«Что такое психотерапия»

Джей Хейли Что такое психотерапия

Предисловие

Когда человек только учится водить машину, он понимает, что водит еще довольно плохо и это может привести к определенным последствиям. Поэтому лучше, если рядом с ним будет сидеть опытный водитель, готовый взять управление на себя, если на дороге возникнет проблемная ситуация. Начинающих водителей обучают как правилам дорожного движения, так и навыкам, необходимым для управления транспортным средством. Прежде чем новичок сам сядет за руль, он должен заполнить письменный тест и сдать экзамен по вождению, который выявит его способность следовать правилам дорожного движения и парковать машину. Если экзамены сданы успешно, обучающийся получает права. Правда, сдача экзамена не означает, что он способен водить и парковать грузовик или справиться с транспортной пробкой. Для развития навыков необходим опыт вождения в реальных дорожных условиях.

Представим теперь, что некто научился водить, обсуждая с преподавателем различные марки автомобилей и то, как чувствует себя человек за рулем. Он никогда не наблюдал за тем, как водят машину, и никогда не ездил с опытным водителем, готовым взять управление на себя в случае необходимости. Не было никаких экзаменов. А преподаватель, не несущий никакой ответственности за действия своего подопечного на дороге, просто вручил ему ключи и пожелал удачи.

Конечно же, ни один разумный человек не захочет, чтобы его так учили. Так должны ли мы подходить к обучению терапии с той же серьезностью, с какой подходим к обучению вождению?

Как учили терапии?

Первые сто лет существования психотерапии ей обучались следующим образом: проходили через нее сами. Считалось, что опыт личной терапии создает компетентного терапевта. Помимо этого, были еще беседы или семинары, на которых обсуждалось, почему иногда люди ведут себя странно; часто это были философские дискуссии о природе человека. За работой обучающегося никогда не наблюдали и не оценивали ее. Обучение было формой ученичества, в котором ученик никогда не видел мастера за работой, а мастер никогда не наблюдал за учеником.

Учитель не брал на себя ответственность в том случае, если психотерапия, которую проводил его ученик, была неудачной (трудно взять на себя ответственность, если не видел того, что произошло). Не было ни экзаменов, ни оценок способностей ученика. Никто, кроме самого терапевта, не знал, как проходила терапия в каждом конкретном случае. Когда результат его терапии оказывался трагическим, он возвращался к учителю за консультацией; его спрашивали о тех чувствах, которые он испытал в связи с этой трагедией, и исследовали его личностные реакции. Затем ему желали удачи и посылали к следующему клиенту… или к следующей трагедии.

Обучение сегодня

Сегодня терапевты должны подойти к обучению терапии с той же серьезностью, с какой они подошли бы к обучению вождению. Обучение терапии — это не философские дискуссии о природе человека. Это обучение навыкам ведения интервью и терапевтическим техникам, необходимым для успешной терапии самых разных клиентов, обращающихся за помощью, техникам, которые нужно уметь применять. Если студента плохо научили, может пострадать множество людей. В наш век managed care[1] ложных воспоминаний и исков о злоупотреблении служебным положением студенты рискуют угодить под суд, если не знают, что делают. К суду можно привлечь даже супервизора. Эта ситуация показывает, что мы должны позаботиться о том, чтобы прошедшие обучение были как можно более компетентны. Кроме того, мы расхлебываем ошибки друг друга. Если я потерпел неудачу в каком-то случае, следующему терапевту будет гораздо труднее работать с этим человеком.

Когда у человека развивают какое-то умение, например умение водить автомобиль, необходимость наблюдения за действиями новичка кажется очевидной. Также и начинающего терапевта необходимо провести через сложности конкретного случая. Чтобы сделать это, учитель должен знать, как в действительности проходит терапевтический процесс. Компетентный терапевт должен знать, как изменять людей и как применить свои знания на практике. Независимо от философии необходим базовый тренинг.

Мы вступили во второе столетие существования психотерапии, и теперь нам доступны такие технологии для наблюдения и фиксации терапевтических сеансов, как аудио- и видеозаписи и «прозрачные» зеркала. Преподаватели и терапевты больше не скованы рамками одного терапевтического метода или жесткими диагностическими категориями. Теперь они вольны экспериментировать, хотя, будем надеяться, стремление создавать все новые терапевтические школы со временем будет снижаться. Необходимо учить техникам, обеспечивающим успешное проведение терапии: как задавать вопросы, делать комментарии, давать указания, определять, кого нужно проинтервьюировать и как планировать стратегию проведения конкретной психотерапии.

Благодарности

Тридцать лет назад я выпустил книгу «Стратегии психотерапии». Она была посвящена проекту Грегори Бейтсона по коммуникации. Основной акцент был сделан на описании психотерапии как формы коммуникации и терапии как способа целенаправленного изменения этой коммуникации. Такой подход требует, чтобы люди думали сразу о двух и более собеседниках, и, таким образом, теоретически и фактически этот подход отличается от других подходов, основанных прежде все-о на процессе мышления одного человека. Фокусом терапии стало социальное окружение клиента. Необходимо было внести изменения в сам процесс подготовки терапевтов, а это означало преодоление огромной инерции. Эта книга отражает мои взгляды на эту подготовку, основанные на тридцатилетнем опыте преподавания искусства изменения людей.

Сам я не имею клинической подготовки по какому-то одному направлению. Л, так как я лично не исповедовал идеологию конкретного терапевтического направления, мне, я думаю, было легче изменить мой собственный образ мыслей относительно терапии. На меня также оказали влияние, и даже более чем влияние, «сколько замечательных людей. Грегори Бейтсон не был энтузиастом в деле изменения людей; он был антропологом и предпочитал изучать их. Но из него фонтаном били идеи, имеющие отношение к психотерапии, и она начала меняться. Мы работали с ним на протяжении 10 лет, мы изучали все, что бы я ни пожелал; это было уникальным исследовательским опытом. Я поделился этим опытом с Джоном Уиклендом, чье влияние на меня неизмеримо. Его мышление, как и мышление Бейтсона, не было ограничено традиционными рамками антропологической науки.

Еще один замечательный человек, который оказал огромное влияние на мое понимание терапии, — Милтон X. Эриксон. От него я научился терапевтической технике и практическому взгляду на жизнь и человеческие проблемы. Вместе с Уиклендом я изучал взгляды Эриксона на гипноз как на коммуникацию. Когда я начал практиковать, я много лет консультировался у Эриксона по поводу конкретных случаев и таким образом во многом научился его уникальному подходу к терапии. Когда я искал свою собственную позицию в терапии, образцом для меня был именно он.

Дон Джексон оказал мне большую поддержку, особенно в вопросах психиатрии и шизофрении. Он был консультантом по психиатрии в проекте Бейтсона. Его подход сильно отличался от подхода Эриксона, но он придерживался тех же практических взглядов на человеческие проблемы. Джексон слыл большим специалистом по шизофрении на всем Западном побережье, и его работа с шизофрениками была чрезвычайно успешна. Он был убежден, что у шизофреников нет других проблем, кроме тех, которые являются ответом на их социальную ситуацию. Было замечательно интересно наблюдать, как Джексон проводит терапию с людьми в психотическом состоянии. Он относился к ним как к излечимым и был убежден, что физиологически с ними все в порядке. Он был одним из самых лучших клиницистов из всех, кого я знал, особенно в работе с шизофрениками и их семьями. К несчастью, он умер молодым, совершенно случайно, от передозировки лекарства.

Многие идеи Джексон почерпнул у Гарри Стэка Салливана, который проводил с ним личную супервизию в Chestnut Lodge. В 1960-е гг. «Группа развития психиатрии» проводила исследование семейных терапевтов и обнаружила, что среди них удивительно много тех, кто каким-то образом связан с Салливаном, хотя сам он не работал с семьями. Идея Салливана о том, что при индивидуальной терапии в комнате находятся два человека, отражала его веру в то, что терапевт не является чистым экраном, на который пациент проецирует свои фантазии. Когда я передавал Джексону слова пациента, он с позиции супервизора спрашивал меня (как когда-то его спрашивал Салливан): «Что ты делал перед тем, как пациент сказал это?» Психотическое поведение считалось ответным поведением, как и любое другое поведение в терапии.

Был еще один замечательный человек, с которым мне посчастливилось работать в 1950-е гг. — Аллан Уотс. Авторитет в дзэн-буддизме, он был неформальным консультантом нашего проекта, так как мы все разделяли интерес к парадоксам. Он познакомил нас с идеями дзэн, и мы смогли взглянуть на них как на терапию иного рода и как на хорошую альтернативу психодинамической идеологии того времени. Тысячи лет дзэн вбирал в себя опыт изменения одного человека другим, причем изменения производились не посредством инсайта, разговора или свободных ассоциаций, но с помощью действий и указаний, с целью жить испытывая, переживая, а не следя за кем-то.

Я учился и у Сальвадора Минухина, с которым работал почти десять лет. Он, Браулио Монтальво (необыкновенно креативный) и я были одинаково охвачены энтузиазмом относительно новых направлений в терапии в 1960-е гг. Мы провели вместе много часов, обсуждая терапию и то, как подготавливать терапевтов и работников среднего звена в разных областях.

Ни один из этих учителей, которым я стольким обязан, не был ортодоксальным профессионалом в своей области. Бейтсона не слишком хорошо принимали в мире антропологов, а Эриксон, Джексон и Минухин не принадлежали к общепринятым направлениям в психотерапии, психиатрии и детской психиатрии соответственно. Уотс был, как он сам говорил, «дзэн-буддистом с черного хода». Более того, ни один из них не преподавал в академических учреждениях, исключая дополнительные, факультативные курсы. И все же их взгляды, столь отличные от взглядов остальных психологов, породили краткосрочную семейно-ориентированную терапию, которую многие академисты сейчас пытаются преподавать в университетах. Конечно же, методы обучения терапевтов меняются медленнее, чем терапевтическая практика. Возможно, это происходит прежде всего потому, что терапевты хотят учить тому же, чему учили когда-то их самих. Однако в наше время стремительных изменений в идеологии и практике такая позиция понемногу становится неприемлемой.

Писать благодарности — дело нелегкое, потому что я обязан многим своим коллегам и студентам. Я бывал на сотнях встреч, где обменивался идеями с коллегами. Я многому научился у сотен людей, которых я обучал. Многие мои студенты, как, например, Нейл Шифф (мы с удовольствием проработали вместе много лет), становились моими коллегами и супервизорами. Перечислить некоторых людей, идеи которых вошли в эту книгу, значило бы обидеть остальных, ведь так много людей принимало участие в развитии этих идей в области психотерапии.

Я хочу также выразить благодарность Мишель Николе, чьи редакторские советы существенно улучшили эту работу.

Глава 1 Обучение терапии

Сейчас для психотерапии наступило прекрасное время, потому что все меняется. Нет ничего ортодоксального. А раз нет ничего ортодоксального, то нет конформистов и нет отступников. Нет единственно верного способа проведения терапии, есть только разные способы. Вы можете создать новую технику или возродить старую, и вас при этом не назовут еретиком. Фактически, если вы присваиваете технике какое-то имя, вы можете уже основать новую психотерапевтическую школу и проводить семинары.

Можно было ожидать, что после ста лет развития психотерапии будет достигнуто согласие по некоторым основным вопросам, например относительно того, как формулировать проблему клиента и каким образом проводить интервенцию, чтобы вызвать необходимые изменения. Однако согласия нет даже в том, стоит ли клиницистам пытаться формулировать проблему клиента, проводить интервенцию и целенаправленно добиваться изменения клиента.

Начиная с 1950-х гг., с развитием поведенческих подходов и идей коммуникации, ортодоксальность ослабла и различные психотерапевтические подходы расцвели пышным цветом. Этот процесс все еще продолжается и имеет множество следствий, особенно в сфере обучения. В это время перемен каждый становится или учителем, или учеником, так как техники, создаваемые на базе новых разработок, должны быть освоены каждым практиком, который желает идти в ногу со временем. В терапевтическом интервьюировании требуются новые навыки, нужно осваивать новые пути финансирования терапии, появляются новые типы клиентов. Все больше внимания привлекает к себе краткосрочная терапия, долгосрочная терапия выходит из моды.

По мере того как изменяется сама психотерапия, многие супервизоры перестают быть ведущими специалистами в своей области, но сами просто стараются понять, что происходит. Часто они обязаны забыть то, чему их учили, чтобы попытаться научить новым подходам, основанным на совершенно противоположных предпосылках. Преподаватели, получившие ортодоксальную подготовку, рискуют заслужить неодобрение своих учителей, если попытаются измениться, т. е. попасть в ситуацию, которой многие предпочли бы избежать. Постепенно обучающиеся обнаруживают, что их учителя не согласны друг с другом, и эта разноголосица начинает сбивать их с толку. Переходя с семинара на семинар, пытаясь обучиться тому, что нужно делать с безнадежными клиентами, многие из них, разочарованные увиденным, решают, что им нужно изобрести свой собственный психотерапевтический подход.

Одно из самых крупных изменений, произошедших сейчас в терапии, заключается в том, что начинающего терапевта понуждают обучаться работать с любыми проблемами. Чтобы выжить, терапевт сейчас должен быть «терапевтом общей практики», а не узким специалистом[2]. В прошлом у терапевтов были разные специализации: один специализировался на детских проблемах, другой на супружеских, третий на проблемах, связанных с нарушениями пищевого поведения. Новый способ финансирования терапии через систему managed care требует от терапевта способности работать с любой проблемой клиента, обратившегося к нему за помощью. Он больше не может выбирать себе того или иного клиента, ссылаясь на то, что не является специалистом в таких-то областях. Терапевт частной практики должен уметь справляться с множеством самых разных проблем, чтобы обеспечить себе достаточное количество клиентов для постоянного круговорота, характерного для современной краткосрочной терапии. Поработав в агентстве, специализирующемся на лечении клиентов с однородной симптоматикой, терапевт (если он не был обучен работе с разными случаями) может обнаружить, что не способен перейти в другое агентство, которое работает с другими проблемами. Программы подготовки должны обеспечить начинающих терапевтов опытом работы с клиентами всех типов, а супервизоры не могут позволить себе ограничиться преподаванием способов работы с одним типом клиентов, но должны быть в состоянии дать инструкции по работе с множеством различных типов.

Обучение терапевта не означает только обучения некоторому набору навыков, как, например, обучение плотника. Инструментом изменения в терапии является сам терапевт, и этот инструмент может быть сомнительным или дефектным. Работа супервизора заключается не только в том, чтобы научить терапевта что делать, но и в том, чтобы помочь ему, если он обнаружит, что его личностные реакции не позволяют ему действовать должным образом. Начинающего терапевта просят отвечать человеку в состоянии дистресса и изменять его, тогда как в своей наивности сам новичок может посчитать предъявляемую ему проблему невероятной. (Какие-то проблемы могут быть ему знакомы по собственному опыту.)

Обучающиеся терапии могут найти в этой книге подход, который, по меньшей мере, отличается от подхода их супервизоров, если не ставит его под сомнение. Эти отличия призваны не вносить путаницу, а исправлять идеи и процедуры. Я припоминаю давний разговор, имевший место после того, как я закончил «Искусство психоанализа». Я показал рукопись Доналду Джексону и спросил, не может ли она, по его мнению, обидеть людей, проходящих психоанализ, и помешать их прогрессу. Джексон ответил, что компетентный аналитик может справиться с этой проблемой, а заботиться о некомпетентных я не обязан. Я думаю, что те же соображения относятся и к супервизорам.

Я надеюсь, что эта книга поможет клиницистам, изучающим психотерапию, обучающим ей и практикующим в это время перемен. Терапевты учатся изменять людей и в процессе обучения часто меняются сами. Супервизор выполняет работу гида, помогающего достичь этого. Работая с конкретным случаем, обучающийся сосредоточивается на клиенте, а супервизор при этом сфокусирован как на клиенте, так и на обучающемся. Заботясь о потребностях клиента, супервизор должен также заботиться о знаниях начинающего терапевта и о том, как расширить его знания и умения. Супервизор может знать несколько способов борьбы с различными симптомами, но выбрать ему следует тот, который поможет клиенту измениться, а терапевту поможет расширить свой опыт терапевтических интервенций.

Супервизор должен учить начинающего терапевта быть умелым тактиком и при этом не терять чуткости к горю и эмоциональному состоянию клиента. Супервизия учит не только терапевтическим техникам, но также учит ценить и понимать трагедию человеческих проблем. Терапевт должен стать экспертом в деле помощи клиентам, и этому можно научить, но он должен также быть чутким и человечным, а этому, вероятно, научить нельзя.

Некоторые начинающие терапевты так глубоко погружаются в теорию, что кажутся бесчеловечными. Например, однажды я посетил занятие, на котором было представлено интервью двух молодых терапевтов, которые были горды своими знаниями и желали показать мне, как хорошо они научились вести психотерапию. Это было первое интервью с супружеской парой и их двумя детьми-подростками (которые пришли с неохотой). После того как члены семьи заняли свои места, два терапевта сказали, что прежде всего они хотели бы разъяснить свой подход. Семья не возражала. Терапевты, перебивая друг друга, рассказали, что предпочитают ко-терапию, так как «одна голова хорошо, а две лучше». Они объяснили, что ко-терапия не дает терапевтам становиться на сторону одного из членов семьи и быть, таким образом, несправедливым к остальным, потому что два терапевта могут контролировать друг друга. Они еще сказали, что иногда между ними могут возникать разногласия, но тогда они смогут показать семье, как надо с этим работать. Семья понимающе кивала.

Терапевты продолжили разговор, сказав, что на первом сеансе им было важно видеть всю семью, чтобы они могли видеть, как действует семейная система. После того как они объяснили, что каждому члену семьи будет предоставлена возможность высказаться и выразить свои взгляды, они указали на то, что некоторые терапевты предпочитают фокусироваться на отдельных членах семьи, а не на семье в целом. Их собственный подход, продолжали они, не означает, что они возлагают вину за проблемы членов семьи на семью в целом, он лишь означает, что они уверены в том, что если все члены семьи будут принимать участие в жизни семьи, они смогут помочь друг другу в понимании и решении проблем отдельных членов семьи. Затем они продолжили разъяснять положения теории системного подхода (время от времени поправляя друг друга), подчеркивая, что они специально упрощают изложение. Эти начинающие терапевты рассказывали о теории и своем подходе 25 минут, пока супервизор не прервал их и не предложил попросить семью рассказать о том, почему они пришли.

Два крайних взгляда на терапию

Способы обучения терапии различаются в зависимости от идеологии и подхода, принятых в конкретных психологических школах. Подход, рекомендованный в этой книге, был создан для краткосрочной активной терапии, учитывающей социальный контекст, в котором находится клиент в состоянии дистресса. Акцент делается на социальной ситуации, создаваемой семьей, работой или контекстом лечения человека. Также нужно принимать во внимание социальные последствия каждого вмешательства. Даже само включение человека в терапию есть социальный акт. Сам факт прохождения терапии может «заклеймить» человека как в чем-то дефектного и, таким образом, повлиять как на его статус в семье и на работе, так и на его дальнейшую жизнь.

Среди профессионалов существуют два крайних взгляда на психотерапию. Первый заключается в том, что терапия — это опыт роста, и им должен обладать каждый; чем больше терапевтов привлечено к работе с членами семьи, тем лучше. Второй взгляд заключается в том, что терапия существует для тех, у кого есть проблемы, ограничивающие их дееспособность, и терапевту необходимо помочь им вылечиться как можно скорее и легче. При этом, когда работает один терапевт, есть возможность избежать конфликтов иерархии, которые могут возникнуть, если к работе привлечены несколько терапевтов.

Краткосрочная терапия

Сегодня в моде краткосрочная терапия. Ее популярность основана не столько на заботе об эффективности, сколько на двух других факторах. Первый — это авторитет терапевтов этого подхода, которые с 1950-х гг. пытались изменить парадигму психотерапии, — особенно с появлением поведенческой терапии, семейно или социально ориентированных подходов, терапии, сосредоточенной на настоящем. Другой состоит во все возрастающей роли системы managed care в распределении средств в сфере психического здоровья. Решения принимают функционеры, которые никогда не учились терапии и ничего о ней не знают. Они решают, кто должен проводить терапию, как именно и как долго ее надо проводить. Их наивность привела к позитивным изменениям в психотерапевтическом процессе. Под их предводительством терапия становится более активной и директивной, менее похожей на интеллектуальные упражнения. Заботясь о затратах, они хотят, чтобы проблемы были четко сформулированы и так же четко поставлены цели терапии. Так как «время — деньги», они хотят быстрого исчезновения симптомов. Обучающие терапии должны знать, как помочь обучающимся сформулировать цели и помочь клиентам разрешить их проблемы. Сегодня те, кто обучают, не могут просто вести разговоры с начинающим терапевтом и сваливать всю вину за неудачный исход психотерапии на прошлые влияния и травмы в жизни клиента. Они должны знать, что делать и как научить этому начинающего.

Способы обучения терапии

Большинство терапевтов сначала изучают терапию в университете. Они слушают курсы лекций, читают в учебниках о различных психотерапевтических школах и начинают прекрасно разбираться в идеологии. Сами они терапию не проводят, у них есть только редкая возможность посмотреть видеозаписи терапевтических сеансов. Кроме того, у студентов нет доступа к конфиденциальным материалам.

Но никто не может научиться проводить терапию по книгам. Когда я преподавал терапию в первый раз, я понял, как тяжело рассказывать студентам о терапевтическом процессе, о котором они не имеют ни малейшего понятия и никогда не видели, как это происходит. Они могли лишь читать резюме, сделанные в разных подходах. Это все равно что пытаться учить кого-то играть на скрипке, заставляя его читать высказывания профессиональных скрипачей о своей работе. Начинающий терапевт может все больше и больше читать, проводить на семинарах все больше и больше времени, но в конце концов он должен просто пойти и начать работать. Вопрос только в том, как скоро он должен это сделать.

Когда я в этой книге говорю о преподавании или супервизии, я имею в виду такие ситуации, в которых ответственность за клиента несет обучающийся, находящийся под руководством супервизора. Я считаю, что самое лучшее — оставить начинающего терапевта наедине с клиентом в течение первых двух-трех недель обучения. Клиент в таком случае защищен от ошибок новичка, потому что за односторонним зеркалом находится супервизор.

Есть три основные ситуации, когда терапевтом при проведении психотерапии руководит супервизор:

1. Обучающая супервизия для того, чья задача — научиться вести терапию.

2. Супервизия коллеге, у которого возникли сложности с конкретным случаем и который просит помощи (эта супервизия может быть и может не быть обучающей).

3. Супервизия терапевту, который учится быть супервизором (супервизия среди равных не является обучающей — в основном они делятся своими знаниями).

Как проводится супервизия?

Обучение в процессе подготовки происходит в трех стандартных ситуациях:

1. Опираясь на свои записи, обучающийся обсуждает с супервизором конкретный случай.

2. Обучающийся дает супервизору видео- или аудиозаписи сеанса.

3. Обучающийся проводит интервью с клиентом в комнате с «прозрачным» зеркалом и видеокамерой, под наблюдением супервизора, который направляет ход терапии по телефону или вызывает обучающегося для обсуждения конкретных моментов.

«Разговорная супервизия»

Обсуждение конкретного случая — наиболее распространенная форма супервизии. Это самый дешевый и легкий способ. Не нужно никакого оборудования, единственная проблема заключается в том, что супервизор и обучающийся должны так организовать беседы, чтобы у последнего было определенное количество часов, необходимых для получения лицензии.

Как и в любом другом виде искусства, обучение терапии происходит посредством ученичества. Сложность при супервизорами беседе состоит в том, что ее участники должны вместе работать над одним случаем, хотя ни один из них не видел, как другой реализует свое искусство психотерапии. Под давлением клиента, который хочет помощи, обучающийся должен стараться описать ситуацию таким способом, который лишит супервизора возможности быть полезным. Супервизор слушает это описание и старается представить себе, что такое могло случиться в ходе психотерапии, что заставило обучающегося представить проблему таким образом. Способы проведения супервизии меняются, но большинство супервизоров прошли подготовку во времена недирективного подхода в терапии и, следовательно, пытаются не давать ученику прямых указаний по поводу того, что ему нужно делать. А это именно то, чего хотят почти все психотерапевты, если ситуация их клиентов довела их до отчаяния. В прежние времена, на вопрос обучающегося «Как мне заставить этого мужчину перестать бить свою жену?» супервизор был склонен ответить: «Давайте обсудим, насколько сильно вас это расстраивает». Теперь этот недирективный стиль супервизии ушел в прошлое и супервизоры начинают обсуждать со своими учениками те способы, благодаря которым можно остановить рукоприкладство, не отправив при этом членов таких семей на долгие годы в терапевтические группы для насильников и жертв насилия.

Наиболее серьезная критика супервизоров, которую я слышал в последнее время, касается того, что они не говорят обучающимся, что тем делать, и часто, похоже, сами не знают, что можно было бы предпринять еще в данном случае, кроме изучения проблем клиента и его истории. Недавно я сделал при большом стечении народа одно замечание и был очень удивлен реакцией на него. Я говорил о том, что терапевтам следовало бы платить не за час, а за избавление от симптома. Я подчеркнул, что в таком случае терапевт должен будет яснее определять свои цели и добиваться результатов. В заключение я сказал, что идея о почасовой оплате была в прошлом выбрана кем-то совершенно произвольно. Затем, почти мимоходом, я добавил, что супервизоры могли бы получать деньги за успешное применение техник обучения, таких как парадокс или метафора, а не за час времени. В аудитории возникло заметное воодушевление.

Одно из преимуществ разговорной супервизии заключается в том, что, обсуждая конкретный случай, с которым имеет дело обучающийся, можно выйти на более широкий круг проблем. Например, при обсуждении неудачного супружества может возникнуть разговор о схожих проблемах, которые влечет за собой супружество, и о том, какую психотерапевтическую работу здесь можно проводить.

Как и при любой другой форме супервизии, супервизор должен принимать во внимание одновременно и клиента, и обучающегося. Когда у супервизора нет доступа к клиенту, часто случается, что его клинический опыт обращается непосредственно на обучающегося, который превращается в клиента. Это значит, что супервизор, будучи не в силах повлиять на происходящее при клиническом интервью и скованный запретом на прямые указания обучающемуся, начинает сосредоточиваться на эмоциональных проблемах и искажениях самого обучающегося. Ввиду того, что и это предприятие также может стать фрустрирующим для него, супервизор может в конце концов посоветовать обучающемуся самому обратиться к терапии и таким образом решить проблемы с клиентами.

При разговорной супервизии обучающийся неизбежно передает все произошедшее во время встречи с клиентом с искажениями. Ведь он не обучен включенному наблюдению, поэтому если бы супервизор видел это интервью, а не только слушал рассказ о нем, он воспринял бы его совершенно по-другому. Когда в 1950-х гг. впервые появилась возможность наблюдать терапию через «прозрачное» зеркало, эффект был поистине революционным, поскольку стало очевидно, что терапия — это не то, что люди о ней рассказывают. Стали видны отношения, и самоочевидно выявилось то, о чем говорил Гарри С. Салливан, — в комнате присутствуют и терапевт, и клиент. До того считалось, что терапевт — это только чистый экран, на который клиент проецирует свои мысли и побуждения, и от терапевта ожидали сохранения этой нейтральной позиции (крах этих усилий считался предосудительным контрпереносом).

В создании ложной картины терапии мог участвовать не только «цензор» обучающегося, который стремился выглядеть более компетентным, но и сам супервизор. Если терапевт и супервизор относятся к одному терапевтическому направлению, они могут прийти к некоторому негласному соглашению, например игнорировать определенные вопросы. Мне вспоминается презентация семейной терапии супервизором и терапевтом, которые в присутствии публики интервьюировали одну семью. Когда они обсуждали способы конструирования реальности членов этой семьи, ни терапевт, ни супервизор не упомянули о том, что подросток в этой семье был помещен в психиатрическую больницу и что на интервью он просил выпустить его оттуда. Социальный контекст был исключен из консультации, так как терапия была направлена на внутренние процессы и рассказы членов семьи, а не на актуальные события.

Разговорная супервизия может быть полезной, когда супервизор сам учил супервизируемого. В этом случае у них один подход, одна идеология и обсуждаемое клиническое интервью может быть описано с помощью сходных понятий и языка, понятного обоим. Супервизор может дать более четкие указания, обсудить сходные случаи и сделать некоторые обобщения, которые помогут обучающемуся справиться со следующим случаем. Обсуждение случая и его сравнение с другими похожими позволяет генерализировать опыт, что, быть может, лучше, нежели длительное обсуждение каких-то конкретных деталей терапевтического сеанса.

Бывают и случаи, когда наблюдение непринципиально. Например, женщина-терапевт приходит к супервизору, у которого она прежде училась, с рассказом о клиентке, страдающей от таинственного соматического заболевания, которое сильно мешает ей жить. Похоже, что они с мужем заключили контракт, по которому положено, чтобы у нее были проблемы, а муж о ней заботился, хотя и сердился из-за этого. Проблема женщины-терапевта заключается в том, что она получила письмо с признанием в любви от мужа этой клиентки, где он пишет, что влюбился впервые в жизни. Терапевт спрашивает у супервизора, как ей поступить с этим письмом. Должна ли она показать его жене или сохранить все в тайне? Зная уровень компетентности этого терапевта, так как сам ее учил, и, следовательно, доверяя ее способности правильно выполнить все предложенные действия, супервизор может дать совет и не чувствовать при этом необходимости в наблюдении за ее взаимодействием с клиентом.

Терапия для терапевтов?

Если бы терапия была только ремеслом, каждый мог бы учить ей как набору определенных техник. Однако сам терапевт является инструментом, через который выражаются техники. И иногда у этого инструмента возникают проблемы. Временами эмоции на терапевтическом сеансе достигают такого накала, что терапевту трудно выдерживать их. Случаются и конфликты между преподавателем и обучающимся. Бывает и так, что терапевт испытывает те же самые проблемы, что и клиент. Часто начинающий терапевт молод и оторван от дома, что само по себе может быть тяжело. Вместо того чтобы, как большинство людей, избегать тревожных мыслей и неприятных людей, терапевт стремится к ним ежедневно на протяжении всей своей жизни. Такая работа имеет последствия для личности; как сказал однажды Грегори Бейтсон, зонд, который мы втыкаем в других людей, всегда имеет другой конец, который вонзается в нас самих.

Иногда терапевты слишком боятся проводить интервью; бывает, что они невольно делают то, что вредит клиенту. Случается, что терапевт высокомерен и ни с кем не может согласиться, тогда другим тяжело его слушать. Некоторые терапевты не могут перестать задавать вопросы и никогда не занимают определенную позицию. Встречаясь с супружеской парой, терапевт может неосмотрительно принять сторону одного из партнеров, что сделает невозможным любые изменения. Иногда терапевта охватывает чувство безнадежности, и он передает это ощущение клиенту. Задача супервизора не только обучить терапевта психотерапевтическим техникам, он должен помочь ему преодолеть личные трудности и достичь максимально возможного уровня психотерапевтической компетентности.

Помогает ли личная терапия стать лучшим терапевтом?

Не существует доказательств того (и на этот счет почти нет научных исследований), что терапевт, прошедший личную терапию, более успешно занимается лечением клиентов, чем тот, кто терапии не проходил. Это некоторая базовая аксиома, пришедшая из того времени, когда подготовка терапевта исключала возможность наблюдения за ним непосредственно в процессе работы. Это еще и важный экономический фактор в сфере психотерапии, так как большой процент клиентов составляют терапевты, находящиеся в процессе обучения. Не зная, что в действительности происходит на сеансе, и беспокоясь о том, что может случиться, супервизор может только отправить обучающегося на личную терапию и молиться.

Конечно же, существуют свидетельства того, что склонности обучающегося могут создать проблемы при проведении терапии. Это возможно. Если у начинающего терапевта возникают такие проблемы, супервизор должен их разрешить. Вряд ли здесь поможет отсылка супервизируемого на личную терапию. Нет уверенности, что эта терапия снимет искажение (возникшее в результате эмоциональных проблем терапевта) в терапии, которую проводил психотерапевт. Зигмунд Фрейд полагал, что несколько месяцев личного психоанализа помогут обучающемуся стать более объективным. Его замечание ныне служит оправданием тому, что в Нью-Йорке такой анализ длится в среднем семь лет. (Сможет ли обучающийся когда-нибудь оправиться от такого идеологического погружения?) Поскольку в прошлом личная терапия была как бы частью обучения, проходить ее требуют и сейчас, даже если она не подходит конкретному обучающемуся. Программы по семейной терапии, которые ведут бывшие психоаналитики и терапевты психодинамической ориентации, требуют, чтобы обучающиеся проходили семейную психотерапию. Это значит, что супруги и дети должны участвовать в терапии независимо от того, хотят они этого или нет, есть у них проблемы или нет. Эта одна из нескольких разновидностей подневольной терапии, и ее можно считать неуместным вторжением в личную жизнь обучающихся.

У личной терапии есть достоинства, и тем терапевтам, у которых есть соответствующие проблемы, несомненно, не следует ей пренебрегать. Вопрос в том, помогает ли она терапевту стать более успешным. Это еще нужно доказать. Когда обучающемуся предлагается альтернативная личная терапия, это позволяет супервизору соскочить с крючка. Вместо того чтобы помочь обучающемуся преодолеть препятствие, супервизор отсылает его к личному терапевту, избегая, таким образом, необходимости обучать терапевта конкретным действиям. Если, например, обучающийся в ходе сеанса нервничает и тревожится, то это может быть потому, что он не знает, что делать. Супервизор должен взять на себя ответственность за его обучение, а не отсылать на личную терапию. Обучающийся избавится от этой тревоги по мере роста компетентности, а не в результате приобретенного в ходе личной терапии понимания того, откуда взялась тревога.

Терапевт, сам подвергшийся терапии, имеет то преимущество, что переживает чувство незащищенности и понимает, что это значит — просить о помощи. Другими словами, терапевт может научиться сочувствовать клиенту, побывав клиентом сам.

Некоторые семейные терапевты не ставят перед собой четких терапевтических целей и не фокусируют свое внимание на том, что делать, сосредоточиваясь вместо этого на понимании системы семьи. Они побуждают обучающихся к анализу их собственных семейных систем или к построению своих генеалогических древ. Различными способами они учат пониманию системы семьи, заставляя обучающихся исследовать свои собственные семейные системы. Хотя такие программы позволяют выработать у начинающих терапевтов четкое понимание системной теории семьи, эти терапевты никогда не поймут, каким образом эти знания приводят к терапевтическому вмешательству, вызывающему в клиентах изменение. Упор обычно делается на то, чтобы обучающиеся хорошо разобрались в своей собственной семье. Вопрос о том, что им делать с семьями клиентов, остается в стороне. Подразумевается, что терапевт обучит своих клиентов знаниям о семейной системе так же, как обучили его самого.

Традиционная личная терапия обычно обучает начинающего фокусироваться на себе; она, как правило, индивидуально ориентирована и подчеркивает самоосознавание. Нелегко обучить терапевта социально ориентированной активной терапии, если он длительное время подвергался традиционной терапии. Я считаю, что чем дольше начинающий терапевт проходил терапию, тем труднее ему научиться активному социальному подходу к терапии. Такие терапевты продолжают отслеживать свои мысли и анализировать их даже во время терапевтического интервью (например, они могут спросить себя: а не реагирую ли я на эту женщину, как на свою мать?). Иногда они так заняты собой и своими мотивами, что клиенту с трудом удается привлечь их внимание. Они склонны к тому, чтобы искать корень всех проблем в прошлом, так же как делали их собственные терапевты, и не учитывать актуальную ситуацию.

Супервизия с помощью видеозаписей: наблюдение того, что случилось когда-то

Вплоть до начала 1950-х гг. было трудно наблюдать терапевтические сеансы, так как не было соответствующих технических средств. Снимать сеансы на кинопленку было слишком дорого (хотя иногда такие фильмы делали). Я снимал исследовательские интервью с семьями и иногда — терапевтические сеансы. С появлением аудиозаписи и уменьшением размеров записывающих устройств делать записи терапевтических сеансов стало удобно.

В 1970-е гг. появилась возможность делать дешевые видеозаписи терапевтических сеансов. Сразу же стало ясно, что технология, сделавшая возможной запись и изучение клинических интервью, изменит терапевтические обучающие программы. Теперь можно было выделить важнейшие части интервью и собрать их воедино, создавая учебные видеоролики. (Я вспоминаю, как в те времена бизнес-менеджер филадельфийской детской консультационной клиники, протестуя против нашего увлечения новой технологией, воскликнул: «Вы покупаете видеомагнитофоны, как карандаши!») Хотя и до этого можно было наблюдать за ходом интервью через «прозрачное» зеркало, возможность смотреть видеозапись, останавливать кадр, снова и снова возвращаться, чтобы изучить определенный момент в интервью, изменила взгляд как на природу терапии, так и на человеческое взаимодействие в целом. Просмотр записи в замедленном или убыстренном режиме давал возможность увидеть последовательности, которые были незаметны при нормальной скорости.

В отличие от разговорной супервизии, видеосупервизия позволяет увидеть терапевта и семью во взаимодействии. Сохраняется не только сам диалог и тон голоса, но и движения тела, изменение позы терапевта и клиента; их можно наблюдать и тщательно анализировать, останавливая запись. Часто то, как клиент садится, дает огромное количество информации о его взаимоотношениях с терапевтом. (Мне вспоминается Милтон Эриксон, который говорил, что он все еще ждет, когда же появится женщина, которая, имея серьезные внебрачные или добрачные отношения, не расскажет ему об этом тем, как она усаживается на стуле.)

Такая информация почти недоступна, если интервью описывать только с помощью заметок терапевта.

Хотя, используя видеотехнологию в психотерапевтическом обучении, можно достичь того, чего разговорная супервизия дать не может (так как супервизор имеет возможность видеть все, что было сделано в интервью, и то, что могло быть сделано), обучающиеся часто предпочитают описывать проведенные ими интервью, а не приносить видеозаписи. Они чувствуют, что все их промахи зафиксированы и представлены в записи. Независимо от того, чувствуют они неловкость или нет, обучающиеся должны понимать, что небольшой дискомфорт из-за наблюдения ничто по сравнению с той пользой, которую принесет им это наблюдение в смысле повышения их компетентности. Все-таки терапевтические умения это и есть то, что составляет терапию.

Хотя видеотехнология и очень ценна для супервизии, она тем не менее имеет свои ограничения. При анализе видеозаписи у супервизора почти нет возможности понять, как клиент реагировал бы на другую интервенцию. Супервизор не может воздействовать на прошлое. Постановка клинического диагноза, сильно отличающегося от диагноза, поставленного в административных целях, может иметь место, если клиент отвечает на действия терапевта. Как сказал однажды Сальвадор Минухин: «Диагноз — это то, как движется семья, когда ты ее толкаешь».

Резюмируем: супервизия с помощью видеозаписей позволяет супервизору видеть терапевта в действии. Изменение коммуникации в процессе сеанса становится видимым, и значение этого изменения можно понять. Недостаток в том, что слишком поздно менять то, что уже случилось.

Зачем интересоваться телодвижениями?

Телодвижения клиента и поза, которую он принимает на стуле, так же как и тон голоса, способны дать наблюдателю гораздо больше информации, чем вербальные знаки. Метакоммуникация в клиническом интервью, выраженная в движениях и тоне голоса, определяет то, что было произнесено; такую информацию способны дать только аудиовизуальные средства и непосредственное наблюдение. То, что говорится в терапевтической беседе, может быть гораздо менее важно, чем то, как это было сказано, в каком тоне и с какой жестикуляцией. Если женщина говорит: «Я довольна своим мужем» и при этом дотрагивается до своего носа, она передает послание, отличающееся от того, которое было бы, если бы она этого не сделала.

Терапия — это не обычная беседа

Это основная предпосылка терапии, которую каждый должен принять, дабы избежать множества ошибок: терапия — это не обычная беседа. В терапевтическом интервью даже обычные вежливые фразы могут иметь необычный смысл. Одно и то же высказывание в терапевтическом интервью и в обычном общении будет иметь разные значения. (После окончания терапии терапевт и клиент могут встречаться и обычным порядком, но в терапии они фокусируются на изменении.) Например, во время терапевтического интервью супружеская пара может сесть, полуотвернувшись друг от друга, что может быть проинтерпретировано терапевтом как знак того, что они не согласны друг с другом. (Естественно, это лишь предварительная гипотеза, как и все гипотезы относительно метапосланий.) Естественно, если муж и жена отвернулись друг от друга, сидя в гостиной в окружении друзей, такой язык тела имеет совершенно другой смысл или не несет вообще никакого коммуникативного смысла.

Все сказанное или сделанное в терапевтическом кабинете терапевту следует воспринимать как послание при учете контекста. Как сказал однажды Грегори Бейтсон: «Каждое послание — это одновременно отчет и команда». Это может быть отчет о состоянии человека или о ситуации, но в любом послании содержится информация о том, как следует на него реагировать другому человеку. В терапии этот аспект команды в послании особенно важен, но его часто игнорируют терапевты, сосредоточенные лишь на внутреннем мире человека и воспринимающие сообщение только как информацию о том, что происходит внутри человека.

Послание заключается не только в словах клиента, но и в том, как он располагается в терапевтическом кабинете. Если родители сажают ребенка между собой, они нечто сообщают терапевту. Если женщина садится так, что всем своим видом демонстрирует пренебрежение к супругу, это тоже сообщение для терапевта. В семейной терапии обычно лучше всего дать членам семьи возможность сесть там, где они захотят, и передать, таким образом, невербальное послание. (Терапевт всегда может, если захочет, позже посадить их по-другому.)

Естественно, опытный терапевт никогда не комментирует невербальные послания. Некоторые начинающие делают это, чтобы показать, какие они сообразительные; другие верят, что указать клиенту на то, что он выражает языком своего тела — значит изменить его. Однако если терапевт говорит клиентке: «Когда ты говорила о муже, ты прикрывала рот рукой, стало быть, ты что-то скрываешь», то что остается делать бедной женщине? Она может только разозлиться и смутиться, не в силах решить, как реагировать на такую грубость. А терапевт затем вполне может посчитать ее смущение результатом глубинных проблем, а не реакцией на грубость. Лучше всего терапевту считать, что, когда клиент захочет говорить о чем-то более открыто, он это сделает. Если интерпретировать телодвижения, то клиент начнет скрывать все больше и больше информации из страха, что терапевт вытащит на поверхность неприятные вопросы. Коротко говоря, указывать клиенту, что «в действительности» означают его невербальные сообщения, это не только неуважительно, но и технически неверно.

Почему бы не поступить разумно и не делать «живую» супервизию?

Наиболее эффективный способ подготовки терапевтов — использование «прозрачного» зеркала или видеомонитора для наблюдения за актуальными действиями обучающегося. Управление действиями терапевта в момент наблюдения за реальным терапевтическим интервью — самый лучший способ обучения терапевтическим навыкам. Это наиболее дорогостоящий вид обучения, но его стоимость можно существенно снизить, если работать с группой обучающихся. Они по очереди заходят в терапевтический кабинет, чтобы провести интервью с семьей или одним клиентом, в то время как остальные наблюдают за этим и учатся. Супервизор заранее планирует стратегию интервью и по ходу действия дает указания по телефону. Если есть необходимость, обучающийся может выйти из кабинета и посоветоваться с супервизором. Такая «живая» супервизия не только дает начинающим психотерапевтам возможность наблюдать за применением психотерапевтических техник и повышать собственное мастерство, но и защищает клиента от неопытного терапевта, так как супервизор может осуществлять руководство и временами вмешиваться в процесс.

Я убежден, что «живая» супервизия занимает достаточно важное место в учебном процессе, и подробно буду обсуждать этот вопрос в последующих главах. Здесь можно сделать только несколько общих замечаний.

По ту сторону зеркала

В «живой» супервизии то, что происходит за зеркалом, не менее важно, чем то, что происходит перед ним. Параллельно происходящему в терапевтическом кабинете развивается процесс за зеркалом, т. е. в группе обучающихся. Если супервизор сосредоточен на чувствах обучающегося, то он обязательно углубляется в чувства клиента, при этом все должны понимать и чувствовать этот язык.

Иерархия проблем по обе стороны зеркала довольно схожа. Если супервизор ведет себя с обучающимися как с равными или по-приятельски, обучающимся трудно будет принять роль специалиста в терапевтическом интервью с семьей. Особенно ясно это видно, когда в семье есть кто-то, кого невозможно контролировать. Например, если терапевт хочет, чтобы родители вели себя твердо с ребенком, склонным к насилию, терапевт должен прямо или косвенно устроить так, чтобы родители вели себя твердо. Для того чтобы терапевт мог этого добиться, супервизор должен сделать так, чтобы терапевт вел себя твердо. Иерархия перед зеркалом отражает иерархию за зеркалом (даже в тех тренинговых программах, в которых нет зеркала). Таким образом, если терапия предполагает, что терапевт принимает роль специалиста в терапевтическом кабинете, супервизор должен принять на себя роль специалиста по ту сторону зеркала. Это не означает установления тирании; это значит лишь, что супервизору при обучении терапевтов необходимо знать свое дело, а терапевту нужно быть специалистом в деле помощи клиентам.

Как в терапии, так и в супервизии ответственность должна быть четко определена. В клинической практике терапевт отвечает за результат. В «живой» супервизии супервизор несет ответственность — если терапия прошла неудачно, то неудачу потерпел супервизор (в супервизии среди равных или при решении проблем среди коллег это правило применять не обязательно).

Тот, кто хочет получить позитивное поведение в терапевтическом кабинете, хочет такого же позитивного поведения и по ту сторону зеркала. Когда обучающиеся собираются вместе, супервизору полезно произнести несколько слов о правилах поведения по ту сторону зеркала. Основное правило состоит в том, что обучающиеся никак не комментируют проводимые интервью до тех пор, пока им не предложат этого сделать. Меткие интерпретации (как правило, негативные) запрещены и в общении между обучающимися, так как рождают плохие чувства. Очень хотелось бы, чтобы они обладали высокими моральными качествами. Допустимо сказать: «Возможно, мужчина будет меняться быстрее, если ты вовлечешь в разговор его мать». Бесполезно говорить: «Ты избегал вовлекать его мать в обсуждение потому, что ты вообще боишься матерей?»

Часто супервизор имеет психодинамическую ориентацию. Таким людям трудно отказаться от интерпретаций. Им нужна помощь. Частично проблема состоит в том, что опытные терапевты вынуждены становиться студентами, чтобы изучить кратковременные подходы в терапии, и это ставит многих из них в неловкое положение. Терапевт, который, прежде чем присоединиться к программе изучения краткосрочной терапии, много лет имел частную практику, не только отличается от своего супервизора по идеологии и технике ведения интервью, но и обнаруживает себя в одной группе с начинающими, которые тоже учатся работать с целыми семьями. Супервизор должен попытаться не задеть гордость терапевта и, кроме того, не дать ему увести обсуждение в сторону от краткосрочной терапии к идеям долговременной терапии, особенно к вопросу о том, что для правильного понимания человека надо большую часть терапевтического сеанса посвятить его прошлому. Присутствие такого обучающегося в группе может побудить супервизора заниматься в основном практическими аспектами терапии, чтобы обучить начинающих в группе, убедив тем временем первого изучить принципы краткосрочной терапии и придержать при себе свои суждения до тех пор, пока он не увидит, как эти принципы применяются на практике.

Кроме того, супервизор не должен допустить, чтобы обучающиеся подшучивали или подсмеивались над клиентами, за которыми они наблюдают через «прозрачное» зеркало. Обучающиеся могут утратить уважение к терапевтическому подходу в целом, если супервизор потворствует таким высказываниям (как правило, к таким высказываниям склонны те обучающиеся, которые стараются подчеркнуть собственное превосходство). Соревнование между обучающимися должно быть направлено на то, чтобы выявить самого доброго и компетентного терапевта. Членам группы должно быть ясно, что ответственность лежит на супервизоре. Идеи и предложения высказываются супервизору и от него уже идут к другим терапевтам. Это значит, что группа не должна вести себя как демократическое сборище и бомбардировать терапевта своими идеями, когда тот в поисках плана дальнейших действий выходит из терапевтического кабинета. С ним должен говорить супервизор. Если супервизор открывает дискуссию, в которую каждый должен внести свой вклад, то он организует ее ход и подводит итог всем комментариям и предложениям других обучающихся.

Существует и такой подход, при котором группа действует рефлексивно и демократично и никто не несет ответственности за неудачу. Это, по сути, супервизия среди равных. Встречаются и такие, которые ратуют за включение в процесс обучения ко-терапии, при которой место преподавателя — в терапевтическом кабинете, рядом с обучающимся, а не за «прозрачным» зеркалом. Другие считают, что раз уж обучающемуся все равно в конце концов придется встретиться с клиентом один на один, то почему бы не начать делать это сразу?

Супервизор должен решить, какой тип группы ему нужен для создания соответствующей атмосферы. Члены группы лучше работают вместе, если нет постоянно присутствующего стороннего наблюдателя (хотя время от времени гостей следует приглашать); т. е. все члены группы должны раскрыться, проводя терапию перед всей группой. Наблюдатель, который не ведет терапию, рискует стать слишком критичным и даже высокомерным, так как полагает, что мог бы сделать лучше, притом что у него нет возможности продемонстрировать свое мастерство. Если все члены тренинговой группы обязательно должны участвовать в проведении терапии, они скорее будут работать вместе и помогать друг другу.

Все ли нужно рассказывать клиенту?

Со времен шаманов и целителей Древнего Египта существует мучительный вопрос о том, делиться ли своими мыслями с теми, кого лечишь, или сохранять ауру таинственности. Магия прекрасно работает, не раскрывая своих предпосылок, но как насчет психотерапии? Должен ли терапевт раскрывать клиенту свою стратегию? Супервизор должен решить, какого рода границы поставить перед группой начинающих терапевтов. Например, он может решить, что терапевты должны оставлять при себе свои мысли, полагая при этом, что всякого рода идеи и планируемые процедуры — дело терапевта, а не клиента. Если клиент настаивает на том, чтобы ознакомиться с обоснованием терапевтического подхода или конкретной интервенции, терапевт может рассказать об этом. Однако, как правило, терапевтические стратегии и предпосылки не раскрывают клиенту, если только терапевт не уверен в том, что объяснение стратегии поможет клиенту измениться.

В наш век всеобщего равенства, среди наших супервизоров есть и ратующие за сотрудничество в психотерапии. Они даже стремятся доказать, что семейный терапевт не должен быть авторитарной личностью и навязывать свои идеи клиентам, но давать высказывать свое мнение по поводу семейных проблем и членам семьи. Предположим, мы хотим, чтобы мама сына, у которого есть некоторые психологические проблемы, постоянно делала записи о его хорошем и плохом поведении в течение недели. Скорее всего, цель супервизора в данном случае — заставить мать по-другому реагировать на сына. Вместо того чтобы сердиться на него, она должна просто делать записи и, таким образом, вести себя не так, как ожидает сын. Должен ли терапевт делиться с матерью этим планом? Вероятно, кто-то обсудил бы с ней цели этого плана, и она, возможно, все равно бы его выполнила. Но если есть хотя бы малая вероятность того, что она решит, будто ее критикуют, и откажется сотрудничать, то чего тогда достигнет терапевт, столь демократично поделившись с ней своим планом? Терапевт несет ответственность только за идеологию, а не за маму.

Можно возразить, что терапевту следует быть особенно осторожным, когда он делится с семьей своими планами. Скажем, для примера, что у терапевта есть следующая гипотеза: подросток пытается покончить с собой, чтобы помочь родителям сохранить брак. У терапевта, возможно, есть соблазн поделиться этой мыслью с родителями, подчеркнуть позитивные мотивы подростка, но нет таких родителей, которые захотели бы услышать, что их отношения настолько плохи, что их собственный ребенок чувствует, что должен принести себя в жертву ради них. Если он действительно пытается покончить с собой по этой причине, то родители будут подавлены и злы и на него, и друг на друга. Соответственно, он будет еще более упорствовать в своем саморазрушительном поведении. Поделившись этой гипотезой, терапевт разрушит терапию. Если же гипотеза неверна и мальчик пытается покончить с собой не для того, чтобы помочь родителям, а по другим причинам, терапевт будет вынужден признать свою ошибку. Супервизор должен постараться не ставить своих обучающихся в безвыходное положение.

Супервизор должен также решить, встречаться ли ему с клиентом своего подопечного, если клиент пожелает увидеться с человеком «из-за зеркала». Опять-таки это вопрос о том, демонстрировать ли клиенту всю подоплеку терапии. Иногда клиенту лучше сказать, что он сможет встретиться с супервизором после того, как будет решена его проблема. К тому времени клиенты обычно уже мало интересуются этим.

Мое предложение заключается в том, чтобы супервизоры и обучающиеся критически пересматривали практику, сложившуюся в прошлом и, возможно, уже бесполезную. Предположим, клиент спрашивает терапевта: «Вы женаты?» Что супервизор должен посоветовать обучающемуся ответить на этот вопрос? Супервизор, получивший традиционную подготовку, скорее всего, посоветует обучающемуся сказать клиенту: «А почему вы задаете мне этот вопрос?» Сегодня мы должны понимать, что такой ответ относится ко времени, когда терапевт был с точки зрения теоретиков чистым экраном для мыслей и побуждений, которые клиент на него проецирует. Когда клиент хотел узнать о терапевте какую-либо конкретную информацию, то считалось, что он манипулирует терапевтом или ведет себя неуместно. Основной акцент делался на фантазиях клиента, а не на реальном мире. Сейчас большинство терапевтов уверены, что клиент имеет право знать, состоит ли терапевт в браке и есть ли у него дети. Терапевт, который чувствует, что за подобным вопросом скрыт тайный смысл, может ответить: «Да, я женат. А почему вы спрашиваете?» Таким образом, терапевт может работать с различными аспектами вопроса, оставаясь при этом человеком. В наше время перемен в психотерапии следует заново оценить различные способы поведения клиента и терапевта. Очевидно, что с развитием семейной терапии терапевт стал более человечным в своих реакциях, и это изменение распространилось на другие виды терапии, основанные на иных идеологиях.

Различные трактовки понятия «супервизия»

Так же как и в самой терапии, в обучении ей существуют культурные различия. Семейная терапия зародилась в Соединенных Штатах, и многие из ее процедур типично американские. Милтон Эриксон, оказавший огромное влияние на новые психотерапевтические направления, обычно приводил примеры из сельской жизни в Америке. Индивидуальная терапия родом из Европы и делает акцент на идеях первых психологов. Никто не ожидает от Фрейда обсуждения способов убедить корову выйти из хлева, хотя Эриксон часто приводил этот пример. Этот сдвиг в сторону семейно-ориентированной терапии впустил в терапевтический кабинет реальный мир, философии, фантазиям стали уделять меньше внимания.

Идея собрать группу терапевтов за «прозрачным» зеркалом тоже была американской. Понятие о лидере, который подхватывает идеи последователей, но сам принимает окончательное решение и несет ответственность за то, что происходит, отражает типично американский индивидуалистический подход. Он противоположен подходу семейных терапевтов в Японии, где, как я понял, супервизор и группа обучающихся за зеркалом должны прийти к согласию по поводу того, что нужно сделать; супервизор, по сути, только представляет группу.

Конечно же, существует вероятность того, что супервизор, который в качестве эксперта берет на себя ответственность, превратится в тирана и будет ждать от своих подопечных подражания своим идеям и поведению. Такая вероятность вызывает справедливую озабоченность. В мире существуют кичливые супервизоры, не приветствующие независимое мышление у своих обучающихся, просто подавляющие их, требующие лишь принять те взгляды, которые они выражают. Частично этот риск возникает из-за того, что терапии обучаются в процессе ученичества. В идеале человек поступает в ученики к мастеру, учится у него, а затем создает свой собственный индивидуальный подход, но есть терапевты-подмастерья, которые никогда не идут дальше того, чему обучил их супервизор. Другие же нарабатывают солидные умения и знания и развивают новые идеи. Цель супервизии — подготовить терапевта, который сможет улучшить то, чему его научили.

Данное понимание «живой» супервизии — всего лишь одно из многих. Некоторые считают, что супервизия (как и терапия) должна быть менее иерархичной и более основываться на сотрудничестве. Они предпочитают командный подход, без супервизора в качестве лидера, и иногда даже предпочитают сажать всю команду перед семьей, а не за зеркало. Есть и такие терапевты, которые считают, что обучение должно включать ко-терапию, когда обучающийся находится в терапевтическом кабинете с клиентом, в то время как преподаватель ведет терапию.

В этой книге я не пропагандирую эти подходы. Я боюсь, что супервизоры применяют эти подходы, поскольку не хотят брать на себя ответственность за происходящее. Разделить ответственность с командой, с клиентом или с ко-терапевтом — это способ избежать ответственности. Я уверен, что супервизор и группа терапевтов должны делиться своими идеями за зеркалом, но только супервизор должен нести ответственность за все происходящее с клиентом. Я также боюсь, что многие супервизоры просто не знают, какие конкретные действия необходимы для разрешения данной проблемы, и, разделяя с командой задачу выработки плана действий, избегают необходимости знать, что делать. Разговоры подменяют действие и в обучении, и в терапии.

Я убежден, что внедрение ко-терапии в процесс обучения не принесет начинающим пользы: они будут только сидеть в сторонке и смотреть, как работает учитель. А раз студент в конце концов будет вынужден взять на себя ответственность за лечение клиента, то почему бы ему не начать вести терапию под надзором супервизора, который наблюдал бы за ее ходом через зеркало?

Глава 2 Супервизор

Выбор супервизора

В идеале супервизор должен быть человеком в летах, зрелым, мудрым, искушенным как в жизни, так и в проведении психотерапии. Чем мудрее супервизор, тем больше у него терпения и тем более успешным будет обучение. Конечно же, в действительности обучающимся не достается идеальный супервизор, но обсудить характеристики такого человека было бы полезно. Мудр тот обучающийся, который у каждого учителя берет все, что тот может дать, даже если супервизор не слишком хорош. Но еще более мудр тот, кто согласен преодолеть даже немалые расстояния, чтобы провести какое-то время с самым лучшим из доступных супервизоров. Если человек намерен посвятить свою жизнь терапии, то год или два ученичества — не слишком большая жертва.

Лучше всего, если супервизор состоит в браке и имеет детей, так как это значит, что, обладая опытом проведения терапии, он знаком с обычными превратностями жизни. Кроме того, та терапия, которую он проводил по эту сторону зеркала, помогает ему сочувствовать любому человеку, занимающемуся терапией. Учитывая все сложности и стрессы, связанные с работой по обе стороны зеркала, супервизор должен быть доброжелательным человеком. Он должен быть также честолюбив, сознателен и нацелен на достижение успеха в каждом конкретном случае.

Быть хорошим терапевтом — не значит гарантированно стать хорошим супервизором. Иногда администратор, восхищенный искусством терапевта, желает перевести его на более высокую позицию супервизора, уверенный в том, что одна способность полностью соответствует другой. Будучи на своем месте (или в своем кресле), терапевт обязан мыслить исходя из центра терапевтического действия; напротив, у супервизора за зеркалом есть время на рефлексию и возможность увидеть более широкую картину без необходимости немедленного реагирования.

Когда я вел частную практику, у меня иногда были сложности с тем, чтобы дать клиенту указания относительно его будущих действий в эмоционально напряженной обстановке первого интервью. У меня были проблемы с тем, чтобы быть объективным. Иногда я говорил клиенту, чтобы он пришел через неделю и тогда я дам ему полезный совет. Я говорил это, не имея представления о том, что это будут за указания, но я верил, что за неделю придумаю. Есть терапевты, которые легко придумывают, что нужно сделать, прямо в ходе интервью. Одна из причин того, что я обратился за супервизией, заключалась в том, что я хотел стать более независимым от получаемых данных и, следовательно, более объективным.

Супервизор-преподаватель должен реагировать не только на то, что происходит в терапевтическом кабинете, но и на то, что происходит в группе по ту сторону зеркала. Предметом наблюдения являются одновременно и группа обучающихся, и терапевтическое интервью. Супервизор, который сосредоточивается только на терапевтической ситуации, пренебрегает своими обязанностями преподавателя, и наоборот.

Некоторые даже очень увлеченные своей работой терапевты испытывают трудности, становясь супервизорами. Им скучно за зеркалом, они хотели бы быть в кабинете, там, где и происходит действие. Есть и такие супервизоры, которые собирают свои клинические данные, общаясь с клиентами и анализируя их ответы. Они испытывают сложности с получением информации при наблюдении клиентов через зеркало. Соответственно, они заходят в кабинет, чтобы «помочь» терапевту, и иногда, чтобы оправдать свое появление, создают целые теории, объясняющие, какой это хороший способ осуществлять супервизию. Я бы порекомендовал супервизору оставаться за зеркалом. После того, как супервизор заходит в кабинет и берет руководство процессом на себя, у терапевтов слишком часто возникают проблемы с восстановлением своей позиции. Это особенно справедливо в тех случаях, когда супервизор оказывается человеком с тяжелым характером или просто некомпетентным. Кроме того, если терапевты с самого начала будут четко знать, что супервизор не войдет в терапевтический кабинет, чтобы спасти их, они научатся брать на себя ответственность.

Итак, если администратор ищет супервизора, то он должен обратить внимание на затронутые здесь вопросы. Если же студент выбирает себе супервизора, ему следует учитывать не только ум супервизора и уважение, которым он пользуется, но и то, подходят ли они друг другу, ведь супервизору и обучающемуся предстоит провести вместе много часов, преодолевая ответственные и напряженные эмоциональные ситуации.

Цели обучения

Обучение можно представить себе как процесс, состоящих из нескольких последовательных стадий. Кроме накопления основных знаний, необходимых для профессионала, в обучении терапии есть конкретная цель — приобретение компетентности в проведении интервью. Независимо от того, как понимается терапия — как гуманистическое равноправное общение или как техническое умение, — по сути, это техника ведения интервью. Обучающиеся должны уметь проводить интервью с отдельным человеком, супружеской парой или семьей. Они должны быть в состоянии общаться с детьми, подростками, взрослыми и престарелыми людьми. Они должны вести интервью так, чтобы прояснялась проблема, высвечивались решения, выстраивались позитивные цели. Обучающиеся должны приступать к интервью с ощущением собственной силы, а не с трепетом. Это значит, что студент, остановленный в холле терапевтического центра, в ответ на просьбу встретиться с семьей, которая сейчас придет, должен быть в состоянии твердо сказать: «Разумеется», а не спрашивать в тревоге: «Что за семья?»

На второй стадии — предполагается, что это будет на втором году обучения — обучающийся должен освоить различные виды интервенции и знать, какую можно использовать в данной конкретной ситуации. Например, обучающийся может быть в состоянии быстро решить проблему клиента или семьи, которые мучаются с ней уже долгое время, но при этом он должен осознавать и тот факт, что быстрый успех может дать ему слишком большую власть над клиентом. Другими словами, начинающий терапевт должен научиться предвидеть реакции клиента на интервенции, даже если они были успешными. Терапевты стараются избегать ситуаций, когда клиент или семья возвращаются в прежнее состояние из-за дисбаланса власти. Супервизор должен научить терапевта, по крайней мере, двум способам предотвращения рецидивов: 1) провоцировать рецидив так умело, чтобы семья или клиент преодолевали власть терапевта без рецидива; при этом выигрывают все; 2) не сразу доверять позитивным изменениям (если для самого терапевта причины изменения остались тайной, то он не несет ответственности за него перед клиентом или семьей). Вторая стадия обучения заканчивается, когда обучающийся может делать то, чему учил его супервизор.

Наконец, необходимо признать, что если обучающийся может делать только то, что может делать его супервизор, обучение не было полностью успешным. Если супервизор выпускает обучающихся, которые думают и действуют в точности как и он сам, успех достигнут только частично. Искусство обучения, в частности, состоит в том, чтобы побуждать обучающихся создавать и испытывать новые, оригинальные процедуры. К концу обучения супервизор должен быть приятно удивлен новыми интервенциями, которые осуществляют его подопечные, интервенциями, которым он их не учил. Наиболее сложный аспект тренинга — обучение искусству нововведений, которые необходимы, так как и клиенты, и их проблемы меняются и требуют создания новых подходов.

Может ли предыдущее поколение супервизоров готовить терапевтов, более склонных к нововведениям, чем они сами, вопрос спорный. Могут ли ученики учителей в различных терапевтических подходах, особенно в семейной терапии, внести свой вклад, который превосходил бы то, что сделали учителя, или был хотя бы сравним с их вкладом? Если они ничего не делают лучше, чем учитель, вина ли это учителя? Естественно, большинство новаторов в любой области, особенно в области психотерапии, борются с некоторой ортодоксальностью, имеют свои, отличные от традиционных взгляды. Их последователи не имеют такой возможности, и это может их смущать.

Конечно же, обучение имеет множество целей. Терапевт должен научиться присоединяться к клиенту и вовремя отпускать его. В процессе обучения супервизор побуждает развитие этих умений, но в конечном счете терапевт должен овладеть ими самостоятельно. Терапевт должен также научиться вести два вида интервью: 1) вести разговор с клиентом таким образом, чтобы создать атмосферу, благоприятную для изменений; 2) производить такие вмешательства, которые вызывали бы изменения.

Терапевт должен научиться вести интервью систематически, а это требует как знаний, так и практики. Когда я начинал вести терапию, я понимал, что не знаю, как проводить терапевтическое интервью. Хотя я просмотрел литературу, она не казалась мне большим подспорьем. Единственным проводником в этой области, которого я смог отыскать, было «Психиатрическое интервью»[3] Гарри С. Салливана. Через много лет, когда я уже обучил многих терапевтов, я написал книгу «Терапия разрешения проблем: новые стратегии эффективной семейной терапии»[4], в которой описывал в том числе, как проводить первое интервью. (Мой собственный опыт показывает, что начинающему терапевту нужно просто помочь научиться, как говорить «здравствуйте» и кому именно это говорить.)

Есть опасность, что терапевты после окончания обучения в конце концов все равно вернутся к прежним способам проведения терапии. Во время обучения они учатся вести новаторскую краткосрочную терапию и избегать процедур, которые могут сделать терапию более тяжелой. Чтобы поддерживать их компетентность, важно, чтобы они работали в контексте, в котором приемлема та терапия, которой их обучили. К сожалению, это не всегда возможно. Как известно, социальный контекст человека во многом определяет его мысли. Терапевт, работающий в контексте, в котором неприемлема новаторская или краткосрочная терапия, будет действовать адекватно этой реальности. Например, он может искать работу только с госпитализированными пациентами. Или он должен работать и думать так, чтобы соответствовать своим клиентам, находящимся в заключении. (Такие экстремальные обстоятельства, скорее, необычны, но любой терапевтический контекст, включая частную практику, определяет, как должен работать терапевт. Возможно, это будут не те терапевтические техники, которым терапевта учили в более гибкой обстановке процесса обучения.) Например, много лет назад я разрабатывал семейно-ориентированную краткосрочную терапию и провел некоторое время с госпитализированными пациентами и их семьями. Я пришел к выводу, что совершенно бессмысленно проводить любую терапию, пока не будет определена дата выписки, так как обнаружил, что, когда пациент госпитализирован, остальные члены семьи просто говорят правильные слова. Однако когда терапевт говорит: «Ваш сын будет выписан в понедельник утром на следующей неделе», семья начинает реагировать более живо и заинтересованно на то, что происходит в реальности.

О чем говорить с группой обучающихся

Было бы полезно разработать для группы начинающих детальную схему с перечислением того, что от них ожидается. Предполагается, что обучающиеся — терапевты с опытом, а не вчерашние выпускники.

1. Обучающиеся должны по очереди вместе с супервизором приготовить план терапевтического сеанса, прежде чем войти в комнату для интервью и начать терапию.

2. По темам, соответствующим рассматриваемым случаям, проводятся семинары. Обучающиеся должны научиться объяснять клиентам присутствие камеры или «прозрачного» зеркала и раздавать им опросники, которые следует заполнить. Для того чтобы обучающиеся могли потренироваться в этом, на занятиях могут разыгрываться сеансы семейной терапии (ролевые игры используются именно для этого, а не для того, чтобы практиковаться в проведении интервью или осуществлении интервенций).

3. Студентам следует посоветовать изучить конкретный подход, независимо от их психотерапевтических взглядов. После того как они изучат его, они могут сами решить, продолжать ли им работать в русле этого подхода.

4. Запрещены любые психодинамические интерпретации. Недопустимо соревнование на предмет того, кто заметит наиболее ужасные аспекты поведения клиента или семьи; обучающиеся должны подчеркивать позитивное в любом своем комментарии. Они должны позитивно делиться своими знаниями и опытом, полученными в своей уникальной среде.

5. Супервизор отвечает за то, что происходит за зеркалом, и песет ответственность за результат психотерапии. Группа через супервизора общается с тем, кто ведет терапию, и не забрасывает его своими идеями во время обсуждения интервью.

6. Когда супервизор по телефону высказывает свои предложения в процессе терапии, это именно предложения, а не приказы. У обучающегося может быть свое мнение, и он может его придерживаться. Однако бывают ситуации, когда супервизор передает обучающемуся приказы, так как именно супервизор отвечает за успех или неудачу в конкретном случае. Если обучающийся не согласен с указанием, переданным супервизором по телефону, он должен покинуть терапевтический кабинет и проконсультироваться с супервизором, чтобы достичь согласия относительно дальнейших действий.

7. Обучающиеся должны быть готовы вести такую терапию, которой они до этого не занимались, и производить вмешательства так, чтобы расширить свой клинический репертуар. Однако они не должны делать ничего, что противоречит их принципам — вместо этого нужно вступить в переговоры с супервизором и продолжать их, пока не будет достигнуто согласие.

8. Когда в терапевтическом кабинете звонит телефон, обучающийся должен поднять трубку, выслушать предложение, повесить трубку и продолжать интервью. Звонок не предполагает возбужденного ответа. Супервизор пользуется телефоном прежде всего для того, чтобы делать предложения, соответствующие ранее разработанному плану; следовательно, звонки должны быть короткими и по делу. Крупные интервенции, такие как, например, стратегия испытания, не стоит вводить по телефону, а следует обсудить за зеркалом.

9. Конечная цель обучения состоит в том, чтобы обучающиеся работали, не нуждаясь в супервизоре, и успешно разрешали проблемы, используя специальные знания, полученные ими. Аналогично, цель терапии заключается в том, чтобы клиент перестал зависеть от терапевта как можно скорее.

10. Часто бывает полезно обсудить за зеркалом интервью с клиентом или семьей через несколько месяцев после проведения терапии. У семьи можно спросить, что происходило в ходе терапии и что, по их мнению, привело к изменениям. Ответы на эти вопросы часто удивляют обучающихся, так как интервенцию, которую они сами считают приведшей к изменению, семья может расценивать по-другому. Интервью после терапии имеет еще один эффект: оно повышает чувство ответственности обучающегося перед клиентом, напоминая ему, что клиента или семью можно позвать еще раз, чтобы рассказать группе о том, что они пережили в процессе терапии.

Кто определит метод лечения?

Большинство терапевтов учились в то время, когда терапия могла быть долгим и неторопливым процессом. В основном она была направлена на анализ прошлого и природы представленных проблем. Перед терапевтом не ставилась задача быстрого изменения клиента. В наши дни молодые люди с трудом верят, что долгосрочная терапия казалась тогда единственно приемлемой. Я припоминаю, как в 1950-е гг. вел краткосрочную терапию с элементами гипноза и семейной терапии, работая с симптомом как коммуникативным феноменом. Когда я читал лекции о быстром избавлении от симптома перед аудиторией, состоявшей из психотерапевтов, большинство из них считали, что вести терапию, состоящую всего из нескольких сеансов, если не аморально, то по крайней мере неприемлемо. Они советовали клиентам не ждать изменений раньше чем через год, и терапия, длящаяся несколько лет, была правилом. Тогда клиенты не ожидали от терапевта многого и, соответственно, не оказывали на него давления, требуя изменений. Клиенты не ожидали от терапевта, что он сфокусируется на проблеме, а кратковременная терапия считалась чем-то несущественным. Терапевтам нужно было сравнительно немного клиентов, так как они встречались с ними долгое время. Продолжительность терапии, как и теперь, зависела от финансовой стороны дела.

В течение многих лет, очень медленно, краткосрочная терапия отстаивала право на свое существование, и клиенты, и терапевты все больше ориентировались на то, что терапия должна быть краткосрочной. Это означало, что терапевтов нужно было научить быть директивными и активными. Где же было взять супервизоров? Я вспоминаю, как переехал из Сан-Франциско в Феникс, чтобы получить супервизию у Милтона Эриксона — единственного из известных мне терапевтов (выполняя часть исследовательского проекта Бейтсона, я исследовал многих терапевтов), который использовал краткосрочную терапию. К краткосрочной терапии в те времена часто обращались те, кому не помогли годы долгосрочной терапии. К ней же часто обращались врачи, которые не считали, что избавить пациента от такого симптома, как фобия, можно только за несколько лет, и отправляли своих пациентов на гипнотерапию. (Наверное, я должен добавить, что даже тогда, когда цель «сделать терапию краткосрочной» уже была поставлена, это не всегда было осуществимо. У меня был случай «краткосрочной терапии», который продолжался три года, причем я не мог ни вылечить клиента, ни отказаться от него.) В наши дни финансирование терапии изменилось и терапевты должны уметь проводить краткосрочную терапию, ориентированную на симптом. Работники системы страхования определяют, какая терапия необходима данному клиенту, как долго она должна продолжаться и кто ее будет проводить. Дискуссии терапевтов о различных психотерапевтических подходах уже давно вытеснены заботами о прибыли. Сегодня терапевты стараются прежде всего быть избранными провайдерами[5], а не полагаться на традиционную систему обращений. Супервизоров, которые сами не прошли подготовку по краткосрочной терапии, заставляют учить этому подходу, так как он лучше всего соответствует лимитам, выделенным на терапию страховыми компаниями. В этой книге представлен подход краткосрочной терапии, разработанный много лет назад еще до возникновения системы managed care.

В наши дни на плечи психотерапевта ложится дополнительная ответственность: он должен отстоять репутацию психотерапии, не дать запятнать ее, идя на компромисс со своими принципами в угоду группе дельцов, не имеющих представления о том, что есть психотерапия и какой она может быть. Опасность в сфере психотерапии заключается в том, что люди, распоряжающиеся финансовыми ресурсами, стимулируют проведение неадекватного лечения терапевтами, имеющими самую скромную подготовку и берущими самые маленькие деньги. Если терапия проводится неадекватно и оканчивается неудачей, страдает репутация всех психотерапевтов. В то же время страховые компании добиваются положительного эффекта, обращая внимание терапевтов на те психологические проблемы, разрешения которых хотят клиенты, и на то, что они желают избавиться от них как можно скорее.

Будем надеяться, что терапевты различных школ и противоборствующих течений соберутся вместе, чтобы выработать этическую позицию в это время перемен. Психотерапевты и супервизоры должны занять определенную этическую позицию, твердо отстаивать свое мнение о том, как должна протекать и сколько продолжаться терапия в каждом конкретном случае, перед чиновниками managed care. К счастью, похоже, наблюдается некоторый прогресс, и эти люди начинают понемногу понимать, что самый дешевый психотерапевт редко оказывается самым эффективным.

За супервизией следует интервенция

Обучить терапевта — значит дать ему обширные знания о человеке, его способностях и возможностях. Терапевта необходимо научить проводить различного рода интервью, успешно разрешать проблемы клиентов, а помимо этого, помочь ему преодолеть собственные личностные проблемы, мешающие эффективной работе. Очевидно, что человек проводит терапию и супервизию одинаково. Если супервизор является приверженцем глубинных психологических подходов, то он старается добиться у своих подопечных инсайта. Если он предпочитает директивную краткосрочную терапию, то будет указывать подопечным, что им делать. Если же супервизор учит теориям, на которых базируется долгосрочная терапия, ориентированная на инсайт, и преподает при этом практические техники краткосрочной терапии, то обучающихся это может сбить с толку. Супервизор должен меняться так же, как меняется терапия. Так как психотерапия сейчас находится в переходном состоянии, характеризующемся поразительной смесью старых и новых идей, супервизия и психотерапия могут вступить в конфликт.

Если практикующий психотерапевт исследует и интерпретирует бессознательные идеи и чувства клиента, то можно предположить, что его супервизор исследует бессознательные идеи и чувства терапевта. Если супервизор просит терапевта сделать генеалогическое древо семьи или собрать свою подробную социальную историю, терапевт будет обсуждать со своими клиентами прошлое. Если терапевт сосредоточивается на тех проблемах, которыми делится с ним клиент, его супервизор будет фокусироваться на конкретных сильных и слабых сторонах терапевта. То, что происходит в терапевтическом кабинете, формально повторяет то, что происходит в комнате, где происходит супервизия.

Психодинамика обучения: прошлое и настоящее

Во время господства психодинамики терапия и обучение были так скоординированы, что, как казалось, представляли собой единый процесс. Сегодня эти идеи уже могут показаться устаревшими, но их все еще используют многие преподаватели, потому что сами учились именно таким образом. Ниже перечислены некоторые характерные черты психодинамического подхода.

1. Психотерапии обучают так же, как и медицине, причем наибольшим авторитетом пользуется психотерапевт с ученой степенью по медицине. В результате такие слова, как здоровье, лечение и пациент, были закономерными.

2. Основной акцент делается на отдельной личности, а семья не рассматривается как феномен, на который может быть направлено воздействие, ни в обучении, ни в терапии. Терапевты не беседуют с родственниками своих пациентов. Считается, что семья оказывает на пациента негативное воздействие, которое каким-то образом приводит пациентов к тому положению, в котором они оказались.

3. Ни пациентам, ни обучающимся не дают никаких указаний. Терапевт никак не стимулирует то, что происходит в терапии или в процессе обучения. Психодинамически ориентированный терапевт реагирует, а не инициирует.

4. Ко всем клиентам и ко всем обучающимся применяется одинаковый подход. Подход остается неизменным независимо от конкретной ситуации, этнической группы или личности пациента.

5. Пациентов обучают психотерапевтическим теориям или побуждают читать о них, таким образом психотерапевтические идеи становятся общедоступны для понимания.

6. Работа сосредоточена на внутреннем мире клиента или обучающегося. В теории вытеснения считается, что подсознание полно нереализованных побуждений и негативных желаний. Подсознанию нельзя доверять. Терапевт не должен советовать клиенту или обучающемуся следовать своим побуждениям. (В конце концов, а что они смогли бы сделать?)

7. Симптомы считаются неадекватными и неприемлемыми, продуктами прошлого, не несущими в настоящий момент никакой социальной функции. В процессе терапии пытаются установить воздействия, имевшие место в прошлом, а не выдвигать гипотезы относительно актуальных проблем клиента.

8. Терапия состоит в том, чтобы прояснить все неосознанные мотивы и проследить мысли вплоть до их истоков в прошлом. Изучение актуальной ситуации считается второстепенной целью, не имеющей приоритетного значения. Считается, что социальное поведение человека — результат его идей и именно идеи нужно изменять. Не принимается во внимание тот факт, что идеи являются результатом отношений.

9. Личная терапия — основа обучения. Предполагается, что терапевт, который, пройдя через терапию сам, решил свои эмоциональные проблемы, автоматически сможет понять, как решать проблемы других людей. Обучающиеся учатся проводить терапию, наблюдая за своей собственной личной терапией.

Этих характеристик психодинамического подхода достаточно, чтобы понять, что терапия и обучение не отличались друг от друга. На сегодняшний день большинство супервизоров подготовлены в русле этого подхода и его модификаций. Теперь их просят отказаться от этого метода. Сегодня многие супервизоры стараются учить новым формам психотерапии, основанным на гипотезах, прямо противоположных тем, на которых было основано их собственное обучение. Давайте рассмотрим изменения, которые всем нам, и обучающимся и супервизорам, приходится принимать.

1. Психотерапия больше не считается медицинской специальностью, и множество терапевтов избегают пользоваться такими словами, как болезнь, здоровье и пациент, для обозначения клиента, проходящего психотерапию. Психиатрия оказывает меньше влияния на психотерапевтическую практику. Психиатрическая подготовка с каждым годом теряет свое значение в качестве психотерапевтической подготовки. Обеспечивая получение образования, которое считается одним из лучших, многие психиатрические факультеты сегодня не делают акцента на обучении психотерапии. По мере того как психиатрия становится все более биологически ориентированной и ограничивается психофармакологией, психиатры, работающие в больницах, имеют все меньше возможностей нарабатывать психотерапевтические умения. Существуют факультеты психиатрии, где психотерапия относится к дисциплинам «по выбору». Психиатры редко посещают семинары по психотерапии. Занятые в основном исследованием проблем медикаментозного лечения, многие психиатры не овладевают методами разговорной психотерапии; следовательно, они склонны настаивать на том, чтобы для решения психологических проблем применялись лекарства, а не психотерапия. Когда психотерапевты хотят снизить дозировку лекарств или прекратить их применение, так как лекарства выводят их клиентов из строя, то эта точка зрения часто не совпадает с мнением лечащего психиатра. Иногда переговоры между ними ведет супервизор.

2. Уже многие годы среди семейных терапевтов принято не только разговаривать с родственниками клиентов, но и приглашать их поучаствовать в терапии. Семья — это не негативная сила, а источник сил для изменения. Вследствие изменения идеологии симптом теперь не считается неадекватным, но рассматривается как поведение, соответствующее данной социальной ситуации клиента, и именно ситуацию (такую, как семья или коллектив на работе) следует изменить, чтобы избавиться от этого симптома. Поэтому более логично делать основной акцент на актуальной ситуации, а не на прошлом. Предположение терапевта о том, что симптом несет социальную функцию, не обязательно правильно, но оно позволяет ему разработать план действий. Например, терапевт может предположить, что плохое поведение подростка является его попыткой стабилизировать семью, и он начинает действовать согласно этому предположению, независимо от того, подтвердит ли его дальнейшее исследование. Мы имеем дело с гипотезами, а не с истинами, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

3. При использовании большинства видов краткосрочной терапии предполагается, что терапевт дает указания, которые предположительно приведут к изменению. Результатом должны стать действия. Считается, что поведение порождает идеи как реакции на социальную ситуацию, а не идеи порождают поведение. Инсайт не считается причиной изменений, скорее изменения вызывают инсайт. Следовательно, основной акцент — на директивах, направленных на новые типы поведения, а не на интерпретациях. Рассказы клиента или его фантазии изменяются по мере того, как изменяются его отношения с другими людьми, а не наоборот.

4. Всегда существовало два взгляда на бессознательное: 1) как на хранилище негативных мыслей; 2) как на позитивную силу, которая ведет человека к тому, что для него лучше всего. Это был взгляд гипнопсихологии, который разделяли многие гипнологи, включая Милтона Эриксона. В современной психотерапии акцент делается на позитивном в жизни или в бессознательном клиента, поскольку его можно стимулировать и добиться тем самым позитивных изменений. Людей учат доверять своему бессознательному. Супервизор даже может сказать обучающемуся терапевту: «Следуйте своим побуждениям на сеансе». Сейчас считается, что дело супервизора избавить подопечного от личных проблем, мешающих ему работать. Супервизор до тех пор не рекомендует терапевту подвергнуться психотерапии самому, пока не поймет, что это необходимо. По мере того как меняется психотерапия, супервизоры все больше осознают, что ответственность за то, чтобы подготовить эффективных терапевтов, помогая им преодолеть личные недостатки, является важным качеством супервизора.

5. Большинство современных психотерапевтов не используют в работе с клиентами один и тот же подход. Они адаптируют его к каждому конкретному случаю. Это одна из причин того, почему так сложно описать современный краткосрочный подход в психотерапии. Терапевта учат изобретать уникальную терапию для каждого клиента. Этому сложно учить и этому трудно учиться. Все считают, что легче найти метод, который можно было бы применять ко всем без исключения.

Сегодня всю нашу сферу разрушает антитерапевтическая система диагностики. Супервизор должен в принципе описывать обучающимся проблемы клиентов в таких диагностических категориях, которые подсказывают терапевту, что делать. Например, сказать о ребенке, который не хочет ходить в школу, что у него «школьная фобия», — не самый лучший способ для супервизора описать этого ребенка. Тут больше подошла бы формулировка диагноза как проблемы «избегания школы», так как этот диагноз указывает на то, что можно было бы предпринять — сделать так, чтобы ребенок не избегал школы.

Новые способы обучения

Чтобы помочь терапевту преодолеть личностные трудности, мешающие работе с клиентами, можно использовать сходство между взаимоотношениями в учебном процессе и взаимоотношениями в психотерапии, и здесь супервизор может использовать все созданные на сегодняшний день новаторские психотерапевтические техники.

Некоторые супервизоры представляют себе слабости обучающегося в терминах глубинных эмоциональных проблем (взгляды предыдущего поколения), а не как недостаток умений или реакцию на затрудняющий понимание диагноз или социальный контекст. Например, супервизор мог бы в первую очередь проверить, не попал ли обучающийся в беду, оказавшись между супервизором, у которого он проходит практику, и академическим супервизором, преподающим прямо противоположные взгляды. Будучи вынужден подчиняться конфликтующим авторитетам, обучающийся может быть парализован, как и клиент, разрывающийся из-за конфликтных отношений в семье. Если преподаватели сосредоточены на внутреннем мире обучающегося, его внешняя ситуация будет игнорироваться. Если такие супервизоры посмотрят на проблемы с социальной точки зрения, то они откроют для себя новый мир.

Проблемы обучающегося можно разрешить, изменив его отношения с супервизором, так же как и проблемы клиента разрешаются в отношениях с терапевтом. Здесь учителю-терапевту можно посоветовать применить технику краткосрочной терапии: он может использовать ориентацию на разрешение проблем, акцент на решении или нарративный подход, ограничить изменение обучающегося с использованием парадокса или метафор, предложить испытание, дать прямой совет или указание. Теперь супервизор, как и терапевт, может быть активным и директивным. Если у обучающегося есть проблема и он «не может ничего сделать», супервизор может использовать те же непрямые техники, какие использует терапевт в работе с клиентом, который «ничего не может сделать».

Эриксон как супервизор

Милтон Эриксон представляет собой классический пример учителя, который одинаково подходил и к клиентам, и к обучающимся. Я позволю себе кратко описать то, что он в течение многих лет делал со мной, хотя то, что он делал, было сложно и заслуживает более подробного обсуждения.

Я начинал свою практику много лет назад и занимался гипнозом и семейной терапией. Я научился гипнозу у Эриксона на семинаре в 1953 году. Мы с Джоном Викландом проводили вечера гипноза, куда могли прийти все интересующиеся и получить какой-то опыт гипноза. В течение нескольких лет я преподавал в Пало Альто гипноз психологам и психиатрам, которые хотели посещать тематические семинары по краткосрочной терапии. Хотя многим из них нравилась гипнотерапия, они не хотели использовать ее сами и начали присылать мне пациентов. Когда я занялся частной практикой, я обнаружил, что знаю, как гипнотизировать людей с помощью целого ряда индукций, но при этом понятия не имею, как использовать гипноз, чтобы изменять их. Гипноз применяется, по крайней мере, в трех крупных сферах: 1) для индивидуального переживания транса, как при медитации; 2) в исследованиях, в которых изучаются такие параметры транса, как границы и глубина; 3) в клиническом применении транса, когда человека гипнотизируют, чтобы изменить его.

Еще до консультаций с Эриксоном я осознавал, что при всем моем опыте я знаком лишь с индивидуальным и исследовательским применением гипноза. Применение гипноза с целью изменить кого-то было совершенно другим. Именно поэтому я решил консультироваться у Эриксона по поводу моих случаев.

Некоторое время я занимался психотерапевтическими исследованиями, в частности изучал работу Эриксона и знал о его необычайном умении гипнотизировать. В то время и Эриксон, и многие другие обучали терапевтов на семинарах исключительно по выходным. Фрейд был против гипноза и обладая достаточным влиянием для того, чтобы предотвратить его преподавание. Было нелегко найти консультанта по гипнозу, и мне повезло, что моим учителем был Эриксон с его специфическим подходом к терапии. Я начал консультироваться с ним; многие из наших бесед я записал в книге «Беседы с Эриксоном»[6]. Много лет подряд раз в год я приезжал к нему на неделю. Когда я начинал, моя проблема была не в том, что моя терапия не была успешной. Я изменял клиентов, но я не знал, каким образом. Следовательно, я не был уверен, что смогу повторить свой успех. В беседах с Эриксоном я учился давать названия некоторым своим действиям. Например, я излечил женщину от сильнейших головных болей, но не знал, как я этого добился. Разговаривая с Эриксоном, я осознал, что я вел учет ее головным болям и стимулировал их, и это можно было расценивать как парадоксальную технику. В течение многих лет Эриксон оказывал большое влияние на мою терапевтическую технику и на мой стиль преподавания.

Вот несколько положений, которым Эриксон обучил меня: во всех своих супервизорских беседах Эриксон учил, что людей можно изменить и вылечить. Даже самые тяжелые и сложные случаи поддаются изменению. Я напомнил ему о женщине, с которой он некоторое время работал и не добился особого успеха, и он гневно ответил: «Эта женщина все еще наносит мне поражение». Для него было совершенно ясно, что работа терапевта заключается в изменении людей, и вина за неудачу лежит на терапевте. Он редко передавал своих клиентов другим, ему мешало сделать это чувство ответственности. Иногда он рассказывал о клиентах, от которых отказался. Я вспоминаю один случай с молодым человеком, от которого Эриксон отказался, сказав ему, что не может добиться успеха, поскольку страшно раздражается на него. Для Эриксона это была редкость. Он не обвинял в этом молодого человека, но взял ответственность за неудачу на себя. Именно такое отношение Эриксона заставило меня говорить моим подопечным: «Я хочу, чтобы вы продолжали работать с клиентом, пока он не вылечится или пока вам не стукнет 80, независимо от того, какое событие настанет первым». Часто клиенты меняются, если верят, что терапевт никогда не откажется от них.

Эриксон учил, что следует быть директивными, во времена, когда признавали только недирективную терапию. Он учил применять директивы, придумывать метафоры и использовать гипноз. Весь его опыт учит, как действовать, чтобы влиять и изменять клиента или начинающего терапевта. Он не категоризировал свои указания, но в рассказах о конкретных случаях терапии очевиден их ряд. Он использовал прямые директивы: он говорил клиентам, что им делать, иногда настаивая на весьма существенных изменениях в жизни. Он давал советы, тренировал клиентов в достижении желаемого и применял испытания, которые помогали людям отказаться от симптома.

Иногда Эриксон не делал вообще ничего. Как-то он объяснял большой аудитории, что такое гипноз, и попросил вызваться добровольца для демонстрации сопротивления. Вперед вышел молодой человек и встал напротив него. Хотя Эриксон просто стоял перед ним, я заметил, что молодой человек вошел в транс. Позже я спросил у Эриксона, что он сделал, чтобы погрузить юношу в транс. Он сказал, что ничего не делал. «Но он вошел в транс, — настаивал я. — Вы должны были что-то сделать». Эриксон ответил: «Нет». И добавил: «Этот юноша встал перед всеми этими людьми. Я ничего не делал, но кто-то должен был сделать хоть что-то, вот он и вошел в транс». Я уверен, что иногда Эриксон ничего не делал и с обучающимися, заставляя их, таким образом, действовать.

Я позволю себе привести в качестве примера прямые указания, которые Эриксон давал мне, когда я спрашивал его, что мне делать с тем или иным клиентом. Я работал с супружеской парой, и жена жаловалась на то, что по утрам в субботу она пылесосила все комнаты в доме, а ее муж слонялся вслед за ней из комнаты в комнату и смотрел. Она нервничала и просила его перестать. Так как он все равно не перестал этого делать, она спросила у меня, как его остановить. Я дал несколько советов, но поведение мужа не изменилось. Я попросил помощи у Эриксона, у которого всегда было наготове решение, как это и должно быть у хорошего супервизора. Он предложил, чтобы женщина разрешила своему мужу ходить за ней во время субботней уборки из комнаты в комнату. После того как она закончит пылесосить, она должна была вынуть из пылесоса мусоросборник, полный грязи, и насыпать в каждой комнате кучку мусора на пол. После этого она должна была сказать: «Так, это сделано» и оставить кучки грязи на полу до следующей субботы. Когда я спросил Эриксона, почему это должно сработать, он ответил: «Это очевидно». После настойчивых просьб объяснить, он сказал, что люди не выносят абсурда, поэтому, если жена убирает, а потом создает беспорядок там, где убирала, муж не вынесет этой ситуации и ретируется. Я посоветовал жене так поступить, и муж перестал ходить за ней из комнаты в комнату.

Иногда Эриксон прямо говорил, как следует поступить терапевту в каком-либо случае, но чаще всего он выслушивал описание конкретного случая, а потом рассказывал о бывшей у него похожей ситуации. Его описание носило метафорический характер и учило человека размышлять над проблемой. Его метафоры не только содержали непосредственные указания на то, как нужно работать с конкретным клиентом, но и стимулировали воображение терапевта, побуждая его придумывать новые интервенции.

Эриксон давал и непрямые указания, которые оказывали отсроченное воздействие как на обучающегося терапевта, так и на клиента. Я вспоминаю нашу беседу о женщине, которую я лечил от фантомных болей. Она потеряла руку из-за рака, но до сих пор чувствовала боль. Я внушал ей, что ее рука становится легче от ее фантомных болей, и она говорила, что она поднимается. Я считал это гипнотическое внушение уникальным, заслуживающим специальной статьи. Я рассказал об этом Эриксону, но он никак не прореагировал, а продолжал говорить о другом. Через день или два он обсуждал со мной одного клиента, которого лечил от боли, и сказал, что невозможно навести транс на болезненную область, нужно обратиться к чему-то более позитивному. После этого сеанса я обнаружил, что обдумываю, что, может быть, мне не следует наводить транс, сосредоточиваясь на больной руке моей клиентки. Я хорошо запомнил этот урок, так как пришел к выводу самостоятельно.

Как с клиентами, так и с обучающимися Эриксон использовал гипноз, и в обеих ситуациях человек мог знать, а мог и не знать, что происходит. Его основным обучающим инструментом был транс. Я думаю, что временами он гипнотизировал любого человека, с которым беседовал, просто от скуки. Он постоянно экспериментировал с различными формами влияния, неважно с кем — с клиентами или с обучающимися. И у тех и у других он, по-видимому, часто вызывал амнезию; человек был всегда слегка неуверен в том, что он узнал — или в том, узнал ли он что-нибудь вообще, — потому что в беседе некоторые моменты оказывались утраченными.

Типы гипноза

Большинство форм терапии берет свое начало в гипнозе. Психодинамическая школа начинала с гипноза, теория научения была основана на работах И. П. Павлова, который использовал гипноз. В семейной терапии тоже есть специалисты, обученные гипнозу. Частью крушения ортодоксального подхода в 1950-е гг. стало принятие гипноза Американской медицинской ассоциацией, давшее возможность психиатрам и другим врачам обучаться этому искусству. Теперь самые большие форумы, посвященные терапии любых видов, собирает Фонд Милтона&Эриксона, и он же готовит множество терапевтов.

Даже те, кто не использует гипноз напрямую, могут применять в своей работе умения, связанные с гипнотическим внушением. Кто-то учится более эффективно присоединяться к клиенту, кто-то — давать указания. Подготовка в области гипноза учит использовать метафоры в посланиях, а также прямые директивы. Помимо оказания помощи в экстренных случаях есть еще множество симптомов, при работе с которыми гипноз более эффективен, чем разговорная психотерапия.

Ситуация такова, что терапевту сложно пройти подготовку в клиническом использовании гипноза. Существуют по крайней мере три вида обучения гипнозу:

человек может обучиться самогипнозу, преследуя самые разные цели. Можно научиться гипнотизировать людей с исследовательскими целями для изучения возможностей трансового поведения. Ни один из этих подходов не соотносится с клиническим гипнозом, при котором терапевт пытается избавить человека от проблемы. Чтобы изучать клинический гипноз, терапевт должен наблюдать учителя в процессе работы, а затем учитель должен наблюдать за ним и направлять его действия. Так гипнозу учились в XIX в. Для этого нужны клиенты, на которых можно было бы практиковаться. Семинары, на которых терапевты гипнотизируют друг друга, помогут им научиться наводить транс, но не научат изменять людей. Это искусство постигается только на практике. Если супервизор не хочет использовать гипноз в работе с клиентами или проводить демонстрации, то у него есть еще один выход — наблюдать за обучающимися, гипнотизирующими клиента, через «прозрачное» зеркало. В этом случае можно давать указания по телефону, и они не будут слишком сильно нарушать процесс, так как клиент в это время обычно находится где-то «не здесь».

Я рекомендую терапевтам учиться гипнозу в любом доступном для них месте и надеюсь, что там, где они живут, есть возможность для достаточно длительного обучения клиническому гипнозу. Ценность этого обучения заключается не только в том, чтобы научиться применять гипноз, но и в том, что приобретенные умения очень важны и их можно использовать в любых видах терапии.

Подчеркивая ценность гипноза в обучении терапии, я должен назвать и негативные факторы. Похоже, что все маргинальное, что только есть в сфере психотерапии, включает гипноз — например, терапия множественной личности и умножение личностей в терапии. Есть и еще более экстремальное использование: люди, заявляющие, что были похищены пришельцами, обычно обретают эти воспоминания с помощью гипноза, а те, кто погружает клиентов в прошлые жизни, чтобы найти там причину актуального симптома, тоже являются гипнотерапевтами. Кроме того, есть люди, обладающие ложными воспоминаниями о перенесенном в детстве насилии, и эти воспоминания обычно тоже проявляются в процессе гипноза. Наверное, очевидно, что соответствующее обучение технике и использованию гипноза поможет гипнотерапевтам в какой-то степени отличать истинные воспоминания от ложных.

Эриксон учил гипнозу не только как терапевтической технике, но и как средству для развития воображения. Первоочередная задача преподавателя психотерапии — побудить обучающегося к творчеству и развитию воображения, поскольку это поможет ему в будущем справиться с множеством проблем, встречающихся в клинической практике. С помощью гипноза Эриксон учил практиков тому, что все можно изменить. Например, терапевт может сказать клиенту, которого гипнотизирует, что его рука сейчас поднимется сама. Если рука не поднимается, терапевт может сказать, что появляется ощущение, будто она поднимается, или что она поднимается, но клиент этого не осознает, или что клиент может думать о том, что она поднимается, когда она неподвижна. Или терапевт может сказать, что рука становится тяжелее, вместо того чтобы подниматься, и, подкрепляя эту уверенность, определяет, таким образом, сопротивление как сотрудничество.

Отношение терапевта, владеющего гипнозом, к симптому тоже может быть творческим. Если, например, женщина, страдающая головными болями без органической причины, обратится к терапевту, владеющему эриксонианским гипнозом, он сразу подумает о том, как изменить ее восприятие. К примеру, терапевт может сказать ей, что боль можно снять или что она усилится, но приступы боли будут длиться несколько секунд, а не несколько часов, как раньше, или что боль не уйдет, но клиентка перестанет ее чувствовать, или что она забудет о боли и, следовательно, не будет ждать следующего приступа. Терапевт также может сказать клиентке, что она могла бы: 1) взглянуть на свою боль со стороны, понимая ее смысл, но не ощущая ее; 2) забыть о боли, представляя себе вместо нее ужасного тигра; 3) пойти спать и одновременно видеть сон и чувствовать боль, которая к моменту пробуждения постепенно исчезает; или 4) заменить боль чем-нибудь другим, как-то иначе используя свою голову, например слушая музыку. Терапевт также может внушить клиентке думать о своей боли как о цветовом спектре, который находится за пределами ее восприятия (несмотря на то что боль существует, ее невозможно ощутить). Или можно предложить клиентке открыть в себе другое «Я», которое время от времени испытывает боль, но при этом боль испытывает только это «Я», а не клиентка.

Целью указаний терапевта может быть резкое изменение поведения, но он может избрать и пошаговую стратегию, похожую на «геометрическую прогрессию», которой любил учить Эриксон. Применяя эту вариацию гипноза к женщине, страдающей от головных болей, терапевт, обученный Эриксоном, может попросить ее провести сегодня без боли одну секунду, завтра — две секунды, на следующий день — четыре секунды и так далее. За короткое время эти секунды превратятся в часы, дни, недели и годы. (Я вспоминаю фразу Эриксона о том, что если желаешь быстрых изменений в терапии, то лучше всего начинать медленно.) Терапевт может также попросить клиентку описать ее боль, а затем включить в гипнотическое внушение образ, совместимый с ее собственным описанием симптома. Например, если клиентка говорит, что, когда возникает боль, у нее образуется туннельное зрение, терапевт может сделать туннель зримым, внушая, что он трансформируется в золотую шахту.

Терапевту полезно принимать во внимание функцию симптома. Если терапевт, работающий с женщиной из нашего примера, подозревает, что ее головные боли имеют цель избежать каких-то обязанностей, он может включить эту цель в гипнотическое внушение, например обучая клиентку просто говорить о том, что у нее болит голова, сохранив, таким образом, функцию и избавившись от боли. Терапевт может подключить к терапии и семью, например используя влияние мужа или свекрови, чтобы изменить головные боли. Словом, способ обучения Эриксона освобождает воображение и у обучающегося, и у клиентов.

Для меня был важен еще один аспект обучения у Эриксона: он обладал чувством юмора, которое пронизывало весь его подход. Терапия вполне может быть мрачным делом, и чувство юмора помогает нам выжить. Аудиозаписи наших разговоров запечатлели такой громкий смех, что иногда больше ничего нельзя расслышать.

Глава 3 Обучающийся

Когда на тренинг набирают студентов-терапевтов, которых будут учить изменять людей, академические успехи, как правило, во внимание не принимаются. Степени бакалавра, магистра, доктора философии или медицины сами по себе ничего не говорят о личности и не могут выявить какой-либо потенциал будущего терапевта; они означают только, что такой-то или такая-то учился и сдал тесты. Среди людей, проходящих учебную терапевтическую программу, можно встретить социальных работников, психологов, медсестер, психиатров, психологов в области образования, школьных психологов, специалистов по семейной и супружеской терапии, по профориентации, по больничной помощи, консультантов по проблемам зависимости, специалистов по терапевтическому массажу и акупунктуре. Какая специальность лучше всего подготавливает человека к профессии психотерапевта? Складывается любопытная ситуация. Преподаватели по каждой специальности готовят клиницистов так, как считают нужным, игнорируя идеи и методы других специальностей. Кроме того, если социальный работник уважает работу психиатра, занимающегося психотерапией, то он считает, что психиатрическое образование — то, что нужно, даже если он сам не получил такой подготовки. Если психиатр соглашается, что психологи в области образования должны получать лицензию психотерапевта, он говорит, что его собственная подготовка не так уж важна, так как психологи в области образования ее не получают.

Мы многократно убеждались в том, что те люди, которые получили только высшее образование, могут стать прекрасными терапевтами, по результатам не уступающими тем, кто обладает степенью. В филадельфийской консультативной детской клинике (Child Guidance Clinic) в начале 1970-х гг. мы с Сальвадором Минухином развернули программу обучения работе с бедными семьями. Это был момент, когда мы должны были или дать понять терапевтам, принадлежащим в основном к средним слоям общества, что значит быть бедным, или научить бедных, как стать терапевтами. Мы сделали и то и другое. Программа была двухгодичной, занятия шли по восемь часов в день. Отобранные обучающиеся не имели никакой академической подготовки, кроме высшего образования, и ничего не знали о психологических проблемах или психотерапии. Их обучили семейной терапии, и они работали как с бедными семьями, так и с людьми из средних слоев. Они получали «живую» супервизию по каждому интервью. О терапии они знали только то, чему мы их научили (поначалу мы ограничивали их контакты с остальным персоналом, чтобы избежать чужих влияний). В основном мы обучали семейной терапии людей, которые никогда не обучались индивидуальной терапии.

Через шесть месяцев мы позволили встретиться нашим студентам и персоналу клиники, который завидовал интенсивной супервизии обучающихся и тоже пытался учиться семейной терапии. Идеи сотрудников клиники были оригинальны и интересны. Я вспоминаю встречу, на которой один из сотрудников показывал видеозапись интервью с семьей. Сотрудники наперебой комментировали динамику семьи. Наши непрофессионалы вежливо слушали. Они молчали, пока не спросили их мнения. Затем один из них сказал: «Не лучше ли было попросить их снять покрывала?» Только тут мы заметили, что члены семьи сидели на стульях, закутавшись в покрывала.

Результаты исследования показали, что клиенты непрофессионалов продвинулись не хуже, чем те, кто проходил терапию у сотрудников клиники.

Критерии отбора

В принципе супервизия терапевтов в своей основе одинакова. Гораздо важнее, любит ли и уважает ли терапевт людей, испытывающих дистресс. Однако это большой вопрос — сможет ли обучающийся получить лицензию психотерапевта. Непрактично готовить человека, который не сможет получить лицензию. Квалификационное обучение дорого, и результат должен соответствовать затратам. Следовательно, нужно отбирать таких обучающихся, которые посвятят свою жизнь терапии и будут способны передать другим то, чему их обучат.

При отборе обучающегося смотрят в первую очередь на его профессиональное окружение, а не на его специальность или академический статус. Например, важно учитывать, работает ли он сейчас с каким-нибудь другим супервизором, получает ли супервизию по какому-то другому психотерапевтическому направлению; работает ли он в каком-нибудь из больничных отделений, в котором особенно важно владение терапевтическими техниками; проходит ли обучающийся в данный момент или проходил ли серьезную личную терапию, особенно с акцентом на индивидуальной работе (в этом случае его будет тяжело научить социально-ориентированному подходу). Большинство обучающихся необходимо переучивать — и то же самое нужно делать с супервизорами, получившими обширную подготовку в индивидуальной терапии, прошедшими обучение в условиях жесткого идеологического давления или работы в больнице.

Если обучающиеся начинают разрываться между супервизором и коллегами, возникают проблемы особого рода. Например, кажущаяся некомпетентность обучающегося в проведении интервью может объясняться его природными данными, характером или прошлым. Однако это может означать и то, что он попал между двух огней — меж двумя авторитетами — и чувствует, что, чтобы заслужить одобрение своего академического преподавателя (или, возможно, личного терапевта), он должен работать одним образом, а для того, чтобы удовлетворить супервизора, — совершенно другим. В результате возникает паралич, который можно ошибочно принять за некомпетентность.

Типы студентов

Студентов можно разделить по крайней мере на три типа: новички, «групповые» и идеологи. Обучить психотерапии можно всех, но обучение некоторых проходит сложнее и требует специальных усилий.

Новички

Новичков учить легче всего. Они стремятся учиться и готовы признать, что подготовка им необходима. Часто они приходят, уже имея за плечами академическое образование. Их подвигают на это трудности с клиентами, с которыми они вынуждены работать без супервизии. Обнаружив, что они не знают, что делать дальше, разве что сказать: «Расскажите мне об этом побольше» или «Как вы себя чувствуете?», они ищут место, где могли бы научиться искусству терапии.

К слову, чем меньше знает обучающийся, тем легче обучать его новому терапевтическому подходу. (Это не означает, что они должны быть тупицами. Тупого студента обучать труднее всего.) Они приходят, еще не имея предрассудков, которые мешают воспринимать идеи терапевта. Новичков легче всего обучать не только потому, что их взгляды еще не закоснели, но и потому, что у них еще нет коллег, которые могли бы оскорбиться, если бы их «соратники» примкнули к новому подходу. В больших городах новые терапевтические идеи медленно пробивают себе дорогу, если вообще пробивают (хотя и специалисты, и клиенты склонны мыслить себя передовыми людьми, лидерами в своей области). В частности, это объясняется тем, что сеть обучающихся, терапевтов, преподавателей и супругов настолько прочна, что любое изменение в идеологии или практике может задеть множество людей. Изменений здесь избегают наиболее успешно.

Однако и с новичками возникают проблемы. Иногда они пытаются компенсировать свою неопытность высокомерием, — это необходимо скорректировать. Или они могут быть испуганы или удивлены тем, что семья во время сеанса демонстрирует к ним повышенное внимание. Новички стараются найти силу в самой позиции эксперта и должны научиться ее использовать. Иногда молодые люди пытаются вести себя так, как будто они старше, чем есть на самом деле. Я вспоминаю, как в первый раз столкнулся с таким вот молодым обучающимся. Это было в Канзасском университете, где Джеймс Стэчовяк (James Stachowiak) обучал старшекурсников. Я видел, как молодая женщина-терапевт проводила интервью с семьей, в которой дочь (у нее и были проблемы) была ненамного младше, чем она сама. Предполагалось, что родители будут прислушиваться к этой молодой незамужней женщине, которая так мало знала о семье и о том, как растить детей. Я привык к семейным терапевтам более старшего возраста, уже имеющим опыт супружеской жизни. В тот день во время обсуждения был принят план — терапевту нужно было определить позиции, на которые она смогла бы опираться в своей работе. Она должна была сказать родителям что-то вроде: «Вы больше знаете о супружестве, чем я, и гораздо больше — о своей семье, но меня учили быть объективным наблюдателем и именно таким образом помогать вам». Родители приняли эту позицию. Кроме того, стало ясно, что если молодой терапевт это допускает, более старшие родители могут оказаться полезны, так как поправляют его и стараются несколько опекать. Очевидно, что терапевту следует использовать все, что у него есть — молодость или старость, опыт или неопытность.

Иногда новички так истово исповедуют академические взгляды, что забывают о практической стороне психотерапии. Они могут очень сильно увлечься теорией, особенно если не знают, какие терапевтические действия предпринять.

Другая проблема с новичками заключается в том, что иногда они с трудом распознают серьезную проблему. Некоторые из них учились только по книгам и никогда не видели пациентов с серьезными нарушениями различного типа. Часто новички не имеют опыта работы в психиатрических больницах и, следовательно, незнакомы с серьезными психическими заболеваниями. Если их учили психотерапевтической технике, при которой серьезность проблемы в стратегических целях минимизируется, то они склонны иногда недооценивать проблему.

Быть начинающим — вовсе не значит не иметь опыта в проведении терапии. Новичок, которого обучать легче всего, представляет собой человека, обладающего опытом проведения терапии, но признающего, что у него нет опыта в конкретном терапевтическом подходе, принятом в данной программе. Например, обучающийся, обладающий умением собирать информацию, создавать клиенту комфортную обстановку, организовывать частную практику и т. п., может пожелать обучиться краткосрочной терапии. Его не нужно учить организации терапии, его нужно научить, какие указания давать клиенту, чтобы тот изменился.

«Групповой»

«Групповой» — это обучающийся психотерапевт, работающий с искусственно составленными группами. Такие терапевты представляют собой специфическую проблему, и их даже сложнее обучить, чем идеологов. Их клиенты — незнакомые между собой люди, которые собираются вместе под их руководством. Группа может быть организована по принципу общего для всех симптома или быть группой заключенных из одной тюрьмы. Такие терапевты обычно работают с проблемами токсикомании, сексуального насилия или насилия в семье; часто члены таких групп направляются на групповую психотерапию по решению суда, то есть не по доброй воле.

Проблема в обучении «групповых» состоит в том, что они владеют способом проведения психотерапии, который приносит им удовлетворение, даже если их клиенты не изменяются. Дело не только в том, что групповая психотерапия в моде и является прибыльным занятием, но и в том, что здесь психотерапевтический процесс очень привлекателен сам по себе. Кроме того, групповых руководителей очень легко обучать. Терапевту нужно только собрать вместе группу незнакомцев и спросить, как они себя чувствуют в этой ситуации. Время от времени произнесенное «Скажите мне, как вы себя чувствуете в связи с этим» пришпоривает группу, работа с которой почти не требует от терапевта знаний о том, как изменять людей. Разумеется, защитники групповой терапии будут протестовать против этого высказывания и настаивать на том, что групповая динамика сложна, а ведущий должен быть глубоким и умелым, особенно в обращении с конфронтацией. Но если групповой терапевт начнет работать с семьей, станет ясно, что он с трудом ведет интервью, не знает, как добиться изменений, и смутно представляет себе цель. Вместо того чтобы сосредоточиваться на организационных проблемах, «групповые» фокусируются на внутренней эмоциональной жизни клиента. Их искусство заключается в том, чтобы заставить людей выразить свои чувства и мысли, независимо от того, облегчит это их симптом или нет. Как правило, «групповые» с трудом видят организационные взаимосвязи между людьми и предпочитают сосредоточиваться на том, как их клиенты воспринимают и чувствуют людей. Они редко осознают, что их клиенты на сеансе групповой психотерапии могут вести себя иначе, чем в кругу семьи или в повседневном общении. Предполагается, что их клиентам необходимо понять в рамках группы, как они воспринимают мир, а затем они будут в состоянии измениться в реальном мире.

«Групповым» трудно уяснить организационную иерархию семьи, потому что они работают с группами, в которых люди не связаны друг с другом, в которых не существует иерархии. «Групповые» путаются в статусных позициях членов семьи и зачастую ведут себя провокационно, вызывают конфронтацию, не отдавая себя отчета в том, что эти подходы неприемлемы в работе с семьей, так как члены семьи после сеанса должны возвращаться домой и жить вместе. В искусственных группах эти техники не имеют неприятных последствий, потому что, как правило, члены группы не живут вместе. Большинство групповых терапевтов полагают своей задачей выведение на поверхность секретов членов группы и их болезненных переживаний, прошлых и настоящих. Когда это проделывается с семьей, последствия бывают совершенно другие. Научить «группового» не сосредоточиваться на катарсисе, раскрытии секретов и подавленных мыслях — тяжкая задача супервизии.

Можно привести пример терапии с искусственной группой, которая возникла вследствие тенденции собирать в группы работников фирм, чтобы помочь их «росту». Типичный групповой терапевт не осознает, что между группой, которую составляют работники одной фирмы, и группой, состоящей из представителей разных фирм, существуют важные различия. Прежде всего, недооценивается тот факт, что выражение своего мнения и чувств перед незнакомцами имеет совершенно другие последствия, нежели самовыражение перед лицом начальника.

Супервизорам и обучающимся необходимо сделать выбор — будут ли они придерживаться «чистого» подхода в терапии или эклектического. На заре семейной терапии обсуждался вопрос о том, является ли семейная терапия совершенно новым способом мышления и проведения терапии или ее необходимо использовать вместе с другими терапевтическими подходами. Если этот подход основан на ином видении человеческой природы, то от техник других подходов необходимо отказаться. Терапевты, усвоившие новые взгляды, разрабатывали свою терапию, опираясь на двух или более людей. Это означало отказ от индивидуальной и групповой терапии, сосредоточенной на внутреннем мире человека. В 1960-е гг. были как «чистые» семейные терапевты, так и такие, которые пытались следовать моде, не изменяя своим идеям. Ключевым моментом, отличавшим терапевта с новыми взглядами, было то, продолжает ли он вести групповую терапию. Очевидно, что групповая терапия не основывается на гипотезе о том, что симптом имеет в социальной группе определенную функцию; это терапия, направленная на внутренний мир каждого человека в группе. Системы и групповая идеология несовместимы. (Необходимо отметить, что ценность групп самопомощи в данном случае не обсуждается. Существует бесконечное количество таких групп, и многие из них, по-видимому, помогают людям. Наша проблема — подготовка семейных терапевтов, уже занимавшихся групповой психотерапией и, следовательно, владеющих определенным подходом и имеющих определенную идеологию.)

Важный вклад радетелей «чистого» подхода состоит в том, что они заставляют других занимать четкую позицию. Защитники «чистого» подхода в семейной терапии (пуристы) думали, что в мире появилась новая идея, которая будет иметь важные последствия для становления терапии в целом. Другие семейные терапевты считали, что смогут смешать все идеи и избежать необходимости занимать определенную позицию. Когда пуристы осудили их за принятие эклектичной идеологии, возникла конфронтация. Это было время перемен, и из этой конфронтации возникло множество новых идей.

Дон Джексон, один из крупнейших семейных терапевтов, был пуристом. Когда однажды он осознал, что члены семьи постоянно пребывают в очень тесной связи между собой и не могут запросто избавиться друг от друга и что терапия должна как-то это учитывать и что-то с этим делать, он изменился. Он вышел из Американской психоаналитической ассоциации, вынес кушетку из своего офиса и стал проводить терапию с семьями в полном составе в те времена, когда едва ли кто-нибудь еще мог это делать. В начале 1960-х гг. Джексона пригласили в Американскую ассоциацию групповой психотерапии рассказать о семейной терапии. В то время семейная терапия начала набирать популярность, и групповые терапевты видели ее формой или даже подтипом групповой психотерапии. В своем ключевом обращении Джексон сказал, что групповая терапия и семейная терапия не имеют ничего общего ни в теории, ни в практике. Семейная терапия концентрируется на системном поведении людей, имеющих и прошлое и будущее, в то время как групповая терапия фокусируется на отдельном человеке и базируется на идеологии, не давшей в теоретическом отношении ничего нового. Безвременная смерть Джексона (на сороковом году жизни) стала огромной потерей для семейной терапии, потому что он обладал достаточным мужеством, чтобы занимать твердую позицию. Когда после его смерти в 1968 г. я организовал конференцию в его честь, собрав 46 человек со всей страны, считающих себя семейными терапевтами, то обнаружил среди них лишь нескольких пуристов, подобных Джексону.

Так как «групповые» не умеют работать с людьми, которые связаны между собой, они часто сопротивляются тому, чтобы интервьюировать всех членов семьи вместе. Если мужа направили на терапию, потому что он бьет свою жену, «групповой» захочет поместить его в группу для людей с подобными проблемами, а жену — в группу для жертв насилия, и будет рекомендовать им посещать эти группы в течение нескольких лет. «Групповые» считают, что встречаться с членами такой семьи одновременно — неправильно, даже если они вместе живут и все время видят друг друга. Убедить таких терапевтов сменить свою ориентацию на семейную бывает очень трудно. Даже когда они встречаются с целой семьей, они не рассматривают семью как организацию.

Сейчас во всей сфере групповой терапии воцарился пессимизм (возможно, из-за терапевтических результатов), поэтому групповому терапевту сложно сохранять оптимизм в работе. Групповые терапевты, занимающиеся проблемами токсикомании и наркомании, говорят своим клиентам, что они неизлечимы, что они навсегда останутся наркоманами и смогут лишь сдерживать себя (и тревожиться относительно возможного срыва). Например, 23-летняя девушка, злоупотребляющая героином, была направлена на семейную терапию. При встрече один на один она рыдала и говорила, что неизлечимо больна (ей говорили это несколько раз во время предыдущих курсов лечения). Семейный терапевт должен работать на устранение этой идеи, чтобы помочь ей принять себя как нормального человека, у которого есть проблема. «Групповые» часто не осознают, какое влияние оказывает клеймо неизлечимо больного на семью или на окружение человека. В другом случае на семейную терапию пришел отец и сказал, что он алкоголик. Когда его спросили, когда он последний раз пил, он ответил, что это было 26 лет назад. Его семья все это время обращалась с ним как с дефектным, несмотря на то что он не пил с момента рождения детей. Возможно, в некоторых случаях этот ярлык необходим, чтобы убедить клиента в серьезности его проблемы, но когда он безответственно лепится по идеологическим соображениям, он может принести страдания. Вместо того чтобы клеить на клиента ярлык «неизлечим», лучше сказать ему, что методы, которые к нему применялись, ему не подходили.

Для «группового» может оказаться трудным и восприятие идеи о том, что члены семьи должны помочь друг другу перестать принимать наркотики или пить. Они уверены, что такой человек «попустительствует». Обоснование этой позиции следующее: страдающий зависимостью должен дойти «до точки», чтобы измениться, и семья не должна препятствовать его падению. Например, семейный терапевт попросил сорокалетнего мужчину привести мать (с которой он проживал вместе) на интервью, когда он упомянул о том, что она злоупотребляет алкоголем. Она не только пила, но и была больна, и пьянство вело ее к смерти. Сын отказался привести ее на терапию. Он сказал, что пытаться помочь ей было бы неправильно, так как это означало бы, что он ей попустительствует. Он скорее готов был позволить ей умереть, чем нарушить правила Анонимных Алкоголиков о недопустимости помощи. Мысль о том, что члены семьи не должны помогать друг другу избавляться от зависимости, родилась во времена, когда терапевты не знали, как организовать помощь семьи одному из ее членов. С помощью компетентного терапевта семья может оказать гораздо более позитивное влияние на своего члена, чем группа незнакомых людей.

Резидентные программы[7]

Еще одним фактором, затрудняющим обучение «групповых», является то, что они часто задействованы в резидентных программах. Сама организация работы в таких программах не дает терапевту испытывать эмпатию по отношению к родителям в смысле семейно-терапевтического подхода. Они слишком сочувствуют своим клиентам, особенно если это несчастные дети, большую часть времени проходящие терапию и редко видящие своих родителей. Как правило, «групповые» обвиняют родителей в проблемах детей и, встречаясь с родителями, часто выказывают им свою антипатию и критикуют их, лишая их таким образом силы и влияния. В ответ на такое негативное отношение родители уходят от терапевта, а терапевт расценивает это как свидетельство того, что они плохие родители. Терапевты склонны становиться на сторону клиента, который кажется им одиноким. (Супервизору, который видит, что обучающемуся не нравится кто-то из членов семьи, полезно организовать им встречу один на один, обычно это улучшает ситуацию.)

Когда приходит время родителям забрать ребенка домой, терапевтам бывает трудно заниматься с ним дальше. Кроме того, часто «групповые» сами имеют проблемы с употреблением психоактивных веществ и сами конфликтуют со своими семьями. Они предпочитают исключать родителей из терапии. Когда «групповые» меняют место работы и начинают вести терапию амбулаторно, они обнаруживают, что должны научиться мотивировать клиентов, используя совершенно другие, непривычные для них способы, поскольку уже не имеют той власти, которой обладают, работая с человеком, находящимся на стационарном лечении.

Хотя «групповых» учить семейно-ориентированной терапии трудно, это не невозможно. Многие «выздоравливают».

Идеолог

Обучение идеолога представляет собой специфическую проблему, хотя его обучать легче, чем «группового». Как правило, в высшем учебном заведении терапевт погружается в теории и различные подходы к классификации человеческих проблем и недугов. Его учат различать психотерапевтические школы по учебникам. Они спрашивают что-то вроде: «Это терапия структурная или стратегическая?» Они считают, что если учитель сможет сформулировать различия, ученики больше узнают о том, как вести терапию. Когда они начинают работать, то обнаруживают, что изменение людей требует от них другого способа мышления. Действие происходит не в сознании, а в реальном мире. Я припоминаю одного высокоинтеллектуального терапевта, которого обычный подросток обучил этому в один день: у этого подростка был особый способ запугивать родителей — когда они с ним не соглашались, он разливал бензин вокруг дома, садился на крылечке и чиркал спичками.

Большинство терапевтов излечиваются от идеологизма, когда сталкиваются с проблемами в реальной терапии и начинают больше интересоваться приобретением умений, чем идеями. Некоторые обучающиеся никак не могут миновать стадию теории, и помочь им — задача супервизора. Один из примеров этого был продемонстрирован мне Доном Джексоном много лет назад. Мы обсуждали вопрос о том, что психотерапевты завязли в теории объектных отношений, и Джексон подчеркнул, что многие из них через это прошли. Они изучали Файрбейрна и посредством чистых размышлений, «из головы», создали теорию объектных отношений. Раз они смогли это сделать, то затем они смогли перенести этот способ мышления с объектных отношений на отношения между людьми. Конечно же, сейчас кое-кто из семейных терапевтов старается спасти теорию объектных отношений, объявив ее формой семейной терапии.

Часто идеологи с трудом усваивают идею об изменении клиента. Они сосредоточены на том, чтобы понять их (и иногда поделиться с ними своим пониманием). Такого рода идеологи любят размышлять о терапии как об архитектуре, а не как о плотницком деле. Такие терапевты хотят быть глубокими и предпочитают философские аспекты терапии (иногда они похожи на французских интеллектуалов). Идеолог с энтузиазмом следует любой новой моде на идеи. Когда наиболее популярной идеологией был психоанализ, идеологи были глубоко погружены в психоаналитическую теорию вытеснения. Мода поменялась, и эти терапевты бросились в теории эстетики терапии, в дискуссии об эпистемологии, конструктивизме, диссоциативных процессах или когнициях. Им трудно сосредоточиться на конкретной проблеме, такой как отказ ребенка ходить в школу или отказ подростка от еды. Они любят диагностические категории типа «пограничное расстройство личности» и застревают на них, невзирая на их бесполезность для терапии. Именно идеолог заставляет супервизора осознать, что терапия зародилась в университете и что ее можно преподавать как интеллектуальный способ жизни, а не как набор техник, предназначенных для изменения. Цель идеолога — пройти интенсивный обучающий курс, а не сосредоточиваться на изменении несчастных людей. Он доводит до абсурда естественную заинтересованность образованных людей в теориях и новых открытиях.

Разумеется, на занятия приходят не только новичок, «групповой» и идеолог. Их просто легче всего распознать. Есть еще «ученик поневоле», который проходит обучение, потому что этого требует его образовательное учреждение. Часто такие студенты не хотят учиться или не хотят проводить интервью, зная о коллегах, наблюдающих за ними через «прозрачное» зеркало. Иногда они поднимают вопрос об этичности использования «прозрачного» зеркала в терапии, при этом, фактически, их мотивация — это боязнь показать другим свое неумение. Такое отношение делу не помогает. Трудно убедить таких обучающихся в том, что самое лучшее, что они могут для себя сделать, — это думать о себе как о начинающих, которым есть чему поучиться. Независимо от того, собираются ли они использовать семейную терапию, наиболее современный терапевтический подход (ей еще только 30 лет), они должны иметь о ней представление.

Влияние академической подготовки. Подготовка социальных работников

В обучении профессионалов, призванных помогать людям, есть свои специфические проблемы; каждый вид подготовки имеет свои преимущества и недостатки.

В настоящее время большую часть всей семейной терапии в Соединенных Штатах проводят социальные работники, следовательно, они больше всего представлены в учебных программах и на терапевтических семинарах. Преимущество их подготовки заключается в том, что они обладают знаниями о социальных системах и осознают практические нужды клиентов. Их учат, как получить доступ к ресурсам, в которых нуждается та или иная семья, и они имеют опыт работы как с бедными семьями, так и с семьями среднего достатка. К концу века они заслужили репутацию специалистов, умеющих работать с семьей; клиницисты других специальностей, желающие узнать что-либо о семейной терапии, должны искать социального работника. Однако социальных работников-клиницистов не обучали семейной терапии в процессе их основной подготовки: вместо этого они учились индивидуальной терапии и стремились стать психоаналитиками (большую часть психоаналитиков составляли социальные работники, так как в течение долгого времени проведение этого вида терапии обеспечивало им престиж в своей профессиональной среде). Семейная терапия развивалась вне сферы социальной работы, но в последнее десятилетие среди социальных работников повысился интерес к семейной терапии, что отразилось на учебных планах подготовки специалистов этой области.

Основной акцент в академической подготовке социальных работников делается скорее на истории социальной работы, чем на том, как изменять клиента в терапевтическом процессе. Учебные планы кажутся слишком упрощенными. Клиническую подготовку социальные работники получают скорее на рабочем месте, чем в процессе академического обучения. К счастью, школы социальных работников начали меняться, и во многих из них начали учить терапии, причем студенты даже могут получить подготовку по семейной терапии в помещениях, оборудованных односторонними зеркалами. Частично это происходит в результате давления со стороны самих социальных работников, которые после окончания учебного заведения обнаруживают, что понятия не имеют о том, что им необходимо знать о проведении терапии, и вынуждены частным образом проходить последипломное обучение. Понимание супервизии в университетах меняется медленнее, чем терапевтическая практика. В школах для социальных работников все еще учат психодинамической теории.

Позволю себе привести пример того, как социальных работников учили раньше. Несколько лет назад молодой социальный работник обратилась ко мне за консультацией по поводу маленького ребенка, который устраивал пожары везде, где только появлялся. Он мог бросить горящую спичку в корзинку для мусора в детской психиатрической клинике. Социальный работник рассказала мне, что только что окончила школу социальной работы и у нее нет психотерапевтической подготовки, особенно в случаях с поджигателями. Когда она обратилась с этим случаем к своим супервизорам, те посоветовали ей не беспокоиться, так как ребенка обследуют и на собрании персонала клиники она получит необходимые инструкции. Действительно, в этой психиатрической клинике, как и во многих других детских клиниках, был принят именно такой подход: кто-то наблюдает ребенка на игровой терапии, а социальный работник встречается с родителями. Естественно, ребенок был протестирован, и были проинтервьюированы оба его родителя. Несколько недель — и несколько пожаров — спустя, сотрудники клиники собрались на обсуждение. Были просмотрены результаты тестирования и материалы, собранные в интервью с родителями. Был сделан вывод о том, что ребенка следует диагностировать как поджигателя, а также проведена дискуссия о психодинамическом значении поджога. Под конец директор клиники, который вел эту встречу, поднялся и сказал: «Так, очевидно, что это связано с эдиповыми проблемами». Все вышли. Социальный работник осталась сидеть и заплакала, потому что в школе социальной работы ее не научили ничему, что могло бы помочь ей с решением этой проблемы, и также ничему ее не научили сотрудники детской психиатрической клиники.

К счастью, эта история имела счастливый конец: психолог, поведенческий терапевт, проходил через пустой конференц-зал и увидел плачущую девушку. Он спросил ее, что случилось, и, узнав в чем дело, сказал, что с этими пожарами нужно что-то делать. «Давайте посмотрим. Чтобы устроить пожар, мальчик должен зажечь спичку», — объяснял он, размышляя как поведенческий терапевт. Он предложил, чтобы родители мальчика давали ему мелкую монетку за каждые десять незажженных спичек, которые он им принесет. Социальный работник была довольна, что у нее есть определенный план действий, и предложила его родителям. Родители были довольны, что кто-то наконец посоветовал хоть что-то конкретное. Мальчику понравилась идея, и он принес родителям множество неиспользованных спичек. Пока терапевт работал с семейными проблемами, мальчик не устраивал пожаров. Как сильно отличалась эта интервенция от того, чему ее учили в школе социальной работы! Но времена все же меняются, и теперь супервизоры по социальной работе стараются применять программу преподавания современной семейной терапии и могут поэтому сказать обучающимся, что тем сделать для разрешения проблемы клиента.

Подготовка семейных терапевтов и специалистов по работе с супружескими парами — дело достаточно новое, и соответствующие учебные планы еще не устоялись. В самых лучших школах студентов учат психотерапевтическим способам справиться с самыми разными детскими и семейными проблемами. В самых худших — студентам дают только материал, достаточный для сдачи государственного экзамена на получение лицензии, и, соответственно, нет никакой терапевтической практики. Составители учебных планов, по-видимому, не рассматривают эту новую профессию как возможность уменьшить количество никчемных вопросов, оставшихся в учебных программах по терапии с прошлых времен. Вместо этого они делают основной акцент на разговорной супервизии и требуют для этого сотни часов. Если обучающиеся когда-либо и доберутся до «живой» супервизии, то уже только на рабочем месте.

Подготовка психологов

Психологов в первую очередь учат исследовательским методам; до последнего времени клиническая подготовка у них была вторична и не престижна. Однако в настоящее время к клинической подготовке стали относиться более серьезно, отчасти из-за того, что сама профессия становится более прибыльной — есть даже попытки со стороны психологов ограничить количество клинических психологов, повысив трудность экзаменов на получение лицензии. Академическое обучение длится несколько лет, но, похоже, изучению терапевтических техник посвящен не слишком большой отрезок этого времени. Обучение включает подробное изучение психопатологии, но не предполагает инструктирования по поводу того, как при наличии этих патологий вызвать изменение. Психологам читают лекции обо всех психотерапевтических школах и их историческом развитии. Результатом такого обучения часто является терапевт с эклектическими взглядами, полагающий, что ему не следует иметь собственного взгляда на проведение психотерапии, потому что такой взгляд был бы слишком ограничен.

Достоинство академической среды в психологии состоит в том, что психологи получают широкое образование и научные взгляды на реальность. После такого обучения выпускники способны критически анализировать различные подходы в сфере психотерапии. Если они проходят интернатуру в психиатрической больнице, они могут наблюдать за людьми с серьезными нарушениями и сами участвовать в их лечении; когда они займутся частной практикой, этот опыт поможет им распознать такие нарушения.

У прошедшего психологическую подготовку психотерапевта могут возникнуть проблемы, если усвоенное им исследовательское отношение окажет влияние на его терапевтический подход к клиентам. Исследователей учат быть объективными и нейтральными, не включаться эмоционально в ход эксперимента, — они стремятся не влиять на полученные данные. Для психотерапии верно прямо противоположное отношение. Терапевту необходимо быть личностно вовлеченным, он не должен быть нейтральным, а его основная задача — влиять на данные и изменять их. Переход с одной позиции на другую может быть достаточно труден. Если им предлагается обучение поведенческой терапии, они учатся быть более активными. Часто они стараются сохранить влияние своей академической подготовки, проводя когнитивную терапию. Они чувствуют, что она соответствует их академическому подходу, который предполагает, что терапия должна сделать клиентов более рациональными.

Естественно, между психологическими факультетами различных университетов в США есть разница, и нет единого ортодоксального подхода. Идеология одного факультета может существенно отличаться от идеологии другого. Следовательно, клинический супервизор не может заранее знать, каким будет психолог, поступивший к нему в обучение. Например, несколько лет назад я читал лекцию в Нью-Йоркском университете, и дискуссия со студентами велась исключительно в рамках психодинамического подхода. В тот же день я поехал в Стоуни Врук, чтобы провести семинар, где психодинамика вообще не упоминалась. Обсуждались в основном разногласия между последователями Скиннера и Вольпе относительно наилучшего подхода к терапии. Два эти университета разделяют всего несколько миль.

Подготовка психиатров

Каждый, кто в течение многих лет вел семинары по терапии для сотрудников психиатрических больниц, видел постепенное ухудшение направленности терапии. (Обсуждение проблем обучения психиатров психотерапии см. в главе 7.)

Заключение

Часто, когда студенты спрашивают меня, какую специальность лучше получить, чтобы вести эффективную психотерапию, я не говорю им, что это зависит от конкретной школы и факультета, на котором они будут учиться. Видя их разочарование, я обычно советую им не ждать, что они смогут многое узнать о терапевтической практике, пройдя академическую подготовку, не думать, что ученая степень послужит им пропуском в сферу психотерапии, и быть готовым к разочарованиям, связанным с несоответствием их академической подготовки и будущего клинического обучения. В течение какого-то времени для психотерапевтов после окончания академического обучения было обязательно обучение частным образом в организациях, не связанных с университетами. Наверное, времена меняются, но человек должен твердо усвоить, что университеты созданы, чтобы сохранить все лучшее из прошлого, а не для того, чтобы менять учебные планы по первой мимолетной прихоти.

Есть и еще одна немаловажная проблема. От супервизора ждут, что он будет обучать терапевтов из различных социально-экономических слоев и этнических групп. Обучение терапии не является более монополией среднего класса. Бедняки входят в эту сферу как клиенты и как обучающиеся, и среди тех, кто приходит заниматься, множество людей различных национальностей. Многие европейцы и выходцы из Латинской Америки проходят обучение в США. Недавно появилось множество студентов из Азии. Это большая удача, что клиенты из различных этнических групп все чаще могут обращаться к терапевтам, которые имеют с ними общую культуру и, следовательно, могут лучше понять их. Интерес представителей различных меньшинств к проведению и прохождению психотерапии также выгоден супервизорам, которые могут лучше понять культуру меньшинств и применить это понимание в своей собственной клинической практике.

Первоочередная проблема для обучающихся из других стран — это язык. Иногда они плохо говорят по-английски и должны выполнять обязанности наблюдателей еще в то время, когда учатся языку. Или же иностранные терапевты могут блестяще выучить английский за пределами США, но не понимать при этом идиом и сленга. Большинство иностранных терапевтов находятся где-то между этими двумя крайностями.

Структурный, организационный подход в семейной терапии позволяет разрешать проблемы при минимуме общения между клиентом и терапевтом. Если человек хочет заниматься терапией, которая требует обсуждения смысла жизни, то, соответственно, требуется более сложное общение. Я вспоминаю одного итальянского психиатра, который едва говорил по-английски, при этом он работал с афроамериканкой, говорившей на диалекте, которого он почти не понимал. Супервизор побуждал обоих спокойно добиваться понимания. «Живая» супервизия позволяла ему вносить предложения и ликвидировать языковые трудности. В этом случае была разрешена проблема с ребенком, а двое взрослых получили удовольствие от общения. Частично проблема этой матери с ребенком состояла в том, что она не могла договориться с собственной матерью. Терапевт помог двум женщинам разрешить противоречия, потому что он на собственном опыте испытал те же проблемы — его мама и бабушка в Италии тоже не ладили. Когда работа сосредоточена на семье, культуры пересекаются и возникают сходства, которые позволяют работать терапевту, культура которого отличается от культуры клиента. Конкретные способы поведения в семье другой культуры могут быть незнакомы терапевту (например, он может не знать, кого из членов семьи можно расспрашивать о проблеме), но общая структура и система семьи будет ему знакома.

Зачастую наличие в комнате за зеркалом обучающегося одной национальности с клиентом может помочь всем обучающимся понять культурные различия, которые они наблюдают в семье. Например, терапевт обсуждал с латиноамериканской семьей поведение мужа (он ведет себя как настоящий мачо) как нечто, чему он научился у своего отца и деда. Этот конкретный взгляд на положение дел был скорректирован терапевтом из Испании в комнате за зеркалом, который отметил, что многие латиноамериканские женщины любят, когда их мужья ведут себя как настоящие мачо, потому что тогда они легко предсказуемы и ими легче манипулировать. Следовательно, такое поведение приветствуется некоторыми женщинами. Эта точка зрения предполагает, что поведение несет актуальную социальную функцию, а не является следствием прошлого.

Опыт работы с бедными семьями или с любыми этническими группами часто помогает терапевту лучше понять семьи из среднего слоя, следовательно, супервизоры должны стараться давать обучающимся бедных клиентов. Например, иногда терапевт слышит следующее замечание от матери в бедной семье, которая вмешивается в разговор мужа с сыном-подростком: «Я боюсь, что муж убьет мальчика». Услышав это, терапевт может лучше понять истинные чувства матери из семьи среднего достатка, которая говорит: «Я боюсь, что муж может быть враждебно настроен по отношению к нашему сыну». Она имеет в виду, что она боится, как бы муж не убил его. Работа с бедняками с 1960-х гг. помогла многим супервизорам понять, как работать с новыми этническими группами и расширить свои взгляды на терапию. (См. главу 4, где обсуждаются культурные и экономические факторы работы с клиентами.)

Глава 4 Клиент

Сегодня от терапевта ждут, что он будет работать с любыми проблемами и клиентами. Именно супервизор готовит терапевта к выполнению этой нереальной задачи. В идеальной учебной программе обучающиеся в качестве терапевтов или наблюдателей из-за зеркала должны получить опыт работы с каждым типом проблемы, семьи и клиентами всех возрастов. Естественно, что в действительности выбор клиентов, с которыми обучающиеся могли бы работать и которых они могли бы наблюдать, ограничен, но все же необходимо стремиться к тому, чтобы клиенты различались по возрасту, социально-экономическому положению и этнической принадлежности. Обучающиеся должны ознакомиться с максимально широким спектром проявлений психопатологии. Предполагается, что после обучения терапевты смогут быть специалистами в конкретных сферах, а также будут иметь практические знания, которые позволят им компетентно работать с самыми разными клиентами. Подготовка терапевта не может считаться завершенной, если он не справляется с предъявленными ему проблемами и вынужден отсылать клиента к другому терапевту. Обучающиеся не станут как следует стараться, если будут знать, что могут спокойно перепоручить кому-то сложные случаи.

Если цель обучения терапии заключается в том, чтобы научить терапевтов работать с широким спектром проблем, супервизор должен дать им понять, что обычно клиентов к другим терапевтам не отсылают. Однако бывают ситуации, когда клиента необходимо перенаправить к другому специалисту, обладающему определенными навыками; например, в том случае, если у клиента есть трудности с научением, ему требуется дезинтоксикация или медицинское обследование. Перенаправить клиента имеет смысл и тогда, когда он не может работать с этим терапевтом и хочет себе другого. Нельзя отказываться от клиента из-за его психологических проблем (например, сексуальных нарушений в супружестве, тяжелой наркомании или психозов). Обучающиеся должны усвоить, что их обязанность — работать с любой проблемой, которую предъявляет клиент. Процесс выздоровления идет лучше, когда клиенты понимают, что терапевт обязан разрешить их проблему и так просто от нее не откажется. Хотя это и приводит в трепет терапевтов, они должны быть готовы к тому, что в течение часа им придется работать, предположим, с подростком, постоянно убегающим из дома, а в течение следующего — с проблемой жестокого обращения в семье иммигрантов, только один из которых говорит по-английски. Возможно, обучающимся будет нелегко изучить все типы проблем, но в перспективе они осознают выгоду такого подхода к обучению. Разнообразие проблем, которые им придется разрешать в течение их карьеры, столь велико, что чем больше опыта они приобретут во время обучения, тем лучше.

Кто должен проходить терапию?

Существуют два взгляда на психотерапию: один подразумевает, что терапия предназначена для людей с проблемами, в чем-то ущербных людей, которые не могут справиться с трудностями. Другая точка зрения предполагает, что терапия полезна любому человеку, если поможет его дальнейшему развитию, которого он не смог бы достичь не пройдя терапию. Любой супервизор или терапевт должен решить для себя, какой точки зрения придерживаться, и осознавать последствия этого решения.

Если мы полагаем, что психотерапия существует для тех, кто не может решить своих проблем самостоятельно, то мы не должны работать с любым человеком. На первом интервью мы можем отсоветовать клиенту проходить терапию. С другой стороны, если мы считаем, что психотерапия полезна для самообогащения и роста самосознания, мы должны проводить терапию со всеми, кто к нам приходит, так как улучшить себя может любой. Два первостепенных последствия принятого решения — это иерархия и клеймо.

Иерархия

Если мы считаем, что чем больше терапии, тем лучше, то, соответственно, в работу с семьей вовлекается больше терапевтов, и тогда проблемой становится иерархия, возникающая между терапевтами и членами семьи. Если у каждой семьи есть столько терапевтов, сколько возможно и на сколь угодно длительное время, тогда получится не столько изменение, сколько путаница: родители посещают супружескую терапию, каждый ребенок — индивидуальную, а вся семья — семейную. В то же время с точки зрения организационного, а не индивидуального развития большее количество терапевтов обеспечивают худший результат. Целая стая терапевтов, весьма вероятно, будет тянуть семью в разные стороны, по-разному общаясь с каждым членом семьи. Кроме того, все терапевты считают своим долгом помочь каждому члену семьи жить более полноценной жизнью, притом что влияние терапевтов на организационные и структурные проблемы в семье явно недооценивается. В крайнем случае индивидуальные терапевты доводят супругов до развода, помещают подростков в психиатрические учреждения или тюрьмы для малолетних преступников, а детей — в приемные семьи. Короче говоря, — разрушают семью.

Когда с семьей работают несколько терапевтов, им полезно устроить общее совещание и убедиться, по крайней мере, в том, что они смогут достичь согласия относительно целей проводимой психотерапии. Это потребует от терапевтов настоящего мастерства. С введением системы managed care эта проблема исчезает, так как никто не станет оплачивать толпу терапевтов.

Клеймо

Клеймо — это результат взгляда на терапию как на лекарство для людей с эмоциональными проблемами. С этой точки зрения, с людьми, проходящими терапию, что-то не в порядке, и они не в состоянии разрешить свои проблемы самостоятельно. Поскольку общественное мнение все еще полагает, что к психотерапевтам ходят только ущербные личности, сам факт прохождения терапии может иметь для человека последствия на работе, в школе или в общественной жизни. Более того, те, кто проходит индивидуальную терапию, похоже, подвергаются меньшему осуждению, чем те, кто посещает семейную или супружескую психотерапию.

Даже продолжительность терапии зависит от того, считается ли терапия благом для всех или необходимостью только для определенных людей. Если терапия — это одна из форм саморазвития, то чем ее больше, тем лучше, т. е. долговременная терапия лучше, чем краткосрочная. Но тем, кто придерживается противоположной точки зрения, человек, проходящий терапию годами, кажется более ущербным, чем проходящий краткосрочную терапию.

Каждый терапевт должен решить, какую позицию занять ему в данном случае. Если он решит, что «чем больше, тем лучше», то его клиентам не стоит советовать баллотироваться в президенты.

Социально-экономические различия

Юноша на сеансе семейной терапии сказал: «Перед тем как Хряка замели, приходил Пижон и продал мне немного дыма. Я усек, что это приятнее и удобнее, чем выпивка, но мистер Джонс[8] так и не пришел». Терапевт прекрасно понял этого молодого человека. Многие терапевты, да их супервизоры тоже, не поняли бы ничего.

Работая с людьми из различных социальных слоев, терапевт должен быть гибким. Иногда трудно научиться понимать диалект, отличный от того, на котором говоришь ты сам. Бывает, приходится выучивать выражения, которыми пользуются члены семьи, принадлежащие к другому социальному слою или поколению. Если терапевту непонятен диалект, на котором говорит семья клиента, семья обычно переходит на язык терапевта (и возвращается к более естественному для себя языку, как только терапевт выходит из комнаты). Терапевту не стоит притворяться, что он понимает неизвестный ему язык клиента, поскольку это было бы проявлением высокомерия. Лучше постараться донести до него тот факт, что терапевт делает все возможное, чтобы понять сказанное.

Работать с бедными людьми — значит понимать не только их язык, но и кульуру бедности. Однажды я проводил супервизию для молодого человека, которому было слегка за тридцать. Сам он вырос в бедности и работал с семьями бедняков. Пятидесятилетняя мать, которая привела на терапию своего ребенка, спросила его совета относительно других своих проблем. Эта женщина уже несколько лет жила с восьмидесятилетним мужчиной. Он давал ей деньги, когда она в них нуждалась, и однажды оплатил поездку на похороны, на которую у нее не было денег. Возможно, благодаря терапии, с недавних пор она начала больше радоваться жизни. Например, она начала встречаться с мужчиной примерно пятидесяти лет, и они друг другу понравились. Женщина спросила у терапевта, стоит ли ей оставаться с восьмидесятилетним стариком или бросить его ради более молодого. Я полагал, что терапевт посоветует ей уйти к более молодому человеку и радоваться жизни. Однако терапевт вырос в культуре бедности и думал по-другому. Он отсоветовал женщине остаться с восьмидесятилетним. Этот человек уже доказал, что надежен и может помочь (он оплатил дорогу на похороны), тогда как надежность пятидесятилетнего, которого женщина знала очень мало, еще не была доказана. Это пример того, как супервизор может научиться у обучающегося, что значит быть бедным.

Если терапевт или супервизор являются выходцами из средних слоев, им бывает трудно понять, что такое бедность. Психотерапевты начали работать с бедняками лишь с 1960-х гг., и для этого пришлось внести существенные изменения в традиционный терапевтический подход. Одно из изменений заключалось в том, что терапия стала менее интеллектуальной и более поведенческой, изменение, которое позволило многим интеллектуальным терапевтам спуститься с небес на землю.

Работа с бедными сейчас не в такой моде, как это было в 1960-е гг., но бедные всегда будут с нами. Однако так же важно, чтобы терапевт научился работать и с семьями из средних и высших слоев населения. Хотя система и структура семей различных социально-экономических уровней может быть сходной, терапевтические отношения и интервенции будут разными. Супервизор обязан разбираться в структуре общества, иначе он не сможет помочь терапевту, работающему с клиентом из другой социальной среды.

К счастью, клиентов, отвергаемых клиниками из-за отсутствия у них денег или страховки, всегда можно привлечь в различного рода обучающие программы. Очень важно, чтобы терапия, которую проходят такие клиенты, была не менее высокого качества, чем та, что получают экономически более защищенные клиенты. Клиенты, с которыми работают терапевты, проходящие обучение, не должны получать терапию второго сорта.

Что такое этническая принадлежность и национальность?

Недавно, когда университет в Мэриленде проводил мультикультурный фестиваль, на нем были представлены 180 различных этнических групп. Хотя в реальности терапевт может никогда и не встретиться с таким количеством различных культур, представители по крайней мере половины этого огромного числа вполне могут оказаться в конце концов в его офисе. К такому разнообразию терапевта должен подготовить его супервизор. В момент зарождения психотерапии в XIX в. подготовка терапевта не была ориентирована на такое многообразие культур. Фактически существует сопротивление мультикультурной точке зрения. Я вспоминаю, как в 1950-х гг. посетил Психоаналитическое общество в Сан-Франциско, чтобы послушать лекцию психиатра из Восточной Индии. Начав с оговорки относительно того, что психологические проблемы в разных культурах различаются, он описал культурное сообщество в Индии, в котором родители имеют право ссориться исключительно из-за старшего сына. Это значит, что если у них возникают любые несогласия по любому вопросу, они обязаны определить их как несогласие относительно старшего сына. Психиатр подчеркнул, что психотерапевту необходимо принимать во внимание это культурное правило при анализе эдипова комплекса пациента и что эдипов конфликт пациента, принадлежащего к этой культуре, обязательно будет отличаться от аналогичного конфликта пациента из Вены. Когда психиатр закончил, поднялся глава Психоаналитического общества и сказал, что, по его мнению, выступающий просто не понимает эдипова конфликта и, стало быть, ему не следует высказываться на эту тему и навязывать другим свои взгляды. Многие психоаналитики в аудитории, так же как и я, были смущены подобной грубостью в адрес нашего вдумчивого коллеги. Возможно, психоанализ умер именно из-за такого отношения.

Терапия больше не является монополией культуры национального большинства. И клиенты, и терапевты сейчас приходят из разных культур. Я проводил супервизию терапевтов из Скандинавии, Германии, Аргентины, Пуэрто-Рико, Израиля, Италии и Японии и многих других стран, так же как и американцев различных национальностей.

Случается, что семье, принадлежащей к определенной культуре, можно подобрать терапевта той же культуры. Иногда они способны достичь большего понимания на сеансе. Разумеется, клиент и терапевт могут принадлежать к одной этнической группе и разным слоям общества или религиям, и эти различия тоже могут порождать трудности. Например, недавно в отделение Скорой помощи был доставлен мужчина, который, казалось, был не в себе. Он говорил на языке, которого не понимал никто из сотрудников. В конце концов кто-то определил, что он камбоджиец, и нашел переводчика, чтобы узнать, что так расстроило этого мужчину. Переводчик оказался вьетнамцем, который ненавидел камбоджийцев и отказался разговаривать с пациентом. Такие проблемы теперь уже не редкость.

Подготовка терапевтов к работе с клиентами из других культур

Задача супервизора состоит в том, чтобы обучить терапевта работать с представителями различных этнических групп и быть достаточно гибким для того, чтобы от сеанса к сеансу менять приемы и методы. Например, первый сеанс терапевт может провести с молодой американской парой, которая уверена, что партнеры в браке равны, а следующий — с мужем с Ближнего Востока, который не желает, чтобы его интервьюировали вместе с женой. Супервизор должен помочь обучающемуся в проведении терапии, несмотря на ограниченные знания культуры клиента. Возможны два разных подхода: антропологический и системный подход к семье.

Антропологический подход

Супервизор может взять за образец антрополога и выучить все, что известно о клиентах, с которыми работает его подопечный. Затем он должен заострить внимание обучающегося на культурных особенностях. Например, однажды терапевт определил проблему подростка, которого привела мать, как депрессию. Мать почти мимоходом упомянула, что ее сын страдает, поскольку на нее навели порчу. Супервизор посоветовал терапевту сосредоточиться на этом и расспросить ее, кто и зачем навел на нее порчу. Наконец, была сформулирована гипотеза о том, что женщина пытается воссоединиться со своей семьей в той стране, откуда она родом. Она верила, что единственный человек, который может спасти ее от порчи, а ее сына от депрессии, — шаман у них дома. То есть несчастная мать хотела воссоединиться с семьей, а необходимость обратиться к шаману для лечения сына от депрессии делала поездку домой обязательной. Как всегда, семья обучает терапевта, который слушает.

Грегори Бейтсон обучал сотрудников психиатрических отделений (многие из которых вообще никогда не читали книг немедицинского содержания), предлагая им более широкий взгляд на мир. Я вспоминаю, как однажды он читал лекцию о культуре, представители которой верили, что не придумывают законов, а просто открывают те, что уже были придуманы высшей силой. Один из сотрудников с негодованием сказал: «Эти люди сумасшедшие! Конечно же, законы придумывают люди!» Бейтсон обошелся с ним мягко и не напомнил ему о том, что в его собственной религии законы считаются велением Божьим.

У терапевта должно быть достаточно антропологических знаний, чтобы оценить сходства и различия культур, но задача терапевта заключается в проведении терапии, а не антропологических исследований. Возьмем, к примеру, случай, когда молодые люди женятся и переезжают жить к родителям мужа. Жена оказывается под властью свекрови, что вызывает конфликт. Если пара американская, стоит посоветовать им уехать куда-нибудь из родительского дома. Но в культуре, где такое положение вещей было нормой в течение тысячелетий, подобное решение нельзя счесть подходящим, поэтому необходимо подыскать другие решения. Терапевт должен адаптироваться к неким базовым требованиям культуры. Если муж не будет сидеть на сеансе возле жены и обращаться с ней как с равной, с супругами можно встречаться порознь и решать их проблемы отдельно. Цель не в том, чтобы заставить членов этой семьи вести себя так же, как ведут себя члены семьи в культуре самого терапевта, а в том, чтобы, уважая их культуру, все же разрешить проблему.

Терапевт, занявший антропологическую позицию, должен будет изучать системы родства, практику обучения детей пользоваться туалетом, привычки в еде, принятое отношение к старшим и т. п. Проблема в том, что у терапевта попросту нет времени так подробно изучать культуру этнической группы каждого своего клиента. Даже если кто-нибудь попробует это сделать, он все равно не сможет изучить культуру настолько, чтобы разобраться во всех нюансах. Даже антропологи ограничиваются одной-двумя культурами и могут потратить на их изучение всю жизнь. Понимающий терапевт может провести много часов с семьей, узнавая взгляды ее членов на жизнь, но цель терапии все же в том, чтобы дать клиентам желаемые изменения, а не в том, чтобы терапевт изучил их культуру.

Системный подход к семье

Альтернативное обучение терапевта обращению с культурными различиями — это общее видение организации семьи и применение этих знаний с целью найти способ эффективного вмешательства в конкретную семейную ситуацию. В первую очередь предполагается, что именно межкультурные проблемы часто приводят семьи иммигрантов на терапию. Например, типичной является разная реакция членов такой семьи на переезд в Соединенные Штаты. Дети быстро усваивают английский язык и стремятся следовать американским обычаям, тогда как родители желают сохранить свою культуру, в том числе — традиции воспитания детей. Часто жена может найти работу, а муж — нет. Работа и общение с американскими женщинами делает ее более независимой от мужа. Муж может почувствовать, что его патриархальная власть находится под угрозой, и начнет бить жену. Когда вмешивается полиция, муж понимает, что в Америке бить жену — значит нарушать закон. Судья разбирается в ситуации и посылает семью на терапию. Что в данном случае терапевту необходимо знать о культуре этой семьи, чтобы разрешить их проблему? Такие проблемы не единичны. Семья может быть из Индии, где отец носит тюрбан сикха, может быть из деревни в Гватемале или из маленького городка в Португалии. Суть проблемы одна — адаптация семьи к новой культуре.

Терапевт обязан узнать о культуре семьи, с которой работает, как можно больше, но при этом он не может быть осведомлен обо всех культурах, следовательно, должен упрощать для себя задачу. Было бы просто прекрасно, если бы обучающиеся и их супервизоры могли иметь авторитетное мнение по поводу культуры каждого клиента, но это маловероятно. Задача в том, чтобы понять семью настолько, насколько потребуется для осуществления терапевтического вмешательства. Супервизор должен знать, как помочь обучающемуся провести интервью с семьями различных культур, не нарушая правил вежливости, и научить его сохранять уважение к любому образу жизни и мыслей. Так как терапевт не может знать каждую культуру, он должен исследовать клиента в процессе терапии. Можно сказать нечто вроде: «Я не знаю, как вы воспринимаете эту проблему. Как бы вы ее разрешили, если бы находились в своей стране?»

Однако некоторые семьи, особенно выходцы из Азии, могут никак не отреагировать на грубую ошибку терапевта, так как считают нужным помочь ему сохранить лицо. Обсуждение вопроса о том, как бы семья решала эту проблему в своей собственной стране, часто приводит к выработке плана, в котором учитываются их обычные способы поведения. Это обсуждение также позволяет клиенту вежливо исправить понимание терапевтом ситуации, исподволь сравнивая его со своим собственным подходом.

Особую важность в этом случае приобретают взаимоотношения клиента и терапевта. Представители некоторых культур, ищущие помощи, хотят, чтобы кто-о авторитетный давал им указания; они не желают вступать в дискуссии. Наоборот, представители других культур будут противодействовать авторитарному терапевту и постараются найти более мягкую форму консультирования. В некоторых культурах Латинской Америки отец обладает такой властью, что терапевт рискует полностью провалить дело, если будет его игнорировать; а в некоторых других культурах обсуждать «взрослые» проблемы при детях считается недопустимым.

Подход к психологическим проблемам с позиции системной семейной терапии позволяет разрешать проблемы при минимуме общения между терапевтом и семьей. Следует признать, что во многих культурах отец обладает большим авторитетом (или семья обращается с ним так, будто он им обладает), и когда этот авторитет рушится из-за влияния другой культуры, семья встает перед проблемой, принимающей различные формы. Кроме того, в каждой культуре случаются конфликты с подростками и с теми, кто был принят в семью из другой касты или класса. И везде есть родители, которые по-разному смотрят на приучение детей к дисциплине, и воюющие между собой сиблинги.

Хотя собственно психологические проблемы какого-либо клиента могут быть сложными, разрешить их бывает непросто. В одном случае мама-итальянка привела на прием свою пятнадцатилетнюю дочь, с которой она конфликтовала из-за свиданий последней. Девочка считала, что ей уже пора встречаться с молодыми людьми, а мама чувствовала, что она еще слишком молода для этого. Дочь, высокая привлекательная блондинка, настаивала на том, что все ее знакомые пятнадцатилетние девочки уже ходят на свидания. Мама решила, что ей не справиться с этой проблемой без поддержки семьи, и отвезла девочку в Италию, к своей матери, которая с ней самой была всегда очень строга, чтобы та поговорила с внучкой. Бабушка сказала, что это прекрасно, когда девушки ходят на свидания и развлекаются уже в пятнадцать лет. Разъяренная мама вернулась в Америку и теперь, чтобы разрешить эту проблему, искала помощи у терапевта.

Супервизоров, которые учат своих подопечных подходить к каждой семье как к уникальному явлению, меньше волнуют этнические различия, чем тех, кто использует антропологический подход. Если адаптировать терапевтический подход к конкретной семье, то классовые и культурные различия не так уж важны, а решения вырастают из исследования семейных проблем.

Структурная семейная терапия, предполагающая, что симптомы являются результатом конфликтов в структуре семьи, более успешна и требует меньших знаний о конкретной культуре. Супервизор, использующий этот подход, должен научить своих подопечных распознавать типичные семейные проблемы и соблюдать вежливость, необходимую для того, чтобы работать с клиентами разных национальностей. Терапевтов также нужно научить проводить предварительные интервенции и наблюдать за реакцией клиентов. Тревожный обучающийся предпочтет следовать жестким правилам и выполнять стандартные процедуры, но супервизор должен научить его экспериментировать. Каждая семья независимо от культуры обладает уникальными особенностями, и терапевт должен экспериментировать, чтобы определить, как он может присоединиться к конкретной семье, как понять ее проблемы и как предложить пути для их разрешения.

Часто и клиент, и терапевт с юмором относятся к своим коммуникативным проблемам в процессе интервью и получают от терапии удовольствие. Порой это единство теряется из-за перевода, так как семья может начать ориентироваться на переводчика, а не на терапевта. (Как правило, предлагать одному из членов семьи переводить для всех остальных — это плохой выход. Лучше привести с собой своего собственного переводчика.) Иногда переводчик отфильтровывает идеи терапевта. Проблемы могут возникнуть и в том случае, если переводчик не умеет хранить нейтралитет. Если на сеансе используется несколько языков (включая язык жестов для общения с глухим клиентом), супервизор должен призвать всех участников к терпению. Если программа обучения составлена с учетом интересов всех участников, обучающиеся разных национальностей и культур будут уважать друг друга, а также образ жизни и мыслей клиентов.

Пример конкретного случая

Пример сложного случая может послужить хорошей иллюстрацией широких возможностей этнической терапии. Нашу программу посещала молодая женщина-терапевт из Японии, которая плохо говорила по-английски и стеснялась этого. Мы усадили ее вместе с другими обучающимися за зеркало, ожидая, когда ее английский язык улучшится. (Она намеревалась в конце концов проводить семейную терапию на английском языке.) Она наблюдала и имела возможность анализировать случаи.

Однажды на прием пришла семья из Японии, члены которой плохо говорили по-английски. Наша обучающаяся японка была рада их видеть и работать с ними на своем языке. Для супервизора и остальных обучающихся, которые наблюдали все через зеркало, она привела переводчика.

На первом сеансе выяснилось, что у молодой пары есть ребенок, а на терапию их направил суд, так как муж, очень успешный бизнесмен, бил свою жену. Муж был недоволен принудительной психотерапией и озадачен тем, что бить жену — значит нарушать закон. Кроме того, он был очень чувствителен к воздействиям, так как был унижен арестом. Терапевт чувствовала себя неуверенно в качестве специалиста при работе с этой парой, так как она тоже была женщиной и принадлежала к культуре, где женщина традиционно пребывала на вторых ролях.

Терапевт очень умело присоединялась к мужу из-за его трудностей, завоевала его уважение как терапевт и побуждала жену не позволять избивать себя. По мере того как она проводила свои интервенции, гнев обоих супругов уменьшился. Тем временем супервизор с помощью переводчика пытался понять, что происходит. Переводчик с интересом следил за диалогом и часто забывал переводить.

К счастью, терапевт почти не нуждалась в руководстве, очень многому научившись в процессе наблюдения за другими интервью. Этот случай предполагал краткосрочную терапию, и через некоторое время стало ясно, что она была успешной, так как больше эпизодов домашнего насилия не возникало, а супруги стали более дружелюбными по отношению друг к другу. Терапевт произвела на супервизора сильное впечатление тем, как она закончила терапию: на последнем сеансе она организовала специальную церемонию, на которую принесла маленькую бутылку шампанского, которую они все вместе выпили, желая друг другу всего хорошего. Возможно, терапевт другой национальности, работая с этой семьей, тоже добился бы хорошего результата, но его работа не была бы столь изящной и стильной. Этот случай является примером того, как погруженность в культуру позволяет терапевту избежать сопротивления и добиться принятия своих интервенций.

Возраст клиента

Разумеется, обучающиеся предпочитают работать с теми, с кем они чувствуют себя комфортно. Обычно имеется в виду клиент определенного возраста и с определенным типом проблем. Удивляет число терапевтов, заявляющих, что они решили заняться психотерапией, дабы помочь подросткам. Однако молодые терапевты иногда начинают работать в тот жизненный период, когда у них у самих еще есть проблемы с родителями. Это может повлиять на их работу. Часто они излечиваются от этого, когда сами заводят детей, Я вспоминаю одного детского психолога, который говорил, что, после того как у него самого родилось двое детей, он испытывает желание извиниться перед теми матерями, которым он давал советы в прошлом, еще не представляя себе, как трудно растить детей.

Обучающиеся должны в идеале получить опыт работы с детьми, подростками, взрослыми и пожилыми людьми, приходящими с совершенно разными проблемами. Теперь уже нельзя ограничивать свою квалификацию психотерапевта рамками одной возрастной группы. Так как дети обычно не живут одни, детский психотерапевт должен также уметь работать с отцом ребенка, находящимся в депрессии, или со сложной семейной структурой. Родители трудного ребенка часто имеют собственные проблемы, и терапевту необходимо знать, как им помочь.

Работа с детьми

Работа с детьми требует особых способностей к общению. Делу помогает наличие нескольких собственных детей. Иногда ребенка приводят на терапию одновременно как представителя семьи и как ребенка, у которого есть проблема. В любом случае терапевт должен быть в состоянии наладить контакт с ребенком, а супервизор должен показать ему, как этого достичь. Однажды я слышал, как терапевт сказал пятилетнему ребенку: «Ты представляешь себе, как возникли твои проблемы?» Этот терапевт никогда не встречал никого моложе 21 года, и цель его обучения на данном этапе заключалась в том, чтобы познакомить его с детьми.

Одна из целей обучения игровой терапии — помочь начинающим общаться с детьми на уровне образов. Игровая терапия, возможно, и не изменяет ребенка, зато обучает неопытного терапевта. (Я вспоминаю Натана Аккермана, семейного терапевта и детского психиатра, который говорил мне, что игровая терапия никогда не изменяет ребенка. Когда я спросил его, почему он никогда не говорил этого публично, он ответил, что это только задело бы чувства многих его коллег, которые не знают, что еще им делать с детьми.)

Ребенок с симптомом может отражать проблемы социальной структуры, и его надо интервьюировать с учетом этого контекста. Однако терапевт должен уважать потребности конкретного ребенка и помочь ему выйти из тяжелой для него ситуации. Когда я пытался рекламировать Милтону Эриксону идеи семейной терапии, он сказал: «Иногда ребенок выстраивает гору блоков, чтобы сделать приятное своим родителям, а иногда — чтобы сделать приятное себе самому».

Супервизор может помочь терапевту наладить контакт с ребенком несколькими способами. Для начала можно встретиться с ребенком наедине и посидеть с ним на полу. Очень важно, чтобы ребенок что-нибудь делал. В терапевтическом кабинете полезно иметь школьную доску, чтобы ребенок мог как-нибудь выразить себя и таким образом проявить перед терапевтом свои достоинства и недостатки. Терапевты, которые в прошлом были школьными учителями, обладают дополнительной способностью занять чем-нибудь детей на некоторое время, чтобы поработать пока с их родителями.

Большинство детских проблем находится где-то между двумя крайностями: ребенок замкнут и его нужно уговорить раскрыться, и ребенок возбужден, готов к драке и его нужно осторожно ограничить. В основном детские проблемы являются отражением конфликтов между взрослыми, которые обязаны заботиться о детях. Каждая пара взрослых, конфликтующих из-за ребенка (например, мать и отец, отец и бабушка, мать и учительница), рискует вызвать у ребенка серьезные нарушения и гиперактивность. Как правило, супервизор помогает терапевту понять, как контактировать с ребенком, обыгрывая это. Особенно полезно наблюдать при этом опытных терапевтов, умеющих обращаться с детьми.

Терапевты должны научиться не пренебрегать социальной ситуацией, поскольку симптом ребенка может иметь социальную функцию, но, фокусируясь на этой социальной ситуации, они ни в коем случае не должны отодвигать личную проблему ребенка на второй план или вообще оставлять ее нерешенной. Необходимо научить терапевта работать с детьми разного возраста в их социальных ситуациях. Это не означает, что социальный контекст обязательно сразу затрагивать в ходе терапии, как индивидуальной, так и семейной. Если подросток ведет себя неправильно в стремлении соединить родителей, то было бы разумно не обсуждать этот вопрос сразу. Например, депрессивная девочка-подросток на сеансе семейной терапии не хотела говорить о том, что думает. Было ясно, что ее родители конфликтуют из-за нее и сами находятся в стрессовом состоянии. Супервизору нужно было решить, как подойти к этой проблеме. Когда дочь пригласили на отдельный сеанс, она рассказала терапевту, что у нее были сексуальные отношения с ее приятелем и он только что порвал с ней. Она была этим очень расстроена, но больше всего ее тревожило то, что она не знала, как себя вести с этим мальчиком, когда снова его увидит. Терапия сначала была обращена именно на эту проблему и только потом на семейные трудности. Независимо от структурных проблем семьи ребенок или подросток может иметь собственные проблемы, с которыми необходимо работать. У этой девочки были не только проблемы, возникшие из-за ее стремления соединить родителей, но и личные проблемы, поэтому необходимо было помочь ей, чтобы она смогла помочь родителям. Супервизор должен научить своего подопечного обозначать приоритеты.

Работа с пожилыми

Искусство супервизии заключается в том, чтобы помочь терапевту научиться изменять ситуацию, одновременно сосредоточиваясь на конкретных потребностях человека с симптомом. Подход, при котором сначала на сеанс приглашают одного пациента, а потом всю семью, приемлем для многих возрастных групп. Женщина лет была исключена из дома престарелых за плохое поведение. Когда она приехала к сыну и его семье, она села на пол в кухне и отказалась уезжать. Кризисный центр направил ее на терапию. Хотя терапевт, как это принято в подобных случаях, хотел пригласить близких этой женщины, он не стал этого делать, так как, судя информации, поступившей из направившей ее на терапию организации, ее сын с женой были очень сердиты на нее, а она — на них. Пожилая женщина отзывалась о жене сына как о «худшей в мире невестке». Собирать их всех вместе с самого начала было бы неразумно. После индивидуальной беседы с пожилой женщиной стало ясно, что она хочет жить с сыном и его женой, а не одна. Добившись исключения из дома престарелых и отказавшись покинуть дом сына, женщина пыталась заставить сына взять ее к себе. Однако ни сын, ни его жена не хотели, чтобы она жила с ними. У них дома уже жили 90-летние родители жены, и этот факт тоже очень раздражал пожилую женщину. Она спрашивала себя, почему они не могут взять ее к себе, раз они смогли взять родителей невестки? Было очевидно, о в жизни семьи настал момент, когда ситуация с престарелой матерью нуждалась в изменении. Это один из самых тяжелых этапов жизни семьи и один из самых сложных случаев для терапевта, который пытается ей помочь. В данном случае терапевт работал над тем, чтобы помочь женщине собраться и вести себя с сыном и его женой более разумно. Затем сын и невестка смогли принять участие терапии, будучи настроены более позитивно и не испытывая злости. В конечном счете семья решила, что пожилая женщина будет жить в доме престарелых, но приезжать на семейный обед по воскресеньям и проводить время с внуками, зачастую в кризисных ситуациях терапевту лучше добиваться постепенных, пошаговых изменений у клиентов, вместо того чтобы собирать их всех вместе и наблюдать, как они ссорятся и злятся друг на друга.

Психопатология клиента

Так как в будущей практике психотерапевт вынужден будет работать с широким спектром психологических проблем, то во время обучения он должен получить доступ к самым разным клиентам. Слишком узкая специализация терапевта непрактична. Однако в действительности клиенты, с которыми терапевт сталкивается в процессе обучения, например в консультационной детской клинике, могут принципиально отличаться от тех, с которыми он будет работать через несколько лет. Например, терапевт может решить работать исключительно с супружескими парами. И что же он будет делать, если у одного из супругов обнаружится навязчивость или депрессия? Кроме того, супруги могут конфликтовать из-за проблемного ребенка, а в некоторых супружеских конфликтах центральной фигурой часто бывает свекровь. Другими словами, этот психотерапевт очень быстро поймет, что попытка специализироваться на каком-то одном типе психопатологии обязательно означает исключение из сферы рассмотрения всех остальных людей. Лучше обладать более широким взглядом на терапию и приобрести более разнообразие навыки. Обучающийся может знать какие-то проблемы лучше, какие-то хуже, но он должен уметь работать с широким спектром проблем, встречающихся в психотерапии.

Если коллеги терапевта специализируются на каком-то одном типе психотерапии, например на групповой терапии или терапии, предполагающей обязательное использование лекарственных препаратов, то это может оказаться проблемой для нашего терапевта. Супервизор должен научить своих подопечных, как взаимодействовать с такими коллегами, чтобы клиент не стал жертвой разногласий между сотрудниками. К примеру, если психиатр прописывает клиенту лекарства, в то время как тот, индивидуально или вместе с семьей, работает с психотерапевтом, то у последнего есть несколько возможностей. Одна состоит в том, чтобы продолжать работать, несмотря на прием клиентом лекарств, даже если это создает проблемы. Например, психотерапевт старается побудить мать брать на себя ответственность, но если она принимает лекарства, она может воспринимать себя неспособной, нездоровой, и это может ей помешать. Такой подход характерен для психологического обучения. Например, психиатр назначает лекарства пациенту с диагнозом «шизофрения» и поручает социальному работнику объяснить семье, что этот пациент неизлечим и всегда должен будет принимать лекарства. Социальный работник, таким образом, позволяет психиатру освободить время для других пациентов, но, главным образом, подобная организация процесса допускает сотрудничество между психиатром и социальным работником или другим терапевтом. Напротив, если социальный работник считает, что человека с диагнозом «шизофрения» можно вылечить при помощи психотерапии и без лекарств, он оказывается в непримиримом конфликте с психиатром и медицинским учреждением. Так как очевидных доказательств того, что шизофрения имеет психологические причины, нет (никто еще не получил Нобелевскую премию за определение психологических причин шизофрении), клиент приносится в жертву гармонии между коллегами. Антипсихотические препараты не только не лечат людей, в большинстве случаев они препятствуют нормальному поведению и приводят к неврологическим нарушениям, таким как поздняя дискинезия. Социальные работники и психологи, участвующие в подобном сговоре, несут такую же ответственность за наносимый вред, как и психиатры, назначающие препараты. Возможно, самый большой вред наносят авторитетные люди, настаивающие на том, что люди с диагнозом «шизофрения» и их семьи должны верить в ее неизлечимость и нерешаемость проблемы, а эта вера не дает им обратиться к терапии. Доказательств того, что эти высказывания верны, очень немного, а доказательства обратного игнорируются.

Если терапевт не считает проблему неразрешимой и не хочет конфликтовать со своими коллегами-психиатрами по основополагающему в таких случаях вопросу, то для него самое логичное — передать клиента психиатру. Однако такой выход не подходит супервизору. Его подопечные должны научиться справляться со сложнейшими случаями, включая психозы, наркотическую зависимость и умственную отсталость. Работая с семьей, в которой есть человек с тяжелым расстройством, психотерапевт обучается лучше, чем при работе с любым другим типом семьи. Считать, что такие люди неизлечимы и должны всегда принимать лекарства или быть изолированными от общества, просто неприемлемо. Супервизоры часто получают возможность работать лишь с двумя типами таких клиентов: с клиентами, которые годами — безрезультатно — принимали лекарства, и с теми, кому лекарства отменили, потому что наносимый ими вред был очевиден и смущал медицинские учреждения.

Разумеется, супервизору стоит давать обучающемуся не только тяжелые, но и легкие случаи. Конкретный случай или вид интервенции следует отбирать в соответствии с индивидуальными потребностями обучающегося, а также семьи, с которой он будет работать.

Терапия в домашних условиях

Сейчас терапию все чаще проводят на дому. Это дает немало преимуществ, но возникает вопрос о том, как проводить супервизию. Живое наблюдение проводить вряд ли удобно, но можно записать сеанс и просмотреть его позже. Терапевт также может привести супервизора с собой на дом к клиенту и представить его как своего коллегу, который может принимать или не принимать участие в обсуждении. Затем супервизор может присесть в сторонке. Это позволит обучающемуся вести терапию в присутствии супервизора, способного защитить семью от ошибок терапевта.

Терапия в домашних условиях позволяет терапевту получить больше информации, чем в офисе. Визит в офис предполагает поведение в общественном месте, и можно только удивляться тому, насколько по-разному люди ведут себя на публике и дома. Полезно совершить экскурсию по дому в сопровождении всей семьи, подмечая расположение спален и то, где семья предпочитает есть — в столовой или перед телевизором. (Для некоторых семей провести в офисе час или более вместе — совершенно уникальное событие. Такие семьи так редко садятся вместе, чтобы что-то обсудить, особенно какие-то проблемы, что их необходимо обучать тому, как это делается.) Так как домашняя атмосфера неформальна и члены семьи могут свободно передвигаться по дому или сходить в ванную, если в ходе сеанса им станет не по себе, терапевту необходимо внести некую структурированность. Первым шагом к этому обычно становятся слова: «Вы не возражаете, если я выключу телевизор на время, пока мы будем разговаривать?» Когда обучающиеся работают с семьями, в которых есть люди с серьезными нарушениями, я всегда советую им напроситься на обед в кругу семьи. Обед не используется для терапии, это шанс пообщаться с членами семьи в обычной ситуации. Терапевт может многое почерпнуть из такого визита, а семья начнет относиться к нему как к близкому человеку, так как терапевт раскрывается перед ними. Одна из первых семей, с которой я работал, состояла из родителей и дочери, которой был поставлен диагноз «шизофрения». Я несколько раз встречался с ними в своем офисе, а когда возник кризис, навестил их дома. И тут я впервые обнаружил, что мать была страшной чистюлей, тогда как у дочери в комнате был полный хаос. Пока я там был, я видел, как дочь бросила на пол окурок и растерла его ногой. Мать в отчаянии отвернулась. Я бы никогда не получил такой информации у себя в офисе. Если смотреть на это с точки зрения антрополога, то наблюдать семью только в условиях офиса это то же самое, что изучать примитивное племя, попросив его подняться на круизный лайнер.

А что, если люди идут на терапию не по своей воле?

Большой процент клиентов составляют люди, приходящие не по доброй воле, а по решению суда. Среди них часто встречаются клиенты, совершавшие различные противозаконные поступки (включая зависимости от психоактивных веществ, физическое и сексуальное насилие). Так как суды недавно открыли для себя психотерапию и часто приговаривают людей к получению такого опыта, супервизор должен научить терапевтов работать с клиентами, которые не хотят идти на терапию, но идут на это, чтобы избежать чего-то худшего. (Этот тип терапии будет подробно рассмотрен в главе 11.)

Итоги

Очевидно, что обучение психотерапии все больше усложняется. Супервизор должен научить своих подопечных работать с семьями, относящимися к различным слоям общества, этническим группам, находящимися на разных стадиях жизни, а также обладающими самыми разнообразными психопатологическими симптомами. Семья, чья культура отличается от культуры терапевта, обучает его своей культуре, в то время как он старается внести изменения в структуру, в которой и помощь, и изменение обладают значением, отличным от того, к которому он привык в своей собственной семье.

Если семья имеет привычную структуру, задача терапии облегчается. Однако похоже, что фокусирование на семье как таковой, возникшее в 1950-х гг., начало расплываться из-за разводов. Половина всех браков распадается, и многие повторные браки тоже заканчиваются разводом. Семьи становятся все более сложными. Дети должны привыкать сначала к родителям, потом к родителям, живущим раздельно, пот ом к новому родителю, а часто еще и к следующему. Тем временем количество бабушек и дедушек множится и множится, и права и обязанности этих людей по отношению к детям очень неопределенны. Если предположить, что у детей возникают проблемы, когда взрослые из-за них конфликтуют, то возможности для возникновения таких проблем растут вместе с увеличением количества заключенных и распавшихся браков. Иногда на терапевтическом сеансе полезно попросить ребенка написать на доске список своих близких и отметить, кто в каких отношениях находится и кто за него отвечает. Путаница становится более очевидной.

При всей этой усложняющейся семейной ситуации терапевт вынужден думать о каждой семейной констелляции как о чем-то уникальном; естественно, при этом невозможно использовать терапевтический метод, созданный для работы с идеальной семьей. Супервизор должен научить терапевта выбирать фокус работы и составлять план терапии для каждой сложной семейной констелляции. В этой постоянно изменяющейся социальной ситуации супервизия становится сложнее (и интереснее). У обучающихся есть возможность по-доброму любопытствовать, как живут разные люди.

Глава 5 Чему учиться, чему учить

Супервизор как человек, обучающий психотерапии, должен иметь свое мнение по самым разным вопросам: кого учить, чему учить, как учить и как убедиться в том, что научил. Это серьезные и очень специфические вопросы, и каждый супервизор должен себе их задать — общепринятой супервизии, которую мы могли бы просто усвоить, не существует.

Следует ли преподавать любую терапию или только свою собственную?

Терапевт в процессе обучения должен решить, будет ли он изучать разнообразные терапевтические подходы или сосредоточится только на одном. Будет ли он читать о разных подходах и наблюдать за различными видами терапии или сосредоточится только на одном и будет в нем специализироваться? Его супервизор должен принять решение с еще более далеко идущими последствиями, так как оно будет влиять на многих терапевтов. Должен ли супервизор обучать различным психотерапевтическим школам или только той, к которой он сам принадлежит? Если супервизор обучает всем терапевтическим подходам и представляет их как равноценные, то обучающиеся могут усвоить эклектичные взгляды, что было бы нехорошо. Быть эклектичным значит никогда не занимать определенной позиции и не иметь собственного мнения. Правда, если супервизор обучает только своему подходу, терапевты могут остаться в неведении относительно других, в том числе широко известных психотерапевтических способов, и их могут счесть невеждами. Как и в преподавании других видов искусства, один из путей разрешения этой дилеммы состоит в том, чтобы один подход преподавать основательно, а затем обучить другим подходам, выбирая из них самое ценное. В этом случае супервизору рекомендуется начать с того подхода, которого придерживается он сам. Когда обучающийся освоит этот подход, можно обучать и другим методам и идеям. Это непрактично, но студенты должны испытать на собственном опыте, что значит вести терапию, прежде чем они прочтут учебники. Если они в состоянии достаточно хорошо использовать конкретный подход, то им будет уже на что опереться при столкновении с необычным случаем. Обучающимся необходима база. Милтон Эриксон доказывал, что каждый гипнотизируемый уникален и нуждается в уникальном подходе. Однако, когда я был начинающим, он посоветовал мне запоминать гипнотические индукции. Потом он велел мне использовать их, но адаптировать свой подход к каждому новому человеку. Эти зафиксированные индукции и есть тот освоенный плацдарм, к которому можно вернуться, если нервничаешь или не знаешь, что делать. Тревожный психотерапевт обычно возвращается к тому, что он выучил в самом начале своего обучения. Иногда это становится головной болью следующего учителя, у которого может быть совсем другой подход. Кроме того, было бы разумно помогать студентам избегать стереотипного мышления. Ортодоксальность так же вредна, как и эклектика. Например, если мы обучаем тому, что симптом несет социальную функцию, и преподаем способы изменения социальной ситуации, мы должны описать и терапию, основанную на совершенно других принципах. Это должно освободить мышление студентов. Например, если студенты слишком ограниченно представляют себе семейную терапию, я обычно показываю им видеозапись работы с клиентом, который всю жизнь ужасно боялся пчел и был вылечен Стивом Андреасом за 16 минут (эффект сохранялся и через год) без малейшего упоминания о функции симптома.

А хочет ли еще кто-то использовать метод?

Супервизор должен решить, преподавать ли ему определенный психотерапевтический метод или учить терапевтов создавать различные техники для каждого конкретного случая. Обучающиеся предпочитают первый вариант, потому что это намного проще; какова бы ни была проблема клиента, ее можно попробовать решить тем же способом, что и предыдущую. Преподавание метода — самый легкий путь и требует от учителя минимальных затрат. Все, что происходит, является стандартной процедурой: супервизору нет надобности изобретать что-то новое. Основное возражение против метода состоит в том, что от такой терапии выиграют лишь те клиенты, которым этот метод подходит. В наше время к терапевту идут за помощью клиенты с такими разнообразными проблемами, что необходимость создания новой терапии для каждого клиента очевидна. Что произойдет, если мы выберем отдельные симптомы и провозгласим, что для каждого из них должен существовать особый метод? Например, можно настаивать на том, что ко всем подросткам, которые угрожают покончить жизнь самоубийством, терапевт должен применять «метод для-угрожающих-покончить-жизнь-самоубийством». Предположим, что один подросток угрожает суицидом, потому что разводятся его родители, другой хочет остаться в приемной семье, а не вернуться домой, а третий — из-за несчастной любви. Как можно во всех этих ситуациях применять один и тот же метод?

Следовать определенному методу для терапевта действительно удобно. Поэтому не удивительно, что терапевты пытаются найти метод, который стал бы панацеей, и доказывают, что их метод — лучший. Иногда они берут какую-то небольшую часть традиционной идеи и говорят, что нашли истинный терапевтический метод. Например, заявляют, что поддерживать решения, или подчеркивать позитивное, или вести беседу — значит использовать новый метод. Следование методу облегчает работу терапевта, но этот вариант подходит лишь очень небольшому числу клиентов.

Я вспоминаю, как в начале 1960-х гг. психоаналитик-преподаватель сказал мне, что недоволен новым поколением молодых психоаналитиков. Он сказал, что начало его карьеры было отмечено борьбой против традиционной психиатрии. В это время идеи психоанализа были революционными. По мере того как психоаналитическое движение побеждало, ситуация изменялась. Молодые психоаналитики, начинавшие свою карьеру в 1960-е гг., уже не боролись за новые идеи, они искали традиционности и респектабельности. Они хотели, чтобы их научили, что делать, что говорить и какого цвета костюм надевать. Они были заинтересованы в корректном поведении, а не в новых идеях. Зацикленность на методе убивала все движение.

Мой опыт показывает, что когда психоаналитики убирают из кабинета кушетку и становятся семейными психотерапевтами, они часто сохраняют худшие свои идеи, включая: 1) убежденность в том, что в семейной терапии нужно следовать определенному методу; 2) что будущий терапевт обязательно сам должен подвергнуться терапии; 3) что семья на самом деле существует в голове клиента и является вопросом восприятия.

Позволю себе привести пример того, насколько сильна власть метода. В 1959 г. я вместе с Доном Джексоном читал лекцию на собрании Американской академии психоанализа, которая объединяла психоаналитиков, пытавшихся вернуть старые времена с помощью новых идей. Академия желала, чтобы мы представили семейную терапию, которая к тому времени существовала только несколько лет. Психоаналитики были шокированы, впервые услышав об интервьюировании целой семьи (они сами даже отказывались говорить по телефону с родственниками своих клиентов). Использование «прозрачного» зеркала их также разочаровало, так как нарушало конфиденциальность интервью.

Несколько месяцев спустя меня пригласили в Филадельфию, где группа терапевтов с психоаналитической ориентацией начинала вести семейную терапию. Они пригласили меня наблюдать за работой через зеркало. Семья состояла из отца, матери и восемнадцатилетней дочери. Отец имел с дочерью сексуальные отношения, а дочь потом поместили в психиатрическую больницу (что, как правило, делали с жертвами инцеста в те годы). Интервью, которое я наблюдал, проводилось как раз перед тем, как дочь в первый раз с момента госпитализации должна была приехать домой на выходные. Казалось, что все тревожатся о том, что может случиться дома, но никто не мог поднять тему инцеста. Интервью было скорее мягким, оба ко-терапевта не привыкли первыми заговаривать о проблемах.

После интервью терапевты сказали, что хотели, чтобы семья сама начала говорить об инцесте, потому что, казалось, о нем думают все. Я сказал, что, на мой взгляд, они должны были затронуть этот вопрос сами и что девушка, возможно, нуждается в защите. Они отвечали, что психотерапевт лишь реагирует на то, что говорит клиент, и не является инициатором разговора. Я возразил, что в таком они должны хотя бы помочь семье начать разговор и что они могли бы, например, попросить семью поговорить о своих проблемах между собой, а сами выйти из комнаты и наблюдать за их беседой через зеркало. (Семьи часто обсуждают важные вопросы, когда терапевт выходит за дверь. Фактически, иногда они избегают касаться какой-то темы, потому что ждут, когда терапевт выйдет.) Терапевты были против моего предложения, но не по тем причинам, по которым я думал. Они считали, будто семейная терапия не предполагает выходов из комнаты во время терапевтического сеанса. Я ответил, что семейный терапевт может быть как в комнате, так и вне нее. Я сказал, что один из самых первых семейных терапевтов Чарльз Фулвейлер (Charls Fulweiler) разработал процедуру, при которой беседующая семья остается в кабинете, тогда как он наблюдает за ней через зеркало и временами заходит обратно. Эту процедуру начали использовать другие терапевты и обнаружили, что она приносит пользу. Сотрудники сообщили мне, что мои советы не имеют отношения к семейной терапии.

Эта группа занималась семейной терапией только три месяца, но уже имела и свой жесткий метод, и жесткие ортодоксальные правила: терапевт мог интервьюировать только всю семью целиком, запрещались любые индивидуальные сеансы, работали всегда парами, терапевты никогда не предлагали тему, только реагировали на высказывания клиентов, и терапевт никогда не покидал кабинета, чтобы понаблюдать за семьей через зеркало. Им нужно было постараться создать что-то совершенно новое, но при этом они чувствовали себя обязанными тащить за собой весь мертвый груз метода. Казалось, они озабочены одновременно тем, чтобы следовать моде, и тем, чтобы не вступать в непримиримое противоречие с влиятельными психоаналитиками из своего сообщества. Пытаясь им потрафить, эта группа обратилась к наименее ценной части психоаналитического опыта. Конечно же, они заявляли, что их семейная терапия, которую они называли «интенсивная семейная терапия», глубже любого другого подхода. Остальные подходы они называли поверхностными. Они набросились на меня за то, что я «манипулирую методом», так как я посоветовал им заранее планировать свои психотерапевтические действия.

Стойкость этого «методического» подхода можно продемонстрировать на примере одного из членов этой группы, который спустя десять лет пригласил меня понаблюдать, как он ведет терапевтический сеанс, используя новый подход. Через «прозрачное» зеркало я наблюдал группу супружеских пар и ко-терапевтов. Для меня этот подход не был новым, так как многие групповые терапевты уже работали с семьями и парами в группах. По мере того как разворачивался сеанс, мне все больше казалось, что я наблюдаю бессвязный общий разговор, состоящий из жалоб на детей. После сеанса я спросил пригласившего меня терапевта (видного специалиста по семейной терапии), зачем они работают с парами в таких группах. Я добавил, что интервью с каждой парой в отдельности мне кажется более эффективным, и такого же мнения придерживаются и другие терапевты. Он ответил: «Это то, что мы сейчас делаем». Я спросил, почему они это делают. Они обнаружили, что работа с парами в группах дает лучшие результаты? Терапевт выглядел так, будто был озадачен моим вопросом, и повторил: «Но мы сейчас так работаем». Тогда я спросил, является ли работа ко-терапевтов в парах более эффективной, чем работа одного терапевта, добавив, что пока еще никто не обнаружил этого преимущества. Он объяснил: «Но мы занимаемся ко-терапией».

Эти терапевты считали, что самым главным оправданием их действий является сам факт точного следования методу, и не задумывались, стоит ли его использовать вообще. Я считал, что мои вопросы относились к делу, но они были другого мнения. Супервизору не стоит придерживаться одного-единственного метода.

Какой теории следует учить?

Поскольку терапевтическая практика не должна быть стереотипной, постольку теории не следует позволять становиться ортодоксальной, ограничивающей свободу терапевтической интервенции. Из множества теорий супервизор должен выбрать для обучающихся наиболее полезные. (Есть надежда, что супервизор сумеет так убедительно преподать теорию, что все уверятся в правильности его собственного подхода.) Еще до того, как супервизор сумеет выбрать самую лучшую теорию, перед ним встанет вопрос о том, из каких теорий выбирать. Существуют о крайней мере три разные теории, которые супервизор обязан объяснить и по отношению к которым он должен занять определенную позицию: 1) теория нормального поведения; 2) теория о том, почему люди делают то, что они делают; 3) теория изменения.

Как насчет теории нормального поведения?

В 1960-е гг. я вел исследовательский проект, в котором использовались разнообразные тесты и эксперименты для семей. Я пытался ответить на следующие вопросы: отличаются ли друг от друга семьи, члены которых страдают от разных нарушений, и отличаются ли эти семьи от «нормальных»? Отличается ли семья, в которой есть сын с делинквентным поведением, от семьи с нормальным сыном? Отличается ли организационно семья, одному из членов которой поставлен диагноз «шизофрения», от других семей? Если психопатология является продуктом семьи, то семьи с проблемным членом должны отличаться от «нормальных» семей. Исследование потребовало отбора «нормальных» семей для контрольной группы, но как же можно определить, является ли семья нормальной? Я начал с того, что попросил клиницистов проанализировать выборку семей и отобрать нормальные. Они таких не нашли. Они могли определять только ненормальность. Они были этому обучены. Поскольку у них не было нужных критериев, они не могли определить область нормы. В конце концов я протестировал около 200 семей, случайным образом отобранных в колледже. Если ни один из членов семьи никогда не был арестован и не проходил терапию, семья считалась нормальной. Фактически я определил нормальность семьи как способность самостоятельно справляться со своими проблемами, не обращаясь к обществу за помощью. (Однажды я проводил семейный эксперимент и хотел задействовать в нем одну семью. Я позвонил другу, семья которого была, как мне казалось, средней, и объяснил, что мне для проведения эксперимента нужна нормальная семья. Они согласились участвовать. Однако через несколько часов мне позвонила жена и сказала, что они не придут. Она сказала, что они не являются нормальной семьей, так как их дочь собирается уезжать в колледж и все очень расстроены и ссорятся. Тогда я понял, что «нормальной» можно назвать только ту семью, которая на данном этапе своей жизни не находится в кризисе.)

Сегодня у клиницистов все еще нет критериев для определения области нормального. Никто не может сказать: «Я работал с этим ненормальным человеком (или с ненормальной семьей) и сделал его (или ее) нормальным(ой)», потому что понятие нормы спорно. Норма описывается очень любопытным образом — как то, чего нет в издаваемом Американской психиатрической ассоциацией Руководстве по диагностике и статистике психических расстройств (Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders — DSM-IV). Все, чего нет в этом талмуде, — и есть норма.

Что хорошего в DSM-IV?

По мере того как клиническая область бюрократизировалась и становилась все более медицинской, DSM-IV все шире использовалось различными учреждениями, страховыми компаниями и исследователями. Для психотерапевтов данное стечение обстоятельств оказалось неудачным. Используемые в руководстве категории и лежащее в их основе понимание человека может искалечить любого терапевта. Если уж терапевт обязан категоризировать людей, то он должен использовать категории, которые указывают на возможный терапевтический подход. DSM-IV не только не обладает способностью к такому руководству, — сама его природа отражает неверие в изменение.

Диагноз — дело важное, потому что те, кто его ставит, обладают властью. Схема классификации выстраивает систему идеологии и, таким образом, контролирует образ мыслей людей, которые размышляют о классифицируемом предмете. Я вспоминаю случай, который Джозеф Вольпе представил на семинаре психотерапевтов. Он описывал женщину, ее тревоги и свои действия. Через некоторое время, уже при общем обсуждении, один из психиатров, услышав, как кто-то упомянул имя этой женщины, сказал, что он сам лечил эту женщину несколько лет, но не признал ее по этому описанию. Таким образом, язык, который использует один терапевт, может сделать его клиента неузнаваемым для других терапевтов.

Сейчас кажется само собой разумеющимся, что терапия будет более успешной, если психотерапевт видит своего клиента в позитивном ракурсе. В этом случае им легче установить контакт, а клиент чувствует, что есть надежда. DSM-IV описывает людей настолько негативно, что ни один клиницист не захочет иметь в качестве своего друга никого из категории людей, упоминающихся в этом руководстве. Описанные там люди неприятны. Кто захочет иметь среди своих друзей «пограничника»?[9]

Супервизору следует преподавать DSM-IV только из практических соображений, потому что люди вынуждены использовать его и потому что каждый должен знать общую терминологию. Его следует преподавать еще и для того, чтобы показывать, как не надо определять людей.

Имея все то разнообразие классов, культур, возрастов и проблем, которое предоставляют нам наши клиенты, не стоит бороться за категорию нормы. Нормально то, что каждый человек или семейная организация считают приемлемым. Возможно, человек приходит на терапию потому, что его стресс и проблемы тяжелее, чем у других, а может быть, просто потому, что терапевт, к которому его послали, более доступен и убедителен, чем терапевт, к которому послали кого-то другого с такой же проблемой.

Теория о том, почему люди делают то, что они делают

Основная масса клинической литературы посвящена не тому, как изменять людей, а тому, как их диагностировать и объяснить, почему они такие, какие есть.

Нам всем следует начать с признания того факта, что теория мотивации, которой придерживаются клиницисты, отличается от теорий, которыми пользуются для объяснения поведения людей в других сферах. Почему человек на улице ведет себя так или эдак — это один вопрос, а почему клиент на терапии ведет себя так, как ведет, — совсем другой вопрос. Теории, которыми пользуется терапевт, желающий кого-то изменить, это не теории о том, как живут нормальные люди и почему они делают то, что делают. Терапевтические теории и теории о том, как жить, сильно различаются, так же как рекомендации о том, как растить нормального ребенка, отличаются от рекомендаций по лечению проблемного ребенка. Эти теории не следует смешивать.

В качестве примера я хочу привести своего приятеля-психиатра, который: устраивал у себя дома вечеринку для коллег. Его восьмилетний сын бродил по гостиной и пил молоко из детской бутылочки. Отец не рассердился на сына за то, го он недостойно и слишком ребячливо ведет себя при гостях, так как следовал теории, по которой ребенка никто не должен подавлять. Он верил в несчастную теорию вытеснения, которую создали для людей, проходящих терапию, поэтому считал, что его собственному сыну следует позволять выражать все что угодно, независимо от степени инфантильности. Теперь мы имеем поколение детей, испытавших на себе влияние терапевтов, которые путали терапию и обычную жизнь.

Это приводит нас к следующему вопросу: какая теория лучше всего подходит для понимания человека в психотерапевтической сфере? Давайте примем как данность то, что терапевтическая ситуация, будучи контекстом для изменения людей, отличается от других повседневных ситуаций и что теории, применимые в одном месте, могут быть неприменимы в другом.

Вынужденное поведение

Каково типичное поведение клиента, которое пытаются описывать клиницисты? Клиенты обычно делают что-либо или безуспешно стараются это сделать и говорят, что не могут помочь себе сами. Они определяют свое поведение как вынужденное. Большая часть всех несчастных, обращающихся к терапии, жалуется как все на вынужденное поведение. Как правило, это некие крайние виды поведения, которыми клиент, по его словам, не может справиться. Некоторые люди никак не могут заставить себя принять ванну, тогда как другие моются беспрерывно, кто-то не может есть и этим доводит себя до истощения, а кто-то объедается плоть до ожирения. Некоторые ведут себя пассивно и инертно, тогда как другие — агрессивны и склонны к насилию. Кто-то впадает в депрессию и становится злым, а кто-то становится гиперактивным, кто-то не может получить удовольствия от секса, а кто-то — от чего-то еще. Некоторые супружеские пары никогда ничего не рассказывают друг другу, другие не могут прервать процесс самовыражения. Для каждого такого человека или семьи проблемой становится некая крайность. (Естественно, не для всех клиентов характерна невозможность справиться со своим поведением. Например, клиенты, которые лечатся от навязчивых действий, часто говорят, что производят их намеренно и хотят делать это снова и снова. Более подробно о таких клиентах см. в главе 11.)

Почему человек демонстрирует какое-то поведение, а потом говорит, что не может от него отказаться? Почему человек иногда не способен делать то, что делают другие люди, и даже не знает, почему? Например, люди, страдающие фобиями, говорят, что это сильнее них и что они не могут избежать определенных ситуаций. Терапевт должен выбрать теорию, которая объясняла бы такое поведение и, соответственно, указывала бы на возможность его изменения. Следует избегать объяснений, которые ничего не говорят о возможном изменении.

В 1880-х гг., судя по описанию Генри Эленбергера[10], было проведено длительное исследование проблемы вынужденного поведения и поиск надлежащих объяснений. Были предложены три основные версии, каждая из которых брала свое начало в гипнозе.

Бессознательное было открыто, или создано, в 1880-х гг. Оно стало объяснением вынужденного поведения, и его исследовали с помощью гипноза. Утверждалось, что у людей возникают подсознательные побуждения, которые и являются причиной того, что они делают то, что делают. Так как эти побуждения бессознательны, то для сознания все, что делал и думал при этом человек, остается неизвестным.

Это объяснение проблемного поведения стало популярным, когда Зигмунд Фрейд, с его мощными идеями и большим организаторским талантом, создал движение, основанное на идее того, что бессознательное является причиной симптоматического поведения, причиняющего человеку столько горя. Была предложена и теория изменений. Она постулировала, что если люди осознают свою подсознательную мотивацию, они смогут преодолеть вынужденное поведение. Вариацией этой мысли была идея о том, что чувства могут быть подавлены, или вытеснены, в область подсознательного. Таким образом, выражение чувств может заставить вынужденное поведение и навязчивые мысли отступить. Люди могут войти в контакт с этими неосознаваемыми чувствами, если терапевт будет постоянно спрашивать их: что вы чувствуете?

Должны ли супервизоры сегодня обучать психоаналитической теории вынужденного поведения? Должны ли они смотреть на изменение как на происходящее благодаря осознанию подсознательных идей и чувств? Одной из причин устойчивого положения этой теории является то, что супервизоры не нуждаются в примерах, чтобы ее понять. Этой теории обучали их учителя, а тех учителей обучали учителя, которые были до них, и так далее.

Казалось бы, на рубеже веков мнения о бессознательном разделились. Множеству практиков не нравилась мысль о том, что подсознательное является местом, где хранятся вытесненные идеи. Они полагали его позитивной силой, могущей помочь людям с проблемами. Они старались доказать, что если позволить бессознательному действовать, можно достичь положительных результатов. В пример приводили сороконожку, которая лучше всего ходит тогда, когда не осознает, каким образом она это делает. Милтон Эриксон был представителем тех специалистов по гипнозу, которые верили в позитивное бессознательное. Он говаривал, что если бы он что-нибудь положил не на свое место, то не стал бы искать это, а положился бы на бессознательное, которое само нашло бы ему эту вещь, когда в ней появилась бы необходимость.

Расхождения во взглядах на бессознательное породили совершенно разные психотерапевтические подходы. Одни супервизоры, которые позитивно воспринимают бессознательное, часто советуют обучающимся следовать во время сеанса своим побуждениям. Другие супервизоры, рассматривающие бессознательное как место, заполненное неудавшимися идеями, активно возражают первым, так как считают, что полагающийся на свои побуждения терапевт может провалить терапию, ведь его бессознательное также содержит сомнительные идеи из его прошлого.

Одержимость духами.

Вторая теория, объясняющая вынужденное поведение, — это теория об одержимости человека духами. Дух завладевает телом и заставляет человека совершать поступки, которые тот не осознает и, следовательно, не контролирует. Это наиболее популярное во всем мире объяснение вынужденного поведения; оно возникло в культурах всех континентов. Теория изменения с очки зрения этой идеи состоит в том, что дух, завладевший человеком, может помочь ему лечить других (прямо как те, кто прошел психоанализ и сам стал аналитиком[11]). Таким образом, негативная сила становится преимуществом. Однако с преподаванием этой точки зрения в Соединенных Штатах в настоящее время могут возникнуть проблемы: такого преподавателя будут считать слишком выходящим за рамки общепринятой терапии — возможно, слишком далеко. (Не странно ли, что терапия предыдущих жизней многим людям кажется более приемлемой.)

Полезно показывать обучающимся разные подходы, даже в виде всего лишь метафор. Они приобретут толерантность к некоторым подходам и научатся новым техникам. Я люблю описывать студентам работу пуэрториканского целителя в Нью-Йорке, который излечивает неверность. Однажды муж привел к нему свою неверную жену и сказал, что не хочет убивать ее. Он спросил целителя, нельзя ли сделать что-нибудь еще. Целитель внимательно обследовал жену и сделал вывод, что изменяла не она, за измену ответственен дух предыдущей жены. (Это не так уж сильно отличается от высказываний об иной личности или о бессознательном побуждении, основанном на детских впечатлениях от сексуальных домогательств.) Однако пуэрториканский целитель предложил не только теорию, но и решение. Он обязал пару совершить поездку в определенный город в Новой Англии, долгое путешествие на автобусе. Они должны были пройти еще милю пешком, подойти к определенному дереву и перед ним совершить обряд, которому он их научил. Обряд состоял в изгнании духа предыдущей жены. Затем пара должна была повторить долгое путешествие обратно в город. Выполнение этого обряда для обоих супругов, очевидно, было епитимьей и терапией и избавило эту пару от проблемы.

Расщепление личности.

В 1880-х гг. существовало еще одно объяснение вынужденного поведения: идея о том, что человеком могут овладевать различные личности. С этой точки зрения, первичная личность впадает в амнезию, когда верх берет вторая личность, и первая понятия не имеет о том, что случилось. Другими словами, иные личности находятся за пределами осознания первой. Основным инструментом для выявления иных личностей был гипноз. В 1880-х гг. это была популярная теория, однако потом она впала в немилость, и до 1980-х гг. ее в основном игнорировали (за исключением Милтона Эриксона). Словно в честь юбилея теории, в этом десятилетии было выявлено несколько тысяч случаев расщепления личности; их фиксировали и лечили. Концепция расщепления личности представляется слишком ограниченной, чтобы быть в состоянии объяснить все многообразие симптомов, которые терапевты наблюдают в действительности, но некоторые терапевты заявляют, что их практика целиком состоит из случаев расщепления личности.

Условно-рефлекторная теория

И. П. Павлов (он тоже использовал гипноз) предположил, что поведение животного можно обусловить с помощью систематического подкрепления. Соответствующее подкрепление может дать и психологические эффекты. В какой-то момент кому-то, возможно Б. Ф. Скиннеру, пришла на ум исключительная идея применить процедуру обусловливания к человеческим существам. Кроме того, стало ясно, что действия психотерапевта могут выступать в качестве позитивного подкрепления. Эта идея дала преподавателям клинической психологии предмет преподавания, и поколения лабораторных крыс и первокурсников были подвергнуты процедуре обусловливания. Теория научения стала теорией о том, почему люди делают то, что делают. Вынужденное поведение определили как результат возникновения условно-рефлекторных связей и осознали тот факт, что условные рефлексы могут возникать, даже если человек их не осознает.

Один из вариантов этой теории создал Джозеф Вольпе, и его технику стоит преподавать обучающимся, так как для определенных целей она может оказаться полезной. Вольпе экспериментировал с кошками. Если кошку в какой-то ситуации пугали, то она испытывала страх всякий раз, когда оказывалась в этой ситуации. Однако если кошке время от времени предъявляли эту ситуацию на короткое время, она преодолевала свой страх. Вольпе высказал предположение, что человек может представлять себе пугающую ситуацию и, постепенно увеличивая время представления, преодолеть свой страх. Вольпе доказывал, что терапевту не стоит вызывать тревогу клиента, хотя считается, что он принадлежал к той же философской школе — теории научения, — что и терапевты, которые «терзали» своих клиентов всем, что вызывало у них тревогу (например, если клиент боялся жуков, он должен был представлять, как они по нему ползают). Таким образом, теория научения была достаточно широка, чтобы вобрать в себя противоположные идеи.

Условно-рефлекторный подход способствовал тому, что проблему стали определять более конкретно, более детально разрабатывать интервенции, и научил терапевтов директивности. Тем не менее применение условно-рефлекторного подхода в терапевтической практике имеет свои ограничения.

Сегодня во всех подходах так мало ортодоксального, что трудно поверить, каким спорным был поведенческий подход в момент своего возникновения. Позволю себе привести пример: в 1950-х гг. я участвовал в исследовательском проекте Грегори Бейтсона по коммуникации. Мы располагались в исследовательском здании Госпиталя для ветеранов в Менло-парк, в Калифорнии. В этом же здании два юных психолога экспериментировали с поведенческой терапией. Раз в неделю мы обирались, чтобы обсудить ход исследования, и эти собрания посещали сотрудники госпиталя. Сотрудники (психоаналитики и директор — пожилой психоаналитик) посещали исследовательские совещания по долгу службы. Однажды психологи заявили, что хотят представить новую экспериментальную идею.

Два молодых человека рассказали о теории научения животных и сообщили нам о том, что эти идеи применялись к пациентам. Если терапевт хочет, чтобы пациент вел себя определенным образом, он должен позитивно подкреплять его, когда он ведет себя желательным образом, и не реагировать, когда он ведет себя как-то по-другому. Они объяснили, что если терапевт, к примеру, хочет, чтобы пациент больше выражал свои эмоции, что ему нужно кивать и улыбаться, когда высказывание пациента эмоционально, и оставаться безучастным, когда пациент не выражает эмоций. Они заявили, что, если терапевт будет поступать так в течение часа, он получит очень эмоционального пациента.

Когда молодые психологи закончили свой доклад, пожилой директор выразил им свое негодование. Он сказал, что это хамское поведение. Намеренно влиять на пациента неправильно, а делать это так, чтобы пациент не осознавал этого, — абсолютно неправильно и даже неэтично. Один из молодых людей, пытаясь защититься, сказал, что психотерапевты все равно это делают так или иначе; они положительно реагируют, когда пациент делает то, что им нравится, и не реагируют, когда он ведет себя по-другому. Пожилой психоаналитик ответил: «Если вы это делаете и не осознаете ваших действий, тогда все в порядке!»

Вопрос о такого рода влиянии на клиента все еще остается очень важным в нашей сфере. Нужно ли терапевту совершать такие действия и если да, должен ли клиент осознавать это? Или все интервенции терапевта должны быть понятны клиенту? Должен ли терапевт влиять на клиента, не осознавая этого?

Следует заметить, что сфера психотерапии весьма устойчива к противоречиям. Начиная с 1950-х гг., с момента окончания всевластия психоанализа, психотерапевты могли использовать совершенно противоположные подходы, не создавая при этом хаоса. Тогда было множество терапевтов с семейной ориентацией, но психодинамисты и поведенческие терапевты избегали сотрудничества. Основным инструментом психодинамистов была интерпретация с целью осознания неосознанного мотива, в то время как поведенческие терапевты не использовали интерпретацию и даже отрицали существование бессознательного. Психодинамисты были категорически против того, чтобы давать клиентам указания, а приверженцы поведенческой терапии давали людям конкретные указания для изменения их ситуации подкрепления. Два психотерапевта, работавшие в смежных кабинетах в одном агентстве и имевшие пациентов с одинаковыми проблемами, могли придерживаться противоположных терапевтических взглядов. Целью психодинамистов не было изменение проблемного поведения; если бы представителя этого подхода спросили о цели, он бы сказал: «Нет, моя работа — помогать людям понять себя. Если они меняются, то меняются благодаря себе самим». Для психодинамиста исчезновение симптома было не значимо; важно было понимание динамической проблемы, стоящей за симптомом. Поведенческие терапевты, напротив, полагали, что их работа — изменять людей; они считали интервенцию неудавшейся, если она не устраняла симптомов клиента. Социальный контекст клиента для психодинамистов не был важен — они даже не разговаривали по телефону с родственниками клиента. Поведенческие терапевты, наоборот, беседовали с матерями и даже учили их давать ребенку подкрепляющие стимулы.

Но до некоторой степени все психотерапевты разделяли психодинамическую идею о том, что проблемы настоящего идут из прошлого. Представитель поведенческой терапии думал, что прошлое учит людей вести себя определенным образом. Теория научения как теоретическая база психотерапии все более усложнялась по мере того, как практики приходили к убеждению, что симптомы клиента постоянно подкрепляются и что эти подкрепления необходимо изменить. Поведенческие терапевты также приняли идею об обучении своих клиентов, хотя то, чему они их учили, отличалось от того, чему психоаналитики учили своих клиентов.

Сегодня, сталкиваясь с этими сложностями, супервизоры должны переосмысливать все, чему учат, иначе они рискуют в конце концов запутаться в противоречивых идеях.

Системная теория

Не все теории психотерапии пришли из XIX в. Некоторые возникли в середине XX в. Новой теорией причин возникновения симптомов стала теория, согласно которой семья является саморегулирующейся системой, а поведение ее членов поддерживает эту систему. Например, если муж приходит домой слишком поздно, жена реагирует на это. Если жена возвращается слишком поздно, реагирует муж. Если они оба задерживаются, реагирует ребенок. Это значит, что любое движение в сторону изменения системы побуждает регуляторы к предотвращению изменения. Естественно, эта теория несколько сложнее, но, по сути, она утверждает, что симптом является ответом на некоторые элементы в семейной системе и что, если нужно изменить симптом, нужно изменить эту систему. Те люди, которые говорят, что не в силах справиться со своим поведением, реагируют беспомощностью на то, что делают другие люди. Тогда симптомы являются частью повторяющихся последовательностей поведения, которые психотерапевт должен попытаться изменить.

Эти системные теории возникли на конференциях кибернетиков в конце 1940-х гг. и быстро распространились в различных областях науки. В психиатрию эти идеи внедрил по большей части Грегори Бейтсон, который участвовал в кибернетических конференциях, проводимых Масу Foundation, а позже описал психиатрические проблемы с точки зрения системного подхода. (Милтон Эриксон посетил первую конференцию Масу.) Дон Джексон, который стал консультантом в проекте Бейтсона, заметил, что родственники отрицательно реагируют на улучшение пациента, и предложил взгляд на семью как на гомеостатическую систему[12].

Самым первым следствием распространения системной теории стал отказ от понимания прошлого как причины психопатологии. До этого симптом рассматривался как продукт детских переживаний и считался интериоризированным ответом на прошлое. Например, фобия рассматривалась как ответ на травму, которая каким-то образом интериоризировалась. Системный подход доказывал, что актуальная ситуация имеет принципиальное значение как причина психопатологи и что симптом является адекватным поведением в актуальном социальном контексте. А раз симптом является некоторой адаптацией к ситуации, его изменение требует изменения социальной ситуации. Благодаря этой идее родилась семейная психотерапия.

Мысль о том, что терапия должна фокусироваться на настоящем, а не на пролом, до сих пор является предметом споров. Супервизор должен решить для себя, является ли симптом следствием прошлого или настоящего. Если у клиентки, пережившей в детстве сексуальное насилие, возникли сексуальные проблемы отношениях с мужем, следствие ли это событий детства или того, что у нее что-то неладно в отношениях с мужем? В зависимости от того, видит ли терапевт истоки симптома в прошлом или в настоящем, терапия будет принципиально различаться. Еще одним примером является алкоголизм: лежат ли его причины в нефункциональной родительской семье, или в наследственной предрасположенности, или причиной пьянства является актуальная социальная ситуация? Супервизор должен иметь четкую позицию и последовательно работать с непоследовательными идеями, которые передает обучающимся.

Цикл жизни семьи

Еще одной концепцией, возникшей в XX в., является концепция стадиальности циклов жизни семьи. Я должен признаться, что в этом случае и у меня есть некоторые заслуги. В течение пяти лет, когда я писал Uncommon Therapy[13], опубливанную в 1973 г., я разрабатывал эту схему. Я старался думать о том, как представить терапию Милтона Эриксона, когда осознал, что в его работе в скрытом виде присутствовали положение о существовании стадий жизни семьи и идея о том, что симптомы, так же как и цели терапии, могут быть размещены внутри этой схемы.

Если человек или семья достигают в жизненном цикле определенной стадии и не могут ее преодолеть, то цель терапии — помочь клиенту достичь следующей стадии развития. Например, если женщина, родившая ребенка, впадает в такую глубокую депрессию, что не может о нем заботиться, то как определить для нее цели терапии? Цель должна состоять в том, чтобы помочь ей понять, почему рождение ребенка так расстраивает ее. Можно определить цель, исходя из того что женщина в данный момент находится на одной из стадий жизни семьи и не может перейти на следующую стадию — уход за ребенком. Помочь ей достичь этой стадии и есть цель терапии.

Кажется очевидным, что симптомы и психологические проблемы возникают в жизни семьи не случайно; они появляются на стадиях, которые могут стать кризисными. Стадии цикла жизни семьи основаны на следующих событиях: свадьба и первые годы супружества, рождение детей, поступление детей в школу, подростковый период, уход выросших детей из дома и старость. На вопрос о том, почему люди ведут себя так, как ведут, можно отчасти ответить, определив текущую стадию цикла жизни семьи и рассмотрев ее с точки зрения подхода семейной психотерапии, возникшего в середине XX в.

Супервизор сталкивается с выбором из многочисленных теорий; некоторые из них являются результатом инерции в сфере психотерапии. Это значит, что терапевты стараются следовать моде, не меняя своих теоретических взглядов. Например, они могут вести «семейную терапию с точки зрения объектных отношений», но в теоретическом отношении мыслить так же, как и всегда, и быть по-прежнему уверенными, что причины всех проблем помещаются у человека в голове. Терапевты также могут вести семейную терапию в русле гештальт-терапии, терапии, ориентированной на решение, дисфункциональной семейной терапии и так далее. Эти подходы семейной терапии в учебниках преподносятся как новые теории, тогда как они не более чем повторение пройденного. Эти «новые» виды семейной терапии, интересные академическим ученым, которым нужно изобретать классификации для учебников, для практиков значения не имеют.

В настоящий момент большинство психотерапевтов разделяют мнение о том, что социальная ситуация, особенно семейная, является важной детерминантой поведения. Признание этого факта приводит к появлению свежих успешных интервенций. Вместо того чтобы размышлять о «школах» семейной терапии, лучше представить себе ее в виде некого континуума, на одном конце которого находится традиционная терапия, основанная на гипотезе о том, что причины психологических проблем суть вытесненные идеи и побуждения в подсознательном, а решением является инсайт и целенаправленное осознавание. На другом конце континуума помещается «чистая» ссмейно-ориентированная психотерапия, основанная на гипотезе о том, что причиной проблем является актуальная социальная ситуация, следовательно, минимальная единица, на которую должна быть направлена психотерапия, представляет собой диаду. Изменение социальной ситуации требует действий и указаний со стороны терапевта. Таким образом, если терапевт хочет принять выгоды революционного переворота в мышлении психотерапевтов, произведенного ориентацией на семью, ему необходимо отказаться от каких-то определенных идей.

До сих пор мы обсуждали следующие концепции, которые психотерапевты могут выбрать в качестве теоретической базы для клинического подхода:

• бессознательное;

• одержимость духами;

• расщепление личности;

• условно-рефлекторная теория;

• системная теория;

• цикл жизни семьи.

Существует еще один теоретический подход, и именно ему посвящена эта книга. Он включает в себя положения названных концепций и некоторых других. Чтобы понять этот подход, мы сначала должны обсудить вопросы, которые должен задать себе терапевт, выбирая психотерапевтическую теорию. Перед тем как начать представлять теорию, я предлагаю тест, который может помочь читателям определить, в какой точке континуума между традиционной терапией и разумной семейно-ориентированной терапией они находятся.

Тест

1. Одинаково ли проводится групповая терапия с искусственно составленной группой и семейной группой? Да__Нет__

2. Нужно ли исследовать дисфункциональную родительскую семью клиента, чтобы понять истоки его проблем? Да__Нет__

3. Имеет ли значение, умерли или все еще живы члены родительской семьи клиента или человек, ответственный за травму клиента? Да__Нет__

4. Стоит ли терапевту проявлять инициативу в отношении того, что будет обсуждаться или будет происходить? Да__ Нет__

5. Нужно ли терапевту заранее планировать то, что будет происходить на сеансе? Да__Нет__

6. Стоит ли терапевту всегда, когда есть такая возможность, встречаться со всей семьей на первом интервью? Да__Нет__

7. Имеет ли смысл считать, что клиент, прошедший долгосрочную терапию, будет чувствовать себя лучше, чем тот, кто прошел краткосрочную? Да__Нет_

8. Является ли целью терапии помощь клиенту в росте и повышении уровня самопонимания? Да__Нет__

9. Всегда ли правильно считать, что проблемы основаны на том, как клиент конструирует реальность и как видит свою семью, а не на том, что в настоящий момент происходит в семье? Да__Нет__

10. Следует ли помещать молодого человека с проблемой в престижную клинику, если семья может себе это позволить (например, в Menninger Clinic, или Chestnut Lodge, или Austin Riggs) Да__Нет__

11. Должна ли процедура дезинтоксикации занимать по крайней мере 30 дней? Да_ Нет_

12. Заключается ли ценность лекарств в том, что они облегчают общение клиента с психотерапевтом? Да__Нет__

13. Должен ли терапевт считать, что все члены семьи имеют равное право высказаться по ходу терапевтического сеанса? Да__Нет__

14. Нужно ли делить мир на насильников и жертв, чтобы занять позитивную терапевтическую позицию? Да__Нет__

15. Должен ли терапевт спасать клиентов от своих коллег, которые крепко держат их и используют неверный подход? Да__Нет__

16. Можете ли вы объяснить дзэн? Да__Нет__

По шкале от 1 до 100, погрязший в ошибках прошлого получает оценку 1, а имеющий разумные взгляды получает 100. Не стоит ожидать, что обучающиеся, находящиеся в процессе излечения от своего академического образования, достигнут самой высшей оценки или даже приблизятся к ней. Супервизор же, который не смог правильно ответить на эти вопросы, должен тщательнейшим образом прочитать книгу до конца и даже перечитать все, что говорилось до сих пор. (Супервизоры, получившие высшие оценки, должны писать собственные книги.)

Глава 6 Самая лучшая теория

Когда-то мы поверили в то, что для создания теории изменения симптомов нам необходимо знать правду о причинах их возникновения и о том, какую функцию они выполняют. Мы поверили в то, что нам необходимо найти действительную причину симптома и реальный механизм изменений. После сотни лет поиска истины, создания множества психотерапевтических теорий и многих исследований конкретных случаев, видимо, становится ясно, что мы никогда не узнаем правды. Для того чтобы изменять людей, нам нужны гипотезы, но это не означает, что они всегда должны быть научно обоснованы. И конечно же, обоснованием нельзя считать терапевтические действия, так как к результату ведут многие истинные пути. Поскольку мы никогда не сможем уверенно сказать, что знаем правду, терапию следует выстраивать на базе самых лучших знаний и того, что дает наибольший практический результат. Исходя из всего вышесказанного, обсуждение самой лучшей терапевтической теории не кажется слишком смелым.

Что есть истина?

Муж привел жену к психотерапевту. Проблема заключалась в том, что она в течение многих лет не могла одна выйти из дома. Как только она пыталась выйти из дома без сопровождения, ее охватывала паника и возникала жуткая головная боль. Покинуть дом она могла только в сопровождении мужа или матери. Она утверждала, что не может с собой справиться. Ее муж сказал психотерапевту, что устал от всего этого, так как весь день должен работать, а потом еще бегать со всякими поручениями, делать покупки, общаться с учителями по поводу детей и так далее. Почему эта женщина не может одна выходить из дома? Предположим, мы намерены узнать правду. Наше намерение приведет нас к бесконечному поиску, направление которого будет зависеть от того, как мы описываем проблему и каких теорий придерживаемся при выдвижении гипотез. Каждая новая идея будет открывать перспективы, ведущие к новым гипотезам или даже к новым теоретическим построениям, ни одно из которых невозможно будет научно верифицировать.

Позволю себе привести загадочный случай. Нейлу Шиффу, моему коллеге, с которым я сотрудничал в течение многих лет, педиатр передал 12-летнего мальчика, который все еще мочился в постель. Мать уже несколько лет постоянно пыталась разными способами решить эту проблему. Шифф задал родителям вопрос, который часто задают директивные психотерапевты: «Готовы ли вы что-то сделать, чтобы избавить его от этой проблемы?» Мать ответила, что она готова, отец, как казалось, проявил меньше готовности. Шифф сказал: «Я хочу, чтобы вы платили вашему сыну 50 долларов каждый раз, когда он мочится в постель». Мать согласилась, отец выказал меньше энтузиазма. Мать последовала совету Шиффа, и мальчик заработал 150 долларов. Затем он перестал мочиться в постель. Когда мать рассказала педиатру о том, что сделала и к каким результатам это привело, тот назвал все это смехотворным и сказал: «Вы не должны поощрять ребенка за его действия, если хотите избавить его от них». Мать ответила: «Мне все равно, он ведь перестал мочиться в постель».

Очевидно, что педиатр мыслил в русле теории научения и позитивного подкрепления, тогда как мысль Шиффа развивалась скорее в соответствии с идеями, изложенными в этой книге. Когда мы исследуем какой-либо терапевтический подход, мы часто бываем озадачены предпосылками, из которых исходит терапевт. Исследователь располагает достаточным временем для того, чтобы изучить все варианты, связанные с каждой избранной для исследования переменной, тогда как у клинициста нет такой возможности. Изучение переменных в контексте терапии затрудняет поиск истины, даже если она действительно существует.

Терапевт может выдвигать гипотезы, но прежде всего он должен помочь своему клиенту, тогда как исследователь может бесконечно следовать за извивами своей мысли. Терапевт должен придерживаться теории, возможные интервенции которой вызовут положительные изменения у клиента как можно быстрее и безболезненнее. Могут ли вообще исследователи выяснить для терапевтов истинную причину конкретного симптома? Пока такого ни разу не случалось, и терапевты не могут ждать появления другого поколения исследователей. Давайте оставим эту идею о поиске истины и выберем самую лучшую теорию для терапевта, задача которого состоит в изменении клиента.

У людей нет иного пути, кроме как выдвигать гипотезы и создавать теории. Очевидно, нам по природе свойственно размышлять о том, почему другие люди делают то, что делают. Поэтому мы вынуждены сделать то же самое — у нас тоже нет выбора.

Теория для терапевтов

Терапевт должен заниматься теоретическими построениями, но он не обязательно должен соглашаться с любой старой теорией, хотя иногда это, по-видимому, случается. Отобранные теории должны использоваться для создания теории, которая могла бы служить руководством для изменения клиентов. Теория должна обладать также и другими характеристиками.

Прежде всего, теория должна давать надежду и терапевту, и клиенту. Люди, пребывающие в стрессовом состоянии, должны иметь возможность обратиться к психотерапевту, верящему в позитивное изменение их симптома и демонстрирующему им эту веру. Теории, в которых допускается наличие неизлечимых нарушений, в психотерапии не приветствуются (хотя иногда они приносят облегчение терапевтам, провалившим терапию). Далее, психотерапия, осуществляемая согласно данной теории, должна быть успешной в большинстве случаев. Клиенты такой психотерапии должны чувствовать себя лучше, чем люди в спонтанной ремиссии или люди из «ожидающих» контрольных групп.

По возможности, теория должна описывать людей и их проблемы обычным языком. Этот язык позволяет терапевту осуществлять изменения и в то же время не является языком диагностических категорий. Например, супервизор, учащий своих подопечных ставить женщине, которая не может одна выходить из дома, диагноз «агорафобия», ведет себя старомодно. Если описать ее как женщину, которая не может или не хочет одна выходить из дома, то это одновременно и определит проблему, и даст указания к действиям.

Вместо того чтобы просто описать здесь наилучшую терапевтическую теорию, я позволю себе сделать некий преподавательский ход и обсудить те решения, которые должны принимать психотерапевты любого направления. Обучающиеся обязаны принимать участие в выборе подхода и его обсуждении под руководством супервизора, который, само собой, надеется, что логика решений, с которыми сталкиваются обучающиеся, сама приведет их к определению самого лучшего подхода. Супервизор должен особо выделить тот факт, что у обучающихся нет выбора — принимать или не принимать определенное решение. Когда у них есть клиент, они должны занять определенную позицию относительно конкретных переменных, хотят они этого или не хотят.

Переменные в психотерапии

Так же как и в примере с женщиной, которая не могла одна выходить из дома, терапевт должен всегда обязательно спрашивать себя, сколько людей необходимо включить в определение проблемы. Гипотезы о природе проблемы зависят от количества людей, включенных в ее описание: один, двое, трое или больше.

Проблема одного человека

Терапевт, который полагает, что «одна проблема — один человек», будет описывать проблему женщины, которая не могла выйти одна из дома, как индивидуальную проблему. Такой терапевт мог бы дать следующее описание: «Она не может одна выйти из дома без того, чтобы ее не охватил сильнейший страх». Когда психотерапевт предположил, что клиентка «боится» выходить из дома, у него возникает вторая гипотеза. Он не только описывает ситуацию как проблему одного человека, но и определяет причину поведения женщины — «страх». Гипотеза о наличии страха приводит терапевта к множеству терапевтических методов борьбы со страхом и тревогой. При этой точке зрения терапия неизбежно концентрируется на внутренних процессах клиента, потому что других людей «картинка» не включает. Поклонник психодинамики, возможно, предположил бы, что у женщины возникает подсознательное побуждение, которое пугает ее всякий раз, когда она пытается выйти из дома, другими словами, она паникует и не может покинуть дом, так как эти действия повлекут за собой неосознаваемые последствия. По теории психодинамики написано примерно 32 480 книг, и большинство из них посвящено каким-либо аспектам тревоги. Супервизору очень легко составить список литературы для обучающихся.

Когнитивная теория, вобравшая в себя большинство гипотез психодинамической терапии, но стремящаяся быть более рациональной по отношению к иррациональным проблемам, тоже очень популярна. Этот подход также отражен во множестве публикаций. Кроме того, эту точку зрения можно найти в литературе по поведенческой психотерапии, посвященной страхам и тревоге. Обучающиеся, которые воспринимают эту проблему как индивидуальную, более чем не одиноки. Все, включая и широкую публику, знают, как размышлять о внутренней природе человека. Ведь эти концепции насчитывают по крайней мере 3000 лет, начиная с древних греков, которые исследовали и классифицировали индивидуальные характеры. Большинство супервизоров учат своих подопечных именно этому, поскольку именно так учили их супервизоры. Эта книга относится к тем редким публикациям, которые доказывают, что терапия будет более успешной, если терапевты перестанут ориентироваться на одинокую личность. Ведь в этом случае возможности для интервенций слишком ограничены.

А как насчет диады?

А что произойдет, если мы расширим нашу точку зрения, поместив в картину двоих? О нашем примере мы могли бы сказать: «Это женщина, муж которой отрицательно реагирует, когда она одна выходит из дома». Мы говорим о той же самой женщине, но проблема определена по-другому, в описании содержатся другие гипотезы. У нас не так много идей и теорий относительно общности, состоящей из двух человек, ведь такого рода терапии не тысячи лет. Однако накопленный за сорок лет терапевтический опыт такой работы вполне достаточен, чтобы терапевт осознал необходимость решать, включать ли ему мужа в описание проблемы. Например, мы могли бы предположить, что: 1) женщина не может покидать дом одна, потому что помогает своему мужу; 2) у этой пары сложился контракт, набор правил, согласно которому она беспомощна и он должен помогать ей; 3) женщина помогает своему мужу, заставляя его заботиться о себе и сердиться на себя, отвлекая его, таким образом, от собственных проблем и обеспечивая его объяснением по поводу его сложных отношений с ней и с другими людьми; или 4) это последовательность действий, которую соблюдает пара, предполагающая, что жена боится выходить, следовательно, муж старается предотвратить это. Гипотезы могут не иметь отношения к реальному поведению клиента, но они служат ориентиром для терапевта при планировании изменений. Например, терапевт может опереться на заявление мужа о том, что он хочет, чтобы жена избавилась от проблемы, и обязать его помочь жене в разрешении проблемы. Терапевт поможет ему руководить женой шаг за шагом, а тем временем будет руководить им самим и помогать ему разрешать его разнообразные проблемы. При таком подходе муж тоже изменится.

Мы также можем описать данную проблему, используя диаду — женщина и ее мать. Например, мы могли бы предположить, что женщина на самом деле никогда и не покидала родительского дома, чтобы устроить свою независимую жизнь с мужем, и что ее симптом требует, чтобы ее мать постоянно вмешивалась в ее жизнь. Мы можем также предположить, что женщина ощущает необходимость дать своей матери какое-то занятие. Эти гипотезы будут соответствовать теории цикла жизни семьи.

Проблема с диадическим описанием состоит в том, что диада кажется нестабильной. При описании диады мы можем вдруг обнаружить, что вновь скатываемся к описанию одного человека или, наоборот, включаем в диаду кого-то еще. Терапевт останавливается на исследовании мотивации супруга или включает в общность любовника, ребенка, свекровь или тещу.

Салливан сказал, что при индивидуальной терапии в комнате находятся двое[14]. Клиент реагирует на то, что делает терапевт. В 1940-х гг. эта точка зрения была отвратительна психиатрам, потому что их теория тогда не была на это рассчитана. Психоаналитику положено было быть лишь чистым экраном в начале терапии и проекцией клиента — в конце. Была попытка использовать термин «перенос» для описания общности из двух людей в кабинете психотерапевта, но совершенно очевидно, что этот термин не годится. Это описание того, как один из людей воспринимает отношения, а не описание самих отношений.

Заявление по поводу того, что минимальной единицей восприятия в психотерапии является диада, достаточно спорно (и сам я позже собираюсь предложить триаду в качестве минимальной единицы восприятия). Но раз мы видим объект на фоне другого объекта, то мы видим и человека в контексте другого человека — наблюдателя. В нашей классификационной системе мы не можем иметь общность из одного, не принимая во внимание другого в качестве контекста. Как сказал Лао Цзы: «Когда мы создаем добро, мы уже создали зло». Одиночный объект существовать не может.

Большинство стратегических интервенций создается с учетом диады. Возможно, это происходит потому, что психотерапевты обычно рассматривают отношения между клиентом и терапевтом как диадические (гипноз тоже считается феноменом взаимодействия двух человек). Многие интерпретации включают реакции клиента на терапевта. Например, парадокс описывается как «ведущий к реакции на терапевта». Большинство описаний супружеских проблем являются диадическими в том смысле, что описываются отношения между мужем и женой. Например, наш случай с женщиной можно было бы описать через возможную реакцию мужа на ее самостоятельный выход из дома.

Итак, мы решили, что общность из одного человека нас не устраивает совсем, диада как объект психотерапии также спорна, поэтому давайте наконец обратимся к концепции триады.

Преимущества триады

По моему мнению, если терапевту нужно решить, сколько людей включать в описание проблемы, ему следует выбрать такую рабочую единицу, как триада.

Литература, рекомендующая триаду, представлена по крайней мере двумя книгами, если считать и эту. Например, наш случай с женщиной, которая не могла одна выходить из дома, мы можем легко рассмотреть в рамках треугольника, составленного из нее, ее матери и мужа.

Давайте условимся сразу, что сейчас мы не обсуждаем вопрос о количестве людей в кабинете психотерапевта. Мы представляем ситуацию с помощью рабочих единиц-триад. Например, терапевт-мужчина, который работает с клиенткой по индивидуальной терапии, должен осознавать, что он превращает ее брак в треугольник. Ее муж некоторым образом реагирует на коалицию своей жены и терапевта, причем это происходит даже тогда, когда терапевт ни разу не встречался с мужем. В течение многих лет супружеская терапия проводилась с каждым супругом по отдельности; подход, который превратил проблему треугольника в более чем проблему.

Детей можно описывать как включенных в треугольники взрослых, особенно тех детей, которые стараются им помочь. Ребенок, у которого есть проблемы в школе, может быть втянут в борьбу между матерью и учителем, или между учителем и директором, или между матерью и отцом. Чем более конфликтен треугольник взрослых, тем больше страдает ребенок.

Обучающиеся терапевты сами иногда попадают в треугольник. Остальные два угла представляют собой новые идеи, высказываемые супервизором, и старые идеи, которым их обучали предыдущие учителя.

Резюме

Решить проблему определения единицы терапевтического воздействия можно, применив широкий, гибкий подход, который позволит брать различные единицы для разных проблем. Например, алкоголизм можно счесть индивидуальным заболеванием, делинквентностью как триадической проблемой, или трудностями с эрекцией при диадических проблемах. Из-за того, что индивидуальная терапия имеет долгую традицию и весьма соблазнительна, супервизор, пытающийся научить терапевтов работе с различными общностями, часто заканчивает тем, что сосредоточивается на отдельной личности и проводит менее успешную терапию. Подобный результат можно продемонстрировать на историческом моменте в эволюции психотерапии. Зигмунд Фрейд пришел к выводу (и написал об этом работу) о том, что его пациентка, молодая женщина, подвергалась сексуальным домогательствам. Говоря о методе психоанализа, Фрейд формулирует это так:

Истерические симптомы следует прослеживать до истоков, что непременно доказывает наличие в сексуальной жизни личности переживаний, приспособленных к тому, чтобы продуцировать болезненную эмоциональную реакцию. Шаг за шагом продвигаясь в прошлую жизнь пациента, всегда ведомый структурными связями между симптомами, воспоминаниями и ассоциациями… я вынужден был признать, что в основе всех случаев, представленных на анализ, лежит один и тот же фактор, а именно воздействие агента, которое должно быть принято как специфическая причина истерии. Очевидно, что это воспоминания, связанные с сексуальной жизнью личности и обладающие двумя чрезвычайно важными качествами. Событие, неосознаваемый образ которого сохранил пациент, является преждевременным сексуальным переживанием, связанным со стимуляцией гениталий, результатом сексуального использования со стороны другого человека, а период, в который происходит это роковое событие, приходится на раннее детство, до 8-10 лет, прежде чем ребенок достигает половой зрелости… У меня была возможность полностью проанализировать тринадцать случаев истерии… Вышеупомянутое переживание обнаруживалось не в одном случае; оно присутствовало или в качестве жестоких попыток принуждения со стороны взрослого, или как менее неожиданное и вызывающее меньшее отвращение соблазнение, приводящее тем не менее к тому же результату. В семи случаях из тринадцати мы имели дело со связью между детьми, сексуальными отношениями между маленькой девочкой и чуть более старшим мальчиком, как правило, ее братом, который сам ранее был жертвой соблазнения. Эта связь иногда продолжалась годами, до пубертата, мальчик без изменений воспроизводил с маленькой девочкой то, что он сам испытывал со слугой или гувернанткой; по этой причине эти действия часто бывали отвратительны. В некоторых случаях имело место и изнасилование, и инфантильная связь или многократные грубые домогательства (с. 148–149)[15].

В 1896 г. Фрейд предложил семейную теорию возникновения неврозов. Он обнаружил, что в 13 случаях из 13 имело место сексуальное насилие в детстве. Если бы Фрейд продолжал развивать эту точку зрения, он создал бы семейную терапию. Он был бы вынужден согласиться с современными семейными терапевтами, которые принимают во внимание не только человека, совершившего насилие, но и мать, не сумевшую защитить своего ребенка. Его размышления должны были бы получить триадический характер и включать не только эдиповы фантазии, но и реальное поведение семьи.

Однако Фрейд скоро изменил свое мнение. Он решил, что сексуальное насилие над этими пациентками в действительности не имело места, а было всего лишь ложной памятью, фантазией их внутреннего мира. Заняв эту позицию, Фрейд вернул всю психотерапию обратно в сознание клиента и увел ее от реальных событий в семье. Причина такого изменения является одной из самых интересных загадок в истории психотерапии. Эта загадка совпадает с очень животрепещущим вопросом о том, насколько часто сексуальное насилие является ложным воспоминанием, включая воспоминания, созданные совместно терапевтом и клиентом в процессе исследования этой гипотезы. Предположение о ложности воспоминаний клиента снимает с членов семьи все обвинения и освобождает клиента от всякой необходимости противостоять их домогательствам. Сегодня вопрос о ложной памяти ставится в связи с использованием гипноза. (Интересно, использовал ли Фрейд гипноз в то время, когда предложил свой оригинальный взгляд?) Вопрос о том, имело ли в действительности место сексуальное насилие, или это лишь ложные воспоминания, очень сильно повлиял на жизнь многих людей. Он напоминает о психоаналитиках, заставлявших людей отказываться от правды. Более того, одно время обычной практикой была госпитализация дочери, обвинявшей отца в инцесте, из-за уверенности психоаналитиков в ложности таких обвинений.

Учитывая знания, почерпнутые из истории психотерапии, терапевтам, по-видимому, разумнее всего остановиться на триадическом объяснении проблем клиента, так при таком подходе терапия сконцентрирована на реальном мире. Именно такой подход предполагает наличие большого количества вызывающих изменение интервенций. Если уж так необходим компромисс, то можно сказать, что триадическая точка зрения используется при сохранении должного уважения к индивидуальным и диадическим возможностям для некоторых необычных людей. Игнорировать триаду значит наносить вред, закрепляя ситуацию.

Основной довод в пользу триады заключается в том, что размышления о триаде открывают взору теорию коалиции со всеми ее разветвлениями: только рабочая единица из трех человек позволяет размышлять о двоих против одного. Этот способ мышления не только дает картину семейных драм, но и позволяет терапевту думать о себе как о части проблемы клиента.

Должен ли терапевт сосредоточиваться на проблеме?

Самое первое, неотложное решение, которое должен принять терапевт в начале терапии, решение, отражающее нашу общую ориентацию, — это решение о том, сосредоточиваться ли на представленной клиентом проблеме. Или же терапевту лучше сфокусировать свое внимание на том, что стоит за проблемой или находится вокруг нее? Выбор терапевта определяет природу отношений с клиентом. Если терапевт исследует историю и собирает факты, на проблеме он сконцентрироваться не сможет. Построение генограммы, модного ныне способа исследовать семейное древо, также не позволяет работать непосредственно с тем, что, по мнению клиента или семьи, нуждается в изменении.

Если терапевт концентрирует свое внимание на предъявленном симптоме, клиент считает, что его поняли. Если же терапевт сосредоточен на том, что стоит за симптомом — или над ним, или под ним, или в истоках, — клиенты вынуждены терпеть и ждать, пока терапевт доберется до того, за что они платят деньги, до того, что они хотят изменить. Обучающихся необходимо убедить, что немедленная концентрация на проблеме быстрее всего подвигнет клиента на сотрудничество. Минус такого подхода в том, что терапевт всегда имеет меньше информации, чем хотелось бы, так как в таком случае информацию не собрать в процессе рутинного прояснения истории. К сожалению, исследование истории превращает терапию в некий склад, где хранится информация о прошлом; после этого семью трудно будет убедить перейти к настоящему и предпринять какие-то действия.

Я хотел бы упомянуть о том, как работали семейные терапевты прежде, до того, как они научились работать лучше. Когда семья приходила на прием и приводила ребенка, который, по их словам, был причиной «всех проблем», терапевт пытался защитить ребенка, говоря: «Ладно, а вон тот ребенок в углу выглядит еще более странно, а третий, похоже, несчастен, а ваш брак вообще выглядит не слишком прочным». А после таких заявлений терапевт просил семью что-то сделать для изменения своей организации и натыкался на удивительное нежелание сотрудничать, что и привело к возникновению теорий о сопротивлении.

Если обучающиеся не хотят быть старомодными, то лучше всего подчеркнуть, что современная терапия сильно отличается от описанного процесса: если семья определяет ребенка как средоточие всех проблем, терапевт соглашается с ней и убеждает семью провести реорганизацию, чтобы справиться с этим проблемным ребенком.

Издавна терапевты говорили, что важен не симптом, а его источник в личности клиента и его причины. Терапевты, которые это говорили, не знали, как изменить симптом; они могли лишь долго говорить о нем и надеяться, что он изменится. Те же самые терапевты предупреждали: если изменить симптом, на его месте возникнет новый, еще худший. Теперь доказано, что это идея глупа, и вообще такие превращения обнаруживали исключительно поклонники психодинамики. Такая теория может парализовать терапевта — раз успех приводит к чему-то еще более худшему.

Важность последовательности

Здравый подход к объекту психотерапевтических интервенций, выведенный из системной теории, заключается в допущении, что терапия меняет последовательности, а не личность. В качестве примера возьмем неродных родителей в семье. Предположим, разведенная женщина с детьми вновь выходит замуж не только потому, что ей нравится ее новый муж, но и потому, что считает, будто детям нужен отец, а она сама нуждается в помощи при их воспитании. Когда отчим начинает утверждать свой авторитет перед ее детьми, она реагирует на это словами: «Ты не понимаешь, это особенные дети. Ты их не знаешь». Отчим самоустраняется, и через некоторое время кто-то из детей начинает вести себя хуже. Тогда мать дает знать отчиму, что ей нужна его помощь в связи с ребенком. Когда он что-то делает, чтобы дисциплинировать ребенка, она говорит что-нибудь вроде: «Ты не понимаешь, какие они ранимые, особенно после развода, так что давай я сама буду ими заниматься». Позже, когда ребенок опять начинает вызывать беспокойство, она снова показывает мужу, что он действительно должен взять на себя больше ответственности за воспитание детей. Эта последовательность может продолжаться бесконечно и не ограничивается ни временем, ни полом нового родителя. Супервизор в этом случае должен научить терапевта, как убедить мать позволить своему новому мужу заниматься детьми так, как он считает нужным. Вероятнее всего, если он перестанет сердиться на нее за то, что она вмешивается в его попытки заняться воспитанием детей, он начнет обращаться с ними мягче.

Все взаимодействие в семье состоит из последовательностей, и терапевт должен научиться думать о них и о том, как их изменить. Задача ведь не в том, чтобы изменить ребенка, мать или отца, а в том, чтобы изменить цепочку действий, которой все они следуют. Когда это будет сделано, изменятся и мысли, и чувства членов семьи. Эта идея возникла в 1950-х гг. До этого времени считалось, что человек строит отношения с другими людьми в соответствии со своими мыслями и чувствами. Теперь же очевидно обратное: взаимоотношения порождают мысли и чувства. Поведенческие последовательности, несущие горе, можно изменить, принеся в семьи спокойствие и радость. Один из способов научить обучающихся видеть последовательности состоит в том, чтобы показывать им видеозаписи в замедленном режиме.

Естественно, обучающимся нужно описать и более общие последовательности. Например, иногда супружеская пара приходит на терапию в кризисный для себя момент, и после нескольких сеансов супруги немного успокаиваются и уходят удовлетворенными. Терапевт решает, что терапия была успешной, но через 6 месяцев пара возвращается на пике нового кризиса. Кратковременное терапевтическое вмешательство снова приносит успокоение, и супруги уходят счастливыми только для того, чтобы еще раз вернуться через 6 месяцев. Терапевт должен осознавать, что он сам и эта пара являются частью последовательности взаимодействий.

Я вспоминаю, как Грегори Бейтсон работал с семьей, в которой был ребенок с диагнозом «шизофрения». Пока продолжалась терапия, отец открыл свое дело, и это было расценено как положительное следствие терапии. Через несколько месяцев он разорился, что было расценено как отрицательное следствие терапии. Позже было установлено, что отец достаточно регулярно уже несколько лет то открывал свое дело, то разорялся. Следовательно, этот цикл не зависел от терапии. Мы постоянно учимся узнавать, какие последовательности можно изменить, а какие просто дают иллюзию изменения, потому что являются частью более общих последовательностей.

Важность иерархии

При социальном взгляде на психологические проблемы возникает необходимость мыслить в плоскости организации, а не внутренней природы человека. Мы столетиями объясняли человеческие проблемы с точки зрения индивида и лишь недавно начали думать об индивиде как о части организации. Гораздо легче толковать о подавленном гневе или низкой самооценке, чем описывать позицию индивида в организационной иерархии, особенно если она включает и самого терапевта.

Все психологические тесты были созданы для классификации индивидов, все диагностические категории психических расстройств также классифицируют индивидов. Так как не существует тестов, удовлетворительно выявляющих сложную семейную иерархию, мы до сих пор должны описывать позицию человека в семейной иерархии с помощью анекдотов. Возьмем такой пример иерархической путаницы: сын угрожает нанести себе вред, убегает из дома или обещает покончить с собой, заставляя таким образом родителей признавать его самого или проблему. Другими словами, он берет на себя ответственность за родителей, определяя происходящее в семье, что создает сложности в иерархии.

Существует множество сложных иерархий и сетей, но простой иерархии семьи в терапии достаточно, чтобы супервизор мог обучить ей своих подопечных. На вершине иерархии помещаются специалисты, которых семья призывает на помощь. Затем идут бабушки и дедушки, родители и дети (которые имеют и свою собственную иерархию). Как и в любой организации, члены семьи обладают разным статусом и властью.

Между терапевтами в организации или системе тоже существует иерархия. Так как их коллеги обладают властью и силой, терапевты должны учиться сотрудничать с ними и принимать их власть всерьез, так же как они должны научиться принимать во внимание статус каждого из членов семьи. В наше время, когда на терапию направляют по решению суда, клиницисты могут столкнуться с тем, что члены семьи уходят под опеку социальных служб без их одобрения. Точно так же членам семьи могут назначать лекарства и помещать их в психиатрические учреждения, несмотря на возражения психотерапевта. Первое, что должен сделать терапевт, начиная работу с клиентом, — узнать, работают ли с ним другие терапевты, и если работают, то установить их власть и степень влияния на клиента. Начинающего терапевта можно научить обсуждать своих клиентов с коллегами так, чтобы достигать желаемого результата. Очень важно уважать взгляды коллег и интересоваться ими. Воевать с коллегами из-за клиента глупо, а для клиента это тяжело.

Проблемы возникают тогда, когда на семейную терапию приходит семья, один из членов которой проходит индивидуальную терапию, или когда индивидуальную терапию проходит один из супругов, пришедших на супружескую терапию. Позволю себе представить обычную проблему: жена проходит индивидуальную терапию, и в какой-то момент она и ее терапевт решают, что она нуждается еще и в супружеской терапии. Иногда это происходит, когда психотерапевт считает, что терапия замерла, и желает ее оживить. Вместо того чтобы вести супружескую терапию в своем офисе, психотерапевт отправляет пару к кому-то другому. Когда специалист по супружеской терапии приступает к делу, у жены возникают новые темы для обсуждения со своим индивидуальным терапевтом. Однако ее мужу не с кем поговорить, поэтому он тоже начинает искать для себя индивидуального терапевта. А затем пара бросает супружескую терапию. Кажется очевидным, что в такой ситуации семейному терапевту следует попросить индивидуального терапевта приостановить или прекратить работу на время, пока пара проходит супружескую терапию. Тогда семейный терапевт действительно берет на себя ответственность и не выступает в качестве дополнения к индивидуальному терапевту, метод работы которого с клиентом может быть совсем иным.

Очевидно, что терапевты должны научиться тактично включать коллег в работу и исключать их из нее. Иногда коллеги, полагающие, что чем больше терапии, тем лучше, подталкивают всех членов семьи к прохождению терапии в индивидуальном порядке или совместно. Такие терапевты не умеют мыслить в духе организации. Иногда полезно специально провести супервизию того, как обучающиеся разговаривают по телефону с коллегами, пытаясь наладить сотрудничество. Супервизоры, которые уважительно говорят о коллегах и других работниках сферы психического здоровья, являются для обучающихся образцом отношения, необходимого для успешного сотрудничества с другими профессионалами по поводу конкретного случая.

Основной аспект иерархии — это власть психотерапевта наделять властью. Терапевту доступно своего рода рукоположение, в том смысле, что член семьи, которого он наиболее уважительно выслушивает, поднимается в семейной иерархии. Позволю себе привести пример того, как обучающийся, которого я назову Джеральд, обнаружил существование такой власти. Я следил за тем, как Джеральд ведет сеанс с семьей, состоявшей из матери, отца и сына-подростка с отклоняющимся поведением. Некоторое время я наблюдал за Джеральдом, а затем попросил его выйти из комнаты. Я сказал: «Предполагается, что я твой супервизор, а я не знаю, что ты делаешь. В чем заключается твой план?» Он ответил: «Просто наблюдайте и увидите». Некоторое время я наблюдал, а затем снова вызвал его из комнаты, сказав, что я уже наблюдал и все равно не понял, что он делает. Джеральд сказал: «Я подталкиваю отца». Затем он добавил: «У матери есть проблемы с этим парнем, а отец в них не включен. Я думаю, что ему следует этим заняться, и поэтому я его поднимаю». Я спросил: «А как ты это делаешь?» «Ну, — сказал Джеральд, — когда отец говорит, я уделяю ему много внимания. Когда говорят мать или сын, я обращаю на них меньше внимания. Вы увидите, отец поднимется в иерархии». Он вернулся в комнату, и действительно, я увидел, что статус отца поднимается. Мать и сын обращали на него все больше и больше внимания, так же как это делал терапевт.

Именно благодаря способности терапевта наделять членов семьи силой и властью концепция иерархии приобретает такое большое значение, но обучающийся, признающий только индивидуальную терапию, не может этого оценить. Если психотерапевт поддерживает подростка в его позиции против родителей, он наделяет подростка силой, хотя при этом он может думать, что этим лишь выказывает свою заботу и симпатию. Каждый, кого терапевт слушает наиболее внимательно, приобретает в семье силу и статус. Фактически, когда семья впервые появляется в офисе психотерапевта, его выбор одного из членов семьи для описания проблемы автоматически делает этого члена семьи авторитетом в плане того, почему семья обратилась за терапией. Помимо прочего, терапевт может по неосторожности наделять подростков властью, концентрируя на них свое внимание с целью поднять их самооценку.

Предположим, терапевт хочет усилить позицию родителя, который не может контролировать своего ребенка. Тогда терапевт должен уделять особенное внимание этому родителю с того самого момента, когда семья входит в кабинет. Если, к примеру, одинокая мать приходит со своей матерью, с которой они живут вместе, терапевт может предположить, что две женщины не могут поделить сферы влияния на проблемного ребенка. То, как терапевт понимает желательное для женщин поведение в отношении ребенка, будет влиять на поведение самого терапевта. (Обычно цель состоит в том, чтобы побудить мать заботиться о ребенке, а бабушку — действовать в качестве советчика и помогать матери в ее заботах.)

В некоторых культурах бабушки и дедушки стоят по иерархии выше родителей, а в некоторых — нет. При работе с семьями из Азии следует ожидать, что бабушки и дедушки будут обладать большей властью, нежели бабушки и дедушки из американских семей, часто живущие отдельно. Исключение составляют случаи, когда они обладают большей финансовой властью или необходимы, чтобы заботиться о ребенке. Если супруги постоянно ссорятся и неспособны сами решать свои проблемы, в их брак часто вмешивается кто-то из старшего поколения и делает это не лучшим образом. В наше время у многих родителей, страдающих разного рода зависимостями, детей забирают и отдают на попечение бабушкам и дедушкам. Когда родители пытаются забрать их назад, они встречают отпор со стороны старшего поколения. Суд отдает им права на ребенка, и родителям трудно востребовать своего ребенка назад. Психотерапевта часто просят высказать свое мнение о том, кто должен заботиться о ребенке. Это очень ответственный шаг, так как фактически терапевта просят предсказать возможность рецидива у родителя.

Важность мотивации

В первую очередь терапевт должен занять свою собственную позицию по отношению к вопросу о том, почему люди делают то, что делают. Возможно, это даже важнее, чем видение терапевтом иерархии, последовательности или степень его концентрации на проблеме клиента. Мы должны выдвигать гипотезы о мотивах. Если жена кричит на мужа, зная, что этим она разозлит его еще больше, мы должны объяснить это иррациональное действие. Если мальчик режет себе вены, мы должны иметь объяснение этому удивительному поведению. Именно в вопросе о том, почему люди делают то, что делают, терапевт чаще всего принимает чью-либо сторону. Часто супервизор вынужден целиком менять взгляды обучающегося на мотивацию клиента в процессе терапии. (Психотерапевт может иметь одно объяснение для поведения человека у себя в кабинете и совершенно другое для поведения этого же человека как гражданина на улице.)

Классическая теория мотивации, которой обучались практически все супервизоры, а значит и их обучающиеся, представляет собой концепцию негативного бессознательного, а согласно ей люди делают то, что делают, руководствуясь гневом, враждебностью, жадностью, похотью и любыми другими смертными грехами. Достаточно лишь описать проблему клиента среднестатистическому клиницисту, как тут же услышишь сомнительное объяснение бессознательной мотивации клиента. К сожалению, то же самое можно услышать и от супервизора. Если спросить такого супервизора, почему он не советует обучающемуся следовать собственным побуждениям на сеансе, супервизор, который верит в злое бессознательное, скажет: «Да что вы! Один Бог знает, что они могут натворить, если будут следовать своим побуждениям!» Заметьте: подразумевается, что побуждение обязательно будет негативным. Но если терапевт не может доверять собственным побуждениям, то какие же решения он сможет принимать?

Взгляды психотерапевта на бессознательное становятся очевидны уже на первом терапевтическом интервью. Если он исследует все те ужасы, о которых думает или которые делает клиент, значит он убежден в том, что все негативные мысли, которые можно изменить, должны выйти на поверхность. То есть такой терапевт уверен, что если клиент выразит все те ужасные мысли, которые есть у него внутри, то освободится от них. Такая техника может вогнать человека в депрессию. Напротив, терапевт, использующий позитивные переживания клиента и обсуждающий с клиентом, что тот мог бы предпринять для решения проблемы, мыслит в духе позитивного бессознательного.

Лучше всего считать, что клиент в терапевтическом процессе (но не человек в другом социальном контексте) делает то, что делает, преследуя позитивные цели. Например, с точки зрения позитивного бессознательного жена, кричащая на мужа, пытается таким образом помочь ему. Можно предположить, что когда она на него не кричит, он уходит в себя, как человек в депрессивном состоянии. Когда она кричит на него, он злится. Он тогда знает, в чем зло — в ней. Она заставляет его собраться и помогает ему — за счет себя самой. Терапевт, принимающий эту точку зрения, будет видеть эту женщину в позитивном свете, а не считать ее стервой. А терапевт работает лучше всего, когда позитивно относится к клиенту.

В системной теории скрыто присутствует мысль о том, что каждый человек в системе стабилизирует ее, и его симптом — это способ поддержания стабильности. Система поддерживает саму себя с помощью взаимодействия между индивидуумами. Система может быть плохой, но стабильной. Если она начинает разрушаться, предпринимаются какие-то действия по предотвращению разрушения. Например, если родители близки к разводу, подросток может попытаться сделать что-то из ряда вон выходящее, например, попытаться покончить с собой. Если у мужчины возникают проблемы с потенцией, у жены может снизиться потребность в сексуальной жизни, что будет помощью мужу. Члены организации или системы сплачиваются, чтобы справиться с кризисом, и благодаря этому система стабилизируется. Если то, что разбалансирует систему, остается, этот процесс может начать систематически повторяться.

Самая лучшая мотивационная теория, основанная на этом способе мышления, подразумевает, что люди помогают друг другу, даже когда бьют друг друга. Это объяснение во многих отношениях помогает терапевту. Как правило, оно дает терапевту положительный взгляд на клиента как на помощника. Правда, к сожалению, клиент может помогать другим членам семьи, нанося себе вред. Но если терапевт это понимает, то начинает думать о том, каким образом клиент мог бы помочь другим, не вредя при этом себе. Например, если терапевт осознает, что дочь, возможно, помогает отцу, находящемуся в состоянии депрессии, ставя перед ним задачу удержать ее от приема наркотиков, терапевт сможет придумать, как ей помочь отцу по-другому. В одном таком случае отец и дочь вместе начали придерживаться диеты и делать физические упражнения, при этом мать выступала в роли супервизора. Когда терапевт смотрит на проблему клиента как на проблему нескольких людей, он начинает думать о симптоме не только как о попытке наладить контакт с другими, но и как о действии, мотивированном желанием помочь.

Ясна ли самая лучшая теория?

Наше исследование вышеупомянутых переменных, относительно которых терапевт должен определить свою позицию, ясно показало, что супервизор должен выбрать верные позиции, если он хочет помочь своим подопечным стать успешными терапевтами. Кажется очевидным, что избранная теория должна включать позитивное видение клиента обучающимся. Следует считать, что клиентом движет желание помочь, а не отомстить или причинить вред. Начинающим терапевтам надо научить концентрироваться на представленной проблеме, так как клиент хочет разрешить именно ее, и супервизору необходимо знать соответствующие интервенции, которые приведут к ее разрешению.

В проблеме задействованы как минимум три человека. Триада позволяет терапевту понять организационные проблемы и выстроить необходимые интервенции. Всегда можно обнаружить трех человек, вовлеченных в проблему, особенно если считать и самого клинициста. Когда в терапии участвует ребенок, треугольник часто включает бабушку или дедушку, которые объединяются с ребенком против родителей и от которых ребенок получает власть и силу, или психотерапевта, который может выполнять ту же функцию. При образовании этой коалиции между поколениями, при которой кто-то, стоящий выше в иерархии, объединяется с тем, кто стоит ниже, против того, кто занимает промежуточное положение, могут возникать затруднения, путаница и симптомы.

Очевидно, что терапевту необходимо мыслить в плоскости иерархии, и также очевидно, что он не в состоянии так мыслить, если рассматривает проблему в плоскости индивида. Можно рассуждать о том, как человек представляет себе иерархическую позицию, но не о том, какую позицию занимает каждый человек в действительности. В зависимости от интересов супервизора можно обсуждать с обучающимися иерархию в широком смысле или в узком. Следовательно, об иерархии можно размышлять во время планирования целостного психотерапевтического процесса или учитывать ее при решении, например, того, кого из членов семьи попросить первым рассказать о проблеме. Очевидно, что терапевт обладает властью к месту и не к месту наделять силой и властью других. Терапевт, не желающий использовать свою власть, должен осознавать, что даже просто попытка избежать власти сама по себе приводит к реакции со стороны клиента.

Иллюстрации

В современной концепции психотерапии само собой разумеющимся считается, что диагноз требует терапевтического вмешательства. Теория проистекает из действия. Если терапевт задает своим клиентам вопросы, он получает информацию, принципиально отличную от той, которую он мог бы получить, если бы попросил их что-то сделать и понаблюдал за реакцией. Терапевт, сидящий у кушетки, получает совершенно другую информацию о семье, нежели терапевт, работающий со всей семьей одновременно. Нельзя сказать, что один из них получает более верную информацию; они просто узнают разные вещи, потому что находятся в разных терапевтических контекстах. Если терапевт директивно направляет клиента, реакция клиента выявляет диагноз, имеющий значение для терапии.

Позволю себе привести описание исторического момента в форме анекдота. В 1960-х гг. Эдоардо Вейсс (Edoardo Weiss), выдающийся психоаналитик, опубликовал книгу под названием «Агорафобия в свете эго-психологии»[16], в которой был описан психоанализ женщины, неспособной самостоятельно выходить из дома. Рассказывая об этом случае, который закончился неудачно, Вейсс признает, что психоанализ людей, страдающих агорафобией, часто длится годами и иногда не приносит никаких изменений. Можно было бы ожидать, что затем Вейсс напишет: «Следовательно, мы должны найти какой-то другой терапевтический способ для помощи таким женщинам». Он этого не написал. Вместо этого он признал, что его следующий случай был очень похож на предыдущий, и продолжил описывать следующий случай, для которого он использовал тот же самый терапевтический подход, который прежде всегда приводил к неудаче. (В те времена психоаналитики регулярно терпели неудачи, но тем не менее никогда не решались изменить свой подход. Для них смысл заключался в продолжении использования метода, неважно какого. Фактически, такое отношение все еще сохраняется в психоаналитических сообществах больших городов.)

В то же время некоторые психотерапевты начали испытывать новые подходы, которым предстояло заменить те, что постоянно приводили к неудаче. С применением новых подходов стали появляться новые данные о женщинах с диагнозом «агорафобия». В то время я сам практиковал, и ко мне на терапию также приходила женщина, которая не могла одна выйти из дома. Позволю себе описать предпринятую мной интервенцию, которая заставила меня взглянуть на эту проблему по-иному.

Мужчина привел ко мне свою жену-затворницу. Она могла выходить из дома только в сопровождении мужа или своей матери. Он хотел, чтобы такое положение вещей изменилось. Я встретился с ними обоими одновременно и сказал, что собираюсь попросить их кое-что сделать, даже если они сочтут это глупостью. Я сказал мужу, чтобы следующим утром, когда он будет уходить на работу, он велел жене остаться дома. Он знал, что она и так не стала бы выходить, но я хотел, чтобы он все равно сказал ей это и делал так каждое утро вплоть до нашей следующей встречи через неделю. Супругам это предложение показалось забавным, и на следующее утро, когда муж велел жене оставаться дома, они оба засмеялись. На следующее утро им было уже не так весело. На третье утро, когда муж велел жене остаться дома, она впервые за семь лет одна пошла в соседнюю бакалейную лавку. На следующей встрече я увидел чрезвычайно расстроенного мужа, который был обеспокоен тем, куда и с кем будет ходить его жена без него. Жена при этом призналась, что она часто решала про себя, что если она будет в состоянии выйти из дома одна, она выйдет с чемоданом в руках.

Такая реакция выявляет структуру, которая могла бы никогда не проявиться, если бы мы только разговаривали с этой женщиной о ее страхах и прошлых травмах. Терапевт, который мыслит в духе триады, находит у своих клиентов неожиданные мотивы и в случае, подобном вышеописанному, может обнаружить, что угроза сепарации активизировалась благодаря его терапевтическому вмешательству. Я не рекомендую подобные действия в качестве наилучшего психотерапевтического способа при подобных проблемах; я представляю данный конкретный случай, включающий реакцию на парадоксальную интервенцию, как пример подхода, альтернативного психоаналитическому, который доказал свою неэффективность в таких ситуациях. Действительным результатом вмешательства в изложенном здесь случае была конфронтация. Было бы лучше, если бы эту проблему можно было решить без открытой конфронтации, побуждая мужа помочь своей жене выйти одной из дома. Терапевт должен принять решение относительно конфронтации заранее и, если конфронтация произойдет, предвидеть, как она повлияет на этот брак.

У нас могут быть разные реакции на проблемные ситуации и разные мнения относительно теории, направляющей наши психотерапевтические усилия, но давайте все сойдемся на том, что самая худшая теория из всех когда-либо изобретенных для клинической работы теорий, это теория вытеснения. Эта концепция нужна тем, кто в нее верит, чтобы размышлять о самих себе и обо всех тех ужасах, которые они в себе подавляют. Она вынудила несколько поколений психотерапевтов заниматься интерпретацией неприглядных внутренних элементов и тратить свое время и время клиента на вопрос о том, как себя чувствует клиент. Понятие вытеснения было навязано не только психотерапевтам, но и широкой публике. Эта теория настолько соблазнительна, что, возможно, психотерапевтам потребуется провести национальную кампанию, чтобы изгнать ее и дать нам возможность снова осмысленно посмотреть на человека.

Глава 7 Спорные вопросы

У всех психотерапевтов со временем вырабатывается толерантность, так как им приходится иметь дело с необычными, тяжелыми людьми в неординарных ситуациях. Терапевты не ищут неприятностей на свою голову, но могут внезапно обнаружить, что попали в западню. От спорных вопросов никуда не деться. Точно так же как с нефтяным фонтаном, забившим из-под земли, надо что-то сделать, или будет очень грязно. Невозможно бесконечно игнорировать проблемы; терапевты и их супервизоры должны занять определенную позицию по отношению к старым и новым вопросам, даже если они спорны. Социальный контекст, как говорят в наше время, определяет выбор, который делают люди, и влияет на их решения. Всегда ли? Само по себе это является одним из противоречий! Я вспоминаю одного способного социального работника, который говорил: «Если вы говорите, что мотивация формируется в социальной системе, то тогда отдельный человек исчезает». Грегори Бейтсон имел еще более крайние взгляды: он заявлял, что сознание находится вне личности.

Терапевты верят, что выбирают определенную теорию, действуя осознанно. А может быть, они сами запрограммированы социальной ситуацией, как полагает системная теория? Если последнее верно, то важно отвести терапевтической работе соответствующее место. И все-таки, как же мы можем быть уверены, что работа детерминирует наши идеи? Определенно, терапевты, которые трудятся в больницах, используют те же самые теории, что и частнопрактикующие терапевты. Или нет? А как насчет этой книги? Ведет ли она читателя к принятию независимого решения, основанного на солидной аргументации? Или она воздействует на читателя в основном за счет отражения социального контекста модных современных теорий? Предположим, что в наше время любой может смело задать себе эти вопросы, даже если высказываемые мнения непопулярны, и сразу перейдем к некоторым наиболее неприятным новым идеям.

Является ли терапия обучающим процессом?

Если мы признаем, что позиция в организации — важный мотив для людей, проходящих терапию, то вопрос о научении и обучении предстает перед нами в новом свете. Если родители не справляются с проблемным ребенком, то должен ли терапевт обучать их воспитанию детей? Или терапевт должен рассматривать эту проблему как организационную и считать, что родители сами смогут изменить иль воспитания, когда организационная проблема будет решена?

Почти все психотерапевтические школы первоначально ставили перед собой курс обучения. Различия в том, чему учит клиента терапевт, огромны, но тот акт, что клиент нуждается в обучении, кажется само собой разумеющимся. Например, терапевты, принадлежащие к психодинамическому направлению, рассказывают своим клиентам об их бессознательных конструктах и о том, как их настоящее соотносится с прошлым. Терапевты, которые придерживаются условно-рефлекторной теории, рассказывают клиентам о подкреплении и разнообразных теориях научения. Когнитивные терапевты объясняют своим клиентам, которые боятся ездить в лифтах, что послужило причиной травмы и как совладать с таким страхом. (И это обучение тому, чего еще не знают клиенты, или тому, что они уже знают, — призвано мотивировать их войти в лифт и преодолеть свой страх?) Терапевты, работающие с супружескими парами, показывают супругам, как они провоцируют друг друга, вызывают друг у друга отрицательные эмоции или как их способы поведения отражают способы поведения, характерные для их родители («Ваш отец бил вашу мать, и вы бьете свою жену»).

Обучение родителей тому, как быть родителем, сейчас превратилось в целую индустрию. Многие терапевты, похоже, полагают, будто знают, как научить родителей воспитывать нормальных детей. Когда психотерапевт обучает клиента, то он исходит из того, что человеку недостает каких-то знаний или он не знает, как себя вести. Терапевт, который берет на себя функцию обучения клиентов, считает, что их поведение является результатом индивидуального выбора и что клиенты смогут изменить свое поведение, если их правильно обучить, даже когда они в начале терапии заявляют, что не контролируют свое поведение.

Открытие того, что корни мотивации лежат в социальном окружении, предполагает, что человек, реагирующий на систему, имеет небольшое пространство для выбора. Я помню, как размышлял над тем, что, находясь вовне, я не должен думать так, как будто я нахожусь внутри. Затем я понял, что от меня требовали, чтобы я думал так, будто нахожусь вовне. Хотя большинство из нас предпочитает верить в то, что мы принимаем решения индивидуально, на это можно возразить, что системы определяют наше поведение, а следовательно, и чувства и мысли. А как же тогда быть с теми системно ориентированными психотерапевтами, которые показывают клиентам, как именно они реагируют на систему своей беспомощностью? Они исходят из того, что если клиенту показать это (научить его), он поднимется над системой и, таким образом, станет свободным в выборе реакции. Терапевты, обучающие своих клиентов, часто не любят признавать, что обучение является частью их работы. Такое признание, полагают они, может быть воспринято как желание быть умнее клиента. На самом деле это зависит от области знания. Для того чтобы узнать, обладает ли психотерапевт большими знаниями, чем клиент, понадобилось бы сравнить образовательный уровень терапевта и клиента во всех областях знания или, по крайней мере, в тех, которые затрагивает проблема клиента. Так чему же должен терапевт учить клиента? Действительно ли последователи разных психологических школ согласны между собой относительно того, чему учить клиента с навязчивой рвотой? Давайте рассмотрим такой аспект этого вопроса, как ненанесение клиенту вреда, что, несомненно, волнует всех терапевтов.

Должен ли психотерапевт обучать клиента?

Психология зародилась в среде людей, которые обучались в университетах и уважали знание. О влиянии академических знаний на психотерапевтов узнаешь, когда приходится обучать людей, не заканчивавших колледжа. Они, оказывается, не считают, будто понимание себя автоматически приводит к изменениям (менее образованные люди страдают другими предрассудками, но не этим). Чем более образованны психотерапевты, тем труднее удержать их от желания учить своих клиентов и интерпретировать их мотивацию.

Давайте проанализируем большую ошибку, которую совершает терапевт при попытке обучить клиента: супервизору бывает сложно удержать своих подопечных от стремления объяснять клиенту вещи, которые ему и так известны. Это воспринимается как покровительственное отношение и приводит к усилению сопротивления. Например, обучающийся терапевт может сказать матери: «А вы заметили, что вы чересчур опекаете своего ребенка?» Он говорит это из лучших побуждений, но все же это порождает проблемы. Если высказывание неверно, то мать может счесть терапевта глупым. Если оно верно, то такая мать, скорее всего, и сама знает, что чересчур заботлива. Она просто не может перестать быть сверхзаботливой; это и есть одна из причин, приведших ее на терапию. Она не нуждается в том, чтобы ее тыкали носом в ее проблему. Но терапевт, который говорит такие вещи, очевидно, полагает, что, осознав свое поведение, такая мать изменит его сама. А зачем же ему еще говорить такое? Такие слова по отношению к матери не только звучат высокомерно и глупо, но и порождают проблемы во взаимодействии. Мать может внешне никак не прореагировать на слова терапевта, но в какой-то момент терапии, когда терапевт попросит ее что-то сделать, она проигнорирует указание и откажется сотрудничать. Тогда терапевт, скорее всего, посчитает, что она оказывает сопротивление и нуждается в дополнительном обучении. Подсчитано, что 78 % интерпретаций являются попыткой информировать клиентов о том, что они и так уже знают. Например, психотерапевт может попытаться объяснить мужчине с боязнью поездок на лифте, что если однажды он войдет в лифт, не испытывая страха, он избавится от фобии. Скорее всего, клиент и так об этом догадывается.

Часто работа терапевта заключается в поддержке родителей проблемного ребенка. С точки зрения иерархии это означает, что терапевт должен поднять авторитет родителей и обеспечить им уважение детей. Но при этом каждое действие по обучению родителей несет в себе обвинение в том, что они сами не знают, что делают, в противном случае терапевту не пришлось бы учить их. «Вы должны быть последовательны в воспитании детей», — говорит двадцатидвухлетний неженатый психолог сорокалетним родителям. «Я-то последовательна, а вот мой муж — нет», — отвечает жена. «Но вы оба должны быть последовательны», — говорит терапевт. Это обучение? Или создание у родителей чувства вины из-за того, что они не могут перестать делать то, что делают, так как у них проблемы во взаимоотношениях? Может быть, проблема — в организации семейной системы, а не в невежестве? Проницательный читатель, наверное, уже заметил, что супервизоры грешат тем же в отношении обучающихся. Если они учат своих подопечных не учить клиентов, они делают именно то, что не советуют делать обучающимся. Какие действия супервизор может предпринять для того, чтобы терапевты не поучали своих клиентов? Необходимо изменить социальный контекст таким образом, чтобы обучающийся и не пытался учить клиента, чтобы добиться терапевтического изменения. Следующие примеры терапии иллюстрируют все вышесказанное.

Модель показательного случая 1

Женщина привела на терапию своего 12-летнего сына и объяснила, что у него есть некоторые «ограничения» (была ли у него задержка развития, было непонятно). Она сказала, что несколько месяцев назад умер ее муж, оставив ей весь груз воспитания их сына. Чтобы защитить мальчика, она провожала его до школы, вызвалась дежурить на игровой площадке в обеденное время, где она могла за ним приглядывать, а затем шла с ним домой из школы. Она никогда не выпускала его из дома одного. То есть мы имеем женщину, которую, по-видимому, нужно научить воспитывать ребенка и показать ей, что она чересчур опекает его, что мальчику нужна большая свобода и ответственность и даже что многие его проблемы вызваны как раз тем, что она ограничивает его поведение. После такого поучающего разговора с предполагаемым знатоком в деле воспитания детей женщина, вероятнее всего, будет чувствовать себя ужасно. Она может посчитать, что причинила ребенку вред своей излишней заботой. Если же она будет чувствовать себя слишком плохо, слишком переживать из-за разговоров с терапевтом, то мальчику, возможно, придется создать какую-нибудь проблему, чтобы она смогла доказать терапевту, что проблемы все-таки не у нее, а у мальчика. Терапевт, верящий в то, что цель клиента — понять себя, мог бы проинтерпретировать этот случай так: «Для этой женщины принципиально важно осознать, насколько плохо она воспитывает ребенка, даже если это ее расстроит».

Терапевт, в данном случае это был Питер Уркхард (Peter Urquhart), один из наших «общинных»[17] семейных терапевтов, в течение часа разговаривал с женщиной и мальчиком. Он ни единым словом или жестом не позволил себе упрекнуть мать в чрезмерной опеке над сыном. Следуя плану супервизии, он сказал матери, что она должна подготовиться к тому, что ее сын изменится, что от 13-летнего парня можно ожидать большего, чем от более младшего ребенка, и что когда-нибудь ему придется самому о себе заботиться. С этими изменениями нет нужды торопиться, подчеркнул он, и попросил мать позволить мальчику играть после школы на улице прямо перед домом, чтобы она могла наблюдать за ним из холла и таким образом иметь возможность оберегать его. Она согласилась. Затем он попросил ее позволить мальчику доходить до перекрестка (мать могла наблюдать за ним), чтобы он мог научиться контактировать с соседскими детьми. Она снова согласилась. Через три недели мальчик стал играть в баскетбол на местной площадке, а мать начала работать неполный рабочий день. Ни разу терапевт под предлогом обучения не критиковал методы воспитания этой женщины.

В процессе терапии произошло еще одно интересное событие. Мать сказала, что время от времени она слышит, как мальчик в своей комнате разговаривает со своим покойным отцом. Это ее тревожило. Многие психотерапевты немедленно сделали бы диагностическую стойку и решили, что у мальчика психоз, но Уркхард повернулся к мальчику и спросил: «Что говорит тебе твой отец, когда ты беседуешь с ним в своей комнате?» Мальчик ответил: «Он говорит, у меня должен быть велосипед». Уркхард спросил у матери: «Как насчет этого?» Мать согласилась позволить сыну иметь велосипед, но сказала, что тот не умеет на нем ездить.

На следующей неделе, когда мать пришла к терапевту одна, она сказала, что иногда по ночам ее покойный супруг поднимается по лестнице и ложится рядом с ней в постель; затем он вздыхает и уходит. Наверное, мать не призналась бы в этом, если бы психотерапевт не отреагировал так спокойно на воображаемые разговоры мальчика со своим отцом. Тут Уркхарт просветил ее насчет того, что она, положим, уже и так знала, сказав, что одинокие люди иногда видят родственников, по которым очень скучают. Визиты прекратились.

В данном случае терапевт должен был поставить четкую терапевтическую цель. Ему нужно было решить, должен ли он обучить мать тому, как правильно воспитывать сына, или дать мальчику возможность максимально реализовать свой потенциал и заинтересовать мать чем-то другим помимо ребенка. Каким образом обучение матери воспитательским навыкам помогло бы достичь этой цели? Ей нужно было не обучение, а сын, способный реализовать свой потенциал.

Модель показательного случая 2

Родители привели в детскую консультативную клинику двух своих детей: четырехлетнего мальчика и трехлетнюю девочку. Проблемы были у обоих детей. Мальчик, находясь вне дома, все время кричал и вопил как резаный; а его младшая сестра ему подражала. Родители безуспешно старались справиться с детьми, и между ними возникали явные конфликты из-за их воспитания. В тот день супервизором был я, и, так уж случилось, я был раздражен поведением некоторых терапевтов, которые снисходительно поучали матерей. Я задался вопросом, возможно ли изменить поведение детей и стиль воспитания у взрослых, не используя прямого обучения матери каким бы то ни было приемам воспитания, ничего не рассказывая ей о теории научения и подкреплении. Именно эту задачу я поставил перед терапевтом. Психотерапевт могла разговаривать с матерью о любых взаимоотношениях в ее жизни, кроме отношений с детьми; помимо этого психотерапевт не должна была давать матери никаких советов по поводу воспитания детей. Задача был не из легких, потому что дети вели себя ужасно. Муж вначале уклонялся от прихода на терапию, что делало задачу еще более сложной. Психотерапевт обсуждала с матерью взаимоотношения матери с мужем и ее матерью, но о детях не было сказано ни слова. После нескольких сеансов дети были способны настолько отделиться от матери, что могли играть без нее в приемной, пока мама разговаривала в кабинете с психотерапевтом. Кроме того, они перестали кричать.

Когда поведение детей улучшилось, вспыхнул конфликт между супругами. Муж, явно почувствовав, что жена уделяет ему меньше внимания, заявил, что они больше не могут позволить себе посещать терапию. Прямо на сеансе жена гневно заявила, что она и так уже слишком много терпит от мужа, — такую жалобу она высказала впервые. После этого психотерапевт встретилась с мужем отдельно и уговорила его чаще выходить куда-нибудь вместе с женой. Вместе посещая терапевтические сеансы, муж и жена разрешили свои проблемы, а дети стали вести себя настолько хорошо, что их приняли в детский сад.

Работая над этим случаем, терапевт ни разу не попыталась учить мать ее родительским обязанностям, хотя мать, очевидно, полагала, что в этом и заключается забота терапевта, так как сказала кому-то, что в консультативной клинике, в которой они были до этого, ее учили воспитывать детей. Во время терапии женщина говорила о том, как ей необходимо быть последовательной в воспитании детей, как она и ее муж нуждаются во взаимной поддержке, как ей хочется, чтобы ее собственная мать дала ей совет, но не вмешивалась в воспитание детей, о том, как необходимы детям любовь и внимание. И все это она, похоже, знала без всякого обучения.

В отношении этого случая и супервизор, и психотерапевт предположили, что родители и дети запутались в неудачной организационной последовательности. Когда с помощью указаний последовательность была изменена, изменились и дети. Следовательно, предположение оказалось верным.

Терапевт должен принять на веру, что родители знают, как быть родителями. Важные знания о воспитании детей они получают от родственников, друзей, соседей, из телевизионных передач, журналов и т. п. Если родители плохо выполняют свои обязанности, то скорее всего повреждена их семейная система, а не мыслительные процессы. Цель состоит в том, чтобы применить имеющиеся знания. Можно предложить родителям конкретную технику воспитания ребенка, чтобы мотивировать их на определенные действия, но это не означает, что они не знают, как быть родителем и с чего начинать. Некоторые терапевты считают обучение родителей неотъемлемой частью терапии, но если родители чувствуют снисходительное отношение к ним со стороны терапевта или полагают, что их обвиняют в некомпетентности, они будут страдать и противиться дальнейшей терапии. В то же время обучать родителей воспитанию детей, если они об этом просят, вполне приемлемо. Однако верить в то, что обучение становится причиной изменений, было бы наивно.

Модель показательного случая 3

Позвольте мне привести пример обучения другого рода. Я прогуливался по холлу клиники, когда меня остановил один обучающийся из Испании и сказал: «Я только что вытащил 13-летнего мальчика из постели его матери. Раньше он всегда спал только с ней». Обучающийся был явно доволен своим успехом. Я знал, что многие терапевты в подобном случае стараются объяснить матери, как тяжело ей одной и какие чувства ответственны за ее желание спать с сыном в одной постели. Они говорят это прямо или подразумевают это, поскольку уверены, что мать необходимо научить быть родителем. Однако, если матери рассказать про ее желание спать вместе с сыном, она почувствует, что поступает неправильно. Чего же терапевты хотят этим достичь? Я спросил обучающегося: «Ну, а как вы это сделали?» Он ответил: «Я подумал, что он уже слишком большой, для того чтобы спать вместе с мамой, поэтому я начал размышлять над тем, как это изменить. Я встретился с матерью наедине и сказал, что хотел бы по секрету сделать одно предложение. Я сказал, что ее сыну уже 13 лет и по утрам у него, возможно, уже есть эрекция, поэтому будет очень неудобно, если у него вдруг случится эрекция в присутствии матери. Я сказал, что, по моему мнению, было бы лучше, если бы он спал отдельно. Она сказала, что я прав, и он действительно смущается. Она даже заметила, что по утрам он отворачивается от нее. Теперь она заставит его спать в другом месте».

Я считаю, что подход этого начинающего терапевта был разумной формой обучения, направленной на исполнение терапевтического правила, гласящего, что клиента никогда нельзя заставлять себя чувствовать еще более несчастным или виноватым, чем он уже себя чувствует.

Выводы

Вероятно, обучение и образование в терапевтической сфере отличаются от таковых в других сферах. Если мужчина построил мост, а мост обрушился, то кто-то должен обучить его, как построить более прочный мост. Когда он будет строить свой следующий мост, эти знания пойдут ему на пользу. Однако если у мужчины нарушены отношения с женщиной, то терапевт, который учит его, как улучшить эти отношения, не обязательно сделает его жизнь более мирной. По-видимому, обучение людей общению или тому, как им жить, не приводит к таким же очевидным успехам, как обучение в вещественном мире. Другими словами, как сказал однажды мой коллега: «Если вы пнете ногой камень, вы сможете рассчитать дальность и траекторию его полета. Если вы пнете собаку, ваши расчеты будут не столь надежны». То же самое можно сказать про обучение клиентов их личным взаимоотношениям: живые объекты сильно отличаются от мостов.

Так каким же правилам мы должны следовать, обучая клиентов? Я предлагаю следующие тезисы.

1. Так как в наше время многие молодые люди уверены, что жизнь меняется слишком быстро, чтобы можно было доверять словам старших, то они часто стараются найти себе терапевта-сверстника. Если терапевт является специалистом в какой-то области, то он обязательно должен учить клиентов в смысле предоставления им информации, в которой они нуждаются. Например, несомненно, разумно рассказывать клиенту о СПИДе, если ты хорошо знаешь этот предмет. Но это совсем другое, нежели говорить матери, как плохо она воспитывает своих детей, и ждать при этом, что эта информация ее изменит.

2. Если терапевт не в силах удержаться от интерпретаций и поучений, он должен быть совершенно убежден, что внедряемые идеи позитивны.

3. Если терапевт не может не быть педагогом, он может видоизменить свою навязчивую тягу к поучениям, ограничив себя в желании объяснить клиенту его мотивы.

Действительно ли прошлое определяет настоящее?

Вплоть до середины XX в. в психотерапии считалось само собой разумеющимся, что события прошлого определяют события настоящего. Например, фобия, навязчивость, тревога рассматривались как способы поведения, перенесенные в настоящее из прошлого опыта, но ставшие в настоящем неадекватными. Если человек: страдал такой навязчивостью, как беспрестанное мытье рук, считалось очевидным, что он пережил в прошлом некое событие, породившее страх, а страх в свою очередь сделал подобное поведение необходимым. Если мужчина слишком много пил, то семья, в которой он вырос, объявлялась дисфункциональной. Идея о том, что человек реагирует беспомощностью на стимулы из прошлого, большинство из которых он не осознает, оказала влияние на образ мыслей как в сфере самой психотерапии, так и за ее пределами. Так, если в наше время женщина не испытывает удовольствия от сексуальных отношений, она часто уверена в том, что, должно быть, в детстве подверглась сексуальным домогательствам, даже если она ничего об этом не помнит.

Хочу рассказать, как в 1950-х гг. я беседовал с сотрудником психиатрической больницы. Он поведал мне о молодом человеке, который проходил у него терапию. Я спросил, был ли тот юноша женат. Психиатр не знал. При этом он занимался с этим молодым человеком несколько раз в неделю в течение полугода. То, что он так мало знает об актуальной ситуации своего клиента, меня ничуть не удивило; в те времена некоторые из нас помогали психотикам заново переживать оральную стадию развития младенца. Мы не замечали того, что само по себе пребывание в больнице отчасти порождает их проблемы. Мы были уверены, что проблема — в их детстве, и пытались выявить воздействия на них в раннем возрасте. Тогда мы только начинали признавать значимость актуальной ситуации пациента, такой, например, ситуации, как помещение в больницу и оставленная за ее воротами семья.

Когда в те дни я работал с клиентами, которым был поставлен диагноз «шизофрения», я проводил с ними часовые сеансы пять дней в неделю, в течение нескольких лет. Тогда психотерапию вели именно так. Я несколько лет лечил молодого человека, прежде чем начал понимать, что его проблемы порождает пребывание в больнице. Он провел взаперти 15 лет; когда я взял его с собой в ресторан, он не знал, что нужно делать с меню. При этом считалось, что, пребывая в больнице, он лечится, а после лечения будет готов выйти из больницы и жить самостоятельно. Социальное окружение, в котором он жил, нельзя было считать подходящим.

Сегодняшние терапевты, возможно, не осознают, насколько глубоко в те дни мы были погружены в теорию. Я вспоминаю, как вел терапию с молодым человеком, который регулярно заявлял, что его желудок полон цемента. Он говорил так, как будто и в самом деле верил, что у него внутри цемент. У него были и другие разновидности бреда. Будучи его терапевтом, я представлял себе его проблему как фиксацию на оральной стадии, где цемент символизировал материнское молоко. Как сказал Джон Розен, будущий шизофреник сосал каменную грудь[18].

Я проконсультировался по поводу этого случая с Милтоном Эриксоном и спросил, что бы сделал он. Он сказал: «Я бы сходил в больничную столовую и посмотрел, какая там еда. Затем я бы побеседовал с клиентом о его пищеварении». Я подумал, что Эриксон недооценивает значение оральной стадии, но в столовую пошел. Еда была отвратительной. Затем я, как и советовал Эриксон, начал беседовать с пациентом о пищеварении, и это, похоже, помогло.

Когда современные психотерапевты говорят, что симптом уходит корнями в прошлое, они лишь повторяют общие слова, которые твердили два или три поколения супервизоров. Большинство преподавателей психотерапии все еще придерживаются этих убеждений, поэтому-то данный вопрос и является до сих пор спорным. Гипотеза о том, что значение прошлого не более чем метафора, была выдвинута сторонниками системной теории. В 1950-х гг. появилось предположение, что симптом представляет собой адаптационное поведение, а не что-то неадекватное. Когда появились аргументы в пользу рассмотрения симптома как отражения актуальной ситуации человека (т. е. симптом соответствует тому социальному контексту, в котором возник), стало ясно, что для изменения симптома нужно изменить социальную ситуацию. К социальной ситуации относятся как семьи, так и больницы.

Вопрос в том, лежит ли «причина» симптома в настоящем или в будущем? Очевидно, что существуют способы поведения, которые, возникнув в прошлом, продолжаются и в настоящем, например навыки счета или вождения машины, но как насчет симптома? Позвольте мне пояснить это на примере. Вообразим, что человек, который боится ездить на лифте, приходит к психотерапевту. Терапевт может предположить, что этот страх является следствием некой травмы в прошлом, каким-то образом связанной с замкнутым пространством, а может — что этот страх выполняет какую-то функцию в настоящем. Не приносит ли стремление избегать поездок на лифте этому человеку какой-нибудь выгоды в его социальной жизни? Или терапевт может забавляться обеими идеями — прошлой травмой и актуальной функцией — или найти их интересными, но не имеющими отношения к терапии. Цель одна — клиента нужно избавить от страха перед лифтами, и этой цели можно достичь, не исследуя прошлого и не принимая во внимание актуальных функций симптома в настоящем (фобию можно устранить, вообще не касаясь функций симптома).

Обучение клиента и разговоры о прошлом лучше всего считать данью вежливости. Так как клиенты зачастую верят в то, что прошлое определяет настоящее, и, стало быть, его надо обсудить, они часто ожидают от психотерапевта, что тот будет их учить. Такое обсуждение прошлого может способствовать развитию отношений, а следовательно, изменению симптома. Если мы оправдываем ожидания клиента в отношении обсуждения прошлого, это позволяет нам завоевать его доверие и обеспечить его сотрудничество при выполнении каких-либо действий.

Причины возникновения симптомов могут быть крайне запутанными, в том числе и потому, что, после того как произошло изменение, у клиента могут возникать различные инсайты, связанные с прошлым. Вместо того чтобы считать, что инсайт является причиной изменений, лучше подумать об изменении, которое вызывает инсайт. Например, я помог неразговорчивому мужчине избавиться от головных болей, которые годами были его проклятием. Сам он полагал, что причина этих страданий была физиологической. Он избавился от боли с помощью парадоксальной интервенции. Как только это произошло, он тут же попытался отопить меня в информации о том, что могло бы послужить причиной этих болей. Ему нужно было придать смысл своему избавлению от проблемы, поэтому он формулировал гипотезы и объяснял их мне. Совершенно очевидно, что психотерапевт, который изменяет людей, должен вежливо выслушать все их рассказы об инсайтах, после того как изменение уже произошло. Психотерапевта надо научить уважать инсайт как следствие изменения.

А как насчет ложных воспоминаний?

Женщина, которая боялась утонуть (причем этот страх создавал ей множество проблем), решила, что ей нужна помощь. Она пришла к психотерапевту, тот загипнотизировал ее и вызвал воспоминания о прошлой жизни. Оказывается, в прошлой жизни она была свидетельницей того, как утонула ее сестра. На семинаре было сделано сообщение об этом случае, который закончился успехом: женщина, вспомнив переживания прошлой жизни, избавилась от своей боязни воды. Другая женщина с аналогичным страхом в процессе терапии вспомнила о том, что ее сестра утонула в младенчестве уже в этой жизни. Было заявлено, что это воспоминание избавило ее от страха.

Должен ли супервизор учить своих подопечных возвращать своих клиентов в прошлые жизни и заставлять их вспоминать травмы? Если это избавляет от симптома, то почему нет? Можно ли сказать, что терапевт, который не верит в прошлые жизни, но делает это, чтобы вылечить клиента, у которого есть такая вера, поступает неэтично? Супервизор должен решить для себя, существуют ли прошлые жизни, оказывают ли они влияние на нас и существует ли такая вещь, как южные воспоминания? Те, кто не верят в существование прошлых жизней и их влияние на нас, ссылаются на высказывания некоторых клиентов о восстановлении воспоминаний о прошлых жизнях как на доказательства того, что воспоминания могут быть ложными.

Вопрос о ложных воспоминаниях нельзя так легко отбросить. Существуют очень сложные и соблазнительные ложные воспоминания. Воспоминания — «вещь» хрупкая. Даже реальные воспоминания приходят и уходят, доступные в одни моменты времени и недоступные в другие. С помощью гипноза можно оживить очень ранние воспоминания, но «вспомнить» можно и то, чего не было. Это одна из причин того, почему данные, полученные с помощью гипноза, не принимаются в суде в качестве свидетельств. Воспоминания, восстановленные в ходе терапии, являются продуктом взаимоотношений между клиентом и терапевтом. В зависимости от этих отношений воспоминания могут быть «реальными» и ложными. Гипнотическое внушение может повлиять на воспоминания так же, как и идеология психотерапевта. И терапевт, занимающийся прошлыми жизнями, и психоаналитик могут воздействовать на человека таким образом, чтобы получить воспоминания, соответствующие взаимоотношениям. Мы не должны забывать, что теория вытеснения возникла в результате сотрудничества клиента и психотерапевта.

Когда у дочери возникают ложные спровоцированные психотерапевтом воспоминания о сексуальном насилии над ней со стороны отца и ее побуждают выступить против родителей с этой «правдой» — это настоящая трагедия. Но так же трагична ситуация, когда воспоминания дочери верны и она стремится добиться признания правды, но отец при поддержке матери отрицает ее. Какую позицию должен занять супервизор, когда обучающийся приходит к нему и просит совета в случае с клиентом, который считает, что у него есть воспоминания о сексуальном насилии? Супервизор должен напомнить обучающемуся, что ложные воспоминания могут быть спровоцированы и терапевтом, и его клиентом. Как это часто случается и в других терапевтических ситуациях, на влияние терапевта могут не обращать внимания или не придавать ему значения. Супервизор должен четко объяснить, что терапевт является частью контекста, который создает уверенность у клиента.

В семейной терапии, наверное, самой тяжелой является ситуация, когда один из членов семьи обвиняет другого в насилии, а все остальные отрицают это. Терапевт должен самым тщательным образом оценить ситуацию. Если «жертва» проходила психотерапию, особенно с применением гипноза, то в наши дни для терапевта следует признать необходимой концентрацию внимания на насилии в детстве.

Супервизор должен побуждать обучающихся быть терпимыми с клиентами в отношении следующих пунктов: 1) прошлое порождает актуальные симптомы; 2) обучение клиентов и 3) ложные воспоминания. Это значит, что терапевты должны научиться вежливо разговаривать с клиентом о прошлом, сосредоточиваясь в то же время на настоящем, в котором и существует проблема. Они обязаны с должным уважением обучать клиентов, когда это уместно, при этом полагая, что симптомы изменяют не поучения, но директивы. Они должны усвоить, что клиент может иметь ложные воспоминания и быть уверенным в их истинности и сомневаться в истинности своих настоящих воспоминаний. Клиенты могут даже настаивать на том, что их воспоминания правдивы, заведомо зная, что это не так, например, с целью поддержать какие-либо скрытые мотивы, имеющие отношение к родителям. Все же, как правило, если терапевт работает с актуальной ситуацией, у него редко случаются осложнения такого рода.

Я вспоминаю необычную видеозапись сеанса семейной терапии, которую Браулио Монтальво показывал своим студентам. Это была запись разговора психотерапевта с семьей, по окончании которого маленькая девочка заплакала, а ее отец, побуждаемый психотерапевтом, признал, что для нее все происходящее слишком тяжело. После показа этой пленки Монтальво просил свою группу определить, кто именно заставил девчушку плакать. Группа всегда указывала на отца, потому что он перегрузил дочь. Затем Монтальво снова возвращал запись к тому моменту, когда девочка начинала плакать, и оказывалось, что это произошло, когда с ней резко разговаривал психотерапевт. И члены семьи, и терапевт, проводивший сеанс, и группа студентов, смотревших запись, все были уверены в том, что четко помнят, кто заставил девочку плакать (отец). Вот так легко создаются ложные воспоминания.

Следующий отрывок иллюстрирует дилемму, которая может возникнуть перед психотерапевтом. Родители привезли 18-летнюю девушку в психиатрическую больницу. Она обвиняла своего отца в том, что он вступил с ней в сексуальные отношения. Ее мать гневно отвергала даже такую возможность. Дочь кричала, что это было на самом деле. Отец сказал, что он точно не знает, было это или не было, так как иногда он напивается до беспамятства. Когда с девушкой провели индивидуальный сеанс, она сказала, что ее уже три раза госпитализировали из-за ее обвинений (30 лет назад это была обычная практика, так как считалось, что воспоминания дочери об инцесте свидетельствуют о развитии у нее бреда).

Терапевтическая группа долго колебалась, не зная, какую позицию занять. Наконец, после длительных дебатов, терапевты предложили дочери отказаться от обвинений, так как в противном случае ее, скорее всего, опять госпитализируют. Дочь гневно ответила: «Я хочу, чтобы мой отец признался». Она посвятила свою жизнь тому, чтобы вырвать у него это признание, а ее родители — тому, чтобы это отрицать. В конце концов дочь решила последовать совету терапевтов. Они знали, что не смогут помешать ее госпитализации, если она не откажется от обвинений, поскольку на ней будут настаивать сотрудники больницы.

Обсуждая с терапевтами случаи сексуального насилия, супервизор должен четко объяснить, что в настоящий момент, какое бы ни было принято решение, оно, скорее всего, будет противоречивым и спорным. В нашей сфере невозможно достичь согласия по многим вопросам, и мы должны смириться с этим.

Идеология и ложные воспоминания

Если бы можно было достоверно доказать, что клиент говорит неправду о своем прошлом и что его воспоминаниям нельзя доверять, то это создало бы угрозу для основной идеологии клинической терапии. Большинство теоретических подходов к объяснению симптомов основано на сообщениях клиентов, в первую очередь — на сообщениях о прошлом опыте. Личная история — это пусковая площадка для клинических теорий. Можно смириться с тем, что клиент намеренно не рассказывает правды о своем прошлом. Однако если клиент искренне верит в ложные воспоминания и преподносит их как факт, вся теория психопатологии, основанная на воспоминаниях клиента, оказывается под вопросом. Чем больше доктринерства в идеологии, тем более уязвим идеолог. Очевидно, что психодинамическая теория почти целиком основана на воспоминаниях людей, но то же самое можно сказать и о концепции посттравматического стрессового расстройства, об утверждениях о произошедшем в прошлом насилии и об истории дисфункциональных семей.

Что бы ни говорил клиент о своем прошлом, все принимается как правдивый рассказ о нем.

Постулат о значимости прошлого может стать еще более шатким, если мы посмотрим на него с точки зрения системной теории. Согласно этой теории, все, что делает клиент, определяется не его прошлым, а тем, что делают другие люди. Система автокоррекции исправляет элементы в настоящем; прошлое не имеет значения (за исключением случая, когда можно сказать, что прежде система работала так же, как и сейчас).

Если воспоминания могут быть ложными, а симптом является ответом на настоящее, что тогда клиницисту делать с прошлым? Одно из решений, которое может предложить супервизор, заключается в том, чтобы учитывать прошлое, беседуя о причинах, по которым люди делают то-то и то-то, и сосредоточиваться на настоящем, говоря об изменении. Возможно, человек пьет потому, что вырос в дисфункциональной семье; однако эта гипотеза не имеет непосредственной связи с изменением, она лишь объясняет, почему у него возникла эта проблема. Или клиент может страдать от приступов тревоги, являющихся следствием посттравматического стресса; терапевт может уменьшить этот стресс с помощью десенситизации и репроцессинга движений глаз[19], что не имеет никакого отношения к истокам тревоги клиента. Многие терапевтические техники, созданные для совладания с фобиями, включают и фантазирование, и поддержку, а многие специалисты по фобиям теперь вообще не расспрашивают клиента о прошлом, так как оно не имеет значения для изменения человека.

Мы живем во время революционного изменения психотерапевтических подходов и, стало быть, должны провести переоценку дореволюционных теорий. Терапевт, который не хочет вступать в конфронтацию с консервативными коллегами, вполне может найти выход в том, чтобы не принимать всерьез объяснений причин, особенно тех, которое основаны на прошлом. Супервизор может объяснить, что проблема клиента находится в его настоящем, а гипотезы относительно ее причин в прошлом могут быть лишь предварительной схемой для размышлений терапевта, но не непреложной истиной.

Социальные функции симптомов

Можно сказать, что симптомы выполняют социальные функции. Точно так же можно сказать, что социальные функции симптомов придумали психотерапевты и супервизоры, дабы иметь возможность проводить терапию. Давайте рассмотрим, к примеру, случай с девочкой-подростком, угрожающей покончить с собой. Эта угроза может быть рассмотрена как попытка девочки стабилизировать брак родителей. Возможно, она верит, что родители останутся вместе, чтобы помочь ей. Некоторых обучающихся это сбивает с толку, и они начинают думать, будто это социальное объяснение симптома и есть истина. Но в действительности это всего лишь гипотеза, направляющая действия терапевта, которые должны привести к изменению, и лучше всего думать об этом именно так. Гипотезы могут быть истинными, а могут быть и ложными. В данном случае упомянутое выше объяснение симптома позволит психотерапевту посмотреть на дочь с позитивной стороны и укажет ему путь к такому изменению организации семьи, которое защитит девочку и сделает ее поведение ненужным. Есть и другие, более веские основания для того, чтобы считать это объяснение лишь гипотезой. Если терапевт принимает это объяснение за истину, то у него будет искушение донести ее до родителей, рассказав им, что дочь старается помочь им наладить взаимоотношения. Терапевт может действовать из самых лучших побуждений, но в конечном счете родители только расстроятся при мысли о том, что их дочь готова убить себя ради них. Симптом дочери (если гипотеза верна) углубится и усилится, и родители и терапевт столкнутся с тем, что терапия потерпит неудачу. В результате девочка пострадает еще больше, несмотря на благое намерение терапевта помочь ей. Задача терапевта в данном случае — как можно быстрее облегчить ее страдания, сделав сам симптом ненужным.

Мы все вынуждены строить гипотезы о том, почему люди делают то, что делают. Объяснение действий клиента через приписывание им социальной функции приносит пользу и помогает терапевту избежать концентрации на тяжелом прошлом клиента. Точно так же как указания и директивы сосредоточивают клиентов и обучающихся на действии[20], идея о социальной функции симптома приводит терапевта к действию. Сказать, что ребенок сидит дома и не ходит в школу для того, чтобы составить компанию матери, находящейся в депрессии, значит выразить интересную и полезную идею, но эта идея не обязательно соответствует действительности.

Следует ли психиатру заниматься психотерапией или выступать в качестве супервизора?

Всякий, кто когда-либо обучал работников психиатрических отделений, мог заметить, что доля психотерапии в программах их обучения постоянно снижается. У психиатра много функций, особенно в сфере исследования и постановки диагнозов, и одно время они обучались также разнообразным терапевтическим умениям. В прошлом их супервизоры, памятуя о том, что многие из них станут администраторами в больницах и других учреждениях, давали им знания о различных психотерапевтических школах и вырабатывали у них умения и навыки в проведении психотерапии.

Было время, когда не только супервизоры желали обучить психиатров психотерапии, но и сами они были заинтересованы в том, чтобы научиться способам изменения людей (особенно тем способам, которым их не обучали учителя). Они старались узнать как можно больше о различных взглядах на психотерапию. Я вспоминаю группу обучающихся в резидентуре в госпитале Mount Zion в Сан-Франциско, которая просила меня провести с ними семинар по семейной терапии, бывшей тогда всем внове. При этом они попросили меня сделать это втайне от психиатров-преподавателей, которые все были психоаналитиками и желали, чтобы участники их резидентных программ обучались исключительно их идеологии. Воодушевление, с которым группа взялась за организацию семинара, произвело на меня большое впечатление.

С появлением психотропных препаратов в конце 1950-х гг. психотерапии в учебных программах интернов-психиатров стало уделяться все меньше внимания. Физиологические механизмы, даже вполне мифологические, и фармакология стали основой учебных программ. К 1970-м гг. обучение психотерапии в резидентных программах содержало запрещение обсуждать лекарства и настоятельную рекомендацию концентрироваться на терапевтических техниках изменения людей. В качестве эксперимента я однажды позволил группе участников резидентной программы по психиатрии, в которой я вел «живую» супервизию, обсудить назначение препаратов. Мы обсуждали женщину, страдавшую от тревоги. Я позволил группе спекулировать относительно ее диагноза и возможных рекомендованных препаратов для нее. Они обсудили множество препаратов, побочные эффекты каждого из них и медикаментозное лечение каждого из побочных эффектов. Я остановил дискуссию через 45 минут. Они были удовлетворены, так как сделали что-то конкретное. Тем не менее по окончании их дискуссии не существовало ни терапевтического плана, ни понимания социальной ситуации женщины, в которой возникла тревога, ни даже мало-мальских знаний о ее личной жизни, например о том, состоит ли она в браке. Они даже еще ни разу ее не видели, но наперебой старались показать, как здорово они разбираются в фармакологии и как хорошо знают руководство по диагностике и тех мифических пациентов, которые в нем описаны.

У широких слоев населения психиатры имеют репутацию психотерапевтов, и их престиж выше. Мой опыт говорит, что, за некоторыми исключениями, они не знакомы с целым рядом доступных терапевтических подходов, и многие не владеют ни одним. Они не посещают семинары и тренинги по психотерапии, в отличие от специалистов других профессий сферы психического здоровья, которые заполняют все места на семинарах, стремясь изучить новшества в психотерапии. Их супервизоры оказывают им медвежью услугу, обучая исключительно биологическому подходу к психопатологии и делая основной акцент на диагнозе в ущерб психотерапии. Результатом является увеличение числа психиатров, которые не умеют вести психотерапию и даже не понимают ее основ. Так как сами они психотерапии не обучены, они уверены, что «разговорной психотерапией» заниматься не стоит, а ее место должны занять лекарственные препараты. Когда препараты не оказывают положительного эффекта (а это случается часто, так как они не лечат людей, а только стабилизируют состояние), психиатры, вместо того чтобы подвергнуть сомнению сам биологический подход к психопатологии, ищут все новые комбинации лекарств.

Психиатры, являясь профессиональными медицинскими работниками, обладают властью в клинической сфере. Медицинское лобби обеспечивает их необходимой поддержкой. Из-за их общей растущей уверенности в том, что психологические проблемы являются по сути медицинскими, между психиатрами и другими психотерапевтами развивается антагонизм. Психотерапевты, как правило, жалуются, что психиатры вмешиваются в ход терапии и прописывают лекарства, даже не спрашивая мнения психотерапевта, уже занимающегося этим клиентом. Хотя психотерапевтам частной практики и сотрудникам различных центров иногда бывает необходимо проконсультироваться с психиатром, все труднее найти такого человека, который пропишет лекарство сообразно конкретному случаю, а не какой-то теории неизлечимости. Сегодня люди предпочитают обращаться за медицинской консультацией к семейным врачам, они, естественно, тоже имеют право прописывать лекарства, при этом они учитывают социальную ситуацию и не имеют предрассудков современной психиатрии.

Психиатрия все больше и больше превращается в средство социального контроля — неизбежное следствие постоянно растущего использования медикаментов. Основной акцент делается на том, чтобы не дать пациенту причинить неудобство обществу или семье, а не на том, чтобы помочь ему улучшить свою жизнь. Если человек впадает в депрессивное состояние, то ему сразу прописывают лекарство, отложив выяснение причины депрессии на потом или насовсем. Хотя причина депрессии иногда так и остается неизвестной, это не означает, что следует пичкать всех пациентов лекарствами, не стремясь научиться выявлять и разрешать психологические проблемы.

Некоторые психотропные препараты, например нейролептики, признаны опасными, так как могут вызвать позднюю дискинезию, часто необратимую[21]. Для молодых людей это предвещает печальное будущее, так как с гримасами и непроизвольными движениями им будет слишком трудно зарабатывать себе на жизнь. Причинение ущерба нервной системе — серьезная ответственность. Так же серьезен тот факт, что у психотерапевтов-немедиков сегодня практически нет возможности работать с теми, кому поставили диагноз «психоз». Если человек слышит голоса или выглядит так, как будто у него бред, медики забирают его к себе и пичкают лекарствами. Хотя постулату о физиологической природе шизофрении уже более 50 лет, ни один ученый еще не выяснил эту природу. Социальным работникам и психологам не дают проводить психотерапию с такими пациентами, так как психиатры объявляют таких клиентов неизлечимыми и поддающимися лишь стабилизации.

Те редкие психиатры, которые посещают психотерапевтические программы, заставляют супервизоров постоянно возвращаться к вопросу о медикаментозном лечении, предположительно физиологических причинах симптомов, и возможным искам о злоупотреблениях. Это почти не оставляет времени для изучения того, как изменять людей.

Однажды я посетил психиатрическое отделение где-то на Среднем Западе и в шутку сказал заведующему: «Я так понял, что в современной психиатрии психотерапия — «предмет по выбору»». Заведующий не понял шутки и ответил со всей серьезностью: «Да, да. В нашем отделении это именно так. Участники наших резидентных программ не обязаны учиться психотерапии, если только они сами этого не захотят». Фактически, на сегодняшний день психиатрам, которые предпочитают заниматься психотерапией, трудно найти работу, где бы их не заставляли использовать для лечения только лекарства.

Учебные программы по психотерапии выигрывают от присутствия психиатра лишь в одном случае. Дело не в их медицинских знаниях, а в их отношении к ответственности, которого иногда недостает представителям других специальностей из сферы психического здоровья. В процессе своей медицинской подготовки психиатры усваивают, что они полностью отвечают за клиента. Представителей других профессий не учат брать на себя такую ответственность.

Часто психотерапевты обращаются за консультацией к другим врачам, будучи уверены, что психиатрия вообще может быть вынесена за пределы психотерапевтической сферы. В то же время супервизоры учат, что психиатры, социальные работники и психологи могут сотрудничать. Иногда психотерапевты передают психиатрам пациентов с депрессиями и психозами, а те, в свою очередь, отсылают к психотерапевтам клиентов с супружескими или семейными проблемами, с которыми они не хотят или не умеют работать, однако таких случаев становится все меньше.

Кто должен заниматься семейной психотерапией?

Семейная психотерапия представляет собой сложное явление как для психологов, так и для психиатров. Некоторые элементы терапии детей и подростков не могут быть осуществлены без поддержки родителей. Даже если родители находятся в отчаянном положении, например из-за ребенка, склонного к насилию, или из-за жизненного краха, их нужно вдохновить на то, чтобы они взяли на себя ответственность и руководство над своими отпрысками. Конечно, если проблема была определена как сугубо медицинская или глубинная психологическая, родителям нет необходимости действовать. Не могут же они сами вырезать своим детям аппендикс. Для того чтобы заставить родителей взять на себя ответственность и принять участие в терапии, проблему необходимо определить как нечто такое, что находится в сфере их компетенции. Если ребенку был поставлен какой-то диагноз, то родители будут искать помощи у квалифицированного медика. Если проблема была определена как глубинная психологическая, то они будут искать специалиста по глубинной психотерапии.

Чтобы привлечь родителей к участию в решении проблем детей, их надо убедить в том, что эти проблемы носят поведенческий характер, а следовательно, здесь родители в состоянии что-то предпринять. Психиатры и психотерапевты должны отказаться от своих профессиональных диагнозов и определять проблемы на обычном языке, который семья воспримет. Например, если ребенку поставить диагноз «нервная анорексия», родители сами ничего не предпримут для изменения этого положения дел — они отведут ребенка к специалисту-медику, который знает, как такие вещи лечатся. Однако если описать этого же ребенка, как «ребенка, который отказывается есть», т. е. определить проблему как дисциплинарную, родители обязательно захотят что-то сделать под руководством психотерапевта, чтобы заставить ребенка есть.

Как признак низкого статуса психотерапии можно отметить, что студенты, овладевающие тремя основными профессиями, традиционно тратят большую часть времени, отведенного на получение образования, на изучение предметов, которые имеют к психотерапии весьма отдаленное отношение. Психиатры тратят несколько лет на получение знаний, которые они никогда не смогут применить в терапевтической практике. Только некоторые из них сдают physical examination[22], если это необходимо для их работы в стационаре. Психологи тратят годы на проведение бесполезных с точки зрения психотерапии исследований, хотя они только недавно заменили в своих исследованиях крыс на людей и стали изучать результаты. (Теперь психологи борются за право наравне с психиатрами назначать лекарства и госпитализировать людей, решив скопировать наименее психотерапевтичный аспект психиатрии.) Социальные работники до самого последнего времени изучали в своих академиях вопрос о том, что значит быть социальным работником. Хотя в некоторых академиях сейчас начали обучать различным психотерапевтическим подходам.

Представителей всех трех профессий учат фокусироваться на индивиде: психиатр ставит ребенку диагноз, психолог ребенка тестирует, и оба проводят с ним игровую терапию. Социальный работник встречается с родителями. Если центром всей сферы станет психотерапия, представители всех трех профессий будут действовать одинаковым образом и будут вынуждены отбросить большую часть своей подготовки, чтобы научиться новым методам работы. Супервизору необходимо решить, сколько внимания уделить профессиональной подготовке обучающегося и как помочь ему научиться изменять клиентов. Супервизор часто наталкивается на возражения академически настроенных коллег, которые принимают терапию только такой, какой она была в прошлом, и меняются медленнее, чем терапевты, непосредственно работающие с проблемами.

Как насчет выбора пола?

Помимо идеологических пристрастий и специальности, есть еще один способ различать психотерапевтов — по половому признаку. Следует ли супервизору специально останавливаться на вопросе половой принадлежности терапевта? На этот счет каждый супервизор должен иметь свое собственное мнение.

Наверное, каждому ясно, что женщина-психотерапевт должна обладать такими же правами, оплатой, положением, условиями для практики и возможностями для продвижения, как и мужчина. Считать так супервизору просто и безопасно. Однако существуют и другие, более сложные вопросы.

Следует ли при рассмотрении конкретных проблем или случаев учитывать пол терапевта? Например, кого стоит выбрать в качестве терапевта женщине, в детстве пострадавшей от сексуального насилия, — женщину или мужчину? Можно сказать, что женщина-терапевт сможет лучше понять ее ранимость. В то же время терапевт-мужчина поможет ей «проработать» чувства по отношению к мужчинам, возникшие в результате травмирующего переживания. Супервизор может даже счесть, что здесь лучше всего подойдет терапевт-мужчина, который тоже в детстве перенес сексуальное насилие или домогательства. По поводу многих конкретных случаев существует солидная аргументация — кто здесь будет лучше, мужчина или женщина. Однако есть вопрос: если допустить, что мужчины лучше справляются с одними типами проблем, а женщины — с другими, то вся сфера психотерапии окажется разделенной по половому признаку. Такое допущение будет иметь огромные последствия. Мы сразу получим диагностическую систему, включающую пол психотерапевта, рекомендованный для определенного случая. Такая классификация в результате может создать ситуацию, при которой одни проблемы будут рекомендованы социальным работникам, другие — психологам или психиатрам. Это приведет к тому, что любой центр должен будет располагать достаточным количеством терапевтов обоего пола и разных специализаций для работы с типами проблем, предназначенными для каждого вида терапевтов. Если такая политика в сфере психотерапии будет принята, она будет препятствовать тому, чтобы любой терапевт, независимо от пола, мог работать с любым симптомом клиента любого пола. Обучающий супервизор должен подчеркнуть, что пол, так же как национальность и социально-экономический уровень, не может быть использован для классификации терапевтов. Обучение должно дать возможность любому терапевту работать с любым клиентом.

Еще более серьезные проблемы возникают, когда семейный терапевт вынужден работать с вопросами пола. Например, семья приходит на терапию из-за дочери, у которой есть проблемы, и на сеансе жена говорит, что она хочет пойти работать, но муж ее не пускает. Муж это подтверждает. Психотерапевт с феминистскими взглядами вынужден решать, следует ли ему информировать эту семью о правах женщин. Если этим случаем занимается терапевт, проходящий обучение, супервизор тоже должен занять определенную позицию. По поводу данного случая супервизор может сказать, что если предъявляемая проблема заключается в поведении дочери, то именно на нее и должна быть направлена терапия. Ошибка терапевта может заключаться в противопоставлении дочери отцу, чьи взгляды на права женщин отличаются от взглядов терапевта, что будет препятствовать изменению дочери. Если различие во взглядах не мешает осуществлению терапевтических целей, такое обучение обоснованно. Смеем надеяться, что терапевт будет достаточно сообразителен, чтобы учесть возможность того, что жена сама не слишком сильно хочет работать и использует возражения мужа как оправдание для себя.

Имеет ли значение религия?

Некоторые психотерапевты очень религиозны, и им может нравиться — фактически их к этому подталкивает религия — проповедовать. Должен ли психотерапевт побуждать семью молиться? Это напоминает мне разговор о подобном случае с Джоном Варкентином (John Warkentin). Он сказал: «Я не думаю, что этой женщине стало бы лучше, если бы я не стал на колени и не помолился вместе с ней, когда она попросила». «А стали бы вы молиться с ней, если бы она не попросила об этом?» — поинтересовался я. Он ответил: «Конечно, нет. Я не религиозен».

Личный крестовый поход психотерапевта должен быть подчинен целям терапии. А цель терапии — изменить клиента, а не обращать его или учить феминизму, психодинамической теории или христианству.

Двойная иерархия

Психотерапевтам нужны такие супервизоры, которые помогли бы им избавиться от различного рода предрассудков, особенно в отношении статуса женщины в современном обществе. Терапевту сложно одновременно быть справедливым в вопросе о правах разных полов и налаживать взаимоотношения с семьей, принадлежащей к этнической группе, которая с неприязнью относится к идее равенства мужчин и женщин. Революционные изменения в статусе женщины произошли далеко не во всем мире. Супервизор должен сформировать у своих подопечных такую идеологию, которую принял бы их разум и которая в то же время позволила бы им успешно работать с семьями. В этой сложной ситуации есть один или два вопроса, которые супервизор может выделить, чтобы помочь обучающимся достичь объективности.

Вопрос о равенстве между мужем и женой для всех нас является особым. Какова должна быть иерархия в супружеской диаде? Существуют культуры, в которых у замужней женщины вообще нет никаких прав, но даже в нашей культуре возможны ситуации, которые являются более организационными, чем этническими. Например, молодые образованные выпускники колледжа женятся и строят свои отношения на основе равенства, совместно принимая все решения. Ни один из них не имеет власти над другим. Однако все меняется, когда у них появляется ребенок. В этот момент они оба становятся лидерами группы. Возникает вопрос иерархии. Они должны договориться, например, о том, кто из них будет решать, как обучать и воспитывать ребенка. Проблема в том, что муж и жена как лидеры не могут быть равны, если существует группа, даже если эта группа состоит только из одного ребенка. В соответствии с Пятым законом Человеческих отношений, ни среди людей, ни среди животных не существует жизнеспособной организации, у которой было бы два равных лидера. Можно ли представить себе двух равных президентов Соединенных Штатов? Супружеская пара должна решить, кто отвечает за все, связанное с ребенком.

Типичный способ разрешения этой проблемы, который используют супружеские пары, часто при помощи психотерапевта, состоит в том, чтобы поделить территорию. Один отвечает за одну область, другой — за другую. Традиционно жена отвечает за начальное воспитание ребенка, а муж берет на себя ответственность за финансовое обеспечение семьи. Если жена работает и делает карьеру, то муж может взять на себя ответственность за воспитание и больше участвовать в домашних делах. Один из родителей может отвечать за внешкольные занятия ребенка, а другой — заниматься вопросами, связанными со школой. Вопрос о том, кто за что отвечает, зависит от обсуждаемой области, и таким образом можно избежать большей части конфликтов.

Есть еще решение, но оно предполагает притворство. Оно было самым распространенным решением для семей на протяжении многих лет и все еще остается таковым. Оно состоит в том, что один человек берет на себя ответственность за какую-то область, но делает вид, что отвечает за нее другой человек. Типичный пример — жена берет на себя ответственность за семью, но при возникновении конкретной проблемы делает вид, что все решает муж. То есть возникает ситуация, которая называется двойной иерархией. Можно сказать, что в любой организации всегда существуют по крайней мере две иерархии — видимая и скрытая. Для семьи — это видимая иерархия, в которой за все отвечает муж, и скрытая, в которой жена определяет все происходящее в семье, что и является определением ответственности. Чтобы эта двойная иерархия работала, жена должна притворяться, что все решает муж, а не она. Пример двойной иерархии много лет назад привел Линкольн Стеффенс (Lincoln Steffens). Он сказал, что если бы вдруг кто-нибудь захотел узнать, кто отвечает за все в каком-нибудь городе, то ему для этого не нужно было бы искать мэра, достаточно было бы спросить любого коридорного в любом отеле, кто в городе определяет политику. Это человек, который тайно управляет городом, тогда как все делают вид, что в городе существует единственная видимая иерархия. Естественно, любая сложная организация обладает многими иерархическими подсистемами, но их всегда как минимум две.

В последнее время женщины решили, будто делать вид, что все решает муж, унизительно. Они не хотят больше возвеличивать своих мужей и притворяться, что сами они слабы и наивны. Женщины протестуют и публично берут на себя ответственность за семью, таким образом, раскрывая обман. Между супругами возникают конфликты, и они либо меняют лидера, либо борются за равное лидерство (нежизнеспособная организация), либо разводятся. Терапевт может оказаться в ситуации, когда ему необходимо поддержать обман относительно ответственности мужа, даже если совершенно ясно, что он ни за что не отвечает. Иногда же супругов приходится убеждать, что жена действительно определяет все происходящее в семье и что такая иерархия — не просто шутка.

Однажды я отбирал нормальные семьи для исследования, в котором предполагалось выяснить, чем нормальные семьи отличаются от ненормальных. Этот проект включал еще и такую процедуру: выбирали старшеклассника и просили его семью прийти на интервью. Я включил в интервью вопрос о том, с кем из членов семьи велись телефонные переговоры по поводу приглашения принять участие в исследовании, т. е. кто из членов семьи согласился участвовать. Проверяя выборку из 30 нормальных семей, я обнаружил, что в 27 из них решение об участии семьи в исследовании мать принимала единолично. Это означало, что она могла уговорить мужа и детей-подростков перенести неудобства, связанные с приходом на исследование, даже не советуясь с ними. Все эти семьи пришли. В двух случаях по телефону сначала разговаривали с мужьями, которые сказали, что им надо спросить у жен. И в одном случае, когда муж сам принял решение об участии семьи в исследовании, не спрашивая жену и детей, семья не пришла.

Я когда-то заинтересовался концепцией властного отца, угрожающего кастрацией, которую описал Зигмунд Фрейд. Похоже, теперь таких мужчин уже нет. Я разыскал женщину, выросшую в Вене во времена Фрейда, и расспросил ее о семье. Она сказала, что в ее семье отец был начальником, если не тираном. Она добавила: «Мы даже не могли сесть на папин стул». Заинтригованный, я спросил, а как же отцу удавалось держать всех подальше от своего стула. Женщина ответила: «О, папа этого не делал. Мать запретила нам это и сказала, что если мы сядем на отцовский стул, то у нас вскочат прыщи на заднице». Можно сказать, что мать отвечала за то, чтобы все решал отец.

Один из забавных фактов, которые я подметил в последние годы, заключается в следующем: большинство супружеских пар, приходящих на терапию, демонстрируют, что у жены более высокий статус, чем у мужа. Это совершенно противоречит убеждению, что жены порабощены патриархальными мужьями. Жена представляет своего мужа как имеющего более низкий, чем она, статус, потому что она больше зарабатывает, или потому что она из более приличной, по ее оценкам, семьи, или потому что лучше образованна, или лучше выражает свои мысли и т. п. Они приходят как неравные. Я не делаю здесь никаких выводов о том, что в нашей культуре женщины обладают более высоким статусом, чем мужчины, или равны им. Я говорю только о тех, кто приходит на психотерапию. Иногда женщина выражает это совершенно ясно, приведя своего мужа на терапию и сказав терапевту что-то вроде: «Сделайте с ним что-нибудь». Женщина хочет, чтобы статус ее мужа вырос по сравнению с ее статусом, желает, чтобы он «был мужчиной». Супервизору, сосредоточенному на правах женщин, необходимо найти путь, который привел бы к этому желательному для женщины изменению.

Вопрос иерархии во взаимоотношениях супружеской пары осложняется еще и использованием симптомов для обсуждения супружеских проблем. Несколько лет назад было отмечено, что когда человек признается в своей беспомощности и говорит что-то вроде: «Я не могу с этим справиться», это признание дает ему власть. Я впервые осознал этот парадокс, когда работал с женщиной, страдавшей навязчивым мытьем рук. Женщина жаловалась, что ее муж — тиран, а он, конечно же, соглашался с тем, что все в семье решает он и настаивает на том, чтобы все было так, как он хочет. Но за этой видимой иерархией чувствовалась скрытая; жена не ходила за покупками, так как боялась, что в магазине она может испачкаться. Так что по магазинам ходил муж. Жена не мыла посуду, так как если она мочила руки, то тут же начинала мыть их и не могла остановиться. Так что это тоже делал муж. Он требовал, чтобы дома было чисто, но не мог заставить жену делать уборку, так как она предполагала контакт с чистящими средствами, содержащими токсичные компоненты. Так что всю уборку делал муж. Обладая своим симптомом, жена требовала, чтобы муж делал всю черную работу по дому, и при этом обвиняла его в тирании. Само собой, муж ничего не мог сделать по-своему.

Как только мы осознаем, что симптом, отражающий идею «Я не могу с этим справиться», дает своему обладателю власть во взаимоотношениях, мы поймем, почему для тех, кто чувствует свою беспомощность, это действительно вопрос выбора. Когда жена унижена, у нее может развиться симптом; то же самое может произойти и с мужчинами, когда женщины забирают слишком много власти.

Симптомы могут возникнуть у обоих полов. Как только женщины забирают больше реальной власти, мы можем наблюдать усиление симптомов у мужчин, в особенности в тех случаях, когда муж «не может справиться» со своей неспособностью делать то, чего хочет жена.

В наше время разводов есть еще один вид не эффективной организации, который терапевту необходимо учитывать и распознавать. Множество матерей и отцов воспитывают детей одни. Часто, когда родитель отвечает за группу детей и второго члена команды нет, дети начинают перегружать родителя. Они не решают свои проблемы сами, а все время взваливают их на родителя, так что он принимает участие во всех разговорах. Такая организация нежизнеспособна. Когда в группе только один лидер, то все, что ему требуется, — это второй человек в команде, который мог бы подтвердить, что лидер — это лидер. Вот для чего офицерам в армии нужны сержанты — для поддержания их авторитета. В семьях с одиноким родителем перегруженный родитель нуждается в ком-то еще, может быть, в старшем ребенке, или бабушке, или разведенном отце, чтобы поддерживать свое лидерство, которое позволяет складываться иерархии, а не хаосу.

Отношения «пол — иерархия» — это сложный процесс, а не просто проблема женского и мужского. Супругам, которые борются друг с другом за равенство, будучи при этом лидерами группы, строить взаимоотношения непросто. Анализ иерархии и структуры в семье — задача весьма сложная, так как иерархия, по крайней мере двойная — та, что показывают окружающим, включая терапевта, — может сильно отличаться от действительной тайной организации иерархии в семье.

О том, что вопросы пола не имеют простых, стереотипных решений, свидетельствует влияние, которое оказывает половая принадлежность терапевта, супервизора и членов семьи на возникновение коалиций.

Оберегающий супервизор

От супервизоров можно ожидать, что они будут защищать и опекать обучающихся, клиентов, а также самих себя.

Защита членов семьи

Как правило, супервизор должен защищать клиентов, попавших в руки обучающихся. Я вспоминаю виды такой защиты, которые сформировались к 1960-м гг. Вот один пример: 17-летняя девушка сошла с ума во время своего первого семестра в колледже. Она была госпитализирована с диагнозом «шизофрения», после чего ее перенаправили в больницу неподалеку от ее дома. Дон Джексон начал заниматься с ней психотерапией. На семейном сеансе отец разговаривал с дочерью таким образом, что Джексон остановил его, сказав: «Если вы будете продолжать в том же духе, то вас ждут неприятности, которые вам совершенно не нужны». В то время, в начале 1960-х гг., психотерапевты, руководствуясь теорией вытеснения, обычно побуждали людей говорить все, что те могут высказать. Остановить отца, когда он говорил с ребенком, было поступком необычным. После сеанса я спросил Джексона, почему он так поступил. Он сказал, что отец стал просить дочь оценить его отцовские качества, а это неправильно, когда ребенок с проблемой судит своего родителя. Терапевт не должен был допустить этого. Он добавил: «Я считаю, долг терапевта не допустить, чтобы отец смешивал себя с дерьмом». Во времена, когда все мы стимулировали у наших клиентов самовыражение и тотальную честность, это была новая и свежая мысль.

Защита обучающихся

Долг супервизора не допустить, чтобы обучающиеся делали из себя дураков. Поэтому в первую очередь их необходимо обучить навыкам проведения интервью, чтобы они не делали грубых ошибок и не чувствовали себя беспомощными во время сеанса. Я вспоминаю одного социального работника-женщину не без опыта, проводившую интервью с семьей, в которой были дети семи-восьми лет. Социальный работник разговаривала с матерью, а дети тем временем прыгали, скакали, плясали, дурачились и орали друг на друга. Это привело терапевта в ужас, но она не знала, как надо организовать семью, чтобы и мама, и дети могли достичь определенных целей. Также я припоминаю психотерапевта, в прошлом учительницу младших классов, которая проводила терапию с семьей, имевшей четырех диких ребятишек. За несколько мгновений терапевт, используя свой школьный опыт, умудрилась рассадить четырех ребят по углам и заставить их рисовать картинки; затем она продолжила разговаривать с матерью, организованно вовлекая детей в обсуждение.

Иногда происходящее в консультационном кабинете выходит из-под контроля, несмотря на все искусство обучающегося, и тогда супервизору, который находится за зеркалом, необходимо вмешаться, чтобы разрешить кризис и спасти обучающегося. Супервизор может, например, позвонить обучающемуся в кабинет по телефону с предложением разделить семью на две группы и отослать одну группу в холл. Этот прием часто помогает разрядить напряженную обстановку.

Если терапевт расстроен и не может справиться с возникшим затруднением из-за каких-то личных реакций, супервизор может предложить какое-нибудь альтернативное поведение. Однако невозможно всегда защищать терапевтов от нашего, признаем это, нелегкого дела. Они должны уметь справляться со своей тревогой и при этом нормально функционировать. Перефразируя Гарри Трумэна: «Если терапевт не может выносить жару, он должен убраться из кухни».

Насилие в психотерапевтическом кабинете

Если возникает ситуация реальной угрозы, а не просто тревоги, обучающихся нужно защитить. Однажды я выступал супервизором для супервизора. Когда я прошел за зеркало, чтобы присоединиться к нему, мы увидели, что в кабинете находятся мать и дочь, а женщина-терапевт стоит за стулом. Когда я спросил своего коллегу, почему терапевт стоит, мне сказали, что она боится дочери, которая угрожает ей физической расправой. Я вызвал терапевта из кабинета и сказал ей, что она не должна бояться клиента. По моему указанию она сказала матери и дочери, что если дочь снова будет хоть как-то угрожать терапевту, их терапия тут же прекратится. Мать и дочь согласились с этим, и терапевт смогла сесть и продолжить сеанс.

Так как мы работали в частном институте, то после этого происшествия мы взяли за правило не принимать случаи, в которых возможно насилие. Вскоре после этого к нам пришел отец со своим сыном средних лет. Ему сказали по телефону, сообщил отец, что он не может привести на терапию всю семью, так как его сын склонен к насилию, и теперь он хотел с кем-нибудь это обсудить. Марша Ортиз, одна из супервизоров, поговорила с мужчиной и его сыном и решила, что семью можно принять. С ними начали работать, и сын ни разу не пытался проявить насилие. Позже его брат средних лет угрожал насилием, но проблема была решена совершенно безболезненно.

Угроза суицида

Когда на психотерапевтическом сеансе возникает проблема, супервизор должен защитить клиента. Одна из причин использования «прозрачного» зеркала как раз в том, чтобы дать супервизору возможность видеть все происходящее в терапевтическом кабинете и защитить клиента от наивного обучающегося, если в этом есть необходимость. Однако бывают ситуации, когда обучающегося тоже нужно защищать. Например, в том случае, если клиент угрожает суицидом. Обучающимся нужно внушить, что эти угрозы нужно всегда воспринимать всерьез, даже если они произнесены вскользь, особенно если угрозы исходят от подростка. Если подросток угрожает убить себя, это поднимает терапевтическую ситуацию на другой уровень, и терапевту больше не стоит возиться с обычной борьбой за власть между подростком и родителями.

Обучающимся нужно внушить, что помимо помощи подростку, угрожающему убить себя, и попыток разрешить проблему, стоящую за этой угрозой, они должны ясно представлять себя на месте свидетеля, отвечающего на вопрос обвинителя: «Что вы предприняли, чтобы спасти жизнь погибшего?» Обучающиеся, с помощью супервизора, должны быть в состоянии проделать необходимые действия. Сюда включается и готовность госпитализировать подростка, даже в том случае, когда госпитализация может создать ему больше проблем, чем амбулаторная психотерапия. Если человек хоть раз побывал в психиатрической больнице, он становится заклейменным, он скомпрометирован в глазах общества, и это наложит определенные ограничения на прием в школу или на работу, на получение водительских прав и так далее. Более того, госпитализация может побудить остальных членов семьи смотреть на подростка как на дефектного. Даже учитывая все эти последствия, можно сказать, что госпитализация подростка, угрожающего убить себя, может быть необходима для защиты обучающегося от обвинений в произошедшей трагедии.

Если супервизор и коллеги обучающегося наблюдали за ним через зеркало в момент, когда была произнесена эта угроза, они могут провести обсуждение, направленное на поддержку решений терапевта группой профессионалов.

Хотя очевидно, что в суде этот метод проверен не будет, один из самых лучших методов работы с угрозой суицида — использование семьи. Если родители согласятся взять на себя такую ответственность, можно выстроить в семье систему «суицидальной бдительности». Клиента никогда не оставляют одного, с ним всегда находится кто-то из членов семьи. Это защищает человека с суицидальными намерениями и, благодаря тому что семье приходиться справляться с возникшими неудобствами, позволяет выявить семейные проблемы.

Сотрудничество с коллегами

Супервизорам необходимо защитить обучающихся от социальной системы, в том числе от коллег различного ранга и от судебной системы. Терапевты должны научиться отстаивать свои права перед коллегами. Иногда супервизору приходится не только выступать в качестве советчика, но и быть барьером между своим подопечным и его коллегами. Иногда коллеги нападают на обучающихся за недостаточно серьезное отношение к DSM-IV, несмотря даже на то, что эта классификация не была предназначена для психотерапевтической сферы и ее применение может даже повредить. Супервизор должен поддерживать обучающегося в этой борьбе. Идеологические вопросы иногда принимают форму нападок на психотерапевтический подход, которому следует обучающийся: его могут назвать поверхностным, манипулятивным, неэтичным или неуместным. Супервизор в своей обучающей программе должен затронуть эту аргументацию и ее источники.

Кроме того, есть такие специалисты, которые хотят выполнить свою задачу во что бы то ни стало, даже если это пойдет во вред терапии. Например, коллеги психолога могут убеждать семью, что ребенка нужно обследовать с помощью батареи психологических тестов. Иногда обучающийся стесняется сказать, что эта батарея тестов диагностирует ребенка как отклоняющегося и что такое заключение может быть ошибочным и бесполезным в терапевтическом подходе, направленном на социальную организацию семьи. Супервизор должен научить своих подопечных распознавать тесты, совместимые с терапией, и отказываться от других, несовместимых, даже если это вызывает раздражение у психологов, потративших годы на то, чтобы овладеть тестом Роршаха.

Чаще всего у обучающихся возникают проблемы в общении с психиатрами. Когда психиатр отсылает клиентов к другому специалисту, один-два члена семьи уже сидят на лекарствах. Большинство молодых терапевтов неохотно обращаются к психиатрам с просьбой отменить препараты или снизить дозировку, даже если это кажется им важным с точки зрения психотерапевтического подхода. Супервизор должен сам побеседовать с психиатром, чтобы понять, что можно сделать. Похожие проблемы возникают, когда коллеги посылают клиентов на семейную или супружескую терапию, а сами продолжают встречаться с одним из членов семьи в индивидуальном порядке. Супервизор должен найти возможность приостановить индивидуальную терапию на какое-то время, чтобы семья была сосредоточена на совместном прохождении терапии.

Иногда вопросы сотрудничества достигают уровня целых организаций. Скажем, обучающийся работает с женщиной, которая слишком много пьет и нуждается в прохождении дезинтоксикации. Наиболее предпочтительные действия в данном случае — несколько дней детокса, а затем семейная терапия, цель которой — так организовать семью, чтобы не допустить дальнейшего пьянства. Однако организации, осуществляющие детокс, имеют свой собственный план действий. Они захотят положить человека, нуждающегося в детоксе, в больницу на срок, исчисляющийся неделями, а затем назначат ему амбулаторное лечение чуть ли не на полгода. Обучающийся побаивается противодействовать этой системе и скоро обнаруживает, что его пьющий клиент ускользнул и передан другим людям для применения к нему менее адекватного подхода. Может быть, у супервизора будет возможность повлиять на организацию, осуществляющую детокс, а может быть, и нет.

Бесконечная терапия

Обучающегося надо научить завершать работу с клиентом, когда достигнуты изменения и проблема, с которой пришел клиент, решена. У клиента могут быть и другие проблемы, но если он не хочет с ними работать, в этом нет необходимости.

Однако иногда клиент и обучающийся застревают на этом этапе. Обучающийся всегда может найти еще какие-то проблемы, над которыми семья еще может поработать, а семья, довольная результатами, пребывает в восторге от терапевта и хочет продолжать терапию. Задача супервизора — помочь клиенту и терапевту освободиться друг от друга. По достижении улучшения можно, например, удлинить интервалы между сеансами. Во время этих перерывов семья начинает интересоваться другими вопросами, а у обучающегося появляются новые клиенты, занимающие его время и мысли.

Освобождение терапевта и клиентов друг от друга может стать серьезной проблемой. Например, какое-то время я проводил супервизию в Нью-Йорке. Все обучающиеся были опытными психотерапевтами и рассказывали на общем обсуждении о своих клиентах. Обсуждение начиналось примерно с таких фраз: «Я работаю с этим клиентом уже 8 лет». Другой терапевт говорил: «Эту терапию я провожу 9 лет». Я начал понимать, что эти терапевты не могли освободиться от своих клиентов и таким образом просили меня о помощи. Они не могли ни вылечить своих клиентов, ни бросить их. Так как терапия, которой мы занимались, была краткосрочной, нескольким обучающимся понадобилось всего несколько обсуждений, чтобы успешно завершить терапию. Через некоторое время другие терапевты начали смущаться и говорить примерно так: «Я лучше не буду упоминать, сколько лет я встречаюсь с этим клиентом».

В первую очередь защита обучающихся предполагает их общение и взаимодействие с профессионалами других областей, имеющих иные, не психотерапевтические, приоритеты. Иногда обучающиеся обнаруживают, что их попытки соблюсти интересы и удовлетворить идеологические запросы коллег в медицине, психологии и социальной работе препятствуют их собственной терапевтической деятельности. Супервизор должен помочь им разобраться с этими вопросами.

Другие спорные вопросы

Супервизору приходится иметь дело и с другими противоречиями в нашей сфере, включая вопросы: должен ли обучающийся психотерапевт целенаправленно воздействовать на клиента, когда клиент этого не осознает; должен ли он выступать за развод, если пара несчастна; должен ли он забирать детей из дома и отдавать их в приемную семью, если родители о них не заботятся; стоит ли советовать молодежи покидать своих родителей и никогда больше с ними не общаться и стоит ли прекращать терапию, если предъявленная проблема уже решена, но есть другие очевидные проблемы.

Нам нет необходимости рассматривать здесь все эти спорные вопросы, так как разумный уже давно занял по каждому из них правильную позицию.

Глава 8 «Живая» супервизия

«Живая» супервизия — это такая супервизия, при которой супервизор наблюдает за работой терапевта и делает замечания по ходу действия. Такая организация работы может принимать различные формы. В XIX веке обучение клиническому гипнозу заключалось в том, что обучающийся наблюдал за работой учителя с клиентом, а затем учитель наблюдал за работой обучающегося. Супервизор тогда мог наблюдать за происходящим и руководить ходом терапии. Внедрение в практику в начале 1950-х гг. «прозрачного» зеркала, а затем видеозаписей, дало супервизору возможность наблюдать за работой обучающегося, не присутствуя на интервью. В использовании «прозрачного» зеркала можно выделить несколько стадий[23]. Я вспоминаю стадии моего собственного развития как супервизора. В самом начале мы только наблюдали за работой обучающегося через зеркало, не внося никаких корректив по ходу интервью — только до или после него. Позже мы обсуждали с обучающимся, что ему следовало бы сделать. Иногда тем из нас, кто наблюдал через зеркало, было больно видеть, как обучающийся совершает ошибки, которые легко можно было бы исправить или которых можно было бы даже избежать, если бы мы сделали замечание. Но мы ждали окончания сеанса, чтобы дать свои комментарии. Тогда, в самом начале, мы все считали, что терапевтический сеанс неприкосновенен и в этот процесс нельзя вмешиваться. Возможно, такое мнение явилось результатом предыдущего периода, в котором конфиденциальность считалась важнейшей частью терапевтической обстановки. Между клиентом с терапевтом и всеми остальными как бы пролегала граница, создававшая ощущение беседы наедине, даже если за ними велось наблюдение через «прозрачное» зеркало.

Следующим шагом в использовании «прозрачного» зеркала стал стук в дверь во время интервью и вызов терапевта из кабинета для того, чтобы высказать ему какие-либо предложения. Было отмечено, что от таких предложений в процессе интервью не только улучшается сама терапия, но и терапевт лучше усваивает идеи, чем в случае, когда супервизор высказывает свои предложения до сеанса. Терапевты не возражали против этих вторжений, они были благодарны за руководство. После того как таким образом была разрушена граница терапевт — клиент, терапевты смогли уже вполне непринужденно выходить в середине сеанса из кабинета, чтобы проконсультироваться с супервизором.

Следующим шагом стала установка телефонов, связывающих кабинет терапевта и комнату за зеркалом, так что супервизор смог давать обучающемуся советы по телефону. Это не так сильно нарушало процесс, как стук в дверь. Опытный обучающийся может поднять трубку, выслушать предложения супервизора, положить трубку на место и продолжить сеанс как ни в чем не бывало. Фактически, если обучающийся имеет некоторый опыт, то по дальнейшему ходу разговора невозможно определить, что именно предложил супервизор по телефону. Напротив, начинающий терапевт иногда так сильно реагирует на звонок по телефону или мигание лампочки, что супервизор трижды подумает, звонить или нет, поскольку его вмешательство слишком уж заметно.

В «живой» супервизии проблемы могут возникнуть, если супервизор слишком активно пользуется телефоном, не давая терапевту действовать самостоятельно. Одно время мы вешали телефон на стену кабинета, так что терапевту приходилось вставать и идти через всю комнату. Это делалось для того, чтобы звонок супервизора как можно больше нарушал процесс, а супервизор, соответственно, старался звонить как можно реже. Звоня по телефону, супервизор должен быть краток и говорить только по делу. Он должен заранее продумать то, что хочет сказать, затем придать своему высказыванию максимально краткую форму и только тогда позвонить. Крайним вариантом максимального вторжения супервизора в процесс является использование маленького микрофона, помещенного в ухо. В этом случае клиент даже не может определить, в какой момент от супервизора поступает предложение. При таком варианте организации психотерапевтического процесса возникают две проблемы, делающие использование этого устройства неразумным. Во-первых, пытаясь слушать одновременно и супервизора, и семью, терапевт приобретает остекленевший взгляд, который мешает ему поддерживать хороший контакт с семьей. Во-вторых, супервизор, со своей стороны, говорит слишком много, потому что вмешиваться в данном случае легко. Когда в ухо терапевта непрерывно поступают предложения супервизора, терапевт уподобляется роботу, реализующему чужие идеи.

Было испробовано множество вариантов «живой» супервизии, включая использование в терапевтическом кабинете только микрофона, который соединялся с магнитофоном супервизора в соседней комнате. Супервизор не мог видеть того, что происходит, мог только слышать сказанное и давать советы.

Когда «живая» супервизия проводится правильно, то ход интервью распланирован заранее, а телефонные звонки используются только изредка. Например, тогда, когда супервизор видит, как можно улучшить плановое действие, или замечает, что что-то пропущено. Если становится ясно, что терапевтический план надо менять, то лучше вызвать терапевта из кабинета и обсудить изменения, а не пытаться объяснять такие сложные вещи по телефону.

В наши дни альтернативой «прозрачному» зеркалу стала недорогая видеокамера в кабинете и монитор в комнате супервизора. Использование монитора не дает супервизору такого эффекта присутствия, как «прозрачное» зеркало, но оно вполне приемлемо. Кроме того, видеонаблюдение предоставляет и новые возможности. Раз уж монитор можно поставить в соседней комнате, то с таким же успехом его можно разместить и в соседнем здании. На самом деле он может быть и в другом городе. Теперь супервизию можно получить, невзирая ни на какие расстояния и государственные границы. В начале 1980-х гг. я участвовал в «живой» супервизии сидя в Вашингтоне, глядя на монитор и по телефону передавая свои предложения терапевту в Луизиане. Использование спутниковых технологий позволяет руководить терапевтами по всему миру.

Ценность «живой» супервизии в том, что она позволяет научить терапевта реализовывать терапевтический план. Часто просто бывает полезно иметь еще одну пару глаз, наблюдающих за сеансом с объективной дистанции. Это очень ценная помощь в решении практических вопросов, например, можно указать терапевту, что он неправильно понял чьи-то слова или уделяет недостаточно внимания члену семьи, которого стоит подключить к разговору. Изредка у терапевта что-то не получается не потому, что он этого не умеет, а потому, что забыл, и ему надо напомнить. Например, на одном семейном сеансе мать сказала, что она хотела бы поговорить с терапевтом наедине, без сына. Терапевт перешел к обсуждению проблем, очевидно, полагая, что индивидуальное интервью с матерью, без сына, может быть организовано в какое-то другое время. Супервизор позвонил и предложил просто отослать мальчика из комнаты и выслушать мать. Так и было сделано, и это сэкономило очень много времени. В другом случае, клиентка, обсуждая свои проблемы, вскользь упомянула о том, что в детстве подвергалась сексуальным домогательствам со стороны отца. Женщина сказал об этом так небрежно, обсуждая совершенно другие вещи, что терапевт фактически не заметил этого высказывания. Супервизор позвонил и предложил терапевту спросить у женщины, говорила ли она об этом кому-нибудь еще. Выяснилось, что никогда не говорила и очень хотела бы обсудить это с кем-нибудь.

Одна из проблем, которую надо обязательно иметь в виду, состоит в том, что «прозрачное» зеркало «не пропускает» эмоции. Порой супервизору сложно судить об эмоциональном состоянии клиента: он не может понять, насколько сильно тот расстроен. Иногда, предлагая терапевту какие-то действия, супервизор сталкивается с сопротивлением терапевта. Значит, надо выяснить, в чем дело — в том ли, что терапевт получает от клиента информацию, которая недоступна супервизору, или в том, как терапевт воспринимает эмоциональную устойчивость клиента. Например, супервизор может предложить обсудить с супругами сексуальные проблемы, а терапевт не захочет этого делать. Вопрос: для кого эта тема в данный момент слишком болезненна — для супругов или для терапевта?

Так как терапевту в кабинете и наблюдателям за зеркалом доступна разная информация, супервизору полезно сказать обучающемуся что-то вроде: «Я буду давать вам советы и хочу, чтобы вы следовали им. Но учтите, это только предложения. Вы принимаете решение о том, делать вам предложенное или не делать, потому что именно вы находитесь рядом с клиентом. Однако если я скажу, что вы должны что-то сделать, значит вы должны это сделать». Такая речь показывает обучающимся, что супервизор в данном случае является учителем и обладает властью, но сами они тоже отвечают за свои действия.

Обучающаяся группа[24]

Супервизор может работать с коллегой или обучающимся один на один, а может работать с группой обучающихся за «прозрачным» зеркалом, при этом обучающиеся по очереди работают с клиентами в терапевтическом кабинете. Эти две ситуации сильно отличаются друг от друга. Когда супервизию получает один терапевт, единицей рассмотрения является связка «терапевт — клиент». Супервизор сосредоточивается на ней и легко игнорирует различные помехи. Кроме того, поскольку на обсуждении больше никто не присутствует, супервизор свободен в своих комментариях по поводу терапевта и его стиля и может высказываться не только позитивно, но и критически.

Однако если супервизор работает с группой, то его слова слышат все присутствующие. Более того, супервизор не может целиком посвятить себя наблюдению за интервью, так как должен объяснять группе, что происходит и что должно происходить. Иногда супервизор просто высказывает свои мысли и помогает группе таким образом посмотреть на происходящее с его точки зрения. Иногда супервизор так увлекается наблюдением за работой терапевта, что забывает про группу. Группа обучающихся может прийти к неверным выводам, наблюдая за происходящим в терапевтическом кабинете. Например, в определенной ситуации супервизор может стимулировать конфронтацию; группа при этом может решить, что к такой конфронтации надо стремиться всегда, не понимая, что она была предложена только для данного конкретного случая. Чтобы избежать недоразумений, супервизору лучше объяснить обучающимся свою позицию. Если сеанс записывается на видео, у супервизора есть возможность прокрутить запись в замедленном темпе и показать таким образом обоснование сделанных интервенций.

Цель обучающейся группы — одновременно научиться терапевтическим техникам и пониманию человеческих проблем. Ценность «живой» супервизии в том, что она позволяет обсудить конкретные проблемы именно в тот момент, когда они возникают. В процессе получения академического образования психотерапевты знакомятся с традиционным пониманием человеческих проблем и обоснованиями этого понимания. Позже, когда психотерапевт начинает работать и к нему приходит клиент с каким-либо расстройством, он пытается припомнить сведения о нем, полученные много лет назад в учебном заведении. «Живая» супервизия предлагает другой способ обучения: терапевты одновременно узнают и о проблеме, и о том, как с ней справляться. Например, когда студент изучает умственную отсталость, им движет чисто академический интерес. Когда обучающийся в «живой» супервизии получает для работы семью со взрослым умственно отсталым сыном, то начинается совсем другое обучение. Обучающемуся не терпится научиться обращаться с этой проблемой и узнать, что о ней вообще известно. Например, обучающийся видит, что человек с такой степенью отсталости может самостоятельно завязать шнурки на ботинках, но никогда этого не делает, так как у него очень заботливая мать, которая всегда делает это за него. Становится понятна необходимость расширить диапазон действий, которые этот человек может выполнить самостоятельно. Обучающийся может увидеть как природу проблемы, так и образ действий семьи.

Супервизор, обучающий психотерапии, а не постановке диагнозов, осознает, что терапевты получают больше знаний, когда сталкиваются с проблемой на терапевтическом сеансе, а не на диагностическом интервью. Природу проблемы открывает для себя не только обучающийся в роли терапевта, но и вся группа, наблюдающая за сеансом и участвующая в терапевтическом процессе. Если в будущем им придется работать с подобной проблемой, она уже не будет для них внове.

Обучающаяся группа полезна и супервизору. В процессе обучения рассматриваются все виды проблем, и супервизор может использовать знания группы, чтобы пополнить свои знания. В группе обучающихся терапевтов (практикующих психотерапевтов, а не начинающих студентов) есть люди, обладающие богатым опытом работы с различными проблемами, с различными препаратами, разными типами коллег и юридических ситуаций. Хороший супервизор использует это и приумножает мудрость группы. Необходимо уяснить себе, что супервизор отвечает за все и что идеи и предложения поступают к супервизору от группы, а от него уже — к обучающемуся терапевту, проводящему сеанс.

Использование ресурсов группы определяется ее организацией. Принципиально важно подчеркивать в группе все позитивное. Необходимо, чтобы в группе был дух высокой морали. Как терапевт хочет добиться от клиента самых лучших идей, так и супервизор хочет получить в группе самые лучшие идеи от каждого ее члена.

Вы слышали об Эмиле Дюркгейме?

В обучающейся группе из восьми или десяти человек почти всегда есть один отступник. Обычно супервизорам трудно иметь дело с таким обучающимся. Это тот, кто не принимает идей, которым пришел учиться, кто оспаривает указания или задает вопросы, очевидно продиктованные другой идеологией. Члены группы сторонятся его или начинают переглядываться, когда он говорит. Как супервизору следует обращаться с таким человеком? Терпеливо. В каждой группе должен быть отступник[25], считал Дюркгейм, и к его мнению стоит прислушаться. Функция отступника в том, чтобы показать группе, как не надо себя вести. Подразумеваемые правила поведения в группе специально не проговариваются, но отступник нарушает их; после этого каждый понимает, что так вести себя не стоит. Я вспоминаю, как один управляющий магазина говорил, что никогда не надо увольнять худшего продавца, так как вы сразу же получите другого худшего продавца; группе продавцов нужен худший. Если выкинуть из группы обучающегося, с которым трудно, результат может быть тот же самый.

Я работал со многими группами, в которых было множество отступников, но только один обучающийся сошел с ума. С ней (это была женщина) вообще произошла любопытная вещь: она начала путать свою личную жизнь с высказываниями своих клиентов. Когда мы через зеркало наблюдали за ее работой с супружеской парой, нам стало ясно, что она отвечает не на то, что говорят клиенты, а на свои собственные мысли. Муж мог сказать: «Некоторые люди несчастны», а терапевт при этом мудро кивала, как будто он говорил о ком-то из ее знакомых, и потом говорила что-то вроде: «Мы знаем, что это правда». Затем она могла сказать: «Некоторые люди говорят, что у них проблемы с машиной, а ведь это не так». Жена говорила: «Да, у него часто бывают всякие таинственные дела, и я не знаю, где он». Молодой терапевт завершила сеанс, и в конце муж поблагодарил ее и сказал: «Так полезно поговорить об этом с профессионалом». И это было сказано искренне. Нам, за зеркалом, было ясно, что терапевт отвечала не клиентам, а своим собственным мыслям. Для меня этот опыт явился доказательством того, что клиент может находить глубокий смысл в случайных комментариях и интерпретациях терапевта.

Супервизоры должны терпеть присутствие отступников в группах, но только не в том случае, когда они впадают в крайности и их поведение становится попросту неприемлемым. Супервизору особенно не следует забывать, что отступник часто высказывает мысли и других членов группы, которые думают то же самое, но молчат. Он становится глашатаем безмолвных возражений группы.

А как насчет И Цзин!

Одна из причин проведения «живой» супервизии в том, что супервизору надо предоставить возможность использовать свою интуицию. Когда супервизор видит терапевта и клиента, сидящих в терапевтическом кабинете, у него возникают идеи. Когда супервизор обсуждает с обучающимися их клиентов, у него таких идей или внутренних импульсов не возникает. Можно ли проиллюстрировать это с помощью И Цзин?

Позволю себе процитировать Аллена Уоттса (Allen Watts)[26]:

Традиционная китайская философия относит и даосизм, и конфуцианство к более раннему источнику, к работе, лежащей в основе всей китайской философии и культуры, датируемой временем от 3000 до 1200 лет до нашей эры. Это И Цзин — Книга Перемен. Книга состоит из предсказаний, основанных на том, как раскалывается при нагревании черепаший панцирь. Это древний метод, гадания, при котором предсказатель сверлил отверстие в задней части панциря, нагревал его и предсказывал будущее по образующимся в панцире трещинам, примерно так же, как это делает хиромант по линиям на ладони. За многие века черепашьи панцири вышли из употребления, и вместо них используются гексаграммы. В момент, когда оракулу задается вопрос, гексаграмма определяется по случайному распределению пятидесяти стебельков тысячелистника. Но знаток И Цзин не нуждается ни в черепашьем панцире, ни в стеблях тысячелистника. Он «видит» гексаграммы во всем — в случайном сочетании лепестков, в предметах, разбросанных по столу, в естественном рисунке камня. Большая часть важных для нас решений зависит от наших «предчувствий» — другими словами, от «периферического видения» сознания. Таким образом, надежность наших решений в конечном счете зависит от нашей способности «чувствовать» ситуацию, от степени развитости «периферического видения» (стр. 13–15).

Когда супервизор может в реальном времени видеть, как семья рассаживается в кабинете терапевта, это напоминает разбрасывание стеблей тысячелистника и исследование образовавшихся фигур. Ответы возникают не в этих фигурах, а в нашем сознании, сосредоточенном на стеблях тысячелистника или на порядке, в котором рассаживаются члены семьи в кабинете. Супервизор может позвонить терапевту и попросить его пересадить членов семьи, например посадить так, чтобы сын сидел не между родителями, а отдельно от них. Когда это будет сделано, у супервизора может вдруг возникнуть интуитивное понимание того, что нужно делать с семьей, примерно так же, как если бы он раскидывал стебли тысячелистника и рассматривал образующиеся фигуры.

Необходимо подчеркнуть, что супервизору стоит следовать своим побуждениям. Идея может прийти в голову во время наблюдения за ходом терапии, и тогда ее стоит реализовать, даже если в этот момент супервизор сомневается, следовать ему этому побуждению или нет. Позже он, возможно, пожалеет, что не сделал этого.

Смотреть через зеркало на то, какие фигуры образует семья, рассаживаясь, так же как и рассматривать расклад в И Цзин, полезно только в том случае, если мы используем свою интуицию, фокусируясь на фигурах, и действуем, повинуясь своим импульсам.

«Живая» супервизия. Пример 1: несправедливость

Супружеская пара (обоим еще нет и тридцати), женатая уже около семи лет, пришла на терапию с вопросом: разводиться им или нет. Они оба не были удовлетворены своим браком, но ни один не хотел делать шагов, направленных на изменение ситуации, особенно шагов навстречу другому. Оба они были профессионалами, весьма изощренными в психотерапии.

Психотерапевтом в этом случае был Рон Редман (Ron Redman), бывший священник и большой специалист по работе с парами. Редман по большей части побуждал их высказывать свои чувства по отношению друг к другу и давал прямые советы. В это время он сам проходил обучение, так как хотел научиться директивной краткосрочной терапии. Он держался профессионально, в слегка простонародном стиле. Одна из его главных отличительных черт заключалась в том, что он предоставлял супругам равное время для высказывания своих мыслей, так как его учили, что терапевт должен сохранять нейтралитет.

Во время первого интервью были исследованы проблемы супружеской пары и ситуация в целом. Жена сказала, что ее муж все время недоволен и дуется. Муж сказал, что жена игнорирует его и что она несчастна в этом браке. Дома они часто спорят и кричат друг на друга. Хотя они общались со своими родителями, создалось впечатление, что у них нет проблем со старшим поколением (свекор, свекровь, теща, тесть), и родителей решили пока на терапию не приглашать. Оба супруга были высококвалифицированными специалистами и успешно делали карьеру. Жена недавно перешла на новую должность и много работала. Когда терапевт поговорил с ней наедине, она сказала, что часто задерживается на работе, даже если в этом нет необходимости, настолько ей неприятно идти домой.

При описываемом подходе на первом интервью или в начале второго с супругами можно встречаться или индивидуально, или всем вместе. Полезно получить информацию, которую каждый из них не хочет выкладывать в присутствии другого. Например, иногда один из супругов приходит на терапию скорее с намерением развестись, чем спасти свой брак. Незнание этого может привести к напрасной трате времени. Когда терапевт встречается с супругами по отдельности, возникает проблема сохранения конфиденциальности, но выгода перевешивает недостатки. Супруги просят не раскрывать их секретов, но терапевту не стоит попадаться на эту просьбу. Терапевт может взять на себя ответственность за то, что делать с доверенными ему секретами, и в этом нет ничего плохого.

Есть еще одна причина встречаться с супругами по отдельности: для того чтобы дело двигалось, терапевту нужно обладать авторитетом, а авторитет требует власти. Один из путей получения власти — контроль над информацией. Если терапевт проводит только совместные встречи с супругами, каждый из них в курсе относительно того, что говорит терапевту другой. Если же терапевт встречается с ними по отдельности, они не будут знать, о чем говорил с их половиной терапевт. Знать это будет только терапевт. Так как у терапевта больше информации, чем у любого из супругов, он обладает большей властью. Если супруги схватились и их никак не разнять, то, для того чтобы хоть как-то двигаться вперед, терапевту нужен авторитет.

Целью этого описания является второе интервью с вышеупомянутыми супругами. На первом интервью терапевт не дал никаких указаний, и супруги вернулись, ожидая еще одного обсуждения своей неудовлетворенности. Второе интервью и началось с такого обсуждения, при этом каждый из них жаловался на другого терапевту. Дискуссия была такой, какую интеллектуальные, владеющие ораторским мастерством пары, если им это позволить, могут вести в течение многих сеансов, как это часто и бывает в частной практике. Однако в этом директивном краткосрочном подходе такое прекрасно высказанное доказательство интеллектуальности препятствует изменению, так как изменение требует действий.

Когда муж сказал, что он сомневается в любви своей жены, терапевт попросил его привести доказательства. Муж сказал: «Она совершенно не хочет проводить со мной время, я не получаю от нее почти никакой теплоты и чувства, физически и эмоционально». Жена перебила его, сказав: «Это неправда». Муж не согласился и продолжил: «Я чувствую себя полностью исключенным из ее жизни. Я что-то узнаю, только когда слышу, как она говорит об этом с другими по телефону. Я не чувствую, что она вообще хочет быть со мной. Я думаю, что она уже очень близка к тому, чтобы уйти, хочет быть сама по себе, без меня». Он добавил: «Я на самом деле очень старался, но не получил от нее никакой положительной обратной связи».

Терапевт сказал: «А как же момент, когда она потянулась к вам и прикоснулась? Вы на это никак не отреагировали». Муж ответил: «Я это заметил. Дома она так не делает». Жена гневно перебила его: «Это неправда! Все это абсолютная ложь!»

Терапевт продолжал: «Какие могут быть доказательства того, что она любит вас?»

Муж ответил: «Ну, мы же здесь и все еще живем вместе».

Терапевт спросил: «Вы думаете, она интересуется кем-то другим?» (Когда он встречался с женой индивидуально, она сказала, что у нее никого нет.)

«Не думаю, что проблема в этом. Нет», — сказал муж.

Терапевт сказал: «Вы чувствуете, что хотите большего контакта, но не получаете его». — «Да, это так, — сказал муж. — Мы притворяемся, будто что-то предпринимаем, вроде этой терапии. Из-за чувства вины или потому, что трудно сделать последний шаг».

«Вы ищете легкого решения?»

«Может быть, легкого выхода для нас обоих. Чувства какой-то ответственности за брак. В любом случае, я не чувствую, что меня очень сильно хотят».

Обернувшись к жене, терапевт спросил: «А вы? Как вы считаете, он вас любит или нет?»

«О, я думаю, он меня любит, — ответила жена. — Я знаю, он часто говорит, что ненавидит меня, но он тогда просто выходит из себя. Хотя, когда он это делает, мне больно, конечно… очень. Я хочу, чтобы он… я хотела бы, чтобы мне выражали свою любовь не так, как делает он. А он не хочет делать это так, как я хочу, так как не считает, что так, как я хочу, — лучше. Я думаю, что мы оба должны найти слова, которые бы позволили каждому высказывать это другому. И нам надо научиться с большей готовностью принимать разные выражения любви». Она добавила: «Я думаю, что он теряет терпение. И мне сейчас на самом деле очень плохо».

«Как вы считаете, сможете вы опять получать удовольствие от взаимоотношений с ним? Снова привлечь его?»

«Не знаю. Часть меня этого не хочет. И вообще, с какой стати я должна это делать. Если он не хочет что-то менять, я не готова делать больше него».

Все пары имеют правила общения, на которых основаны их взаимоотношения. В данном случае стало ясно, что пара следует правилу, согласно которому жена должна быть инициатором, а муж должен реагировать на начинания. Иногда кажется, что правилам взаимоотношений следуют так же неуклонно, как поезд идет по рельсам. Например, у супругов может быть правило, что жена несет ответственность, а муж — нет. Правило выполняется, что бы они ни делали. Если жена хочет сохранить деньги, то муж захочет их потратить. Если жена хочет пойти на семейную терапию, муж будет всячески избегать этого (симпатии терапевта обычно на стороне жены, потому что она говорит то, что должен говорить хороший клиент, тогда как муж даже прийти не хочет). И так далее. Естественно, что поведение такой пары систематически взаимно подкрепляется: чем более безответственно будет вести себя муж, тем более ответственной станет жена, а чем больше она берет на себя ответственности, тем меньше ответственности у мужа.

Правило этой конкретной пары, состоящее в том, что жена должна выступать инициатором контакта, а муж должен на это реагировать, является правилом, которому следует множество пар. Часто пары бывают вполне удовлетворены этим правилом. Однако если они им недовольны, изменения становятся необходимостью. В этом браке в какой-то момент жена перестала инициировать контакты (как она сказала: «Я чувствую, что не должна») и стала ждать, как прореагирует муж. Он не взял на себя ее «обязанность». Соответственно, жена столкнулась с необходимостью решать: или вернуться к инициированию контактов, или ждать, когда это сделает муж, притом это ожидание вполне вероятно затянется до бесконечности.

Примерно через 20 минут после начала второго интервью супервизору за зеркалом стало ясно, что кроме дискуссии в кабинете ничего не происходит. Супруги были готовы без конца говорить о своих мыслях и чувствах, но для того, чтобы что-то изменилось, необходимо действовать. Вопрос был: «Кто что будет делать?» Казалось, муж ждет, когда жена начнет что-то; жена, недовольная ролью инициатора, ждала, что что-то сделает муж; оба супруга ждали каких-то действий от терапевта, а терапевт ждал их от супервизора. Осознав ситуацию, супервизор вызвал терапевта из кабинета для консультации.

Супервизору необходимо было что-то предпринять, чтобы превратить эту терапевтическую беседу в действие, способное вызвать изменение. Беседа не меняет людей, если только в ней эксплицитно или имплицитно не содержатся директивы. Супервизору казалось очевидным то, что супруги хотят остаться вместе, при этом ни один из них не был готов сделать шаг навстречу другому. Видимо, первый шаг должен был организовать терапевт. Тем временем, в действительности, терапевт препятствовал изменению своим нейтральным поведением, которое поддерживало отношения супругов, нуждающиеся в изменении.

Для супружеских пар, приходящих на терапию, типична ситуация, когда один из супругов имеет больше власти, чем другой. Чтобы определить, кто из супругов обладает большей властью, необходимо в первую очередь обратить внимание на то, кто из них угрожает уйти. В данном случае это могла делать жена и, очевидно, не мог делать муж. (Часто при возникновении каких-то проблем один из супругов регулярно угрожает бросить другого, и этот другой сразу сдается. Но если в какой-то момент тот, кто все время уступает, говорит: «Хорошо. Расходимся», это приводит обоих в отчаяние, и они приходят на терапию.)

В этой паре позиция жены была выше позиции мужа. Когда она была недовольна, она уходила и занималась своими делами. Муж сидел расстроенный дома и ждал ее. Терапевт, столкнувшись с этим неравенством, повел себя справедливо и относился к ним одинаково, и, таким образом, его нейтральная позиция поддерживала это неравенство. Нейтральная позиция терапевта показывает, что менять ничего нужно, даже если терапевт желает для пары изменения. К сожалению, при обучении супружеской терапии учителя имеют тенденцию подчеркивать, что терапевт должен вести себя с супругами равным образом. Боясь нечаянно образовать коалицию с одним супругом против другого, терапевт не может целенаправленно создавать такие коалиции в качестве части терапии. Кроме того, если терапевт одинаково относится к супругам, отношения которых неравны, он поддерживает это неравенство, вместо того чтобы изменить его.

Супервизору казалось очевидным, что эта пара увязла в борьбе и попытки каждого из них изменить другого приводят лишь к дальнейшему увязанию в неравных отношениях. Было ясно и то, что пара приготовилась вечно обсуждать свои отношения (по крайней мере, несколько месяцев). Нужны были действия, которые могли бы их дестабилизировать. Ригидность их отношений предполагала, что, возможно, необходимы крайние меры. Для супервизора проблемой были не супруги, а терапевт, который упорствовал в «справедливости» и не желал производить действия, если они предполагали создание коалиции с одним из супругов.

Группа обучающихся за зеркалом считала, что интервью идет хорошо, поскольку супруги выражают свои чувства и говорят о своих различиях. Структура ситуации, неравенство супругов и их нежелание делать что-то новое — для группы все это было неочевидно. Большинство обучающихся считало, что терапевт должен продолжать беседу, в которой его основная задача — побуждать супругов выражать свою точку зрения. Все их внимание было отдано супругам, а не треугольнику супруги — терапевт. Кроме того, они не видели и треугольника, включающего супервизора. Стало быть, это была хорошая ситуация для обучения.

Данный случай — подходящий пример для обучения треугольнику отношений. Некоторые обучающиеся никак не могут научиться объяснять поведение в смысле триады, как положено любому хорошему психотерапевту. Если терапевт-мужчина проводит индивидуальную терапию с женой, то он образует треугольник, двумя другими вершинами которого являются муж и жена в браке; муж предполагает, что жена обсуждает его с другим мужчиной, собственно, так и есть. Когда терапевт встречается с парой, у него есть несколько возможностей. Он может образовать коалицию с женой против мужа, с мужем — против жены, или попытаться занять нейтральную позицию. Каждое высказывание одного из супругов толкает терапевта к этому человеку или отталкивает от него, а каждое слово терапевта, обращенное к паре, представляет собой предложение составить коалицию или уклониться от нее. Собственно, семейно-ориентированная супружеская терапия началась тогда, когда стало очевидным, что супружеская терапия предполагает треугольник, а пара меняется тогда, когда терапевт меняет свои отношения с ними. До этого открытия супружеская терапия была сосредоточена на паре, как если бы терапевт и в самом деле мог оставаться нейтральным (что в такой ситуации просто невозможно).

Терапевт, так же как его супервизор, не считал, что интервью проходит хорошо. Он все больше расстраивался, слушая повторяющиеся жалобы супругов, и начал убеждаться в том, что нужно что-то делать. Он только не знал, что именно. Его неудовлетворенность дала супервизору возможность побудить его измениться.

Вмешательство супервизора

Супервизор спросил у терапевта: «А вы вообще можете быть несправедливым?» Терапевт не вполне понял, что имеется в виду. Супервизор пояснил свой вопрос, спросив, может ли он выбрать одного из супругов и сказать ему, что он совершенно не прав, а его партнер полностью прав. Терапевт ответил, что не думает, что сможет, так как это неправда. Он уверен, что ни один из супругов никогда не бывает полностью прав, а другой так же абсолютно неправ, ведь супруги создают свои беды вместе. Супервизор согласился, что это, наверное, правильно, если брать причины супружеских бед, но они не обязательно имеют отношение к терапии. Понимание причин не предполагает выдвижение гипотезы, приводящей к изменению.

В этот момент супервизор сказал терапевту, что ему следует принять сторону одного из супругов и сказать им, что один из них прав, а другой ошибается. Однако прежде чем это простое предложение было принято, пришлось пройти через несколько стадий, схожих с теми, которые проходит клиент, побуждаемый терапевтом на действие. Дискуссия между терапевтом и супервизором не записывалась, но такой процесс обычно происходит в следующей последовательности.

1. Супервизор беседует с терапевтом о том, как несчастна эта пара и как необходимо помочь им измениться. Он подчеркивает, что терапевт, конечно же, сам хочет этого.

2. Он высказывает предположение, что если терапия будет продолжаться в том же духе, супруги не смогут измениться и так и останутся со своими бедами.

3. Он настаивает на том, что терапевт должен что-то сделать, так как этого ждут от него супруги, и на том, что если у него нет собственного плана, он должен будет принять план супервизора.

4. Супервизор объясняет свой план, согласно которому терапевт должен быть несправедливым и сказать, что один из супругов прав, а другой — нет.

5. Он говорит, что отношения терапевта с парой уже достаточно хорошие и супруги смогут принять его интервенцию и не сбежать.

Частично предложения супервизора были нацелены на то, чтобы расширить возможности терапевта. Он был слишком предсказуем, а это может в некоторых случаях вызвать проблемы. Дискуссия за зеркалом продолжалась по меньшей мере 10 минут, прежде чем терапевт согласился поступить несправедливо. Супервизор предоставил ему возможность выбирать — или поступить несправедливо, или потерпеть неудачу. Последнее замечание, по-видимому, помогло больше всего: супервизор сказал, что другие терапевты смогли стать несправедливыми. Терапевт сказал, что он тоже может быть несправедливым, как и другие терапевты, и пошел в терапевтический кабинет.

Кого же из супругов выбрать для создания коалиции? Любого из них можно было обвинить в том, что их брак несчастен, и для любого выбора было вполне достаточно оснований. Супервизор предложил обвинить мужа. Нужно было настаивать на том, что жена вообще ни в чем не виновата, а все проблемы — в муже. Частично выбор пал на мужа, так как он не брал на себя инициативу в отношениях и была возможность это изменить. Это понравилось бы жене, а ее ответные реакции в конечно счете удовлетворили бы мужа. Другой причиной был его пол: терапевту-мужчине легче обвинить мужа и заявить, что проблема в нем. Естественно, то же самое можно сделать и при другом распределении полов, но это будет сложнее. Когда женщина-терапевт обвиняет мужа, муж может посчитать, что на него нападают две женщины. В этом случае женщине-терапевту следует подчеркнуть свою профессиональную позицию; тогда муж не будет видеть перед собой двух женщин, а будет считать, что против него его жена и специалист. Соответствующим образом подготовленный терапевт любого пола сможет выбрать такой подход к созданию коалиции, который удовлетворительно разрешит все вопросы, связанные с отношениями мужское — женское.

До того как интервью возобновилось, терапевт и супервизор спланировали интервенцию. Терапевт должен был попросить супругов в течение трех месяцев не угрожать разводом, чтобы дать терапии шанс. Пока такой контракт длится, могут произойти различные изменения. Затем терапевт должен был сказать мужу, что он полностью не прав в том, как он обращается с женой. Терапевт должен был подчеркнуть, что проблема в нем, а жена совершенно ни при чем, и настоять на том, чтобы муж спасал брак (т. е. начал опять ухаживать за женой), так как он теряет ее.

Прогнозирование реакции — часть стратегии. Ожидалось, что муж может заявить, будто он не в силах ухаживать за женой, потому что между ними все так плохо. Предвидя это возражение, терапевт должен был сказать мужу, что поначалу, если это будет необходимо, ему придется вообразить, что он любит ее, и, если понадобится, ему придется себя заставить, а потом он будет развивать в себе это чувство. По мере того как терапевт обсуждал терапевтический план с супервизором и все яснее понимал, как ему действовать, он начал испытывать все больший энтузиазм. (Обучающиеся часто неохотно соглашаются использовать конкретный подход, поскольку не знают, как это сделать.) Он вернулся в кабинет с намерением повести себя несправедливо и будучи способен на это.

Терапевтическая интервенция

Когда терапевт сказал супругам, что он хотел бы встречаться с ними как минимум в течение трех месяцев, жена спросила полушутя: «Вы считаете, что нам осталось только три месяца?»[27] Сделанное замечание указывало на еще одно объяснение того, почему супруги были настроены на долгие разговоры на сеансах. Часто по тому, как супруги предъявляют свои проблемы, можно понять, планируют ли они проходить долгосрочную терапию. Это значит, что они говорят на общие темы, об абстрактных проблемах. Выглядит это так, будто они собираются играть в долгую игру и не видят причин торопиться. Ограничивая время терапии, терапевт может заставить пару работать с реальными жизненными проблемами.

Терапевт ответил жене, что трех месяцев будет достаточно, а в спешке нет необходимости, так как проблемы существуют уже довольно давно. Затем терапевт сказал мужу: «Судя по тому, что я сегодня услышал, вы действительно можете потерять свою жену. Я считаю, что то, что вы делаете, — совершенно неправильно. Я думаю, что вы наделали много глупостей. Вы делаете все, чтобы оттолкнуть ее — не разговариваете с ней, не показываете ей своего гнева, не ищете ее, не ухаживаете за ней». Муж сидел тихо и выглядел серьезным. Терапевт добавил: «Я думаю, сейчас — самое время начать за ней ухаживать. Вы гоните ее куда-то от себя, к друзьям, позволяете ей слишком много работать, не проводите с ней время. Вам на самом деле нужно… я бы сказал, что если бы мне нужно было бы прямо сейчас сделать выбор… я сказал бы, что вы совершенно не правы. Это ваша вина. Если вы хотите, чтобы эта женщина осталась вашей женой, вам надо сойти с пьедестала, следовать за ней и ухаживать за ней. Вам действительно нужно взять на себя эту ответственность. И вообще, сейчас самое благоприятное для этого время года — весна, кровь играет. Я считаю, что это начало новой жизни. Сейчас самое время убедить себя сделать это, чтобы через три месяца вы могли бы с полной уверенностью сказать, что вы сделали все, что было в ваших силах, чтобы завоевать эту женщину себе в жены. Это — как заново жениться».

Видя, как спокойно, твердо и доброжелательно терапевт производил эту интервенцию, наблюдатели никогда не сказали бы, что ему было трудно. Как только он уверился в необходимости такого подхода, он стал осуществлять его с воодушевлением и на высоком уровне. Глядя на жену, он добавил: «А вашей вины здесь нет». Снова обратившись к мужу, он сказал: «Вначале вам, возможно, придется притвориться, потому что сейчас вы не в себе, вы все еще чувствуете себя обманутым и нежеланным. Вам придется притворяться неделю или около того, что вы влюблены в нее. Приложите усилия. Как только вы начнете что-то делать, вы вдруг осознаете: «Смотри-ка, а наш брак становится лучше». Так вот, я собираюсь возложить на вас ответственность. Вам не нравятся мои слова — действительно, выслушивать такое непросто. Но я совершенно не вижу ничего такого, что говорило бы о виновности вашей жены в возникновении проблемы».

Жена перебила его, сказав: «Что-то все-таки должно быть».

«Нет», — ответил терапевт.

Муж подался вперед и сказал: «Давайте поговорим об этом. Я говорю вам, что все это — бред собачий».

«Нет, — настаивал терапевт. — Вы действительно должны ухаживать за своей женой».

Муж сказал с нажимом: «Она проводит время, рассказывая мне, что все, что я делаю — плохо, и сам я — тоже дерьмо».

«Вам стоит убедить ее, что это не так, — ответил терапевт. — Вы должны убедить ее в этом, начав за ней ухаживать, встречать ее с работы, звонить ей в течение дня».

«Я звоню ей в течение дня. Я не могу дозвониться. Она никогда не перезванивает. Она слишком занята».

«Отпроситесь с работы и встретьтесь с ней за ланчем, — предложил терапевт. — Проводите с ней время, не позволяйте ей пропадать из виду. Она — ценное приобретение. Если вы цените ее больше, чем маргарин, тогда вам лучше следовать за ней, потому что она собирается растаять».

«Это правда, — сказал муж, — я в этом уверен».

«Вам на самом деле стоит перейти в наступление… занять активную позицию и следовать за ней… и не говорить о критике. Она просто хочет вас проучить».

«Да, но ее критика звучит не как «Мне не нравится, когда ты это делаешь», она говорит: «Я ухожу»».

«Идите вместе с ней».

«Меня не приглашают».

«Не стоит ждать приглашения, вы — мужчина в доме».

«Она не бывает дома. Она каждый вечер приходит домой в полдевятого, в девять. Я каждый вечер прихожу домой первым. Что я могу сделать? Я сижу дома».

«Идите встречать ее к месту работы».

В этот момент терапевту позвонил супервизор. Пока они разговаривали по телефону, жена потянулась к мужу и погладила его по руке. (Так как жену полностью освободили от обвинений в развале брака, ей пришлось проявить активность, потому что она знала, что это неправда.) Он отреагировал словами: «Все в порядке».

По телефону супервизор предложил не обсуждать с мужем абстрактные вопросы, а перечислить конкретные вещи, которые муж мог бы сделать уже завтра. Как только терапевт повесил трубку, муж сказал: «Да уж, после двух часов это слишком смелое заявление», имея в виду, что у них было всего второе интервью.

«Я хочу, чтобы вы подумали над этим и избавились от всех препятствий», — сказал терапевт.

«Мы уже думаем», — ответил муж, имея в виду себя и жену как диаду.

«Что вам нужно сделать завтра, чтобы она не просочилась у вас сквозь пальцы, не ускользнула от вас?» — спросил терапевт.

«Отказаться от всех своих убеждений» — ответил муж.

«Ну, вы должны их изменить в ближайшие две недели».

«Я, пожалуй, не хочу этого делать».

«Ладно, что могло бы вам помочь?.. Что вы могли бы сделать уже завтра, чтобы убедить ее, что она — любовь всей вашей жизни?»

«Я в этом совершенно не уверен».

«Я понимаю, что поначалу для вас это будет трудно, так как вы колеблетесь».

«Ей нужен определенный человек, а я не такой. И никогда таким не стану».

«А вы можете стать таким на завтрашний день?»

«Ладно, но какой в этом смысл? Потому что, когда я вернусь в свой привычный облик, она тоже вернется к тому, что я ей не нравлюсь».

«Ну, вы можете убедить себя, что вы в силах изменить свое поведение. Не застревайте на мелочах, потому что, ребята, сейчас вы застряли».

«Да, вы правы».

«Одному из вас придется измениться. Но если вы не изменитесь, то вы лишите ее возможности ответить вам. Так что вы действительно должны сделать первый шаг и начать за ней ухаживать».

«Я знаю, что мне делать, и именно это я делал последние несколько недель. Я должен проявлять огромный интерес к ее работе и в то же время быть очень осторожным и не задавать никаких вопросов, которые могли бы задеть ее, содержали бы критику или намек на то, что она — не совершенство. Запрещены любые равноправные диалоги, а мне предлагается стать похожим на ее родителей, мне кажется. Просто «все, что ты делаешь — совершенно». А я — не такой».

«Это, должно быть, непросто для вас. А вы могли бы представить себя хорошим слушателем?»

«Мне не разрешают спросить даже «Что случилось? Что произошло?», только — «О, не беспокойся об этом, ты прекрасна, а то, что случилось на работе — все ерунда». Но я не такой человек».

«Сдается мне, что ваша жена тоже не такой человек. Это грубо — говорить про нее, что вы не можете вытянуть из нее никаких фактов».

Когда терапевт таким образом выводит клиентов из себя, необходимо доходить до крайности. Нужно не только полностью освободить от ответственности жену, но и убеждать мужа, что он груб с ней, если позволяет себе ее критиковать, и что непохоже, чтобы жена вела себя так, как он говорит.

«Я все знаю о ее работе, — сказал муж. — Я знаю, как зовут сотрудников, знаю, что происходит в течение дня, но я не могу спрашивать о чем-то существенном. Что-то случается, босс недоволен, а мне не разрешается…»

Жена перебила: «Потому что босс наорал на меня и я расстроилась, и уж меньше всего мне было нужно, чтобы рядом крутился мой муж и допрашивал меня. Тогда мне хочется тебе сказать: «Все в порядке»».

«Просто слушать и при этом не чувствовать себя человеком второго сорта. Для вас это, должно быть, сложно», — сказал терапевт мужу.

«Он не может этого», — сказал жена.

«Мне это будет трудно, я не такой».

«Но вы можете научиться этому, ведь так?» — спросил терапевт.

В процессе интервенции диалог супругов стал меняться. Они больше не употребляли абстрактных заумных слов. Они начали обсуждать изменение напрямую. Терапевт продолжал настаивать на том, чтобы муж предпринял определенного рода действия и начал ухаживать за женой, супервизор продолжал звонить и предлагать различные способы того, как рассказать супругам о том, что им нужно делать и как можно справиться с ожидаемыми трудностями. Например, терапевт предположил, что муж пытается сделать жене приятное, затем пристает к ней, а она отвергает его. Но эту ситуацию можно изменить, если муж будет следовать намеченному плану. Это было сделано для предотвращения ситуации, когда муж без особого энтузиазма ухаживает за женой, затем предлагает ей секс, который она отвергает, и муж получает повод сказать, что предложенная интервенция не сработала.

После этого муж рассказал, что за день до этого интервью он купил жене подарок и ходил по магазинам — искал еще один. Терапевт, продолжая давить на мужа, ответил на это: «А вы можете сделать еще больше?» В какой-то момент интервью муж успокоился, и стало ясно, что он прямо сейчас решает, развестись ему или все-таки начать действия, которые, как он считал, были необходимы. Одна из опасностей такого дисбалансного подхода заключается в том, что он делает неизбежным решение о судьбе брака. Муж чувствовал, что они с женой больше не могут пассивно плыть по течению, что он должен что-то сделать и должен решить, готов ли он на действия, необходимые для сохранения брака. С этого момента жена, чувствуя насколько тяжелы раздумья мужа, начала все больше нервничать. Когда она начала настаивать на том, что это она должна что-то сделать, терапевт ответил, что в какой-то момент действия могут потребоваться и от нее. Затем он продолжил свое безжалостное давление, направленное на изменение мужа, предлагая ему купить билеты и удивить жену походом на шоу, пригласить ее на обед и так далее. Когда он громко осведомился, не сердится ли на него муж, муж отрицательно покачал головой. Он уже знал, что терапевт на его стороне, он просто предлагает ему необходимые действия. В какой-то момент терапевт спросил мужа, считает ли он, что ухаживание за женой сделает брак счастливее. Муж ответил: «Не сомневаюсь». Этими словами он фактически возложил на себя обязательство или что-то сделать, или развестись. Побуждаемый терапевтом, муж нарушил свое молчание и начал говорить, очевидно, решив, что брак стоит затрачиваемых усилий.

Когда интервью закончилось, терапевт, по предложению супервизора, спросил мужа, какие розы больше всего нравятся его жене. Муж ответил, что ей вообще не нравятся розы. Жена кокетливо ответила: «Когда я такое говорила?» Терапевт предложил мужу выяснить, какие цветы нравятся его жене.

На следующее интервью супруги пришли веселые. Муж начал рассказывать о том, что произошло за неделю, и описал целый ряд своих действий по ухаживанию за женой. (Терапевт, по предложению супервизора, за это время несколько раз звонил мужу, чтобы оказать ему поддержку). И муж, и жена решили что-то предпринять, чтобы спасти свой брак и перестать вести бесконечную позиционную войну, в которой никто не хотел сделать первый шаг.

«Живая» супервизия. Пример 2: развал коалиции

В ходе терапии молодой супружеской пары возникла проблема, которая потребовала помощи супервизора[28]. Жена заинтересовалась другим мужчиной и колебалась — остаться ли ей с мужем или уйти к другому. Муж хотел, чтобы жена осталась с ним, и, хотя очень злился на нее из-за другого мужчины, старался сделать ей приятное и умиротворить ее.

Терапевт затруднялся помочь этой паре выйти из тупика. Проблема для супервизора состояла в том, что терапевт принял сторону жены против мужа. Терапевт сначала встретился с женой индивидуально, а потом встретился с ней еще раз, так как был под впечатлением того, насколько сложна и интересна ситуация, в которой оказалась жена. Когда терапевт пригласил на терапию мужа, он сначала поговорил с ним наедине, чтобы сбалансировать свои отношения с супругами. Но терапевт уже симпатизировал жене, она ему очень нравилась, так что даже отдельная встреча с мужем не изменила его отношения. Терапевт создал видимость равного отношения к обоим супругам, но при этом подспудно и он, и жена считали, что муж не совсем такой, каким должен быть. Создавалось впечатление, что эта коалиция не дает мужу действовать. Например, муж говорил, что он пытается снова завоевать свою жену, уделяя ей больше внимания. Теперь, когда жена заговаривает с ним, он опускает газету и слушает ее. Когда я, супервизор этого терапевта, услышал эти слова, будучи в комнате за зеркалом, я не счел, что такое поведение представляет собой уж очень большой шаг по завоеванию жены мужем, особенно если у жены возникли отношения с романтичным и внимательным мужчиной.

Такие минимальные усилия мужа можно проинтерпретировать по крайней мере тремя различными способами. Во-первых, можно счесть, что он — человек невежественный и не умеет быть романтичным (и какая терапия может его научить?). Во-вторых, он может злиться на жену за это приключение. В-третьих, он, возможно, реагирует на социальную ситуацию, включающую психотерапевта, т. е. он не чувствует особого желания предпринимать серьезные попытки завоевания жены, когда его жена и терапевт словно снисходят к его усилиям. Например, когда терапевт очень доброжелательно спросил жену: «Как вы считаете, ваш муж что-нибудь делает, чтобы снова завоевать вас?», она неохотно ответила: «Возможно». Если муж считает, что психотерапевт и его жена в душе против него, он не будет особо стараться вернуть жену, особенно если это, видимо, именно то, чего хочет терапевт.

Мне было ясно, что терапевт, сам того не желая, включился в этот треугольник на стороне жены, причем так, что изменение было невозможно. Жена не могла решить, остаться ли ей с мужем или уйти к другому. Муж злился на терапевта и жену и нехотя предпринимал какие-то шаги, чтобы сохранить брак. Я давил на терапевта, чтобы он разрешил эту проблему, а он колебался и не мог действовать, так как не знал, чего я хочу. Я не знал, чем ему помочь. Мы все застряли.

Супервизор мог бы в таком случае обсудить с обучающимся природу брака, вопрос о внебрачных увлечениях, стадии супружества и так далее, но делая при этом упор на сбор информации. Однако вопрос об изменении этой пары в такой рефлективной дискуссии вряд ли был бы поднят. Супервизор, сосредоточенный на личности терапевта, стал бы объяснять ему, что он принял сторону жены, и, возможно, предложил бы ему самому подвергнуться терапии. Возможно, такой супервизор предложил бы терапевту вместе исследовать брак терапевта, полагая, что собственные супружеские трудности терапевта создали ему проблемы в клинической практике. Возможно, такой супервизор заставил бы обучающегося разыграть его собственный брак или, скажем, брак его родителей, стараясь помочь ему проработать проблему, возникшую при работе с этой парой.

Супервизор также мог бы посчитать, что такие ситуации встречаются часто и любой терапевт имеет шанс когда-нибудь невольно создать коалицию с одним из супругов против другого. Это — одно из возможных следствий проведения супружеской терапии, и даже очень опытные терапевты иногда обнаруживают, что сделали такую ошибку.

Задача супервизора в данном случае — освободить терапевта от вредной коалиции, если он не может сделать этого самостоятельно. Не стоит считать, будто собственные супружеские проблемы терапевта имеют какое-либо отношение к делу или служат извинением. Эмоциональные проблемы терапевта не должны влиять на его работу. Более того, терапевт может зациклиться на мысли, что состоит в коалиции с одним из супругов, и задача супервизора постараться этого не допустить. Здесь нужно не размышлять, а действовать. Если супервизор проницательно отмечает, что за создание коалиции несет ответственность терапевт, он может принести вред. Очень вероятен вариант, что, стараясь умаслить супервизора, терапевт бросит жену и попытается переметнуться на сторону мужа. Затем «брошенная» клиентка начнет выяснять, что же она сделала неправильно, а новый союзник будет воспринимать терапевта как неискреннего и неестественного.

Находясь за зеркалом вместе с группой обучающихся, я наблюдал за тем, как терапевт и жена слегка высокомерно растолковывали мужу, что когда он пытался сделать жене приятное, у него вышло не то, что нужно. Я искал способы изменить баланс отношений супругов с терапевтом. Позиция мужа была слабой, тогда как жена, благодаря поддержке терапевта, обладала сильной позицией. Терапевту необходимо было слегка ослабить жену и усилить мужа, изменяя свои отношения с ними. Но он должен был сделать это так, чтобы не оскорбить и не оттолкнуть жену. Я полагал, что супруги не смогут изменить отношения между собой, пока терапевт не изменит свое отношение к каждому из них, а терапевт, скорее всего, не изменит его, пока я не изменю свое отношение к нему.

Пока я думал, какое мне дать указание, женщина из группы обучающихся заметила, что жена выглядит не слишком женственной. Действительно, она была одета в мужскую рубашку и джинсы. «Наверное, — сказала обучающаяся, — она так одевается, чтобы держать мужа подальше от себя». Я решил, что это полезное наблюдение, и позвонил терапевту. Он должен был по моему предложению сказать мужу, что он увидит, что добился успеха в ухаживаниях за своей женой, когда жена начнет вести себя с ним более женственно.

Терапевт повторил это замечание супругам, и жена немедленно возразила ему. А муж, который в первый раз с начала интервью оживился, выглядел довольным и сказал, что благодарен за эти слова. Жена, протестуя, сказала, что если мужу нужны более женственные дамы, он может поискать их в другом месте. Терапевт сказал, что просто подумал, что ему надо упомянуть об этом, и перешел к другим вопросам.

После этой простой интервенции муж и жена стали вести себя как равные, и терапевт больше не был союзником жены. На следующем интервью муж настаивал на том, чтобы жена сделала выбор между ним и другим мужчиной. Очевидно, он приберегал этот ультиматум, чтобы произнести его в присутствии терапевта, в справедливость которого он теперь верил. Жена сделала свой выбор.

Этот пример поднимает специфическую проблему супервизии. Терапевт последовал указаниям супервизора и вдруг обнаружил, что он свободен от стреножившей его коалиции, но не понял, как это получилось. При данном терапевтическом подходе клиентам обычно не говорят, почему или каким образом интервенция приводит к изменениям. Так должен ли супервизор говорить об этом обучающемуся? Не логично ли обучать терапии, которую клиент не будет осознавать, с помощью тренинга, который не будет осознавать терапевт? Теперь уже многие терапевты вполне уютно чувствуют себя при мысли, что могут изменить семью, не вдаваясь в объяснения природы изменений. Из этого логически следует, что супервизор может добиться изменений у обучающегося, манипулируя им и не давая ему осознать это.

Цель психотерапевта — разрешить семейную проблему. Механизмы решения этой задачи не следует раскрывать семье, если это понимание может помешать самому изменению. В представленном случае терапевт мог объяснить паре, что его замечание про женственный облик имело целью поддержать мужа и сделать его отношения с женой более равными. Хотя их реакции не так предсказуемы, как нам бы хотелось, все же можно сказать, что такое объяснение вызвало бы у обоих противодействие. Это помешало бы дальнейшему течению терапии. Терапевта, который стремится быть во всем честным с клиентом, как правило, в конце концов перестают уважать. Терапия — это не повседневное общение, не дружеский разговор, где уместно говорить по душам.

На вопрос о том, нужно ли супервизору объяснять свои действия обучающемуся терапевту, можно ответить, обратившись к целям супервизора и терапевта. Должен ли я как супервизор объяснять терапевту, почему он освободился от коалиции с женой, если он этого не понимает? В том, что касается механизмов психотерапии, клиенту делать нечего, но ведь терапевту нужно их знать. Моя задача как супервизора — не только помочь обучающемуся изменить эту пару, но и объяснить ему, как изменять несчастливых супругов в будущем. Чтобы достичь этой цели, необходимо некоторое осмысление и категоризация его взаимодействия с семьей. Однако стоит отметить, что многие хорошие психотерапевты не делают этого. Как профессиональный наблюдатель за психотерапевтами, я пересмотрел записи терапевтических сеансов множества компетентных терапевтов. Я понял, что психотерапевт часто уверен в правильности предлагаемых интервенций, но если его попросить обосновать конкретную интервенцию и объяснить, почему он ее предпринял, он может затрудниться с ответом. В идеале терапевт создает терапевтическую теорию, а затем проводит терапию с клиентом, действуя в соответствии с этой теорией. Однако, по-видимому, чаще получается так, что терапевт сначала осуществляет конкретную интервенцию, а уже потом создает теорию, которая объясняет, почему его действия привели к успеху. Многие из тех, кто обучает психотерапевтов, используют метафоры и конкретные примеры для объяснения ситуаций, слишком сложных, чтобы их можно было объяснить «на пальцах».

Терапевты, готовые принять мысль о том, что терапия — это процесс воздействия и, стало быть, манипуляции, должны решить для себя, можно ли таким же образом проводить супервизию. Если можно изменять клиента так, чтобы он этого не осознавал, то можно ли обучать терапевта таким же образом? Каждый должен занять по этому вопросу свою позицию. Для обдумывания я предлагаю следующее высказывание: то, что происходит в психотерапевтическом кабинете, бывает настолько сложным, что использование осознанного осмысливания как единственного инструмента для работы просто невероятно.

В представленном здесь случае я объяснил психотерапевту, почему я предложил ему сделать замечание о женственности жены и почему я считал, что это поможет ему разорвать коалицию с ней. Он выправил дисбаланс, не оскорбив жену и поставив мужа в более равное положение. Я не уверен в том, необходимо ли было это объяснение терапевту, чтобы разрешать подобные ситуации в будущем. Самого по себе действия было бы достаточно.

Кажется, супервизору лучше иметь свободу в том, чтобы влиять на обучающихся, ничего им не объясняя, особенно если такие объяснения могут сделать их обучение слишком легким или помешать ему. Другое дело — если обучающийся собирается стать преподавателем или супервизором. В этом случае ему нужно научиться рефлексии, чтобы научить ей других. Таким образом, процесс обучения преподаванию сам по себе является учебной ситуацией.

Принцип тот же, что и в условно-рефлекторной терапии. Только здесь обучающийся терапевт должен научиться влиять на множество разных людей во множестве разных ситуаций, а это требует от него специального образования — как специалиста по изменению людей. Семье просто нужно знать, как жить вместе, не испытывая особых проблем.

«Живая» супервизия. Пример 3: Как извиниться перед своим пациентом за то, что вы вызвали у него необратимые повреждения головного мозга

Когда возникла теория коммуникации, все стали автоматически считать, что все слова пациента являются ответом на то, что сказал или сделал терапевт, хотя связь не всегда была ясна. Если пациент говорил: «Сегодня утром танкер с горючим опоздал на встречу с моей подводной лодкой», считалось, что это комментарий по поводу опоздания терапевта. Казалось очевидным, что пациенты часто считают метафору наиболее безопасным средством общения, так как в этом случае никого нельзя обвинить в критике, что вполне возможно, если высказываться прямо. С появлением в 1960-х гг. психотропных препаратов психиатрия снова стала рассматривать высказывания пациента просто как отражение нарушенного мышления, а не как реакцию на социальную ситуацию. Это стало большим облегчением для терапевтов, которым не нравились намеки, содержавшиеся в метафорах пациентов. Странное общение с пациентом снова стало восприниматься исключительно как сигнал психиатру о том, что для лечения необходимы лекарства и режим. Остался только один вопрос: какой препарат лучше всего прекратит эти разговоры и вернет человека под контроль общества? Психиатрическое общение начало становиться фармакологическим.

Однако иногда тот факт, что странные высказывания клиента относятся к терапевту, просто невозможно игнорировать, вне зависимости от желания терапевта. Терапевт может попытаться отрицать, что клиент говорит метафорически или намеками высказывает критику, но все же бывают ситуации, когда терапевт просто не может притвориться, будто замечание клиента — это всего лишь отражение расстройства мышления. Когда клиент многократно предлагает терапевту одну и ту же метафору, это означает, что он пытается высказать важные идеи. Иногда клиент и терапевт могут увязнуть в игре, основанной на избежании болезненных вопросов, связанных с психозами. В таком случае терапия будет тянуться до тех пор, пока не вмешается супервизор и не выведет их обоих из тупика.

Реджинальд в свои двадцать с небольшим был упитанным молодым человеком, который изводил всех и каждого своими настойчивыми заявлениями о том, что он совершил убийство. Особенно он «достал» своего терапевта доктора X., психиатра, проходящего обучение по резидентной программе, так как все три года индивидуальной терапии не говорил почти ни о чем другом, кроме убийства. Доктор X. терпеливо выслушивал, как Реджинальд снова и снова, и опять объясняет ему, что он совершил убийство и его долго преследовали, — как правило, это были мужчины в машине черного цвета, которые, как он подозревал, были агентами ФБР. Когда Реджинальда расспрашивали о деталях убийства, он немного смущался, жаловался на амнезию, из-за которой он забыл большую часть произошедшего, но сохранял уверенность в том, что он убил и в конце концов понесет наказание за это, мужчины в черном автомобиле приедут за ним и увезут.

Реджинальда несколько раз госпитализировали и годами держали в больнице. Большую часть своей взрослой жизни он принимал сильные антипсихотические препараты. В результате этого лечения у него развилась поздняя дискинезия — форма неврологического заболевания, вызываемого нейролептиками. Его симптомы были типичны для данного вида психического расстройства и представляли собой непроизвольные движения губ и рук и непроизвольные прищелкивания языком. Если Реджинальд концентрировал свое внимание на том, чтобы прекратить непроизвольные движения рук, ему это удавалось, но как только он отвлекался, движения возобновлялись. Непроизвольные движения губ искажали его лицо в отвратительной гримасе. Помимо дискинезии и страха перед парнями из черной машины, которые едут, чтобы арестовать его за убийство, у него была еще одна проблема — он не мог устроиться на работу, чтобы содержать себя.

Приняв участие в программе обучения семейной терапии, доктор X. привел с собой Реджинальда на «живую» супервизию. Супервизор обязал доктора X. встретиться с Реджинальдом в присутствии всей его семьи. Отец оказался инвалидом-диабетиком, с матерью тоже не все было в порядке. Казалось, прояснилась одна из причин того, почему Реджинальд не работал: он должен был оставаться дома и ухаживать за отцом. Кроме чисто физического ухода, он должен был еще снабжать отца хоть какой-то пищей для размышлений, чтобы не дать тому впасть в депрессию из-за своей болезни. Разумеется, отец Реджинальда часто весьма цветисто излагал свои мысли по поводу предполагаемого убийства, и его гнев помогал ему забыть о том, что его заболевание неизлечимо и, скорее всего, приведет к потере обеих ног. На семейном сеансе отец сказал, что не нуждается в том, чтобы Реджинальд сидел дома и заботился о нем. Мать была согласна сама заботиться о муже. Реджинальда включили в программу трудовой реабилитации, и он стал целые дни проводить вне дома, как и всякий работающий человек. Его родители вполне справлялись без его помощи. Однако Реджинальд продолжал рассказывать родителям и терапевту об убийстве и парнях в черной машине. И мать, и отец рассказывали терапевту, что Реджинальд выводит их из себя своими рассказами об этом преступлении.

По предложению супервизора терапевт убедил родителей, что им больше нет необходимости терпеть ради больного сына его нескончаемый монолог о предполагаемом убийстве. Родители пришли по настоянию терапевта на семейном сеансе к соглашению, что если Реджинальд еще раз расскажет им об этом убийстве, они немедленно наймут ему адвоката. Это означало, что они как бы стали рассматривать это убийство как реальное событие, которое требует защиты в суде. (В таких случаях часто бывает полезно буквально воспринимать метафору.) Родители упорно держались этого плана даже тогда, когда Реджинальд стал возражать, что адвокат — это дорого и вообще он может над ними посмеяться. Родители не только согласились на этот план, но согласились с большим воодушевлением. Они впервые получили практический совет о том, как им действовать, чтобы прекратить постоянные обсуждения убийства.

После этого семейного терапевтического сеанса Реджинальд всего лишь раз упомянул об убийстве при родителях. Они немедленно начали звонить адвокату. Реджинальд начал возражать, говорить, что не хочет, чтобы они тратили деньги, и обещал, что больше никогда не заговорит при них об этом преступлении, — и больше так не делал. Очевидно, он воспринял решимость родителей прекратить эти разговоры как знак того, что они не нуждаются в такого рода «помощи» от него. Эта реакция показывает, насколько нормальным может стать молодой человек с психозом, если его родители могут договориться между собой и отказаться терпеть определенное поведение. Однако на индивидуальной терапии Реджинальд продолжал «доставать» своего терапевта постоянными разговорами об убийстве.

С помощью своего супервизора доктор X. составил план работы с «преступлением» Реджинальда. Реджинальд как-то сказал, что ему повезло, что он сумасшедший. Если бы он был нормальным, люди в черной машине приехали бы и посадили бы его тюрьму за убийство. Терапевту посоветовали принять это высказывание всерьез и рассказать Реджинальду, какую это создает проблему для терапевта. Терапевту часто бывает полезно воспринимать метафору как касающуюся лично его.

Я позволю себе сделать отступление и описать еще один случай, в котором буквальное понимание метафоры оказалось весьма полезным. Я проводил терапию с пациентом с диагнозом «хроническая шизофрения» в Veterans Administration Hospital, в котором тот был заперт несколько лет. Я работал с ним так же, как и другие психотерапевты в 1950-е гг. — каждый день в течение часа. Мы считали, что «долгосрочная терапия» означает «глубинная терапия». У этого молодого человека — назовем его Сэм — была «словесная окрошка», т. е. он без конца говорил, и его речь казалась набором случайных метафор. Я интерпретировал это, но без какого бы то ни было успеха. Особенно раздражало, что Сэм настаивал, будто он богат, и что у него припрятаны миллионы долларов. В действительности же он был сезонным рабочим, который сошел с ума и был помещен в государственную клинику. Позже его перевели в госпиталь для ветеранов, после того как он назвал свой армейский учетный номер, который оказался точным, чего нельзя сказать о других названных им фактах его биографии, — например, в качестве места рождения он называл планету Марс.

Разговоры Сэма о его богатстве и обладании миллионами вторгались в наши терапевтические диалоги, и эта тема раздражала меня все больше и больше. Наконец я решил действовать. Тогда я уже начал приглашать Сэма на обеды к себе домой, чтобы дать ему хоть какое-то представление о жизни за пределами госпиталя; он был заперт там так долго, что уже ничего не помнил о той жизни. Моим детям он понравился, особенно его дикие метафорические дискуссии, которые они слушали как захватывающие истории. На терапевтическом сеансе после одного такого визита, когда Сэм снова начал говорить о своих миллионах, я сказал, что он был у меня дома и мог видеть, что я не богат, а раз уж у него так много денег, то не мог бы он дать мне миллион долларов для выплаты кредита. Я сказал: «Почему бы вам не прийти ко мне с миллионом в эту пятницу?» В пятницу он пришел с рулоном денег для игры в «монополию». Я указал ему на то, что это не настоящие деньги и что в банке для выплаты кредита их у меня не примут. Я сказал, что разочаровался в нем, потому что он не помог мне в моих финансовых проблемах. Я приколол счет на стену своего офиса. После этого Сэм лишь раз упомянул о своем богатстве. Я просто показал на счет на стене, и он больше никогда об этом не вспоминал. Метафора исчезла, и мы стали строить для него планы о том, как ему покинуть госпиталь и найти работу.

Я сказал доктору X., что ему нужно буквально воспринимать метафору Реджинальда. И он это сделал, спросив у Реджинальда, что бы с ним было, если бы ему помогли стать нормальным. Он ответил, что, наверное, его бы посадили в тюрьму за убийство. Терапевт сказал, что в таком случае терапия невозможна, так как он, как терапевт, ставит перед собой именно эту цель — вернуть Реджинальда к норме. «Ты проделаешь большую работу, — сказал ему доктор X., — за год или около того ты достигнешь серьезных улучшений, а потом тебя отправят в тюрьму». Доктор X. сказал Реджинальду, что он не хотел бы, чтобы вся его работа пошла прахом, когда Реджинальда отправят в тюрьму за убийство. «Может быть, вместо того, чтобы всем этим заниматься, тебе лучше прямо сейчас сдаться полиции, — сказал доктор X. — Отбудь свой срок и найди работу. Если арест действительно неизбежен, то именно это тебе и нужно сделать».

Реджинальд задумался, поставил локти на колени и стиснул руки, как он всегда делал, когда хотел, чтобы они не дрожали. «Ну, у меня есть направление на работу, — сказал он, — и я собираюсь ее получить, если смогу». Он объяснил, что на программе трудовой реабилитации ему предложили работу. «Я не собираюсь сдаваться сам, — сказал он. — Если они хотят, пусть придут и заберут меня. Они знают, где я живу. Если они не захотят, они оставят меня в покое. Мне, черт побери, без разницы».

Терапевт настаивал: «Нет, я предлагаю тебе сдаться самому. Мне будет больно видеть, как тебя посадят в тюрьму как раз в тот момент, когда ты станешь нормальным. Как ты сказал, ты пойдешь на работу, станешь там продвигаться по службе, а потом — бац, и тебя сажают в тюрьму».

«Вы думаете, это на самом деле случится?» — спросил Реджинальд.

«Ты сам это сказал. Если ты станешь нормальным, это обязательно случится».

Реджинальд задумался и снова сказал, что не хочет попасть в тюрьму как раз тогда, когда он уже готов получить работу. Доктор X. повторил свои рекомендации. Он сказал: «Во многих отношениях ты нормален, но у тебя все еще есть эти мысли об убийстве. Давай договоримся, что если эти мысли снова будут тебя беспокоить, ты пойдешь и сдашься сам и облегчишь свою душу».

«Ладно», — с сомнением сказал Реджинальд.

Супервизор, наблюдая все это через зеркало, все больше изумлялся, почему Реджинальд продолжает «доставать» терапевта своими бреднями об убийстве. Семейная ситуация к этому времени улучшилась настолько, что у молодого человека, казалось бы, больше не было необходимости оставаться сумасшедшим, он осваивал ремесло, и ему уже предложили серьезную работу. Он завел нескольких друзей и даже стал делать упражнения, чтобы улучшить физическую форму. И все же он продолжал снова и снова говорить об убийстве и людях в черной машине. Удивляло и то, почему доктор X. был столь терпелив и, несмотря на испытываемую скуку, так внимательно слушал эти многократно повторяющиеся разговоры об убийстве. Годами, час за часом он слушал эти стереотипные фразы. Естественно, супервизор начал думать, что все это не было результатом расстройства мышления, а было осмысленной коммуникацией, тайной.

Супервизор вызвал доктора X. из кабинета, чтобы обсудить с ним эту загадку: почему молодой человек продолжает вести разговоры об убийстве? Терапевт тоже был в недоумении. «Скажите, — спросил супервизор, — кто лечил Реджинальда, когда он приобрел позднюю дискинезию?» «Я лечил, — ответил доктор X. — Его лечение было частью экспериментальной фармакологической программы, и у него развилась дискинезия. Вот почему я вел с ним терапию последние три года… потому что я чувствую себя очень виноватым».

Супервизор нашел ключ к разгадке. Ему вспомнилась другая ситуация, когда пациент и врач завязли в борьбе, которую никак не могли прекратить. Типичная ситуация: пациента лечили от болей, и он привык к обезболивающим. Когда физиологические причины боли уже устранены, врач, раздраженный этой зависимостью и полный чувства вины, пытается лишить пациента лекарств. Злясь на врача из-за зависимости, пациент продолжает испытывать боль. Иногда такие пациенты ходят от врача к врачу, собирая с них рецепты на обезболивающие для своих истерических болей и намекая медицинскому сообществу, что их врач не только не вылечил их, но и сформировал зависимость от лекарств.

Супервизор сказал доктору X., что с этической точки зрения он должен извиниться перед Реджинальдом, поскольку нанес вред своим лечением. Возможно, Реджинальд не позволял ему вылечить свой бред об убийстве, пытаясь отплатить ему за то, что он вызвал у него позднюю дискинезию. Решение казалось очевидным. «Вам нужно пойти и извиниться перед ним, — сказал супервизор. — Вы согласны?»

Терапевт согласился извиниться перед молодым человеком за нанесенный три года назад вред. Он вернулся в терапевтический кабинет, но при выполнении этого намерения у него возникли трудности. Он сказал Реджинальду, что он очень хорошо продвигается, а затем произнес: «Знаешь, иногда с теми, кто имеет такие же проблемы, как ты, мы проводим другую терапию. Мы иногда используем и препараты… лекарства».

«Да», — сказал Реджинальд.

«Мы когда-то уже говорили о побочных эффектах, которые у тебя возникли».

«Да».

После долгой паузы Доктор X. сказал: «Знаешь, ты очень стараешься, и все же у тебя поздняя дискинезия. Это очень горько — иметь ее».

«Да».

«Несколько лет я встречался с тобой по разным поводам. В первый раз я осматривал тебя, когда ты лежал в госпитале и мы давали тебе галоперидол».

«Да».

«И тогда он вроде бы очень хорошо на тебя действовал».

«Угу».

«Когда тебя госпитализировали во второй раз, я слова тебя лечил. Мы использовали новое лекарство».

«Ммм».

«У тебя от него было много побочных эффектов, насколько я помню. Ну, там, хождение туда-сюда и все такое».

«Я не помню», — ответил юноша.

«Да, зато я помню, — грустно заметил терапевт. — Я помню».

«Ладно».

«Знаешь, врачу… иногда мы думаем, что делаем что-то для пользы пациента, а это оборачивается вредом. — Вздохнув, терапевт продолжил: — Дело в том, что я чувствую себя ужасно. Я ужасно себя чувствую из-за тебя. Из-за того, что у тебя эти побочные эффекты».

«Я не замечаю никаких побочных эффектов, правда», — мягко сказал юноша.

«У тебя — это непроизвольные движения рук и губ. Когда ты об этом вспоминаешь, ты можешь их контролировать, но ты, наверное, замечал, что когда ты занят чем-то другим, руки у тебя начинают двигаться, и ты начинаешь делать такие движения губами. Мне очень плохо из-за этого, мне лично».

«Почему вам лично должно быть из-за этого плохо?»

«Ну, я ведь давал тебе что-то и считал, что это тебе поможет».

«Тогда помогало».

«Да, но потом появились эти побочные эффекты. — После паузы доктор X. сказал: — Дело в том, что это случилось с тобой».

«Да, — сказал Реджинальд грустно, — случилось. Это уж точно».

«Что ты об этом думаешь?»

Помолчав, Реджинальд сказал: «Теперь уже ничего нельзя сделать. Вы не можете ничего изменить. Все уже случилось. К сожалению, Бог уже ничего не может сделать. Я думаю, вы могли бы сказать, что некоторые вещи нельзя исправить».

«Да, — сказал терапевт, — сейчас уже ничего не исправишь. И я не знаю — никто не может сказать, что будет потом».

Реджинальд заговорил о другом. До этого он рассказывал, что его немощным родителям трудно приезжать в госпиталь на сеансы. Теперь он сказал, что считает, его родителям больше не следует приходить регулярно. Он сказал: «Мне кажется, что мы можем еще раз встретиться здесь с моей матерью втроем и закончить на этом семейную терапию. Я думаю, что сам я тоже перестану с вами встречаться, если со мной все будет в порядке. — Помолчав, он продолжил: — Потому что на самом деле я считаю, что вы уже сделали все, что действительно могли для меня сделать. Я не думаю, что вы можете сделать что-то еще. Вы помогли мне вернуться туда, где я могу снова жить самостоятельной жизнью».

Перед терапевтом встала дилемма. Конечно же, он знал, что когда пациент хочет стать независимым и больше не нуждается в терапии — это хорошо, но он сомневался в причинах этого желания. Это желание могло означать, что Реджинальд считает попытки доктора достичь с ним еще каких-то результатов безнадежными и просит таким образом доктора подтвердить его выводы. Доктора X. это сильно беспокоило. Затем позвонил супервизор и дал совет, после чего доктор X. сказал Реджинальду: «Я не могу тебя так легко отпустить. И не могу так просто отпустить твою семью. Действительно, сейчас у тебя все хорошо, но я не хочу прекращать терапию, пока не увижу, что ты полностью вернулся к норме».

«Да, — сказал Реджинальд, — я считаю, что у меня все прекрасно. Я чувствую себя очень хорошо. Я уже не так часто думаю об убийстве. Время от времени, иногда очень долго не думаю об этом. Я стараюсь не позволять мыслям беспокоить меня. Ну, знаете, я стараюсь чем-то заняться».

Эти слова были для терапевта своего рода подарком, они показывали, что неприятные мысли оставляют его пациента и, кроме того, он, возможно, хочет сказать, что благодарен терапевту за извинения. Доктор X. сказал: «Я думаю, что с твоими предками мы будем иногда встречаться, а тебе нужно двигаться вперед в твоей трудовой программе».

Затем доктор X. обсудил с Реджинальдом его предположительную программу физических упражнений и будущую социальную жизнь. К концу интервью он вернулся к старой теме: «Если эти мысли снова станут тебя беспокоить, тогда ты пойдешь сдаваться. Выкинь их из головы. Тебе ясно?»

«Если у меня появятся такие мысли, то я должен взять и сдаться?» — спросил Реджинальд.

«Если они опять будут тебя изводить, то — да. Дело в том, что ты теперь — нормальный, и это важно».

Реджинальд сказал: «Я больше не считаю, что я убийца; так считают только чокнутые. Это безумие». Он усмехнулся.

«Хорошо», — сказал терапевт.

«А вы еще не собираетесь отказаться от меня?»

«Нет, пока ты еще не начал жить самостоятельно. Я не собираюсь этого делать».

Реджинальд улыбнулся. «Я вам очень благодарен за помощь», — сказал он. Удивительные слова в устах этого молодого человека.

Реджинальд получил работу и смог сам себя содержать. Доктор X. продолжал встречаться с ним и с его родителями, часто заходил по вечерам к ним домой по пути из госпиталя, потому что им было трудно передвигаться. «Типы в черной машине» исчезли.

Глава 9 Сходство между психотерапией и супервизией

Можно считать, что психотерапевтическая техника и супервизионная техника — синонимы. Все новые психотерапевтические интервенции, придуманные на сегодняшний день для того, чтобы помогать клиентам, можно использовать для помощи обучающимся терапевтам. Если согласиться с тем, что терапия должна быть директивной, то директивный подход становится столь же приемлемым для обучающихся, сколь и для клиентов.

Если социальный контекст влияет на мысли и чувства клиентов, то из этого следует, что тот же социальный контекст становится источником проблем у терапевтов, проходящих обучение. Предположим, у обучающегося возникают сложности с принятием и реализацией идей супервизора. В наши дни следует прежде всего выяснить, не находится ли обучающийся между двумя конфликтующими супервизорами. Стоит также учесть возможность конфликта между тем терапевтом, который проводит терапию обучающегося, и тем из его супервизоров, который придерживается новых взглядов на терапию. Обучающийся может разрешить эти конфликтные отношения, став, например, неадекватным. Это значит, что обучающийся в данном случае похож на проблемного члена семьи в семейной терапии, оказавшегося в семье между двух авторитетов и ставшего неадекватным.

В прошлом человек, которого обучали традиционной терапии, должен был объяснять проблемы клиента и проблемы терапевта в смысле теории вытеснения. С этой стратегией есть одна сложность — она основана на негативном видении людей. Терапевт должен иметь позитивные взгляды, которые он мог бы передать клиенту. То, что человек может делать, гораздо важнее того, чего он не может. Многие обучающиеся сами проходят через терапию, на которой от них требуют, чтобы они вспомнили все негативные события своей жизни, из чего они делают вывод, что то же самое им было бы неплохо делать и в отношении своих клиентов, особенно если к этому же подталкивает их и супервизор. Сегодня супервизор должен протестовать против такого подхода. (Кроме того, обучающиеся с традиционной подготовкой без энтузиазма относятся к составлению плана терапевтического сеанса или даже всей терапии. Их учили выжидать и смотреть, что сделает клиент, т. е. не планировать, а спонтанно реагировать.)

Терапевты, занимающиеся краткосрочной директивной терапией, составляют планы, используют директивы и считают, что разговорами симптом не изменишь, для этого нужны действия. Если у обучающегося есть проблемы в работе с клиентом, то простое обсуждение этого с супервизором обычно ничего не меняет, если только в разговоре подспудно не присутствовали директивы супервизора. Обсуждение идей и идеологий приводит только к новым дискуссиям об идеях и идеологиях. Некоторые супервизоры любят обсуждать с обучающимися смысл их проблем и бывают сильно раздосадованы, если эти обсуждения не приводят к положительному результату; они могут даже отругать обучающегося, хотя никогда не позволили бы себе этого с клиентом. Есть и такие супервизоры, которые не желают говорить обучающимся, что нужно делать (их учили избегать директив в работе с клиентами); они думают, что обучающийся, который не знает, что делать дальше, страдает от эмоциональных проблем, вместо того чтобы считать, что ему не хватает умений или что он реагирует на подавляющую социальную обстановку.

В прошлом многие супервизоры знали, как быть философами, но не знали, как научить своих подопечных эффективно работать. Теперь мы дожили до момента, когда супервизор обязан знать, что делать, — или же решаться на смелые попытки. Преподаваемый терапевтический подход и процедуры, которым обучают в тренинговой программе, должны соответствовать друг другу. Когда терапия предполагала инсайт и была нацелена на бессознательное, про супервизию можно было сказать то же самое. Теперь, когда терапия становится краткосрочной и активной, применяет разнообразные директивы, подход, используемый при обучении, приобретает те же характеристики. Проблемы обучающихся разрешаются путем изменения их отношений с супервизором, так же как проблемы клиента разрешаются в отношениях с терапевтом. Тем, кто обучает психотерапии, доступны техники краткосрочной терапии. Супервизоры могут использовать подходы, ориентированные на разрешение проблем; они могут сдерживать изменение обучающихся и использовать это сдерживание как способ изменять их, использовать парадоксы и метафоры, предлагать испытания или давать прямые советы и указания. Супервизор может быть столь же активен и директивен, сколь и терапевт, соответствующий современным ожиданиям. Он может давать прямые указания обучающимся, например советовать или выступать в качестве тренера, а если у обучающегося возникает проблема и он «ничего не может с ней поделать», супервизор может использовать непрямые техники, точно так же как и с клиентом, который «не в силах с этим справиться».

Использование парадокса

Нижеследующий пример из личного опыта иллюстрирует использование парадокса: в программе «живой» супервизии я был супервизором у молодой женщины-терапевта, которая так нервничала, что это мешало ей проводить семейную терапию. Она постоянно боялась сделать ошибку и слишком заботилась о том, что я о ней подумаю. Ее нервозность была очевидна не только мне, но и семье, с которой она работала. Существовала опасность, что из-за ее тревоги клиенты в конце концов потеряют к ней уважение. Она вела себя так, будто была не в силах справиться с собой. Нужно было что-то делать.

Если бы супервизор начал искать и интерпретировать какие-то ее личные причины, стоящие за тревогой, она могла бы встревожиться еще сильнее. Кроме того, если бы ей порекомендовали самой пройти терапию, чтобы разрешить ее проблемы, это никоим образом не помогло бы конкретной семье, с которой она работала, а для меня стало бы просто уклонением от ответственности. Помощь при тщательной подготовке к интервью, казалось, не делала ее спокойнее. Заверения, что она проводит интервью вполне компетентно (что соответствовало действительности), нисколько не уменьшали ее тревогу в терапевтическом кабинете. Она продолжала говорить о своей боязни допустить ошибку — поднять, например, не ту тему, или слишком рано предложить решение, или встать на сторону ребенка против матери и так далее.

Было ясно, что руководство и прямые указания не помогут. Я решил использовать непрямую технику, так же как в работе с клиентами. Непосредственно перед интервью я сказал ей: «Вы беспокоитесь о том, чтобы не наделать ошибок. Я хочу помочь вам справиться с этим беспокойством. Я хочу, чтобы сегодня, во время интервью с семьей, вы сделали три ошибки». Пораженная молодая женщина переспросила: «Три ошибки?» «Да, — сказал я. — Это должны быть особые ошибки. Я хочу, чтобы одна из них была такой, про которую мы оба знали бы, что это ошибка». «Хорошо», — сказала она, записывая. «Я хочу, чтобы вы сделали эту ошибку правильно, — сказал я. — Вторая ошибка должна быть такой, чтобы вы знали, что это ошибка, а я не знал. Это будет ваша личная ошибка. Наконец, я хочу, чтобы вы сделали ошибку, не зная, что это ошибка». Я добавил твердо: «Я хочу, чтобы вы правильно сделали все эти три ошибки». «Хорошо», — сказала она нервно, записывая все эти инструкции, пока семья входила в кабинет с «прозрачным» зеркалом. Молодая женщина провела интервью действительно компетентно, но при этом выглядела задумчивой и озабоченной. Когда она подошла ко мне после интервью, я сурово спросил: «Вы сделали все три ошибки правильно?» «Идите к черту», — сказала девушка и больше уже так не нервничала.

Терапевты, незнакомые с эффективным использованием парадокса, могут удивиться тому, что эта девушка не возразила, что она не смогла бы сделать ошибку, не зная при этом, что это ошибка, или тому, что она не протестовала против использования техники парадокса по отношению к ней самой. Парадокс эффективен на уровне взаимоотношений. Обучающийся, который с раздражением реагирует на супервизора, скорее всего, не станет критиковать его слова. Моя подопечная не могла возразить, что невозможно намеренно сделать ошибку и не знать при этом, что это ошибка. Это значило бы поправлять меня, а она не могла этого делать из-за своих страхов. Если бы она спросила, каким образом она может сделать такую ошибку, я бы сказал ей, что она сама должна придумать как, или, может быть, стал бы объяснять ей, что можно сделать ошибку, не осознавая этого. Если бы она обвинила меня в использовании техники парадокса — чего она не сделала — я бы согласился с этим, и велел бы ей тщательно следовать моим инструкциям, чтобы лучше все это понять.

В использовании парадокса есть два важных аспекта. Во-первых, использовать его нужно с теми, с кем эта техника будет эффективной (парадокс, который я использовал с этой девушкой, мог бы не сработать с другим обучающимся). Во-вторых, само по себе осознание использования парадокса не лишает его эффективности. Иногда клиент говорит: «Вы применяете ко мне технику реверсии». Правильный ответ в данном случае: «Да, кроме всего прочего, я делаю и это». Когда я еще практиковал, мои коллеги могли сказать, например: «У меня есть такой-то симптом, поработай со мной, пожалуйста, в технике парадокса». Если они выполняли мои указания, то парадокс давал положительный эффект, поскольку парадокс работает на уровне взаимоотношений, а не на уровне осознавания.

Супервизоры не слишком хорошо умеют давать обучающимся указания, потому что их самих учили в эпоху недирективных подходов. Например, у обучающегося могут возникнуть трудности в работе с пожилыми женщинами; ему может быть неприятно вести себя с ними в авторитарном стиле. У того же обучающегося может при этом не быть никаких проблем с молодыми женщинами. Супервизор не может просто пожелать, чтобы обучающийся справился со своими трудностями, или порекомендовать ему самому пройти терапию, чтобы разобраться в отношениях с собственной матерью. Научить терапевтов эффективно работать с мужчинами и женщинами любого возраста — работа супервизора. Годами ориентированные на инсайт супервизоры обвиняли обучающихся в эмоциональных проблемах, вместо того чтобы обвинять самих себя в недостаточной готовности к работе с такими трудностями. Это был способ избежать обучения тому, что нужно делать.

Супервизор может заимствовать из терапии целый ряд директив для использования при обучении терапевтов. Цель — изменить поведение терапевта, так что супервизор может применить весь спектр своих психотерапевтических навыков. Так же как психотерапевт формулирует проблему клиента и производит интервенцию, так и супервизор формулирует проблемы обучающегося, возникающие при применении им того или иного подхода, и вмешивается, чтобы изменить их.

Стадии обучения

Как и терапия, обучение имеет несколько стадий и строится на позитивных взаимоотношениях. Обучение предполагает следующие стадии.

1. Супервизор ведет себя дружелюбно, чтобы помочь обучающимся почувствовать себя более раскрепощенно.

2. Супервизор должен предложить обучающимся контракт, в котором определяются основные идеи будущего курса и новый психотерапевтический подход, которому они будут учиться.

3. Обучающимся объясняют начальные директивы, которые используются для того, чтобы организовать семью или, в индивидуальной терапии, разговорить клиента.

4. Супервизор наблюдает за действиями обучающихся и формулирует для каждого из них свойственные ему проблемы при проведении терапевтического интервью.

5. Для повышения уровня обучающихся производятся интервенции.

6. Прослеживается развитие обучающихся, чтобы избежать рецидивов поведения, усвоенного ими при предыдущем обучении.

Группа обучающихся может включать в себя как новичков, которые только начинают работать, так и опытных психотерапевтов, желающих изучить конкретный психотерапевтический подход. Каждый обучающийся представляет собой уникальный случай обучения, но несколько обобщений все же сделать можно. Перед начинающими встает проблема: они хотят выглядеть так, как будто знают, что делают, но, для того чтобы начать учиться, они вынуждены признать, что еще многого не знают. У опытных терапевтов — та же проблема, но в более острой форме: они не желают, чтобы с ними обращались, как с новичками, но, так как они изучают новый подход, они являются начинающими. У них есть большой соблазн начать демонстрировать свои знания, но большая часть этих знаний в новом подходе неприменима, а их взгляды, скорее всего, тоже придется корректировать. Например, опытному терапевту может быть удобнее проводить индивидуальную терапию, потому что у него недостаточно умений для проведения семейной. Следовательно, он будет искать идеологические обоснования для своего желания встречаться с каждым членом семьи по отдельности, даже когда это неприемлемо. Супервизору необходимо это изменить. Обучающийся должен поверить в то, что компетентен в проведении интервью с семьей, тогда изменятся и его идеи. Супервизор должен продемонстрировать в процессе обучения те самые идеи, которые он пропагандирует: образ мыслей у людей меняется тогда, когда меняется их социальная ситуация.

Начало обучения

Супервизор должен быть заботливым и понимающим, должен обеспечивать своим ученикам поддержку, достаточную для того, чтобы они смогли следовать указаниям и рискнуть попробовать что-то новое. Когда обучающиеся собираются в группу, им необходимо обеспечить комфорт и дать надежду на то, что обучение станет интересным и ценным опытом. Очень хорошо, если у группы будет своя комната, которая станет их собственной территорией на все время обучения. (Если женщины в этой группе берут свою сумочку с собой в терапевтический кабинет, значит, они не уверены, что их место в комнате за зеркалом действительно оставлено за ними.) Обучающиеся также должны считать своей территорией терапевтический кабинет. Иногда, если обучающимся разрешают произнести в терапевтическом кабинете вводные слова — например, рассказать членам семьи о «прозрачном» зеркале и снимающей их камере, — это дает им возможность почувствовать кабинет своей вотчиной (равно как и приобрести опыт эффективного начала работы с клиентом). Для клиента естественно на первых порах чувствовать себя в терапевтическом кабинете на чужой территории, но терапевт не должен испытывать подобных ощущений.

Организовывать обучение можно совершенно по-разному. Для работающих терапевтов наиболее эффективно заниматься раз в неделю полный день. За целый день перед их глазами пройдут несколько семей, и, таким образом, за год они получат представление о множестве разнообразных клинических проблем. Если семьи записываются на прием через полтора часа, то в получасовом промежутке между приемами можно составить план интервью, затем провести часовой сеанс и после обсудить его с терапевтами.

Лучше всего проводить супервизию каждого сеанса обучающегося. Есть тренинговые программы, в которых обучающийся получает супервизию на первом сеансе, а после этого несколько интервью проходят без супервизии (и есть вероятность, что пока он не закончит работать с этими клиентами, он больше супервизии не получит). Проблема такой организации обучения в том, что обучающийся недополучает супервизии на каждой стадии работы. Кроме того, если обучающийся дает указание клиенту, наблюдающий за ним супервизор не имеет возможности узнать, как клиент его выполнил или какова была реакция обучающегося. Супервизия каждого интервью — это самый дорогой вид обучения, но интенсивность такой программы окупает все затраты. Супервизор руководит обучающимся в критический период терапии — с момента инициации изменения в клиенте и до его реакции на произошедшее изменение.

Когда обучающийся один день в неделю учится, а все остальные — работает, то у него есть возможность уже на следующий день использовать в своей работе то, чему он научился вчера. Напротив, те, кто не работает в период обучения, не могут немедленно попробовать на практике то, чему учатся. Часто различные центры позволяют своим сотрудникам брать свободный день на неделе для учебы и даже платят за это, особенно если видят результаты.

Когда группа обучающихся собирается впервые, участников нужно попросить коротко рассказать о своей специализации, о том, где они работают, и о том, что они надеются получить от этой программы. Важно знать терапевтическую ситуацию обучающегося (т. е. где он работает или преподает), потому что ситуация значимо влияет на восприятие обучения.

В самом начале супервизор должен произнести короткую речь, разъяснив организационные моменты и подчеркнув проблемы, связанные с ответственностью.

Супервизор говорит обучающимся, что каждый из них сможет вести интервью в привычной для себя манере, а потом супервизор будет поправлять их, если их стиль будет сильно отличаться от подхода, используемого в программе. Если этого не сказать, обучающиеся, возможно, не будут использовать в терапевтическом кабинете свой прошлый опыт, а будут сидеть неподвижно, стараясь угадать, каких действий может ожидать от них супервизор. Хотелось бы, чтобы обучающиеся избегали двух вещей. Во-первых, не делали интерпретаций, особенно связывающих прошлое с настоящим и подчеркивающих обычные негативные мотивы; и, во-вторых, не просили членов семьи сказать, как они себя чувствуют. Если двух этих видов интервенции не будет, то семья на удивление быстро станет делиться информацией, и возможностей для работы тоже будет гораздо больше. Зато и обучающийся почувствует, что он работает более эффективно, и это будет на самом деле так.

В конце первого сеанса внимание обучающихся следует обратить на следующий сеанс. К этому моменту они уже должны быть ознакомлены с процедурами и средствами обучения в программе, так же как и с основными терапевтическими правилами, которые даются на коротком семинаре, и, следовательно, они могут выразить свои пожелания и опасения относительно тренинговой программы.

Естественно, супервизор должен знать, как научить способам проведения первого интервью с семьей, отдельным клиентом или супружеской парой. Терапия — это умение, которому можно научить, и, как и любое умение, оно должно постигаться на практике. Само собой, люди и их проблемы чрезвычайно сложны, и способов изменения людей столько же, сколько в мире целителей, которые этим занимаются. И все же необходимо обсудить и упростить вопросы, а также встать на определенную теоретическую позицию.

Запись сеансов на видео — очень полезный современный учебный прием. Супервизор постепенно накапливает у себя видеозаписи, демонстрирующие разные способы проведения первого интервью, мотивирование клиента на следование директивам, различные указания, способы работы с реакцией клиента и т. д. Если во время учебных сеансов съемка ведется постоянно, то записи становятся кладезем информации и ценным источником демонстрации психотерапевтических навыков и умений.

Сбор информации

Перед первым интервью супервизор должен обеспечить терапевта определенной информацией, которую обычно узнают по телефону от клиента, иногда это делает секретарь, а иногда — сам терапевт. Нужно получить некоторые конкретные данные, включая возраст и род занятий клиента (или родителей, если речь идет о ребенке). Нужно выяснить, кто проживает в доме, возраст детей. Если родители разведены, то необходимо знать, кому передана опека над детьми. Во время первого разговора с клиентом по телефону его нужно попросить кратко описать проблему. Не нужно пускаться в подробное обсуждение — стоит просто назвать проблему (напр., «супружеская проблема», или «моя дочь постоянно убегает из дома», или «мой сын принимает наркотики»).

Важно узнать, проходили ли они прежде терапию и, особенно, проходят ли они терапию в данный момент. Если есть страховка, то какая? Важно узнать имя и/или должность того, кто отправил клиента на терапию, поскольку с этим человеком, возможно, придется вступить в контакт. Иногда мы узнаем, что у человека случилось несчастье и его прислали из кризисного центра. Иногда школа присылает ребенка, у которого возникли проблемы. Иногда дело касается наркотиков, сексуального домогательства или насилия, тогда людей на терапию посылает суд и, следовательно, для них она не является добровольной. Иногда человека присылает бывший клиент, что всегда приятно.

Знать, не проходит ли клиент в данный момент терапию с кем-нибудь еще, важно, потому что позиция терапевта в иерархии коллег — предмет особой заботы. Например, если клиент прислан службой защиты детей, то какова юридическая ситуация? Если клиент принимает лекарства, то какой властью в этой ситуации обладает прописавший их врач? Супервизору это нужно для того, чтобы защитить обучающегося от коллег и определить пределы власти обучающегося в данном случае.

Не стоит обучать тому, как собирать социальную историю или строить генограмму человека или семьи. Хотя этому учить легче, чем конкретным терапевтическим приемам, и эти темы могут помочь новичкам и супервизорам начать процесс обучения, они все же пускают обучение по нежелательному пути. Например, это подразумевает, что терапия нацелена на прошлое, хотя на самом деле терапия должна быть сосредоточена на настоящем и будущем. Социальную ситуацию клиента нужно исследовать в ходе терапии, но не отдельно.

Чтобы сэкономить время, обычно лучше всего сразу попросить всех, кто живет в доме, прийти на первое интервью. Однако если звонящий хочет прийти побеседовать один или есть подозрения, что приглашать всех сразу не стоит из-за чересчур напряженных отношений в семье, то звонящего можно проинтервьюировать отдельно. Как правило, решение о том, кто придет на терапевтический сеанс, принимает не клиент, а специалист.

Как начать первое интервью

Проведение первого интервью с отдельным клиентом и проведение первого интервью с супружеской парой или всей семьей — это не одно и то же и требует разных психотерапевтических умений. Все, что на индивидуальной терапии клиент говорит терапевту — словами или языком тела, — относится только к терапевту и ни к кому другому, хотя речь может идти о других людях. То, что человек говорит терапевту один на один, возможно, он никогда не сказал бы в присутствии своей матери.

Клиенты общаются с терапевтами тремя способами. Они выбирают в кабинете место (позицию) по отношению к терапевту или членам семьи; они общаются с помощью языка тела; они используют речь во всех ее многогранных проявлениях.

Выбранную клиентом позицию необходимо учитывать. Клиент может сесть вплотную к терапевту или далеко от него. Родители могут усесться, посадив ребенка между собой, что может свидетельствовать о том, какую ребенок выполняет функцию. Ребенок может сесть вдалеке от остальных членов семьи, что может свидетельствовать о его дистанцировании от семьи. Супруги могут сесть рядом, показывая, что они единое целое, или сидеть, отвернувшись друг от друга. Все эти варианты рассаживания в некоторой степени определяются культурными различиями, но при этом определенным образом характеризуют людей и их реакцию на терапевтическую ситуацию. Хотя одна и та же позиция дома или в различных ситуациях повседневного общения может иметь совершенно разный смысл, при терапевтических взаимоотношениях разумно считать то, как двигается клиент, куда и как садится, его способом передачи информации. Например, взрослый, который пришел в кабинет психотерапевта не по своей воле, может продемонстрировать это терапевту, и необходимо со вниманием отнестись к такой коммуникации.

Супервизор должен научить своих подопечных тому, что абсолютно все послания клиентов на сеансе адресованы именно ему, терапевту, и не являются только отчетом о состоянии клиента. Например, если клиент слишком нервничает и никак не может усесться, это не просто отчет о его внутреннем состоянии, но и послание терапевту. Чем более косвенный характер носит послание, тем ярче человек показывает, что он не знает этого терапевта и, следовательно, не знает, как этот терапевт будет воспринимать его самого и как будет на него реагировать. Если терапевт что-то говорит, а клиент слегка отворачивается от него, то это послание терапевту, что клиент, возможно, в данный момент не может рискнуть высказаться прямо.

Однако было бы грубой ошибкой для обучающихся прямо комментировать или интерпретировать телодвижения клиента. Если терапевт говорит: «Вы заметили, вы отвели взгляд, когда я это сказал?», то человек может счесть, что терапевт наивен или груб, или то и другое вместе, хотя вслух этого и не выскажет. С этого момента человек будет бояться пошевелиться, потому что терапевт может снова это прокомментировать и рассматривать каждое движение как реакцию на его слова.

Если уж терапевты хотят добиться от клиентов того, чтобы те рассказали им о том, о чем рассказывать бывает порой так трудно, то они должны сделать этот процесс как можно более безболезненным и безопасным. Если клиент что-то выражает на языке тела, терапевт должен принять это сообщение (если клиент захочет перевести эту метафору, он это сделает сам).

Часто бывает так, что для семьи просто сидеть рядом и разговаривать, особенно о своих проблемах — это новый необычный опыт. В наше время большинство семей даже за обедом не собираются вместе. Особенно необычно разговаривать о своих проблемах с незнакомым человеком. Клиенты не знают, какого поведения от них ждут, и им необходимо некоторое руководство. Даже если они уже когда-то проходили терапию, они еще пока не привыкли к конкретному терапевту и не освоились с новым для них подходом. Например, если клиент, которого предыдущий терапевт просил выражать свои чувства, ведет себя эмоционально на первом интервью, терапевт может ошибочно предположить, что это естественный для клиента способ поведения, тогда как на самом деле клиент ведет себя таким образом, какого, по его мнению, ждет от него терапевт. Здесь полезно сказать нечто вроде: «Я хочу, чтобы каждый сказал то, что думает, и мы все выслушаем друг друга по очереди».

Терапевтов стоит обучить тому, как создавать на сеансе атмосферу комфорта для каждого члена семьи. Как только вошедшие в кабинет члены семьи разденутся и рассядутся, терапевту полезно завести небольшой разговор. Например: «Вы легко нас нашли?» или «Не правда ли, сюда очень трудно добираться?»

Если кабинет оснащен «прозрачным» зеркалом и видеокамерой, супервизор должен научить терапевтов рассказывать об этом. Например, можно сказать: «Мы будем работать следующим образом: у нас здесь есть «прозрачное» зеркало и за ним сидит мой коллега (или мои коллеги), которые могут звонить мне по телефону и высказывать свои предложения. Ум — хорошо, а два лучше. Вот здесь у нас видеокамеры, и я буду записывать сеанс, потому что хочу потом посмотреть интервью еще раз, чтобы понять, мог ли я что-нибудь упустить. В конце сеанса я попрошу вас подписать разрешение на запись и просмотр. Если вы не захотите его подписать, я сотру запись».

Чем естественней рассказ про зеркало и камеры, тем легче клиентам их принимать. Иногда возникают вопросы, например: «То есть за зеркалом кто-то сидит?» или «А почему они не могут войти?». Лучше всего ответить: «Мы так работаем».

Клиентам бывает трудно рассказать о своей проблеме, поэтому повествование об особенностях кабинета не должно превалировать над выяснением того, почему они в нем оказались. Большинство клиентов не возражают против техники, позволяющей супервизорам и другим терапевтам наблюдать за процессом. Если клиент серьезно возражает против наблюдения и видеозаписи, то на зеркало опускается занавеска, а камеры выключаются. Очень подозрительного клиента можно перевести в другой кабинет без технического оборудования. Это случается редко, но клиент имеет право отказаться от наблюдения или съемки. Так как обучение обычно требует наблюдения, такого клиента иногда передают терапевту, не входящему в программу. Окончательное решение об этом принимает супервизор, а не обучающийся.

В начале первого интервью необходимо обеспечить семье как можно более комфортные условия. Терапевт, заняв позицию специалиста, т. е. авторитета, не должен вести себя угрожающе, должен быть внимательно доброжелателен, не отстраняться, быть нейтральным, но вести себя неформально и дружелюбно. Для клиента это тяжелый момент, и терапевт должен использовать все свои личностные ресурсы, чтобы помочь ему расслабиться и начать говорить. Здесь могут помочь вопросы, задаваемые как детям, так и родителям. Терапевт может начать с вопроса: «В какую школу ты ходишь?», или «В каком ты классе?», или даже «Чего ты ждешь от прихода сюда?» Суть в том, чтобы показать: в терапии будет участвовать каждый. Обучающемуся бывает полезно просмотреть видеозаписи бесед с семьями, а также подготовиться к встрече.

Часто клиенты интересуются квалификацией терапевта, особенно если он молод, и спрашивают: «Вы доктор?»[29] или «Какая у вас специальность?» Ответ должен быть кратким и демонстрировать высокий образовательный уровень, например: «Я — лицензированный социальный работник» или «Я клинический психолог». Если обучающихся спрашивают, не на учебе ли они здесь, они должны ответить утвердительно, сказав, к примеру: «Я психотерапевт, и я прохожу специальное обучение используемому здесь подходу».

Иногда матери спрашивают: «Вы состоите в браке?» или «У вас есть дети?» Обучающийся должен ответить коротко и честно: «Я не замужем» или «Да, у меня двое детей». Эти ответы кажутся очевидными, но многих терапевтов из-за странной теории о некоем явлении, называемом «перенос», научили смущаться, отвечая на личные вопросы. Как правило, терапевту не следует запрещать задавать личные вопросы, отвечать на них надо кратко и тут же возвращаться к цели встречи. У клиента есть право интересоваться социальной жизнью психотерапевта, но не стоит позволять клиенту использовать вопросы для того, чтобы оттянуть переход к его собственной проблеме.

Иногда ребенок плохо себя ведет и мешает начать сеанс, особенно если этим можно позлить родителей. Родители при этом часто оказываются в растерянности, так как не знают, кто должен воздействовать на ребенка — они сами или терапевт. Терапевты расходятся во мнении на этот вопрос (как и во многих других случаях), и супервизор должен уважать мнение терапевта. Некоторым нравится самим управляться с ребенком. Другие видят в этом возможность собрать информацию о семье и просят родителей воздействовать на ребенка так, как они делают это обычно. Если родитель при этом бьет ребенка, терапевт должен прекратить это и сказать, что необходимо использовать другие меры воздействия. Хорошо, если имеется холл, где маленькие дети могли бы поиграгь, пока родители с терапевтом находятся на начальной стадии терапии.

Если предъявленная проблема связана с ребенком, супервизор должен настоять, чтобы терапевт встретился с ребенком без родителей. Большинство родителей не верят, что терапевт может дать верную оценку ребенка в их присутствии, и поэтому когда терапевт соглашается поговорить с ребенком один на один, воспринимают его как специалиста по детской психотерапии.

Если обучающийся встречается с семьей или супружеской парой, супервизор должен научить его решать, кого именно спрашивать о проблеме. Это вопрос иерархии. Как специалист, призванный семьей на помощь, терапевт обладает достаточным авторитетом, чтобы говорить, кто важен и что важно в данном случае. Если в кабинете находятся бабушки и дедушки, то в знак уважения их нужно первыми попросить рассказать о проблеме. Однако если проблема — в ребенке, а терапевт начинает интервью, расспрашивая о проблеме бабушек и дедушек, то таким образом он принципиально игнорирует власть родителей; в таком случае лучше всего сконцентрироваться на родителях, а старшему поколению оставить роль советчиков. Но и здесь есть исключения: например, если из-за пристрастия родителей к наркотикам бабушке или дедушке передана опека над ребенком. В этом случае терапевт должен с уважением отнестись к тому, что они опекают ребенка, и коснуться в беседе этого вопрос.

Если вместе с проблемным ребенком пришли оба родителя (а старшее поколение не присутствует), терапевт должен решить, кого из родителей попросить рассказать о проблеме, и, следовательно, кто из родителей обладает большим авторитетом. Как правило, в первую очередь, о ребенке заботится мать, даже в наш век работающих женщин, поэтому обычно именно мать хочет рассказать о проблеме. Бывает, что в воспитании участвует отец, но он чаще выглядит второстепенной фигурой. Чтобы добиться от отца большего участия, терапевт может попросить его рассказать о проблеме. При этом отец часто переадресовывает вопрос жене. Иногда отец находится в скрытой коалиции с ребенком против жены; попросить его рассказать о проблеме — значит быстрей добраться до сути.

Если ребенок, у которого возникла проблема, живет только с одним родителем, то обучающийся должен поискать еще одного взрослого, включенного в ситуацию. Часто интервью проводится с матерью-одиночкой, которая живет вместе со своей матерью. Поддерживая авторитет матери и ее власть над ребенком, терапевт должен быть особенно любезен и осторожен с бабушкой. Например, терапевт может сказать бабушке: «Я попрошу сейчас вашу дочь рассказать о проблеме, а потом я бы хотел выслушать, что вы посоветуете». Такое высказывание может помочь прояснить их взаимоотношения.

Часто к такой одинокой матери впоследствии присоединяются бабушка, бывший муж или друг, если эти люди занимают важное место в жизни ребенка. Каждому новоприбывшему терапевт должен уделить несколько минут наедине, чтобы помочь уравнять отношения.

Если терапевт работает с супружеской парой, он тоже должен сначала для себя решить, кого попросить рассказать, в чем заключается проблема. Если терапевт попросит жену, то она, скорее всего, начнет критиковать мужа, причем мужу потом будет весьма трудно оправиться от такой критики. Если же спросить о проблеме мужа, то он, вероятнее всего, переадресует вопрос жене, снабдив его комментарием, представляющим проблему незначимой, ерундовой. После такого комментария жена может почувствовать, что она просто обязана начать его критиковать.

Обучающимся нужно испробовать несколько способов работы с этой проблемой. Супервизор должен объяснить им, что цель в данном случае — не дать ни мужу, ни жене возможности сделать замечание, которое может привести к необратимым последствиям. Иногда терапевт может начать интервью со слов: «Если бы я попросил(а) мужа (жену) рассказать, в чем проблема, то что бы он (она) сказал(а)?» Это всегда вопрос иерархии.

Терапевт способен повлиять на иерархическое положение супругов, родителей или детей. Проблема, которая понуждает клиентов обратиться к терапии, неизбежно связана с некоторой путаницей в иерархии, и сам способ ее предъявления можно проинтерпретировать как предложение терапевту о создании коалиции. Например, когда девочка-подросток угрожает родителям убить себя, родители часто отказываются от своей власти, и подросток в результате отвечает за все происходящее в семье. Обучающийся, обеспокоенный угрозой суицида, скорее всего будет больше прислушиваться к дочери, и его необходимо научить вмешиваться в эту иерархию и восстанавливать ее правильный порядок, создавая коалиции со всеми членами семьи. Искусство психотерапии состоит в том, чтобы установить контакт со всеми конфликтующими между собой сторонами.

Цель первого интервью — определить проблему и начать ее решать. Это может произойти только в том случае, если терапевту удастся правильно организовать встречу. Терапевт должен взять на себя ответственность за изменение проблемы. По окончании первого интервью клиенты должны признать авторитет терапевта в вопросах психотерапии.

Как завоевать власть

Терапевт располагает двумя способами завоевания авторитета: 1) он решает, кто говорит, и 2) он решает, о чем говорить. Терапевт должен быть организатором разговора и предложить высказаться каждому заинтересованному члену семьи.

Даже если члены семьи начинают говорить все вместе, пытаясь разрешить спорный вопрос, это должно происходить под руководством терапевта. Терапевт берет на себя ответственность, либо становясь центром внимания, либо создавая ситуацию и затем наблюдая за ее развитием со стороны.

Тему для обсуждения также выбирает терапевт. Клиенты благодарны за предоставленную им возможность проанализировать ситуацию и посмотреть на нее с новой, более позитивной точки зрения, поскольку их собственный взгляд на проблему не позволяет ее решить. Так что кому-то нужно взять руководство на себя и предложить помощь. Терапевт не должен быть тираном, он должен направлять клиентов мягко и необидно, чтобы не вызвать сопротивления. Терапевт выслушивает каждого по очереди, и если он правильно организовал встречу, то каждый клиент должен почувствовать удовлетворение. Потом, если терапевт сумеет резюмировать все сказанное, все согласятся с ним.

Если первое интервью проведено должным образом, клиент или семья почувствуют, что они поняты, что терапевт доброжелательно настроен в отношении каждого из них, сочтут, что терапевт компетентен в решении их проблем, и у них появится надежда на улучшение, поэтому они примут некоторые изменения в иерархии. А обучающийся и супервизор будут в восторге от наладившегося между ними сотрудничества.

Планирование терапии

Прежде всего супервизор должен объяснить обучающимся, как важна предварительная информация о клиентах, полученная еще до первой встречи с ними. Первое интервью необходимо спланировать с точки зрения ожиданий, но спланировать надо так, чтобы обучающийся смог отбросить этот план, если в ходе встречи выяснится, что он неприемлем. Иногда терапевтов учат тому, что планировать — это неправильно, что они должны приходить на интервью без каких бы то ни было представлений о том, в каком ключе оно будет проходить. Я бы порекомендовал супервизору и терапевту планировать как можно больше — сколько смогут. Если план окажется неприемлемым или невыполнимым, его можно будет отбросить и смастерить новый. Часто план составляется в присутствии группы, которой тоже нужно научиться планированию. При этом супервизор и терапевт обсуждают будущий терапевтический план, временами обращаясь к группе за новыми идеями.

Предположим, семья уже явилась на прием и ждет в холле. Просматривая предварительную информацию, терапевт узнает, что это мать примерно 40 лет, отчим, который немного моложе ее, 16-летняя дочь и 12-летний сын. Предъявленная проблема: «Моя дочь постоянно убегает из дома». У супервизора в данном случае две задачи: 1) как разрешить проблемы данной семьи; 2) как научить терапевта осмысливать проблемы такого рода и работать с ними (супервизор исходит из того, что обучающийся впервые сталкивается с такой проблемой и ее надо подробно проработать, хотя для некоторых членов группы такая ситуация может являться совершенно обычной).

Первый вопрос, требующий ответа, гласит: кого пригласить в кабинет? Обязательно всю семью? Следует ли сначала встретиться с дочерью, или с одними родителями? В зависимости от того, как терапевт видит предъявленную ему проблему, он принимает решение.

Дочь, постоянно убегающая из дома, может бежать от чего-то или к чему-то. Если она убегает от чего-то, то, возможно, от насилия или неправильного обращения. Так как у нее не родной отец, а отчим, то вполне возможно существование слишком напряженного треугольника — мать-отчим-дочь. Возможно, девочка убегает от сексуального насилия со стороны отчима. Если она бежит, стремясь к чему-то, то это может быть мальчик или друзья. Ситуация, когда девочка-подросток убегает из дома к другу, которого родители не одобряют, довольно типична. Вообще для родителей большая проблема — как сделать так, чтобы их дети дружили с другими детьми, но при этом только с тем, с кем надо. Если есть такая проблема, то девочки обычно выбирают себе мальчика значительно старше или принадлежащего к этнической группе, которую родители не одобряют, или имеющего какие-нибудь проблемы, например пристрастие к алкоголю или наркотикам.

Эта цепочка рассуждений приводит к выводу о том, что первой нужно пригласить дочь. Если с ней неправильно обращаются, то она, возможно, расскажет об этом в личной беседе (в присутствии родителей она, скорее всего, об этом умолчит). Правда, если терапевт начнет со встречи с дочерью, родители, сидящие в холле, будут про себя прикидывать, что она рассказывает про семью. Если первостепенной целью терапии является восстановление власти родителей над неуправляемым ребенком, то подрывать их авторитет крайне нежелательно. Но именно это и может произойти, если терапевт оставит родителей в холле гадать, о чем сейчас рассказывает терапевту их дочь. В данном случае было принято решение сначала провести встречу со всей семьей, а потом наедине поговорить с дочерью о личных проблемах.

Обсуждая с обучающимся терапевтический план, супервизор должен объяснить, какую позицию он должен занять по следующим вопросам.

Проблема. Терапия должна быть направлена на решение проблемы, которая беспокоит семью (в данном случае — на побеги дочери из дома).

Рабочая единица. Единицей наблюдения и интервенций является треугольник. (В данном случае, треугольник мать — дочь — отчим является основной единицей, хотя в семье можно выделить и другие подходящие для работы треугольники.)

Последовательность. Предполагается, что в семье есть повторяющиеся последовательности действий (в этом случае, побеги дочери — это попытка изменить последовательность, которая тем не менее поддерживает последовательность и вынуждает повторять ее).

Иерархия. С точки зрения изменения структуры, терапия сфокусирована на семейной иерархии. (В данном случае было выдвинуто предположение, что у дочери больше власти, чем у родителей, и именно она определяет жизнь семьи. Убегая из дома и рискуя причинить себе вред, она заставляет родителей капитулировать в случаях, когда они с ней не согласны. Чтобы поддержать родителей и их авторитет, терапевт должен объединяться с ними, как только для этого представляется возможность. Возникает вопрос, не будет ли молодой терапевт испытывать затруднений, создавая коалицию с родителями против проблемного подростка, если в силу своего возраста он чувствует тягу к созданию коалиции с девочкой против родителей. Если терапевт уже немолод, то у него, наоборот, может возникнуть искушение встать на сторону родителей. Задача супервизора — предугадать личные склонности терапевта и проработать их.)

Мотивация. Принципиальное значение имеют гипотезы о мотивах девочки. Супервизору следует объяснить терапевтам, что плохое поведение подростков выполняет в семье некую положительную функцию. Если терапевт посчитает так же, то он посмотрит на девочку не просто как на проблемного ребенка, а как на человека, который хочет помочь. Крайним выражением этой позиции является взгляд на девочку как на ко-терапевта, так как она плохо себя ведет, чтобы помочь семье.

Держа в уме все эти переменные, терапевт будет думать о девушке как о части треугольника, где остальные два угла — ее родители, будет сконцентрирован на побегах из дома как на проблеме, будет стараться выявить их позитивные функции и изменить последовательности и попытается поднять авторитет родителей. Терапевт должен научиться вставать на сторону родителей, не порывая связи с дочерью.

В конце планирования сеанса супервизор должен сосредоточиться на проблеме, выразить озабоченность по поводу треугольника с отчимом, подчеркнуть необходимость поднять авторитет родителей и скорректировать иерархию, а также убедить обучающегося, что с помощью побегов из дома дочь достигает каких-то позитивных целей. Личные предпочтения терапевта должны быть только отмечены супервизором без всяких комментариев; их легче изменить в ходе сеанса, чем при обсуждении гипотез.

Получив предварительную информацию о семье и проанализировав ее, терапевт может заключить, что будут выявлены какие-то сложности, связанные с вхождением отчима в семью. Интеграция отчима в семью в наше время становится национальной задачей. Из-за того, что распадается примерно половина всех заключаемых браков, мы все чаще и чаще сталкиваемся с проблемой неродных родителей. У супервизора должен быть какой-то способ работы с этими проблемами. Существуют стадии семейной жизни, которые некоторые пары преодолеть не могут. Обычно муж бывает слишком суров с детьми, так как полагает, что жена к ним слишком снисходительна. Жена же считает, что он слишком суров с ними, так как не осознает, насколько они ранимы, и потому старается его ограничить. Задача супервизора — помочь обучающемуся прекратить эту последовательность. Мать необходимо убедить в том, что она должна помочь своему мужу изменить поведение, независимо от ее опасений. Для такой беседы ее часто приходится приглашать отдельно. Мужу нужно сменить свой стиль общения с детьми таким образом, чтобы жена не расстраивалась и не пугалась. Естественно, есть и другие варианты. Например, отчим может вести себя как добрый дядюшка и вообще не заниматься проблемой дисциплины. Каждая пара может выработать свои собственные способы разрешения такой ситуации.

Вполне возможно, что проблемное поведение дочери, т. е. ее побеги из дома — это попытка интегрировать отчима в семью. Если выдвигается эта гипотеза, то супервизору следует научить своего подопечного тому, как поддержать интеграцию отчима в семью, чтобы у дочери отпала необходимость самой выполнять эту задачу.

Пример 1

Приведенное ниже описание — это не некий гипотетический случай, а реальная ситуация, которую я снял на видео и использую для обучения. Терапевтом был Дэвид Эдди (David Eddy), бывший в то время исполнительным директором моего института.

Когда семья (белая) в первый раз пришла на интервью, выяснилось, что их дочь убежала из дома к своему мальчику (афроамериканцу) и осталась жить с ним и его матерью. Ее мать и отчим не одобряли этого молодого человека. Когда семья пришла на терапию, большую часть своих проблем они уже решили. Девушка вернулась домой, и они с родителями пришли к соглашению по следующим вопросам: по вечерам она может гулять до часа, который оговорен вместе с родителями; она может встречаться со своим мальчиком; в этом семестре она может не ходить в школу (так как она сильно отстала), но должна найти себе работу и вернуться в школу осенью.

Кризис, приведший семью на терапию, заключался в том, что мать с дочерью подрались на улице, когда дочь отказалась идти домой. После этого мать отправила дочь жить к ее родному отцу (терапевт и супервизор узнали о его существовании непосредственно на этом первом интервью). Живя со своим отцом, дочь почувствовала себя несчастной и захотела вернуться домой к матери. Мать и отчим согласились пустить ее обратно на определенных условиях, что привело к переговорам. Мать позволяла отчиму принимать решения, касающиеся дочери, и в этом смысле отчим был интегрирован в семью. (И в самом деле, на этом интервью отчим рассказал, что собирается усыновить детей.)

Работая с этой семьей, терапевт и супервизор оказались перед дилеммой. Цель терапии состояла в следующем: прекратить побеги дочери из дома, поддержать родителей и дать им возможность управлять дочерью, а также интегрировать отчима в семью. Родители пришли на терапию с соглашением, которое они хотели заключить с дочерью, но это было плохое соглашение. Ожидать, что девочка в 16 лет сможет найти работу и при этом обходиться без машины, было нереалистично. Тем не менее если бы терапевт стал возражать против этого плана, он подорвал бы позиции родителей, которые уже все обговорили с дочкой. Терапевт и супервизор решили следовать тому, на что уже согласились родители. Девочка перестала работать в офисе у матери, а родители решились пригласить ее мальчика к себе домой на обед (для них это была огромная уступка). В этот момент девушка начала интересоваться молодым человеком из маминого офиса.

План первого интервью включал обсуждение побега дочери из дома, интеграцию отчима в семью и поддержку авторитета родителей, который позволил бы им требовать от дочери соблюдения их правил. Была сформулирована гипотеза о том, что побег из дома в нескольких отношениях помог семье: 1) дочь причинила столько неприятностей, что мать была вынуждена позволить отчиму взять на себя больше родительской ответственности; 2) родной отец девочки был окончательно отодвинут на периферию семьи (чего раньше не было), и это освободило пространство для отчима, который смог взять на себя роль отца. Был и еще один вопрос, в котором дочь тоже помогла: у матери была сестра, которая вышла замуж за афроамериканца после громкого семейного скандала. Фактически мать после этого с сестрой не общалась. Как только дочь связалась со своим молодым человеком, мать начала обсуждать это с сестрой. Таким образом, дочь выступила средством воссоединения матери и тети.

Семья продолжала встречаться с терапевтом, но нерегулярно. Терапевт не делал никаких крупных интервенций, просто поддерживал решения, найденные семьей. Девушка больше из дома не уходила, а осенью вернулась в школу, как и было оговорено.

При работе с семьями, которые жалуются на ребенка и подростковые проблемы, можно предсказать типичные семейные структуры и проблемы иерархии. Но при работе с супружескими парами и индивидуальными клиентами типичных ситуаций не бывает; часто предварительной информации недостаточно для составления плана. Но все же существует несколько очевидных примеров, о которых супервизор должен рассказать обучающимся, чтобы им было легче составить план терапии.

Пример 2

Женщина 25 лет, живущая с матерью, сообщила по телефону, что у нее тревога и приступы паники, которые ей очень мешают жить.

Супервизор предложил обучающемуся, назначенному быть терапевтом данной клиентки, поразмышлять над ситуацией следующим образом: сосредоточиться на симптоме, найти треугольник отношений, выяснить иерархию и предположить, каким образом эта молодая женщина могла бы помогать кому-либо посредством своего симптома. Первое интервью было спланировано для изучения этих переменных.

На первое интервью пришла очень привлекательная молодая женщина, которая страшно нервничала. Она попросила не закрывать дверь в кабинет, чтобы она могла встать и уйти, если понадобится. Кроме того, она отказалась сесть и стояла возле открытой двери. Таким образом, она, а не терапевт, определяла то, в какой обстановке будет проводиться терапия. (Это типично — клиент использует свой симптом, чтобы влиять на иерархию в терапевтической ситуации.)

Терапевт, Рэнди Фиери (Randy Fiery), тоже остался стоять и терпеливо разговаривал с клиенткой. Через некоторое время он сел, и клиентка последовала его примеру. Затем он предложил прикрыть дверь, чтобы они смогли поговорить наедине (при этом он сказал, что она может сесть поближе к двери, если захочет). Она согласилась.

Затем женщина объяснила, что после разрыва со своим молодым человеком она жила одна в своей квартире. Она работала менеджером в магазине розничной торговли. Когда она из-за своей тревоги бросила работу, ее наниматель пытался уговорить ее остаться, что свидетельствовало о ее компетентности.

За несколько недель до интервью у клиентки начались такие сильные приступы паники, что она оставила квартиру и переехала к матери, которая жила одна (родители уже несколько лет были в разводе). По мере того как терапевт исследовал треугольник мать — отец — дочь, становилось ясно, что клиентка мечется между родителями, которые уже семь лет не разговаривают друг с другом. Если им что-то было нужно друг от друга, они использовали дочь как посредника. Раньше дочь жила то с одним, то с другим родителем, пока у нее не появилась своя квартира, что для нее было большим шагом к обретению независимости. Теперь она снова стала связующим звеном в общении отца и матери. Она также рассказала, что у ее матери есть проблемы с алкоголем и что она пытается помочь матери бросить пить.

К концу первого интервью терапевт и супервизор сосредоточились на симптоме (тревоге) и исследовали треугольник дочь — родители. Казалось очевидным, что дочь, стараясь помочь родителям, жертвует собственной жизнью. На следующее интервью пригласили мать, и она согласилась прийти.

Мать была раздражена попытками дочери руководить ее жизнью и заставить ее меньше пить. Она сказала, что не может заставить свою дочь заниматься своими делами и не лезть в ее дела. Дочь признавала, что не может жить самостоятельно из-за тревоги. Мать жаловалась, что у нее в доме слишком мало места, чтобы там жила еще и дочь, и считала, что дочь должна работать. Мать была зла на отца и, судя по всему, всегда на него злилась. Когда терапевт высказал предположение, что дочь, возможно, будет меньше тревожиться, если мать с отцом придут на интервью вместе, мать начала протестовать. В конце концов она согласилась. Однако в тот же вечер она позвонила терапевту и сказала, что просто не сможет быть в одной комнате со своим бывшим мужем.

Когда в следующий раз дочь пришла одна, она говорила о своем молодом человеке, который ее бил, и упомянула о сексуальных домогательствах деда по отцовской линии. Терапевт и супервизор решили использовать этот рассказ, чтобы собрать родителей вместе и обсудить вопрос о сексуальном насилии. Подняв вопрос о сексуальных домогательствах, терапевт дал отцу и матери предлог прийти с дочерью. Дочь описала, как дед ласкал ее, когда она была ребенком. Отец сказал, что он такого не помнит. Мать ответила: «Ты должен помнить. В то время ты говорил об этом с твоей матерью». В ходе интервью отец и мать разговаривали друг с другом о разных семейных проблемах. По окончании интервью они сказали, что готовы встретиться еще раз.

Терапевт подталкивал девушку снова вернуться к своей работе менеджера. Она согласилась и была снова принята на работу. Терапевт побудил девушку создать положительный образ своего тела, с его помощью она нашла в себе привлекательные черты. Ее тревога начала уменьшаться. Она пришла на терапию вместе с матерью, и они смогли прояснить некоторые вопросы в своих взаимоотношениях. Мать стала меньше пить, возможно, это было результатом улучшения ее отношений с дочерью. Еще одно интервью с родителями освободило дочь от роли посредника: впоследствии мать с отцом смогли разговаривать по телефону.

Девушка избавилась от своей тревоги и смогла сосредоточиться на жизненных проблемах. Ей очень нравился ее терапевт, она находила его симпатичным и достойным доверия. Без такого личного доверия интервенции редко достигают своей цели.

Этот пример призван показать, как терапевт и супервизор могут размышлять о проблеме в социальном ключе, даже если в качестве проблемы выступает такой симптом, как тревога. Указания, которые давал супервизор, были по сути «наставническими, тренерскими», такие указания относятся к классу прямых директив.

«Рецидив» у терапевта

Иногда после обучения у терапевта случается «рецидив» — т. е. в определенном случае терапевт возвращается к неприемлемому терапевтическому подходу. Например, бывает, что терапевт дает клиенту указания, а тот ни одно из них не выполняет. В раздражении терапевт ругает и отчитывает клиента и может даже обвинить его в плохих терапевтических результатах. «Следовательно, — делает вывод супервизор, — он снова вернулся к убеждению, что люди рациональны и что их можно изменить, если объяснить им, почему они не ведут себя должным образом». Супервизору следует поработать с этим убеждением и скорректировать его. Кроме того, некоторые терапевты возвращаются к прежнему, если получают работу, где (как, например, в стационаре) невозможно проводить краткосрочную активную психотерапию.

Более серьезные рецидивы возникают после окончания обучения. В этом случае терапевт возвращается к психотерапевтическим приемам, которым его научили до того, как он приступил к изучению краткосрочной директивной терапии. Я вспоминаю молодого терапевта, с которым мы познакомились в поезде и который очень интересовался изучением различных психотерапевтических подходов. Он был умен, гибок и здорово владел краткосрочным подходом. Он прошел у меня несколько специальных курсов обучения работе с молодыми шизофрениками и их семьями. Он успешно справился со сложным случаем шизофрении, и его будущность как умелого терапевта казалась совершенно определенной.

Несколько лет спустя я решил сделать учебный фильм, в который хотел включить успешную работу этого юноши с молодой женщиной с диагнозом «шизофрения». Я навестил его, чтобы получить разрешение упомянуть в фильме его имя. Когда я сообщил ему, что собираюсь делать этот фильм, он попросил меня отказаться от этой затеи. Он сказал, что у него теперь спокойная частная практика, он занимается долгосрочной терапией с клиентами, которые приходят вовремя, оплачивают счета и не имеют кризисов. Он больше не хотел заниматься сложными случаями. Он сказал, что если в титрах фильма появится его имя, другие терапевты будут посылать к нему сумасшедших сложных клиентов, а он больше не хочет работать с такими клиентами и их семьями.

Я не выпустил этот фильм. Я сожалел о времени, которое затратил на обучение этого молодого человека эффективной краткосрочной терапии клиентов со сложными нарушениями. Он больше никогда не пользовался этими знаниями и не передавал их другим. Супервизор должен знать, что ему придется встречаться с такими рецидивами.

Глава 10 Еще о директивах

Как говорить людям, что им надо делать

Многие понимают директивную терапию неправильно. Терапевт дает указания не только для того, чтобы вызвать изменение, но и для того, чтобы создать определенного рода взаимоотношения. Терапевт не говорит о причинах из далекого прошлого или о детских переживаниях клиента, а производит с помощью директив действие в настоящем. Подход напоминает дзэн-буддизм, который и является одним из его источников. Вместо того чтобы говорить с учеником о его прошлом или о его эмоциональной жизни, мастер дзэн дает ему задание. Например, мастер обучает искусству владения холодным оружием или составления букетов, и именно это становится предметом обсуждения с обучающимся. Просвещение рождается из вовлеченности. Точно так же отдача указаний и обсуждение реакций на них является действием директивной терапии.

Один из способов классифицировать директивы — сказать, что некоторые из них весьма прямолинейны. Можно просто сказать клиенту, что ему делать. Есть директивы непрямые, например, когда клиента удерживают от изменений или поддерживают симптом. Таким же образом можно классифицировать директивы, используемые в подготовке терапевтов. Выбор того или иного типа директив может основываться на силе и власти терапевта Обычно косвенный подход используется тогда, когда клиент не выполняет прямых директив. Аналогично действуют и при супервизии. Когда авторитет супервизора достаточно высок, обучающийся делает то, что ему говорят. Когда авторитета недостаточно, можно использовать косвенные техники.

Например, если для решения проблемы необходимо, чтобы обучающийся расспросил супружескую пару об их сексуальной жизни, а он избегает спрашивать об этом, супервизор может дать ему указание задать определенные вопросы. Если обучающийся не в силах задавать вопросы о сексуальной жизни супружеской пары, т. е. начинает задавать их, а потом уходит от темы, тогда, может быть, необходим менее прямолинейный подход. Супервизор в данном случае, видимо, не обладает достаточным авторитетом, чтобы напрямую убедить обучающегося.

Прямые директивы

Типичные прямые указания предполагают, что человеку говорят, что ему делать, советуют, обучают его шаг за шагом, предлагают испытания и накладывают епитимью. Этот подход отличается от воздействия на человека с помощью метафор или того подхода, когда терапевт бездействует до тех пор, пока клиент не начнет действовать спонтанно.

Прямые указания обучающемуся, как правило, учат его навыкам проведения интервью. Допустим, обучающийся снова и снова беседует на сеансе семейной терапии по очереди с каждым членом семьи. Он разговаривает с матерью, затем с отцом, затем с ребенком. Когда он беседует с одним из членов семьи, другой сидит рядом и ждет своей очереди, не вступая в разговор по собственному желанию. Такой «поочередный» стиль проведения интервью может быть результатом предшествующего опыта проведения индивидуальной терапии. С одним человеком терапевту удобнее разговаривать, чем с несколькими сразу. Проблема состоит в том, что члены семьи не общаются между собой — они разговаривают только с терапевтом, таким образом, присутствие терапевта становится обязательным для решения каких-то вопросов. Супервизор, наблюдающий за этим через зеркало, может решить, что при таком сосредоточении на отдельном человеке другие члены семьи с тем же успехом могли бы подождать и в холле.

Эту проблему можно решить, прямо обсудив ее с терапевтом и указав ему на то, что интервью надо проводить по-другому. Терапевту нужно спрашивать мать об отце, отца — о матери, а их обоих — о ребенке. Это — способ активизировать их взаимоотношения. После такого обсуждения супервизор может давать дальнейшие указания по телефону. Если мать скажет, что она расстроена, терапевту нужно обратиться с вопросом к отцу. Если он этого не сделал и продолжил разговаривать с матерью, супервизор может позвонить и предложить спросить у отца, знает ли он, чем расстроена его жена. Отец отвечает, его жена не соглашается или хочет его поправить. Она прореагирует только в том случае, если вольна разговаривать на приеме не только с терапевтом, но и со своим мужем. Если терапевт разговаривает с одним членом семьи с помощью другого, они начинают общаться друг с другом, что может быть очень полезно и продуктивно. Терапевт при этом становится не так уж необходим, а это, собственно, и есть цель терапии. Супервизор тоже постепенно теряет свою значимость, а это и есть цель обучения.

Кажется, что терапевту очень просто вести себя так, как было изложено выше. Но для некоторых терапевтов, у которых стиль работы с клиентом является отражением идеологии индивидуальной терапии, изменение поведения может стать настоящей проблемой. В таком случае супервизору приходится не только ежеминутно звонить терапевту и давать указания, но и вызывать его из кабинета и снова и снова обсуждать с ним, как ему следует разговаривать с каждым членом семьи через других. Эта директива терапевту — из разряда прямых, непосредственных супервизор, по сути, тренирует обучающегося.

Директивы клиентам, которые говорят длинные речи

Примером такого «поочередного» стиля проведения терапевтического сеанса может служить ситуация, когда родители слишком долго говорят о проблемах ребенка. Некоторые родители проблемных подростков начинают с первой простуды ребенка и пересказывают терапевту все события детства год за годом. Другие члены семьи в это время начинают на ходу засыпать от скуки. Некоторые родители начинают репетировать свою речь еще накануне, чтобы наверняка проинформировать терапевта обо всем. В этом случае у обучающегося могут возникнуть трудности, особенно если его учили быть вежливым с клиентами и если он думает, что изменить направление высказываний родителя — значит проявить грубость по отношению к нему. Если обучающийся говорит: «Прошлое не имеет значения, важно то, что происходит сейчас», родитель может оскорбиться и посчитать, что терапевт не может оценить проблему во всем ее объеме. Вследствие этого родитель может начать говорить еще более пространно, стремясь за оставшееся время все же просветить терапевта.

Поправлять родителя в таком случае не стоит, так как это может даже настроить его против терапевта. Более того, если терапевт, пытаясь заставить его сменить гему, начнет подводить итог его речи, это с большой долей вероятности приведет к тому, что родитель будет подолгу поправлять терапевта в каждом его высказывании. Стандартная процедура супервизии в таком случае заключается в том, чтобы научить терапевта обращаться к другому члену семьи, как только для этого есть возможность. В момент, когда один родитель переводит дух, терапевт может обратиться к другому и спросить, согласен ли он с супругом. Или обратиться к ребенку и попросить его внимательно послушать говорливого родителя, чтобы наверняка понять суть родительских претензий. Так завяжется разговор с ребенком. Цель в данном случае — избежать обращения к прошлому и перейти к действиям в настоящем как можно быстрее и как можно вежливее.

Я вспоминаю, как Милтон Эриксон работал с семьей, в которой мать без конца говорила и не давала другим членам семьи вставить слово. Они могли бы сказать все это сами, если бы им представилась такая возможность, но она им такой возможности не давала. Эриксон сказал этой женщине: «Я не думаю, что вы сможете держать свои большие пальцы на расстоянии четверти дюйма друг от друга». «Естественно, я смогу это сделать», — сказала женщина и расположила большие пальцы рук примерно в полудюйме один от другого. «Вы точно не сможете держать их в таком положении», — сказал Эриксон. «Разумеется, смогу», — ответила она. Эриксон сказал: «Пока вы это делаете, я задам остальным несколько вопросов и хочу, чтобы вы внимательно послушали, потому что вам я предоставлю заключительное слово». Затем он поговорил с младшим мальчиком, потом со старшим, а после — с отцом. Когда мать начинала возражать, Эриксон указывал на ее большие пальцы, которые начинали двигаться, как только она раскрывала рот. Она снова укладывала пальцы так, как надо, и замолкала, связанная этой директивой именно в силу ее абсурдности.

Если супервизор не столь храбр и предпочитает более мягкий подход, то в работе с родителем, подминающим под себя всю беседу, ему может помочь телефон. Телефонный звонок перебивает члена семьи и заставляет его замолкать, а потом ждать окончания телефонного разговора. Это дает терапевту возможность начать заново. Звонок по телефону сам по себе является интервенцией: он может прервать и монолог, и непродуктивную последовательность действий, которую демонстрирует семья. При встрече с особенно ярым любителем монологов полезно вызвать по телефону терапевта из кабинета для совещания и тем самым продлить паузу. Такая тактика помогает и тогда, когда друг друга находят многоречивый клиент и терапевт, которого научили слушать клиента в индивидуальной терапии.

Я вспоминаю, как Виржиния Сатир говорила, что может определить, действительно ли терапевт мыслит в духе системной теории, попросив его описать проведенный им сеанс. Она говорила, что при описании произошедшего на сеансе для этого ей требуется не более пяти минут, а при наблюдении за работой терапевта с семьей — не больше трех. Поведение терапевта в самом начале интервью демонстрирует наличие или отсутствие системного взгляда, так что супервизор имеет возможность определить, чему нужно учить.

Возражения против директивного подхода

Некоторые терапевты возражают против двух основных принципов директивного подхода. Во-первых, они возражают против того, чтобы терапевт брал на себя ответственность за инициацию действий клиента. Эти терапевты предпочитают исследовать и обсуждать. Иногда это помогает им понять, что они не могут не давать указаний. Если они не говорят клиенту, что ему делать, они говорят: «Не спрашивайте меня, что вам делать», что само по себе является директивой.

Во-вторых, они возражают против того, чтобы терапевт сознательно пытался повлиять на клиента. Все понимают, что избежать влияния на клиента невозможно, остается только решить — делать это осознанно или нет. Хороший пример в этом смысле — Карл Роджерс. Он доказывал, что не говорит клиентам, что им следует делать, только возвращает им то, что они говорят сами[30]. Однако Роджерс возвращал клиентам не все; он сам решал, какие идеи возвращать. Поступая таким образом, он подводил клиента к теме, о которой тому следовало говорить.

Еще одна проблема, которая может возникнуть у обучающихся при применении директивного подхода, заключается в том, что они не знают, как отстоять свой статус эксперта в том случае, если клиент не выполняет указаний. Естественно, научить их реагировать на невыполнение клиентом указаний — дело супервизора. Те же самые процедуры можно использовать, когда сам обучающийся не делает то, что говорит ему супервизор. В этом случае первым шагом будет совместное выяснение супервизором и обучающимся возражений, которые имеются у последнего. Если выяснится, что само по себе указание неудовлетворительно, то следующим шагом супервизора должно стать извинение. Супервизор, возможно, неправильно понял данную клиническую ситуацию, потому что если он правильно предложит правильную процедуру, обучающийся обязательно последует указанию. Если имеет место непонимание, то извинение супервизора обычно приводит к тому, что обучающийся или выполняет директиву, или предлагает еще лучшую. Извинение всегда действует очень сильно.

Одна из причин, по которой обучающиеся предпочитают не читать о терапии, а вести ее сами уже с начала обучения, состоит в том, что им не терпится иметь возле себя кого-то, кто скажет им, как работать с клиентом. Как правило, начинающие терапевты без колебаний следуют указаниям супервизора.

Супервизору приходится бороться и с внутренней инерцией, присущей некоторым обучающимся. Терапию вести легко, если все, что надо делать терапевту, — это знать, как сказать: «Расскажите мне об этом подробнее» или «Интересно, а почему вы это сделали». В этом случае терапевт должен лишь уметь разговаривать с клиентом, — а каждый взрослый человек имеет многолетний опыт таких разговоров. Действовать и вызывать изменение — значит знать, что делать. Естественно, многие обучающиеся неохотно идут на то, чтобы давать указания клиентам до тех пор, пока не уверены в своем супервизоре и в правильности его руководства.

Индивидуальное или семейное интервью

Чтобы определить, кто вовлечен в семейную проблему, терапевту полезно думать о семье как о системе треугольников. Например, если терапевт руководит матерью, которая хочет помочь своему ребенку, ему следует иметь в виду, что есть еще ее муж, или бабушка, или еще какой-то взрослый, который тоже принимает участие в судьбе ребенка. Если не подключить этого человека к терапии, он, возможно, попытается ее разрушить, раздосадованный тем, что его игнорировали.

К примеру, женщина около двадцати лет, расстроенная разрывом со своим молодым человеком, пыталась покончить с собой, бросившись с моста. Она сломала себе несколько костей. После этого она переехала к матери и пришла на терапию. Терапевт предложил ей прийти на интервью вместе с матерью, но девушка сказала, что в этом нет необходимости, так как она не собирается надолго оставаться у матери и скоро снова будет жить самостоятельно. Терапевт согласился с ее точкой зрения. Однако через несколько недель молодая женщина обнаружила, что беременна. Она хотела оставить ребенка. Терапевт позвонил матери и пригласил ее прийти и обсудить планы насчет дочери. Мать категорически отказалась. Она сказала, что терапевт не захотел привлекать ее к терапии до этого и теперь пусть сам разбирается с беременностью ее дочери. Поскольку мать отказалась, терапевт должен был продолжать работать с дочерью и организовать ей помощь при рождении ребенка, хотя было бы гораздо естественнее, если бы это сделала мать.

Обучающегося необходимо убедить в том, что каждый клиент, проходящий индивидуальную терапию, связан с другими людьми. Можно встречаться на индивидуальных сеансах с женой, но терапевт не должен забывать о существовании ее мужа, который, даже не бывая на сеансах, является частью терапии. Терапевт может увлечься идеями и взглядами клиента и забыть, что во всем происходящем в личной жизни клиента участвуют и другие люди. Просто сам факт обращения к психотерапии — это и реакция на других людей, и послание им.

Если члены семьи отказываются приходить на интервью, терапевт оказывается в затруднении. Семейная терапия и так достаточно сложна, чтобы еще осложнять ее отсутствием ключевых фигур. Если терапевт уверен, что без участия в терапии определенных членов семьи она не будет успешна, то очевидное решение — отказаться от этого клиента. Это право терапевта — не участвовать в заведомо провальных случаях. Или же можно начать терапию с частью семьи и надеяться на то, что остальные присоединятся позже. Обучающиеся должны понимать, что некоторые члены семьи, возможно, в прошлом были подвергнуты критике со стороны другого терапевта, и не хотят повторения того же самого. Их необходимо убедить в том, что на этот раз все будет по-другому.

Убедить обучающегося перейти от работы с целой семьей к работе с отдельными членами семьи довольно просто и не требует каких-то формальных процедур. Обучающийся должен уметь определять, с кем и когда встречаться в индивидуальном порядке, держа в голове, что каждый из членов семьи в присутствии остальных чего-то недоговаривает. Встреча один на один с некоторыми членами семьи или даже с каждым из них может дать много полезной информации. Если супервизор чует какую-то тайну, то ему стоит порекомендовать терапевту встретиться с этим членом семьи наедине или встретиться вместе, но в ином составе. Так как часто в начале терапии члены семьи еще очень злятся друг на друга, лучше повидать каждого по отдельности, а не начинать работать сразу со всей семьей.

В человеческих взаимоотношениях всегда есть определенная симметрия. Если мать слишком занята ребенком, отец, скорее всего, будет слишком сильно занят кем-то другим. Если мужчина слишком близок со своим другом, его жена сблизится с кем-то еще, чтобы восстановить баланс. Если терапевт придерживается теории семейного баланса, он может предугадать, в каких именно отношениях находятся эти люди. Необходимо отметить, что терапевт тоже является частью этого равновесия. Если терапевт проводит индивидуальную терапию с женщиной, ее муж может начать встречаться с кем-то еще, иногда даже со своим собственным терапевтом.

Предназначение симптома

Хотя следование определенному психотерапевтическому методу слишком сильно ограничивает терапевта, супервизор в процессе обучения краткосрочной директивной терапии может научить подопечных многим полезным схемам и процедурам, которые можно будет использовать при работе с различными видами проблем и клиентов.

Одна из процедур, помогающих терапевту сформулировать проблему, заключается в предложении клиенту представить себе дальнейшее развитие его симптома. То есть терапевта учат спрашивать: «Что будет, если ваша проблема усугубится?» Обычно клиент отвечает: «Я буду ужасно себя чувствовать». Нужно двигаться дальше, спрашивая: «А что если усугубится и ваше ужасное самочувствие?» По мере того как терапевт будет продолжать исследовать вопрос, функция симптома в отношении к другим людям будет все очевиднее.

Я вспоминаю случай с молодой женщиной, у которой дрожала правая рука. Она дрожала нерегулярно, а неврологические тесты не могли обнаружить никаких физических причин этой дрожи. Она обратилась ко мне с просьбой о гипнозе.

Я спросил ее, что случится, если проблема станет еще тяжелее. Она сказала: «Я потеряю работу». Я спросил: «А что будет, если вы потеряете работу?» Она со вздохом ответила: «Тогда на работу должен будет пойти мой муж». Таким образом, я выяснил, что она поддерживала своего мужа, одновременно возмущаясь им, а ее родители протестовали против этой ситуации вплоть до попыток разрушить их брак.

Выясняя предназначение симптома, терапевт иногда может снять его, просто сделав его очевидным. Возьмем, к примеру, страхи клиентов относительно того, по симптом может свести их с ума. Когда их спрашивают о том, что будет, если проблема усугубится, они отвечают, что тогда они свихнутся. Если терапевт спросит такого клиента, что будет потом, он скажет, что тогда его поместят в психиатрическую больницу и это будет конец всему. Терапевт может заметить, что клиента станут отпускать на выходные, что в целях сокращения пребывания пациентов в больнице время непрерывного пребывания ограничивается несколькими неделями и что вскоре клиент окажется на том же стуле и в той же ситуации.

Возьмем еще один пример, свидетельствующий о пользе выяснения функции симптома. Молодого человека арестовали за хранение и употребление марихуаны. Его арестовывали несколько раз и в последний раз направили на терапию. В семье он был младшим и явным любимчиком. На встрече с семьей терапевт поднял вопрос о том, что случится, если юноша сорвется и снова начнет принимать наркотики. После обсуждения того, как они все будут этим расстроены, члены семьи, при помощи терапевта, осознали, что им самим грозят нешуточные последствия, если сын сорвется. После обсуждения семья решила отказаться от своих прежних реакций на поведение сына, т. е. не прощать его больше каждый раз, когда он нарушает закон. Как красиво выразился терапевт: «Семья решила, что, если сын сорвется, это обязательно должно будет иметь последствия или же последствия организует им общество, поместив сына в тюрьму».

Терапевт может обсудить с клиентами и вопрос о том, что произойдет, если проблема перестанет быть столь серьезной. В семьях, где есть хронический больной, состояние которого значительно улучшилось, происходят различные реорганизации. Если мужчина, который всю жизнь пил, прекращает пить, у семьи возникают проблемы с принятием этого изменения. Его жена уже научилась обходиться без него, а детям приходиться заново примиряться с тем, что они должны подчиняться отцу. Часто в таких случаях место отца занимает старший сын, которого совсем не радует отцовский возврат к власти. Супервизор должен втолковать обучающимся, что проблемой может стать не только неудачная терапия, но и изменение само по себе.

Использование в терапии собственных возможностей

До некоторой степени терапевт может изменить свой стиль работы, но не в его силах изменить свой возраст, пол, а иногда и специализацию. Супервизор должен «учить терапевта видеть свои преимущества. Говоря в общем, приступая к обучению терапевта, супервизор должен учитывать его стиль работы. (Неизбежным кажется усвоение терапевтом основных черт стиля самого супервизора, но это не означает, что терапевт должен быть копией супервизора. Обучение терапии — это ученичество у художника, а художник часто начинает свою жизнь в искусстве, усваивая приемы своего учителя. По мере того как он вырабатывает свои собственные приемы и учится использовать свои собственные ресурсы, сходство с учителем исчезает — за исключением, будем надеяться, умственного потенциала.) Обучающегося, который реагирует медленно и неторопливо, не стоит превращать в живчика. Стили терапевтов могут различаться, но каждый при этом делает то, что нужно. Временами терапевт должен быть авторитарным и говорить клиенту, что ему делать. В другие моменты ему необходимо выглядеть беспомощным, дабы клиент сам встал у руля. Однако каждый терапевт авторитарен или беспомощен на свой лад. Супервизор не должен вмешиваться в саму природу обучающегося, ему нужно только убедиться в том, что стиль работы обучающегося позволяет ему использовать некоторый ряд умений.

Метафора как интервенция

Когда, для того чтобы вызвать изменения, используется метафора, возникает вопрос: кто является инициатором нового поведения? Вот почему метафора как вид интервенции вызывает очень серьезные проблемы этического характера.

В психотерапии все является аналогией чего-то другого. Фактически, сама природа коммуникации предполагает, что послание передается и получается на многих уровнях. (Я вспоминаю, что мы хотели составить словарь терминов, когда участвовали в проекте Грегори Бейтсона по исследованию коммуникации. Начать решили со слова «послание». Затем мы добавили слово «метапослание» для обозначения посланий о посланиях. Вскоре мы поняли, что любое послание является метапосланием, в котором определяется какой-то другой вид коммуникации.) Если родитель говорит ребенку: «Ешь», то послание относится не только к принятию пищи. Оно связано также с отношениями родитель — ребенок и выражает ту идею, согласно которой ребенок должен делать то, что говорит родитель, потому что родитель кормит его. Все, что говорит человек, определяет ситуацию, в которой произносятся слова, и определяется ею, и эти слова имеют множество значений. Иногда в психотерапии и обучении метафора используется целенаправленно. Если супервизор описывает какой-то конкретный случай обучающейся группе, случай становится аналогией, содержащей идеи, которые обучающиеся смогут использовать в других случаях. Это история с одной или несколькими моралями. Каждый супервизор должен иметь набор паттернов, иллюстрирующих различные терапевтические интервенции и предпосылки проведения терапии. Эта книга являет собой пример такой коллекции.

Ниже следует образец использования целенаправленной метафорической интервенции. Родители привели на терапию 12-летнего трудного ребенка, который уже несколько лет представлял для них проблему и уже два раза безуспешно проходил терапию. У него был 10-летний брат, любимец семьи, у которого вообще не было проблем. Терапевт решил, что здесь необходима семейная терапия, и привлек к ней отца. После того как отец стал принимать больше участия в воспитании сына, мальчику стало лучше и он начал нормально учиться.

В этот момент мать заявила, что теперь, когда поведение мальчика улучшилось, было бы хорошо, если бы терапевт помог им улучшить брак. Терапевт был готов помочь, но отец не хотел обсуждать супружеские отношения. Он приходил на терапию ради ребенка, и это было все. Супервизор и терапевт столкнулись с дилеммой: они могли принять позицию отца, закончить терапию с проблемным ребенком и оставить в покое несчастливый брак; или же они могли начать уговаривать отца — простого рабочего, который с трудом выражал свои мысли и чувства, — и постараться убедить его обсудить супружеские проблемы. Так как его жена была более бойкой на язык и более образованной, он, возможно, опасался, что она победит его в дискуссии о причинах их неудовлетворенности браком.

Альтернативой было улучшение супружеских отношений, благодаря использованию одной только метафоры. Эта идея возникла в процессе «живой» супервизии: мать рассказывала, что хороший сын, любимец семьи, стыдится поведения брата, и супервизору пришло в голову, что, по-видимому, она сама временами стыдится поведения своего мужа. Мать еще сказала, что проблемный ребенок не может так же хорошо вести беседу, как это делает его брат (так же как ее муж менее красноречив, чем она). Супервизору, который наблюдал терапевтическое взаимодействие через зеркало, стало ясно, что для матери хороший сын похож на нее, а проблемный — на мужа, и что отношения между двумя братьями можно обсудить как метафору отношений между родителями. Таким образом, супружеские проблемы можно было обсудить, не касаясь их напрямую. Супервизор позвонил терапевту, чтобы высказать ему свою мысль. В принципе, для обсуждения этого вопроса следовало бы вызвать терапевта из кабинета, но в данном случае терапевт был очень опытным и сразу ухватил суть предложения. Он начал спрашивать родителей о том, хорошо ли братья проводят вместе время, способны ли сами улаживать конфликты между собой, и так далее. Супруги немедленно откликнулись на это обсуждение отношений между братьями. До сих пор неизвестно, поняли ли они, что обсуждение отношений сыновей было метафорой обсуждения их собственных отношений.

При использовании этого подхода очень важно не допустить, чтобы участники осознали метафору. Клиенту не следует позволять осознать использование метафоры — или, по крайней мере, не надо ему об этом говорить.

Чтобы вызвать изменение, применяя для этого метафору, необходимо произвести еще одну важную интервенцию. Недостаточно просто обсуждать какие-то взаимоотношения, являющиеся аналогом других. Терапевт должен занять некую позицию. В вышеописанном случае супервизор позвонил и предложил терапевту рассказать, как, по его мнению, должны развиваться отношения между братьями. Он так и сделал, сказав, что мальчики должны с удовольствием проводить время вместе, но каждый должен иметь время и для себя самого. В этот момент отец начал говорить о том, что проблемному ребенку важно иногда побыть одному. Он сказал, что если у мальчика не будет такой возможности, то он будет чувствовать себя в точности как муж, который пришел с работы и, вместо того чтобы расслабиться с пивом и побыть некоторое время одному, вынужден немедленно выслушивать все накопившиеся за день проблемы, которые обрушивает на него жена. Жена согласилась с тем, что у мужа должна быть возможность расслабиться. Интересно, что переход от обсуждения мальчиков к гипотетическим супругам был осуществлен мужем, который как раз и не хотел обсуждать супружеские проблемы.

На следующей неделе супруги пришли на прием и рассказали, что выделили мужу после прихода с работы 20 минут для отдыха, и только потом ему выкладывали все семейные проблемы, накопившиеся за день. Очевидно, они были уверены, что эта мысль пришла к ним независимо от терапии. В процессе обсуждения того, как улучшить отношения между сыновьями, был сделан еще ряд изменений в отношениях супругов. И нам опять-таки неизвестно, знали ли супруги о метафорическом характере этих обсуждений.

При таком использовании директив встают этические вопросы, поскольку изменение организуется незаметно для человека и не осознается им. Однако такой подход приносит настолько богатые плоды, что вопросы этики необходимо рассматривать с учетом общего эффекта.

Здравый рассудок и безумие

Метафору можно использовать для изменения людей, но есть еще один ее аспект, который необходимо понять. Метафора является также и своего рода коммуникацией, на которую необходимо реагировать. Человек, который все воспринимает буквально, ограничен и упускает большую часть смысла любого общения в своей жизни. Каждый терапевт должен уметь находить смысл, который клиент пытается вложить в сообщение, причем большая часть этого смысла скрыта в метафоре, и ее обязательно нужно понять. Например, если человека допрашивают, а он не знает, в связи с каким преступлением, он боится случайно сказать нечто, что указало бы на его виновность. Самое безопасное для него — уклоняться от прямых ответов и использовать метафоры, многозначные и двусмысленные. Я вспоминаю одного отца, который был уверен, что именно его обвиняют в возникновении у сына психоза, но который не имел ни малейшего представления о том, что он мог сделать неправильно. Когда ему задали вопрос о состоянии сына, он мудро ответил: «Это в некотором роде что-то, из-за чего-то такого».

Метафора — это основа искусства и религии. Кроме того, метафора — это наиболее эмоциональный вид коммуникации. Она может заставить человека посвятить свою жизнь творчеству. Она же может привести и к смерти на костре, так как в основе различия между метафорой и буквальным утверждением может лежать ересь. Одна из великих ересей заключается в вопросе: действительно ли кровь и плоть Христа превратились в хлеб и вино или только метафорически? За этот вопрос умерли много людей. К счастью, терапевту, который путает метафору с реальной жизнью, такой исход не грозит, но осознание этого различия — часть психотерапевтической компетентности. Терапевт должен овладеть некоторым умением рассказывать сны, фантазии и истории с моралью.

Самыми изощренными в использовании метафор являются те, кого называют шизофрениками. Если парень говорит, что он с далекой звезды, и, похоже, именно это и имеет в виду, его диагностируют как весьма специфического человека в очень тяжелой ситуации. Если человек говорит, что он — Иисус Христос, и, по-видимому, действительно в это верит, его объявляют психотиком. Супервизор должен научить обучающихся понимать такую коммуникацию. Чему же учить? Есть несколько возможностей:

1. Использование человеком метафор можно воспринимать как признак расстройства мышления. У человека, который заявляет, будто его родина на Марсе, что-то не в порядке с головой. Считается, что у него болезнь мозга или неврологическое расстройство, следовательно, его высказывание неверно воспринимают как послание о его внутренних переживаниях, а не как послание к кому-то. Поэтому целью становится поиск лекарства, которое не даст человеку высказываться в такой болезненной манере. Эта реакция на использование метафор имеет смысл с точки зрения социального контроля, но не терапии.

2. Метафору можно воспринять как показатель того, что человек плохо умеет общаться. Распознать, когда он использует метафору, очень непросто. Такой человек никогда не скажет: «Как будто я родился на Марсе». Это высказывание слушатель может проинтерпретировать как сообщение о том, что он вышел из семьи, которая была очень похожа на обитель бога войны. Он скажет: «Я родился на Марсе». Люди, которые не умеют показать, когда их следует понимать метафорически, испытывают сложности и с распознаванием метафор в высказываниях других людей. Если официантка спрашивает такого человека «Что я могу для вас сделать?», он иногда может засомневаться относительно ее намерений и ответить неадекватно.

3. Метафоры могут использоваться и намеренно. Если человек говорит, что он — Иисус Христос, и это звучит так, будто он в это верит, он, возможно, предлагает слушателю решить, как на это прореагировать. Слушатель может воспринять это как ничего не значащее высказывание, а может принять это самоописание как осмысленный личный комментарий. Принять это утверждение — значит принять идею о том, что человек намеренно использует метафору и намеренно опускает признаки, указывающие на то, что это и есть метафора. Такой стиль общения позволяет человеку излить чувства перед своим визави, не критикуя при этом конкретную личность или организацию.

Какое это имеет отношение к терапии? Это значит, что супервизор должен научить своих подопечных уважать высказывания людей с диагнозом «шизофрения» и прислушиваться к их метафорам, чтобы найти ключ к пониманию ситуации человека (не переводя метафору на обычный язык и не отвечая клиенту своей метафорой). Если обучающийся обсуждает метафору с клиентом, он попадает в положение начинающего шахматиста, севшего играть с мастером. Самая лучшая реакция в данном случае — концентрация на простейших идеях. Клиенты, живущие дома, должны ходить на работу или в школу и делать то, что им говорят родители. Они должны строить планы на дальнейшую жизнь или их необходимо этому научить. Обучающиеся должны усвоить, что с людьми, имеющими диагноз «шизофрения», и с их семьями надо работать «цифровым» образом, а не «аналоговым».

Естественно, такой рассказ об этой сложной проблеме — упрощение. Очевидно, что диагноз «шизофрения» ставят очень разным людям. Однако если обучающийся принимает (не отвечая) шизофреническую метафору как ключ к пониманию клиента и сосредоточивается на самых основных вопросах, он приобретает определенное преимущество.

Я вспоминаю, как Джон Розен однажды буквально отреагировал на молодого человека, который сказал, что он — Иисус Христос. Розен ответил: «Да? Вы уже четвертый Иисус Христос за сегодняшний день». Другому он сказал: «Если вы перестанете объявлять себя Христом, я подарю вам новую рубашку». Юноша согласился сотрудничать и получил рубашку[31].

Пример

В этом разделе не описывается, как лечить психотиков, он посвящен тому, как в терапевтической ситуации размышлять о высказываниях, похожих на психотические. Девушка 18 лет стала вести себя неконтролируемо и была помещена в психиатрическую палату университетского госпиталя. Во время интервью она сказала, что беременна близнецами. Так как в это время у нее была менструация, ее высказывание восприняли как бредовое и поставили ей диагноз «расстройство мышления». Из госпиталя ее направили на семейно-ориентированную терапию, и она вернулась в школу и на работу, но у нее случился прогнозируемый рецидив, когда ее родители собрались разводиться.

На встрече с семьей девушка заявила, что убьет себя, если родители разведутся, потому что «эти восемь детей нуждаются в вас». На сеансе девушка вела себя странно и оскорбляла терапевта. (Нужно заметить, что для молодых людей в рецидиве типично нападать на одного из родителей и на терапевта, независимо от того, насколько хорошими были до этого их отношения.) Супервизор, озабоченный угрозой суицида в случае развода родителей, вызвал терапевта из кабинета. Он спросил терапевта, не сердится ли он на девушку. Терапевт, которого она оскорбляла, полагал, что сердится. Супервизор предложил терапевту сказать девушке, что она не имеет права угрожать родителям самоубийством и что они, точно так же как и она, вправе делать то, что считают нужным. Так как обучающийся был интеллектуалом, его попросили выразить свой гнев как его личное переживание, а не просто как интеллектуальное наблюдение. Обучающийся вернулся в кабинет и после нескольких оскорблений со стороны девушки (которые ему очень помогли) сумел выразить свой гнев на нее за то, что она лишает родителей их прав. На это тут же среагировала мать, которая твердо сказала дочери, что вопрос о том, разведется она с мужем или нет, — не ее дело, и решение она примет сама. С этого момента дочь начала вести себя более рационально и даже шутила с терапевтом.

Метафора беременности близнецами во время терапии ни разу не обсуждалась. Предполагалось, что она означает что-то связанное с множественностью рождений. Эта идея оказалась приемлемой интерпретацией, когда обнаружилось, что у матери было восемь детей и она была измучена и печальна. Когда эта дочь захотела начать жить самостоятельно, мать впала в депрессию и стала спать с дочерью в одной постели. После этого дочь начала вести себя странно и говорить о множественности рождений. Супервизор и обучающийся решили, что дочь поняла свои метафоры и не нуждается в их интерпретации. Терапия была сконцентрирована на возвращении дочери в школу и на работу, а также на разрешении разногласий между родителями, но не на ее воображаемых идеях.

Было бы хорошо, если бы обучающийся реагировал на молодого психотика, старясь понять метафору, но не обязательно раскрывая ее смысл. Если обучающийся действует в этом ключе, то клиент будет высказывать важные идеи все более свободно. Клиент должен верить, что терапевт не будет интерпретировать его метафоры или безответственно обвинять его, но примет его идеи, и это принятие будет частью скрытой коалиции, до тех пор пока идеи нельзя будет выразить более открыто. Убедить обучающихся в том, что скрыть замеченное не значит повести себя нечестно, а наоборот, проявить вежливость, — задача супервизора.

Что значит быть нечестным?

Каждый супервизор обязан позаботиться о том, чтобы осваивающие подход терапевты не учились быть нечестными. Как правило, наши клиенты уже травмированы — физически, духовно или морально. Они совершенно не нуждаются в том, чтобы их обманывали еще и те, кто им помогает. Нечестность со стороны терапевта не оправдывают даже его лучшие намерения. Но что такое нечестность? Будет ли нечестно обмануть клиента с целью избавить его от симптома? Однажды Эриксон загипнотизировал человека, который боялся ездить в лифте, и отправил его в определенное место с инструкцией полностью сосредоточиться на своих ступнях. Место назначения, естественно, оказалось последним этажом высотного здания, и, чтобы попасть туда, клиент вошел в лифт. Он не осознавал, что едет в лифте, так как был целиком сосредоточен на своих ступнях. С этого момента он безбоязненно пользовался лифтом. Было ли это нечестно?

Такая же ситуация может возникнуть при использовании парадокса как с клиентом, так и с обучающимся. Терапевт побуждает человека усилить симптом, от которого хочет его избавить. Будет ли это нечестно? Например, терапевт работал с 12-летним мальчиком, который на протяжении нескольких лет мастурбировал в гостиной перед своими сестрами и матерью. То же самое он делал и в школе. Два года терапии не дали никакого результата. Супервизор посоветовал терапевту использовать парадокс. Мальчика попросили мастурбировать в одиночестве по воскресеньям, — в день, который, как он говорил, ассоциировался у него с наибольшим удовольствием от мастурбации. При этом, если он мастурбировал в другие дни, в качестве наказания, но воскресеньям он должен был мастурбировать больше. В результате, мальчик стал меньше мастурбировать на публике, а терапевт обвинил его в нежелании сотрудничать. В использовании парадокса это типичный момент — когда симптом клиента ослабевает, а терапевт настаивает на продолжении определенного поведения. Это можно было бы посчитать нечестным — ведь терапевт поддерживает поведение, от которого он хочет избавить клиента. Однако на это можно посмотреть и с другой точки зрения. В более широком контексте взаимоотношений терапевт хочет, чтобы человек приобрел власть над своим симптомом. В данном случае — терапевт хочет, чтобы мальчик продолжал мастурбировать, так как эта директива является частью лечения. Если принимать во внимание контекст, вопрос честности становится более сложным. Терапевт честно хочет, чтобы мальчик мастурбировал — и не мастурбировал. Это часть парадокса в этой коммуникации. Здесь не имеет значения, знает ли клиент о применении к нему парадоксальной техники; так что в этом смысле здесь нет обмана.

Однажды я встретился на конференции с видным терапевтом, который просматривал видеозапись работы с мастурбирующим мальчиком. Он сказал, что это нечестно. Видного терапевта не учили использовать парадокс, и он не владел техникой парадоксального воздействия. Следовательно, он не понимал вопроса о честности так, как он поставлен здесь. Фактически, парадокс — суть любой психотерапии, в том смысле, что терапевт должен вести клиента к спонтанному изменению.

Еще один случай, иллюстрирующий вопрос о честности: молодая женщина боялась летать на самолете, что превратилось для нее в большую проблему с тех пор, как по работе ей пришлось много путешествовать. Она пришла к психиатру и попросила его использовать гипноз для совладания с симптомом. В конце первого сеанса психиатр сказал, что хотел бы поработать с ней в течение трех месяцев, чтобы разобраться с индивидуальными и семейными проблемами, а в конце этого срока он ее загипнотизирует и избавит от этой фобии. Он сказал, что три месяца терапии необходимы, чтобы подготовить ее к выздоровлению. Так как он брал за работу довольно дорого, это означало, что молодой женщине придется серьезно потратиться на эту подготовку. Можно ли сказать, что психиатр в этом случае поступил нечестно и взял с женщины лишнее, или что он просто был осмотрителен? Что, если он вообще не умел использовать гипноз (большинство психиатров не умеют) и просто считал, что после трех месяцев терапии гипноз не понадобится? Супервизор обязан объяснить обучающимся разницу между эксплуатацией клиента, и следовательно нечестностью, и просто вопросами компетентности.

Замечание о супервизии супервизора

Много лет назад я обучал терапевтов, которые не прошли академическую подготовку. Они стали вполне компетентными психотерапевтами, особенно в том, что касалось работы с семьями бедняков (это и было их специальностью). После того как они закончили обучение, их начали одолевать просьбами обучать терапии других, поскольку тогда было очень мало профессиональных психотерапевтов, умевших проводить семейную терапию. Но так как их готовили к работе, а не к обучению других терапевтов, они попросили помочь им научиться учить других. Эта ситуация выявила для меня различия между обучением терапевтов и обучением преподавателей или супервизоров. Терапевтам, профессиональным и всем прочим, для ведения практики не всегда обязательно осмысливать идеологию. Им необходимо знать, что делать, но не всегда необходимо уметь объяснять кому-то другому причины своих действий. Преподаватель же должен передать не только набор умений, но и способ мышления. К тому, кто обучает терапевтов, предъявляются особые требования. Психотерапевты должны знать, как работать с клиентами; преподаватели должны знать не только, каким образом им надо действовать с клиентом, но и как им осмыслить действие так, чтобы можно было передать его другим.

Сегодня супервизор должен уметь быть супервизором не только для терапевтов, но и для других супервизоров. Это разные задачи. Хороший супервизор для терапевтов может не справиться с супервизией супервизора. Задачи во многом схожи, но обучение учителей — более интеллектуальное занятие. Во-первых, задействованы разные рабочие единицы: при супервизии терапевта единицу составляют клиент и терапевт. При супервизии супервизора единицу составляют супервизор, терапевт и клиент; расширенная иерархия осложняет все. Простая идея, предложенная терапевту для использования в работе с клиентом, может быть им негативно воспринята по двум причинам: 1) он не в состоянии ее понять; 2) начинающий супервизор, которому эту идею предложил его супервизор, не может или не хочет как следует ее передать. Кроме того, идея при передаче ее от супервизора к супервизору, затем к терапевту, а потом — к клиенту может многократно и существенно изменяться, так что до клиента иной раз доходит лишь благое намерение.

При супервизии супервизора обычно возникает проблема с наблюдением за происходящим. Хорошо, если супервизор супервизора имеет возможность вместе с ним наблюдать за терапией через зеркало, чтобы следить за взаимодействием супервизора с терапевтом или клиентом. Проблема может возникнуть в том случае, если терапевт, пришедший из кабинета в комнату для супервизии за консультацией, склонен ориентироваться на супервизора супервизора (в силу его иерархического положения), а не на своего собственного. (Один из способов ухода от проблемы, который я использовал, — осуществление супервизии двух супервизоров одновременно в двух разных комнатах. Каждый терапевт замечал, что меня часто нет на месте, так как я в это время следил за событиями в другом кабинете, и терапевт, таким образом, обращал больше внимания на своего супервизора, который лучше, чем я, ориентировался в происходящем.)

Использование видео- и аудиозаписей терапевтических и супервизорских сеансов тоже очень помогает при обучении супервизоров. Супервизор супервизоров обсуждает, как терапевты выполняют предложения супервизора, а также проблемы, возникающие в процессе помощи конкретным терапевтам при определенных затруднениях. Конечно, и тут есть проблемы — например, мы обсуждаем уже произошедшее и его уже нельзя поправить на месте. Однако так как супервизор супервизоров рассматривает вопросы больше со стратегических позиций, обсуждение может быть более обобщенным, а записи могут использоваться только в качестве отправной точки.

Обсуждение конкретного случая на основе заметок — это работа с меньшим количеством информации о произошедшем, но затем его можно перевести в более обобщенную дискуссию о видах интервенций и природе различных проблем.

Каждый случай становится отправной точкой для обсуждения возможностей различных психотерапевтических подходов и определенных ситуаций, иллюстрирующих их.

При обсуждении конкретного случая особенно важно, чтобы начинающий супервизор представлял его своему собственному супервизору. Они не только говорят на одном языке и привержены одним и тем же идеям, кроме этого, они уверены, что начинающий супервизор уже использовал типичные для таких случаев процедуры. Он уже изучил стратегии, применяемые при работе со сходными проблемами, поэтому при обсуждении супервизии они могут на этом не останавливаться. Полагая, что обычные процедуры уже были испробованы, супервизор может предложить начинающему супервизору новые идеи, которые расширят его кругозор. Такой способ обучения для супервизора супервизоров более чем труден, так как он вынужден изобретать способы работы и предлагать идеи, незнакомые начинающему супервизору.

В процесс супервизии супервизоров включены те же переменные, что и в процесс супервизии терапевтов. Обсуждение сконцентрировано на проблемах терапевта. Такое обсуждение, как правило, включает несколько аспектов: 1) попытку выяснить, как терапевт относится к клиенту; 2) поиск новых интервенций, способных помочь в данном конкретном случае; 3) исправление ошибок, которые мог сделать терапевт; 4) обучение начинающего супервизора новым идеям, которые могут оказаться полезными в этом и других случаях. Случай может послужить еще и толчком к обобщенному обсуждению природы терапии. В таком обсуждении можно свободно учитывать различные терапевтические возможности, чтобы позже обучающийся супервизор, терапевт, клиент и семья могли вместе выработать окончательное решение[32].

Правильный учебный контекст

Независимо от того, кого вы обучаете — терапевтов или супервизоров, — важно создать обстановку, подходящую для краткосрочной, социально ориентированной терапии. Сейчас вся психотерапевтическая сфера находится в стадии перехода от неторопливой интерпретирующей терапии и супервизии к работе, ориентированной на действие. Агентства (центры) часто продолжают работать в традиционном ключе, даже если стараются измениться. Сама природа этих организаций предполагает наличие бюрократических процедур, созданных на основе идеологии прошлого. Введение новых психотерапевтических способов может быть неудобно всем и каждому. Ярчайший пример — на детском отделении от терапевта могут потребовать провести психологическое тестирование ребенка, собрать историю болезни и будут настаивать на том, чтобы он подробнейшим образом документировал все происходящее на терапии. Я вспоминаю, как однажды меня попросили прокомментировать случай в частной лечебнице. Клиенткой была 18-летняя девушка, принявшая некоторое количество героина, по-видимому, за компанию со своим молодым человеком. Я получил диагностический отчет на 60 страницах. На общем собрании сотрудников я во всеуслышание заметил, что времени, затраченного на составление этого шестидесятистраничного документа, хватило бы активно ориентированному терапевту для того, чтобы завершить всю работу над этим случаем. (Замечание не оценили.) Помимо этого, я заявил, что в документе не было никакого другого плана лечения, кроме рекомендации сотрудникам уговорить родителей госпитализировать девушку как минимум на три года. После собрания я поговорил с участниками резидентной программы и узнал, что трехгодичная госпитализация была рекомендована потому, что их обучение продолжалось именно три года.

Требования к учебному контексту супервизии, рекомендуемому в этой книге, отличаются от традиционных. Было бы ошибкой пытаться проводить для кого-то супервизию по новому терапевтическому подходу и сохранять при этом все старые процедуры. В течение нескольких лет я вводил социально активную терапию во множестве организаций и могу сказать, какие шаги необходимо предпринять, чтобы облегчить этот переход.

Прежде всего необходимо, чтобы программы обучения супервизоров были одобрены на самом высоком уровне данной организации. Никому не нужно, чтобы обучающиеся оказались между супервизором и администрацией, которые друг с другом не согласны. Должны быть одобрены и несколько изменений. Прежде всего программы обучения должны быть очищены от ограничений традиционных процедур — для них должны быть разработаны собственные процедуры приема и исключения из программы и собственная политика относительно ведения записей терапевтического процесса. Записи должны быть краткими, но такими, чтобы другой терапевт, если получит этого клиента, мог разобраться, что было предпринято. Терапевтический кабинет должен быть оборудован «прозрачным» зеркалом и видеокамерами, а обучающиеся терапевты должны участвовать в программе добровольно, а не потому, что они обязаны пройти обучение. Преподаваемые идеи не должны навязываться всему остальному персоналу, не участвующему в обучении, но если кто-нибудь захочет, он может в любой момент прийти и понаблюдать за обучением.

Это очень похоже на то, как солидная компания создает новое подразделение для проверки, доработки и продажи нового продукта. Этот процесс не затрагивает традиционную деятельность компании. Если новый продукт завоюет успех, подразделение будет включено в общую структуру компании, если же успеха не будет, подразделение распустят без особых помех основному бизнесу. Иногда новые программы обучения успешны, и тогда их принципы начинает воспринимать вся организация. Но случается и так, что их сворачивают, и организация возвращается к своему прежнему состоянию.

Глава 11 Принудительная терапия

Молодой женщине-терапевту, проходящей обучение, поручили случай мальчика с делинквентным поведением, арестованного за воровство. Его родителям сказали, что если мальчик будет ходить на терапию, судья, возможно, благосклонно отнесется к этому и не отправит его за решетку. Мальчик пришел на терапию вместе с многочисленными родственниками (включая нескольких сиблингов и дядю). Терапевт поставила перед семьей цель не допустить того, чтобы мальчик снова начал воровать. Было обнаружено и благополучно разрешено множество семейных конфликтов. Казалось, члены семьи довольны терапией — они говорили, что впервые у них была возможность обсудить свои заботы. Терапевт был довольна их сотрудничеством и явной удовлетворенностью. Уже была известна дата суда над мальчиком, и очередной сеанс назначили на следующий после суда день — чтобы обсудить произошедшее на суде и будущее мальчика. Суд, приняв во внимание готовность семьи сотрудничать и их посещение терапии, освободил юношу. На следующий день терапевт ждала семью, чтобы поздравить их с этим успехом. Они не появились сами и не позвонили, чтобы отменить встречу. Когда терапевт позвонила сама, ее довольно небрежно проинформировали о том, что семья не желает приходить и не нуждается в дальнейшей терапии. Поняв, что члены семьи использовали ее, терапевт была шокирована. Их сотрудничество было притворным; они ходили на терапию исключительно для того, чтобы терапевт сообщила в суд об их готовности сотрудничать. После этого терапевт почувствовала, что не в силах доверять и другим своим клиентам, поскольку они тоже могут ее использовать. Ее супервизор должен был добиваться, чтобы эти переживания не сделали ее циничной и не воздействовали негативно на ее работу. Очевидно, что возник новый тип психотерапии.

Терапию придумали для людей, которые сами ищут помощи, для людей, имеющих проблемы, с которыми они не могут справиться самостоятельно. Многие психотерапевтические школы были целиком основаны на положении о добровольном приходе человека на психотерапию. Психотерапевты могли использовать разные подходы и техники, но были единодушны в своей уверенности, что их клиенты мотивированы на поиск помощи. Мысль о добровольной природе психотерапии была настолько общепризнанной, что некоторые даже считали невозможным оказание помощи, если человек о ней не просил: психотерапия не может принести пользу, пока человек не достиг дна своего отчаяния и не пришел просить о ней сам. Плата терапевту за помощь определяла добровольность психотерапии.

В последние несколько лет возник новый тип психотерапии. Теперь терапия часто бывает вынужденной. Судебную систему захлестнул поток дел, связанных с насилием и неправильным обращением — пренебрежение, сексуальное и физическое насилие в отношении детей, насилие в супружеских отношениях, различные зависимости. Число тех, кого направляет на терапию суд, все увеличивается. Суд не спешит выносить традиционный приговор таким людям, и для решения проблем, независимо от желания клиента, используется психотерапия. Часто в таких ситуациях клиент не хочет терапии, а терапевт не хочет работать с человеком, который совсем не горит желанием этим заниматься. Готовности работать нет ни у кого. В современной психотерапии такая ситуация постепенно становится привычной.

То, что судебная система открыла для себя психотерапию, привело к возникновению нескольких видов вынужденного лечения. В одном случае человек приговаривается к прохождению психотерапии — его направляют на терапию по решению суда. Человек должен посещать терапевтические сеансы и платить за них независимо от своего желания. То, что людей заставляют платить за терапию, которую они не хотят посещать, поднимает любопытные этические вопросы.

Следующий вид такой психотерапии менее жесткий: в данном случае кто-то из судебных представителей рекомендует людям пройти терапию, чтобы снискать благосклонность суда.

Еще один вид психотерапии получается, когда люди верят, что прохождение терапии еще до суда повышает вероятность вынесения более мягкого приговора. Эти люди не хотят помощи, они только хотят произвести впечатление на судей. Иногда они говорят психотерапевтам, что добровольно обратились к терапии и горят желанием измениться. Терапевт понимает, что все было иначе, лишь тогда, когда клиент мгновенно и без объяснений исчезает после судебных слушаний. Бывают, однако, и более честные клиенты, которые прямо говорят, что хотят избежать тюрьмы и никакого желания меняться не испытывают.

Вот пример честного клиента терапии по принуждению. Молодой человек был приговорен судом к прохождению психотерапии за хранение и употребление РСР (фенилциклидипа). Он пришел на терапию вместе с женой. Терапевт встретился с супругами и спросил у юноши, хочет ли он измениться и бросить принимать наркотики. Он ответил: «Нет, я принимаю их уже много лет, фактически всю свою жизнь, и мне это нравится. Пока, но приговору суда, я должен проходить тест на наркотики, я не буду его принимать, но как только это закончится, я тут же снова начну употреблять РСР». Желая хоть как-то мотивировать молодого человека на отказ от наркотиков, терапевт сказал: «Вы же знаете — РСР один из немногих наркотиков, которые вызывают нарушение работы мозга». Юноша ответил: «Я не замечал, чтобы мои мозги как-то пострадали». Терапевт повернулся к жене, чтобы она помогла ему уговорить его. Он спросил: «А вы хотели бы, чтобы ваш муж бросил наркотики?» Она ответила: «Да нет, в общем-то». Муж прокомментировал: «Она принимает еще больше, чем я. Мы вместе этим занимаемся».

Терапевт продолжал искать рычаги, способные подвигнуть их на изменение. В какой-то момент жена сказала, что подумывает о ребенке, но немного беспокоится, не повлияет ли на ребенка прием наркотиков. Терапевт был доволен. Он вышел из комнаты и вернулся с буклетом о том, какой вред наносят плоду наркотики. Молодой человек просмотрел его и сказал: «Ну, я не уверен, что хочу ребенка».

Рассерженный терапевт может отказать этому юноше в терапии, но это приведет, скорее всего, лишь к тому, что проблема будет передоверена пенитенциарной системе (и вряд ли будет решена успешно, и, по-видимому, не будет иметь отношения к психотерапии). Или же этот юноша может пойти к другому терапевту и солгать ему.

Отчасти принудительная психотерапия

Психотерапия по принуждению многим супервизорам незнакома, так как она сильно отличается от добровольной психотерапии, которой учат в университетах вот уже несколько поколений психотерапевтов. Но все же некоторый опыт с отчасти вынужденной психотерапией уже имеется. Примером ее является терапия по настоянию школы. Когда на терапию приходит семья с проблемным ребенком, на вопрос «Что вас сюда привело?» они часто отвечают: «Потому что так нам велели в школе». Они не говорят: «Потому что у нас есть проблема и мы хотели бы ее разрешить». Этот вид психотерапии для семьи вынужденный, в том смысле, что если они этого не сделают, в школе у ребенка могут возникнуть проблемы. Семья приходит не за улучшением, а за предупреждением чего-то более худшего, и это делает терапию вынужденной.

Каждому семейному терапевту приходилось работать с членами семьи, не желавшими посещать сеансы. Если подростка на терапию притащили родители — для него это вынужденная психотерапия. Терапевт должен найти способ убедить его, что терапия проводится в его интересах. Супруги также приходят на терапию, потому что один из них говорит: «Или мы идем, или разводимся». Пациенты, находящиеся в больницах, тоже посещают психотерапию вынужденно. К тем из нас, кто работал в больницах, пациентов на терапевтическое интервью приводили насильно, и мы говорили им: «Я верю, что завтра вы придете сами». На следующий день пациент снова не хотел идти, и его опять приводил санитар. Учитывая, какую огромную власть имеют над пациентами сотрудники психиатрических больниц, иногда трудно определить, добровольно пациент идет на терапию или нет. Мне вспоминается, какой совет Ирвинг Гоффман давал пациентам, желающим вырваться из психиатрической больницы, — надо создать видимость ясного, хорошо диагностируемого симптома, рассказать о нем своему лечащему психиатру и дать ему себя «вылечить».

На кого работает терапевт?

Это самый важный вопрос в современной психотерапии — кого представляет терапевт. Терапевт всегда является чьим-то агентом. На заре психотерапии терапевт был агентом клиента индивидуальной психотерапии. Тогда терапевты даже не беседовали с родственниками клиента по телефону, потому что представляли сторону клиента в его отношениях с родственниками (несмотря даже на то, что часто именно они платили терапевту). Были времена, когда терапевт был агентом родителей и выступал против проблемного представителя подрастающего поколения. Позже, во времена социальных изменений 1960-х гг., психотерапевт стал агентом всей семьи, часто выступая на стороне семьи против общества.

Когда суд принуждает клиента к посещению психотерапии, терапевт становится агентом государства — это новая для психотерапевтов ситуация, новая, по крайней мере, для западного мира. Люди, работающие в сфере психотерапии, столкнулись в данный момент с тем, что помогают государству подгонять поведение людей под социально одобряемые стандарты. (Появились даже данные о том, что некоторые организации Анонимных Алкоголиков намерены предоставлять судам информацию о посещении человеком их собраний. До последнего времени собрания АА были самым безопасным местом для тех людей, которые, достигнув дна, хотели получить помощь и одновременно сохранить анонимность.) Терапия по принуждению объединяет психотерапию и социальный контроль, и государство при этом использует терапевтов для изменения опасных членов общества в наши все более опасные времена. Со своей стороны, такие клиенты воспринимают терапевтов как агентов государства. Хотя многие терапевты пытаются (некоторые даже искренне) убедить клиентов, принужденных к прохождению терапии, в том, что терапевт представляет интересы клиента, а не государства, клиенты, естественно, не торопятся рассказывать терапевту о своих противоправных действиях, поскольку боятся, что терапевт передаст эту информацию в суд. Принудительная терапия может потерять свой смысл, а безопасность конфиденциальных отношений может полностью разрушиться не только из-за того, что клиенты боятся раскрывать личную информацию терапевту, но и из-за того, что терапевты не знают точно, какую информацию и в каком количестве они обязаны передавать в правоохранительные органы.

Представляется, что наилучшая позиция, которую супервизор может занять в отношении принудительной психотерапии, — это разъяснить терапевтам их обязанность информировать суд о том, приходит ли клиент на терапию, и давать суду некоторые рекомендации. Нет необходимости докладывать, о чем клиент говорил на сеансах.

Неизвестно, насколько широко сейчас используется принудительная психотерапия, но, по мере того как суды все чаще и чаще рассматривают психотерапию как альтернативу тюремному заключению, она будет использоваться все шире.

Уже сейчас этим занимаются не только отдельные психотерапевты, но и целые агентства и центры. Можно было бы ожидать, что терапевты будут протестовать против такого их использования, но протестов почти нет. Большинству психотерапевтов такая работа не нравится, но, к несчастью, есть и такие, кто получает от нее удовольствие. Например, молодой терапевт, работающий в методе конфронтации, возможно, будет очень доволен тем, что людей к нему направляет суд, поскольку в этом случае он может делать с ними все, что захочет. Часто под предлогом оказания помощи наркоманам в терапевтических группах приходится проходить через всяческие ужасы. Подкрепляемая судебным решением, власть терапевта растет — иногда во благо, а иногда — во зло. В психотерапевтической сфере потихоньку образуется новая форма работы с клиентами. Если взять масштаб помельче, то можно вспомнить о корпорациях, которые вербуют себе психотерапевтов, чтобы заставить служащих вести себя так, как угодно компании. Соответственно, эти терапевты становятся агентами корпорации, и сотрудники компании, которые или должны проходить терапию, или рискуют быть уволенными, тоже, по сути, становятся клиентами одной из форм принудительной психотерапии.

Одна из проблем терапии по принуждению состоит в том, что не существует организаций работников сферы психического здоровья, которые могли бы обсуждать ее проблемы, и нет никаких данных научных исследований, описывающих этот вид психотерапии. Люди просто проходят ее. Судьи, убедившие себя в ценности психотерапии, часто извлекают из этого выгоду, потому что не знают, что еще можно сделать с постоянными правонарушителями, которые им попадаются. Когда была сделана попытка организовать встречу между юристами и психотерапевтами, один судья заявил: «Ради Бога, не отнимайте у меня психотерапию. Я не знаю, что еще можно сделать с этими людьми».

Принудительная терапия: в чем отличия?

Добровольная и принудительная терапия различаются по ряду признаков.

Привлечение представителей других специальностей

В традиционной терапии психотерапевт сам решает, как будет действовать. Он выбирает определенную технику и решает, кого из членов семьи нужно интервьюировать. В рамках идеологии определенного психотерапевтического подхода терапевт обладает свободой выбора.

В случае принудительной психотерапии к работе над клиентом привлекается ряд специалистов, и многие из них наделены властью большей, чем власть терапевта. В этой работе так или иначе участвуют полицейские, судьи, работники службы защиты детей, лица, осуществляющие надзор за условно осужденными и досрочно освобожденными, адвокаты и терапевты, назначенные проводить индивидуальную терапию с членами семьи. Количество привлеченных специалистов осложняет весь процесс, а иногда делает работу невозможной. Все эти специалисты наделены властью, с которой терапевту раньше никогда не приходилось сталкиваться. Например, они могут забрать одного из членов семьи из дома без разрешения терапевта. Случается, что ребенка, проходящего терапию, забирают из дома, даже не спрашивая мнения терапевта. Когда одного из членов семьи забирают, семья часто даже не понимает, зачем это делается — как, впрочем, и терапевт. Это такая уникальная форма семейной терапии, когда терапевт не в состоянии даже помочь семье решить, кто будет жить у них дома, не говоря уже о том, кто будет присутствовать на семейном интервью. Был случай, когда терапевт уже работал с семьей несколько месяцев, как вдруг отца, который обвинялся в сексуальных домогательствах, внезапно удалили из дома. Оказалось, что работник службы защиты детей добрался-таки до документов по этому случаю и именно в этот момент «принял меры». Терапевт, который считал, что все идет хорошо, ничего не смог сделать, чтобы помешать удалить отца из дома.

Семейная терапия возникла, когда в 1950-х гг. семьи начали распадаться. Нам следует признать, что терапевты и социальные службы, возможно, внесли в этот процесс дезинтеграции существенный вклад, так как результат их работы с отдельными людьми и парами, не состоящими в браке, еще больше увеличил количество разводов (которых и так 50 % от всех заключенных браков). Так как родители разводятся, детей часто воспитывает один родитель (еще хуже, если детей из распавшейся семьи отдают в приемную семью), семьи все чаще отказываются от престарелых членов семьи и отправляют их в дома престарелых, а подростков, доставляющих неприятности, отправляют в психиатрические лечебницы или в тюрьмы для малолетних преступников и дальше считается, что у них индивидуальные проблемы. Семья как общность разрушается, и мы не можем не признать, что люди, стремящиеся помочь, вносят свой вклад в это разрушение.

Необходимость быстрого изменения

Терапевт, работающий с людьми, добровольно пришедшими на терапию, может сам решать, вести ли ему ее в быстром темпе или притормозить, поскольку люди меняются медленно. Иногда предпринятая интервенция изменяет клиента немедленно и сразу, но иногда проходит много времени, прежде чем клиент изменяется. Работая со случаями насилия в принудительной психотерапии, терапевт не имеет возможности варьировать продолжительность терапии. Если над кем-то совершено насилие, терапевт обязан произвести быстрое вмешательство. Невозможно допустить, чтобы каждый последующий месяц отец бил ребенка меньше, чем в предыдущий, пока терапевт медленно изменяет семью. В таких случаях терапевт должен действовать быстро, вследствие чего (а также при помощи страховых компаний, устанавливающих жесткие временные рамки) семинары по краткосрочной психотерапии становятся все более популярными.

Прямолинейный взгляд суда

Многие терапевты стремятся изменить свое мышление — стараться мыслить нелинейно, приобретая взгляд на психопатологию, свойственный системному подходу к семейной психотерапии. Они отказываются от понимания человеческих проблем как проблем взаимодействия злодеев и агнцев и верят в то, что на действия человека влияют действия другого человека, что несчастливая семья постоянно воспроизводит одни и те же последовательности, которые увековечивают ее несчастье. Благодаря системному подходу, они, например, могут предположить, что сын или дочь с плохим поведением стабилизирует семью с помощью своего симптома, и дело здесь не просто в том, что он или она плохо себя ведет.

Для семейных терапевтов, взаимодействующих с представителями судебной системы, сложно придерживаться системного взгляда на проблему. Судебная система не в состоянии воспринять системную точку зрения. Суд должен быть прямолинеен и занять определенную позицию в отношении того, кто злодей, а кто — жертва. Находясь под судом, человек отвечает за свои действия и должен быть наказан за совершение преступления. Даже просто допустить, что человек украл, например, потому что его спровоцировала жена, или отец совершил сексуальное насилие над дочерью, потому что жена отвергала его или подталкивала на это, — значит подорвать основы всей судебной системы. Преступление, совершенное подростком, невозможно объяснить в суде как подростковый способ помочь родителю, впавшему в депрессию. Если суд позволит себе рассматривать проблемы с точки зрения семьи, то сажать в тюрьму придется всю семью.

Когда терапевты, обладающие системным взглядом на проблему, пытаются сотрудничать с представителями суда, обладающими линейным видением, то возникают сложности. Представители суда склонны считать семейных терапевтов слишком мягкими по отношению к членам семьи, которую постигло несчастье, а семейные психотерапевты, в свою очередь, склоняются к тому, что представители суда чересчур строги к ним. Такое расхождение во мнениях типично для родителей, которые ссорятся из-за проблемного ребенка.

Вера в изменение

Наверное, самое глубокое различие между психотерапевтами и работниками службы защиты проистекает из разного социального контекста. Позиция, которую должен занять терапевт, такова: изменение возможно, и какой бы сложной ни была проблема, на нее можно повлиять и добиться изменения. Если в семье есть случай насилия, терапевт верит, что с помощью изменения можно избежать повторения насилия. Если он в это не верит, ему не следует выбирать карьеру психотерапевта. Терапевт возлагает на себя ответственность помочь и жертве, и насильнику, — это часть свойственного ему более широкого видения проблемы, в то время как суд стремится помочь только жертве.

Самая безопасная позиция работников службы защиты детей противоположна позиции психотерапевта и заключается в том, что изменение маловероятно. Если думать только о защите жертвы, то, естественно, лучше считать вероятным, что насильник никогда не изменится и что жертву все время придется защищать. Если сотрудник службы защиты рискнет поверить в то, что люди могут меняться, и в результате жертве снова будет нанесен вред, он будет нести на себе бремя вины, поскольку допустил повторение насилия. Поэтому, чтобы максимально снизить риск, детей отделяют от насильника. Это делается, несмотря на то, что ребенок может подвергнуться насилию в приемной семье, или на то, что отец может войти в другую семью и там снова начать вести себя так же.

Если терапевт, убежденный в возможности изменения, встречается с работником суда, убежденным в обратном, им тяжело сотрудничать. Эти трудности часто рассматриваются как трудности межличностного взаимодействия, тогда как на самом деле — это структурная проблема самой системы. Это означает, что проблема возникает оттого, что каждый представитель разных профессий, со своей точки зрения, действует правильно. Например, адвокаты призваны защищать членов семьи. Часто, когда речь идет о случае насилия в семье, к делу привлекают несколько адвокатов, каждый из которых представляет разных членов семьи. В одном из таких случаев брат был арестован за сексуальное насилие над сестрой, повторявшееся в течение нескольких лет. Суд назначил ему адвоката, которая настаивала на том, чтобы он не говорил ни слова на эту тему. Когда семья была направлена на терапию, сын, которому посоветовали ничего не признавать, отказался говорить. Его сестра, желая защитить его, тоже молчала. Психотерапевт обнаружил, что вести терапию с людьми, которые отказываются общаться, очень тяжело. При этом, с точки зрения адвоката, ее позиция — парень не должен ни в чем признаваться, чтобы она могла его защищать, — была абсолютно верной. Такого рода ситуации ясно показывают, что мы имеем дело не с простым конфликтом между представителями разных профессий. Проблема — в попытке смешать две различные системы, построенные на совершенно разных принципах деятельности.

Эмоциональные обязательства профессионала

Между профессионалами, привлекаемыми для работы со случаями насилия, существуют не просто теоретические разногласия, но и огромные эмоциональные различия. Профессионал не всегда может сохранять рациональность и объективность в отношении случаев, связанных с насилием, так как он эмоционально вовлекается в драматичную ситуацию. Для терапевтов, которых учат быть если не нейтральными, то хотя бы справедливыми, это — особая проблема. Для каждого терапевта существует определенный вид насилия или неправильного обращения, который он воспринимает особенно тяжело. Если приходится работать именно с таким случаем, наладить сотрудничество действительно очень сложно.

Возьмем, к примеру, следующий случай. Четырнадцатилетняя девочка подвергалась сексуальному насилию со стороны отца. Его обязали жить вне дома. Социальные работники посчитали, что мать слишком дистанцирована от дочери, и побуждали мать и дочь к сближению. Через год мать начала сексуально злоупотреблять ребенком и вступила с девочкой в сексуальные отношения. Через некоторое время мать ужаснулась этому и донесла на себя сама. Девочку забрали из дома и поместили в приют, хотя в семье она была старшей и выполняла роль родителя для трех младших детей. Ей даже не разрешили с ними видеться. Матери тоже запретили разговаривать с дочерью. Когда девочка ей звонила, мать могла только отвечать: «Мне не разрешили разговаривать с тобой». Девочка стала убегать из приюта и один раз ушла на всю ночь.

Для работы с этой девочкой и ее матерью был назначен терапевт. Он поговорил с матерью и понял, что она переполнена чувством вины. Терапевт хотел свести мать и дочь вместе и проработать то, что между ними произошло. Он также хотел помочь им решить множество разных вопросов, в том числе, где будет жить девочка дальше. Но работники службы защиты, которые были очень злы на мать, отказались позволить матери и дочери находиться в одной комнате даже на терапии. Телефонные переговоры по этому поводу заняли огромное количество времени. Дополнительную проблему представляла сильная религиозность женщины. Она призналась старейшинам своей церкви в содеянном, и члены общины стали ее избегать. Более того, членам этой общины запрещалось заводить друзей за ее пределами, т. е. женщине стало вообще не с кем разговаривать — кроме ее терапевта (который был католическим священником, что ей очень помогло).

Настал день суда над матерью, и ее приговорили к году тюрьмы. Терапевт вынужден был разыскать в далеком городе бабушку и организовать ее приезд, чтобы она могла позаботиться о детях. (Отца в семью вернуть было нельзя, поскольку он был удален оттуда как насильник.) Пока мать отбывала наказание, дочь, отдельно от остальных детей, передали в приемную семью. Когда приемная мать услышала о содеянном настоящей матерью, она настолько расстроилась и ужаснулась, что начала постоянно твердить девочке о том, какая у нее ужасная мать.

Все это время усилия терапевта были направлены на то, чтобы воссоздать хоть какую-то видимость контакта между матерью и дочерью. После долгих переговоров работники службы защиты разрешили матери и дочери находиться в одной комнате с семейным терапевтом, обеспечив дочь еще и индивидуальным терапевтом, дабы он поддерживал ее, если на сеансах семейной терапии она сильно расстроится. Все условия были выполнены, и наконец мать и дочь встретились. Встреча была организована таким образом, чтобы девочка смогла еще и повидаться с младшими братьями и сестрами.

К счастью, мать в конце концов попала в очень прогрессивный центр подготовки к освобождению. Она с толком провела там время: похудела, нашла работу, достигла некоторого доверия к себе и продолжила свою психотерапию. Терапевт попросил приемную мать прийти на терапевтическое интервью, так как девочка оказалась между своей родной матерью и приемной. Приемная мать сказала: «Я никогда даже не встану рядом с этой женщиной» и продолжала твердить девочке о том, какая у нее ужасная была мать.

Сейчас мать вернулась домой и продолжает работать; с детьми все в порядке. Дочь все еще живет в приемной семье. В этом случае огромное количество времени терапевта было потрачено на работу с представителями других профессий, что, по-видимому, типично для принудительной терапии, связанной с таким видом насилия, который перенести особенно тяжело.

Перспективы принудительной терапии

Психотерапия постоянно изменяется, возникают новые методы и приемы. Похоже, что она может вобрать в себя даже принудительную терапию. Этот процесс проходил бы легче, если бы можно было предпринять некоторые несложные шаги. Одним из таких шагов могли бы стать программы обучения терапевтов, включающие мотивирование клиентов, оказавшихся на терапии не по своей воле. Такое обучение должно помогать терапевтам не становиться агентами государства и учить их оставаться агентами клиента и, одновременно, учитывать интересы общества.

В настоящий момент каждый терапевт сам борется с этими проблемами и старея самостоятельно разработать приемы, помогающие их разрешить. Некоторые терапевты легко берутся вести принудительную терапию, тогда как другим — чрезвычайно тяжело. Некоторые разрабатывают специальные техники. Например, очень полезно, если в первые 15 минут первого сеанса семейной терапии принуждению представитель суда разъяснит юридическую ситуацию, которая многим семьям непонятна. Поблагодарив представителя суда и попрощавшись с ним, терапевт может обратиться к семье и сказать нечто вроде: «С какой сложной проблемой мы столкнулись». В этот момент государство удаляется из кабинета, а терапевт переходит на сторону семьи. Супервизоры должны разработать как можно больше таких простых приемов для обучающихся, чтобы помочь им вести принудительную психотерапию.

Кроме того, в каждом сообществе необходимо создать своего рода форум, на тором представители суда и терапевты могли бы встречаться и обсуждать общие для них вопросы. Существующие различия можно проработать, неторопливо обсудив их в атмосфере всеобщей доброжелательности, которую очень трудно создать при кратком телефонном разговоре, в форме которого, в основном, и протекает ныне сотрудничество. Кроме того, было бы полезно заменить название принудительная психотерапия каким-то другим термином — например, судебное консультирование или судебная практика — чтобы отделить этот вид деятельности ситуаций, в которых психотерапевт способствует личностному росту людей, не сделавших ничего плохого.

И наконец, было бы здорово, если бы судьи, направляющие людей к психотерапевтам, потребовали бы проведения научных исследований такой терапии, чтобы выяснить, действительно ли психотерапия обеспечивает более успешное исправление, чем тюрьма, — с точки зрения частоты рецидивов. Может статься, что психотерапия добивается огромных успехов, а может быть, и нет. Мы должны это знать, так как под угрозой находятся важнейшие гражданские свободы.

Эпилог Как быть супервизором психотерапии, не зная, как изменять людей[33]

Как стаи голубей, обучающиеся психотерапии вылетают из университетов и частных учебных заведений, и их становится все больше и больше. Всех этих психотерапевтов должны готовить супервизоры. Где же сыскать компетентных супервизоров, знающих, как изменять людей? В этом смысле — у нас кризис, потому что знающих супервизоров, особенно в краткосрочной и семейно-ориентированной психотерапии, не хватает. Молодые психотерапевты должны изменять людей, которые не хотят есть, принимают наркотики, не могут перестать плакать, сходят с ума, насилуют детей, пытаются покончить с собой, боятся или не могут перестать вести себя глупо. Отчаявшись, терапевт обращается к супервизору и спрашивает: что сделать, чтобы вылечить этих людей? Супервизоры, которых никто не учил тому, что делать с этими проблемами, затрудняются с ответом. Огромное количество начинающих терапевтов учат супервизоры, которые знают, как отражать жизненные проблемы, но не знают, что нужно делать для их разрешения. В последние несколько лет психотерапия приняла активный, директивный стиль, частично из-за страхования и судов, которые требуют, чтобы психотерапия была краткосрочной, и ее успех был очевиден. Те, кто осуществляет систему managed care, хотят, чтобы супервизоры учили краткосрочной психотерапии, объясняли обучающимся, как быстро разрешать проблемы клиентов. Нескольким поколениям супервизоров психотерапии внушалось, что психотерапия и супервизия — это неспешное исследование, раскрывающее отражение, а не действие. Их учили не решать проблемы клиента, а обсуждать с ним совершенно другие материи — например, почему люди ведут себя так, как ведут, и как они до этого дошли. Как говорил доктор философии Эл Титикака (это не настоящее имя): «Я могу установить с обучающимся хорошие отношения, и мы можем продуктивно поговорить о личных проблемах, о том, как правильно документировать процесс терапии, о динамике и об идущих из детства истоках проблемы. Потом обучающийся спрашивает меня, что ему делать с клиентом, который никогда ни моется. Я говорю о — глубинном значении мытья, но на самом деле, я понятия не имею о том, что с этим делать». Супервизор Виржиния (это ее настоящее имя) говорила: «Я проводила супервизию терапевта, клиентка которой каждый раз во время оргазма пела «Звездное Знамя»[34] и ничего не могла с собой поделать. Я просто не знала, как помочь терапевту справиться с этой пикантной проблемой, несмотря на то что меня «сколько лет учили быть супервизором. Я могу прививать терапевтам феминистские взгляды, могу долго обсуждать системную теорию, но когда они хотят узнать, что же им делать, чтобы кого-то изменить, я просто теряюсь и вынуждена обращаться к моему изрядному опыту обходить эти вопросы».

Большинство супервизоров, так же как Эл и Виржиния, нуждаются в помощи, чтобы скрыть свое незнание того, как изменять людей. Ниже приводятся советы то использованию основных супервизионных техник, которые помогали поколениям супервизоров скрывать свое невежество. Сюда включается создание подходящего контекста, умение правильно себя подать и понимание того факта, что различные психотерапевтические теории были созданы не столько для того, чтобы руководить терапевтами, сколько для того, чтобы помочь бедным супервизорам.

Значение подходящего контекста

Супервизор может утешиться тем, что любое высказывание обрамлено социальным контекстом. Просто сам факт того, что человек работает как супервизор, уже свидетельствует о его статусе знатока своего дела. Если супервизор нашел работу в известной организации, то даже какой-нибудь его банальный комментарий уже приобретает вес. Не слишком умный комментарий в очень умном контексте, например в Гарварде, будет принят с восторгом, и об этом уже давно знают многие не слишком умные преподаватели. Супервизору очень полезно объяснить, что он происходит из особой когорты супервизоров. Однократное посещение семинара «на выходных» кого-нибудь из очень известных, даже легендарных, супервизоров, не означает, что можно причислять себя к его ученикам и называть его без церемоний — по имени. Также очень важно, чтобы все лицензии были в порядке и выставлены в офисе на видном месте. Получить сертификат супервизора не столь уж трудно: нужно только заплатить, посещать занятия, писать статьи и толковать о динамике. Доказывать, что супервизор успешно обучает своих подопечных какой-либо терапевтической технике, например навыкам использования различных способов интервенции, не обязательно.

Умение себя подать

Как должен подавать себя супервизор, имея перед собой класс начинающих терапевтов? Лучше всего распространять вокруг себя одновременно ореол мудрости и мягкого юмора. Если в наличии только половина вышеозначенных качеств, остальное можно скрыть с помощью глубокомысленного вида. Супервизору следует сформировать у себя созерцательный личностный стиль — как если бы человек постоянно охватывал умственным взором все аспекты каждой ситуации. Супервизор должен выглядеть так, как будто он обладает подразумеваемым его званием «супервидением». Приветствуются два типа взгляда: 1) взгляд, устремленный вдаль, предполагающий, что супервизор учитывает все аспекты общей ситуации; и 2) острый, пронизывающий взгляд, демонстрирующий студенту, что супервизор настороже и сразу же схватывает суть. Когда излишне нервный студент беспокоится о судьбе своего клиента, супервизор может завоевать уважение и даже поклонение, просто пребывая рядом, сохраняя спокойствие и вид мудреца. Устремленный вдаль взгляд и глубокомысленное молчание иногда могут заставить обучающегося настолько потерять терпение, что он сам предложит какую-нибудь идею относительно того, что нужно делать. Супервизор может принять идею обучающегося, подразумевая, что это именно то, что он и сам уже давно придумал, но ждал, потому что хотел, чтобы обучающийся догадался сам. Если у студента уже есть план и он хочет получить одобрение супервизора, то правильнее будет использовать пронизывающий, понимающий взгляд, даже если супервизор не понимает этого плана.

Но одна лишь манера поведения не защитит супервизора от критики студентов. Необходимо установить с обучающимися такие личные взаимоотношения, чтобы их лояльность к супервизору не позволяла им замечать его недостатки или сводила бы к минимуму их наблюдательность. Как правило, очень полезно, если супервизор в состоянии запомнить имена своих студентов. Немаловажны и личные замечания, изредка произносимые к месту, например: «Я слышал, сегодня утром ваша жена родила тройню. Неплохо сработано». Именно личные отношения побуждают студентов быть снисходительными к некомпетентному супервизору и даже защищать его.

Выбрав правильную манеру и используя впечатляющий контекст, супервизор может завоевать уважение обучающихся, даже если понятия не имеет о том, как вызвать терапевтическое изменение. Однако что же делать, если супервизора целенаправленно расспрашивают о том, что нужно сделать, чтобы изменить клиента с серьезной проблемой? Есть способы преодолеть и этот кризис. Сейчас популярнее всего вести себя в манере когнитивного терапевта и уходить от вопроса, обсуждая теорию на рациональном уровне. Уже ни для кого не секрет, что основные терапевтические теории были созданы для защиты супервизоров, не знающих, как вызвать изменение.

Идеальная теория

Давайте рассмотрим критерии теории, которая идеально подошла бы супервизорам, не знающим, как вызвать изменение. Такая теория должна отвечать на следующие вопросы.

Первое. Можно ли сделать так, чтобы супервизор не смог потерпеть неудачу? Эта задача выглядит трудной, но мудрые головы трудятся над ней последние сто лет и таки находят решения. Что, если после окончания обучения студент не смог добиться изменений ни у одного клиента и не обладает никакими навыками, кроме способности произнести: «Расскажите мне об этом поподробнее»? Может ли супервизор в этом случае избежать обвинений в неудаче?

Второе. Как супервизору избежать изобретения новых терапевтических техник для каждого конкретного случая? Если бы можно было изобрести один-единственный метод, достаточно простой, чтобы любой преподаватель мог понять его и объяснить обучающимся, то никто не ждал бы от него изобретения уникальных интервенций.

Третье. Если супервизор не знает, как вызвать изменение, то о чем ему следует говорить, чтобы отвлечь внимание обучающихся от терапевтических проблем? Это должно быть что-то интересное и интригующее — настолько увлекательное, чтобы все эти молодые интеллектуальные типы были очарованы и не заметили, что их уже не учат работе с реальными проблемами.

Четвертое. Можно ли сделать так, чтобы от супервизора ничего не ожидали до тех пор, пока вопросы не отпадут сами — и таким образом избежать критики?

Пятое. Возможно ли добиться, чтобы супервизора никогда не обвиняли в неправильных действиях? В идеальной ситуации обучения эта задача — самая важная. Обучающийся может с горечью сказать: «После стольких лет терапии под вашей супервизией я не смог сделать ничего, чтобы изменить этого клиента, а вы ни разу ничем не помогли мне». Преподаватель должен ответить так, чтобы обучающийся тихо исчез, уничтоженный и стыдящийся того, что посмел критиковать и делать супервизору дурацкие замечания.

Короче говоря, идеальной для супервизора была бы такая ситуация, в которой не было бы ответственности, не было риска ошибиться и не было опасности критики. Неужели же когда-либо такая идеальная ситуация не возникнет в реальности? Для того чтобы понять, каким образом был достигнут этот идеал, мы должны обратиться к классике психотерапии. Мы обнаружим, что первоочередной задачей могущественных процедур и идеологий психотерапии является помощь супервизорам, которые не знают, как вызвать изменение.

Теории в прошлом и настоящем

Анализ классических теорий представляет не только исторический интерес, но может вылиться в реальное обсуждение современных методов психотерапии. На этих идеях выросли поколения психотерапевтов, и сегодня супервизоры продолжают действовать так, как работали их учителя. Терапевтические техники могут меняться, но приемы супервизии, призванные защитить некомпетентного преподавателя, остаются незыблемыми.

Всем известно, что терапевтические подходы, имеющие наименьшую практическую ценность и самые незначительные результаты, основаны на психодинамической теории. Но эта теория все еще популярна. Почему? Очевидно, это не случайно связано с тем, что: 1) эту теорию старательно поддерживают супервизоры и, 2) эта теория защищает некомпетентного преподавателя лучше, чем любая другая. Современность вносит в нее лишь небольшие изменения, не затрагивая сути.

В конце XIX в., в пору великого расцвета гипнотерапии, Фрейд то и дело посещал гипнотерапевтов своего времени. Он занимался «живой» супервизией терапии. Супервизор демонстрировал гипнотерапию с пациентом, сосредоточиваясь на симптоме, от которого человек хотел избавиться. Обучающийся должен был наблюдать, как квалифицированный гипнотерапевт решает проблему. Понаблюдав за учителем, обучающийся сам работал с пациентом, а учитель наблюдал за его работой. Эта «живая» супервизия была основана на убеждении, что обучение тому, как проводить терапию, включает в себя обучение навыкам.

Понаблюдав за работой гипнотерапевтов и попробовав поработать сам, Фрейд решил бросить гипноз и создать совершенно другой подход. Единственное объяснение этому изменению я вижу в том, что он, должно быть, сказал себе: «Парни, с которыми я работаю, никогда не смогут обучать терапии таким образом. Они не смогут каждый раз изобретать новую стратегию. Они никогда не смогут выказать такое мастерство в лечении новых симптомов и, следовательно, не смогут обучить этому других. Стало быть, я должен разработать другую форму психотерапии, которая позволит преподавателям завоевать престиж и восторги окружающих, даже если они не будут знать, как вызвать изменение. Могу ли я создать организационную базу на таких принципах?»

После долгих часов медитации, возможно сидя нос к носу со своим другом и консультантом Вильгельмом Флейссом (Wilhelm Fliess), Фрейд создал классический подход, который и сейчас, через 100 лет, все еще каждый день применяется на практике. Фрейд сумел удовлетворить всем требованиям нашей фантазии о том, как защитить некомпетентного преподавателя, и в этом его заслуга. Его влияние было так грандиозно, что его идеи о супервизии до сих пор используют преподаватели самых разных терапевтических взглядов, с новыми и более модными именами.

Похвальное слово Фрейду

Фрейд сразу проник в самую суть, предложив двучленный подход, защищающий преподавателя. Он изобрел такую форму терапии, при которой терапевт, а следовательно и супервизор, не брал на себя ответственность изменить хоть что-нибудь. К этому он добавил идею о том, что причиной любой неудачи обучающегося являются его эмоциональные проблемы, а не некомпетентность его учителя. Опираясь на эти два основополагающих убеждения, любой супервизор может укрыться от камней и палок оскорбленных обучающихся, понявших, что они не в состоянии вызвать изменения.

Если пациент говорит: «Разве это не ваша работа — изменять меня?», традиционный терапевт отвечает, как его учили: «Нет, моя работа — помочь вам понять себя. Изменитесь вы или нет — зависит от вас». Это стало основанием для такой организации терапии, при которой терапевту не нужно знать, что делать. Вот только не сразу заметили, что эта инструкция содержит скрытый план действий для супервизора. Если обучающиеся то же самое говорят супервизору — например: «Разве это не ваша работа, сказать мне, как избавить этого клиента от его беды?» — супервизор может ответить: «Моя работа не в том, чтобы помочь вам изменять людей, но в том, чтобы помочь вам понять, почему у вас проблемы с этим пациентом». Супервизор при этом может даже иронически усмехнуться и поинтересоваться нерешенными эмоциональными проблемами обучающегося. «А вы анализировали вашу фантазию относительно собственного всемогущества в спасении пациентов?» — может спросить супервизор, и смущенный обучающийся тихо пойдет работать над своими эмоциональными проблемами, уже не обращая внимания на то, что его учитель не знает, как решать проблемы клиентов. Кроме того, обвинение обучающегося в наличии у него проблем превращает его из человека, критикующего учителя, в человека, не доверяющего собственным суждениям.

Частью Фрейдовой системы стал его отказ от «живой» супервизии и объявление терапии конфиденциальной. Ее следовало проводить в частном офисе за двойными дверьми, так, чтобы никто не мог видеть или слышать ничего из того, что говорилось или делалось, даже тогда, когда за дверьми проходило обучение. В этом случае учителю не было нужды демонстрировать обучающимся свои умения или следить за их техникой проведения интервенций. Неумелые обучающиеся не несли никакой ответственности за неумение, так как никто даже не видел, как они проводят интервью.

Второй шаг Фрейда состоял в том, что он настаивал на единственном методе. Супервизор учил, что говорить должен только пациент, а терапевт лишь время от времени задает случайные вопросы (это называется «интерпретировать»). Возникшая в результате озарения интерпретация является незыблемым предписанием, которое уводит клиента в дебри рассуждений о том, почему у него возникла эта проблема, вместо того, чтобы заставить его решать, что с ней делать.

Очень много внимания уделялось тому, чтобы не быть директивными. Доказывалось, что говорить людям, что им делать (кроме указания лечь и начать беседовать с потолком), значит унижать их и нарушать нейтральное отношение терапевта. Предполагалось, что к изменению приводит только односторонний монолог. Таким образом, супервизор мог не учить давать указания и определять, какие указания нужно использовать в каждом конкретном случае.

Третьим шагом, охраняющим учителей от знания того, как лечить симптом, стало заявление, что сам симптом не имеет значения, а нужно обсуждать то, что стоит за ним (или сбоку от него). Это нововведение сформировало терапию без целей, соответственно, супервизора уже нельзя было обвинить в неудаче, если ручающийся не достигал цели.

Супервизорам особенно помогло то, что эта терапия была задумана как долгий процесс. Проходили годы и уходили целые поколения, прежде чем терапия подходила к концу. Следовательно, невозможно было узнать, чем она закончилась и потерпел ли супервизор неудачу.

С помощью еще одной двучленной комбинации Фрейд (которому очень нравились всяческие члены) решил вопросы о том: 1) какую интересную тему можно обсуждать и 2) каким образом сделать так, чтобы невозможно было доказать не-правоту супервизора. Он предложил, чтобы терапия никогда не имела дела с реальностью — только с фантазиями. Сейчас мы недоумеваем, почему Фрейд извлек вопрос о сексуальном насилии над его молодыми пациентками из реального мира и превратил его в желание или фантазию, скрытую в темных глубинах сознания. Что терапевту следует делать с отцом-насильником? Согласно Фрейду, следует сказать, что этого не было. Совершенно ясно, что он хотел уберечь своих преподавателей от возни с реальностью, в которой им можно было бы доказать их неправоту и где они были бы обязаны знать, что им делать с реальными людьми, например с грубыми родственниками. Если мы говорим не о фактах, а о фантазиях, то кто может сказать, прав супервизор или неправ?

А как насчет основного затруднения, а именно того, как супервизор, обсуждая какую-нибудь очень интересную тему, может увести обучающихся от вопроса о том, как изменять людей? Смотрите же, что в своей гениальности сотворил Фрейд! Он не только предложил интригующие объяснения человеческих мотивов и новый взгляд на человечество, но и сосредоточил обучение на самых волнующих вопросах жизни. Он рекомендовал учителю говорить о сексе, власти, конфликте, зависти к гениталиям и чисто человеческих драматических фантазиях об убийстве и инцесте. Нет ли у мальчика тайной страсти к своей матери? Не возбуждается ли девочка при виде своего отца? Перед лицом таких драматичных вопросов все остальное блекнет и кажется примитивным. Решив говорить о том, о чем нормальные люди молчат, Фрейд обеспечил постоянное щекотание нервов на консультации с супервизором. Каждая консультация стала приключением, путешествием в ужасное. На этом фоне вопрос об изменении людей просто опускался как несущественный.

Фрейд сумел использовать единственную возможность идеально защитить некомпетентного учителя. Вдобавок он убедил всех и каждого, что терапевты должны заниматься не действиями, а разговорами. Психотерапевты-супервизоры в течение целого века благоволили к его идеям. Даже терапевты нового поколения, обладающие разной идеологией, продолжают строить обучение терапевтов на Фрейдовых принципах защиты супервизоров.

С диагнозом наперевес

Естественно, не все заслуги в этом деле принадлежат Фрейду. На ниве оберегания супервизора потрудились и другие психотерапевтические школы. Нет необходимости специально останавливаться на том, как хорошо защищен супервизор в подходе Карла Роджерса. Единственное, чему он учит терапевта, — возвращать клиенту то, что он говорит. В большинстве своем супервизоры вполне способны на это.

Мы все прекрасно знаем, какое значение имеет диагноз для супервизора, не знающего, что делать. Обнаружилось, что вместо обсуждения терапии супервизорские часы можно заполнить дискуссиями о правильном диагнозе. Подробно разбирая DSM-IV, супервизор классифицирует клиента как соответствующего какой-либо диагностической категории или даже трем или четырем категориям, и этим вызывает у обучающегося восхитительное ощущение достигнутого результата. «Очевидно, что это пограничное расстройство личности, но никак не шизотипическое», — говорит супервизор. «Надо же!» — восхищенно вздыхают обучающиеся. Практикующему в реальном мире психотерапевту понадобится немало времени, чтобы заметить, что диагностическая система не помогает изменять людей и даже мешает этому.

В настоящее время, когда супервизор обучает психиатров в резидентных программах, единственным видом деятельности, которым они занимаются, является постановка диагнозов и выбор фармакологического препарата или трех-четырех препаратов. Группа будущих психиатров из университета Айовы поставила рекорд обсуждения назначения лекарств. По их сообщению, они 2 часа 38 минут обсуждали, какой препарат нужно использовать для снижения побочных эффектов галоперидола, назначенного женщине с жалобами на тревогу, которую она испытывает, прыгая на тарзанке с моста Талахачи.

Новые времена

По мере того как меняются времена, супервизоры начинают испытывать необходимость в дополнительной защите. Позволим себе подчеркнуть брошенный им вызов: множество защищавших супервизоров приемов исчезло, как только супервизоров стало больше. Конфиденциальность — основная защита супервизора, оказалась под угрозой в связи с распространением «прозрачного» зеркала и аудио-и видеозаписей интервью. Невежество супервизора, ранее демонстрировавшееся лишь супервизируемому в обстановке полной конфиденциальности, теперь выставлено напоказ широкой публике. «Живая» супервизия требует, чтобы учитель знал, как руководить обучающимся в процессе реального терапевтического интервью, а не после него, когда обсуждать можно только то, что могло бы быть. «Живая» супервизия очень популярна, и только очень удачливый супервизор может избежать использования «прозрачного» зеркала.

Терапевты тоже испытывают сильное давление — от них требуют, чтобы они знали, что делать с предъявляемыми им проблемами. По мере того как в реальном мире клиента обнаруживается все больше страданий, уже нельзя полагаться на прошлое и исследование фантазий. В то же время происходят и социальные изменения, в результате которых на психотерапевтов нахлынули представители беднейших слоев населения и новых этнических групп. Традиционно психотерапевт имел дело с бедняками лишь в стенах больницы и отказывался работать с ними амбулаторно, потому что они не приходили вовремя и нерегулярно оплачивали счета. Поэтому супервизорам нужно было хорошо знать лишь представителей средних слоев общества. Сейчас они должны уметь работать и с бедняками, и с представителями 180 этнических групп, многие из которых даже не говорят по-английски. Кроме того, психотерапию начали использовать для все более тяжелых случаев — таких как насилие, суициды, изнасилования, злоупотребление наркотиками, инцест, правонарушения и другие виды неправильного поведения. Чтобы работать с этими несчастными, психотерапевты просто обязаны знать, что надо делать. Супервизоры, не знающие, как учить тому, что нужно делать, могут вызвать недовольство. Совсем недавно супервизоры столкнулись с еще одним осложнением — обнаружилось, что и терапевты, и клиенты бывают двух полов. Терапевты — приверженцы феминистских взглядов, протестуют против предрассудков прошлого и настоящего и обвиняют супервизоров. Ну как супервизору скрыть компетентность и половой шовинизм, если все на виду и работа ведется с реальным клиентом в реальном мире? Можем ли мы ответить на этот вызов? Давайте, как мы это делали всегда, попытаемся найти полезную для нас теорию.

Современная теория

Один из способов спасения супервизора от теории состоит в том, чтобы создать настолько сложную теорию, что ее не сможет понять не только супервизор, но и никто вообще. Именно это случилось с теорией семейной психотерапии. Альтернативой этому способу является создание теории настолько простой, что любой супервизор, любой степени тупости, в состоянии ее понять. Именно это произошло с теорией поведенческой психотерапии. Павлов обнаружил, что если животное награждать за какие-то действия, оно будет стремиться повторять эти действия снова и снова. Если же за действием следует наказание, животное будет стараться не делать этого. К этому замечательному открытию добавили идею о том, что если во время наказания человек держался за нос, то потом каждый раз, касаясь носа, он будет испытывать затруднения. (Это стало одним из объяснений тревоги по поводу собственного носа у друга Фрейда Флейсса.) За эту теорию ухватился Скиннер и слегка ее расширил. На этом краеугольном камне был возведен храм поведенческой терапии, системы, которую большинство преподавателей вполне могут изложить.

Семейные психотерапевты в стремлении к большей сложности использовали совершенно противоположный подход. Они создали настолько сложные теории, что невозможно ожидать ни от одного преподавателя, чтобы он их освоил. К счастью, в этой области был свой гениальный мозг, чья способность сохранять двусмысленность вошла в легенды, — Грегори Бейтсон, ставший теоретиком семейной психотерапии. Хотя он не особенно интересовался психотерапией, он, вместе с Доном Джексоном, предложил использовать в психотерапии понятие гомеостаза и начал применять этот подход к интервью с целыми семьями в своем исследовательском проекте. Это кибернетический подход позволяет учителям сбивать обучающихся с толку целым набором сложных идей об управляемых системах, процессах обратной связи, пошаговых функциях и негативной энтропии в обертке из второго закона термодинамики. Стараясь не подать вида, что они не понимают теории, обучающиеся не замечают, что их учитель тоже ее не понимает. Кроме того, преподавателю нет необходимости учить, как кого-то изменять, потому что все эти теории — о том, как система корректирует сама себя и не меняется. Интеллектуалы в Европе обожают эту теорию, будучи уверены, что изменение на самом деле вовсе не изменение, так как оно насквозь проникнуто конструктивизмом. Американцы несколько более практичны и прагматичны, поэтому они просто приходят в недоумение. Недавно было сделано новое открытие, приведшее к изменениям в кибернетике семейной психотерапии: изменение третьего порядка. Кибернетикой первого порядка явилось открытие того факта, что члены семьи отвечают друг другу. Кибернетикой второго порядка была находка Гарри Стака Салливана — он выяснил, что терапевт включен в наблюдение и воздействует на получаемые данные. Кибернетика третьего порядка — это сознательное использование супервизором кибернетической теории для сокрытия того, что он не знает, как менять кого бы то ни было.

Когда умер Бейтсон, над системной теорией нависла угроза превращения в более понятную теорию. Однако изощренные теоретики, столкнувшись с опасностью узнать, как проводить терапию, бросились наперебой предлагать сложнейшие теории эстетической эпистемологии с диссоциированными состояниями и нарративами, основанными на принципах конструктивизма. Учителя смогли продолжать успешно избегать обучения тому, как вызывать изменения, и оставаться все такими же мудрыми и непроницаемыми. Место Повелителя Двусмысленности все еще пустует и за него все еще идет борьба между множеством соперников. Соревнуются две основные школы: одна школа «бум-бум», в которой постоянно перепевается сказка Гофмана и которая гордится тем, что играет на совершенно особом, беззвучном барабане. Лидеры этой школы надеются найти где-нибудь иностранного философа, который сделает их мудрыми. Другая школа известна под названием «серый — это не белый, и не важно, кто что говорит». Ее представителей отыскать сложно, так как она становится все более и более темной. Если обучающийся случайно спросит, что нужно сделать, чтобы изменить кого-нибудь в психотерапевтическом процессе, супервизор, принадлежащий к этой школе, может ответить следующей цитатой:

"Точка зрения конституционалистов, с которой я согласен, опровергает положение фаундационалистов об объективности, эссенциализме и репрезентационализме. Она предполагает, что объективное знание мира невозможно, что знание в действительности генерируется в особых дискурсивных полях. Она предполагает, что все понятия эссенциалистов, включая и те, которые относятся к природе человека, суть уловки, маскирующие то, что происходит в действительности, что понятия эссенциалистов парадоксальны в том смысле, что они дают описания, определяющие жизнь; что эти понятия маскируют операции силы. Кроме того, точка зрения конституционалистов предполагает, что эти описания жизни, которые мы имеем, не суть репрезентации или рефлексии жизни как прожитой жизни, но прямо и непосредственно конституируют жизнь; что эти описания не соответствуют миру, но обладают реальным воздействием на формирование жизни." (Читатель может попробовать самостоятельно найти источник. Цитата находится на 125-й странице книги, которую лучше в руки не брать.)

Мы можем лишь восхищаться этим примером, так как он доказывает, что психотерапия всегда может взрастить в своей среде больших теоретиков, которые скроют все проблемы в густом тумане и спасут супервизоров.

Но все же, что нам делать с обучающимися, упорствующими в задавании вопросов? Они говорят: «Черт с ней, с теорией. Что мне делать, чтобы муж прекратил бить жену и мучить пятерых детей?» Семейная терапия заставляет со вниманием отнестись к реальному миру, и обучающиеся надеются, что супервизор расскажет им что-то практически значимое. Концентрировать свое внимание на семье — значит рисковать быть понятным, но, к счастью, эта работа затрагивает чувствительные струны у самих обучающихся, которые все еще стараются освободиться от своих собственных семей и мучаются вопросом об их предполагаемой дисфункциональности. Обсуждение родителей, детей, свекровей, тещ и так далее всегда очень тесно связано с личными предрассудками и собственными неприятными воспоминаниями. Останавливаясь на личном опыте обучающихся, супервизор может увести их от озабоченности тем, как вызвать изменения.

Наиболее популярным подходом к семьям все еще остается тот, в котором основной акцент приходится на отдельного человека. Каждый год мы слышим заявления о том, что индивид открыт заново, особенно от тех супервизоров, которые никогда его и не «закрывали». Еще одно возражение, которое тоже появляется из года в год, заключается в том, что нельзя планировать действия терапевта, поскольку планирование ориентировано на власть. Если же терапевт идет на встречу с клиентом безо всяких предварительных соображений, надеясь, что прямо по ходу дела отыщет что-то, соответствующее чему-то, то такой подход является более непосредственным, и в нем отсутствует принуждение. Еще заявляют, что «прозрачное» зеркало недемократично по своей природе, и все терапевты должны подружиться с семьей и быть на стороне всех и каждого. Для супервизора — это способ избежать принуждения к роли эксперта, который знает, что делать. Естественно, предполагается, что разногласия между специалистами, возникающие при таком способе работы, не будут чересчур сильны и каким-то образом трансформируют клиентов.

Уход от необходимости обучать умениям

Если объективно взглянуть на обучение семейной психотерапии, то можно заметить, что оно не вносит ничего нового в решение задачи охраны супервизора. Несмотря на то что это новый вид психотерапии, большинство программ обучения семейной психотерапии просто используют давно известные идеи. Обучающихся в основном учат сосредоточиваться на себе в личной терапии или использовать семейные хроники в форме генограмм. Правда, используется более современный язык. К примеру, один из энтузиастов высказался следующим образом: «Обучение осознаванию систем обращает внимание обучающихся на резонансы, возникающие в непрерывной системе от уровня к уровню. Резонансы с самой близкой для человека личностью порождают самую крутую кривую обучения». (Эту цитату можно найти в тексте рекламы обучения семейной психотерапии, опубликованной в соответствующем месте.)

Некоторые супервизоры знают, как интервьюировать семью и исследовать проблемы, но не знают, как их изменять. Когда такие интервью подвергаются критике как несоответствующие задаче изменения людей, то, в качестве одного из возможных доказательств важности таких интервью, супервизор может использовать приглашенных интервьюеров и провести с ними для обучающихся публичную демонстрацию. Иногда те, кто организует семинары, называют таких народных учителей «терапевтами высшего класса». Совершенно ясно, что организаторы называют так любого, кто когда-либо выступал на публике. Чтобы отличить учителей от терапевтов, необходимо найти способ дифференцировать «терапевтов высшего класса» от «легендарных супервизоров» (так называют тех, кто выступал на публике больше одного раза). В национальном масштабе эти легендарные супервизоры демонстрируют интервью с семьями перед толпами народа. Тысячи молодых людей при этом научились вести интервью с семьей на виду у толпы и, конечно же, могут это делать, если найдут достаточно большую толпу.

Кража идей

Может ли современный супервизор обеспечить обучающихся решением всех проблем, вообще ни о чем не задумываясь? Возможно, вам кажется, что это было бы слишком хорошо? К счастью, супервизоры нашли такое решение.

Если мы не можем придумать решение для проблемы клиента, то совершенно ясно, что нужно попросить самого клиента придумать его и использовать в работе. Это называется «психотерапия краденого решения». Легче научить терапевтов этому приему, чем обучать их изобретать свои собственные решения. Есть два противоположных подхода: 1) надо спросить клиента, что он уже пытался делать для решения своей проблемы, а потом посоветовать ему продолжать в том же духе; 2) надо спросить клиента, какие решения он уже испробовал, а затем сказать ему, что эти решения не работают, но если их немного видоизменить, то проблема будет решена. Этот подход называется так: «клиент, конечно же, ошибается (иначе у него бы не было проблемы,), но я все же могу позаимствовать его решение». Используя эти подходы, супервизор может не думать ни о каких новых решениях, а просто немного доработать то, что предлагает клиент.

Можно ли защитить супервизора, который не в состоянии придумать решение или терапевтический план? Если супервизор сможет просто сказать людям, чтобы они делали то, что делают, то у него не будет необходимости изобретать для них что-то новое. Эта новейшая технология была введена в действие современными супервизорами. Она называется «парадокс» и широко используется в психотерапии, но ее особая ценность для супервизора обычно не обсуждается.

Парадоксальная интервенция — это такая интервенция, при которой терапевт дает клиентам указание продолжать делать то, что они делают, в ситуациях, в которых клиенты просят об изменении. Им советуют продолжить практиковать их симптом — например, супругам советуют продолжить ссориться, семьям — продолжать именно те действия, которые привели их к беде. Представляется бесспорным, что эта техника была создана для учителей, которые не могли придумать, каким действиям научить своих подопечных. Супервизору нужно лишь научить их советовать семьям оставаться там, где они и пребывают. Ясно, что освоить такую интервенцию может даже супервизор с самым низким уровнем интеллектуального развития.

Заключение

Оглядываясь на опыт последних 20 лет, мы можем ясно видеть, что обучение психотерапии во всем многообразии его форм в огромной степени заимствовано из прошлого, и новых способов защиты преподавателя психотерапии, не знающего, что нужно делать, изобретено не было. В конце концов, смутные теории, парадокс, личная терапия и демонстрационные интервью существовали всегда.

Кто-то, вероятнее всего наивный обучающийся, может спросить: зачем спасать некомпетентного супервизора? Зачем нужно защищать учителя, который не знает, что делать, чтобы изменять людей? Стоит ли нам подталкивать обучающихся к протестам против некомпетентности? Принимая столь опрометчивое решение, давайте сначала проанализируем один из аспектов обучения, свалившийся на нас шесте с появлением семейной психотерапии и системной теории. Теперь уже ясно, что то, что происходит в программе обучения, происходит и на терапии. То есть то, что происходит за зеркалом, повторяет то, что происходит перед ним (даже если зеркала нет). Если некомпетентного обучающегося оправдывают, говоря, что у него эмоциональные проблемы, та же самая идея будет проводиться и при работе с семьей, члены которой будут точно так же оправдывать друг друга. Если обучающимся в комнате для наблюдения навязывается глубокое погружение, то сами обучающиеся будут навязывать его семьям в терапевтическом кабинете. Если обучающиеся обвиняют друг друга, предполагая у ближнего наличие ужасных психопатологий, вычитанных в DSM-IV, то члены семьи, используя уличные словечки, могут навесить друг другу очень любопытные категории из области психологии, далекой от нормы. Если супервизор и обучающиеся вступают в дружеские отношения, в едином гуманистическом порыве объединяясь в демократичную команду, члены которой отражают друг друга, семья, с которой проводится терапия, теряет структуру и иерархию и дезорганизуется. Как доказывают неоконструктивисты, иерархия отражает иерархию в психотерапии.

Какое отношение это имеет к защите супервизоров? Если программа обучения не защищает некомпетентных супервизоров и провоцирует обучающихся на неуважение и даже насмешки из-за того, что они не знают, как изменять людей, то что же будет с семьями, проходящими психотерапию? По их сторону зеркала все авторитеты будут осмеяны, что приведет ко всеобщему смятению, и беспомощные родители станут еще более беспомощными. Если же мы хотим сохранить и укрепить уважение, клиентам каждой программы обучения придется уважать и защищать множество неадекватных учителей.

В настоящий момент все больше неудовлетворенных обучением психотерапии протестует против того, что их не учат вести терапию, и даже пытаются отказываться от своих супервизоров. Что тут можно сделать? Идеальным решением было бы запретить в законодательном порядке обучающимся не слушать супервизоров. Фактически, именно это и происходит в данный момент. Могущественные лобби, представляющие профессиональные организации, убедили законодателей, что, для того чтобы получать доход, терапевт должен получить у них лицензию. Всякий, кто занимается психотерапией без лицензии, нарушает закон. Чтобы получить лицензию, терапевт должен слушать супервизора и платить за эту привилегию. Таким образом, теперь закон требует, чтобы терапевты слушали супервизоров, если они собираются как-то себя обеспечивать. Супервизор тоже должен быть сертифицирован, но для этого, к счастью, требуется немногое. Нет никакой необходимости доказывать, что ты успешно обучаешь терапевтов умению вызывать изменения. Все, что требуется, — чтобы терапевт и супервизор провели множество часов, беседуя друг с другом. Это может проделать любой супервизор, если у него есть удобный стул и здоровые голосовые связки.

К счастью, количество супервизоров, которые знают, как изменять людей, увеличивается, и мы можем надеяться, что эта прекрасная тенденция сохранится. Те, кто не знает, что делать, будут преодолевать это препятствие, используя способы, которые исправно служили предыдущим поколениям. Многие супервизоры психотерапии были уважаемы и почитаемы и даже создали новые психотерапевтические школы, хотя они никого не учили менять кого бы то ни было, как бы то ни было, с какими бы то ни было проблемами, какого бы то ни было рода…

Примечания

1

Система государственного надзора за прохождением личной терапии в рамках страховой медицины. — Примеч. перев.

(обратно)

2

В тексте буквально: генералистом, а не специалистом — Примеч. перев. Haley, J. (1958). The art of psychoanalysis. ETC 15, 190–200.

(обратно)

3

Sullivan, H. S. (1970). The Psychiatric inteiview. New York: Norton

(обратно)

4

Haley, J. (1987). Problem-solving therapy: New stiategies for effective family therapy (2nd ed.) San Francisco: Jossey-Bass

(обратно)

5

То есть быть включенными в списки психотерапевтов, к которым клиентов посылают страховые компании. — Примеч. перев.

(обратно)

6

Haley, J. (1985). Conversations with Enckson (3 vols.). New York: Norton

(обратно)

7

Программы постдипломной практической подготовки, развернутые на базе стационара для его сотрудников. — Примеч. перев.

(обратно)

8

Имеется в виду кайф — Примеч. перев.

(обратно)

9

«Пограничник» — на жаргоне психотерапевтов и психиатров, человек, страдающий пограничным расстройством личности. — Примеч. перев.

(обратно)

10

Ellenberger, H F. (1970). The discovery of unconscious. New York: Basic Books.

(обратно)

11

Richeport, M. (1992). The interface between multiple personality, spirit mediumship, and hypnosis. American Journal of Clinical Hypnosis, 34(3), 168–177.

(обратно)

12

Jackson, D. D. (1959). Family interaction, family homeostasis and some implications for conjoint family therapy. In J. Masserman (Ed), Individual and familial dynamics New York: Grune & Stratton.

(обратно)

13

Haley, J. (1973). Uncommon therapy. New York: Norton.

(обратно)

14

Sullivan, H. S. (1947). Conceptions of modem psychiatry. New York: William Alanson White Psychiatric Institute.

(обратно)

15

Freud, S. (1959). Heredity and the aetiology of the neuroses. In E.Jones (Ed.), International psychoanalytic library (No. 7, Chap. 8). New York: Basic Books. (Оригинал опубликован в 1896 г.)

(обратно)

16

Weiss, Е. (1964). Agoraphobia in the light of ego psychology. New York: Grime & Stratton

(обратно)

17

Букв.: community-based therapist — терапевт, нанятый не государством, а на деньги штата. — Примеч. перев.

(обратно)

18

Rosen, J. N. (1951). Direct analysis. New York: Grune & Stratton.

(обратно)

19

Процедура, при которой клиента заставляют фиксировать движения глаз в горизонтальной плоскости. По слухам, это помогает ему «разблокироваться» и рассказать о подавленном травмирующем переживании. — Примеч. перев.

(обратно)

20

See Haley, J. (1994) Zen and the art of therapy In Jay Haley on Milton Ertcbon. New York: Brunner/ Mazell

(обратно)

21

Возможным исключением является клозафин. Для читателей, желающих ознакомиться с критикой медикаментозного психиатрического лечения, см.: Breggan, P. (1991). Toxic psychiatry. New York: St.Martin's Press.

(обратно)

22

Physical examination — недавно введенный в США обязательный для врачей всех специальностей экзамен, цель которого — определить, способен ли врач общаться с больным — проводить опрос, собирать анамнез, устанавливать контакт и поддерживать беседу. — Примеч. перев.

(обратно)

23

В 1957 г. я наблюдал за тем, как Чарльз Фулвейлср (Charles Fulweiler) проводил терапию с семьей, находясь за зеркалом. После этого зеркало было включено в проект Бейтсона. Ср. Haley, J., & Hoffman, L. (1968). Techniques of family therapy. New York: Basic Books.

(обратно)

24

Traininggroup — букв.: «обучение в группе» и «группа, участвующая в обучении». — Примеч. перев.

(обратно)

25

Durkheim, E. (1951). Suicide. New York: Free Press.

(обратно)

26

Watts, A. (1957). The way of Zen. New York: Vintage Books.

(обратно)

27

Представленные здесь словесные диалоги взяты из стенограммы видеозаписи.

(обратно)

28

Отчет об этом случае взят из: Haley, J. (1988). Reflections on supervision. In H. A. Liddle, D. С Breunlin, & R. С Schwartz (Eds.), Handbook of family therapy naming and supervision (pp. 358–367). New York: Guilford Press.

(обратно)

29

Имеется в виду ученая степень, самая высокая из трех возможных — бакалавр, магистр, доктор. Примеч. перев.

(обратно)

30

Rogers, С. R. (1951). Client centered therapy. Boston: Houghton Miffhn.

(обратно)

31

Rosen, J. N. (1951). Direct analysis. New York: Grune & Stratton.

(обратно)

32

См. Grove, D, & Haley J. (1993) Conversations on therapy New York: Norton.

(обратно)

33

Вариант статьи, опубликованной в Journal of Systemic Therapies (1993, Fall), 4:52

(обратно)

34

Государственный гимн США. — Примеч. перев.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1 . Обучение терапии

Глава 2 . Супервизор

Глава 3 . Обучающийся

Глава 4 . Клиент

Глава 5 . Чему учиться, чему учить

Глава 6 . Самая лучшая теория

Глава 7 . Спорные вопросы

Глава 8 . «Живая» супервизия

Глава 9 . Сходство между психотерапией и супервизией

Глава 10 . Еще о директивах

Глава 11 . Принудительная терапия

Эпилог . Как быть супервизором психотерапии, не зная, как изменять людей[33]

Заключение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте