«Россия в глобальной политике. Новые правила игры без правил (сборник)»

390

Описание

Похоже, прежние правила мировой политики сегодня уже не работают. После Косова и «цветных революций», после «принуждения к миру» Грузии и присоединения к России Крыма политический ландшафт изменился коренным образом. К новым правилам никто не готов. Их, новых, вообще еще нет. Старых – уже нет. Нечего ревизовать, нечего даже нарушить. Можно лишь гадать, каким станет будущий мир. Эта книга – одна из первых попыток осмыслить глобальные политические процессы последних нескольких лет и обрисовать возможные принципы новой международной политики. Ведущие отечественные и зарубежные эксперты размышляют об истоках сложившейся ситуации, обсуждают текущую и перспективную роль России на мировой арене, определяют приоритетные направления развития ее политики – в противостоянии с Западом и (или) в сотрудничестве с ним – пусть сейчас в возможность такого сотрудничества верится все меньше.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Россия в глобальной политике. Новые правила игры без правил (сборник) (fb2) - Россия в глобальной политике. Новые правила игры без правил (сборник) (Россия vs. Запад. Вчера, сегодня, завтра) 1949K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Коллектив авторов

Россия в глобальной политике. Новые правила игры без правил под ред. Федора Лукьянова

По материалам журнала «Россия в глобальной политике»

© Лукьянов Ф.А., ред. – сост., 2015

© Издание, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Предисловие Эпоха беспорядка

Столетия начала Первой мировой войны многие ждали с трепетом, и предчувствия тех, кто верит в магию дат, оправдались. 2014 год стал поворотным, заставив говорить о «возвращении истории». Во всяком случае, об этом взялись рассуждать те, кто четверть века назад поверил, что история «закончилась», поскольку достигла вершины политического творения. Как и всегда в таких случаях, восклицание «остановись, мгновение, ты прекрасно!» оказалось минутной грезой, хотя шлейф эйфории протянулся в следующий век.

Историк Эрик Хобсбаум, который сам прожил 95 лет и чуть-чуть не застал очередную кардинальную смену парадигмы, когда-то ввел в оборот понятия «короткий» и «долгий» век – в соответствии с логикой законченности политических процессов. Долгий девятнадцатый век – с Великой Французской революции до Первой мировой войны. А короткий двадцатый – с 1914 по 1991-й, то есть до распада СССР.

Кажется, однако, что наше политическое столетие, на самом деле, опять началось лишь в 14-м году, а предшествующие почти 25 лет, по определению другого видного социолога и историка Зигмунта Баумана, оказались «междуцарствием». Его главной характеристикой Бауман считает «текучий модерн», то есть отсутствие прочной основы чего бы то ни было – политики, экономики, социального устройства.

Определение точное. В разгар украинского кризиса, а еще до него – на Ближнем Востоке, отчетливо проявилась эфемерность многих институтов, возникших после холодной войны. И е только институтов, но и понятий, обернувшихся ничем не обеспеченными заклинаниями. «Стратегическое партнерство» России и Запада осыпалось, как потрескавшаяся позолота, при первом же дуновении морозного ветра из прошлого. А очередная «волна демократизации» превратилась в цунами, разрушающее государства Ближнего Востока. Ну и так далее.

С точки зрения дат 2015 год выглядит более вдохновляющим, чем предыдущий. Годовщины-2014 были связаны с расшатыванием фундамента. Помимо столетия Первой мировой войны это еще и 75-летие Второй мировой. Да и падение Берлинской стены, с которого прошло 25 лет, несмотря на всю положительную коннотацию для европейцев и Запада, акт не созидания, а разрушения. Старая система была непривлекательной, но стабильной, замены ей не появилось.

В 2015 году другие даты. 200-летие завершения Венского конгресса, который заложил основу «концерта наций» и открыл «золотую эру» европейской дипломатии. Худо-бедно, но почти сто лет на континенте существовал механизм поддержания баланса сил или его восстановления, если возникали конфликты. 70-летие окончания Второй мировой и учреждения ООН, что создало условия для в меру управляемого мира на следующие десятилетия. 40-летие Заключительного Хельсинского акта, который закрепил послевоенное устройство Европы и правила поведения. Иными словами – что ни веха, то позитивный опыт стабилизации анархичной по своей сути международной системы. И неудивительно, что в международном сообществе, уставшем от хаоса и непредсказуемости, звучат призывы приложить усилия для приведения мира в порядок средствами дипломатии.

Вот только о чем договариваться в нынешних обстоятельствах?

Вехи, о которых вспоминают в 2015-м, связаны с ситуациями, когда расстановка сил и интересы были понятны. После разгрома наполеоновской Франции державы-победительницы делили трофеи, мудро стараясь при этом не просто найти баланс, но и соорудить механизм его поддержания. В 1945 году тоже сложился круг ответственных держав, которые стремились избежать повторения мировых войн и сформировали институт, снижавший риск фатального соперничества. Наконец, Хельсинский акт стал масштабным соглашением о разделе сфер влияния в Европе на основе признания: статус-кво обеспечивает более высокий уровень безопасности, чем попытки его ревизии.

Чего добиваться теперь? Мир стал огромным и многообразным, в шеренгу никто не выстраивается, подчиняться сделкам грандов отказывается. Хотя эмансипированные новички, то есть те страны, которые раньше не играли глобальной роли, а теперь на нее претендуют (Бразилия, Турция, Иран и пр.) демонстрируют больше амбиций, чем реальных способностей что-то решать. Привычные же гранды, погрузившись в мир «текучего модерна», перестали вести откровенные разговоры даже за закрытыми дверями. Каждый считает, что противоположная сторона темнит, хотя возможно она просто сама точно не знает, чего хочет. А главное – зачем. Баталия за разваливающуюся обанкротившуюся Украину – яркое тому свидетельство.

Расходятся не оценки, а картины происходящего. Общей точки отсчета нет даже для того, чтобы четко структурировать конфронтацию. Это намного опаснее, чем системное и систематизированное противостояние второй половины ХХ века. Механизмы управления ущербом, весьма обстоятельно проработанные ко второй половине холодной войны, сейчас надо восстанавливать заново.

Дипломатия – ценный инструмент. Но он работает вхолостую, если у политического руководства отсутствует генеральное целеполагание, видение будущего. Чтобы согласовать и защитить интересы, их нужно сформулировать не «текучим», а конкретным образом. В противном случае вместо Хельсинского процесса получается Минский – тот самый, в рамках которого пытаются прекратить кровопролитие на востоке Украины.

Он вообще в каком-то смысле модельный для современного мира. Если очистить политико-дипломатическую кожуру, его смысл – создание контекста, в котором взаимоисключающие реальности могут сосуществовать, ни в чем не соглашаясь, но и не соскальзывая к немедленной схватке. Главное – не ставить вопрос четко и однозначно; это моментально разрушит все, поскольку покажет ту самую несовместимость картин мира. Из-за событий на Украине активно заговорили о «гибридной войне», в которой зачастую попросту непонятно, идет ли вообще настоящая война или нет. Но ее оборотной стороной является и «гибридная политика», когда конечная цель либо неясна и не заявлена, либо и вовсе отсутствует.

Когда принималось крымское решение, а ситуация заставляла делать это очень быстро, глава государства не мог не понимать, что это шаг вполне эпического характера, знаменующий отказ от следования набору представлений, которые сложились в Европе и на Западе в целом за несколько десятилетий. И после него возвращения к «бизнесу как обычно» в отношениях с наиболее значимыми внешними партнерами не будет.

Наиболее принципиальным моментом стала аргументация присоединения Крыма, изложенная во внеочередном послании президента 18 марта. Основным мотивом стала не национальная безопасность (судьба Черноморского флота, расширение НАТО), а тема «русского мира» и защиты соотечественников там, где они в этом нуждаются. Делая упор на этом аргументе, Владимир Путин, по существу, предопределил дальнейшее развитие событий – реакцию российского общества (всплеск патриотического энтузиазма), соотечественников на востоке Украины (ожидание крымского сценария) и внешнего мира (страх националистически окрашенной экспансии).

Слово, вернувшееся в мировой политический лексикон в связи с украинским кризисом, – ревизионизм. В нем обвиняют Россию, которая, объявив о присоединении Крыма, фактически отвергла систему отношений, сложившуюся по итогам холодной войны. Россия же уверена, что никакой системы, по сути, и не было, потому что холодная война закончилась какой-то недосказанностью. Вроде бы и понятно, кто выиграл, а кто проиграл, но формально проигравших нет; победители фактически считают сложившуюся ситуацию новым порядком, а юридически он не закреплен. Ревизия модели, которая всегда существовала скорее по умолчанию, чем по договоренности, тоже очень странная. Это ревизионизм не претендента, который бросает вызов гегемону, а немецкого социал-демократа Эдуарда Бернштейна, известного нам благодаря сокрушительной критике Ленина. Мол, цель – ничто, движение – все. Минский процесс, иными словами.

Весной 2014 года казалось, что Россия действительно сделала заявку на пересмотр правил игры. Однако крымская мотивация, ее основная линия, не выводит на этот глобальный уровень. Напротив, она замыкает на вполне локальную проблему, укорененную в национальной истории. Как резко сформулировал американский международник Ричард Хаас, «Россия больше не способна предложить нечто такое, что понравится кому-либо, кроме этнических русских», а потому заведомо периферийна и не может служить источником по-настоящему серьезных вызовов для США. Выражаясь более позитивно, консолидация собственного общества, очерчивание «своего круга» оказалось важнее крупных инициатив, направленных вовне.

Вдоль российских границ напряглись соседи – от союзных Белоруссии и Казахстана до недружественных стран Балтии, – опасающиеся раскручивания спирали «русского мира» уже на их территориях. Масла в огонь страхов подливал Запад. Внутри страны надежды многих на новую жизнь воплотились в идее Новороссии – форпоста «русского мира» за пределами искусственных, по мнению немалой части сограждан, границ РФ. Оба подхода объединяет одно – опасения/предвкушения (нужное подчеркнуть) решительного броска России «за флажки», выставленные итогами холодной войны.

Между тем исследователь посткоммунистического транзита болгарин Иван Крастев еще весной 2014 года в интервью «Немецкой волне» предложил противоположную трактовку: «Если называть российскую политику одним словом, то это изоляционизм. Не геополитический, а культурный и психологический. Это отличает его от советского. Когда в те времена было решено закрыться, СССР построил Берлинскую стену. А теперь русские создали такую ситуацию, когда стену вокруг них хотят построить другие».

Эта версия, несколько парадоксальная на фоне истерики по поводу российского экспансионизма, кажется более основательной, если взглянуть на посткрымскую эволюцию в контексте российского развития последних трех лет. С момента, когда Владимир Путин вернулся в Кремль, понимая, что модель развития, работавшая в 2000-е годы, исчерпана.

Его первым программным документом за два месяца до начала формальной избирательной кампании была статья в «Известиях» о Евразийском союзе, которой, фактически, рисовался как желаемая Россией окружающая среда. Потом последовала серия предвыборных публикаций, в которых красной нитью проходили две идеи – о строительстве прочной и самобытной идентичности России и о об опасностях, которые несет непредсказуемый и неуправляемый мир, сооруженный победителями в холодной войне. 2012 и 2013 годы прошли под знаком все более активных концептуальных исканий об идентичности – чтобы создать целостный и идейно непротиворечивый русский мир внутри российского общества. Устойчивый внутренний мир, способный защититься от разнузданного внешнего.

Многие тогда обращали внимание, что в выступлениях президента и официальной риторике заметны аллюзии, отсылающие к взглядам Александра Солженицына. Не только в том, что касалось консервативно-традиционалистского крена, но и с точки зрения культурно-политического ареала. Евразийский союз, состоящий из России, Белоруссии и Казахстана и нацеленный на членство Украины (остальные страны никогда не считались приоритетами) почти буквально воспроизводил тот «русский мир», который Солженицын описал в статье 1990 года «Как нам обустроить Россию».

Майдан взорвал выстроенную картину. Внешний агрессивный мир вторгся во внутренний, заставив в пожарном порядке латать прорехи и выстраивать новую линию обороны. Но он же дал жизнь другой версии «русского мира» – агрессивно-защитной, пытающейся скомпоновать свое новое пространство уже не из того, что кажется его естественными составляющими, а из осколков. И вместо стройной картины получилась кровопролитная междоусобная война и «Минский процесс» с непонятной конечной целью на фоне усугубляющейся внешней обстановки.

Главная задача – тем или иным способом обезопаситься от наступающего со всех сторон окружающего мира – осталась. Не только и не столько в конкретном украинском случае, но и в целом – в условиях глобальной экономики и тотальной коммуникационной среды. После почти четверти века перемен Россия «зависла» между двумя состояниями. Она так и не стала равноправной частью мировой экономики, она не извлекает полноценные дивиденды из глобализации, как, например, Китай. При этом Россия интегрировалась в нее в достаточной степени, чтобы испытывать на себе все потрясения на мировых рынках и внешние воздействия. Промежуточная ситуация тяготила всех – и сторонников более глубокой интеграции, и приверженцев более изолированного развития. Рост политических рисков, связанный с объективным ухудшением международной обстановки во втором десятилетии XXI века, заставил сделать выбор в пользу второго варианта – «отсоединение» (насколько возможно) от глобальных процессов.

Новации 2012–2013 годов – от кампании по национализации элит и деофшоризации до противопоставления русского идейного набора западным ценностям – подготовили почву для разрыва, катализатором которого стал кризис на Украине. Санкции, а потом и валютный обвал сцементировали результат. К концу года Россия отгородилась от Запада забором из политической неприязни, военной боеготовности, идеологического отторжения и курсового перепада, делающего экспорт из Европы крайне невыгодным.

Процесс сопровождался активизацией дипломатии и внешнеэкономической деятельности на незападном направлении, тем более что Азию президент России объявил приоритетом на весь XXI век еще до взрыва на Украине. Однако ментальной переориентации с Запада на Восток так и не случилось, тем более не произошло прорыва в сторону какого-то лидерства в незападном сообществе. В этом отношении показательна та самая Валдайская речь, в которой мир за пределами Америки просто отсутствует, весь пафос обращен к ней.

Один из наиболее часто употребляемых афоризмов о российской внешней политике принадлежит канцлеру Российской империи Александру Горчакову и относится к периоду после Крымской войны: «Россия не сердится, Россия сосредотачивается». Так, кстати, называлась и одна из предвыборных статей Владимира Путина в 2012 году.

Первая часть высказывания сегодня неприменима. Россия очень сердита на Запад. Его триумфализм после холодной войны завел в международный тупик не только себя самого, но и весь мир, ситуация в разных его частях все чаще напоминает шахматный цугцванг. А вот со второй частью можно согласиться. Россия действительно пытается сосредоточиться, замкнувшись в себе, чтобы понять, какая она сейчас и главное – какой хочет быть в будущем. Понимания пока нет, все силы фактически ушли на замыкание с параллельным ведением арьергардных боев.

Если согласиться с тем, что Россия занималась не экспансией, а отгораживанием, то результаты отвечают ожиданиям. Запад помог. Россия дальше от западной системы, чем когда-либо, минимум, за 20 лет. Прежняя модель «стратегического партнерства», основанная на встроенном неравноправии (Россия – подмастерье) и взаимном лицемерии, невосстановима, как бы ни развивались события на Украине. Экономические возможности, с ней связанные, закончились, какие появились взамен – еще только предстоит понять. Начинать придется не с чистого листа, а с изрядно исписанного – в неблагоприятных условиях давления с Запада и выжидательного интереса с Востока – что, мол, русские предложат теперь, когда их припекло? В активе – население, мотивированное первым за многие годы приращением территории, а не ее потерей, и по-прежнему довольно невнятный и спотыкающийся по всему миру Запад.

Но ответа на вопрос, стоявший в начале этого бурного года, – какой хочет быть Россия и какая модель развития приведет ее к успеху, по-прежнему нет. И ближе к нему мы, пожалуй, не стали. Сосредоточенная империя, повернутая прежде всего в себя, – это опять промежуточное состояние.

Эпоха, когда Россия более или менее явно подчеркивала свое отличие от Советского Союза и пыталась выстроить качественно иные отношения с его противниками, закончена. Советский ренессанс невозможен, однако Россия больше не противопоставляет себя советскому периоду, отказываясь от той модели самоидентификации, которая появилась после распада СССР. Это парадоксально, ведь все руководители современной России стали таковыми только благодаря исчезновению Советского Союза. Сохранись он – практически никто из них и близко не подошел бы к своему нынешнему уровню. Впрочем, после революции 1991 года прошло уже 23 года. Тот же срок отделял Октябрьскую революцию, которая смела Российскую империю, до момента, когда руководитель СССР, сам – порождение этой революции, по сути, отказался от революционного идеологического курса в пользу геополитической экспансии и восстановления имперских позиций. Русская история заходит на новый круг – но как будто не всерьез, не ставя ясных целей. И происходит это в мире, который в целом и сам не понимает, куда он движется.

Ф.А. Лукьянов – главный редактор журнала «Россия в глобальной политике». Выпускник филологического факультета МГУ, с 1990 года – журналист-международник, работал на Международном московском радио, в газетах «Сегодня», «Время МН», «Время новостей». Председатель Президиума Совета по внешней и оборонной политике России.

Часть 1 Торжество геополитики

С.Ю. Глазьев. Миру нужна глобальная антивоенная коалиция с позитивной программой устройства международной финансово-экономической архитектуры на принципах взаимной выгоды, справедливости и уважения национального суверенитета.

А.В. Яковенко. Все слишком дорого заплатили за то, что России не было за «главным столом» европейской политики ни в конце XIX века, ни в начале XX. Сейчас мы просто не имеем права не вести активную внешнюю политику.

А.П. Цыганков. Успехи российской политики будут связаны с гибким отстаиванием национальных интересов, а не фронтальным столкновением с агрессивными и сильными державами, главной из которых являются сегодня Соединенные Штаты.

А.Г. Арбатов. Москва не готова к полицентризму, поскольку еще не осознала его главного правила, которое хорошо понимали российские канцлеры XIX века. Частные компромиссы нужны, чтобы иметь более благоприятные отношения с другими центрами силы, чем у тех между собой.

И.Ю. Окунев. Посткрымский риск для политической системы России – не в замораживании политического участия, а в насильственном его подстегивании. В результате чего страна может свернуть на путь идеологизированного, подпитываемого желанием масс авторитаризма.

Тревожный новый мир

А.Г. Арбатов – академик РАН, глава Центра международной безопасности ИМЭМО РАН, член редакционного совета журнала «Россия в глобальной политике».

И.Ю. Окунев — кандидат политических наук, заместитель декана факультета политологии МГИМО (У) МИД России.

А.В. Яковенко – чрезвычайный и полномочный посол Российской Федерации в Великобритании.

Д.В. Ефременко – доктор политических наук, зав. отделом социологии и социальной психологии Института научной информации по общественным наукам РАН.

И.А. Зевелев – доктор политических наук.

Крушение миропорядка?

Алексей Арбатов

В России и за рубежом широко распространилось ощущение, что украинский кризис подорвал систему международных отношений, которая строилась после окончания холодной войны и даже с более давних времен – после завершения Второй мировой войны в 1945 году. Это ощущение подкрепляется впечатляющими аналогиями.

Тогда яблоком раздора стал раздел послевоенной Европы между Советским Союзом и Соединенными Штатами, а теперь – борьба за влияние на постсоветском пространстве и в его самой большой после России стране – Украине. В те времена геополитический конфликт происходил под сенью непримиримого идеологического противостояния коммунизма и капитализма. После двадцати лет забвения идеологическая схизма как будто вновь вышла на передний план – между духовными ценностями российского консерватизма и западным либерализмом (который представляют в виде однополых браков, легализации наркотиков и проституции, меркантильного индивидуализма). Еще больше усиливают ассоциации небывалый подъем великодержавных настроений и ползучая (но от этого не менее безнравственная и пагубная) реабилитация сталинизма в России, а за океаном – безответственный курс экспорта американских канонов свободы и демократии в докапиталистические страны.

Трудно отделаться от впечатления, что в начале XXI века с его глобализацией и информационной революцией мир вдруг вернулся в первую половину XX века и даже в XIX столетие с их территориальными захватами и геополитическим соперничеством. Слов нет, разрушающийся ныне миропорядок был далеко не совершенным, и у России, как и у многих других государств, к нему накопилось немало претензий. Но отнюдь не ясно, возможно ли новое издание холодной войны, будет ли грядущее мироустройство лучше прежнего и в чем, собственно, была суть того, что ушло в прошлое.

Мир и порядок холодной войны?

Система международных отношений строится не на основе международно-правовых норм и институтов, а в зависимости от реального распределения и соотношения сил ведущих держав и их союзов, наличия у них общих интересов. Именно это определяет, насколько эффективны и реализуемы упомянутые нормы и механизмы. Самый наглядный пример дал период после окончания Второй мировой войны.

Миропорядок того времени был заложен в 1945 г. комплексом договоренностей держав-победительниц в Ялте, Потсдаме и Сан-Франциско. Тогда на пространствах рухнувших империй Германии, Италии и Японии были определены границы европейских стран и государств Дальнего Востока, создана ООН, решены другие послевоенные вопросы. Замысел состоял в том, что великие державы будут совместно поддерживать мир и сообща разрешать международные споры и конфликты на основе Устава ООН во имя предотвращения новой мировой войны. Но этот миропорядок так и не был реализован – он быстро разбился о противостояние СССР и США в Европе, а затем и по всему миру.

В освобожденной Советской армией Центральной и Восточной Европе Советский Союз за несколько лет установил социалистический строй и инициировал массовые репрессии, что вызвало возмущение Соединенных Штатов, которые, в свою очередь, помогли подавить коммунистическое движение в ряде стран Западной Европы. Затем зоны оккупации Германии превратились в два государства – ФРГ и ГДР. Потом была создана НАТО, а в ответ на принятие в нее ФРГ – Организация Варшавского договора. Со временем по обе стороны от внутригерманской границы были развернуты беспрецедентные для мирного времени контингенты вооруженных сил и тысячи единиц ядерного оружия.

Важнейшие европейские границы (между ГДР и Польшей по Одеру – Нейссе, между ФРГ и ГДР, как и граница Советского Союза вокруг балтийских стран) юридически не были признаны Западом – в первом случае до соглашений 1970 г., во втором – до 1973 г., а в третьем – никогда. Статус Западного Берлина служил источником опаснейших кризисов (1948, 1953, 1958 гг.), а один из них, в августе 1961 г. (когда советские и американские танки стояли друг против друга на прямой наводке), едва не привел к вооруженному конфликту СССР и США. Берлинский вопрос урегулирован лишь соглашениями от 1971 г. Холодная война парализовала Совет Безопасности ООН и превратила его в форум пропагандистской полемики, а не в институт поддержания международного мира и безопасности.

Готовые к применению ядерные потенциалы породили страх перед лобовым столкновением в зоне прямого военного противостояния двух мощных альянсов, что на время заморозило конфликты и фактические границы в Европе. (Что сделало неизбежным их размораживание после окончания холодной войны.) Но на протяжении первой четверти века существования того миропорядка Европейский континент постоянно трясло от напряженности и кризисов между двумя блоками, а Советский Союз к тому же периодически силой подавлял мирные и вооруженные восстания в социалистическом лагере (в 1953 г. в ГДР, в 1956-м в Венгрии, в 1968-м в Чехословакии).

Относительной стабилизации удалось достичь только двадцать с лишним лет спустя – в ходе первой временной разрядки напряженности между двумя ядерными сверхдержавами, зафиксированной Договором по ПРО и соглашением ОСВ-1 от 1972 г. На этой волне в 1975 г. в Хельсинки был подписан и Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ), закрепивший нерушимость европейских границ и десять принципов мирного сосуществования государств на континенте (включая территориальную целостность, суверенитет, неприменение силы и право народов на самоопределение).

Однако вне Европы миропорядок холодной войны вплоть до ее окончания заключался в его отсутствии. Сорок лет мир жил в постоянном ужасе перед глобальной войной. Помимо берлинского кризиса 1961 г. великие державы как минимум трижды подходили к грани ядерного катаклизма: во время Суэцкого кризиса 1956 г., в ходе ближневосточной войны 1973 г. и во время Карибского кризиса в октябре 1962-го, когда эту черту едва не переступили. Компромисс был достигнут за пару дней до момента намеченного авиаудара США по кубинским базам советских ядерных ракет, часть которых была приведена в боеготовность для ответного удара, о чем не знали в Вашингтоне. Тогда человечество было спасено не только благодаря осторожности Кремля и Белого дома, но и просто по счастливому случаю.

Не было никакого совместного управления миром двумя сверхдержавами – просто ужас перед ядерной катастрофой заставлял стороны избегать прямого столкновения. Тем не менее за этот период произошли десятки крупных региональных и локальных войн и конфликтов, унесших жизни более 20 млн. человек. Военные потери самих Соединенных Штатов в те годы составили около 120 тыс. человек – столько же, сколько в Первой мировой войне. Зачастую конфликты разражались неожиданно и завершались непредсказуемо, в том числе поражением великих держав: война в Корее, две войны в Индокитае, пять войн на Ближнем Востоке, войны в Алжире, войны между Индией и Пакистаном, Ираном и Ираком, на Африканском Роге, в Конго, Нигерии, Анголе, Родезии, Афганистане, не говоря уже о бесчисленных внутренних переворотах и кровавых гражданских катаклизмах.

В глобальном соперничестве стороны совершенно произвольно нарушали международно-правовые нормы, включая территориальную целостность, суверенитет и права наций на самоопределение. Под идеологическими знаменами военная сила и подрывные операции применялись регулярно, цинично и массированно. Вне Европы границы государств постоянно менялись, силовым путем страны распадались и воссоединялись (Корея, Вьетнам, Ближний и Средний Восток, Пакистан, Африканский Рог и пр.). Почти в каждом конфликте США и СССР оказывались по разные стороны и предоставляли прямую военную помощь своим партнерам.

Все это сопровождалось беспрецедентной гонкой ядерных и обычных вооружений, противостоянием вооруженных сил сверхдержав и их союзников на всех континентах и во всех океанах, разработкой и испытанием космических вооружений. Это соперничество принесло всем огромные экономические издержки, но более всех подорвало советскую экономику. Лишь в 1968 г. был заключен Договор о нераспространении ядерного оружия (ДНЯО), с конца 1960-х гг. начались серьезные переговоры по ядерным вооружениям, а затем о сокращении обычных вооруженных сил в Европе.

Мировая экономика была разделена на две системы: капиталистическую и социалистическую. В этих условиях было невозможно применять друг против друга какие-то экономические санкции, поскольку они присутствовали постоянно в виде жестких торговых и технических барьеров (как, например, КОКОМ). И только в 1970-е гг. началось избирательное экономическое взаимодействие в виде экспорта советских углеводородов в Западную Европу и скромного импорта оттуда промышленных товаров и технологий. Экономические кризисы на Западе вызывали радость на Востоке, а хозяйственные трудности СССР встречали удовлетворение Соединенных Штатов и их союзников. Впрочем, экономическая независимость (автаркия) и опора на оборонный комплекс как локомотив развития в конечном итоге закономерно загнали социалистическую экономику в хозяйственный и научно-технический ступор.

Сорокалетний период биполярной системы международных отношений и холодной войны наглядно продемонстрировал, что международное право и институты действуют лишь как исключение – в тех редких случаях, когда ведущие державы осознают общий интерес. А в остальном игра с нулевой суммой превращает эти нормы и организации не более чем в средства оправдания своих действий и форумы для пропагандистских баталий.

С конца 1990-х гг. в России присутствует ощущение растущей угрозы, и даже на официальном уровне была высказана мысль, что окончание холодной войны не укрепило, а ослабило национальную безопасность. Это не что иное, как политико-психологическая аберрация. Частично она объясняется тем, что, когда самая страшная угроза – вероятность глобальной ядерной войны – отошла далеко на задний план, вопреки наивным надеждам начала 1990-х гг. всеобщей гармонии не наступило. Ужасы сорока лет холодной войны заставили всех забыть, насколько опасным был мир до нее (приведя, помимо всего прочего, к двум мировым войнам). Кроме того, ностальгия по былому лидирующему положению своей страны – как одной из двух глобальных сверхдержав – побуждает многих в России, кто работал в годы холодной войны, и тем более тех, кто пришел в политику после нее, подменять реальность историческими мифами и сожалеть об утерянном «миропорядке», который на деле был балансированием на грани всеобщей гибели.

Новое мироустройство

Как всегда бывало в истории, фундаментальное изменение расстановки сил на мировой арене сопровождалось изменением миропорядка, как бы сомнительно ни было применение этого понятия к периоду холодной войны. Крушение советской империи, экономики, государства и идеологии означало конец биполярной системы международных отношений. Вместо этого США на протяжении 1990-х и в следующем десятилетии пытались реализовать идею однополюсного мира под своим руководством.

Нельзя не отметить, что благодаря окончанию холодной войны начала складываться глобальная система безопасности: за это время были заключены важнейшие соглашения по контролю над ядерными и обычными вооружениями, нераспространению и ликвидации оружия массового уничтожения. Резко активизировалась роль ООН в миротворческих операциях (в течение 1990-х гг. было предпринято 36 таких операций из 49 проведенных ООН в общей сложности до 2000 года). За два с лишним десятилетия число международных конфликтов и их разрушительные масштабы не увеличились, а значительно уменьшились по сравнению с любым из 20-летних периодов холодной войны.

Россия, Китай и другие бывшие социалистические страны, несмотря на различия политических систем, были интегрированы в единую мировую финансово-экономическую систему и институты, хотя оказывали на них недостаточное влияние. За пределами этой системы остались лишь несколько государств (как КНДР, Куба, Сомали). Кризис 2008 г. как бы от обратного продемонстрировал финансово-экономическое единство мира. Начавшись в Америке, он быстро охватил остальные страны, в том числе тяжело ударил по экономике России (вопреки ее первоначальным, по старой привычке, надеждам остаться «островом стабильности»).

Предпринимались попытки юридически оформить новую расстановку сил: через договор об объединении Германии между ФРГ, ГДР, СССР, США, Великобританией и Францией (1990 г.), создание ОБСЕ на месте СБСЕ (1995 г.), развитие положений Хельсинкского акта в Парижской хартии (1990 г.) и Основополагающем акте России – НАТО (1997 г.), активно обсуждалась реформа ООН. Был адаптирован Договор по сокращению обычных вооружений в Европе (АДОВСЕ – 1999 г.), велись переговоры о совместном развитии систем ПРО.

Однако эти попытки во многих случаях были неуспешны или остались незавершенными, как и строительство всей системы международной безопасности, прежде всего из-за глобальных претензий Соединенных Штатов. С начала 1990-х гг. у США был уникальный исторический шанс возглавить процесс созидания нового, многостороннего, согласованного с другими центрами силы миропорядка. Но они этот шанс бездарно упустили. Неожиданно ощутив себя «единственной мировой сверхдержавой» и пребывая во власти эйфории, Соединенные Штаты стали подменять международное право правом своей силы, легитимные решения Совета Безопасности ООН – директивами американского Совета национальной безопасности, а прерогативы ОБСЕ – действиями НАТО.

В результате под новый миропорядок были заложены мины замедленного действия: расширение Североатлантического альянса на восток, силовое расчленение Югославии и Сербии, незаконное вторжение в Ирак, пренебрежительное отношение к ООН, ОБСЕ, контролю над вооружениями (выход США из Договора по ПРО в 2002 г. и отказ от ратификации Договора 1996 г. о запрещении ядерных испытаний). К России относились как к проигравшей державе, хотя именно она покончила с советской империей и холодной войной.

Первое двадцатилетие после биполярности убедительно показало, что и однополярный мир не приносит стабильности и безопасности. Как внутри стран, так и в международных отношениях монополизм неизбежно ведет к правовому нигилизму, произволу, стагнации и в конечном итоге – к поражениям.

Растущее противодействие «американскому порядку» стали оказывать Китай, Россия, а также новые межгосударственные организации: ШОС, БРИКС, региональные государства (Иран, Пакистан, Венесуэла, Боливия) и даже некоторые союзники Вашингтона (ФРГ, Франция, Испания). Помимо наращивания военного потенциала и соперничества в мировой торговле оружием Россия начала открыто противодействовать США в отдельных военно-технических сферах (развитии систем преодоления ПРО). В августе 2008 г. впервые за многие годы Москва применила военную силу за рубежом – на Южном Кавказе.

В российском публичном дискурсе «империализм» ныне утратил прежний негативный флер и все чаще используется с героическим пафосом. Исключительно позитивный смысл придается ядерному оружию и концепции ядерного сдерживания (и негативный – сокращению ядерных вооружений), поиску военных баз за рубежом, соперничеству в торговле оружием, воспевается политика наращивания и демонстрации военной силы, обосновывается отказ от договоров по контролю над вооружениями – все то, что раньше ставилось в вину «мировому империализму».

Китай, в свою очередь, приступил к последовательному наращиванию и модернизации ядерных и обычных вооружений, развернул программы преодоления ПРО США и соревнования с их высокоточными неядерными системами. КНР бросила вызов соседним странам и американскому военному доминированию в акваториях к западу и югу от своих берегов, заявила права на доступ к природным ресурсам Азии и Африки и на контроль над морскими коммуникациями их доставки в Индийском и Тихом океанах.

Однополярный «порядок» подорван фактическим поражением Вашингтона в иракской и афганской оккупационных войнах, а также глобальным финансово-экономическим кризисом 2008 года. Он закончился растущей интенсивностью военно-политического соперничества Соединенных Штатов с Китаем в Азиатско-Тихоокеанском регионе и жестким противостоянием США с Россией вокруг украинского кризиса.

Украинский момент истины

С точки зрения реальной политики при всем драматизме гуманитарной стороны кризиса и насилия на юго-востоке Украины суть происходящего проста: США и Евросоюз тянут Украину к себе, а Россия ее не пускает, стремясь оставить страну (или хотя бы ее части) в орбите своего влияния. Впрочем, теория реальной политики дает далеко не полную картину событий, поскольку не учитывает социально-экономическое и внутриполитическое измерения происходящего.

Большинство украинского общества выступает за демократические реформы и интеграцию с Западом, видя в этом перспективу выхода из многолетнего социально-экономического застоя и нищеты, преодоления коррупции, смены неэффективной системы власти. Проживающее на юго-востоке значительное меньшинство (составляющее до 10–15 % всего населения) настроено против курса на Запад и за сохранение традиционных связей с Россией. Решения президента Виктора Януковича подписать, а затем отменить соглашение об ассоциации с ЕС резко обострили внутриполитический раскол: последовали Евромайдан и его расстрел, насильственное свержение законной власти, отделение Крыма и гражданская война на юго-востоке.

Хотя Вашингтон сейчас огульно обвиняет во всех бедах Москву, она имеет лишь косвенное отношение к интернационализации кризиса до крымских событий. В 2012–2013 гг. массовые протестные движения в России были восприняты ее новым правящим классом как инспирированная Западом попытка «цветной революции». Судя по всему, из этого сделали вывод об опасности дальнейшего сближения с США и Евросоюзом. Потому был отменен курс на «европейский выбор России», который многократно официально провозглашался в 1990-е гг. и в первый период правления Путина, начиная с Петербургского саммита Россия – ЕС в мае 2003 г. и вплоть до 2007 года. На смену «европейскому выбору» пришла официальная доктрина «евразийства».

Вовне она предполагает первоочередную интеграцию России в Таможенном и Евразийском союзе с постсоветскими республиками: прежде всего Белоруссией, Казахстаном и другими, которые пожелают присоединиться. А вместо получения инвестиций и передовых технологий Запада (на которые была рассчитана концепция «партнерства ради модернизации» президента Дмитрия Медведева) взят курс на реиндустриализацию экономики с опорой на оборонно-промышленный комплекс, получивший финансирование в 23 трлн. рублей до 2020 года. Этот поворот сопровождался небывалой со времен холодной войны кампанией о военной угрозе Запада. Именно на фоне отмеченной смены российской ориентации намерение Киева подписать соглашение с ЕС было воспринято в Москве как серьезная угроза ее «евразийским» интересам. Ведь ранее заявки президентов Кравчука, Кучмы, Ющенко на членство в НАТО и Евросоюзе не вызывали жесткой реакции России.

Консервация сложившегося в России за последние двадцать лет государственного строя, отказ от существенных экономических и политических реформ получили доктринальное обоснование в философии консерватизма, возврата к традиционным духовным ценностям и государственно-политическим канонам. Что бы ни думали об этом в Кремле, легионы активистов в политическом классе и СМИ открыто призывают возродить великодержавно-православную Россию (не преминув использовать и сталинский опыт), присоединить Абхазию и Южную Осетию, после Крыма занять населенные соотечественниками юг и юго-восток Украины (Новороссию), Приднестровье, при случае – Северный Казахстан и части Балтии (ведущий идеолог такой философии Александр Проханов назвал это «империей обрубков»).

Вашингтон и его союзники по НАТО (кроме Польши и стран Балтии) в течение ряда лет не отвечали на новые веяния в российской политике. Однако после присоединения к России Крыма и начала войны на юго-востоке Украины их реакция была вдвойне жесткой, особенно со стороны администрации президента Обамы, которого консервативная оппозиция изначально обвиняла в излишнем либерализме и мягкотелости по отношению к Москве. Трагедия с малайзийским лайнером в июле 2014 г. придала кризису небывалую эмоциональную остроту глобального масштаба, хотя причины катастрофы до сих пор не выяснены.

При всех огромных сложностях ситуации варианты решения по существу тоже просты, и определяться они будут не только на переговорах Киева и юго-востока, а в Москве, Брюсселе и Вашингтоне. Или Россия и Запад договорятся о каком-то взаимоприемлемом будущем статусе Украины и характере ее отношений с ЕС и Россией при сохранении нынешней территориальной целостности, или страна будет разорвана на части с тяжелейшими социальными и политическими последствиями для Европы и всего мира.

Что дальше?

На смену несостоявшемуся однополюсному миру идет полицентричный миропорядок, который опирается на несколько основных центров силы. Однако в отличие от «концерта наций» (Священного союза) XIX века нынешние центры силы не равновелики и имеют различное общественное устройство, которое во многих аспектах еще не устоялось. Соединенные Штаты, хотя их удельный вес постепенно снижается, остаются ведущим глобальным центром в экономическом (около 20 % мирового ВВП), политическом и военном отношениях. По всем параметрам их стремительно догоняет Китай (13 % мирового ВВП). Евросоюз (19 % мирового ВВП) и Япония (6 %) могут претендовать на такую роль в экономическом плане, но в политическом и военном аспектах зависят от США и интегрированы в американские альянсы вместе с рядом региональных государств (Турция, Израиль, Южная Корея, Австралия).

Россия строит свой центр силы вместе с некоторыми постсоветскими странами. Однако, имея глобальный ядерный и политический статус, укрепляя региональные силы общего назначения, она все еще не соответствует финансово-экономическим стандартам мирового центра ввиду относительно скромного объема ВВП (3 % от мирового) и еще более – из-за экспортно-сырьевого характера экономики и внешней торговли.

Индия – ведущий региональный центр (5 % мирового ВВП), как и некоторые другие страны (Бразилия, ЮАР, группа АСЕАН, в перспективе – Иран). Но между Россией, Китаем, Индией, Бразилией нет и не предвидится военно-политического союза, а по отдельности они заметно уступают военно-политическому и строящемуся экономическому альянсу США, Евросоюза, Японии и Южной Кореи.

В последнее десятилетие в полицентричном мире вновь наметились линии коллективного размежевания. Одна проходит между Россией и НАТО/ЕС по поводу расширения этих альянсов на восток, программы ЕвроПРО и особенно остро в последние месяцы – в связи с кризисом на Украине. Другая линия напряженности обозначилась между Пекином и Вашингтоном в борьбе за военно-политическое доминирование в западной части Азиатско-Тихоокеанского региона, контроль над природными ресурсами и путями их транспортировки, а также по финансово-экономическим вопросам.

Объективно по закону полицентричного мира это подталкивает Россию и Китай к более тесному партнерству, стимулирует курс СНГ/ОДКБ/ШОС/БРИКС к созданию экономического и политического противовеса Западу (США/НАТО/Израиль/Япония, Южная Корея/Австралия). Впрочем, эти тенденции едва ли выльются в новую четкую биполярность, сравнимую с эпохой холодной войны. Экономические связи с Западом основных членов ШОС/БРИКС и их зависимость от него в получении инвестиций и новейших технологий намного шире, чем существует у них между собой. (Например, объем торговли России и Китая в пять раз меньше торговли России и Евросоюза и в 10 раз меньше, чем у Китая с США, ЕС и Японией.) Внутри СНГ/ОДКБ/ШОС/БРИКС есть более глубокие противоречия, чем между государствами этих сообществ и Западом (Россия и Украина, Индия и Китай, Армения и Азербайджан, Казахстан и Узбекистан, Узбекистан и Таджикистан). Также немало разногласий между Соединенными Штатами и европейскими странами по многим экономическим и политическим темам, особенно в части отношений с Россией.

Кризис вокруг Украины пока не разрешил противоречие между тенденциями к полицентричности и новой биполярности. Скорее он наглядно продемонстрировал специфику складывающейся асимметричной и весьма размытой полицентричности. Как показало голосование в ООН по крымскому референдуму, Россию однозначно поддержали 10 государств, США – 99 (включая все государства НАТО и ЕС), но при этом 82 страны (40 % членов ООН) предпочли остаться вне конфронтации и не портить отношения с Москвой и Вашингтоном. Ни одно из государств ШОС/БРИКС не встало на сторону России, а из стран СНГ и ОДКБ лишь Белоруссия и Армения недвусмысленно поддержали Москву, причем президент первой вскоре поехал в Киев и призвал к возвращению Украине Крыма в каком-то неопределенном будущем. Три страны СНГ, помимо вышедшей из него Грузии, выступили против России (Азербайджан, Молдавия и Украина), Москву не поддержали и такие традиционные партнеры, как Сербия, Иран, Монголия, Вьетнам. Вместе с тем в лагере США тоже нет единства, к ним не присоединились Израиль, Пакистан, Ирак, Парагвай, Уругвай. Еще больший разлад в НАТО и Евросоюзе проявился по вопросу о санкциях и новой политике сдерживания России.

Исключительно важно и то, что все эти государства и группировки интегрированы в единую мировую финансово-экономическую систему. С одной стороны, это позволило Западу принять против России ощутимые, особенно в долгосрочном плане, экономические санкции. Но с другой – применение еще более жестких широких «секторальных» санкций по той же причине грозит нанести большой ущерб их инициаторам и потому не находит единой поддержки среди союзников Соединенных Штатов, да и в кругах американского бизнеса. Ответные санкции России против продовольственного импорта затронули экономику стран Запада, но могут еще больнее ударить по российскому потребителю, несмотря на обещания найти новых поставщиков и развить собственное производство (чего не удалось СССР за 70 лет и России за следующие четверть века).

Общий экономический базис в отличие от периода холодной войны по идее должен служить мощным стабилизирующим фактором. Однако опыт последнего времени продемонстрировал огромное обратное влияние политики: обострение отношений России и Запада разваливает их экономическое сотрудничество и глобальную систему безопасности.

Если Украина будет разорвана и по какой-то внутриукраинской границе пройдет новая линия конфронтации между Россией и Западом, то между ними надолго возродятся многие элементы отношений холодной войны. Авторитетный американский политолог Роберт Легволд подчеркивал: «Хотя новая холодная война будет основательно отличаться от первоначальной, она будет крайне разрушительна. В отличие от прежней новая не охватит всю глобальную систему. Мир более не биполярен, крупные регионы и ключевые игроки, как Китай и Индия, будут избегать вовлечения… И все же новая холодная война скажется на всех сколько-нибудь важных аспектах международной системы». Среди вопросов, по которым будет прервано сотрудничество, Легволд выделяет согласование параметров систем ЕвроПРО, разработку энергетических ресурсов Арктики, реформу ООН, МВФ и ОБСЕ, урегулирование локальных конфликтов на постсоветском пространстве и вне его. К этому списку можно добавить взаимодействие в борьбе с международным терроризмом и оборотом наркотиков, противоборство с исламским экстремизмом – главной общей угрозой глобального и трансграничного характера для России и Запада, о которой напомнило наступление исламистов в Ираке.

В таких условиях неизбежно ускорение гонки вооружений, особенно в сферах высоких технологий: информационно-управляющие системы, высокоточные неядерные оборонительные и наступательные вооружения, ракетно-планирующие и, возможно, частично-орбитальные средства. Однако это соревнование едва ли сравнится с масштабом и темпами гонки ядерных и обычных вооружений времен холодной войны, прежде всего по причине ограниченности экономических ресурсов ведущих держав и союзов. Даже в условиях беспрецедентно острого украинского кризиса США продолжают сокращать военный бюджет и не могут заставить союзников по НАТО увеличить военные расходы. Тем более ограниченны экономические и научно-технические возможности России, а издержки гонки вооружений будут для нее относительно выше. Вместе с тем в такой обстановке практически неизбежен тупик на переговорах по контролю над вооружениями и весьма вероятен распад существующей системы ограничения и нераспространения вооружений (прежде всего Договор РСМД от 1987 г., возможно – новый Договор СНВ от 2010 г. и даже ДНЯО).

Если к этому добавится кризис между КНР и США с их союзниками на Тихом океане, то Китай сдвинется ближе к России. Однако Пекин не будет склонен к жертвам ради российских интересов, но постарается всемерно использовать ее ресурсы для соперничества с противниками в Азии и на Тихом океане (китайцы называют Россию своим «ресурсным тылом», вероятно, думая, что это ей льстит). Впрочем, Китай едва ли пойдет теперь на обострение с Вашингтоном: напряженность отношений России и Запада ставит его в самое выигрышное положение в полицентричном мире. Как ни парадоксально, именно Китай занял сейчас позицию балансира между Западом и Востоком (в лице России), к чему всегда стремилась Москва.

Российские внешнеполитические практики и теоретики двадцать лет отстаивали концепцию полицентричного мира в качестве альтернативы американской монополярности. Но на деле Москва оказалась не готова к такой системе отношений, поскольку еще не осознала ее главного правила, которое хорошо понимали российские канцлеры XIX века Карл Нессельроде и Александр Горчаков. А именно: нужно идти на частные компромиссы с другими державами, чтобы иметь более благоприятные отношения с остальными центрами силы, чем у тех между собой. Тогда они будут больше заинтересованы в сотрудничестве с Россией, и можно получать уступки от всех, выигрывая по сумме реализованных интересов.

Между тем ныне отношения России с Соединенными Штатами и Евросоюзом хуже, чем у них с Китаем и тем более между собой. Это чревато для Москвы большими проблемами в обозримой перспективе. В отношениях с США и их союзниками в Европе и на Тихом океане надолго вбит клин. Над Сибирью и Дальним Востоком нависает гигантский Китай, дружить с которым можно лишь на его условиях. С юга к России примыкают неустойчивые авторитарные государства, которым угрожает исламский экстремизм. В европейской части соседи представлены, мягко выражаясь, не вполне дружественными странами в лице Азербайджана, Грузии, Украины, Молдавии, Польши, Балтии и не очень предсказуемыми партнерами (Белоруссия). Конечно, несмотря на новую американскую политику сдерживания, России не грозит международная изоляция или военная агрессия. Но Советскому Союзу в 1991 г. это тоже не угрожало, причем он был намного больше, сильнее в экономическом и военном отношениях, имел защищенные границы и не так зависел от мировых цен на нефть и газ.

Если по вопросу о будущем Украины между Россией и Западом будет достигнут компромисс, разумеется, приемлемый для Киева и юго-востока страны, то возврат к сотрудничеству не произойдет быстро. Однако со временем противостояние будет преодолено и возобладает процесс формирования полицентричного мира. Он может стать основой нового, более сбалансированного и устойчивого, пусть намного более сложного и динамичного миропорядка. Он призван заниматься проблемами XXI века, а не возвращаться к политике прошлого столетия и более ранних времен: свержению неугодных режимов, вооруженному навязыванию другим народам своих ценностей и порядков, геополитическому соперничеству и силовой перекройке границ для исправления исторических несправедливостей.

Только на новой базе станет возможным существенное повышение роли и эффективности международных норм, организаций и наднациональных институтов. Фундаментальная общность интересов многополярного мира диктует бо́льшую солидарность и сдержанность в выборе инструментов достижения интересов, чем страх перед ядерной катастрофой в прошлом веке. Этого требуют новые проблемы безопасности – распространение оружия массового уничтожения, подъем исламского экстремизма, рост международного терроризма. К тому же подталкивают обостряющиеся климатические, экологические проблемы, дефицит энергоресурсов, пресной воды, продовольствия, демографический взрыв, неуправляемая миграция и угроза глобальных эпидемий.

Курс Евросоюза, Индии, Японии предсказуем в весьма узком диапазоне вариантов. Решающую роль в формировании будущего мироустройства будет играть выбор политического курса Соединенными Штатами, Китаем и Россией. США придется, не впадая в неоизоляционизм, приспосабливаться к реалиям полицентричного и взаимозависимого мира, в котором силовой произвол подобен бросанию камней в стеклянном доме. Как самый сильный участник такого мироустройства они могут играть очень важную роль, действуя в рамках международного права и легитимных институтов. Но любые претензии на гегемонию и «право силы» встретят саботаж союзников и отпор других глобальных и региональных держав. Китаю следует избежать соблазна наращивания вооружений, проведения силовой политики и выдвижения геополитических претензий для обеспечения своих растущих ресурсных потребностей – это может сплотить против него соседние страны на западе, юге и востоке под руководством США. Растущая стремительно экономическая мощь КНР предполагает адекватное повышение глобального экономического и политического влияния страны, но это должно осуществляться только мирным путем, на основе взаимоприемлемых договоренностей с другими странами.

Что касается России, то, лишь перейдя от экспортно-сырьевой к высокотехнологичной экономике, она способна стать полновесным глобальным центром силы. Это предполагает энергичные усилия по выходу из наметившегося экономического и политического застоя, грозящего перейти в упадок. Но он невозможен на путях великодержавной риторики, самолюбования на основе метафизических духовных традиций, экономической автаркии и наращивания военного потенциала сверх пределов разумной достаточности. Все это скорее усугубит проблемы России, даже если и вызовет на время патриотический отклик общества. Для реального экономического прорыва прежде всего нужны политические и институциональные реформы демократического характера: реальное разделение и регулярная сменяемость властей, честные выборы, четкое отчуждение чиновников и депутатов от бизнеса, активное гражданское общество, независимые СМИ и многое другое. Никаким иным способом в России не появятся крупные инвестиции и высокие технологии – они не будут генерироваться из внутренних источников, не придут с Запада и не будут присланы из Китая, который сам является получателем этих активов от стран инновационной экономики.

Пожалуй, мало кто из критиков нынешней философии и политики «евразийства», консерватизма и национал-романтизма смог бы более ясно и убедительно выразить идею европейского выбора, чем сам Владимир Путин. Несколько лет назад (в 2007 г.) он писал: «Этот выбор во многом был задан национальной историей России. По духу, культуре наша страна является неотъемлемой частью европейской цивилизации… Сегодня, выстраивая суверенное демократическое государство, мы в полной мере разделяем те базовые ценности и принципы, которые составляют мироощущение большинства европейцев… Мы рассматриваем европейскую интеграцию как объективный процесс, являющийся составной частью нарождающегося миропорядка… Развитие многоплановых связей с ЕС – это принципиальный выбор России».

Согласно этой идеологии, которая является фундаментом общественной жизни и менталитета, Россия должна вернуться на европейский путь, который не следует путать с торговыми потоками и маршрутами трубопроводов. Вектор развития вовсе не обязательно предполагает интеграцию России в Евросоюз или Евроатлантическую зону свободной торговли и инвестиций. Вполне вероятно сохранение России (основываясь на экономике высоких технологий) вместе с рядом постсоветских республик как самостоятельного центра силы в тесном сотрудничестве с США, ЕС, Китаем, Японией, Индией. Европейский путь – это прежде всего преобразование российской экономической и политической системы на основе передовых европейских норм и институтов, разумеется, сообразуясь с российскими потребностями и национальными традициями.

Разные реальности

Игорь Окунев

Западная реакция на украинский кризис связана в первую очередь с тем, что Россия и ее руководство рассматриваются в устаревшей парадигме. После падения Советского Союза Россия воспринимала себя как страну, победившую авторитаризм и изоляцию, и пыталась шагать в ногу с развитым миром. Запад между тем трактовал распад Советского Союза не как победу россиян над коммунистическим режимом, а как поражение России в холодной войне. Попытки Москвы напомнить о равноправном партнерстве воспринимались, как правило, с вежливой улыбкой победителя. Но важнее внутренние причины, вынудившие российское общество сменить окуляры, сквозь которые оно смотрело на мир.

Другая реальность

Путин первых двух сроков – начальник-перфекционист, стремящийся стоять над идеологическими спорами элит и общества. Он долго разговаривает с народом, убеждает противников, пытается выступать арбитром. Но уже с первых дней в его воображении живет другой образ России: державы-победительницы в самой страшной войне мировой истории, которая стала жертвой предательства со стороны внешних партнеров-конкурентов и внутренних врагов. Поэтому лейтмотивами его президентства становятся единство страны и победа России во Второй мировой. Русское самопожертвование во имя мира – освобождение планеты от фашизма – становится главным фетишем страны, объединяющим, по мнению новых идеологов, прошлую и нынешнюю Россию, той самой потерянной национальной идеей, сплачивающей народ и обозначившей новые границы «нас» как постсоветской общности и «их» как наших врагов. В рамках этой парадигмы россияне стали осознавать свое единство (в том числе с народами ближнего зарубежья) через совпадения оценки исторического прошлого.

Только сейчас Запад вдруг понял, что Путин, а вместе с ним и Россия живут в другой реальности (в этом смысле Ангела Меркель была права, когда пожаловалась Бараку Обаме после телефонного разговора с российским президентом). О чем говорят русские, когда требуют защитить одних украинцев от других? Была попытка свести все к простой схеме межнациональной розни – русские защищают русских от украинцев. Однако Украина расколота не по этническим, религиозным или социальным признакам, а по отношению к прошлому, что и порождает противостояние «советских» с «бандеровцами».

В свой третий срок Путин устал быть «идеальным чиновником». Необходимость консолидации элиты вокруг лидера, которую решено провести на антизападной риторике, перманентное и усугубляющееся недопонимание с западными партнерами, а также желание войти в историю собирателем русского мира побудили его искать новый образ. Из отца нации, стоящего над схваткой, Путин быстро стал лидером консервативного большинства, оказавшись в зависимости от него. Слагаемые новой идеологии нашлись легко. Антизападничество (как реакция на высокомерие победителей в холодной войне), традиционализм (как антитеза европейскому идейному маятнику, зашедшему слишком далеко в либеральную сторону), национальное единство на основе общей исторической памяти.

Украинская революция подорвала все три элемента этой идеологии. Страна, находящаяся на линии размежевания России и Запада, могла быть либо нейтральным мостом, соединительным звеном, либо крепостью одной из сторон. Поэтому война (в какой-то момент в самом буквальном смысле) на Украине началась тогда, когда и Европа, и Россия поставили ее в ситуацию «кто не с нами, тот против нас», подорвав единственную возможную концепцию государственной целостности – идею контактной зоны Запада и Востока. Майдан выбрал Запад и его ценности, нарушил табу дистанции народа от власти и ассоциировался с силами, апеллирующими к символам, лидерам и идеям пособников фашизма.

Десинхронизация Украины

По мнению Дэвида Истона, то, как политическая система реагирует на запросы и чаяния общества, не менее важно, чем то, как она институционально устроена. Если запросы соответствуют результатам, роли – их исполнению, а структуры – функциям, политическая система пребывает в динамическом равновесии, и не столь важно, каков в данный момент политический режим и как выглядит дизайн государственного управления. Самой известной в политологии попыткой осмыслить динамику политического кризиса является так называемый Стэнфордский проект Габриэля Алмонда. Состояние равновесия запросов и результатов в политической системе он описывал через термин «синхронизация».

На Украине мы стали свидетелями типичной десинхронизации политической системы, когда в открытом обществе при наличии легитимной демократической власти произошел казус с соглашением об ассоциации с Европейским союзом. Общество ждало и было готово к такому соглашению, хотя и не отдавало себе отчета в его последствиях. Сама власть подготовила почву для относительного консенсуса в отношении данного документа. Отказ подписать его в последний момент без внятного объяснения причин стал откровенным вызовом общественному мнению: продукт, вышедший из черного ящика политической системы, резко диссонировал с ожиданиями.

В ответ на десинхронизацию системы появились агенты мобилизации общесистемных требований. В эволюционном политическом процессе каждый спорный вопрос обсуждается отдельно, а общество пытается найти точку компромисса. Однако, если реакция системы неадекватна запросу, общество от конкретных требований переходит к общесистемным. Агентами мобилизации стали и тройка Яценюк – Кличко – Тягнибок, и лидеры «Правого сектора». Общесистемные требования не направлены на поиск общественного консенсуса, а предписывают смену власти или кардинальный пересмотр политики. В этом смысле они всегда революционны и не вписываются в общественный диалог, к которому привыкла власть.

Произошла поляризация общества. От эволюционного развития и поиска компромисса, характерного для синхронизированного государства, общество перешло к формулированию экстремальных требований, сделав своих лидеров заложниками обострения. «Фронтмены» Майдана понимали пагубность радикальных шагов, но отдавали себе отчет в том, что их легитимность зиждется на выполнении перегретой воли масс. Именно в поляризации общества и, как следствие, радикализации политического процесса – главная причина длительности и губительности политических кризисов.

Поляризация возродила и идею русского самоопределения в Крыму. Не стоит думать, что 97 % крымчан всегда жили мечтой об объединении c Россией и готовы были вооружаться, чтобы добиться этого или защитить такое право. Также нелепо считать, что результаты референдума были существенно подтасованы и люди голосовали под дулами автоматов. Поляризация очень стремительно приводит к ломке общественного сознания и максимизации требований. Правда и то, что, если бы процесс затянулся, а Россия не ответила бы на проявившийся запрос столь оперативно, украинское общество вернулось бы к синхронизации и поиску компромисса, референдум не показал бы подобных результатов, а скорее всего вообще бы не состоялся.

По-видимому, крымская ситуация стала неожиданностью и для самого Владимира Путина. Возникшая на волне поляризации идея об отделении вскормлена идеологией антизападничества, противостояния с неофашистами и сохранения русского мира. Выбор оказался невелик: либо присоединение со всеми возможными тяжкими последствиями для отношений с Украиной и Западом, либо предательство собственной идеологии и, значит, скорое политическое забвение.

По всей видимости, в ближайшее время поляризация украинского общества продолжится. Будут обсуждаться идеи выхода из СНГ и вступления в НАТО, возврата ядерного статуса, закрепления за русскими прав диаспоры, а не коренного народа, героизации бандеровцев и т. п. Каждый такой шаг лишь затягивает кризис. У революции всегда есть поколение тех, кто ее начинает, и тех, кто ее заканчивает. Начинают – агенты мобилизации общесистемных требований, заканчивают – победные коалиции национального компромисса. Следует ждать появления политических сил и лидеров, способных предложить идеи национального примирения, указать точки в общественном мнении, вокруг которых удастся консолидировать социум.

В этом смысле крымский референдум приближает Украину к концу революции, защита территориальной целостности имеет шансы стать одной из таких общенациональных идей. Однако до тех пор, пока Украина не поймет, что гарантия ее целостности и развития – не в союзе с Западом против России, а в нейтральном статусе государства на перекрестке Европы и России, пока Украина будет создавать нацию, основываясь на этническом принципе, а не надэтнической общности (как в Швейцарии, Бельгии), будет считать себя мини-империей с колониальным Востоком и Крымом, любой компромисс в обществе будет лишь временным.

Идеологизированный авторитаризм как активный выбор

Главный риск, который породил крымский кризис, – усиление авторитарных тенденций в российской политической системе. Авторитаризм традиционно связывают с низким уровнем политического участия общества в жизни страны, приводящим к монополизации власти отдельной группой элиты. Иногда это связано с тем, что власть злонамеренно замораживает политическое участие: сокращение пространства свободы СМИ и судов, выхолащивание избирательного процесса и политической полемики в обществе, карательные меры против оппозиции.

Однако в российском случае не менее важной была сама неготовность общества к демократическому процессу, выражавшаяся в так называемой подданнической политической культуре, когда индивиды не имеют собственной позиции, а солидаризируются с мнением большинства. Иными словами, люди не формулируют запросов к политической системе, но активно интересуются результатами ее работы. Отсюда вечное отечественное недовольство правительством, сочетающееся с нежеланием менять власть, и выборный процесс, который превращается в конкуренцию обещаний, а не программ.

С одной стороны, власти подданническая политическая культура выгодна, поскольку гарантирует ее монополию, но нежелание общества формулировать запрос приводит к тому, что лидеры не могут, как в развитых демократиях, разделить с обществом ответственность. Такое общество остается крайне апатичным и безвольным, не готово к мобилизации и социальным изменениям, что и было бедой России на протяжении последнего десятилетия. То, что общество не формулирует запрос, не значит, что его нет. В подданнической политической культуре желания очень просты: ничего не менять, оставить все как есть. Осуществлять преобразования в такой ситуации почти невозможно, вспомните, например, какой общественной порке подвергается любая идея реформирования образования в России.

Занижая политическое участие в стране с подданнической политической культурой, власть неминуемо получит общество с консервативно-традиционалистскими взглядами. Что и произошло в России в начале 2010-х годов. Активная часть общества, недооформившийся средний класс, так называемые «рассерженные горожане» выступили с протестами, и власть решила опереться на правоцентристское большинство.

Однако риск сжимания политического участия не нов для российской политической системы и не связан с очередным внешнеполитическим обострением. На горизонте маячит проблема иного рода.

До начала XX века считалось, что демократизация напрямую связана с повышением политического участия, чем больше граждан заинтересованы в политическом процессе, тем больше шансов у демократического транзита. Каждая революция порождалась несоответствием политической системы возросшему уровню политического участия.

XX столетие изменило такое понимание. Оказалось, что контроля власти над обществом можно достичь не только за счет снижения политического участия, но и за счет его повышения. Когда люди готовы одобрять решительные меры против несогласных, активность зашкаливает, энтузиазм зачастую растет, однако, конечно, никакой демократии и близко нет.

В начале XXI века кризис прежних идеологий породил новые идейные течения – во многом более архаичные по духу, национально и религиозно мотивированные. А воздействие на сознание обрело качественно иной масштаб за счет появления Интернета.

Новый посткрымский риск для политической системы в России – не столько в замораживании политического участия, сколько в насильственном его подстегивании, в результате чего страна может свернуть на путь идеологизированного, подпитываемого желанием масс авторитаризма. Суть такого рода режима заключается в том, что демократические процедуры закрепляются только за определенной группой, составляющей опору власти.

Так, первые месяцы Советской России с идеей диктатуры пролетариата могут служить примером классовой демократии, с которой страна быстро деградировала до тоталитарного режима. Также относительной и, конечно, очень условной параллелью может служить модель «Нового государства» в Португалии (1932–1968). Режим, функционировавший там, получил название корпоративного авторитаризма. Система такого типа основана на полном доминировании большинства (португальцы до сих пор признают Салазара самым великим соотечественником в истории). Но она возможна только в обществах с развитым экономическим и социальным плюрализмом, где мобилизация граждан достигла необходимого уровня для их эффективного вовлечения в политику. Оба режима были авторитарными, однако не характеризовались заниженным политическим участием, наоборот, идеологизация и мобилизация стали залогом поддержания у власти элиты, которая стремилась удержать монополию и сохранить собственные привилегии.

В условиях деградации российского публичного пространства необходимо избежать скатывания в авторитарный режим – либо бюрократический, либо идеологизированный. Риск второго варианта стал особенно явным в период крымской эйфории. Подданническая политическая культура породила традиционалистское большинство. Во время кризиса именно оно, выделяющееся не по национальному или классовому признаку, а по характеру исторической рефлексии, было противопоставлено неофашистам и якобы поддерживающему их Западу.

Фактором, усиливающим угрозу трансформации режима в авторитарном направлении, может стать международная изоляция России. Санкции, применяемые Западом, эффективны в сообществе политически апатичном, поскольку могли бы разбудить его и вынудить оказать давление на правящую элиту. В условиях идеологизированного общества данные санкции лишь еще больше сплачивают большинство, подтверждая уверенность в наличии кольца врагов и мирового заговора.

Системный кризис

Крымский кризис не сломал международную систему, но со всей очевидностью обнаружил ее кризис. Она была основана на праве и обязанности держав – победительниц во Второй мировой войне разрабатывать международный порядок и выступать его гарантами. Однако роль великих держав состоит в том, чтобы не только поддерживать, но и совершенствовать мир. Они несут ответственность за изменения в мировой системе, которые осуществляют. Так было с деколонизацией, а относительно недавно – и с борьбой против международного терроризма. Со временем оказалось, что в мире все равны, но некоторые все-таки равнее. Но кризис международной системы выражается даже не в этом.

Установившаяся в постбиполярном мире либеральная парадигма международных отношений предполагает в отличие от школы реализма, что внешняя политика государства вслед за внутренней высшей ценностью считает волю народа, а не правящей элиты. В этом была огромная притягательная сила США как «мирового жандарма»: под лозунгом продвижения свободы они даже нарушали международное право, свергали диктаторов и дробили страны. Именно в такой логике Запад поддержал насильственный захват власти на Украине – он был нелегален, но легитимен, если понимать под этим волю большинства. (Насколько за Майданом стояло именно большинство граждан страны – вопрос крайне спорный, однако с точки зрения западного мира коррумпированному и неэффективному режиму по определению противостоят широкие массы. То есть тут тоже доминирует идеологически окрашенный подход.) Роль России как европейского «жандарма» после Венского конгресса 1815 г. была ровно обратной – быть защитником власти монархов от народов.

Сейчас, сам того не осознавая, Запад подрывает силу либеральной идеи, которая обеспечивала ему господство в постбиполярном мире. Однополярность не может держаться за счет военной или экономической мощи, только за счет привлекательности образа мысли и действий страны-гегемона. Но в глобальной системе, в которой растет тяга народов к самостоятельности, где происходит эмансипация тех, кто раньше удовлетворялся пассивной или подчиненной ролью, Запад продолжает видеть мир неравноправным. Он в глазах американской и европейской политической элиты разделен на «цивилизованных» и «варваров», которых нужно окультурить, победителей и побежденных в холодной войне. Право трактовать волю народа и защищать ее принадлежит только «цивилизованным» победителям. Отсюда и нежелание даже допустить мысль о том, что жители Крыма могут действительно стремиться стать частью России вопреки мнению западных держав, что они должны любить Украину.

Новая система мирового баланса сил, подкрепленная международным правом, не возникает в дни войн и кризисов, она вырабатывается на объединительных конференциях и встречах. Впрочем, им всегда предшествуют войны и кризисы. Современному миру нужны Хельсинки-2 или, если хотите, завершение первых Хельсинкских переговоров. Те решения работали только в специфической обстановке холодной войны, но остались лишь фигурами речи после падения Советского Союза, уничтожившего баланс в глобальной системе и сделавшего Запад их единственным интерпретатором. Ясно одно: попытка увидеть мир в черно-белых тонах никогда не сулила ни России, ни миру ничего хорошего.

После смерти идеологии

Александр Яковенко

В июле 2014 г. в Москве прошло совещание послов, на котором выступил президент России. Он говорил о возросшей непредсказуемости развития международной ситуации, спрессованности событий во времени. Это повышает роль дипломатии, предъявляет дополнительные требования к дипслужбе, которая должна действовать не только напористо и с достоинством, но и сохраняя выдержку, чувство такта и меры. Собственно, тезис о возрастании роли дипломатии в современных условиях не оспаривают и наши партнеры, особенно когда эксперты предрекают возвращение международных отношений в XIX век и даже далее. Как показало совещание, вопрос этот – один из ключевых в современном мире и требует конкретной трактовки, уяснения того, какие задачи из этого следуют.

К примеру, никто не ждет «больших войн», т. е. вооруженных столкновений между ведущими государствами мира. Скорее наоборот, все убеждены в том, что государства между собой уже навоевались, а подавляющее большинство конфликтов носят внутренний характер, будучи продуктом дисфункции национального развития. Они случаются, казалось бы, на периферии Европы и остального мира. Но если говорить конкретно в привязке к реалиям сегодняшнего дня, то получается непростая картина комплексной трансформации мира, включая и международные отношения. Понять суть происходящего – важнейшая задача дипломатии, призванной содействовать созданию благоприятных внешних условий для развития страны.

Новая реальность

Практически все ведущие политики и эксперты-политологи признают, что на планете сложилась новая реальность. К чести российской дипломатии надо сказать, что мы первые обратили внимание на это преображение мира и сформулировали вытекающие из него требования к внешней политике страны. Это было сделано в концепциях внешней политики России 2000, 2008 и 2013 годов. Нашим международным партнерам, ослепленным «однополярным моментом», понадобились глобальный кризис и печальные итоги президентства Джорджа Буша-младшего, чтобы перейти на те же позиции.

В самом общем плане речь идет о возвращении к ценностям классической дипломатии. Кстати, в свое время это признали нынешнее коалиционное правительство Дэвида Кэмерона и бывшая госсекретарь США Хиллари Клинтон. Другое дело, что этот реализм, или его проблески, стали жертвой нынешнего обострения отношений между Западом и Россией, потребовавшего – вопреки здравому смыслу и новой международной реальности – идейного обоснования необходимости возврата в прежнее состояние холодной войны, интеллектуально и психологически привычное для большей части политических элит. Если оставить за скобками этот последний разворот в европейских делах, то потребность в классических инструментах дипломатии представляется вполне естественной.

Биполярность времен холодной войны с ее блоковой дисциплиной, минимумом дипломатии, которая реально вершилась между Москвой и Вашингтоном в жестко установленных пределах, упрощенными идеологизированными категориями и псевдостабильностью, явилась своего рода аберрацией, искривлением временного пространства на общем фоне всемирно-исторического развития. Главное, что она свела все богатство международной палитры к конфронтации двух военно-политических союзов.

С окончанием холодной войны ситуация в корне изменилась, хотя понимание этого и содержания самих перемен пришло далеко не сразу. С одной стороны, как показывает нынешний глобальный кризис, на первый план выходят вопросы внутреннего развития государств. Именно внутренняя устойчивость, прежде всего социально-экономическая, является ключевым внешнеполитическим ресурсом. Это признали даже американские военные, в частности тогдашний председатель Объединенного комитета начальников штабов адмирал Майкл Маллен, когда продолжение войны в Ираке пришло в явное противоречие с интересами развития самой Америки. Отсюда и общий настрой американцев, большая часть которых, согласно опросам, считает, что страна должна сосредоточиться на собственных делах.

Соответственно в фокусе глобальной конкуренции оказались вопросы сравнительной эффективности моделей развития и систем ценностей, т. е. идея, что «все кошки серы», если выключить свет идеологий. Конечный критерий – эффективность, будь то протестантская этика, конфуцианство, просто теория развития.

По сути, речь идет о «смерти идеологии», как она господствовала в международных отношениях, да и во внутреннем развитии государств в послевоенный период. Надо будет заметить, что идеологическая конфронтация времен холодной войны не выходила за рамки европейской цивилизации: по обе стороны разделительной линии использовались различные продукты европейской политической мысли. Вследствие этого биполярность объективно представляла собой способ обеспечения доминирования европейской цивилизации в мировом развитии и международных делах.

С другой стороны, мир раскрепостился, и свободу исторического творчества обрело огромное число государств. Он стал более свободным в полном смысле этого слова. Эту свободу обеспечивает не только деидеологизация международных отношений. Гарантом становится множественность центров экономического роста и политического влияния, представляющих, особенно если взять нарождающиеся региональные державы, все культурно-цивилизационное многообразие мира. Многополярность выходит за узкие рамки геополитического треугольника Россия – США – Китай. Но даже эта треугольная конструкция в условиях отказа России от прежней идеологии и участия Китая, сознающего себя как самостоятельная цивилизация, исключает формирование внутри нее жестких постоянных альянсов прошлого, для которых сейчас просто нет никаких оснований.

Все ведущие государства действительно навоевались в своей истории. Для кого-то хватило Первой мировой войны, для остальных – Второй мировой. Принцип взаимного гарантированного уничтожения сохранял мир в отношениях между США и Советским Союзом, а значит, и на всей планете. Поддержание стратегической стабильности сохраняет свое значение и поныне, раз ядерное оружие продолжает существовать.

Фактор силы

Это не значит, что фактор военной силы перестал играть роль в международных отношениях. Опыт последних двух десятилетий показывает, что конфликтов разного рода отнюдь не убавилось, скорее наоборот. Мы видели это и в ходе кавказского кризиса шесть лет назад. Примеры дают и многосторонние операции по подавлению очагов террористической угрозы, в частности в Афганистане. Применительно к интересам нашей страны события августа 2008 г. показали, что дипломатия, поддержанная, если цитировать американских политологов, «вызывающей доверие угрозой применения силы», остается во внешнеполитическом арсенале современных государств, включая Россию. Отсюда и требования к дипломатии, которая должна давать адекватный анализ и прогноз для столь исключительных политических решений. Тут надо различать два вида ситуаций.

Первый – это опыт администрации Джорджа Буша-младшего, развязавшей войну в Ираке вопреки ясно выраженной воле международного сообщества и национальным интересам самой Америки. В данном случае речь идет о применении военной силы как элемента саморазрушения государств, причем не только в части их международных позиций, но и внутреннего развития, в более общем плане – как ключевого пункта трансформации ведущих держав мира, которые не могут быть радикально преобразованы извне, как это было в случае с Германией и Японией после их поражения во Второй мировой войне.

Другая ситуация – когда применение военной силы носит вынужденный обстоятельствами характер, т. е. в защиту внятных и понятных остальному миру конкретных национальных интересов. Образец такого подхода дают кавказский кризис и нынешний кризис на Украине. Оба показывают, что при этом требуется трезвый анализ, учет всей совокупности факторов, включая волю населения соответствующих территорий и международное право в его развитии, а также политическую умеренность, т. е. умение знать, где остановиться, не пойти на поводу у военного потенциала и военных технологий. Военная сила не должна заказывать музыку политике и дипломатии, оставаясь лишь их инструментом.

Что касается украинского кризиса, то, согласно оценкам лондонского Международного института стратегических исследований и Королевского института оборонных исследований (Великобритания), Россия в последние месяцы продемонстрировала облик своих вооруженных сил, отвечающий требованиям XXI века, в то время как НАТО в своем реагировании, а это воздушное патрулирование вдоль российских границ и военно-морские демонстрации, так и осталась на уровне XX века. Применительно к международному праву необходим не только его комплексный учет, но и современное развитие с упором на нужды и интересы людей, а не интересы государств, если их трактовка элитами расходится с интересами населения.

Исключительность государств

Раз речь зашла о международном праве, стоит упомянуть мессианские идеи в духе «исключительности» тех или иных государств, причем имеется в виду исключение из общего международного правопорядка. Сплошь и рядом за претензиями стоят благие, идеалистические побуждения. К примеру, можно привести суждения Гегеля в его философии истории о том, что «призванием германских народов» с их «чистой искренностью» является создание идеального государства свободы как воплощенного и осознанного духа. Это говорилось за сто лет до прихода нацистов к власти в Германии. Кстати, идеи Ф.М. Достоевского, если к ним отнестись как к философско-историческим, дают убедительное опровержение любого стремления к такой «определенности», а значит, и конечности самой истории, о чем, как известно, некоторые поспешили возвестить сразу же по окончании холодной войны.

Новое сдерживание

В любом случае и кавказский, и нынешний кризис на Украине доказывают, что большие войны исключены, но способность силового реагирования, не обязательно само оно, может иметь решающее значение в случае скрытой агрессии или агрессии через подставные государства, в которых произошла соответствующая «смена режима». В целом попытки возвращения европейской/евроатлантической политики в прошлое через уже открытое проведение курса на сдерживание России, хотя и теряют смысл в многополярном мире, но способны стать источником серьезной дестабилизации в регионе, уже не говоря о соответствующих государствах. Они безусловно бесперспективны в среднесрочном и долгосрочном плане, прежде всего потому, что в условиях восстановления нормального демократического процесса, который может быть временно искажен действиями национал-радикалов и других экстремистских сил, возобладают реальные, а не навязанные меньшинством и извне интересы страны.

В новых условиях не срабатывает прежняя формула «смысла существования» НАТО, которая принимает облик политики «двойного сдерживания» – России и Германии одновременно. Определенный временной ресурс у такой политики может быть связан с незрелостью политических элит, интеллектуальной и идейной инерцией в русле «старой геополитики», новизной и кажущейся беспрецедентностью нынешней ситуации в Европе и мире. Не следует забывать, что все прецеденты такой комплексной трансформации мира приходились на рубежи столетий, будь то Французская революция/Наполеоновские войны или Первая мировая война, ставшая, по словам Джорджа Кеннана, «исходной трагедией XX века». Сейчас речь идет о конце холодной войны, разрушившем биполярный миропорядок, а с ним и сам статус сверхдержавы, и глобальном кризисе, запущенном очередным системным кризисом западного общества, включая либеральный капитализм, политические системы, будущее среднего класса и качество элит.

