тему «Лето». Рисовать Мара не любила.

«Сойдет и твоя мазня», — сказала она.

И поплатилась за подлог. Ее выбрали художником в стенгазету.

— Я просила тебя стараться. Просила? — кричала она на меня.

Больше моих рисунков она не сдавала. Из художников ее уволили быстро. Да и я не стала художником.

"Евгений Онегин" и заяц в профиль

В детском творчестве мы почти всегда имеем дело с «комментированием». Вот рисунок пятилетнего Саши. На нем — два лица-овала, вверху — оранжевый, с красными точками глаз в голубом ожерелье, оранжевым носом и ртом с черными зигзагами — зубами; внизу — с красными глазами, носом и ртом восьмеркой. Что это такое? А вот что: «Знак, что надо чистить зубы».

«Человек вверху — четырнадцать раз (число слез, и, значит, не ожерелье, а голубые слезы из зареванных красных глаз) чистил зубы, все остальное — не чистил, потому зубы болят и он плачет. Человек внизу — восемь раз не чистил зубы, а остальное — чистил, потому он веселый. Рот восьмеркой — потому что восемь раз не чистил, а зубов черных не нарисовано — потому что нижний чистил зубы чаще верхнего, и они у него не почернели».

Поняли бы вы замысел пятилетнего автора рисунка, если бы он не рассказал нам, что все это значит?

Замысловатость цифровых расчетов — свидетельство того, что ребенок осваивает азы математики, учится составлять задачи.

Снабдив графический лозунг соответствующей подписью, мы получили бы оригинальный плакат на сангигиеническую тему. Любому ребенку, пришедшему в поликлинику, он был бы интереснее тех картинок, что висят у нас в детских медицинских учреждениях.

Пятилетний Илюша К. нарисовал куб в виде развертки. Как он додумался до развертки? А просто — поворачивал куб разными гранями и пририсовывал по грани.

Огорчился ли он, что у него не вышло похоже? Нисколько! Он убежден, что вышел в точности такой куб, как в натуре.

Истоки всевозможных «измов» — в детстве. Думаю, Брак и Пикассо ничего не выдумали — в основе лежалих детский опыт. Иначе бы возникновение кубизма как течения не было бы органичным для искусства.

Как-то я составила список всевозможных течений в изобразительном искусстве и отобрала детские работы, строго отвечающие принципу каждого из течений. Это было убедительное зрелище.

Дети лепят людей без ступней и ладоней. Почему? Разве они, такие наблюдательные, их не видят?

Видят — и не придают им значения. Одна мама рассказывала мне, что ее дочь упорно не рисовала пальцы на руках человека. Мама была образованной и знала, что это трактуется как отсутствие контактности. Но стоило поиграть с дочерью в волейбол, как на рисунке объявились пальцы. Что говорит, разумеется, не о нарушенном и восстановленном контакте, а лишь о том, что девочка, подкидывая и ловя мяч, «осознала» свои руки и они тут же выявились.

Мане не удалось нарисовать человека с натуры. Вышло непохоже. И вот как она отреагировала на неудачу: утром спросонья нарисовала серию рисунков про человека, который пришел к художнику.

«Приехал в чужую страну незнакомец. Зашел к художнику. Художник нарисовал его портрет и выдал ему. А он закричал: что ты нарисовал! Ведь у меня рот намного ниже! Что я за урод! Я не такой!

Пошел к своему знакомому домику. Попросил его: «Открой дверку!» Тот открыл — он вошел в комнату, смотрел телевизор, ходил там и пел. Он пытался изобразить нормального человека».

После того как человека нарисовали не таким, он перестал быть самим собой, допортретным. Потеряв себя по вине бездарного художника, ему осталось одно — изображать из себя нормального человека.

Вот насколько значимо для ребенка искусство! Оно одушевлено и имеет власть над людьми!

«Изобразительные» дети любят «рассказывать» свои рисунки, но они понятны и без комментариев. Передо мной три рисунка шестилетней дочери, нарисованных друг за другом. На первом — девочка в коляске выронила мяч из рук. Для того чтобы нарисовать падение мяча, выдуман такой ход: один мяч — вровень с коляской, другой, копия первого — у колес. От первого мяча ко второму — дугообразная стрелка, указывающая, что мяч падает сверху вниз. Она не знала, как изобразить движение мяча.

Следующий лист — две девочки крутят веревочку, а мальчик подпрыгнул. Мальчик висит над веревочкой, видно, что он прыгает. Изображены предметы (девочки), относительно которых предмет движется.

Третий рисунок — мяч летит в воздухе. Видно, что он летит. Потому что нарисованы два мальчика в профиль с поднятыми руками: один уже бросил мяч, а второй готовится его поймать.

Можно было бы ограничиться и формальным обозначением движения. Ребенка это не устраивает. Он рисует, чтобы понять и выразить осмысленное. Третий рисунок удовлетворил дочь.

А вот анекдотическая история про связь слова с изображением.

Читаю «Евгения Онегина» с иллюстрациями Н. В. Кузьмина. На обложке Татьяна в кресле и коленопреклоненный Онегин. Маня просит почитать вслух. Но стоило начать, как она прервала меня.

— Подожди! Не читай, я бумагу возьму.

Неужели она что-то уловила в тексте и это «что-то» собирается нарисовать?

— Все, давай дальше.

Маня — за столом, спиной ко мне. Читаю, как Онегин собирается на бал. Наверное, думаю, она рисует бал. Но я ошиблась.

В кресле, в профиль, сидит заяц — Татьяна, а у ее ног Онегин — мышка. Был ли «Евгений Онегин» виной тому, что Маня впервые в жизни нарисовала зверей в профиль? Неужели стих (его вдохновенная строфа) толкнул мою дочь на открытие? Под первую встречу Татьяны с Онегиным она нарисовала целый выводок мышей и армию зайцев, теперь изображенных зеркально.

Благодаря «Евгению Онегину» Маня сделала скачок от фасового изображения к профильному, затем она поняла, что можно развернуть изображение на 180 градусов и показать его противоположную сторону, затем закрепила открытие «тиражированием» За двадцать минут под чтение «Евгения Онегина» она из раба двухмерного пространства превратилась в его властелина.

Подозревал ли Н. В. Кузьмин, что иллюстрированныйим «Евгений Онегин» откроет новую эру в творчестве девочки Мани?

Деревья на ветру

Дочь беспрестанно рисует. Все рисунки она показывает нам. Мы ее хвалим, и есть за что.

Ее девочки с волосами до плеч — автопортреты, хотя она и не замышляла рисовать себя. Просто все выходят похожими на нее — веселые, с челкой, с глазами вразлет, бегают, прыгают, варят обед, гуляют по лесам с зайцами и мышами, с котами и тиграми. Вечное обилие народу в нашем доме определило наполненность композиций — все семьями, люди и звери, все втянуты в общий хоровод жизни.

Но вот однажды она сказала:

— Я разучилась рисовать.

Я решила, что ослышалась. «У меня больше не выходит, как раньше», — уточнила она. На ее языке это значило: «Я разучилась дышать».

Оказалось, дочь жаловалась не понапрасну. В тех рисунках, что предшествовали открытию «Я разучилась рисовать», пропало существенное — целостность. Значит, ребенок может оценивать себя, стало быть, ведает, что творит.

«Плохие» рисунки — следствие внутреннего разлада. Негармоничное, разорванное выходит из-под рук тогда, когда дети либо больны, либо по какой-то причине теряют целостное видение мира, и всё начинает «сыпаться»: рисунок превращается в набор необязательных элементов, каждый из которых может быть и удачным, но вместе они не образуют художественного целого.

— Не рисуется — лепи, — предложила я ей. — Не обязательно все время рисовать.

И Маня увлеклась лепкой. Дом заполняли собаки. Их было великое множество, с вытянутыми носами, остроухих, спящих в коробках, сидящих под столом на половике из пластилина, — натуральные собаки, все одной, неизвестной породы. Затем в пластилин стали внедряться гвозди, скрепки, нитки — все, что попадалось под руку, становилось деталью очередной «скульптуры». Я принесла глину домой и вдруг заметила, что у Мани замашки монументалиста: она все лепила огромным, ангела — так с крыльями величиной в ладонь, высоченное привидение. Глины хватило на пару дней. Затем, за неимением глины, она стала вырезать из бумаги и клеить здоровенных мышей и ворон, дом с трубой и т. д.

Сообразила бы она без моей подсказки взяться за лепку? Как случилось, что дочь в свои пять с половиной лет обнаружила творческую несостоятельность?

Случилось так потому, что она вдруг задумалась не о том, что изображает, а о том, как это «что» изобразить. И растерялась. Новое средство — скульптура — помогло ей иначе осмыслить форму.

Скульптура — прекрасный предмет для вникания в подробности. К тому же в ней нет обязательного объединяющего начала для множества предметов. Собака может быть одна, и мышка одна, это уже вещь, с нею можно играть, определять собаку на ночлег, кормить слепленной сосиской. С рисунком — не поиграешь.

Наигравшись, Маня снова вернулась к рисованию. Рисунки изменились. В них появилась пластика. Практически к шести годам дочь достигла полной свободы в воплощении замысла. Дальше новый рубеж — переход к живописи. Цветные фломастеры, которыми она пыталась передать живописное пространство, быстро были вытеснены акварелью. Пошла череда пейзажей. Деревья — кроны, надетые на стволы, как меховые шапки, между ними — оранжевая река, в ней плавает солнце — небо оранжевое, и вода оранжевая — в ней отражается солнце. Пошли живописные портреты — огромные, на ватманский лист.

Она определенно понимает, что делает, но не понимает, почему она так делает, почему уходит от графики к живописи, почему ее уже не устраивает черно-белое пространство.

Этот пример последовательности, открытого творческого акта.

С сыном — иначе. Подготовительные этапы он проходит как бы в уме. Не знаю, как Федя пришел к новому для него языку выражения, но вижу готовый результат.

Пейзаж: на переднем плане высокие муравейники, вокруг кружатся черные птицы-галки, в углу — черное солнце.

Второй пейзаж — «Деревья на ветру» — выполнен черной тушью и охрой. В нем передано тревожное состояние природы, ее беззащитность перед стихией. Обе работы выражают эмоциональное состояние.

Проходит полгода — появляется иная графика, жанровая: дама, лежащая в кресле, мальчик, играющий на виолончели, грустный скрипач с огромной головой и маленькой скрипочкой. Затем следуют жанровые композиции.

По рисованию у него, как и у Оли В., — тройка, однако на любовь к рисованию тройка не влияет. Если он подолгу не прикасается к бумаге, значит, в нем зреет что-то, неизвестное ему самому.

Маня моделирует мир. Она вольно обращается с ним, прибавляет к нему то, чего, по ее мнению, не хватает, и устраняет лишнее.

Сын, напротив, осмысляя реальный мир, дает ему прежде всего нравственную оценку.

Оба ведают, что творят.

Если у детей, воспитанных в одной семье, столь разные способы осмысления мира — как же внимательно следует относиться к чужому ребенку! О нем мы знаем куда меньше, чем о своих детях.

Глаз — ватерпас!

Я уже упоминала о том, что совмещение разных проекций в пределах одного рисунка — частое явление.

Фронтально изображено то, во что (или на что) дети смотрят сверху, — бассейн с рыбками, цветочная клумба, карусели и т. д. Предметы или под ногами — лужа, озеро, клумба, или на них надо смотреть сверху. Вспомните: ребенок стоит над аквариумом на табуретке или на цыпочках — фронтальный вид его не удовлетворяет. Или он сидит верхом на карусельной лошади, карусель описывает круг за кругом — конечно же она круглая, и ребенок никогда не изобразит ее в виде эллипса, какой она видится со стороны.

Процесс видения — сложный, в нем участвуют на равных и зрение, и мозг. На нашей сетчатке отражается лишь двухмерное пространство, а объемным оно становится благодаря генетической памяти. Наш мозг не копирует мир, а создает его образ. Присмотритесь: какой вы видите, например, чашку? Усеченной полусферой. Сознание достраивает чашку до целой, объемной. Потому что в нашей памяти живет образ чашки.

Академик Б. В. Раушенбах в книге «Общая теория перспективы» подошел к проблеме восприятия и отражения как математик. С помощью графического анализа он показал, что с близкого расстояния мы видим мир в обратной перспективе. В одном из интервью он, в частности, говорил:

«Смотрите внимательней, и вы увидите мир таким, каким впервые его узнали ребенком. Да, в обратной перспективе, правда в очень слабой степени…

Только в детстве мы видим мир «своими» глазами. Потом наш взгляд корректируется: кино, фотография, телевизионное изображение — все они «работают» по законам строгой линейной перспективы. Наш мозг уже привык к этому и не «замечает» искажений…

Знаете, я научился смотреть в обратной перспективе…

— Как в детстве?

— Да, как в детстве.

— Зачем?

— Любопытно. Любопытно увидеть мир таким, каким впервые узнал его ребенок».

Об этом же еще в 1919 г. писал П. А. Флоренский[5]. Приведу отрывки из его работы «Обратная перспектива».

«…Рисунки детей, в отношении неперспективности, и именно обратной перспективы, живо напоминают рисунки средневековые, несмотря на старание педагогов внушить детям правила линейной перспективы; и только с утерею непосредственного отношения к миру дети утрачивают обратную перспективу и подчиняются надетой им схеме. Так, независимо друг от друга, поступают все дети (здесь и далее курсив мой — Е. М.). И значит, это — не простая случайность, и не произвольная выдумка какого-то византийствующего из них, а метод изобразительности, вытекающий из характера воспринимательного синтеза мира. Так как детское мышление — это не слабое мышление, а особый тип мышления, и притом могущий иметь какие угодно степени совершенства, включительно до гениальности, то следует признать, что и обратная перспектива в изображении мира — вовсе не есть просто неудавшаяся, недопонятая, недоизученная перспектива линейная, а есть именно своеобразный охват мира, с которым должно считаться, как с зрелым и самостоятельным приемом изобразительности, может быть — ненавидеть его, как прием враждебный, но, во всяком случае, о котором приходится говорить с соболезнованием или с покровительственным снисхождением».

«…Историческое дело выработки перспективы шло вовсе не о простой систематизации уже присущего человеческой психофизиологии, а о насильственном перевоспитании этой психофизиологии в смысле отвлеченных требований миропонимания, существенно антихудожественного, существенно исключающего из себя искусство, в особенности же изобразительное».

«…Потребовалось более пятисот лет социального воспитания, чтобы приучить глаз и руку к перспективе; но ни глаз, ни рука ребенка, а также и взрослого, без нарочитого обучения не подчиняются этой тренировке и не считаются с правилами перспективного единства».

Мой друг художник рассказывал, как они с сыном вышли на море. До этого сын не видел моря.

— Где море? — спросил он, глядя на море.

И художник увидел море глазами сына — это была ровная, прямая стена. И только подойдя к самому берегу, он увидел водную, морскую плоскость — в тот день море было спокойным. Между прочим, и пилоты сверху видят землю не круглой, а вогнутой чашей.

«Вавилонские и египетские рельефы не обнаруживают признаков перспективы, как не обнаруживают они, впрочем, и того что в собственном смысле следует называть обратной перспективою; разноцентренность же египетских изображений, как известно, чрезвычайно велика и канонична в египетском искусстве; всем памятна профильность лица и ног при повороте плечей и груди египетских рельефов и росписей. Но во всяком случае в них нет прямой перспективы, между тем поразительная правдивость портретных и жанровых египетских скульптур показывает огромную наблюдательность египетских художников, и если правила перспективы в самом деле так существенно входят в правду мира, как о том твердят их сторонники, то было бы совершенно непонятно, почему не заметил перспективы и как мог не заметить ее изощренный глаз египетского мастера. С другой стороны, известный историк математики Мориц Кантор отмечает, что египтяне обладали уже геометрическими предусловиями перспективных изображений. Знали они, в частности, геометрическую пропорциональность и притом продвинулись в этом отношении так далеко, что умели, где требуется, применять увеличенный или уменьшенный масштаб» (П. А. Флоренский).

Старые мастера не были ни наивными, ни неумелыми.

«Пространство с его извивами древнего египтянина вовсе не интересовало, не интересовало и древних греков, и живописцев Индии и Ирана. Их не беспокоил всегда тревожащий нас вопрос: что подумают?» (Б. В. Раушенбах).

Вот и детей нисколько не заботит, что о них подумают. Они рисуют, чтобы понять и передать осмысленное. Кстати, гораздо реже дети передают эмоции. Это на нас их работы оказывают эмоциональное воздействие — они радуют или смешат, но непременно удивляют нас.

Как-то я разложила перед детьми открытки из набора «История корабля». Мы долго «изучали» строение кораблей, после чего я перетасовала открытки и предложила каждому вытянуть одну, как билет на экзамене.

Разумеется, было предложено вылепить по «экзаменационному» кораблю — к концу занятий мы имели шанс обзавестись солидной флотилией.

Открыточные корабли были плоскими, несмотря на цветной, добротный рисунок.

Каково же было мое удивление, когда все, как один, вылепили только видимую сторону — вместо кораблей у них вышли ажурные рельефы. Корабли не стояли, флотилии не получилось.

— А там-то что? — указала я на другую, пустую сторону.

— Ничего.

— Но корабли-то целые, значит, весла должны быть по обе стороны. (Весла у всех были только с одной стороны.)

— Они нарисованные, и с той стороны ничего нет. Для убедительности дети повернули открытку — там, разумеется, ничего не было.

Так я их и не переубедила. Почему по фотографии (я иногда практикую «перелепливание» с фотографий, это развивает пространственное воображение) они лепят объемные предметы, а по цветному рисунку — нет? Почему они не могут воссоздать оборотную сторону нарисованного предмета?

Каковы корни детского творчества? Я часто думаю над этим, обнаруживая в детских работах архаику древних наскальных изображений, условность, символику арабской вязи и «ковровых узоров». Творчество детей мифологично и тем сродни древним культурам, а их геометрия напоминает египетскую.

Поиск заглавного смысла, поиск структуры мироустройства, поиск правды (что важнее, то и размером больше), с одной стороны и стремление к правдоподобию реальной жизни — с другой. Не имея реального культурного опыта, дети заново открывают мир. И своими открытия ми подтверждают органичность, естественность созданной человечеством культуры.

Чего не было в детстве, что через детство не прошло — того и нет в культуре. Детство не отравлено массово-усредненным взглядом на мир, и потому явления маскультуры временны и преходящи. Детство не знает угодливости и фальши, — значит, не может быть долговечной культура, в основе которой эти качества.

«Я верю и исповедую, что в начале было детство, когда каждый из нас был гениален, — сказал Н. В. Кузьмин в одном из последних писем ко мне. — У вас есть своя собственная страна, которую вы обязаны возделывать».

И я следую его завету.

Мне нравится возиться с такими маленькими

Неправда, что детям все легко. С момента появления на свет они заняты познанием через себя мира и борьбой со злом мира через борьбу со злом в себе.

Они плачут по ночам, плачут, когда их внезапно оставляют одних, капризничают, попав в чужую, незнакомую среду.

Когда говорят о моцартовской, пушкинской легкости, то имеют в виду гениальную гармонию их творений. Но кто скажет, что жизнь Моцарта, Пушкина была безмятежной?! Моцарт, Пушкин и дети стремятся к чистому, незамутненному высказыванию и, преодолевая тьму, стремятся к свету, красоте. Красота — эстетическая и этическая категория одновременно. Образ чистой красоты влечет к себе детей и гениев мировой культуры. Я не верю в детскую заурядность.

— Неужели вам нравится возиться с такими маленькими? — удивляется бабушка Маши, той, что подружилась с Авдием и Гордеем. — Издалека ездить — и на такую работу! И чему их можно научить? Я вот дочери говорю: зря ты это затеяла, а она — вози, и точка. Вот и таскаемся.

Добрая бабушка с тромбофлебитными ногами и астмой возит Машеньку издалека. И мне сочувствует — могла б найти работу и посолиднее, и поближе к дому.

— Если что набезобразит, я сейчас: «Не повезу в школу». И знаете, сразу смирная станет и ходит вокруг меня, что вокруг елки, ластится. Такие они, бестии, хитрые.

— Они умные, — говорю я бабушке. — А уж ваша Маша!

Я рассказываю бабушке про Машу: какая она умница, и умеет дружить, и старательная — тешу бабушкино сердце. И ведь нисколько не кривлю душой.

В основном в студии московского клуба «Современник», где я стала работать, дети чиновников средней руки и технической интеллигенции. Небольшой процент детей (или внуков) элиты. Здесь редко увидишь ребенка в рейтузах, сосборенных на коленках, или застиранной байковой рубашке.

К сожалению, администрация клуба не позволяет родителям посещать занятия. Ожидая детей в холле (перед цветным телевизором), они, разумеется, не получают никакого представления о нашей совместной работе. В Химках у нас была возможность постоянного общения с родителями. Это очень помогало.

Но вот в класс пожаловал мужчина в дымчатых очках: «Я отец Кати, меня интересуют ее успехи».

А у меня — 10 Кать. Отец Кати называет фамилию. Достаю Катины рисунки с полки.

— Да не надо, — говорит он, — так, пару слов. Видно, рассчитывал на краткую беседу с учителем, а теперь жалеет тех минут, что предстоит ему провести в моем классе. Стучит пальцем по циферблату.

Я не спешу. Перебираю Катины рисунки молча. Он смотрит вместе со мной. Похмыкивает. Может, впервые увидел рисунки своей единственной дочери?

— Катя неуравновешенная, ее воспитывают две бабушки с разными характерами, соответственно она все время как меж двух огней. Отсюда капризность, вспыльчивость. Но она добрая по природе, ее стремление — все утрясти, успокоить. Однако ее миротворческая сущность входит в конфликт с домашним воспитанием, где преобладает, с одной стороны, деспотизм, с другой — полная вседозволенность.

— С чего вы это берете? — Катин отец отшатнулся от меня.

— Из текста рисунков, где постоянный композиционный повтор: одна фигура в центре, две остальные — удалены, как бы отброшены в стороны от центральной. То же — и в лепке. Катя пытается осознать, описать сюжет. Жизнь с бабушками без родителей. Осознанное легче переносить, терпеть.

— Но тут же нет двух бабушек!

— Они обозначены. Спрятаны за сказочными персонажами, цветами или даже ящиками. Детям свойственно переназывать предметы, табуировать — переименовывать одно в другое.

— А почему вы считаете, что эти… эти… — папа долго подбирал слово, — чертики — бабушки, а не папа и мама?

— Потому что папу и маму дети называют в открытую, их они умеют рисовать. Вас с женой на рисунках нет. Значит, вы чрезвычайно мало бываете с Катей.

— Вы — гадалка! Мы с женой действительно загружены работой. Девочка с бабушками, поочередно, то у одной, то у другой. Моя мама крутая, а жены — слишком добрая. Так, и что же делать с Катей?

— Забирайте ее к себе хоть на выходные.

— Это невозможно. Уикенды у нас плотно заняты — мы на дипломатической службе.

— Тогда не знаю.

— Мне бы хотелось продолжить беседу, но время… — указал он на бегущую по кругу секундную стрелку. — Я считал, что здесь что-то вроде детского сада, ну, попели-порисовали…

— Правильно, мы поем, рисуем, играем.

— Да, но вы столько знаете.

— Столько, сколько должна знать любая воспитательница детского сада.

На это Катин папа понимающе усмехнулся. Видимо, он счел мою реплику изъявлением скромности.

Папа Коли Т. озабочен воспитанием сына.

— Мне бы хотелось, чтобы Коляша вырос добрым. — У папы пройдошистый вид этакого сентиментального жулика из итальянских кинокомедий. — Коляша потерял горячо любимого дедушку, моего отца, и вот уже год ребенок лишен тепла и ласки.

— А вы, а ваша жена?

— Что я? Жена, правда, не работает, дома еще мать жены и тесть, но поймите, этого мало, мало! В прошлом году нам присоветовали одну женщину, которая, как нам обещали, сможет компенсировать невосполнимую, конечно, утрату…

— Типа гувернантки? Знает европейские языки, играет на скрипке и поет сопрано?

— Нет, ничего и близко к этому! Нам вот хотелось простого человеческого тепла. Мы ей платили 220 рублей, но она, понимаете, бездетная, не нашла подхода к Коляше.

— Вы хотите пригласить меня?

— Да. В любое время, жена всегда дома, никакой готовки, прогулки, и лепить не надо, а вот чтобы было тепло общения, чтобы мальчик вырос добрым, чутким…

— А сколько он тебе платить будет? — Борис Никитич до слез смеялся над предложением. — Ты и детная, и с подходом к детям. Меньше чем на тысячу не соглашайся! У них, видимо, зона мерзлоты, все излучают холод, а тебя нанимают растапливать льды. Напиши рассказ: «Жизнь Коляши в морозильнике». Но для этого сначала проникни туда. Помнишь, английский фильм, как под видом гувернера в респектабельную семью просачивается разоблачитель социальной несправедливости…

Посмеялись и разошлись… Телефончик, правда, папа мне оставил. На черный день.

— Любопытный народец! — Борис Никитич пританцовывает на месте. Холодно. Темно. Мы стоим на остановке, ждем автобуса. — Заочно доверяет нам свои сокровища, а если бы мы с тобой оказались вурдалаками?..

Мысль развить не удалось. Подъехал автобус и увез Бориса Никитича.

Дома, только я села за машинку, явилась дочь с подарками — рисунками, свернутыми в трубку и нанизанными на проволоку:

— Выбирай — какой!

— В середине.

— А ты пока печатай, печатай, — как мясо с шампура дочь снимает с проволоки скрученные рулоны. — Вот этот ты выбрала? Мышка чистит зубы красной зубной пастой. Подходит?

— Вполне.

Теперь она присоседилась с краешка стола, рисует.

— Похоже на гориллу?

— Похоже.

Дети мне никогда не мешают. Напротив, их присутствие вносит в жизнь порядок. Вселяет надежду.

Рассыпьте бисер!

Стоило нажать на кнопку дверного звонка, раздался оглушительный плач. Сначала один голос, затем вступила вторая девочка. От меня они шарахнулись. Уцепившись за ноги мамы, уползли в комнату. «Закрой дверь!» — донеслось сквозь всхлипывание.

Мне ничего не оставалось, как отправиться в кухню. Там курил бодрящийся отец малюток. Рев не утихал. Мы пили чай, курили. Задавая папе вопросы, я не слышала ответов: детский отчаянный ор стоял в ушах, надо было что-то делать. Сейчас же. Срочно.

Помню, я вдруг резко встала и пошла в комнату. Не глядя на Аню и Таню, прибившихся к маме с боков (плакали ли они в ту секунду — не помню), села к ним спиной, достала коробку пластилина и принялась лепить. Лепка успокаивает меня, как иных вязание. Вылепила кошку, котят. Видимо, наступила полная тишина, поскольку всё, что я говорила кошке и котятам, звучало неестественно громко.

Мы с кошачьей компанией горевали, что перепутали адрес, попали не в ту квартиру. Туда, куда мы намеревались идти, нас ждали. Там были приготовлены сосиски и молоко. Здесь и кормить нас нечем. К тому же такой мороз. Затем я встала, положила кошку с котятами в наскоро вылепленную корзинку и двинулась к дивану. Еще вспомнила вслух, что несла детям в тот дом, где нас ждут, коробочку с бисером. Где же она? Ах, да, в кармане. Бисер я «нечаянно» рассыпала. Эх, теперь кошке с котятами до ночи подбирать. Пока все до единой бисеринки не подымем — не уйдем. А тут пришли не в тот дом, да еще бисер просыпали.

Аня и Таня подползли к моим ногам. Их милая мама была напряжена, как струна. Пока дети подбирали с полу драгоценности, я учила маму лепить корзинку — чтобы куда-то ссыпать собранный бисер. Да, я щедрая, пусть меня здесь не хотят, а я все равно люблю всяких детей, и подарки им тоже люблю дарить.

Корзинку оказалось вылепить просто. Девочки справились с этим, отойдя от меня на почтительное расстояние. Всё. На сегодня хватит. Надо ретироваться.

В тот день был жуткий мороз, но мне было жарко. Щеки горели, а внутри образовалась какая-то сладкая пустота. Отец малышек провожал меня до автобусной остановки. Спрашивал, как это все произошло, — ведь уже полгода, как они не подпускают к себе взрослых. Я не знала, что ответить.

Следующий мой приход прошел гладко. Аня и Таня доверились мне. Мы лепили, вернее, я лепила их руками, которые они не отдергивали. Обучаемы девочки были прекрасно. Наш с ними контакт я считала упроченным. Теперь нужно было, чтобы в моем присутствии в квартиру кто-то позвонил. Например, пусть соседка придет за солью. Все равно кто. Оказалось — родители с соседями не знакомы, и нет таковых, кто мог бы прийти к ним за солью. Не страдают ли родители аутизмом[6]? Нет, они оба деликатные, стеснительные, ежесекундно краснеют. Тогда идем в гости! К детям. У меня были в этом районе знакомые дети. Родители засомневались — надо ли так спешить? Сомнения имели основания. Но интуиция подсказывала — надо ловить момент, форсировать. Не дать опомниться.

И мы пришли в гости к детям.

Это было испытанием. Первый час у обеих болел живот. «У нас дома собака. Нам надо к собаке», — твердили они про выдуманную собаку. Дети в группе, заведомо подготовленные мной, проявили не то что предельную, «запредельную» терпимость. Они им всё дарили и всё прощали. Ко второму часу контакт начал налаживаться.

Мама девочек держалась на славу. Если бы она поддалась панике, мы бы все проиграли. В конце занятий дарились подарки. Занятия стали регулярными — раз в неделю гостеприимный дом наполнялся детьми, мы лепили, рисовали, а потом пили чай с печеньем.

Теперь девочки стали не просто контактными, а агрессивно общительными. Главное мы преодолели, теперь следующей задачей стало научить их дружескому, братскому общению. На это ушло гораздо больше времени, чем на сражение с аутизмом.

Да, думаю, никакого аутизма, описанного детским врачом (по его просьбе я поехала к Ане и Тане), не было. Что же было?

Дело в том, что девочки дважды побывали в реанимации в боксе. Во второй раз врач скорой помощи (по рассказу мамы) с ними играл, шутил, а потом и увез туда же, в бокс реанимации, где они и в первый-то раз кричали сутками напролет.

Сложилось отношение к взрослому миру как враждебному, где покажутся добрыми и веселыми, а потом заберут в машину и увезут от папы с мамой.

Упорство, с каким девочки полгода отказывались от общения со взрослыми, усугублялось их двойничеством. Вдвоем их противостояние было, по-видимому, действительно мощным. И по всем признакам подходило под аутизм.

Сейчас девочки уже в первом классе. Все у них нормально.

А с их мамой, моей ровесницей, мы подружились. Меня пленили ее терпение и выдержка. Редко, признаюсь, я нахожу в родителях «трудных» детей такую моральную поддержку, такое умное послушание, какое обнаружила мама Тани и Ани.

Один на один

В нашей студии было оборудовано фойе с цветным телевизором — для родителей. В подвале ДЭЗа, где нас с детьми приютили, таких удобств нет. Родители сидят здесь же, поодаль. Их лица мне примелькались. Но вот однажды увидела незнакомку. Инспектор?

Нет, не инспектор, родительница. Откуда-то она узнала, что я лечу аутизм. Хочет привести на занятия своего сына. Я объяснила, что это ошибка, у меня был один случай, с девочками-близнецами, но у них не было аутизма. Мать семилетнего «аутиста» не отступает: она читала мои книги, она почему-то уверена, что именно я справлюсь с Игорем.

Итак, они прибыли в следующую субботу на занятия.

Начал Игорь с того, что ударом кулака смял наш картонный дворец, вылил на него сверху бутылку клея, укусил за руку соседку, оплевал всех, кто был рядом с ним. Все происходило так стремительно, что я растерялась. Поведение Игоря вызвало настоящий шок у детей. Они сгрудились по другую сторону стола. Вокруг Игоря образовалась мертвая зона. Родители с недоумением и ужасом наблюдали за «новеньким». Мать Игоря держалась спокойно. Видно, все это ей было не в новинку.

— Наколдуй царство — вопил Игорь.

Я послушно расставляла на столе бумажные башенки со шпилями (останки царства), но тотчас раздавался крик:

— Расколдуй царство. Я не хочу его. Расколдуй немедленно!

Стало ясно: Игорь не сможет заниматься в группе. И дорога назад заказана. Заниматься с ним придется индивидуально.

Жили они на противоположном от меня конце Москвы. Три часа дороги — ничто по сравнению с теми испытаниями, которым подверг меня Игорь в первый месяц занятий. Стоило мне начать лепить, Игорь взбирался на стол, ложился на него животом и бил ногами. А то нападал на меня со спины, неожиданным прыжком валил со стула, душил, царапал.

При этом Игорь умел читать, писать, проявлял незаурядные способности к математике. Однако общался он на уровне грудного ребенка. Когда младенец тянет мать за волосы и норовит ткнуть пальцем ей в глаз, он не помышляет причинить ей боль, он стремится к взаимодействию.

Иногда, в минуты просвета, Игорь пытался лепить. Но из-за зажатости кистей рук ему это почти не удавалось, он вскипал и снова набрасывался на меня. Однажды он где-то раздобыл прыгалку и, выждав момент, когда я уткнусь в пластилин, заполз за мой стул, набросил прыгалку мне на шею. Я чуть не задохнулась. Не соображая, замахнулась на Игоря. Он заревел и выпустил прыгалку из рук.

Бывают переломные моменты в отношениях людей. Когда открывается нечто не подлежащее анализу. Это состояние фиксируется. Картина момента: Игорь сидит против меня. Ладони, испорченные экземой, с болячками на костяшках пальцев, закрывают его глаза, в которые мне настоятельно необходимо взглянуть. Сейчас же!

Слышу свой голос:

— Все прошло, Игорь, все прошло.

Руки медленно сползают с лица, будто снимают с него маску.

— Все прошло, — повторяю, глядя в глаза Игорю. — Будем лепить.

Игорь раскрывает коробку. Он услышал меня.

— Что лепить?

Так состоялся наш первый разговор.

Позже сама собой возникла идея научить Игоря лепить простейшие предметы с тем, чтобы задействовать их в игре «на контакты».

Игорь — вербальный ребенок. За его словесными тирадами не стоят «материальные» понятия. Лепка их формирует. Вылепленные предметы должны взаимодействовать друг с другом нормально (мать прижимает к себе младенца) и аномально (мать бьет, мучает своего ребенка).

У Игоря есть собака Трезор — предмет истязаний. Собаку слепить трудно. Человека проще. Но мне нужно было, чтобы Игорь слепил собаку, именно собаку, и вот для чего: я буду выступать в роли мальчика (Игоря), а он — в роли собаки (Трезора). Я буду нападать на собаку, чтобы смять ее в лепешку. Он — оборонять Трезора от моих агрессивных нападок.

Не без моей помощи Игорь вылепил Трезора. Я дала ему время полюбоваться на Трезора, а потом сказала:

— Играем. Ты — Трезор, я — мальчик Игорь. Сейчас я сомну твою собаку!

«Мальчик Игорь» делает прыжок через весь стол, набрасывается на «Трезора».

— Не трогай, не надо, я больше не буду! — кричит Игорь.

Игра продвинула нас в нужном направлении. Игорь открыл, что другому может быть больно. Что другие способны что-то чувствовать.

Началось выздоровление через игру. Игорь стал лепить сам, часами. Прежде без матери он не мог и линию провести, теперь он не нуждался в ее постоянном присутствии.

К весне я рискнула присоединить к нам двух соседских девочек. Их Игорь знал. Девочки пришли на занятия не без опаски. Весь двор боялся Игоря, что естественно. Но Игорь повел себя по-джентльменски. Я назначила его учителем. Проиграв со мной множество ролей, он легко вошел в новую роль. А учителя — не бьют. В этом он успел убедиться.

Теперь Игорь учится в школе. Пока у него свободный режим посещений. Он много рисует и лепит. Зажатость кистей рук практически прошла.

Грань между нормальным ребенком и ребенком с отклонениями весьма расплывчата. Доводя поведение до общепринятой нормы (у нас это послушание, конформизм) с помощью транквилизаторов, мы добиваемся временного комфорта. Мы не понимаем, что медикаментозное воздействие на детскую психику приводит к необратимым изменениям личности. У нас миллионы детей «успокаивают» и «нейтрализуют» варварским способом. Искусствотерапия требует времени и терпения. Она построена на сугубо индивидуальном подходе. С лекарствами проще: растолок таблетку, присыпал сахарным песком — и тишина. А если подумать о будущем?..

Мать Игоря вела себя безупречно: не вмешивалась в происходящее, не вбегала в комнату на каждый крик сына. В первый месяц она ни разу не спросила: «Как успехи?» Она положилась на меня.

Как врач по нескольким симптомам распознает болезнь, так педагог по поведению ребенка распознает причину его внутреннего неблагополучия. Врач знает, к чему приведет запущенная болезнь. Педагог знает, чем чреваты замеченные им отклонения. Близкие больного и родители ребенка могут даже и не подозревать о серьезности происходящего. Иногда и не следует ставить их об этом в известность. Если они не мешают, можно работать.

И тогда «неизлечимые» недуги удается вылечить.

Маленький лорд

Книга шведского писателя Юхана Боргена «Маленький Лорд» повествует о мальчике, в котором с раннего детства обнаружилась тяга к злу. Она была настолько сильной, что задушила добро. Это печальный феномен, и не единственный. Двойник Маленького Лорда — Жан де Мирбаль из романа Франсуа Мориака «Подростки былых времен». За душу мориаковского подростка сражался сам аббат, но и ему не удалось вызволить ее из когтей зла. Не припомню русских авторов, взявшихся за анализ такого явления. Но это не значит, что у нас его нет. На моих глазах за пять лет удивительный, тонкий мальчик Антон превратился в семейного узурпатора. Причины такой метаморфозы Жана де Мирбаля, Маленького Лорда и Антона сходны. Активная, болезненная непереносимость фальши. Отвращение к ритуальной ласке, к жесткому распорядку, навязанному взрослыми. Бунт, но расчетливый, с извлечением собственной выгоды. Нерушимая правильность матери, ее лживое спокойствие, фарисейство и темная взрослая жизнь вызывали в Маленьком Лорде чувство протеста, провоцировали его на мелкие пакости. Мелкие пакости, развратившие душу, впоследствии привели к духовной катастрофе — он стал предателем.

Антон впервые пришел в нашу студию в четыре года. Светленький мальчик, на удлиненном лице глаза с туманцем, под белым воротничком рубашки тоненький шнурок, завязанный на бант. Семья — в полном составе. Папа — мама, бабушка — дедушка. Водят — по очереди. В анкете рукой матери написано: «Антон трудный, плохо сходится с детьми, обидчивый, нервный. С рождения страдает сильной аллергией».

Выделялся ли Антон чем-нибудь? Да. Обостренной реакцией на фальшь. Слащавые интонации в голосе учительницы английского языка (я, признаюсь, их тоже с трудом выносила) сразу его оттолкнули. И он твердо заявил: на английский не пойдет.

Караул! Все дети идут на английский, Антон — ни в какую. «Ну и что? Пусть не ходит». — «А как же он будет учиться в школе?»

Недавно я напомнила маме Антона этот эпизод. «Что вы, ваша студия — его единственное светлое воспоминание. Разве и там уже были конфликты?!»

Что еще отличало Антона? Чувство недетской ответственности. Он боялся сделать что-то не так, боялся обмануть доверие. Этот мотив я сразу уловила и сказала Антону, что не жду от него ничего такого, что и дети и взрослые могут ошибаться и нет на свете людей, кто бы всегда все делал правильно.

«Мои родители никогда не ошибаются, — вздохнул тяжело Антон, — и бабушка с дедушкой все делают правильно». Однако в тоне не было уверенности. Он как бы вызывал меня на спор, он жаждал, чтобы я его убедила в обратном.

Семья была очень довольна поведением Антона в студии. Он сдружился с ребятами, был доброжелателен в оценках чужих рисунков и скульптур и даже стал посещать английский. Неохотно, но за компанию. Когда учительница английского языка назвала его при мне Антошенькой, мальчик вдруг резко побледнел, глаза сделались стальными. Это было затаенной ненавистью. Именно ненавистью. Позже он перестал себя сдерживать.

Помню, как провожали детей в школу. Антон был напряжен, расставание со студией далось ему нелегко. Словно он отправлялся на войну.

На этой войне зло боролось с добром. Когда за спиной надежный тыл — есть надежда на победу добра. С разлукой шанс победы зла повышался.

Первый класс. Первое полугодие. Звонит мама Антона.

— Помогите! Он такое вытворяет, мне даже произнести стыдно. Избил бабушку. Сначала какой-то цепью, потом ударил азбукой, прямо по голове. Выбежал больной на балкон. С ангиной, зимой! Сказал, что не уйдет с балкона, пока не получит письмо от доброго Карлсона.

Мы встретились с мамой Антона у метро «Аэропорт». Она уже прочла тонну книг, все подходило в лучшем случае под аутизм, в худшем — под шизофрению. Нужен срочно врач-психиатр. Я попыталась ее успокоить — в конце концов дело не в диагнозе. А в том, что ему плохо, тягостно. Значит, надо помочь ему выйти из тупика. Изменить тактику поведения. Исключить то, на что он так болезненно реагирует. Лечение таблетками — не моя область. «Попробуйте опишите все, что произойдет с ним на будущей неделе. И привезите мне дневник», — предложила в заключение.

Дневник за неделю был составлен добросовестно. На первой странице — режим для Антона, на второй — режим для остальных членов семьи. Время происходящих событий указано с точностью до минуты. Также было указано, какое отклонение от режима повлекло незапрограммированное действие Антона и как трудно было ввести режим в русло. На подготовку уроков отводилось два часа, а Антон сидел по четыре часа, и под большим нажимом бабушки. После обеда, в 14.00, спрятал бабушкины очки. Искали сорок минут, из-за чего сорвалась прогулка, и т. д. и т. п.

Разумеется, Антон спрятал очки, чтобы бабушка не смогла проверить домашнее задание. Жесткий порядок и контроль несносны для ребенка, который и без того страдает от гипертрофированного чувства ответственности.

— Он и вас побьет, если вы не перестанете контролировать успеваемость, если сейчас же не оставите его наедине с ошибками в тетрадях. Пусть не учится на одни пятерки. Зачем ему быть отличником? — сказала я маме Антона.

Психолог сказал то же самое. Не убедило. Пошли к психиатру. И покатилось…

Учительница повысила голос на Антона — Антон наотрез отказался идти в школу. «Не пошли бы. Нет, потащили волоком. Почему?» — «Потому что стоит один раз позволить…» — «Нельзя сменить школу, если классная руководительница не может найти верного тона с учеником? Или перейти в параллельный класс?» — «Тогда мы так и будем прыгать из школы в школу». — «Приводите его ко мне на занятия».

Пришел. Лепим из глины. Вижу, весь урок Антон лепит кубик, зализывает грани, старается, чтобы было ровно-преровно. Дотрагиваюсь до его рук — потные. Это не просто повышенная возбудимость, теперь это — повышенная тревожность. У Антона — невроз. Его надо освободить в первую очередь от семейной опеки. Но у нас нет колледжей с пансионами — не в интернат же сдавать при любящих родителях! Вот тебе и «кубик-рубик». После живых, свободных работ в студии — мертвая глина в кубе, немой крик: «Не тронь меня, я вещь в себе, не подступай ко мне, все равно не откроюсь!»

После того урока Антон больше не пришел. Передал с мамой записку: «Мне некогда. В школе много задают. А пока домашнее задание не сделаешь — из дому не выйдешь».

Пойти в школу? Поговорить с учителями? Этично ли вмешиваться в учебный процесс, когда ничего нельзя втолковать любящей маме?

Четвертый класс. Организуем встречу «студийцев» у Антона дома. Ребята выросли, рассуждают по-взрослому, друг перед другом выставляются. А у меня с собой глина. Кто хочет пирожные? Никто. Все хотят — лепить. Убрали сладости со стола, постелили клеенку.

— А давайте все делать, как тогда: мы будем лепить, а вы рассказывать. Про знакомого, или про Человека-Тучу, или Гвоздика-на-небе…

Оказывается, они все помнят. И просят вернуть вдохновенную атмосферу дошкольного детства.

За час уставили весь стол скульптурами. И у Антона уже не кубик, а целая композиция: кошка гонится за мышью. Когда-то игра в кошки-мышки его пугала, теперь — и пугает, и восхищает одновременно. Он уже почувствовал дыхание взрослого мира, где все непременно или жертвы, или палачи. Кто же теперь Антон — кошка или мышка? Судя по одинаковой выразительности обеих фигур — и то и другое. В школе — мышка, дома — кошка, пантера, рысь. Двуликий Янус.

Праздник кончился. Что же было праздником? Возвращение к детству. Как и раньше, все — за одним столом. Старые привязанности, повзрослевшие дети — теперь они рассказывают анекдоты, и счастливый Антон смеется громче всех.

Опять звонит его мама:

— Нужен тот психолог, что обследовал Антона в первом классе.

— В чем дело?

— Все делает назло. Учительница по природоведению похвалила его за ответ — теперь он назло не учит природоведение.

Непрошибаемая система: школа — Антон — родимый дом. Вместо разомкнутой — наглухо закрытая.

— Знает ли Антон, что в жизни есть несчастные дети, что вообще в мире не все в порядке?

— Ну и что?

— Да пойдите вместе с ним в дом ребенка, принесите мешок подарков.

Пауза затянулась. Мама обдумывала мое странное предложение.

— Удивите сына тем, что вас заботит что-то помимо его успеваемости и поведения.

— Вы это серьезно?

— Вполне.

До сих пор мама не нашла времени, чтобы удивить Антона таким открытием. Она его щадит. Вдруг это его травмирует, а он и без того грозится сбежать из дому…

— От благих дел еще никто не травмировался.

— Пусть он сперва отдохнет летом, и уж тогда…

— А как он будет отдыхать летом?

— Пойдем с ним в поход.

— А не лучше ли в деревню, к коровам и гусям? Он же так любит природу!

— Нет, тогда он нас всех затерроризирует. Скажет, скучно.

— А вдруг не скажет?

Подумала, подумала:

— Нет, у него слабые мышцы.

Больше мама Антона не звонит. Думаю, залечили мальчика таблетками. А поскольку я была категорически против таблеток, то и звонить мне совестно. Или уже не нужно. Под транквилизаторами детки становятся смирными и о побегах не помышляют.

Семья Антона типична. Эти люди не видят чужого горя, у них все регламентировано, и гости приходят только по субботам. В воскресенье будет возможность отоспаться. Они-то как раз и аутичны, поскольку замкнуты на себе. Вчетвером калечат одного ребенка, который оказался неординарным. Разумеется, при таком ходе дел в Антоне разовьются жестокость и мстительность и мир пополнится еще одним Маленьким Лордом. Такая печаль.

Истукан в юбке

— Познакомьтесь, это Риточка!

В середине урока в класс с ревом «въехала» девочка. Бабушка тащила ее за руку, Риточка упиралась. Вырвавшись от бабушки, она бросилась на пол, распласталась на нем.

— Риточка, тетя по лепке рассердится!

Бабушка сгребла Риту в объятия, водрузила, бьющуюся в истерике, на стул. Сама села рядом. Для чего велела малышке соседке перейти на другое место.

— Вон свободный стул, — указала бабушка малышке, — мы здесь устроимся. Что задано лепить? — обратилась она ко мне.

Под натиском бабушки я растерялась. Тем более что Рита продолжала реветь и у детей уже стали надуваться губы и набрякать веки.

— Вот видишь, Риточка, детки нас жалеют, — объяснила бабушка внучке, пытаясь удержать ее на стуле. Рита все же вывернулась и убежала. Через десять минут они вернулись снова.

— Мы договорились с Риточкой, она больше не будет плакать. Она хочет немножко покомандовать здесь, надеюсь, это допустимо?!

Тон бабушки возражений не предполагал. Небольшого роста, полногрудая, со значком на груди и жаждой мести в душе (педагог проявил жестокосердие — не бросился к плачущей, не умолял ее остаться), она была настроена решительно. То, что мы чем-то занимались здесь в их отсутствие, не имело значения.

— Слушать меня! — повелела Риточка, подняв вверх указательный палец. — Здесь я распоряжаюсь. «Распоряжаюсь» — так и сказала.

— Задаю лепить колобки. Всем!

Дети оторопели. Смотрели на меня, ища защиты.

— А ты нам покажи, как лепить колобки, — предложила я.

— И не собираюсь, — ответила Рита, — не хочу руки пачкать. Ляля, — обратилась она к бабушке, — я же тебе говорила, что не буду лепить, буду только распоряжаться. Или я рассержусь и снова уйду.

Я не стала удерживать Риту. Бабушка смерила меня взглядом:

— Вы не педагог, а истукан в юбке.

Дети рассмеялись. Смешно — истукан в юбке!

— Над вами даже дети смеются, — укорила бабушка Ляля.

— Вы дура дурацкая, — подвела итог внучка.

С тем они обе и удалились.

После занятий бабушка отловила меня в туалете. Я отмывала руки от глины.

— Поймите же вы! — бабушка Ляля приблизилась ко мне вплотную. — Какого труда мне стоило затащить ее в класс! У нас родители за границей, она боится мужчин с усами, боится, когда ее забирает на воскресенье вторая бабушка. Что у вас за манера отворачиваться, когда с вами говорят! — взвизгнула бабушка Ляля.

Если я и отвернулась, то помимо воли.

— Я готова идти навстречу каждому ребенку, — сказала я ей, — но я не шла и не пойду на поводу. Ни у кого. Ни у детей, ни у их бабушек.

Потом состоялся разговор с завклубом.

— Ты знаешь, кто она такая?! — завклубом шепотом, с придыханием произнесла имя бабушки Ляли. Мне оно ничего не говорило, видимо, особая ведомственная знаменитость. — Как ты смеешь не пускать девочку на урок?! Тебе подавай дебилов и заик, вот тут ты распускаешь хвост, а нормальную хорошую девочку вышвыриваешь из класса! От одного слова Елены Петровны…

Завклубом воздела руки, словно одно слово Елены Петровны могло обрушить потолок, обратить только что отремонтированный кабинет заведующей в руины.

Однако бабушка Ляля не спешила наказывать всех за мои прегрешения. Она выделила хороших. Подарками. Заведующей преподнесла японский зонтик, Борису Никитичу — японский тоже календарик с голой дивой. Остальных казнила своим невниманием: Рустама за то, что он с усами, а Риточка не переносит буквально усатиков, рыдает от них; Татьяну Михайловну за то, что от живописи грязь — Риточка измажет очень хорошенькое японское платьице, ну а со мной — ясно.

Предметы, которые вели «нехорошие», баба Ляля сочла нецелесообразными. Раз Риточке это не нужно, значит, и остальные дети могут спокойно прожить без лепки, живописи и логического мышления, которое по глупости развивал в детях Рустам.

Баба Ляля ввела новые предметы — «Подготовка к школе» и «Рисование». Простыми карандашами, чтобы не испачкать платьице.

Но все это было не сразу, не с бухты-барахты. Смена предметов и педагогов пока еще только намечалась в бабы-Лялином уме, и о грандиозных этих замыслах не знал никто, кроме заведующей. Мы же, кустари-одиночки, продолжали свое одинокое дело. Размышляли о том, как помочь Риточке и можно ли вообще что-то сделать с ней при бабе Ляле. Рите всего пять лет. Может ли пятилетний ребенок быть монстром? Как перевоспитать маленькую девочку с замашками фюрера? Они с бабушкой ощущают свою полную власть над нами, педагогами, как это возможно?

Борис Никитич считал, что нужно набраться терпения и исподволь, шаг за шагом, приводить обеих в чувство. Наверное, он был прав. Теоретически. Он и предположить не мог, какие планы зреют у бабушки Ляли, пока мы тут сидим и рассуждаем, как им помочь.

Наша «параллельная акция» не удалась. Фюреров не перевоспитывали, напротив, поощрялиих замашки. Те, кто посмеет проявить неудовольствие при виде ребенка, который «здесь распоряжается», будут сметены с дороги. Эта участь ждала и нас, бестолковых гуманистов.

Часто потом я спрашивала себя: если бы знала, чем кончится мое непослушание, нежелание идти на поводу бабушки и внучки, нашла бы способ примирения? Тот самый разумный компромисс, к которому нас готовят с детства, чтобы легче было прожить?

Нельзя играть в игру, не зная правил. Как-то один мой состоятельный знакомый купил в Баку на черном рынке игру, а инструкцию к ней не приложили. Игровое поле, фишки, карточки с какими-то цифрами, волчок, зары — все было, кроме инструкции. И плакали его денежки!

Правилам игры можно обучиться по инструкции. Если она есть. И если ты этого хочешь. Я никогда не хотела и не хочу обучаться играм злых людей. У них свои расклады и ходы, свой язык и понятия. Бороться с ними можно, только соблюдая правила грамматики зла. Такие правила есть, ими пользовались и очень известные тираны, и масса людей, подпавших под их влияние.

Противостоять злу можно, если по отношению ко злу занять бескомпромиссную позицию, самую неудобную во все времена. Неразумно из-за одного ребенка терять целую школу, сотню детей. Цель не оправдывает средства. А если все-таки оправдывает?..

Играем в дочки-матери

Урочное время вышло, а расходиться не хочется. Решили поиграть в дочки-матери.

Мы с Борисом Никитичем — родители, а это — все наши дети. Наши дети нам нравятся. Поскольку был вечер, то мы как будто укладываем их спать (и они по команде закрывают глаза и обмякают). Но перед сном положена сказка. Какие сказки им нравятся? Чтобы хорошо начиналось и… плохо кончалось?

— Нет, нет, — сразу проснулись, — такую не надо.

— Тогда пусть она плохо начинается и…

— Хорошо кончается!

На правах всеобщей мамы рассказываю сказку, а Борис Никитич тем временем снимает — в фонд будущей книги.

Сказка про известного им Человека-Тучу, который, когда огорчался, в тучу превращался, и из него шел дождь, а в особо тяжелых случаях — град. В школе ему двоек не ставили — боялись ливня, а для предупреждения учителей папа Человека-Тучи приделал ему табличку на грудь: «Если сильно огорчаюсь, сразу в тучу превращаюсь». После школы Человек-Туча пошел работать на завод, где сплошное железо. Его поругал начальник, Человек-Туча огорчился, и от дождя заржавели все станки. Пришлось ему искать другую работу.

Дальше следовало хождение по мукам Человека-Тучи, везде одни неприятности, и вот в конце концов Человек-Туча пришел работать с детьми, играть с ними, кормить вкусным обедом, водить на прогулки в красивые края — сколько он работает в должности Друга Детей, ни разу не огорчился и не причинил ни дождя, ни града.

— А где же он, интересно? — спросил Виталик, многозначительно глядя на Бориса Никитича: опознал в нем Человека-Тучу.

— Да, дети, — признался «папа», — мама рассказала вам мою историю.

— Тогда покажите, как вы тучнеете!

— Я разучился. Слишком долго жил в тепле и радости. Теперь уж из меня какой дождь!

— А вот из меня идет дождь, но я этого чужим не показываю — сказала Анечка, та, что превращалась в ржавчину.

Начались массовые превращения. Кто стал надутым пузырем: дотронься пальцем — лопну, кто — хитрой лисой, кто — облаком.

Только новенькая девочка Леночка ни в кого не превращалась. Спрятавшись за колонну, она громко плакала — так, чтобы всем было слышно.

— Нога болит, — объяснила она мне.

Я уложила ее на банкетку в коридоре, ощупала ногу — ничего.

— А теперь встань, наступи на ногу — прошло?

Лена встала и снова легла.

— Болит. Внутри.

Дети покидали музыкальный класс, их встречали родители, быстро одевали и уводили из клуба. За Леной никто не приходил.

Мы с Борисом Никитичем уже решили отвести Лену домой сами — вдруг она заболевает гриппом и от этого ломота в ногах и тут явился папа.

— Вставай, чего развалилась, — обратился он к ней. — Опять шея болит?

— Нога.

— С утра была шея. Накостылять бы тебе, притвора! Вставай сейчас же!

Лена молча встала и пошла одеваться.

Пока она застегивала пальто, надевала сапоги, папа жаловался на «чертову девчонку».

На следующем уроке я спросила у нее, прошла ли больная нога. Они ничего не ответила и вышла из класса. Потом снова пришла села за стол.

Мы лепили чудо-дерево. Лена не хотела ни лепить, ни рисовать, но попросила сделать ей из проволоки колечко. Я сделала. Она бросила его на пол и ушла.

— Она на всех уроках так, — сказали дети. — То уходит, то приходит.

— Что-то не то, — усомнился Борис Никитич, — вроде мы с тобой были образцовыми родителями, детей своих не обижали, рассказывали им сказки на ночь, правда, ужином не кормили. Слушай, а может, она просто голодная?

Борису Никитичу приходят на ум простые разгадки.

Принесла я десять бубликов. На группу. Пока они отмывали руки от пластилина, я навешала бубликов на проволочное дерево.

Довольные дети едят бублики, Лена надела бублик на запястье, крутит, как хула-хуп. Покрутила, бросила его на стол и опять ушла.

— Бублик возьми! — крикнула Анечка ей вслед.

— А подавись ты этим бубликом! — ответила Леночка.

— Почему эта девочка злая? — спросила Аня. «Может, привьется дичок к нашей яблоне?» — думали мы с Борисом Никитичем.

Прошел месяц. У Лены всякий раз что-то болело. Посреди любой самой, казалось, увлекательной игры девочка вставала и покидала класс, хлопнув дверью. Побродив в коридоре, она подходила к классу, открывала дверь и застывала в нерешительности.

Папа по-прежнему являлся за ней позже всех. Маленький, сутулый, в кургузом пальто из кожзаменителя, он буквально падал с ног от усталости. Пока Лена одевалась, он дремал. Ему, уставшему на работе, было не до дочери, не до студии, не до эстетики. Говорить с ним было бесполезно, и я решила дождаться маму.

И она пожаловала. В дорогой шубе, в фирменных очках с наклейкой. Зажав Лену между колен, раздраженно всовывала пуговицы пальто в петли.

— Суй ногу быстро, что я сказала! (Лена вставила ногу в сапог.) Когда ты научишься сама одеваться!

У Лены на рейтузах — дыры, кофточка в пятнах, пострижена кое-как, зато у мамы — роскошная прическа.

— Вы педагог? — вычислила мама Лены (поскольку ни детей, ни родителей в холле нет, — стало быть, я и есть педагог). — скажите, можно что-нибудь сделать из моей бестолковщины?

«Бестолковщина» стояла по стойке смирно в клещах материнских ног.

— Она очень хорошая девочка, — завела я обычную песню

— Добра с три короба! — Мама отпустила Лену и встала. — Смотрю, от вашей эстетики — никакого проку. Зря ходим. Ладно, двигай, чудовище!

И они двинули. Я услышала, как Лена жалуется маме, что у нее болит глаз.

— Ничего у тебя не болит, хватит морочить голову! — отозвалась любящая мать.

Лене хочется одного — чтобы ее пожалели. А за что жалеть? За больную ногу. За больной глаз.

Недоласканные, сурово воспитываемые дети идут на то, чтобы симулировать болезнь. Им все равно, каким образом вызвать к себе сочувствие.

Мне доводилось встречаться с взрослыми Ленами. Они согласны на любое, самое тяжелое медицинское исследование, лишь бы доказать всему миру, как тяжело они больны, что им на самом деле плохо, что они на самом деле нуждаются в жалости и сострадании.

Знакомясь с историями болезни симулянток, истерических психопаток, я видела, что все, без единого исключения, росли в семье непонятыми, заброшенными, необласканными.

Нравственность формируется в поколениях. У мамы Лены тоже были родители. Наверное, они хотели, чтобы их дочь была не «хуже других, образованная и обеспеченная». Так и вышло. Дорогая шуба надета на человекоподобное существо, чей взгляд спрятан под очками с наклейкой. А ведь она тоже когда-то была ребенком.

Только совместными усилиями можно предотвратить беду, которая грозит Лене. Ни я, ни Борис Никитич, ни десять студий эстетического воспитания, вместе взятые, ничего не смогут сделать вне контакта с семьей. Как установить душевный контакт с шубой и солнцезащитными очками?!

Вот так, играя в дочки-матери, мы обнаружили «неблагополучную» мать. Ее дочери нужна помощь со штампом «cito!». Если бы Борис Никитич оказался взаправдашним Человеком-Тучей, из него бы тотчас хлынул град. Или снег. Дело-то идет к зиме.

"Птичие рынак папугаи они гаваряце…"

Все рисунки, что дарят мне дети или отдают на хранение (дома их выкидывают!), получают прописку на стенах нашей квартиры. Так совпало, что рисунки детей, о которых постоянная боль, разме. стились на кухне. И это законно — в кухне я провожу большую часть домашнего времени.

На подвесном шкафу — «Птичие рынак папугаи они гаваряце онтон исмен и барис». Клетки пусты, Антон, Семен и Борис сидят на жердочках. А вот папа Нины за роялем. Удивительно схвачено сходство. На рояле написано «вел», наоборот — «лев», из него вылетают ноты, ноты-птицы, поющие звуки. На следующем рисунке — папа за столом, над ним — клетка с попугаем на жердочке, сверху свисает люстра. Это мир Нины. Мир, которого больше нет. Папа ушел от мамы, попугай улетел, любимая люстра осталась в бывшей квартире.

— Возьмите мои рисунки, — толстая грустная Нина вручает мне кипу шедевров. — Мама все равно выкинет.

— Это ужасный ребенок, она все жилы может вытянуть, — Нинина мама, этакий Вечный Сон, зевает, потягивается, нисколько не стесняясь моего присутствия. — Захотелось ей собаку — всё, хоть ложись на пороге и не пускай ее из дому. Принесет собаку, я ее вышвырну. Смотрю, другую с помойки тащит. Может, вы ей объясните, что при моем положении иметь еще собаку в доме…

Разведенные родители живут в одном подъезде. Новая жена отца не пускает Нину к ним, а новый друг мамы Нину «не терпит».

— Сейчас все разводятся. — Нинина мама с трудом подавляет очередной зевок. — И никто так безобразно себя не ведет, как моя. Она этим беспардонно пользуется. Вот Тоня, например, спит и видит, когда ее родители разведутся.

Тоня — подруга Нины. Ее рисунки тоже висят у меня на кухне. Рядом с Ниниными. «Портрет мамы» — пышной красавицы под японским зонтом. Мама уходит из дому, в дождь и серость, но зонт над ней — яркий. «Дом для рыб» — с лестницами и трамплинами. Рыбы — прирожденные гимнастки. Все — в купальниках и резиновых шапочках.

Я уговаривала Тонину маму отдать девочку в художественнуюшколу, что как раз напротив них, из окна видать, и школа — приличная, да ей некогда: третий год разводится с Тониным отцом. Когдатут заниматься «юным дарованием» — успеть бы накормить, отправить в школу и проверить, «что она там наваляла в домашнем задании».

— Елена Григорьевна, а почему родители детей не спрашивают, хотим мы рождаться или нет?

Тоня тоже толстая, широколицая, курносая. У нее отличный апетит, рисует и лепит она с тем же завидным аппетитом, что и ест. В Тоне — что-то от раблезианских красавиц — полнокровность, гурманство, жизнелюбие. Все, что она делает, — рельефно, массивно, в живописи — размах на ватманский лист. Помню, ставили мы спектакль по «Орфею и Эвридике». Тоня изъявила желание сделать декорацию к царству мрачного Аида.

— Вот уж я тьмищи наведу, так наведу! — воскликнула она, берясь за кисть.

Смелая вышла работа. Другие дети рисовали персонажей на картоне, а Тоня самозабвенно писала тьму. Но это была не темная поверхность, а тьма, высвеченная золотой охрой, с белым тоннелем (по нему должны были шествовать Орфей с Эвридикой) и россыпью красок вокруг. Живописная тьма.

Недавно справили Нинин день рождения. Ей стукнуло целых восемь лет. Она разрыхлела, в мать; часто капризничает и рвет свои рисунки.

В четыре года Нина была веселой. Этакая фруктовая девица: щеки-яблочки, глазки-вишенки. С какой скоростью вылетали из-под пальцев кони и собаки, птицы и кошки! В пять лет она хотела быть лошадиным доктором, в шесть — прокрасться ночью в зоопарк и выпустить всех зверей из клеток. В семь на нее обрушилось горе, и она стала капризной и требовательной. Ее могла бы спасти та собака, которую она принесла с улицы. Но маме, в «ее положении», не до собаки.

Тоня ненавидит своего отца.

— Хоть бы он подох, — говорит она.

Отец Тони любит Пушкина. Разбудит среди ночи, посадит на стул сонную и читает ей «Пиковую даму». А как иначе привьешь этой бестолочи любовь к классике?! Ночью тихо, постылая жена не жужжит над ухом. К тому же Пушкин сказал: «Россию спасет только медленное просвещение». Вот он в лице Тони и спасает Россию по ночам от умственной тьмы.

— А мой папочка пусть живет — отзывается Нина. — Надоест ему его ведьма, и он вернется. А мы тогда его с лестницы спустим. Я у него теперь все выпрашиваю. Пусть покупает, у мамы денег нет.

— А я со своим не разговариваю. Он меня на плаванье отвел, а я в раздевалке спряталась. А он решил, что я утонула!

Вместо семей у Нины и Тони — враждующие группировки. Девочкам самим не выбраться из-под спуда зла. Либо они очерствеют, либо станут психопатками. Не знаю, что лучше.

«Непослушная, своенравная, упрямая!» — так охарактеризовала мать Тони собственную дочь на первом занятии. Для оправдания характеристики Тоня спряталась под стол, отказалась заниматься с детьми. Я спустила ей под стол коробку пластилина и доску для лепки. Вскоре вся группа перекочевала к Тоне. Это был урок «подстольной» лепки, дети помнят его по сей день. Под столом Тоня быстро сдружилась с ребятами, и эта дружба длилась долго. Целых три года. Пока Тонина мать не пресекла ее.

В последний раз, когда я была в этом доме, Тоня кричала на мать:

— Сейчас же найди ножницы!

Мать не могла найти ключа от шкафа, где лежали ножницы. Она все закрывает на ключ — «отец ворует. Он уже продал из дому все серебро».

— Пусть она его выгонит! Скажи ей, чтобы она его выгнала!

Ненависть к отцу распространилась и на мать. Я не могу осуждать Тоню. Безмерно жаль ребенка, пришедшего в мир полным сил, надежд, радости и попавшего в царство мрачного Аида.

У детей не спрашивают, хотят они «рожаться» или нет. Рисунки — судьбы… В очередной раз выкипает молоко — я загляделась на попугаев Антона, Семена и Бориса, на Нининого отца за роялем «Лев», на преображенную Тониной кистью мать: заслонившись зонтом, она куда-то бредет под дождем.

Дождливая ночь, мирный стук капель о карниз, Тонина мать, уходящая в ночь, Тонин голос: «Горьевна, а почему родители не спрашивают нас, хотим мы рожаться или нет?!»

Нюра слепила кузнечика

«Что можно сказать о девочке, которая слепила кузнечика?» — так начинался давний мой рассказ про девочку Нюру. В нем — о том, как Нюра не хотела ходить на занятия без мамы. Мама была молоденькой и плакала: Нюра ни на шаг от нее не отходит и никуда ее от себя не отпускает.

Я разрешила маме остаться в классе. Нюра успокоилась. С непостижимой быстротой ее пальцы выкручивали из зеленого брикета лапы, усы, и вот на маленькой ладони появился настоящий кузнечик. Подобрав под себя передние лапки, он пошевелил длинными зелеными усами. Блестящая зеленая спинка отсвечивала голубизной, сверкали черные глаза-бусинки.

Нюрина мама сияла. Дочь подарила ей кузнечика.

Прошло время. Теперь Нюрина мама дожидалась дочь в коридоре вместе с другими родителями. Подружились дети, а значит, и их родители. Те, кто бывал в гостях у Нюры, рассказывали, что у них шикарная квартира, отец Нюры намного старше жены, какой-то босс, одна из четырех комнат отдана под спортивный комплекс.

Нюра делала успехи. Школа не помешала ей продолжать занятия. Правда, нашу студию закрыли, я скиталась с учениками по разным пристанищам, и Тане, Нюриной маме, приходилось возить дочь из Зеленограда в центр. На лето мы, разумеется, расставались, а осенью созванивались и снова искали, где бы притулиться.

И вот — Нюры нет. Месяц, другой. Может, нашли что-нибудь поближе к дому?

Зимней ночью раздается телефонный звонок. Нюрина мама. Заикается, просит прощения за такой поздний звонок.

— Что случилось?

— Украли Нюру.

— Кто?!

— Ее отец. Украл и увез в Ленинград, к новой жене. А у той скоро будет ребенок. Что мне делать?

Таня рыдала в трубку. Со сна я соображала туго. Неужели у Нюры было предчувствие и потому она ни на шаг не отпускала от себя мать?!

Мы договорились, что Таня приедет ко мне с первым автобусом. Но только чем я смогу ей помочь?! Представила бедную Нюру в чужом городе, с беременной мачехой. Отца Нюры я не видела ни разу, а из четырех комнат и спортивного комплекса его облик не вытанцовывался.

Нюра похожа на Таню, обе с акварелей восемнадцатого века — розовощекие, голубоглазые, с ямочками на щеках. После кузнечика Нюра налепила сотню добрейших зверюшек, а на каждом рисунке — что бы там ни было изображено — обязательно красовался портрет мамы Тани, в очках.

Стоило маме Тане опоздать хоть на минуту к концу занятий, Нюру охватывал тихий ужас. «А мама придет?» — спрашивала она шепотом, так, чтобы дети над ней не смеялись. Их мамы тоже «ушли за подарками». Ну и что! Нюре не нужны подарки, ей нужна только ее очкастая мама.

Вспомнилась другая девочка. Лика. Мы жили с ней вместе на даче. На какое бы время ни отлучалась от нее мать, Лика ходила по комнате из угла в угол, заложив руки за спину, как профессиональный зек, и твердила одно: «Вперед к маме — назад к маме!» До хрипоты. Потом мы снова встретились с Ликой и ее мамой — в Коктебеле. Лике было уже восемь лет. Маме ее, молодой, красивой женщине, хотелось купаться в море ночью вместе с обществом, хотелось забираться на Карадаг с импозантным маринистом. На крик сбегались все. «Мама упадет с горы, ее съедят волки!» Лику увещевали, стыдили, ей угрожали, ее утихомиривали — попусту. «Мама, мамочка, мама ты моя!» — и вся песня. И что же? Когда Лике было тринадцать лет, мама ушла, оставив Лику отцу. Ликин крик «Вперед к маме — назад к маме!» не был капризом, не был проявлением детского эгоизма и результатом неверного воспитания. Это был голос предчувствия.

Как и Нюрины слезы. Первые капли дождя перед грозой.

Пошли суды. Девочку затаскали. Отец всячески запугивал ее. Не выпускал из дому, только в школу. Из школы он ее забирал сам. Под ключ, и никаких прогулок.

Таня ездила в Ленинград, простаивала у Нюриного класса, дожидаясь перемены. Увидев мать, Нюра бросалась ей на шею, но тут, как из-под земли, возникал Нюрин отец и оттаскивал дочь от матери.

И все-таки Тане удалось выкрасть дочь. Он привезла ее домой, сидела с ней в квартире, взаперти.

К чему все привело? В один «прекрасный» момент Нюре стало все — все равно: Ленинград или Зеленоград, виноград или град. Голубые глаза потускнели, утратив прежнее сияние. Учится Нюра посредственно, ест плохо и спит со снотворным.

Я не юрист. Возможно, оба родителя вели себя неверно. Возможно, судья и адвокаты с обеих сторон были некорректны по отношению к Нюре, но девочка заплатила за все. Своей нынешней безучастностью окупила расходы на судопроизводство. Оправится ли она от такого удара? Ясно одно: той девочки, что слепила кузнечика, не существует. И не зря она плакала.

Что оканчивается на "ок"?

— Посмотри, это я сама придумала.

Дочь встречает меня у порога, протягивая зеленую лягушку с глазами — лампочками от фонаря. Наверняка лампочки натолкнули ее на мысль о лягушке, раньше у нее лягушка не выходила, а вот с лампочками, вставленными на место глаз, — вылитая!

— Это я сам. Меня никто не учил!

Первая фраза почти всех детей.

Самостоятельно освоенное — прочное и перспективное. Чужое, навязанное быстро улетучивается из памяти.

Сколько меня учили в школе вырезать из бумаги китайские фонарики и гирлянды — ни за что не вспомню, как это делается. Нет памяти рук. Что руки постигают сами, то уже помнят на всю жизнь. Недавно сын спросил меня, как делаются бумажные цветы. Я не помнила. Но хорошо помню, как придумала лепить розы: скатать колбаску, расплющить, порвать, как расческу, одна сторона цела, а другая — в зубьях, затем свернуть — и выйдет роза.

А раз роза так, то гвоздика и василек так же, только полоску надо не руками рвать, а резать ножиком — гвоздику часто, василек — и того чаще. В детстве я придумала, как лепить все цветы, которые знала, даже мимозу. Накрошить желтых точек, прокатить по ним зеленым стеблем, крошки налипнут — вот и мимоза. Листья — это несложно. Значит, и из жатой бумаги можно вырезать розу. Сын попробовал — получилось.

Детям это можно подать хитро, как загадку: «Я задумала одну вещь, красивую, все ее любят. Если сделать то-то, то-то и то-то (перечисляю операции), то она выйдет. Кто догадается, тому приз». Призов у меня много — цветная бумага, мелки, карандаши, открытки.

Каково же изумление, когда на их глазах рваная полоска превращается в настоящую розу!

— А задумайте одну вещь, — часто просят меня. Я начинаю: «Скатайте колбаску, расплющите…»

— Роза! — кричат они.

— Нет.

Начинается гадание, но никому так и не удается по одному элементу вызнать тайну замысла. Ведь с этого элемента можно начать фазана (перо), жар-птицу, петуха, ложку, вилку, нож, грабли, санки… На сей раз я задумала рыбу, но рыба почему-то им упорно не приходит в голову.

В этом дети очень забавны. Они не могут найти вещь, на которую смотрят в упор. Смотрят — и не видят. Так же и с отгадками. Все переберут — и не догадаются.

Пошла Маша во лесок, а в руке-то кузовок.

Как нашла она грибок, положила в кузовок,

Сорвала она цветок, и туда же — в кузовок.

Всё на «ок» — в кузовок. Мимоходом научились плести кузовок. Наша задача — как можно больше предметов на «ок» уместить в кузовок. Задачи и на масштаб — соразмерность фигурок: крючок меньше, чем молоток, но больше, чем сверчок, и т. д. У кого будет самое большое количество предметов на «ок», да разных, тому — приз.

…Поясок, ремешок, совок — все поняли задачу. А одна девочка налепила полный кузов грибов. Разных.

— Это белый грибок, это поганый грибок, это лисичий грибок, это подберезовый грибок. Все разные!

— Но ведь все грибы!

— А, тогда я еще цветок слеплю. Это анютин цветок, это ромашкин цветок, это заячий цветок.

— Заячий?

— Да, его зайцу на день рождения подарили. Беленький, и лепестки ушами.

Девочку уводит воображение. Заячий цветок — лепестки ушами. Заяц и его цветок объединены в композицию, и объединяющий момент — форма ушей зайца и лепестков цветка. Подумав, она загнула уши в одну сторону, а лепестки — в другую. Это ритмический и уже архитектонический момент: действие и противодействие — выпукло и вогнуто.

Зайцы — двигатели прогресса. Сколько восхождений к вершинам мысли произошло при непосредственном участии зайца!

— А у меня у зайца день рождения — сообщает девочка всем.

Она уже лепит стол, стулья, еще зайцев, спокойно разрушает композицию и цветок ставит в центр стола.

— У тебя заяц-то не на «ок», — возражает другая девочка.

— У меня не заяц, а зайчонок, и стулок, столок, на столке цветок.

— А у меня подарок на «ок» — находится мальчик, который весь урок лепил машину.

Он знал, что машина не подходит, но хотел машину. И все, у кого получились вещи не на «ок», окрестили их подарками. Пришлось всем вручать призы.

Учительница, посмотри на свои глаза!

Из потока информации ребенок выхватывает то, что интересует его в данный момент. Если он одержим идеей создания подводной лодки, а ему велят писать А, то он пишет А, продолжая думать о подводной лодке. Лишь бы не мешали.

«Из-за леса, из-за гор едет дедушка Егор…» Прибыл к нам, разумеется, не дедушка, а мальчик Егор, прискакал на палке-коняжке. Бравый русоволосый Егор, подстриженный под горшок.

Однако бравости хватило ненадолго. После удачного выхода на сцену Егор потускнел, заскучал. Не нужна ему никакая лепка. Уляжется щекой на ладонь и смотрит. Потом попросил клей и бумагу. Стал склеивать бумажки. Одну с другой.

Спросила Егора, не пагоду ли он случайно строит. Нет, он не знает, что такое пагода, он просто клеит, просто так.

И вот он приходил на занятия, пол-урока как бы дремал, к концу оживлялся, вставлял весьма едкие замечания «по поводу», иногда что-то клеил.

Так бы и шло, если бы однажды я не решила призвать Егора к делу. Сколько можно лоботрясничать?! Я резко, раздраженно окликнула его. Егор подскочил на стуле.

— Учительница, ты посмотри на свои глаза! Какие у тебя глаза! У тебя другие глаза!

Он испугался меня, как Бабу Ягу, появившуюся вдруг неведомо откуда.

Потом, поговорив с его мамой (почему я не сделала этого раньше!), я узнала, что Егор очень устает от окриков в детском саду и сюда приходит отдыхать. Оказывается, он прямо-таки тоскует по лепке, а на вопрос, почему он ничего не делает на уроке, отвечает, что так ему просто нравится.

Вскоре Егора перестали водить в студию. Вот что выходит, когда мы в своей взрослой гонке за «продуктивностью» не видим состояния ребенка или не желаем в него вникнуть.

Жизнь взяла Егора в оборот — ясли, детсад, студия — не продохнуть. Везде от него чего-то хотят. Егор выработал свой собственный механизм вытеснения — присутствовать он еще готов, но участвовать в происходящем — нет. Это — от эмоциональной перегрузки. При эмоциональной перегрузке вытесняется все подряд, без разбору, и то, что было бы «продуктивно», в том числе.

Я посмотрела на свои глаза, и мне стало стыдно.

Детская грамматика

Первое слово «мама» — это не слово, а назывное предложение. В нем в свернутом виде спрятан «текст». Ребенок еще не может сказать: «Мама, иди ко мне, я боюсь» или «Мама, я хочу пить» и т. д., но, называя, он как бы выходит на связь. Осуществляет коммуникацию.

Грамматика начинается для ребенка с имени существительного в именительном падеже. Затем осваивается множественная и уменьшительная форма. Появляется склонение, т. е. нащупываются межпредметные связи, и только потом вводятся предлоги и союзы.

Сравним это с изобразительной деятельностью.

На первых порах осваивается линия, затем она замыкается, образуя окружность неправильной формы, окружности «тиражируются», замыкают сами в себе окружности меньшего диаметра, т. е. идет работа на уменьшение, потом окружности вступают во взаимодействие друг с другом, образуя различные композиции, и в результате превращаются в «головоногов», где руки-ноги можно уподобить грамматическим предлогам и союзам.

Несмотря на уникальность каждого ребенка, все дети, как правило, проходят стадию «каракулей», «кругов» и «головоногов». Устойчивые повторяющиеся элементы можно определить как архетипические.

Архетипы — это первообразы, модели, бессознательно воспроизводимые в творчестве. Понятием архетипа мы обязаны Ю. Г. Юнгу. Это он первый показал универсальность архетипа, берущего начало в «коллективном бессознательном» — первобытной памяти человечества

Сколь бы ни был уникален творец, его творение заключает в себе ту или иную устойчивую модель (младенчество, материнство, благородная нищета, мудрая старость и т. д.).

Неспроста дети тяготеют к сказкам, к фольклорному началу. Именно в сказочных, народных сюжетах представлены все основные архетипические мотивы. Они «знакомы» детям.

«…Все это уж было когда-то, да только не помню — когда» — так передавал А. К. Толстой это ощущение.

Грамматика — тоже реализация архетипических конструкций, структур, записанных в коллективном бессознательном. И потому они так быстро усваиваются детьми.

Когда дети говорят «дай мне ножницу» или «здесь мало ребенков», они говорят грамотно, в соответствии с правилами склонения: так они их освоили на данном этапе, такие нащупали связи.

Звуковая оболочка слова, равно как и «цветность» изображения, завораживает детей. Поначалу слово бывает отторжено от его семантики, равно как и цвет не соответствует реальной «оцвеченности» предмета.

«Пусть море будет красным, а дом — синим!» Это не вызов правде жизни. Ребенку такое сочетание видится наиболее верным. Если ребенок не дальтоник, то он знает, какого цвета человек. Однако лепит его и черным, и красным, потому что в тот момент его интересует «конструкция» человека.

В книге Е. И. Негневицкой и А. М. Шахнаровича «Язык и дети», откуда я черпала знания о развитии речи ребенка, приведен пример: детям, не знающим, как выглядит кит и кот, предложили сравнить, кто больше. «Кот больше». — «Почему?» — «Потому что «о» больше «и». Слышно же: «о» — круглое, «и» — «узенькое». Затем назвали двух существ — Бима и Бома. Предложили определить, кто больше. «Бом больше Бима».

Дети без труда изображают абстрактные понятия, так как за ними нет закрепленных значений, и свободно находят форму словесной оболочке. Потому же завораживает рифмованная бессмыслица. Ее звучность, ритмичность толкают ребенка в бескрайнее речевое море, и он плывет по нему сам, наполняя звуковые сосуды слов собственным содержанием.

Передача абстрактных понятий в форме — важнейший акт в развитии образного мышления. Во-первых, здесь не работают стереотипы. Во-вторых, если предметы можно описать как набор разных признаков: длины, толщины, фактуры и т. д., то такие абстрактные понятия, как «время», «мысль», «счастье» и пр., можно выразить только метафорически, через образ.

Овеществление, материализация слов — исключительно важный процесс, ведущий и к обогащению речи, и к формотворчеству.

Детям ничего не стоит вылепить «сонный помидор» или «отфыркивание». Мне, вроде бы профессионалу, эта задача не по зубам. (Я уже рассказывала, как целый вечер лепила «отфыркивание» и как ничего из этой затеи не вышло, а шестилетний мальчик с ней легко справился.)

Формирование речи и изображения происходит не одновременно. Но параллельные стадии переходной грамматики в речи и изображении указывают нам на возможность их синтеза. Синтез — во взаимодействии слова и формы. Параллельные пересекутся, и их скрещение породит образ. Слово обретет форму.

Типообраз

Как мы уже заметили, в изобразительном творчестве детей, как и в речевом развитии, существует «переходная грамматика». Каждый последующий период развития характеризуется освоением новой изобразительной схемы. Схема — неточное слово. Я бы назвала это типообразом, т. е. тем образом, который закреплен определенным типом изображения.

Расширение связей между предметами ведет к усложнению, насыщению композиций. Нарисованные и вылепленные предметы стремятся взаимодействовать друг с другом, однако это взаимодействие пока выражается схематично — знаками. Треугольник пластилина на вылепленной девочке обозначает юбку. Ребенка не заботит, как выглядит девочка в юбке сзади. Пока он мыслит «фронтально». Изображает все анфас.

В 4–5 лет детьми еще не осознаны подвижность одушевленных предметов и динамизм самих связей между ними. Для этого возраста характерно «нарабатывание» большого количества типообразов, это пора называния окружающих явлений уже не только словом (речь освоена), но и линией и формой.

К 6–7 годам в рисунках детей появляются профильные изображения, люди со спины; прежде неподвижные уточки и лебеди склоняют пластилиновые шеи, пьют воду из пластилиновой лужи.

Мир приходит в движение.

Метаморфозы, превращения теперь так занимают ребенка, что он, увлекшись изображением какого-то одного предмета, забывает о цельности всей композиции. Персонаж, многократно освоенный ребенком, заживает своей жизнью. Солнце, небо, цветы остаются на рисунках, но уже как фон, от которого освободиться мешает только привычка. Потребности в изображении солнца над мышью, несущей крупу, нет. Атрибуты «целого мира» постепенно и вовсе вытесняются найденным, выработанным типообразом.

Первый освоенный типообраз влечет за собой другие. Сперва, например, лошадь (овал с ушами, гривой и хвостом, поставленный на ноги) неподвижна. Затем она делает первый шаг, путается в ногах, но, окрепнув на листе, разгоняется, пускается вскачь. Много раз проигранный сюжет с бегущей лошадью обращает внимание ребенка на нарисованного им человека. Лошадь бежит, человек стоит на месте. Почему так? И вот человек спохватывается, поворачивается в профиль и мчится за лошадью.

Изобретенный ребенком динамический типообраз начинает фигурировать во всех работах, включаясь в разнообразные контакты (ситуации). Он отрабатывается в серии рисунков или скульптур. Возникает серийность. Серийность помогает ребенку раздернуть сюжет в пространстве и во времени.

Графический сюжет, как и словесный, строится по хорошо усвоенной (из сказок), жестко структурированной схеме, где непременно наличие завязки, кульминации и развязки.

Теперь на рисунках все приходит в движение. Одушевленные и неодушевленные предметы становятся персонажами. Молоток гонится за гвоздем, еж убегает от телеграфного столба, приняв его за удава.

Если ребенок остановится на изображении персонажей, на рисовании комиксов — дело плохо. Так случается часто, поскольку высокий уровень изображения достигается им как раз к школе. В школе поначалу ребенка поощряют, ставят пятерки за «свободную тему». К концу первого класса, а иногда и первого полугодия ребенок приходит в тупик. Его способности эксплуатируются, но не развиваются. Он начинает повторяться. Тиражирует своих персонажей, пока ему не надоест рисовать вообще. Именно так случилось с сотнями моих талантливых учеников.

Счастливый билет

Перед сном дочь просит «записать сказку».

В самом произвольном месте, ближе к концу листа, она сама ставит жирную, «видную» точку. Сказка будет до этих пор.

Предел положен, и она начинает рассказывать, поглядывая за взрослой рукой, продвигающейся все ниже и ниже. За несколько сантиметров до точки она делает паузу, видимо, в этот момент охватывая мыслью сумбурное целое, и лихо завершает историю. Удивительно, как бы далеко ни уносила ее фантазия, концы обязательно сходятся с концами.

Название всегда содержит в свернутом виде главную мысль. К названию отношение самое ответственное: оно варьируется, уточняется, и, когда окончательный вариант найден, рассказ идет потоком, без корректировки.

Мальчик взял трех ящериц к себе

Я гулял по тропинке, которая росла на самом большом холме. У нас в деревне была бочка, под которой не было никакого жилья, ни насекомых, никого. И было озеро, около которого были большие камни, и в камнях все время росли травинки, которые никак не могли погибнуть. Травинки скучали и очень просились, чтобы их сорвали.

Я замечал, что под травинками все время что-то шевелится. Вдруг в ясный день я заметил, как из-под травинки вылезли ящерицы. Это были не только подружки, это были сестры. Ящерицы волокли за собой маленького жучка, но жучок остановился и стоял. Теперь они волокли за собой не жучка, а муху, но муха взлетела и села мне на нос.

Ящерицы качали головой:

— Боже мой, вся наша добыча улетает прямо из-под ног. Или это муха была, или Жучка, — пробормотали ящерицы на своем ящерином, очень сложном языке.

— Вот стрекоза летит, мы ее должны съесть, но она же такая длинная, как истукан, — сказала младшая ящерица.

— Да ничего такого, — пробормотали ящерицы, покачав головой.

— Болванка, — сказала старшая ящерица младшей, — почему бы не есть стрекоз, мы же их длинней!

— Почему наш знакомый жучок сразу упал в обморок, когда увидел стрекозу? — спросила младшая.

— Но мы же не жучок знакомый, — ответила старшая, — мы три культурных ящерицы.

— А ты нас думаешь величать жучком, тем более одним, — сказала другая.

Я медленно наклонил руку и взял их на ладонь.

— Да, они мне пригодятся, — сказал я.

Так я взял трех ящериц, которые, как попугаи, научились говорить на человеческом языке.

Конец

Перед словами «Я медленно наклонил руку…» Маня остановилась. Точка близка! Рассказ тотчас закруглился. История исчерпала себя не потому, что больше нечего было сказать, таково было условие — до точки.

На одном из занятий в присутствии Мани зашел разговор о счастье. Не помню уж, как он возник, но тема животрепещущая — высказывались все:

— У нас в деревне сирень растет, с пятью лепестками. Я летом наемся — и весь год счастливая.

— А мама говорит, что счастье не продается и не покупается. Потому что я попросила сахарную вату купить, а у мамы денег не было.

— А я видела целый вагон счастья. Даже состав целый. Там «Жигули» везли. Новенькие.

— Зато я счастливых билетов наберу, наберу по автобусам и дома, после ужина, все съем. Мне потом такие сны снятся!

Известие про счастливые билеты взволновало Маню. И дома она потребовала записать рассказ, возможно сочиненный уже по дороге.

Как человек ел счастливые билеты

Однажды мальчик ехал в автобусе. Там были все билеты счастливые. Он их откручивал и ел. Прохожие думали, отчего, почему и зачем он жует билеты, и никак не могли додуматься. Потом мальчик пересел в другой автобус. Там не было счастливого билета. Тогда он пересел в такси и сжевал рубль, который собирался дать шоферу.

Дома у него была огромная куча билетов, и он ее всю сжевал. Назавтра у него заболел живот. И мальчик подумал: «Как же так, они должны были принести мне счастье, а принесли одно боленье живота? Поскорее бы избавиться от этого счастья!»

Кончилось боленье живота, и он поехал в магазин на своем любимом автобусе, где всегда были счастливые билеты. И он взял билет и снова сжевал.

— Что вы жуете? — спросил какой-то гражданин.

— Билет.

— Запрещается жевать билет, потому что это химия.

Вдруг у мальчика какая-то мысль странная произошла, что не надо есть билеты, и он очнулся. Но дома у него остался запас счастливых билетов, и он съел их на завтрак. Это он так завтракал. Но тут у него заболела голова, и он решил закончить всю эту историю.

На самом деле голова заболела у Мани, к тому же мы приближались к точке.

Рассуждансы

«Земную жизнь пройдя до середины, я заблудился в сумрачном лесу…» — слова Данте как нельзя более точно передают то состояние, в которое я впала к середине книги.

Мы полны «благих намерений». За это нас отхлестал Чехов. Помните барышень, которые желали немедленно принести пользу. Отправиться в народ, накормить всех крестьянских детей разом. Благородный порыв. За него потом еще долго можно себя уважать. Быть хорошей, но прежде всего в своих собственных глазах, значит «впасть в прелесть», говоря языком христиан. Чехов, Лесков, Лев Толстой, Достоевский терзались проблемами добра и зла. Подоплекой добрых и злых поступков. «Не все, что разумно и полезно, есть добро», — говорили они нам, потомкам. «Подумайте, не спешите», — упреждали они нас, будто бы предвидя, через какие бедствия предстоит пройти двадцатому веку.

Ослепленные «высокой целью» — «впавшие в прелесть» — тираны, а вслед за ними целые народы истребляли как сами себя, так и друг друга. Стремительный век. Беспрецедентный по уничтожению миллионов людей. И все-таки ни добрые, ни честные, ни совестливые не перевелись. Утверждая материализм, мы восхищаемся, увековечиваем легендарные подвиги идеалистов.

Кем были Корчак, Мать Мария, Войно-Ясенецкий, Вавилов? Разве это не люди идеи? Одни совершали свои подвиги во имя Божье, другие — во имя Гуманизма, третьи — во имя Высшей Красоты. Земная жизнь ни для кого из них не была пределом устремлений. Их устремление — Вечность!

«В жилах каждого столетия течет чужая, не его кровь, и чем сильней, исторически интенсивней век, тем тяжелее вес этой чужой крови», — писал О. Мандельштам.

Мы — дети девятнадцатого века, вскормлены его культурой. Нынешние нравственные ценности мы все еще поверяем по классике. Мы тоскуем по тем временам так же, как деревенский житель, осевший в городе, тоскует по деревне, которой давно не существует на белом свете.

Онтологическая картина прошлого мира содержала в себе далеко отнесенные друг от друга небо — рай — верх и землю — ад — низ. Свод нравственных законов был четким.

Теперь мы отняли культуру от религии, дали ей полную независимость. Пространство жизни видоизменилось, нет ни ада, ни рая, ни чистилища меж ними. Лишенная своих корней, культура трансформировалась. Она стала служанкой цивилизации. Некоторые, правда, считают, что этот «перекос» начался еще со времен Просвещения. А может быть, и раньше, в эпоху Возрождения, когда Человек стал писаться с заглавной буквы, когда он ощутил себя венцом творения.

Бурная переоценка ценностей потому и происходила в нашем веке, что мы лишились устойчивого равновесия, отвергли Высший Суд. И сами стали судьями себе.

Людям духовным, прозревающим будущее, всегда было трудно, тесно в детерминированном мире.

И сейчас тесно. Причинность сводит с ума.

Детерминизм в мышлении, по словам О. Мандельштама, приводит к «всепониманию, граничащему с ничего непониманием». Всему можно найти причину, при этом ничего не прояснив в пронизанном многочисленными связями целом.

«Движение бесконечной цепи явлений без начала и конца есть именно дурная бесконечность. Она ничего не говорит уму, ищущему единства и связи. Ум… не есть знание и совокупность знаний, а есть хватка, прием, метод» (О. Мандельштам).

Именно творчество детей дает нам возможность увидеть воочию единство и связи.

Мысли детей глобальны (недаром поэт мечтал «лелеять» детские мысли), хотя предмет их часто пустяшен. В чем же состоит та чистота, к которой мы, взрослые, стремимся вспять?

В ясности связей с предметным, соприродным миром; ребенок единится с миром с помощью этих ясных связей. Его влечет живая конкретность. В ней ему и открывается мироздание.

Человек не умнеет ни по синхронии, ни по диахронии. Сократ не глупее Белинского, ребенок не глупее взрослого. Иначе откуда: «Устами младенца глаголет истина»?

С годами накапливается опыт, углубляется понимание, но теряется ощущение единства целого. И только на каком-то невероятном витке судьбы оно вдруг обретается. На мгновение. Так открылся мир Андрею Болконскому на Аустерлицком поле.

В лепке ребенок узаконивает вещность вещей. В скульптуре — связи, упрятанные внутрь материи. Они заключены в ней самой и за классической поверхностью античной статуи — драматизм внутреннего напряжения формы. Холодный мрамор требует мужества творца. И творец не работает по поверхности. Он режет камень, чтобы обнажить богатство заключенного в нем немого смысла.

Вечность и вещность — вот что утверждает ребенок, вылепливая из пластилина простые, но причудливые формы. В том, как он подходит к делу, видны «хватка, прием, метод». Это — проявление «мужающего ума», а не тренировка мелких суставов пальцев.

Предыдущий текст пестрит «потомучтами» и «оттогочтами». Детерминизм, разъевший сознание, превращает цельную мысль в крошево. Линейная логика не рождает объемного, целостного представления о предмете.

Подрастая, дети утрачивают непосредственность, но обретают ту самую вторую реальность, которая и есть культура.

Через культуру и историю они выходят к качественно иному сознанию, где часть имевшихся связей утрачивается, а часть — углубляется. «Я», «эго» теперь выступают вперед, личный опыт становится главенствующим. Возникают узловые проблемы, их разрешение подросток ищет уже не только в «обитаемой» среде, но и в литературе. Потому и идентифицирует себя с персонажем книги, потому способен зачитываться до самозабвения. Острый сюжет, стремительное развитие событий, мытарства главного героя, в результате оказавшегося победителем, вот на чем взрастает нормальный подросток. Но Федры он не осилит. Страстей ее не поймет.

Не преодолев ни разу в жизни сопротивление материала, трудно понять величие, красоту «Пьеты Рондонини», где мрамор, оставленный нетронутым у ног «Пьеты», истекает человеческими слезами.

Внимать культуре — высшая радость, и она дается восхождением человеческого духа к основе, цельности бытия.

Сначала мир открывается нам навстречу, потом мы тащимся у него на поводу, блуждаем в «сумрачном лесу». Но лес не бесконечен, и мы, уставшие и измученные, выходим на дорогу. Наши связи с миром вновь свободны, они не путы. Теперь они могут быть уподоблены разветвившимся по-над землей корням вековой сосны. Мы укореняемся в мире, наши связи с жизнью упрочились. Но как в детстве, так и теперь ими управляет любовь.

Любовь космична по своей природе. «Космизм» миропонимания и мирочувствия в стихах Гомера и Уитмена, в пьесах Шекспира и Еврипида.

Детское мышление, а значит и творчество, космично. Оно охватывает разом все явления и запечатлевает их в речи, рисунках, скульптурах. Предметы разных уровней и категорий сосуществуют в единстве. Эти связи вневременны. Взросление наступает именно тогда, когда ребенок впервые задастся мыслью, что будет потом, вслед за «сейчас». «Потом» — это шаг в иное измерение, где властвует время.

В рассказе «Типообраз» уже говорилось, как дети теряют единство композиции в рисунке, задавшись целью развернуть сюжет в хронологической последовательности. Этот момент я бы условно обозначила серединой детства. Потеря композиционного единства за счет обретения сюжетности — это тот самый сумрачный лес, из которого выбраться сложно. В такой ситуации ничего иного не остается, кроме как переболеть вместе с учеником. Мы не только торжествуем вместе, мы вместе болеем.

Помню, долго лежала одна в изоляторе. Очень скучала. И вот радость — привели в изолятор подружку, из нашей палаты. Когда сестра ушла, подружка созналась, что набила температуру, чтобы поболеть со мной за компанию. При ней я очень скоро поправилась.

Как только мы, педагоги, позволили себе наконец открыто заболеть всем миром, что-то сдвинулось и в нашей области. Но запущенные болезни лечатся долго. Достанет ли нам терпения?

Подать сюда результаты деятельности

На выставках детского творчества иллюстрации к сказкам и персонажи-поделки из разных материалов занимают главное место. Взрослых понятность и аккуратность «поделок» умиляют. Меня приводят в отчаяние. Отчаяние — эмоциональная реакция. Мало ли что нравится или не нравится! В детстве, например, меня тошнило (в самом прямом смысле) при виде картины Айвазовского «Девятый вал». Репродукция «Девятого вала» висела над большим обеденным столом в комнате моей тетушки, и, когда меня приводили к ней обедать, она говорила: «Посадите девочку спиной к картине!» Из чего, разумеется, не следует, что картина плоха. Вероятно, вид мрачного, бушующего моря остро и неприятно волновал меня, что вызывало тошноту. Также, помню, устрашали и приводили в тревогу иллюстрации к «Мцыри», а Барса я по-настоящему боялась, наравне с Бабой Ягой.

Детские иллюстрации и поделки «на тему» вызывают во мне, взрослой, не только эмоциональный — продуманный протест.

Что происходит при поверхностном иллюстрировании? Подмена передачи восприятия сказки или рассказа перечнем предметов и персон. Слушая музыку, ребенок волнуется. Как правило, он идентифицирует себя с главным героем произведения, он вместе с ним преодолевает препятствия (преодоление препятствий — основной мотив сказок), вместе с ним находится на грани отчаяния (Баба Яга или Кощей Бессмертный грозят не только Аленушке с Иванушкой, но главным образом ребенку, слушающему эту историю), вместе с героем ребенок переживает катарсис, очищение через страдание, и в результате торжествует победу. Слушая музыку, он испытывает ту же гамму чувств; никакие ручейки там не журчат и лес не шумит. Все это пошлые выдумки — олицетворять музыкальную плазму, магму с ручейками и ветерками.

Сказки развиваются по внутренним законам. Сюжет — ее основа. Развивается сюжет во времени и специфическом сказочном пространстве. Значит, чтобы иллюстрировать, надо последовательно изображать события. Этого ребенок не может. Для последовательного изложения необходим анализ происходящего, но как можно, волнуясь и переживая за жизнь мальчика с пальчика или боясь Джека Потрошителя Великанов, одновременно анализировать последовательность их поступков?

Способность детей вживаться, «выгрываться» в чужой текст и роль поистине феноменальна.

Дочь вернулась из кино в слезах.

— Тебе было страшно? — спросила я.

— Нет, я не боялась, только мне все время чудилось, что это происходит со мной!

Какой бы ни была страшной сказка, у нее счастливый конец. И дети, «трепеща и содрогаясь» в «страшных местах», уверены в счастливом, справедливом завершении дела.

Слушая сказку, они заново переживают и переосмысливают сюжет собственной жизни. И потому их реакцией на волшебный, но всегда жестко структурированный текст может стать композиция, далекая от темы сказки, но адекватно отражающая поэтику волшебного пространства. Это найдет отражение как в цвете, так и в линии, пластике, архитектонике и композиционном решении.

Выбор средств для передачи сказочной атмосферы сугубо индивидуален. «Чистая» эмоция найдет выход в цвете, анализ — в графике, а потребность в осязаемости, конкретности форм — в пластике. Чаще всего дети комбинируют выразительные средства — эклектика (неранжированность) сказочного пространства предполагает самые невероятные сочетания художественных средств.

Поверхностное иллюстрирование и аккуратные поделки — результат омертвляющего педагогического влияния на душу ребенка.

— Так что же, если нельзя вмешиваться, то и научить ничему нельзя? По-вашему, пусть делают, что хотят! — возразят мне читатели.

А попробуйте-ка сделать то, что хотите, передайте то, что хотели передать! Чтобы делать, что хочешь, требуется высочайший уровень свободы. И мастерства, разумеется. Но мастерство приобретается с опытом, опыт же может быть не только полезным, но и исключительно вредным. Таков опыт нетворческого процесса.

Поняв возможности, желания каждого ребенка в отдельности, мы можем направить его на воплощение того, что он задумал. Тогда и требовательность к ребенку будет оправдана. Ты знаешь его замысел, и ты требуешь адекватности выражения замысленного, не позволяешь его душе лениться!

Почти в каждом ребенке есть зародыш конформиста: он легко и с радостью пойдет проторенным путем. Поставь его на накатанную лыжню — и ему больше никогда не захочется торить дорогу в заснеженном лесу.

Именно это мы и делаем в сегодняшней педагогике. Нам не нужны первопроходцы.

Н. П. Сакулина и Т. С. Комарова («Сенсорное воспитание в детском саду», издательство «Просвещение», 1981, тираж 200000) знают, как нужно и должно рисовать эпизод из сказки «Три медведя». Учитесь, воспитатели детских садов! Пересказываю близко к тексту.

Программное содержание. Используя полученные умения (курсив и комментарии мои. — Е. М.), полно и красочно изображать эпизод сказки «Девочка убегает от медведей, а они ее догоняют», развивать творческое воображение, фантазию; осуществлять правильное построение рисунка. Попробуйте, читатель, осуществите «правильное построение рисунка»! Этим искусством овладевают студенты художественных вузов не один семестр. Но детки обязаны осуществлять правильное построение рисунка, соразмерять фигуры между собой (это как? По детской логике, величина персонажа определяется его значимостью, но здесь детсадовцам предлагается иной метод), а кроме того, изображать персонажей сказки в движении: девочка бежит, Мишутка ее догоняет; медведи (меж тем) удивляются, возмущаются тем, что девочка пришла к ним в дом. (Интересно, пробовали ли сами авторы пособия изобразить удивление и возмущение медведей?! Ничего, справься, раз велят!)

Ответственной работе предшествует долгая, осмысленная подготовка. На занятиях по родному языку «прорабатывается» вся сказка «Три медведя», разумеется, только для того, чтобы было ясно, откуда эпизод. «Во время игр рассматриваются мишки, разные по величине». Затем для закрепления образа предлагается «лепка медведя из пластилина, глины в различном положении».

Как можно, рассматривая игрушечных мишек, разных по величине, затем вылепить медведей в различных положениях?! Добро бы рассматривание мишек в различных положениях в зоопарке производилось, но кукольные мишки статичны, человекоподобны, только морда у них медвежья, и вот изволь — вылепи в движении, как того требуют авторы пособия.

Читая данный текст, усомнишься: а знают ли авторы детей, видели ли они их вживе или, перед тем как сесть за книгу, они разглядывали игрушечных детей, кукол то бишь?!

Далее, для рисунка эпизода потребуется «наблюдение на прогулке бегущей девочки», при этом важно отметить «особенности положения тела при беге». Чтобы мы поняли, о каких особенностях идет речь, авторы предлагают перечень: «туловище наклоняется вперед, ноги сгибаются в коленях, широко расставлены, руками девочка делает попеременные взмахи».

Лист бумаги непременно должен быть размером 40х20 см, невзирая на то, что среди детей могут оказаться и миниатюристы, и монументалисты, и те, кому еще предстоит определить свой «формат».

Освоение «бумажного» пространства — сугубо индивидуальный процесс. Один ребенок прекрасно справляется с размером в тетрадный лист, и он же, если ему предложить больший формат, расположит рисунок в углу, значит, ему не по силам обжить огромное белое поле; другой, с монументальными замашками, компонует крупно, дай ему стену — за урок уработает; размер значим, редкие дети могут сразу сообразовать величину изображения с форматом листа.

Наконец, авторы дают детям акварельные краски, бумагу, кисточки, тряпочки, баночки, но… черед следующему экзамену: вернуться памятью к эпизоду, «где рассказывается, как девочка убегает от медведей, продумать композицию рисунка, а именно: в какую сторону бегут медведи, девочка».

Согласовали направление, вперед! Нет. Стоп. Положили кисточки на место. Еще следует решить нравственную проблему: «как отнеслись медведи к тому, что к ним в дом пришла девочка, все у них потрогала, сломала стульчик, поела Мишуткину похлебку и легла спать в его кроватку».

Решили? Теперь можно рисовать? Да, но только не отклоняясь от научно обоснованной методики.

«Когда дети начнут рисовать, следить за посадкой». Посадкой чего? Овощей? Самолета на взлетной полосе? Представляю, как наскучила детям история про трех медведей и с какой бы радостью они теперь не рисовали, а следили бы за посадкой самолета в аэропорту. Если бы таковой был перед окнами детского сада.

В случае затруднений воспитателю предлагается «напоминать отдельным детям, каким должно быть положение кисти. Следить, чтобы дети не увлекались вырисовыванием персонажей сказки, а работали над темой в целом».

Как можно передать тему в целом, если предлагается эпизод «девочка убегает от медведей, а они ее догоняют»?

Может быть, авторы шутят?!

Какие же рисунки считаются хорошими? Те, «где широко раскрыта тема, где хорошо видно, что девочка бежит, а Мишутка ее догоняет». Нужно также «отметить, какие положения придали дети взрослым медведям».

Переведем дух и пожалеем тех детей, которым предстоит крестный путь обучения рисованию по методу Сакулиной и Комаровой. Проникнемся сочувствием и к воспитателям детских садов: как им поднять такую работу, когда в группе по двадцать детей, а воспитатели не кончали Академию художеств?

Авторы умеют и лепить. Знают, как должен выглядеть «процесс лепки цыпленка, птички с птенчиком». Лепке тоже предшествует колоссальная ознакомительная работа. Для образца берется «цыпленок-игрушка», тщательно обсказываются его «тельце, клювик, хвостик…». Ознакомившись с устройством игрушки, можно браться за дело: «делить глину на две неравные части, скреплять две части, чтобы получился один предмет (цыпленок), оттягивать пальцами детали: клюв и хвост, закрепить прием раскатывания глины между ладонями круговыми движениями».

После страницы подобных указаний почему-то предлагается спеть песню «Вышла курочка гулять». Видимо, увлекшись описанием трудоемкого процесса, авторы забыли, что дело шло о цыпленке. Впрочем, не будь курицы, не было бы и цыпленка!

Поскольку авторы используют метод от простого к сложному, то лепка «Птички с птенчиком» должна была охарактеризована усложнением процесса. Так оно и есть: теперь мы имеем дело с предметами разной величины — птенчик меньше птички. Главное же — «продолжать учить соединять части путем прижимания!»

Ясно, что не дети должны сочувственно прижиматься к измученному воспитателю, а голова птички к ее туловищу. Но почему требуется так терзать птичку с птенчиком вкупе с детьми? Птичка глиняная, пусть ее, но дети-то живые! Для чего разнимать предмет на части, если его можно с успехом «извлечь» из целого куска глины?

Авторам не откажешь в последовательности. Если считать детей творчески несостоятельными личностями, напрочь лишенными фантазии и воображения, то как иначе научить их рисовать эпизод из сказки «Три медведя», лепить цыпленка и птичку с птенчиком?

Сколько написано таких книг! При их чтении (каюсь, изучила десяток подобных пособий) создается впечатление, что большинство ученых авторов игнорируют живую, творческую природу ребенка. С какой целью они это делают? Какую педагогическую, воспитательную задачу ставят перед собой авторы, а заодно и издательства, выпускающие огромными тиражами подобные уставы?

Позволю себе привести несколько замечательных высказываний первого в мире организатора школ взаимного обучения (мониториальных школ) для маленьких детей — Самуила Уильдерспина (1792–1866).

В чем состоит польза школ для маленьких детей? «…Она заключается в том, что они (школы — Е. М.) значительно раньше развивают духовные (курсив мой — Е. М.) силы детей, чем это до сих пор считалось возможным, и тем самым ускоряют их нравственное развитие».

Именно такую цель должны ставить перед собой студии эстетического воспитания. Умножать духовные силы детей, ускорять нравственное развитие, а не прививать абстрактные навыки по разным дисциплинам. Духовная сила детей укрепляется в творчестве, а не посредством дрессировки.

«…Прежде чем обучать искусству чтения, письма и счета в детях должны быть развиты основные способности наблюдения, мышления и речи… До сих пор (и по сей день! — хочется воскликнуть вслед за автором) очень много обращали внимания на формальные проявления наших сил и очень мало — на их естественное развитие…»

«До сих пор (и по сей день! Ну почему мы такие косные существа?) люди принимали знаки за вещи, проявления — за причины и заимствованные знаки — за опыт; довольствовались поверхностью, не проникая в существо вещей».

Современно звучат эти слова. Детям в первую очередь нужен личный, собственный опыт миротворчества, а вовсе не заимствованные знания. Глядя на игрушечного мишку, они не смогут изобразить «медведя в движении». Мы толкаем их на путь лжи. Настоящий медведь, увиденный в зоопарке, тоже не может быть «наглядным пособием» по рисованию. Впечатление — единственный импульс, который побуждает к творчеству, а вовсе не «осмотр объекта».

Но вот что еще было сказано более ста лет назад Уильдерспином.

«Основное положение школ для маленьких детей — любовь». Только дети, воспитанные, взращенные в любви, могут быть свободными творцами. Тогда их творчество созидательно и направлено на духовное совершенствование. Почему эту банальную истину до сих пор не дано понять нам, людям конца двадцатого века, имеющим страшный опыт войн и геноцида?!

«…Преподавание, которое лишь по видимости представляется несерьезным, должно помочь детям овладеть навыками внимания и размышления, из которых проистекают благодетельные следствия. Начальные же школы, наоборот, ослабляют душевные силы, заставляя детей наполнять свою память чужими суждениями, часто непонятными для бедных крошек. Ничто не побуждает их к самостоятельному мышлению, и это-то и есть настоящее зло, порождающее самые грустные последствия».

Зачем же мы творим это зло?! Зачем наполняем детские головы чужими суждениями, когда их собственные неисчерпаемы по глубине и осмысленности?

— Чик-чирик! — Сказала мама. — Чик-чирик! — Сказал отец. Но сыночек был упрямым: — Чики-рик! — Сказал птенец. — Чики-рик! — Сказала мама. — Чики-рик! — Сказал отец. Но сыночек был упрямым: — Чик-чирик! — Сказал малец.

К счастью, многих детей так же трудно переупрямить, как птенца из стихотворения семилетней Люси.

— Специально водила своего в зоопарк. Уж стояли у этого слона вонючего битый час. Вернулись, говорю: «Видел слона? Теперь слепи». Ни за что!

— Ас моей ходили на «Золушку», так она вместо Золушки вылепила какую-то коляску из скорлупки.

— Может, это была карета, в которой Золушка ехала на бал?

— Да какая карета из скорлупы!

— А мы ходили в музыкальный музей, все инструменты пересмотрели, вернулись — так мой нарисовал веник. Спрашиваю, где ты там веник-то видел? В туалете, отвечает. Так веник у нас и дома есть, стоило в такую даль за веником тащиться? А у нас не такой, говорит, у нас как зубная щетка, а там, как помело Бабы Яги. Еще и Бабу Ягу пририсовал, прямо как назло.

— А моя в детском саду никак не хочет рисовать. Дома от рисования не оттащишь, все какие-то фантики рисует, а что надо, что велят — ни в какую. Задубенит — и всё.

— Я уж его и в ботанический сад, и в дендрарий, куда только не водила, а он — ракеты да пушки!

— Лето провели у моря, каждый день, как на работу, на закаты выходили. Купила краски — нарисуй, нет, малюет не пойми — не разбери.

Это беседа родителей. Пока малыши занимаются, взрослые делятся общей бедой — у них упрямые дети!

Смотрят же они, взрослые, по телевизору «Выставку Буратино», «В гостях у сказки» (я бы ее назвала — «В когтях у сказки»), и там — «Какие поделки, какие картины!».

Чужие лавры никому не дают покоя. И родителям, и нашей администрации.

— Где результаты вашей деятельности?! — обращается ко мне завклубом. — Пора менять форму работы. Устройте выставку-продажу: поделки из глины, картины, рисунки, родители внесут деньги, и эти деньги перечислим в Фонд мира. Чтобы дети знали, чтоо они приносят пользу.

Результаты нашей деятельности — в самой деятельности. А вот «результаты деятельности завклубом» выразились в том, что она объединила группы детей разного возраста в одну.

Для меня это оказалось новостью. Решив, что родители что-то перепутали, я развела детей по классам.

— Вы бы хоть научились смотреть в расписание, — завклубом пришла ко мне на урок и отчитывала меня перед детьми.

То, что в каждой группе детей — свой микроклимат, что это не механический набор, а живой организм, коллектив, ее не интересовало.

Я попросила отложить разговор на потом, после занятий.

— У нас нет денег, чтобы платить за группу в десять детей. Отныне у нас будут группы из 15–17 детей.

— Буду работать бесплатно, но с теми группами, как они были сформированы в начале года. Мой заработок покроет недоимки. Завклубом посмотрела на меня как на тяжелобольную.

— Мне придется уйти, — сказала я Борису Никитичу. — Невозможно работать с объединенными группами.

— Только плохая мать может уйти от детей, когда ее не устраивают жилищные условия, — сказал Борис Никитич.

И я решила терпеть. Приспособиться, но не бросать детей.

Пластилиновая учительница

— Давайте слепим, как мы сидим за столом и лепим!

— И слепим что мы лепим!

— А мы то лепим, что мы лепим, что мы лепим!

…Сами придумали, и сами же покатываются — впервые, может быть, столкнувшись с явлением многослойной игры, с взрослой рефлексией: я думаю о том, что я думаю, что я думаю…

— Мы слепим то, что мы лепим, но откуда мы знаем, что слепим, пока не слепим?

Чтобы материализовать предмет обсуждения, ставлю на стол коробку, вверх дном. Коробка из-под печенья — безусловно стол. Дальше накатано — стулья, на стульях — кто? Мы сами! А как нам изобразить самих себя? В рисунке ребенок умеет передать характерное (естественно, по-детски), а вот как это сделать в скульптуре? Дети не чувствуют соотношения масс и глубин, чем в значительной мере определяется характер в скульптуре. Но идея завладела детьми, назад ходу нет.

Долго спорим, кто кого лепит. Наконец разобрались — попарно, бесхозной осталась я.

— Ничего, не волнуйтесь, — сказал мальчик Женя, с редкими мелкими зубами, — я быстро леплю. Я успею и эту, как там ее…

— Юлю, — подсказываю.

Дети быстро забывают, как кого зовут.

— Да, Юлю сделаю, потом вас. Уложусь.

Женя очень серьезный человек. Его воспитывает дедушка. Дедушка просвещает Женю по части мировых проблем, так что в воображаемое путешествие по Франции Женя с нами не поехал — там Миттеран. Вот к Марше — пожалуйста. В Италию тоже не пожелал — страна НАТО.

При всем видно, что он не детсадовский, а именно домашний дедушкин ребенок. Лексика, манера поведения — стариковские, обстоятельные.

Дети, кажется, впервые всматриваются друг в друга. Это их веселит. Я пытаюсь пояснить, как устроены глаза, как — уши, показываю на большой глиняной болванке, как пальцами вдавливать глазницы — ямы для глаз, как ущипнуть пластилин, чтобы появился нос. Все это для них большая новость. Прежде, в пять лет, они ограничивались цветными точками и черточками, а теперь выросли и уже могут лепить, как настоящие взрослые скульпторы. Поначалу выходят сплошные носатые профили. И сходства никакого. Но, может, спасут прически, цвет глаз? На глаза идет бисер. Он цветной, каждый может выбрать свой цвет. С бисером пошло веселей. На одежду пустили фантики, тоже не любые, под цвет.

Кое-как усадили друг друга на стулья. Осталось последнее — слепить то, что лепит визави.

— Ты что хотел сделать? — спрашивают друг друга. — Мащинку бы схотел?

— Схотел. Или пирамиду.

— Пирамиду — с ней возня, давай машинку лучше.

— А на цветок согласишься?

— Нет, я их не умею. Я умею змею.

— Змею — что! Выкатишь, а потом такую штучку в рот.

— Язык?

— Жало!

— А ты куклу за меня лепи. С закрывающими глазами. И чтоб «мама» говорила.

— Как же я пищак влеплю?

— Пищик не надо, я сама за нее скажу «мама».

— Крокодила сделать?

— Нет, крокодила я боюсь. Лучше мышку.

— У нее хвост тонкий, я его не могу.

— А ты все слепи, а хвост я сам приделаю.

Женя меж тем добрался до меня. Смотрит изучающе.

— Если я вам уши большие вылеплю, вы на меня не обидитесь?

— Нет.

— Так хочется большие уши сделать! — говорит Женя мечтательно.

— У нее и ушей нет, — заявляет Аня.

— У всех есть уши.

— Где ты видишь? — спрашивает Аня с вызовом.

— Они под волосами, вон кругляшки топырятся.

Насчет ушей Женя зря — уши у меня вовсе не топырятся, только на фотографиях годовалого возраста они действительно торчат на круглой, почти без волос, голове. Может, Женя смотрит в глубь десятилетий?

— Просто хочу сделать посмешней, вот и все, — говорит он и прилепляет к пластилиновому шару по варенику. — Остальное будет, как в жизни, — утешает он меня.

И правда — остальное вышло похоже: фигура, сапоги, волосы. Задумано — выполнено. Женя с удовлетворением смотрит на наш труд.

— Империалисты бы лопнули.

— От чего?

— От зависти. У них дети по помойкам ходят, а у нас — учатся в школе.

— У нас по помойкам голуби и кошки ходят, — говорит Аня. — Я так люблю по помойкам ходить… Меня мама называет «помоечница».

Женя смотрит на Аню, подняв бровь. Скептически. Аня явно говорит что-то не то.

— Как это сохранить?

— В морозильнике, — говорит Аня. — Мама все мои лепки в морозильник кладет.

— Тогда нам нужно весь класс заморозить. Будем как пингвины на Северном полюсе.

— А давайте вообще тут жить! — предлагает Виталик. — Слепим одеяла, подушки, еду, устроимся как-нибудь.

— Тогда мы должны стать пластилиновыми, — замечает Женя.

— Я, например, и так пластилиновая, — говорю. — Разве вы не замечали?

— Нет, вы живая.

— Нет, пластилиновая.

— Из пластилина не идет кровь, когда палец иголкой уколешь. — А из нормального человека идет.

— И у пластилинового идет.

Намазала красной гуашью ладонь изнутри, подхожу к Виталику. У Виталика папа опыты над мышами производит, может, и Виталик отважится уколоть меня стекой. Уколол. Разжимаю ладонь, показываю всем — пожалуйста, кровь.

Кто-то поверил, что я пластилиновая, а кое-кто, в том числа Женя, наотрез не соглашается.

На следующий раз родители спрашивают, правда ли я детям сказала, что я пластилиновая. Они три дня их донимали: учительница по лепке пластилиновая или нет?

— Дело в том, — говорю родителям, — что я и вправду пластилиновая. И ничего тут не поделаешь. Привыкнете и перестанете обращать на это внимание.

— Детям головы дурите, теперь за нас взялись! — грозный голос бабушки Ляли вернул меня к действительности. — Ас нами шутить нечего!

И то правда — со взрослыми шутки плохи.

"…И сам себя всю жизнь баюкай…"

Стихи — это концентрированное, образное высказывание. Дети рифмуют, рифма притягивает их, вводит в ритмично организованное пространство, моделирует речь. Мы часто сочиняем на уроках. Не создаем стихи, а просто говорим в рифму.

Вот спешит грузовик, он везет… маховик.

Вот идет ученик — он несет нам дневник. И т. п. и т. д.

Это ни в коем случае не стихи, а разговор в рифму. Борису Никитичу я доношу на детей с неразвитым слухом. С ними ему приходится заниматься более интенсивно.

Сын в детстве плохо спал. Приходилось часами возить его в кроватке туда-сюда, укачивать, т. е. навязывать ритм. Когда уставала рука, я читала ему стихи. Под мандельштамовское «Только детские книги читать, только детские мысли лелеять, все большое далеко развеять, из глубокой печали восстать» он успокаивался и засыпал. Что-то магическое было, значит, для него в этом раскачивающемся ритме. Вообще из всех стихов успокаивали именно протяжные, густые, как мед, стихи Мандельштама. Но тут и другое: это мои любимые стихи. Напевая их над кроваткой, я забывала, что в тазу — гора пеленок, что нужно срочно дописать статью.

«С притворной нежностью у изголовья стой, и сам себя всю жизнь баюкай, как небылицею, своей томись тоской. И ласков будь с надменной скукой…» Стихи освобождали от мелких обязательств и обращали к вечному, к теплу… от спички. «Немного теплого куриного помета и бестолкового овечьего тепла; Я все отдам за жизнь — мне так нужна забота — И спичка серная меня б согреть могла».

Возможно, именно Мандельштам оказал влияние на Федю. Он очень чуток к поэзии. Дочь — заядлая сказочница. Это заслуга мужа, он каждый вечер придумывает свои или читает чужие сказки.

Дом Марины Цветаевой был пропитан музыкой. Мать — профессиональный музыкант — обучала не игре, но главным образом восприятию музыки. Как? Через свою любовь, приверженность ей. То, что мы любим, как правило, любят дети. Передается не только наследственность, но и любовь. И даже в конкретных формах.

Маня лепит точно, как я в детстве. Насадила еловые иглы (деревья) на фанеру, вылепила мышь крошечную с микроскопической лейкой — мышь поливает деревья. Мышь постарше катает по лесу коляску с мышонком. Только я лепила преимущественно людей, а Маня — зверей. Но идеи и исполнение на редкость схожи.

Я выросла на стихах. В нашем доме они звучали дни и ночи напролет. Мама говорит, что я знала наизусть сказки Пушкина. А вот в пединститут меня не приняли именно потому, что я не помнила письма Татьяны, и я действительно наизусть, к стыду своему, помню от силы шесть стихотворений. Стихов я не писала, но они имеют на меня самое сильное воздействие по сей день. От картины «Девятый вал» уже не тошнит, живопись не захватывает с такой силой, как в детстве и отрочестве, но от настоящих стихов бросает в настоящую дрожь.

Традиция семейных чтений ушла во времена преданий. Телевизор вытеснил книги из привычного обихода. Заставил умолкнуть голос матери, читающей детям сказки на ночь. Передача «Спокойной ночи, малыши!» интереснее. Там мультфильмы показывают, хорошие книги инсценируют. Родители, таким образом, могут быть свободны. Но как птица приносит своим птенцам пищу в клюве, так и мать должна со своего, а не с телевизионного голоса потчевать детей поэзией.

Отсутствие поэтической культуры скверно отражается на детях. Их речь делается убогой, расхлябанной. Дело тут не в словарном запасе, а в умении строить фразу, в сцеплении слов, рождающих образ. Точное слово — результат стиховой культуры. «Сорняки», с которыми борются учителя-словесники, могут быть искоренены не вычеркиванием их красной ручкой, не снижением оценки за стиль изложения, а введением лучших образцов поэзии в школьные программы.

У нас же в начальной школе детей заставляют зазубривать такие тексты, которые способны лишь отвратить от поэзии.

Я читаю детям стихи не для того, чтобы они потом лепили кота ученого или тридцать три богатыря оптом, а ради собственного удовольствия и, естественно, потому, что им нравится слушать. Когда делаешь это как бы бесцельно, получаешь неожиданный результат.

Он — в лаконизме. После стихов дети вдруг перестают громоздить множество различных форм друг на друга. Они ищут как бы самый простой, но и выразительный способ передачи образа. В скульптурах возникает ритм. Значит, хорошие стихи способны организовать мышление ребенка, и это сразу отражается на всем что он делает. Сразу — это не значит: прочел стихи и смотришь — аккуратно ли он ест или все равно расплескивает суп вокруг тарелки. Нет, стихи накапливаются в организме, если применим такой «физиологизм» к стихам, — они насыщают память поэтическими концентрированными образами, воздействуют на развитие слуха и речи.

Я бы не заставляла детей заучивать стихи наизусть. То, что западет в душу, запомнится само собой.

Зубрежка непродуктивна, как рисование с натуры гипсов и черепов, лепка копий без внутренней потребности. Почему великие мастера занимались штудиями? Потому что так велел маэстро? Да нет же, это было художническим актом, как и оригинальное их творчество. Следуя знаменитым грекам и римлянам, они осваивали путь построения канонической формы. Они шли по стопам гениальных предшественников, постигая процесс изнутри. И на этом учились.

Теперешние мученики художественных школ — понимают ли они задачу копирования? Нет, им нужно добиться сходства любыми путями. Вот они и мерят по отвесу, считают, сколько раз уложился нос в голове: три — правильно. Так же как и механическое заучивание стихов, механическое копирование таит в себе губительную опасность для художника — он перестает творчески мыслить. Вместо «хочу» выступает «надо». Творца вытесняет ремесленник.

У Кеши феноменальная память

Четырехлетний Кеша знал наизусть книги. Всего «Конька-горбунка». Всего «Чука и Гека». Его память удерживала сотни страниц стихов и прозы. Надо отдать должное матери — она не демонстрировала способностей сына, не умилялась на «своего феномена». Возможно, и потому, что ей было некогда — на руках годовалая Ксюша. Но Кешу она регулярно возила заниматься, она понимала, что ему необходима «компенсирующая» деятельность.

Мальчик отличался повышенной тревожностью. Как-то мы лепили рельефы на кленовых листьях. Кеша прикрепил фольгу посередине — кленовый лист превратился в волшебное зеркало. Вот он, стиховой лаконизм. Все структурно и осмысленно. Пока мы трудились, заполняя лист множеством деталей, Кеша беседовал с зеркальцем, при этом играя роль злой царицы. Играл он ее как настоящий актер. Войдя в образ, не отзывался ни на одно мое слово. Состроив зеркалу страшную рожу, вопрошал: «Кто на свете всех милее?»

Девочка Миля испугалась «взаправдашней» злой царицы и заплакала.

Я уговаривала Кешу стать кем-нибудь добрым, взывала к жалости:

«Посмотри, Милечка плачет, она боится». Ни призывы, ни слезы не способны были вывести Кешу из «злодейского» образа.

Мы все шли в метро. Кеша нес свое зеркало, как знамя, поминутно спрашивая: «А это навсегда?» И вдруг порыв ветра переломил лист пополам. С Кешей сделалась настоящая истерика. Кое-как удалось скрепить лист пластилином, он положил его на ладонь и держал перед собой свое раненое сокровище. А ведь как просто было сделать еще одно такое зеркальце! Нет, это было единственное и неповторимое.

С возрастом феноменальная память не ослабла. Но как бы за счет нее пострадала зрительная. Он не узнает хорошо знакомых людей.

В школе ему трудно, и самая главная проблема— со счетом. Кеша не понимает механизма сложения.

Причина видится в том, что Кеша настроен на вечные, непреходящие ценности, ценности, не поддающиеся формальному учету. Дискретность чего бы то ни было ему враждебна. Километры прозы и стихов, которые хранит его память, возможно, блокируют доступ информации. Музыка (Кеша серьезно занимается музыкой) — это тоже синтетическое искусство, ее нельзя сосчитать, она возникает как целое, и он помнит последовательность звучания нот. Образный строй мышления противится механическому. Запоминание наизусть длиннющих поэм не механический акт. Кеша ощущает структуру текста, его смысловой код, где все слова единственные и стоят на своих местах. Помню, попросила его пересказать первую главу «Конька-горбунка». Он сделал это превосходно. При механическом запоминании пересказ, как правило, детям не дается.

Мать Кеши и Ксюши оставила работу и занимается детьми. Денег на жизнь хватает в обрез. Но она, как мне кажется, сделала правильный выбор. Кеша богато одарен от природы. Нынешней школе одаренность не нужна, неординарность мышления, а подчас и поведения (одаренных детей отличает тонкая нервная организация) в тягость ей. К тому же одаренные дети, как правило, развиваются неравномерно, и их намеренно не поощряют в том, в чем они сильны, но с радостью распинают за слабость: «Не хочешь быть как все, получай!» Матери Кеши приходится служить «амортизатором», смягчать удары судьбы. Кешина мать знает: неврозы лечить труднее, чем предупредить.

Замечательно и то, что у Кеши есть младшая сестра. Он опекает ее, играет с ней в те самые игры, мимо которых прошло его детство.

Думаю, что мы еще услышим об этом мальчике с кленовым зеркальцем. А его неумение складывать простые числа будет описано в сборнике «Курьезы гениев».

Дух братства

Отчего люди испокон веков строили храмы и молились в них сообща? Ими двигала жажда братства, соборности. Нас с детьми объединяет тот же самый дух братства. Служа друг другу, мы одновременно служим общему — цельности, единству, гармонии.

Десять детей в группе (теперь их вдвое больше и бывает невозможно справиться) — десять рек, которые вольются в море взрослой жизни. Или в океан. Чего я хочу от малышей? Ничего Я хочу быть вместе с ними и, соблюдая суверенитет каждого, возводить общий мир.

Всякое истинное произведение искусства суггестивно[7]. Подспудно, исподволь оно внушает зрителю, слушателю эмоции самого автора, создателя. Помимо текста (сюжета, фабулы, композиции) существует нечто неназванное, невыраженное, что нас волнует, держит в напряжении, не отпускает.

Дети как раз остро реагируют на «невыраженные» эмоции, на то, что прямо не говорится, но подспудно ощущается. Они чувствуют атмосферу происходящего.

Смешно слышать, когда родители в состоянии развода заверяют меня, что ребенок ничего не замечает: «Мы если позволяем себе ссоры, только когда он уснет. При нем — никогда». А что ребенок перестал спать ночами, стал рассеянным, невнимательным — «это реакция на ОРЗ». И «умные» родители могут продолжать дурачить своего ребенка очень долго. Ведь он не знает — при нем они не ссорятся.

Атмосфера нашего класса — это своего рода театр. В нем все сделано руками детей — от циркачей на проволоке над нашим столом до железной дороги, садов, парков.

Ребенку, который попадает в уже сложившуюся нашу общину посреди года, иногда бывает нелегко.

Четырехлетний Вася здесь впервые. Он смущен. Ни на кого не глядит, варит понарошку гречневую кашу. Варит просто так, на словах. Поварил пять минут и расплакался: «Домой хочу».

Призвала его маму. Теперь он замкнулся на ней, нас ни видеть, ни слышать не желает.

Несколько занятий провел при маме, в основном играя в уже слепленные детьми игрушки.

На третий урок явился сам, без мамы. Щеки надуты, пунцовые, губы сложены в трубочку. Вася приготовился что-то сказать. А вот что: — Я вас никого здесь не знаю. Я вас стесняюсь здесь.

— Тогда давай знакомиться. Я — мама, ты — мой папа, Никита — младший сын, Аня — моя дочка, а Саша — генерал. Такая у нас веселая семейка.

— Я — папа? — переспрашивает.

Подтверждаю:

— Ты — мой папа, а Анин дедушка.

Вася серьезно обдумывает мое сообщение. Кажется, роль моего папы пришлась ему по душе.

— Никита, ты сын? — спрашивает по-отцовски строго.

— Сын.

— Ты меня любишь?

— Еще не знаю, — отвечает Никита достойно.

— Мы одна семья? — обращается Вася ко мне.

— Да.

— Почему тогда он не знает?

Спас нас Саша-«генерал». Я нарочно назначила его генералом. Саша старше всех, и он юморист. В свои шесть лет он бы не стал играть в «детские игры», вот я его и выделила из несолидной игры «смешным» назначением. «Генерал» утешил моего «папу»:

— Вася, я тебы люблю. Никита еще не решил, он тебя на следующем уроке полюбит.

Так Вася прижился в нашей семье. Игра в папы-мамы-бабушки-дедушки скоро была забыта, зато Вася перестал стесняться, стал своим человеком.

История с Васей еще раз убеждает в том, насколько важна для детей семья, насколько дух тепла, защищенности ассоциируется у них с семьей.

В нашей группе-семье хорошо разным детям — и здоровым, и не очень, и реактивным, и тугодумам. Несомненно полезна такая атмосфера физически неполноценным детям. Они быстро адаптируются в дружественной среде, где никто не смеется над хромотой или косоглазием (малыши не замечают физических дефектов, они принимают все как должное), где им обеспечены равные со всеми условия.

Но наше братство кому-то не по нутру. Очередная новость: перестали ходить в студию два брата — пятилетний Костя и четырехлетний Федя. Им-то как раз необходимо заниматься лепкой. Из-за глаз. У каждого заклеен пластырем здоровый глаз, чтобы во втором, слабом, эффективнее восстанавливалось зрение. Свободные от пластыря глаза нуждаются в тренировке.

— Почему они перестали ходить? — спрашиваю завклубом.

— Они всем мешают, и мать с претензиями.

— Их отчислили?

— Да. Пусть она свои претензии высказывает в другом месте. Надо сокращаться. По-хорошему никто не понимает. Значит, буду действовать в административном порядке. Нигде нет такой свободы, как я вам предоставляю. Пойдите, посмотрите на Курской — по 16 человек в группе. Так больше дело не пойдет.

Что же это такое в самом деле, думаешь, возвращаясь с работы домой. Сколько лет общество в лице конкретных чиновников губит все, что мы с такой любовью создаем! Или я — неудачница? горькими раздумьями не хочется ни с кем делиться. И, переступая порог своего дома, я с ходу начинаю рассказывать мужу и детям про Васю, как он пытал Никиту, любит тот его или нет, и как нас спас Саша-«генерал». Детям нравятся такие истории; мужу нравится, что я наконец пришла домой с «событиями», и он расспрашивает про Лизу и Юту, Арама и Аню.

Я изображаю в лицах, и как говорили, и что говорили. Это успокаивает, позволяет глубже упрятать боль, в первую очередь от самой себя.

Снова — про Фридл

Пока пишу о творчестве и созидании, разрушают то, о чем пишу…

Все чаще обращаюсь к Фридл, спрашиваю ее, как она все это вынесла, как в условиях концлагеря, перед лицом неотвратимой гибели, смогла заниматься с детьми искусством, обучать их композиции по системе И. Иттена.

Фридл молчит. За нее говорят рисунки убиенных детей, два картона с яркими цветами да несколько страничек наскоро записанной лекции. Как громко звучат теперь во мне эти голоса!

Рельсы, по которым «транспорты смерти» увезли Фридл с детьми, заросли травой. Кое-где еще виднеется их тусклое выржавевшее железо.

Эти же рельсы на рисунках детей обрываются у края листа, они никуда не ведут.

Терезин. Военная крепость, окруженная валами и стенами. В мирное время численность города не превышала 2500 человек. В гетто проживало одновременно от 11 000 до 65 000 евреев. Терезин — транзитный лагерь, в котором находилось около 140 тысяч человек.

33 430 человек умерло в Терезине от голода, болезней, нечеловеческих условий существования. 87 тысяч было отправлено в Освенцим. 3100 человек пережило Освенцим. 18 000 детей прошло Терезин.

Из 15 000 детей, отправленных в Освенцим, вернулось менее ста. Из детей младше 14 лет из Освенцима не вернулся ни один.

Привожу эти цифры для того, чтобы можно было представить (если такое можно представить!), в какой обстановке учила Фридл детей.

И что еще более потрясает — она учила их систематически. В большинстве своем это были девочки десяти — шестнадцати лет из дома Л-410. В Терезине не было названий улиц. Одни номера. Номеров было много: улицы, дома, блоки, нары, люди — все строго учтено. Самым страшным из номеров был транспортный — тот, что выдавали перед отправкой «на Восток».

Фридл жила в доме девочек, в маленьком закутке, в торце здания. Глядя на эту «жилплощадь» сегодня, невозможно понять, как здесь умещался весь человек целиком. Но Фридл была маленькая, щупленькая; наверное, ей хватало места. Говорят, что там еще была табуретка и что выглядело все это даже уютно. Возможно. Например, знаменитый чешский писатель-юморист Карел Полачек жил в загоне для коз. И тоже был весьма доволен, что имеет такую «романтическую» квартиру. Вечером он приходил к мальчикам из дома Л-417, читалим лекции о русской литературе. Он любил Гоголя. Не с его ли подсказки поставили в Терезине «Женитьбу»?

«Здесь можно было бы жить прекрасно, среди замечательных людей, если бы не постоянный страх, что нас отправят дальше», — писала Фридл в одном из последних писем.

В ночь перед отправкой в Терезин она красила полотно в разные цвета. О чем она думала в ту ночь, перед депортацией? А вот о чем: сразу же по прибытии поставить с детьми спектакль. Если дети спрячутся под зеленое полотно, будет лес… С такими идеями шла она пять километров от Богушовиц до Терезина, несла на себе 50 кг ноши — бумагу, краски, карандаши, ткани.

В благодарность за теплые вещи, что дал ей в дорогу сосед Йозеф Вавричка, Фридл подарила ему картину. «Гитлер приглашает меня на свидание», — сказала Йозефу Фридл. Вавричка смутился — слишком ценный подарок. «Что вы, я писала это всего четыре часа», — махнула рукой Фридл.

Уроки рисования происходили на чердаке дома Л-410. По воспоминаниям Евы Штиховой-Бельдовой, которая короткое время была ученицей Фридл и ее помощницей (помогала подписывать рисунки), на чердаке стояли стол и две лавки. Их смастерил муж Фридл — Павел Брандейс.

Бумагу для рисования добывали, где могли; большая ее часть — оборотная сторона чертежей. Они остались от учеников бывшей Терезинской школы. В 41-м году жителей Терезина выселили, чтобы освободить место для «отребья человечества», предназначенного к скорейшему истреблению.

«Гитлер дарит евреям город!» — широкий жест фюрера разрекламировали нацистской пропагандой. В этом городе следовало жить. Вот только как?!

Детские рисунки, конспект лекций Фридл для учителей и педагогов — все это было найдено в домах и бараках Терезина после войны. Папки, в которые Фридл аккуратно складывала детские работы, не сохранились. Поэтому теперь невозможно воспроизвести ни очередность уроков, ни состав каждой группы.

За столом на чердаке размещалось от силы пятнадцать детей. Сколько таких занятий могло быть за вечер? Одно или два? За вечер — потому что дети от двенадцати до шестнадцати лет обязаны были работать. Или в огородах (выращивали овощи для нацистов), или на территории Терезина. К прибытию Международного Красного Креста дети чистили асфальт своими зубными щетками. Известно, работа всегда найдется.

«Не хватает кистей, красок, планшетов. К девочкам присоединились мальчики, они пришли заниматься живописью. Слишком много народу, группу надо разбить. Практически три четверти детей остаются без кистей и красок», — запишет Фридл.

Вспомнилось, как педагог по живописи из нашей школы выгонял с урока тех малышей, у которых кисти были, да не того размера, что велено. Как гоняют школьников с уроков, если они забывают принести транспортир или циркуль. Не приняв мальчиков на занятия, Фридл частично решила бы проблему нехватки красок и кистей. Но разве так решает задачу учитель?!

Урок начинался с разминки — ритмических упражнений. Здесь Фридл использовала метод своего учителя из Баухауза — И. Иттена.

«Если я хочу почувствовать и пережить линию, я должен двигать рукой в соответствии с ходом этой линии, ибо я должен следить за линией в своих чувствах, т. е. двигаться в своей душе. Наконец я могу ощутить эту линию духовно, узреть ее, и тогда я двигаюсь в духе», — писал Иттен в своей работе о форме и цвете.

«Метод ритмических упражнений призван сделать самого художника и его руку окрыленными и гибкими… Благодаря этим упражнениям дети извлекаютсяиз зрительной и мыслительной рутины, они уже предвкушают дальнейшую работу, полную веселья и фантазии. Выполнение упражнений сосредоточит детей, даст им общий импульс» — так комментирует Фридл начало, ввод в общее действо.

Голод, грязь, тиф, конвой, зона — все оставалось за пределами чердака. Измученные дети погружались в иное пространство. Подхватывали заданный Фридл ритм, выводили на оборотной стороне листа эллипсы, синусоиды, круги и кривые. Такая же работа проделывалась с цветом — составлялась цветовая шкала, сбоку, на месте; именно этими цветами предстояло манипулировать, причем в заданном на той же шкале ритме.

Тематическим урокам предшествовал рассказ. Рассказы были короткими, но эмоциональными. Часто дети должны были вообразить себе то, что никогда не видели или видели, но забыли. Свободные темы чередовались с натюрмортами и копированием картин Боттичелли, Кранаха, Джорджоне. Есть несколько натурных рисунков женской фигуры, портреты. Сквозь все четыре с половиной тысячи работ проходят натюрморт с деревянными остроносыми туфлями и корзиной, вазы с листьями, набросок: женская фигура за столом, рядом — собака, под столом лежит (а у кого стоймя стоит) обглоданная кость. Просматривая рисунки, я выделила 26 тем, но не в них в конце концов дело. Дело в самом подходе Фридл к обучению детей.

Будучи знаменитым дизайнером[8], изысканнейшим живописцем и графиком, Фридл владела целым спектром выразительных средств. Фридл-художник преображала мир своим уникальным зрением. Потребность что-то делать руками — шить, конструировать, лепить, рисовать — была у нее с раннего возраста. И потому еще ей было легко с детьми. Детские рисунки ученицы Фридл Эдит Крамер (теперь Э. Крамер известный искусствовед, автор книг по лечению детей искусством) поражают разнообразием приемов и средств. С легкой руки Фридл этим искусством овладели не только ее ученики в Вене, Берлине и Праге, но и дети-узники с желтыми звездами на груди и номерами на руках.

В ход шло все: нитки, обрывки бумаги и тканей, бланки, раздобытые в канцелярии. Из этих бланков дети творили чудеса. Чтобы держать ритм композиции, разграфленные обрезки сопрягались по вертикалям и горизонталям, каждая линия-графа бланка работала на ритмический строй целого.

«Занятия рисованием не ставят целью сделать из всех детей художников. Они призваны освободить и полностью использовать такие источники энергии детей, как творчество, самостоятельность, пробуждать фантазию, укреплять природой данные способности к наблюдению и оценке действительности… Чего следует ожидать от творческого рисования? Прежде всего — стремления ко всеобъемлющей свободе, именно в ней реализуется ребенок».

Это написано Фридл в концлагере. Значит, и за колючей проволокой можно оставаться свободным и говорить то, что универсально во всех условиях, в любые времена. Значит, никакие обстоятельства не способны поработить сам дух человека, никакие обстоятельства не могут служить оправданием для превращения свободного человека в раба, ребенка — в покорного взрослого.

«А почему, собственно, взрослые так спешат уподобить себе детей? Разве мы так уж счастливы и довольны собой?» — спрашивает Фридл.

Еще два отрывка из ее лагерных заметок.

«Вспышками детского вдохновения, внезапными озарениями непозволительно дирижировать. Так можно утратить возможность проникновения в мир идей ребенка, лишиться взгляда, оценивающего готовность ребенка к восприятию… Те знания, которые навязываются и которые выше его сегодняшних представлений, ребенок воспринимает как посягательство на свою внутреннюю свободу и реагирует либо скукой, либо неадекватным поведением».

«Тем, что мы предписываем детям их путь, детям, которые, помимо всего прочего, развивают свои способности резко неравномерно, мы отлучаем детей и от их собственного творческого опыта…Учитель, воспитатель должен придерживаться самой большой сдержанности в оказании влияния на ученика. Даже тот учитель, кто обладает вкусом и художественными задатками, может закрепить ребенка в его эффектном, но примитивном способе рисования, может привить ему преждевременный «академизм»… Ребенок податлив и доверчив. Он жадно вбирает в себя указания взрослого. Следуя им, он немедленно получает результат, и верит, что благодаря средствам, полученным от учителя в готовом виде, сможет выиграть в том соревновании, что навязано ему извне. Таким образом ребенок отторгается от своих собственных задач. На этом пути он сначала теряет личные средства выражения, адекватные его жизненному опыту, а затем и сам этот опыт».

Попытка «через готовые упрощения приблизить детей к природе и творчеству» приводит к тому, что ребенок утрачивает самое ценное — самостоятельность. Мы за него решаем, как ему жить, что ему делать, по какой дороге идти. Мы расчищаем завалы, вырубаем леса, прокладываем мосты и велим двигаться по уготовленному пути. Привычка к указаниям приходит быстро и незаметно. Расплата же за несвободу — рабское мышление. Оно очень привлекательно для тех, кто знает, как надо. Фридл об этом говорит просто: «Слишком раннее усвоение готовых форм ведет к закрепощению личности».

«Пережить, осознать, суметь» — так формулирует Иттен три этапа творческого процесса. Действительно, непережитое, непрочувствованное эмоционально не может быть осознано; неосознанное не может быть воплощено.

Именно поэтому так настойчиво проводит Фридл мысль о суверенности каждого ребенка, об уникальности его опыта, который в детстве является, по сути, единственной отправной точкой для творческого поиска и претворения:

«При самостоятельном выборе, нахождении и обработке формы ребенок становится мужественным, искренним, у него развиваются фантазия и интеллект, дар наблюдателя, терпение и, позднее, вкус. Всем этим будет обеспечен путь к красоте».

Только пережитая красота движет ребенком в поисках наиболее выразительных, экспрессивных средств ее воплощения. Фридл считает, что неудачи здесь даже полезны:

«Дети, занятые творчеством, моментально утрачивают присущий подросткам зло-насмешливый способ критики. Из жизни и взглядов другого можно извлечь много малозаметного, но полезного. Ошибки или неудачные моменты в композиции стимулируют новые идеи. Это делает ребенка критичным, но не нетерпимым к своим и чужим попыткам».

Полтора месяца ушло у меня на то, чтобы не только рассмотреть каждый рисунок, но и зарисовать в блокноте многие из них. Так мне было легче, естественнее следить за графической мыслью маленьких художников гетто и тем самым проникать в метод Фридл. Она учила детей там, в концлагере… компоновать… Иногда где-то сбоку, в прямоугольнике, ее рукой выстроена композиция будущей работы. Расставлены акценты, задан ритм.

«Перед смертью не надышишься» — Фридл жизнью опровергла этот тезис. Какая же сила была в этой хрупкой импульсивной художнице?!

…Что остается, когда не остается ничего?

Воздух отравлен, земля смердит, уходят в Освенцим поезда смерти. Но еще есть клочки чистой бумаги, еще есть огрызки карандашей, еще не все нитки вшиты в бумагу, еще есть дети — не всех загрузили в скотские вагоны, еще не всё, не всё, не все…

До депортации Фридл с мужем кочевали с квартиры на квартиру. Их уплотняли. В соответствии с законами, принятыми нацистами против евреев Протектората, с 39-го года евреи были обязаны носить на груди желтую звезду. Им запрещалось появляться в общественных местах, ездить в общественном транспорте, выходить вечером на улицу, их детям не разрешалось учиться; лимита пока не было только на воздух.

Прежде за свои дизайнерские работы Фридл получала золотые призы на европейских выставках. Теперь с помощью тумбочек, полок и перегородок Фридл обустраивала жилище из узкого коридора.

— Зачем ты тратишь на это силы? — жалели Фридл друзья. — Скоро в Терезин.

— Если дан один день, его тоже надо прожить, — отвечала Фридл.

Сегодняшний день в Терезине не обеспечивал завтрашнего.

Время остановилось. Так оно остановилось на камуфляжных станционных часах в Треблинке — всегда показывало три часа.

Обреченные на существование без будущего, люди, по замыслу фашистов, должны были перестать думать, все их чувства должны были заместиться одним — страхом.

Искусствотерапия, которой Фридл занималась с детьми в гетто, была в первую очередь направлена против страха, она исцеляла детей духовно, давала им ощущение свободы, приводила в порядок их чувства и мысли.

Своих детей у нее не было. Но разве те, которым она дарила последние минуты радости, в которых переливала свою силу, — не ее дети?! Их становилось все больше и больше… А времени до смертных осенних транспортов 44-го года — все меньше и меньше.

Ежедневные аппели (пересчет заключенных), от голода и усталости люди валятся замертво. Старики, дети и взрослые часами стоят под открытым небом, выстроившись в шеренги. Они замерзают зимой и обливаются потом в летнюю жару. Очереди за миской супа, очереди за водой, очереди на транспорт…

Кто знает, где и когда Фридл обдумывала свои заметки? На аппеле, в очереди за супом, на чердаке, во время занятий, или, может, ночью, свернувшись калачиком в своем закутке? И где она черпала силы размышлять о вещах, столь далеких от существования заключенного?

«Лучше заниматься с большим количеством детей, чем с малым или одним ребенком. В большой группе… дети заражают друг друга идеями. Преподаватель не перегружает их своим вниманием, тем самым предоставляет им возможность большего воздействия друг на друга. Он исподволь готовит детей к будущей работе в обществе. Ведь работа группы представляет собой неконкурирующее целое, совокупную единицу мощности. Путем интенсивной работы и группа, и личность получают результаты: все готовы справляться со сложностями, дети становятся критичными, но и доброжелательными друг к другу».

Уроки рисования не спасли детей от газовой камеры, но дали им силу вынести нечеловеческое унижение, остаться людьми. А может быть, перед лицом неминуемой гибели стать ими? Дети надеялись — кончится война, они вернутся домой. Надеялась ли на это Фридл?

Тысячи детей, чьи рисунки теперь хранятся в музее[9] и экспонируются во всем мире, погибли, задушенные циклоном Б.

Но пока они рисуют. Вернее, некоторые из них. Другие смешивают краски, организуют занятия, раздают материалы, ведут «дневник художника», думают над эскизами к будущей картине.

Фридл внимательно приглядывается к тому, что делает Ева. Какой странный рисунок: обнаженная женщина сидит на земле, из-за дерева к ней крадется разбойник с пистолетом. Она спрашивает у Евы, что это значит. Ева краснеет, переворачивает лист и рисует ту же женщину, но с ногами, прикрытыми тканью, а разбойника превращает в рыцаря. Фридл говорит Еве: «Это уже другая композиция, жаль прежней». — «Я сейчас сделаю, как было», — отвечает девочка.

Фридл недовольна собой. По первому рисунку, если бы она не помешала Еве довести его до конца, можно было бы поставить диагноз, помочь девочке справиться со своими чувствами, объяснить их ей. В гетто дети стали свидетелями «упадка нравов, ихотносительности, жара, нетерпения и бренности человеческих взаимоотношений, полного бескорыстия и абсолютного эгоизма, они слышали храп стариков и прерывистое дыхание любовников» (Иржи Котоуч). Открытая жизнь гетто травмировала детскую психику, нужна была постоянная помощь педагогов, ибо детей невозможно было оградить от этой чудовищной реальности, но можно было помочь справиться с ней, что Фридл и делала на уроках.

В приложении к заметкам «О детском рисунке» Фридл рассказывает о процессах, которые происходят в душе ребенка и воплощаются в рисунках. По этим отрывочным замечаниям трудно понять, о чем конкретно говорит Фридл: рисунки, которые она комментирует, не сохранились или теперь их сложно идентифицировать. Пока мне удалось обнаружить только этот, единственный — с обнаженной женщиной и разбойником. Я нашла его в последней тысяче работ. Под рисунком разобрала подпись: «Ева Шурова — 2.5.35. — 15.5.44». Ева погибла девяти лет от роду. Фридл оставалось еще почти пять месяцев жизни. Записки написаны в июле 43-го, значит, Фридл занималась с Евой целый год.

Наверное, она проводила Еву и остальных детей, отправленных этим транспортом «на Восток», и вернулась в свою каморку. Может быть, она думала о том, что все бессмысленно, что все уже бессмысленно? Может, она неотступно думала об этом, стоя в очереди за супом, и кто-то из ее учеников спросил, будут ли вечером занятия? И мысли Фридл переключились на то, где раздобыть еще несколько листов бумаги?

«Ты хандришь, потому что живешь сейчас без чувства необходимости», — пишет Фридл подруге.

Чувство необходимости — вот что давали Фридл дети. Заниматься с ними стало насущной потребностью. Фридл больше не писала картин. После нее в Терезине остались лишь две работы[10]. Акварель — ваза с нежными полевыми цветами и маленькая темпера — сорвавшиеся со стеблей цветы, брызги ярких лепестков, разлетевшихся во все стороны картона…

Действительность гетто не стала действительностью Фридл. Дети и цветы — вот был ее мир, исчезающий на глазах и бессмертный.

Ютина красота

— Взгляни на свою любимицу, — Борис Никитич кладет передо мной фотографию Юты, Юстинии Дмитриади. — Знаешь, кем она будет?

Круглое личико, коротко остриженные волосы, глаза с прищуром, рот полуоткрыт — задумчивая девочка, ее взгляд критичен, улыбка открытая и скептичная одновременно.

— Кем же?

— Учителем. Помяни мое слово.

Борис Никитич не хочет, чтобы я уходила. Мы так сработались! Печатает ночами фотографии — меня порадовать. И удержать.

— Напиши про Юту. А я ее еще сниму, на твоем занятии. Без Юты — не книга.

Раз «без Юты — не книга», начну с первого свидания.

В класс не без опаски входят малыши, впервые оставшиеся без родителей. Среди них — крошка Юта. В комбинезоне и клетчатом фартуке, оттопыренном на пузе.

— Красота! — кричит она. — Все, все посмотрите, какая здесь красота! — Она обращается к детям, которых видит впервые в жизни. — Учительница, а кто сделал эту красоту?!

— Дети.

— Какие дети?

— Всякие. Вот вы сейчас сядете за стол и будете делать такую же красоту.

Все рассаживаются, завороженные славной перспективой.

Юта стоит. Радости как не бывало. Глаза сощурены, вот-вот расплачется. Что случилось? А вот что:

— Я такую красоту делать не хочу. И сидеть не хочу. Буду стоять и смотреть. Или уйду. — Последнее звучит как угроза.

Пластилин и желтые листья лежат на столе — я готовилась к уроку. За окном осень, пусть и у нас будет осень. Дети впервые видят пластилин. Научить их отщипывать от целого куска маленький кусочек — такую глупую задачу я поставила перед собой. Кусочек прилепить к листу — уже результат.

— Листья портить, — говорит Юта.

Дети лепят, кое у кого уже готово — я прикрепляю к рейке первые «украшенные» листы. Дети радуются. Радость детей злит Юту. Она идет к двери. Решительно.

— Если ты не хочешь портить лист, я тебе могу дать бумагу порисовать. К тому же у нас здесь мастерская, значит, для мастеров. А мастера — они делают то, что им нравится, и то, что красиво выходит.

Шаг от двери. Значит, шаг ко мне.

— Посмотри там, в кладовке, и выбери себе, что хочешь.

В кладовке чего только нет, и заманчиво туда проникнуть.

Дети лепят, наше единоборство с Ютой их, кажется, мало занимает. И все-таки занимает. К тому же почему ей можно в кладовку, аим нет? Дети, хоть и маленькие, требуют справедливости и равноправия.

Выстраивается очередь в кладовку. Юта решительно никого туда не пускает. Приходится вызывать на помощь гнома — здоровенную тряпичную куклу. Гном разгуливает по столу и смотрит, что же ребята налепили. Ох, и нравится ему всё — и листья, и в то же время чудеса. Не бывает же листьев с цветными крапинками и с точками-закорючками, значит, это волшебные. Кто это все сделал?

Кладовка пустеет вмиг. Дети дарят гному всё, что слепили, и просто листья дарят, если не успели украсить, кто-то и гриб ему сладил, и вообще гнома надо угостить. Забыли про листья — катают яблоки. Урок выровнялся, стал тем, чем он должен был быть с самого начала.

И с Ютой обошлось. Она простила фальшивую ноту, которую уловила в моем наставлении, — «Вот вы сядете за стол и будете делать такую красоту».

Она нашла фантик в кладовке, завернула в него пластилин — поднесла гному настоящую конфету. Бунт был подавлен гномом. Без него я бы не справилась. В течение первого года занятий Юта «делала красоту». Ничего больше. Как выглядела ее красота? Если свести все воедино, то вот совокупный образ красоты четырехлетней Юты Дмитриади: некое пространство, скажем прямоугольник картона, облеплено кусочками мелко нарванных фантиков. Филоновская дробная витражная поверхность — из нее произрастают пластилиновые стволы. На стволах, как шляпки от грибов, пластилиновые диски, облепленные бисером, пуговицами, цветными квадратиками. Мозаичная поверхность дала свои плоды — они не имеют названия, они если и отличаются друг от друга, то только набором бусинок или бисеринок.

Все это сопровождается возгласами: «Посмотрите, какая у меня красота, все посмотрите!» Красота возносится ввысь на маленькой крепкой ладошке. Поначалу дети восхищались, потом привыкли — всё, в общем, одно и то же, а некоторые хозяйственные девочки даже стали коритьЮту — зря переводит драгоценности.

За год дети научились многому: гнуть из проволоки, делать коллажи, аппликации, лепить людей, зверей, цветы. Юта же застопорилась на «прелестях» и «красотах».

Каждую неделю она регулярно приносила мне пакеты из-под молока, туго набитые «прелестями». Что же это были за изделия? Всевозможные вырезки, наклейки, этикетки, разрезанные на мелкие кусочки. Каждый кусочек разрисован фломастерами. Десятки девочек с длинными косами, в платьях, под ними едва различимы нарисованные карандашом остовы фигур. Видимо, сначала она рисовала «скелет» с «головой», а затем одевала девочек в платья. Цветы, перерисованные с открыток и самым невероятным образом раскрашенные. Просто полоски бумаги, поделенные на мелкие отрезки, и каждый расцвечен. Но самое потрясающее — ее абстракции, гениальные по причудливости форм, композиции и цветовому подбору.

«Красота», впервые увиденная в нашем классе, натолкнула Юту на создание своей модели. Спектральное счастье жило на картоне, облепленном крошечными кусочками фантиков; счастье дало ростки — грибовидные создания с искрящимися от бусинок и бисера шляпками на серебряных ножках. Дальше можно было наклеивать новые фантики, заменять бусинки на пуговицы — модель, созданная Ютой, была универсальна.

Скульптуре (если можно назвать скульптурой Ютину красоту) отвечала живопись. Спектральная гуашевая поверхность с разрывами ярких, исходящих из нескольких точек пучков света. Будь у нас практика подмастерьев, я бы отдала Юту учиться витражному искусству. Прямо с пяти лет.

Бравым шагом Юта входила в класс. В одной руке — пакет с «прелестями», в другой — мешок с фартуком и музыкальными принадлежностями. Коротко остриженная, в комбинезоне и клетчатом фартуке, она выглядела мастером своего дела.

С рождением сестрички Юта разительно переменилась. Стала резкой, даже грубой.

«Уходите отсюда вон!» — шепнула она мне, когда я зашла в класс к Борису Никитичу во время мультфильмов.

Я спросила у Ютиной мамы, не обидела ли я чем девочку.

— Что вы! Она целую неделю готовится к лепке, все вам мешки с «вырезками» собирает.

На детском празднике мы с детьми танцевали. Дети вились вокруг меня, а Юта подошла со спины и прошептала: «Вы очень некрасиво танцуете».

После праздника я приводила в порядок класс. И вдруг слышу дикие крики из коридора. Это кричала Юта. Дежурная увещевала ее как могла.

— Ударьте меня, ударьте побольней, только папе не говорите! — захлебывалась в истерике Юта, катаясь по полу.

— Встань! — велела дежурная.

Юта послушалась, поднялась и уткнулась носом в угол, продолжая твердить: «Ударьте меня пресильно, только папе не говорите!»

Ютин папа ни разу со мной не поздоровался. Ни разу не зашел в наш класс, хотя Юта подолгу задерживалась после уроков. Он ждал ее в коридоре, укрывшись за газетой.

Работы же девочки никоим образом не отражали душевных бурь, как бывает обычно. Что это были за работы теперь?

Квадраты, нарезанные из машинописных листов (на оборотной стороне — формулы и научные тексты), ярко раскрашенные, расчерченные на множество разновидных прямоугольников. Десятки «витражных стеклышек» — и ни одного дубля! Затем все те же девочки с косичками в разных платьях, но — с абсолютно одинаковыми лицами. Какое-то упорное нежелание вдумываться, вглядываться в разность, непохожесть людей друг на друга. То же проделывалось и со скульптурами — голый человек, непременно безликий, одевался в пластилиновую одежду. А поскольку она не умела еще лепить «тонко», то обернутый в пластилиновые лепешки человек превращался в капусту. Как ни билась я, объясняя, что можно лепить сразу одетого, представляя, каков он под одеждой, Юта стояла на своем.

И третий, самый примечательный вид приносимых из дому изделий — формулы, написанные папиной рукой, длинные, в строку, и раскрашенные Ютой в разные цвета. Из этих формул можно было бы сделать десяток ожерелий, протянув сквозь них нить, ими можно было, как флажками, украсить всю школу. А перекрашенные надписи «детское питание», «молоко»? Сколько она их вырезала, откуда только не брала, и все из уродских превращала в красивые!

Что это — бунт против штампов, желание изменить устоявшееся? Преобразить все вокруг, подчинить своему представлению о красоте и назло, из упрямства, отвергать чужое? (Не забудьте, мы говорим о пятилетнем ребенке, не о подростке, негативные реакции которого психологически оправданы, — о маленькой девочке, живущей по собственным законам красоты и поднявшей голос против взрослой эстетики.) Тогда все выстраивается в ряд: взрослые сделали уродливые надписи, они учат нас, а сами плохие, они танцуют, как будто маленькие, но мы им не верим, они хотят, чтобы мы стали, как они, а мы не станем. Их неодушевленные значки-червячки отвратительные нужно немедленно переделать. Взрослые девочки все одинаковые, воображалы с косами (Юта коротко острижена), пусть платья у них красивые, зато лиц нет.

Легко ли ребенку бунтовать? Легко ли жить в одиноком заговоре против взрослых, олицетворение которых, теперь это ясно («Ударьте меня, ударьте, только папе не говорите!»), — надменный отец, выводящий закорючки на бумаге?

У Юты свой мир, куда взрослым хода нет. Просто нет хода, и всё. И нечего биться головой о стену. Надо перетерпеть, переждать. Приспеет время.

Педагогами часто становятся те, у кого было трудное, конфликтное детство. Может, прав Борис Никитич?

Сейчас Юте шесть лет. Она обожает свою сестренку. Любовь к малышке преобразила ее. Так преображает материнство, а Юта обращается с сестренкой, как заправская мамаша. Она приводит ее, полуторагодовалую, в наш класс, водружает пухлую, щекастую сестру к себе на колени, учит скатывать шарики и налеплять на картонку.

«Да вы только полюбуйтесь, какая это красота, это же настоящая красота!» — вот что читается в ее потеплевшем, любящем взгляде, когда она смотрит на сестру, привлекая к ней наше внимание.

Юта переболела ревностью и злобой. Это не было сущностью ее натуры. И именно потому не нашло отражения в «прелестях» и «красотах». Именно красота спасла Ютину душу от разрушения.

Светлячок на ладони мира

Мне будет недоставать Лизы — тихой девочки с обветренными губами, которые она постоянно лижет языком. Шепотом советуется: «А можно сюда прилепить то-то, а можно я вот здесь нарисую, а здесь пусть пустенько будет?» Лепит мелко-мелко, Дюймовочку микроскопическую, жучка с ноготь величиной. Сидит бочком на стуле, как приживалка. Первая места не занимает — ждет, когда все рассядутся. Ни с кем особой дружбы не водит, но смотрит внимательно по сторонам и часто повторяет за другими то, что ей понравилось. Например, увидела у своей соседки стрекозу из тополиных семян, попросила «на два крылышка», на четыре постеснялась.

— Лизочка, а у тебя есть сестра или брат? — спрашиваю.

— Нет. Я маму все время прошу братика или сестричку, но я наверное слишком громко прошу и маме это не нравится, потому она и не рожает.

Лиза — трусиха? Забитый ребенок? Нет! Она деликатная, тонко чувствует отношения — между людьми, формами и красками.

Маленькое всё лепит — чтобы много места не занять, сидит на краешке стула — чтобы не мешать никому, громко не говорит — чтобы не привлекать к себе внимания. Смотришь на ее затаенную улыбку, угнездившуюся в ямочках щек и углах обветренного рта, и такая нежность к ней возникает, хочется навсегда и прочно оградить ее от зла, потому что такая девочка всегда во всем будет винить себя: «Мама ребенка не родит, потому что ей, наверное, неприятно, что я об этом громко говорю».

Свои работы Лиза уносит с урока в ладошке. Она идет осторожно, чтобы никого, упаси Боже, не толкнуть, но чтобы и своим работам не причинить вреда. Эта девочка — светлячок на ладони мира. Возможно, она станет обычным инженером или швеей. Лучше бы, пожалуй, швеей, золотошвейкой. Возможно, ее красота так и останется незамеченной, но тому, кто ее заметит, она принесет счастье.

Я знаю одну такую взрослую Лизу. На самом деле ее зовут не Лизой, а Соней. Соней Зябликовой, попросту — Зябликом.

С Зябликом мы два года жили в больнице, в одной палате, потом вместе — в лечебном интернате. Тихая, с огромными карими глазами и туго заплетенными косами на прямой пробор, она никогда не лезла первой. Дежурная вносит поднос с яблоками в класс. Полдник. Все бегут к подносу. Я тоже. Расхватывают яблоки. Зяблику остается самое невзрачное, маленькое. Что ж, она им вполне довольна. И это не вызов обществу — вы бегите, а я посмотрю на вас, какие вы отвратительные в своей жадности, а я — хорошая. Соня не может бежать к подносу с яблоками. Еду в столовой получает последней. Ей стыдно, неловко биться в очереди — пропустите вперед!

В архитектурный институт Зяблик поступила с четвертого захода (кстати, рисовала она тоже всегда все маленькое, миниатюрное). После института ее распределили не туда, куда она мечтала. В КБ на нее навалили столько работы, что она, как корова Крошечки-Хаврошечки, по ночам, дома, за всех пахала. Безропотно. Личная жизнь у Зяблика не сложилась, хотя в тетрадке с пожеланиями, что мы дарили на прощание друг другу, она всем желала одного — доброго мужа и не менее пяти детей.

У меня до сих пор хранится ее пожелание и ее рисунок на память. Морское дно в цветных камешках, рыбки, пускающие цветные пузыри, и среди всего этого — автопортрет: девочка с большущими, широко раскрытыми глазами и тонкими косичками на прямой пробор.

Княжне Мери с лучистыми глазами повезло, а княжне Соне — нет. Она поседела, горбится целыми днями за кульманом, а в отпуск ездит на Черное море. Не без тайной надежды на счастливое знакомство.

— Ленка, — говорит она мне по телефону, — наверное, я так и не выполню свое предназначение. Не умею привлечь к себе внимание. Какая-то я подушка костлявая. Все в меня плачутся. А в нашем возрасте, Ленка, неженатый человек — это миллион терзаний. Выслушаю всё молча — слово в иную исповедь вставить совестно, и всё, привет. Так отпуск провела безрезультатно. Разве что порисовала на свободе.

Существование одной такой совестливой, деликатной Сони на свете улучшает атмосферу, обезвреживает ее, как кварцевая лампа жилое помещение. Свое скромное предназначение Соня-то как раз и выполняет ежедневно. Недаром я на веки вечные запомнила поднос с яблоками. Не будь Зяблика, я, возможно, никогда бы не поняла, как скверно поддаваться массовому психозу, как отвратительно хапать.

И когда смотрю на Лизу, уносящую с урока миниатюрные, полные изящества, скульптурки, — вижу Зяблика.

Она идет по заснеженной аллее больницы, прикрыв ладонью глаз, а за ней, в той же согбенной позе, шествует отъявленный наш хулиган и, рыдая, просит у нее прощения. За то, что угодил Зяблику снежком в глаз. Покаяние хулигана — заслуга Сони. Своим существованием она пробуждает в людях совесть.

Соня и Лиза такие — изначально, с детства.

Недавно, перелистывая свой интернатский дневник шестого класса, я набрела там на смешную, но верную запись. Большими буквами на всю страницу записано: Зяблик — совесть эпохи.

День и ночь

День и ночь — друзья или враги? Большинство склонилось к «врагам»: «Ночь — черная, день — белый; когда ночь, то день не может быть, они вдвоем не бывают вместе». И только четырех-с-половиной-летний Ванечка сказал, что день и ночь — друзья, потому что они вежливые и уступают друг другу место.

Этот же Ванечка сказал, что дети рождаются, как цыплята, мама соединяет их своим теплом. Ванечка сам излучает тепло. Он похож на гуттаперчевого мальчика: тонкокожий, тонкокостный, с узким подбородочком и огромными светло-карими глазами. Как-то на занятии расхныкалась девочка — у нее не получалась рыба из проволоки.

— Не бойтесь, — сказал мне Ваня, — я сейчас привлеку ее травкой. Знаешь, — обратился он к девочке, — В раю все травки разные и все цветные.

Девочка сразу успокоилась.

Как вылепить день и ночь? Дети прибегли к аллегории. Вылепили человечков из черного и белого пластилина. Человечки бегут в разные стороны. Ванечка поступил иначе. Он накатал белых шариков и огурцов, посадил на проволоку, а проволоку изогнул во все стороны — получилась модель какого-то органического соединения. То же самое сделал из черного пластилина, а потом поставил белую модель дня на черную — ночи.

Он в форме передал адекватное содержание. Ведь день и ночь — это не люди, которые убегают друг от друга, а что-то невидимое светлое (белое) и невидимое черное.

— У всех люди, а у тебя — что? — удивилась Ванина мама. Ваня объяснил ей, что это не люди, а день и ночь.

— Наверное, ты еще не умеешь лепить человечков? — спросила Ваню мама.

— Их не нужно было лепить, — коротко пояснил он. Не стал спорить с матерью, доказывать ей, что умеет лепить человечков.

На всех рисунках, вне зависимости от изображения, Ваня писал: «папа, мама». Потом, разузнав с присущей ему деликатностью имя рядом сидящих соседей, приписывал их имена к «маме-папе». Так он опрашивал всех и обносил рисунок буквами и словами. Получался «лубок» — картинка с подписями. Под рисунком обязательно стояло: «Елена Рыгорывна». Ни автора, ни темы не значилось.

Потому что главным для Вани были не темы, а дух дружественности, ощущение тепла, без которого не рождаются и не живут люди.

Кино

Мы придумываем кино. В каждом фильме должно быть пять кадров. Когда все будет готово — тогда и посмотрим наше кино. Пока держим в секрете. Секреты дети обожают. Потому рисуют молча, следят, чтобы сосед или соседка не подглядели и не раскрыли гигантского замысла. Я же колю орехи — угощение после кино. Орехи — единственное, что осталось в моей сумке. За день все роздано и выдарено. И не в качестве знаков поощрения или мелкого подхалимажа. Просто дети любят получать подарки — я люблю дарить.

Как-то муж привез из командировки цветные указатели для перфокарт, похожие на маленькие градусники. Кажется, этим градусникам они радовались больше всего. Кто-то расщедрился, слепил человека и сунул ему градусник под мышку, но большинство понесли градусники домой. Мерить куклам температуру.

Ореховые скорлупки — тоже ценность. Я их складываю в мешок, а зерна — в блюдце. Мне нельзя подглядывать, я — зритель.

Итак, все готово, смотрим:

— Летали две птицы, жена и муж.

— Народили детенышей.

— Стали вылетать с ними на прогулки.

— Облетели весь мир.

— Потом устали, свили гнездо, и мама-птица кормит своих детей червяками. Вот и всё.

— Родился цветок.

— Сначала увидел солнце.

— Потом на него пошел дождь.

— Ему стало мокро и холодно, и он родил других цветков.

— Дождь прошел, снова засветило солнце, и маленькие цветки раскрыли лепестки.

— Это — мама Дюймовочки.

— Это — Дюймовочка.

— Это — цветок.

— Это — она выросла.

— Это — вышла замуж за Дюйма.

— Жила улитка

— Вышла заму к за улита.

— Родились улитки.

— Это улитка-старушка пьет чай, а вокруг — ее дети.

— Потом она умерла, и улитки-дети ползут на похороны.

Они сговорились? Нет, ни один не проронил ни слова. Может дети такие подобрались, с похожими мыслями?

Да нет же! Дети постоянно думают о мироустройстве. Что иотразилось вих фильмах.

Посочувствовал ли кто-нибудь старой улитке? Напугал ли кого-нибудь нарисованный гроб?

Нет. Дети не воспринимают смерть всерьез. Они боятся остаться без родителей, боятся потеряться. Но как явление жизни смерть их не страшит.

— Мама, а когда ты умрешь, ты будешь меня помнить? Я, например, когда умру, буду тебя помнить, — сказала мне четырех летняя дочь.

Существует красивая легенда о том, что в момент рождения ребенок все знает. Но тут ангел ударяет его крылом по губам, и ребенок все забывает. На протяжении жизни он лишь восстанавливает то, что забыл.

В одушевленном мире нет смерти. До нее — далеко, ее дети «забыли» начисто. Потому-то и оживает мертвая царевна, когда принц прикасается губами к ее лбу.

Мы сочиняем книги

— Сегодня мы будем писать книги!

— Я не умею писать!

— И я не умею!

— И я!

— И я!

Разумеется, пятилетние дети не только писать, но и читать-то еще не умеют, за редким исключением. Что же я им предлагаю: прыгать с самолета без парашюта?

Показываю детям обычную взрослую книгу, чтобы они не отвлекались на картинки, — воображение унесет их далеко от нашей сегодняшней затеи.

— Это обложка. А это что?

— Это заложка, заворот конца, — говорит Виталик. Темно-зеленые глаза спрятаны за длинными ресницами. На первых занятиях Виталик изъяснялся исключительно шепотом: «Я шутить не люблю, но иногда по-шу-чи-ва-ю. Это у меня не человек, а Мурзила, к вашему све-де-ни-ю. Мой папа — живодерник, он мышей живьем вспа-ры-ва-ет…»

— На той стороне написано, сколько стоит, — выкрикивает Арам (Арам — шумный, бурный, что не подумает, все вслух). — Приглашаю на обед к Скуперу!

— Кто это — «Скупер»?

— Скупердяй. Вы все придете, а он вас столом накормит. Два пилильщика напилят стол на доски — вот и кушанье.

— А стола ему разве не жаль?

— Нет. Он скупердяй столовый. Живет в столовой, там столов этих — до потолка (взглянул на потолок, прикинул — низковат). До неба, в общем.

— К Скуперу я идти в гости отказываюсь, а вот книжку про него с удовольствием прочту.

— Сейчас напишу!

Смотрю, и правда пишет, волнистыми линиями строку за строкой.

Воспользовавшись моментом (Арам умолк), «разбираем» книгу дальше:

— Что внутри?

— Рассказы, — подает голос Оля.

Высокая, выше всех в группе, и рисунок ее висит высоко, под потолком. Она попросила повесить именно туда, против двери, чтобы каждому входящему он был виден сразу.

Оля — дочь местной дворничихи. Она проста и прямодушна, как ее рисунки. Она стремится запечатлеть то, что видит вокруг. Все всамделишное.

Олин «Наш двор» — постоянно перед глазами. И смотреть на этот яркий праздничный рисунок не надоедает. Двор нарисован фломастерами. На переднем плане играют дети, и видно, что они именно играют. В центре — карусели, во фронтальной проекции. Также во фронтальной проекции — клумба с цветами посреди двора. Потому что и на карусели, и на клумбу Оля смотрела сверху вниз. Все правдиво. Вдалеке (Оля уже может показать на рисунке, что ближе, что дальше) — шоссе. По нему едут машины.

Рисунок выполнен в параллельной, китайской перспективе: ближе — дальше выражается не в размерах предметов, а в их расположении: сперва дети (внизу), выше — карусели и клумба, вверху — дорога с машинами. Это свидетельствует о необычайной наблюдательности Оли, о пристальном разглядывании всего, что вокруг.

Под стать ей закадычная подружка Аня, автор еще одного шедевра — «Лето на даче в Коломне». На первом плане — искрящаяся Коломна с куполами церквей, а вдалеке, у горизонта, река с маленьким корабликом. Больше всего на свете Аня любит сказки Пушкина. «Лето в Коломне» напоминает иллюстрацию к сказке о царе Салтане.

— Я буду писать книгу Пушкин — заявляет она твердо.

Перетрогала все свои многочисленные заколки, проверила, не расплелась ли коса, и уселась ровно, пряменько, чтобы приступить к «Пушкину».

Перед детьми — сложенные пополам листы бумаги: плотной (на обложку) и тонкой (на текст).

— А я напишу книгу военну! — сообщает Дима (у него папа военный. Папу он обожает — отсюда и тема любимая). — Я ее синим фломастером напишу, одним цветом, потому что у военных — строгость и порядок.

Наш Дима очень любит порассуждать о строгостях и порядках. Фантики, рассыпанные по столу, — непорядок. Дима раскладывает их по кучкам, сортирует.

— Не хочу я писать про этого столового Скупера! — заявляет Арам. — Лучше напишу рассказ, как мы с дедом в Набрани машину чинили.

— Ты был в Набрани?

— У нас там дача, у деда. Сейчас нарисую.

Мне-то казалось: Набрань — сон детства. Узкоколейка, дребезжит мотовоз, огромный поваленный ураганом карагач, под которым мы с Марой нашли целый таз грибов; ежевика, от нее — на пальцах оставались фиолетовые следы — по ним бабушка распознавала, что «девочка опять съела немытые ягоды»; роща миндаля и грецких орехов… Оказывается, она реально существует и у деда Арама там — дача!

— Моя книга будет стоить восемь рублей, — дребезжащий, скрипучий, как мотовоз, голос Кати-старушки; с трудом привыкаю к ее ноющим интонациям. — Это будет осень.

Действительно, осень: посередине листа — продолговатая капля, внизу — лужа, в ней — оранжевый лист. Катя еще не может показать, что капля капает, но форма капли (тонкая сверху и разбухшая к середине) создает впечатление, что она, капля, вот-вот упадет на лист.

Начали приценяться. От копейки до триллиона.

— Кто же купит такую книгу — одну обложку? Стали представлять: приходим в магазин — ох, и интересная книга! Про каплю она что ли?

— Про осень, — защищает Катя свое детище.

— А я вижу каплю, лужу и лист. Может, это рассказ, как все дружили, как наконец пришла осень, пригнала лист в лужу, а уж капля тут как тут…

— Да, рассказ! — тянет Катя.

— Вот и напиши рассказ.

— Смотри, как писать надо! — Дима показывает книгу: «Воена Кынига».

— Я букв не знаю… — у Кати слезы близко, надо выручать.

— Смотри, рисуешь змею ползучую, — Арам показывает, как писать.

— Это не слова-а-а… а змея-а-а…

— Как будто слова, — Арам уже с некоторым сомнением смотрит на «текст»: ползучая змея не похожа на буквы.

— У меня книга «Пушкин» для детей — картинки одни. И у тебя, Катя, для детей. Они-то читать не умеют! — Анин довод оказался самым убедительным.

— У меня вселенная книга — шепотом говорит Виталик. — На обложке ничего, с той стороны — ничего. Я пишу невидимыми чернилами о всем во вселенной. Вот тут, — тычет Виталик пальцем в белый лист, — бумоглот. Он глотает бумагу. Я нарисую, он проглотит — и опять ничего. И всю вселенную бумоглот… — «проглотит» Виталик заменяет многозначительной паузой. — Такой вот он у меня, ничего не поделаешь…

Да, с ним, конечно, ничего не поделаешь, а вот с Виталиком что делать? Может, за «бумоглотом» скрывается страх перед чистым листом? Или трепет?

Вспомнился случай. Разложила перед детьми кленовые листья. Спрашиваю: «Красивые?» — «Да, — отвечают, — красивые». Тогда я капаю каждому на лист грязной краски и прошу сделать так, чтобы листья снова стали красивыми. Дети пытались превратить грязную каплю в узоры, а Виталик пошел с листом в туалет и смыл с него «грязь».

Дети искали выход из сложившейся ситуации, Виталик отменил саму ситуацию. Тихий фантазер принял самое разумное решение.

Наши первые книги — на стенде. Они все разные, все замечательные. Но самая выдающаяся — книга Арама. Он взял ее с собой и через три дня вернул с текстом. Написанным буквами. Слитно. Слова не отделены друг от друга:

АДНХДАУДЕДЫСЛАМАСЛАМАШИНАИЯПАМОКИЁЧЕНИТ

— Вы не представляете, что с ним творилось, — рассказывает мать Арама. — Три дня никому покоя не давал — учи его писать! Скажите, — с восточной экспрессивностью всплескивает она руками: — что вы с ними делаете?!

— Играю.

— Это так вы называете, на самом деле есть же у вас замысел! Ну как ребенку в голову придет за урок в 35 минут написать книгу, да еще оценить ее стоимость? Арамина стоит рубль, между прочим.

Но я действительно не собиралась учить их писать.

Это неожиданный результат.

Поразила меня и Юта. Поначалу я не могла понять, что она собирается делать: вырезала из картона надпись «Балканэкспорт», искромсала слово ножницами на части, затем нарезала фантики на квадраты и к каждому прилепила по кусочку пластилина.

К концу урока перед Ютой лежал готовый, по всем правилам полиграфии выполненный макет книги. Вместо фамилии автора и названия книги она выклеила на обложке «рыбу», используя буквы из «Балканэкспорта». Внутрь книги поместила квадратики фантиков — текст, расположенный в два ряда, колонками.

Здесь Юта выступила как аналитик. Она сумела передать структуру книги. «Красота», по ее уже шестилетнему разумению, — это четкая, лаконичная структура. Попытка двухлетней давности создать на картонке образ «красоты» нашего класса ею осмыслена, проанализирована. Освоена.

— Как изменилась Юта, — говорит Танечка, Татьяна Михайловна.

Дети разошлись, мы разглядываем «продукцию». Классы лепки и живописи друг против друга. Это дает возможность постоянно наблюдать, что ребенок лепит и что он же делает в цвете. Частенько к нам заглядывает Рустам (он преподает «Развивающие игры») — поделиться впечатлениями прошедшего дня. Сегодня Рустам печален — половину детей у него забрали и отдали на «подготовку к школе». Таню выселяют из просторного класса — здесь расставят парты. Вместо мольбертов.

Поступь развала слышна. Но пока мы вместе, пока дети с нами, мы работаем.

А ночами я пишу книгу в единственном экземпляре. Потом ее тоже можно будет прикрепить к стенду.

Волшебные зеркала

Глядя в волшебные зеркала, можно загадывать любые желания. Чего не испросят дети у зеркальца из фольги и пластилина, которое только что слепили! Одному подавай царство, другому наколдуй сестру, третьему — волшебную палочку, вечную: если зеркальце разобьется, у палочки можно будет все время просить.

Первоклассник Сережа все ходит в студию, никак ему с нами не расстаться.

— Мне ничего не надо, — заявляет твердо, — у меня есть одно желание, но оно уже исполнилось, оно у меня на пиджаке.

Сережа выпятил грудь, чтобы малышня увидела и по достоинству оценила красную октябрятскую звездочку, воплощенную мечту Сережи.

— И больше ты ничего не хочешь? — спросила я Сережу.

— Ничего. — Потом подумал и признался: — Подзорную трубу.

Школьная учительница жалуется на Сережу — неактивен, безучастен к учебному процессу. Видела бы она глаза своего безучастного ученика в момент, когда он нам демонстрировал звездочку!

Дома нашлась игрушечная подзорная труба. Большая удача. Разумеется, Сережа признался про подзорную трубу без всякой корысти, но какова будет радость — получить вторую по счету мечту в подарок!

— Этак они поверят, что зеркала волшебные, будут целыми днями клянчить! — упрекнула меня одна родительница.

Взрослые боятся последствий. Дети живут мгновением. Вот какое у них было мгновение — сидели за столом, при самодельных свечах, и шептали в свои пластилиновые зеркала: «Пусть будет царство!»

Пусть будет! И они видят — конечно же, они в царстве: в темноте горят свечи, на столе — конфеты в блестящих, шуршащих обертках, оранжевые мандарины, замки с остроугольными вершинами — настоящее царство! И все это — благодаря пластилиновым лепешкам, обернутым в фольгу!

Отважная Варя

— А куда посылают того, у кого средняя душа? Не злая и не добрая? Разрывают пополам?

— А ты знаешь, что плохие над хорошими делают? Они их все делать заставляют. Например, насыплют пшеницы в золу и заставляют выбирать. Это я про Золушку догадалась.

Догадки приходят детям неожиданно. В отличие от взрослых дети думают постоянно. Взрослый лозунг «Экономь думать!» на них не распространяется.

Дети любят смотреть в окна. Интересно, помнят они, к примеру, занавески или шторы в своей комнате?

— У меня с такими полосками, а потом внизу как будто в клетку.

— У меня с зайчиками и белочками.

— У меня дырявые, белые, а около батареи вот такая дырина, я в ней куклу в гамаке качаю.

Но чтобы увидеть, какие же все-таки у них занавески, я прошу нарисовать — красками. Мне бы хотелось у каждого побывать в гостях, да не выходит.

— А вы приходите в нарисованные гости!

— Цветы на подоконнике рисовать?

— У нас не цветы, а кастрюли. Еще хлебница. Мама ее забывает закрывать, а папа ругается.

Рисуя, дети рассказывают про свою жизнь. Жизнь разная, но не слишком разнообразная. На мой взрослый взгляд. Дети не оценивают, просто повествуют. Они не критичны и всё принимают как должное.

Варя худенькая, большеголовая, глаза смеются из-под светлой челки. К концу урока она подходит ко мне с рисунком. Видно, что-то хочет сказать строго конфиденциально.

— Я нарисовала занавески в санатории. Для наших краски нет.

— А какая же нужна краска?

— Переливчивая. А в санатории вот такие были, — тычет в грязно-зеленый лист с черными полосками.

— Красивые?

— Да нет. — Варя краснеет. — Грязные. Поэтому я грязно нарисовала.

Варя — правдивая. Наверняка ей кажется, что взрослые видят сквозь стену. Переливчатость домашних занавесок передать не удалось, обмануть — не посмела. Вдруг я знаю, какие у них занавески?

В конце прошлого года у нас был праздник. Во время чаепития я спросила у детей:

— Кто в этом году плохо занимался?

Варя встала из-за стола. Единственная.

— Значит, дарю подарок Варе — пластилин, бумагу и краски. Летом она потренируется и будет заниматься хорошо, может, и лучше всех.

Детей как ветром из-за столов сдуло. Все рвались к ящику с подарками, все клялись, что именно они хуже всех.

Разумеется, «ненагражденным» с праздника никто не ушел, но критично настроенной по отношению к себе, к своей работе оказалась одна Варя, большеголовая худышка. Жиденькие прямые волосики, у висков — младенческий пух. И какая отвага!

Лошади и дамы

Девочка Танечка — нескладная. Одета «нефирменно», в коричневые гамаши, темно-зеленый свитер с голубой каймой у подбородка, на кривых зубах — пластинка. Родители в возрасте. Впервые привели свою шестилетнюю дочь в детское общество. В садик она не ходит — болезненная, дома целый день с бабушкой.

— Ты любишь рисовать? — спрашиваю. Пожимает плечами. Никнет к маминой юбке.

— А лепить?

Втянула голову в плечи, что черепаха, и застыла.

— Ты принесла мне что-нибудь? Рисунки, картины?

Смотрит на мать, вот-вот расплачется. И все это — в подвале дэзовском, освещение тусклое, на стенах — плакаты о безопасности уличного движения, разве что в шкафу, за стеклом — детские работы, признак нашего существования. Подвожу ее, прилепленную к матери (папа сидит у двери, напряженно молчит), к шкафу. Смотрю: заинтересовалась.

— Мы принесли… — говорит мама полушепотом. — Достань, — обращается к мужу.

Папа, высокий и тоже какой-то нескладный — руки длинные, ноги длинные, а голова маленькая, — вынимает что-то огромное из дипломата, раскладывает на диване. Рыба? Нет — рыбища! Склеенная из тетрадных листов в клеточку. Раскрашенная карандашами, простыми, что в наше время — анахронизм при броской яркости фломастеров. Рыбища тугобрюхая, вся в карманах — и на пузе, и под жабрами, и чешуя, приглядываюсь, карманами. Настоящая бумажная скульптура…из тетрадных листов.

Жестом фокусника Танечка вынимает из рыбиного брюха десятки рыбешек, тоже нарисованных и вырезанных.

— Это ее дети. — Из-под жабр достает солнце и луну. — Когда рыба плывет, у нее с одной стороны закат солнца, а с другой уже луна появляется.

Рыбино пропитание — водоросли и червяки — извлекается из-под чешуек, и девочка с мальчиком — из-под хвоста. Они путешествуют на рыбе.

Пока я постигала жизнь невесть откуда приплывшей к нам в подвал рыбы, собрались дети. Они точно так же, как и я, застывали у диковинного экспоната, и Танечка уже по-хозяйски свободно демонстрировала всем луну и солнце, червяков и водоросли.

— У нас там еще полно такого… — сказал папа. Такого! И пошли: путешествие мотылька, приключение жирафа, путешествие на гигантском корабле в Африку, где Африка (пальмы, обезьяны, бананы, оранжевое огромное солнце) — в карманах корабля.

— Как ты это придумала?

Скромный художник только плечом повел на глупый вопрос.

Отныне по субботам Таня приходила в наш подвал, который остроумно окрестила одна родительница — «Дети подземелья».

Ей нравилось лепить из глины, но больше всего привлекали «блестяшки» — цветная фольга. Так они ее пленили, что хоть маленький кусочек «золота» или «серебра», а положит в карман передника, взглядом спрашивая: «Я беру это себе, можно?»

И на занятиях, и дома Таня сочиняла свои «жития». Вспомним житийную иконопись. В центре — тот, чье житие изображено, по кругу — этапы жизни, в хронологической последовательности. Это канон. В нем простой и высокий смысл. Приемами жития пользовались как старые мастера (Рублев, Феофан Грек и др.), так и современники, Н. В. Кузьмин например. На обложке его книги «Круг царя Соломона» заключены в круг ипостаси земного бытия царя. Простая мысль — уместить все на одной «странице». «Страницей» могут быть и врата собора — скульптурные «жития» Родена и Джакомо Манцу.

Рыбина, начиненная солнцем и луной, девочкой с мальчиком, водорослями и червяками, — это «житие». Так же как и корабль, плывущий в Африку. У него Африка при себе. Плывя в Африку, он фактически уже находится в этой самой Африке. Вспомним восточную мудрость: «Перед тем как отправиться куда-нибудь, подумай, не там ли ты уже».

Вместе с тем рыба и корабль — мифологические образы. Вспомним библейского пророка Иону, путешествующего во чреве кита. Разве что Иона был внутри рыбы, а Танины «персонажи» — снаружи и лишь прикрыты «карманами».

Своими работами Танечка произвела революцию среди «детей подземелья». Отнынеих любимым занятием стали бумажные скульптуры. Они пытались сработать таких же рыб с карманами, птиц с гнездами и птенцами — удавалось, и неплохо, однако превзойти Таню было невозможно. Она все делала с размахом: широко, по-хозяйски владела бумажным пространством, всякий раз изобретая новое — скульптуру слона из фольги, поросшую фантастическими бумажными цветами (слон-гора, подарок для любого художника-мультипликатора); бабочку с несчетным количеством крыльев (она летает, а когда не летает, то крылья так-так-так — как пропеллер). Все это, наблюденное художественным оком, сыпалось из папиного уже теперь не дипломата, а рюкзака с фанерным дном — чтобы конструкции не помять.

Неужели все это пройдет и потонут корабли вместе с Африкой? Как предотвратить кораблекрушение?!

Машина вместе с дорогой

Миша самый младший из «детей подземелья». Он впервые видит пластилин. Интересная штука! Дети мнут его в руках, помнут, помнут — выходит кошка, мышка, зайцы. Миша пробует нажать на пластилиновую «клавишу» пальцами. Никакого эффекта. Он водит пальцами по «клавишам» (видимо, у них дома есть фортепьяно) как начинающий музыкант — робко, со страхом.

Не спешу вмешиваться. «Поразить» ребенка ничего не стоит: несколько профессиональных движений — и зверь готов. Но мне интересно, что же он все-таки сам, без меня станет делать. Пока он посматривает по сторонам, как там дела, и, осмелев, комментирует вслух: «Кошка, колбаска, баранка». Обживается в пластилиновом мире.

Наконец — первый аккорд. Смело, рывком, отрывает от целого брикета кусок, прилепляет снова, приставив кусок к целому так, что получилась кочерга. К кочерге прилепляет лепешку другого цвета:

— У меня машина!

— Машина на одном колесе, а вот это что? — спрашиваю, указывая на кусок, перпендикулярный машине.

— Это дорога, она туда едет.

Увидеть в кочерге с лепешкой машину, все равно что в окружности — всего человека. Трех-с-половиной-летний ребенок еще не может нарисовать и слепить похоже. Кочерга с лепешкой обозначают не просто машину, а машину вместе с дорогой, по которой она едет. Совокупный образ предмета и его функции (движение по дороге).

Вспомним Танин пароход, плывущий в Африку, со всеми атрибутами Африки, запрятанными в его карманы.

В основе — принцип свернутой метафоры. Мишина машина — «житие», изложенное наиболее лаконичным способом. Оно отражает образ жизни машины. Как Мишина машина не существует без дороги, так и Танин корабль не существует вне Африки, куда он держит путь. В нем в свернутом (в данном случае перечислительном) виде — всё, что, на Танин взгляд, нужно и важно для жизни корабля.

Изобразительный образ лаконичен. Умение «схватить» структуру и передать ее цельно — однаиз главных особенностей детского искусства.

Танцующий дом

Нижняя губа оттопырена, щеки надуты — Арсюша трудится: режет пластилин пластмассовой стекой. Режет уроки напролет. Заменила пластилин глиной — результат тот же. То лепешки, то котлеты, то пряники. Арсюша оправдывается сам перед собой: мол, у всех что-то понятное, и у него.

Режущие предметы завораживают детей наравне с огнем и водой. А в каждой коробке пластилина три пластмассовые стеки разом: ножик прямой, с зубцами и лопатой. Обычно дети быстро теряют интерес к стекам — больно уж много того, что их здесь занимает. На столе цветными пачками возвышаются фантики, лежат в коробочках бисер и пуговицы. За спиной — дом клоуна из кленовых листьев. У клоуна в доме есть все необходимое, и окно у него клоунское — два кленовых листа, украшенных цветными шарами. С другой стороны — железная дорога, с третьей — огромное чудо-дерево с жар-птицами и «птенцами» да гнездами «жар-птичьих» золотых яиц.

Ко всему в придачу — учительница. Она шутит, рассказывает небывалые истории про вполне бывалых людей, и под эти россказни в руках что-то мнется, гнется и наконец вылепляется.

Арсюше эта музыка ни к чему. Войдя в класс, он хватает первую попавшуюся стеку и погружается в «резню». К концу урока полстола занято щедрой продукцией.

Ножницы он не жалует — вещь заковыристая: то режут, то жуют лист, а стека врубается в мякоть пластилина. Раз — отсечено! Или он во что-то играет сам с собой? Что-то же он нашептывает себе под нос, тюкая стекой по пластилину?!

На призывы отзывается с жаром. Стоит сказать: «А давайте», как он громче других кричит: «Давайте!»

Однако использовать свои «нарезки» для общего дела отказывается.

— Пусть лежит, — говорит твердо. — Это мне нужно.

Может, Арсюша взял повышенные обязательства по рубке леса? И все это у него — бревна? Арсюшина мама в претензии:

— Все с работами, мой — с пустыми руками. Что же он у вас делает?

— Режет пластилин.

— Почему же все дети лепят, а он режет?

— Не знаю. Может, вы запрещаете ему пользоваться ножницами и ножом?

— Разумеется. Мы и стеки из пластилина выкидываем.

Ясно, Арсюша рвется на лепку вкусить от запретного плода. Все оказалось до обидного просто. В завершение беседы Арсюшина мама велела мне убрать из его коробки стеки.

Я не исполнила приказа. Когда-то же ему должно надоесть! А может, это вовсе и не однообразное занятие?! Мы не знаем, что постигает ребенок в процессе нудного, как нам кажется, дела. Может, он воображает себя Георгием-победоносцем, разящим змия?

Сидит за столом, такой неприметный с виду, а на самом деле — герой с копьем. Скорее всего, он так себя и видит. Дома ему не доверяют, считают маленьким.

— Ты храбрый парень, — похвалила его как-то. Он победно улыбнулся, движением глаз показывая — да, вот сколько нарубал, ничего себе сила!

— А мог бы ты из всего этого гору сложить, огромную, скалистую? На ней ты стоишь, Илья Муромец, смотришь вдаль: нет ли врагов за холмом?

— А где взять Илью Муромца?

— Вырубим! Прямо из целого куска, ножом.

Арсюша соорудил гору. Высоченную. Потом «вырубили» богатыря. Арсюша был изумлен, но и огорчен. Рассыпанные по столу куски пластилина ему были родными, понятными.

К чему бы он пришел сам, если бы я не влезла со своей горой?

Теперь Арсюша все делает наравне с детьми. Но того сияния, что излучали его глаза при «бессмысленной» рубке пластилина, уже нет. Я помешала ему. Процесс постижения мира ребенком должен быть сугубо самостоятельным. Помогать надо, когда просят. Арсюша не просил меня сооружать гору и Илью Муромца. Арсюша рыл свой ход, прорывал с завидной систематичностью. И тут я преградила ему путь. Гора и богатырь — вещи сами по себе неплохие, да как-то ни к чему, все заслонили собой. И обойти хочется, и искушение — забыть путь к норе, польститься на чужое, сотворенное его, Арсюшиными, руками. Своими руками дети спокойно творят чужое — только искуси их взрослым умением. Покажи им, как лепится колобок и рисуется домик, — и ты ловко уведешь детей отих собственных мыслей и представлений.

«У тебя мешок, а у всех — домики!» — «И у меня домик, в него много гостей приехало, они там как стали танцевать, дом и раскосился в разные стороны».

Образ танцующего дома (раз у него внутри танцы, значит, и он сам перекособочился) — детский. А ровный прямоугольник с треугольником-крышей не образ, а чертеж, выполненный в горизонтальной проекции.

Детей нельзя учить по-взрослому. Вмешиваясь в процесс, мы получим результат с большой погрешностью.

Преодолеть страх

Вите три года. Он рисует красками на большом листе, приговаривает: «Рисую зеленую, теперь синюю…» Брызжет кистью на лист — это цветной дождь.

— А сейчас что будет? — спрашивает. — Теперь какой краской, а теперь? — при этом макает во все краски подряд.

— Баба Яга! Какая страшная! Нарисую елку. Мы за ней спрячемся!

Теперь Баба Яга носом к елке.

— Нос какой! (Витин не лучше, весь в краске.) Крючком. Мама! — кричит он, замазывая Бабу Ягу зеленой краской.

— Уф, — отдувается, — больше нет Бабы Яги. Посмотрим, где она? Откроем, — делает движение кисточкой, будто открывает дверь. — Там, — сообщает, указывая на сокрытую в зеленой тьме Бабу Ягу. — Заколю ее! — обратным концом кисти колет рисунок. Проводит несколько линий по поверхности. — А теперь медведь получился, нет, серый волк.

Устал бороться с чудищами, привалился к спинке стула. Вдруг вскочил, как бы очнувшись от мрачных мыслей, распластал ладонь на чистой бумаге, вынул из кармана фартука зеленый карандаш. Обвелим свою ладонь, палец за пальцем.

— Раз, два, плачет ручка, мамы нет, папы нет. Не плачь, ручка, скоро придут. А положи сюда, — хватает меня за руку, обводит мою ладонь карандашом, потом соединяет линией обе руки. — И соединились все со всеми! — Витя переводит дух.

Принимается лепить. Лепит точно так же: нажмет пальцем на ком пластилина — сковородка с ручкой, еще пару раз щипнет — цветок на ножке…

Он впервые пришел на занятия. Борется со страхом, преодолевает себя. И наконец успокаивается, соединив всех со всеми. Моей рукой замещает отсутствующую мамину. «Не плачь, ручка, мама с папой скоро придут!» Разумеется, он не рисует и не лепит, а играет в рисование и лепку. Как и положено в его возрасте. Но есть серьезные вещи, которыми не играют. И он, трехлетний мальчик, сообщает мне об этом во втором рисунке. Отсутствие родителей серьезно.

Соединенные руки — образ дружбы и взаимного доверия. Я получаю аванс.

Теперь мне предстоит оправдывать полученное авансом доверие.

Белокурый, с редким чубчиком, сквозь который просвечивает большой молочно-розовый лоб, в клетчатой рубашке и брюках на подтяжках — он пришел учиться. Так ему объяснила мама. Вокруг него дети — они тоже, значит, учатся. Но что это такое — учиться? Он не знает, и ему страшно. Страшно, но и интересно: брызгать кистью на бумагу, говорить вслух, прятаться от Бабы Яги за елку. И тетя рядом, вот ее рука. Витя пытается до нее дотянуться. Так завязывается контакт ребенка и взрослого. Не просто — через преодоление.

Взглянем на результат Витиного труда: темно-зеленое пятно с брызгами салюта, над пятном — желтый, лимонный овал, заляпанный коричневым. На втором рисунке слабо обрисованы пальцы медузы…

«Шедевры», которые годятся разве что на мусор, я храню уже 6 лет.

— Это тебе зачем? — спросила подруга, которая вызвалась помочь мне убрать квартиру.

— Это Витино!

— А это — Васино? — подруга показала на следующую порцию каракулей.

— Нет, это Анюты Платоновой.

— Как можно все помнить! — поразилась подруга.

Но и меня поражают причуды собственной памяти: дети с их работами вытеснили стихи, что я знала наизусть, номера телефонов и адреса. Но на это есть книги и записные книжки.

Потерю же детских рисунков ничто не восполнит. Это единственные свидетельства процесса освоения мира всеми теми детьми, которых я узнала за 10 лет работы. Их — не меньше тысячи. Они — мой клад. Но я не скупой рыцарь.

Я бы с радостью поделилась своим богатством с любой картинной галереей.

Да никто на мои сокровища не зарится!

"Сказите позяиста, извините позяиста..:

Кроме того, что висит на стенах нашей квартиры, стоит на полках, — кипы рисунков и скульптур под шкафами, сервантом, ящики детских работ в гараже. Пластилин пылится, деформируется, необожженная глина ломается, рисунки желтеют. Изредка я навожу ревизию и все же — не могу заставить себя выкинуть хоть что-нибудь.

Вот пластилиновая дама с воротником из настоящего меха. Узнаю автора: Катя С. Ее лицо выражало бесконечное любопытство. Даже нос был, как у любопытной Варвары — длинный, вытянутый, с узкими ноздрями. Любопытство ее отличало определенная направленность: украшения и одежда, обувь и меха.

— Сказите позяиста, извините позяиста, что это у вас? Мех?

Катя дотрагивается пальцами до моей шубы. Она висит за шкафом. Проведешь пальцем — получаются бороздки.

— Я очень увлекаюсь мехами, — говорит она, не в силах оторваться от моей шубы. — А оторвите мне, позяиста, одну мешинку, я королеву буду лепить, для хитрости.

Для хитрости! Никакая королева ей не нужна, нужен кусочек меха. Но она знает, что просто так здесь ничего не дается — все с применением, вот и придумала — королеву.

А то подойдет, уставится в ноги. Изучает.

— Простите позяиста, извините позяиста, что, у вас туфли на каблуках? А если я закажу папе такие, он мне купит?

Или отловит меня в коридоре, возьмет за руку и, восторженно глядя на брошку или кулон, спросит: «Простите позяиста, извините позяиста, а можно вас поздравить с Новым годом?»

До Нового года еще два месяца. Но человеку хочется поздравить меня с Новым годом сегодня!

— Поздравляй.

— Спасибо большое. Я поздравляю вас с Новым годом.

Катя довольна. Она справилась с искушением самым простым способом — поддалась ему.

Теперь Катя — пианистка. Учится в музыкальной школе. На классном концерте она выступает в роскошном платье и туфельках на каблуках. Она грациозно раскланивается после выступления, и в ее поклоне слышится: «Сказите позяиста, извините позяиста, вам нравится, как я сыграла? Да? Спасибо большое».

Тема "Моя семья"

Только что я вернулась с прогулки, сняла с себя мокрую куртку и резиновые сапоги. Я на даче одна. Тихо здесь, только ветер шумит за окном, да урчит вода в трубах.

Кажется, сегодня я впервые увидела, как течет река. Как быстро она течет, унося на своей бурой спине сгустки мелких пузырьков.

Ветер заглушает пение соловья — вчера ветра не было, и соловьи пели всю ночь.

Отцвели медуницы в перелесках, набухли соцветия ландыша. Надо прожить полжизни, чтобы, оставшись дождливой холодной весной в одиночестве, ощутить себя безмерно счастливой. Тишина одиночества не рождает ощущения покинутости, напротив, в душе — любимые голоса, на полу — любимые рисунки.

Я разложила их еще утром. Все они — на тему «Моя семья». Собирала годами, но сюда, на дачу, привезла всего лишь полсотни.

Дома остались «Автопортреты», «Любимые места», «Любимые вещи», «Плохие и хорошие настроения», остались полки со скульптурами, все наши «Сны», «Мамы с детьми», да еще те ящики с работами, которые я вывезла из разгромленной студии. К ним еще больно прикасаться, и они так и живут у нас, нераспакованные.

Четырехлетки в понятие семьи включают одушевленные и неодушевленные предметы.

Зелик А. уже в четвертом классе. Суровый пионер в очках. А тогда, в четыре года, это был краснощекий красавец с фаюмских портретов. Много разглагольствовал, да мало лепил. К шести годам он проснулся и стал выдавать «на-гора».

Его композиция насыщена разнообразными «знаками», сейчас невозможно было бы расшифровать эти «знаки», к счастью, я подписала их. Папа в очках (очки — один глаз) с черным туловищем (видно, в костюме) на тонких ногах, без рук. Мамино лицо закрашено черным фломастером, она изображена у печки, у нее есть руки и даже туфли на каблуках. А вот и сам Зелик, притулившийся к отцу и похожий на стул с головой, надетой на его спинку. Неподалеку от этой парочки — проигрыватель. В ногах — кровать. Обозначены и стены, а под рисунком колечки неправильной формы. Написано, как объяснил Зелик, «СССР».

Все обозначено: страна проживания, в стране дом, в доме — стены, кровать, печка почему-то и проигрыватель, и живут здесь папа — мама — сын. Благополучный мир. Так оно, надеюсь, и есть на самом деле.

Для Алеши П. самая главная — мама. Папа указан зеленой и синей полосами, наезжающими друг на друга. В стороне — дедушка, скорее всего, отец мамы, нарисован красным, а мама — разными цветами, но головы мамы и деда с торчащими волосами похожи. Близ мамы — дерево и трава.

У Алеши П. нет папы. Однако на рисунке он изображен. Картина мира Алеши включает папу. У всех есть, и у него должен быть. Больше всего на свете Алеша любит жить летом на даче. Дерево и трава — члены его семьи.

Семья Миши У. в рамке. За рамкой — солнце. Мише тоже четыре года, но он уже понимает, что семья — это дом, а солнце не живет в доме. Зато телевизор — полноправный член семьи. Для большего сходства с человеком он пририсовал телевизору голову. В семье, по порядку: папа, Миша, «никто», мама, телевизор. Кто этот «никто»?

Миша уверен: у них в квартире поселился «никто». По ночам «никто» просыпается, съедает продукты из холодильника, и наутро есть нечего, хоть шаром покати.

Помню, Миша заразил всех историей про «никто». И дети долго рассказывали мне, что натворил у них дома «никто». Именно ночью, когда все спят. Хотя по логике вещей «никто» мог бы разбойничать и среди бела дня, он же невидим!

Взглянув на рисунок Саши М., можно сразу определить, кто мама, кто папа и кто — все остальные. Саша обозначил это цветом. Мама красная (красивая), папа — синий, а бабушка, дедушка, Алеша и сестренка — серые.

Алеша М. подвержен частой смене настроений. И несмотря на то что все члены его семьи изображены схематично, выражение лиц у них — разное. Алешин рисунок, с точки зрения психолога, говорит о неблагополучии в контактах между членами семьи. Все — безрукие.

На самом деле семья у Алеши прекрасная, все добры друг к другу и к Алеше в особенности. Трудность состоит в том, что семья эта — работающая и детей приходится отдавать в садик. Алеше, при его невротическом складе, непрерывное общение не показано. И потому Алеша легко возбудим, быстро переутомляется и на «неинтересные» задания отвечает нехотя. Что и видно по характеру рисунка.

Коля Ф. — хитрец. Он любит рисовать только машины и дома, а людей — не любит. Вот как он вышел из положения: «Это мы на машине уехали, а дома остались баба Валя, баба Дуня и деда Петя». На самом деле нет у них машины, он только о ней мечтает. Вот и нарисовал свою мечту.

Лёне М. чуть больше четырех. Посмотрите, какое веселое семейство и как динамичен рисунок! Обратите внимание на перекрещенные руки. Обычно дети налагают линии друг на друга, Лёня же мастерски показал, какие руки сзади, а какие — на переднем плане.

Сейчас Лёня учится в художественной школе, делает серьезные успехи в графике, что и следовало ожидать.

«Нарисую себя маленькой, не хочу — большой. Ой, нет, я нарисую своего котенка. Не люблю я себя рисовать. Я — большая, а больших я терпеть не могу». Несмотря на это заявление, Ира Т. изобразила и себя, и котенка, и облака. А про маму с бабушкой забыла. Увлеклась или нарочно не стала рисовать их?

Петя П. пяти с половиной лет — круглый фантазер. Задания он вроде бы не выполнил. Но разве плохая у него семья?! Свет люстры бросает лучи на веселого клоуна, парит птица, вокруг — невиданные существа.

Сережа Л. — выраженный эгоцентрик. Хорошенький, избалованный, он приносит на урок иностранные машинки, чтобы покрасоваться. Играть никому не дает. Вот он и нарисовал одного себя. На мой вопрос, где остальные, ответил: «Они не поместятся».

У Нади Ф. нет отца. Она очень тоскует по нему. Мама осуждена за кражу. Надя живет с бабушкой. Добрую бабушку Надя наделила воздушным шаром. А мама все равно красивая! Папа же плывет по небу-реке на лодочке. Недосягаемый.

За ярким, с такой любовью нарисованным семейством — Надино горе. Она не может с ним смириться. И в порядке компенсации создает сама миф о благополучной семье.

Настя О. — замкнутая, малообщительная. Это просматривается в рисунке. Настя замыкает колонну из мамы, папы и бабушки. Она протягиваетим руки, а сама смотрит в другую сторону. Дух противоречия снедает девочку. С завистью глядит она на весело болтающих между собой детей, но в разговор не вступит. Такая вот противоречивая натура.

Дети, чьи рисунки мы сейчас увидели, уже выросли. О многих из них я ничего не знаю. Папки с адресами и номерами телефонов уничтожили, когда упразднили студию в Химках. Иногда в транспорте я встречаю выросших своих учеников. И сразу узнаю их. Они припоминают меня с трудом. Но лепку — помнят! Быстро течет река. Я слышу ее течение…

Непроявленная пленка

У Любы теперь всё есть. Мама, папа, бабушка, дедушка, белый попугай и белка в клетке.

Люба похожа на бельчонка — густые рыжие волосы собраны в хвост на затылке, само личико маленькое, с острым подбородком и крупными верхними зубами.

У Любы и повадки зверька. Войдет в класс, оглядится у двери, высмотрит свободное место — и прямехонько к нему. Сядет, соберется в комок и молча лепит.

«Девочка несколько лет провела в санатории, где не обращали внимания на общее развитие ребенка. Она не любит вспоминать этот период своей жизни», — написано о ней в анкете. Значит, она помнит свой «санаторий»! Раз не любит вспоминать, значит, помнит.

Кроме молчаливой диковатости зверька, пожалуй, ничто не свидетельствовало о прошлом неблагополучии. Но такое бывает у детей и не из дома ребенка.

Первые уроки показательны. Ты видишь, как дети, разгоняясь на стартовой площадке игры, набирают скорость и отрываются от земли. Их уносит фантазия. Разумеется, не то, чтобы до сих порих воображение спало, а теперь проснулось. Просто оно получило направление, цель.

В одной с Любой группе — Авдий и Гордей. Они, умственно неполноценные дети, активно участвуют в строительстве «шоколадного» дома. Усыпают пуговицами пластилиновые брикеты — это будут стены дома из вафель.

Чтобы не прослыть белой вороной, Любочка тоже плющит пластилин — вырезает из него ровные квадратики.

Авдий и Гордей рвутся в бой, сами пытаются прикрепить к каркасу «стены», а Любочка складывает квадратики в крышку из-под пластилина. Действует как автомат. Ни на кого не глядя и, наверное, мечтая, чтобы это скорее кончилось.

Как ей помочь? Нужно, чтобы у нее получалось. Нужно, чтобы она убедилась в том, что делает все это не зря. Попробовала метод «полуфабрикатов» — предлагаю Любе целого человека с недостающими глазами, носом. Она долепливает — и уже не прячет своего человека в коробку, выставляет на обозрение.

Я знаю, что в доме ребенка дети работали с раскрасками. «Долепливание» — это почти то же самое, что и раскрашивание. Только там надо заполнить контур цветом, а здесь — дополнить форму до целого.

Задача ей знакома, она с ней справляется. Однако внутреннее безразличие ко всему, что происходит, не убывает. Все чаще ловлю себя на странном ощущении: словно я имею дело с достаточно оформленной оболочкой, внутри которой — пустота. Но это пустота не муляжа, а неназванных понятий, отсутствующих связей.

Фридл в условиях концлагеря создала систему реабилитации детей средствами рисования. В чем заключалась реабилитационная педагогика Фридл? В налаживании внутренних связей ребенка с внешним миром, даже таким страшным, как концлагерь, — иначе можно сойти с ума.

На «полуфабрикатах» я проверила, как усвоен Любочкой прежний опыт, теперь моя задача — извлечь со дна ее души то, что ее гнетет, мучает, помочь выразить это «что-то», назвать его, чтобы от него избавиться.

Все, что было с Любой в первые пять лет ее пребывания в доме ребенка — засвечено, ушло в глубь подсознания. Но именно прожитая ею жизнь, иная, по сравнению с благополучной нынешней, еще держит ее в оцепенении. У Любы слабо работает вектор исследования и поиска, с помощью которого ребенок и осваивает мир. Значит, ее связи с нынешним миром еще слабы, едва намечены.

Есть такое понятие — теплохладность души. Равнонаправленность души к полюсам добра и зла. Неустремленность ни к тому, ни к другому. Почему-то об этом часто думалось в связи с Любой.

Прошел год. Она выросла и очень изменилась. Борис Никитич замечательно поработал с Любой. Теперь она поет, танцует. А главное, завязываются контакты с детьми. Уже есть и подружка, и мальчик, который ни шаг не отходит от Любы. Правда, она не проявляет к нему особой симпатии, но и не отталкивает его.

Развилось и воображение. Теперь Любочка умеет выражать в форме не только предметы, но и понятия. Например, дружбу. Вот как она изобразила ее в глине. Почти целый урок размазывала глину по картону, утрамбовывала, чтобы вышло ровно-преровно. Я решила, что она готовит поверхность для рельефа. Нет. В самом конце урока она вылепила маленького человечка с большой головой, похожего на младенца с полотна Чюрлениса, рахитичного, большеголового. Посадила его в центре.

— С кем он дружит? — спросила я ее.

— Ни с кем, — процедила Люба.

Перед нами явление, не зафиксированное в науке: засвеченная пленка проявилась. Тема дружбы спровоцировала детей на многофигурные композиции, где все дружат со всеми, одна Люба на огромном пространстве картона, будто на выжженной земле усадила крошечного малыша с отверстиями вместо глаз.

Следующим уроком после лепки была музыка. Загремели бубны и погремушки, а Любочка все сидела за столом.

Подружка позвала Любу, Люба отмахнулась.

Я похвалила ее за работу. Может быть, она этого ждет, оставшись со мной наедине?

Люба не отозвалась. А потом она встала и выкинула свою дружбу вместе с картоном в ведро с глиной.

— Плохая, — сказала она, — я другую слеплю, потом.

Этот поступок Любы — разрыв с прошлым, которое тяготит, угнетает ее. Пленка проявлена, отпечатана, фотография же уничтожена. Пришел час, когда Люба раскрылась, в первую очередь перед собой. Можно представить себе, какая борьба шла в маленькой девочке в течение тридцати минут. Она одержала победу, и теперь стало спокойнее за ее судьбу.

Толю К. усыновила балерина, вышедшая на пенсию. У Толи был какой-то недетский, остановившийся взгляд. Он часами смотрел в одну точку, не отзывался, когда к нему обращались. Работа с ним походила на игру ребенка с куклой. Ребенок ставит куклу на пол, приговаривает: «Иди, иди». Кукла же остается на месте, пока ребенок не передвинет ее ноги, то левую, то правую. Так и мы поначалу «водили» Толю.

В отличие от Любы Толя попал не в большую семью, а в довольно беспомощные женские руки. Его связи не расширялись механически (Любе пришлось сразу определить свои отношения со всеми членами семьи, да и животными), а ограничивались отношениями: мама — сын. Самыми ответственными. Он явно был не готов к ним. И впал в летаргический сон. Возможно, от счастья. Но раскачать Толю оказалось много труднее, чем Любочку.

Целый год продолжалось это его гляденье в одну точку. После лета наметились первые сдвиги. Толя как бы вдруг начал воспроизводить все то, чем мы занимались прошлый год. Приставит к колбаске лепешку — гриб. Не зонт, не молоток — гриб. Свернутая колбаска — улитка без рожек. И песню вспомнил, что пели в прошлом году. Вспомнил, какие надо смешать краски, чтобы вышла зеленая.

Оглушенный судьбой ребенок медленно приходил в себя. Трудно было определить, какой он — добрый или злой, скупой или щедрый. Но что радовало — он рвался к нам, он готов был дневать и ночевать с нами. Пробуждение в том и состояло, что Толя теперь что-то хотел или чего-то не хотел. Волеизъявление — свойство активной личности. Только к середине второго года занятий Толя окончательно освоился, стал отвечать на задания.

И третья девочка — Вера. Зажатая, агрессивная, с явными признаками аутизма. Если с Любой и Толей можно было работать как с психически полноценными детьми, то с Веры нельзя было спускать глаз. То выльет ведерко с водой из-под краски на стол или, еще хуже, на платье соседки — и тут же обмочится. От страха. То, влекомая волею мощного импульса, со всего маху ударит кого-нибудь из детей или в волосы вцепится.

В целях безопасности пришлось разъединить столы и рассадить детей по четверо. У нас с Верой был отдельный, свой столик.

Родители детей этой группы обратились с жалобой на Верину маму. Мамы и бабушки уничтожали взглядом несчастную молодую женщину. К тому же — незамужнюю. «Вот, взяла ненормального ребенка, и наши дети из-за нее страдать должны».

Мать Веры безмолвно сносила недовольное жужжание, оправдывалась перед заведующей. Сама сирота, удочеренная в возрасте Веры, она знала, на что шла. С каким трудом заполучила Верочку! Незамужним-то не доверяют детей. Одно обстоятельство помогло — наличие пригодной жилплощади.

Верина мать сызмальства тянулась к детям. Учительнице на продленке помогала возиться с первоклашками. Ее влекла к заброшенным детям память собственного детства: та, что стала ей матерью, тоже была одинока, работала нянечкой в больнице. Судьбы. Мы стали равнодушны к чужим судьбам.

К каждому уроку приходилось раздвигать столы, расставлять стулья. Мать Веры мне в этом помогала. Она не знала, как выразить признательность за то, что мы отстояли Веру, за то, что пытаемся ей помочь. Это тоже вызывало недовольство родителей.

Период агрессивности сменился периодом «слезным». Будто внутри девочки таял айсберг, и ее заливало слезами. Но постепенно Вера успокоилась, привыкла. Кстати, если не поощрять детей на «справедливый гнев», то они быстро перестают реагировать на странности чужого поведения, и от этого странности пропадают сами собой.

Рисунки Веры сохранились. По ним можно восстановить «историю болезни», проследить эволюцию девочки.

Из пластилина, положенного в морозильник, ничего не вылепишь. Его надо согреть, и он станет податливым.

Бездушный пластилин требует тепла. Что уж говорить о душе ребенка, которая в особо чувствительный период становления и «взрывного» развития томилась в колодках?!

Какими бы выросли эти дети, если бы они не попали в семьи? Если бы столько людей не двинулось им навстречу, не умерило их горе любовью и заботой?

"Не мешай завивать фантазии!"

Дети влетают в класс. Врываются с шумом и гамом, роняют краски и пластилин — так ветер врывается в окно, все сдувая с подоконника.

Дети — стихия. Но у меня есть способ ее обуздания — маленькая куколка в кармане рабочего халата.

Гремят бубны и погремушки — дети прибыли с музыки, а я тихо беседую с куклой.

— Что вы ей сказали? — стихают разом. — Она говорящая?

— Да, но, к сожалению, потеряла голос.

— Где? — спрашивают, готовые броситься вдогонку за потерянным голосом.

— В метро. Там столько народу, а голос у нее такой маленький, незаметный, разве отыщешь?

— Надо посадить пищик в землю, и из него вырастет новый голос, — советует Аня, автор «всей природы» и «всего вокзала».

На даче она развела «огород» из копеек и птичьих перьев. И еще много чего выращивает. Верит она на самом деле в то, что у нее вырастут денежные деревья и всамделишные птицы, или играет? И то и другое. Детское воображение — на стыке веры и игры.

— А голос похож на язык? Он прям бежал бегом?

— Спросите ее (уже не называют куклу куклой): можно сделать цапле проволочные ноги?

Я становлюсь связной между потерявшей голос куклой и детьми. Постепенно начинаю верить в необычность этой куклы. Вернее, выгрываться в роль. Поверить уже никогда не смогу. Время прошло.

— А у голоса есть душа?

— Конечно, человек же поет?

— Душа поет голосом.

— А бывает песня не грустная, не веселая — средняя?

— А кто отправляет душу в небо? Летчик?

— Душу никуда не отправляют. Это воздух. Что ты, воздух в посылку заколотишь, в деревянный ящик? — включается Арам. — И вообще: никаких душ нет. Есть кровь и кости. Еще мясо. Я дедушку позову, он вам все скажет.

Разгорается вечный спор. Между материализмом и идеализмом. Сначала все — против Арама. Со временем соотношение сил переменится.

— Аня Скворцова! — завклубом входит в класс. — Вставай и идем со мной.

— Что случилось? — спрашиваю, видя, как Анечка покраснела, испугалась начальственного тона.

— Давай, давай, выходи. — Заведующая не намерена ничего объяснять.

Мы с Аней выходим вместе.

— В следующий раз ее мать позаботится о плате, — говорит завклубом.

…Все решено. Я ухожу из студии. Вслед за Аней. Но сейчас я должна вернуться и довести урок. Дети-то ни при чем!

Воспользовавшись моим отсутствием, они носятся по классу, «пуляются» пластилином. И у меня нет сил обуздать их буйство. Я потеряла голос, как кукла. Нам помешали «завивать фантазии», сбили с толку. Душу действительно не заколотишь в деревянный ящик. Она рвется на свободу, где никто не смеет чинить над ней расправы. Но то, что вытворяют сейчас дети, не есть проявление свободы. Это ответ на мое бессилие.

«Ушла, бросила нас, не говоришь с нами про воздух и пропавший голос, вот тебе, получай!» — вот что хотят сказать они мне.

Бессилие порождает страх. Впервые я боюсь детей. Они это чувствуют, кто-то погасил свет, из-под стола раздается всхлипывание.

Я включаю свет и делаю попытку рассадить детей по местам.

— А мы больше не будем лепить, — заявляет Арам и запускает пластилиновый шарик в потолок. — Мы хотим беситься.

— Собирайтесь, ребята, — говорю не своим голосом.

Меня подменили. Я стала злой. Злой от бессилия. Злостью не удержать детей в повиновении. Но разве когда-нибудь я хотела подчинить себе детей?

Дети с радостью уходят с урока. Самого дрянного урока в моей жизни.

Гномье царство

Бабушка Ляля победно шествует по коридору. Она наметила жертвы и выжидает удобный момент для их заклания. Кто не нужен ее Риточке — в первую очередь, уж слишком строптивая «лепка» и грязная «живопись». По Лялиной инициативе уже введена и функционирует «подготовка к школе». Учительница из английской спецшколы учит малышей сидеть, не шевелясь, по сорок минут, отвечать на вопрос «по поднятию руки» и прочим дисциплинарным премудростям. Родители это приветствуют. Осуществляется их мечта — приучение детей к порядку. Что за этим последует, как скажется рабское это послушание потом, никого не волнует. Нужно, чтобы дети «слушались». Класс живописи аннулирован. Мольберты убраны. Теперь здесь учатся сидеть неподвижно и отвечать на вопросы «по поднятию руки».

Нас еще не выселили. Так что в последний урок перед Новым годом мы устраиваем гномам новогодний праздник.

Картонный ящик из-под телевизора превращаем в жилье. Внутри обклеиваем все фольгой, и получается у гномов зеркальный дом. Наверх стелим белую бумагу. Белоснежную, ибо она означает снег в лесу, на крышу дома, покрытую бумагой, водружаем елки, пни, елочные игрушки, которые мы лепим, вешаем на ветви.

В подземном гномьем доме — кровати из пластилина, стол с тарелками и пластилиновым тортом со свечами-спичками.

Готовы и гномы. У каждого в руке — по настоящей маленькой свече. Мы зажигаем их и тушим свет.

Притихшие дети смотрят зачарованно на дело рук своих. Свечи быстро выгорают.

— Погасим? — спрашиваю.

— Не надо! Только не гасите, не губите вечную красоту! — восклицает Юта.

Улыбка освещает ее лицо, сама же Юта сейчас бродит по снежному лесу — ящику из-под телевизора.

— Я туда хочу, — ноет Катя. — Как туда попасть?

— Если бы ты была грудная, ты бы все равно не поместилась, — говорит Арам.

Приподымается на цыпочках, разводит руки в стороны, показывая Кате, что вот даже такая маленькая, а все равно не влезешь.

— Ну и что, я бы глазами гуляла, — вздыхает Катя.

— Отдельно глаза не гуляют, — возражает Арам, — ноги надо.

— Да тише вы, — сердится Юта, — в вечной красоте тихо.

— Заладила про свою красоту! — Арам поправляет колпачок на своем гноме.

У него «влюбленный» гном, так он сказал, «потому и худой. Все влюбленные худые». На самом деле ему не хватило синего пластилина на туловище, голова вышла большая, а туловище тощее. Вот и явилась «оправдательная» версия:

— Вечного ничего нет!

— Есть, есть! — протестуют. — Небо, например, море…

— Мама, — шепчет деликатная Лиза. — Я загадала желание на курице, чтобы мои родители всегда были, и вышло.

— Тогда и мои, я тоже загадала, и вышло, — присоединяется к Лизе Катя.

А Юта знай свое твердит:

— Не губите вечную красоту.

В ее серых глазах трепещут язычки пламени, она стоит перед царством, как караульный, навытяжку: пузо вперед, руки по швам.

Гномье царство, освещенное пламенем свеч, — наше последнее счастливое мгновение. Оно и впрямь прекрасно.

Даю уроки рисования!

Надеюсь, образ «вечной красоты» не покинет детей. Прототип уничтожен. Выяснилось: «лепка детям не нужна, от нее — одна грязь».

Чтобы поскорее покончить с никчемной грязью, нашу волшебную обитель завалили железной арматурой. Гномы с перерезанными животами, безголовые, безрукие лежали, погребенные под тяжестью железа. На них упала елка с игрушками. Циркачи, клоуны, фокусники повергнуты в прах — их сшибли с проволоки, теперь они валялись на пыльных гранях будущей какой-то модели, ее детали были поставлены на рисунки, их сняли со стен и бросили на стол и на пол. «Дача в Коломне» сгорбилась под радиоаппаратурой, скрежетали разорванные карусели, стонали шестиногие кошки. За что нас так?.

Наша квартира пополнилась еще четырьмя ящиками детских работ. Теми, что удалось спасти, и теми, что предстоит реставрировать. 3а каждой работой — ребенок, и он смотрит на меня округленными глазищами своих домов и медведей, принцесс и мам.

Юта Дмитриади по привычке бежит в свой дом, бьется в дверь, да дверь не отворяется. В руке — пакет из-под молока с очередными «прелестями». Нет учительницы. Юта — к Татьяне Михайловне.

— Кому мне теперь все это показывать?

— Покажи мне.

— Нет. Вы посмотрите и верните. Она придет и я ей все сама отдам.

Юта верит, что я вернусь. Но у нас, Юточка, нет незаменимых. Вместо лепки будет «ассоциативное и образное мышление», предмет эфемерный, не грязный. Вот учителю по этому предмету и носи мешки из под молока.

Хорошо, если класс заперли сразу после моего ухода и дети не увидели того, что стало с «вечной красотой». А если увидели? Нужен им такой урок?

Всяко меня утешали: ничего, мол, все равно ты посеяла свое. Все равно, мол, дети никогда не забудут. Было б из-за чего горевать-то, убиваться! Ведь на том стоим — одно до основания рушим, потом новое создаем. Есть у тебя дети, и занимайся с ними. Не отовсюду же гонят!

И правда. После выхода книжки «Освободите слона» посыпались письма, просьбы о помощи: где вы, где ваша школа, у нас трудный ребенок, можно мы его к вам учиться приведем? Приходилось отвечать, что нет у меня ничего, езжу по Москве, где соберутся дети, куда позовут, туда и иду. На зов-то как не откликнуться!

Тот аутичный, тот заикается, тот расторможенный — вот и бредешь от одной станции метро до другой, а по дороге придумываешь, что с этими порождениями нашего социума делать. А все говорят: «Что же ты, в самом деле, и книги пишешь, и статьи в газетах публикуешь, а своего места нету?»

А у кого оно есть? У завклубом есть, вот она захотела — за день все смела, что годами строилось.

Плевать ей на Юту с ее «прелестями», и Аню со «всей природой».

Когда нашу студию в Химках разогнали и стала я бродячим актером, отбившимся от труппы, то подумала: напишу рассказ «Даю уроки рисования». Как вхожу в разные дома к детям и все меня числят за учителя рисования. Но рисунок и лепка лишь только средства, предлог для общения с детьми. Средства, не цель.

А мне объясняют, что девочка Надина, к примеру, не в ладах с линией, а работает «живописным пятном». Как бы ее научить рисовать? Я говорю — попробуем. А сама вижу, что Надинины проблемы не в рисовании, а в плохой координации. Мысль не находит выражения. Богатый внутренний мир Надины робко заявляет себя. Где-то зашкалило, ребенок замкнулся, стал неуверенным — вот где надо работать. А уж чем мы будем заниматься, лепить, рисовать, вырезать или клеить, — подскажет Надина.

И другие дети нужны Надине: один на один с маленьким ребенком (кроме особых случаев) работать непродуктивно. Так у замкнутой девочки появляются друзья. Оживает ее полированная квартира. Родителям это не очень по душе, но что не сделаешь для собственного «трудного» ребенка?

И так из дома — в дом. Где чаем напоят, где разговорятся, а где разложат журналы мод и спросят совета, какую выкройку брать. Художник понимает! А в одном доме меня спросили, какие шторы лучше — в мелкую клеточку или крупную. Я сказала, что предпочитаю в огуречик. Потому что в тот момент было не до штор. Мальчик, у которого был невроз — он не говорил с чужими, вдруг взял да и заговорил со мной, и я ляпнула про огуречики. И что же? Родители отыскали ткань с похожим на огурцы орнаментом. И сшили из нее шторы.

Вот такой рассказ складывался, и многое в него бы вместилось, но тут подвернулась клубная студия, надо было все организовать (не административно, на это был человек), и рассказ не состоялся.

«Не плакать, не смеяться, а понимать» — этому призыву тысячи лет. Шок от разгрома позади, смеяться не над чем, разве что над собой. Будем понимать.

В романе Отара Чиладзе «Всякий, кто встретится со мною» есть персонаж — доктор. Один доктор на несколько грузинских сел. В семье Макабели болеет девочка Анетта. Она часто болеет. Доктор дарит ей куклу. Осмотрев внимательно девочку, он не прописывает никаких лекарств. И дарит ей куклу. Доктор умеет лечить, он не шарлатан, но в данном случае кукла и была лекарством. Почему? Потому что у девочки появились забава, радость, счастье. Кукла дала ей то, что не дало бы ни одно лекарство. Она вывела девочку из состояния болезни.

Жизнь девочки прослеживается в романе от рождения до смерти Она — незаурядная натура. Тонко чувствующая, экзальтированная, склонная к ипохондрии. И ее болезненность была не физиологична, а «психологична». Гениальный сельский доктор интуитивно выбрал самое верное средство. Он обладал главным даром — даром любви.

Результат четырехлетнего труда аннулирован, но любовь разбоем не погасишь.

В память о нашей дружбе я еще напишу, наверное, не один рассказ. В коробках — работы, они требуют осмысления. Хотя до сей поры дети и их работы были для меня неразрывным целым.

«Прелести» спят под моей подушкой. Фотографии Юты Дмитриади — на стене. Некоторые фотографии вы найдете в книге.

Пока же я — «машина вместе с дорогой» — езжу по Москве с памятью об отобранных детях и даю уроки рисования.

Февраль, 1987 г.

Примечания

1

[1] «Беспокою вас по поводу ничейной девочки из 5 номера «Работницы». Помогите узнать ее фамилию, я хочу навещать ее в больнице, извините за нескладность». Такое письмо получила я от Полины Макаровны Калмыковой. Я позвонила ей, объяснила, что, пока этот рассказик опубликовали, девочки и след простыл. Год прошел с того дня, а то и с лишком. Спасибо доброй душе, Полине Макаровне, приемщице в прачечной, с сотни оклада она готова на десятку в месяц покупать дитю фруктов, ездить к ней, ничьей. Она-то готова, да вот малышки не сыскать!.. «Горе-то какое, — вздыхает в трубку Полина Макаровна, — если еще кто такой обнаружится, скажите, хоть чем помогу».

(обратно)

2

Stupor (лат.) оцепенение

(обратно)

3

Моя кукла — маленькая, моя кукла — красивая (нем.).

(обратно)

4

Как долго издаются книги! Пока рукопись дошла до типографии, в мире многое изменилось. И не все к лучшему. В моем доме детства больше нет армян. Им едва удалось уцелеть при погромах. Соседку с первого этажа ударили утюгом, со второго этажа — кипятком обварили, а наши соседи с третьего спаслись бегством. Погромщики — это тоже наши дети. Дети, которым никто никогда не рассказывал ни дома, ни в школе о геноциде и антисемитизме, никто никогда не показывал документальные фильмы ужасов о жертвах газовых камер и турецкой резни. В четырех штатах Америки программа «Геноцид и еврейская катастрофа» обязательна для школьников. Дети, понимающие, сколько горя принесли миру геноцид и антисемитизм, не вырастут расистами. Наша школьная программа эти понятия даже обзорно не включает. При неразвитом воображении убивать и громить легко.

(обратно)

5

П. А. Флоренский (1882–1943) — выдающийся русский философ, богослов, математик, инженер, искусствовед. Родился в местечке Евлах (ныне — в Азербайджане), погиб на Соловках. Биография П. А. Флоренского очерчена в предисловии А. Гулыги к «Воспоминаниям» П. Флоренского, опубликованным в «Литературной учебе» (1988, № 2, 6). Жизнь П. А. Флоренского — пример подвижничества. Будучи священником, он совершил знаменитые открытия в науке («Мнимости в геометрии», «Диэлектрики вих техническом применении» — вот только часть научных трудов, опубликованных в 20-е годы), обосновал правомерность «обратной перспективы». Главный богословский, философский труд П. А. Флоренского — «Столп и утверждение истины» (М., 1914). В 1933 г. был репрессирован. В 1956 г. реабилитирован посмертно. Теперь имя и творческое наследие П. А. Флоренского возвращаются в нашу науку и литературу.

(обратно)

6

Аутизм — патологическое нарушение контактов с окружающими.

(обратно)

7

Суггестия (лат. suggestio) — внушение.

8

Дизайн как вид искусства родился в Баухаузе в 1919 году, когда после пора жения Германии в первой мировой войне немецкая творческая интеллигенция поставила своей целью нести в жизнь искусство, преображатьим быт, окружающуючеловека среду: от рабочего стола до машин и домов.

9

Еврейский государственный музей в Праге.

10

Две другие работы Фридл (акварельный портрет девочки и букет цветов) я нашла недавно в музее «Беит-Терезин» в Израиле. Их сохранил замечательный человек, Вилли Гроаг. Ему-то мы и обязаны тем, что не погибли детские рисунки, — он вывез после войны из Терезина три чемодана рисунков. Благодаря Вилли до нас дошло последнее письмо Фридл, написанное ею в честь его дня рождения. Теперь удалось узнать, что в детском доме девочек в комнате № 25 висела работа Фридл — вид Праги. Пока она не найдена.

Оглавление

Елена Макарова В начале было детство: Записки педагога

  От автора

  Первый прыжок антилопы

  Провести через разное

  "Смотри, не спеши…"

  Из пустого в порожнее

  Подстольный мир

  Всему свое время

  Панегирик Борису Никитичу

  Надземелье

  Ничья

  "Когда подступает отчаяние…"

  Какая разница между дождем и снегом?

  Раки-забияки

  Перегорела лампочка

  Искусствотерапия

  Фридл

  Увидел — отрази!

  Откопали богиню

  Концерт для пластилина с оркестром

  Деталь

  "Человет в шатке"

  Тетя Мотя!

  Ключ в кармане

  Рюкзак с дорогами

  Лепешка на колесах

  Преобразить, а не отразить

  В бусах при свечах

  Рогорог

  Притча о лягушке

  Словеслые дети

  Авдий и Гордей против бюрократов

  Кустарь=одиночка

  Пропало вдохновение

  Мы с Марой

  Ежевика в Набрани

  "Евгений Онегин" и заяц в профиль

  Деревья на ветру

  Глаз — ватерпас!

  Мне нравится возиться с такими маленькими

  Рассыпьте бисер!

  Один на один

  Маленький лорд

  Истукан в юбке

  Играем в дочки-матери

  "Птичие рынак папугаи они гаваряце…"

  Нюра слепила кузнечика

  Что оканчивается на "ок"?

  Учительница, посмотри на свои глаза!

  Детская грамматика

  Типообраз

  Счастливый билет

  Рассуждансы

  Подать сюда результаты деятельности

  Пластилиновая учительница

  "…И сам себя всю жизнь баюкай…"

  У Кеши феноменальная память

  Дух братства

  Снова — про Фридл

  Ютина красота

  Светлячок на ладони мира

  День и ночь

  Кино

  Мы сочиняем книги

  Волшебные зеркала

  Отважная Варя

  Лошади и дамы

  Машина вместе с дорогой

  Танцующий дом

  Преодолеть страх

  "Сказите позяиста, извините позяиста..:

  Тема "Моя семья"

  Непроявленная пленка

  "Не мешай завивать фантазии!"

  Гномье царство

  Даю уроки рисования! X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?