Деглобализация

Глобализация и то, что с ней будет, также ставят целый ряд комплексных вопросов, требующих серьезного анализа со стороны дипломатов на уровне регионоведения, страноведения, изучения глобальных проблем и многих других вопросов. Как и в канун Первой мировой войны, глобализация пришла в противоречие с интересами развития западных стран: источники глобального экономического роста оказались за пределами исторического Запада, искусственные источники роста в финансовом секторе перестают срабатывать, инвестиционные социальные группы населения начинают выступать в роли рантье, обрекая на ущербное развитие свои страны, как это было в случае с Францией сто лет назад. Отсюда тенденция к деглобализации, которая проявляется в том числе и в регионализации глобальной политики в сфере торговли и экономической интеграции, включая создание региональных торговых пактов.

Интересно, что и тут могут иметь место попытки привнесения прежних геополитических соображений, т. е. интегрироваться не для чего-то, а против кого-то, в целях изоляции стран, рассматриваемых как геополитические конкуренты. Так, широко распространено мнение, что Транстихоокеанское партнерство создается для изоляции Китая, а Трансатлантическое торговое и инвестиционное партнерство – против России. Неудивительно, что ни то, ни другое не особенно получается, поскольку эти соображения, существующие в сознании определенных элит, входят в противоречие с новой реальностью и интересами развития потенциальных государств-участников. Если брать Россию, то ее участие в обеспечении энергобезопасности Европы – это реальность, которую не отменяет «сланцевая революция» в США: до поставок американского СПГ в Европу еще далеко, да и вряд ли он будет дешевым. К тому же неизвестно, как будет развиваться ситуация в районе Персидского залива уже в ближайшие месяцы, а это не только положение в Ираке, но и решение проблемы иранской ядерной программы, взаимоотношения между государствами Персидского залива и конечная цель «Аль-Каиды», каковой является контроль над Аравийским полуостровом и его исламскими святынями.

Геополитика

Евразийская интеграция и «интеграция интеграций» в Европе – через нормы ВТО и внедрение стандартов Евросоюза, а также трехсторонние проекты между ЕС, Россией и странами нашего «общего соседства», включая Украину, – вписываются в эту общую глобальную тенденцию. Нынешний же кризис на Украине, наоборот, показывает, к чему приводит иная политика. Страна-субъект такой геополитической игры дестабилизируется и разрушается, превращаясь в геополитическую «подопечную территорию» образца времен холодной войны. Но фундаментальная проблема, а точнее, порок этих расчетов в том, что такой контроль требует огромных финансовых ресурсов и соответствующих «тотальных обязательств» со стороны стран-спонсоров. Идеологические императивы холодной войны обеспечивали наличие и того и другого. Сейчас это проблематично, поскольку нет ни ресурсов, ни соответствующей политической воли, что наглядно проявляется в стремлении протащить геополитический проект Евросоюза через заднюю дверь, без серьезных, с анализом всех последствий и аргументами, обсуждений ни в самом Европейском союзе, ни на Украине. Эта двусмысленность искусственно разрешается посредством неприглашения Киева к членству в Евросоюзе. Попытка же глубокой ассоциации с ЕС в ином формате переводит ситуацию на неизведанную территорию с абсолютной непредсказуемостью всего последующего развития событий, и прежде всего на самой Украине.

Пока же получается, что страна разрушается на глазах, напоминая Европе об угрозе радикального национализма, которая привела ко Второй мировой войне. Неужели речь идет о ее «незавершенке»? В конце концов, и германский национализм, доведенный до крайности, пытались использовать как средство борьбы с Россией, тогда Советским Союзом. Любое националистическое самолюбование, пусть даже у мыслителей масштаба Гегеля, не может быть невинным, поскольку не происходит в политическом вакууме.

Во многом потому, что происходящее противоречит экономическому смыслу и заставляет вспомнить о трагическом опыте Европы XX века, ситуация вокруг Украины все больше воспринимается как заговор против Европы, искусственный конфликт эпохи биполярности, а ведущие европейские столицы выступают в нем не как прямые участники, а как посредники между Вашингтоном и Москвой.

Предсказание Федора Тютчева

Серьезный системный анализ, которого требует нынешний этап мирового развития, отвечает давней традиции российской дипломатии. В частности, Ф.И. Тютчев в свое время предупреждал о бедствиях, с которыми будет сопряжено объединение Германии как Большой Пруссии. Он также продемонстрировал образец глубокого философского анализа проблем в отношениях Россия – Запад с пророчествами, которые сбылись или сбываются. Он вывел следующую формулу конечности раздельного существования Европы: «Самим фактом своего существования Россия отрицает будущее Запада». Тогда это трудно было понять, но сейчас с этим приходится считаться даже нашим западным партнерам – иначе трудно объяснить их упорство, на уровне инстинктов и вопреки собственным интересам, в проведении политики сдерживания России.

Необходимо помнить, что после Крымской войны и объединения Германии Россия практически утеряла способность оказывать решающее влияние на европейские дела. В итоге мы оказались в роли ведомых и нам пришлось разделить общую трагедию Первой мировой войны, ставшей результатом не только системного кризиса западного общества, но и наследия Франко-прусской войны, приведшей к оккупации одной ведущей европейской державой территории другой, и англо-германских противоречий. Та война лишила нас столыпинских «двадцати лет без войны», необходимых для эволюционной трансформации России. Не Советскому Союзу отвечать за пороки Версальской системы и нежелание западных стран гарантировать восточные границы Германии. Отсюда видно, сколь трагичны могут быть последствия недостаточной роли России в европейских и мировых делах для наших собственных интересов, а также интересов Европы и всего мира.

Сейчас, в новых условиях и с качественно новых позиций уверенности в собственных силах, Россия может и должна проводить полноценную политику в Европе и мире по всему спектру актуальных проблем. А это означает в том числе полноценное участие в переустройстве архитектуры европейской безопасности в соответствии с требованиями нашего времени. Мы слишком дорого заплатили за то, что нас не было за «главным столом» европейской политики ни в конце XIX века, ни в начале XX. Если опыт и учит чему-то в данном отношении, то только тому, что в Европе не может быть альтернативы подлинно коллективной системе безопасности. Это тот необходимый минимум, без которого не будет взаимного доверия, а оно требуется для решения множества других проблем Европы и всего мира.

Прагматичная дипломатия

По большому счету речь идет о прагматичной и многовекторной/многосторонней дипломатии, которая учитывала бы реальные интересы страны и необходимость участия в многообразных альянсах по интересам с открытой геометрией. О возросшем значении внешнеполитической работы говорит и необходимость выявлять как новые угрозы и вызовы, так и новые возможности, что существенно необходимо, дабы с большей уверенностью осуществлялось стратегическое планирование развития страны во всех аспектах, включая военное строительство. К тому же все говорит о том, что нынешний трансформационный момент, начавшийся с падения Берлинской стены в 1989 г., входит в эндшпиль: процессы ускоряются, захватывая практически все сферы мирового и национального развития. Хотя новая картина мира определяется только по итогам глобального кризиса, многое можно и нужно предвидеть и предполагать уже сейчас. Такая аналитика дает явные конкурентные преимущества, имеющие и вполне конкретное материальное исчисление.

Достаточно сказать, что многие успехи нашей внешней политики последнего времени, которые обеспечивались внешнеполитической самостоятельностью страны, стали во многом следствием верного понимания перспективных тенденций современного мирового развития, того, что реально, а что уже не работает, что отжило свое и продолжает существовать лишь в сознании западных элит, оказавшихся неспособными, если не ходить далеко за примерами, интеллектуально подготовить переход от холодной войны к миру XXI века.

Образ желаемой современности

Дмитрий Ефременко

Советский Союз еще был жив, хотя и дышал на ладан, когда торжествующая победу в холодной войне Америка начала гонку триумфалистских манифестов. В одних декларировалась историческая необратимость американоцентричного миропорядка; авторы других были более осторожны, как, например, Чарльз Краутхаммер, который ограничил временной горизонт глобального доминирования США тремя-четырьмя десятилетиями. Но едва миновала половина этого срока, как аналитики и обозреватели принялись соревноваться, делая заявления с обратным знаком.

Фарид Закария, автор модной книги «Постамериканский мир», видит главную проблему не в упадке Америки, а в «подъеме остальных», что стало возможным благодаря американскому экономическому, политическому, военному и культурному лидерству. Вместе с тем он откровенно говорит об ошибках и провалах, которые привели к сокращению периода абсолютного американского доминирования после окончания холодной войны. Книга Закарии была опубликована в первой половине 2008 г., еще до того, как разразился глобальный финансовый кризис. Но именно он стал точкой невозврата в процессе «постамериканизации». Благодаря кризису международные отношения обретают новое качество, адаптироваться к нему придется всем их участникам. В том числе, разумеется, и России.

Мир многополярный, постамериканский – это то, к чему Москва стремилась, начиная по крайней мере со знаменитого разворота Евгения Примакова над Атлантикой. Но теперь, когда желанный миропорядок становится реальностью, впору задать вопрос: а готова ли к нему Россия? Благодаря эрозии американской гегемонии открываются не только возможности, но и риски, связанные с силовым полицентризмом. Ведь после окончания холодной войны Россия испытывала не только горечь от приниженного положения в системе международных отношений и страх перед минимизацией ее влияния на постсоветстком пространстве, но и комфортное чувство пребывания в нише крупнейшего экспортера энергоносителей. И хотя последнее можно рассматривать как признак экономической деградации и дискриминации в системе мирохозяйственных связей, Владимир Путин с успехом использовал «тучные годы» для терапевтического лечения социальных травм, вызванных посткоммунистическими трансформациями. Он также сумел сконцентрировать ресурсы, достаточные, чтобы позволить себе в Мюнхене «откровенный разговор» с западными партнерами. Теперь же эти «преимущества дискриминации» постепенно уходят, а за реализацию новых возможностей еще только предстоит бороться, и, по всей видимости, бороться упорно.

Для России американская гегемония была тягостна, неприятна, в иные моменты – едва выносима. Но все-таки стоит признать: раз уж какой-то державе было суждено на время достичь глобальной гегемонии, то в американской версии она оказалась меньшим из зол. Гегемония, исходящая от любого европейского или азиатского государства, была бы, наверное, и вовсе непереносимой. И если представить себе другой исход холодной войны, то советская глобальная гегемония была бы, вероятно, одним из худших видов гнета, а едва ли не главной его жертвой стали бы народы самой державы-гегемона.

Об исторических уроках однополярного мира еще будут написаны целые библиотеки, но несколько выводов для международной политики наступающей эры многополярности могут быть сделаны уже теперь:

● – постамериканский мир – это пока не завершенное состояние, но необратимый процесс, имеющий свои стадии;

● на следующих стадиях процесса «постамериканизации» нужно стремиться к максимальному снижению его конфликтного потенциала;

● – необходимо предотвратить возникновение в будущем любой новой глобальной гегемонии, от кого бы она ни исходила;

● – следует найти механизмы стабилизации многополярного мира и предотвращения холодной войны всех против всех.

Эти выводы не являются специфическими и тем более исчерпывающими для России. Они скорее позволяют увидеть, что в рамках нового миропорядка появятся возможности для согласования интересов самых разных акторов международных отношений. И в этом – шанс для России. Но далеко не единственный.

Возвышение Китая как риск

«Подъем остальных» как движущая сила «постамериканизации» означает появление множества национальных «историй успеха» и соответственно множества игроков, претендующих на значительное укрепление своего международного статуса. Но на нынешней стадии становления многополярного мира все просто заворожены Китаем. Глобальный экономический и финансовый кризис способствовал тому, что китайская модель все чаще рассматривается в качестве альтернативы «Вашингтонскому консенсусу», а обостряющееся соперничество между Китаем и Западом представляется как неизбежная схватка цивилизаций или идеологий.

Российский взгляд на Китай неизбежно будет отличаться от западного. Еще в позапрошлом веке русский философ Константин Леонтьев предостерегал: «Россия может погибнуть только двояким путем – или с Востока от меча пробужденных китайцев, или путем добровольного слияния с общеевропейской республиканской федерацией». «Пробуждения» Китая ждали и опасались у нас на протяжении десятилетий. Не случайно при всех зигзагах российской (советской) внутренней и внешней политики стремление к «нормализации отношений», а затем и к стратегическому партнерству оставалось внешнеполитической константой со времен Юрия Андропова. И нельзя не признать, что нынешний уровень российско-китайских отношений представляет собой ценнейшее достижение, которое, правда, не гарантирует от осложнений в будущем.

Сейчас, когда Китай «пробудился», рассуждения об угрозе могут быть более опасны, чем сама «угроза». В подъеме Китая следует видеть не угрозу России, а риск, то есть ситуацию, в которой возможен как проигрыш, так и выигрыш. Тактический выигрыш для российского политического режима уже очевиден. Прежде всего в том, что сопоставление исторического опыта двух стран дает властям дополнительные аргументы в пользу модернизации под жестким государственным контролем: путь Дэн Сяопина был правилен, путь Горбачёва – ложен; сильно (скорее всего – безнадежно) отстав от восточного соседа, Россия возвращается на правильный путь. При этом достижения Китая меняют и шкалу политических ценностей, поскольку успех и эффективность перестают однозначно отождествляться с либеральной демократией.

Потребность в устойчивом присутствии России в Азиатско-Тихоокеанском регионе (АТР) – ключевой части мира XXI века – сегодня не вызывает никаких сомнений. Поворот на Восток требуется «всерьез и надолго». При этом, сохраняя и наращивая преимущества добрососедства с Пекином, необходимо избежать превращения Москвы в его сателлита. Иначе говоря, фактическая слабость нынешних позиций России в АТР должна компенсироваться за счет активной политики, направленной на максимальную диверсификацию экономических и политических возможностей.

Среди причин, по которым для России предпочтителен вариант стабильного, но несколько дистанцированного партнерства с Китаем, далеко не только гигантская разность демографических потенциалов с двух сторон общей границы. Угроза китайского заселения Сибири и Дальнего Востока – это скорее «бумажный тигр», во всяком случае, в среднесрочной перспективе. Гораздо серьезнее опасность закрепления структурного дисбаланса в двусторонней торговле, быстрого скатывания к положению ресурсного придатка новой «всемирной мастерской». Однако выход из сырьевой ниши – это важнейший вопрос модернизации российской экономики, а не только торговых отношений между Москвой и Пекином.

Пожалуй, самая серьезная проблема, из-за которой России следует избегать слишком тесной привязки к китайскому локомотиву – это его скорость. Казалось бы, поддерживаемые уже не первое десятилетие двузначные (или близкие к двузначным) темпы экономического роста являются именно тем, чего нам так не хватает для успеха модернизации. Но чем дольше длится китайское экономическое чудо, тем больше нарастают экономические, социальные и региональные диспропорции и тем более опасными могут быть последствия резкого торможения. Соответственно для России усиливается актуальность поиска страховочных механизмов, запасных вариантов и новых возможностей.

Прежде всего важно сохранять позицию открытости к более тесному сотрудничеству с Японией как в сферах экономики и научно-технической деятельности, так и в вопросах региональной безопасности. Однако неурегулированность территориального спора не позволяет видеть в сотрудничестве с Токио противовес китайскому фактору. Более многообещающей может стать интенсификация связей с региональными акторами второго порядка – Южной Кореей, Тайванем, Вьетнамом, Индонезией и другими странами АСЕАН. Ни одна из этих стран в одиночку не способна служить альтернативой континентальному Китаю, но в совокупности их можно рассматривать как множество потенциальных опорных точек на периферии Срединной империи.

В общеазиатских масштабах ценнейшим партнером является Индия. Отсутствие конфликтного потенциала и восходящая к истокам индийской независимости традиция дружественных двусторонних отношений составляет прочную основу стратегического взаимодействия Москвы и Дели в XXI веке. Однако есть и трудности, главным образом психологического характера. В России еще не вполне освоились с тем, что Индии уже не пристало быть ведомой, что по ряду ключевых показателей страна способна стать равновеликим партнером, а в скором будущем – более мощным полюсом постамериканского мира, чем Россия. Но в любом случае Дели как раз тот самый собеседник, с которым в числе первых следует обсуждать и растущую китайскую мощь, и любую другую серьезную проблему Евразии. При этом надо учитывать, что в Индии с ее опытом военного конфликта 1962 г. подъем Китая вызывает большую настороженность, чем в России, которая сумела урегулировать пограничные проблемы с КНР.

Российская стратегия «поворота на Восток» должна в полной мере учитывать американское влияние в АТР. США и Россия осознают ключевое значение региона для их будущего в XXI веке, равно как и отсутствие здесь сколько-нибудь серьезного конфликта интересов двух сторон. И если говорить о расстановке сил и тенденциях региональной безопасности, то надо признать, что и военное присутствие Соединенных Штатов в АТР вовсе не противоречит российским интересам. Ситуация здесь существенно отличается от обстановки на западных и южных рубежах России, где укрепление позиций США и НАТО представляет собой как минимум фактор дискомфорта. Во всяком случае, Москве едва ли имеет смысл вливаться в число энтузиастов лозунга «Окинава без американцев», который столь неудачно пытался воплотить в жизнь бывший японский премьер Юкио Хатояма.

Сказанное не означает, что России следует очертя голову формировать вместе с Америкой новые схемы региональной безопасности, в которых Пекин неизбежно усмотрел бы угрозу своим интересам. Важно видеть грань между поиском оптимального для Москвы баланса сил и созданием реальных или виртуальных антикитайских коалиций, участие в которых для России недопустимо. В то же время именно раскрытие потенциала российско-американского взаимодействия в АТР могло бы стать основанием для будущих отношений между Москвой и Вашингтоном, для сохранения и развития крайне хрупких результатов «перезагрузки».

Отношения с державой № 1 постамериканского мира

Звучит иронично и одновременно банально: державой № 1 постамериканского мира остаются Соединенные Штаты Америки. Ослабление американского могущества продолжается, но не следует думать, что этот процесс бесконечен. Во-первых, неуклонный подъем основного конкурента – Китая – также не предопределен. Во-вторых, даже если вторая волна кризиса нанесет новый, еще более мощный удар, можно ожидать, что Америка, в конце концов, выкарабкается на более или менее стабильное плато и дальнейшее (относительное) снижение ее глобальной роли приостановится. С другой стороны, проблемы США как нисходящей сверхдержавы поистине глобальны, поскольку любой вариант их решения будет иметь последствия для всего мира. Кризис показал не просто зависимость всех остальных стран от Америки как международного центра финансового могущества и главного источника дестабилизации мировой экономики, но и огромную социальную цену, которую придется рано или поздно заплатить всем за санацию этой системы.

Вполне понятно стремление России не платить за оздоровление американоцентричной глобальной экономики больше, чем требуется. Уже одно это соображение – стимул к конструктивному участию во всех международных институтах и механизмах антикризисного управления. Москва заинтересована и в том, чтобы способствовать «мягкой посадке» Вашингтона в постамериканский мир, предотвратить стратегически безнадежные, но рискованные для России попытки восстановить ускользающую глобальную гегемонию Соединенных Штатов. Не менее важно создать в обозримом будущем благоприятные предпосылки для конструктивного и стабильного партнерства с США.

По всей видимости, перезагрузка как важный внешнеполитический проект администрации Барака Обамы составляет один из компонентов комплексной переоценки глобальной роли США в контексте мирового кризиса. Всем, очевидно, было понятно, что в XXI веке совсем не Россия будет представлять для Америки основную проблему. Но чем же обернулась перезагрузка на деле?

С началом глобальных экономических потрясений многие в России с торжеством возвестили «закат Америки», тогда как в самой Америке немало обозревателей приветствовали «падение России с небес на землю». Таким образом, поначалу перезагрузка немногим отличалась от российско-американских интеракций постсоветской эпохи, характеризующихся столкновением ресентимента с высокомерием. Между тем в результате кризиса обе страны оказались в рядах проигравших, и именно это обстоятельство должно было стать реалистичной основой для диалога на основе баланса интересов. Но и здесь ситуация оказалась парадоксальной.

Например, Сергей Караганов вместе с рядом коллег из Совета по внешней и оборонной политике сформулировал весьма радикальную программу «большой сделки» – компромисса, нацеленного на нахождение баланса интересов России и Соединенных Штатов. По всей видимости, к ней с пониманием отнеслись близкие к администрации Обамы сторонники реалистического подхода, а динамика двусторонних отношений весь последний год создавала впечатление, что стороны негласно следуют основным параметрам «большой сделки». А именно: Россия конструктивно подходит к американским интересам в различных регионах Азии и проявляет сдержанность на постсоветском пространстве, а США, в свою очередь, не предпринимают попыток еще больше ослабить позиции России в странах СНГ и создать еще более дискриминирующую ее архитектуру безопасности в Европе. Но именно негласно. На официальном уровне эти параметры невозможно даже облечь в словесную форму, не говоря уже об их переводе в статус комплексных формальных договоренностей.

В результате даже после подписания Пражского договора СНВ-3 и поддержки Россией санкций против Ирана в Совете Безопасности ООН все по-прежнему выглядит как избирательное улучшение двусторонних отношений. Каждый, пусть даже незначительный, шаг по пути перезагрузки сопровождается заявлениями или действиями, призванными сгладить их эффект, продемонстрировать локальный характер, доказать, что Вашингтон по-прежнему следует курсу на «продвижение демократии» и отвергает любые претензии на «сферы влияния», от кого бы они ни исходили. Но, если перезагрузка пока нисколько не повлияла на доминантный дискурс двусторонних отношений, едва ли стоит удивляться, что при первом же серьезном внутриполитическом повороте в Америке почти весь достигнутый позитив может быть скомкан, а то и вовсе отброшен в угоду электоральным перспективам одной из влиятельных групп политического истеблишмента.

Значит ли это, что идеи перезагрузки или тем более «большой сделки» в принципе неработоспособны? В качестве селективного подхода перезагрузка едва ли может рассчитывать на успех, но если под ней понимать кропотливую и целенаправленную работу по формированию устойчивой основы российско-американских отношений в XXI веке, то у нее неплохие шансы. В этом смысле азиатский фокус поиска взаимного баланса интересов может иметь решающее значение. Однако сам этот баланс должен в конечном счете зафиксировать изменение общего соотношения сил, в котором Соединенные Штаты – все еще наиболее мощная держава постамериканского мира, а Россия – один из полюсов нового мирового порядка. Политические следствия такого баланса интересов должны быть вербализованы, проговорены на самом высоком политическом уровне, а затем и трансформированы в совокупность формальных и неформальных обязательств.

Насколько далеко могут (и должны) идти эти обязательства? Основным контекстом выстраивания российско-американского партнерства является возвышение Китая и возникающая в связи с этим новая сфера близости интересов России и Америки. Учитывая «низкий старт» двусторонних отношений, Москва заинтересована в том, чтобы в обозримой перспективе уровень ее партнерства с Вашингтоном оказался сопоставимым с нынешним уровнем российско-китайских отношений. Но если двигаться в этом направлении дальше, то плюсы все быстрее начнут меняться на минусы, и Россия окажется втянута в игру, в которой в лучшем случае останется на вторых ролях, а в худшем – превратится из игрока в фигуру, которой основные игроки при случае могут и пожертвовать.

По всей видимости, во втором десятилетии XXI века разговоры об интеграции России в НАТО или какую-либо другую форму военно-политического союза с участием США и стран Европейского союза будут только активизироваться. Пока такие разговоры далеки от конкретики, но они начались, и начались не случайно. Суть динамики процесса можно понять и по характеру обсуждения проекта Договора о европейской безопасности (ДЕБ), предложенного президентом России. Саму идею не решился отвергнуть никто, и в Москве уже третий год слышат вежливые заявления о намерении «тщательно изучить» и «всесторонне рассмотреть». Несколько реже звучат фразы о принципиальной поддержке предложенного Договора и о солидарности с его базовым постулатом о неделимости европейской безопасности. «Изучение» проекта может продолжаться неопределенно долго, если только в какой-то момент партнеры в Вашингтоне и Брюсселе не захотят обнаружить, что Договор, в сущности, предлагает единую систему безопасности не только для Европы, но для индустриально развитого Севера в целом и исключает из этой системы Китай и другие страны быстро развивающегося Юга.

Вероятно, что кошмарный сон российской внешней политики – дальнейшее расширение НАТО на восток – так и не станет явью. В принципе в этом состоит основное достижение мюнхенского курса Владимира Путина, хотя скорее всего экспансия альянса на постсоветском пространстве окончательно утратит актуальность в контексте общей динамики «постамериканизации». Проект ДЕБ также призван блокировать расширение НАТО, но если это произойдет, то лишь как международно-правовая фиксация fait accompli (уже свершившегося факта. – Ред.). Следовательно, это уже не тот приз, за который стоит платить любую политическую цену. Гораздо важнее сама возможность равноправного участия в определении правил игры и в вопросах европейской безопасности, и в том, что касается более широкого спектра отношений в Большой Европе.

В поисках Большой Европы

С Европой связаны фундаментальные интересы России. Но ситуация здесь почти патовая. Похоже, что чем дольше Россия и Европейский союз взаимодействуют, тем больше их взаимное отчуждение. Сам институциональный дизайн ЕС фактически блокирует сколько-нибудь существенное сближение с Москвой. И ожидать качественных прорывов в отношениях между Россией и институциями Евросоюза (если, конечно, не относить к числу прорывов велеречивые декларации о партнерстве и долгосрочные планы действий) в ординарных обстоятельствах едва ли приходится.

Хуже всего то, что участие в Европейском союзе неизбежно ограничивает свободу политического маневра отдельных его членов, включая и самых мощных, с которыми Россия стремится развивать привилегированные отношения на двусторонней основе. В этих условиях особое значение имеет способность Москвы максимально использовать возможности, связанные с перемещением центра глобальной финансовой и индустриальной мощи в АТР. Только утвердившись там в качестве активного и влиятельного игрока, Россия сможет более уверенно вести диалог с другими европейскими странами. И главное: российские территории к востоку от Урала должны быть задействованы в качестве резерва национального развития, а не пространства демографического и индустриального вакуума.

В конце концов, ничто не вечно, включая и застой в отношениях Россия – Евросоюз. И в этом смысле важно не отворачиваться от еэсовской машины, а продолжать разговор и с ее функционерами, и с европейской общественностью, той силой, от выхода которой на политическую арену Юрген Хабермас и Жак Деррида относительно недавно ожидали «второго рождения Европы». Надежды двух философов оказались преждевременными. Но европейская публичная сфера все-таки играет очень важную роль в том, что касается определения ситуации, буквально соответствуя теореме Томаса: «Если ситуация мыслится как реальная, то она реальна по своим последствиям». Интересам России могла бы соответствовать фиксация того, что Европейский союз неравнозначен Европе и что другая архитектура Большой Европы возможна.

Даже если Россия определяет свою собственную роль как участие в «подъеме остальных», то открытость к широкому диалогу с отдельными странами ЕС и с Евросоюзом в целом должна сохраняться. Особенно важна способность генерировать нестандартные идеи и ходы, задающие направления дискуссии. В этом смысле можно только приветствовать идею «Союза Европы», которую намерен продвигать Сергей Караганов. Будучи весьма проблематичной в качестве конечной цели, она очень важна процессуально, поскольку может серьезно расширить пространство маневра для России, государств – членов Европейского союза, других европейских или полуевропейских стран.

Международные отношения и цивилизационный выбор в эпоху «междуцарствия» модерна

При обсуждении перспектив России в многополярном мире нельзя обойти вниманием и аргументы более общего порядка. Зигмунт Бауман, анализируя динамику модерна в начале XXI века, обращается к термину «междуцарствие» (Interregnum), с помощью которого Антонио Грамши описывал ситуацию ожидания радикальных перемен, вызванных социальными потрясениями эпохи Великой депрессии. Грамши вкладывал в это понятие особый смысл, имея в виду приближение одновременных и глубоких изменений социального, политического и юридического порядка. Сегодня, как и во время заточения Грамши в туринской тюрьме, многие глобальные концепции, институты и механизмы демонстрируют прогрессирующую дисфункциональность. В то же время полноценной замены этим столпам современности пока не видно.

Процесс «постамериканизации» также вписывается в эту картину «междуцарствия», но не исчерпывает ее. На кону нечто большее. Несколько успокаивающий термин Фарида Закарии «подъем остальных» на деле означает, что пятисотлетний «момент однополярности» западной цивилизации близится к завершению. При этом с каждым днем множатся факты, опровергающие представления о некой единой и неповторимой европейской (западной) версии модерна.

Как известно, теория множественности модернов была выдвинута Шмуэлем Эйзенштадтом. Он подчеркивает, что структурная дифференциация неевропейских обществ совсем не обязательно воспроизводит европейскую модель. По его мнению, европейская модель стимулирует появление различных институциональных и идеологических паттернов за пределами Европы. При этом «наилучший путь понимания современного мира… состоит в рассмотрении его как повествования о непрерывном конституировании и реконституировании разнообразия культурных программ». В контексте теории Эйзенштадта метафора «междуцарствия» могла бы означать, что западная версия модерна в основном исчерпывает свою миссию «перенастройки» незападных культурных программ и вступает в период сосуществования и конкуренции с другими, возникшими на основе этих программ версиями модерна. Но это сосуществование означает ни больше ни меньше, как признание плюрализма ценностей, институтов и моделей политического устройства вслед за признанием плюрализма культурных программ.

Динамика системы международных отношений воспроизводит многочисленные манифестации тех же самых сдвигов. Достаточно указать на феномен БРИК и, в частности, на быстрый переход российских руководителей от гордости за почти полноправное членство в западном клубе G8 к энтузиазму соучредителя клуба, в который входят новые лидеры глобального экономического роста. Активность России в этом качестве принимается далеко не всеми, хотя среди тех, кто наиболее жестко ставит под сомнение обоснованность присутствия России в БРИК, по странному стечению обстоятельств почти не звучат голоса из Китая, Индии или Бразилии. Стоит отметить, что автор термина «мягкая сила» Джозеф Най, крайне сдержанно отзывающийся о феномене БРИК в целом, умалчивает, что эта конструкция, даже оставаясь преимущественно виртуальным объединением, уже становится новым источником «мягкой силы», начинает продуцировать и консолидировать нормативную власть. Нормативное послание БРИК выражается не только в отстаивании вестфальских принципов суверенитета и стремлении к многополярности, но в принципиальном признании плюрализма ценностей, культурных программ и моделей политического устройства. В сущности, нормативное послание БРИК есть перевод теории множественности модернов Эйзенштадта на язык глобальной политики.

Процесс становления постамериканского мира побуждает корректировать преобладающие концептуализации международных отношений. Один из вариантов корректировки состоит в том, чтобы отделить качественные характеристики международного порядка от изменения глобальной роли США. Так, Джон Айкенберри готов говорить лишь о «кризисе успеха» западного проекта модерна, но не о кризисе представлений о его единственности и неповторимости. Согласно этой логике, движущей силой единого проекта модерна выступает общий интерес ведущих международных акторов к воспроизводству либерального порядка, который, по крайней мере теоретически, приносит блага всем и каждому. При этом получается, что, согласно Айкенберри, потребности и интересы незападных держав могут быть удовлетворены благодаря еще большему распространению принципов и практик западного либерализма.

Международный порядок – вещь инерционная, и в условиях «междуцарствия» трудно ожидать его быстрого переформатирования. Скорее всего, многие устойчивые глобальные взаимозависимости в сферах безопасности, торговли, финансов и охраны окружающей среды будут трансформироваться гораздо медленнее, чем изменение экономического и политического веса ведущих глобальных игроков. Однако фундаментальной особенностью либерального международного порядка является установление иерархических отношений, которое в долгосрочном плане несовместимо с «подъемом остальных».

Неудивительно, что реакция западного экспертного сообщества на возвышение незападных держав характеризуется растерянностью и даже алармизмом, когда в этих государствах видят представляющих угрозу чужаков. В то же время раздаются призывы рассматривать усиливающиеся страны незападного мира как «нам подобных», нуждающихся в социализации и в обучении правилам. Как отмечает Тим Данн, в контексте современной международной политики обе стратегии, по сути, постулируют безальтернативность западной версии модерна, причем такой подход останется востребованным, даже несмотря на его прогрессирующую неадекватность.

Означает ли это, что и Россия «обречена» адаптироваться к постамериканскому миру, упорно сохраняя верность догме о сингулярности модерна? Оправданно ли в эпоху «междуцарствия» форсировать цивилизационный выбор или по крайней мере связывать себя жесткими внешнеполитическими обязательствами, которые свидетельствовали бы о приверженности западной версии модерна?

Вопрос не в том, что цивилизационный выбор в пользу Запада невозможен или неприемлем, а либеральные ценности на российской почве прорастают какими-то уродливыми сорняками. Одной из причин взаимного разочарования России и Запада было как раз то, что зона совпадения или близости ценностей очень велика, тогда как различия казались в конечном счете преодолимыми. Но в итоге в России сформировалось стойкое убеждение, что дискуссии о ценностях направлены на подрыв российских интересов, тогда как многие на Западе от неоправданных иллюзий периода горбачевской перестройки и ельцинских реформ перешли к уверенности в «неисправимости» России. В этих условиях единственным конструктивным решением может быть перевод политических дискуссий на язык интересов; споры о ценностях лучше оставить для научного сообщества и активистов неправительственных организаций.

Хотя двадцатилетие распада СССР уже не за горами, преждевременно говорить о том, что в России сформировалась новая политическая нация, а посткоммунистические трансформации окончательно завершены. Сам факт провозглашения линии на модернизацию свидетельствует по крайней мере о частичной неудаче всей постсоветской социально-экономической политики, основной вектор которой даже в период воссоздания «вертикали власти» оставался либеральным и вестернизаторским. Ясно, что требуется поворот, серьезная коррекция курса. И если уж решено называть этот поворот «модернизацией», то следует исходить из того, что модернизация в эпоху «междуцарствия» модерна должна быть сугубо прагматическим действием.

В сущности, это все та же кошка Дэн Сяопина, единственным значимым качеством которой является эффективность в ловле мышей, а не соответствие стандартам породы западного модерна. Если экономика России, ее государство и общество начнут «ловить мышей», то локализация российского модерна в созвездии современностей не заставит себя ждать, а вопрос о его совместимости с западной версией модерна может затем сколь угодно долго оставаться предметом академической дискуссии.

В конечном счете речь идет о том, чтобы во втором десятилетии XXI века Россия выработала эффективную модель решения социальных и экономических проблем, используя при этом в интересах своего внутреннего развития новые возможности, открывающиеся в контексте становления постамериканского мира. Россия слишком долго пребывала на периферии западной цивилизации, чтобы теперь, на излете ее доминирования, присоединяться к ней и делить ответственность за все ее грехи. В конце концов, у России слишком много своих собственных грехов. Главное же, Россия обнаруживает, что у нее есть выбор, что заповедь Владислава Суркова «не выпасть из Европы, держаться Запада» не означает отказа от участия в «подъеме остальных» и формировании институтов и механизмов нового миропорядка. А появление такового будет свидетельствовать о завершении эпохи «междуцарствия» модерна.

Незаменимый полюс и свобода выбора

Будучи крупнейшим осколком Советского Союза, Россия объективно все еще имеет немало оснований претендовать на статус одного из полюсов в многополярном мире. Однако общая динамика на протяжении двух последних десятилетий в случае России была понижательной, а для периода 1990-х – обвальной. Даже стабилизация и нефтегазовый бум в период президентства Владимира Путина пока могут рассматриваться лишь как временное торможение на крутом спуске вниз. Иными словами, Россия по инерции остается одним из полюсов мировой политики, но сохранение в этом качестве потребует от российской власти способности привлекать все больше дополнительных ресурсов.

Вполне вероятно, что вскоре мы услышим голоса, настаивающие на новом понижении позиции России во всемирной табели о рангах. В качестве аргументации будет предъявлена непозволительность затраты значительных ресурсов на сохранение высокого международного статуса, а также то, что вхождение в зону притяжения какого-то другого полюса позволит оптимизировать риски существования в турбулентном многополярном мире. Отвергать эту позицию только потому, что Россия должна быть великой, могучей и никакой иной, по меньшей мере недальновидно. При определенных обстоятельствах у нас в самом деле может не оказаться другого выбора. Но несомненно, что любая власть в России должна стремиться к предотвращению подобной ситуации.

У России имеются и специфические основания к удержанию статуса одного из полюсов многополярного мира. Многовекторность и высокая маневренность российской внешней политики в нынешних условиях выступают важными механизмами компенсации слабостей, обусловленных структурой экономики, демографической динамикой, низким качеством управления, коррупцией и технологическим отставанием. Однако помимо решения тактических задач, маневренности требуется и «сверхзадача»: не принадлежа к первой тройке основных центров силы постамериканского мира, Россия должна быть тем полюсом, полномасштабное партнерство с которым способно обеспечить несомненный и решающий перевес для любого из основных центров силы.

Но опять-таки: все эти преимущества могут проявиться и сохраняться до тех пор, пока Россия остается самостоятельным центром силы многополярного мира, имеющим свободу маневра и открытым для развития партнерских отношений с самыми разными глобальными игроками. Как только Россия окажется вовлеченной в какие-либо жесткие союзы или интеграционные механизмы с участием более мощных центров силы, преимущества будут утрачены. Получается, что Россия должна быть везде и ни с кем.

Сохранение за Россией статуса самостоятельного глобального игрока, даже если для этого потребуется привлечь серьезные дополнительные ресурсы, окажется менее затратным и рискованным, чем вхождение в зону притяжения одного из более мощных полюсов. В последнем случае затраты ресурсов и риски будут обусловлены усиливающимся внутренним напряжением, вызванным необходимостью удерживать развитие страны в русле, общее направление которого задано извне. Вполне понятна логика сторонников этого подхода, стремящихся через жесткие международные обязательства подтолкнуть запаздывающие внутренние изменения. К сожалению, более реален сценарий, при котором подгоняемые под импортный шаблон внутренние изменения приведут к новой волне имитации институциональных практик правового государства и к запуску цепной реакции вполне реальных дестабилизирующих сдвигов в сфере межнациональных и федеративных отношений.

Совокупность возможностей, открывающихся перед Россией в процессе становления постамериканского мира, должна быть использована для создания благоприятных условий внутреннего развития страны, а не для их усложнения, связанного с вовлеченностью в жесткие союзы и поспешной ориентацией на одну из нескольких актуальных версий модерна. В то же время российское общество нуждается в подлинной открытости миру, в широком диалоге с носителями самых разных культурных программ, в готовности воспринимать извне все, что может способствовать практическому решению внутренних проблем. То, что действительно имеет высокую цену в эпоху многополярности – это свобода выбора. Не только выбора стратегических партнеров, но также путей и методов модернизации и даже образа желаемой современности.

Границы русского мира

Игорь Зевелёв

Присоединение Крыма в марте 2014 г. отражает произошедшую в последние годы трансформацию постсоветской национальной идентичности России и означает кардинальный пересмотр внешнеполитической доктрины. Действия Москвы в отношении Украины только на первый взгляд были неожиданными. На деле они стали логическим следствием идеологических и политических изменений, которые начались осенью 2011 г. после принятия решения о возвращении Владимира Путина на пост президента.

События весны 2014 г. заставляют пересмотреть привычные рамки внешнеполитического анализа, так как объяснения решений Москвы с точки зрения популярной в России школы реализма оказываются совершенно недостаточными. Кремль сильно рискует и в конечном итоге многое теряет во взаимоотношениях со странами Запада и соседями на постсоветском пространстве. Важнейшей задачей является понимание той идейной системы координат, в которой делались экстраординарные шаги в марте 2014 года. В рамках этой системы политика Москвы может предстать не только оправданной, но и единственно возможной.

Американский исследователь Роберт Джервис впервые обратил внимание на роль образов и представлений в международных отношениях, открыв новую страницу в политической теории. Для целей настоящей статьи особое значение имеют два вывода, сделанные Джервисом. Во-первых, он установил, что «зачастую объяснение причин, по которым были приняты те или иные важные решения, требует изучения убеждений лиц, принимающих решения, их взглядов на мир и образы других субъектов». Главный вопрос для Джервиса заключался не в том, кто был прав, а кто – ошибался, а в том, «почему представления людей о мире оказывались различными». Во-вторых, он утверждал, что «представления людей о мире и о других субъектах расходятся с реальностью вполне ощутимым образом и по причинам, которые доступны нашему пониманию».

Из широкого набора идей, появившихся в интеллектуальном дискурсе о постсоветской идентичности России за последние 20 лет, в конце концов были выбраны те, которые представлялись наиболее подходящими для легитимации режима и укрепления независимости, силы и влияния российского государства. К таковым относятся в первую очередь две концепции. Первая – идея о том, что Россия должна быть мощной, самостоятельной великой державой, являющейся оплотом всех консервативных сил, борющихся против революций, хаоса и либеральных идей, насаждаемых США и Европой. Вторая – представление о существовании большого русского мира и российской цивилизации, отличной от западной и выходящей за государственные границы собственно России. Обе концепции не очень хорошо совмещались с доминирующими дискурсами на Западе и воспринимались там как своеобразная интеллектуальная архаика. Это не выглядело проблемой, имеющей прямое отношение к системе международных отношений и европейской безопасности. Именно поэтому поведение Москвы в марте 2014 г. стало большой неожиданностью для большинства зарубежных лидеров и аналитиков, не погруженных во внутренний российский дискурс, развивавшийся все более изолированно от глобальных тенденций.

Решения, принимавшиеся в Москве в феврале – марте 2014 г., продиктованы особым мировоззрением и большими идеями, а не простым стремлением прирастить территорию. В связи с этим полезно вспомнить об изменениях в балансе сил между ведущими направлениями российского внешнеполитического мышления в последние годы, а также о концепциях «разделенного народа», защиты соотечественников за рубежом, русского мира и большой российской цивилизации.

Поиски национальной идентичности и внешняя политика России: три подхода

В течение полутора столетий дебаты о русской идентичности и ее роли в мире были сосредоточены главным образом на соотношении и взаимодействии России с Западом. Корни дискурса – в спорах между славянофилами и западниками. Все разнообразие существующих сегодня в России взглядов на международные отношения можно свести к трем основным школам: либералов, реалистов-государственников и националистов.

Интеллектуальные истоки взглядов российских либералов восходят к традициям западников ХIХ века и современных теорий либерального интернационализма. Цель либерального проекта для России – превратить ее в составную часть «Большого Запада». США и Европа для либералов – важнейшие стратегические партнеры. Большинство либералов инстинктивно тяготеют к Западу, в частности и потому, что считают, что тесное партнерство с Вашингтоном и европейскими столицами сдерживало бы недемократические действия российских властей внутри страны.

Реалисты-государственники представляют собой наиболее влиятельную школу внешнеполитической мысли в России. Ее основателем является Евгений Примаков. Реалисты-государственники включают в себя часть бывших либералов-интернационалистов, которые были разочарованы западной политикой в отношении России в 1990-е годы. Важнейшим фактором, способствовавшим их переходу на позиции реалистов-государственников, стало расширение НАТО. Российских государственников можно назвать оборонительными реалистами, выступающими за поддержание сферы влияния на территории бывшего Советского Союза и стремящимися сдерживать американское глобальное первенство. Образ России, проецируемый реалистами-государственниками на международную арену, – влиятельный центр многополярного мира. С середины 2000-х гг. внутриполитический и идеологический факторы, а именно стремление любой ценой отстаивать полный суверенитет и не допустить вмешательства во внутренние дела, стали фактически доминировать над всеми другими соображениями реалистов-государственников. Для большинства реалистов-государственников Соединенные Штаты – страна, стремящаяся действовать в обход международного права, чтобы сохранить однополярную структуру мирового порядка и добиться собственного доминирования во всех сферах. Это также носитель идей смены режимов и «оранжевых революций».

Националистическое направление внешнеполитической мысли включает в себя по крайней мере две подгруппы, а именно неоимпериалистов («имперцев») и этнических националистов. В первой половине 1990-х гг. суть неоимпериалистического проекта заключалась в восстановлении государства в границах СССР. Постепенно задачи сузились до более ограниченных целей в духе жесткого реализма, а именно создания вокруг России буферной зоны протекторатов и зависимых стран из числа бывших советских республик.

Сутью этнически окрашенной националистической программы является восстановление географического соответствия между государством и нацией и создание нового политического образования на территории проживания русского и части других восточных славянских народов. Это означало бы воссоединение России, Белоруссии, части Украины и Северного Казахстана. В свое время русский этнонационализм получил мощный интеллектуальный импульс благодаря публицистике Александра Солженицына, первого крупного мыслителя, бросившего вызов наднациональной традиции в ее имперской форме. Хотя этнонационализм в России не является сам по себе организованной политической силой, совершенно очевиден рост его интеллектуального влияния в течение последних нескольких лет.

Либералы-западники в течение короткого времени после распада Советского Союза доминировали при принятии внешнеполитических решений. Однако довольно быстро – уже к середине 1990-х гг. – они уступили авансцену реалистам-государственникам. После кратковременного периода путинской версии перезагрузки в российско-американских отношениях в 2001–2002 гг. Москва вернулась к попыткам сдерживания однополярной американской гегемонии. В 2009–2011 гг. влияние либеральной школы на внешнеполитический курс вновь стало несколько более заметным. Возвращение Владимира Путина на пост президента в условиях возникновения беспокойства относительно стабильности в стране привело к тому, что внутриполитические соображения все больше стали сказываться на внешнеполитическом курсе.

В первую очередь это коснулось взаимоотношений с США и Европой, которые, по мнению Кремля, поддерживали оппозиционные силы, правозащитников и политические реформы в России, вмешиваясь во внутренние дела. Первоначально это выглядело как усиление взглядов реалистов-государственников за счет очередной маргинализации либералов. Однако действия Кремля весной 2014 г. со всей очевидностью продемонстрировали, что происходило и широкое заимствование идей, развивавшихся до тех пор в рамках националистического дискурса. Есть все основания утверждать, что сформировалась новая внешнеполитическая доктрина, которая включает в себя элементы взглядов реалистов-государственников и националистов.

Практически все политики и публичные интеллектуалы, которых можно отнести к неоимпериалистам, от Геннадия Зюганова и Александра Проханова до Эдуарда Лимонова и Сергея Удальцова, горячо поддержали решения Кремля в отношении Крыма весной 2014 года. Этнонационалисты и им сочувствующие расколоты по этому вопросу. Многие из них усмотрели в действиях Москвы возрождение имперского проекта, осуществляемого за счет непосредственных интересов русского народа. Эта группа включает в себя как политиков и интеллектуалов, чьи взгляды содержат в себе умеренные этнонационалистические мотивы (Алексей Навальный, Владимир Милов), так и радикально настроенных маргиналов (Дмитрий Демушкин). В то же время ряд интеллектуалов этого направления усмотрели в новой политике Кремля скрытое под фасадом возрождения империи и не полностью осознанное строительство национального государства, где этнические и политические границы совпадают (Валерий Соловей).

Большинство либералов-западников не поддержали действия Кремля, за что стали приравниваться к «пятой колонне». После распада Советского Союза либералы последовательно выступали за строительство российской гражданской нации в новых государственных границах, приоритетность развития отношений со странами Запада и добрососедского сотрудничества с соседями, первостепенное внимание к вопросам экономики и недопустимость использования военной силы. Действия Москвы весной 2014 г. противоречили практически всем представлениям либералов-западников о разумной политике. В идейном отношении либералы оказались перед лицом коалиции, объединяющей реалистов-государственников и большинство националистов. Это обстоятельство объективно усилило позиции Кремля.

Ситуация коренным образом стала отличаться от той, которая возникла в 1997–1999 гг. в ходе острой политической борьбы по вопросу о ратификации Договора о дружбе, сотрудничестве и партнерстве между Российской Федерацией и Украиной. Тогда сформировались две большие коалиции. За ратификацию выступали реалисты-государственники, либералы и большинство неоимпериалистов, включая КПРФ. Против «Большого договора» боролись этнонационалисты и часть «имперцев», в том числе ЛДПР и такие политики, как Юрий Лужков, Сергей Бабурин, Александр Лебедь. Важнейшим аргументом противников договора было то, что он закреплял принадлежность Крыма Украине. Победила точка зрения, согласно которой дружба с Украиной важнее, чем вопрос о Крыме. Договор был ратифицирован после беспрецедентной публичной борьбы, длившейся почти два года. Ключевая роль в победе коалиции за договор принадлежала Евгению Примакову.

Что изменилось с тех пор? К 2014 г. у реалистов-государственников и «имперцев» появилось ощущение силы и уверенность, что Россия может безболезненно присоединить Крым, воспользовавшись глубоким кризисом украинской государственности. Влиятельной оппозиции, способной помешать этому, в России нет. Отношения с Западом больше не приоритет, и его мнение можно проигнорировать. Главное же в том, что фактически официальной стала идеология постсоветского реванша, включающая в себя образ России – собирательницы разделенного искусственными границами русского мира.

Россия и новый русский мир

После распада Советского Союза миллионы людей, считающих себя русскими, оказались разделены политическими границами. Впервые на протяжении своей многовековой истории и не по своей воле они стали гражданами (или лицами без гражданства) нескольких соседних стран.

В постсоветской России сложились два основных подхода к новому «русскому вопросу». Во-первых, это вялая политика по отношению к соотечественникам, проводимая государством, и умеренная концепция русского мира. Во-вторых, это националистический дискурс о «разделенном народе», который, однако, вплоть до весны 2014 г. не оказывал существенного влияния на конкретную политику. Если рассматривать два подхода в более широком контексте, а именно с точки зрения того, как российская идентичность формировалась в течение последних 200 лет, то с некоторой долей упрощения можно утверждать, что они отражают традиционное для страны сосуществование двух начал: национально-государственного и этнонационального.

Понятия «соотечественники» и «русский мир» формируются в рамках двух разных, хотя и пересекающихся, дискурсов. Термин «соотечественники за рубежом» введен в официальный оборот Борисом Ельциным и Андреем Козыревым в 1992 году. С 1994 г. концепция соотечественников развивалась преимущественно в форме выработки конкретной российской политики и находила отражение в законах, государственных программах и некоторых – впрочем, не очень активных и не всегда эффективных – внешнеполитических действиях. В российском дискурсе к соотечественникам обычно относят тех, кто проживает за пределами Российской Федерации, но осознает исторические, культурные и языковые связи с Россией и желает их сохранить независимо от своего гражданства.

Вплоть до 2014 г. российская политика в отношении соотечественников за рубежом являлась осторожным умеренным ответом на вызов постсоветских реалий и «искусственности» новых государственных границ. В 1990-е гг. Россия не поддержала ирредентистские настроения в Крыму, Северном Казахстане и других местах компактного проживания русских. В 2003–2010 гг. Москва ради сохранения хороших отношений с Туркменистаном и обеспечения собственных интересов в газовой сфере игнорировала грубые нарушения Ашхабадом прав лиц с двойным туркмено-российским гражданством. Первая попытка защиты своих граждан и соотечественников за рубежом с помощью военной силы предпринята в августе 2008 г. в Южной Осетии и Абхазии. Однако тот факт, что русские составляли лишь около двух процентов населения этих территорий, делал использование риторики о соотечественниках несколько искусственным. Хотя официально никогда не признавалось, что под соотечественниками подразумевались прежде всего этнические русские, общественное восприятие было именно таким.

Понятие «русский мир», хотя и имеет свою историю, введено в поле активного общественного дискурса только в 2007 году. Обычно под русским миром понимается сеть людей и сообществ за пределами Российской Федерации, так или иначе включенных в русскую культурную и языковую среду. Эта концепция с ее мощными философско-мировоззренческими коннотациями гораздо шире, чем понятие «соотечественники». Представление о соотечественниках опирается на законы и юридические нормы, в то время как русский мир – нечто, находящееся преимущественно в области самосознания. До весны 2014 г. две линии пересекались только в точке свободного выбора тех, кто так или иначе осознавал свою связь с Россией. Весной 2014 г. ситуация изменилась. Понятия «соотечественники» и «русский мир» фактически слились в националистической риторике о возрождении России и ее реванше на постсоветском пространстве.

Наиболее радикальные требования националистической оппозиции умеренному курсу на укрепление связей с соотечественниками и развитие русского мира в течение длительного времени базировались на концепции «разделенности русского народа» и его праве на воссоединение. Наибольший вклад в развитие этой идеи внесли Наталья Нарочницкая, Ксения Мяло, Виктор Аксючиц, Александр Севастьянов, а также такие политики, как Владимир Жириновский, Геннадий Зюганов, Юрий Лужков, Сергей Бабурин. В 1998–2001 гг. было предпринято несколько попыток придать этой концепции форму законодательных инициатив. В комитетах Государственной думы обсуждались законопроекты «О национально-культурном развитии русского народа», «О праве русского народа на самоопределение, суверенитет на всей территории России и воссоединение в едином государстве», «О русском народе», однако они так и не стали законами. Реалии государственного строительства ставили перед страной совершенно иные задачи, и прагматизм реалистов-государственников каждый раз одерживал верх над идеологическими установками националистически настроенных групп политиков.

После установления жесткого контроля президента над законодательной властью в 2003–2004 гг. произошла маргинализация дискурса о русском народе и его праве на воссоединение. В ходе событий весны 2014 г. российские официальные лица сначала воздерживались от того, чтобы задействовать эту идею для легитимации своих действий. Однако табу снято в Обращении президента Российской Федерации 18 марта 2014 года. Там прямо заявлено: «Русский народ стал одним из самых больших, если не сказать самым большим, разделенным народом в мире».

При всей важности концепций соотечественников, русского мира и «разделенного народа» для внутреннего дискурса о национальной идентичности в глазах реалистов-государственников они были слишком узкими для позиционирования России как великой державы на мировой арене. В 2008 г. российская власть впервые после распада СССР заговорила в терминах большого наднационального проекта. Мировоззренческие основы внешней политики все чаще формулировались в категориях цивилизационной принадлежности страны. Россия пришла к этому не через осмысление «разделенности» русских и их взаимодействия с соседними народами, а в результате обострившихся отношений с Западом. Неудача попыток стать самостоятельной частью «Большого Запада» и осознание обстоятельства, что за этим может стоять нечто большее, чем сиюминутный расклад на международной арене, заставили Москву задуматься о своем месте в мире. Претензии на статус великой державы вынудили российское руководство попытаться сформулировать цели внешней политики в терминах, выходящих за рамки государственных интересов.

Идеологически концепция цивилизации оказалась для российской власти понятной и близкой. Идея цивилизаций не очень совместима с либеральными концепциями глобализации и универсальности демократических ценностей. В ХIХ веке об особой русской цивилизации обычно говорили консерваторы, прежде всего Николай Данилевский и Константин Леонтьев. В современную эпоху в этих категориях мыслил недавно скончавшийся американский консерватор Сэмюэл Хантингтон. О том, что Россия – не страна, а цивилизация, давно говорил Александр Дугин.

Российские власти сформулировали два возможных подхода к цивилизационной принадлежности России. Один был впервые оглашен президентом Дмитрием Медведевым в берлинской речи июня 2008 г.: «В результате окончания холодной войны возникли условия для налаживания подлинно равноправного сотрудничества между Россией, Евросоюзом и Северной Америкой как тремя ветвями европейской цивилизации». Такой подход предполагал примирение консервативной концепции цивилизации и либеральных принципов, элементы которых вновь появились в официальном российском дискурсе в то время. Однако уже тогда министр иностранных дел Сергей Лавров, повторяя тезис о трех ветвях, говорил и о том, что принятие западных ценностей – лишь один из подходов. Россия же, по его словам, намерена продвигать другой подход, который «заключается в том, что конкуренция становится подлинно глобальной, приобретая цивилизационное измерение, то есть предметом конкуренции становятся в том числе ценностные ориентиры и модели развития». Летом 2009 г. Лавров, обращаясь к латвийской русскоязычной газете, впервые использовал понятие «большая российская цивилизация».

Возникало впечатление, что до поры до времени российские власти не видели большого противоречия между двумя подходами. Они являлись не взаимоисключающими, а взаимодополняющими. Один подход обращен к Западу, другой – к соседним государствам и соотечественникам. Однако постепенно интеллектуальное пространство для интерпретации российской цивилизации как ветви западной сужалось. Концепция России в качестве отдельной большой цивилизации больше соответствовала новой консервативной идеологии и позволяла парировать критику недемократичности государственного устройства современной России. При этом вплоть до 2014 г. она умеренно интерпретировала «русский вопрос»: российская цивилизация – это наше государство вместе с русским миром, который включает всех, кто тяготеет к полю русской культуры.

В риторике весны 2014 г. из всех концепций наиболее активно задействованным оказалось понятие русского мира, удобно созвучное понятиям «исконно русская земля» (Крым), «русский город» (Севастополь), «русская воинская слава» (Черноморский флот).

Секьюритизация идентичности

До весны 2014 г. дискуссии о новой российской национальной идентичности, включая развитие концепции русского мира, мало соприкасались с традиционной повесткой дня в области внешней политики и национальной безопасности. Революция на Украине позволила (а по мнению Кремля – потребовала) секьюритизировать эти вопросы, то есть перевести их в разряд важнейших для выживания нации и государства.

На протяжении постсоветской истории значительная часть интеллектуальной и политической оппозиции, от Александра Солженицына до Геннадия Зюганова, считала, что несовпадение новых государственных границ с национальными (понимаемыми как этнические) было крупнейшим историческим поражением и реализовавшейся угрозой безопасности России. Официальная же позиция заключалась в государственном строительстве в пределах постсоветских границ Российской Федерации и формировании гражданской нации.

События весны 2014 г. фундаментальным образом изменили процесс конструирования российской национальной идентичности. Продемонстрирована верность теоретического заключения, сделанного американским исследователем проблем национализма Ильей Призелем: «Обычно изменение национальных идентичностей – постепенный процесс. Однако в стрессовой ситуации даже устоявшиеся национальные идентичности способны меняться весьма значительно, а коллективная память народа может быть переформатирована очень быстро». В большинстве случаев подобные изменения происходят в результате смены режима, победы оппозиции или серьезных потрясений, пришедших извне. В случае России это было не так.

7 марта 2014 г. пресс-секретарь главы государства Дмитрий Песков, комментируя события в Крыму, заявил, что президент России Владимир Путин является гарантом безопасности русского мира. Это утверждение отражает фундаментальные изменения в представлениях официальных лиц о зоне ответственности Кремля при толковании национальной безопасности: переход от государства к большей, чем государство, общности. Произошла стремительная секьюритизация концепции русского мира.

Почему же Владимир Путин пошел на столь радикальный шаг спустя 14 лет после того, как стал лидером страны? Почему внутренний дискурс перенесен на международную арену и секьюритизирован? Ответ – в области взаимоотношений России с Западом. Абстрактно понимаемый «Запад» стал восприниматься как сила, стремящаяся распространить свои ценности и образы на русский мир, покушаясь тем самым на то, чтобы изменить уникальную – и все более консервативную – российскую национальную идентичность.

Инструментами экспансии Запада стало восприниматься не только расширение НАТО, в том числе потенциально и на Украину, но и политика Европейского союза. Если раньше распространение зоны влияния ЕС не интерпретировалось как угроза, то с принятием в 2009 г. программы «Восточного партнерства», нацеленной, по мнению Москвы, на отрыв от России ее соседей, это изменилось. Нежелание учитывать интересы России при переговорах о Соглашении об ассоциации Украины с Европейским союзом в 2013 г. вызвало в Москве очень острую реакцию.

Окончательный же поворот в отношении Кремля к странам Запада произошел с отстранением Виктора Януковича от власти 22 февраля 2014 года. Революционные события были интерпретированы в Москве как государственный переворот, инспирированный Западом на территории русского мира. По словам Путина, «в случае с Украиной наши западные партнеры перешли черту… Они же прекрасно знали, что и на Украине, и в Крыму живут миллионы русских людей… Россия оказалась на рубеже, от которого не могла уже отступить. Если до упора сжимать пружину, она когда-нибудь с силой разожмется».

Важным обстоятельством стало придание вопросу о взаимоотношениях России и Запада исторического измерения. В Обращении президента 18 марта 2014 г. прямо сказано: «У нас есть все основания полагать, что пресловутая политика сдерживания России, которая проводилась и в XVIII, и в XIX, и в ХХ веке, продолжается и сегодня».

После окончания холодной войны Россия в результате недальновидной политики стран Запада оказалась за пределами важнейших европейских и евроатлантических институтов безопасности. В результате Москва стала выкраивать себе место в системе международных отношений, полагаясь на внутренний дискурс и вырабатываемые им «большие идеи», а также на измененную интерпретацию российской истории как во многом изолированного от мировых тенденций процесса.

К весне 2014 г. в Москве укрепилась тенденция к иррациональному на первый взгляд объединению логик и риторики трех дискурсов: о национальной идентичности (включая идеи о защите соотечественников, русском мире, «разделенном народе», большой российской цивилизации), о международной безопасности и о сохранении внутренней стабильности. Угрозы во всех трех системах координат видятся в политике стран Запада.

Трансформация национальной идентичности в России в течение последних двух с половиной лет стала менять сложившуюся после окончания холодной войны систему международных отношений в Европе и на постсоветском пространстве. В России сформировалась новая внешнеполитическая доктрина, опирающаяся на комплекс идей об особой российской цивилизации, русском мире и необходимости защиты соотечественников, в том числе силовыми методами. Такая доктрина больше связана с внутренними представлениями о российской идентичности, чем с концепциями мироустройства, которые вырабатываются в рамках теории и практики международных отношений. Это создает серьезнейшее напряжение во взаимоотношениях между Россией, с одной стороны, и странами Запада, а также практически со всеми постсоветскими государствами – с другой. То, что выглядит как восстановление исторической справедливости и защита русского мира в одной системе координат, в других дискурсах воспринимается как захват большим государством части территории более слабого соседа.

Вопрос Роберта Джервиса о том, почему представления людей о мире оказываются различными, стал чрезвычайно актуальным при анализе взаимоотношений между Россией, Западом и постсоветскими странами. Ответ надо искать в том обстоятельстве, что господствующие в России взгляды формируются в полной изоляции от остального мира.

Холодная война 2.0

С.Ю. Глазьев – академик РАН, советник Президента России.

А.П. Цыганков – профессор международных отношений и политических наук Университета Сан-Франциско.

Рейн Мюллерсон – президент Института международного права (Institut de Droit International), президент Академии права Таллинского университета.

Чез Фримен – президент Совета по ближневосточной политике (г. Вашингтон), председатель Projects International, в течение многих лет работал на ответственных должностях в Государственном департаменте США и Пентагоне, занимался проблемами Африки, Ближнего Востока, Китая, Южной Азии и европейской безопасности.

Угроза войн и ответ России[1]

Сергей Глазьев

Действия США на Украине следует квалифицировать не только как враждебные России, но и как направленные на глобальную дестабилизацию, фактически провоцирование мирового конфликта для спасения американской геополитической и финансово-экономической власти. Поэтому ответ должен носить системный и всеобщий характер, быть направлен не только на разоблачение и разрушение политического доминирования Соединенных Штатов, но прежде всего на подрыв американской военно-политической мощи, основанной на эмиссии доллара как мировой валюты.

Миру нужна коалиция здоровых сил за стабильность, если угодно – глобальная антивоенная коалиция с позитивной программой устройства международной финансово-экономической архитектуры на принципах взаимной выгоды, справедливости и уважения национального суверенитета.

Обуздать произвол эмитентов резервных валют

В эту группу потенциально могут войти крупные независимые державы (БРИКС), развивающийся мир (большая часть Азии, Африки, Латинской Америки), дискриминируемый в существующей международной финансово-экономической архитектуре, участники СНГ, заинтересованные в сбалансированном бесконфликтном развитии, часть государств Европы, не готовых подчиняться явно невыгодному им диктату США. Коалиция должна принимать меры для устранения фундаментальных причин глобального кризиса, наибольшее значение среди которых имеют следующие:

● бесконтрольность эмиссии мировых резервных валют, которая ведет к злоупотреблениям эмитентов монопольным положением ценой нарастания диспропорций и разрушительных тенденций в глобальной финансово-экономической системе;

● неспособность действующих механизмов регулирования операций банковских и финансовых институтов обеспечить защиту от чрезмерных рисков и появления финансовых пузырей;

● исчерпание пределов роста доминирующего технологического уклада и недостаточность условий для становления нового, включая нехватку инвестиций для широкого внедрения составляющих его базисных технологий.

Необходимы условия, которые позволят национальным денежным властям организовать кредитование развития производств нового технологического уклада и модернизации экономики на его основе, стимулирование инновационной и деловой активности в перспективных направлениях экономического роста. Для этого страны-эмитенты мировых резервных валют должны гарантировать их устойчивость путем ограничения величины государственного долга и дефицита платежного и торгового балансов. Кроме того, им следует соблюдать требования по прозрачности механизмов эмиссии своих валют, предоставлению возможности их беспрепятственного обмена на все активы, торгуемые на их территории.

Важным требованием к эмитентам мировых резервных валют должно стать соблюдение правил добросовестной конкуренции и недискриминационного доступа на свои финансовые рынки. Остальным странам, соблюдающим аналогичные ограничения, необходимо предоставить возможности применения национальных валют как инструмента внешнеторгового и валютно-финансового обмена, в том числе их использования в качестве резервных странами-партнерами. Целесообразно ввести классификацию национальных валют, претендующих на роль мировых или региональных резервных, по категориям в зависимости от соблюдения их эмитентами определенных требований.

Одновременно с введением требований к эмитентам мировых резервных валют необходимо ужесточение контроля за движением капитала, чтобы предотвращать спекулятивные атаки, дестабилизирующие мировую и национальные валютно-финансовые системы. Для этого странам коалиции следует ввести запрет на транзакции своих резидентов с офшорными зонами, а также не допускать к схемам рефинансирования банки и корпорации, учрежденные с участием резидентов офшоров. Валюты, эмитенты которых не соблюдают установленных правил, не следует использовать в международных расчетах.

Чтобы обеспечить контроль за эмитентами мировых резервных валют, потребуется глубокое реформирование международных финансовых институтов. Страны-участницы должны быть представлены справедливо по объективному критерию из набора признаков относительного веса в мировом производстве, торговле, финансах, природном потенциале и населении. По тому же критерию можно сформировать корзину валют под выпуск новой SDR (специальные права заимствования, СПЗ, условная расчетная единица МВФ), по отношению к которой могут определяться курсы всех национальных валют, включая мировые резервные. На начальном этапе в корзину могут войти валюты тех стран коалиции, которые согласятся взять на себя обязательства по соблюдению установленных норм.

Осуществление столь масштабных реформ требует правового и институционального обеспечения. Это возможно путем придания решениям коалиции статуса международных обязательств заинтересованных в их реализации стран, а также с опорой на институты ООН и уполномоченные международные организации.

Чтобы стимулировать глобальное распространение социально значимых достижений нового технологического уклада, необходимо развернуть международную систему стратегического планирования глобального социально-экономического развития. Она включала бы в себя разработку долгосрочных прогнозов научно-технического развития, определение перспектив экономики мира, региональных объединений и крупных государств, поиск возможностей преодоления диспропорций, в том числе разрывов между передовыми и слаборазвитыми странами, а также выбор приоритетных направлений развития и индикативных планов деятельности международных организаций.

США и другие члены G7, скорее всего, отвергнут перечисленные выше предложения по реформированию международной валютно-финансовой системы без обсуждения, поскольку они подорвут их монопольное право бесконтрольной эмиссии мировых валют. Получая от нее огромную выгоду, ведущие западные державы сдерживают доступ к собственным рынкам активов, технологий и труда, вводя все новые ограничения.

В случае отказа «семерки» «подвинуться» в органах управления международных финансовых организаций антивоенная коалиция должна обладать достаточной синергией, чтобы создать альтернативные глобальные регуляторы.

Прообразом может послужить группа БРИКС, в рамках которой возможны следующие меры обеспечения экономической безопасности:

● создание универсальной платежной системы для стран БРИКС и выпуск общей платежной карточки, объединяющей китайскую UnionPay, бразильскую ELO, индийскую RuPay, а также российские платежные системы;

● создание независимой от Соединенных Штатов и Евросоюза системы обмена межбанковской информацией, аналогичной SWIFT;

● переход на использование своих рейтинговых агентств.

Россия – лидер поневоле

Лидирующую роль в создании коалиции по противостоянию США придется брать на себя России, поскольку именно она находится в наиболее уязвимом положении и без создания такой коалиции не сможет одержать верх в развязываемой против нее конфронтации. Если Россия не проявит инициативу, то формируемый Соединенными Штатами антироссийский альянс может поглотить или нейтрализовать наших потенциальных союзников. Так, провоцируемая американцами против России война в Европе может оказаться выгодной Китаю. Взаимное ослабление Америки, Евросоюза и России облегчает КНР достижение глобального лидерства. Бразилия способна поддаться давлению Вашингтона. Индия рискует замкнуться на решении своих внутренних проблем.

Россия обладает не меньшим, чем США, историческим опытом лидерства в мировой политике, необходимым духовным авторитетом и достаточной военно-технической мощью. Но отечественному общественному сознанию необходимо избавиться от комплекса неполноценности, восстановить историческую гордость за многовековое упорное создание цивилизации, объединившей множество наций и культур и не раз спасавшей Европу и человечество от самоистребления. Вернуть понимание исторической преемственности роли «русского мира» в созидании общечеловеческой культуры, начиная от Киевской Руси – духовной преемницы Византийской империи – до Российской Федерации, являющейся преемницей СССР и Российской империи. Евразийский интеграционный процесс следует преподносить как глобальный проект восстановления общего пространства, развития веками живших вместе, сотрудничавших и обогащавших друг друга народов от Лиссабона до Владивостока и от Петербурга до Коломбо.

Социально-консервативный синтез

Идеологическим основанием нового миропорядка может стать концепция социально-консервативного синтеза, объединяющая систему ценностей мировых религий с достижениями социального государства и научной парадигмой устойчивого развития. Эту концепцию стоит использовать в качестве позитивной программы для формирования глобальной антивоенной коалиции, которая должна предложить понятные всем принципы упорядочивания и гармонизации социально-культурных и экономических отношений в мировом масштабе.

Гармонизация международных отношений возможна только на основе фундаментальных ценностей, разделяемых всеми основными культурно-цивилизационными общностями. К числу таких ценностей относятся принцип недискриминации (равенства людей) и декларируемая всеми конфессиями любовь к ближнему без разделения на «своих» и «чужих». Такие ценности могут быть выражены в понятиях справедливости и ответственности, а также в юридических формах прав и свобод граждан.

Фундаментальная ценность человеческой личности и равенства прав всех людей вне зависимости от их вероисповедания, национальной, классовой и какой-либо еще принадлежности должна быть признана всеми конфессиями. Основанием для этого, во всяком случае в монотеистических религиях, является понимание единства Бога и того, что каждое вероучение указывает свою дорогу спасения человека, имеющую право на существование. Подобное мировоззрение способно устранить насильственные формы межрелигиозных и межнациональных конфликтов, перевести их в плоскость свободного выбора каждого человека. Для этого необходимы правовые формы участия конфессий в общественном жизнеустройстве и разрешении социальных конфликтов.

Это позволит нейтрализовать одну из самых разрушительных технологий американской стратегии ведения мировой хаотической войны – использование межконфессиональных противоречий для разжигания религиозных и национальных конфликтов, переходящих в гражданские и региональные войны.

Вовлечение конфессий в формирование международной политики даст нравственно-идеологическое основание для предотвращения этнонациональных конфликтов и создаст предпосылки для перевода межнациональных противоречий в конструктивное русло, их снятия посредством инструментов государственной социальной политики. В свою очередь, вовлечение конфессий в формирование социальной политики подведет нравственное основание под государственные решения. Это поможет обуздать дух вседозволенности и распущенности, доминирующий сегодня в правящей элите развитых государств, восстановить понимание социальной ответственности власти перед обществом. Пошатнувшиеся ценности социального государства получат мощную идеологическую поддержку. В свою очередь, политическим партиям придется признать значение фундаментальных нравственных ограничений, защищающих основы человеческого бытия.

Концепция социально-консервативного синтеза дает идеологическую основу для реформирования международных валютно-финансовых и экономических отношений на основе принципов справедливости, взаимного уважения национальных суверенитетов и взаимовыгодного обмена. Их реализация требует ограничения свободы действия рыночных сил, постоянно порождающих дискриминацию большинства граждан и стран по доступу к благам.

Либеральная глобализация подорвала возможности государств влиять на распределение национального дохода и богатства. Транснациональные корпорации бесконтрольно перемещают ресурсы, которые ранее контролировались государствами. Последние вынуждены снижать степень социальной защищенности граждан, чтобы сохранять привлекательность экономик для инвесторов. Одновременно снизилась эффективность государственных социальных инвестиций, потребители которых освободились от национальной принадлежности. В результате присвоения американоцентричной олигархией все большей части доходов, генерируемых в мировой экономике, происходит падение уровня жизни населения большинства стран с открытой экономикой, увеличивается дифференциация граждан по доступу к благам. Для преодоления разрушительных тенденций требуется изменить всю архитектуру финансово-экономических отношений, вводя ограничения на движение капитала. Цель – блокировать возможности его ухода от социальной ответственности, с одной стороны, и выровнять издержки социальной политики национальных государств – с другой.

Ограничение возможностей уклониться от социальной ответственности включает ликвидацию офшорных зон, позволяющих избегать налоговых обязательств, и признание права национальных государств регулировать трансграничное перемещение капитала. Выравнивание социальных издержек различных государств потребует установить глобальные минимальные социальные стандарты, что предусматривало бы опережающее повышение уровня социального обеспечения населения относительно бедных стран. Для этого должны заработать международные механизмы выравнивания уровня жизни, что предполагает создание инструментов их финансирования.

Руководствуясь концепцией социально-консервативного синтеза, антивоенная коалиция поставила бы задачи формирования глобальных механизмов социальной защиты. Так, способом финансирования международных механизмов выравнивания уровня жизни стал бы налог на валютообменные операции в размере 0,01 от суммы трансакций. Этот сбор (суммой до 15 трлн. долларов в год) может взиматься на основе международного соглашения в рамках национальных налоговых законодательств и перечисляться в распоряжение уполномоченных международных организаций. В их числе – Красный Крест (предупреждение и преодоление последствий гуманитарных катастроф, вызванных стихийными бедствиями, войнами, эпидемиями и пр.); ВОЗ (предотвращение эпидемий, снижение детской смертности, вакцинация населения и пр.); МОТ (организация глобальной системы контроля за выполнением норм техники безопасности, соблюдением общепринятых норм трудового законодательства, включая оплату труда не ниже прожиточного минимума и запрет на использование детского и принудительного труда, за трудовой миграцией); Мировой банк (строительство объектов социальной инфраструктуры: водоснабжение, дороги, канализация и пр.); ЮНИДО (передача технологий развивающимся странам); ЮНЕСКО (поддержка международного сотрудничества в сфере науки, образования и культуры, защиты культурного наследия). Расходование средств должно вестись на основе бюджетов, утверждаемых Генеральной Ассамблеей ООН.

Еще одним направлением работы может стать создание глобальной системы защиты окружающей среды, финансируемой за счет ее загрязнителей. Для этого нужно заключить международное соглашение, предусматривающее универсальные нормы штрафов за загрязнение с перечислением их на экологические цели в соответствии с национальным законодательством и под контролем уполномоченной международной организации. Часть средств централизованно направляется на проведение глобальных экологических мероприятий и организацию мониторинга состояния окружающей среды. Альтернативный механизм возможен на основе оборота квот на загрязнение путем расширения и запуска механизмов Киотского протокола.

Важнейшее направление – создание глобальной системы ликвидации неграмотности и обеспечения доступа всех граждан планеты к информации и получению современного образования. Потребуется унификация минимальных требований ко всеобщему начальному и среднему образованию с выделением дотаций слаборазвитым странам за счет средств, собираемых посредством предложенного выше налога. Должна появиться доступная для всех жителей планеты система предоставления услуг высшего образования ведущими вузами развитых стран. Последние могли бы выделять квоты на прием иностранных студентов, набираемых по международному конкурсу с оплатой обучения из того же источника. Параллельно силами вузов-участников разворачивается глобальная система предоставления дистанционных образовательных услуг на бесплатной основе для всех желающих со средним образованием. Создание и поддержание соответствующей информационной инфраструктуры может быть возложено на ЮНЕСКО и Мировой банк с финансированием из того же источника.

Антикризисная гармонизация миропорядка

Растущий разрыв между бедными и богатыми странами создает угрозу развитию и самому существованию человечества. Он воспроизводится и поддерживается присвоением ряда функций международного экономического обмена национальными институтами США и их союзников, действующими исходя из своих частных интересов. Они монополизировали эмиссию мировой валюты, используя эмиссионный доход в своих интересах и обеспечивая неограниченный доступ к кредиту своим банкам и корпорациям. Монополизировали установление технических стандартов, поддерживая технологическое превосходство собственной промышленности. Навязали всему миру выгодные им правила международной торговли, заставив других открыть товарные рынки и резко ограничить собственные возможности влияния на конкурентоспособность национальных экономик. Наконец, принудили большинство стран к открытию рынков капитала, обеспечив господствующее положение своей финансовой олигархии, богатеющей за счет той же монополии на безграничную эмиссию мировой валюты.

Устойчивое и успешное для человечества социально-экономическое развитие невозможно без устранения монополизации функций международного экономического обмена в чьих-либо частных или национальных интересах. Ради устойчивого развития человечества и гармонизации глобальных общественных отношений, преодоления дискриминации в международном экономическом обмене могут вводиться глобальные и национальные ограничения.

В частности, для предотвращения глобальной финансовой катастрофы необходимы срочные меры по формированию новой безопасной и эффективной валютно-финансовой системы, основанной на взаимовыгодном обмене национальных валют и исключающей присвоение глобального эмиссионного дохода в чьих-то частных или национальных интересах.

Для выравнивания возможностей социально-экономического развития развивающимся странам необходим свободный доступ к новым технологиям при условии, что они возьмут обязательство не использовать их в военных целях. Государства, согласившиеся на такое ограничение и открывшие доступ к информации о военных расходах, выводятся из-под ограничений международных режимов экспортного контроля. Им также оказывается помощь в получении новых технологий, необходимых для развития.

Для обеспечения добросовестной конкуренции нужен международный механизм, который не позволил бы транснациональным корпорациям злоупотреблять монопольным положением на рынке. Соответствующие функции антимонопольной политики могут быть возложены на ВТО на основе специального соглашения, обязательного для всех государств-членов. Оно предусмотрит права субъектов международного экономического обмена требовать устранения монопольных злоупотреблений со стороны ТНК, а также компенсации вызванных ими потерь за счет введения соответствующих санкций. В число таких злоупотреблений наряду с завышением или занижением цен, фальсификацией качества продукции и другими типичными примерами недобросовестной конкуренции должно входить занижение оплаты труда относительно регионального прожиточного минимума, подтвержденного МОТ. В отношении естественных глобальных и региональных монополий следует установить процедуры регулирования цен на разумном уровне.

В условиях неэквивалентного экономического обмена государствам следует оставить свободу регулирования национальных экономик для выравнивания уровней социально-экономического развития. Наряду с принятыми в рамках ВТО механизмами защиты внутреннего рынка от недобросовестной внешней конкуренции инструментами выравнивания служат разные механизмы стимулирования научно-технического прогресса и государственной поддержки инновационной и инвестиционной активности; установление государственной монополии на использование природных ресурсов; введение норм валютного контроля для ограничения вывоза капитала и нейтрализации спекулятивных атак против национальной валюты; удержание под национальным контролем важнейших секторов экономики; другие формы повышения конкурентоспособности.

Особое значение имеет обеспечение добросовестной конкуренции в информационной сфере. Доступ в мировое информационное пространство должен быть гарантирован всем жителям планеты в качестве как потребителей, так и поставщиков информации. Для поддержания открытости этого рынка следует применять жесткие антимонопольные ограничения, не позволяющие какой-либо стране или группе аффилированных лиц доминировать в информационном пространстве.

Для соблюдения всеми участниками глобального экономического обмена установленных международных и национальных норм необходим обязательный для всех режим санкций за их нарушение. Для этого – международное соглашение по исполнению судебных решений, выносимых в отношении участников международного экономического обмена вне зависимости от их национальной принадлежности. При этом необходимо предусмотреть возможность апелляции к международному суду, решение которого обязательно для исполнения всеми государствами.

Введение обязательных норм и санкций за их нарушение (так же как и санкций за нарушение национального законодательства) предполагает примат международных соглашений над национальным законодательством. Государства, нарушающие этот принцип, должны ограничиваться в правах на участие в мировом экономическом обмене. В частности, их национальная валюта не принимается в международных расчетах, в отношении их резидентов могут применяться экономические меры, их деятельность на мировом рынке может ограничиваться.

Для осуществления описанных принципиальных изменений в международных отношениях требуется мощная коалиция, способная преодолеть сопротивление США и государств G7, извлекающих гигантскую выгоду из монопольного положения на мировом рынке и в международных организациях. Эта группа стран должна быть готова к применению санкций в отношении Соединенных Штатов и других государств, отказывающихся признавать приоритет международных обязательств над национальными нормами. Наиболее действенным способом принуждения США к сотрудничеству может стать отказ от доллара в международных расчетах.

Антивоенная коалиция должна выдвинуть мирную альтернативу гонке вооружений как средству стимулирования развития технологического уклада. Эта альтернатива – в широкой международной кооперации при решении глобальных проблем, которые требуют концентрации ресурсов в проведении прорывных научно-технических разработок. К примеру, проблема защиты Земли от космических угроз не имеет в настоящее время технического решения. Чтобы его получить, нужны научно-технические прорывы на основе интеграции интеллектуальных потенциалов ведущих стран мира и совместного финансирования соответствующих международных программ научно-технического развития.

Парадигма устойчивого развития в принципе отвергает войны. Вместо конфронтации и конкуренции она делает ставку на кооперацию и сотрудничество как механизмы концентрации ресурсов в перспективных направлениях НТП. Она лучше, чем провоцируемая геополитикой гонка вооружений, подходит как научно-организационная основа механизма управления становлением нового технологического уклада. Основными потребителями продукции последнего являются здравоохранение, образование и культура, развитие которых слабо стимулируется военными расходами. Но на эти отрасли непроизводственной сферы вместе с наукой в близкой перспективе будет приходиться до половины ВВП развитых стран. Соответственно подход, при котором тяжесть государственного стимулирования НТП переносится с военных расходов на гуманитарные, прежде всего на медицинские исследования и науки о жизни, является дальновидным. Поскольку государство обеспечивает свыше половины расходов на здравоохранение, образование и науку, такой перенос способствовал бы укреплению планомерного начала в управлении социально-экономическим развитием, что ограничивало бы действие разрушительных сил.

* * *

С 2017 г. в США начнется новый избирательный цикл, который, по всей видимости, будет замешан на русофобии как идейной основе фактически разжигаемой Вашингтоном мировой войны за сохранение собственной власти. К этому времени кризисное состояние американской финансовой системы может проявиться в сокращении бюджетных расходов, обесценивании доллара и ухудшении уровня жизни населения. Давление внутренних проблем и кризисов во внешней политике, с одной стороны, будет провоцировать рост агрессивности американского руководства, а с другой – ослаблять его положение. В случае интеллектуальной, экономической и военной мобилизации у России есть шансы не проиграть в конфликтах 2015–2018 гг., поскольку США и их сателлиты еще не будут готовы к открытой агрессии.

Самый опасный период для России наступит в начале 2020-х гг., когда начнется технологическое перевооружение развитых стран и Китая, а Соединенные Штаты и другие западные государства выйдут из депрессии 2008–2018 гг. и совершат новый технологический скачок. Именно в 2021–2025 гг. Россия может резко отстать в технологическом и экономическом отношении, что обесценит ее оборонный потенциал и резко усилит внутренние социальные и межэтнические конфликты, как это произошло с СССР в конце 1980-х годов. Конфликты будут разжигаться извне и изнутри, а почвой станут социальное неравенство, неравенство между регионами и экономические проблемы. Чтобы избежать самого негативного сценария, ведущего к распаду страны, необходима системная внутренняя и внешняя политика укрепления национальной безопасности, обеспечения экономической самостоятельности, повышения международной конкурентоспособности и опережающего развития экономики, мобилизации общества и модернизации ВПК.

К 2017 г., когда США начнут открыто и по всем фронтам угрожать России, российская армия должна иметь современное и эффективное вооружение, российское общество – быть сплоченным и уверенным в своих силах, интеллектуальная элита – владеть достижениями нового технологического уклада, экономика – находиться на волне роста этого уклада, а российская дипломатия – организовать широкую антивоенную коалицию стран, способную согласованными действиями прекратить американскую агрессию.

Отложенный полицентризм

Андрей Цыганков

Несмотря на относительный упадок США, подъем Китая и других стран БРИКС, американское политическое и академическое сообщество убеждено, что в обозримой перспективе Соединенные Штаты сохранят мировое лидерство. Ожидания России, что Америка постепенно воспримет международные изменения в сторону многополярности и полицентризма, пока не оправдываются.

Мировой порядок и американская мысль: глобалисты против изоляционистов

Со времени окончания Второй мировой войны в американском интеллектуально-политическом сообществе активно обсуждаются вопросы стабилизации международного порядка и роли США. По мере выдвижения на первый план новых проблем формируются различные группы сторонников укрепления или, наоборот, ослабления американского участия в управлении миром. Аргументация глобалистов и изоляционистов меняется сообразно времени.

Распад биполярной системы обнажил имеющуюся в американских университетах и мозговых трестах тенденцию подстраивать под себя остальную часть мира. Эпоха противостояния с СССР ее маскировала, выдвигая на первый план практические императивы выживания и контроля вооружений. Крах Советского Союза поставил Америку и ее интеллектуальное сообщество в новые условия. Подавляющее большинство его представителей убеждены в прогрессивности американской гегемонии и «империи», а в академической науке заметно стремление обосновать важность глобализации с американским лицом, альтернативой которой видится глобальная неуправляемость. Реалисты, или теоретики баланса власти в мировой политике, выдвинули теорию стабильности однополярного мира. Либералы привычно настаивают на необходимости глобального распространения американских идеалов демократии и рыночной экономики. А так называемые конструктивисты отстаивают концепции глобального изоморфизма культурных норм, возникших в глубинах западной цивилизации.

Глобалистам традиционно оппонировали сторонники снижения роли Соединенных Штатов в мире, или изоляционисты. Уже со второй половины 1970-х – начала 1980-х гг. в американском интеллектуально-политическом сообществе обнаружились критики доминирования США. Среди них были как левые, формировавшие свои взгляды во многом под влиянием теории Иммануила Валлерстайна о капиталистической «мир-системе», так и сторонники снижения американского глобального участия в целях национальной безопасности. Последние, подобно йельскому историку Полу Кеннеди, говорили о «перенапряжении» (overstretch) великих держав, которое они связывали с нарастанием процессов международной дестабилизации и последующим ослаблением государств, находившихся в центре мировой системы. В 1990-е гг. спор глобалистов и изоляционистов вылился в полярно противоположные позиции Фрэнсиса Фукуямы и Сэмюэля Хантингтона. Если первый постулировал триумф либеральной демократии американского образца, то второй предупреждал Америку об иллюзиях универсальности ее ценностей и опасностях подъема альтернативных западным цивилизаций.

И хотя глобалисты традиционно пользовались гораздо большим влиянием в обществе, вторая половина 2000-х гг. способствовала укреплению изоляционистов. Причиной тому стало нарастание мировой нестабильности и общего восприятия за пределами западного мира роли Америки как деструктивной, а не конструктивной силы в глобальном управлении. Мировой финансовый кризис, начавшийся со скандалов на Уолл-стрит, поражения внешней политики Вашингтона в Афганистане и Ираке, а также заметный экономический подъем Китая и других незападных держав стимулировали развитие критической мысли.

Аргументы изоляционистов

Сегодня, как и ранее, умеренных и радикально-изоляционистских взглядов придерживаются аналитики различных идеологических ориентаций – как левые, так и консервативные. К первым относятся, например, сторонники критических теорий международных отношений, ратующие за радикальные изменения в мире и подвергающие критике не только внешнюю политику США, но и сами базовые понятия современности, такие как государственный суверенитет, капитализм и либеральная демократия. Ко вторым принадлежат те, кто вслед за Хантингтоном желали бы укрепления американских ценностей внутри страны, а не за ее пределами.

Но более других влиятельны реалисты, традиционно выступавшие критиками экспансионистских и глобалистских амбиций американской политической элиты. Представители этого лагеря обрели влияние со времени, когда бежавший из нацистской Германии Ханс Моргентау выдвинулся в число наиболее значительных теоретиков международных отношений и сформулировал основные принципы дипломатии в книгах, по которым училось несколько поколений американского истеблишмента. Однако Моргентау известен и в качестве непримиримого критика американской войны во Вьетнаме, осудившего США как действовавших вопреки собственным национальным интересам.

Подобно Моргентау, современные реалисты резко критикуют американскую внешнюю политику как подрывающую интересы государства. Влиятельность ряда представителей академического реализма, таких как Кеннет Уолтц, Джон Миршаймер, Роберт Арт, Барри Позен, Стивен Уолт и другие, связана с уже упомянутым значительным местом реалистского мышления в истеблишменте, а также участием его адептов в экспертно-аналитической деятельности и относительной консолидированностью их позиции. Примером последней может служить появление в The New York Times в сентябре 2002 г. аргументированной критики вторжения Соединенных Штатов в Ирак за подписью тридцати трех ведущих реалистов.

Позицию реалистов следует обозначить как умеренный изоляционизм. Никто из них не отрицает необходимости глобальной вовлеченности США в реагирование на важнейшие угрозы национальной безопасности, связанные с терроризмом, распространением ядерного оружия и региональной нестабильностью. Но они исходят из невозможности продолжать управление миром в прежних имперских формах, в первую очередь из-за ограниченности материально-экономических ресурсов страны. В различных формах на ресурсную ограниченность указывает аргументация Фарида Закарии о возникновении «постамериканского» мира, Кристофера Лэйна, Роберта Пэйпа, Эндрю Басевича и других. В этом вопросе с реалистами солидарны как левые, так и консервативные изоляционисты, которые давно говорили о проблеме гигантского внешнего долга и экономической переориентации страны на глобальное производство, сопряженной с серьезными национальными рисками.

В качестве альтернативы реалисты-изоляционисты предлагают концепцию ограниченного участия в мировом управлении, которую одни именуют избирательной вовлеченностью (Роберт Арт), а другие – офшорным балансированием (Джон Миршаймер, Стивен Уолт). Следует не препятствовать подъему региональных держав, а управлять их руками. Это должны быть государства, у которых сложились прочные отношения с Америкой и чьи интересы не входят в противоречие с американскими. Например, на Ближнем Востоке это Турция и Израиль. При этом многие реалисты выступают против чрезмерной военной и политической поддержки Израиля как противоречащей американским задачам. Миршаймер и Уолт опубликовали нашумевшую книгу о неблаговидной роли «израильского лобби» во внешней политике. Национальные интересы они связывают с поддержанием региональной стабильности, противодействием терроризму и ядерному распространению, но не с распространением демократии в мире.

В связи с этим, а также с тем, что большинство представителей данного лагеря воспринимают в качестве стратегического противника Китай, некоторые желали бы видеть главным партнером в Евразии Россию (на это в свое время намекал и Хантингтон). Многие реалисты против расширения НАТО и с пониманием относятся к критической позиции России по этому вопросу. Ряд реалистов, а также изоляционистов левой и консервативной ориентации жестко критиковали интервенционистскую роль США в евразийском регионе и позицию в «цветных революциях» в Грузии и Украине. С такой критикой выступали на страницах ведущих изданий Стивен Коэн, Пэт Бьюкэнен, Дмитрий Саймс, Стивен Уолт, Джон Миршаймер и многие другие. Следует заметить, что как у левых, так и у реалистов-изоляционистов имеются свои, влиятельные издания, такие как Nation и National Interest. Вообще изоляционисты менее других склонны воспринимать российские амбиции как глобально-ревизионистские и более других считают возможным заключать с Москвой взаимоприемлемые соглашения.

Иное дело – Китай. Считая Пекин главным вызовом американской безопасности, большинство представителей данного лагеря предупреждают о возникновении новых, все более острых кризисов в отношениях двух стран. Наиболее пессимистично настроен Миршаймер, недавно предрекавший в своей книге «Трагедия великих держав» неизбежность американо-китайской войны.

Он же предложил теоретическое обоснование умеренно-изоляционистской внешней политики, показав на большом историческом материале опасность великодержавных амбиций и отвергнув понятие однополярности как не имеющее исторических прецедентов. По убеждению Миршаймера, любое возвышение одной из держав является временным, оно неизбежно вызовет противодействие остальных. Современное же состояние американской гегемонии не может продлиться долго. Сдерживание амбиций США уже началось, и главный вопрос заключается в том, примет ли оно мирные формы или же завершится войной. Мы вступили, считает ученый, в наиболее опасный период развития мировой системы, который он называет «несбалансированной многополярностью».

Ответ глобалистов

Пестрый лагерь глобалистов объединяет убежденность в необходимости сохранения американского лидерства и масштабного военно-политического влияния Соединенных Штатов в мире. Наиболее заметны здесь позиции реалистов и либералов-институционалистов, которые частично разделяют взгляды друг друга и даже выступают с совместными публикациями. Примером может служить статья «Не возвращайся домой, Америка», опубликованная в ведущем академическом журнале реалистской направленности International Security за авторством Стивена Брукса, Джона Айкенберри и Уильяма Вулфора. Брукс и Вулфор известны как реалисты и авторы теории стабильности однополярного мира, в то время как Айкенберри – институционалист, защищающий важность упрочения мировых политических организаций при ведущей роли США. Другой пример синтеза реалистско-либеральных воззрений – позиция теоретика «мягкой силы» Джозефа Ная, выступающего за глобальное распространение ценностей плюралистической демократии и рыночной экономики не ради «эфемерной популярности», а в качестве «средства достижения желаемых Соединенными Штатами результатов».

Сначала о реалистах-глобалистах, взгляды которых в последние годы претерпели некоторые важные изменения. С 2000-х гг. ряд реалистов, подобно Вулфору, включились в обоснование теории стабильности однополярного мира. Их аргументация сводилась к тому, что в силу огромного, исторически беспрецедентного разрыва между военно-экономическим потенциалом США и остальных крупных держав всякое сдерживание «гегемона» утрачивает смысл как слишком дорогостоящее. Вместо этого игроки мировой политики будут стремиться к получению выгод, укрепляя взаимодействие с центром. Последний же сможет воспользоваться своим доминирующим положением для поддержания мира, стабильности и экономической открытости. В связи с этим в упомянутой статье Брукс, Айкенберри и Вулфор отстаивают стратегию «глубокой вовлеченности» во всех основных регионах мира.

Эта благостная картина подверглась изменениям под влиянием военных и экономических поражений Соединенных Штатов конца 2000-х – начала 2010-х годов. Так, некоторые из реалистов перестали настаивать на мирном характере однополярности, доказывая неизбежность противоречий между доминирующим полюсом и остальными державами, а также нарастание асимметричных и периферийных конфликтов с участием крупных региональных держав. По этому пути пошел Нуно Монтейро, ученик Миршаймера, поставивший перед собой задачу сформулировать полноценную теорию однополярной политики. Монтейро убежден в возможности и необходимости однополярности, однако, не считая систему способной гарантировать мир, он полагает оптимальной для США стратегию оборонительного приспособления (defensive accommodation), а не всестороннего доминирования. По его мнению, однополярность будет отвечать интересам Соединенных Штатов, если они будут стремиться к военно-стратегическому поддержанию статус-кво и постепенному вовлечению остальных государств в глобальное экономическое сотрудничество. Офшорное балансирование не решает проблем, поскольку ни Япония, ни Южная Корея не смогут самостоятельно сдерживать амбиции Китая. США необходимо быть готовыми к прямому, хотя и частичному, участию в периферийных конфликтах.

С похожих позиций выступают и представители консервативного истеблишмента. В отличие от реалистов консерваторы настаивают на распространении демократии как отвечающей американским интересам и ценностям (в этом они сходятся с Наем и другими представителями либеральных теорий). Однако в отличие от либералов считают непременным условием успеха расширения свободы сохранение за США глобального военного превосходства и готовности использовать силу. Здесь, впрочем, тоже есть сдвиги. Характерна, например, позиция Генри Нау, придерживающегося консервативного интернационализма. Отмежевавшись от устремлений Буша-младшего насадить демократию во всем мире, Нау призывает «фильтровать» цели Америки сообразно возможностям. Кроме того, он считает ошибочным нежелание Буша и Обамы вступать в переговоры с Россией и другими странами-«диктаторами» и «агрессорами». На смену санкциям и односторонним угрозам должны прийти переговоры и возможность предложить противоположной стороне выгодные для нее экономические и политические условия. Однако такого рода переговоры должны проводиться только с позиции силы, вплоть до возможности использования ресурсов НАТО против агрессора и необходимости дальнейшего расширения и укрепления военного альянса.

Наконец, в американском истеблишменте по-прежнему сильны либералы-демократизаторы и сторонники укрепления международных экономических институтов. Как первые, так и вторые обильно представлены в администрации президента Барака Обамы. В частности, Госдепартамент продолжает исходить из необходимости и даже неизбежности распространения демократических ценностей в мире, по возможности без применения военной силы. При всех отличиях взгляды Хиллари Клинтон, Виктории Нуланд и Джона Керри в данном отношении весьма схожи. В экспертно-академическом сообществе подобные идеи отстаивают Най и другие сторонники «мягкой силы», а также приверженцы теории демократического мира, согласно которой демократии не вступают в вооруженные конфликты друг с другом. Популярны и либерально-конструктивистские теории, изучающие глобальное распространение западных норм и идентичности «мировой цивилизации». Достижения конструктивистов представлены, в частности, работами Питера Катценстайна о роли религии и цивилизации в международных отношениях с общим выводом о постепенности формирования, несмотря на сохраняющиеся культурные различия, «цивилизации современного общества».

Заметно и влияние теоретиков открытой экономики и укрепления международных экономических институтов. Некоторые из них, подобно Эрику Гарцке, убеждены, что капитализм гарантирует мирное взаимодействие государств. Другие настаивают на том, что наличие международных экономических институтов, таких как МВФ и Всемирный банк, и постепенное расширение участия незападных стран в деятельности глобальных институтов стало залогом предотвращения второй Великой депрессии. Но и здесь, считают они, лидерство Соединенных Штатов – залог стабильности. Без него не было бы глобальной поддержки идей экономической открытости, предоставления необходимой для выхода из кризиса ликвидности и макроэкономической координации среди основных экономик мира (США, ЕС и Китай). Такова, в частности, аргументация недавней книги Дэниела Дрэзнера «Система сработала». Америка, считают представители данной группы, заинтересована в распространении глобального капитализма и вовлечении в его систему всех значимых игроков. Это ведет к снижению их эгоизма (free ride) и повышению чувства ответственности за поддержание мировой экономической открытости. Характерно, пишет Дрэзнер, что Китай сыграл в период глобального кризиса по правилам вашингтонского, а не пекинского консенсуса.

Важнейший для глобалистов вопрос – как быть с подъемом Китая? Несмотря на рост алармизма американского интеллектуально-политического сообщества относительно намерений и возможностей азиатского гиганта, глобалисты в целом менее пессимистичны, чем изоляционисты. Так, реалисты ставят под сомнение способность Китая, несмотря на его экономический подъем, всерьез конкурировать с США в военной области. Значительный ВВП, считает, например, Майкл Бекли, еще не означает способности конвертировать его в национальную мощь. Последняя определяется показателями инновационности и возможностями высокотехнологического производства внутри страны, по которым отставание Китая от Америки не сократилось с 1991 года. В основном реалисты-глобалисты считают, что следует активнее проецировать военную мощь в Азии, вовлекая Китай в экономическое сотрудничество. Шансы военной конфронтации остаются невысокими, учитывая ее дорогостоящий характер, а инновационность экономики США позволит ей сохранить ведущие позиции в мире. В этом с реалистами солидарны и представители либеральных школ.

Что касается России, то большинство глобалистов считают ее сложным партнером. В силу традиционно-великодержавного менталитета и все еще слабой степени интеграции в западные политико-экономические структуры Россия пока не готова примириться с глобальным доминированием Соединенных Штатов и довольствоваться ролью младшего партнера. Нельзя сказать, что глобалисты озабочены этим больше, чем растущей ролью Китая. Россия воспринимается как слабое, хотя и капризное (prickly) государство, которому со временем придется примириться со своим объективно скромным положением в мире и принять глобальное лидерство Америки как должное. Экономическое и военно-политическое сближение России и Китая тревожит некоторых глобалистов, но не до такой степени, чтобы изменить принципы защищаемой ими линии. Политика глобального лидерства представляется им необходимой, в том числе и потому, что в мире все еще остаются государства, готовые бросить вызов американским интересам и ценностям.

Выводы для России

Таким образом, в споре изоляционистов и глобалистов последнее слово остается за глобалистами. Корректируя свои позиции, они продолжают доминировать в интеллектуально-политическом дискурсе, настаивая на политике глубокой вовлеченности и отказывая незападным странам в статусе равных партнеров. Как выразился недавно в статье в The Wall Street Journal Фукуяма, «если меня попросят на спор предсказать, будут ли через 50 лет США и Европа напоминать Китай или же наоборот, я без колебаний выскажусь в пользу последнего», ссылаясь при этом на недолговечность китайской модели роста и политической системы. Фукуяме, кажется, и в голову не пришла возможность, что не произойдет ни первого, ни второго, в то время как западная и китайская модели сохранят глубину своих социокультурных различий.

Другой характерный пример – президент Обама, который со времени своего избрания на первый срок склонялся к изоляционизму в гораздо большей степени, чем кто-либо из его предшественников. К сожалению, это был изоляционизм недостаточной осведомленности и опыта, в результате чего президент уверовал, что отношения с Россией, Китаем и странами Ближнего Востока будут укрепляться уже в силу демонстрации Америкой намерений отказаться от силовой политики Буша-младшего. Сегодня политика в отношении России во многом отдана на откуп Госдепартаменту, влияние «ястребов» в окружении президента существенно возросло, а сам он все чаще выступает как ярый поборник американской исключительности и глубокой глобальной вовлеченности.

Сказанное подводит к мысли, что Россия не может строить свою политику исходя из убеждения, что Америка вот-вот избавится от иллюзий однополярности. Эти иллюзии укоренены в ментальности политического класса и на обозримый период продолжат определять формирование американских интересов в мире. Даже если к власти придет лидер со взглядами, близкими изоляционистским, он вскоре скорректирует их в соответствии с убеждениями глобально-ориентированной элиты. Эта элита как огня боится национализма великих держав, в котором немедленно усматривает «нового Гитлера», и экономического меркантилизма, подобного предшествовавшему Великой депрессии. Аналогии с предвоенной Европой по-прежнему формируют внешнеполитическое сознание США, требуя курса на глобальную вовлеченность. Москве следует готовиться к длительному сосуществованию с такого рода элитой с глобальными амбициями и не ожидать замирения с Вашингтоном на равных условиях, даже если российская экономика окрепнет, а подъем Китая и Индии будет идти по-прежнему впечатляющими темпами. В отношении России в Америке глубоко укоренено убеждение, которое недавно выразила в своих мемуарах Хиллари Клинтон. В преддверии номинации на участие в президентской гонке от Демократической партии в 2016 г. она написала о заблуждении России в том, что США нуждаются в ней больше, чем она в них, и о том, что «сила и решимость – это единственный язык, который способен понять Путин».

Как строить систематическую внешнюю политику – вопрос, нуждающийся в самостоятельном обсуждении. Однако представляется очевидным, что успехи российской политики будут связаны с гибким отстаиванием национальных интересов, а не фронтальным столкновением с агрессивными и сильными державами, главной из которых являются сегодня Соединенные Штаты. Конфликты, подобные грузинскому и украинскому, не должны стать правилом. Необходимо новое понимание превентивной дипломатии в Евразии, современная интерпретация российских интересов в Азии и поиск сфер взаимодействия с западными странами. Пока формируется такая модель, России придется, как и ранее, импровизировать и удивлять мир. По выражению Сергея Караганова, «несмотря на свои очень скромные экономические и культурные возможности, она (Россия) играет гораздо более существенную роль в мировой политике, чем можно было бы ожидать. В основном это происходит благодаря ее воле и опыту».

Формирование действительно полицентричного или многополярного мира потребует значительного времени. Скорее всего, этот период неопределенности или «несбалансированности» продлится не одно десятилетие и окажется наиболее опасным со времени окончания Второй мировой войны. Российской внешней политике нужны новые теоретические ориентиры, выводящие ее за пределы чрезмерно абстрактной и дезориентирующей теории многополярного мира. Со временем прогнозы ее сторонников сбудутся, и придет время более изоляционистского мышления. Но произойдет это не ранее, чем Америка пройдет через новую череду внешнеполитических кризисов и поражений.

Два мира – два права?

Рейн Мюллерсон

Конфликт на Украине и вокруг нее – следствие многих причин, по которым украинская государственность оказалась на грани распада еще до того, как ситуация в конце концов «взорвалась» на Майдане. Ни местная политическая элита, ни внешние силы, участвующие в процессе, никогда не действовали в интересах украинского народа в целом. Однако взглянем на последние события сквозь призму международного права, переживающего тяжелый кризис. Из мерила законности оно становится политическим инструментом. А интерпретации зависят от желаний заказчика.

Украина и Запад

Вспомним известный исторический эпизод. Заканчивая свою речь в Монреале в июле 1967 г. и покидая сцену, президент Франции де Голль, польщенный теплыми приветствиями жителей, крикнул: «Да здравствует свободный Квебек!» Оттава передала официальную ноту протеста, сочтя (и справедливо) это грубым вмешательством во внутренние дела Канады, и отношения с Францией какое-то время оставались весьма натянутыми.

Насколько незначительным выглядит этот дипломатический инцидент в сравнении с тем, что в течение многих недель происходило на Евромайдане, куда официальные лица из США и ЕС совершали постоянное паломничество для поддержки противников Виктора Януковича…

Когда в Киеве начались массовые протесты в ответ на отказ подписать соглашение об ассоциации с Евросоюзом, это могло оставаться внутренним делом Украины. Но представители западных государств, возмущенные тем, что украинский президент их «кинул», отвергли один из краеугольных принципов мировой политики – невмешательство во внутренние дела других государств. Аберрация сознания сегодня столь сильна, что на Западе очень многие, включая представителей власти, искренне не понимают: визиты официальных лиц США и Евросоюза на Майдан с обещаниями поддержки противоречили международному праву. Не говоря уж о том, что компромиссы стали невозможны, поскольку сторонники революции уверовали, будто внешние державы сделают все ради их победы, хотя ожидавшийся масштаб зарубежной помощи был преувеличенным. Любые договоренности о справедливом распределении власти, которые часто оказываются единственным способом избежать конфронтации в исторически, этнически и культурно разделенном украинском обществе, оказались исключены.

В годы холодной войны большинство экспертов и государств, по крайней мере на словах, признавали принцип невмешательства. И когда Вашингтон и Москва все же участвовали в событиях, происходивших на «заднем дворе» друг у друга, они делали это тайно, под прикрытием, а не демонстрировали явное взаимное неуважение. Теперь многие считают данный принцип устаревшим. Если мир, как полагают последователи Фрэнсиса Фукуямы (хотя сам автор доктрины о «конце истории» признал ее недостатки), движется к повсеместному торжеству либеральной демократии, борьба с режимами, не соответствующими либерально-демократическим стандартам, – исключительно благое дело, а единственное вмешательство, достойное осуждения, – это попытки действовать вопреки логике всемирной истории.

Такой подход сталкивается по крайней мере с двумя серьезными проблемами. Во-первых, долгосрочные исторические прогнозы обычно не оправдывались, и нам неизвестно, куда движется мир. Ни одна социальная, экономическая или политическая система не вечна. Во-вторых, если либеральная демократия в самом деле призвана быть землей обетованной для обществ, которые пока еще к ней не пришли, попытки ускорить ее наступление способны повлечь за собой острые конфликты и хаос, не исключая гражданские и даже межгосударственные войны. Вместо расширения либеральной демократии мир может оказаться свидетелем ее сжатия. На этом фоне соблюдение принципа невмешательства, пусть и способствующее безнаказанности некоторых диктаторов, – сравнительно невысокая цена, которую придется заплатить.

К сожалению, в контексте сегодняшних геополитических конфликтов юридические аргументы в лучшем (или худшем) случае представляют собой словесное прикрытие информационной войны, в которой главной жертвой, как всегда, оказывается правда. Даже на Западе нужно быть если не Генри Киссинджером, то хотя бы Джоном Миршаймером, чтобы иметь возможность высказать сбалансированную точку зрения на события на Украине в ключевых СМИ. Только специалисты читают такие качественные источники, как Stratfor или The National Interest, где можно найти анализ, не обремененный лозунгами и оскорблениями. Обвиняя Владимира Путина в том, что он живет в нереальном мире, западные политики, СМИ и эксперты сами пребывают в измерении, созданном их собственной системой промывания мозгов. Поэтому известное предостережение Генри Киссинджера бьет, что называется, не в бровь, а в глаз: «Демонизация Путина на Западе – это не политика, а алиби, прикрывающее ее отсутствие».

Мы наблюдаем тревожное размывание принципов неприменения силы и невмешательства во внутренние дела государств. Соревнование России и Запада за Украину напоминало борьбу между европейскими империями за Африку в XIX веке. Неужели страны НАТО не понимают, что Китай или Россия могут также прибегнуть к манипуляциям из их арсенала? Но это явно не арсенал международного права.

Косово и Крым

Законность референдума от 16 марта 2014 г. о статусе Крыма, а также цепочка событий, которая привела к нему, и последующие решения Симферополя и Москвы носят сомнительный характер. Конечно, международное право, хотя и не поощряет к выходу из состава государства отдельных территорий (право на самоопределение и выход из федерации лишь частично совместимы), не запрещает этого категорически. В этом смысле референдумы, прошедшие в провинции Квебек и в Шотландии, международное право не нарушают. Но если бы третьи страны признали успешный исход голосования об отделении Квебека и Шотландии раньше Канады и Великобритании, такое действие считалось бы вмешательством во внутренние дела этих стран.

Обосновывая действия в Крыму, российская сторона апеллирует к косовскому прецеденту, который, к слову, Москва прежде жестко (и вполне справедливо) критиковала как нарушение международного права. Признание независимости Косово большинством западных стран состоялось вопреки всем решениям Совета Безопасности ООН как до (резолюция 1199 от 23.09.1998 г. и 1203 от 24.10.1998 г.), так и после (резолюция 1244 от 10.06.1999 г.) вторжения Североатлантического альянса. В них подчеркивалась важность гарантий территориальной целостности Югославии. Например, резолюция 1244 подтвердила «приверженность всех стран-членов принципу суверенитета и территориальной целостности Союзной республики Югославия и других стран этого региона, согласно Заключительному Хельсинкскому акту и приложению 2».

Консультативное заключение Международного суда от 22 июля 2010 г., в котором говорилось, что объявление независимости Косово «не было нарушением общего международного права» (его процитировал президент России в речи перед Федеральным собранием 18 марта), хотя и верно по форме, по существу стало самоуспокоением, а по последствиям – потенциально взрывоопасным прецедентом. Само по себе объявление Косово независимым государством, может быть, и не нарушало международное право. Но то, что оно стало возможным только вследствие военной кампании НАТО против Сербии, вынуждает признать крайнюю сомнительность акции.

Референдум в Крыму также омрачен присутствием Вооруженных сил РФ, даже если подразделения были расквартированы в Севастополе в соответствии с договором между Россией и Украиной. Достаточно задать один вопрос: состоялся бы референдум 16 марта, не будь в Крыму российских войск (кстати, не остававшихся на базах, что было бы необходимым требованием, если бы Россия в самом деле стремилась избежать вмешательства во внутренние дела соседней страны)? Если ответ отрицательный, а, с моей точки зрения, это так, то Москва нарушила международное право, хотя нет сомнений, что большинство и крымчан, и жителей России приветствуют воссоединение. В этом смысле действие можно считать легитимным, хотя и противоречащим международному праву.

Мы снова видим параллель с интервенцией НАТО против Сербии в 1999 г., которая в докладе Независимой международной комиссии по Косово во главе с судьей Ричардом Голдстоуном была определена как «незаконная, но легитимная акция». Обратите внимание: Россия также начала широко применять понятие «легитимность» вместо «законность». В глазах наблюдателя легитимность – более призрачный и субъективный критерий, нежели «законность».

Если говорить о конкретных юридических нормах, нарушенных Россией, я бы прежде всего обратился к Определению агрессии 1974 года, которое также входит в обычное международное право. В Статье 3 Определения, в частности, говорится, что «любое из следующих действий, независимо от объявления или не объявления войны, должно, согласно положениям Статьи 2, считаться актом агрессии: <…> (е) применение вооруженных сил одного государства, находящихся на территории другого государства по согласию с принимающим государством, в нарушение условий, предусмотренных в соглашении, или любое продолжение их пребывания на такой территории по прекращении действия соглашения».

Очевидно, что российские Вооруженные силы в Крыму были использованы в нарушение соглашения. А референдум 16 марта ущербен с точки зрения международного права не потому, что он не соответствует Конституции Украины, и не потому, что принцип самоопределения народов менее применим в Крыму, чем в Шотландии или Квебеке. Незаконность референдума проистекает из того факта, что он проводился в условиях отказа Москвы от принципа неприменения силы (как и в случае с бомбардировкой Сербии и последующим провозглашением независимости Косово). Даже искренность желания абсолютного большинства крымчан войти в состав России не делает этот референдум законным. В лучшем случае его можно считать легитимным. Впрочем, мало у кого возникают сомнения по поводу того, что Крым останется частью Российской Федерации, независимо от законности, незаконности или легитимности процесса аннексии территории.

Одобрение западными странами независимости Косово облегчило Кремлю задачу признания двух отколовшихся от Грузии автономий в качестве независимых государств, а потом и способствовало крымскому блицприсоединению. В совокупности с другими легковесными подходами к международному праву все это, от Югославии до Украины, способствовало подрыву его основ.

То, что НАТО в 1999 г. было озабочено отнюдь не участью косоваров, а чем-то иным, документально подтверждено, хотя эти документы или их анализ не так легко отыскать в западных средствах массовой информации. Например, согласно общепринятому мнению, к войне привел отказ Милошевича подписать так называемое «соглашение Рамбуйе», предложенное Вашингтоном. Однако, как отмечал Генри Киссинджер, «текст соглашения Рамбуйе, в котором Сербии было предложено допустить войска НАТО на всю территорию Югославии, был провокацией и поводом для начала бомбежек. Рамбуйе – не тот документ, который мог бы принять даже самый кроткий из сербов. Этот чудовищный дипломатический акт ни в коем случае нельзя было составлять в таком виде».

Точно так же лорд Гильберт заявил в Палате лордов британского парламента: «Условия, предложенные Милошевичу в Рамбуйе, совершенно недопустимы, как он мог их принять? В этом просматривается откровенный умысел». Получается, что главной причиной натовских бомбежек СРЮ в 1999 г. являлись не столько гуманитарные соображения, сколько упрямство и несговорчивость Милошевича. Как пишет Джон Норрис, директор по связям заместителя госсекретаря Строуба Тэлботта в период косовского кризиса, «войну НАТО можно объяснить сопротивлением Югославии общей тенденции политических и экономических реформ, а не бедственным положением косовских албанцев. Милошевич так долго был камнем преткновения для трансатлантического сообщества, и Соединенные Штаты сочли, что он отреагирует только на военное давление».

Сферы влияния

С геополитической точки зрения и в 2004 г. («оранжевая революция»), и в 2014-м налицо непрерывные усилия Запада по сдерживанию России, попытки взять ее в кольцо. Конечно, США вправе заявить, что дело не в геополитике, а в свободах, демократии и экономическом развитии. Невозможно отрицать, что бывшие коммунистические республики в Центральной и Восточной Европе, а также в Балтии сегодня свободнее и благополучнее, чем прежде. И более тесные связи между Украиной и остальной Европой в принципе пойдут стране на пользу. Однако в обозримом будущем у Киева нет шансов стать членом ЕС, он может разве что гордиться политической частью соглашения об ассоциации.

Украинская политика Вашингтона меньше всего имеет отношение к демократии и свободам, если об этом вообще можно говорить. Соединенные Штаты не раз свергали или помогали свергать демократически избранные правительства (Иран в 1953-м, Гватемала в 1954-м, Чили в 1973-м, это лишь несколько примеров), и сегодня они связаны союзническими обязательствами с некоторыми из наиболее одиозных автократий (например, монархиями Персидского залива). Это не значит, что США никогда и нигде не способствовали успеху демократии и защите прав человека, но такие цели всегда оставались второстепенными или побочными по отношению к геополитическим расчетам и соображениям.

Украина при Ющенко, как и Грузия при Саакашвили, была близка к подписанию Плана действий по членству в НАТО, открывавшего дорогу к полноценному участию в альянсе. В отличие от Евросоюза НАТО – геополитический и военный блок, и его приближение к границам России преследует соответствующие цели. Вот что пишет Джордж Фридман: «Некоторые на Западе твердят о том, что опасения России – это анахронизм. Никто не стремится и не может вторгнуться в Россию. Подобные взгляды кажутся продвинутыми, но на самом деле страдают упрощенчеством. Намерения значат сравнительно немного с точки зрения оценки угроз, и они очень быстро меняются, равно как и возможности». А вот география и геополитика так быстро не меняются. Это относительные константы, поэтому Россия, естественно, встревожена приближением НАТО к своим границам.

Москва предпринимает ответные действия, реагирует на приближение Соединенных Штатов и их союзников к своим границам. Джон Миршаймер писал об украинском кризисе: «Вашингтон сыграл ключевую роль в эскалации этой опасной ситуации, и г-н Путин руководствуется теми же геополитическими соображениями, что и все великие державы, включая США». Реагируя на действия Вашингтона, Россия также нарушает нормы международного права. В этом смысле у России хорошие учителя.

Но если Америке многочисленные нарушения международного права пока сходили с рук (хотя в долгосрочной перспективе такая политика подрывает базовые американские принципы, и мы уже видим эффект бумеранга), Россия почти наверняка от этого пострадает. Москва слишком рано показывает зубы. Ей стоит поучиться у своего большого соседа – Китая, обратив особое внимание на совет Дэн Сяопина своим преемникам: «Трезво оценивайте события, отстаивайте нашу позицию, спокойно отвечайте на вызовы, скрывайте наши возможности и выжидайте, избавляйтесь от амбиций, никогда не претендуйте на лидерство». Иными словами: развивайте экономику, боритесь с коррупцией, уделяйте внимание «мягкой силе», а затем постепенно по необходимости увеличивайте военный бюджет.

Приходится, однако, признать, что Москва – не Пекин. Россия не привыкла мерить время веками. Более того, в отличие от Китая, который начал играть мышцами, пытаясь расширить свою сферу «жизненно важных интересов» (респектабельный термин, употребляемый Вашингтоном, когда речь заходит, например, о Ближнем Востоке или о многочисленных других регионах), Москва вынуждена противостоять сужению такой сферы в непосредственной близости от своих границ. Не отреагируй она сейчас, потом вернуть утраченные позиции было бы труднее, если вообще возможно.

Разные страны по-разному отвечают на попытки «цивилизовать» их и заставить соответствовать доминирующему тренду. Немало государств с восторгом следуют руководящим указаниям, другие делают это неохотно, а некоторые вообще ощетиниваются, и подталкивать их контрпродуктивно. Едва ли следовало ожидать, что Москва станет проводить политику присоединения к большинству, на которую согласны многие небольшие государства.

Владимир Путин в своей предвыборной статье 2012 г. указывал, что «Россия практически всегда проводила независимую внешнюю политику, и именно так дело будет обстоять в будущем». Россия слишком велика, чтобы подчиняться диктату какой-либо внешней державы, иначе все время будут возникать недоразумения и конфликты. Британский эксперт Ричард Саква несколько лет назад писал, что «современная система международных отношений не обладает механизмом для интеграции усиливающихся великих держав. Это касается Китая, а также России и некоторых других стран».

Порядок и право

Конфликт вокруг Украины иллюстрирует столкновение различных планов будущего мироустройства.

С одной стороны, налицо стремление заставить человечество двигаться к однополярному миропорядку с управлением из единого центра – Вашингтона – при вспомогательной роли Брюсселя. Этот путь должен привести через цепочку смены режимов к всемирному торжеству либеральной демократии в «конце истории».

С другой – стремление региональных держав противопоставить этой тенденции многополярный мир с множеством сфер влияния, в котором правила поведения представляют собой следствие общемирового согласия наподобие постнаполеоновского «Европейского концерта наций» XIX века, который гарантировал самый долгий период мира в истории континента (1815–1914). Естественно, есть игроки, которым не нравится ни один из этих вариантов. Достаточно большое число небольших государств (я бы назвал их «анархофилами») ожесточенно защищают свою независимость, тогда как некоторые нации, не имеющие своей государственности, пытаются обзавестись ею (например, упомянутые Каталония, Квебек, Шотландия и многие другие), используя косовский, а теперь и крымский прецедент. Имеются «смутьяны», предпочитающие мировой беспорядок любому существующему или потенциальному порядку, чтобы иметь возможность «ловить рыбу в мутной воде».

Будущее международного права в наиболее деликатных и политически горячих сферах будет зависеть от того, какой из двух вышеупомянутых проектов мироустройства возобладает. Оно действует и, надеюсь, дальше будет действовать сравнительно успешно в более технических областях. Будет ли международное право по своим базовым предпосылкам и характеристикам подлинно межгосударственным или оно станет чем-то вроде внутреннего права ЕС, то есть наднациональным, но уже всемирным правом, соответствующим однополярному миру?

Один из величайших умов XX века, Вольфганг Фридман из Колумбийского университета, еще в 1960-х гг. предсказывал развитие международного права в двух направлениях – к праву сосуществования и праву сотрудничества. Первое соответствует традиционному межгосударственному взаимодействию, где государства, их суверенитет и независимость от внешнего вмешательства превыше всего. Второе больше соответствует тому, что, по мнению Фридмана, представляло собой нарождающееся мировое сообщество, в котором влиятельными игроками будут не столько государства, сколько люди и их права, а также всевозможные организации, включая наднациональные образования.

Действительно, с той поры право развивается именно в таких двух направлениях. В Европе вместо международного права мы имеем внутреннее право Евросоюза. Права человека больше не рассматриваются при таком подходе как вопрос исключительно внутренней юрисдикции. Появились международные уголовные трибуналы по бывшей Югославии и Руанде, а также Международный уголовный суд, хотя их функционирование демонстрирует, что механизмы, работающие нормально внутри суверенных государств, приводят к ограниченным, а порой и искаженным результатам при их переносе в область международных отношений.

В Европе мир стал локковским, тогда как в других местах он остался гоббсовским. Или, как пишет муж Виктории Нуланд Роберт Кейган, «американцы с Марса, а европейцы с Венеры». Если в Старом Свете действительно возобладало право сотрудничества и даже наднациональное законодательство, то в более широком гоббсовском мире, где бал правят «люди с Марса», по-прежнему необходимо более твердое соблюдение права сосуществования. А оно может быть продуктивным только в мире, который основан на соблюдении баланса сил. Однополярный мир ему противопоказан.

Международное право не слишком хорошо работает в однополярном мире, где трактовка принципов и норм диктуется из единого центра. Но планета слишком велика, сложна и многообразна, чтобы целиком принять такое положение вещей. Многообразие нельзя сплющить и вытянуть в ковер, на котором все функционирует по одной модели, будь то иудео-христианская, англосаксонская, конфуцианская, мусульманская, светская либерально-демократическая или иные. Вот почему международное право сосуществования, с его принципами неприменения силы и невмешательства во внутренние дела других государств, должен осторожно укрощать гоббсовский мир, помогая ему двигаться в направлении локковского. А может быть, конфуцианского, кто знает?

Мир непредвиденных сложностей

Чез Фримен

Мы живем в эпоху разрыва во времени. По крайней мере в мировом контексте прошлое и настоящее больше не служат надежными путеводителями в будущее. Наши ожидания постоянно оказываются нереалистичными. Ясно, что мы довольно часто неверно оцениваем события, происходящие в мире. Поэтому нас все время удивляют некоторые тенденции и явления.

Мы не смогли предвидеть серьезные факторы, которые сформировали мир после окончания холодной войны. Распад Советского Союза и быстрое возвращение Китая в клуб богатых и влиятельных держав ошеломили всех и ввели в состояние ступора. Триумфализм, порожденный распадом СССР, вселил во многих надежду, что история достигла кульминации во всемирной победе либеральной демократии и торжестве западных ценностей. Однако попытки американцев насадить эти ценности в таких местах, как Афганистан, Египет и Ирак, привели к полной анархии.

Возможно, история взяла небольшой отпуск, но затем вернулась с новой силой и энергией – по крайней мере в Восточной Европе и Восточной Азии. Европа и США снова занялись перетягиванием каната с Россией по поводу ее границ и политической ориентации соседей. Китай, Япония, Корея, Филиппины и Вьетнам принимают воинственные позы, претендуя на островки, скалы и рифы в пустых морях, которые их разделяют. Границы, утвержденные в эпоху колониализма и холодной войны, больше не являются непоколебимыми.

Некоторые демократически избранные правительства свергнуты после массовых протестов. Другие демократии, включая Канаду и Соединенные Штаты, энергично поддержали инициированную снизу смену режимов, потому что нам не нравились свергнутые правительства или мы считали их политику неудобной для нас. Каким бы ни был организующий принцип века, это уже не защита демократии против тех, кто считает ее препятствием для политической ориентации.

Мало кто предвидел, что башня деривативов и кредитных свопов, построенная на Уолл-стрит, внезапно обрушится. Выяснилось, что банки, слишком крупные, чтобы потерпеть крах, примерно в равных пропорциях накапливали прибыли и риск недобросовестности. Они по-прежнему этим занимаются, но «Вашингтонский консенсус», предполагавший невмешательство государства в экономику и некогда превозносившийся как олицетворение неопровержимой мудрости об алчности как движущей силе рынка, сегодня в значительной степени дискредитирован. Многие опасаются, что снижение уровня экономической активности и продолжающаяся инерция в странах с развитой экономикой знаменуют долгосрочную тенденцию, а не рецессию, из которой мы скоро выйдем.

Страх дефицита энергии сменился резким ростом добычи сланцевого газа и трудноизвлекаемых запасов нефти. Прибыль на вложенный капитал превышает прибыль от производства товаров и услуг, а при использовании сложного процента она превышает ее многократно. Карл Маркс был бы удовлетворен тем, что его предсказания сбываются, пусть и с опозданием.

Частный капитал накапливается быстрее темпов роста экономики. В результате в мире разрастаются новые плутократические касты. В Соединенных Штатах и некоторых других демократиях исчезновение социально-экономического консенсуса и компромисса затрудняет принятие демократических решений и парализует финансовую политику, вследствие чего восстановление экономики оказывается в зависимости от манипуляций центральных банков с валютными курсами.

И мировые организации, и индустриальные демократии серьезно недорабатывают в области управления. Доверие правительству и масштаб участия в политической жизни – на самом низком уровне в истории. Тем временем авторитарные режимы, такие как Китай, уверенно и эффективно реагируют на стоящие перед ними социально-экономические вызовы.

После окончания холодной войны большинство надеялось, что провинциализм и местничество уступят место глобализации. Вместо этого главными движущими силами в мире стали религиозное и национальное самоопределение, которые дают о себе знать не на глобальном, а на региональном уровне. Западная интервенция на Ближнем Востоке выводит на мировую арену реакционных фанатиков, которые оправдывают свою деятельность необходимостью противостоять агрессивному Западу. Наше упование на применение силы в ущерб другим инструментам государственного управления, включая дипломатическое увещание, создает благодатную почву для этих экстремистов.

Военная мощь, какой бы неотразимой она ни была, регулярно терпит крах в преобразовании политической экономики или изменении принципов построения иностранных обществ, против которых она применяется нами. Принудительная дипломатия, основанная на санкциях и подкрепленная военным превосходством, бесполезна. В последние месяцы эта дипломатия еще раз продемонстрировала несостоятельность в сравнении с гениальным использованием Россией флешмоба для захвата территории.

Сами того не желая, мы разожгли пожар религиозных войн в мире ислама. У нас нет другого ответа на этот пожар, кроме устранения предполагаемых врагов при помощи беспилотных летательных аппаратов. Это воспламеняет огонь ненависти среди друзей, родственников, соотечественников и единоверцев тех, кого убивают наши машины, и усиливает в них решимость отомстить. Если убийство роботом людей, таргетируемых посредством удаленного контроля, – наш ответ на вызов, тогда на какой именно вопрос мы отвечаем таким способом? Какой властью мы это делаем? Военные действия с помощью БПЛА – это напоминание, что международное право попрано и что мы не понимаем влияния новых технологий на нашу жизнь или как защищать свои уязвимые места, которые эти технологии обнаруживают.

Все это говорит о том, что мир движется совсем не в ту сторону, куда нам хотелось бы. Нужно научиться ориентироваться в новой обстановке, если мы хотим проложить путь в океане неопределенности, в котором дрейфуем. Какие ветры и течения способны повлиять на наш маршрут? Куда мы движемся? Нам не удалось предсказать настоящее. Какое же предстоит будущее?

Стоит обсудить шесть ключевых факторов: 1) переход прежде централизованной глобальной силы в разные регионы мира; 2) рост национализма; 3) формирование нового экономического центра в Азии; 4) способ разрешения споров, который мы используем; 5) разрушительное действие кибертехнологий; и 6) реакцию Соединенных Штатов на эти и другие дестабилизирующие факторы. На счастье или беду, с учетом глобального превосходства и силы США реакции Вашингтона на тенденции и события оказывают большое влияние на их конечный итог. Американцы постепенно осознают, что Провидение не дало нам права вечно управлять мировым порядком, но это осознание приходит очень медленно и болезненно.

Неопределенность ситуации – реальный вызов для государственных деятелей и долгосрочных инвесторов. В условиях нарастающего хаоса и сумбура чего нам следует ожидать?

Эрозия и фрагментация

Начнем с признания происходящей в настоящее время разбалансировки мирового управления. Организация Объединенных Наций и Международный валютный фонд закрепили привилегии победителей во Второй мировой войне, но не отражают мировую и региональную силу и влияние восходящих звезд современной геополитики. Только этот фактор уже лишает их легитимности. Снижающаяся способность Вашингтона доминировать в этих организациях и, как следствие, его разочарование в них и склонность игнорировать также снижают дееспособность институтов.

Американцы были главными авторами Устава ООН и защитниками мирового порядка, зиждущегося на четких правилах. Но сами Соединенные Штаты давно освободили себя от ограничений международного права, которое они стремятся навязывать другим. Наглядными иллюстрациями стали вторжение в Гренаду (1983) и в Панаму (1989). В 1998 и 1999 гг. США обошли ООН и с помощью НАТО развязали войну с целью отделить Косово от Сербии. В этом они преуспели, хотя стабилизировать статус Косово как нового независимого государства им не удалось. Вашингтон пренебрег мнением Совета Безопасности ООН в 2003 г., когда вторгся в Ирак и оккупировал страну. Некоторые были шокированы этими примерами пренебрежения великой державой ООН тех самых правил, соблюдение которых она должна была гарантировать. Для других, включая Владимира Путина, эти действия стали источником вдохновения.

В результате сегодня трудно доказать, что международное право способно оградить от злоупотреблений со стороны более сильной иностранной державы. Грузины, ливийцы, сирийцы и украинцы не могут положиться на международное право. Оно не защищает палестинцев. И никто ни разу не сослался на него как на надежную защиту от неспровоцированного нападения на Иран.

По мере того как тает вера в способность мирового сообщества сдерживать агрессию и реагировать на нее, а ограничения закона исчезают, военное сдерживание снова представляется единственным надежным оплотом против нападения более сильных противников. Когда потенциальный агрессор является ядерной державой – например, Соединенные Штаты, Россия или Израиль – и в прошлом не раз нападал на страны с безъядерным статусом, другие государства приходят к выводу, что самое надежное сдерживающее средство – это ядерное оружие. Открытое и наглое пренебрежение нормами права порождает демонстративное неповиновение со стороны тех, кому грозит опасность, и воспламеняет националистические страсти.

Сегодня повсюду мы видим усиление национализма и религиозного фанатизма; вместе с ними пышным цветом цветут ксенофобия, торговые войны, политическая паранойя, протекционизм, ханжеское подражание самым низменным явлениям в мировой геополитике. Общественность крупных держав относится все более подозрительно к намерениям других стран. Американцы, индийцы и японцы не доверяют Пекину. Китайцы и русские не доверяют Вашингтону. Никто не доверяет Исламабаду, Москве, Тегерану или Токио, и так далее.

Взаимное недоверие серьезно сказывается на способности принимать рациональные решения и идти на компромисс. Подозрительность влечет за собой альтернативные издержки. Сырьевой национализм препятствует разработке полезных ископаемых, углеводородного и другого сырья. Сегодня нельзя исходить из того, что сделка будет заключена просто потому, что она выгодна всем. Обеспокоенность возможной утечкой военных секретов не позволяет свободно обмениваться технологиями. Все это замедляет реализацию сравнительных преимуществ, осложняет взаимоотношения и сдерживает экономический рост.

Национализм, конечно, угрожает не только торговле и инвестициям. Теоретиков неизбежной войны между устоявшимися и восходящими державами сегодня можно услышать во многих ток-шоу. Это опасно уже потому, что, как заметил Джордж Кеннан, «велики шансы того, что война, считающаяся неизбежной или даже вероятной, к которой к тому же серьезно готовятся, рано или поздно начнется».

В частности, КНР все напористее защищает свои ближние моря и острова, на которые претендует. Похоже, что Соединенные Штаты твердо намерены и дальше господствовать у берегов Китая и де-факто встают на сторону его соседей во всех территориальных спорах. Пекин и Вашингтон сегодня относятся друг к другу как к вероятному противнику. Некоторые усматривают в этом параллели с эпохой, предшествовавшей Первой мировой войне, когда интенсивное стратегическое соперничество сочеталось с благодушным неверием в саму возможность вооруженного конфликта.

Об ускоренной модернизации вооруженных сил и армий региональными державами и гонке вооружений можно судить по тому, что мировая торговля оружием растет на 14 % в год. Военные расходы снижаются на Западе, но увеличиваются в других регионах, особенно в странах, которые считают Соединенные Штаты главной угрозой суверенитету и независимости. И все большее упование исключительно на военную силу для обеспечения безопасности чревато расползанием ядерных вооружений.

Разумной реакцией на наращивание оборонных бюджетов в бывших колониях Запада были бы крупные инвестиции в оборонную промышленность собственной страны. Рынок вооружений, похоже, и дальше будет расти быстрыми темпами. Другая менее узконаправленная, более вдумчивая и, похоже, более действенная реакция могла бы заключаться в наращивании усилий по оценке политических рисков и защите от них. Поскольку общее мнение таково, что мировой порядок, основанный на четких правилах, отступает, применение силы или запугивания для разрешения споров становится все более обыденным и вероятным, что делает тенденции и события менее предсказуемыми.

Неприятный урок, преподанный нам 11 сентября, заключается в том, что, если Запад нанесет удар по своим бывшим колониям и протекторатам, местное население найдет способ отомстить. Террорист – это человек с обидой в душе и бомбой, хотя у него нет ВВС. На периферии все больше людей, обиженных на весь мир, которым нечего терять и которые изобретают новые способы изготовления бомб. Но в развивающихся странах постепенно появляются и военно-воздушные силы.

Эскалация политических рисков, неявно проявляющаяся в снижении эффективности институтов мирового управления, не ограничивается терроризмом и военно-политической сферой. Подумайте об МВФ и его роли в поддержании стабильного мирового монетарного порядка за счет организации торговых и инвестиционных потоков или спасения отдельных стран и правительств, терпящих финансовый крах. Сегодня фонд все менее и менее способен справляться с этими задачами.

В 2010 г. США отреагировали на требования усиливающихся держав предоставить им больше прав влиять на мировую монетарную политику и управлять финансовым кризисом, предложив сравнительно незначительные изменения в управлении МВФ. Но и эти реформы до сих пор не проведены из-за опасений, что они могут ослабить контроль Соединенных Штатов над МВФ.

Один из итогов – сведение на нет усилий международного сообщества по стабилизации таких мест, как Украина, и реформированию мировой валютной системы для снижения финансовых рисков. Другой итог – уменьшение того самого влияния США, которое противники реформы стремятся сохранить.

На недавней встрече в Вашингтоне члены МВФ твердо заявили, что нежелание Соединенных Штатов одобрить реформы 2010 г. вынудят их решать проблему обходным способом или подумать об альтернативе участия США в будущем принятии решений. Выполнят ли они свою угрозу – время покажет. От исхода этого противостояния зависит, как будет функционировать система международных резервов и финансового управления.

Без глубокой реформы международные организации, созданные после Второй мировой войны, обречены на жалкое существование, и их возможности останутся ограниченными. Это можно сказать не только об ООН или МВФ, но также и о ВТО (вспомните безуспешные переговоры о либерализации торговли в Дохе), о системе веб-адресов и доменных имен, из которых складывается киберпространство, об управлении безопасностью в Интернете, о режимах контроля над вооружениями и нераспространением ядерного оружия, о помощи в развитии бедным странам и т. д. Во всех случаях многосторонние организации, процессы и регулирующие системы вытесняются субглобальными, региональными и государственными альтернативными регуляторами.

Мир находится в процессе разделения на блоки, коалиции и региональные порядки, учитывающие планы и интересы их членов, а не Соединенных Штатов, других внешних держав или мирового сообщества в целом. Эта тенденция проявляется почти повсеместно. Подумайте, например, о распаде Большой Сирии, Ирака, о расчленении Украины, о хаосе в Сахеле и Центральной Африке и о возобновлении территориальных споров и пограничных стычек между Японией и Кореей, Японией и Китаем. Тем временем коалиции, образуемые по доброй воле, приходят на смену жестким альянсам времен холодной войны. Сегодня альянсы облегчают сотрудничество, но не обязывают к нему. Отсюда неутоляемая потребность союзников США в стратегическом обнадеживании и успокоении.

Новая разношерстная ось

Эта децентрализация делает еще менее предсказуемыми мировые события в экономике, политике и военной сфере. Неопределенность усиливается из-за того, что распад единого центра управления мировым хозяйством совпадает с формированием новой центральной оси мировой экономики в Индо-Тихоокеанском регионе. Впервые за два последних века наследники евро-американской эпохи Просвещения не задают тон в глобальной политической экономике и не контролируют ее. Мир ожидает, что теперь лидерство возьмут на себя азиатские державы, частично вестернизированные безотлагательными потребностями в модернизации. Но возьмут ли? Что, если склоки между ними не позволят им взвалить на себя бремя лидерства, которому они предпочитают престиж?

Печально, что, когда мировые лидеры каждый год приезжают в Нью-Йорк на открытие Генеральной Ассамблеи ООН, никто из них больше не ждет от американского президента новых идей, смелых инициатив или лидерства. Все знают, что он использует трибуну ООН для обращения к своей домашней аудитории. Устав от американского запугивания и лицемерия, мир внимательно прислушивается к новым идеям из Китая, Индии и других восходящих держав о том, как отвечать на вызовы, с которыми сталкивается человечество. Правда, до сих пор мы не услышали от них чего-то принципиально нового или революционного.

Отчасти это объясняется тем, что азиатов сплачивает негодование по поводу доминирования Запада в прошлом, но разделяют непохожие языки, история, религиозные традиции, обычаи, а также политические и социально-экономические системы. Самые могущественные государства Азии (Китай, Индия, Япония, Корея, Пакистан, Россия, Вьетнам, Индонезия) – это стратегические соперники, которых история ожесточила настолько, что они напрочь лишены какого-либо сопереживания друг другу. Кроме того, у Индо-Тихоокеанского региона нет культурного родства, подобного греко-римскому наследию, иудео-христианской традиции или преданности власти закона, что отличает атлантическую цивилизацию. Попытка выявить какие-то общие «азиатские ценности» обычно ничего не дает, кроме расплывчатого определения с негативной коннотацией – «незападные люди». У азиатов нет общих планов или целей, но они оказывают все более заметное влияние на мировой порядок.

Ирония в том, что азиаты добились этого не за счет реализации каких-то «незападных» подходов, но благодаря стойкому отстаиванию понятий, которым они поначалу противились, но которые затем переняли у Запада чуть более 100 лет назад. Они стали страстными приверженцами идеи суверенного равенства государств – главного постулата вестфальского мироустройства. В частности, Китай и Индия всегда были в первых рядах решительных противников любого иностранного вмешательства во внутренние дела. Они последовательно выступали против всякого ограничения суверенитета – например, под предлогом «гуманитарной интервенции». Это неприятие порой выходит им боком, поскольку мешает созданию региональных организаций, способных выступать арбитрами в территориальных и других спорах.

«Пять принципов мирного сосуществования» (или панч шила), сформулированные Китаем и Индией в 1954 г. и провозглашенные в качестве Азиатского консенсуса в Бандунге (1955), рассматривались как декларация неприсоединения во времена холодной войны, и это правильно. Но в более фундаментальном смысле они олицетворяли принятие Азией Вестфальской системы отношений между государствами. Как таковые эти принципы ознаменовали собой решительный отказ от прежних азиатских моделей регионального и мирового порядка, включая китайскую имперскую «данническую систему» и индо-османскую концепцию сюзеренитета или протектората в качестве альтернативы суверенного равенства стран. Сегодня азиаты даже не вспоминают об этих взглядах. О них можно услышать только от полемистов, стремящихся представить споры Пекина с соседями о морских границах непостижимыми восточными играми с нулевой суммой, требующими американского военного вмешательства.

Сегодня Индо-Тихоокеанский регион движется в трех разных направлениях.

Во-первых, происходит экономическая интеграция стран региона. Континентальный Китай, Гонконг, Макао и Тайвань становятся экономическим содружеством, процветание которого создает экономический порядок, с новым «Большим Китаем» в центре этого образования. Индо-тихоокеанские цепочки поставок, деловые сети, транспортные узлы и финансовые связи все в большей степени концентрируются в городах Китая. Все больше дорог ведет в Пекин, Гонконг, Шанхай и Тайбей.

Перспективы заключения соглашения о паназиатском «Всеобъемлющем региональном экономическом партнерстве» (ВРЭП) к концу 2015 г. весьма радужны. Это партнерство объединит в единую зону свободной торговли Австралию, Китай, Индию, Японию, Южную Корею, Новую Зеландию и десять стран – членов Ассоциации стран Юго-Восточной Азии (АСЕАН). В зону войдут самые быстрорастущие экономики мира. На долю ее участников придется 46 % населения мира и четвертая часть мировой экономики. Для сравнения – НАФТА и ЕС составляют пятую часть мировой экономики (на каждое из этих объединений) и соответственно 6 и 7 % мирового населения.

Во-вторых, главный компонент региональной динамики – реформирование. Япония экспериментирует с радикальными методами оживления экономики. Китай приступил к очередному этапу фундаментальной перестройки и либерализации экономики, которая на сей раз включает серьезную реформу финансовых рынков. Индия стремится заново открыть рынок для иностранных инвестиций и осуществить реформы. Десять лет назад начальный этап либерализации привел к ускорению темпов роста экономики и наполнил ее патриотическим оптимизмом. В последнее время начальный импульс, который реформы дали индийской экономике, затухает. Индонезия в настоящий момент не слишком привлекательное место для иностранных инвестиций в силу коррупции и сырьевого национализма, но она пытается вернуть прежнюю динамику. Индо-Тихоокеанский регион перестраивается и готовится к славному будущему, в котором ему будет отведена еще более заметная роль, чем сегодня.

В-третьих, растущая военная мощь и политическое влияние Китая предсказуемо стимулируют создание коалиций, призванных уравновесить его влияние. Они также разделяют Азию на континентальную и прибрежную части. Соединенные Штаты поддерживают сопротивление японцев и филиппинцев китайскому натиску. Индия стремится наладить стратегическое партнерство с Японией. Корея, как обычно, где-то посередине. Страны АСЕАН сегодня разделены отношением к Китаю. Усиление КНР способствует экономической интеграции Индо-Тихоокеанского региона и одновременно раскалывает его политически.

Одна из главных причин политического раскола – споры по поводу границ. Разногласия о границе между Китаем и Индией возникли еще в эпоху британского империализма и в 1962 г. привели к войне между двумя странами. Споры относительно морских границ в акватории Восточно-Китайского и Южно-Китайского морей начались более века тому назад.

Новое сегодня – способность разных претендентов на острова, скалы и рифы, таких как Китай, Япония, Малайзия, Филиппины и Вьетнам, поддерживать свои претензии с помощью военно-морских сил и береговой охраны, а также мобилизовывать национализм для придания легитимности своим действиям.

Отступление закона и дипломатии

Тревожит отсутствие очевидного механизма разрешения территориальных споров помимо войны. В Азии нет соглашений или структур, сопоставимых с имеющимися в Европе, где угроза военной конфронтации между Западом и Россией по поводу Украины была отведена обращением сторон к авторитету ОБСЕ.

В Европе и двух Америках обращение в арбитражные инстанции считается желательной альтернативой вооруженному конфликту. В азиатской разновидности вестфалианства, похоже, нет места для подобных механизмов. Япония отрицает само существование или возможность возникновения споров по поводу суверенитета над островами Сенкаку, которые нужно было разрешать в судебном порядке. Южная Корея занимает такую же бескомпромиссную позицию относительно притязаний Японии на остров Докдо. Китай не желает слышать о попытке Филиппин передать разрешение споров по поводу островов в Южно-Китайском море в арбитражный суд ООН.

Подобная жесткая позиция препятствует разрешению конфликтов посредством дипломатического диалога или ссылок на международное право. Из-за такого подхода конфликты тлеют годами и десятилетиями или разрешаются путем силовых или военных действий. Если азиаты планируют практиковать этот подход и экспортировать его в другие части мира, это будет шаг назад по сравнению с общепринятым консенсусом XX века, согласно которому суверенитет может и должен сдерживаться согласованными на международном уровне правилами и процедурами. Означает ли медленное ослабление доминирования Запада, что всеобщая приверженность власти закона также будет ослабевать?

Судя по тому, что сегодня происходит в киберпространстве, такое может случиться. Интернет быстро стал незаменимым механизмом торгового и культурного сотрудничества, технологических инноваций, корпоративной деятельности. Он также оказался ничейной территорией, где не действуют обычные законы, не защищены права человека на интеллектуальную и материальную собственность, а государственные и негосударственные игроки могут посягать на свободы человека. Интернет необходим для современной жизни, и в то же время он представляет все более серьезную угрозу.

С военной точки зрения киберпространство – новая область столкновения с вероятным противником. Господство в киберпространстве – ключ к преимуществу в воздухе, на море и суше. Военные ведомства всего мира считают, что эта среда удобна для того, чтобы атаковать неприятеля, и в ней необходимо прикладывать немалые усилия для энергичного сдерживания вероятного противника.

И в космосе, и в киберпространстве желание Америки сохранить технологическое превосходство, а также потребность России чем-то компенсировать слабость традиционных вооружений сталкиваются с незаинтересованностью Китая во власти закона и его желанием эксплуатировать асимметричные средства ведения боевых действий для противодействия сильным сторонам американской военной машины. Итог – полное отсутствие усилий по разработке правил ведения боя и юридических сдержек при использовании военными киберпространства.

Stuxnet – израильско-американская кибератака против ядерных реакторов Ирана стала первым подобным ударом. Кибервойна как минимум ставит такие же новые и сложные задачи, как те, которые возникают из-за возможности ядерного террора. Целые компании уже были уничтожены кибератаками. Но они могут уничтожать и страны.

Поразительно, что всего каких-то пять лет назад подобные вопросы вообще не возникали. Обстоятельства изменились намного сильнее, чем наше представление о мире, в котором мы живем. Мы страдаем от нехватки стратегического планирования, вследствие чего вылезаем из одного кризиса и тут же вползаем в другой, переходим от тактической реакции на один кризис к тактической реакции на другой кризис.

Подобное реагирование нередко включает санкции, всегда служащие первым прибежищем для политических фигляров. Санкции оказываются бесполезны, разве только как часть активного переговорного процесса и поиска компромиссов, но они сегодня вводятся как политически более корректная замена дипломатического диалога и переговоров. Однако подобные карательные меры никак не могут подменять дипломатию.

Санкции – конечно, удобный способ для политиков показать свое негодование, создать видимость каких-то действий и избежать разговоров об их личной ответственности за случившееся. Это перекладывание издержек, вызванных недееспособной внешней политикой, на плечи предприятий, компаний, рабочих и потребителей в стране, вводящей их, и в той, против которой они вводятся.

В современной глобальной экономике большинство санкций можно обойти. Добровольный уход одной страны с выгодного зарубежного рынка открывает новые возможности для бизнеса другой. Таким образом, санкции – пагубный, хотя и политически предсказуемый ответ на нежелательные события. Они показывают, почему инвесторы не могут позволить себе игнорировать внешнеполитические вопросы.

Долой стереотипы

Мы живем в такое время, в которое, как следует из прошлого опыта, непременно произойдет нечто сегодня невообразимое. Что бы это ни было, оглядываясь назад уже после свершившегося факта, мы будем считать событие чем-то очевидным и неизбежным. Еще позже станет понятно, что оно предопределило еще более непредвиденные события, которые затем тоже будут казаться очевидными.

Добрая весть в том, что надвигающиеся явления, которые задним числом кажутся очевидными, часто можно выявить, прежде чем они случатся. Надо просто поменьше обращать внимание на мнения аналитиков и гуру, иметь открытый ум и стараться замечать грядущие перемены. Неудачи разведки почти всегда становятся следствием нежелания замечать, принимать и понимать события, которые не вписываются в господствующие стереотипы или каноны политкорректности.

К сожалению, за редким исключением, средства массовой информации в основном сообщают новости, не противоречащие устоявшимся стереотипам и национальным идеям. Наша пресса не публикует беспристрастные репортажи и аналитику, которая помогала бы предвидеть события, способные открыть новые возможности для предпринимательства и инвестиций во всем мире.

Правительства пытаются это сделать, но не понимают интересов бизнеса и часто оказываются в плену группового мышления. Вот почему возникла целая отрасль стратегического прогнозирования и постоянной оценки тенденций и событий за рубежом, и она быстро расширяется. Поскольку я сам этим не занимаюсь, для меня уместно и этично обратить ваше внимание на эти консалтинговые компании и призвать воспользоваться их услугами, поскольку в этом случае шансы на то, чтобы всегда быть в первых рядах, существенно повысятся.

Откровенно говоря, мир также был бы намного более предсказуемым, если бы Соединенные Штаты разработали связную стратегию для анализа изменений в мировом порядке, начавшихся после холодной войны. Попытки воспользоваться мнимыми преимуществами рушащегося статус-кво – это инвестиции в прошлое, а не в будущее. Альтернатива стратегии – постепенная корректировка внешней политики. На этом пути нас ожидают непредсказуемость и нестабильность, способные нанести большой ущерб.

За прошедшие 25 лет политические и экономические реалии изменились как на мировом, так и на региональном уровне. Можем ли мы позволить себе поддерживать сеть формальных альянсов без преобразований или еще больше ее расширять? В свое время она была создана, чтобы сдерживать враждебный Советский Союз и Китай, но будет ли она эффективна сегодня? СССР уже нет. Какова же цель нынешних оборонных обязательств США? Просто защищать другие страны от их ближайших соседей? Если это так, то оправдываются ли связанные с этим издержки и риски конкретными американскими интересами?

Стимулируют ли эти альянсы союзников самостоятельно заботиться о своей обороне и сохранять региональный баланс сил, чтобы защитить себя, или они поощряют их смотреть в сторону Вашингтона в надежде на то, что он решит за них эти задачи? Облегчают ли обязательства Соединенных Штатов в сфере коллективной обороны разрешение региональных споров или они замораживают их, увеличивая риск того, что американцы будут втянуты в войны независимо от того, заинтересованы они непосредственно в разрешении этого конфликта или нет?

Кому важнее контролировать моря, омывающие китайские берега: Китаю или Америке? Если это важнее Китаю, то можно ли назвать здравым и разумным подходом с нашей стороны попытку доказывать обратное?

Это вопросы, о которых американский политический истеблишмент не желает даже слышать, поскольку в настоящее время он не способен ответить на них. Но со временем, когда еще больше обострится необходимость правильно расставить приоритеты, пересмотр унаследованной стратегии станет неизбежным.

Подобно тому как изменение климата влечет за собой аномальную погоду, геополитические изменения сулят резкие колебания валютных курсов, более частые политические потрясения, возрождение существенных региональных различий в торговых и инвестиционных режимах и непрерывные проблемы согласования действий на мировой арене для решения глобальных вопросов. Велика опасность того, что трения могут привести к непреднамеренному конфликту и вражде между великими державами. Жизнь была проще и безопаснее сразу после так называемого «Большого взрыва свободного мира», охватившего весь земной шар, и Вашингтон в те годы руководил развитием событий. Плохая новость в том, что никто больше ни за что не отвечает. Нельзя винить за это только Соединенные Штаты. Хорошая новость: имеются исторические прецеденты длительного периода мира и стабильности при коллективном управлении балансом сил. Мы должны надеяться на то, что нынешняя неопределенность предвещает переход к другой эпохе.

Часть 2 Россия и Запад

Прохор Тебин. Военные в США рады вернуться к понятной ситуации сдерживания «российской угрозы». Она гораздо более комфортна, чем «новые угрозы XXI века», для которых авианосцы и атомные подлодки – не приоритет.

Дмитрий Суслов. Российско-американская конфронтация повышает вероятность раскола мира на «Большой Запад» и «Евразийский не-Запад». География размежевания напоминает о классической геополитике с ее «континентальными» и «островными» державами.

Елена Павлова, Татьяна Романова. Сложившаяся ситуация – результат систематического игнорирования методологических основ современной политологии и международных отношений отечественными исследователями.

Сергей Караганов. На обозримое будущее Россия отбросила надежды стать частью Запада. Но еще не сделала выбора в сторону анти-Запада и тем более – в сторону антиевропеизма.

Россия – США

П.Ю. Тебин – кандидат политических наук.

А.О. Гилёв – эксперт в области международной безопасности, полковник в отставке.

Сергей Караганов – политолог, почетный председатель президиума Совета по внешней и оборонной политике, председатель редакционного совета журнала «Россия в глобальной политике». Декан факультета мировой политики и экономики НИУ ВШЭ.

Д.В. Суслов – заместитель директора Центра комплексных европейских и международных исследований НИУ ВШЭ.

Пошатнувшееся лидерство

Прохор Тебин

Четырехлетний обзор оборонной политики (ЧООП) США, опубликованный в марте 2014 г., стал очередной попыткой Вашингтона скорректировать свою долгосрочную стратегию в условиях существенных изменений международной обстановки. Анализ документа и среды, в которой он был подготовлен, позволяет лучше понять эволюцию военно-политической стратегии США и перспективы ее развития. Тем более что документ вышел в свет на фоне резкого обострения международной ситуации и начала новой фазы глубоких сдвигов мироустройства.

Предыстория четырехлетних обзоров

На рубеже 1990-х гг., после резкой интенсификации биполярного противостояния и военного строительства в первой половине 1980-х гг., Соединенные Штаты оказались в роли единственной сверхдержавы, победителя в холодной войне. Это немедленно выразилось в сокращении военных расходов. Свертывание ряда программ (например, «флота в 600 кораблей») и более жесткий контроль над тратами начался еще во второй половине 80-х. Примечательно, что одним из приводных ремней этого процесса стала борьба с дефицитом бюджета, что, в частности, выразилось в принятии в 1985 г. закона Грэмма – Радмана – Холлингза, направленного на урезание расходной части.

В 1989–1992 гг. началось масштабное сокращение ВС и переориентация с тотальной войны с СССР на региональные конфликты. На это был направлен так называемый процесс «Базовых сил», который возглавлял председатель Комитета начальников штабов (КНШ) Колин Пауэлл. В 1990 г. президент Буш-старший заявил, что «новый мировой порядок» можно обеспечить силами, которые на 25 % меньше нынешних.

Администрация Билла Клинтона, которая пришла к власти в 1993 г., обозначила курс на дальнейшее уменьшение военных расходов. Параллельно встала проблема выработки долгосрочной внешнеполитической стратегии. Работу возглавил министр обороны Лес Эспин. Результатом стал «Всеобъемлющий обзор», в котором авторы увязали воедино военно-политическую стратегию, структуру вооруженных сил и планы военного строительства, а также бюджетные ограничения.

«Всеобъемлющий обзор» был встречен острой критикой и обвинениями в искусственности привязки стратегии к военному строительству и бюджету. Основные претензии заключались в том, что обзор диктовался определенным ранее уровнем сокращения военных расходов и не обеспечивал «стандарта двух крупных региональных войн». Один из оппонентов Эспина – сенатор-демократ Сэм Нанн, говоря о будущих сокращениях, заявил, что «цифры взяты с потолка». Однако администрация Клинтона посчитала «Всеобъемлющий обзор» настолько удачным, что в 1996 г. была введена законодательная норма, обязывающая министра обороны публиковать подобный документ каждые четыре года. Так родился институт четырехлетнего обзора оборонной политики.

В соответствии с законом, ЧООП должен иметь глубину планирования в 20 лет и определять согласованную со стратегией национальной безопасности стратегию обороны, а на основе последней – структуру ВС и ключевые направления военного строительства. Обзор готовится в тесном сотрудничестве с председателем КНШ и специально созданной для каждого конкретного ЧООП Комиссией по вопросам национальной обороны (десять гражданских экспертов, восемь из которых назначаются руководством профильных комитетов Конгресса, а два сопредседателя – министром обороны).

Первый ЧООП появился в 1997 г. и положил начало процессу трансформации ВС после десятилетних «закупочных каникул» (procurement holiday). Документ обрисовал обновленную стратегию и три варианта структуры ВС. Одна предполагала сохранение существующей структуры для реагирования на имеющиеся угрозы, другая – резкое ее сокращение и скорейшую трансформацию ВС для противодействия угрозам перспективным. Третий вариант, поданный как оптимальный, предусматривал поиск баланса между статус-кво и трансформацией.

С учетом вышеупомянутой критики приняли специальную поправку, в соответствии с которой рекомендации ЧООП должны быть независимы от действующего военного бюджета. Напротив, именно обзор определяет стратегию обороны, а также ресурсы, необходимые для ее реализации «на низком или среднем уровне риска». Если средства, заложенные в действующих бюджетных планах, недостаточны, то ЧООП указывает на необходимые дополнительные ресурсы.

ЧООП-2001 был принят спустя менее месяца после атак 11 сентября и отражал растерянность военно-политического руководства. В документе не содержалось четкой увязки стратегии с конкретной структурой ВС и планами военного строительства. Обзор исходил из достаточности существующих ВС и определял переход к т. н. планированию «исходя из способностей» (Capabilities-Based Programming). Подход подразумевал не противодействие конкретным потенциальным угрозам, а достижение такого уровня технологического превосходства, который обеспечил бы возможность отражения любой будущей угрозы. Как отмечал эксперт корпорации РЭНД Пол Дэвис, Пентагон стремился овладеть способностью противодействовать любому противнику, «даже вторжению инопланетян». Таким образом, ЧООП-2001, по сути, не предусматривал приоритетов и не допускал компромиссов, связанных с ограниченностью ресурсов.

Обзор 2006 г., подготовка которого велась дольше обычного, также носил общий характер и отстаивал идею сохранения существующей структуры вооруженных сил в условиях глобальной войны с терроризмом. Документ признавал имеющиеся ВС достаточными, но уже в 2007 г. Джордж Буш-младший объявил о резком увеличении численности армии (сухопутных сил) и корпуса морской пехоты (КМП) для наращивания присутствия в Ираке. Администрация Буша предлагала увеличить к 2011 г. численность армии до 547400 военнослужащих действительной службы, а КМП – до 202 тыс., в то время как ЧООП-2006 определил эти показатели на уровне 484400 и 175 тыс. соответственно. Пример демонстрирует несовершенство обзора – при законодательно установленной двадцатилетней глубине планирования отметки документа-2006 сохранили актуальность лишь около года.

Наконец, судьба ЧООП-2010 оказалась едва ли не печальнее, чем у его предшественника. Реальная программа Пентагона была изложена в 2009 г. в статье министра обороны Роберта Гейтса «Сбалансированная стратегия» (журнал Foreign Affairs). Гейтс подчеркнул необходимость искать оптимальное соотношение между текущими и перспективными угрозами в условиях ограниченных ресурсов, выступил за отход от планирования «исходя из способностей» и стремления к абсолютному доминированию во всех сферах. ЧООП-2010 ответов на сложные вопросы, стоящие перед американским военно-политическим руководством, не дал.

В 2011 г. Пентагон начал процесс «всестороннего обзора», целью которого был поиск путей «стратегически обоснованного» сокращения военных расходов. Результатом стала публикация в начале 2012 г. Стратегического руководства по вопросам обороны (СРВО-2012), заменившего действующий ЧООП-2010. Подобное случалось и ранее – в 2005 и 2008 годах. Пентагон публиковал две версии Национальной стратегии обороны, опиравшиеся на ЧООП-2001 и ЧООП-2006 соответственно.

Изобилие сменяющих друг друга ЧООП и сопутствующих документов, их неспособность обеспечить адекватное планирование даже на четырехлетний период стали причиной резкой критики всего института обзоров. Дорогостоящие ЧООП стремились «объять необъятное», не соответствовали многим законодательным требованиям. В разное время звучали призывы отказаться от этой формы стратегического планирования в пользу более конкретных обзоров по приоритетным темам. В 2013 г. даже появились слухи о том, что ряд конгрессменов рассматривают возможность упразднения четырехлетнего обзора, если версия 2014 г. не оправдает возложенных на него надежд.

Обзор-2014 в системе военно-политической стратегии

Обзор дополняет другие ключевые документы военно-политической стратегии администрации Обамы: Стратегию национальной обороны 2010 г. (СНБ-2010), Национальную военную стратегию 2011 г. (НВС-2011) и СРВО-2012. При этом нужно понимать, что СНБ подготавливается на уровне президента и его аппарата, НВС – на уровне Комитета начальников штабов, а СРВО – результат совместной работы Минобороны и Белого дома. Сам ЧООП является продуктом Пентагона и дополнен председателем КНШ, выражающим позиции руководства видов ВС.

Стратегия Соединенных Штатов опирается на три столпа: оборону и защиту страны, обеспечение международной безопасности и стабильности, а также проецирование силы и достижение победы в случае конфликта. ЧООП-2014 выделяет четыре жизненных национальных интереса:

● обеспечение безопасности Соединенных Штатов, их граждан, союзников и партнеров;

● сохранение сильной растущей экономики США и открытой мировой экономической системы;

● защита и уважение «универсальных ценностей» в мире;

● укрепление мирового порядка, основанного на американском лидерстве.

В своем примечании председатель КНШ приводит несколько иной реестр жизненных интересов, более откровенный и реалистичный в сравнении с достаточно политизированным списком в основном тексте обзора-2014. Из различий между двумя списками и приоритетности тех или иных интересов (место в списке фактически равняется месту в системе приоритетов) видно, за что Соединенные Штаты будут бороться до конца, а от чего могут при необходимости и отказаться:

● выживание американской нации;

● предотвращение катастрофической атаки на США;

● безопасность глобальной экономической системы;

● безопасность, уверенность и надежность союзников;

● защита американских граждан за рубежом;

● защита и распространение «универсальных ценностей».

В целом же стратегическая повестка дня Соединенных Штатов и видение будущего достаточно туманны. ЧООП-2014 содержит ставшие обязательными в последние 20 лет ссылки на растущую взаимозависимость государств, глобализацию, угрозу международного терроризма, неопределенность в международных отношениях и даже опасность изменения климата. За всем этим скрывается отсутствие новой повестки дня за исключением сохранения статус-кво в форме американского доминирования в мире в условиях сокращения военных расходов и ряда других тенденций, ослабляющих позиции Америки.

Региональные аспекты

ЧООП-2014 подтверждает приверженность американского руководства переориентации на Азиатско-Тихоокеанский регион. Основной целью в АТР определяется сохранение существующего порядка, в котором США – главный гарант безопасности и стабильности, строящейся вокруг господствующего положения Америки и совокупности двусторонних договоренностей с ключевыми союзниками. Примечательно, что в документе прямо не говорится о растущей военной мощи и внешнеполитических амбициях Китая. На первое место выведена КНДР, которая называется «существенной угрозой миру и стабильности на Корейском полуострове и в Северо-Восточной Азии, а также растущей прямой угрозой Соединенным Штатам» (курсив мой. – Авт.). Под флагом северокорейской угрозы происходит сплочение союзников вокруг Вашингтона и выдвигаются инициативы в сфере ПРО в регионе.

Хотя нестабильность на Корейском полуострове сохраняется, ключевой потенциальной угрозой американскому лидерству в АТР, да и в мире в целом является Китай. Это понимают и большинство представителей экспертного сообщества США. Во времена холодной войны Москва и Вашингтон постоянно прибегали к взаимной агрессивной риторике, но нынешние тесные экономические связи Соединенных Штатов и Китая заставляют быть осторожнее. ЧООП игнорирует проблему риска столкновения великих держав. Открытым остается вопрос: чего здесь больше – наивности или неуместной деликатности? Начальник штаба ВМС адмирал Джонатан Гринерт заявил, что открытое обсуждение сдерживания Китая «порождает ненужный антагонизм», но признал, что на секретном уровне дискуссия активно идет.

Роль Ближнего Востока в американской стратегии остается значительной, хотя и несколько снижается на фоне свертывания операций в Афганистане и Ираке, а также переориентации на АТР. США больше нацелены на поддержание региональной стабильности и работу с партнерами. Примечательно, что американская позиция в отношении Ирана выглядит настороженной, но менее враждебной, чем ранее. Иран объявляется «дестабилизирующим актором», который «угрожает безопасности». Вместе с тем последние шаги по переговорам с Ираном в отношении его ядерной программы, в частности прошлогодний Совместный план действий, привели к определенному смягчению позиции Вашингтона. Понятно, что на американо-иранские отношения, да и на всю ситуацию в регионе повлияет то, что будет происходить в Ираке после захвата значительной части территории исламскими радикалами-суннитами, близкими к «Аль-Каиде».

В ЧООП-2014 отражено понимание стратегической роли Европы. После окончания холодной войны и прекращения противостояния с Советским Союзом, зато на фоне обостряющихся конфликтов на Ближнем Востоке и роста китайской мощи, Старый Свет не был в числе приоритетов американской военно-политической стратегии. Некоторое снижение прочности атлантических связей вкупе с ощущением возрождающейся угрозы со стороны России заставляет Вашингтон формулировать новую европейскую стратегию. В ЧООП-2014 этого сделать не удалось, но, без сомнения, кризис вокруг Украины дает новый импульс дискуссиям на эту тему.

ЧООП-2014, как и аналогичный обзор 2001 г., опубликован в один месяц с событиями, резко повлиявшими на обстановку в мире (на сей раз – референдум в Крыму и присоединение полуострова к России). Как и 13 лет назад, ЧООП не отражает адекватно эти изменения. Россия упоминается в документе лишь 10 раз. ЧООП призывает к сотрудничеству с ней по широкому спектру вопросов безопасности, сохранения стратегической стабильности, увеличению «прозрачности» и лишь в общих чертах отмечает риски, которые США видят для себя в модернизации российской армии и действиях Москвы, «нарушающих суверенитет ее соседей». В реальности политика Вашингтона как минимум не полностью согласуется с установками ЧООП, события последних месяцев это наглядно доказывают.

Латинская Америка и Африка, очевидно, отнесены к наименее приоритетным регионам по уровню выделяемых ресурсов. В качестве ключевой угрозы ЧООП-2014 выделяет повстанческие движения, террористов и пиратов в Африке, а также наркотрафик, транснациональную организованную преступность, стихийные бедствия и экономическое неравенство. Политика Вашингтона в обоих регионах предполагает минимизацию выделяемых ресурсов. В Африке американцы исходят из приоритета укрепления государственных институтов, борьбы с анархией и формирования жизнеспособных местных вооруженных сил в рамках межгосударственного сотрудничества с активным привлечением международных организаций, включая ООН и Африканский союз. В Латинской Америке Соединенные Штаты четко обозначили важность обеспечения региональной стабильности через сотрудничество с теми странами, которые готовы тратить собственные ресурсы.

Секвестр

Лейтмотивом дискуссий, которые сопровождали подготовку ЧООП-2014, стало сокращение военных расходов. Закон о бюджетном контроле 2011 г. поставил Пентагон перед необходимостью сокращения военных расходов в течение 10 лет почти на 1 трлн. долларов, включая 500 млн. секвестра. Двухпартийный закон о бюджете предоставил передышку на 2015 год. Президентский вариант Закона о расходах на оборону на 2015 г. подразумевает сокращение прогнозируемых трат в 2015–2019 гг. на 113 млн. долларов в сравнении с бюджетом на 2014 г., в то время как в соответствии с секвестром они должны быть сокращены приблизительно на 228 млн. долларов за тот же период.

Несмотря на передышку в 2015 г., сохраняется возможность возобновления секвестра в 2016 г., что автоматически приведет к пересмотру прогнозируемого бюджета на всю пятилетку. В ЧООП-2014 восемь раз (!) повторяется в разных вариациях следующая мысль: «Военный бюджет на 2015 финансовый год позволяет Министерству обороны справиться с рисками, вызванными сокращением военных расходов, но риски значительно возрастут, если в 2016 г. произойдет возврат к секвестру».

Перед Пентагоном стоял вопрос: что важнее – количество или качество? Иными словами – сохранение существующей структуры ВС или программ перевооружения и модернизации. Министерство обороны зафиксировало свой выбор в ЧООП – приоритет отдан модернизации, американские силы в ближайшей перспективе станут «меньше, но современнее».

Минобороны волнует неопределенность относительно размера бюджета в будущем, а также неготовность Конгресса пойти на ряд реформ, которые Пентагон считает необходимыми в рамках сокращения военных расходов. В частности, Минобороны неоднократно безуспешно просило Конгресс о начале нового этапа свертывания зарубежных баз. Если Конгресс не удовлетворит эти требования, то Пентагону придется сокращать другие строки расходов.

Конгресс резко воспротивился идее Минобороны и ВВС снять с вооружения штурмовики «A-10». Подверглась острой критике и вряд ли будет реализована угроза отказа от капитального ремонта и перезагрузки реакторов авианосца USS George Washington в случае возврата к секвестру в 2016 году. Ряд наблюдателей увидели в угрозе списания авианосца попытку Пентагона шантажировать Конгресс.

ЧООП-2014 обозначил и приоритеты военного строительства. К ним отнесены модернизация потенциала ядерного сдерживания, обеспечение превосходства в космическом, подводном и киберпространствах, развитие сил специальных операций (ССО) и систем ПРО, противокорабельных ракет и ракет «воздух – земля» большой дальности. ЧООП-2014 однозначно направлен на защиту регулярно критикуемой программы единого истребителя пятого поколения «F-35», а также находящегося в самом начале пути проекта создания стратегического бомбардировщика нового поколения.

Приоритетные направления военной деятельности США суммированы в примечании председателя КНШ к ЧООП:

– сохранение устойчивых и эффективных стратегических ядерных сил;

– оборона территории страны;

– победа в войне;

– обеспечение внешнего присутствия;

– борьба с терроризмом;

– борьба с ОМП;

– предотвращение достижения противником своих целей;

– реагирование на кризисы и проведение операций низкой интенсивности;

– сотрудничество в военной сфере;

– операции по обеспечению стабильности и борьбе с иррегулярным противником;

– помощь гражданским ведомствам;

– гуманитарная помощь и ликвидация последствий чрезвычайных ситуаций.

Этот список демонстрирует прагматичность военного руководства и показывает, что в случае секвестра Соединенные Штаты могут отказаться от значительного числа задач мирного времени в пользу традиционных задач по обороне и подготовке к классической войне – тому, о чем старательно умалчивается в ЧООП-2014. Первое место, отданное ядерному оружию, и последнее, отданное гуманитарной помощи, очерчивают пропасть между иногда искренними, а зачастую лишь притворными или сугубо корыстными заявлениями политических деятелей и реализмом военных. Председатель КНШ прямо говорит: «В перспективе 10 лет я ожидаю рост риска межгосударственного конфликта в Восточной Азии».

ЧООП-2014 обозначает структуру сил, которая сложится к 2019 г., а также указывает на жертвы, которые будут принесены в случае возобновления секвестра. Но данная структура выглядит привязанной не столько к стратегии, сколько к последствиям сокращения военных расходов. ЧООП-2014 следует не логике «для выполнения задач военной стратегии нам нужна следующая структура ВС», а логике «если секвестр вернется, то все станет еще хуже, чем есть».

Председатель КНШ подчеркнул, что даже структура, обрисованная в ЧООП (т. е. без учета возобновления секвестра), сделает американские вооруженные силы «меньше и слабее». Во время слушаний в Конгрессе ему вторил его заместитель адмирал Джеймс Винфелд, заявивший, что даже без секвестра ВС США смогут реализовывать военную стратегию на «среднем уровне риска, близком к высокому». Сокращение военных расходов снижает возможность Вашингтона вести больше одной крупной военной операции одновременно, повышает зависимость от союзников и может само по себе спровоцировать агрессивные действия против ослабевших Соединенных Штатов.

Ошибочная магия «стандарта двух войн»

Многие отечественные и зарубежные наблюдатели уделили излишнее внимание введенному в СРВО и сохранившемуся в ЧООП-2014 т. н. отказу от «стандарта двух крупных региональных войн», который, как подчеркивается, был основой структуры американских ВС в течение 20 лет. С одной стороны, «стандарт двух войн» действительно оказывал существенное влияние на определение достаточной структуры ВС. С другой стороны, он изначально был абстрактным, политизированным и малореалистичным.

В соответствии с СРВО и ЧООП-2014 Соединенные Штаты отказались от «стандарта двух крупных региональных войн» в пользу того, что можно назвать «стандартом полутора войн», т. е. достижения решительной победы в одной крупной региональной войне и одновременно сдерживании или нанесении неприемлемого ущерба противнику в другой войне. При этом США исключают проведение в обозримом будущем «масштабных длительных операций по обеспечению стабильности», подобных тем, что проводились в Ираке и Афганистане.

Изначально «стандарт полутора войн» (тогда он назывался «победить – сдержать – победить») появился во «Всеобъемлющем обзоре» Эспина. Он предлагал строить ВС из расчета на победу в одном конфликте, сдерживание в другом и победу во втором после окончания первого, что во многом созвучно подходу СРВО. Но из-за критики Эспин отказался от своей первоначальной концепции в пользу «стандарта двух войн». Тем не менее речь шла о ведении двух войн не одновременно, как настаивали оппоненты Эспина, а «практически одновременно». Кроме того, переход от «полутора войн» к «двум войнам» не повлиял существенным образом на структуру во «Всеобъемлющем обзоре» и не уменьшил масштаба сокращения военных расходов. В итоге сам Эспин признал, что оборонный бюджет не позволяет реализовать «стандарт двух войн» и все задачи «Всеобъемлющего обзора».

Вторым фундаментальным недостатком «стандарта двух войн» стало то, что за условную «крупную региональную войну» была взята операция «Буря в пустыне». Она проводилась в весьма благоприятных условиях: достаточно времени для подготовки и развертывания, наличие вблизи театра военных действий безопасных баз, портов и аэродромов, превосходство на море, в воздухе, космосе, информационном пространстве. Очевидно, что более или менее масштабное столкновение с Китаем не вписывается в эти рамки. «Стандарт двух войн» предполагал, что ВС, способные вести две войны, могут выполнять и все остальные задачи военной стратегии.

ЧООП-1997 сохранил «стандарт двух войн» и военную структуру практически в неизменном виде. Обзор-2001, также оставив ВС без серьезных изменений, выдвинул еще более амбициозный «стандарт 1–4 – 2–1» (его также можно назвать «стандартом двух с половиной войн»), в соответствии с которым американские военные должны быть способны одновременно эффективно защищать территорию США, осуществлять сдерживание в четырех регионах и вести две войны, в одной из которых победа должна быть достигнута максимально быстро. Обзоры 2006 и 2010 гг. сохранили «стандарт двух войн» и основные идеи «стандарта 1–4 – 2–1», усилив акцент на борьбу с иррегулярным противником и противодействие иным нетрадиционным угрозам. В этих документах также отсутствовало долгосрочное стратегическое видение, а во главу угла ставились «текущие операции» в Ираке и Афганистане.

Уже более 15 лет американские военные практически беспрестанно жалуются, что у них «все больше задач и все меньше ресурсов». Таким образом, «стандарт полутора войн» в СРВО является не реальным изменением в военном планировании, а приведением декларируемых принципов и задач к реальности и имеющимся ресурсам.

Страх и ненависть в Европе?

События на Украине и в Крыму, политика Москвы вызвали острое неудовольствие и настороженность в США и ряде стран Европейского cоюза и НАТО. Вхождение Крыма в состав России большинство евро-атлантического истеблишмента воспринимает как «вторжение», «агрессию», «аннексию», гражданская война на востоке Украины толкуется как результат исключительно российской подрывной деятельности на грани прямой агрессии. Анализ американских официальных документов и тем слушаний в Конгрессе показывает, что Россия вновь стала восприниматься в качестве одной из ключевых стран, угрожающих национальной безопасности Соединенных Штатов наряду с Китаем, КНДР и Ираном. В докладе, анализирующем ЧООП-2014, Комиссия по вопросам национальной обороны уделила гораздо большее внимание «российской угрозе» и поставила под вопрос утверждения авторов обзора о том, что Европа является «нетто-экспортером» безопасности. Комиссия фактически настаивает на сдерживании России через наращивание мощи НАТО. Также заявлена необходимость сохранения за США роли лидера в альянсе в сочетании с перекладыванием более значительной части бремени по обеспечению обороны на союзников Вашингтона.

Соединенные Штаты не только отказывают России в праве на собственную сферу влияния и самостоятельную позицию по вопросам национальной безопасности и национальных интересов, но и стремятся разрушить хрупкое партнерство Москвы и ЕС, которое долго и кропотливо выстраивалось.

В Европе нет единства по российскому вопросу. Вашингтон же, естественно, ориентируется на страны, настроенные наиболее жестко в отношении Москвы, стремится поддержать запрос части европейских союзников на активизацию антироссийской политики. И, насколько можно судить, на первое место выходит Великобритания, которая стремится к роли военно-политического лидера Старого Света, пользуясь концентрацией Германии на экономических вопросах и некоторой отстраненностью Франции от антироссийского курса.

Лондон желает подтвердить статус ключевого военного союзника США. Это прослеживается в действиях премьер-министра Дэвида Кэмерона по сдерживанию России и укреплению НАТО, а также в установках Первого морского лорда (главы всех военно-морских сил) адмирала Джорджа Замбелласа, согласно которым Королевский флот должен быть готов к конфликтам высокой интенсивности.

Соединенные Штаты, находясь в самом начале формулирования полноценной новой стратегии в отношении России, отдают инициативу Лондону. Поведение последнего легко понять: политическое руководство стремится увеличить британское влияние в Европе в условиях бурных дискуссий об отношениях острова с континентом и будущем самого Соединенного Королевства. Военные радуются возможности вернуться к простой и понятной ситуации сдерживания «российской угрозы». Она более комфортна по сравнению с «новыми угрозами XXI века», которые не предусматривают приоритетный характер авианосцев и атомных подлодок. Также «российская угроза» – удобный довод против сокращения военных расходов.

НАТО продолжает использоваться как инструмент сохранения американского влияния в Европе. Это в значительной степени объясняет сохранение альянса после холодной войны, постоянный поиск «новой повестки дня» и расширение за счет стран, которые сдерживали периодические отклонения некоторых старых членов блока от «генеральной линии». Так что сдерживание России посредством НАТО – не только цель, но и средство укрепления евроатлантизма и американского влияния в Европе в целом.

Показательным должен был стать сентябрьский саммит НАТО, на котором обещал проясниться расклад сил между «умеренными» (Франция, Германия, Турция и др.) и «алармистами» (США, Великобритания, страны Восточной Европы). Мероприятие прошло в атмосфере накаленных эмоций и растерянности, что на руку «алармистам». Реальный же долгосрочный курс Соединенных Штатов и НАТО выработается скорее всего к 2015 году. От него зависит очень многое. Как для России, так и для США.

Очевидно, что долгосрочное планирование, особенно в сфере национальной безопасности – дело сложное, а его результаты зачастую не выдерживают столкновения с действительностью. Вместе с тем национальная безопасность во многом зависит от адекватных и прагматичных стратегии и планирования. В их основе – развитая концептуальная база, которую следует строить как постоянный институт, не зависящий от сиюминутных изменений курса руководства, а отражающий фундаментальные интересы страны, меняющиеся угрозы и долгосрочные приоритеты военного строительства.

История показывает, что излишний оптимизм и недальновидность могут дорого обойтись государству. 11 сентября 1990 г. Джордж Буш-старший выступил с речью о «новом мировом порядке», а спустя ровно 11 лет этот «порядок» ударил по Соединенным Штатам. Будущее покажет, насколько полезным для Вашингтона окажется ЧООП-2014 и не обернется ли внешняя политика Обамы еще большими проблемами для США в ближайшей перспективе.

Многомерная война и новая оборонная стратегия

Андрей Гилёв

Украинский кризис продемонстрировал, что мир вступил в новую реальность, определяющей характеристикой которой является конфронтация. Запад ввязался в борьбу с Россией, и это часть его противостояния со всем независимым, незападным сообществом. Цель – удержать экономическое и политическое доминирование, поставленное под вопрос экономическими и геополитическими переменами на международной арене.

Россия избрана первоочередной мишенью, поскольку представляет собой, с одной стороны, потенциальное организационное ядро сопротивления планам Запада, а с другой – ресурсную базу любой антизападной коалиции. Россия – единственная глобальная сила, способная и готовая к противодействию в военном и идеологическом плане.

В политическом и военном руководстве США сформировалась стратегия войны нового типа, нацеленной не на разгром противника, а на его «удушение». В условиях глобально интегрированной экономики и наличия у многих стран оружия массового уничтожения полномасштабная, даже локальная, война бесперспективна и чревата неприемлемым уроном. К вероятным затратам на нее не готовы ни экономика, ни граждане. Однако открытость подавляющего числа государств и их зависимость от глобальной экономики предоставляют Соединенным Штатам и их союзникам иные возможности. Доминирование США на мировых финансовых рынках, в сфере передовых технологий, контроль над глобальными информационными потоками позволяет оказывать разностороннее давление, не менее разрушительное, чем вооруженный конфликт.

Точно так же, как применение авиации полностью изменило войну в прошлом столетии, систематическое использование насильственных методов в финансовой, экономической и информационной сферах меняет сущность войны в XXI веке.

Современная война многомерна. Она сочетает информационное, военное, финансовое, экономическое и дипломатическое воздействие на противника в реальном времени. Предполагается, что массированное и координированное использование всех невоенных методов может оказаться достаточным, чтобы запугать и ослабить оппонента, сведя применение вооруженных сил к минимуму. Для успеха необходимо, во-первых, обеспечить как можно более полную международную изоляцию объекта воздействия, а во-вторых, заручиться возможностью оказывать на него давление изнутри.

Наличие безграничного информационного пространства, расширение общения через социальные сети позволили выработать эффективные методы взаимодействия с группами населения внутри других стран, способствующие тому, чтобы виртуально направлять идеологическую, этническую или религиозную оппозицию. За 20 лет военные, разведывательные и информационные органы отладили технологию «опосредованного» вмешательства, часто используя приграничные страны в качестве базы.

Россия обладает потенциалом ядерного сдерживания, однако Соединенные Штаты рассчитывают избежать прямого ответа военными средствами благодаря «невоенности» и «опосредованности» действий. Если же угрозы встречного удара нет, это развязывает руки для применения практически всех остальных методов, способных нанести урон Москве – от санкций и технологического саботажа до информационных провокаций. Традиционный военный ответ на войну «другими средствами» представит Россию как агрессора и еще сильнее подорвет ее международные позиции. На Украине ловушка сработала. В скором времени к «украинскому фронту» могут добавиться кавказский и центральноазиатский. В этих регионах мы можем столкнуться с организованными бандами исламистов и наемников под явным или неявным иностранным руководством (по модели нынешних событий в Ираке).

Ресурсы России несравнимы с ресурсами ее противников, в противостояние она вступает практически в одиночку. Многомерную войну как таковую мы еще не распознали и поэтому не готовы ее вести. Понимание того, что такое «боевые действия» по-новому, – фундаментальный вопрос. Как цели достигаются не за счет молниеносных военных ударов, типичных для стратегий ХХ века, а измором, истощением противника, подрывом государства изнутри и подавлением воли к сопротивлению? Как воюют чужой кровью, продолжая вести себя так, как будто войны нет вовсе?

России срочно нужен свежий взгляд на то, что такое обороноспособность в ее многомерном варианте. Критически важно понять, как добиться максимального эффекта от ограниченных ресурсов. Иначе есть риск растратить средства на подготовку к той войне, которую мы понимаем, но она уже в прошлом. Многомерная оборона – дело не только и даже не столько военных. На повестке дня – переосмысление оборонного строительства России в концептуальном смысле.

Как выглядит многомерная война?

Во-первых, это война всеобъемлющая, с использованием всех средств одновременно, когда военные и невоенные формы воздействия дополняют друг друга. Ее элементы прошли обкатку в разных противостояниях – в Ираке, Иране, Югославии, Египте, Ливии, Сирии, в полной мере они применяются в ходе украинского кризиса.

Разнообразие задействованных средств создает у объекта атаки ощущение потери контроля над ситуацией, тем более что силовой аппарат государства не способен найти адекватный ответ на наступление в сферах, за которые он не отвечает. Залогом успеха такой операции является владение инициативой и высокий темп, не оставляющий противнику возможности прийти в себя. Ключевая способность – планирование и координация в реальном времени акций, в которых в один и тот же момент задействованы спецслужбы, финансовые органы, дипломатия, глобальные информационные источники, неправительственные организации, а также регулярные и наемные вооруженные формирования.

Организационная структура участников многомерных операций может быть представлена как набор концентрических кругов, где лишь центральный круг формально включает в себя одну или несколько государственных структур, таких, например, как Пентагон, ЦРУ, Госдепартамент или Министерство финансов. Остальные круги наполняются участниками в зависимости от задачи. Некоторые из них и не подозревают о том, что, по сути, работают на войну.

Многочисленность и разнохарактерность акторов кратно усложняют координацию. Поэтому все важнее сетевая организация и неформальные связи, спаянность, взаимопонимание, способность работать быстро, делегировать решения и инициативу.

Во-вторых, это перманентная война, рассчитанная на достижение цели измором, подрыв изнутри с использованием слабых мест противника. Она может идти фазами – через обострения и «перемирия». Тысячи мелких ударов преследуют цель измотать, задушить, обескровить, одновременно ведя переговоры и предлагая альтернативы, склоняя на свою сторону, завоевывая симпатии недовольных и фрондеров внутри страны.

В отличие от тотальных войн ХХ столетия задача оккупировать или разрушить государство сегодня неактуальна. Открытая глобальная экономика зачастую лишает смысла захват инфраструктуры – природные и человеческие ресурсы можно контролировать и без оккупации, это даже эффективнее и много дешевле. В «новой войне» от России потребуют не признания поражения, а смены политики, альянсов, законов и состава руководства, оформленной как желание стать частью «цивилизованного» мира. Любые уступки – лишь переход к следующему этапу давления. Приемлемым состоянием будет только неуклонное ослабление страны, ее стратегического и военного потенциала.

В-третьих, исчезает понятие «фронта» и «тыла». Армии – резерв, запасные игроки, вступающие в игру при крайней необходимости. Основная часть российских Вооруженных сил скорее всего останется только гарантом того, что противостояние не перерастет в широкомасштабные боевые действия. Ноша ляжет на плечи подразделений специального назначения.

Противникам незачем использовать собственные ВС, если по периферии России хватает людей, готовых по разным причинам взять в руки оружие. Для обучения наемников и командования ими имеются и кадры, и инфраструктура. Украина и Сирия – яркие примеры. Вообще, ключевая особенность многомерной войны заключается в том, что максимальный ущерб в основном наносят люди, не имеющие военного статуса и даже не состоящие на государственной службе. Это не только частные военные компании (ЧВК), но и персонал экономических и финансовых учреждений, банков, бизнеса, университетов, средств массовой информации, неправительственных организаций.

Разведывательные и контрразведывательные органы приобретают еще больший вес, во-первых, по праву главного поставщика информации для принятия решений, во-вторых, потому что специальные службы с точки зрения организации и квалификации наиболее приспособлены для того, чтобы вести тайную опосредованную подрывную деятельность. Остальные государственные структуры должны ментально и организационно адаптироваться к тому, что все они так или иначе становятся объектами и акторами боевых действий. Им предстоит понять, как гарантировать отражение атак противника на их системы и обеспечить работу в критических условиях.

Наконец, это война идеологическая, прежде всего за людей, за их взгляды и убеждения, а лишь потом за территорию. Для ее ведения потребуется мобилизация во многих областях – от морпехов до хакеров, от банкиров до журналистов. А это немыслимо без идеологической обработки собственного населения. Так, американские СМИ преуспели в создании монстров из Хусейна, Каддафи, Асада, Януковича и других неугодных, против которых якобы все средства хороши. То же пытаются сделать с Путиным.

Необходимым условием является формирование картины мира, разделенного на «хороших» и «плохих». Поскольку любая операция призвана воздействовать на людей, пропагандистская составляющая – едва ли не самая главная. Особое значение приобретает привлечение на свою сторону СМИ – как их руководства, так и рядовых репортеров – для превращения органов информации в информационно-психологическое оружие.

Что делать?

Во-первых, нужна эффективная система управления национальной обороной, охватывающая все сферы. Задача – координация действий по отражению агрессивных акций, разработка мер по устранению уязвимых мест в экономике и социальной сфере, которые противник может использовать. Безопасность страны – единая система, которую надлежит постоянно всесторонне укреплять и перестраивать для повышения адаптивности.

Вертикальная бюрократия практически не способна эффективно противодействовать быстротекущим многомерным операциям. Если война ведется по разным направлениям, одновременно во многих пересекающихся пространствах, в условиях недостатка информации и необходимости быстро принимать и корректировать решения, органы управления должны быть высокоадаптивными, готовыми к сюрпризам, гибкими по структуре. Состоять из людей самостоятельных, способных постоянно учиться, инициативных, высочайшего интеллектуального уровня, доверяющих друг другу. Вертикаль власти должна быть готова в нужный момент работать «горизонтально».

Ввиду многоплановости и комплексности угроз потребуется орган принятия решения, координирующий в реальном времени вооруженные и невооруженные (дипломатические, экономические, медийные и др.) ответы. Это должен быть орган при президенте, работающий как Ставка Главнокомандующего. Например, реформированный для целей оперативного руководства Совет безопасности с соответствующим аппаратом.

Во-вторых, необходимо лидерство в информации, что предполагает резкое увеличение инвестиций в разведку и контрразведку. Особенно важно стимулировать агентурную работу по глубокому внедрению в структуры противника, что позволит понять его намерения. Все более важное поле деятельности – мировая экономика и финансы. Возрастает роль технической разведки и контроля территории, требуются инвестиции в беспилотники, городское видеонаблюдение, системы контроля пространств и перемещений, управление базами данных.

Поскольку многие операции носят глобальный характер, охватывая как внутреннее пространство России, так и зарубежье разной степени близости, необходимо обеспечить наиболее эффективное взаимодействие между ФСБ, СВР и другими разведывательными организациями, ограничить издержки их конкуренции.

Как никогда прежде встает задача превентивной дезорганизации противника, а если он использует террористические методы – и уничтожения руководящих органов террористических групп. Спецслужбы России должны быть способны проводить операции по ликвидации угроз в любой точке мира. Пример – израильтяне. Следует действовать превентивно, знать все, что движется вокруг, разбивать альянсы, покупать тех, кто продается, и устранять тех, кто не останавливается после предупреждения.

Нельзя ждать, пока в соседних с Россией странах сформируется идеологическая и политическая опора наших стратегических конкурентов. Необходимо заранее организовывать сторонников, активно привлекать на свою сторону элиты, молодежь, потенциальных лидеров. Важно перехватить инициативу, работать на упреждение, заблаговременно формируя агентуру среди тех, кто может заинтересовать противника.

Критически важный аспект лидерства в сфере информации – способность формировать глобальное информационное поле. Российские СМИ за рубежом в случае обострения будут блокированы, поэтому работать придется через соцсети, от человека к человеку, иметь армию сторонников, готовых отстаивать нашу точку зрения в Интернете. Необходим контроль над каналами враждебного проникновения в новостное и идеологическое пространство России, перехват инициативы в противоборстве идей. Для этого не обойтись без сильной и мотивированной команды талантливых профессионалов-патриотов.

В условиях конфронтации Россия не может зависеть от информации и оценок, которые поставляют на мировой рынок ее стратегические конкуренты – хотя бы потому, что их выводы основываются на других аксиомах, другом видении мира. России нужны свои мощные агентства, эквивалентные Bloomberg, IHS или Moody’s. Это позволит совершенствовать квалификацию российских специалистов, экспертиза которых не востребована сегодня из-за монополии западных, прежде всего американских, консультантов. Исходя из угрозы информационной и особенно кибервойны, понадобятся технические возможности, позволяющие российскому Интернету работать независимо от мирового.

В-третьих, надо мобилизовать человеческий капитал и оптимизировать его применение. В России примерно полмиллиона ветеранов с боевым опытом. Многие, пройдя службу и войны, остались не у дел. Способность ветеранов к мобилизации и их эффективность наглядно продемонстрированы на Украине. В случае обострения напряженности ветераны способны выступить и как элемент нестабильности, и как стабилизирующая сила – в зависимости от отношения к ним государства.

Очевидно, что в ближайшие 10–15 лет перед нами будет стоять задача поддержания порядка как вдоль южных границ СНГ, так и в некоторых регионах самой России. Для постоянного базирования на неспокойных территориях и систематической работы с местным населением потребуются профессиональные зрелые кадры. Эта задача по силам частным военным компаниям, укомплектованным ветеранами. Следует без промедления заняться привлечением их в систему обороны, в том числе подготовки резервов. Пора как можно скорее пересмотреть закон о «наемничестве», чтобы предотвратить абсурдную ситуацию, когда россияне служат не в российских, а в иностранных ЧВК.

Основную работу по борьбе с террористическими и диверсионными группами должны взять на себя специальные силы. Особое внимание уделить созданию сети отбора и подготовки способной молодежи, опирающейся на спортивные и военно-патриотические клубы, а также местные филиалы ветеранских организаций спецназа и ВДВ.

Как показывает опыт Новороссии, эффективная армия состоит из зрелых людей. Борьба с террористическими и диверсионными группами требует опыта и характера, которые трудно ожидать от подростков-призывников. Стоит ли продолжать призывать на службу 18-летних, отрывая от учебы? За один год армия не сможет их ни воспитать, ни сделать специалистами требуемого уровня. Не лучше ли подождать, пока они получат специальность и приобретут жизненный опыт. К 22–25 годам, когда люди заканчивают обучение и окончательно взрослеют, в них пропадает юношеская жестокость, появляется способность оценивать свои действия со стороны. Со сдвигом призывного возраста изменится и культура взаимоотношений, исчезнет дедовщина. Вместо того чтобы возиться с детьми, офицеры получат возможность работать со взрослыми ответственными людьми, большинство которых уже «научились учиться».

Инвентаризация компетенций позволит развивать индивидуальный подход к военной подготовке и службе. Принцип службы в армии для технических специалистов высокой квалификации необходимо пересмотреть. Зачем отправлять компьютерного гика на плац, если он принесет много больше пользы в качестве хакера из собственной квартиры? Молодежь и студентов нужно мотивировать на то, чтобы они предлагали неординарные решения в этой сфере. Патриотическое хакерское движение, отстаивание позиции России в Интернете столь же почетны, как и другие виды деятельности на благо Родины. Стирание границ между военной и невоенной компонентами обороны позволит развивать возможности альтернативной службы, в том числе для непригодных для армии по состоянию здоровья, а также женщин.

Наконец, придется переосмыслить грань между военными и гражданскими, их взаимодействие в новых условиях. Никто не говорит о том, что в условиях многомерной войны Вооруженные силы утрачивают свою роль, но им придется значительно расширить спектр возможностей. ВС должны вписаться в будущую комплексную систему обороны, в рамках которой предстоит выстраивать взаимодействие с невоенными элементами. Менталитет, структура и культура управления не могут не измениться.

Создание всех компетенций для многомерной войны в рамках самих Вооруженных сил не имеет смысла – придется плодить структуры, которые будут дублировать уже существующие государственные ведомства или частные компании. Для этого не хватит ни людей, ни денег. Нельзя повторять печальный опыт Советского Союза, который не выдержал бремени нерациональной милитаризации, стал жертвой перекоса экономики и общества в чисто военную сторону.

Решение проблемы – в глубокой интеграции Вооруженных сил и всего остального общества, в двойном предназначении многих структур. В нахождении таких путей переплетения военных и гражданских ресурсов и навыков, которые обеспечили бы ответы на вызовы безопасности, сохраняя издержки для общества в целом на приемлемом уровне.

Все это предполагает включение в систему многомерной обороны научных, инженерных и медийных элит. Армия становится чуть более «гражданской», а гражданские ведомства – чуть более «военными». То есть армия должна максимально влиться в общество, а общество – осознать себя армией. Во многих областях специалисты будут, являясь гражданскими, исполнять дополнительные оборонные функции, получая за это компенсацию. Именно применение всего спектра средств, способность совместных действий является залогом успеха.

Наращивание опыта взаимодействия может занять годы. У нас этого времени нет. Короткий путь – форсированное смешивание военных и гражданских специалистов по ряду критически важных направлений, их общая работа по «горящим» проектам, «открытие границ» Вооруженных сил с упором в первую очередь на молодежь. Без поощрения, из-под палки военные и гражданские сотрудничать не будут. Людям и руководителям с обеих сторон это должно быть выгодно. Например, они могут получать и гражданскую, и военную зарплату. Молодежи надо предоставить возможность зачета работы по оборонным проектам в качестве службы в армии.

Такие критические области современной войны, как кибервойна, вообще немыслимы без подключения всех лучших специалистов, в какой бы организации они ни трудились, хотя бы потому, что речь идет о сфере, где собственно военные представляют явное меньшинство.

Новые задачи требуют того, чтобы Вооруженные силы находились на самом переднем крае интеллектуальных возможностей, вбирая наиболее талантливые кадры специалистов и управленцев. Творческих людей, привыкших самостоятельно мыслить и вести свободный образ жизни, способных найти себя в разных контекстах и востребованных по всему миру, невозможно давлением принудить к продуктивной деятельности, заставить служить при помощи промывания мозгов. Им нужны возможности для самореализации, осознание смысла своей деятельности, если угодно – собственной миссии. Государству придется приложить усилия, чтобы найти с ними общий язык, предложить соответствующие их талантам задачи, не оттолкнуть тех, кто не готов ходить строем, но остается патриотом.

Для успеха в многомерной войне армии, которая по определению является консервативной организацией, построенной на иерархии и традициях, придется освоить сетевой стиль взаимоотношений как с внешними партнерами, так и внутри себя. Это невозможно без культуры, основанной на уважении к таланту, поощрении инициативы, офицерской чести и товарищеском доверии.

* * *

По указанию Верховного Главнокомандующего Совет безопасности Минобороны и ведомства подготовили новую редакцию Военной доктрины России. Очевидно, что документ ускорит переоснащение Вооруженных сил и нацелит их на новые вызовы.

Однако авторы доктрины скорее всего сфокусируются на угрозах, которые они хорошо понимают, и предложат решения, по которым в силовых структурах уже сложился консенсус. Генералы снова будут готовиться к прошлой войне, продвигая высокозатратные проекты закупки вооружений, в то время как главная угроза опять появится «из-за угла».

Есть смысл напомнить, что Советский Союз распался в результате не военного поражения, а внутренней дисфункции, утраты морально-психологического единства, что сделало государство уязвимым перед подрывной деятельностью, направленной на расшатывание страны методами, которые теперь можно отнести к многомерной войне.

Конечно, Россия должна готовиться ко всему спектру возможных угроз, в том числе и к обезоруживающему молниеносному удару. Но если прямое военное нападение относится к категории вероятного, то атака «другими средствами» давно идет. Нужна не только Военная доктрина, но прежде всего комплексная доктрина укрепления обороны России – обеспечения выживаемости страны в самом широком смысле.

Россия – США: долгое противостояние?

Сергей Караганов

Российско-американские отношения вступили, видимо, в долгий период не просто острого соперничества, но конфронтации. К такому неприятному выводу подталкивает не только объективная динамика отношений, которые уже к 2012–2013 гг. находились в состоянии тяжелого взаимного раздражения, но и анализ сегодняшних интересов элит двух стран. Придется жить в новой реальности. Важно, чтобы конфронтация не переросла в прямое военное столкновение, которое, как мы привыкли считать со времени прошлого тура противостояния – холодной войны 1945–1991 гг., – может угрожать существованию человечества.

Арьергардные бои Америки

Сначала о Соединенных Штатах. Одержав, как казалось, победу в холодной войне и почти воплотив мечту о Pax Americana, на этот раз в форме мира однополярного, американская правящая элита поверила в свою звезду, попыталась закрепить победу и даже расширить этот мир, в том числе с помощью военной силы. Первая попытка в Югославии, которую разбомбили, удалась. Но в Ираке, Афганистане, а затем и Ливии американцы и их союзники потерпели политические поражения. Они обесценили триллионные вложения в военную мощь, еще больше увеличив дефицит бюджета и ускорив рост государственного долга. Кризис 2008–2009 гг., во многом не закончившийся до сих пор, нанес еще один чувствительный удар. Обрушилась вера в либеральную модель экономического развития, основанную на Вашингтонском консенсусе и ассоциирующуюся с США. А внутриполитический кризис – раскол американской элиты – выявил неэффективность в новых условиях политической модели. К тому же подорвал «мягкую силу» – способность Соединенных Штатов давать пример, которому готовы добровольно следовать другие страны.

Политическая дисфункция подспудно, а с годами все очевиднее, подрывает экономическую мощь, основа которой – не только передовая экономика, но и уникальные позиции доллара. Ведь авторитет доллара зиждился, в свою очередь, на двух китах – силе экономики и доверии к стабильности политической системы.

И все эти провалы происходят на фоне резкого подъема «новых сил», прежде всего Китая, который стал очевиден с начала 2000-х годов. А также своего рода «энергетической революции», произошедшей к концу предыдущего века. За короткий период владение большей частью энергетических ресурсов перешло от преимущественно частных западных корпораций к госкомпаниям добывающих государств. А эти корпорации остались на экономически по-прежнему выгодных, но политически резко ослабленных позициях. И хотя для Америки ситуация в области энергетики ко второму десятилетию XXI века стала меняться к лучшему (благодаря буму добычи сланцевого газа и нефти США приблизились к энергетической независимости), возможностей для использования энергетики как политического инструмента куда меньше, чем раньше.

За десять лет с начала 2000-х гг. мировые позиции Соединенных Штатов почти обрушились. Особенно учитывая ту вершину, на которую их подняло самомнение самих американцев и глупость или слабость остальных, поддакивавших мифу об однополярном мире. К концу минувшего десятилетия в ответственных кругах американской элиты сложилось мнение, что США должны обрубить лишние внешние обязательства и заняться внутренним возрождением. Именно в этом и состоял подход Барака Обамы. Но результатом стал еще больший раскол, граничащий с ненавистью со стороны консервативных и мессианских сил. К тому же болезни страны, которые унаследовал ее нынешний президент, так тяжелы, что с трудом поддаются лечению, даже если бы Белый дом проводил более решительную политику. Успехи, которых Обама добился в возобновлении промышленного роста, в энергетике и социальной сфере, его противниками с остервенением отрицаются. И весьма вероятно, что на смену нынешней администрации придет по-настоящему реваншистская команда.

Ситуация удивительно напоминает конец 1970-х гг., когда после поражения во Вьетнаме, нефтяного кризиса, Уотергейта к власти пришел «слабый» Джеймс Картер, но ему на смену американская элита быстро выдвинула решительного Рональда Рейгана. Правда, теперь мир кардинально изменился, и старые экономические рецепты не работают. Поэтому реванш, если попытка его состоится, будет скорее всего неудачным. Но он не станет от этого менее опасным. Может быть и более. Кроме того, подобная траектория развития не сулит нормализации российско-американских отношений.

Пока же, привычно провозглашая политику, нацеленную на поддержание мира и стабильности, пусть и в проамериканском духе, Соединенные Штаты де-факто переходят к линии на дестабилизацию ключевых регионов мира. Это существенное, если не кардинальное изменение внешнеполитического поведения. Уверен, для большинства членов американского истеблишмента даже подозрение, что США придерживаются курса на дестабилизацию, покажется оскорбительным. Но де-факто он проводится. Может быть, «так получается», либо к этому сознательно или полусознательно ведут дело, чтобы ослабить конкурентов, создать условия для возвращения в будущем. Уничтожен Ирак, развалена Ливия, настает черед Афганистана. Продолжаются попытки расчленить Сирию. Отчаянная по неразумности поддержка «арабской весны», которая диктовалась совсем призрачной надеждой на укрепление позиций западной демократии в мире, обернулась ослаблением в основном проамериканских режимов. Ближний Восток стал качественно менее стабильным.

Вашингтон довольно искусно поддерживает напряженность вокруг Китая, мешая ему расширить периметр безопасности и поддерживая все страны, у которых с КНР есть территориальные конфликты. Правда, стравить Дели с Пекином не удается. И дело, похоже, идет к масштабному урегулированию отношений между двумя странами. Политика поддержания контролируемой напряженности проявляется и в потере Вашингтоном интереса к шестисторонним переговорам по северокорейской ядерной программе. Похоже, США устраивает ситуация, когда Пхеньян угрожает соседям, делая их более зависимыми от американских гарантий и создавая предлог для наращивания в регионе присутствия Соединенных Штатов.

Арьергардная стратегия оставления за собой зоны нестабильности и потенциальной зависимости как нельзя более ярко проявилась в провоцировании кризиса вокруг Украины и в его последующем раздувании. В целом складывается впечатление, что США из основы миропорядка и стабильности превращается в главного «спойлера», разрушителя. А задачей мирового сообщества и России становится предлагавшееся Западом управление не столько «подъемом новых», сколько ослаблением старых.

Угроза вместо обновления

Россия же, сжигаемая комплексами от собственных унижений прошлых лет, по-прежнему борясь с остаточным (конечно, весомым) доминированием Соединенных Штатов, упустила возможности договориться в минуту американской конструктивности. Над российским руководством довлел не только унаследованный от холодной войны антиамериканизм, но и опыт последних 25 лет. Возможно, шансов на нормальное отношение с российской стороны не было уже после бомбардировок Югославии, ужаснувших даже большинство прозападных членов российской элиты. Но Владимир Путин попробовал еще раз после террористической атаки на США. Не получилось. Последовали следующая волна расширения НАТО, выход Соединенных Штатов из договора по ПРО. В отношении нашей страны, не признававшей себя проигравшей, проводилась политика победителей, нарочито не учитывавших ее мнений, системно наступавших на сферы ее жизненных интересов. Расширяли свою зону военно-политического и экономического контроля и влияния, твердя о том, что концепция сфер интересов якобы устарела. В России это считали лицемерием, если не откровенной ложью. По сути, второй раз за 100 лет проводилась «версальская политика». На этот раз более мягкая, чем в отношении Германии после Первой мировой войны. Ну и результат пока помягче. Но подобие «веймарского синдрома», который когда-то привел униженную Германию к фашизму и попытке реванша, все равно возникало. Его приходилось лечить, воюя в Чечне, с Грузией, потом забирая Крым.

Особенного желания попробовать снова с Обамой не было. И остатки таких намерений улетучились после Ливии, когда НАТО вопреки полученному от ООН мандату пошла на прямую поддержку свержения правившего режима, что обрушило страну в пучину дезинтеграции всего и вся.

Ошибкой была и перезагрузка. В ее основе лежала искусственная, не нужная никому повестка дня, унаследованная от прошлого (сокращение стратегических наступательных вооружений). В то же время игнорировались вопросы, важные для обеих сторон – дестабилизация расширенного Ближнего Востока и главное: судьба постсоветского пространства. Не была перезагрузка и нацеленной в будущее – на налаживание взаимодействия по вопросам перспективной повестки дня: климат, новая ситуация в Азии, Арктика и т. д.

Результат – отсутствие позитивного баланса во взаимоотношениях, простор для тех сил, которые хотели возвращения к конфронтации, взаимное безразличие, непонимание и раздражение.

И в итоге Россия выстраивала стратегию на противостоянии Америке, не используя новые перспективы, которые, возможно, предоставляла слабость США. В результате Москва нарвалась на арьергардный бой со все еще сильным противником. Можно ли было добиться своих целей в кризисе вокруг Украины без прямой конфронтации – вопрос бессмысленный. Она началась.

Россия из нее выходить пока, видимо, не будет. Во-первых, потому что Москва в ней, похоже, заинтересована. Не сумев выработать и претворить в жизнь убедительную и действенную концепцию развития, поболтав впустую о «модернизации», российская элита частью осознанно, частью бессознательно стала искать оправдания своему бездействию. И обратилась к идее внешней угрозы, всегда спасавшей страну, которая тысячелетия строилась вокруг обороны. Угрозу исправно накачивали. Затем она появилась – начался уже и настоящий кризис. Но мобилизации на цели национального развития пока не произошло. Придется «подкачивать» одну только угрозу.

Теперь шансы на быстрый выход из клинча невелики. Возможность крутого пируэта теоретически есть всегда. Обаме нечего бояться выборов, Путин силен внутри страны. Но баланс интересов и взаимное раздражение мешают поиску компромисса. Скорее возможна эскалация конфронтации. Вплоть до силовых столкновений.

Ставки велики

Для США на кону – падающая репутация лидера, риск еще одного унизительного поражения. Ставки высоки еще и потому, что Россия выступает как символ поднимающегося и становящегося все более антизападным «не-Запада». Бьются с Россией, но хотят припугнуть Китай, Индию, Бразилию. Не осадить Россию означает де-факто признать поражение того миропорядка, который «победивший» Запад строил более 20 лет после окончания холодной войны. Подстегивает и ощущение, частично ложное, подпитанное собственными пропагандистами, что Россия – «колосс на глиняных ногах», можно попытаться добить ее.

И Соединенные Штаты действительно пустились во все тяжкие. Не только отброшены все приличия в информационной войне, проводится открыто враждебная политика, пущено в ход обоюдоострое оружие, подрывающее тенденцию к экономической глобализации, – исключение из платежных систем Visa, MasterCard, угрозы обрубить России системы банковских платежей SWIFT, личные санкции против представителей политической элиты. Эти меры не только наносят ущерб России, но и подрывают систему американского влияния, которой пользовались все, но которая была выгоднее более всего американцам, – современную финансовую систему, модель свободной торговли. Колокол по ВТО звучит все громче.

Если Россия выстоит, то через 5 – 10 лет эти важнейшие основы американского влияния ослабеют. Появятся запасные банковские платежные и финансовые системы, неамериканские международные банки, новые финансовые центры и резервные валюты, взаиморасчеты в национальных валютах, все более вероятно бегство от доллара. Усилится тенденция к созданию торгово-экономических группировок вне ВТО.

Для Москвы ставки еще выше. Проиграть в этой конфронтации означает потерпеть реальное – на десятилетия – поражение. Будут подорваны надежды большинства элиты на возрождение России как великой державы и мощного, самостоятельного центра мировой экономики и политики. И, может быть, главное для сегодняшней Москвы – качественно ослабнет легитимность и поддержка правящего режима, зиждущаяся все больше не на успехах в экономической сфере, а на возрождении чувства национальной гордости и присущей большинству россиян веры, что «мы живем в великой державе».

Вашингтон на Украине отступать, видимо, не хочет. Хотя выигрыш – перетягивание страны на западную орбиту, видимо, недостижим, учитывая состояние экономики, государства и общества. Игра будет вестись за достижение негативных целей: недопущение попадания Украины под влияние России, поддержание раскола Европы и все более очевидно – ослабления самой России и даже уже почти не скрываемое желание свалить правящий в ней режим и лично президента Путина. Будут пытаться втянуть Россию в полномасштабный конфликт с Украиной, в Афганистан-2. Себестоимость же такой политики пока невелика. Она ведет к опасному для США сближению России и Китая, но большая ее часть перекладывается на Европу, Россию и, конечно, на многострадальный народ Украины, брошенный в топку новой холодной войны.

Сценарий, который разыгрывают Соединенные Штаты, напоминает трагифарс, он похож на снятый с пыльной полки план борьбы Рейгана против «империи зла», только вместо организации восстания в Польше – Украина, вместо южнокорейского «Боинга» – малайзийский. Те же попытки сбить цену на нефть, не допустить строительства новых энергопроводов, связывающих Россию и Европу, тот же, если не худший, накал риторики. Только лжи со всех сторон еще больше.

Российская элита пока в относительном выигрыше. Присоединен Крым, произошла возгонка национальной гордости и самоуважения, страна объединилась вокруг руководства, резко возросла популярность президента. Нанесено чувствительное поражение политике экспансии Запада. Ускорен, хотя и неизвестно насколько необратимо, процесс перехода мира от доминирования Запада к более равноправному и выгодному «не-Западу» миропорядку. Но, проиграв первый тур, когда Россия перевела почти подспудное мягкое соперничество в соревнование жесткой силы и воли, США и ориентирующиеся на них европейцы пытаются перенести борьбу в сферы, где они сильнее – экономическое давление, информационное противостояние.

За первоначальный успех Россия платит ухудшением экономического климата и имиджа на Западе. Который, впрочем, Кремль уже не беспокоит. К тому же компенсируется ростом уважения «не-Запада». Но это ухудшение болезненно для части значимых российских элит, привычно западно-ориентированных. Еще одна цена – надеюсь, обратимая – замедление из-за отвлечения внимания давно перезревшей экономической переориентации на Азию через ускоренный подъем Сибири и Дальнего Востока. А отвлечение России от поворота на Восток остается одной из целей политики и американцев, и европейцев. Ведь такой поворот усиливал бы российские позиции в торге на Западе (появляется альтернатива, которой, как утверждалось еще недавно, у России нет и быть не должно) и укреплял бы не только Китай, но предоставлял бы большее поле для маневра союзникам Соединенных Штатов в Азии, уменьшая их зависимость от американских гарантий.

Возможностей нанесения прямого ущерба соперникам у России гораздо меньше. Поэтому помимо полусимволического эмбарго на ввоз части сельхозпродукции российская стратегия объективно смещается к ориентации на экономический и политический развал Украины. Возможно, в надежде, что Запад (Европа) одумается и отступит.

Результат неутешителен для жителей этой страны. Сначала Запад превратил ее в «пушечное мясо» геополитической борьбы, подтолкнув к экономически бессмысленной, но вызывавшей жесткое противодействие России ассоциации с ЕС. Москва, по всей видимости, будет теперь «валить» Украину, чтобы «наказать» Запад, продемонстрировать его бессилие. Опасность и в том, что ограниченность возможностей в экономической, финансовой и информационной сферах опять же объективно будет толкать в большей мере к военной силе. А там недалеко и до поигрывания ядерными мышцами. Тем более что масштабные учения стратегических ядерных сил Россия в начале украинского кризиса уже проводила. И политика Запада выглядит чуть ли не тотально враждебной. Хочу ошибаться.

Контуры компромисса

Есть ли выход? Близкого не вижу. Исключить худшего варианта не могу. Недоверие зашкаливает. «Черные лебеди» – непредвиденные катастрофы или провокации типа уничтожения малайзийского «Боинга» – могут начать летать стаями.

Но выход, наверное, есть. Внутри России – это мобилизация общества на ударные экономические реформы, на подъем востока страны. О необходимости концентрации на внутреннем развитии сказал наконец Владимир Путин в Крыму в августе 2014 года. Такой стратегии будет мешать бесконечная конфронтация. Хотя пока «враждебное окружение», частично созданное нами самими, можно было бы использовать для запуска реформ. В дипломатии – во-первых, избежание большой войны на Украине или прямого российского столкновения с Западом, во-вторых – поиск долгосрочного компромисса и урегулирования, возможно, через краткосрочное повышение ставок.

Несмотря на острое неприятие нынешней западной политики и некоторых ценностных тенденций, ненависть и презрение не должны определять поведение. Даже если Россия «победит» – США вползут еще в один кризис, а ЕС, что в принципе вероятно, начнет всерьез трещать по швам, ситуация для нашей страны может оказаться не менее сложной и опасной. Падающий противник в новом сверхвзаимозависимом мире так же опасен, как противник наступающий.

Нужно искать возможности урегулирования – лучше зафиксированный договором новый статус-кво в Европе. Территория, являющаяся ныне Украиной, либо делится, либо, что предпочтительнее, становится зоной совместного развития. К этой же категории относятся и другие страны, за которые ведется борьба. Пытаться договариваться будет трудно. Соединенные Штаты, видимо, пока не заинтересованы в урегулировании. Украина несамостоятельна и теряет управляемость. Неизвестно, смогут ли Германия и другие европейские страны, выступавшие за тесные связи с Россией, взять инициативу в свои руки. Пока они потеряли инициативу и доверие. Хотя украинская ситуация, угрожающая обрушить мирный порядок, на котором зиждется благополучие и влияние Европы, для европейцев больший вызов, чем для США.

России нужен мир на Западе. Европейцам – мир на востоке Европы. Обоим игрокам угрожает маргинализация, если они не сумеют преодолеть раскол и объединить потенциалы и усилия.

Контуры компромисса нащупать в принципе можно. Вечный нейтралитет Украины, закрепленный в Конституции и гарантированный внешними державами. Значительная культурная автономия для Востока и Юго-Востока Украины. Экономическая открытость Украины и на Восток, и на Запад (в идеале – компромисс, позволяющий Киеву быть и в ассоциации с ЕС, и в Таможенном союзе). Согласие России и Германии совместно поддерживать экономическое развитие Украины. Прекращение всеми сторонами, включая Россию, поддержки сторон гражданской войны и призыв к участникам отказаться от силовых действий. Вывоз беженцев и бойцов сопротивления. Взаимное прекращение санкций и контрсанкций.

Пока до этого далеко. Но другого решения, видимо, нет. Альтернатива – вялотекущая гражданская война в центре Европы с нарастанием угрозы катастроф (на Украине 15 ядерных реакторов), десятилетия несчастья для украинского народа, гибель десятков и сотен тысяч людей – не только в конфликтах, но и из-за деградации систем жизнеобеспечения, здравоохранения.

Подобные предложения, разумеется, с уклоном в сторону своих интересов и идеологии, выдвигаются и на Западе. Остается надеяться, что дипломатии будет дан шанс до того, как этот кризис обострится до следующего уровня, и в Европе снова будет спровоцирована война.

Но в любом случае складывать все яйца в европейскую корзину уже нельзя. Поэтому параллельно с попытками договориться на Западе нужно, повторюсь, удесятерить усилия по новому освоению Сибири, по выстраиванию новой азиатской экономической и политической дипломатии. Требуется активизация ШОС, ее конвергенция с Евразийским экономическим союзом, ОДКБ, китайской идеей «нового шелкового пути» (к чему Пекин вроде бы склоняется), южнокорейским проектом «евразийского сообщества», со сближением с будущим лидером Центральной Азии – Ираном. Такой поворот будет нелегким для российской европоцентричной элиты. Но попытка интеграции с Западом не удалась. Отказываться от Европы, от своих европейских корней опасно для русской идентичности, для развития России. А не использовать образующиеся на Востоке возможности бесхозяйственно и опасно.

Ну а через четыре, шесть, восемь лет возможно и новое (на новых условиях) сближение с Соединенными Штатами. И уж тем более с Европой. Оно объективно, как говорили в недавнюю старину, отвечает и интересам сторон, и интересам всего мира.

Всерьез и надолго

Дмитрий Суслов

Российско-американская конфронтация, спровоцированная украинским кризисом, чаще всего рассматривается как явление сугубо региональное. Однако ее корни гораздо глубже проблем Украины, ее природа – значительно сложнее геополитической схватки за эту страну, а последствия сказываются на связях США с другими центрами силы и на глобальном управлении в целом. Исход украинской коллизии скорее всего определит правила отношений великих держав на годы и десятилетия.

Столкновение миропорядков

Со времени распада СССР между великими державами не возникло консенсуса ни по одной из центральных категорий порядка: признаваемому распределению сил, правилам и нормам международного поведения и механизмам принятия решений. Пропасть между Соединенными Штатами и незападными центрами разверзлась, по сути, сразу после окончания биполярной конфронтации. Вашингтон провозгласил победу в холодной войне и стал рассматривать свое «глобальное лидерство» как важнейшее условие и даже основу международного порядка. Россия, Китай, Индия, Бразилия, Иран и другие отвергали такую постановку вопроса.

Москва с самого начала оказалась в авангарде несогласных. Даже в 1990-е гг. Россия шла на рискованные шаги, если считала, что ее жизненно важные интересы нарушаются. По мере перераспределения сил от старого Запада в пользу новых центров и ущемления Соединенными Штатами все более важных интересов России и отстаиваемых ею принципов мироустройства решительность Кремля возрастала.

В основе всех проблем российско-американских отношений после окончания холодной войны – одни и те же вопросы, на которые Москва и Вашингтон вот уже свыше 20 лет дают противоположные ответы. Имеет ли Россия как один из независимых полюсов многополярного мира право на собственный интеграционный проект в Евразии? Имеют ли вообще великие державы право на дружественное окружение, право самим создавать порядок безопасности по периметру своих границ и быть его центром? Должен ли международный порядок в Европе и Евроатлантике базироваться на расширении западных институтов вплоть до российских границ, притом что сама она из него априори вычеркнута, или же он должен строиться совместно Россией и Западом? Наконец, почему Соединенные Штаты считают возможным объявлять одни государства и режимы суверенными и легитимными, а другие нет и свергать неугодные им режимы?

Аналогичные проблемы характерны для отношений США со всеми незападными центрами силы, в том числе демократическими. Индия и Бразилия критикуют интервенционистскую политику Вашингтона, его избирательный подход к государственному суверенитету и практику смены режимов не меньше России и Китая. Политика России в СНГ созвучна и озабоченности Дели военным присутствием Америки в Индийском океане, и попыткам Бразилии ослабить влияние Вашингтона в Латинской Америке, и стремлению КНР ограничить способность Соединенных Штатов проецировать военную силу в соседние с ним регионы.

Решающий раунд

В отличие от столкновений 1999, 2004 и 2008 гг. украинский кризис 2014 г. стал не просто очередной схваткой Москвы и Вашингтона за правила отношений между великими державами, но вывел ее на принципиально новый уровень.

Во-первых, борьба обострилась. Произошло самое драматичное за эти переходные 25 лет усугубление международного беспорядка. Степень нарушения каждой из сторон правил, которые другая считает жизненно важными, достигла апогея. Присоединение Крыма и поддержка Россией восстания в Донбассе показали, что отныне не только США, но и другие государства могут посягать на фундаментальные нормы международного права.

Во-вторых, на сей раз Россия и Соединенные Штаты практически лишили друг друга возможности свернуть конфронтацию и попытаться вновь улучшить отношения, так и не договорившись о правилах игры. За год с начала Евромайдана Москва и Вашингтон показали, что не готовы ни к компромиссу, ни к модели, при которой они «соглашаются не соглашаться» по Украине, но стремятся сотрудничать по другим вопросам (как было после кризиса 2008 г.). Напротив, единственным способом выхода из коллизии обе столицы рассматривают капитуляцию и навязывание противоположной стороне собственных правил игры.

Присоединив Крым, не допустив поражения ополченцев Донбасса, введя контрмеры в ответ на западные санкции, Россия осознанно отрезала себе пути к отступлению. Она доказала, что готова пойти на многое ради того, чтобы удержать Украину вне западной орбиты и предотвратить ее превращение в часть нового «санитарного кордона».

Запустив маховик политико-дипломатического и даже военно-политического (в мягкой форме) сдерживания России, взяв курс на ее экономическое ослабление и остановив сотрудничество с ней практически по всем направлениям, Соединенные Штаты тоже дали понять, что не готовы к компромиссам. Вашингтон рассматривает Россию как враждебное государство, угрозу своим интересам и международному порядку. Условием нового улучшения отношений отныне является смена российского политического режима (точнее – фундаментальное изменение внешней политики, что при нынешнем руководстве просто невозможно). Суть подхода США ясно отразил Барак Обама, назвавший Россию одной из главных угроз международной безопасности – наряду с радикальным «Исламским государством» и вирусом Эбола.

Причина категоричности – тот самый глобальный контекст. И Россия, и Соединенные Штаты оценивали действия друг друга на фоне более широких, не имеющих прямого отношения к Украине тенденций и факторов, и обе державы пришли к выводу, что именно сейчас сложились наилучшие условия для «решающего боя».

Россия воспринимала действия США по Украине на фоне плохо скрываемого ими раздражения от самого факта возвращения Владимира Путина на президентский пост. Она столкнулась с растущим неприятием российской внешней и внутренней политики, демонстративным отказом от попыток найти позитивную модель отношений после перезагрузки (отмена саммита в сентябре 2013 г.) и беспрецедентной с 1980-х гг. информационной кампанией против Олимпиады в Сочи. В результате еще до свержения Виктора Януковича в феврале 2014 г. в Москве полагали, что Вашингтон уже сделал осознанный выбор в пользу конфронтации.

Неудивительно, что в этом контексте решительная поддержка Соединенными Штатами государственного переворота на Украине представлялась Москве не чем иным, как политико-экономической войной против России. И более того, стремление Вашингтона во что бы то ни стало (включая поддержку военной кампании новых киевских властей) легитимировать итоги переворота представлялось попыткой превратить Украину в часть нового антироссийского «санитарного кордона» и лишить Москву важнейших внешнеполитических достижений последних лет (независимая роль в мировой политике, постепенное укрепление интеграции на постсоветском пространстве). Тем самым частично компенсировались бы провалы Вашингтона последнего десятилетия. Многие искренне верили, что после смены режима в Киеве вопрос о вступлении Украины в НАТО и появлении американской базы в Крыму – перспектива нескольких месяцев.

Одновременно российское руководство, видимо, исходило из того, что в 2013 г. страна достигла максимума внешнеполитического влияния, и в ближайшее время расклад сил будет меняться не в ее пользу (экономическая стагнация в России при оживлении экономического роста в США).

В Америке же действия России восприняли как появление нового российского внешнеполитического курса на постсоветском пространстве. Казалось, стал сбываться давний геополитический кошмар: «авторитарная» Россия перешла к воссозданию «империи». Это грозило лишить Соединенные Штаты важной составляющей наследия их «победы» в холодной войне – одного из столпов, на котором зиждутся американские представления о глобальном лидерстве. При этом следует учитывать особенную чувствительность США к российскому «ревизионизму» на фоне их собственных провалов 2000-х и 2010-х гг., положивших конец объявленному в начале 1990-х гг. «моменту однополярности». Терпя неудачи в Ираке, Афганистане, на Ближнем Востоке в целом, американцы нуждались в том, чтобы добиться своего по крайней мере в регионе, раздробленность которого остается важнейшим символом их недавнего триумфа.

Как минимум с осени 2011 г. в Соединенных Штатах неуклонно росло раздражение «путинской Россией». Ее внешняя и внутренняя политика, казалось, подтверждали все стереотипы. Еще за год до украинского кризиса в США стали воспринимать действия Москвы на постсоветском пространстве именно как восстановление империи. О чем в конце 2012 г. заявила бывшая тогда госсекретарем Хиллари Клинтон, обвинившая Россию в стремлении «ресоветизировать» постсоветское пространство.

Действия Москвы создавали, по мнению Вашингтона, опасный прецедент, поскольку демонстрировали его неспособность как самопровозглашенного лидера и гаранта международной безопасности предотвратить или обратить вспять грубое нарушение «региональной державой» установленных правил. Это ставит под сомнение возможность США не только играть роль глобального лидера, но даже претендовать на нее. Ведь если они не в состоянии удержать претендующую на региональную гегемонию державу от посягательств на суверенитет самого крупного государства Европы и важного для них «стратегического партнера», то могут ли они гарантировать безопасность своим союзникам? Не поведут ли себя другие подобным образом? Прежде всего это касается Китая, который как раз претендует на региональную гегемонию, ведет территориальные споры с большинством стран Восточной и Юго-Восточной Азии и при этом обладает потенциалом ядерного сдерживания и находится с Соединенными Штатами в ситуации экономической взаимозависимости. На кону основа основ лидирующего положения США в международной системе – их глобальная система союзов.

Надо учитывать еще два обстоятельства. Первое – как раз к осени 2013 г. провалилась последняя попытка администрации Обамы выстроить невраждебные отношения с Москвой. Отказ России, несмотря на уступку США по ПРО, приступить к новому раунду сокращения ядерного оружия, обострение ситуации вокруг Сирии и дело Эдварда Сноудена окончательно убедили Белый дом в бесперспективности попыток наладить с «путинской Россией» конструктивные отношения.

Второе – именно смена режима в конечном итоге представляется Соединенным Штатам наилучшим и, главное, вполне достижимым способом реагирования на вызов «путинской России». В Америке склонны объяснять многие неприятные для них черты внешней политики России внутриполитическими факторами. Действия в Крыму и на Донбассе преподносятся как стремление режима компенсировать собственную слабость и экономическую стагнацию агрессивной политикой «собирания земель» и воссоздания «империи», воспрепятствовать перетеканию «идей свободы» с Украины в Россию. Мнение о том, что действия Москвы являются реакцией на попытку превратить Украину в часть антироссийского «санитарного кордона» и носят по сути защитный, а не агрессивный характер, разделяется меньшинством, не относящимся к внешнеполитическому мейнстриму.

Массовые протесты в крупных городах России в 2011–2012 гг., зависимость ее экономики от мировых цен на нефть и наступившая в 2012–2013 гг. экономическая стагнация убедили многих в Вашингтоне, что режим Путина на самом деле слаб, а его поддержка большинством населения основывается на «нефтяном благополучии», которое само по себе хрупко. Отсюда – попытки через персональные санкции повлиять на представителей российской элиты и настроить их против президента. И принятие таких экономических мер, которые не заставят Москву изменить политику в отношении Украины, но способны заметно ухудшить ее экономическое состояние в средне– и долгосрочной перспективе.

Итак, «ограниченная системная конфронтация» России и США – всерьез и надолго. Продлится она как минимум до конца следующего президентского цикла в Америке (то есть до середины следующего десятилетия) и закончится существенным ослаблением одной из сторон и установлением новых правил взаимоотношений. Как указывает видный исследователь-международник Том Грэм, «даже если Россия будет прилежно работать над политическим урегулированием, уважающим суверенитет и территориальную целостность Украины, Вашингтон продолжит пытаться наказывать, сдерживать и ослаблять Россию, рассматриваемую отныне в качестве противника».

Глобальные последствия

С самого начала украинского кризиса США столкнулись с необходимостью убедить своих союзников, что американские гарантии безопасности надежны и Америка не допустит повторения украинского сценария в отношении других стран. Причем не меньше, если не больше, чем членов НАТО, это касалось азиатских партнеров Соединенных Штатов. Они моментально расценили действия России как возможный образец для поведения Китая в Восточной и особенно Юго-Восточной Азии. Одной из первых отреагировала Япония, отменив 1 июля 2014 г. полувековой запрет на применение вооруженных сил за пределами страны. В опубликованной 5 августа 2014 г. «Белой книге» Министерства обороны Японии открытым текстом говорится, что поводом стали действия России в Крыму.

США предприняли шаги по двум направлениям. Во-первых, предоставили своим союзникам и партнерам более твердые гарантии безопасности, в том числе расширив военное присутствие на их территории и приняв более четкие и амбициозные планы действий в условиях кризиса. Во-вторых, ужесточили политику сдерживания, причем не только в отношении Москвы, но и Пекина.

Часто утверждается, что, отвлекаясь на новое противостояние с Россией, Америка ослабит давление на Китай и внимание к АТР в целом. В реальности – наоборот. Российско-американская конфронтация сама по себе не меняет распределения сил в мире. Главным соперником США остается Китай, а главным внешнеполитическим и внешнеэкономическим приоритетом – АТР. И именно приоритетность Азии заставляет Соединенные Штаты относиться к риску повторения там украинского сценария даже более внимательно, чем к реагированию на него в Европе. Предотвращение более агрессивной политики Пекина в АТР для Вашингтона не менее значимо, чем «наказание» Москвы и «выдавливание» ее из Украины.

Азиатское турне Обамы в апреле 2014 г. (Япония, Южная Корея, Филиппины и Малайзия) было призвано убедить американских союзников в том, что Вашингтон не допустит повторения в АТР украинского сценария. Как следствие, существенно усилилась политика сдерживания Китая. Накануне приезда в Японию Обама заявил, что американо-японский договор о сотрудничестве и безопасности, в соответствии с которым США несут ответственность за оборону своего союзника, распространяется и на спорные острова Сенкаку. То есть попытка КНР оспорить территории военным путем может привести к силовому вмешательству Вашингтона. Главным же результатом турне стало подписание нового соглашения с Филиппинами о «расширенном оборонном сотрудничестве», в соответствии с которым США впервые с 1991 г. получили право временно размещать на территории этой страны свои вооруженные силы. Показательно, что о расширении военного присутствия в Юго-Восточной Азии американцы объявили на четыре месяца раньше, чем об аналогичном решении относительно Европы, принятом лишь в начале сентября на саммите НАТО в Уэльсе.

Выступая с программной речью в военной академии Вест-Пойнт 28 мая 2014 г., Обама охарактеризовал Китай как оппонента, представляющего опасность для американских союзников и международного порядка. Военное усиление КНР и ее демарш в отношении спорных территорий упоминались в увязке с действиями России в отношении Украины. Четким свидетельством сдерживания стали слова Обамы о том, что «региональная агрессия… будь то в южной Украине или в Южно-Китайском море или в любом другом месте мира, окажет в конечном итоге влияние на наших союзников и может привести к нашему военному вмешательству».

Общим результатом расширения военного присутствия США в АТР, укрепления их системы союзов и активизации сдерживания КНР станет углубление геополитической поляризации этого региона, центрального для международных отношений XXI века.

К этому же результату ведет и другой эффект российско-американской конфронтации. Она лишает Москву возможности играть роль балансира, третьего центра силы в АТР, который самим фактом своего существования удерживал бы регион от поляризации. До последнего времени только Россия была теоретически способна выполнять данную функцию, если бы установила стратегический диалог по АТР с США и выстроила партнерские отношения с их союзниками в регионе, в том числе с Японией. Она была единственной из великих тихоокеанских держав, поддерживавшей невраждебные отношения с главными полюсами региона – Соединенными Штатами и Китаем. Индия, например, на эту роль не годится, так как относится к КНР с большим подозрением и рассматривает ее как соперницу. Без третьего игрока АТР будет «растягиваться» по двум полюсам, как бы ни пытались средние и малые страны этот процесс замедлить.

Замедлить этот процесс будет пытаться и Россия, которая не намерена отказываться от наращивания политического и экономического сотрудничества с американскими союзниками и партнерами в Азии. Если ей это удастся (многие страны Азии стремятся к тому же: за исключением Японии, ни одна из них не присоединилась к американским санкциям), то поляризация в АТР замедлится. Но этому будут всячески противиться как США, так и сам Китай, который негативно относится к стремлению России укрепить связи с американскими союзниками в АТР и в нынешних обстоятельствах будет ожидать от Москвы большей лояльности.

Помимо поляризации АТР российско-американская конфронтация усиливает еще более масштабную тенденцию глобального развития. Речь идет об опасности раскола мира на «Большой Запад» – США и их союзники в Европе и Азии – и «Евразийский не-Запад», включающий Россию, Китай, Индию и Иран (возможно, с Пакистаном, Афганистаном и Центральной Азией). При этом невозможно избавиться от ощущения, что география раскола напоминает разделительную линию между «континентальными» и «островными» державами в классической геополитике.

С одной стороны, эта конфронтация – мощный стимул к наращиванию всестороннего сотрудничества России с Китаем и незападными центрами силы вообще. Именно они будут выступать в ближайшие годы главными, а по сути единственными, стратегическими партнерами Москвы, и особое место среди них займет Пекин. Уже сейчас он является для России, а Россия для него, самым дружественным центром силы в мире, и в условиях российско-американской конфронтации эти отношения будут двигаться в сторону неформального союза. Причем поскольку конфронтация России и США сопровождается ужесточением американской политики сдерживания Китая, то сближение Москвы и Пекина будет обоюдным. Это усиливает позиции КНР в Евразии, и чем дольше будет длиться конфронтация Москвы и Вашингтона, тем больше возможностей появится у Пекина как в части военного усиления (за счет российских технологий), так и в экономике (за счет доступа к российским ресурсам и потребительскому рынку). Впервые с 1950-х гг. евразийский «хартленд» вновь объединяется на антиамериканской основе, при этом лидером выступает именно Китай.

Более того, это объединение носит более широкий характер. Оно сопровождается наращиванием сотрудничества в многоугольнике Россия – Китай – Индия – Пакистан – Иран, чему всячески способствуют российско-американская конфронтация и обострение соперничества США и КНР. Москва и Пекин ищут выход в активизации партнерства с другими незападными центрами силы, и работа в многостороннем формате способна развеять страхи каждого из этих центров по отдельности перед тем, что это усиление может быть направлено «против него». В результате уже проявились тенденции к укреплению и возможному расширению ШОС, которая отныне является главным региональным институтом не только для КНР, но и для России. В случае вступления в организацию Индии, Ирана и Пакистана в качестве полноценных членов, что сегодня уже не кажется нереальным, многостороннее сотрудничество незападных центров силы Евразии перейдет на новый уровень. В условиях конфронтации Соединенных Штатов и России и обострения соперничества с Китаем это объединит Евразию на недружественных Вашингтону началах.

С другой стороны, эта тенденция сопровождается все большей консолидацией отношений Америки с союзниками в Европе и Азии, чему конфронтация с Россией, сопровождаемая возрастанием соперничества США и КНР, опять-таки серьезно способствует. Уже происходит укрепление НАТО и американских военных союзов в Азии, усиливается их направленность на сдерживание России. Весьма вероятно, что укрепление военных союзов будет сопровождаться ускорением создания в АТР и Евроатлантике экономических сообществ, ориентированных на Соединенные Штаты и исключающих Россию, Китай и другие центры силы в Евразии. Пока продвигаемые Вашингтоном проекты Трансатлантической зоны свободной торговли и Транс-Тихоокеанского партнерства буксуют. Но противостояние России и Америки, обострение их соперничества с Китаем, а также общее наращивание сотрудничества в рамках ШОС могут придать им новый стимул.

Пытаясь в рамках конфронтации ослабить российскую экономику, США начали откровенно использовать свое гегемонистское положение в мировом экономическом управлении, особенно в финансовой сфере, отсекая возможности России пользоваться тем, что в условиях глобализации многие привыкли считать общим – финансовые рынки и инструменты, платежные системы и так далее. Одно дело, когда это применяется против такой страны, как Иран, и совсем другое – его использование против шестой экономики мира и члена «Большой двадцатки». Это стало важным напоминанием всем новым центрам силы, насколько они уязвимы до тех пор, пока оператором мирового экономического порядка являются Соединенные Штаты, и как быстро Америка может начать использовать это положение в политических целях против той или иной страны.

В результате до сей поры неторопливый процесс создания альтернативных инструментов международного управления значительно ускорился. Появились новые механизмы в рамках БРИКС. Возможна активизация экономического взаимодействия в рамках ШОС. Создание «не-Западом» дублирующих и неподконтрольных Вашингтону институтов, инструментов и процессов (банки развития, платежные системы, рейтинговые агентства, постепенный уход от доллара в международных расчетах и т. д.) стало реальным императивом для всех новых центров. Какое воздействие подобное раздвоение окажет на качество управления экономикой, остающейся глобальной, покажет время.

Наконец, конфронтация наносит удар и по качеству борьбы с глобальными вызовами безопасности, которая во многом зависела от российско-американского взаимодействия.

Окончание конфронтации и международный порядок

Гораздо большее влияние на международную систему окажет то, как закончится нынешняя российско-американская конфронтация. По сути, речь идет о решающем факторе в определении будущего международного порядка, который придет на смену затянувшемуся переходу после холодной войны. Правда, если окончание конфронтации увенчается «победой» США, то этот переход затянется, и международные отношения еще какое-то время будут развиваться в отсутствие порядка.

Поскольку выход из конфронтация вряд ли возможен без капитуляции одной из сторон, стоит говорить о двух основных сценариях ее разрешения.

Первый сценарий, реализовать который стремится Вашингтон, это смена режима в России и ее новое международно-политическое падение. США будут добиваться, чтобы Россия отказалась от создания собственного экономического порядка (Евразийский экономический союз) и сферы безопасности (ОДКБ) в Евразии, от попыток вовлечь туда Украину и, разумеется, будут настаивать на отречении от Крыма, что при сохранении нынешнего политического режима невозможно. Для Москвы и постсоветского пространства наступит «второе пришествие» Pax Americana, и в российско-американских отношениях на какое-то время вновь воцарятся «правила 1990-х». Все разговоры о России как независимом центре силы, лидере региональной международной подсистемы, равноправном участнике негегемонистского порядка в Европе и Евроатлантике можно будет забыть. Не исключено, что подобное ослабление вызовет новый всплеск центробежных тенденций в России и приведет к утрате не только Крыма, но и некоторых других территорий.

Реализация этого сценария станет чувствительным ударом для всех новых центров силы. Россия – один из лидеров борьбы за многополярное мироустройство – будет, по сути, выбита из числа поднимающихся полюсов. Это изменит и общий расклад сил между старыми и новыми лидерами, и вектор международного развития.

Дискурс последнего десятилетия об относительном ослаблении США и перераспределении сил в пользу новых центров лишится фундамента. Тезис же об американском лидерстве получит второе дыхание. Вновь станет популярным утверждение американских либералов-интернационалистов, что у незападных центров якобы нет иного пути, кроме присоединения к американоцентричному международному порядку на правах младших партнеров, что они не способны создать успешные альтернативные системы регионального и тем более глобального управления. Особенно если «выбивание» России совпадет с прогрессом в создании Транс-Тихоокеанского партнерства и Трансатлантической зоны свободной торговли.

Будет нанесен серьезный удар по БРИКС и вообще попыткам создать независимые от Запада механизмы глобального и регионального управления. Не исключено, что БРИКС распадется вовсе. Сегодня Россия – единственная страна клуба, у которой сложились устойчивые дружественные отношения со всеми участниками, и потому она выступает важным связующим звеном. В случае выпадения этого звена на первое место в отношениях между другими странами БРИКС могут выйти недоверие и противоречия геополитического или экономического характера или же, что ненамного лучше, невнимание и равнодушие. Россия – единственная страна БРИКС, которая выстраивает внешнюю политику в категориях международного порядка, многосторонних правил и норм, а не просто продвижения частных интересов.

Структуры, подконтрольные США, получат значительное подспорье. Второе дыхание обретут Бреттон-Вудские институты и «Большая семерка». НАТО надолго утвердится в качестве доминирующего института безопасности всего Евро-Атлантического региона, и ее влияние будет простираться вплоть до границ Китая, что усилит страхи Пекина перед стратегическим окружением.

Китай окажется в наибольшем проигрыше после России. Он лишится наиболее значимого дружественного соседа и единственного по-настоящему лояльного партнера среди новых центров силы. «Надежный и безопасный тыл» в Евразии, обеспечиваемый стратегическим партнерством с Россией, не входящей в западную орбиту, и жизненно необходимый Китаю для недопущения враждебного окружения и проведения уверенной стратегии в АТР, будет потерян.

Второй сценарий, за который борется Москва, – это принятие Соединенными Штатами новых правил игры, основанных на признании России как независимого полюса многополярного мира и уважении ее интересов, включая право на собственные проекты региональной интеграции и безопасности и полноценное участие в международном регулировании. Данный вариант предусматривает сохранение в составе Российской Федерации Крыма и выработку такого государственного устройства Украины, которое исключало бы ее превращение в антироссийское государство и интеграцию с западными структурами, гарантировало бы нейтральный статус и обеспечивало сохранение тесных связей с Россией.

Его реализация ознаменует окончание трансформации международной системы к новой многополярности. Будут ликвидированы остатки американского глобального лидерства в его вильсонианском понимании, причем не только в отношениях с Россией и странами постсоветского пространства, но и в глобальном масштабе.

Утверждение новых правил российско-американских отношений станет прецедентом для других держав, несогласных с лидерством США. Америка будет вынуждена де-факто признать право полюсов многополярного мира на региональные гегемонии, которые являются для данной структуры нормой. Хотя это снимет большую часть проблем и противоречий в отношениях Соединенных Штатов с другими центрами силы и позволит им в конечном итоге выстроить устойчивое и при этом более или менее равноправное партнерство, по глобальной системе американских союзов будет нанесен удар.

Пока реализация этого сценария кажется фантастической. Вашингтон двигается в обратном направлении, и общая трансформация политики США при Обаме – от выстраивания стратегических партнерств со всеми ведущими центрами силы в мире к консолидации вокруг себя союзников в Европе и Азии при ужесточении политики в отношении России и Китая – тому наглядное подтверждение.

Эта трансформация говорит о колоссальных трудностях адаптации Соединенных Штатов к многополярности. Она противоречит американской истории и идеологии, и ее трудно принять 20 лет спустя после того, как они, казалось, достигли конца истории. Равно как трудно признать, что вильсонианская традиция либерального интернационализма, в соответствии с которой США активно участвуют в международных отношениях в качестве лидера и с целью трансформации мира, не работает в условиях многополярности.

Рано или поздно в международных отношениях восторжествует историческая норма многополярности, баланса, региональных гегемоний и идеологического многообразия. И Америка будет вынуждена ее признать – как признала при Вудро Вильсоне, как бы ему ни хотелось от этой нормы отказаться.

Россия – Европа

Е.Б. Павлова – кандидат политических наук, старший научный сотрудник Тартуского университета.

Т.А. Романова – кандидат политических наук, доцент факульета международных отношений Санкт-Петербургского государственного университета.

Сергей Караганов – политолог, почетный председатель президиума Совета по внешней и оборонной политике, председатель редакционного совета журнала «Россия в глобальной политике». Декан факультета мировой политики и экономики НИУ ВШЭ.

В.Е. Морозов – профессор института политологии Тартуского университета.

Дмитрий Шляпентох – профессор истории в Индианском университете Саут Бенд.

Идейное соперничество или «треш-дискурс»?

Сколько мы ни пели, все равно что молчали.

Борис Гребенщиков

Елена Павлова, Татьяна Романова

События на Украине обострили давно набившую оскомину дискуссию об интересах и ценностях в отношениях России и Европейского союза. С начала века Москва традиционно представляется и в нашей стране, и за ее пределами как актор, действующий только на основе интересов, тогда как Брюссель (как центр Евросоюза), мол, исходит из ценностей. Этой темой пропитаны и высказывания политиков, и дискуссии экспертов, и зачастую фундаментальные научные исследования.

Однако приверженцы данной точки зрения совершают две методологические ошибки. Во-первых, им кажется логичным при анализе России и Евросоюза применять к первой методологию реализма, так как российские концептуальные документы по внешней политике ставят в центр национальные интересы (базовую категорию реализма). Евросоюз же с 1970-х гг. активно заявляет о том, что его деятельность в мире основана на ценностях, проецируемых на соседей. Как следствие, в оценке ЕС отталкиваются от синтеза реализма и конструктивизма. На наш взгляд, однако, различие дискурсивных практик Москвы и Брюсселя не может служить основанием для методологического эклектизма в рамках одного направления исследований. Иными словами, и к России, и к Евросоюзу должна быть применена единая система методологических установок.

Во-вторых, не бывает ни политики абсолютно вне нормативных рамок, ни политики, где единственным ориентиром служат заявленные ценности. Собственно, прагматизм или рационализм не витают в воздухе, они сами основаны на каких-то ценностях. По меткому замечанию Фридриха Кратохвила, сделанному много лет назад, «определение чего-то как рационального означает приверженность этому в терминах некоторых норм или моральных ощущений». Иными словами, перед тем как определить нечто как рациональное, мы должны обозначить само рациональное, а также критерии для причисления к нему того или иного события. Соответственно осознание интереса также исходит исключительно из мироощущения актора и его ценностей в конкретный момент.

Понимание тесной связи интересов и ценностей, а также того, что они присущи всем субъектам международных отношений, в частности и России, и Евросоюзу, крайне важно в современном контексте, когда именно ценностная конкуренция, соревнование моделей и норм приобретает глобальное измерение и становится одним из основных ресурсов всех игроков на международной арене. Даже в концепции внешней политики России 2013 г. говорится о «соперничестве различных ценностных ориентиров», хотя это и понимается скорее в русле реалистической традиции.

В украинских событиях 2013–2014 гг. Москва поначалу делала акцент на экономических рычагах (определение цены на газ, предоставление кредитной линии, элементы таможенной войны), а также на невмешательстве во внутренние дела соседнего государства в части требований тех или иных реформ. Эти действия сами по себе основаны на определенной нормативной составляющей, на том самом прагматизме, частью которого является и вера в неограниченные возможности позиционирования России на евразийском континенте. С изменением контекста событий на Украине Москва усилила нормативную, а затем и откровенно ценностную (антифашизм) риторику, все четче формулируя и собственную позицию, и критику ЕС (опять же с позиции российских ценностей: невмешательства во внутренние дела, приоритета экономики над политикой, незыблемости итогов Второй мировой войны и т. д.). Напротив, Евросоюз в силу внутриукраинских сдвигов вынужден был под лозунгом своих нормативных приоритетов пойти на ряд прагматических материальных шагов (выделение помощи, обсуждение параметров участия МВФ, снижение таможенных пошлин на украинский экспорт в Европейский союз), а также включиться в чисто геополитическое соперничество.

Разговор о том, что политика одного игрока основывается лишь на интересах, а другого – лишь на ценностях, лишен смысла. И Россия, и ЕС (как любой другой актор международных отношений) характеризуются наличием обоих компонентов.

Для нас в данной статье важно нормативное столкновение России и ЕС, которое ярко проявляется ныне в событиях на Украине, но существует и вне этого контекста, а также то, какое освещение это столкновение получает в экспертных и академических кругах.

Две стороны одной монеты?

Центральными для идеологической коллизии России и Европейского союза стали две дискурсивные практики: «нормативная сила Европы» и «Россия – великая держава на евразийском пространстве». Обе идеи – явления одного порядка, в равной степени и формирующие внешнюю политику сторон, и дающие возможности для ее критики извне.

Концепция нормативной силы Европы окончательно оформилась на рубеже веков, когда ЕС проходил через стадию активного расширения. Однако корни нормативной силы можно проследить до 1970-х гг., когда страны Европейского экономического сообщества начали координировать свою деятельность на мировой арене, и для этого потребовалась цементирующая идея. А зерна концепции были брошены еще в 1950-е гг., когда страны Западной Европы встали на путь переосмысления истории и постарались создать механизмы, которые гарантировали бы предотвращение новой мировой войны. Именно в 1970-е гг. европейские сообщества впервые сформулировали мысль о соответствии внутренней политики и внешней, о том, что последняя также должна основываться на ценностях прав человека и демократии, верховенстве закона и противодействии воинственности и распространять эти нормы в мире. Данные положения впоследствии были зафиксированы в учредительных документах Евросоюза.

Российский аналог нормативной силы как обоснование нового этапа активной внешней политики стал вновь завоевывать позиции в период президентства Владимира Путина. Экономическая стабильность позволила наметить новую идеологическую канву, а внутриполитическая ситуация и мироощущение не только элит, но и простых российских граждан, их желание принадлежать к великой стране, аналогичной СССР по своему весу в мире и влиянию, потребовали это сделать. Как и в случае Евросоюза, концепция не была абсолютно новой, скорее она стала результатом освоения исторического наследия, в частности концепций евразийства и славянофильства, специфики просвещения в России, явилась новым осмыслением географического положения страны и ее ресурсов (военных и энергетических, культурных и интеллектуальных).

При этом в России пока не выкристаллизовалась четкая концепция, аналогичная дискурсу «нормативная сила Европы». В этом плане научно-политическая жизнь России отличается большим разнообразием. На протяжении последних десятилетий отечественных коллег поочередно завораживали «евразийская держава», «русский мир», «русская цивилизация» и другие не менее звучные формулы. В этом же ряду идеи восстановления и поддержания Россией своего статус-кво мировой державы, защиты русскоязычных за рубежом. Однако, как и в случае с Евросоюзом, очевидно, что все эти дискуссии – не обсуждение внешней политики, а важнейшая часть дискуссии о сущности российской государственности и идентичности.

И концепция нормативной силы Европы, и российская идея великой державы на евразийском континенте концентрируются на нормативном аспекте и транслируют мысль о собственном нормативном превосходстве. И Россия, и ЕС обосновывают это своей особой политикой: успешностью интеграционных процессов в Европе, с одной стороны, и суверенным, особым путем развития, с другой. В равной степени они отражают курс на формирование внешней политики, задаваемый основными линиями дискуссии об идентичности, и легитимируют целый ряд политических действий внутри и вовне. Способность определять нормальное (как ядро нормативной силы), транслируемая Европой, и спасение Европы от коллапса, восстановление мировой справедливости и общечеловеческих (консервативных) ценностей как «истинных», что артикулирует Россия, – близкие цели.

Ссылки на «энергетический шантаж» России и ее различные «имперские» экономические проекты на просторах СНГ мы вполне можем сопоставить с «политической обусловленностью», проповедуемой Евросоюзом, или его соглашениями об ассоциации. По сути, для обоих анализируемых акторов это прикладные инструменты популяризации своих ценностей.

В этом же русле надо оценивать и взаимоисключаемость двух интеграционных проектов, что проявилось на Украине. Напомним, что долгое время именно Россия предлагала попытаться выработать вариант сочетания этих двух проектов (Таможенный союз и соглашение об ассоциации с ЕС), тогда как Евросоюз от этого последовательно отказывался. В данном контексте уместно вспомнить и типичное для европейских политиков высказывание, что «целью русских является восстановление влияния России на пространстве бывшего Советского Союза, и это нарушает принципы свободной и живущей в мире Европы». Отсутствие критического осмысления проекта «русских», от которого, пусть и нехотя, отказываются сегодня в украинском контексте, лишь вносит вклад в дальнейшее взаимное непонимание.

Изначально дискурсы России и Евросоюза строятся на частных нормах, т. е. противопоставляемых тем, что существуют в других сообществах, так как основным критерием идентичности является определение Другого. Однако Европейский союз идет здесь еще дальше, определяя, согласно автору концепции нормативной силы Европы Иану Маннерсу, свои нормы как «способные формировать понятие нормального во всем мире», что заставляет многих говорить о новом типе актора на мировой арене. Россия здесь выглядит скромнее, постулируя, по словам одного высокопоставленного должностного лица, свою способность предложить «новые модели сотрудничества». Скромность России, впрочем, обусловлена скорее некоторой неуверенностью в своих силах, нежели недостаточной амбициозностью.

Серьезная разница между нормативными дискурсами России и ЕС состоит в вопросах, которые составляют их ядро. Европейская сторона пытается ответить на вопросы: что для нас нормативно, за что мы боремся, что может быть основой для дискуссии и углубленного сотрудничества? Поиск ответа ведется в концепциях прав человека, демократии и верховенства закона, как они понимаются и практикуются прежде всего в Старом Свете, но при этом претендуют на универсальный характер.

В российском варианте основной акцент делается на вопросах: кто определяет эти нормы, кто имеет право задавать критерии нормальности? (Вспомним знаменитую дилемму Достоевского, выбор между «право имеющим» и «тварью дрожащей».) Москва также спрашивает, насколько демократичен существующий мировой порядок, когда ценности и «нормальное» определяет только Запад (что придает совершенно новое звучание термину «демократичный», возвращает нас к истокам, к демократии прямой и участию всех в процессе управления). Не случайно, что нынешняя концепция внешней политики России заявляет о намерении продвигать «справедливую и демократическую международную систему, основанную на коллективных началах в решении международных проблем». Причем себе Москва такое право приписывает именно в силу своего исторического прошлого, географической и культурной специфики. Вопрос «кто», однако, ограничивает возможность экстраполяции российских норм вовне.

Так, в статье «Не рыбу, а удочку» Константин Косачев делает вывод о том, что «русский мир» – это «соотечественники, и симпатизирующие, и специализирующиеся на России». Вопрос «что» здесь точно так же подменяется вопросом «кто». Забегая вперед, отметим, что ангажированность современной российской политической науки приводит к тому же эффекту, поскольку оценивается нередко не смысловая составляющая политических действий, а сам автор. По сути, либеральная общественность здесь ведет себя ровно так же, как большинство россиян, с той лишь разницей, что безусловная поддержка действий Владимира Путина заменяется безоговорочным отрицанием: Путин по определению ничего верного сказать или сделать не может.

Отсюда важной отличительной чертой доминирующих российского и европейского дискурсов становится различная степень инклюзивности. Акцент может делаться как на максимальное включение различных социальных групп, то есть привлечение большего количества адептов, так и на стремление к исключению, к эксклюзивности. Линия на социальную закрытость (в духе концепций Макса Вебера) является частью обоих проектов, и разница здесь лишь в способности субъектов дискурса акцентировать внимание на нормативной, а не идентификационной составляющей. В этом российская практика проигрывает европейской. Европейская нормативная сила, делая заявку на универсальность, может претендовать на бо́льшую инклюзивность, то есть готовность поддержать любые сообщества, демонстрирующие приверженность европейским ценностям. России же, отталкивающейся от вопроса «кто говорит» и от своей истории и географии, остается лишь региональный уровень, и то только в рамках неоимперской логики.

Таким образом, подчеркнем еще раз, не может ставиться вопрос о правильности или неправильности одного из дискурсов, поскольку категория «истинности» здесь просто неприемлема. И европейский, и российский дискурс в равной степени заслуживает быть предметом изучения. Мнение об исчерпанности данной темы, на наш взгляд, не соответствует действительности. Как нелепо говорить и о том, что у России нет своих норм и обзавестись она ими может, только импортировав нормативное поле Евросоюза или в целом Запада.

Об академическом мещанстве и «треш-дискурсах»

Появление любого политического проекта – обычно результат определенного социального запроса, на который реагирует академическая братия. При этом нет возможности, да и необходимости, определять первичную точку отсчета; по сути, это каждый раз лишь приспособление уже существовавших нарративов к сегодняшним настроениям общества. Естественно, любой подобный проект одновременно существует на разных уровнях социального дискурса и может быть использован и политическими элитами как представителями того же общества.

И здесь часто круг замыкается, так как академическое сообщество начинает изучать проект в попытках его воплощения, используя в качестве отправного пункта уже конкретные заявления политической элиты отдельно от существующих нарративов. Возникает проблема, о которой говорил еще Мишель Фуко: дискурс рассматривается лишь как совокупность знаков, вопрос изучения дискурсивных практик, формирующих объекты, становится невостребованным.

Каждая из двух анализируемых нами идей (нормативная сила Европы и великая держава на евразийском континенте) возникла в результате философской и политической эволюции, затем преобразовалась в ряд идеологических проектов. Однако сегодня они чаще всего используются как последний аргумент, догма, причем не только политиками, но и, к сожалению, учеными. Более того, в настоящую академическую проблему превращается то, что критический анализ участники научного сообщества нередко подменяют демонстрацией собственной политической позиции. Это обусловлено востребованностью радикальных мнений, что, однако, не способствует выходу из замкнутого круга, мешает предложить конструктивное решение. Напротив, общество еще более радикализируется и поляризуется. Все это как нельзя более отчетливо проявилось в освещении современных событий на Украине.

С академической точки зрения, нет разницы между широко обсуждаемым постом о том, как «мы Крым стырили» (Ольга Кокорина), с одной стороны, и разглагольствованием о «пещерном желании Европы» (Марк Энтин), с другой. В обоих случаях авторы демонстрируют удивительную для научной и аналитической братии нетерпимость и уверенность в своей правоте. Конечно, мы можем говорить о политической конъюнктуре, об ангажированности ряда создателей подобных текстов, однако все равно остается открытым вопрос, почему авторы так уверены, что найдется аудитория, готовая аплодировать подобным тезисам.

Проблема современной российской науки, а также экспертного сообщества в том, что 20 лет мы приоритетно заимствовали западные идеи, а не методологию. В результате порожден порой уродливый симбиоз: использование каждой конкретной теории у нас неразрывно связано с определенной политической позицией. Так, работы с конструктивистской методологией и дискурс-анализом идут рука об руку с прозападной либеральной позицией самого автора, работы же в стиле реализма, пусть даже в рамках самых новых веяний, – это обычно разговор в духе консервативных ценностей и защиты особой позиции России в мировой политике.

Весьма популярные среди российской общественности идеи великого будущего России в ряде научных трудов приобретают почти религиозные коннотации. А действия Запада представляются в русле конспирологических теорий и вульгарного реализма как «психоисторическая спецоперация», направленная на «создание славян-русофобов как психокультурного типа и политической силы», призванных «оторвать Украину от России и противопоставить ее последней как «антирусскую Русь» (Андрей Фурсов). Отсюда логичен и вывод сторонников данного подхода: «Независимо от наличия или отсутствия ресурсов для ведения геополитической игры, Россия должна ее вести. У страны просто нет другого выхода, и если Россия не объединит Евразию в той или иной форме, то станет субъектом чужой геополитики» (Игорь Шишкин). Интересно, что на Западе исследования России также однобоки, сквозь призму исключительно российского национализма, часто выражающегося в восстановлении империи.

Даже если методологическое заимствование происходит, оно оказывается кособоким и малоосмысленным. Российские сторонники нормативной силы Европы отнюдь не стремятся понять иной подход, выявить возможную другую нормативность; их цель – лишь продемонстрировать превосходство западной нормативной базы. При этом зачастую игнорируется тот факт, что идея нормативной силы Европы как «хорошей силы», которая выступает «за все хорошее, против всего плохого», давно отброшена серьезными исследователями. Точно так же никто из ведущих западных аналитиков не отрицает возможность применения силовых методов как противоречащих нормативной силе. Очевидная необходимость более гибкого подхода к европейским нормам, отказ от однозначной и безоговорочной поддержки концепции нормативной силы как единственно верной активно обсуждается в самой Европе, но не пользуется особым спросом в России или в Восточной Европе.

Абсолютизация западного нормативного блока, а практически ровно такой же религиозный подход, как в случае с «российским великодержавием», подчас приводит к ситуации, когда анализ современной политики России, не акцентирующий внимание на безоговорочном осуждении режима Владимира Путина, видится лишь как путинская пропаганда. Российская история нередко упрощается вплоть до высказываний, в которых утверждается, что «курс на разрушение западного общества» россияне всегда несли «в себе… временами маскируя своего внутреннего зверя либеральными фразами» (Григорий Гутнер). А Россия позиционируется как подтвердившая «свой статус Абсолютного Зла – отстойника и покровителя самых отвратительных подонков со всего мира, с одной стороны, и врага всего свободного и прогрессивного, с другой» (Юрий Нестеренко).

Более того, возникает новый термин – «треш-дискурс», которым приверженцы либерального Запада и нормативной силы Европы обозначают любое направление российской политической мысли, отличное от западных стандартов. Изобретателям подобных терминов в голову не приходит, что анализировать российский дискурс только с точки зрения западных, мыслимых как универсальные ценностей, стандартов не имеет никакого смысла при той поддержке, которой пользуется Владимир Путин и продвигаемые им концепции на современном этапе. Подчас они просто отказываются слушать сторонников противоположной точки зрения, приглашать их на конференции и иные мероприятия или публиковать их статьи. Доминирующим становится опасение, что это легитимирует «плохой» дискурс. Мысли о том, что конструктивный обмен мнениями поможет найти точки соприкосновения двух дискурсов, пути выхода из современного тупика, просто не возникает.

Именно подобная порочная практика во многом и привела к столь широким возможностям для пропаганды с обеих сторон. То, что мы наблюдаем сегодня, – не только результат сложного положения в отношениях России и Запада, в том числе в связи с Украиной. Это итог длительного процесса некритического, нерефлексивного стремления включить Россию в систему западных ценностей. Сложившаяся ситуация – также следствие систематического игнорирования методологических основ современной политологии и международных отношений отечественными исследователями. Анализ политической обстановки в стране – не элементарная экстраполяция нормативных идей разного происхождения, а стремление понять обстоятельства и основные тренды дискурсивных практик, существующих здесь. Именно в попытках деконструкции российского дискурса нам видится определенный шанс выйти из нынешнего экзистенциального научного кризиса.

Конечно, было бы несправедливо утверждать, что хороших исследований, переосмысливающих российский дискурс, нет вообще, но их катастрофически мало, и они тонут в целом потоке публикаций, где личная оценка политических процессов играет ведущую роль.

И последнее. Возможно, как было отмечено в одной академической дискуссии в социальных сетях, «когда торжествует «пурга», совершенно не к месту выглядит попытка научной критики», ибо она подобна «попытке встроить свой голос в невежественный и ксенофобский хор». Но не слишком ли давно мы себе это говорим, оправдывая свою бездеятельность?

Европа и Россия: не допустить новой холодной войны[2]

Сергей Караганов

Дискуссия в связи с так называемым украинским кризисом вращается вокруг признания или непризнания присоединения Крыма к России, конфигурации будущего украинского государства. Если оно, будем надеяться, сумеет выжить. Это важные, но относительно второстепенные вопросы. Главные же – другие. Первый: какой будет система безопасности в Европе? Старому Свету, утверждаю, так и не было позволено выйти из холодной войны, а теперь может начаться еще один острый раунд. Второй: сможет ли Россия и ее общество преодолеть тот тупик развития, в котором она оказалась, восстановившись как государство к концу 2000-х годов? Третий – связанный: захочет ли Россия оставаться частью, хотя бы самостоятельной и особенной, Европы или сделает судьбоносный выбор в пользу не только государственной, но и культурно-цивилизационной обособленности, экономически все больше поворачиваясь на Восток? Налицо жесткое намерение Москвы изменить правила игры, которые ей навязывали последние четверть века. Не сумев, да и не пожелав подстроиться, Россия отказывается от попыток стать частью Запада.

Кризис будет долгим. Но рано или поздно его нужно будет заканчивать. И для того, чтобы сделать это разумно, следует разобраться в причинах и истоках. Пока ситуация не располагает к обстоятельному анализу. Ставки высоки. Для Запада действия России – попытка ускорить перестройку международных отношений, правила и моду в которых задавал именно он. Но теперь западный мир утрачивает лидерство в экономике, теряет применимое военное превосходство и даже лишается господства в морально-политической сфере (исключением остается информационное доминирование). На фоне этого отступления решимость Москвы вызывает особенно болезненную реакцию.

Для России ставки еще выше. Реагируя на очередной вызов – экономически бессмысленную, но политически обусловленную попытку втянуть Киев в зону западного влияния через ассоциацию с ЕС, Москва пошла на резкое обострение, имея гораздо меньшую экономику, чем совокупный Запад. Россия рискует. Но, видимо, отступать не будет. Судя по всему, на кону – выживание и страны, и ее политического режима. Что в нынешней ситуации практически одно и то же, хотя противники Кремля отказываются это признать. Предыдущий строй был навязан кровью и миллионами жертв. Нынешний вырос вполне органично – при поддержке или непротивлении подавляющего большинства населения.

Особая острота и ожесточенность кризиса и в том, что, требуя изменений правил игры, Россия фактически выступает от имени всего поднимающегося «не-Запада». Он же желает ей победы, но не готов пока на столь жесткие действия.

Россия с ее историей и географией почти привычно оказалась на хребте очередного исторического перелома. Он начался еще в 1990-е гг. с подъема Азии, но тогда это явление осталось в тени антикоммунистической революции, которая дала Западу мощную экономическую и моральную подпитку. С одной стороны, открылись новые рынки потребителей и дешевых производителей. С другой – показалось, что западная система ценностей и управления победила, и окончательно.

«Открытая рана» и внешние инфекции

Спущусь с высоты теоретических рассуждений к прочтению конкретных факторов, приведших к нынешнему кризису.

Главный из них – отказ Запада де-факто и де-юре закончить холодную войну, которую провозгласили завершенной четверть века тому назад. Он систематически распространял зону своего влияния и контроля – военного и экономико-политического (расширение НАТО и ЕС соответственно). С интересами и возражениями России демонстративно не считались, вели себя с ней как с побежденной державой. Русские же побежденными себя не считали, да и вообще за полтысячелетия привыкли не проигрывать большие войны. России навязывалась «версальская политика» в «бархатных перчатках» – без жесткого отъема территорий или обложения формальными контрибуциями, как в случае с Германией после Первой мировой войны, но со стремлением ограничить и сократить влияние в международной системе. Превратив Россию в периферийную, а то и следующую в фарватере Запада державу. Эта политика неизбежно порождала у великой нации, чье достоинство и интересы попирались, подобие «веймарского синдрома».

Особое раздражение российского политического класса вызывали систематический обман и лицемерие, когда обещания не выполнялись, а сама идея о наличии в мировой политике сфер контроля и влияния объявлялась концепцией устаревшей и не соответствующей современным реалиям. Между тем Запад «несуществующую» сферу своего влияния планомерно расширял. Знаю: многие западные коллеги верили или хотели верить в свои слова. Но в России, да и во всем остальном мире, живущем совсем по другим правилам, они вызывали либо насмешку, либо недоверие.

Москва предлагала присоединение к западным структурам, переформатирование их в равноправные общеевропейские. Борис Ельцин говорил о желательности членства в НАТО. Этот вопрос ставил и Владимир Путин. В начале своего правления он безуспешно предлагал и кардинальное сближение с ЕС. Неизменно негативным был ответ на многочисленные инициативы (от Ельцина до Медведева) о заключении нового договора о европейской безопасности либо о создании единого человеческого, экономического, энергетического пространства от Ванкувера до Владивостока – Союза Европы или Большой Европы (Путин). Воплотись такие договоренности в жизнь, они помимо прочего зафиксировали бы новый статус-кво и положили конец борьбе за передел сфер влияния. До 2008 г. экспансия Запада носила открыто наступательный характер. И чуть было не дошла в 2007–2008 гг. до втягивания Украины в НАТО. Это создало бы России абсолютно нетерпимую военно-стратегическую ситуацию, угрожавшую стать casus belli. Разгром Грузии, напавшей на Южную Осетию и российских миротворцев в августе 2008 г., приостановил процесс. А мировой финансовый кризис в сочетании с двумя подряд политическими поражениями США в Ираке и Афганистане качественно подорвал политическое влияние Запада и его моральный авторитет. Подспудный кризис модели развития стал очевидным и в Европе.

Политика расширения зоны влияния и контроля на этом не закончилась. Только из наступательной она превратилась в арьергардную. В этом был смысл и «Восточного партнерства», и последней попытки подписать с Украиной соглашение об ассоциации. От его экономической части как убийственной для остатков украинской промышленности и населения вынуждено отказаться даже нынешнее, явно прозападное киевское руководство. Имитация расширения Евросоюза на Украину была нужна европейцам, чтобы доказать самим себе и миру, что их проект еще привлекателен и жизнеспособен.

Были и менее уважительные причины последнего украинского гамбита Запада. Некоторые европейцы и стоящие за ними силы (не буду называть имен и стран, чтобы ограничить, насколько возможно, участие в нынешней войне обвинений и контробвинений; эти страны и имена известны) хотели насолить Москве, отомстить за поражения прошлого, связать руки, втянув в кризис. Присутствовало желание снизить внешнеполитическую капитализацию России, взлетевшую в последние годы за счет мастерства дипломатии и политической воли и позволившую стране играть на международной арене роль, которая кратно превышает ее экономические возможности. Недавних победителей раздражало демонстративное неприятие Москвой многих новейших западных ценностей и даже высокомерие руководства государства, еще недавно униженно просившего милостыни и набивавшегося в ученики. Хотелось «сбить спесь».

Среди таких не очень благовидных причин – создать расширением на Украину видимость прекращения геополитического и главное – социально-политического отступления Запада. И замаксировать пока безысходный кризис крупнейшего достижения человечества в международной сфере – европейского интеграционного проекта.

Лет десять тому назад только самые отчаянные эксперты решались говорить о кризисе современной демократии. Тогда рассуждали о «вызове авторитарного капитализма». Теперь очевидно, что главная проблема – неспособность сложившейся к концу ХХ – началу XXI века модели западной либеральной демократии эффективно ответить на вызовы новейшей глобальной конкуренции без опоры на военное превосходство. А оно было ликвидировано «ядерным уравнителем».

Выиграв, как казалось окончательно, в 1990-е гг., эта модель начала быстро отступать через десять лет. Сказанное, разумеется, не означает упадок демократии в мире вообще. Благодаря информационной революции люди и общества имеют беспрецедентную возможность влиять на политику и своих государств, и мира. В целом демократия побеждает. Но ее нынешняя западная модель сильно отличается от той, которая превалировала на протяжении XX века, а теперь уступает в соревновании. По крайней мере, временно. И этот проигрыш является крайне болезненным для политических классов западных стран, он ставит под вопрос их моральную и политическую легитимность. Трещит система ценностей, которую они создавали и на которой зиждется мировая власть. Это – почти экзистенциональный вызов для многих. Здесь одна из главных причин нынешнего ожесточения риторики. Во многом худшей, чем во времена поздней холодной войны, когда коммунизм уже не рассматривали как серьезный вызов и борьба все больше шла вокруг геополитики и безопасности.

Наконец, было и стремление сорвать российский евразийский проект. Намерение через политически вполне легитимные и вегетарианские Таможенный и затем Евразийский экономический союзы восстановить в новом, преимущественно экономическом, обличье значительную часть пространства Российской империи. Усилить свои и партнеров конкурентные позиции в мире, распадающемся на экономические блоки. Заодно подлечив «веймарский синдром» большей части российской элиты и населения, постоянно разжигаемый политикой Запада.

И российские государственные деятели, и эксперты предупреждали, что попытка втащить Украину в западную зону влияния через соглашение об ассоциации (а за ней снова замаячила НАТО) обрекает украинский народ на бедствия и жертвы. Тем более что противодействие России в данном случае было гарантировано. Но русских не слушали, стремились продлить инерцию прошлых десятилетий, делая украинцев «пушечным мясом» очередной геополитической битвы.

Повторю: глубинная основа кризиса – незаконченность холодной войны, сохранение в центре Европы геополитически спорных территорий. В первую очередь Украины, но и Молдавии, стран Закавказья. В Европе имеется «открытая рана», на которую «садится» любая инфекция.

Нынешний кризис может стать новым изданием холодной войны. В нем есть и геополитическая борьба, и все более очевидный идеологический компонент, хотя и качественно иной, чем прежде. Парадоксально, но теперь Россия выступает в большей степени на стороне традиционных ценностей, которые когда-то отвергали большевики: веры, семьи, родины, патриотизма. А часть нового Запада предлагает ценности, которые большинством человечества отвергается. Эта коллизия, конечно, не так глубока, как прошлое столкновение. Но обязывает быть настороже. Тем более что человечество, в том числе многие европейцы, не раз демонстрировало неспособность учиться на собственных ошибках. Чего стоит, например, проводившаяся в отношении России «мягкая» «версальская политика». И это при том, что прошлая, порожденная почти иррациональным чувством мести, жадности и национальной ненависти к немцам, уже привела Германию к реваншизму, а Европу ко второй за поколение мировой войне. В ее развязывании повинен не только чудовищный фашистский режим, но и политический класс всей Европы.

В России Украина, пусть и независимая, считалась неотъемлемой частью русского исторического пространства. Колыбелью нашей государственности и цивилизации. Значительная часть украинского населения исторически тянется к России. За двадцать с лишним лет после распада СССР на Украине не сложилось государствообразующей элиты. Сменявшие друг друга правительства становились все менее компетентными и все более вороватыми. В результате страна с ее первоклассными ресурсами и трудолюбивым народом, бывшая в СССР одной из самых богатых республик, отстала от гораздо менее обеспеченных соседей. От Белоруссии – вдвое, если считать по доходам на душу населения. Становилось все более очевидным, что без внешнего управления Украина – несостоявшееся государство.

Запредельное воровство и коррупция, бедность, безысходность не могли не раздражать большинство украинцев. И когда их поманили в Европу, даже реально ничего не предлагая, они захотели поверить, что это возможно. К тому же российская модель и уровень развития привлекали гораздо меньше.

Очередной руководитель – Виктор Янукович стал разыгрывать излюбленную карту всех его предшественников: шантажировать Европу и Россию, пытаясь выбить очередные подачки за демонстрацию «пророссийской» или «проевропейской» ориентации. На этот раз больше предложила Россия, и он «кинул» Евросоюз. Униженные, рассерженные горожане вышли на Майдан. К ним присоединились подготовленные боевики. Добавились вполне объяснимая досада ЕС и желание любой ценой наказать недобросовестного партнера. Остальное известно. Противостояние закончилась кровавой бойней. Украина еще глубже провалилась в неуправляемость и экономический коллапс.

Спасительный враг

Помимо «открытой раны», важнейшей причиной остроты кризиса вокруг Украины, его пропагандистской ожесточенности явился тупик развития, в котором оказались все участники. Европейцы, очевидно, не способны в существующих идеологических и институциональных рамках выйти из глубокого комплексного кризиса европроекта. Проблемы в США выражены по-другому, но и там очевидны. Россия уже шесть лет по окончании периода восстановления не может сформулировать для себя ни стратегии развития, ни национальной цели. Становилось понятно, что при нынешней бюрократии, коррупции, расколе элит, их непатриотизме, уменьшающейся численности и ухудшающемся качестве человеческого капитала, незащищенности собственности независимым судом, правом работающей модели не то что развития страны, но и удержания ее долгожданного суверенитета обеспечить нельзя.

Похоже, что внешнего врага, толчка, идущего извне кризиса явно или подсознательно хотели все. На протяжении 2012–2013 гг. западная пропаганда становилась все более негативной и даже тотальной. И ложилась на горький опыт последних двадцати лет. Пик пришелся на Олимпиаду. У меня, как, полагаю, и у других, гораздо более официальных наблюдателей сложилось однозначное впечатление: Запад готовится к новому туру политики сдерживания и отбрасывания по модели холодной войны. Теперь она уже фактически объявлена. И России в этой ситуации терять было, собственно, нечего.

Москва понимала, что в сложившихся условиях нельзя отступать, оставляя западную границу уязвимой. Ведь лет через 10–15 к этой опасности может добавиться новый вызов со стороны гораздо более уверенного и сильного Китая. Тем более что сейчас Россия на пике мощи. Ближайшие годы усиления не сулят. Похоже, что Москва сознательно сместила фокус конкуренции с Западом с «мягкой силы» и экономической сферы – в сторону жесткой силы, воли и интеллекта. Туда, где она считает себя сильнее.

Попытка пока принесла положительные плоды. Но для того, чтобы закрепить усиление хотя бы в среднесрочной перспективе, необходимо переформатирование экономической и внутренней политики, убыстренная смена элит, появление целей развития, разделяемых большинством, национальной идеи.

Россия подготовилась. Развязана беспрецедентная со времен холодной войны антизападная кампания на телевидении, готовившая население. Появились современные вооруженные силы. Были и другие признаки надвигавшегося столкновения. Кризис на Украине ускорил его, послужил спусковым крючком, сделал практически неизбежным.

Промежуточные результаты благоприятны. Мастерски присоединен Крым. Захвачена и удерживается инициатива. Не признано руководство, пришедшее в результате переворота. Оставлена возможность непризнания выборов, если они (почти неизбежно) будут проводиться в условиях беззакония, угроз со стороны вооруженных крайне правых. Не отвергнута теоретическая, но подкрепленная решениями парламента, возможность направления на Украину вооруженных сил в случае массового и кровавого насилия.

В российском арсенале большой набор инструментов влияния – и экономических, и политических. И главное – Москва, похоже, на этот раз решила не отступать, пока не добьется своих целей. Такая стратегия несет высокие риски, надолго осложнит отношения с Западом, ослабит позиции России в отношениях с Китаем (уменьшится поле ее маневра), хотя и повысит моральный авторитет в глазах «не-Запада». Если, конечно, Москва не проиграет.

Среди целей, надеюсь и полагаю, не просто духоподъемное воссоединение с Крымом или, тем более, иными землями, временно укрепляющее легитимность власти. Основная цель – завершить на выгодных условиях неоконченную холодную войну, которую Запад де-факто продолжал. И в оптимальном варианте – даже заключить мирный договор на выгодных условиях. Программа-минимум – создание обстоятельств, делающих невозможным или запретительно затратным дальнейшее одностороннее распространение зоны влияния и контроля Запада на регионы, которые Москва считает жизненно важными для своей безопасности.

В число целей Москвы входит и вероятно сохранение, насколько возможно, единой (уже без Крыма) федеративной Украины. Только такое устройство позволило бы сохранить хотя бы формальную целостность государства с его языковыми, культурными, экономическими различиями и почти без исторической памяти реальной государственности и без государствообразующей элиты.

Скажу прямо: не уверен в жизнеспособности украинского государства даже в его нынешних, усеченных уходом Крыма границах. Им управляет недееспособная и безответственная элита, никакого обновления которой, судя по фаворитам президентских выборов, пока не ожидается. Но развал, особенно насильственный, повлечет недопустимые риски и издержки для всех украинцев, россиян, других европейцев. На территории Украины – 15 атомных энергоблоков, множество опасных производств, уязвимых и предельно изношенных систем жизнеобеспечения. «Черный лебедь» – непредвиденная катастрофа или провокация – явление крайне маловероятное, но чреватое непредсказуемыми последствиями.

Чижика съели?

Среди целей нынешней линии Москвы в евро-украинском кризисе есть, видимо, и желание обеспечить условия для жестких реформ, в том числе борьбы с бюрократией, офшорной аристократией, сытым засыпанием всех – и антилиберальных, и либеральных элит. Тех, что за последние годы так и не смогли предложить дееспособной программы развития страны. Для этого нужна реально выглядящая внешняя угроза. Раньше таковой видно не было. А без нее страна, привыкшая за тысячу лет своей истории объединяться вокруг опасности извне, не смогла и не захотела выйти из постреволюционного «отдыха».

У части российской элиты, вероятно, есть и программа-максимум – воссоединение в той или иной форме с большей частью Украины. Думаю, что она нереалистична и недопустимо затратна. Во всяком случае, пока Россия не станет богатым, эффективным государством и привлекательным обществом, присоединиться к которому захочет большая часть жителей Украины.

Пока, полагаю, хватит Крыма, окончания холодной войны в Европе и начала, наконец, нового раунда преобразований. Включая ударную либерализацию условий для малого и среднего бизнеса, создание независимых судов, эффективно защищающих частную собственность, жесточайшую борьбу с коррупцией, очищение и национализацию бюрократии, прекращение ее неприличного показушного потребленчества, вложение в образование и молодежь, упор на улучшение качества человеческого капитала, определяющего конкурентоспособность стран и обществ в мире. Только такой сценарий позволит эффективно использовать новую, обретенную благодаря крымскому подъему легитимность российского руководства и сделает инструментально полезной риторику о необходимости противостоять «враждебным силам на Западе».

Такой сценарий обеспечит де-факто превалирующие позиции России на востоке и юго-востоке Украины. Но он станет возможен, когда Москва и Берлин, Россия и Евросоюз поймут бессмысленность и контрпродуктивность борьбы с нулевой суммой. И если и когда Вашингтон поймет пагубность политики, нацеленной на поддержку раскола Европы.

Пора совместно спасать Украину, превращая ее, как и другие сходные территории, из яблока раздора в инструмент сближения. Это и гуманная миссия. Элиты государств, за которые велась борьба, лишатся возможности, играя на противоречиях между Россией и Западом, провозглашая то «пророссийский», то «прозападный» курс, грабить и унижать свои народы. Придется, наконец, заняться развитием. Если Россия и остальная Европа продолжат игру с «нулевой суммой», Украина обречена на развал и длительную вялотекущую гражданскую войну.

Пока, разумеется, на фоне взаимной ругани и угроз мои мечты о новом договоре Союза Европы, завершающем холодную войну и закладывающем основу для слияния «мягкой» и технологической силы Европы и ресурсов, жесткой силы и воли России, выглядят прекраснодушными мечтаниями. Объективно и рационально такая интеграция выгодна России, она будет препятствовать ее дальнейшему отрыву от материнской – европейской – цивилизации. Выгодна она и Европейскому союзу, неспособному без новой цели развития вырваться из своего внутреннего кризиса, обрекающего его на международную третьесортность и, возможно, деградацию. И миру – появился бы третий, в дополнение к Китаю и США, столп будущего миропорядка, делающий последний гораздо более устойчивым.

Может быть, отрезвит украинская встряска, которая далеко еще не закончена и почти неизбежно несет в себе новые драматические повороты? Понятно, что на обозримое будущее Россия отбросила надежды на вхождение в Запад. Но еще не сделала выбора в сторону анти-Запада и тем более – антиевропеизма.

И самое главное. Будет уже не международной, а российской драмой, может быть, даже настоящей трагедией, если кризис в отношениях с Западом, обостренный Москвой во многом сознательно, не приведет к курсу на серьезные реформы, ускоряющие развитие, дающие перспективу стране и людям. Или если увлечение Крымом отвлечет от начатого, но затухающего на глазах, хотя и так запоздавшего на десятилетие, экономического поворота к Азии через новое освоение Сибири и Дальнего Востока.

Страна уже не использовала для реформ кризис 2008–2009 г. Будет совсем грустно, если прохлопаем и нынешний подъем патриотических чувств, укрепление легитимности и рост популярности руководства страны, не обретем стратегии, устремленной вперед. «Чижика съедим», используя крылатое выражение М.Е. Салтыкова-Щедрина.

Свято место пусто не бывает

Вячеслав Морозов

В марте 2014 г. Европа неожиданно для себя соскользнула в новую геополитическую реальность. Мы оказались на пороге крупномасштабного конфликта между Россией и Западом – конфликта, который ранее рассматривался лишь в качестве крайнего пессимистического сценария. Международная напряженность достигла уровня, когда нельзя полностью исключить никаких вариантов развития событий, вплоть до катастрофических. Тем не менее пока есть все шансы избежать лобового военного столкновения между НАТО и Россией, а значит, можно предположить, что рано или поздно острая фаза конфликта завершится, пыль уляжется и всем участникам баталий придется как-то налаживать отношения с учетом этой новой реальности.

В этой статье мне хотелось бы поразмышлять о возможных фундаментальных основах для нового общеевропейского урегулирования, не вдаваясь в детали, которые сегодня невозможно предвидеть. Мы пока не знаем, каким именно будет геополитический пейзаж Европы: границы государств и их союзов, соотношение сил внутри каждого из блоков и между ними. Однако некоторые основополагающие параметры, связанные прежде всего с идентичностью каждого из игроков и их местом в капиталистической миросистеме, вероятнее всего, останутся неизменными. Сама система, конечно, медленно трансформируется, но последствия системной трансформации пока тем более непредсказуемы.

Москве в ее нынешнем противостоянии с Западом не на что опереться, кроме противостояния как такового. Положение России в структуре современного мира делает ее похожей на типичные постколониальные государства (например, страны БРИКС). Коренное отличие, однако, в том, что российские элиты и подавляющее большинство населения полностью европеизированы и в силу этого не способны выйти за рамки евроцентричного мировоззрения. Даже пытаясь подчеркнуть самостоятельную, независимую от Запада сущность российской идентичности, они делают это путем прямого отрицания. Получающийся на выходе набор «подлинно российских ценностей» – не более чем зеркальное отражение представлений россиян о Западе и его пороках.

При этом евроцентризм вовсе не делает Россию дружественной Западу. Напротив, отсутствие независимой точки опоры для отстаивания политической независимости уводит Россию в дурную бесконечность антизападной риторики и политики. В ситуации, когда национальная идентичность целиком определяется через противопоставление значимому Другому, никакой прочный компромисс с этим Другим невозможен в принципе. Единственной предсказуемой моделью будущего европейского урегулирования в таком случае остается равновесие сил.

Колонизация внутренняя и внешняя

Борису Кагарлицкому удалось подобрать очень емкую формулу, которая характеризует всю историю России как независимого государства, – «периферийная империя». В самом деле, российская история полна параллелей с историей других периферийных стран, большинство из которых были когда-то европейскими колониями. Уже к XVI веку Россия вошла в формирующийся мировой капиталистический порядок, прочно заняв нишу поставщика сырья. В этой нише она остается до сих пор – только вместо зерна, которое было главной статьей российского экспорта вплоть до 1960-х гг., сегодня страна живет за счет продажи нефти и газа. Сырьевая модель развития порождает зависимость от импорта технологий, что означает, помимо прочего, невыгодные условия торговли: экспортируются товары с низкой добавленной стоимостью, а импортируются – с высокой. Возникающие при этом структурные перекосы довольно сложно исправить путем даже очень умелого макроэкономического регулирования.

Проблемы догоняющего развития подробно изучены и хорошо известны отечественной читающей публике. Однако любое сравнение России с колониями европейских государств подразумевает и самоочевидное отличие. Будучи экономически зависимой от капиталистического ядра, Россия оставалась суверенным государством и даже сумела построить собственную империю. Более того, ресурсная зависимость только поощряла имперскую экспансию, поскольку вместе с приобретаемыми территориями открывался доступ к новым ресурсам. Ресурсы требовались для наращивания военной мощи, которая, в свою очередь, обеспечивала решение целого ряда задач – от доступа к торговым путям до повышения престижа государства на международной арене. Однако структурное неравенство, характерное для мировой капиталистической экономики, приводило к тому, что от эксплуатации российских ресурсов выигрывали в первую очередь страны ядра, тогда как самой России доставалась лишь очень скромная доля природной ренты. В благоприятные периоды ее хватало для наращивания мощи и участия в международных делах, но время от времени технологическое отставание приводило к военным катастрофам. Самые характерные примеры здесь – Крымская война 1853–1856 гг. и Русско-японская война 1904–1905 гг.

Как пишет Александр Эткинд, российская, а за ней и советская империя на протяжении практически всей своей истории была занята внутренней колонизацией (или, в терминологии Кагарлицкого, – самоколонизацией). Однако важно помнить, что она колонизировала собственную периферию не столько для себя, сколько в интересах капиталистического ядра. Территории, покоренные империей, включались в мировой порядок, в котором самой этой империи была отведена более чем скромная роль.

Понятие внутренней колонизации призвано подчеркнуть еще один очень важный аспект российской истории – отчуждение между образованными классами и народной массой. Российские элиты уже к концу XVIII века прочно усвоили европейское мировоззрение, поэтому чуждыми для них были не только «инородцы», но и русские простолюдины. Как следствие, колониальная модель функционировала не только на национальных окраинах, но и в географическом центре империи, где простой народ тоже нужно было вести за руку к «цивилизации». Осознание этого отчуждения способствовало появлению интеллигенции как особой социальной группы, претендующей на роль посредника между государством и народом.

Ценности, которые российский образованный класс при поддержке государства стремился нести в массы, были ценностями европейской цивилизации. Даже поиски «особого пути» тоже велись изнутри евроцентричной парадигмы, будь то философия национального романтизма, как у Хомякова, или социал-дарвинизм, как у Данилевского. Оставаясь периферийной страной, Россия настолько прочно усвоила европейский образ мысли, что он стал единственно возможным способом самовыражения и в культуре, и в политике. Именно этим объясняется страх элит перед «бессмысленным и беспощадным русским бунтом». Народный протест, антиколониальный по своей сути, не имел и не мог иметь собственного внятного голоса просто потому, что получить образование означало перенять образ мысли колонизаторов. Даже предпринятое радикальными интеллигентами «хождение в народ» имело целью не столько прикоснуться к таинству «народной души», сколько вывести крестьян на путь, уже придуманный для них городской интеллигенцией, и в этом смысле было колониальной миссией.

Власть, интеллигенция, народ

За время между созданием юным Пушкиным оды «Вольность» и его же «Капитанской дочкой» в России сложились социальные и дискурсивные структуры, определившие характер дебатов о национальной идентичности вплоть до наших дней. Внутренняя колонизация оставалась необходимым условием существования империи, но и империя была нужна, чтобы держать в подчинении народные массы и тем самым обеспечивать возможность колонизации. Правящие элиты и интеллигенция говорили на одном языке (вспомним слова Пушкина о том, что правительство в России – единственный европеец), и этот язык был глубоко чужд необразованному простонародью. Идеи европейского Просвещения, однако, предполагали значительно большую степень индивидуальной свободы, чем та, что империя была готова предоставить подданным. Логика действий правительства оставалась понятной интеллигенции, но неприемлемой для тех ее представителей, кто выступал от имени «европейских ценностей».

«Европейские ценности», в свою очередь, предполагали допуск народа к делам государства, при том что народ был для интеллигенции столь же чужд и непонятен, сколь и для правительства. В результате для российской интеллигенции как социальной группы всегда характерно расколотое сознание, разрывающееся между тремя позициями: либерально-западнической, консервативно-верноподданнической и почвеннической, пытающейся заглянуть «в душу народную» и соединить демократические идеалы с идеей «особого пути».

Ключевым вопросом, определявшим содержание общественно-политической дискуссии, всегда являлся вопрос о модернизации и, следовательно, об отношении к Западу. Евроцентричное общественное сознание оставалось неспособно выйти за рамки линейного исторического мышления, характерного для европейского Просвещения. В этой парадигме прогресс означал догоняющую модернизацию, имитацию Запада, а единственная альтернатива состояла в том, чтобы инвертировать историческое время и объявить подлинно русским выбором движение «к истокам». В любом случае Запад служил единственной точкой отсчета и для правительства, с его бесконечными колебаниями между модернизацией и реставрацией, и для интеллигентской оппозиции.

Революции, трижды сотрясавшие страну в XX веке (в 1905–1907, 1917 и 1989–1991 гг.), взрывали эту структуру, выводя народ на авансцену истории. Они, однако, не могли избавить Россию от экономической и нормативной зависимости от Запада, и прежние социальные отношения и дискурсы возрождались на новом витке исторической спирали. Большевикам пришлось строить новое общество за счет беспощадной эксплуатации крестьянства, закупая машины и оборудование за рубежом на деньги, вырученные от продажи зерна. Демократы 90-х в отличие от большевиков изначально были западниками, поэтому при них зависимость России от капиталистического ядра только усилилась. Несмотря на это, «эксцессы демократии» воспринимались как проявления все того же «русского бунта», что во многом и предопределило сворачивание демократических реформ уже в 1990-е годы.

Основные параметры этой социально-дискурсивной структуры сохраняются и в путинской России. Правительство видит свою главную задачу в контроле над ресурсной рентой и обеспечении «стабильности», предотвращении «оранжевой угрозы» – то есть недопущении прямого участия народа в политике. Интеллигенция по-прежнему разрывается между глубоко несимпатичным ей режимом, высокомерно-снисходительным Западом и сермяжной правдой, якобы таящейся где-то в замшелых глубинах народной души. Единственное существенное отличие состоит в том, что сегодня подавляющее большинство россиян получили хотя бы элементарное образование и, следовательно, в принципе способны говорить на одном языке с элитами. Однако вместе с образованием они усваивают и евроцентричный взгляд на мир: рассуждая о «бессмысленном и беспощадном русском бунте», даже самые бесправные из россиян обычно идентифицируют себя с Пушкиным и Путиным, а не со склонным к бунту народом. Иначе говоря, российский народ страшится собственного революционного потенциала и поэтому готов безраздельно довериться «твердой руке».

«Духовные скрепы» как проявление евроцентризма

Консервативный курс, провозглашенный президентом Путиным в Послании к Федеральному собранию в декабре 2012 г. и более подробно обоснованный в Валдайской речи в сентябре 2013-го, на первый взгляд подразумевает разрыв с евроцентризмом. Демонстративный отказ от признания за либеральной демократией универсального статуса, поиск «духовных скреп» и пропаганда «традиционных семейных ценностей», попытки разработать официальную идеологию с опорой на консервативно-охранительную традицию в русской политической мысли – все это призвано обеспечить духовный суверенитет российской нации, сделать ее неуязвимой перед лицом внешних сил.

Нельзя не признать, что эта тактика доказала свою эффективность в качестве политического инструмента. Широкие массы населения в целом поддержали избранный курс, а недовольство «перегибами» имеет фрагментарный и ограниченный характер. Более того, как показал украинский кризис, Россия с ее новой идеологией обладает значительным потенциалом «мягкой силы» в отношении не только соотечественников за рубежом, но и других антизападных сил – от латиноамериканских популистов до крайне правых в Европейском союзе и Соединенных Штатах. И все же делать из этого вывод об окончательном преодолении Россией нормативной зависимости от Запада и прорыве за пределы евроцентричного мышления преждевременно.

Существует немало свидетельств того, что западные стандарты по-прежнему обладают приоритетом в российском нормативном поле. Даже меры, призванные защитить россиян от тлетворного влияния Запада и не допустить подрыва национального единства, легитимировались ссылками на западные прецеденты. Так, нормативные акты, ограничившие свободу собраний, преподносились как ориентированные на «общие европейские правила»; закон, предписывающий некоммерческим организациям регистрироваться в качестве «иностранных агентов», был якобы скопирован с американского; попытки ввести санкции за «оскорбление чувств верующих» оправдывались ссылками на законодательство Австрии и Германии; запрет на «фальсификацию истории» объяснялся тем, что аналогичные законы существуют в Западной Европе и даже в Латвии.

Дело здесь не в искренности и обоснованности подобных утверждений, а в том, что их инициаторы не могли обойтись без легитимации своих идей именно таким способом. Эта нормативная несамостоятельность действовала даже в случае с украинской революцией. Обвинений в адрес радикалов в ненависти к России оказалось недостаточно – нужно было объявить весь Евромайдан фашистским, тем самым встроив эти обвинения в более широкое, общеевропейское понятийное поле. Впрочем, уже то, как в данном случае изначально определялись национальные интересы, показывает, насколько отечественное политическое мышление зациклено на противостоянии Западу. Недопущение расширения сферы западного влияния на Украину и в конечном итоге саму Россию явилось ключевым приоритетом, которому подчинены любые экономические соображения или ценностные установки.

Еще более значим другой аспект путинского поворота к консерватизму. Если приглядеться, столь счастливо обретенные традиционные ценности сугубо абстрактны, а при попытке их конкретизировать и применить на практике выливаются в репрессивные меры. Практическая политика, основанная на консервативных ценностях, состоит почти исключительно из запретов и наказаний: уже запрещены финансирование НКО из-за рубежа, пропаганда нетрадиционной сексуальной ориентации среди несовершеннолетних, искажение правды о Второй мировой войне; предлагается еще более ограничить иммиграцию «инородцев», запретить усыновление для нетрадиционных семей, обложить налогами бездетных, резко повысить госпошлину за развод и тому подобное. Позитивную, содержательную повестку дня приходится собирать по крупицам, и, как правило, ничего действительно убедительного обнаружить не удается. Меры поощрительного характера либо были введены до «консервативного поворота» и теперь сворачиваются («материнский капитал»), либо не идут далее откровенно эпатажных предложений (идея «многопоколенческой семьи», живущей единым хозяйством).

Разумеется, негативность российского консерватизма имеет несколько взаимодополняющих объяснений. Во-первых, отрицание вообще характерно для политики – по крайней мере, если понимать ее в традиции, идущей от Карла Шмитта, в которой политика определяется через антагонизм. Во-вторых, чрезмерная конкретизация способна расколоть лояльный режиму электорат. Сделав выбор в пользу традиционных ценностей, Путин уже оттолкнул от себя либералов, но на их мнение он больше и не ориентируется, считая городские протесты зимы 2011/12 г. актом предательства национальных интересов. Патерналистски настроенная часть общества с готовностью сплотилась вокруг традиционных ценностей, однако чрезмерная конкретизация может разрушить это равновесие. Эти разнородные группы легко сплотить вокруг стандартного набора фобий, но практически невозможно заставить идти к одной общей цели.

Как бы то ни было, факт остается фактом: набор традиционных ценностей, на основе которых Россия пытается выстроить идентичность, целиком и полностью задан противостоянием с Западом. Отстаивая «самостийность» перед лицом западной гегемонии, она все равно вынуждена оперировать в нормативном поле, очерченном европейским Просвещением. Российские элиты просто не знают иного языка, и у них, судя по всему, нет ресурсов для выработки такого языка.

Россия слишком европеизирована для того, чтобы противопоставить Западу некий аутентичный исторический опыт, который не вписывался бы в линейное историческое время Просвещения. На российском социальном горизонте попросту отсутствует фигура «крестьянина», хранителя «антиисторической памяти», вокруг которой Дипеш Чакрабарти строит свой проект «провинциализации Европы». Именно поэтому Россия не способна пойти путем Боливии или Эквадора, для которых включение коренного населения в политический процесс стало не только актуальной политической задачей, но и ресурсом, позволяющим выстроить линию противостояния неолиберальной глобализации.

В России тоже живут коренные народы, да и у части русского населения, вероятно, имеется исторический опыт, не поддающийся осмыслению в рамках евроцентричной парадигмы. Я не берусь судить о том, насколько эти периферийные сообщества смогли избежать ассимиляции со стороны имперского центра, который, особенно в советский период, усердно европеизировал окраины. Я также не утверждаю, что этот опыт, если он существует, имеет хоть какую-то универсальную ценность и что европеизация не была бы наилучшим выходом даже для самих хранителей этого опыта. Вопрос не в объективном наличии альтернатив европейскому модерну, а в том, что Россия категорически отказывается даже попытаться отыскать и освоить эти альтернативы. Они заранее отвергаются с типично евроцентристским высокомерием, как проявление отсталости или даже угрозы привычному образу жизни. Взрывной рост ксенофобии в последние годы – лишь наиболее яркое тому свидетельство.

«Особый путь» в понимании российских консерваторов – это жизнь как в Европе, только лучше – без мигрантов, «голубых», Европейского суда по правам человека и прочих назойливых атрибутов европейской цивилизации.

Путин и пустота

Тотальная европеизация российского общественного сознания означает не только то, что понимание собственной уникальности выстраивается от противного. В конечном итоге консервативно-националистический проект опирается на пустоту, на призрачное отражение западной реальности, за которым нет никаких подлинных материальных или идеальных оснований, кроме желания сохранить свою «особость». Отсутствие независимой точки опоры только усиливает политический антагонизм. Когда более сильный противник покушается на что-то, имеющее для нас абсолютную ценность, мы всегда можем договориться о взаимных уступках, предложив взамен нечто менее для нас ценное. Но если мы как нация продолжаем существовать лишь до тех пор, пока способны находить приметы собственной уникальности в западном зеркале, никакой долгосрочный компромисс оказывается невозможен. Наш противник может находиться в наступлении или в глухой обороне – мы все равно будем выискивать точки противостояния и раздувать пожар праведного негодования, в котором единственно способны обрести национальное единство.

Альтернативой антагонизму мог бы стать экономический прорыв и выстраивание национальной идентичности вокруг успешной экономики по образцу многих стран Восточной и Юго-Восточной Азии. Это, однако, потребовало бы преодоления хозяйственной зависимости от капиталистического ядра, что едва ли по силам для страны со столь низким качеством институтов и госуправления. Реформировать эти сферы, не ориентируясь при этом на западные либерально-демократические модели, вероятно, можно, да вот только никто толком не знает, как именно. Еще одна альтернатива – полная европеизация и интеграция в евроатлантическое сообщество, политическая реформа, повышение прозрачности всех общественных структур. Такой сценарий требует смены режима, каковой, судя по всему, пока не предвидится. Даже если она произойдет, преодоление имперского наследия, требующего непрерывного самоутверждения на геополитическом поле, будет неимоверно сложной задачей.

Выходит, что Россия в обозримой перспективе продолжит самоопределяться через противопоставление себя Западу. Этот антагонизм неизбежно перетекает из сферы политики идентичности в геополитическую, приводя ко все более опасным столкновениям, сегодня имеющим уже отчетливо выраженное силовое измерение. Видимо, так будет продолжаться, пока не обнаружится новое равновесие сил между «вставшей с колен» Россией и обуржуазившейся Евро-Атлантикой.

Поиск силового равновесия опасен тем, что должен вестись вслепую, в игре со многими неизвестными. Совокупная мощь Евросоюза и США намного больше российской, но они не могут воспользоваться этим потенциалом, не причинив при этом неудобств собственным обывателям. Как выясняется, обыватель категорически возражает против подобной перспективы и даже, как ни удивительно, начинает кричать: «Руки прочь от Путина!» Российскому президенту за последние годы, напротив, удалось мобилизовать население в свою поддержку, и начинает казаться, что россияне действительно готовы идти на жертвы ради величия державы.

Однако условия игры могут неожиданно измениться. Неизвестно, как на деле поведут себя уже привыкшие к относительному буржуазному комфорту российские граждане, если за геополитические успехи придется платить не патриотическими постами в социальных сетях, а реальным падением уровня жизни или тем более кровью. Не исключено, что европейский обыватель в конце концов испугается российской экспансии и потребует от своих правительств решительных действий, пусть и сопряженных с экономическими потерями. Российская экономика может в любой момент обрушиться под тяжестью геополитических авантюр – а может и не обрушиться. Умело манипулируя рентой, можно продержаться довольно долго в рамках нынешней модели. Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов и сценарий, в котором Кремлю удается выстроить самодостаточную мобилизационную экономику с опорой на собственные природные ресурсы, предполагающую опрощение потребительских нравов и возврат к технологиям двадцати-тридцатилетней давности во всем, кроме обороны.

Наконец, нельзя забывать и о том, что структура миросистемы становится все менее евроцентричной. Дальнейший опережающий рост азиатских стран способен в конце концов полностью изменить расклад не только в материальной, но и в духовной сфере. Азия уже появилась в качестве значимого Другого на российском дискурсивном горизонте, но пока не может конкурировать в этом качестве с Западом. Очевидно, что в этой сфере грядут серьезные изменения, но предсказать их темпоральные и содержательные параметры сегодня не возьмется никто.

Зато в чем, пожалуй, можно быть уверенным, так это в том, что очередной крестовый поход за истинно русскими ценностями не принесет обещанного результата. До тех пор, пока фундаментальная реструктуризация миросистемы не найдет отражения в сознании (а на это потребуются десятилетия), пустое место в святая святых российского национального самосознания будет по-прежнему занимать Запад. Точнее, его двойник, придуманный россиянами без малого два столетия назад и с тех пор задающий систему координат российской истории. Скорее всего, это означает, что по прошествии нынешнего этапа обособления Россию ждет очередной виток догоняющей модернизации, когда западнический миф вновь возьмет верх над славянофильским. И до тех пор, пока мы снова не осознаем себя «неотъемлемой частью единой мировой цивилизации», хорошо бы наломать поменьше дров.

Москва и Берлин: шанс на «любовь втроем»

Дмитрий Шляпентох

В современной мировой политике простого выбора не бывает. Каждый шаг или решение имеет положительные и отрицательные коннотации, и это в полной мере относится к кризису на Украине и к действиям всех участвующих в нем сторон, включая Россию. Отказ Москвы от поддержки ополченцев на востоке Украины имел бы для России не только негативные, но и позитивные последствия, поскольку повысил бы шансы на сближение с Германией и увеличил влияние в Восточной и Центральной Европе, где наследие прежней империи кажется утраченным навсегда. В данном случае Москва могла бы эксплуатировать расширяющуюся пропасть между Вашингтоном и Берлином, которая образовалась вследствие превращения Германии в мировую державу.

Новые ходы Берлина

Политические обозреватели в последнее время настолько захвачены беспорядками в Ираке, Газe/Израиле и на Украине, что упустили из виду один важный нюанс: явное ухудшение отношений между Берлином и Вашингтоном и возможные последствия этого процесса. Не так давно Германия узнала (в основном из откровений Эдварда Сноудена), что Вашингтон шпионил за Берлином и даже прослушивал телефонные разговоры канцлера Ангелы Меркель, которая в конце концов призвала Обаму прекратить эту деятельность. Но совсем недавно в Германии поймали американского шпиона. В итоге официальный представитель ЦРУ был вынужден покинуть ФРГ. Другой шаг Берлина, на мой взгляд, еще важнее. После разразившегося скандала министр внутренних дел объявил, что Германия «отказывается от соглашения о недопущении шпионажа, которое она заключила с США и Великобританией после 1945 г., и начнет полноценную разведку и слежку за операциями по сбору разведывательной информации у себя в стране».

Отказ от одного из ключевых элементов немецко-американского альянса можно также расценивать как неявный выход из НАТО. Ведь Соединенные Штаты и Германия – союзники по Североатлантическому блоку, а по-настоящему союзнические отношения едва ли возможны без сотрудничества разведывательных служб. Это хорошо видно на примере взаимоотношений США с англосаксонскими союзниками, такими как Великобритания, Австралия и Новая Зеландия. Офицеры разведки этих государств не только сотрудничают, но известны случаи, когда новозеландцы и австралийцы возглавляли группы, в которых американцы были их подчиненными. Почему бы офицерам спецслужб Америки и Германии не взаимодействовать аналогичным образом? Откуда возник подобный скандал и с чем связаны столь суровые меры? Кому-то может показаться, что причина в беспардонных действиях американцев и щепетильности немецкой элиты. Но дело не в этом.

Не рискуя сильно ошибиться, можно предположить, что Соединенные Штаты шпионили за Германией давно, но Берлин никак на это не реагировал. Эта разновидность геополитического подглядывания в замочную скважину принималась без всяких претензий – не только Германией, но и другими европейскими союзниками, которые «проглатывали» куда более серьезные недружественные жесты с американской стороны.

Более того, совсем недавно, в эпоху Буша, американская разведка открыто похищала в Европе лиц, подозреваемых в связях с террористическими группировками. Некоторые европейские правительства протестовали, но не были услышаны. Вашингтон продолжал вести себя так, как считал нужным, и правительства не предпринимали никаких видимых действий, чтобы как-то обуздать «большого брата». Конечно, Германия видится последней страной, способной на подобное, поскольку там по умолчанию продолжается процесс геополитического или даже культурного самоотречения. Между прочим, английский язык играет куда более заметную роль в немецких научных дискуссиях, нежели в любой другой крупной европейской, неанглоязычной стране, такой как Франция или Италия. Так почему же Берлин сегодня решился на этот беспрецедентный шаг? Это можно понять, только проанализировав немецко-американские отношения в более широком контексте.

От поражения к подъему

После Второй мировой войны Европа напоминала склеп. Германия была особенно сильно потрепана, побывав театром ожесточенных военных действий, в основном против Красной Армии, а также вследствие разрушительных бомбардировок, которые вели ВВС США и Великобритании. Страна понесла ужасающие потери на Восточном фронте; к тому же с территории СССР, а также Польши, Венгрии и Чехословакии прибывали миллионы беженцев. Немцы чувствовали свою вину за зверства, которые творили нацисты. Вдобавок территория Германии была разделена на два государства, и это свело на нет тысячелетние усилия германских лидеров от Арминия до Бисмарка, пытавшихся объединить немецкие земли в одно государство. Мало кто праздновал столетие немецкого единства в 1971 году.

В этой ситуации у Германии – по крайней мере Западной – особого выбора не было: покориться либо имперскому господству Советов, либо более гуманному протекторату Соединенных Штатов, и нет нужды говорить о том, что даже самые крикливые из левых политиков предпочли второе первому. Германия смирила гордыню и стала абсолютно лояльным союзником США. И, конечно, она не могла поддержать попытку французов восстановить в Европе влияние Парижа. Такое намерение выражалось явно и недвусмысленно в годы правления генерала де Голля, когда страна вышла из НАТО и создала собственные независимые ядерные силы. И все же по окончании холодной войны и после воссоединения ситуация стала меняться, что довольно отчетливо проявилось в новом представлении Германии о себе самой.

Новое самоощущение

Было бы совершенно неверно утверждать, что страна полностью оторвалась от прошлого. В официальных и неофициальных кругах Германии нацизм и Холокост по-прежнему считают абсолютным злом, исключение составляет разве что кучка неформальных маргиналов. (Германия – одна из очень немногих стран, где отрицание Холокоста преследуется по закону и грозит тюремным сроком.) И все же немецкие ученые теперь утверждают, что и союзники по антигитлеровской коалиции были небезупречны. СССР сыграл определенную роль в развязывании Второй мировой войны, приняв участие в расчленении Польши. На совести Красной Армии – массовые изнасилования женщин и другие зверства. Ковровые бомбометания англо-американской авиации причинили смерть сотням тысяч, если не миллионам гражданских лиц, а после войны Советский Союз и другие европейские страны, исходя лишь из представления о «коллективной вине» всех немцев, поощряли этнические чистки, в результате которых миллионы изгнаны с насиженных столетиями земель. И в такой интерпретации Германия предстает в образе не только мясника и палача, но и жертвы. История Германии реабилитирована, и немецкое государство больше не ассоциируется исключительно с агрессией и репрессиями.

Об этом свидетельствует, например, восстановление доброго имени «Старого Фрица» – Фридриха Великого. Прусского короля почитал Гитлер, и по этой причине он какое-то время был отодвинут на периферию общественного дискурса. Но теперь Фридрих восстановлен в правах (вместе с Прусским государством) как внесший вклад в развитие немецкой экономики, общества и культуры. Новое представление Германии о себе все чаще связывают с ее более твердой позицией во взаимоотношениях с США. Во время войны с Сербией (1999) Германия всячески избегала непосредственной вовлеченности в события. Еще меньше она желала войны с Ираком. Наотрез отказалась участвовать в военной операции против Ливии. Когда разразился финансовый кризис, в Германии выросли протестные настроения против безответственного управления финансами со стороны американских властей.

Украинский конфликт продемонстрировал, несмотря на возмущение Берлина аннексией Крыма и снижение популярности России в германском общественном мнении, сохраняющуюся предрасположенность Германии к Москве, даже если это задевает Вашингтон. Недавние шпионские страсти служат этому подтверждением. «Германское правительство публично указало на дверь руководителю службы ЦРУ в Берлине, – писало популярное американское издание The Daily Beast. – Его российскому коллеге не были предъявлены аналогичные требования, хотя было понятно, что Москва держит в Берлине достаточно сильный разведывательный аппарат». Это все больше огорчает Вашингтон, где даже звучат предположения о том, что Германия отдалилась «от Запада». Между прочим, автор статьи также намекал, что Германия, возможно, не является частью Запада… В последний раз подобные намеки делались в годы Первой мировой войны, век тому назад, когда немцев сравнивали с «гуннами» и азиатами, враждебными цивилизованному Западу.

В чем причина такого изменения во взаимоотношениях? Можно утверждать, что это объясняется эксцентричным поведением лидеров в Берлине и Вашингтоне, но причину стоит искать глубже: в усилении Германии. Между прочим, она становится ровней Соединенным Штатам, постепенно догоняя их по экономической мощи. То есть все больше превращается в соперника.

Усиление Германии и упадок США

Понадобилось несколько поколений, чтобы залечить раны, нанесенные Второй мировой войной. Когда же они наконец затянулись, Германия продолжала экономическую экспансию, а в Америке начался экономический упадок, ускорившийся в начале XXI века. Американские экономисты, конечно, не согласятся с такой терминологией, указав, что экономический рост в Соединенных Штатах просто не столь впечатляющий, как хотели бы американцы. Они готовы признать два крупных спада в экономике и сослаться на «Великую рецессию». Но все равно будут доказывать, что их экономика на подъеме и, невзирая на все проблемы, развивается значительно быстрее, чем почти застойная европейская, в том числе германская, ведь об этом напрямую свидетельствует американская статистика.

Однако можно вспомнить известную поговорку: «Есть ложь, большая ложь и статистика». Дело в том, что в американской статистике все отражается как ВНП (валовый национальный продукт). Финансовые спекуляции, растущие слои бюрократии или управляющего персонала – все это засчитывается как экономические показатели. Подобным не отличалась даже советская статистика. Конечно, Госкомстат СССР мог так или иначе фальсифицировать данные, играть с цифрами и т. д. Например, искажать фактическое производство стали. Но предметом советской статистики все-таки была реальная сталь, а не количество чиновников в Госплане или ЦК, и рост бюрократии никогда не считался индикатором развития экономики. Безусловно, в данном случае советские статистики отличались от американских в лучшую сторону. И если взглянуть на экономику США сквозь призму реального производства, отбросив «услуги», то окажется, что она не только не выросла за последние два поколения, но и фактически сократилась. Дело не просто в том, что доля Америки снижается в мировом промышленном производстве – промышленное производство сокращается и в абсолютном выражении.

Например, Соединенные Штаты производят меньше автомобилей, чем 30–40 лет назад. Критики могут возразить, что объем изготовления автомобилей не является критерием жизнеспособности экономики; автоиндустрия – пережиток экономики прошлого, скажут они, не определяющий экономическое здоровье нации. Можно было бы согласиться, что снижение производства некоторых товаров не означает отрицательных последствий для национальной экономики. Например, если в Евразии за 3 тыс. лет резко снизилось производство колесниц, это не указывает на экономический упадок в регионе просто потому, что никто ими не пользуется в XXI веке. Но автомобили – главное транспортное средство в Америке, поэтому снижение их выпуска – одно из важных свидетельств деиндустриализации, а значит, и упадка. Если американская экономика неуклонно падает, в Германии дело обстоит совершенно иначе. Сравнительно небольшой рост валового продукта связан с реальным подъемом производства в Германии, а не с эфемерным сектором «услуг».

Существует еще один экономический аспект, который обычно игнорируется в Соединенных Штатах. Постоянно снижается качество большинства товаров. Новые изделия могут быть изящнее, им придается лучший вид и т. д., но работают они хуже, чем предыдущие модели. Американский автомобиль прошлых лет потреблял больше бензина и был внешне не таким привлекательным, как его современный аналог, но служил гораздо надежнее и дольше, чем современное авто. И, конечно, не случалось такого явления, как массовый отзыв бракованных и опасных машин, и вовсе не потому, что прежде автопроизводители меньше заботились о потребителях, просто в таких акциях не было особой нужды, так как автомобили были добротно сделаны и безопасны в эксплуатации.

Все эти проблемы американской экономики не свойственны Германии. Рост валового продукта – настоящий, он связан с реальным сектором, и при этом качество немецких товаров никогда не страдало. В результате немецкая экономика в реальном выражении может быть не намного меньше американской. Например, если доверять рейтингу Forbs, Германия производит в два раза больше автомобилей, чем США. По крайней мере основные немецкие автоконцерны явно не уступают крупнейшим американским. Все это вместе взятое – жизнеспособность экономики Германии в целом и качество немецких товаров – начинает создавать проблемы для Америки.

Второй фронт: Берлин против Вашингтона

Подъем Германии ведет к негативным последствиям для Соединенных Штатов. Во-первых, Германия стала серьезным конкурентом для американских товаров. По мере того как американская промышленность умирает, ее магнаты перекладывают ответственность на другие страны, применяющие «нечестные» методы, которые мешают процветанию отечественной индустрии. Шумиха вокруг «несправедливой» конкуренции и махинаций – излюбленная пища средств массовой информации. Основное внимание, конечно, уделяется Китаю, который, с точки зрения СМИ, повинен во многих незаконных операциях: Китай «крадет» американские технологии, рабочие места, манипулирует курсом национальной валюты и совершает другие аналогичные преступления, которые приводят к вытеснению фирменного знака «Сделано в США» лейблом «Сделано в Китае». Эта история хорошо известна. Однако существует и другой фронт: американская промышленность оказывается под прессингом не только Востока, но и Запада, а именно Германии.

Казалось бы, «западный фронт» не должен представлять угрозы американской промышленности – просто потому, что немецкие изделия, например автомобили, оцениваемые в евро, должны считаться непозволительной роскошью. Вместе с тем по причине превосходного качества немецкие машины начали конкурировать на американском рынке с автомобилями отечественного производства. То же касается других товаров из Германии. Не так давно канцлер Меркель выразила неудовольствие заградительными пошлинами, которые препятствуют проникновению немецких товаров на американский рынок и справедливой конкуренции. Несколько месяцев назад газета The New York Times рассказала о том, как автомобили из Германии попадают в Новый Свет. Перед доставкой в США их разбирают на запчасти, а по прибытии в порты назначения снова собирают на американском конвейере. Таким образом, местные трудящиеся вносят какую-то толику своего труда, и автомобили могут частично считаться местными. По мнению автора этих строк, такого сюрреалистического способа доставки можно было бы избежать; гораздо дешевле и удобнее поставлять машины напрямую в собранном виде. Однако это приведет к протестам американских производителей, которые боятся немецкой конкуренции.

И все же конкуренция – не основная проблема. Вторая и главная причина нервозности заключается в том, что Германия расширяет влияние в Восточной Европе.

Восточная Европа и «Четвертый рейх»

Большинство жителей Восточной Европы ликовали после краха Советской империи, видя в нем конец российского влияния. В этой части мира, особенно в странах, которые веками конфликтовали с Россией, не находили особой разницы между ее царской и советской ипостасями. Подобно населению большей части постсоветского пространства, массы жителей Восточной Европы считали, что все их проблемы связаны со злокозненностью и влиянием тех, кого они считали своими «азиатскими» соседями. Они верили, что освобождение от России, рыночный капитализм, а также помощь и руководство США превратят их в процветающие нации. Их преданность новому вашингтонскому патрону была поистине безграничной. Неудивительно, что Дональд Рамсфелд, министр обороны в администрации Джорджа Буша, противопоставлял «новую Европу» маргинальной «старой Европе», отживающей свой век и не желающей безоговорочно принимать американское лидерство.

Но вскоре восточноевропейские страны пережили горькое разочарование. Американские рецепты быстро разрушили их экономику, и уровень жизни во многих странах резко упал. Сказать по правде, государства Восточной Европы не питают особого пиетета и к Германии. Тем не менее только Берлин оказал им финансовую помощь, и они нехотя согласились с ростом его мощи. Это едва ли могло порадовать США, так как в таком контексте влияние Берлина не усиливало влияние Вашингтона, а, по сути, конкурировало с ним.

Германская геополитика и Россия

Недавняя размолвка по поводу стандартов слежки – не результат повышенной щепетильности Меркель или особой наглости Обамы. Причины охлаждения между Берлином и Вашингтоном лежат гораздо глубже, и они не исчезнут после смены политического руководства в двух странах. Германия и Восточная Европа могли бы снова сблизиться с США только в случае видимой военной угрозы – например, прямого российского вторжения на Украину. Можно даже предположить, что это на самом деле вполне соответствует пожеланиям Белого дома, поскольку представляется единственным способом укрепления трансатлантических связей и поощрения европейцев к увеличению расходов на оборону в то время, когда средства Вашингтона быстро тают. Отсутствие же резких изменений такого рода может иметь следствием усугубление отчуждения между Германией и Соединенными Штатами, которое Москва могла бы эксплуатировать к собственной выгоде.

Конечно, надо быть реалистом. Германия не «разведется» с США и не бросится в объятия России, пытаясь обновить ось Берлин – Москва, о чем мечтают некоторые романтики из числа российских геополитиков-националистов, борцов с атлантизмом. Вместе с тем моногамные отношения между Вашингтоном и Берлином могут в недалеком будущем трансформироваться в своеобразную «любовь втроем». Москве по силам найти место в этом треугольнике, разделяя влияние и, возможно, даже какую-то форму господства на пространстве Центральной и Восточной Европы. Не исключено, что и Украина могла бы оказаться под влиянием этого трио или даже дуэта, поскольку в долгосрочной перспективе только Берлин со своими финансовыми возможностями и Москва со своим газом способны помочь Киеву не попасть из одного экономического и политического кризиса в другой.

Часть 3 Новые-старые горизонты

Тимофей Бордачёв, Евгений Канаев. Россия, которая исторически является прежде всего военной державой, впервые имеет шанс выйти в Азиатско-Тихоокеанский регион как фактор мира. Это необходимо и для равновесия в АТР, и для ее собственного развития.

Владимир Портяков. Российско-китайский договор о добрососедстве, дружбе и сотрудничестве будет в 2021 г. не только продлен, но и трансформирован в формат, близкий к союзническому. Россия едва ли сохранит равноудаленность от США и Китая в геополитическом треугольнике.

Кейтлин Антрим. Открытие в XXI веке доступа к Арктике превратит Россию, грозную сухопутную державу Маккиндера и Спайкмена, в одну из первоклассных морских держав. «Морская» Россия сможет стать частью системы сотрудничества и партнерства с другими океанскими странами, что позволит сохранить Арктику как регион мира.

Сергей Минасян. Украинский кризис чем-то напоминает войны позднего европейского феодализма с их частными армиями из разномастных ландскнехтов, наемников и отставных военных самой различной этнической, идеологической и социальной принадлежности.

Виталий Наумкин. Группы неоконсерваторов, стремясь перестроить мир по своим лекалам, не поняли направленность глобальных процессов. К тому же они не знают истории, без уяснения уроков которой любые планы обречены на провал.

Идем на Восток

В.Я. Портяков – доктор экономических наук, заместитель директора Института Дальнего Востока РАН.

Т.В. Бордачёв – кандидат политических наук, директор Центра комплексных международных и европейских исследований НИУ ВШЭ, заместитель декана факультета мировой экономики и мировой политики НИУ ВШЭ.

Е.А. Канаев – доктор исторических наук, профессор факультета мировой экономики и мировой политики НИУ ВШЭ.

А.Т. Габуев — китаист, член Совета по внешней и оборонной политике.

В.Б. Кашин – кандидат политических наук, старший научный сотрудник Центра анализа стратегий и технологий (АСТ).

Возвышение Китая: что дальше?

Владимир Портяков

Под возвышением Китая понимается процесс его динамичного развития, благодаря которому страна вышла на позиции одного из мировых лидеров по масштабам экономики и геополитическому влиянию. Уже в настоящее время КНР воспринимается как де-факто держава номер два в мировой иерархии, уступающая по комплексной мощи лишь Соединенным Штатам и имеющая шансы опередить их в обозримой перспективе.

Опираясь на достаточно успешное осуществление «четырех модернизаций» в последнее двадцатилетие ХХ века (а ВВП КНР к 2000 г. вырос в 6,4 раза по сравнению с 1980 г. при планировавшемся росте в 4 раза), китайское руководство поставило цель максимально эффективно использовать первое двадцатилетие XXI столетия. Его рассматривали как «период стратегических возможностей» для дальнейшего наращивания экономической, оборонной, внешнеполитической мощи и выхода на качественно новые позиции в мире. В частности, поставлена задача увеличить ВВП в 2020 г. в четыре раза по сравнению с 2000 г. и обеспечить построение общества «малого благоденствия» – «сяокан», то есть выйти на среднемировой уровень потребления.

Высокая норма накопления, умелое использование возможностей мирового рынка после вступления во Всемирную торговую организацию в конце 2001 г. и сравнительных преимуществ страны как крупнейшей на планете фабрики позволили Китаю не только сохранить динамику экономического роста, но и качественно нарастить вес в мировой экономике.

ВВП КНР в 2013 г. в сопоставимых ценах вырос в 3,43 раза по сравнению с 2000 г. и в 2,91 раза по сравнению с 2002 г., когда на XVI съезде КПК были сформулированы основные цели развития до 2020 г. В долларовом выражении ВВП Китая вырос с примерно 1,2 трлн. долл. до 9,18 трлн. долл. при пересчете из юаней в доллары по текущему курсу и с 3 до 13,4 трлн. долл. при расчете по паритету покупательной способности национальной валюты. Доля КНР в мировом валовом продукте увеличилась с 3,66 % в 2000 г. до 12,4 % в 2013 г. при пересчете по текущему курсу и с 7,04 до 15,4 % по паритету покупательной способности. Важно констатировать, что доля ВВП Китая от ВВП США поднялась с 11,65 % в 2000 г. до 54,65 % в 2013 г. (в долларах по текущему курсу), а в случае расчетов по паритету покупательной способности – с 29,3 до 79,7 %.

Экономический подъем поддерживался и сопровождался еще более динамичным ростом внешнеторгового товарооборота Китая. С 2001 г., перед вхождением в ВТО, он составлял 509,6 млрд. долл., а в 2013 г. достиг 4,16 трлн. долл., что позволило КНР опередить Соединенные Штаты (3,91 трлн. долл.) и стать крупнейшей торговой державой с долей в мировом экспорте 14,7 % и в мировом импорте 12,9 %.

От «возвышения» к «мечте»

Высокие темпы роста и быстрое увеличение масштабов китайской экономики неизбежно должны были рано или поздно поставить вопрос о конвертации экономической мощи Пекина и существенном увеличении его политического влияния в международных отношениях. Хотя подобная трансформация отражала не только субъективные желания лидеров Китая, но и объективно возросшие возможности, в Пекине предприняли попытки упредить и по мере сил нейтрализовать возможную негативную реакцию мирового сообщества. В 2003 г. выдвинута концепция «мирного возвышения», призванная убедить мир, что Китай как поднимающаяся, восходящая держава не собирается идти путем Германии и Японии первой половины ХХ века, не склонен вести игру с «нулевой суммой» и не стремится к конфронтации или враждебности с какой-либо «нисходящей державой». Однако сам термин «возвышение» априори содержал элемент вызова, и название вскоре заменили на «мирное развитие», причем акцент на исключительно мирном характере действий на международной арене был подкреплен выдвинутой в 2005 г. концепцией строительства «гармоничного мира». В то же время в практической политике усилившийся Китай стал со второй половины 2008 г. демонстрировать большую напористость и даже жесткость, особенно в защите «коренных интересов» и «интересов развития», в том числе в подходе к решению территориальных споров, борьбе за региональное лидерство и т. п.

При этом Пекин избегал конфронтации с США, несмотря на антикитайский подтекст и контекст декларированного Вашингтоном «возвращения в Азию» и укрепление системы союзов Соединенных Штатов в Восточной Азии. В Китае ясно осознают, что только США способны если не сорвать, то серьезно затормозить процесс дальнейшего возвышения страны. Кроме того, резким движениям препятствует значительная взаимозависимость в экономике. Так, в 2013 г. доля Соединенных Штатов во внешней торговле КНР составила 12,52 %, в том числе 16,67 % в экспорте и 7,82 % в импорте. У США на Китай пришлось 13,3 % общей торговли товарами, в т. ч. 9,66 % экспорта и 15,8 % импорта.

Пришедшее к власти в конце 2012 – начале 2013 г. пятое поколение руководителей КПК и КНР во главе с Си Цзиньпином всецело солидаризировалось с идеей продолжения поступательного возвышения, выдвинув собственный амбициозный лозунг осуществления «китайской мечты». В самом общем плане под этим понимается «возрождение китайской нации» в два шага – к столетию КПК (2021 г.) достичь уровня «средней зажиточности», а к столетию КНР (2049 г.) войти в число развитых государств мира.

«Китайская мечта» – понятие комплексное, оно охватывает разные аспекты функционирования государства. В КНР превалирует мнение, что еще рано говорить о возрождении китайской нации как о событии свершившемся. Для этого необходимо прежде всего восстановление единства китайского государства и китайской нации, то есть восстановление юрисдикции Пекина над Тайванем. Кроме того, по ретроспективным расчетам Агнуса Маддисена, в начале XIX века доля Китая в мировом валовом продукте составляла одну треть. Возможно, достижение такого уровня может рассматриваться как своеобразный критерий возрождения страны и нации.

Известный ученый из Университета Цинхуа Ху Аньган прямо отождествляет реализацию «китайской мечты» с тем, чтобы стать «первыми в мире». Он полагает, что «это позволит покончить с длительной гегемонией США» и будет иметь «большое позитивное международное значение». Симптоматично, что по прогнозу Ху Аньгана, опубликованному в 2011 г., Китай к 2030 г. должен завершить переход от общества средней зажиточности к обществу всеобщего процветания и стать экономической сверхдержавой, инновационным государством, обществом всеобщего благосостояния и высокого уровня человеческого развития, а также «зеленой страной». При этом он превысит показатели США по ВВП и доле в мировой экономике в 2,2 раза (см. таблицу 1).

Таблица 1. Доли стран и групп государств в мировом валовом продукте (по паритету покупательской способности, %)

Источник: Ху Аньган, Янь Илун, Вэй Син. 2030 Чжунго майсян гунтун фуюй. [Китай 2030 – к всеобщей зажиточности]. Пекин. Чжунго жэньминь дасюэ чубаньшэ. 2011, с. 30.

С приходом к власти Си Цзиньпина фокус разрабатываемых в КНР прогнозов сместился на ближайшее десятилетие 2014–2023 гг., т. е. на период пребывания нынешних лидеров у власти и предполагаемой передачи эстафеты следующему, шестому поколению руководителей. Последний известный нам фундаментальный прогноз, подготовленный в Центре исследований проблем развития при Госсовете КНР, предполагает увеличение номинального объема ВВП КНР за десятилетие в 2,7 раза в ценах 2013–2014 гг. (т. е. с учетом инфляции реально несколько меньше) при постепенном снижении годовых темпов прироста ВВП с 7,5 % до 5,5 % (см. таблицу 2).

Таблица 2. Оценка экономического роста КНР в 2014–2023 гг.

Источник: Прогноз экономического роста Китая на десять лет (2014–2023). Гл. ред. Лю Шицзинь (Чжунго цзинцзи шинянь чжаньван). Пекин. 2014, с. 41. В расчетах использованы курсы юаня и доллара на осень 2014 г.

В пересчете из юаней в доллары по нынешнему рыночному курсу ВВП КНР в 2023 г. вырастет до 28,4 трлн. долл. и может несколько опередить аналогичный показатель Соединенных Штатов. А по объему ВВП, оцененному по паритету покупательной способности национальных валют, такое опережение, согласно прогнозу МВФ, произойдет уже в 2019 г. (см. таблицу 3).

Таблица 3. Прогноз Международного валютного фонда о динамике ВВП Китая и США в 2014–2019 гг.

Источник: база данных World Economic Outlook, April 2014. Дата обращения 26.04.2014

Таким образом, у Китая есть шансы в обозримой перспективе превзойти США по объему ВВП. Пока это только прогноз, реализация которого отнюдь не предопределена. Как остроумно заметил несколько лет назад журнал The Economist, «для продолжения подъема Китаю необходимо отойти от той модели, которая служила ему столь хорошо». Жизненно важный сдвиг модели экономического роста от накопления и экспорта к потреблению и научно-техническому прогрессу требует огромных затрат и длительных неустанных усилий по подъему науки, созданию собственных технологий, ресурсосбережению, более равномерному распределению доходов в обществе, внедрению всеохватывающего социального обеспечения населения. Не гарантирован Китай и от попадания в «ловушку средних доходов». Серьезным вызовом для Пекина может стать целенаправленная политика многих стран по избавлению от чрезмерной «китаезависимости», т. е. высокой доли КНР в их внешней торговле, а также по развитию интеграционных форматов без участия Китая (таких как Транстихоокеанское партнерство).

Пожалуй, главным неизвестным остается способность или неспособность Китая совершить в обозримой перспективе качественный технологический рывок, перейти от главенства заимствованных технологий к опоре на разработки, базирующиеся на своей интеллектуальной собственности. В последнее время в России неоднократно высказывался тезис, что после 2020 г. США уверенно продемонстрируют преимущество в сфере НИОКР и уйдут в отрыв от Китая. В частности, бывший президент Киргизии, ныне профессор МГУ Аскар Акаев полагает, что ключевое значение будет иметь способность тех или иных стран нарастить долю технологий нового цикла – «нано-био-инфо-когнио» (NBIC), а здесь Китай заметно отстает от Соединенных Штатов и ведущих государств Европы. В то же время китайские ученые спокойно реагируют на такого рода прогнозы, ссылаясь на действующую программу развития новых стратегических отраслей, в значительной мере базирующихся на новейших технологиях, и на практические успехи в развитии интернет-экономики, создании новых материалов и т. п. В любом случае, однако, реальные достижения Китая в космической программе в целом и лунной в частности, в глубоководных океанских исследованиях, в развитии низкоуглеродных технологий, активном использовании возобновляемых источников энергии позволяют предположить, что отставание КНР от других держав в научно-технической сфере существенно сократилось.

Несомненен и произошедший за последнее десятилетие рост «мягкой силы» Китая. Наиболее очевиден он, пожалуй, в культуре. Здесь, разумеется, присутствует элемент интенсивной, а подчас и назойливой рекламы, исходящей от самого Пекина, но есть и объективные факты, свидетельствующие о привлекательности бренда «китайская культура» в мире. Это, в частности, рост популярности китайского языка, современного китайского искусства, прежде всего живописи, присуждение Нобелевской премии по литературе писателю из КНР Мо Яню.

Что касается такого важного компонента «мягкой силы», как дипломатия, то присутствие Китая в мировой политике стабильно растет. Ширится география стратегических интересов, множится число инициатив по вопросам экономического сотрудничества, разрешению кризисных ситуаций и т. п.

КНР все увереннее ведет себя на международной арене как одна из ведущих мировых держав. Каковы бы ни были те или иные современные расчеты комплексной мощи Китая, в общественном мнении большинства государств он устойчиво воспринимается как держава номер два, уступающая лишь США.

Выход из тени

Внешняя политика Китая в первые полтора года пребывания у власти пятого поколения лидеров представляет интерес не только сама по себе, но и с точки зрения того, насколько она позволяет судить об особенностях и приоритетах курса Си Цзиньпина – Ли Кэцяна на мировой арене на весь период до 2023 года. Возникает естественный вопрос о «чертах преемственности и новизны» во внешней политике Пекина после XVIII съезда Компартии Китая.

Очевидна преемственность с предшествующим периодом в общей конфигурации приоритетов взаимодействия КНР с внешним миром. Основным из них остаются отношения с великими державами, при этом в подавляющем большинстве комментариев китайских политологов поставленная съездом задача формирования между державами отношений нового типа понимается как выстраивание Китаем конструктивного партнерства с Вашингтоном на основе равноправия и взаимного уважения. В отдельных публикациях в категорию «междержавных отношений» включаются и отношения КНР с Россией. Последовательная политика добрососедства приобретает особую важность в свете того обстоятельства, что наблюдавшаяся в предыдущие несколько лет повышенная жесткость Китая в отношении ряда государств-соседей поколебала имидж Пекина в регионе.

Наконец, КНР продолжает позиционировать себя на мировой арене в качестве прежде всего развивающейся страны, подкрепляя соответствующие декларации налаживанием связей с новыми партнерами и укреплением связей со старыми друзьями в Африке, Азии, Латинской Америке. Китай, как и ранее, умело использует памятные даты – круглые годовщины установления дипломатических отношений, 60-летие провозглашения Китаем и Индией принципов мирного сосуществования, 50-ю годовщину визита Чжоу Эньлая в африканские страны (1964) и т. п.

Вместе с тем в разъяснениях и комментариях китайских официальных лиц и политологов акцент делается не на преемственности, а на новизне внешнеполитического курса пятого поколения лидеров. Показательна в этом отношении статья Ян Цзечи, члена Госсовета КНР, курирующего в правительстве внешнюю политику, «Инновации в теории и практике дипломатии». По его словам, «будучи более комплексной и лучше сбалансированной, дипломатия Китая в новых условиях демонстрирует такие черты, как богатство идей, ясные приоритеты, твердая позиция, гибкие подходы и самобытный стиль». Это позволило, полагает Ян Цзечи, «добиться в короткие сроки крупных прорывов», в числе которых – выдвижение понятия «китайская мечта», начало строительства новой модели отношений с США – неконфликтной, неконфронтационной, основанной на принципах обоюдного выигрыша и взаимного уважения и т. д.

Один из ведущих специалистов по современным международным отношениям Китая профессор Ван Ичжоу из Пекинского университета особо подчеркнул, что Си Цзиньпин и Ли Кэцян представляют первое поколение лидеров, родившихся после основания КНР в 1949 году. В силу этого они «несут меньшее историческое бремя, чем их предшественники, и обладают иным мироощущением – более уверенным, амбициозным и предприимчивым». И в самом деле, отличие внешнеполитического стиля Си Цзиньпина от манеры поведения в международных делах его предшественника бросается в глаза и проявляется буквально во всем – от динамичности и диапазона действий до большей эмоциональности. Очевидно, что команда Си Цзиньпина – Ли Кэцяна демонстрирует готовность к большей, чем у предшественников, активности, а подчас и жесткости внешнеполитического курса, к расширению диапазона и более гибкому использованию дипломатического инструментария.

Обращает на себя внимание употребление в статье Ян Цзечи понятия «красная черта» (bottom line) в контексте декларируемой решимости Китая защищать свои законные интересы. Симптоматично и обещание «не уклоняться в дипломатической работе от споров и проблем любого рода».

В этом плане показательно изменение подхода Китая к разногласиям с рядом соседних государств по поводу линии границы. Если раньше данная тема особо не обсуждалась, то теперь открыто признается, что у Китая, граничащего с 14 государствами по суше и с 8 по морю, имеются «споры о суверенитете» с 10 из них. Нередко положение о приверженности «защите суверенитета и территориальной целостности» подается в связке с задачами «качественного совершенствования национальной обороны» и «превращения Китая в мощную морскую державу». Примечательно и то, что Пекин начал чаще использовать потенциал экономической дипломатии, регулярно прибегая к методам не только «пряника», но и «кнута». В частности, в 2013 г. это почувствовали Япония и Европейский союз.

В то же время Пекин демонстрирует жесткий подход далеко не везде, где имеются трения и несовпадение позиций. Так, больший, чем в предшествующие годы, настрой на поиск компромиссных решений просматривается в отношениях Китая с Индией и Вьетнамом. Можно сказать, что в целом внешняя политика Пекина становится более тонко нюансированной и дифференцированной.

В экспертных кругах набирающего и все более явственно ощущающего собственную силу Китая достаточно активно обсуждаются возможные параметры и качественные характеристики внешнеполитического курса страны на среднесрочную перспективу. Совокупный прогноз китайских политологов ориентирует на повышение международной ответственности, рост влияния как «твердой», так и «мягкой силы» и поступательное наращивание вклада Китая в общемировые процессы. В целом международная деятельность Пекина объективно выходит за рамки ограничительных по своей сути заветов Дэн Сяопина. При новом руководстве какие-либо упоминания о них прекратились. Китай, в противоположность главному завету Дэна, окончательно «вышел из тени» и все более активно проявляет себя во всех регионах мира и сферах международной жизни.

В предстоящее десятилетие китайско-американские отношения будут по-прежнему напоминать маятник, движущийся от сотрудничества к соперничеству и обратно. Пекин не лезет на рожон, вполне осознавая отставание от Соединенных Штатов в военной мощи, однако и на какие бы то ни было принципиальные уступки Вашингтону по проблеме Тайваня и другим аспектам суверенитета и территориальной целостности не пойдет.

Имеются объективные предпосылки для дальнейшего углубления китайско-российских отношений. В предыдущие год-два в условиях нараставшего окружения Китая со стороны США и их союзников китайские политологи не раз ставили вопрос о необходимости повышения отношений с Россией до уровня союзнических. Фронтальное наступление Запада на права и интересы России после событий зимы-весны 2014 г. на Украине увеличивает потребность Москвы в более тесном взаимодействии с Пекином. Шансы на его достижение заметно растут вследствие ослабления в России позиций сторонников стратегической ориентации на Запад. В настоящее время любой непредвзятый человек гораздо лучше, чем раньше, осознает, что сегодняшняя и завтрашняя угроза для России от реального Запада гораздо больше и опаснее послезавтрашней гипотетической угрозы от набирающего мощь Китая.

Можно ожидать, что при благоприятном развитии событий российско-китайский договор 2001 г. о добрососедстве, дружбе и сотрудничестве будет в 2021 г. не только продлен, но и трансформирован в формат, близкий к союзническому если не по букве, то по духу. Так что в обозримой перспективе маловероятно сохранение равноудаленности России от США и Китая в формируемом тремя странами геополитическом треугольнике.

Успокоить Запад, уравновесить Восток[3]

Тимофей Бордачёв, Евгений Канаев

Поворот России к Азии – это не возможность, которой страна вольна воспользоваться или нет, а объективная необходимость. Содержанием поворота должны стать ускоренное перераспределение торгово-экономических связей и потоков, дипломатических усилий и человеческих контактов в сторону государств Восточной, Юго-Восточной и Южной Азии. Результатом – новая роль России в мире, соответствующая потребностям ее внутреннего развития и требованиям внешнего мира. Наиболее фундаментальный сдвиг можно ожидать в массовом сознании россиян, и нужно способствовать ему – необходимо начать жить своим умом, открыться миру и, пользуясь выражением отца китайского экономического чуда Дэн Сяопина, «освободить свое мышление» об этом мире.

Этот поворот происходит в условиях постепенного изменения всей парадигмы развития Азиатского региона. В одних случаях (Китай, Малайзия) оно уже началось, в других (большинство стран АСЕАН) – близится переход от модели «Азия – всемирная фабрика» к модели «Азия – гигантский рынок». Стремительно растут темпы внутрирегиональной и внутристрановой торговли, увеличиваются города и численность горожан-потребителей. Начинают размываться остатки колониальной системы эксплуатации производительных сил Азии. Более того, сами азиатские государства уже переносят производство и инвестируют в Африку и Латинскую Америку. Не исключено, что новый тип азиатского развития бросит вызов и регулятивной силе Запада – его монопольному пока праву сертифицировать качество товаров и услуг, развивать одни инновации и тормозить другие.

Поворот России на Восток и качественная интенсификация первоначально политических, а затем и торгово-экономических отношений со странами Азии уже стал одной из важнейших составляющих национальной стратегии. Смещение центра мировой экономики и политики в АТР происходит объективно, а потенциал сотрудничества со странами Азии для реализации национального проекта XXI века – подъема Сибири и Дальнего Востока – колоссален.

В ближайшие годы стратегия России в Азии будет формироваться и осуществляться под воздействием трех важнейших факторов международно-политического характера. Во-первых, достигнута – впервые с конца 1980-х гг. – относительная определенность намерений и практической политики России и Запада, в первую очередь США. Они вступили в достаточно продолжительный период «новой холодной войны». В ближайшие годы поведение сторон будет характеризоваться стремлением «отсекать щупальца» и «заполнять пустоты» на региональном – в Евразии, но отчасти и на глобальном уровне. При этом конфронтационная линия в отношении России с попытками всячески ограничивать ее возможности сохранится в Соединенных Штатах на 5 – 10 лет независимо от партийной принадлежности вашингтонской администрации.

В американской политике по отношению к России традиционно шла борьба между двумя стратегиями, которые условно можно назвать по именам наиболее ярких их представителей – Киссинджера и Бжезинского. Первая была основана на прагматичном понимании того, что после исчезновения в 1991 г. идеологической составляющей противостояния Восток – Запад отношения с Россией медленно, хотя и не без конфликтов, двигаются к сближению. Как на ценностном, так и на регулятивном и экономическом уровне. Вторая – «стратегия Бжезинского» – последовательно вела дело к тому, чтобы «дожать» Россию, окружить союзниками США и в конце концов добиться ее разоружения, а то и расчленения. В конце 2013 г. возобладали сторонники идей мыслителя польского происхождения, и Соединенные Штаты начали новый раунд холодной войны.

Результатом этого стратегически ошибочного решения станет в современных условиях не победа США, а их ослабление. Однако консенсус в отношении России, сформировавшийся в качестве реакции американской элиты на события вокруг Украины, не может быть пересмотрен в обозримом будущем. Вашингтон будет вновь и вновь провоцировать дипломатические и даже военные кризисы, вмешиваться в зоны российских интересов. Поворот к Азии необходим России для обретения достаточной степени уверенности и снижения собственной уязвимости перед этими агрессивными выпадами.

Вряд ли у нас появятся и возможности для качественного улучшения отношений с Европейским союзом. Хотя в данном случае России скорее всего удастся избежать деградации торгово-экономической составляющей взаимосвязей. Европейцы продолжат торговать с Россией, покупать ее энергоресурсы и продавать ей товары высокой степени переработки – вплоть до вооружений. Однако станут последовательно ограничивать российские международно-политические возможности и доступ к современным технологиям и инновациям.

Во-вторых, стратегическая деградация политических, а затем, возможно, и торгово-экономических отношений между Китаем и Соединенными Штатами приняла необратимый характер. Она ведет к конкуренции в сфере международной безопасности, выдвижению альтернативных и взаимоисключающих интеграционных проектов, производным от этого негативным последствиям для мира и стабильности в АТР.

Несмотря на сохраняющийся объем взаимозависимости между США и Китаем, основа для которого была заложена в «золотую эру» отношений между 1971 и 1989 гг., и широкую сеть контактов в бизнесе, науке и образовании, сторонам едва ли удастся преодолеть растущее недоверие. Соединенные Штаты будут в среднесрочной перспективе склоняться к защите своих интересов в АТР все более традиционными способами – путем укрепления отношений с союзниками и создания новых военных партнерств. Пока наиболее вероятно, что Вашингтон будет подталкивать к активизации военно-политического сотрудничества Вьетнам. Начался процесс милитаризации Японии.

Китаю, в свою очередь, придется искать способы если не прорыва стратегического окружения на востоке и юго-востоке, то компенсации его последствий. Не способствует региональной стабильности и давление КНР и США на средние и малые страны АТР, из-за чего они окажутся перед необходимостью выбора стратегического союзника. Они будут пытаться играть на противоречиях между гигантами, но с каждым новым обострением избежать эскалации труднее.

Все это неизбежно способствует росту взаимной заинтересованности Россией и КНР, стремлению к тому, чтобы совершенствовать умение достигать компромисса, расширять зону доверия и сотрудничества, в первую очередь в отношении региона Центральной Азии, Монголии и Северной Кореи. Появятся возможности по-новому структурировать отношения Москвы и Пекина в сфере торговли и инвестиций.

И, наконец, третьим фактором является то, что запрос на системную и комплексную государственную политику реализации национального проекта XXI века – подъема Сибири и Дальнего Востока – носит объективный характер.

Современный подъем Сибири и Дальнего Востока впервые за всю историю вхождения этих земель в состав России не связан с конъюнктурными соображениями или субъективными представлениями отдельных политических деятелей. Весь комплекс правительственных решений и мероприятий, направленный на качественное изменение к лучшему социально-экономической ситуации в Зауральской России, имеет целью становление всей страны в качестве полноценно и всесторонне развитого живого организма.

Развитие Сибири и Дальнего Востока сейчас – это повышение качества всего Российского государства, а не отдельной его географической составляющей. Оно невозможно без открытия для Азии, создания новых для российской практики условий работы зарубежных и отечественных инвесторов, повышения уровня доверия в политических взаимоотношениях России с азиатскими странами, качественного расширения возможностей для человеческих контактов. И оно необходимо, чтобы сохранить устойчивость на случай долгосрочного противостояния с Западом.

Подводя итог оценке нового стратегического контекста, необходимо подчеркнуть, что внешние и внутренние условия еще никогда не были настолько благоприятными для рывка к полноценному становлению России в качестве азиатско-тихоокеанской державы. Необходимо воспользоваться этими возможностями – выступить в качестве надежного балансира в сложной геостратегической ситуации АТР, снизить риски и угрозы из-за океана и реализовать уникальный инвестиционный потенциал Сибири и Дальнего Востока, ориентируя его на рынки стран Азии.

Что уже сделано и не сделано

Последние полтора-два года Россия постепенно, но последовательно перестраивалась на азиатский вектор. Знаковым стало заявление президента Владимира Путина на Петербургском международном экономическом форуме в июне 2013 г., что форсировать рост Россия сможет, лишь ориентировав свой экспорт на расширяющиеся азиатские рынки. Отношение к азиатскому вектору российской внешней политики и к развитию Сибири и Дальнего Востока среди российской политической и интеллектуальной элиты начало меняться.

Раньше возможный поворот на Восток нередко воспринимался как продукт авторитарного инстинкта российской власти, противоестественный для политической и культурной традиции страны. Но теперь практически общепринятым стало осознание того, что использование возможностей азиатского роста в интересах восточных регионов и России в целом необходимо. Обвальное ухудшение отношений России и стран Запада в первые месяцы 2014 г. будет, несомненно, способствовать повороту к Азии.

Важным символическим шагом стал саммит АТЭС 2012 г. во Владивостоке. Принимающая сторона предложила амбициозную повестку, предполагающую ускоренную интеграцию во многие экономико-политические процессы АТР. На саммите взят курс на либерализацию торговли в регионе и, в частности, разработан список из 54 наименований экологических товаров, которые будут торговаться в регионе практически беспошлинно. Россия готова взять на себя функции одного из ключевых игроков в обеспечении продовольственной безопасности этой части мира. Достигнуты договоренности в сфере развития транспорта и инновационного сотрудничества, построения единого образовательного и научного пространства.

Ряд инициатив получили развитие в 2013 году. Так, на следующем саммите АТЭС на Бали принято обязательство воздержаться от внедрения каких-либо протекционистских мер в отношении торговли и инвестиционного сотрудничества до 2016 года. Выработан механизм торговли экологическими товарами (тарифы по ним к концу 2015 г. должны быть снижены до 5 % или более низкого уровня). На Восточноазиатском саммите в 2013 г. продолжилось обсуждение затронутой во Владивостоке темы продовольственной безопасности. Расширенная трактовка Россией сотрудничества в сфере инноваций, предложенная на АТЭС-2014, с акцентом на развитие человеческого капитала и рост образовательных обменов получила развитие во время Брунейской сессии Восточноазиатского саммита в 2013 году.

Однако дипломатические успехи пока не сопровождаются экономическими. Доля экономик АТЭС в товарообороте России достигла в 2013 г. рекордных 24,8 %, хотя этот рост во многом компенсационный и обусловлен снижением доли ЕС, болезненно проходящего период восстановления после кризиса и снижающего спрос на импортные товары. Абсолютная величина торгового оборота России с экономиками АТЭС выросла на 9 % по сравнению с 2012 г. (23,9 %), это пока все еще слишком мало для того, чтобы можно было говорить о прорыве, и все еще более чем в два раза отстает от доли стран Европейского союза (49,7 %).

Российский экспорт в экономики АТЭС в 2013 г. остался на уровне 2012 года. Эта доля медленно растет, но в основном за счет увеличения импорта товаров широкого потребления из этих стран. Российские производители промышленной продукции (за исключением ВПК) на азиатские рынки практически не вышли – основу экспорта составляет сырье. Заключенные в 2013–2014 гг. новые соглашения о поставке энергетических ресурсов в Японию и Китай лишь усугубят сырьевой перекос в российском участии. В инвестиционных отношениях России со странами Азии отсутствует пока и ярко выраженная положительная динамика, на общем фоне выделяется Южная Корея, которая только в 2012 г. нарастила объем инвестиций в российское машиностроение с 0,78 до 0,95 млрд. долларов.

Непросто складывалась ситуация вокруг реализации политики развития Сибири и Дальнего Востока, которая была заявлена в Послании президента Владимира Путина как «наш национальный приоритет на весь XXI век». Провал первого этапа был открыто признан осенью 2013 г., что стало поводом для серьезных кадровых решений. Пост министра по развитию Дальнего Востока занял молодой и талантливый управленец Александр Галушка. На должность заместителя председателя правительства и полномочного представителя президента в Дальневосточном федеральном округе (ДФО) назначен Юрий Трутнев.

Новая модель развития восточных территорий России обозначена в октябре 2013 года. Наконец заявлено, что единственным перспективным способом развития данных территорий является поддержка производств, ориентированных на экспорт в АТР, а также открытие региона для иностранных инвестиций. Для стимулирования их притока предполагается организация территорий опережающего развития, предоставляющих инвесторам благоприятный инвестиционный, налоговый и административный режим.

Для оптимизации взаимодействия с инвесторами Минвостокразвития будет располагаться в нескольких городах: столице ДФО Хабаровске, крупнейшем городе округа Владивостоке, а также в Москве. Самый большой штат предполагается во Владивостоке, но ни один из офисов не будет обозначен как центральный. Кроме того, для облегчения работы министерства создается ряд новых ведомств – ОАО «Дальний Восток», занимающееся организацией территорий опережающего развития, Агентство по привлечению инвестиций и поддержке экспорта Дальнего Востока, которое будет работать с инвесторами и экспортерами, а также Агентство по развитию человеческого капитала Дальнего Востока.

К лету 2014 г. правительству удалось определить, где конкретно будут организованы территории опережающего развития, а также выпустить все правовые нормативные акты. Прорабатывается возможность переноса на восток офисов некоторых госкомпаний (главный претендент на переезд – «Русгидро», но речь также идет о «Роснефти», «Транснефти» и «Росгеологии»). Решение нацелено на пополнение региональных бюджетов и будет иметь большое символическое значение – дать знак талантливой молодежи Сибири и Дальнего Востока, что карьеру можно сделать и на своей малой родине, не уезжая в Москву или за границу. На это же направлен и начавшийся перенос на Дальний Восток некоторых федеральных ведомств (первым из них стало Росрыболовство). На Дальнем Востоке в перспективе образуется де-факто третья федеральная столица.

Приоритеты и средства российской политики

Несмотря на описанные сложности, правительство активизировало и улучшило государственную политику по гармоничному социально-экономическому развитию востока России и построению там экспортно ориентированной экономики. Стратегия в Азии в данном контексте должна быть сосредоточена на решении трех групп задач.

Во-первых, повысить уровень доверия и доверительности между Россией и странами Азии на государственном, корпоративном и человеческом уровне. Без доверия не будет инвестиций, а без инвестиций не будет развития.

Во-вторых, необходимо качественно, кратно увеличить масштаб участия в региональных делах, ответив на сформировавшийся в последние годы «запрос на Россию». Пока Москва делает гораздо меньше, чем от нее ожидают региональные игроки, особенно из числа средних и малых государств.

В-третьих, планомерно снижать издержки – политические и экономические, включая технологии и финансы, – от качественного ухудшения в отношениях России и Запада. Многие технологии и ресурсы, доступ к которым будет ограничен в ближайшие годы на Западе, Россия может получить на Востоке.

С целью реализации этих трех политик в новых стратегических условиях приоритетами должны стать практические шаги по целому ряду направлений и сюжетов.

В первую очередь в оптимизации нуждается вся сложившаяся система сотрудничества с Китаем. Это подразумевает еще более твердый курс на укрепление стратегического партнерства с КНР, разрешение существующих и потенциальных проблем и недопониманий – в сфере энергетики, вокруг Центральной Азии, по поводу реализации потенциала Шанхайской организации сотрудничества (ШОС). Необходимо наращивать сотрудничество в рамках региональных диалоговых площадок и форумов – таких как АРФ, СМО АСЕАН+8, ВАС и СВМДА. Более четкая позиция России по вопросам, которые вызывают обеспокоенность Китая на море, может помочь снять взаимную обеспокоенность на суше.

Государственный визит в Китай президента Путина уже ознаменовал новую эру. Фактически Россия переориентировала стратегию экспорта энергоносителей на АТР, и в перспективе тенденция будет лишь укрепляться. Можно ожидать, что объем российских поставок газа лишь в Китай будет через 10–12 лет сопоставим с поставками в Европу. Это не только выведет на новый уровень российско-китайское стратегическое партнерство, но и укрепит роль России и КНР в АТР и мире в целом.

Перспективным направлением станет дальнейшая разработка и детализация такой темы, как «наращивание взаимосвязей». Это один из приоритетов китайского председательства в АТЭС, отражающий уже упоминавшийся в начале этой статьи «поворот Азии к Азии» – укрепление именно внутрирегиональных торгово-экономических связей. Со своей стороны, Россия уже приступила к разработке этого направления на экспертном уровне. Это откроет дополнительные возможности российско-китайского сотрудничества, в частности в Юго-Восточной Азии. «Десятка» стран АСЕАН с 2010 г. проводит реализацию мероприятий в рамках «Мастер-плана АСЕАН по наращиванию взаимосвязей», усматривая один из факторов успеха в расширении сотрудничества с внерегиональными партнерами. Развитие транспортной инфраструктуры – основная составляющая стратегии взаимосвязей – полностью отвечает долгосрочным российским интересам в отношении Сибири и Дальнего Востока. Необходимо серьезно отнестись и к идее «нового шелкового пути», которую продвигает Пекин.

Целесообразно максимально снизить негативные эффекты от вынужденного присоединения Японии и Южной Кореи к санкциям Запада в отношении России. Совместно с японскими и южнокорейскими партнерами необходимо в ходе формальных и неформальных консультаций искать способ того, как вывести набирающие темпы двусторонние отношения из-под удара «санкционной лихорадки» США. И хотя многое зависит от того, как будут складываться отношения Токио и Сеула с Вашингтоном, их взаимодействие с Москвой отмечено тенденцией к отделению политики от экономики.

Несмотря на присоединение Японии и Республики Корея к антироссийским санкциям, их бизнес-круги не только не снизили, но даже расширили и диверсифицировали сотрудничество с Россией. Возможно, для укрепления торгово-экономических отношений с Южной Кореей и Японией России стоит использовать институты и механизмы Таможенного союза, а с января 2015 г. – и Евразийского союза. Этому может способствовать и «евразийская стратегия» Сеула, выдвинутая осенью 2013 г., и при творческом отношении со стороны России инициатива «новый шелковый путь», продвигаемая сейчас Китаем.

Требуется системный подход к участию в региональных интеграционных объединениях и инициативах. Нужна серьезная работа по оценке потенциала всех интеграционных объединений и инициатив в АТР, имея в виду вероятность их использования, а при определенных условиях и подчинения задаче осуществления трех политик в Азии. Необходимо конкретизировать стратегические и тактические цели участия в заседаниях таких многосторонних форматов, как Региональный форум АСЕАН, Совещание министров обороны АСЕАН+8, Восточноазиатский саммит и Расширенный морской форум АСЕАН+8.

Не менее важно уточнить целесообразность заключения Зоны свободной торговли с АСЕАН, а через нее – присоединения к Региональному всеобъемлющему экономическому партнерству с точки зрения экономических и геополитических последствий. Наконец, России стоит просчитать выгоды и издержки своего возможного присоединения к Соглашению о региональном сотрудничестве в борьбе с пиратством и нападением на суда в Азии.

Необходимо дальнейшее совершенствование дипломатического подхода России к Азии и, где возможно, повышение роли российского фактора в урегулировании региональных конфликтов и споров. Потенциалом обладает Механизм обеспечения мира и безопасности в Северо-Восточной Азии – Рабочая группа, созданная участниками Шестисторонних переговоров. Ее заседания можно проводить и без участия КНДР. Потребность очевидна: отдельную проблему безопасности Северо-Восточной Азии невозможно решить без общего оздоровления обстановки в субрегионе, где обострились погранично-территориальные проблемы, китайско-американские противоречия по системе ПРО, будущему американских альянсов и пр. В таких условиях Механизм обеспечения мира и безопасности в СВА может стать форумом, где эти и иные проблемы получили бы освещение, укрепляя доверие между пятью ведущими государствами Северо-Восточной Азии. Повестку переговоров будет определять Россия как формальный председатель Рабочей группы.

Особенно важно обеспечить участие России в грядущем открытии Северной Кореи, что требует расширения торгово-экономических и инвестиционных связей между Россией и КНДР. В планах Москвы и Пхеньяна – довести ежегодный объем взаимной торговли до миллиарда долларов к 2020 г. с нынешних 80 – 120 млн. долларов, перейти на расчеты в рублях, наладить межбанковское взаимодействие, а также реализовать ряд проектов по модернизации горнодобывающей промышленности, энергетики и гражданского автомобилестроения КНДР.

Россия должна внести вклад в снижение остроты противоречий, связанных с Южно-Китайским морем и свободой судоходства. Это можно сделать, нарастив поставки нефти и газа претендентам на спорные архипелаги Парасельский и Спратли, а также развивая собственные транспортные коридоры – Транссибирскую магистраль и Северный морской путь, тем самым снизив интенсивность грузопотока, проходящего через Малаккский пролив.

Россия способна предложить участникам Восточноазиатского саммита принять документ, регламентирующий поведение стран региона на морских пространствах АТР, в том числе в Южно-Китайском море. В качестве модели стоит обратить внимание на отдельные положения Соглашения о предотвращении инцидентов в открытом море и в воздушном пространстве над ним, заключенного между СССР и США в 1972 году.

Чтобы придать новой азиатской стратегии больший вес и содержательность, России нужно выдвинуть несколько крупных стратегических инициатив в экономической области.

● Создание специализированной региональной площадки многостороннего сотрудничества по обеспечению энергетической безопасности АТР. Это стало бы логическим продолжением разворота российского экспорта энергоносителей. Перспективный проект – «Региональное энергетическое кольцо Северо-Восточной Азии» (Northeast Asia Regional Electric System Ties, NEAREST), нацеленный на строительство новых мощностей электроэнергетики в Сибири и на Дальнем Востоке и экспорт электроэнергии в страны АТР.

● Строительство на Дальнем Востоке нефтеналивного хаба, сопоставимого по масштабам с сингапурскими или южнокорейскими мощностями.

● Совместно с участниками Восточноазиатского саммита – создание Восточноазиатского зернового фонда в рамках Восточноазиатского саммита (по аналогии с Восточноазиатским рисовым фондом в АСЕАН+3). Параллельное выстраивание в Сибири и на Дальнем Востоке инфраструктуры зернового экспорта в АТР.

● Выдвижение «Мастер-плана наращивания взаимосвязей между участниками Восточноазиатского саммита». В настоящее время тему наращивания взаимосвязей активно прорабатывают АСЕАН и АТЭС. Между тем Ассоциация является субрегиональной диалоговой площадкой с достаточно узким составом участников, а АТЭС – напротив, широким. В этой связи наращивание взаимосвязей между участниками Восточноазиатского саммита, куда входят ключевые субъекты региональной политики и безопасности, стало бы логичным и своевременным шагом, отвечающим духу предложенной Россией концепции «неделимой безопасности».

● Формирование региональной системы мониторинга продовольственной ситуации для сбора и анализа информации. Россия могла бы предложить партнерам в АТР свои возможности в сфере космических технологий – ГЛОНАСС и иные навигационные системы, дистанционный мониторинг объектов инфраструктуры и пр. Эта задача тем более актуальна, что АТР – регион повышенной сейсмической активности, и во время стихийных бедствий нужно своевременно обеспечить продовольствием большое количество людей.

Реализация новой стратегии России в Азии – дело непростое, оно столкнется с многочисленными препятствиями внутри страны и вовне. Однако есть и одно неоспоримое преимущество – хотя Россия остается великой военной державой, достижение целей и задач отечественной политики не предполагает вступления в гонку за региональное превосходство в Азии.

В свои лучшие времена СССР был готов конкурировать за военно-политическое доминирование и с Китаем, и с США. Москва поддерживала коммунистические партии и повстанцев, опиралась на верных союзников, среди которых центральное место занимал Вьетнам. В наши дни Вашингтон и Пекин хотя и по-разному, но стремятся к расширению присутствия и усилению контроля над решениями и действиями средних и малых государств Азии.

Россия, со своей стороны, не нуждается в создании зоны военно-политического доминирования. Россия, которая исторически является военной державой, впервые имеет шанс выйти в Азиатско-Тихоокеанский регион как фактор мира. И именно поэтому она может стать уникальным, необходимым для региона игроком, который сможет сбалансировать Азию в XXI веке.

Беспокойное партнерство

Александр Габуев

В условиях западных санкций крупнейшие российские компании ищут новые возможности в Восточной Азии. Основные надежды связаны с Китаем – второй экономикой мира и самым близким политическим партнером Москвы. Несмотря на это, частный бизнес и топ-менеджеры госкомпаний видят в возросшей зависимости от КНР немало потенциальных проблем и рисков. Их минимизация потребует совместных усилий предпринимательского сообщества и государства.

Санкции на дружбу

«Есть очевидный тренд к сближению позиций с азиатскими партнерами, обусловленный и экономическими, и политическими причинами. Китай заинтересован в российском рынке. Китайские компании готовы инвестировать в комплексное освоение российских месторождений, в энергетику, инфраструктуру, автопром и авиастроение. Есть обратный интерес у российского бизнеса, и не только сырьевых компаний… Я думаю, западные санкции могут серьезно ускорить наше сотрудничество», – сообщил миллиардер Геннадий Тимченко газете «Коммерсантъ» в интервью, опубликованном 15 сентября 2014 года. Заявления бизнесмена, обладающего, если верить Forbes, шестым состоянием в России (его активы оцениваются в 15,3 млрд. долларов), отражают настрой, который российская политическая и деловая элита транслирует внутри страны и во внешний мир после введения западных санкций. Начиная с апреля 2014 г. чиновники и бизнесмены не устают повторять, что развитие партнерства со странами Азии, и прежде всего с могучим Китаем, станет ответом на политику ЕС и США. Периодически руководители государства корректируют этот сигнал, утверждая, что разворот России на Восток начался задолго до украинского кризиса, однако демонстративный характер российско-китайской дружбы бросается в глаза.

Геннадий Тимченко – наиболее показательная фигура в этом процессе. 20 марта 2014 г. он попал во второй «черный список», подписанный президентом США Бараком Обамой в ответ на действия России на Украине. Уже 29 апреля Тимченко стал сопредседателем в Российско-китайском деловом совете, сменив на этой должности руководившего советом десять лет Бориса Титова. В ходе майского визита в Шанхай Владимир Путин на встрече с российскими олигархами сказал, что Тимченко теперь в его глазах – «главный по Китаю». А 4 августа в интервью агентству ТАСС бизнесмен демонстрировал, что избавился от международных карточек Visa и MasterCard и перешел на китайскую систему UnionPay: «Как санкции ввели, сразу ее оформил. Отлично работает! И принимают карту во многих местах. В некотором смысле надежнее, чем Visa. По крайней мере, американцы не дотянутся».

Будучи теперь официально главным специалистом по Китаю среди крупных бизнесменов, Геннадий Тимченко может позволить себе публично рассуждать и о рисках партнерства. «Риск проиграть более сильному конкуренту всегда есть, но мне кажется, не он должен доминировать в вопросе наших отношений. Надо учитывать перспективы, которые открывает сотрудничество с азиатскими партнерами, с точки зрения привлечения капитала и технологий. В китайском языке, как известно, понятия «риск» и «возможность» можно передать одним иероглифом. Если мы объединим наши возможности, бизнес выиграет гораздо больше, чем потеряет», – заявил он «Коммерсанту». Впрочем, столь оптимистичный взгляд разделяют далеко не все российские бизнесмены и высокопоставленные чиновники.

Китайский поворот

В последние годы тема рисков постоянно присутствовала в дискуссиях на высшем уровне о расширении торгово-экономического сотрудничества с Китаем. Во многом это объясняется наследием 1990-х гг., когда торговля с КНР не была для российского государства и нарождавшихся олигархов приоритетом. Если в 1992 г. Китай по инерции был третьим торговым партнером России (сказывался задел, созданный в результате нормализации советско-китайских отношений в конце 1980-х гг.), то уже в 1993 г. он откатился на десятое место. За десятилетие после развала СССР главными чертами экономических отношений стали контракты в сфере ВПК (во многом именно китайские заказы поддержали находившуюся в кризисе оборонную промышленность России), хаотичная приграничная торговля и попытки китайцев приобрести сырьевые активы в Сибири и на Дальнем Востоке. При этом к началу 2000-х гг. КНР была лишь шестым торговым партнером РФ, товарооборот немногим превышал 40 млрд. долларов в год.

После прихода Владимира Путина отношения с Китаем упорядочились. На политическом уровне достигнуты немалые успехи: в 2001 г. стороны подписали договор о дружбе, в 2004-м – дополнение к соглашению о российско-китайской границе, которое официально закрыло территориальный вопрос (РФ уступила КНР 337 кв. км спорных земель), началось оформление «мягкого альянса» во внешней политике, прежде всего – за счет совместных действий на площадке Шанхайской организации сотрудничества и голосований в СБ ООН.

Однако в экономике на сотрудничество с КНР были наложены неформальные ограничения: присутствие китайского бизнеса на Дальнем Востоке и в Сибири сокращено, заморожены планы совместных инфраструктурных проектов в Приморье, постепенно снизились объемы военно-технического сотрудничества, китайские компании не допускали к сырьевым активам и подрядным работам на мегастройках вроде саммита АТЭС во Владивостоке. В то время Москва была всерьез озабочена намерениями Пекина в отношении российского Зауралья. (Основным аргументом в пользу экспансионистских устремлений, якобы существующих у китайцев, был дисбаланс демографических потенциалов северо-востока КНР и российского Дальнего Востока.) Кроме того, Россия не желала превратиться в сырьевой придаток быстрорастущего соседа, Кремль хотел видеть страну донором технологий для большинства азиатских партнеров, включая и КНР. Наконец, Москву беспокоила проблема несанкционированного копирования российской техники, особенно вооружений. В результате, несмотря на 4,2 тыс. км общей границы и взаимодополняемую структуру экономик, объем торговли РФ и КНР никак не мог пробить планку в 60 млрд. долларов. Сделки вроде контракта 2004 г. «Роснефти» с Китайской национальной нефтегазовой корпорацией (CNPC) о поставке 48 млн. тонн нефти (6 млрд. долларов предоплаты от китайцев российская госкомпания использовала для покупки активов ЮКОСа) были исключением.

Изменения начали происходить в 2009 г. – в разгар мирового кризиса. Столкнувшись с дефицитом ликвидности на западных площадках, российские компании устремились за деньгами в Китай. Самой крупной стала нефтяная сделка: «Роснефть» и «Транснефть» на 20 лет заняли $25 млрд. у Банка развития Китая на строительство нефтепровода в КНР – под залог поставок 15 млн. тонн нефти в год. По итогам 2009 г. Китай стал первым торговым партнером России, обогнав Германию, и с тех пор удерживает эту позицию (89,2 млрд. долларов в 2013 году). Несмотря на это, многие неформальные ограничения на инвестирование сохранялись. До недавнего времени китайцам не удавалось получить доли ни в одном крупном газовом месторождении, бюрократические барьеры возводились на пути создания совместных предприятий в машиностроении и автопроме (Москва опасалась, что китайские предприятия быстро захватят внутренний рынок за счет демпинга). Ограничивалось и присутствие финансовых институтов КНР в России. Например, китайские банки в отличие от западных не были допущены к розничному рынку. Даже те структуры, которые формально создавались для наращивания китайских инвестиций в экономику России (вроде совместного фонда China Investment Corporation и Российского фонда прямых инвестиций), ограничивались при вложении денег в «чувствительные» для Москвы отрасли.

Правда, уже в 2013 г. подход начал меняться. Китайской CNPC удалось купить 20 % в проекте «Ямал СПГ» (контролирующий акционер – НОВАТЭК, совладельцами которого являются Леонид Михельсон и Геннадий Тимченко), а «Роснефть» заключила соглашения о привлечении многомиллиардных авансов за будущие поставки нефти от CNPC и Sinopec. Новый подход объяснялся падением темпов роста российской экономики (1,3 % по итогам 2013 г.) и опасениями Кремля относительно возможности финансировать долгосрочные расходы вроде майских указов президента, влияющих на лояльность избирателей.

Окончательный перелом произошел весной 2014 г. после введения санкций. По мере того как западные санкции становились комплексными (от «черных списков» США и Евросоюз перешли к запретам занимать деньги для ключевых российских банков и госкомпаний, а также к блокированию технологического сотрудничества в стратегических для России областях вроде ТЭКа), росла и потребность во внешнем противовесе. С учетом того, что Япония также объявила о санкциях (как член G7 и союзник США), а Южная Корея заняла выжидательную позицию, на роль главного спасителя России, естественно, выдвинулся Китай. Майский визит Путина в Шанхай принес около 40 соглашений, еще 38 были подписаны во время октябрьского визита премьера Госсовета КНР Ли Кэцяна в Москву. Как признают высокопоставленные чиновники, с апреля 2014 г. неформальные ограничения на экспансию китайского капитала фактически сняты. Теперь Россия пытается компенсировать влияние западных санкций за счет получения от Китая рынков сбыта, инвестиций, прямых банковских кредитов, доступа к финансовым площадкам, а также критически важным технологиям. При этом и чиновники, и бизнесмены убеждены: углубление партнерства с КНР по всем этим направлениям сопряжено с проблемами уже сейчас и несет для России риски в будущем. Какие же проблемы и риски видит российская элита?

Скрытые угрозы

Главная проблема в сотрудничестве с Китаем, которую идентифицируют многие чиновники и бизнесмены, – в коротком и среднем горизонте контакты с КНР не смогут целиком восполнить потери от разрыва с Западом даже при наличии большого желания со стороны Пекина. По общему признанию, Китай не готов обеспечить доступ к внешним источникам заимствований в объеме, достаточном, чтобы полностью заменить западные кредиты и возможность размещать акции в Лондоне и Нью-Йорке. КНР не удастся быстро стать для России источником критически важных технологий. А в случае, если Европейский союз сможет значительно сократить потребление российских углеводородов, китайский рынок не в состоянии заместить выпавшие доходы ни компаниям, ни бюджету. Правда, отказ Европы от российских энергоносителей в среднесрочной перспективе кажется невероятным.

Для значительной части элиты перспектива того, что главным экономическим партнером России станет КНР, связывается с целым набором специфических рисков. Часть из них являются производной от внутреннего устройства Китая, как его понимает (или не понимает) российский правящий класс. Другая часть связана с проблемами организации взаимодействия с Пекином, которая существует внутри России.

Во-первых, отечественной элите не ясны стратегические намерения Поднебесной в отношении России. В частных беседах первый и главный вопрос, который задают друг другу чиновники и бизнесмены: «Кто мы для китайцев? Чего они от нас хотят?» Многие убеждены, что долгосрочная цель Китая – колонизация России, а в основе нынешнего сближения Пекина с Москвой лежит желание в будущем поставить под контроль ресурсы Сибири и Дальнего Востока. В основе подобных представлений – достопамятный пограничный конфликт 1969 г., смутная информация о росте национализма в КНР, логика жесткого контроля над более слабым партнером, присущая многим представителям правящего класса России и проецируемая ими на китайскую элиту.

Пожалуй, один из главных факторов, который по-прежнему заставляет многих в Москве искать скрытую угрозу в желании Китая сближаться, – разница демографических потенциалов в приграничных районах РФ и КНР. Если в Дальневосточном федеральном округе, занимающем 36 % территории России (около 6,2 млн. кв. км), проживают 6,2 млн. человек (около 4,3 % от всего населения страны), то в трех северо-восточных провинциях Китая (Хэйлунцзян, Цзилинь, Ляонин) на территории 804 тыс. кв. км живут почти 110 млн. человек. Подобные цифры заставляют вспомнить о концепции «желтой угрозы», популярной в конце XIX века. К тому же взгляды многих представителей элиты на Китай сформированы, как ни странно, западными авторами вроде Збигнева Бжезинского, открыто говорящего о риске колонизации китайцами зауральской России.

Страху добавляет и слабое владение статистикой о китайских мигрантах на российской территории. Хотя, по данным официальной переписи 2010 г., количество китайцев не достигает 30 тыс. человек, а по экспертным оценкам (например, демографа Жанны Зайончковской из НИУ «Высшая школа экономики»), составляет до 400 тыс. человек, многие бизнесмены и чиновники оперируют представлениями о «прозрачной границе» и «миллионах тайных мигрантов» за Уралом. Примечательно, что некоторые представители российской элиты в частных разговорах проецируют ситуацию в Крыму и на востоке Украины на российский Дальний Восток – якобы при расширении сотрудничества с КНР в регион неизбежно хлынет поток китайцев, которые потом объявят «народную республику» и постараются отделиться от России. Именно поэтому российские чиновники и бизнесмены столь нервозно воспринимают любые предложения китайской стороны об использовании ее рабочей силы при реализации совместных проектов.

Второй риск – отсутствие альтернатив в ходе поиска азиатских партнеров, вызванное санкциями. Нынешняя внешнеполитическая ситуация вокруг России, в том числе в Восточной Азии, дает Пекину козыри при обсуждении совместных с Москвой экономических проектов. В итоге Россия вынуждена выбирать варианты, максимально привязывающие ее к Китаю и лишающие возможности арбитража за счет сотрудничества с другими партнерами. Если до кризиса на Украине Москва обсуждала многие проекты на Дальнем Востоке не только с китайскими компаниями, но и с представителями Японии и Южной Кореи, то после санкций многие японские и корейские инвесторы отказались от проектов или взяли паузу. Как следствие, российским участникам, которым запуск того или иного проекта нужен для поддержания своего положения, ослабленного санкциями и почти нулевым ростом ВВП России, приходится ориентироваться исключительно на китайский спрос.

То же самое касается и государства. Например, если раньше Министерство по развитию Дальнего Востока, власти субъектов федерации в Дальневосточном федеральном округе старались максимально диверсифицировать круг контактов среди инвесторов из АТР, то теперь основные контрагенты – именно китайцы.

Особенно ощутимо это отражается на инфраструктурных проектах. Раньше Россия, во многом опоздавшая к бурному росту энергетического рынка АТР, стремилась наверстать упущенное за счет проектов строительства экспортной инфраструктуры на своем тихоокеанском побережье с возможностью выхода к широкому кругу клиентов (прежде всего заводы по сжижению природного газа, которые собирались строить в Приморье «Газпром» и «Роснефть»). Теперь же речь идет в основном о трубопроводах в КНР, ведь даже если Япония и Южная Корея будут готовы покупать российский СПГ, то они не смогут обеспечить кредиты на стройку или необходимые технологии из-за вероятной реакции США, а своих денег и технологий у российских компаний нет. Именно поэтому подписанный в мае 2014 г. контракт между «Газпромом» и CNPC о поставках 38 млрд. кубометров газа в год в КНР по газопроводу «Сила Сибири» (ресурсной базой станут Ковыктинское и Чаяндинское месторождения) почти наверняка лишил перспектив проект «Владивосток СПГ», об отказе от которого менеджмент российской газовой монополии говорит почти как о решенном вопросе. Привязка же ресурсов Восточной Сибири и Дальнего Востока исключительно к Китаю через наземные трубопроводы создает ситуацию, при которой Россия попадает на рынок с монополией покупателя, вольного диктовать условия.

Отсутствие диверсификации тем более опасно, учитывая весьма специфическое отношение компаний КНР к подписанным договорам – отличительные особенности юридической культуры китайцев воспринимаются российской элитой как очередной риск, проистекающий из отсутствия альтернативы.

Классический пример данного риска в российско-китайских отношениях уже продемонстрировали следующие события. В 2011 г. между «Роснефтью», «Транснефтью» и CNPC разгорелся спор о цене поставок российской нефти по отводу Сковородино – Мохэ от трубопровода Восточная Сибирь – Тихий океан (ВСТО). Китайская сторона явочным порядком снизила платежи примерно на 10 долларов за баррель нефти, ссылаясь на то, что транспортное плечо от Сковородино до границы с КНР меньше, чем до конечного участка трубы в бухте Козьмино – недоплата должна была компенсировать китайцам эту разницу. «Роснефть» и «Транснефть» апеллировали к контракту, в котором четко фиксировался единый сетевой тариф на всей протяженности ВСТО, так что забирать разницу за прокачку нефти от Сковородино до Козьмино китайская корпорация была не вправе. Россияне грозили китайцам судом, однако даже в случае выигрыша перед ними маячила крайне мрачная перспектива – в случае разрыва контракта «Роснефть» и «Транснефть» остались бы с построенной на китайский кредит трубой в никуда и долгом в 25 млрд. долларов на двоих, который пришлось бы возвращать живыми деньгами, которых не было. В свою очередь, CNPC теряла существенно меньше, поскольку поставки нефти из России были для нее важны, но не критичны.

В итоге российским компаниям повезло: началась «арабская весна», и на фоне нестабильности на Ближнем Востоке Пекин решил не портить отношения с одной из двух стран (помимо Казахстана), поставлявших нефть в Китай по земле, а не по уязвимым морским маршрутам. И все же россиянам пришлось дать китайцам скидку в 1,5 доллара на баррель, что привело к потерям примерно в 3,5 млрд. долларов на весь период действия контракта.

Еще один риск – невозможность получить финансирование в Китае на столь же выгодных условиях, что в Лондоне и Нью-Йорке. На крайнюю жесткость позиций китайских банкиров на переговорах жалуются все бизнесмены, пытающиеся найти финансирование в КНР, особенно когда речь идет о сложных и дорогих проектах с долгим сроком возврата инвестиций. Легче ситуация у стратегических госкомпаний вроде «Роснефти» и «Газпрома», которые могут рассчитывать на гарантии со стороны государства. Ситуация в финансовой сфере во многом напоминает риски, связанные с безальтернативным положением Китая как покупателя российских ресурсов, поставляемых через наземные маршруты. Теоретически потенциальным российским заемщикам будет легче избавиться от жесткого китайского займа (взяв где-то кредит на более выгодных условиях или получив поддержку государства), чем компании – бросить проект, связанный со строительством физической инфраструктуры. Но на практике из-за санкций и осторожности банкиров и инвесторов из других азиатских стран китайские финансовые институты оказываются в крайне выгодном положении – внутренних источников кредита в России на всех не хватит (банки из-за проблем с ликвидностью кредитуют все менее охотно, ЦБ печатный станок не включает, ресурсы Фонда национального благосостояния ограниченны).

Эта ситуация усугубляется сочетанием факторов, которые значительно усложняют доступ россиян к китайским деньгам. Поворот России к Китаю в свете украинского кризиса совпал с масштабной антикоррупционной кампанией в КНР, затронувшей банковский сектор. Пришедший в 2012 г. к власти генсек Компартии Китая Си Цзиньпин начал бороться со своим оппонентом, бывшим постоянным членом Политбюро ЦК КПК Чжоу Юнканом, курировавшим силовиков и энергетический сектор (в 1990-е гг. он возглавлял CNPC). Для сбора компромата на Чжоу была развернута масштабная проверка всех энергетических компаний с госучастием, а также кредитовавших их банков. В итоге многие топ-менеджеры госбанков были арестованы за выдачу невыгодных для государства кредитов, а новые руководители стараются теперь выдавать займы на максимально жестких условиях, чтобы не быть впоследствии обвиненными в неэффективном управлении госсобственностью. Российские потенциальные заемщики уже столкнулись с последствиями чисток – многие переговоры затормозились, а позиции китайцев ужесточились.

Второй негативный для россиян фактор – консерватизм китайских частных фондов и их нежелание вкладывать в Россию, связанное с традиционно слабым интересом частников к российскому рынку (основной поток инвестиций идет в развитые страны, Юго-Восточную Азию и Африку), а также с репутационными издержками. Китайцы обращают внимание как на низкие уровни России в рейтингах вроде Doing Business, так и на такие негативные прецеденты, как разгром Черкизовского рынка в Москве в 2009 г., в ходе которого китайские компании понесли многомиллиардные потери. Наконец, ограниченны и возможности использования россиянами фондовых площадок КНР. Биржи Шанхая и Шэньчжэня пока закрыты для иностранных эмитентов, их либерализация, впервые обещанная финансовыми властями КНР еще в 2007 г., постоянно откладывается. В Гонконге же у российских компаний неважная репутация из-за IPO «Русала» в 2010 г., когда после размещения котировки компании обвалились (вслед за ценами на алюминий в Лондоне). Учитывая, что размещение лоббировал тогдашний глава исполнительной власти Гонконга Дональд Цан, а значительную часть эмиссии выкупили российские госбанки (ВЭБ и Сбербанк), местные инвесторы теперь воспринимают любые IPO или размещение облигаций связанных с Россией компаний как политические акции, а потому относятся к ним настороженно.

Возможность формирования технологической зависимости от Китая тоже воспринимается в России как риск. Прежде всего эти опасения связаны с реализацией инфраструктурных проектов вроде строительства высокоскоростной железнодорожной магистрали Москва – Казань, меморандум о котором был подписан в октябре 2014 г. в ходе визита Ли Кэцяна в Москву. Документ предусматривает использование китайских технологий в обмен на предоставление финансирования, что может включать в себя, например, китайскую ширину колеи (в КНР она составляет 1435 мм вместо принятой у нас колеи в 1520 мм). Побочный риск – угроза российским производителям оборудования в случае, если китайцы будут жестко настаивать на использовании своих технологий в совместных проектах на российской территории (например, строительство электростанций), а также получат возможность возводить свои заводы в центральной России (особенно велики риски для автопрома). Специфические риски безопасности может нести и замена существующей телекоммуникационной инфраструктуры, где пока доминирует американская Cisco, на продукцию китайских компаний Huawei или ZTE. Чиновники и представители спецслужб полагают, что «закладки» американских спецслужб просто поменяются на «жучки» китайских, а отечественный технологический уровень не позволит их идентифицировать. Отдельный риск технологического сотрудничества – копирование российских технологий с последующим выходом китайцев на рынки третьих стран, где у них будет преимущество перед россиянами за счет демпинга и мер господдержки (договоры вроде подписанного в 1996 г. соглашения об охране интеллектуальной собственности пока не помогли решить эту проблему).

Враг внутри

Помимо рисков сотрудничества с КНР, связанных с внешнеполитической обстановкой вокруг России или особенностями самого Китая, российский бизнес идентифицирует проблемы взаимодействия, причины которых внутри страны. Главной считается недостаток экспертизы по Китаю как на уровне государства, так и на уровне бизнеса, а также неправительственного сектора. У этой проблемы несколько составляющих.

Во-первых, дефицит экспертизы на уровне самих компаний. В силу незначительного объема контактов до недавнего времени как государственные, так и частные корпорации ограничивались наймом переводчиков с китайского. Многие бизнесмены отдавали и эти компетенции на аутсорсинг. В результате внутри компаний не появилась критическая масса экспертов, в тонкостях владеющих особенностями работы на китайском рынке, обладающих широкими связями, глубоко понимающих систему принятия решений в КНР или правовую казуистику. Те компании, которые заняты воспитанием кадров для работы с Китаем, делают это недавно – в них не появилось топ-менеджеров со знанием китайского языка и китайской специфики. Руководство компаний не способно правильно оценить перспективы развития того или иного сектора, упуская возможности (так произошло с «Газпромом», который не воспользовался в 2000-е гг. шансом выйти на китайский газовый рынок на выгодных условиях). Кадровый дефицит непросто заполнить из-за особенностей российского китаеведческого образования: в нем традиционно уделяется большое внимание языку и освоению традиции и крайне плохо преподаются прикладные дисциплины. Как следствие, компании рискуют набирать с рынка либо экономистов с очень низким уровнем знания китайского языка, либо китаистов со слабыми компетенциями в области экономики (не говоря уже об узких отраслях) – и тех и других приходится растить внутри. Учитывая растущее значение Китая для российского бизнеса, это может стать источником проблем на переговорах, поскольку китайские компании, напротив, имеют обширные штаты специалистов по России.

Во-вторых, это неразвитость рынка внешней экспертизы по Китаю. Если глобальные компании способны привлечь для консультаций большое количество высококлассных консалтинговых структур, а также использовать компетенции западных университетов и аналитических центров для учета политических или макроэкономических рисков, то российские компании в значительной степени лишены такой возможности. В условиях кризиса финансирования после развала СССР компетенции академических и университетских специалистов, связанные с пониманием современного Китая, особенно применительно к потребностям бизнеса, были во многом утрачены. Из-за низкой приоритетности китайского направления в предыдущие годы государство и бизнес не вкладывались в развитие рынка внешней экспертизы. В неудовлетворительном состоянии и организации, призванные стать провайдерами услуг для компаний, вроде Российско-китайского делового совета (под эгидой ТПП) или существовавшего под крышей РСПП Российско-китайского центра торгово-экономического сотрудничества. Ни одна из этих структур, по признанию бизнесменов, не готова эффективно осуществлять полное и результативное сопровождение крупного проекта в КНР.

В-третьих, недостаточный уровень знаний о Китае и опыта работы с ним в госаппарате. Единственное ведомство, обладающее широким штатом китаистов – это МИД, но его сотрудники мало приспособлены к взаимодействию с бизнесом и продвижению его интересов. Китаисты в штате Минэкономразвития (ему подчинено и торгпредство) малочисленны и загружены формальной бюрократической работой. Всплеск интереса к Китаю со стороны российских корпораций практически парализовал эти структуры – бизнесмены жалуются на отсутствие помощи от дипломатов, а те в ответ сетуют на большое количество непрофильных запросов от бизнеса. На уровне же министров экономического блока и вице-премьеров, курирующих отношения с КНР, практическая экспертиза отсутствует полностью.

Дополнительная проблема – крайне сложная бюрократическая конструкция взаимодействия с Китаем, сложившаяся в российском правительстве. В отличие от работы с другими странами, где существует одна межправительственная комиссия, в российско-китайских отношениях таких форматов четыре – и все курируются вице-премьерами. Меньше всего бизнес заботит диалог по социальным и гуманитарным вопросам, который с российской стороны возглавляет вице-премьер Ольга Голодец, а с китайской – зампред Госсовета Лю Яньдун.

В то же время компетенции трех других форматов пересекаются. Прежде всего существует межправкомиссия во главе с вице-премьером Дмитрием Рогозиным (его визави – вице-премьер Ван Ян). Ведется стратегический диалог в сфере ТЭК, начатый в 2009 г. вице-премьером Игорем Сечиным (ныне – президент «Роснефти») для концентрации полномочий по энергетическим переговорам с Китаем. В 2012 г. этот формат перешел по наследству к новому куратору ТЭКа в правительстве – вице-премьеру Аркадию Дворковичу (его визави – первый вице-премьер Госсовета Чжан Гаоли). Наконец, в сентябре 2014 г. по просьбе Владимира Путина создана российско-китайская межправкомиссия по приоритетным инвестиционным проектам, которую от КНР возглавил Чжан Гаоли, а от России – первый вице-премьер Игорь Шувалов. Полномочия комиссий, как и компетенции вице-премьеров, пересекаются, а координация по китайскому направлению не налажена. Это создает проблемы для компаний, которые вынуждены согласовывать свои действия с аппаратами сразу двоих, а то и троих вице-премьеров. Вдобавок влияние на ряд проектов имеет и курирующий Дальний Восток вице-премьер Юрий Трутнев.

К победе гармонизма

Хеджирование многих из описанных рисков не под силу российскому бизнесу и отвечающей за российско-китайские связи части правительства. Прежде всего, потому что российское руководство не намерено отказываться от политики в отношении Украины. А значит, скорого примирения с Западом, которое расширило бы пространство для маневра в сотрудничестве с КНР, ожидать не приходится. Впрочем, даже в заданных жестких рамках немало пространства для того, чтобы повысить эффективность организации работы с Китаем, что позволит снять хотя бы часть проблем, беспокоящих российскую элиту.

Москве стоит выработать долгосрочную стратегию в отношении Китая и других стран Восточной Азии, основанную на фактах и реалистичных прогнозах развития ситуации в регионе, а не на предрассудках и сиюминутных интересах отдельных внутренних игроков. Следует ответить на вопрос, каковы задачи России в регионе и может ли она сейчас претендовать на что-то большее, чем роль сырьевого придатка растущих азиатских экономик. Учитывая, что структура торговли России с Китаем похожа на структуру торговли с Евросоюзом (очень грубо ее можно уложить в формулу «российское сырье в обмен на иностранные машины»), изменить состав товарооборота возможно только в результате модернизации экономики. Пока же, ограничивая китайские инвестиции в освоение сырья, Россия скорее всего лишает себя источников экономического роста и бюджетных поступлений, которые можно было бы потратить на развитие – например, вложившись в человеческий капитал (образование и здравоохранение). Следует проанализировать все геополитические риски, исходя из того, что Россия является ядерной державой, а в войне обычными средствами Народно-освободительная армия Китая и так уже имеет по крайней мере паритет с дальневосточной группировкой Вооруженных сил России. В нынешних условиях, вероятно, следует сконцентрироваться на вопросах миграционной политики, привлекая китайскую рабочую силу только на временной основе с условием возвращения в КНР (положительный опыт такого рода накоплен во время строительства объектов к саммиту АТЭС), и организации эффективного контроля границы.

Необходимо изучить потенциал развития китайского рынка и выбрать ниши, которые обеспечат диверсификацию российского экспорта и дадут высокий доход. Самый очевидный путь – воспользоваться ростом среднего класса и городского населения, меняющего рацион и потребляющего все больше калорий. Плодородные земли в Приморье открывают и возможности экспорта продовольствия.

Наконец, России следует обязательно диверсифицировать контакты в регионе, работая с Японией и Южной Кореей, играя на страхах российско-китайского сближения (в том числе в США), не упуская из внимания перспективы развития Юго-Восточной Азии с ее 500 млн. населения и ростом потребления ресурсов.

В целях решения всех трех задач необходимо в короткие сроки нарастить экспертизу по Восточной Азии. От государства и бизнеса потребуются сравнительно небольшие инвестиции в обучение чиновников работе с Китаем и другими азиатскими странами, развитие рынка независимой экспертизы и повышение качества востоковедческого образования (в том числе за счет расширения международного сотрудничества университетов и большей интеграции бизнеса в процесс подготовки кадров). Развитие экспертных компетенций потребует времени и не улучшит в одночасье переговорные позиции России в торге с Китаем (тем более в условиях санкций). Но в будущем позволит Москве проводить более дальновидную политику в регионе, который сохранит свое стратегическое значение для будущего страны даже после примирения с Западом.

Благожелательный баланс

Василий Кашин

Украинский кризис конца 2013 – начала 2014 г. вывел КНР в центр мировой политики без каких-либо усилий со стороны Пекина. Китай еще в прошлом десятилетии превратился в альтернативный Западу полюс мировой экономики. Теперь же, сохраняя сдержанную и отстраненную позицию, он самим фактом своего существования оказал решающее влияние на развитие кризиса. Китайские официальные власти предпочитали избегать развернутого изложения мнения, но даже мельчайшие оттенки интонации заявлений китайских дипломатов были предметом пристального внимания на Западе и в России.

Сдержанная политическая поддержка российской позиции и неприятие Пекином санкций против России содействовали тому, что Москва чувствовала себя достаточно уверенно. «Если один экономический партнер с одной стороны света накладывает санкции, мы обратим внимание на других партнеров в другой части мира. Мир не однополярен, мы сконцентрируемся на других экономических партнерах», – заявил пресс-секретарь российского президента Владимира Путина Дмитрий Песков в интервью BBC 19 марта.

В речи по случаю принятия Севастополя и Крыма в состав России глава государства сказал: «Мы… признательны народу Китая, руководство которого рассматривало и рассматривает ситуацию вокруг Украины и Крыма во всей ее исторической и политической полноте, высоко ценим сдержанность и объективность Индии». Быстрый экономический рост КНР и в меньшей степени других стран БРИКС означает, что ни одна страна теперь не может быть подвергнута изоляции и сильному экономическому давлению без их участия. Это радикальным образом увеличило возможности крупных сырьевых экономик, к числу которых принадлежит и Россия, в противостоянии политике Запада.

Многочисленные высказывания американского президента Барака Обамы об «углубляющейся изоляции» России и ее «противопоставлении международному сообществу» показывают, что новая реальность, предопределившая ход украинского кризиса, еще не вполне осознана в Соединенных Штатах. В то же время страх перед возникновением прочного российско-китайского союза был, вероятно, одним из сдерживающих факторов усиления западного давления на Россию. Тихоокеанские союзники США, прежде всего Япония, ограничились лишь символическими санкциями. Контакты с японскими коллегами показывают, что интерес к развитию связей с Россией сохраняется в полной мере, а перспектива слишком быстрого сближения Москвы и Пекина вызывает опасения.

Эквилибристика Китая

Китайская политика по отношению к украинскому кризису формировалась под влиянием нескольких противоречивых факторов. В их числе:

● возможное негативное влияние крымского прецедента на решение проблемы Тайваня;

● негативное отношение КНР к поддерживаемым США «цветным революциям» и необходимость противостояния западному влиянию;

● – влияние кризиса на внешнюю политику и международное положение России и последствия этого для Китая;

● интересы КНР на Украине.

Остановимся на первом пункте. Референдум по вопросу о самоопределении долгое время был важным пунктом в программе сепаратистской Демократической прогрессивной партии Тайваня. Пекин жестко отреагировал на попытку президента Тайваня Чэнь Шуйбяня в первой половине 2000-х гг. сформировать правовую базу для проведения подобного референдума. Само рассмотрение в Законодательном юане (парламенте) закона о референдумах в 2003 г. вызвало серию жестких заявлений со стороны китайских руководителей, обвинивших Тайбэй в «провокациях». Китайские политические деятели не раз отмечали, что плебисцит о статусе острова сам по себе может являться основанием для воссоединения Тайваня с материком военным путем. Закон КНР «О противодействии сепаратизму», принятый в 2005 г., дает китайскому руководству право провести военную операцию, если Тайвань предпримет шаги по изменению своего статуса в сторону формального объявления независимости.

Таким образом, китайская позиция по тайваньскому вопросу, который остается одним из центральных для внешней политики КНР, полностью исключает возможность формального одобрения итогов крымского референдума. Такой шаг создал бы крайне нежелательный прецедент и лишил Китай правовых аргументов против проведения аналогичного референдума на Тайване. Независимо от содержания украинского кризиса и характера отношений с его участниками Пекин должен был выразить формальную поддержку суверенитета и территориальной целостности Украины (заявление МИД КНР от 28 февраля) и проигнорировать решения крымского референдума. Любая другая последовательность действий была бы для КНР самоубийственной.

Но насколько Китай не мог позволить себе признать законность проведения сепаратистского референдума, настолько же он не желал дать даже минимальные поводы для ухудшения отношений с Москвой. Комментарий официального представителя МИД КНР Хун Лэя от 17 марта в связи с прошедшим на полуострове референдумом заключался в том, что «Китай придерживается честности и объективности в украинском вопросе… Мы надеемся, что все стороны проявят сдержанность и как можно скорее найдут политическое решение путем диалога, должным образом разрешат крымский вопрос, основываясь на уважении к обоснованным опасениям и законным правам и интересам всех сторон». Китай неоднократно и определенно выступал против санкций в отношении России и воздержался при голосовании в СБ ООН по предложенной Соединенными Штатами резолюции по крымскому вопросу. В разгар крымского кризиса начала марта министр иностранных дел КНР Ван И, выступая на проходившей в Пекине сессии Всекитайского собрания народных представителей, подчеркнул, что российско-китайские отношения переживают «свой лучший период», а Китай и далее будет прилагать усилия для развития стратегического партнерства.

Можно вспомнить, что аналогичными факторами определялись и подходы КНР к вопросу статуса Абхазии и Южной Осетии после российско-грузинского конфликта 2008 года. В тот период Китаю также пришлось действовать в рамках жестких ограничений, которые накладывало на него наличие неурегулированного тайваньского вопроса. И тогда, и сейчас многие западные обозреватели хотели выдать желаемое за действительное и заявляли о расхождениях, якобы проявившихся между Москвой и Пекином из-за экспансионистских действий России.

В реальности, однако, конфликт с Грузией не омрачил российско-китайских отношений; партнерство скорее стало еще более тесным. Что касается отношения к непризнанным территориям, то в Пекине уже продолжительное время работает почетный консул Республики Абхазия, оказывающий китайским бизнесменам содействие в оформлении документов и организации визитов в республику. С точки зрения китайского законодательства этот человек, разумеется, остается частным лицом, однако никаких мер для предотвращения его деятельности не принимается (несмотря на протесты грузинского посольства). Абхазию регулярно и совершенно открыто посещают китайские бизнес-делегации; китайцы испытывают к ней интерес с точки зрения организации совместных производств ввиду особого режима торговли между Абхазией и Россией. Представители неправительственных структур КНР присутствовали в качестве наблюдателей и на референдуме в Крыму, и, очевидно, полуостров не останется без внимания китайского делового сообщества. Китай на официальном уровне придерживается линии на неприятие инспирированных Западом «цветных революций», тем более что сам опасается стать жертвой подобной вспышки нестабильности. На заседании СБ ООН 4 марта при обсуждении «крымской» резолюции представитель КНР Лю Цзеи, воздав обязательную дань территориальной целостности Украины, подчеркнул вместе с тем, что конфликт был порожден «внешним вмешательством». Осуждение этого постоянно присутствовало в китайской официальной риторике.

В то же время Пекин выдвинул собственные инициативы для разрешения украинского кризиса. 15 марта представитель КНР в ООН Лю Цзеи предложил план из трех пунктов: создание международного механизма политического урегулирования; отказ всех сторон конфликта от шагов, ведущих к его эскалации; срочное оказание международными финансовыми организациями помощи Украине. Это позволяло продемонстрировать активный и ответственный подход к украинской ситуации, не становясь явным образом ни на одну из сторон. По своему содержанию китайские предложения скорее отвечали интересам России, поскольку исключали дальнейшее введение санкций.

Что касается официальных СМИ «высшего ранга», таких как газета «Жэньминь жибао» (которую в России часто путают с входящим в тот же холдинг сайтом «Жэньминьван»), а также агентство «Синьхуа», там неприятие очередной «цветной революции», восхищение действиями России, давшей ей максимально жесткий ответ, и злорадство по поводу бессилия Запада проявлялись очень явно. Редакционные статьи «Жэньминь жибао», как и комментарии «Синьхуа», являются признанными трибунами для выражения официальной линии руководства КПК.

Первые материалы в китайской прессе с выражением одобрения линии Москвы еще можно было понимать как точку зрения неких «консервативных» и «антизападных» сил. Но серия схожих высказываний в различных ведущих официальных источниках не оставляет возможности для подобной интерпретации. Например, агентство «Синьхуа» в сообщении от 7 марта подчеркивает, что раскол Украины стал результатом «грубого и эгоистичного поведения Запада», а российское руководство проявило решительность и проницательность при защите «легитимных интересов», что привело к «поражению Запада на Украине».

Опубликованный за день до этого комментарий в «Хуанцю Шибао» подчеркивал, что Путин «преподал «цветным революциям» урок», его борьба имеет большое значение для КНР, а взаимодействие с Россией необходимо для обеспечения мирного развития Китая. Если крупнейшие официальные СМИ рассматривают проблему Украины с точки зрения большой стратегии, то в менее крупных изданиях можно встретить рассуждения и о практических выгодах, которые принесет Китаю поворот России на Восток под влиянием западных санкций. Например, указывается, что в новых обстоятельствах Пекин получит более благоприятные условия для контрактов по закупке российского газа, приобретению российских военных технологий. А финансовые санкции со стороны США создают возможности для расширения присутствия в России китайской платежной системы Union Pay (статья в газете «Шицзе Синьвэнь Бао» от 01.04.2014).

В целом из заявлений представителей руководства и комментариев ведущих медиа можно сделать вывод, что Пекин намерен использовать кризис для укрепления стратегического партнерства с Россией на более выгодных для себя условиях. Значение России для Китая в новой ситуации, когда Москва продемонстрировала силу и способность противостоять «цветным революциям», только повышается. Наоборот, падение нынешнего российского режима под западным давлением рассматривается как крайне нежелательная ситуация, чреватая стратегическим окружением КНР. Китай придерживается подобного подхода к России, даже несмотря на крайне серьезное дипломатическое давление Запада, о котором свидетельствовали опубликованные данные о динамике телефонных переговоров китайских руководителей с американскими и европейскими коллегами в разгар кризиса.

Житница и кузница?

Отдельного рассмотрения заслуживает вопрос об интересах Пекина собственно на Украине. Эта страна занимала особое место в китайской политике в Восточной Европе. По итогам визита Виктора Януковича в 2010 г. стороны договорились о повышении статуса двусторонних отношений до стратегического партнерства. Начиная с раннего постсоветского периода, Украина была важнейшим, возможно, вторым по значению после России поставщиком в Китай технологий военного и двойного назначения. Роль Киева в модернизации оборонной промышленности признается и в китайской литературе. По мере распада украинского промышленного потенциала и развития собственной промышленности роль китайско-украинского ВТС снижалась. Тем не менее в ряде сфер (авиационные и судовые двигатели; моторно-трансмиссионные отделения для танков; военная электроника; корректируемые боеприпасы и др.) оно продолжалось.

Помимо традиционного военно-технического сотрудничества, на новую активизацию которого правительство Януковича возлагало определенные надежды (состоявшийся уже в ходе начавшегося кризиса визит в Китай в декабре 2013 г. сопровождался подписанием долгосрочного плана ВТС), растущее значение приобретало взаимодействие в агросекторе. В 2013 г. Китай был вторым после России торговым партнером Украины с товарооборотом более 10 млрд. долларов, опережая Германию. Украинское руководство имело серьезные планы превратить страну в основной плацдарм для продвижения китайских производителей на европейские (в случае подписания ассоциации с ЕС) либо на российские рынки.

Общие китайские экономические интересы на Украине были, очевидно, весьма значительны. Известный китайский эксперт-международник, экс-посол в ООН Дин Юаньхун в комментарии на сайте «Хуанцю ван» отметил, что общий ущерб КНР на Украине составил более 10 млрд. долларов (вероятно, сюда входят и не выполненные украинцами поставки зерна, что привело к китайским заявлениям о намерении подать иск на 3 млрд. долларов). Судя по всему, по масштабам ущерба от революций для китайских инвесторов Украина стоит на втором месте после Ливии, где только строительные компании, по данным Министерства коммерции КНР, потеряли 16,6 млрд. долларов.

* * *

Украинский кризис вновь продемонстрировал, что глобальная китайская бизнес-империя растет намного быстрее, чем военно-политические возможности Пекина. Очевидна потребность в новой, более активной китайской политике по защите национальных интересов, и это уже заметно, по крайней мере на уровне экспертных комментариев. Что касается китайских подходов к новым властям Украины, Пекин не изменил обычной практике отношений с постреволюционными странами. Уже 25 февраля, вскоре после бегства Януковича в Россию, МИД КНР заявил о готовности Китая и далее развивать с Украиной «отношения стратегического партнерства на основе равенства и взаимной выгоды». Однако общее ухудшение инвестклимата в сочетании с уходом с арены многих украинских политиков и бизнесменов, выступавших партнерами китайцев в таких чувствительных сферах, как недвижимость и строительство, позволяют предположить, что значение Украины для китайской внешнеэкономической стратегии заметно снизится.

Украина

С.М. Минасян – доктор политических наук, заместитель директора Института Кавказа (г. Ереван)

В.В. Наумкин – член-корреспондент РАН, профессор, доктор исторических наук, директор Института востоковедения РАН, член Группы высокого уровня и посол доброй воли Альянса цивилизаций.

А.В. Мальгин – кандидат филологических наук, историк, политолог, член экспертного совета при Совете министров Республики Крым.

Последняя постсоветская война

Сергей Минасян

Профессиональным военным, историкам, конфликтологам, специалистам по международным отношениям еще предстоит детально проанализировать обстоятельства украинского кризиса. Однако уже сейчас можно выявить его важнейшие военно-политические и военно-технические особенности и влияние на аналогичные вооруженные конфликты, особенно на постсоветском пространстве.

Война, «гибридная» во всем?

«Вполне благополучное государство за считаные месяцы и даже дни может превратиться в арену ожесточенной вооруженной борьбы, стать жертвой иностранной интервенции, погрузиться в пучину хаоса, гуманитарной катастрофы и гражданской войны». Это выдержка из научного доклада начальника Генерального штаба ВС России генерала армии Валерия Герасимова на собрании Академии военных наук в феврале 2013 года. Фактически еще за год до операции в Крыму и последующих событий главный российский военачальник почти пророчески представил то, что случилось на Украине.

Генерал Герасимов отметил особенности будущих вооруженных конфликтов, напрямую перекликающиеся с событиями в Крыму и на юго-востоке Украины. «Акцент используемых методов противоборства смещается в сторону широкого применения политических, экономических, информационных, гуманитарных и других невоенных мер, реализуемых с задействованием протестного потенциала населения. Все это дополняется военными мерами скрытого характера, в том числе реализацией мероприятий информационного противоборства и действиями сил специальных операций. К открытому применению силы зачастую под видом миротворческой деятельности и кризисного реагирования переходят только на каком-то этапе, в основном для достижения окончательного успеха в конфликте». Чем не сюжет из новейшей истории постсоветского пространства или процессов на Ближнем Востоке?

Доклад начальника российского Генштаба вплоть до начала операции в Крыму привлек внимание лишь немногих военных экспертов. Но после известных событий он стал широко цитироваться, особенно в западной печати, выступая удобным аргументом, позволяющим причислить украинский кризис к так называемым «гибридным войнам», сочетающим политические, экономические, информационно-пропагандистские (формально невоенные) меры с дозированными и/или скрытными действиями военного характера. Военная составляющая «гибридных войн» преимущественно реализуется силами специального назначения и элитными подразделениями или же, наоборот, иррегулярными, «квазигосударственными» или частными вооруженными формированиями.

При этом надо подчеркнуть, что концепция «гибридной» («нелинейной», «асимметричной», «неконвенциональной») войны – не изобретение генерала Герасимова или исключительно российская военная разработка. Концепция «гибридных войн» в последние годы достаточно активно разрабатывалась и на Западе, просто именно России удалось апробировать ее в таких масштабах.

Впрочем, вряд ли можно предполагать, что российский Генштаб реально готовил взятие Крыма, а тем более последующие события на юго-востоке Украины еще в феврале 2013 года. Даже если в недрах его Главного оперативного управления конвертик с надписью «Крым» действительно лежал по соседству с планом реагирования на возобновление боевых действий в Карабахе или на гипотетический кризис в Арктике. Такова специфика работы военных профессионалов. Если они хорошо знают свое дело, то пытаются приспособиться к новым видам и формам войн и вооруженных конфликтов на самых различных театрах военных действий. Однако обычно генералы готовятся к прошедшей войне. Но это в лучшем случае – в худшем лишь к парадам и бюджетным баталиям.

К примеру, готовься почти четверть века украинские генералы хотя бы к прошедшим войнам (чему их учили еще в советских военных училищах и академиях), то они все равно не нашли бы ответа на «гибридные» или асимметричные операции в Крыму или осаде Славянска весной 2014 года. Но к широкомасштабной «антитеррористической операции» (или гражданской войне, в зависимости от политических пристрастий) против пророссийских ополченцев ЛНР/ДНР украинская армия была бы готова намного лучше. Ведь примерно с конца июня, возобновившись после инаугурации Порошенко, АТО по своему характеру фактически приобрела характер классических боевых действий, т. е. того, чему хотя бы в теории учили нынешних украинских генералов или полковников в советских или уже «незалежных» военных училищах.

Украинский кризис как исключительно «гибридную войну» корректно рассматривать применительно лишь к первому этапу его военной фазы: операции в Крыму и действиям Стрелкова-Гиркина в апреле – июне на Донбассе. Далее масштабы стали другими. «Гибридная война» комбинировалась с почти рутинными войсковыми операциями и существенным даже по мировым меркам использованием бронетехники и артиллерии, хотя и с относительно небольшим вовлечением авиации.

Одна из особенностей украинского конфликта – его беспрецедентно быстрая эскалация. Буквально за несколько недель операция специального назначения российских войск в Крыму переросла, через акции гражданского неповиновения на юго-востоке Украине, в локальную полурегулярную операцию на северо-западе Донбасса (осада Славянска и окрестностей). Затем вооруженный конфликт вылился в масштабные бои между регулярной украинской армией и полупартизанскими отрядами ДНР/ЛНР. Наконец, уже в середине августа произошло практически нескрываемое вовлечение регулярных российских войск, которые силами нескольких мотострелковых и воздушно-десантных батальонных тактических групп окружили южную группировку украинских войск в Донбассе с катастрофическими для ВСУ последствиями (Иловайский котел). А это уже что-то большее, чем «гибридная война».

Во многом украинский кризис повторял специфические и концептуальные особенности развития предыдущих постсоветских конфликтов 1990-х и 2000-х годов. Однако, учитывая масштабное военно-техническое вовлечение российской армии, он стал событием глобального значения и фактически поводом для начала новой (или «квази») холодной войны.

Кадры с мест сражений на полях Луганска или городских боев в Донбассе создают ощущение «машины времени», напоминая о «позднесоветских» и «раннепостсоветских» политических процессах конца 1980-х – начала 1990-х годов. Спустя четверть века на Украине по обе стороны линии фронта вновь появляется знакомый по большинству постсоветских этнополитических конфликтов образ боевика-добровольца, зачастую сочетавшего высокую степень идеологизированной и националистической мотивации с не вполне чистой личной биографией и нескрываемыми бизнес-интересами. Феномен днепропетровского губернатора Игоря Коломойского, которому приписывают укомплектование и содержание нескольких украинских добровольческих батальонов, или российского олигарха Константина Малофеева, фактически оплатившего апрельский рейд Стрелкова-Гиркина на Славянск, являются лишь наиболее яркими примерами.

Более того, украинский кризис чем-то напоминает войны позднего европейского феодализма с их частными армиями из разномастных ландскнехтов, наемников и отставных военных самой различной этнической, идеологической и социальной принадлежности. Как и тогда, военная логика конфликта порой подменяется соображениями иного, в первую очередь политического, а также репутационного и пропагандистского порядка, превращаясь в некую «асфальтную войну» за дороги и города или кабинетные игры на картах. Таковым, к примеру, было стремление украинских войск в июне – июле взять Донбасс и Луганск в огромные клещи вдоль российско-украинской границы, чтобы прервать снабжение ополченцев оружием и припасами из России. Эта операция была инициирована не столько украинским Генштабом, понимавшим военные и ресурсные ограничения армии для реализации столь масштабной операции, сколько политическим видением нового руководства страны. Ее результатом стало двойное окружение украинских войск вдоль границ с Россией и образование так называемого «Южного котла» в районе Амвросиевки. Тем самым украинцы повторили ошибку грузин в августе 2008 г., когда военная целесообразность обхода Цхинвали и стремительного прорыва на север с целью блокады Рокского туннеля были принесены в жертву политическим соображениям и желаниям Михаила Саакашвили быстрее водрузить грузинский флаг в столице Южной Осетии.

В условиях отсутствия сплошной линии фронта и четкой идентификации не/лояльности местного населения для конфликтующих сторон важнее становилось уже не столько разгромить противника, сколько поднять знамя в том или ином «ключевом» населенном пункте. Обычно это происходило после долгой и кровопролитной осады, например, Славянска, или штурма Луганска и Иловайска, или же продолжительных попыток пророссийского ополчения овладеть Донецким аэропортом. А затем участники АТО нередко были вынуждены покинуть занятый пункт, чтобы не оказаться в окружении, как это случилось под Иловайском в конце августа.

«Позднефеодальная» стилистика, когда наиболее боеспособными силами являются иррегулярные добровольческие формирования романтиков-националистов или частные отряды олигархов или криминальных авторитетов, не является спецификой украинского конфликта. На постсоветском пространстве у Гиркина, Коломойского и Малофеева были предшественники. Например, известный грузинский криминальный авторитет Джаба Иоселиани. Со своей военизированной структурой «Мхедриони» – важнейшим актором гражданской войны в Грузии в 1991–1992 гг. и грузино-абхазского конфликта 1992–1993 гг. – он был едва ли не главной политической фигурой Грузии начала 1990-х гг., пока Эдуард Шеварднадзе постепенно не прибрал к рукам все нити управления страной. Аналогичный пример – бывший премьер-министр Азербайджана Сурет Гусейнов. До карабахского конфликта он служил директором фабрики по обработке шерсти, а с началом боевых действий на свои средства сформировал мотострелковый полк и даже стал командиром корпуса на начальном этапе войны в Карабахе.

Впрочем, важное отличие украинского кризиса – то, что первоначально этнополитическая компонента в нем не превалировала, хотя уже весной 2014 г. налицо было идейное и идеологическое противостояние антироссийски настроенных жителей западной и центральной Украины и русскоязычных жителей Донбасса. Евромайдан стал благоприятной почвой для зарождения на востоке повстанческого движения скорее в политическом и идеологическом смысле, а не в этнокультурном. Основными факторами оказались фрагментация государства и силовых структур, насильственная смена режима, чувство страха и фрустрация от потери выходцами с востока традиционных рычагов в Киеве и во всей Украине, депрессивные социальные условия. Одновременно по схожим причинам шло формирование вооруженных добровольческих отрядов и на стороне новой украинской власти (преимущественно из-за паралича прежних силовых структур) и укомплектование ими батальонов Национальной гвардии.

«Гибридной войной» (или асимметричным конфликтом, смотря какую терминологию предпочитают использовать исследователи) кризис на Украине явился не только и не столько в силу комбинации скрытых форм ведения боевых действий – вовлечения спецназа или элитных подразделений ВС РФ при поддержке добровольцев и иррегулярных подразделений из лояльного местного населения и бывших сотрудников силовых структур, которые противостояли украинским добровольческим батальонам и регулярной украинской армии. Динамика развития конфликта с самого начала демонстрировала как ресурсную, так и статусную асимметрию участников и вовлеченных сторон: Запад и Украина против России, обвиняющие друг друга в нелегитимности новое центральное правительство и власти ДНР/ЛНР, и т. д. Статусно-ресурсная асимметрия – это вообще одна из особенностей практически всех постсоветских конфликтов.

Ну и наконец, если рассматривать украинский кризис в военно-политических категориях глобального масштаба (равно как в устоявшемся широком общественном восприятии), то это скорее уже не «гибридная», а так называемая proxy или периферийная война (другое употребляемое название – «война по доверенности») между геополитическими центрами. В этом смысле украинский кризис в лучших традициях холодной войны является полем глобального противоборства ядерных сверхдержав – России и США. С учетом фактора взаимного ядерного сдерживания, не позволяющего двум державам столкнуться в прямом военном противоборстве, нынешний конфликт имеет все основания войти в историю как очередная периферийная война, подобно войнам в Корее, Вьетнаме, Афганистане и на Ближнем Востоке. Впрочем, надо также учесть, что в случае с украинским кризисом мотивация России для вовлечения в конфликт существенно больше, чем Соединенных Штатов и стран ЕС, так как Украина воспринимается Москвой как сфера жизненно важных интересов.

Военно-техническая составляющая

По характеру и методам силового противоборства украинский конфликт был «гибридным» как концептуально, так и в чисто военной и военно-технической сферах. Достижения военно-технической мысли последних двух десятилетий – беспилотники, цифровые системы связи, целеуказания и контроля, современные компактные противотанковые и зенитные ракетные комплексы соседствовали с громоздкими бронетанковыми и механизированными подразделениями, плотно насыщенными артиллерией самого различного назначения и калибров (как во время противостояния ОВД и НАТО конца 1980-х гг.).

Это вполне объяснимо: на момент распада Советского Союза Украина с дислоцированными на ее территории стратегическими вооружениями обладала третьим в мире ядерным (после Соединенных Штатов и России) и четвертым конвенциональным военным потенциалом (после США, России и Китая). В составе трех бывших советских военных округов на Украине насчитывалось около 6500 танков, десятки тысяч БМП, БТР, артиллерийских систем, 1100 боевых самолетов. Даже через 20 лет, после массовой распродажи Украиной по всему миру своей военной техники, ее количество все еще впечатляло. На начало 2014 г. в войсках было около 700 единиц выпускавшихся на Харьковском танковом заводе и по этой причине выбранных в качестве основного танка украинской армии Т-64 различных моделей и десяток новых «постсоветских» Т-84У «Оплот» (а также законсервированных на базах хранения порядка 2500 Т-64, Т-80, Т-72 и танков старых моделей), свыше 2500 БМП и БТР и свыше 2000 артиллерийских систем (почти столько же хранилось на складах). По сравнению со многими постсоветскими конфликтами стороны были лучше оснащены бронетехникой и артиллерией.

С украинской стороны в боях принимала участие преимущественно военная техника и вооружение (ВВТ) в лучшем случае выпуска начала 1990-х гг., существенную часть которых составляла техника бывших соединений Советской армии в Восточной Европе, после распада ОВД частично выведенная на Украину. Например, такого рода базой хранения был Артемовск в Донецкой области, куда в начале 1990-х гг. была передислоцирована развернутая мотострелковая дивизия из Венгрии, насчитывающая свыше 220 танков и сотни единиц БМП, БТР и артиллерийских систем. Однако в боях на стороне украинской армии принимали участие раритетные БРДМ-2, БТР-60ПБ, артиллерийские системы Д-30 и Д-20 и иная техника 1960-х и даже 1950-х годов.

Небольшое исключение составляла разработанная или произведенная на предприятиях украинского ВПК уже в постсоветское время военная техника (БТР-3 и БТР-4, танки Т-64БМ «Булат» и Т-84У «Оплот», некоторые виды стрелкового вооружения, противотанковых ракетных установок и гранатометов), являвшаяся модернизацией советских предшественников. Лишь к концу лета на вооружении украинской армии и отрядов Национальной гвардии наряду с импровизированными бронеавтомобилями собственного производства появились современные беспилотники, системы связи, радиоэлектронной борьбы (РЭБ) и целеуказания, а также легкое и стрелковое оружие западного производства.

В начальный период конфликта ополченцы также были вооружены в основном оружием советского производства из военных гарнизонов украинской армии на юго-востоке или поставленным с российских военных складов. Примечательно, что вплоть до середины лета из России по очевидным причинам поставлялось вооружение и военная техника преимущественно тех образцов, которые имелись у украинской армии (например, давно снятые с вооружения российской армии и находящиеся на складах Т-64 – основные танки украинской армии). Однако по мере эскалации конфликта у ополченцев появляются новые образцы современного российского вооружения, например, противотанковые и зенитные установки, гранатометы, бронетехника. С учетом последующего вовлечения армейских подразделений впервые в боевых действиях на Украине были использованы модернизированные российские танки Т-72Б3 и даже Т-9 °C, реактивные системы залпового огня «Смерч» и «Торнадо-Г», БТР-82А и «Тигр», некоторые другие виды ВВТ.

Защита и мобильность бронетехники советского производства (как и ее модернизированных аналогов), предназначенной для ведения массовых боевых действий в условиях противостояния НАТО и ОВД на центральноевропейском театре, оказались недостаточно эффективными в условиях применения современных противотанковых боеприпасов. По предварительным оценкам, потери бронетехники с украинской стороны составили свыше 100 танков и 200 БМП, БТР и других боевых бронированных машин (ББМ), а также около 80 артиллерийских орудий и РСЗО. Примерно две трети составили безвозвратные потери ВВТ. Не менее серьезными были потери бронетехники и артиллерии у ополченцев и поддерживающих их российских войск.

На этом фоне для украинской стороны серьезную значимость приобретали вопросы логистики и снабжения, особенно ремонт и восстановление военной техники. Несмотря на доставшиеся еще с советских времен крупнейшие производственные мощности по ремонту и производству практически всех видов военной техники, состояние ВПК Украины на начало 2014 г. ненамного отличалось от состояния украинской армии. Лишь к моменту заключения осеннего перемирия украинский ВПК оказался в состоянии не только проводить ремонт и восстановление, но и выпускать мелкими партиями новые образцы ВВТ. У ополченцев была только одна сложность в снабжении – политическая. Частота и объем поставок из так называемого «Военторга» полностью зависели от политических подходов Москвы к развитию ситуации на юго-востоке. Однако когда ВВТ на Донбасс поставлялось, то уже в объемах, вполне достаточных для противодействия украинской армии и отрядам Национальной гвардии.

По уровню использования авиации украинский кризис хотя и превосходил большинство постсоветских конфликтов (в частности абхазский, карабахский, приднестровский), но существенно уступал операции НАТО в Косово в 1999 г. и действиям российской авиации в двух чеченских войнах и августовском конфликте 2008 г. с Грузией. В первую очередь это объяснялось низким уровнем боеготовности и технического состояния украинских ВВС, а также значительными потерями украинской авиации. К началу 2014 г. в строевом составе украинских ВВС насчитывалось 170–180 боевых самолетов (примерно столько же находилось на складах и на консервации). ВВС Украины включали около 80 истребителей МиГ-29 (при этом 46 МиГ-29 базировались в Крыму, были захвачены российскими войсками в марте и впоследствии возвращены в разукомплектованном состоянии), и только четверть из них оставалась в рабочем состоянии. Из примерно 24 истребителей-перехватчиков Су-27 только несколько машин могли подняться в воздух. Аналогичная ситуация и с насчитывающими до 36 машин бомбардировщиками Су-24. Штурмовая авиация была в несколько лучшем состоянии, располагая примерно двумя десятками боеспособных самолетов Су-25. Однако именно Су-25, активно применявшиеся против наземных целей, и понесли наибольшие потери: сбито или потеряно в результате аварий семь или восемь штурмовиков. ВВС Украины потеряли также как минимум один или два бомбардировщика Су-24, два истребителя МиГ-29, один истребитель Су-27, один разведывательный самолет Ан-30, один военно-транспортный Ан-26, а также сбитый над Луганским аэропортом военно-транспортный самолет Ил-76 с десантниками на борту.

Начиная с боев под Славянском, с конца апреля – начала мая было сбито до восьми ударных вертолетов Ми-24 различных моделей и примерно такое же число транспортно-десантных Ми-8. Плотная насыщенность ополченцев ПЗРК и малокалиберными зенитно-артиллерийскими системами привела к большим потерям среди армейской авиации Украины. Во второй половине лета украинские Ми-24 уже почти не принимали участия в боевых действиях, подтвердив высокую уязвимость вертолетов данного семейства в локальных конфликтах. Например, из 12 вертолетов Ми-35М (последняя модификация Ми-24), поставленных с октября 2013 г. Россией в Ирак, уже к октябрю 2014 г. боевиками так называемого «Исламского государства» с использованием ПЗРК было сбито две машины.

Украинский кризис, как и другие локальные конфликты последних десятилетий, доказывает ограниченную эффективность боевой авиации (даже если она имеет абсолютное превосходство в воздухе) против полурегулярных отрядов, оснащенных переносными зенитно-ракетными комплексами (ПЗРК) и зенитной артиллерией. Одним из наглядных примеров была операция Израиля в Ливане летом 2006 года. Сильнейшие на всем Ближнем Востоке израильские ВВС, располагающие современными боевыми самолетами с системами высокоточного оружия (ВТО), так и не смогли сломить сопротивление бойцов ливанской «Хезболла», оснащенных ПЗРК. Однако в ходе боев на юго-востоке Украины в середине июля 2014 г. на вооружении ополченцев появились уже не только ПЗРК, но и зенитные комплексы ближней («Стрела-10», «Оса») и даже средней дальности (известные по истории с малайзийским «Боингом» ЗРК «Бук-М1»).

В отличие от операций авиации США и стран НАТО на Ближнем Востоке и Балканах в ходе украинского кризиса практически не использовалось высокотехнологическое оружие (ВТО), почти отсутствующее у ВСУ и лишь в небольших количествах имеющееся у российской армии. В предыдущих случаях имело место противостояние высокотехнологичных армий с технически отсталым и политически изолированным противником, и т. н. «дистанционная война» с использованием ВТО достаточно быстро и эффективно достигала своей цели. Однако на юго-востоке Украины сталкивались находящиеся примерно на одинаковом технологичном уровне противники, военные организации которых отличались лишь размерами, степенью боеготовности и боеспособности имеющегося у них вооружения, что не позволяет говорить о «дистанционной» или «бесконтактной» войне.

Даже эффективность использования украинской стороной тактических ракетных комплексов «Точка-У», с достаточно высокой точностью и дальностью стрельбы до 120 км, эксперты оценивают неоднозначно. Опыт применения ракетных комплексов «Точка-У» российской армией в Чечне и против Грузии в августе 2008 г., а также в ходе гражданской войны в Йемене или же оперативно-тактических систем «Скад» (с большей дальностью, но худшей точностью стрельбы) на Ближнем Востоке показывает, что эти ракетные системы остаются скорее военно-политическим средством сдерживания, а не реальным инструментом «дистанционной войны».

В украинском конфликте подтвердилась значимость традиционной артиллерии (особенно самоходной) и реактивных систем залпового огня (РСЗО), выступавших в качестве основного средства огневого поражения. Наибольшие потери стороны понесли именно от действия артиллерии. Особенно эффективно она действовала в ходе огневых налетов на находящиеся на марше колонны боевой техники или полевые лагеря противника. Новым словом для постсоветских конфликтов стало активное использование для наведения и корректировки артиллерийского огня современных цифровых систем разведки и целеуказания, а также беспилотных летательных аппаратов в режиме реального времени. Высокую эффективность продемонстрировали крупнокалиберные системы залпового огня «Смерч» и «Ураган», равно как уже давно ставшие одним из символов локальных конфликтов на постсоветском пространстве 122-мм РСЗО «Град».

Военно-стратегические последствия

Несмотря на сравнительную скоротечность боевых действий на юго-востоке Украины, потери в личном составе были очень серьезными. По различным оценкам, военнослужащие регулярной армии, бойцы ополчения и иррегулярных вооруженных формирований потеряли десятки тысяч людей убитыми, ранеными и пропавшими без вести. В результате как минимум для украинской армии серьезной проблемой стало восполнение личного состава, усугубляющееся практически полным отсутствием подготовленных резервистов и системы организационно-мобилизационных мероприятий.

Украинский кризис подтвердил тенденцию продолжающейся профессионализации военного дела, а также значимость уровня боевой и физической подготовки. Усложнение ВВТ требует большей вовлеченности военных специалистов, что не может быть компенсировано контингентом военнослужащих-призывников. С другой стороны, усиление мощи, точности и дальности стрельбы легкого и стрелкового оружия дает возможность даже небольшим подразделениям войск специального назначения (особенно если они хорошо оснащены и мотивированы) решать боевые задачи, которые ранее ставились перед более крупными войсковыми соединениями. Повышается значимость легких и мобильных частей специального назначения, особенно в так называемых конфликтах низкой интенсивности. Естественно, что, как и в любой «гибридной войне», очень важную роль в Крыму и в боях на Донбассе (с российской стороны) сыграли отряды специального назначения и элитные подразделения постоянной готовности.

С другой стороны, украинский кризис (как и российско-грузинская война 2008 г.) продемонстрировал, насколько важно в современных локальных войнах, в условиях их скоротечности и динамики эскалации, правильное соотношение регулярных частей постоянной готовности и массового призыва резервистов и военнообязанных. Эта задача являлась одной из наиболее сложных для украинского руководства, и ее так и не удалось решить вплоть до заключения перемирия, несмотря на несколько «волн» мобилизационного призыва. Тенденция, типичная для нынешнего этапа развития военного дела. Как отмечал в уже упомянутом докладе начальник российского Генштаба, меняющийся характер современной вооруженной борьбы принуждает стороны в случае начала конфликта опираться именно на «созданные в мирное время группировки сил и средств постоянной готовности».

При этом получают новое значение сухопутные войска, более адаптированные как для использования в конфликтах малой интенсивности и локальных войнах, так и в широкомасштабных «классических войнах» с массовым использованием бронетехники и артиллерии. Украинский кризис вынудил признать это даже американцев, традиционно делающих ставку на высокотехнологичную и эффективную при использовании высокоточного оружия боевую, а в последнее время – уже и беспилотную авиацию. Военная фаза украинского кризиса еще не успела завершиться, а на Европейский контингент в ходе совместных натовских учений уже вернулись американские танки «Абрамс», за пару лет до этого выведенные из Германии после расформирования последнего «тяжелого» соединения американской армии, дислоцированного в Европе.

Из других военно-стратегических уроков следует отметить достижение российскими войсками фактора стратегической внезапности в Крыму. Военные историки еще долго будут спорить, что явилось более важным для успеха крымской операции: развал украинской армии в отсутствие военных реформ в постсоветский период или эффективность последней («сердюковской») военной реформы в России. Однако очевидно, что ключевым элементом успеха стала именно стратегическая внезапность, причем достигнутая не столько за счет слаженности и скрытности действий по переброске мобильных элитных подразделений в Крым. В век спутников и электронной разведки столь масштабную переброску войск специального назначения и ВДВ, иногда за тысячи километров из Сибири в Крым, нельзя было скрыть даже под предлогом крупномасштабных учений. Внезапность была достигнута на уровне стратегического мышления как вероятного противника (в данном случае – новых властей Украины), так и внешних акторов, которые могли хотя бы теоретически помешать осуществлению этой операции. Российское военно-политическое руководство добилось «шокового» эффекта, ибо до самого последнего момента никто не мог поверить, что Москва осуществит в Крыму то, что она осуществила.

Глобальные масштабы украинского кризиса высветили актуальность информационного, психологического и пропагандистского измерения вооруженной борьбы. Значимость информационно-пропагандистских войн, в том числе киберопераций как составного элемента вооруженного противостояния, уже давно не подвергается сомнению. Украинский кризис не стал новым этапом развития информационно-пропагандистских войн и по своей значимости не был столь важен, как война в Персидском заливе 1991 г., названная «войной CNN». С другой стороны, информационное сопровождение не имело столь негативного психологического влияния на ход боевых действий, как в свое время кадры погибших американских спецназовцев на улицах Могадишо, которые привели к прекращению операции США в Сомали в 1993 году. В целом украинский кризис фиксирует тенденцию увеличения роли информационно-пропагандистских войн по мере развития и усложнения коммуникационных и цифровых технологий.

Иногда, впрочем, в ходе украинского кризиса создавалось впечатление, что информационная война становится самоцелью, попыткой создать пропагандистский эффект в отрыве от реальных военных и военно-политических целей. Это приводило к тяжелым последствиям, например, уже отмеченные попытки перекрытия украинскими войсками границы с Россией и занятия ключевых городов или же осада ополченцами Донецкого и Луганского аэропортов. С другой стороны, удачно проведенные операции всегда сопровождались своеобразным информационным мультипликатором, как это происходило с действиями Стрелкова-Гиркина в Славянске.

Украинский кризис ознаменовал возврат интереса к «старой доброй» политике сдерживания в контексте противостояния России и США. Причем речь идет о возвращении не только традиционного взаимного ядерного сдерживания, но и конвенционального (с помощью обычных вооружений), в котором будет расти значимость высокоточного оружия. Интерес к феномену сдерживания, даже ядерного, с глобального переходит уже и на региональный уровень. Например, противостояние с Россией стимулировало на Украине активную дискуссию по поводу возврата к обладанию ядерным оружием.

Меняется сама терминология военно-стратегического дискурса. По мере ренессанса НАТО и противостояния с Россией в Брюсселе все активнее используются термины и концепции, заставляющие вспомнить о холодной войне. Например, высказываются идеи возврата альянса к новой политике «гибкого сдерживания» (как реакции на российскую «гибридную войну» на постсоветском пространстве), или проводятся аналогии с концепцией «передового базирования», которыми сопровождаются учения США и их союзников на территории новых восточноевропейских членов альянса.

Наконец, одним из специфических итогов украинского кризиса может стать уход Украины с рынка вооружений постсоветского пространства. Весь постсоветский период Украина была одним из основных поставщиков оружия странам Южного Кавказа (особенно Азербайджану и Грузии). Киев поставил Баку и Тбилиси сотни танков, БМП, БТР, артиллерийских систем (включая крупнокалиберные РСЗО «Смерч» и тактические ракетные комплексы «Точка-У»), десятки боевых самолетов (в том числе истребители МиГ-29 и штурмовики Су-25) и ударных вертолетов Ми-24, большие объемы стрелкового вооружения и боеприпасов. Фактически Украина четверть века занималась распродажей оружия, которое должно было пригодиться ей в боевых действиях на юго-востоке собственной страны. Летом 2014 г. появилась информация о возможной продаже уже Грузией шести штурмовиков Су-25 Украине.

Впрочем, на постсоветском рынке вооружений и так происходит перераспределение экспортеров. Например, в оружейном импорте Азербайджана Украину все более заменяет Россия (по расчетам СИПРИ, если в 2007–2011 гг. Россия занимала 55 %, а Украина – 34 % объема ВТС Азербайджана, то к 2013 г. доля России превысила 80 %).

* * *

Украинский кризис позволил апробировать новые и оценить релевантность имеющихся методов и форм вооруженной борьбы. В нем сочетались подходы, типичные для конфликтов на постсоветском пространстве более четверти века назад, с принципиально новыми и современными военно-политическими или военно-техническими элементами. В военно-стратегической и военно-технической сферах украинский кризис не знаменовал собой революцию, а скорее демонстрировал эволюцию способов и методов вооруженной борьбы последних десятилетий, тем самым частично реанимировав некоторые военно-стратегические концепции времен холодной войны.

Наряду с этим в концептуальном плане украинский кризис стал также едва ли не последним постсоветским вооруженным конфликтом. После Украины любые будущие войны на пространстве бывшего СССР будут уже другими.

Многомерный кризис

Виталий Наумкин

Воздействие украинского кризиса на существующий миропорядок оказалось настолько многомерным, что пока трудно предугадать последствия – независимо от того, каким станет конечный исход (если о таковом вообще можно говорить). В этой короткой публикации мне хотелось бы затронуть лишь некоторые аспекты данной проблемы.

Сначала о мировом порядке. Происходящее на Украине – одновременно и порождение кризиса мирового порядка, и фактор, его усугубляющий. Произошедший на наших глазах распад украинской государственности едва ли можно рассматривать изолированно от общего кризиса международной системы. Его причиной стали и эрозия механизмов, поддерживавших традиционное, порой весьма искусственное и ущербное нациестроительство, и крах неэффективного управления до предела коррумпированных авторитарных правителей, и спонтанные народные движения, и резкое обострение межэтнических и межконфессиональных противоречий, и безумный разгул «сменорежимных» политических инженерий Запада, и бурный рост активности обществ и властей, стремящихся оградить от этого опасного вмешательства свою исконную идентичность.

В отдельных кабинетах американского истеблишмента, в том числе в Госдепартаменте, присутствуют группы неоконсерваторов, которые все активнее стремятся перестроить мир по своим лекалам. Они рассчитывают на то, что инструменты транснациональной мобилизации массовых движений могут быть эффективно использованы для реализации определенных геополитических замыслов, деформирующих позитивные изменения в мировом порядке, и для реанимации институтов холодной войны, в частности НАТО. Однако они явно не поняли суть и направленность трансформационных процессов, к тому же проявляют незнание истории, без уяснения уроков которой любые планы почти всегда обречены на провал.

Не случайно известный американский аналитик Уильям Пфафф с недоумением вопрошает: «Почему славянская и православно-униатская Украина, история которой болезненно сплетена с российской, должна стать членом того, что было и в значительной степени остается постримской Европой Карла Великого?» Пфафф считает, что провоцирование некоторыми вашингтонскими чиновниками мятежа против законно избранного президента (в частности, Викторией Нуланд, активно действовавшей за кулисами) и вбрасывание 5 миллиардов долларов в поддержку «демократических институтов» на Украине с целью оторвать ее от России лишь создали «ненужный кризис» в американо-российских отношениях и разожгли «дестабилизирующую этническую напряженность в критически важном уголке мира». Несоответствие этого национальным интересам США настолько очевидно, полагает аналитик, что он даже допускает, будто Обама мог быть не в курсе действий этих чиновников.

Известный американский политолог Раджа Менон обращает внимание на то, что брюссельская штаб-квартира НАТО явно попыталась использовать крымский кризис как raison d’etre для альянса и механизм укрепления единства и решимости его членов. Но увы! – заключает Менон, украинское обострение не спасет альянс. Он пишет: «Как много членов старого НАТО, вы думаете, с облегчением вздохнули в 2008 г. в связи с тем, что Грузия не была членом НАТО и не могла прибегнуть к статье V Договора, чтобы потребовать защитить себя от России? Полагаю, что не меньшее число участников облегченно вздохнули и теперь в связи с тем, что в НАТО не входит Украина…». И еще одно заключение, с которым трудно не согласиться: «С учетом того, насколько уязвимыми чувствуют себя Молдавия, Грузия и Украина, крымский кризис делает перспективу их приглашения в альянс не более, а еще менее реальной». Наиболее здравомыслящим политикам понятно, что назрела необходимость замены обветшалых систем безопасности времен холодной войны на новые, инклюзивные и транспарентные структуры, основанные на принципе обеспечения равной безопасности для всех.

Теперь о российско-турецких отношениях. Влияние на них кризиса не ограничивается крымско-татарским фактором, хотя последний, безусловно, важен. По оценкам, в Турции живут около 5 млн. потомков крымских татар, переселявшихся на протяжении более полутора веков (сравним это число с менее чем четвертью миллиона татар, проживающих в Крыму). Первая волна – после победы России в войне с турками в 1783 г. и присоединения Крыма, вторая – после окончания Крымской войны, т. е. с 60-х гг. XIX века, третья – после революции 1917 г. и четвертая – во время и после Второй мировой войны. Подавляющее большинство давно ощущают себя турками, но некоторая часть обладает стойкой исторической памятью. Среди них есть и те, кто мечтает о восстановлении крымско-татарской автономии, и те, кто хотел бы распространить среди живущих в Крыму татар радикальные исламистские взгляды. В Турции действуют несколько националистических группировок, объединяющих незначительное число потомков иммигрантов с полуострова, у которых, как считают турецкие коллеги, есть последователи и на исторической родине.

Тем не менее сегодня Турция ни в коем случае не заинтересована в дестабилизации, напротив, она могла бы стать союзницей Москвы в ее активных действиях по привлечению на свою сторону крымско-татарского меньшинства через его интеграцию в социально-политическую жизнь, привлечение к управлению двумя новыми субъектами федерации и удовлетворение национальных чаяний, которые игнорировались Украиной. Крым может стать выгодной площадкой для турецких инвестиций с учетом уникально короткого транспортного плеча. Однако пока препятствием является непризнание Анкарой воссоединения России с Крымом. Тем не менее есть немало способов преодолеть формальные ограничения, вызванные «трансатлантической солидарностью». Турция озабочена судьбой примерно 5 тыс. своих граждан, обосновавшихся на полуострове, большинство из которых занимаются бизнесом. В Крыму также активно действовало Турецкое агентство по сотрудничеству и развитию (ТИКА) – некий аналог американского US AID. Продолжение их деятельности под вопросом и, как мне думается, скорее всего будет сведено к нулю. В крымских мечетях также служили около пяти десятков присланных из Турции имамов. Не будем забывать, что в Крыму активно действовали ячейки транснациональной исламистской организации «Хизб ат-Тахрир аль-Ислами», запрещенной в России; здесь проповедовали и ваххабитские эмиссары.

Нет сомнения, что подписанный Владимиром Путиным указ о реабилитации репрессированных народов Крыма и возможность создания на его основе в двух новых субъектах Российской Федерации национально-культурных автономий, в том числе крымско-татарской, будут значительно содействовать победе в борьбе за умы и души этой важной части населения полуострова.

Наконец, нельзя не согласиться с тем, что договориться об урегулировании кризиса должны в первую очередь сами украинцы. Однако никуда не деться и от того, что без согласия между Москвой и Вашингтоном никакие договоренности не могут быть выполнены. Похоже, все на Западе хорошо поняли, что «крымское досье» закрыто окончательно и бесповоротно, а Москва действительно не имеет намерений посылать войска в юго-восточные области Украины и вмешиваться в события. Но, по-моему, Вашингтону следует осознать, что, блестяще сыграв крымскую партию, Путин будет добиваться решения двух главных стратегических задач, жизненно важных для России.

Во-первых, обеспечение автономизации юго-восточных регионов Украины через конституционную реформу, параметры которой должны быть определены через общенациональный диалог с участием всех регионов (хорошо, что Сергей Лавров уже заменил в публичных речах лозунг федерализации, вызывающий отторжение у многих даже дружественных нам политиков вроде Александра Лукашенко, на лозунг децентрализации) при защите интересов русского и русскоговорящего населения, достойной роли русского языка.

Во-вторых, обеспечение нейтрального статуса Украины. Впрочем, продолжение курса на втягивание обанкротившейся и полуразвалившейся страны в военно-политический блок было бы полным безумием.

Хотелось бы думать, что украинцам удастся договориться о выполнении соглашений, достигнутых в Женеве. Однако исключать негативного развития событий не следует. Предположим, что разоружить все незаконные формирования не удастся, не получится и остановить эскалацию насилия. Рискну предположить, что при подобном сценарии может возникнуть вопрос о введении на Украину международного миротворческого контингента (естественно, с участием России и при безусловном соблюдении норм международного права, т. е. с получением соответствующего мандата). В этом будет заинтересован и Запад, ведь, по сути, интересы по сохранению целостности и стабильности Украины, ликвидации в ней очагов напряженности совпадают. Продолжив упорствовать в нежелании выполнять женевские договоренности, нынешние киевские лидеры сами сделают такую альтернативу неизбежной.

Крымский узел. Что привело к «русской весне»-2014?

Андрей Мальгин

Сегодня можно с уверенностью сказать, что даже в разгар украинского кризиса и противостояния на Майдане в начале 2014 г. никто из экспертов ни в самом Крыму, ни в Киеве, ни в Москве, ни в Вашингтоне всерьез не предполагал развития событий, которые приведут через полтора-два месяца к известному всем результату. Крым не являлся зоной замороженного конфликта, как Приднестровье, Абхазия или Южная Осетия. Имевшиеся здесь проблемы худо-бедно решались политическим путем. Существовал консенсус всех основных игроков относительно конфигурации постсоветских границ. И все же именно Крым оказался той точкой неустойчивости, где и произошли серьезные геополитические сдвиги. Хотя главные причины следует искать в плоскости глобальной политики, в сфере взаимоотношений России и Запада, ситуация в Крыму также является немаловажной для понимания того, почему стратегия президента Владимира Путина оказалась принципиально реализуемой.

Как завязывался узел

Крымский полуостров, переданный в 1954 г. из состава РСФСР в состав УССР по инициативе тогдашнего главы советского государства Никиты Хрущёва, при распаде СССР и превращении Украины в независимое государство оказался в очень сложной ситуации. Свыше 60 % его двухмиллионного населения составляли этнические русские, но и большинство украинцев являлись русскоязычными и ассоциировали себя скорее с русской культурой, чем с украинской. Хотя, как показал референдум о независимости Украины 1 декабря 1991 г., большинство (хотя далеко не подавляющее – чуть более 50 %) жителей Крыма благожелательно относились к этой идее, в целом в обществе очень настороженно воспринимались некоторые тенденции новой украинской державы: украинский как единственный государственный язык, стремление разорвать экономические и культурные связи с Россией (под видом преодоления зависимости), которое высказывалось целым рядом украинских политиков, и т. д.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что в январе 1991 г., еще при существовании Советского Союза, полтора миллиона жителей Крыма, или свыше 90 % его населения, проголосовали за воссоздание автономии на референдуме, организованном тогдашними, еще коммунистическими, властями полуострова.

После распада СССР в Крыму возникло довольно мощное движение за расширение прав автономии и реинтеграцию Украины с Россией в рамках СНГ. Оно поддерживалось рядом местных партий – коммунистами, республиканцами, русскими организациями. В мае 1992 г. принята новая Конституция Республики Крым, закреплявшая высокую степень самостоятельности региона. На выборах 1994 г. победил избирательный блок «Россия», незадолго до этого президентом Крыма стал его лидер Юрий Мешков, создавший для Киева много проблем своей хаотической деятельностью, интеграционистской и пророссийской риторикой.

Выяснение отношений Симферополя с центром происходило на фоне серьезной напряженности между Россией и Украиной по вопросу о судьбе Черноморского флота бывшего СССР. Первоначально, согласно договоренностям создателей СНГ, предполагалось, что вопрос о контроле над «стратегическими силами», в качестве которых Россия рассматривала и флот, будет решаться в особом порядке. Однако у Киева и Москвы представление о том, что такое «стратегические силы», оказалось разным. Министерство обороны Украины попыталось явочным порядком переподчинить себе Черноморский флот, однако натолкнулось на твердую позицию командующего ЧФ адмирала Игоря Касатонова. Именно Касатонов заставил вмешаться в ситуацию администрацию Бориса Ельцина. Начался сложный и чреватый неожиданностями процесс раздела ЧФ. Для Киева крымская проблема была тесно связана с темой флота, поскольку «крымский сепаратизм» был опасен не сам по себе, а угрозой потенциального вмешательства России. Кремлю, впрочем, на протяжении всех 1990-х гг. было явно не до Крыма. Собственные весьма сложные территориальные проблемы на Кавказе, внутриполитическая борьба сковывали возможности Москвы отстаивать свои интересы в Причерноморье.

Третьей группой проблем, которые проявились в Крыму до и после распада Советского Союза, оказались те, что связаны с репатриацией крымских татар. В 1944 г. татары были выселены из Крыма Сталиным по обвинению в массовом коллаборационизме во время войны. При Хрущёве их не реабилитировали, как это произошло с другими «депортированными народами». Причиной тому были скорее всего внешнеполитические и оборонные соображения. Реабилитация предполагала возвращение крымских татар на родину, чего правящие круги СССР не хотели, опасаясь осложнений с Турцией, ставшей в 1952 г. членом НАТО. Карибский кризис (спровоцированный среди прочего размещением американского ядерного оружия в Турции) окончательно поставил точку в вопросе возвращения крымских татар, и вновь об этом заговорили только в конце 1980-х гг., на волне перестройки.

К тому времени крымское общество было не слишком готово к приему 270 тыс. человек, отличавшихся культурно и ментально от большинства населения полуострова. Массовый характер репатриация приобрела в обстановке крушения Советского Союза, что породило неимоверные трудности и привело к возникновению множества конфликтных ситуаций, вызванных как политическими, так и социально-экономическими причинами.

К началу репатриации крымско-татарское политическое движение оказалось организованным, эффективным и пользующимся поддержкой как либеральных кругов в СССР, так и на Западе. В 1991 г. оно сумело сформировать национальный парламент – Курултай и национальное правительство – Меджлис, которые возглавил известный диссидент Мустафа Джемилев, имевший высокий авторитет среди крымских татар, на Западе и в Турции. С самого начала Меджлис выступил под флагом самоопределения крымских татар на всей территории полуострова и за установление политического режима, гарантирующего им особый статус коренного и титульного населения автономии. Это сразу привело к росту напряженности в отношениях крымских татар со славянским большинством и местной властью, и без того непростых из-за вопросов земли, собственности, рабочих мест и т. д.

Первоначальный период возвращения крымских татар сопровождался многочисленными весьма острыми конфликтными ситуациями. Их пик пришелся на 1995 г., когда в Восточном Крыму возникла угроза массовых столкновений с перспективой перерастания в общий межнациональный конфликт. Центральное украинское правительство небезуспешно использовало крымско-татарское движение в виде своеобразного противовеса т. н. «пророссийскому сепаратизму».

Политический конфликт по линии Киев – Симферополь, проблемы, связанные с базированием Черноморского флота, и репатриация крымских татар стали тремя составляющими запутанного «крымского узла», который так и не удалось окончательно развязать ни одному из украинских правительств.

Становление «украинского порядка»

Почему при наличии столь сложных проблем в Крыму в начале 1990-х гг. не вспыхнул вооруженный конфликт, как это произошло на окружающих Крым территориях от Приднестровья до Нагорного Карабаха? Объясняется это целым рядом факторов.

Следует сказать, что все главные участники событий, в общем-то, отдавали себе отчет в последствиях, которые может иметь неконтролируемое развитие процессов, и предпочитали договариваться. Здесь не было исторических межнациональных противоречий – за исключением проблемы крымских татар, но последние составляли небольшой процент населения. Важным элементом разрешения конфликтов стало воссоздание межнациональной автономии. Нельзя не признать и того, что и Россия и Украина были поглощены вопросами постсоветского становления, преодоления экономических трудностей, а это, безусловно, отвлекало их от сосредоточения на территориальных вопросах и противоречиях (в частности, Ельцин без проблем признал территориальную целостность Украины). В общем, Крым вполне мог бы считаться позитивным примером цивилизованного (хотя и весьма нервного) постсоветского развода. Десятилетие правления украинского президента Леонида Кучмы (1994–2004) было временем относительно успешного решения «крымской проблемы».

Прежде всего в ту пору создана основа для наведения в Крыму «украинского порядка». Ею стал «Большой договор» между Украиной и Российской Федерацией, подписанный в 1997 году. В результате Москве удалось сохранить военно-морскую базу в Севастополе, однако лишь на правах аренды и на ограниченный срок. Согласно поправкам к Конституции Украины, срок базирования флота ограничили 2017 годом. Украина получила часть бывшего ЧФ СССР и возможность создать свои небольшие военно-морские силы. Но самое главное – она удержала суверенитет над всей территорией Крымского полуострова и обрела возможность получать плату за базирование российского контингента, которая осуществлялась в виде скидки по оплате за российский газ.

В марте 1995 г., воспользовавшись внутриполитическим кризисом в Крыму, украинские спецслужбы фактически изгнали с полуострова президента Мешкова и установили полный контроль над деятельностью местных властей. Этот процесс назывался «введением Крыма в правовое поле Украины». Пользуясь острыми противоречиями внутри криминализированной местной элиты, украинские власти успешно проводили необходимые им решения. На втором этапе (с 1998 г.), после вторичного избрания президентом, Кучма ликвидирует в Крыму криминальные кланы и оформляет режим ограниченной автономии. Все это время он удерживает контроль над действиями местной власти, сначала поддерживая и используя конфликт между главой Верховной рады АРК Леонидом Грачом и председателем правительства Сергеем Куницыным, а затем обеспечивая тандем того же Куницына и нового спикера регионального парламента Бориса Дейча.

Относительно успешно Кучме удавалось решать и крымско-татарскую проблему. За прошедшее десятилетие репатриация 270-тысячного народа в основном завершилась. В местах ссылки, преимущественно в Узбекистане, остались те, кто по разным причинам не пожелал возвращаться. Наметившийся в конце 1990-х гг. определенный экономический подъем позволил несколько снизить социальную напряженность в среде репатриантов. В 1999 г. Киев пошел на частичную легализацию органов национального самоуправления крымских татар, создав после серии массовых выступлений Меджлиса специальный Совет представителей крымско-татарского народа при президенте Украины, в который вошли все члены Меджлиса. В этот период начинается массированная инфильтрация крымских татар во власть, идут активные процессы формирования национальной бюрократии и этнической буржуазии.

Итоги первого десятилетия существования Крыма в составе Украины в экономическом отношении были неутешительны: промышленность, за исключением «большой химии» севера полуострова, добычи строительных материалов и элементов судостроения (Керчь), приказала долго жить. Весь ВПК, включая электронику, а также выпуск телевизоров, большая часть судостроения не пережили разрушительных 90-х. То же можно сказать и о сельском хозяйстве, начисто утратившем экспортный характер, однако аналогичные процессы наблюдались повсеместно на территории бывшего СССР, поэтому крымский упадок не имел заметных политических последствий.

Население все же сумело приспособиться к новой капиталистической действительности. Эмигрировал сравнительно небольшой процент жителей. Репатриация крымских татар поддерживала прирост населения, который продолжался в течение всех 1990-х и начала 2000-х годов. Трудовые ресурсы оказались со временем востребованы в сфере курортно-туристических услуг, строительном и другом мелком и среднем бизнесе. Известная стабилизация и даже рост украинской экономики в конце 1990-х – начале 2000-х гг. породили некоторый социальный оптимизм, а относительно мягкая политика украинизации не вызывала массового отторжения и противодействия.

Этнический состав нового, почти двухмиллионного крымского сообщества выглядел следующим образом: 58 % – этнические русские (уникальный показатель для Украины), 24 % – украинцы (преимущественно русскоязычные и тяготеющие к русской культуре) и 12 % – крымские татары, игравшие в политической жизни полуострова благодаря своей пассионарности гораздо большую, чем их процентный состав, роль. Несмотря на взрывоопасный потенциал этого этнического «коктейля», Крыму удавалось избегать серьезных межнациональных конфликтов.

С началом «оранжевой революции» эта кажущаяся идиллия закончилась. Крым в целом враждебно отнесся к первому киевскому Майдану и, по существу, не принял нового президента Виктора Ющенко. Выборы в местный парламент принесли победу Партии регионов, и практически весь период президентского срока Ющенко Крым оставался территорией, находившейся, как и ряд других областей и городов юго-востока, под контролем этой политической силы. Такому положению дел способствовала проведенная в начале 2005 г. политическая реформа, ограничившая возможности центральной власти эффективно влиять на ситуацию на местах. Все это время надежды Крыма связывались с Виктором Януковичем как кандидатом в президенты от Партии регионов, представлявшим интересы русскоязычного и промышленного юго-востока Украины. Крым являлся наряду с Донбассом основой электоральной базы Януковича (за него готовы были проголосовать свыше 70 % избирателей).

Однако в этот период происходит и становление других оппозиционных Киеву политических сил, в частности русских групп и организаций. Активно заявили о себе Русская община Крыма (Сергей Цеков), движение «Прорыв», организация «Русское единство» (Сергей Аксёнов) и др. Эти организации выступали с критикой украинизации и в особенности с протестами против героизации деятелей украинского националистического движения середины ХХ века. Кроме общей атмосферы противодействия радикал-националистическим силам на Украине, оживление русских организаций после упадка второй половины 1990-х – начала 2000-х гг. было связано с новым вызовом, который в это время стал исходить от крымско-татарского движения.

Земельная реформа, затеянная Кучмой, спровоцировала в середине 2000-х гг. массовые самозахваты земли крымскими татарами, первоначально отстраненными от процесса приватизации угодий бывших колхозов и совхозов. Ослабление центральной и местной власти во время первого Майдана привело к тому, что активисты крымско-татарских организаций захватили под индивидуальное строительство тысячи гектаров земли, в основном вокруг крупных городов и на Южном берегу Крыма. Своего пика самозахваты, организацию которых возглавил, разумеется, Меджлис, достигли в 2006 г., породив массу конфликтных и взрывоопасных ситуаций. По сей день проблема узаконивания захваченных тогда земельных участков не нашла адекватного разрешения.

Другой важной тенденцией в крымско-татарской среде в этот период стал рост влияния политического ислама. Духовное управление мусульман Крыма, как и подавляющее большинство мусульманских общин, традиционно находилось под контролем Меджлиса – националистической, светской и прозападной организации. Однако к середине 2000-х гг. широкое распространение получают т. н. «независимые» общины, находящиеся, как правило, под влиянием зарубежных исламистских центров (к настоящему времени свыше 10 % всех общин являются «независимыми»). Исламистские настроения прослеживались в крымско-татарском движении и ранее, но во второй половине 2000-х гг. происходит политическое размежевание между Меджлисом и различными исламистскими группами. Широкое распространение получает деятельность международной партии «Хизб-ут-Тахрир», появляются местные ваххабитские организации, например «Себат» и др. Эти партии и группы критикуют Меджлис за недостаточное внимание к сохранению традиций и заботу не о народе, а о собственном благосостоянии. Рост влияния исламистов на крымско-татарскую умму вызывает глубокую озабоченность славянского большинства полуострова.

Вообще при Викторе Ющенко показательно-дружественная риторика по отношению к России кучмовского периода сменилась глубоким охлаждением в отношениях между Кремлем и Киевом. Антироссийские позиции администрации Ющенко сыграли немалую роль в формировании отрицательного имиджа его режима в глазах абсолютного большинства жителей Крыма.

На президентских выборах 2010 г. крымчане предсказуемо отдали большинство голосов лидеру Партии регионов, в то время как основная масса крымских татар по призыву Меджлиса голосовала за Юлию Тимошенко.

Наследие Партии регионов

Период 2010–2014 гг. оставил противоречивое наследство. С одной стороны, в Крыму благожелательно восприняли нормализацию отношений с Россией (подписание т. н. Харьковских соглашений по Черноморскому флоту), принятие Закона о региональных языках, общую политическую и экономическую стабилизацию, с другой – растущее недовольство вызывала бюрократизация, повсеместная коррупция, переделы собственности, которые принесло с собой правление Януковича.

С самого начала деятельности новой власти в Крыму произошла довольно последовательная зачистка местного политического поля. Опираясь на поддержку большей части электората, видевшего на начальном этапе в ПР защитника от «оранжевых», «регионалы» осуществили массированное «десантирование» в Крым управленцев – выходцев из Донецкого региона (т. н. «македонцы» – макеевско-донецкие, как их называли в Крыму). Оба премьер-министра Крыма этого периода – Василий Джарты и Анатолий Могилёв – представляли интересы этого могущественного бизнес-политического клана.

Прежде всего была произведена рокировка центров политического влияния. Верховному совету АРК во главе со спикером Владимиром Константиновым оставили декоративные функции. Принятие кадровых и экономических решений сосредоточилось в Совете министров республики, тесно связанном с администрацией президента Украины. Во-вторых, произошло вытеснение на периферию политической жизни и маргинализация всех остальных политических сил Крыма – как со стороны оппозиции, так и из числа политических союзников. Посредством экономического и судебного давления были выведены из строя структуры БЮТ (Андрей Сенченко). Фрагментирована за счет подпитывания внутреннего конфликта местная и весьма сильная организация КПУ (Леонид Грач), минимизирована активность партии «Союз» (Лев Миримский), ограничено влияние «Русского единства» (Сергей Аксёнов).

Вследствие этого, когда в 2013 г. администрация Януковича решила осуществить фатальный поворот Украины к ассоциации с Евросоюзом, курс не встретил какого-либо противодействия, хотя и был очень настороженно воспринят большинством населения. Это обстоятельство также можно считать показательным в плане того, что произошло с политическими элитами и обществом за совсем недолгий период пребывания у власти Януковича и Партии регионов.

«Регионалы» также проводили политику, направленную на сокращение влияния Меджлиса в АРК. Она состояла прежде всего в отлучении Меджлиса от распределения бюджетных средств, которое осуществлялось через их ставленников в государственных структурах АРК, и в попытках создания противовеса влиянию Меджлиса путем поддержки альтернативных организаций – «Милли-Фирка», «Себат» и др. На этом направлении в 2013 г. была произведена замена представителей Меджлиса во власти в лице крупных чиновников (Ремзи Ильясов) на более лояльные фигуры (Васви Абдураимов и др.). С другой стороны, власти при поддержке президента Януковича пошли на переформатирование созданного еще при Кучме «совета представителей» крымско-татарского народа при президенте Украины, введя в него лидеров оппозиционных групп (Лентун Безазиев, Васви Абдураимов и др.), после чего представители Меджлиса прекратили участие в этом органе.

В то же время Киев делал и крупные уступки крымским татарам, узаконив часть самозахватов, а также разрешив муфтияту строительство большой соборной мечети на спорной территории. Подобная политика оказалась серьезным испытанием для Меджлиса прежде всего потому, что эти шаги крымской (и отчасти киевской) власти совпали с внутренним кризисом движения, связанным с ослаблением авторитета Меджлиса в крымско-татарской среде и со сменой поколений в его руководстве.

На протяжении последних десяти лет аналитики фиксировали прогрессирующий упадок влияния Меджлиса. Это было связано с постепенной бюрократизацией организации, а также отсутствием реальных улучшений в жизни основной массы народа. В связи с этим в адрес Меджлиса раздавалась все более громкая критика, а возле него возникали оппозиционные организации (хотя и немногочисленные), находившие благожелательное отношение крымских властей. Бессменный лидер Курултая и Меджлиса в течение многих лет Мустафа Джемилев неоднократно заявлял о намерении оставить пост председателя организации и уйти на покой, что с течением времени стало восприниматься как своеобразная форма политической игры. Однако в 2013 г. ему пришлось это сделать из-за инцидента с сыном-наркоманом, застрелившим по неосторожности человека. Трагедия нанесла еще один удар по престижу самопровозглашенного национального органа. Вместо Джемилева Курултай избрал своим лидером его заместителя Рефата Чубарова, который, однако, при всех достоинствах не обладает авторитетом своего предшественника (Джемилев остался в движении в роли почетного главы) и более восприимчив к сигналам, посылаемым властью.

Эта политика, притом что она носила явно незавершенный и не всегда последовательный характер, принесла плоды во время острого политического кризиса на Украине в конце 2013–2014 гг. Хотя и Джемилев, и Чубаров поддержали Евромайдан, Меджлис воздержался от активного участия в киевских событиях, по-видимому, не имея достаточного кредита доверия большинства народа и опасаясь ответных шагов власти. За все время украинского кризиса Меджлис вывел своих бойцов для силового противостояния только один раз – 26 февраля 2014 г., в день, который оказался поворотным в новейшей крымской истории…

Однако действия власти, представленной ПР, по «зачистке» политического поля в 2010–2013 гг. имели и другие последствия, печальные для самой власти. Сделав ставку на административный ресурс, исключив потенциал гражданского общества, как центральная, так и крымская администрации оказались лицом к лицу с силами Евромайдана при отсутствии активной поддержки гражданских антимайданных сил. Ставка на политических наемников, прозванных «титушками», оказалась битой.

Ослабленным общественным и политическим организациям, таким как «Русское единство», пришлось спешно мобилизовывать сторонников уже в условиях стремительного крушения власти в Киеве. Всю слабость «заасфальтированных» (этот жаргонный термин лучше всего характеризует состояние политэлит) до этого «македонцами» организаций крымского гражданского сопротивления выявили события 26 февраля в Симферополе. Тогда активисты Меджлиса заблокировали здание Верховного совета АРК, и депутатам не удалось провести сессию, на которой предполагалось заявить о непризнании решений тех, кто накануне захватил власть в Киеве.

Крымская политическая элита также оказалась не готова противостоять Евромайдану. Уже 22 февраля, после бегства Януковича из Киева, глава крымского правительства Могилёв заявил о легитимности решений Верховной рады и готовности подчиняться им. Значительная часть депутатского корпуса республики заняла выжидательную позицию. Целый ряд депутатов ВР Украины от Крыма прямо или косвенно поддержали переворот. Если бы не твердая позиция членов президиума Верховного совета Крыма во главе с Константиновым, не решительность лидера «Русского единства» Аксёнова и не поддержка со стороны России, можно не сомневаться, что Крым не устоял бы перед победившим Евромайданом.

В результате разочарования политикой Януковича крымское общество также оказалось расколотым и деморализованным в момент серьезных испытаний. Наряду с теми, кто был готов к активному сопротивлению националистическим силам и вошел в состав «народного ополчения», значительная часть людей просто пассивно ждала прихода «победившей оппозиции», готовясь к ухудшению своего положения.

То, что произошло ранним утром 27 февраля в Симферополе, создало совершенно новую ситуацию и для крымской элиты, и для всего крымского сообщества. Изменение даты референдума и формулировки вопроса показывают эволюцию политических ожиданий. Первоначально крымские парламентарии не шли дальше требований расширенной автономии в составе Украины. Лишь ухудшение ситуации и ужесточение риторики новой киевской власти в отношении «крымских сепаратистов», а также, конечно, четкая и определенная позиция России привели к выработке однозначной политической стратегии. Она получила весомую поддержку большинства населения, чьи пророссийские настроения никогда не затухали и обрели по-настоящему второе дыхание вследствие киевских событий. В референдуме приняли участие 82 % избирателей, проголосовали за вхождение Крыма в состав РФ – 97 %, причем есть все основания считать эти результаты близкими к реальным настроениям.

Если говорить о причинах такого выбора, то ими были:

● сохранение исторического тяготения и симпатии большинства населения к России и, что очень важно, к России Путина;

● глубокое разочарование в «европейском» выборе Украины и главным образом страх перед издержками национализма, которыми этот выбор сопровождался.

Итак, из всего вышеизложенного следует достаточно парадоксальный вывод – политика ПР и Януковича в Крыму была относительно успешной. Удалось решить вопросы, связанные с базированием ЧФ, полностью взять под контроль крымские политические элиты, создать в целом достаточно благоприятный образ новой власти, сделаны важные шаги по диверсификации политического влияния Меджлиса. Еще пять-семь лет подобной политики могли бы привести к полной интеграции полуострова в политическую и культурно-идеологическую систему Украины.

Однако системная ошибка режима Януковича, связанная с внешнеполитическим вектором развития страны, оказалась фатальной и для него лично, и для Украины, и для ее территориальной целостности. Спровоцированный этой ошибкой политический кризис, стремительное крушение режима, приход к власти националистических сил реанимировал страхи и опасения Крыма. Неожиданно четкая политика России, серьезно поддержавшей, в общем-то, только начавшее формироваться и еще довольно слабое крымское движение, а также благоприятный образ России, сложившийся в Крыму к середине 2010-х гг., привели к тому результату, который был продемонстрирован референдумом 16 марта.

* * *

Сегодня существуют разные трактовки того, что произошло с «крымским узлом» вследствие радикального поворота в судьбе полуострова, который произошел в ходе «русской весны»-2014. Был ли он разрублен или, наоборот, еще туже затянут? Как бы то ни было, России теперь придется иметь дело с теми результатами, к которым привело 23-летнее развитие Крыма в составе Украины. Это время, разумеется, не могло пройти бесследно для крымского сообщества. Сформировалась крымская политическая и бизнес-элита со своими ценностями, системой связей и отношениями. Возникло довольно обособленное крымско-татарское движение с собственным опытом внутрикрымского диалога. Выросло целое поколение русскоязычных молодых людей, для которых Россия является не Родиной, а исторической родиной их предков. Всё это делает политические процессы в Крыму весьма и весьма непростыми. Таким образом, в каком-то смысле нам и дальше придется развязывать «крымский узел», опираясь теперь уже на немалый опыт Российской Федерации.

Арктика

Кейтлин Антрим – исполнительный директор Комитета за правовое регулирование океанов.

Ю.О. Литвинова – научный сотрудник Лаборатории исследований отраслевых рынков и инфраструктуры ИПЭИ РАНХиГС.

И.А. Макаров – кандидат экономических наук, научный сотрудник Центра комплексных европейских и международных исследований НИУ ВШЭ.

Новая судоходная Арктика[4]

Кейтлин Антрим

Когда летом 2007 г. на дне Северного Ледовитого океана был установлен российский флаг, увенчавший Северный полюс, а ледовый покров уменьшился до рекордного уровня за всю историю наблюдений, западные СМИ запестрели громкими заголовками. Статьи под названием «Таяние арктических льдов», «Новая холодная война» и «Захват Арктики» были сфокусированы на действиях России и подпитывали на Западе дух соперничества, ощущение конфликта и кризиса. Претензии России на арктическое дно и контроль над новыми морскими путями интерпретировались в устаревших геополитических терминах XX века, усиливая ощущение конфликта.

Эти публикации возымели эффект, поскольку строились на геополитических стереотипах более чем столетней давности, тех, что господствовали с конца Российской империи, на протяжении всего советского периода и в начале истории современной России. Все это время западная геополитическая мысль была одержима идеей естественного конфликта между центральной частью Евразии и западными морскими державами. Арктика играла в этой парадигме существенную, хотя и непризнаваемую роль «северной стены» в стратегии взятия в кольцо и сдерживания крупнейшей материковой державы мира – России. Однако в конце XX века от внимания Запада ускользнули изменения в мировых технологиях, экономике, климате и праве, подорвавшие арктические теории геостратегов прошлого.

Указанные изменения служат гарантией того, что геополитика XXI века будет отличаться от воззрений эры империй и периода конфликтов последних двух столетий. Возрастающая доступность Арктики с ее энергетическими и природными ресурсами, новыми зонами рыбного промысла, более короткими морскими путями и возможностью судоходства по рекам между Арктикой и центральной частью Евразии будет не препятствовать, а, напротив, способствовать превращению России в крупную морскую державу. В то же время эти изменения приведут к более тесной интеграции России в глобальную торговую и финансовую сеть, к появлению у нее возможности привлекать иностранных партнеров, а также участвовать в международных соглашениях и организациях, которые гармонизируют международное судоходство, безопасность и защиту окружающей среды.

Арктика в геополитике XX века

В начале XX века вышел в свет геополитический труд Альфреда Тайера Мэхэна «Проблема Азии». В нем автор обращается к проблеме соперничества между Российской империей и колониальными и торговыми державами, интересы которых распространялись на всю периферию Азиатского континента – от Ближнего Востока до Китая.

Мэхэн рассматривал Россию как материковую державу с ограниченной возможностью использовать свою мощь на «спорных территориях», которые отделяли Россию от западных держав, в частности Британской империи и Соединенных Штатов. В сочетании с мощным флотом и морской торговлей это обстоятельство могло обеспечивать их доминирование на всей протяженности азиатского побережья. Сохранению господства Запада в Южной Азии благоприятствовала неспособность России открыть морской фронт с юга в дополнение к потенциальным сухопутным подходам с севера. Чтобы бросить вызов Западу, России требовался либо свободный доступ к морю из собственных портов, либо сухопутный маршрут в другие порты. Именно эти устремления положили начало «Большой игре» XIX века и стали причиной вооруженных и политических конфликтов в Афганистане и Иране в XX столетии.

Оценивая доступ России к морю, Мэхэн подчеркивал ограничения, создаваемые географическим положением. Из Санкт-Петербурга российские суда должны были проходить через Балтику, где могли столкнуться с военным флотом северных стран в Финском заливе и Датских проливах. В Черном море суда следовали из Крыма через Дарданеллы и далее либо через Гибралтарский пролив, либо по Суэцкому каналу. Выход в океан из дальневосточного порта Владивосток был свободен, но его отдаленность от экономического, политического и военного центра России, а также растущая морская мощь Японии делали этот форпост незначительной угрозой интересам Запада в Азии.

Спустя четыре года после публикации работы Мэхэна Хэлфорд Маккиндер выступил в Королевском географическом обществе с лекцией «Географическая ось истории». Он определил юго-западный регион Российской империи как исторический перекресток силовых линий между Восточной Азией и Западной Европой. Здешние степи и равнины он рассматривал в качестве магистрали, по которой материковая держава с внутренней сетью коммуникаций может прийти к доминированию на территории «полумесяца» – от побережья Китая и Южной Азии на запад через Балканы и вверх до Ла-Манша.

Маккиндер полагал, что такое техническое достижение как железные дороги увеличивает мощь материковой части и усиливает историческую роль степей Центральной Азии, по которым пролегали пути древних завоевателей из Азии в Европу. Регион, богатый сельхозугодьями и промышленным сырьем в сочетании с возможностями, которые предоставляли железные дороги, Маккиндер видел в качестве оси, вокруг которой разворачивается конфликт между материком и «полумесяцем» морских держав.

Сдерживание России и ее евразийского центра стало основой геостратегии второй половины столетия. В начале 1940-х гг. теорию Маккиндера доработал профессор Йельского университета Николас Спайкмен. Он умер в 1943 г., но идея взятия в кольцо и сдерживания России была реализована на практике в послевоенный период в ответ на советскую экспансию в Восточной Европе и непродолжительный альянс с Китаем. Спайкмен, как Мэхэн и Маккиндер до него, не рассматривал вопрос доступа России в Арктику. На значимость этого упущения указывает та роль, которую сыграл порт Мурманск как пункт доставки грузов с Запада в годы Второй мировой войны, а также факт создания Северного флота ВМФ СССР на Баренцевом море в 1933 г. и растущее значение морских путей, связывающих арктическое побережье Евразии с такими крупными портами, как Мурманск и Владивосток.

Еще в 1997 г. Збигнев Бжезинский (помощник президента Джимми Картера по национальной безопасности в 1970-е гг.) представил идею взятой в кольцо России, которая ограничена Европой на западе, бывшими советскими республиками на юго-западе и Индией, Китаем и Японией на юге и востоке. Хотя он скорректировал оценку геополитической ситуации с учетом распада СССР, его геостратегическим подходом по-прежнему оставалось окружение и сдерживание России в условиях новых отношений, которые США и НАТО строили с бывшими советскими республиками и странами-сателлитами. Роль Арктики в качестве недоступной «четвертой стены» окружения предполагалась, но не рассматривалась детально – XX век завершался все с тем же «белым пятном», что возникло столетием раньше.

В конце XX столетия казалось, что геополитическая стратегия взятия в кольцо и сдерживания России выдержала испытание временем. Но в Арктике назревали изменения, и «стена» с севера начала разрушаться.

Арктика: море и суша

Российская Арктика включает северные моря, острова, континентальный шельф и прибрежные районы евразийского континента. Арктическое побережье России тянется от границы с Норвегией на Кольском полуострове до Берингова пролива. Побережье омывается Баренцевым морем на западе, Карским морем, морем Лаптевых, Восточно-Сибирским и Чукотским морями на востоке. Из них только Баренцево море свободно ото льдов почти круглый год в результате влияния Гольфстрима, протекающего из Атлантического океана в Северный Ледовитый.

Широкий континентальный шельф России простирается на север далеко за пределы 200-мильной Исключительной экономической зоны (ИЭЗ). Протяженность береговой линии вдоль Северного Ледовитого океана достигает почти 40 тыс. км (включая береговую линию северных островов). Площадь водосбора арктического побережья составляет 13 млн. кв. км – почти три четверти суши России, что превышает территорию любого государства.

При обсуждении потенциальных преимуществ потепления в Арктике и таяния полярных льдов внимание главным образом было сосредоточено на экономическом потенциале шельфовых запасов нефти и газа, а также на экономии времени и топлива благодаря новым трансарктическим морским путям. Эти преимущества значительны, но интересы России распространяются и на другие не менее важные аспекты, связанные с расширением доступности Северного Ледовитого океана, включая обеспечение безопасности границ в Арктике и увеличение доступа к сибирским рекам, которые текут в глубь страны. Эти интересы группируются по четырем направлениям: безопасность, океанические и береговые ресурсы, северная транспортная инфраструктура и региональное экономическое развитие в бассейне Северного Ледовитого океана.

Безопасность и северные моря. Северный флот России базируется на Кольском полуострове (юго-западное побережье Баренцева моря) с 1933 г. Сегодня это крупнейший и самый мощный компонент ВМФ России. Подлодки Северного флота, оснащенные баллистическими ракетами, спокойно перемещаются под арктическими льдами. В случае крупного конфликта с НАТО Северный флот мог бы оказаться в ловушке в Арктике, но в остальное время российские военные корабли, базирующиеся в Мурманске, имеют свободный доступ к Мировому океану. Удобное расположение Северного флота также позволяет его военным кораблям круглогодично бороздить Атлантику, а также сопровождать коммерческие суда в порты на северо-западе России.

В то время как некоторым западным геостратегам четвертая стена окружения России представлялась сплошным белым пятном, другим еще до Второй мировой войны был очевиден таящийся в ней огромный потенциал. Так, в 1938 г. Харри Питер Смолка в журнале Foreign Affairs провидчески описал возможные действия России в Арктике. Он обратился к вопросу создания Северного флота на Кольском полуострове и рассмотрел роль недавно учрежденного Главного управления Северного морского пути (ГУСМП) как ведомства по развитию азиатской части арктического побережья. Более того, он даже сравнивал ГУСМП с британской Ост-Индской компанией. Смолка определил преимущества развития Севера с военной точки зрения, реконструировав идею Мэхэна о том, что России не хватает выходов в Мировой океан. Он утверждал, что флот, базирующийся в Мурманске, получит такой доступ: «В результате останется только три стороны, с которых Россия будет блокирована: с запада, юга и востока. Но на севере – и только там – существует независимая, непрерывная и полностью российская никому не доступная береговая линия».

Океанические и береговые ресурсы. Россия долгое время является крупным производителем нефти и газа из ресурсов, добываемых на суше. В последнее время ресурсы континентального шельфа Арктики привлекают все больше внимания. Запасы в Баренцевом море уже разрабатываются, разведанные запасы в Баренцевом и Карском морях рассматриваются на предмет будущего освоения. Однако большая часть месторождений пока не разведана. По оценкам Геологической службы США за 2008 г., более 60 % неразведанных запасов нефти и газа в Арктике находится на российской территории и эквивалентно 412 млрд. баррелей нефти. Лишь небольшой их процент доступен с берега или находится в пределах ИЭЗ России. Наибольший потенциал сокрыт в бассейне Карского моря, перспективны также море Лаптевых и Восточно-Сибирское море.

Таяние полярных льдов открывает доступ к освоению обширной береговой линии и прибрежных вод. Поэтому возникает вопрос об управлении доступом и регулировании освоения шельфовых ресурсов. Береговая пограничная охрана России отвечает за мониторинг морской деятельности у берега и в ИЭЗ, следит за исполнением норм и правил национального морского законодательства. Это небольшая служба, включающая обычные фрегаты и корветы, приписанные к Тихоокеанскому и Черноморскому флотам, несколько рыбоохранных судов и судов для патрулирования ИЭЗ, а также легкие буксиры для операций у берега. Лишь небольшое количество плавучих средств подходит для условий Арктики и льдов. По всей видимости, возможности России вести мониторинг все более доступной ИЭЗ в Арктике не соответствуют темпам летнего таяния льдов.

Северный морской путь. Северный морской путь (СМП) включает маршруты, пересекающие Северный Ледовитый океан от Новой Земли до Берингова пролива. Он служит как для обеспечения региональных морских линий, так и в качестве трансарктического прохода. Естественная преграда – полуостров Таймыр – отделяет Карское море на западе от моря Лаптевых на востоке. Это самая северная оконечность Азии, которая открывается последней во время летнего таяния льдов.

Проход сужается в месте пролива Вилькицкого, отделяющего материк от архипелага Северная Земля. Небольшая глубина и долгое сохранение льдов летом ограничивают транзит между востоком и западом в зависимости от размера судов и времени года. Региональные маршруты остаются судоходными, даже когда транзиту по всему Северо-Восточному проходу препятствует замерзание узких проливов.

Северный морской путь обеспечивает доступ к таким региональным портам, как Новый Порт в устье реки Обь, Диксон, Дудинка и Игарка (порты на реке Енисей, которые служат пунктами погрузки минеральных ресурсов и древесины) и Тикси в устье реки Лена. Эти порты также поддерживают каботажное судоходство в летний период, как только ледовый покров достигает своего минимума.

Кроме обеспечения внутреннего маршрута, соединяющего северные порты и связывающего их через реки с континентальной частью страны, СМП также представляет интерес для мировых судоходных компаний в качестве альтернативы более протяженным южным маршрутам между Дальним Востоком и Европой. Путь из Йокогамы в Роттердам может благодаря СМП сократиться на 4 тыс. миль. Даже при низкой скорости судов по Северному морскому пути сокращение расстояния приведет к экономии времени и расхода топлива, что позволит транспортным компаниям сберечь значительные финансовые средства.

В настоящее время период навигации в Арктике имеет непредсказуемую продолжительность и зависит от различных климатических факторов. Для преодоления этого маршрута требуется особая подготовка судов. СМП не будет привлекать крупные судоходные компании как регулярный маршрут, пока не накоплен необходимый опыт, а маршрут не оснащен современными навигационными средствами, портовыми сооружениями и поисково-спасательным оборудованием. Вне зависимости от дальнейшего отступления полярных льдов постепенная работа в этом направлении позволит сделать Северный морской путь более привлекательным маршрутом для международного судоходства.

Судоходность зависит от мощных ледоколов, которые прорываются сквозь льды и сопровождают суда даже летом. Шесть атомных ледоколов, четыре тяжелых класса «Арктика» и два с малой осадкой класса «Таймыр», обеспечивают функционирование СМП. Кроме того, крупные коммерческие компании начали приобретать собственные ледокольные грузовые суда. В 2009 г. на долю флота компании «Норильский никель» приходилось около 1 млн. тонн грузоперевозок из Дудинки по Карскому морю на Кольский полуостров. За успехом «Норникеля» последовало введение в эксплуатацию подобных судов для транспортировки нефти и природного газа в Арктике без сопровождения.

Арктический бассейн. Российский арктический бассейн включает евразийскую материковую часть и северные береговые районы и составляет почти две трети территории России. Этот бассейн богат природными ресурсами. Южная часть Западной Сибири – очень плодородный сельскохозяйственный район, также богатый нефтью и углем, а реки Обь и Енисей обеспечивают работу ГЭС. Крупные залежи железа и боксита – сырье для производства стали и алюминия.

Среднесибирское плоскогорье на севере – база «Норильского никеля», крупнейшего мирового производителя никеля и палладия. Река Лена дает доступ к золотым и алмазным рудникам. Там расположены и крупнейшие в мире леса, простирающиеся с северо-запада до юго-востока Сибири.

Огромные расстояния, неровный рельеф, промерзшая почва и суровый климат препятствовали строительству автотрасс и железных дорог на севере и северо-востоке. Тем не менее крупные речные системы, в особенности Обь, Енисей и Лена, пронизывают бассейн от Уральских гор на западе до Монголии и Казахстана на юге и горных районов, граничащих с Тихим океаном, на востоке. В прошлом этим потенциалом можно было пользоваться лишь несколько месяцев в году в летний период.

Климат евразийского побережья – один из самых экстремальных и негостеприимных в мире, зимой температура достигает минус 40 градусов по Цельсию, а толща морских льдов превышает два метра. Суровый климат отрицательно сказывается на портовых объектах, вызывая резкие колебания глубины и течения рек в период летнего таяния льда. Снабжение населенных пунктов во время долгих зим обходится дорого. Затраты, которые рассматривались как расходы на безопасность в период холодной войны, сегодня должны оправдываться коммерческой целесообразностью. В результате за последние 20 лет многие старые объекты были разрушены или заброшены и требуют восстановления практически с нуля. Сохранение объектов в регионе затрудняет сезонное потепление, которое вызывает колебания в таянии и замерзании почвы в зоне вечной мерзлоты, что делает ее структуру нестабильной для строительства. Только у наиболее прибыльных коммерческих предприятий есть экономические стимулы для поддержания объектов на реках, таких как инфраструктура в Дудинке (которая обслуживает «Норильский никель»).

Изменения в Арктике и перемены геополитики

Последние несколько лет изменения в Арктике стали источником как воодушевления, так и тревоги. Открытие канадского Северо-Западного прохода и российского Северного морского пути дало возможность прогнозировать сокращение торговых маршрутов – на тысячи миль и значительное количество дней в море – между Европой и Дальним Востоком. Перспективы огромных, пока даже не разведанных, запасов нефти и газа заставило опасаться за суверенность территорий, безопасность и устойчивость развития региона. Изменения в Арктике идут по четырем направлениям – в сфере технологий, экономики, климата и права.

Технологические изменения. В XX веке произошел прорыв в борьбе с арктическим ледовым покровом. Развитие шло по линии укрепления стального корпуса корабля, способного пробиваться сквозь льды. Энергия, вырабатываемая атомными реакторами, позволила ледоколам патрулировать всю протяженность арктического побережья. В результате создания новых конструкций кораблей с двойным корпусом появились коммерческие грузовые суда и танкеры, не нуждающиеся в помощи ледоколов. За этим последовала разработка новых технологий, предназначенных для освоения месторождений нефти и газа на большой глубине и в полярных условиях.

Экономические изменения. В последние десятилетия XX века растущий спрос на энергию в Западной Европе положил начало партнерству добывающих предприятий Советского Союза с рынками в Европе, что разрушило его экономическую изоляцию, которая возникла после Второй мировой войны. Распад СССР еще больше расширил доступ Европы к российским энергетическим ресурсам. Было признано, что российское сырье не только диверсифицирует источники энергии, но и открывает инвестиционные возможности для Запада. Заявление Геологической службы США о том, что в недрах Арктики, возможно, хранится до четверти мировых неразведанных запасов углеводородов, подстегнуло интерес европейских, а также восточноазиатских и американских рынков к потенциальному освоению ресурсов российской Арктики.

Изменение климата. Возросшая доступность Арктики стала результатом кумулятивных изменений климата в последние 30 лет. Зимний ледяной покров уменьшился почти на 10 %. Летние наблюдения 2007 г. показали, что площадь льдов сократилась на треть по сравнению со средним уровнем 1979–2000 гг. Подобные тенденции продолжатся в ближайшие десятилетия. В докладе Гидрометеорологической службы России Межправительственной группе экспертов по изменению климата за 2008 г. содержался прогноз, в соответствии с которым к 2040 г. зимняя температура на арктическом побережье увеличится почти на 4 градуса и на 2–3 градуса летом. Зимы станут менее суровыми, а реки и прибрежные районы будут свободными ото льдов более продолжительный период.

В течение нескольких десятилетий изменения претерпит флора региона, леса сместятся еще дальше на север, увеличатся периоды роста на юге. Особенно важно, что климатические аномалии и глобальное потепление будут способствовать доступности центральной части России и укреплению ее связи с остальным миром.

Изменение правового режима. В 1926 г. Советский Союз предложил разбить арктическую зону на сектора по линиям, проходящим от Северного полюса к восточному и западному оконечностям северного побережья СССР. Однако из-за недоступности Арктики это предложение не имело большого значения. Лишь на Третьей конференции ООН по морскому праву был поднят вопрос о границах национальной юрисдикции в море и было достигнуто всеобъемлющее соглашение.

Конвенция ООН по морскому праву 1982 г. закрепила новые правила демаркации прибрежных государств на шельфе. В 1997 г. Россия присоединилась к Конвенции, определяющей суверенность ее территории в Арктике, в которую входит 12 морских миль акватории и 200-мильная ИЭЗ, уходящая в глубь побережья и включающая острова Северного Ледовитого океана. В Конвенции давалось комплексное определение континентального шельфа, открывавшее перспективу присоединения большей части морского дна, претензия на которое была заявлена в соответствии с секторным принципом 1926 г.

В предвкушении открытия новых ресурсов арктического дна право на юрисдикцию, в соответствии с указанным секторальным принципом, признавалось приоритетным. В 2001 г. Россия обратилась в Комиссию по границам континентального шельфа с предложением закрепить ее рубежи на основании географических и геологических особенностей своего континентального шельфа, указанных в Конвенции. Комиссия посчитала представленные данные недостаточными для вынесения постановления. Сейчас Москва собирает дополнительные материалы и подаст очередную заявку с учетом новых данных.

Государственная политика и геостратегия в Арктике

В основе эволюции России из сухопутной державы в морскую лежит не только государственное планирование, но и технологические, экономические, климатические и правовые изменения. Все последние политические инициативы России в сфере безопасности, развития, океанологии и транспорта включают планы освоения Арктики. Совет безопасности РФ в сентябре 2008 г. подтвердил, что Арктика должна стать основной стратегической ресурсной базой России, и призвал воинские подразделения, в особенности пограничные войска, быть готовыми к защите государственных интересов в Арктике. Нефтяной и газовый потенциал региона уже продемонстрирован. Благодаря Норильску Россия стала крупнейшим мировым производителем никеля и палладия, мало кому уступая и в производстве меди, кобальта и платины. Дополнительный потенциал полезных ископаемых существует на Среднесибирском плоскогорье и на внутренних территориях, где уже добывают уголь, железо, алюминий, золото и алмазы.

С 2000 г. Северный морской путь вновь стал национальным приоритетом. Детальные рекомендации по строительству новых ледоколов и модернизации морских и речных портов включены Министерством транспорта в «Транспортную стратегию до 2030 года». Три новых атомных ледокола будут построены для замены устаревших – таким образом, ледокольный флот по-прежнему сможет обеспечивать круглогодичное функционирование СМП. Новые дизельные ледоколы планируется задействовать для обслуживания портов и шельфовых энергетических объектов, небольшие ледоколы предназначены для прибрежных и поисково-спасательных операций. Возрождение Северного морского пути должно сопровождаться развитием крупных рек как транспортных артерий. В этом отношении политика России в Арктике будет воздействовать на экономическое развитие всего арктического бассейна. Развитие рек откроет доступ не только к ресурсам крупнейших в мире лесов, но и запасам полезных ископаемых. Это также будет способствовать росту торговли сельскохозяйственными и промышленными товарами из южных районов арктического бассейна.

Экономическое развитие Арктики, безусловно, не обойдется без затрат. Появятся проблемы сточных вод и другие издержки сельского хозяйства, а также отходов промышленных предприятий и переработки древесины, увеличится загрязнение, связанное с жизнеобеспечением. Окружающая среда пострадает, если одновременно с новыми разработками не будут вводиться меры защиты от загрязнения и практика рационального использования земельных ресурсов.

Учитывая предстоящие затраты, в официальной программе развития Арктики особое внимание уделяется сбалансированному подходу. В 2006 г. Россия представила свой взгляд на устойчивое развитие в Арктическом совете. Эта политика и далее прорабатывается Министерством регионального развития.

У России также есть международные обязательства по защите качества воды и морской среды. Конвенция ООН по морскому праву включает обязательства по борьбе с источниками загрязнения на суше посредством принятия и исполнения национального законодательства. Развитие СМП связано с угрозой загрязнения от судов даже при нормальных условиях эксплуатации, не говоря уже о катастрофах.

В Конвенции ООН по морскому праву детально проработан вопрос ответственности в сфере борьбы с загрязнением от судов. Прибрежным государствам предоставлены широкие полномочия по применению недискриминационных и научно обоснованных стандартов в покрытых льдом районах соответствующих ИЭЗ для защиты морской среды. Более того, Россия взяла на себя обязательство регулировать использование СМП, а ее морская политика официально признает «общепринятые нормы международного права и международные договора Российской Федерации в осуществлении морской деятельности».

Внешняя политика России направлена на признание Арктики зоной мира и сотрудничества. Этот принцип включен в двусторонние соглашения о границе с США и Норвегией, в Илулиссатское соглашение между арктическими государствами, в приложение Конвенции ООН по морскому праву, в документы Арктического совета, Международной морской организации (ММО) и других международных организаций.

С ростом морской торговли Россия будет проявлять все больший интерес к поддержанию свободы навигации на мировом уровне и обеспечению безопасности своих прибрежных вод. Продвижению российских геополитических интересов в Арктике будет способствовать стратегия расширения ее возможностей как морской державы посредством участия в Арктическом морском партнерстве, включающем единые нормы и принципы безопасности, науки, обмена информацией, разработки океанических ресурсов, защиты и сохранения окружающей среды. Такое партнерство подразумевает взаимовыгодное морское сотрудничество и способствует тому, чтобы географическая ось Арктики стала зоной мирной кооперации, не позволяя зоне конфликта сместиться с юга и запада Евразии на север.

Элементы такого партнерства включают:

Укрепление верховенства права. Россия и США должны показать пример соблюдения правовых норм в Арктике. Москве следует наконец ратифицировать Соглашение о морской границе с Соединенными Штатами, а США – присоединиться к Конвенции ООН по морскому праву. Твердая приверженность единому пониманию Конвенции по морскому праву поможет арктическим государствам разрешить спорные вопросы и ввести нормы управления территорией Арктики, которые будут приняты другими странами, заинтересованными в арктическом транзите, освоении ресурсов и проведении научных исследований.

Надзор за деятельностью и политикой в Арктике. Арктический совет необходимо рассматривать как основной форум для обсуждения вопросов политики в Арктике, даже если определенные действия проводятся в соответствии с полномочиями и под надзором других организаций (например, переговоры по кодам конструкции арктических судов в ММО).

Военное сотрудничество и действия в чрезвычайных ситуациях. Повышение оперативности всех арктических стран на случай стихийных бедствий и техногенных катастроф. Нет нужды, чтобы у каждого государства имелся весь спектр судов, самолетов, спутников и станций наблюдения, а также спасательного оборудования. Обмен информацией об имеющихся средствах, совместное планирование и подготовка операций принесет пользу всем арктическим странам, обеспечив взаимопомощь и взаимодействие.

Морская безопасность и согласование действий. Арктические государства во главе с Россией и Соединенными Штатами должны быть готовы к чрезвычайным ситуациям в море – от поисково-спасательных операций до крупных катастроф, включая повреждение судна и разлив нефти. Лидерство арктических государств в ММО поможет избежать разнобоя в судовых конструкциях, а порой явного несоответствия в применении норм использования трансарктических судов. При этом сотрудничество в сфере регионального рыболовства обеспечит устойчивый промысел и позволит избежать сверхнормативного вылова. Соглашение между Россией и США о разделении трафика и мониторинге в Беринговом проливе является важным шагом в обеспечении безопасности в Арктике.

Обмен информацией. Поддержание морской безопасности. Управление ресурсами и защита морской экологии посредством сбора, анализа и открытия доступа к точной своевременной информации, касающейся деятельности человека, состояния океана, ледового покрова и климата. Совместное наблюдение и слежение за кораблями и самолетами, их идентификация (особенно не принадлежащих арктическим государствам) будут необходимы для достижения максимальной эффективности ограниченных средств мониторинга в Арктике.

Наука об Арктике. Проведение исследований всеми заинтересованными сторонами и обмен результатами будет только приветствоваться. Прибрежные государства должны облегчить процедуру апробации иностранных научных исследований в пределах их ИЭЗ, обеспечивая взаимодействие и обмен данными. Успешные полярные научные программы многостороннего характера заслуживают поддержки из национальных источников, им следует обеспечить доступ к данным, не касающимся безопасности и коммерческой тайны.

Интерес к Арктике неарктических стран. Привлечение всех сторон к дискуссиям, касающимся их интересов в Арктике. Неарктические страны могут иметь свои интересы, они имеют право бороздить арктические воды. В то же время коренные народы заинтересованы в сохранении и развитии своей культуры, занимаясь традиционными промыслами, торговлей и хозяйственной деятельностью, в частности теми ее видами, которые стали возможны благодаря потеплению в Арктике. Все имеют право на участие в мероприятиях по регулированию деятельности в Арктике, если это затрагивает их существенные интересы, не только в рамках Арктического совета, но и в других организациях и в соответствии с другими соглашениями, касающимися Арктики.

Заключение

Старая геостратегия взятия в кольцо и сдерживания России ушла в прошлое. В XXI веке новое геополитическое видение России позволяет ей занимать достойное место не в качестве изолированного материкового государства, а в ряду других морских держав, которые черпают ресурсы на побережье Северного Ледовитого океана и в огромном арктическом бассейне. К середине века Северный морской путь, вероятно, станет регулярным судоходным маршрутом, вначале сезонным и требующим использования ледоколов, но, возможно, постепенно расширяющимся по мере изменения климатических условий.

Открытие в XXI веке доступа к Арктике позволит России развиваться и расти в качестве морской державы, вначале только региональной – на Севере, но затем ее влияние может распространиться везде, куда торговый флот доставляет российские товары и откуда он возвращается с иностранной продукцией.

Подобное превращение грозной сухопутной державы Маккиндера и Спайкмена в одну из первоклассных морских держав потребует объединенных усилий. Тем самым произойдет встраивание новой, «морской» России в систему сотрудничества и партнерства с другими океанскими странами. Приверженность правовым нормам, обмен информацией, совместные операции по обеспечению безопасности и сотрудничество в разработке политики позволят сохранить Арктику как регион мира даже в условиях необходимости поддержания прибрежными государствами своих военно-морских сил и обеспечения своих прав в регионе.

Вокруг этой новой «географической оси» XXI века не избежать конфликтов, но приверженность нормам международного права и уважение суверенитета прибрежных и отдаленных государств сделают конфликты скорее политическими, чем военными. В отличие от «Большой игры» в азиатской геополитике XIX века, а также противостояния центральной части евразийского континента периферии в XX веке сегодня формируется институциональная база конструктивного сотрудничества. Конвенция по морскому праву, Илулиссатская декларация и Арктический совет заложили основы для мирного развития морских путей в Арктике и признания прав прибрежных держав на использование, разработку и защиту органических и минеральных ресурсов в арктических морях и на их дне. Для вящей пользы региона в отношениях между арктическими государствами сотрудничество должно преобладать над конфронтацией, а морскую политику следует основывать на Арктическом морском партнерстве.

Северное окно в глобальный мир[5]

Юлия Литвинова, Игорь Макаров

Последнее десятилетие – время взрывного роста интереса к Арктическому региону. Повышение цен на нефть, развитие технологий и свидетельства колоссального ресурсного потенциала арктического шельфа заставили говорить о полярных областях как о крупнейшей в мире кладовой. В Арктике стали видеть едва ли не новый Клондайк, что привело к началу геополитической борьбы за регион и поставило его на грань милитаризации. Затем на смену пришел период сотрудничества – арктические страны наладили мирную и достаточно интенсивную кооперацию. На фоне ухудшения отношений между Россией и Западом риск милитаризации вновь возрос: все планируют расширение военного присутствия.

Борьба за Арктику напоминает схватку за шкуру неубитого медведя – углеводородные запасы едва начали осваивать, а их оценки носят очевидно спекулятивный характер. Если военно-политическое соперничество не выльется в открытую конфронтацию, оно способно даже ускорить освоение региона, подогревая интерес и мобилизуя ресурсы для строительства инфраструктуры. Но в долгосрочном плане интенсивное сотрудничество сулит всем арктическим странам гораздо больше выгод – в первую очередь благодаря транзитным возможностям, связанным с таянием льдов Северного Ледовитого океана и сдвигом центра экономической мощи в Азию.

Освоение Северного морского пути (СМП) открывает России новые перспективы. Характерное для всего постсоветского периода восприятие Арктики как обузы – территорий, непригодных для ведения хозяйственной деятельности и обременительных из-за необходимости содержать население, – должно остаться в прошлом. Благодаря СМП Арктика может и должна стать регионом развития.

Ключевое условие – поддержание мира и атмосферы сотрудничества в регионе, продуманная государственная политика по освоению трассы, основанная на принципах непререкаемости государственного суверенитета над материковой и шельфовой зоной, экологической безопасности и максимального использования международных возможностей.

Перспективы Северного морского пути

Северный морской путь – зона морских пространств между меридианом мыса Желания (на архипелаге Новая Земля) и Беринговым проливом, прилегающая к северному побережью Российской Федерации, в пределах которой на судоходные пути непосредственное влияние оказывает ледовый покров Северного Ледовитого океана. В зависимости от ледовых условий, мощности флота, особенностей проводимых судов протяженность маршрута колеблется от 2,2 до 3 тыс. миль. Необходимость прохода судов с более глубокой осадкой (более 11 м) смещает маршрут к северу – в высокие широты, повышая требования к техническому обеспечению проводки, изменяя ожидаемое время прохода судна и возможные отклонения от среднего срока следования.

В 2010 г. по СМП прошло 4 рейса; в 2012 г. – 46, а в 2013 г. – уже 71. Объем перевозок в 2010 г. составил 111 тыс. т, в 2013 г. – превысил 1,4 млн. т. К 2015 г. поставлена задача довести его до 4 млн. т, а к 2030 г. строятся планы достижения 60–70 млн. т. Большая часть грузов придется на энергоресурсы, особенно с учетом освоения арктического шельфа и развития рынка сжиженного природного газа.

Темпы роста грузопотока будут определяться факторами как эндогенными (эффективностью реализации проектов по строительству СПГ-заводов, обустройству инфраструктуры вдоль трассы и развитию прилегающих регионов, политикой в отношении тарифообразования), так и экзогенными (изменение климата, мировые тенденции в сфере регулирования и обеспечения экологической безопасности, ожидания международных партнеров и их реализация в виде проектов по строительству соответствующих судов и перенаправлению потоков на СМП).

Даже при благоприятном стечении обстоятельств Северный морской путь не превратится в ключевую транзитную магистраль глобального масштаба. Достаточно упомянуть, что перевозки грузов по Суэцкому каналу составили в 2012 г. почти 740 млн. тонн. Это в 10–12 раз больше, чем можно будет требовать от Северного морского пути даже через 20 лет. На настоящий же момент в год по СМП перевозится меньше грузов, чем по Суэцкому каналу в день.

Значение Северного морского пути не в том, чтобы сделать из него новый Суэцкий канал, а в том, чтобы дать импульс развитию обслуживающих производств (преимущественно высокотехнологичных) и прилегающих регионов, а также создать еще одно окно интеграции России в глобальный мир.

Чем хорош СМП

В 2009 г. два теплохода из порта Масан (Корея) с разгрузкой на рейде в Новом Порту (Ямбург) стали первыми судами, совершившими международный рейс по СМП в сопровождении двух атомных ледоколов. Время в пути до выхода из акватории СМП на западной границе составило 21 день.

Северный морской путь позволяет существенно сэкономить время по любому маршруту из Восточной Азии в Северную Европу. При движении из Кобе (Япония) в Мурманск экономия составляет около 19 дней, из Гамбурга (Германия) в Нинбо (Китай) – 6,5 дней. Точность цифр зависит от портов отправки/прибытия, маршрута, по которому обычно идет судно (через Суэцкий канал или в обход мыса Доброй Надежды), а также от условий навигации.

Период безледокольной навигации по СМП составляет в среднем около 50 дней и растет по мере изменения климата. Использование ледоколов позволяет значительно расширить «окно». Однако круглогодично использовать СМП до сих пор могут – даже при ледовой проводке – только суда определенного ледового класса.

Для маршрута Мелкойя (Норвегия) – Йокогама (Япония) за счет экономии на оплате фрахта судна, а также сбережения топлива в расчете на один рейс достигается годовая экономия (при условии трех отправок судна в год) 18–20 млн. долларов (до 21 дня экономии при проходе в одну сторону). Экономия лишь на топливных расходах на рейсе в одну сторону составляет порядка 800 тыс. долларов. Расчеты для маршрута Йокогама (Япония) – Гамбург (Германия) показывают, что в летний период затраты на доставку контейнеров по СМП снижаются на 30–35 % по отношению к стоимости доставки через Суэцкий канал, в зимний период – напротив, повышаются на 25–27 %. Стоимость проводки уменьшается по мере накопления опыта и повышения технологической эффективности. Развитие инфраструктуры также способствовало бы снижению себестоимости.

Конкурентные преимущества Северного морского пути перед альтернативными маршрутами из Северной Европы в Азию – почти нулевые риски пиратских нападений по сравнению с Аденским заливом и Южно-Китайским морем, отсутствие строгих ограничений по габаритам и водоизмещению (хотя для крупных судов маршрут может удлиняться, отклоняясь к северу), а также отсутствие узких мест на фоне перегруженности других маршрутов.

Транзитные возможности Малаккского пролива практически исчерпаны. Рост количества проходящих по нему судов не предвидится из-за естественных ограничений: соединяющий его с Южно-Китайским морем Сингапурский пролив в самом узком месте достигает ширины максимум 2,8 км.

Пропускная способность Суэцкого канала ограничена двумя факторами. Во-первых, у него лишь одна «полоса» для движения – суда ходят в сопровождении, используя обходные каналы; в результате за сутки в обоих направлениях может проследовать лишь до 80 судов. Во-вторых, в зависимости от разных особенностей лимитируются габариты самого судна: максимальное водоизмещение – 240 тыс. т, осадка – 20 м при высоте над водой до 68 м, ширина – 77,5 м. В результате крупные суда вынуждены перед заходом в канал перегружать часть груза на суда администрации Суэцкого канала.

В Панамском канале требования еще строже: осадка не должна превышать 12 м, а водоизмещение – 80 тыс. т. После завершения проекта по углублению канала в 2014–2015 г. значения увеличатся до 18 м и 120 тыс. т.

Для реализации конкурентных преимуществ Северного морского пути нужны дополнительные работы по разведке дна, разработке перспективных маршрутов, обновлению картографической информации. Гидрографические исследования для обеспечения безопасности и эффективности судоходства необходимы в первую очередь вблизи морских портов, а также на устьевых участках рек Обь, Енисей, Хатанга, Колыма, в судоходных проливах и на высокоширотной трассе Северного морского пути, предназначенной для крупнотоннажных танкеров.

Экономия во времени доставки и потреблении топлива, возможность которой предоставляет СМП, означает и снижение вредных выбросов, в том числе парниковых газов. Сейчас выбросы от транспортировки фактически не учитываются в схемах климатического регулирования. Всем понятна необходимость такого учета, не ведется он преимущественно из-за технических сложностей. Весьма вероятно, что при подписании нового климатического соглашения грузоперевозки станут объектом регулирования. В таком случае привлекательность СМП повысится по сравнению с более длинными (а потому более углеродоемкими) маршрутами. Вопреки распространенному мнению Северный морской путь является наиболее экологически чистым из всех морских трасс, соединяющих Европу и Азию.

Развитие инфраструктуры СМП

В Послании Федеральному собранию в 2012 г. Владимир Путин прямо заявил: «Важнейший приоритет развития – это региональная авиация, а также морские порты, Северный морской путь, БАМ, Транссиб, другие транзитные коридоры… Нам нужно обеспечить в полном смысле транспортную связанность, единство всей российской территории». С тех пор принят ряд документов стратегического характера (Стратегия развития морской портовой инфраструктуры до 2030 г., Стратегия развития арктической зоны до 2020 г., Транспортная стратегия России на период до 2030 г.), где СМП уделяется повышенное внимание. Утверждена государственная программа «Социально-экономическое развитие арктической зоны России на период до 2020 года». Изначально ответственным исполнителем являлось Министерство регионального развития, однако после его расформирования соответствующие функции отходят Министерству экономического развития. Все чаще предлагается и создание специального государственного органа, отвечающего за развитие региона. Таким образом, у государства амбициозные планы по развитию Арктики, однако детали реализации зачастую под вопросом.

Конкурентоспособность СМП снижается из-за неразвитости физической инфраструктуры: необходимы как модернизация существующей, так и строительство новой портовой сети и спасательных пунктов, оснащение спасательного флота, развитие тренажерных центров. Грузооборот едва ли можно увеличить без углубления фарватеров рек и речных портов. Значительное препятствие – слабое развитие мультимодальных комплексов вдоль маршрутов СМП, то есть инфраструктуры в местах стыковки морского и речного, морского и железнодорожного транспорта.

Физическую инфраструктуру Северного морского пути дополняет информационная и интеллектуальная, охватывающие такие механизмы, как координация движения судов, управление, наблюдение за погодными условиями (анализ поступающих данных и составление своевременных прогнозов), мониторинг, информационное обеспечение и оповещение. В основе информационной – также физическая инфраструктура, но это услуги, которые делают транспортировку по СМП не просто возможной, но привлекательной, безопасной и экономически эффективной. Безопасность использования трасс СМП – вопрос особенно острый, что связано с недостаточной координацией соответствующих органов и институтов после распада СССР и созданием заинтересованными компаниями частных систем, отвечающих их потребностям. Необходимо собрать их в единую сеть.

На перспективах развития СМП и проектов по освоению минеральных ресурсов шельфа негативно сказывается избирательность обеспечения на случай поисково-спасательных операций в акватории. Необходимо поисково-спасательное сопровождение мореплавания по СМП, а также предупреждения и ликвидации разливов нефти и нефтепродуктов – в первую очередь инвестиции в модернизацию спасательных средств, повышение эффективности морских спасательных подцентров и координационных центров.

Скорость доставки – краеугольный камень конкурентоспособности Северного морского пути; следовательно, развитие инфраструктуры надо сфокусировать на том, чтобы обеспечить предсказуемость времени прохождения маршрута. Во главу угла следует поставить развитие не только портовой и навигационной инфраструктуры, но и ледокольного флота. Значение последнего хорошо иллюстрирует сам факт перехода к круглогодичной навигации на западном участке СМП именно благодаря вводу в строй (в 1978 г.) мощных линейных атомных ледоколов типа «Арктика».

В настоящее время на трассах СМП действует шесть атомных и девять дизель-электрических ледоколов. Этого недостаточно для того, чтобы существенно увеличить грузооборот. В соответствии с умеренными прогнозами, обеспечение работы одного лишь участка Дудинка – Мурманск требует 10 ледоколов. С ростом грузооборота потребность увеличится: в зависимости от сложности условий ледовой проводки дополнительно необходимо от 10 до 12 ледоколов (с учетом вывода из эксплуатации действующих судов) в срок до 2030 г.

Совершенно особый случай – двухосадочные ширококорпусные атомные ледоколы ЛК-60Я. Три из них планируется ввести в строй в 2018, 2020 и 2021 гг. Они способны работать как на трассе СМП, так и в устьях сибирских рек; от ледоколов, построенных еще в СССР, они отличаются большим водоизмещением, а также большей мощностью атомной установки. Новые ледоколы позволят обеспечивать проводку танкеров типоразмера Aframax (водоизмещением до 120 тыс. т). При определенных погодно-климатических условиях, по оценкам экспертов, возможна проводка и двух судов в сопровождении одного ледокола. Однако в таком случае СМП, выигрывая в скорости, будет проигрывать по такому параметру, как максимальный размер сопровождаемых судов, что критично при транзите контейнерных грузов.

Россия до сих пор обладает крупнейшим в мире ледокольным флотом, а это – важнейшая предпосылка получения прямых выгод от интенсификации транзита. Потенциал необходимо сохранять и приумножать, ориентируясь на закрепление за страной специализации по предоставлению услуг ледокольной проводки. Серьезным препятствием служат идеи о том, что ледокольная проводка уже через несколько десятилетий не потребуется в связи с полным освобождением российской Арктики ото льда. Во-первых, предполагать развитие событий по такому сценарию – не меньшая крайность, чем, наоборот, отрицать тенденцию к климатическим изменениям. Во-вторых, даже в гипотетическом случае его реализации лишь возрастет угроза столкновения судов с айсбергами, противодействие которым также требует привлечения ледоколов.

Кроме развития ледокольного флота модернизация услуг ледокольной проводки требует и работы с кадрами – обучение лоцманов и договоренности с заинтересованными сторонами (в том числе иностранными компаниями, планирующими использовать трассы СМП для транзитных провозок) о требованиях к квалификации лоцманов, капитанов, допущенных на покрытые льдом маршруты.

СМП и другие арктические проекты

Главный региональный проект, судьба которого тесно связана с развитием СМП, – освоение топливно-энергетических богатств полуострова Ямал. Задача реализуется в первую очередь в рамках проекта «Ямал СПГ», сырьевой базой которого является Южно-Тамбейское месторождение мощностью 1,3 трлн. куб. м газа и 40–60 млн. т газоконденсата. В соответствии с этим проектом предполагается строительство первого в российской Арктике завода по сжижению природного газа. Контрольный пакет принадлежит компании НОВАТЭК, по 20 % продано французской Total и китайской CNPC, иностранным инвесторам также планируется продать оставшиеся 10 % минус 1.

Проект «Ямал СПГ» обещает стать прорывным для российского энергетического комплекса. С учетом растущей волатильности цен на топливо продажи энергоресурсов по долгосрочным контрактам теряют привлекательность. На смену эпохе трубопроводных поставок приходит эра СПГ, который больше соответствует новым условиям. Географическое положение, позволяющее быстро выходить и на европейский, и на азиатский рынок, потенциально делает Россию самым гибким в мире поставщиком энергоресурсов. Однако требуется строительство заводов по сжижению природного газа, ориентированных как на Европу, так и на Азию. Промежуточное положение, дающее возможность корректировать региональные приоритеты в ответ на изменение энергетической конъюнктуры, будут занимать арктические проекты. Показательно, что «Ямал СПГ», несмотря на общую ориентацию на азиатские рынки, уже объявил о заключении 25-летнего контракта на поставку 2,5 млн. т газа в год с испанской Gas Natural Fenosa. Оценивать влияние кризиса в отношениях России с Западом на перспективы проекта пока рано, тем более что срок их реализации растянут на десятилетия.

В середине 2012 г. заложен порт Сабетта – окно Ямала в открытый мир. Изначально предполагалось, что он будет узкоспециализированным и рассчитанным лишь на обслуживание проекта «Ямал СПГ». Однако с конца 2012 г. правительство обсуждает возможность строительства многопрофильного порта, из которого могли бы отправляться также грузы лесной и лесообрабатывающей промышленности, минеральные удобрения, уголь и прочее сырье. Рассматривается возможность привлечения в порт грузов и конкурирующих компаний:

– нефти с Новопортовского месторождения «Газпрома» на мысе Каменный; в противном случае потребуется строительство порта на расстоянии 400 км южнее Сабетты, а также железнодорожной ветки к нему (до станции Новый Порт от уже проложенной ветки Обская – Бованенково);

– газа с месторождений северо-западной части полуострова Ямал; газ предполагается экспортировать не только по газопроводу Ямал – Европа, но и через глубоководный порт Харасавэй на северо-западе полуострова, строительство которого также обсуждается.

Реализация всех трех конкурирующих проектов (порт Сабетта, Новый Порт и порт Харасавэй) одновременно не только снизит эффективность выделяемых ресурсов, но и сведет на нет положительный эффект от агрегирования финансовых и прочих вложений заинтересованных компаний.

Развитие морской транспортной инфраструктуры следует рассматривать в совокупности с развитием инфраструктуры других видов транспорта; целесообразно создание транспортно-логистического кластера в масштабах целого региона, где морская часть – СМП – центральный, но не единственный компонент.

Увеличение грузооборота и дальнейшее повышение спроса на перевозки по СМП способствует более интенсивному использованию сибирских рек. Для их интеграции в систему СМП необходимо обеспечить судоходные условия на устьевых участках рек и проведение дноуглубительных работ, в том числе на реках, где технически возможен заход судов типа «река – море».

Строительство Северо-Сибирской магистрали (продолжение БАМа на запад от Усть-Илимска до Сургута) и сооружение на ее пересечении с крупнейшими водными путями – Леной, Енисеем, Ангарой, Обью – мультимодальных транспортных узлов, как ожидается, увеличит потенциал регионов, объем грузопотоков, а следовательно, дальнейшее развитие транспортной сети и углубление интеграции Западной Сибири и Дальнего Востока в сеть евроазиатских транспортных коридоров.

Развитие инфраструктуры, в свою очередь, должно быть тесно связано с ростом промышленности, что позволяет говорить о создании транспортно-промышленных комплексов. Так, правительство Республики Саха планирует использовать СМП как транспортную магистраль для доставки угля с Зырянского угольного бассейна на рынки Европы и Азии. В этих целях строятся баржи и буксиры «река – море», а также реконструируется Зеленомысский морской порт; проводятся дноуглубительные работы на устьевом фарватере реки Колыма. Путь по Колыме до порта Певек без перевалки пока невозможно использовать из-за недостаточности глубин.

Деформирован и устьевой фарватер реки Лены, он препятствует безопасному выходу/заходу судов «река – море» на арктические морские трассы, соединяющие Лену с реками Яна, Индигирка, Колыма, – суда вынуждены работать с двойной или тройной перевалкой.

Особенно важна интеграция в систему Северного морского пути реки Енисей. Связь СМП с материковой частью Средней Сибири позволит по-новому подойти к позиционированию сибирских регионов, в первую очередь Ангаро-Енисейского, на мировом рынке, сформировать базы обслуживания магистрали на границе Западного и Восточного секторов СМП. А главное – позволит преодолеть проклятие Средней Сибири: ее континентальность, ориентирующую регион лишь на российские рынки и не позволяющую интегрировать его в глобальные экономические процессы.

Особое значение для развития СМП может иметь проект строительства Северного широтного хода (СШХ) – железной дороги, которая должна соединить Чум (Коми), Обскую (поселок Лабытнанги, ЯНАО), Салехард (на противоположном от Лабытнанги берегу Оби), Надым, Пангоды, Коротчаево (Новый Уренгой), Игарку (Красноярский край) в единую трансполярную магистраль. Требуется не только реконструкция участков дороги, но и строительство некоторых из них, включая мостовые переходы (в частности, через Обь и Надым). Магистраль должна стать частью подъездной инфраструктуры к порту Сабетта на Ямале и значительно увеличить направляемый через него грузопоток. Кроме того, соединение с Новым Уренгоем даст выход на Ямбург на Тазовском полуострове и на Сургут; Сургут, в свою очередь, является пунктом на магистрали Тобольск – Сургут – Нижневартовск.

Значительная неопределенность в отношении будущего развития Северного морского пути, а также высокая стоимость многих проектов (так, создание СШХ оценивается в 150 млрд. руб.) обуславливают необходимость стратегического партнерства государства и частного сектора, в том числе с привлечением иностранных инвестиций.

От государства ожидается создание условий, делающих инвестиционные проекты привлекательными для бизнеса. Финансовое участие государства необходимо там, куда бизнес либо не пожелает, либо не сможет вкладывать, например, в развитие инфраструктуры по обеспечению безопасности СМП.

Делу развития Северного морского пути способно послужить расширение российского военного присутствия в Арктике. В советское время маршрут разрабатывался во многом для военных целей. А нужная для него инфраструктура и по сей день имеет одновременно и гражданское, и военное назначение. Важно, чтобы рост военного внимания не привел к дестабилизации региона, которая подорвет конкурентные позиции СМП. Атмосфера сотрудничества – неотъемлемое условие того, чтобы полноценно использовать транзитные возможности Арктики.

Роль главного центра координации деятельности компаний и региональных властей должна принадлежать государству. Целесообразно делегировать подобные полномочия администрации СМП и Министерству по развитию Дальнего Востока. Реализация проектов в ограниченном количестве узловых точек значительно повысит для частного бизнеса привлекательность участия в развитии инфраструктуры СМП.

Международное сотрудничество по освоению СМП

Северный морской путь крайне интересен иностранным партнерам. С одной стороны, они нуждаются в транзитных, портовых, информационных и других услугах, которые Россия готова предоставлять в связи с развитием СМП. С другой стороны, являются потенциальными помощниками в создании и модернизации инфраструктуры СМП – своими силами обеспечить достаточный уровень ее развития Россия не сможет или это обойдется много дороже.

Главными игроками выступают ведущие страны Азии – Япония, Китай, Корея. Заинтересована и Норвегия. СМП способен преобразить ее геополитическое положение, фактически закрепив за страной контроль над выходом в Азию из Северной Европы. Кроме того, СМП открывает новые возможности работы на шельфе и экспорта продукции в Азию для норвежской Statoil. Один из лейтмотивов Северной стратегии Норвегии – расширение норвежского присутствия на азиатских рынках. Развитие СМП важно для Осло еще и потому, что российские арктические проекты освоения углеводородов ориентированы на азиатские страны, что в итоге снизит уровень конкурентного давления на норвежские газовые поставки в Европу. Неудивительно, что первым иностранным коммерческим партнером, который осуществил безостановочный транзитный проход по СМП, стала именно норвежская компания, которая поставила железную руду в КНР в 2010 году.

Безусловно, заинтересован в развитии Севморпути Китай. Первый проход там китайский ледокол совершил в 2012 году, тогда же Пекин объявил о планах построить еще один ледокол (формально – для исследовательских целей), он должен быть спущен на воду в 2014 году. С одной стороны, интерес КНР связан с ее участием в освоении нефтегазовых месторождений в российской Арктике, которое еще усилится по мере сворачивания российско-американских арктических проектов. С другой – очевидны и транзитные возможности СМП: по некоторым оценкам, к 2020–2025 гг. по этому маршруту может быть отгружено до 15 % китайского экспорта. Скорее всего оценки завышены, однако серьезность намерений Пекина по развитию транзитных возможностей региона не подлежит сомнению. Основными мотивами служит и возможная экономия, и стремление решить проблему Малаккского пролива, зависимость от которого (как в части импортных поставок топлива, так и экспорта промышленной продукции) слишком велика, особенно с учетом рисков перегруженности и проблем пиратства. В долгосрочном плане одним из важнейших направлений деятельности китайцев по развитию транзита является сотрудничество с Исландией – при условии развития полярной навигации Рейкьявик способен превратиться в порт мирового уровня.

Первое японское судно совершило проход по СМП в 2011 г. – с Кольского полуострова доставлена железная руда в Китай. В 2012 г. компания «Газпром» осуществила первую поставку СПГ в Японию из норвежского порта Хаммерфест в японский порт Тобата. Интересы Токио к СМП в целом аналогичны китайским – использование трассы для получения доступа к ресурсам, преимущественно энергоносителям. В политическом плане страна заинтересована поддерживать безопасность и стабильность в регионе в благоприятных условиях для судоходных компаний.

В сентябре 2013 г. первую проводку нефтяного танкера из России (порт Усть-Луга) совершила корейская судоходная компания Hyundai Glovis. Для проводки использовалось судно шведской компании Stena Bulk. Кроме того, компания Hyundai Heavy Industries еще в 2011 г. начала тестирование нового судна ледового класса – крупнейшего в мире, разработанного специально для работ в Арктике.

Предоставление транспортных услуг и услуг по строительству и обслуживанию судов, способных работать в арктических условиях, – главный интерес Южной Кореи. Обладая крупнейшей в мире судостроительной отраслью и производя больше всех в мире СПГ-танкеров, Корея, безусловно, – главный потенциальный поставщик судов, пригодных для работы в Арктике.

Интересы в Арктике есть и у Индии. В первую очередь страна заинтересована в доступе к энергетическим ресурсам (до последнего времени индийские компании претендовали на оставшуюся свободной долю в проекте «Ямал СПГ»). Сейчас около 70 % импорта нефти и 80 % импорта СПГ поставляется в Индию с Ближнего Востока, и страна остро заинтересована в диверсификации источников поставок. Кроме того, для Дели присутствие в Арктике важно из геополитических соображений. Страна вступила в гонку с Китаем за энергетические ресурсы в разных регионах мира, и движение в Арктику расценивается как один из способов сдержать конкурента. Индия даже объявила о строительстве ледокола стоимостью порядка 166 млн. долларов.

Особая роль в развитии СМП могла бы принадлежать Республике Сингапур, даже несмотря на то, что широкое использование северного маршрута угрожает незыблемости ее позиций как безальтернативного транспортного хаба для большинства торговых потоков в АТР. Но власти страны осознают неизбежность развития СМП и хотят держать процесс под контролем, участвуя в нем напрямую. Тем более что Северный морской путь даже при наиболее оптимистичном сценарии не пропустит количество судов, сколько-нибудь чувствительное для Малаккского пролива. Более того, СМП в ближайшем будущем сможет специализироваться исключительно на балкерных перевозках, Сингапур же обслуживает преимущественно контейнеровозы. Развитие северного маршрута при определенных обстоятельствах может быть даже полезным, так как позволит несколько разгрузить Малаккский пролив.

Потенциально Арктика для Сингапура – один из источников поставок нефти как для внутреннего потребления, так и – главное – для нефтепереработки, составляющей одну из основ экономики. Наконец, республика имеет твердые намерения участвовать в развитии инфраструктуры Севморпути. Опыт планирования и создания портов, управления морскими процессами, предупреждения разливов нефти и ликвидации последствий аварий позволяет Сингапуру выступать одним из потенциально первостепенных участников обустройства маршрута.

Республика Сингапур имеет опыт самого эффективного в мире управления людскими ресурсами (включая иммиграционные потоки) при осуществлении инфраструктурных проектов, а также способна выступать арбитром при решении любых споров. Сингапур – едва ли не единственное (не считая Россию) государство в АТР, лишенное серьезных противоречий со всеми остальными значимыми игроками.

В случае смягчения политических противоречий в среднесрочной перспективе есть возможности сотрудничества и с Соединенными Штатами, хотя Вашингтон менее других игроков в АТР заинтересован в развитии маршрута. Интересы России и США сходятся в акватории, прилегающей к Берингову проливу. При условии развития СМП объект приобретет стратегическое значение, и совместный контроль может послужить основанием сотрудничества как в области безопасности мореплавания, так и обеспечения экологической безопасности (при добыче ресурсов, транзите, рыбном промысле), а далее подстегнуть кооперацию и в не связанных с судоходством областях – например, в обеспечении прав малых коренных народов или в региональном экономическом сотрудничестве между Аляской и Чукоткой. Сотрудничество в акватории Берингова пролива имеет, кроме всего прочего, мощное символическое наполнение: здесь проходит 180-й меридиан – линия перемены дат. «Партнерство вокруг 180-го меридиана» способно стать мощным брендом (см.: Антрим К. Партнерство вокруг 180-го меридиана // Россия в глобальной политике, № 3, май-июнь 2013).

России крайне выгодно максимально использовать возможности совместных проектов. Норвежские технологии навигации в Арктике, корейское судостроение, сингапурский опыт развития инфраструктуры – все весьма кстати в рамках международного партнерства. Вместе с тем во взаимоотношениях с другими странами России важно отстаивать свои принципиальные интересы: безусловный суверенный контроль за СМП, доминирование в предоставлении услуг ледокольной проводки, увязка развития Севморпути с освоением прилегающих к нему территорий.

Для привлечения зарубежных партнеров к освоению СМП требуются серьезные усилия государства. Первостепенная задача состоит в устранении институциональных барьеров. К ним относятся и чрезмерный уровень государственного регулирования (особенно в инфраструктурной сфере, куда частный сектор почти не допускается), и бюрократизация (к примеру, чтобы получить от администрации Северного морского пути разрешение на проход по маршруту, необходимо подать заявку как минимум за 15 дней до захода судна в акваторию. Для сравнения, для прохода по Суэцкому каналу заявку подают за 48 часов).

Необходимы специальные механизмы государственных гарантий, что подразумевает строгое разделение ответственности между инвесторами и государством. С учетом относительно небольшого числа потенциальных зарубежных партнеров (крупнейшие судоходные, судостроительные, логистические и инжиниринговые компании, имеющие опыт работы в арктических водах) следует в том числе привлекать инвесторов «в ручном режиме». Роль лидера должно играть государство – видимо, в лице Министерства по развитию Дальнего Востока. Администрация Северного морского пути, которая также могла бы выполнять функции агентства по привлечению инвестиций, сейчас скорее представляет собой бюрократический заслон. Привлечение к обустройству маршрута даже нескольких игроков мирового уровня позволит сразу резко нарастить грузопоток – крупный бизнес в морском судоходстве, как правило, располагает широкой системой устойчивых связей, действующей на основе долгосрочных контрактов, и приход на Северный морской путь крупной судоходной компании автоматически привлечет капитал ее партнеров из смежных отраслей.

* * *

В общественной дискуссии вокруг Северного морского пути по-прежнему преобладают две крайности – чрезмерный оптимизм и стремление видеть в СМП золотую жилу, с одной стороны, и непробиваемый скептицизм, с другой. Оба полюса контрпродуктивны. Северный морской путь – не миф и не утопия. Он принесет стране немалые выгоды, но лишь при условии взвешенной политики освоения маршрута, свободной от эйфории и не предполагающей освоение трассы любой ценой, а основанной на всестороннем анализе выгод и издержек. Роль государства должна заключаться не в предоставлении заоблачных сумм из федерального бюджета, а в снятии барьеров и построении такой системы стимулов для заинтересованных сторон, которая позволит осваивать маршрут при минимальном прямом государственном участии. При таком подходе Северный морской путь станет ключом к исторической миссии моста между Европой и Азией, с которой Россия всегда себя ассоциировала, но которую на практике давно не выполняет.

Примечания

1

Статья представляет собой выдержки из доклада «Объективные предпосылки и субъективные факторы новой мировой войны», подготовленного под руководством автора.

(обратно)

2

Краткий вариант этой статьи опубликован в газете «Известия» от 8.04.2014 года.

(обратно)

3

Статья подготовлена в рамках программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ 2014 г. на основе доклада авторов для встречи Консорциума научных и образовательных учреждений Китая, Норвегии, России, Сингапура, Южной Кореи и Японии.

(обратно)

4

Расширенная версия статьи на эту тему опубликована в ежеквартальном журнале Naval War College Review, т. 63, № 3 (лето 2010 г.)

(обратно)

5

В статье развиты некоторые выводы и рекомендации, содержащиеся в докладе МДК «Валдай» «К Великому океану – 2, или Российский рывок к Азии». Кроме того, в работе использовались результаты проекта «Теоретические и прикладные аспекты оценки возможностей интеграции Сибири и Дальнего Востока в экономические процессы в Азиатско-Тихоокеанском регионе», выполненного в рамках программы фундаментальных исследований в 2014 г.

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие Эпоха беспорядка
  • Часть 1 Торжество геополитики
  •   Тревожный новый мир
  •     Крушение миропорядка?
  •       Мир и порядок холодной войны?
  •       Новое мироустройство
  •       Украинский момент истины
  •       Что дальше?
  •     Разные реальности
  •       Другая реальность
  •       Десинхронизация Украины
  •       Идеологизированный авторитаризм как активный выбор
  •       Системный кризис
  •     После смерти идеологии
  •       Новая реальность
  •       Фактор силы
  •       Исключительность государств
  •       Новое сдерживание
  •       Деглобализация
  •       Геополитика
  •       Предсказание Федора Тютчева
  •       Прагматичная дипломатия
  •     Образ желаемой современности
  •       Возвышение Китая как риск
  •       Отношения с державой № 1 постамериканского мира
  •       В поисках Большой Европы
  •       Международные отношения и цивилизационный выбор в эпоху «междуцарствия» модерна
  •       Незаменимый полюс и свобода выбора
  •     Границы русского мира
  •       Поиски национальной идентичности и внешняя политика России: три подхода
  •       Россия и новый русский мир
  •       Секьюритизация идентичности
  •   Холодная война 2.0
  •     Угроза войн и ответ России[1]
  •       Обуздать произвол эмитентов резервных валют
  •       Россия – лидер поневоле
  •       Социально-консервативный синтез
  •       Антикризисная гармонизация миропорядка
  •     Отложенный полицентризм
  •       Мировой порядок и американская мысль: глобалисты против изоляционистов
  •       Аргументы изоляционистов
  •       Ответ глобалистов
  •       Выводы для России
  •     Два мира – два права?
  •       Украина и Запад
  •       Косово и Крым
  •       Сферы влияния
  •       Порядок и право
  •     Мир непредвиденных сложностей
  •       Эрозия и фрагментация
  •       Новая разношерстная ось
  •       Отступление закона и дипломатии
  •       Долой стереотипы
  • Часть 2 Россия и Запад
  •   Россия – США
  •     Пошатнувшееся лидерство
  •       Предыстория четырехлетних обзоров
  •       Обзор-2014 в системе военно-политической стратегии
  •       Региональные аспекты
  •       Секвестр
  •       Ошибочная магия «стандарта двух войн»
  •       Страх и ненависть в Европе?
  •     Многомерная война и новая оборонная стратегия
  •       Как выглядит многомерная война?
  •       Что делать?
  •     Россия – США: долгое противостояние?
  •       Арьергардные бои Америки
  •       Угроза вместо обновления
  •       Ставки велики
  •       Контуры компромисса
  •     Всерьез и надолго
  •       Столкновение миропорядков
  •       Решающий раунд
  •       Глобальные последствия
  •       Окончание конфронтации и международный порядок
  •   Россия – Европа
  •     Идейное соперничество или «треш-дискурс»?
  •       Две стороны одной монеты?
  •       Об академическом мещанстве и «треш-дискурсах»
  •     Европа и Россия: не допустить новой холодной войны[2]
  •       «Открытая рана» и внешние инфекции
  •       Спасительный враг
  •       Чижика съели?
  •     Свято место пусто не бывает
  •       Колонизация внутренняя и внешняя
  •       Власть, интеллигенция, народ
  •       «Духовные скрепы» как проявление евроцентризма
  •       Путин и пустота
  •     Москва и Берлин: шанс на «любовь втроем»
  •       Новые ходы Берлина
  •       От поражения к подъему
  •       Новое самоощущение
  •       Усиление Германии и упадок США
  •       Второй фронт: Берлин против Вашингтона
  •       Восточная Европа и «Четвертый рейх»
  •       Германская геополитика и Россия
  • Часть 3 Новые-старые горизонты
  •   Идем на Восток
  •     Возвышение Китая: что дальше?
  •       От «возвышения» к «мечте»
  •       Выход из тени
  •     Успокоить Запад, уравновесить Восток[3]
  •       Что уже сделано и не сделано
  •       Приоритеты и средства российской политики
  •     Беспокойное партнерство
  •       Санкции на дружбу
  •       Китайский поворот
  •       Скрытые угрозы
  •       Враг внутри
  •       К победе гармонизма
  •     Благожелательный баланс
  •       Эквилибристика Китая
  •       Житница и кузница?
  •   Украина
  •     Последняя постсоветская война
  •       Война, «гибридная» во всем?
  •       Военно-техническая составляющая
  •       Военно-стратегические последствия
  •     Многомерный кризис
  •     Крымский узел. Что привело к «русской весне»-2014?
  •       Как завязывался узел
  •       Становление «украинского порядка»
  •       Наследие Партии регионов
  •   Арктика
  •     Новая судоходная Арктика[4]
  •       Арктика в геополитике XX века
  •       Арктика: море и суша
  •       Изменения в Арктике и перемены геополитики
  •       Государственная политика и геостратегия в Арктике
  •       Заключение
  •     Северное окно в глобальный мир[5]
  •       Перспективы Северного морского пути
  •       Чем хорош СМП
  •       Развитие инфраструктуры СМП
  •       СМП и другие арктические проекты
  •       Международное сотрудничество по освоению СМП Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Россия в глобальной политике. Новые правила игры без правил (сборник)», Коллектив авторов

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства