«Политология (проблемы теории)»

Политология (проблемы теории) (fb2) - Политология (проблемы теории) (Мир культуры, истории и философии) 1625K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Алексеевич Ачкасов - Вера Алексеевна Ачкасова - Владимир Александрович Гуторов - Юрий Аскольдович Сандулов - Александр Владимирович Дука

Авторы:

В. А. АЧКАСОВ (гл. 5). В. А. АЧКАСОВА (гл. 8), B. А. ГУТОРОВ (введение, гл. 1, 6). В. А. ГУТОРОВ, Ю.А. САНДУЛОВ (гл. 3). А. В. ДУКА (гл. 7), C. М. ЕЛИСЕЕВ (гл. 4). И. Ю. КОЗЛИХИН (гл. 2), С. А. ЛАНЦОВ (гл. 9, 10)

Ответственный редактор:

В. А. ГУТОРОВ, доктор философских наук, профессор

Введение Теоретическая политология как научная дисциплина

Важнейшей целью современной политической науки является формирование гипотез и теорий, способных объяснять окружающий нас мир политики. Научные объяснения должны отвечать определенным критериям. Это касается, прежде всего, строгого формулирования законов развития политического процесса и теоретических концепций, лежащих в основе его научной интерпретации. Далее, знание фактов должно предшествовать их объяснению. Только тогда объясняемые факты могут выводиться в качестве логических следствий из законов или теорий, которые основаны на изучении предшествующих фактов. Критерии политического анализа должны в этом случае неминуемо стать объектом теоретической рефлексии.

Исследование собственных теоретических оснований уже несколько десятилетий назад стало одной из наиболее приоритетных задач политической науки. Возникновение различных подходов и концепций — свидетельство того, что эта задача еще весьма далека от своего завершения.

Одной из целей данного учебного пособия, предназначенного, в первую очередь, для всех, кто стремится к более углубленному пониманию стоящих перед современным политическим знанием проблем, является анализ основных концепций и подходов к построению научных политических теорий, позволяющих в конечном счете ответить на вопрос — чем должна заниматься политология, что составляет ее предмет и метод.

В послевоенный период традиционные представления о том, что предметом политической науки является анализ функционирования политических институтов и политического управления (правительственной деятельности) с акцентом на процессы принятия решений, различные уровни контроля над основными элементами политической системы при помощи выборов, целенаправленной деятельности правительства, политических партий, корпораций и т. д., сменились новыми, теоретическими по своему характеру поисками. Так, Д. Истон в работе «Политическая система» (1959) утверждал, что предметом политологии является изучение «авторитарного распределения ценностей в обществе». Против такого подхода сразу выступили многие специалисты, полагавшие, что определение Истона ставит перед политологами слишком обширную задачу, поскольку авторитарное распределение ценностей является системным свойством многих социальных институтов, таких как семья, религиозные организации, воспитательные учреждения и многих других.

Другое определение предмета политической науки было предложено Р. Далем, настаивавшим в книге «Современный политический анализ» (1963) на том, что политический анализ должен быть сфокусирован на изучении власти, авторитета и принципов управления. Такой подход, явно направленный против традиционного, также вызвал немало замечаний, касающихся слишком расширительного толкования сферы собственно политических исследований.

Такого рода критические замечания сами грешат субъективизмом, поскольку ничто не может помешать нам рассматривать все явления, прямо или косвенно имеющие отношение к миру политики, например, — насилие, революции и политическую модернизацию, образование и воспитание, региональные и международные институты и конфликты в качестве объектов, имеющих такое же отношение к сфере политического анализа и, следовательно, к предмету политической науки, как конституционное право и история, политические партии и формирование различных философских представлений о политике.

Критерии, позволяющие различать элементы собственно политического анализа от социологического, юридического, психологического, философского или этического, содержатся, вероятно, не в характере объектов, но, скорее, в особенностях аргументации и самих теориях, с помощью которых ученые строят свои гипотезы и выводы.

Понятие «теория» имеет несколько значений. Иногда она отождествляется (не вполне корректно) с разного рода догадками и гипотезами. Но обычно она ассоциируется с определенным типом взаимодействия между идеями, объектами, различными переменными и т. п.

Весьма существенным выглядит различие между спекулятивными теориями и построениями, лишенными спекулятивного элемента. Под первыми подразумевается такой тип теоретических конструкций, в рамках которых заключения и выводы, как правило, предшествуют конкретному анализу различных сторон изучаемых объектов.

К приведенному выше различию примыкает (но не сливается с ним) различие между нормативной теорией и теоретическими представлениями, ориентированными на эмпирические факты («эмпирическая теория»). Нормативный характер теории определяется этическими установками (предиспозициями), ценностями и целями, формулируемыми в качестве основы для поведения индивидов и деятельности больших и малых человеческих групп или общества в целом. «Эмпирическая теория» ограничивается выводами, сформулированными на основе опыта и наблюдений за регулярно воспроизводящимися в той или иной сфере общественной жизни явлениями. При этом сторонники эмпирического анализа ориентируются на методы построения гипотез, принятые в естественных науках. Например, утверждение «солнце взошло» относится к разряду эмпирических фактов. Напротив, утверждение «солнце всходит и заходит в течение двадцати четырех часов» представляет собой уже теоретическую гипотезу.

Из этих двух рядов различий можно выстроить следующую типологическую схему:

Из данной типологии следует, что нормативная теория спекулятивна «по определению», поскольку ее выводы формируются преимущественно на основе ценностных суждений. Напротив, можно определенно утверждать, что «эмпирические теории» тяготеют к неспекулятивным суждениям. Вместе с тем, стремление ориентирующихся на эмпирические факты ученых к «высшей объективности» нередко оказывается не совсем обоснованным по причине множества трудностей, связанных с постижением исключительно сложной социальной и политической действительности. Тем самым претензии на объективность могут соприкасаться со спекулятивным догматизмом.

Следует отметить, что до недавнего времени интересы и теоретические разработки большинства как зарубежных, так и отечественных политологов, независимо от их идеологии, во многом основывались на комбинации спекулятивной нормативной теории со спекулятивными и неспекулятивными эмпирическими конструкциями. По своему происхождению политические теории всегда были (и нередко остаются до сих пор) нормативными, ценностно окрашенными системами аргументации, обосновывающими преимущество того или иного государственного строя. В рамках такой аргументации вопросу о том, что есть на самом деле, предшествует вопрос о том, что должно быть.

Анализ политики сквозь призму подобных теоретических приоритетов (дополняемых, как правило, определенными идеологическими ориентациями и предпочтениями) всегда порождает противоречия. Например, традиционное априорное утверждение марксистской литературы — «социализм выше либеральной демократии» — было основано, с одной стороны, на идеологически ангажированном, абстрактном сравнении идеальных моделей соответствующих политических систем и режимов, а с другой — на сопоставлении социалистического идеала с реально существующими либеральными государствами. При этом игнорировалось необходимое, с точки зрения научного подхода, сравнение реальных либеральных и социалистических демократий. На этой подмене — идеал чего-то выше реальности чего-то другого — собственно, и основывалась марксистско-ленинская политическая теория (научный коммунизм).

Разумеется, вопрос об отношении нормативных и ориентированных на эмпирические и исторические факты теорий не может ограничиваться рамками идеологических конфликтов, сколь бы всеобъемлющими они ни представлялись. Например, в современной политологии различные концепции демократии могут спонтанно выступать в качестве нормативного идеала постольку, поскольку демократическая система становится глобальным ориентиром массовых движений и политического сознания.

В связи с этим возникает и другой вопрос — может ли научная концепция демократии быть просто описательной или же она является продуктом какой-либо базовой теории. Поскольку в действительности концепция демократии разрабатывается и обсуждается на самых различных уровнях — от эмпирически-описательного до теоретического и философского (отличие последнего состоит лишь в том, что теоретическая рефлексия оказывается органически включенной в конкретную философскую систему и тем самым взаимосвязанной с метафизическими, эпистемологическими, этическими и прочими суждениями, характерными именно для данной системы), наши представления о демократии всегда являются до известной степени нормативными. В этом смысле в обществах, Где либеральная традиция вполне укоренилась, даже эмпирическая наука отталкивается в своих посылках от разработанного в теории политического идеала. Соответственно, политическая теория нередко конструируется индуктивно, вбирая в себя элементы опыта.

Но, если главное отличие нормативной теории от эмпирической теории (или науки) зависит от того, в какой степени последняя может или должна ориентироваться на определенные ценностно окрашенные нормы, возникает вопрос о критериях «правильности» (верификации) той или иной теории. Предлагаемая книга содержит также попытку дать ответ и на этот вопрос, имеющий не только объективный, но, в определенной степени, и субъективный характер.

В своей, ставшей после Второй мировой войны широко известной книге «Человек науки против политики власти» (1946) Г. Моргентау — немецкий ученый, эмигрировавший из нацистской Германии в США, отмечал: «Величие ученого не зависит исключительно от его способности делать различие между истинным и ложным. Его величие раскрывается, прежде всего, в его способности и решимости выбирать из всех истин, которые можно познать, те, которые познавать необходимо. Тот, кто способен только отличать правду от лжи, ошибается даже в том, что он знает. Ведь он не знает, какое знание необходимо и без какого можно обойтись. Проводя такое различие или будучи не в состоянии это сделать, ученый имплицитно обнаруживает моральные стандарты, которые руководят им, или же их отсутствие. Система морально детерминированного научного знания представляет картину мира, знать который важно и ориентироваться в котором необходимо. Научное знание, понимаемое таким образом, несет с собой моральную оценку того, чему оно обязано своим существованием. Однако, с того самого момента, как это моральное решение прорастает из индивидуального уравнивания обществоведа и получает привкус его иррациональной природы, рациональность научного ума и его притязание на универсальность подпадают в данном случае еще и под другое ограничение».

Резкая критика, данная Г. Моргентау эвритистическим и моральным стандартам научного знания и его носителей, во многом была вызвана глобальным разочарованием ученых его поколения в возможностях как социальной науки, так и западных либеральных демократий, не сумевших предотвратить прихода нацистов к власти в Германии и стремительной экспансии тоталитарной политики во всем мире.

Вопрос о границах и возможностях общественных наук вообще и политологии, в частности, приобретает поистине драматический характер и в современной России. Претензии гуманитарной интеллигенции с начала « перестройки» на разработку концепции «социализма с открытым лицом», а после ее краха — нового российского варианта либерального государства потерпели полный провал, столкнувшись с реальностью жесточайшего экономического и политического кризиса. В этих условиях вопрос о содержании, месте и роли политического знания в плане его возможностей оказывать реальное воздействие на политические процессы нуждается в более подробном анализе.

В теоретическом плане дать абсолютно исчерпывающее определение — что такое политическая наука — не представляется возможным. Возникающие между различными школами разногласия, основанные на категорических суждениях относительно того, чем должна политология быть, делают любое определение до известной степени ограниченным и неточным.

В самом общем плане наиболее очевидными являются две «рабочих» гипотезы, принимаемые представителями любого направления:

а) политология изучает политику как таковую;

б) изучение политики является делом специалистов, использующих для этого соответствующую методологию.

Характер первого определения станет понятен только после более или менее точного определения того, что представляет собой политика (см. гл. 1). Второе определение выглядит тавтологичным, поскольку оно не может быть раскрыто без анализа первого.

Недостаток согласия между учеными относительно объекта их занятий в течение долгого времени служило предметом для сардонических замечаний и насмешек типа «политологи едут во многих направлениях, очевидно, руководствуясь тем мнением, что, если вы не знаете куда идти, любая дорога выведет вас в нужное место» (Г. Эйлау). Но для того чтобы поиск не стал бесконечным, необходимо обозначить те реальные пределы, за которые политическое знание выходить не может.

Политология с середины XIX в. формировалась в первую очередь как академическая дисциплина. Первая самостоятельная кафедра политической науки возникла в 1856 г. в США при Колумбийском университете. Ее возглавил немецкий эмигрант Ф. Либер. С 1969 г. число ученых, входящих в Американскую ассоциацию политической науки, превысило 15 тыс. человек, и ее состав ежегодно увеличивается на 10%. В России с 1990 по 1997 г. ученая степень доктора политических наук была присуждена 108 ученым. Число защищенных кандидатских диссертаций за этот же период превысило 3700. Существование в большинстве стран мира самостоятельных политологических факультетов и кафедр не является, однако, свидетельством того, что изучение политики строго ограничивается университетской сферой и не может даже гарантировать «чистоту дисциплины». Политические проблемы исследуются на многих гуманитарных факультетах. Вне университетских стен политику изучают профессиональные политики, журналисты, партийные и профсоюзные функционеры, лидеры различных общественных движений и групп интересов и многие другие. Представителей этих слоев можно именовать политологами с очень большой натяжкой.

Так или иначе, является общепризнанным, что те, кто изучает политику, должны иметь профессиональную подготовку и, следовательно, владеть определенными методикой и приемами исследования, источниками которых являются университетские лекции и семинары, а также обширная научная и справочная литература. Например, в работе С. Розмена, Ч. Мэйо и Ф. Коллинджа «Измерения политического анализа: Введение в современное изучение политики» представлено следующее перечисление основных ингредиентов политологии как научной дисциплины и профессии:

• Профессиональное самопознание, выраженное в установке на критический анализ роста и развития соответствующей исследовательской сферы.

• Совокупность классических трудов.

• Специализация персонала в различных научных подразделениях и сферах.

• Сравнительно легкая дифференциация предметов исследования.

• Совокупность обобщений или абстракций, часть которых может добавляться, уничтожаться или видоизменяться постепенно, если это представляется необходимым и своевременным.

• Концепции, являющиеся специфичными именно для данной сферы.

• Сравнительно стандартизированные методы анализа.

• Совокупность данных и сообщений об этих данных.

Политологи в различных странах обычно подразделяются по своему профессиональному кодексу на приверженцев «знания ради самого знания» и на сторонников применения на практике вырабатываемых наукой рекомендаций. Помимо ученых, поддерживающих тесные связи с профессиональными политиками, ко второй категории можно причислить и тех специалистов, которые рассматривают политическую науку как важнейшую составную часть гражданского и политического образования. Между двумя крайними точками — исследованием политики ради самого исследования и концепцией гражданского образования — находится идея политической науки как специфической области знания и образования, способной оказывать влияние на окружающий мир.

Соприкосновение политической науки с практикой вовсе не означает, что ее содержание должно непременно определяться исключительно существующими в обществе политическими тенденциями и прогнозами. Собираемая политологами информация используется профессиональными политиками, но это не должно означать, что именно последние должны предписывать ученым направление их исследований. При этом невозможно отрицать, что материалы, попадающие к ученым из сферы практической политики, могут оказывать существенное воздействие на постановку и решение теоретических проблем.

Выпускаемая авторским коллективом работа, предназначенная для студентов и всех, интересующихся проблемами эволюции политического знания, ориентирована, прежде всего, на разработку тех теоретико-политических аспектов, изучение которых является необходимой предпосылкой исследования конкретных политических процессов и институциональных систем.

ЛИТЕРАТУРА

1. Российская ассоциация политической науки. К первому Всероссийскому конгрессу политологов: Информационный бюллетень. М., 1998.

2. Eulau Н. «Political Science»: A Reader’s Guide to the Social Sciences / Ed. by Bert F. Hoselitz. New York, 1959.

3. Morgenthau H. J. Scientific Man vs. Power Politics. Chicago; London, 1967.

4. Roseman C., Mayo Ch. G„ Collinge F. B. Dimensions of Political Analysis: An Introduction to the Contemporary Study of Politics. Englewood Cliffs, 1966.

Глава 1 Политическая наука: предмет и метод

§ 1 Политика как объект теоретического анализа

Представление о политике как искусстве возможного возникло уже в античной политической мысли, равно как и мысль о том, что ее изучение должно подчиняться логике научных понятий и процедур. Взаимосвязь практического освоения политического искусства и его более углубленного изучения путем сравнительного анализа и подбора различных данных очевидна, потому что оба процесса имеют универсальный и творческий характер. Характеризуя природу происходящих в истории политических процессов, немецкий политолог Т. Шаберт справедливо отмечал: «Люди — существа творческие, и политика является исходным способом их творческой деятельности. Имеются, конечно, и другие стремления, выражающие творческий характер человеческих существ. Художники рисуют картины, композиторы создают мелодии, писатели пользуются словами, архитекторы конструируют здания, ремесленники создают ручные изделия, рабочие производят товары. В любом из этих процессов они создают нечто материально осязаемое, конечное, например, портрет или натюрморт, песню или симфонию, поэму или учебник, коттедж или церковь, стол или вазу, машину или одежду. Но, занимаясь политикой, человеческие существа бесконечно производят и никогда не создают что-либо ощутимое материально, конечное. Политика — это чистое творчество, она является творческим устремлением, „продукт" которого есть само творчество, к которому стремятся. Из всех видов человеческого творчества музыка наиболее сравнима с политикой. Музыкальная композиция, не будучи озвученной, мертва; в действительности она становится продуктом музыкального только в процессе своего производства, когда она исполняется и воспринимается на слух. Подобным же образом политика не имеет иной реальности, кроме самого политического процесса: она возникает только через саму себя в политическом акте. Музыкальная композиция, будучи однажды завершенной, сохранится, однако, в самом законченном произведении, независимо от вариаций исполнения. Политика, наоборот, не знает конечных продуктов: все, к чему она стремится — это движение, движение в потоке творческих усилий. Политика является человеческой конфигурацией creatio continue (вечного творения), в процессе которого выявляются различия между формой и смятением, деятельностью и постоянством, замыслом и разложением. Без политики человеческие существа не смогли бы существовать. Они существуют только посредством „божественного" творчества».

Представление о политике как об универсальном явлении нередко отражается и в ее определениях. Возьмем, к примеру, одно из наиболее известных определений, данных английским философом М. Оукшоттом: «Политикой я называю деятельность, направленную на выполнение общих установлений группы людей, которых объединил случай или выбор». Данное определение является общим настолько, что из него можно вывести следующее умозаключение: свою политику могут проводить, помимо государства, правительств и политических партий, также семья, клубы, научные общества, профсоюзы и т. д.

Государство отличается от этих объединений только тем, что в нем политика имеет преимущественное значение. В этом смысле, как отмечал М. Вебер, оно является политическим союзом, сообществом, которое внутри определенной области с успехом претендует на монополию легитимного насилия и считается единственным источником права на насилие.

Речь идет, таким образом, о современном государстве, выделяющемся из гражданского общества и, в известном смысле, противостоящем ему. Обладая монополией на легитимное насилие, оно признает за гражданами право не участвовать в политике в качестве активных, автономных субъектов. В результате в современных обществах возникает ситуация, когда политика, будучи в потенции результатом универсальной деятельности всех социальных групп, является для большинства людей делом второстепенным. Если, например, в небольших по численности населения древнегреческих городах-государствах «политический образ жизни», под которым подразумевалось активное участие граждан в обсуждении и совместном принятии политических решений (принцип прямой демократии), был основным признаком гражданского статуса, в современных политических системах имеет место тенденция к элитарному или авторитарному навязыванию и распределению ценностей, влияния и власти.

Власть и влияние представляются многим как центральные понятия политики. Г. Лассуэлл, в частности, утверждал, что политика в первую очередь отвечает на вопрос — «кто приобретает что, когда и как?». Если рассматривать политику как сложный и многообразный процесс, то станет очевидным, что он включает в себя не только какой-либо конечный результат (им может быть достижение господства, установление личной или коллективной власти), но и промежуточные цели, связанные с реализацией властной воли, проведением в жизнь того или иного решения.

И конечные, и промежуточные цели достигаются либо в рамках определенной политической организации, либо вне ее. Последнее предполагает наличие конфликтного в своей основе политического процесса, в результате которого та или иная политическая организация оказывается разрушенной. Политическая организация и ее основные элементы составляют, следовательно, основу развития политического процесса, а в определенном плане — и конечную цель.

Разумеется, политические институты — это всего лишь орудия, через которые и посредством которых осуществляются политические процессы, реализуется власть в обществе, организованном в государство. Деятельность государства проявляется наиболее наглядно в подчинении людей правительственной власти.

Правительство может быть определено как легитимное использование силы, включающее в себя заключение под стражу, наказания различного рода с целью контроля за поведением людей на определенной территории. Все правительства требуют от граждан поступиться частью своей свободы в целях управления ими. В зависимости от типа политической системы некоторые правительства сводят свои требования до минимума (демократические), другие, наоборот, — доводят требования до максимума (тоталитарные), но никогда не существовало такого правительства, которое выдвигало бы в качестве цели полную, абсолютную свободу.

Внешне государственная политика выражается в трех ключевых понятиях, определяющих вплоть до сегодняшнего дня основное содержание современных политических идеологий и традиционных (ценностно ориентированных) политических теорий — порядок, свобода и равенство. Если свобода и равенство почти всегда в массовом сознании предстают в качестве ценностей, имеющих позитивную смысловую нагрузку, порядок, наряду с Крайне положительным, может приобретать и отрицательный смысл. Часто он символизирует вторжение государства в частную жизнь.

Понятие «свобода» обычно включает в себя два основополагающих смысла — «негативный» и «позитивный». Негативный смысл предполагает свободу в той степени, когда никто не вмешивается в дела индивида — ни люди, ни организации. Политическая свобода в этом смысле есть просто область, в пределах которой человек может действовать без помех со стороны других. Чем шире свобода такого невмешательства, тем больше человек сознает себя свободным. Свобода в этом смысле касается, прежде всего, сферы частной жизни и, будучи важнейшим элементом политики либерально-демократических государств, не является, однако, несовместимой с некоторыми автократическими режимами, поскольку она касается области контроля, а не ее источника.

Напротив, позитивный смысл и концепция свободы вытекают из желания индивида быть себе господином, действовать, исходя из своих собственых сознательных целей. В практическом плане понятия «свобода для чего» и «свобода от чего» не отделены друг от друга совершенно, однако за каждым из них стоит определенная традиция политической теории и политической философии.

Порядок в узком смысле, как защита жизни и собственности, ассоциируется с потребностью индивидов в правительстве и государстве. В широком смысле — поддержание и сохранение общественной стабильности — это понятие необязательно должно ассоциироваться с государственной политикой и может ограничиваться, например, вопросами самоуправления.

Любое государство консервативно в том плане, что оно должно заботиться о поддержании порядка на контролируемой им территории. Те реформистские и революционные организации, которые ставят перед собой цель борьбы против существующего строя, отвергают и установленный порядок.

Равенство обычно воспринимается в трех основных смыслах — как политическое равенство (право принимать участие в политической жизни, идентифицировать себя с определенной политикой), социальное равенство — т. е. обладание реальными возможностями пользоваться своими правами и, наконец, как равенство возможностей, которое обычно ассоциируется с системой гарантированных со стороны государства и общества прав.

Цели государственной политики могут рассматриваться в свете обозначенных выше ключевых понятий как вполне традиционные. Но именно преследование этих целей постоянно порождает конфликты, создавая дилеммы, которые проявляются как в деятельности отдельных институтов, так и в общественном сознании, включая сферу политической теории. Если первоначальной дилеммой государственной политики было противоречие между порядком и свободой, то постепенно ее место стала занимать дилемма свободы и равенства.

Конфликт между свободой и порядком зарождался внутри самих государственных структур, как бы ставя под вопрос легитимное использование силы с целью контроля над поведением индивидов — подданных или граждан. Эта дилемма занимала политических философов в течение столетий. Например, Ж.-Ж. Руссо утверждал в сочинении «Об общественном договоре», что истинное назначение правительства — найти форму сообщества, которая защитит личность и достояние каждого члена сообщества и в котором каждый индивид, связывая себя с целым, мог бы, однако, повиноваться самому себе, сохраняя ту же степень свободы, которой он обладал в «естественном» (т. е. догосударственном, первобытном) состоянии.

В современной политической теории эта проблема остается столь же острой, распространяясь на все области политического процесса. Соответственно, вопрос о содержании политической свободы является важнейшей проблемой и самой политики, и теоретической рефлексии о ней. Еще в 1927 г. Дж. Кэтлин отмечал в книге «Наука и метод политики»: «Весь политический процесс возникает из следующего парадокса: для того чтобы обеспечить свободу в одном направлении, мы должны налагать ощутимые узы, подрывающие наше чувство всеобщей свободы». Вне этого парадокса политики просто не существует, поскольку она просто не могла бы возникнуть. Иными словами, свобода для человеческих существ возможна только путем гарантирования «права свободы», что само по себе уже означает известное ограничение.

Если в период традиционных монархий этот парадокс практически не ощущался, то с возникновением идеи конституционализма он резко выдвинулся на передний план. Конституция призвана защищать всеобщую свободу, но, по существу, она ее ограничивает, утверждая властный порядок и тем самым давая преимущество политической элите путем предоставления ей права распоряжаться в определенных отношениях подчиненными ей индивидами. Иными словами, полная свобода недостижима институционально.

Из парадокса свободы возникает парадокс власти. В современной политической теории его содержание обычно формулируется следующим образом: парадокс власти — это парадокс свободы, видоизмененный в конституционном плане. Преодолеть его нельзя. Возможно только овладение им в самом политическом процессе, в практическом осуществлении политики. Политик овладевает парадоксом власти, создавая в пределах конституционного поля «параинституциональную конфигурацию личной власти» (Т. Шаберт). Иначе говоря, любая практическая политика, опираясь на конституционный закон, имеет тенденцию в лице своих носителей к формированию системы монократической, или авторитарной, власти.

При всей внешней абстрактности такого рода построений, они правильно отражают противоречия современных демократических режимов, в рамках которых те, кто входит в политическую элиту, нередко встают перед дилеммой нарушения закона и ограничения свободы других во имя обеспечения своей власти, коль скоро закон стоит на страже свободы, а интересы группы требуют принятия мер, идущих вразрез со стремлениями большинства.

Исходя из этих логических посылок, немецкий экономист и политолог Й. Шумпетер в книге «Капитализм, социализм и демократия» (1942) вообще ставил под сомнение саму возможность реализации «классической концепции демократии» как не соответствующей ни человеческой природе, ни постоянно подтверждающим иррациональность последней реалиям повседневного человеческого поведения. В области политики, утверждает Шумпетер, образование и интеллект не дают людям никаких преимуществ прежде всего потому, что воспитанные в них чувства ответственности и рационального выбора обычно не выходят за пределы их профессиональных занятий. Общие политические решения оказываются поэтому столь же недоступны образованным слоям, сколь и безграмотным обывателям. «Таким образом, типичный гражданин опускается на более низкий уровень умственных характеристик, как только он вступает в политическую сферу. Он спорит и анализирует при помощи аргументов, которые он охотно признает ребяческими внутри сферы своих собственных интересов. Он снова становится примитивным».

Таким образом, по Шумпетеру, демократический политический процесс и соответствующая политическая теория могут иметь какую-либо практическую ценность только в том случае, если они обеспечат необходимый минимальный уровень участия, предоставив на практике решение основных политических вопросов конкурирующим элитам и бюрократии.

Пессимистический взгляд Й. Шумпетера (и многих ученых поколения 20-40-х гг. нашего столетия) на возможности политики как универсального процесса, вовлекающего всех в решение государственных вопросов, во многом определялся фиксацией одной принципиальной особенности, характерной для того исторического периода, — и коммунистические, и фашистские режимы пришли к политическому господству на волне революционного популизма, когда власть была вручена откровенным демагогам и специалистам по манипуляции сознанием.

Но и в последующие периоды нестабильность и «неуправляемость» демократических систем постоянно были предметом для тревожных аналитических выводов и социологических прогнозов. Так, в 1974 г. в докладе, озаглавленном «Кризис демократии», который был представлен трехсторонней комиссией по «управляемости демократий», состоявшей из ведущих ученых США, Франции и Японии, была нарисована довольно мрачная картина демократических режимов в развитых странах Запада, прошедших период послевоенной стабилизации и постепенно клонящихся к упадку. Причиной упадка объявлялась неспособность демократических систем справляться с трудностями модернизации и постоянно возрастающими требованиями социального характера. Количество вызовов, заложенных внутри самой демократии, в соединении с враждебным окружением перенапрягают ее управленческие возможности. Следствием являются дипломатические просчеты и поражения, мировая инфляция и спад производства, увеличивающаяся зависимость от внешних ресурсов, изменения в распределении экономической, военной и политической власти в мире. Возрастающая концентрация богатств в руках представителей немногочисленной элиты, поляризация между этническими группами и национальными меньшинствами, атаки интеллектуалов на коррупцию, материализм и неэффективность демократии, изменение культурных приоритетов от ориентации на труд к потребительским ценностям и стремлению к удовлетворению личных потребностей являются предпосылками глубокого кризиса демократической политики и связанного с ней общественного воодушевления.

Итоговый вывод доклада по своему характеру был весьма близок к обозначенным выше прогнозам Й. Шумпетера: ограничение демократии путем энергичного вмешательства авторитарной управленческой элиты, обладающей необходимой компетентностью и стремящейся прежде всего к порядку и «структурной стабильности», которые рассматриваются выше стремления к увеличению личных свобод.

В определении содержания политики специалисты нередко проводят различие между общественным (публичным) и частным. Это различие имеет непосредственное отношение и к определению политики как «авторитарному распределению ценностей», и к вопросу об ее субъектах. Иногда мы говорим об «общественных должностных лицах» — чиновниках, бюрократах, служащих в различных государственных учреждениях, или об «общественной жизни» индивида, в то время как закрытые клубы, товарищества рассматриваются в качестве частных даже в том случае, если они тем или иным образом участвуют в общественной жизни.

Таким образом, различия между «публичным» и «частным» оказываются иногда условными и зависят исключительно от субъективных предпочтений исследователя. Они основаны на том предположении, что социальные структуры, обозначенные как «частные», не соприкасаются с правительством, в то время как «общественные» структуры подлежат правительственному регулированию и контролю.

На самом деле границы между публичным и частным оказываются, как правило, размытыми. Например, устанавливаемые профсоюзами правила приема новых членов, приводящие к дискриминации определенных социальных групп (неквалифицированных рабочих, национальных меньшинств и т. д.), имеют одновременно общественный и частный аспекты, поскольку затрагивают целый спектр отношений, в которые вовлечены парламент, правительственные службы, правозащитные организации и группы интересов.

Другим важным моментом, определяющим статус политики как формы социальной деятельности, является та роль, которую играют в ней споры, полемика и конфликты. Широко распространенным является мнение — вне споров и конфликтов политики вообще не существует. Определяя общий характер политики в своей знаменитой работе «Понятие политического», философ К. Шмитт писал: «Специфическое политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, — это различение друга и врага. Смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации: это различение может существовать теоретически и практически, независимо от того, используются ли одновременно все эти моральные, эстетические, экономические или иные различения. Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен, не должен он непременно оказаться хозяйственным конкурентом, а может быть даже окажется выгодным вести с ним дела. Он есть именно иной, чужой, и для существа его довольно и того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чуждое, так что в экстремальном случае возможны конфликты с ним, которые не могут быть разрешены ни предпринятым заранее установлением всеобщих норм, ни приговором „непричастного" и потому „беспристрастного" третьего».

Фундаментальная роль конфликтов в развитии политического процесса не подлежит сомнению. Однако невозможно логически утверждать, что конфликтами исчерпывается все содержание политики. Если признать последнее утверждение как истинное, то, например, рутинная деятельность правительственных чиновников военного министерства или министерства иностранных дел должна рассматриваться как неполитическая даже в том случае, если эта деятельность направлена на разжигание и усиление конфликтных ситуаций в том или ином регионе.

На самом деле не меньшую роль играет в политике согласие, или консенсус. Конфликт и консенсус часто рассматриваются как своеобразные крайние точки политического континуума: то, что приближается к «конфликтной точке», приобретает все более политический характер, и наоборот. Однако, специфика отдельных элементов политической жизни может быть адекватно представлена только сквозь призму взаимодействия этих, представляющихся диаметрально противоположными, пунктов. Крайняя точка конфликта может означать одновременно определенную форму согласия, например, — намеревающиеся вступить в военный конфликт страны имплицитно выражают согласие воевать друг с другом. Кроме того, общепризнанные (в традиции или закрепленные международными соглашениями) правила (законы) ведения войны также свидетельствуют о наличии элементов консенсуса даже в самом ожесточенном конфликте. Наконец, угроза полного разрушения государства или всего сообщества в результате конфликта устанавливает тот предел, за который он зайти уже не может.

Столь же неоднозначными выглядят в современной политической науке попытки решения вопроса о сферах и границах политики. В западноевропейской и североамериканской политологии традиционным является ограничение ее сферой государства с концентрацией внимания на деятельности правительственных институтов. Вместе с тем в последнее время наметилась вполне отчетливая тенденция для преодоления формального подхода. Ведущую роль в этом процессе играет представление о том, что политика является лишь одним из многообразных аспектов общественной жизни. Существование особых институтов, выполняющих специфически политические функции, никогда не может отделить политику от общества. Действия многих институтов одновременно включают в себя, например, социальные, экономические и политические компоненты: в их рамках одновременно распределяются и перераспределяются структура социальных связей и взаимодействий, товары и услуги, власть и влияние. В науке эти распределительные действия, равно как и политическая сфера в целом, выделяются с целью их более скрупулезного исследования.

Из приведенных выше суждений вовсе не следует, что политика как область человеческой деятельности не имеет собственных, свойственных только ей одной, целей.

Но эти цели определяются теми функциями, которые она выполняет в структуре социума. Важнейшей из этих функций является достижение общих целей, способствующих интеграции сообщества. В современной политической философии эта функция отчетливо выражена в понятии политического как особой системы общественных связей, выражающей потребность людей в совместной жизни (X. Арендт).

Признания политики в качестве важнейшей подсистемы общества, равно как и внимание к специфике выполняемых ею функций, усиливает интерес ученых к более интенсивному их анализу на общетеоретическом уровне, безотносительно к тому, кто, когда и где эти функции выполняет. В результате возникла основа как для дальнейшей интеграции политологии в систему общественных наук вследствие роста междисциплинарных исследований, так и для появления новых теорий и парадигм.

§ 2 Структура современных политических теорий

Концептуальные подходы в политологии

Развитие политического знания может быть представлено как смена концептуальных подходов. На определенных этапах одни подходы сменялись другими, причем первые продолжали существовать, по-прежнему находя горячих приверженцев, что само по себе создавало атмосферу непрерывных споров вокруг преимуществ того или иного метода анализа политических процессов.

Возможны различные способы классификации подходов к изучению политики, но наиболее важным представляется отношение к проблеме способа построения политической теории на основе фактов и ценностей. Различия в их интерпретации формируют нормативный подход, с одной стороны, и эмпирический и аналитический подходы, с другой.

Классификация, основанная на характеристике объектов политического знания, формирует соответственно философский и идеологический, институциональный и структурный, и, наконец, бихевиоральный подходы.

Различные методы, которыми пользуются специалисты, создают различия между юридическим, историческим и собственно политологическим подходами. Долгое время юридический и исторический подходы в сочетании с институциональным занимали господствующее положение, находя также точки соприкосновения между собой и в специфической интерпретации философской традиции. В настоящее время пальму первенства оспаривают бихевиоральный подход и постмодернистская традиция политической философии. Классификация подходов может быть представлена и в прямой зависимости от использования политологами методов других гуманитарных наук — социологии, психологии, антропологии и др. Смена исследовательских парадигм создает также почву для довольно поверхностного различия между «традиционным» подходом и «революционным», на который во второй половине XX в. постоянно претендовал бихевиоризм.

Различия между нормативным и эмпирическим подходами возникали по мере формирования новых научных методов, заимствованных гуманитарными науками от естественных. Ранняя политическая литература была преимущественно нормативной по своему характеру. Даже когда политические философы (Платон, Аристотель, Гоббс, Локк, Руссо, Бэрк) пытались адекватно описать «человеческую природу», они отталкивались в своих описаниях от трансцендентных идеалов, в основе которых лежало представление о должном идеальном политическом порядке. По мере прогрессирующего успеха ориентированных на эмпирическую методологию построений нормативные идеи продолжали существовать в видоизмененном виде, оказывая немалое воздействие на характер политических дискуссий в послевоенный период (например, новое направление философского консерватизма в США и Западной Европе, ведущее происхождение от идей «чикагской школы» Лео Страусса, современные направления либеральной политической философии, связанные с именами Д. Роулса, Ю. Хабермаса и др., философия политики «новых левых» и неомарксизма и т. д.).

Определенные точки соприкосновения между философским и эмпирическим направлениями возникли в период возникновения нового течения, связанного с формированием «современной эмпирической теории», отличающейся от нормативных представлений твердой ориентацией на свободное от ценностных суждений описание и объяснение основных характеристик человеческого поведения. При этом представители новой школы стремились заимствовать целый ряд характеристик политического поведения, представленных в классической философской литературе, например, в аристотелевской «Политике» или «Левиафане» Гоббса.

В отличие от философского подхода (совпадающего во многих своих характеристиках с нормативным) институциональный подход, ведя свое происхождение от античной классификации форм государственного устройства, представленных у Платона, Аристотеля, Полибия и Цицерона, продолжает уверенно оспаривать приоритет в разработке методологии политического анализа у бихевиоризма. Институциональный подход акцентирует внимание исключительно на формальных аспектах государственной (правительственной) политики. Изучение конституционных актов и основанной на них политической практике, а также структур законодательной, исполнительной и судебной ветвей власти, законов о выборах, на которых основана деятельность политических партий, сложных процедур самоуправления и муниципальной политики призвано в конечном счете выявить фундаментальную роль структур и правил, определяющих политические ориентации. Индивиды при этом рассматриваются как недифференцированные постоянные «единицы». Различный характер воздействия на них политических институтов в зависимости от конкретных обстоятельств, как правило, не учитывается на том основании, что изучение функционирования политической системы должно предшествовать изучению индивидуального поведения.

Для институционалистов характерен отход от нормативных взглядов на политику. Даже те из них, кто занимается проблемой разработки и внедрения наилучших механизмов реализации демократических принципов, ориентируются преимущественно на эмпирические методы анализа. Теоретические построения в рамках такого подхода оказались сведенными до минимума. В наиболее чистом виде институционализм сформировался в политической науке США, поскольку ее представители с самого начала противостояли юридической традиции анализа политического процесса, защищая положение, согласно которому не все правила и структуры в политике могут быть сведены к праву.

Усилению этого направления помогло и то обстоятельство, что американская политология, в отличие от западноевропейской, с самого начала развивалась вне юридических факультетов. Поэтому представление о самостоятельном значении политического процесса сравнительно быстро распространилось среди ученых, способствуя в дальнейшем взаимодействию между институциональным и бихевиоральным подходами.

Бихевиоризм стал стремительно распространяться в американской политологии в 50-е гг. преимущественно под влиянием настоятельной потребности в создании систематической, строгой, неспекулятивной политической теории. Характеризуя преимущества этого направления, один из ведущих американских политологов Р. Даль, в частности, отмечал: «...Бихевиоральный подход является попыткой исправить наше понимание политики через поиск объяснений эмпирических аспектов политической жизни с помощью методов, теорий и критериев доказательства, которые приемлемы с точки зрения канонов, условий и утверждений современной эмпирической науки». Сущность этого подхода, по Далю, состоит в интерпретации всех политических и институциональных явлений в понятиях человеческого поведения.

Можно выделить следующие приоритеты раннего бихевиорального подхода:

а) поведению индивидов и групп отдается предпочтение перед анализом событий, структур, институтов или идеологий;

б) теория и исследовательская деятельность должны согласовываться с выводами фундаментальных «бихевиоральных наук», к числу которых были отнесены в первую очередь — психология, социология, культурная антропология, а в дальнейшем и экономическая наука;

в) политический анализ акцентирует внимание на взаимозависимости теории и эмпирического исследования. Теоретические вопросы должны быть сформулированы в операционных терминах с целью их эмпирической проверки. В свою очередь, основное направление эмпирического исследования должно определяться установкой на развитие научной политической теории;

г) методология анализа политического поведения должна отличаться строгостью и точностью.

Опираясь на приведенные выше методологические принципы, Д. Истон сформулировал основные элементы того, что может быть названо бихевиористской политической теорией:

• существуют закономерности, которые могут быть открыты и выражены в общих формулах;

• эти обобщения должны быть проверены путем соотнесения с поведением;

• средства изыскания и интерпретации данных нельзя принимать на веру. Они проблематичны и должны быть исследованы с полным сознанием ответственности;

• измерения и вычисления необходимы, но только там, где они имеют смысл, подчиняясь другим целям;

• этическая оценка и эмпирическое объяснение должны быть разведены;

• исследование должно быть систематическим. Исследование, не прошедшее теоретической проверки, может оказаться тривиальным, теория, не подкрепленная эмпирическими данными, может оказаться бесполезной;

• понимание и объяснение политического поведения должно предшествовать практическому применению такого рода знания;

• материалы многообразных общественных наук должны быть интегрированы.

Первоначально бихевиористы в противоположность институцианолистам стремились избегать исследования социальных институтов, выходящих за пределы малых групп. Однако, по мере того как несостоятельность такого подхода становилась все более очевидной, интерес к анализу социального окружения, культурным и политическим факторам общего порядка, включая политические институты, стал возрастать и в рамках этого направления. В 70-80-х гг. определение предмета политологии как науки о политическом поведении индивидов, групп и даже наций уже не было большой редкостью.

Последователи бихевиоральной методологии внесли большой вклад в развитие междисциплинарных исследований, привлекая внимание к достижениям в области социологии, психологии и антропологии, в особенности в области анализа электорального поведения. Но, по мере того как этот подход завоевывал все большее количество сторонников (преимущественно в университетских центрах США; в Западной Европе философский и институциональный подходы остаются до сих пор преобладающими), круг исследований стал расширяться в направлении анализа деятельности политических партий, общественного мнения, государственных институтов. Единственная сфера, где спор между бихевиористами и традиционалистами продолжался довольно долго — анализ международных отношений. Но и в этой сфере развития сравнительных исследований бихевиоральный метод в конечном итоге также нашел применение.

В настоящее время, в связи с развитием политикотеоретических исследований, возникла и продолжает неизменно усиливаться тенденция к разработке «смешанных» подходов. В их рамках заимствуется все то ценное, что было накоплено различными направлениями политической науки в послевоенный период.

Основные элементы научной политической теории

Существуют различные пути проникновения в мир политического. В философских системах были выявлены предельные (метафизические) основания политики как важнейшей сферы деятельности человека, реализующего в области абстрактной мысли и на практике высшие идеалы — справедливость, общественное благо, мир и др. Примыкающие к философской традиции нормативные политические теории развивали многообразные концепции благоустроенного государства. В новейший период на теории этого типа большое влияние стали оказывать современные политические идеологии (см. главу 6). Развитие в XX в. гуманитарных наук способствовало появлению теорий, ориентированных на научный метод анализа политических процессов. Эти методы, как уже отмечалось выше, были заимствованы из естественных наук, а также из тех гуманитарных наук — социологии, этнографии, антропологии, социальной психологии, которые раньше политологии обратились к изучению эмпирических фактов.

Ученые наблюдают, что происходит, оперируют фактическими данными с целью выяснения того, как могут развиваться те или иные явления при наличии соответствующих условий. Функцией науки обычно является формулирование всеобщих законов и теорий, объясняющих мир политики во всех его проявлениях, включая поведение индивидов, функционирование политических институтов и международные отношения.

Существуют различные подходы к пониманию содержания политологических теорий. Обычно они определяются как системы обобщений, основанных на поддающихся проверке эмпирических данных. Теория основана на практике, а не противостоит ей; она служит для того, чтобы описывать в форме обобщений то, что действительно происходит, а не то, что должно происходить. С точки зрения внутренней структуры, теории образуются на основе системы положений (не менее двух), называемых обычно законами, которые соотносятся друг с другом и которые выражают отношения между переменными в условиях изменяющихся состояний политической системы.

Законы основываются на фактах, которые проверяются при помощи гипотез. Д. Истон определяет факт как «подробное упорядочивание реальности, выраженное на языке теоретического интереса». Существуют и другие, более простые определения факта как наблюдения, поддающегося эмпирической проверке, суждения об отдельных известных явлениях, очевидность которых почти бесспорна (В. Ван Дайк) и др. Радикальное отличие теории от факта заключается в том, что в истинности теории как универсального суждения мы никогда не можем быть уверены полностью.

Гипотезами мы называем спекулятивные утверждения о взаимоотношениях между фактами и теориями. Установление логически выверенных отношений между фактами, законами, гипотезами и теориями образует в конечном счете научный метод. Мы можем рассматривать его в виде своеобразного круга или процесса, в рамках которого мы начинаем с фактов и заканчиваем фактами.

Когда в нашем распоряжении оказывается достаточное количество фактов, мы начинаем ими оперировать. Эти факты в своей совокупности образуют научную проблему. Например, некоторые страны имеют стабильные правительства, в других же правительства крайне нестабильны. Или же некоторые политики и законодатели поддерживают программу реформ, другие же ей противодействуют. Мы имеем факты, такие как правительства и законодатели, которые являются специфическими объектами.

Если мы хотим произвести некоторые обобщения, необходимо классифицировать имеющиеся в нашем распоряжении объекты. Осуществляя данную классификацию, мы оперируем концепциями.

Концепциями обычно называют разного рода абстракции, создаваемые на основе обобщения отдельных наблюдений, совокупности отдельных фактов. Концепция упрощает структуру наших представлений путем подведения наблюдаемых событий или явлений под один «общий заголовок». Например, оперируя указанными выше фактами, мы создаем такие концепции, как «стабильные правительства», «реформаторские и консервативные программы» и т. д.

Первая стадия применения научного метода является индуктивной. В ее рамках создаются гипотезы, служащие для объяснения фактов. Суждения общего характера выглядят предположительными, в первую очередь, потому, что гипотезы являются только предположением об отношении между различными концепциями.

Гипотезы создаются на основе предшествующего знания предмета; они могут формулироваться также на основе изучения других объектов или исследований, обнаруживающих сходную структуру или природу. Наконец, они могут быть заимствованы из классических философских работ, в которых аналогичная проблема определялась в гипотетической форме.

Следующим шагом научного исследования является дедукция — из гипотез выводятся логические следствия, составленные в виде доступных для обозрения фактов. Мы устанавливаем, какие отдельные факты должны быть представлены для того, чтобы наша гипотеза об отношении между концепциями оказалась обоснованной.

Третьей стадией применения научного метода является проверка фактов, которые мы выводим из нашей гипотезы. Эта стадия называется верификацией: она призвана окончательно установить правильность гипотезы. То, что получено в результате верификации, не является уже гипотезой, но логическим следствием из нее.

Иногда третий шаг осуществляется в виде своеобразной «фальсификации», когда мы пытаемся отвергнуть гипотезу (рассуждение от противного). Такой шаг нередко является необходимым, поскольку мы, как правило, никогда не можем проверить правильность гипотезы полностью в силу ее ограниченности временем и пространством. Мы не можем также проверить все возможные следствия, возникающие из отношений внутри определенной группы фактов, поскольку все наши измерения и наблюдения имеют только приблизительный характер.

Вот один из примеров научного политического анализа. Мы установили, что один из наших друзей, который полагает, что его мнение не может ничего изменить, редко участвует в выборах. Другой же, наоборот, считая себя достаточно влиятельным, постоянно приходит голосовать. На основе этих фактов мы выдвигаем следующую гипотезу: индивиды, считающие свое политическое положение прочным и основательным, более склонны участвовать в выборах, по сравнению с теми, кто не верит в возможность воздействовать на политику с помощью своего голоса.

Выводимые нами логические следствия состоят в том, что занимающие активную позицию будут принимать участие в отдельных выборах, и наоборот.

Затем мы можем путем интервьюирования определенного количества избирателей после выборов измерить степень эффективности последних, обнаруживая, какие именно индивиды принимали участие в голосовании. И уже потом на основании проведенных наблюдений мы можем принять или отвергнуть нашу гипотезу.

Окончательный вывод, который можно сделать из проведенного исследования, будет заключаться в том, что, несмотря на определенную тенденцию, когда ощущающие себя политически состоятельными индивиды более активно принимают участие в голосовании, не существует абсолютной зависимости между уровнем политической активности и результатами выборов. Вследствие этого мы должны видоизменить нашу гипотезу путем учета возникающих расхождений, добавляя такие привходящие факторы (переменные), как степень заинтересованности индивида в исходе выборов, его уверенности в том, что определенный их результат принесет ему пользу, силу его приверженности к определенной партии, интерес к предвыборной кампании и к самому ходу выборов, реакцию на кандидатов и т. д. Видоизмененная гипотеза вновь должна подвергнуться проверке.

Итак, концепции играют ключевую роль в построении политических гипотез. Различные варианты таких концепций выражены в понятиях «авторитет», «власть», «класс», «влияние», «общество», «конфликт», «легитимность», «политическая система» и «политическая эффективность» . Чтобы быть полезными в политическом исследовании, концепции должны обладать двумя важнейшими характеристиками. Первая из них заключается в том, что они должны соотноситься с эмпирической реальностью и поддаваться опытной проверке. Мы бессознательно учитываем это требование в нашем обыденном языке, когда соотносим имя, являющееся общим для класса предметов, с самими предметами, например, понятие («концепцию») дерева с реальным многообразием деревьев.

Другим предъявляемым к концепциям требованием является их пригодность для создания теории. Одним из самых необходимых условий развития науки является наличие определенного количества концепций, формулировки которых принимаются большинством ученых. В политической науке (как и в общественных науках в целом) соблюдать это условие удается далеко не всегда.

Новые концепции возникают, как правило, непосредственно для целей исследования, но нередко они появляются в результате преодоления сопротивления традиционного словоупотребления новой терминологии. С учетом этого обстоятельства концепции часто заимствуются из мира повседневной политики. Их значение постепенно уясняется в ходе постоянного общения и уже затем становится достоянием научного сообщества.

Хорошим примером трудностей, возникающих в повседневном словоупотреблении в политической сфере, является концепция «групп давления». Этот термин в либеральных демократиях приобрел негативное значение: «давление» многими рассматривается как неподходящий для демократического общества термин, поскольку предполагается, что законодатели и политики принимают решения, не подвергаясь при этом принуждению. В качестве «компенсирующего эквивалента» нередко употребляется термин «группа интересов», или «заинтересованная группа», хотя и он воспринимается с некоторым подозрением — ведь «интерес» для многих означает «корыстный интерес».

Другим примером возникающих терминологических трудностей является попытка заимствования концепций из родственных наук, в частности, из психологии. Так, понятия «невроз», «невротический» встречают сопротивление в силу того пренебрежительного оттенка, который они приобретают по отношению к некоторым политикам, придавая их деятельности несколько «сомнительный» в глазах политических партнеров и потенциальных избирателей характер.

Далее, концепции, вполне пригодные для других дисциплин или возникшие в других странах, иногда целиком принимаются мировой политической наукой. Многие западноевропейские концепции, например, «элита» и «масса», «правые» и «левые», разработанные соответственно медиевистами и историками французской революции, рассматриваются большинством политологов как универсальные. Из последней пары терминов в процессе идеологизации политики возникли термины «либеральный» и «консервативный».

Объем и размеры научных политических теорий также имеют различные источники происхождения. Под влиянием грандиозных построений классиков философско-политической мысли возникла и окрепла уверенность — чем более общей и всеохватывающей является теория, чем большее количество предметов она в себя включает, чем больше выводов и предсказаний можно из нее сделать, тем она лучше.

Тем не менее, многие ориентирующиеся на изучение эмпирических фактов ученые стремятся руководствоваться иными критериями, главным из которых является не объем, а наибольшая пригодность определенной системы аргументов для анализа выбранной группы явлений (фактов). Вследствие такой научной установки спонтанно стали возникать «микротеории», теории «среднего уровня», которые сосуществуют с «макротеориями», оказывая на них существенное влияние, поскольку они нередко служат в качестве средств проверки последних.

Кроме того, характер и объем теоретических построений иногда определяется факторами чисто физического свойства, например, степенью доступности эмпирического материала. Многие западные политологи, проявляющие интерес к проблемам развивающихся стран, гораздо более склонны создавать теории общего характера, в рамках которых специфические особенности отдельных стран и политических институтов оказываются стертыми. То же самое можно сказать и в отношении общей теории «тоталитаризма», которая постоянно применялась в западной политической науке в послевоенный период для анализа СССР, стран Центральной и Восточной Европы, Китая и других азиатских стран, ориентировавшихся на советскую или китайскую модель развития. В силу самой логики общих построений характер частных выводов, как правило, определялся ценностными (мировоззренческими) установками ученых.

Значение ценностей в изучении политики

Обсуждение этой проблемы является одной из важнейших составных частей характеристики эвристических возможностей научных теорий. Политологов нередко упрекают в излишнем ригоризме, связанном с установкой на рассмотрение всех явлений в мире политики как равнозначных. Такой упрек предполагает, в частности, представление о «равноценности», например, фашистской и либерально-демократической политических систем. Упреки такого рода не являются, однако, обоснованными. Проблема состоит в том, что ни одна из ценностей не может быть признана высшей с помощью научного метода. Такое мнение в наши дни оспаривается сторонниками постмодернистского направления, вообще отрицающими концептуальную значимость ценностно нейтрального подхода к миру политики.

В целом, однако, следует признать правильным утверждение о том, что политической науки, свободной от каких-либо ценностей, быть не может. Можно использовать научный метод для анализа отношений между средствами и целями, когда цель определяется на основе критериев, выходящих за пределы науки. Можно руководствоваться научными критериями для оценки альтернативных средств, пригодных для достижения данной цели. Но «ценностно нагруженная» наука не означает, что мы имеем дело с «ценностно предубежденной», ангажированной наукой. Если предубеждение приводит к ложному восприятию реальности и к неверным обобщениям, то наличие ценностных суждений означает только утверждение о желательности и позитивном характере тех или иных явлений.

Необходимо, в принципе, проводить различие между ценностью и фактом. Те, кто эти различия обосновывают, обычно утверждают, что суждение, основанное на фактах, является научным, в то время как ценностноориентированное суждение таковым быть не может. Поэтому наука должна быть свободна от каких-либо ценностей. Философы могут вдохновляться ценностями, но ученый должен от них дистанцироваться до тех пор, пока он не обратится к проблеме ценностей как разновидностей фактов.

Тем не менее, рассмотрение ценностей в качестве фактов вовсе не означает предположения о том, что не существует никаких различий между утверждениями о фактах и суждениями, в основе которых лежат предпочтения. Утверждения, направленные на описание того, что действительно происходит, не всегда бывают правильными, но они поддаются эмпирической проверке. Наоборот, нормативные суждения проверить невозможно. Самое большее из того, что можно в данном случае сделать, это установить — принадлежит ли это суждение одному-единственному индивиду или же его точка зрения разделяется большим или меньшим числом представителей определенных социальных и политических групп.

В рамках научного подхода надо уметь проводить различие между описательными утверждениями и утверждениями, основанными на предпочтениях, поскольку в реальном процессе политического общения люди часто рассматривают желательное для них как действительно существующее и действуют в соответствии с нормативным принципом «так должно быть».

В этом смысле нормативные суждения в политическом дискурсе являются легко узнаваемыми, благодаря словам «должно», «необходимо», «следует» и т. п. Однако не всегда этим словам можно приписывать нормативный характер. Они нередко являются вполне эмпирическими по своему содержанию, когда люди высказывают их, например, из «тактических» соображений, диктующих то или иное предписание. Например, утверждения типа — «если демократия должна выжить, народ должен принимать участие во всех выборах» или «если люди желают, чтобы должностные лица были ответственными за свою деятельность, они должны знать программы кандидатов, которых они поддерживают» — вполне поддаются проверке.

Оба утверждения сформулированы так, что они предполагают ценностные суждения — «демократия должна выжить», «люди должны заставить чиновников быть ответственными». Но они одновременно содержат в себе ту идею, что они высказываются именно для того, чтобы компетентные люди (ими должны являться ученые) имели возможность указать, как достичь тех целей, которые сформулированы в виде данных категорических пожеланий.

Выступая в роли эксперта, ученый не имеет дела непосредственно с целями и ценностями (не участвует в их воспроизводстве), но исследует только те технические средства, с помощью которых эти предписания могут быть реализованы. Признавая полностью, что определенный тип культуры имеет ценностные основания, ученый делает выбор — должен ли он участвовать в их укреплении или, наоборот, в расшатывании и уничтожении. В этом смысле сама по себе демонстрация возможностей достижения той или иной цели всегда включает в себя элемент ценностной ориентации.

Другим примером специфической ценностной ориентации является сам процесс смены научных парадигм в любой системе знания. Замена старой теории новой требует перестройки всего предшествующего знания. Теоретические достижения, которые выглядят беспрецедентными, способны привлечь новых приверженцев тем, что они открывают новые исследовательские перспективы, называют парадигмами. Целью «нормальной» науки является описание фактов, их включение в структуру теории для ее последующего развития. Новая парадигма, ориентированная на принципиально новые теоретические построения, встречает обычно сопротивление со стороны приверженцев старых парадигм. Но, по мере того как в рамках новой парадигмы проявляются неизвестные ранее в науке эвристические возможности, то, что выглядело недавно аномальным, начинает казаться возможным, а затем становится вполне привычным. Новая концептуальная структура заменяет старую, становясь основой для создания новых теорий.

Политическое знание впервые пережило революционную трансформацию во второй половине XIX в., когда наряду с философскими концепциями и нормативными политическими теориями стала развиваться политическая наука со свойственным только ей способом теоретических построений. XX в. будет по праву рассматриваться как эпоха великого синтеза всех предшествующих политических традиций. Этот синтез был подготовлен сменой теоретических парадигм как внутри самой науки, так и глубокой трансформацией теоретических представлений о политике вообще. Результаты этого синтеза, конечно, будут воздействовать на осмысление тех глобальных проблем, которые стоят перед всеми государствами и нациями.

ЛИТЕРАТУРА

1. Берлин И. Четыре эссе о свободе. London, 1992.

2. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

3. Панарин А. С. Объяснение и понимание в политической науке // Вестник Российского гуманитарного научного фонда. 1997. № 2.

4. Сморгунова В. Ю. Феномен политического знания. СПб., 1996.

5. Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. № 1.

6. Arendt И. The Human Condition. Chicago; London, 1989.

7. Arendt H. Between Past and Future: Eight Exercises in Political

Thought. New York, 1993.

8. Bergman G. Philosophy of Science. Madison, 1957.

9. Burns J., Peltason J. W., Cronin Th. E Government by the People. Bill of Rights Edition. 14-th ed. Englewood Cliffs, 1990.

10. Catlin G. E. G. The Science and Method of Politics. London; New York 1927.

11. Crozier M., Huntington S., WatanukiJ. The Crisis of Democracy: Report on the Governability of Democracies to the Trilateral Commission. New York, 1975.

12. Dahl R. The Behavioral Approach in Political Science: Epitaph for a Monument to a Successful Protest // American Political Science Review. 1961. Vol. 55. December.

13. Easton D. The Political System. New York, 1959.

14. Easton D. A System Analysis of Political Life. New York, 1965.

15. Janda КBerry J. M„ Goldman J. The Challenge of Democracy. Government in America. 2-nd ed. Boston et al., 1989.

16. Kuhn Th. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago, 1964.

17. Lasswell H. Politics: Who Gets What, When, How. New York, 1936.

18. Meehan E. J. The Theory and Method of Political Analysis. Homewood. 111., 1965.

19. Meier Chr. The Greek Discovery of Politics. Cambridge (Mass.); London, 1990.

20. Oakshott M. Rationalism in Politics. London, 1962.

21. Political Behavior: A Reader in Theory and Research / Ed. by H. Eulau, S. J. Eldersveld, M. Janowitz. Glencoe, 1956.

22. Sartori G. The Theory of Democracy Revisited. Chatam, New Jersey, 1987.

23. Sehabert T. Boston Politics. The Creativity of Power. New York, 1989.

24. Schumpeter J. A. Capitalism, Socialism, and Democracy. New York, 1976.

25. UNESCO. Contemporary Political Science: A Survey of Methods, Research and Teaching. Paris, 1956.

26. Van Dyke V. Political Science: A Philosophical Analysis. Stanford, 1960.

27. Zur Theorie und Praxis der politischen Bildung. Bonn, 1990.

Глава 2 Право и политика

§ 1 Теоретические модели соотношения права и политики

Политика — специфическая сфера человеческой деятельности, связанная с принятием и реализацией решений, затрагивающих интересы всего общества. Она изменчива во времени, ибо объем общих интересов, их характер, способы выражения и разрешения не могут быть даны раз и навсегда. Неоднозначно и соотношение права и политики. В различные исторические периоды в разных человеческих сообществах оно проявлялось по-разному, и, соответственно, предлагались разнообразные теоретические варианты его осмысления.

В обобщенном виде можно выделить два традиционных подхода к данной проблеме. Суть первого подхода заключается в том, что право понимается как форма выражения воли правящих, т. е. тех, кто присвоил себе или тех, кому поручено решение общих дел. В этом случае право отождествляется с законом, а закон с инструментом в руках правящих. Они диктуют управляемым нормы поведения, следят за их соблюдением и карают за нарушения. Таким образом право-закон вторично по отношению к политике и является одним из ее инструментов. Следует признать, что такой подход нередко отражал и отражает действительное положение дел в отношениях власти и подчинения.

В рамках второго подхода такая политическая практика оценивается как неправовая, как извращенный способ управления делами. Право уже не отождествляется с законом, а рассматривается как самостоятельный, обладающий собственными внутренними критериями и принципами феномен.

Сторонники первого подхода делали упор на эффективность управления, связывая ее прежде всего с принуждением и насилием. В то время как их противники видели в праве равную меру для всех — властвующих и подвластных, полагали, что оно не может быть орудием в чьих-либо руках — большинства или меньшинства и является первичным по отношению к политике. Право ассоциировалось со справедливостью, равенством, свободой, порядком и, противопоставлялось произволу. Такого рода правопонимание позволило осознать тот факт, что править можно, опираясь на силу и произвол, но тогда форма правления будет неправильной, извращенной — тиранией, олигархией, охлократией, и, основываясь на праве, тогда мы получим правильные формы правления — монархию, аристократию, демократию.

Итак, уже в древности хорошо понимали, что политическая деятельность и практически, и теоретически может быть представлена как неправовая, т. е. основанная на силе и произволе, и правовая, т. е. на признании общей и равной меры для всех, меры, исключающей произвол из отношений властвования.

Общее между двумя названными подходами, возникшими в эпоху античности, заключается в том, что политика рассматривалась как атрибут общества, разделенного на властвующих и подвластных, а не как атрибут государства: греческий «полис» и римский «цивитас» — понятия, не тождественные современному пониманию государства.

Проблема соотношения права и государства как особого политического института возникает только в Новое время, когда в Европе начинается процесс складывания национальных суверенных государств. Наконец были преодолены претензии церкви на светскую власть и покончено с ее распыленностью по принципу «каждый барон суверен в своей баронии». Государство как централизованная иерархическая структура властных органов предстало в качестве единственного выразителя интересов общества. Теперь политика начинает отождествляться с деятельностью государства. Поэтому соотношения права и политики видятся как соотношения права и государства.

В связи с тем, что образование суверенных государств и формирование гражданского общества взаимообусловлены, проблема соотношения права и политики актуализировалась под воздействием неизбежного конфликта между гражданским обществом (сферой частных интересов) и государством (сферой общих интересов).

В новое время было предложено два варианта разрешения этого конфликта: этатистский и либеральный. Этатисты (Макиавелли, Боден, Гоббс и др.) видели в государстве силу, способную противостоять «природному» анархизму общества. Путь к праву (порядку и стабильности), по их мнению, лежал в преодолении индивидуальных и групповых произволов. Они теоретически отразили насущную потребность нарождающегося гражданского общества в установлении порядка и тот факт, что с образованием суверенных государств «применение насилия, которое раньше было рассеяно, теперь сконцентрировано» . Вместе c тем этатисты чрезмерно преувеличили склонность субъектов гражданского общества к произволу и регулятивные возможности государства. Так, например, Гоббс, подробнейшим образом описав принципы частного права (естественные законы), сетует на то, что добровольно они людьми не соблюдаются. По его мнению, насилие и произвол неустранимы из отношений между людьми. Проблема заключается лишь в том, кому право на произвол должно быть предоставлено. Гоббс выбирает государство как наименьшее из зол. Судьба Гоббса сложилась так (он жил в эпоху английской революции), что ему пришлось мыслить категориями чрезвычайного положения, которое он абсолютизировал, связав войну всех против всех с проявлением извечной эгоистической человеческой природы. Вместе с тем Гоббс был прав в том, что в условиях общественного хаоса право «умирает». Оно призвано стабилизировать и упорядочивать общественную жизнь. Однако исполнять эту функцию право может лишь тогда, когда обществу уже придает некий изначальный уровень стабильности, когда право на насилие действительно сконцентрировано в одном месте. Ошибка же Гоббса в том, что он абсолютизировал чрезвычайные методы управления и не учел их возможных последствий. Ведь длительный государственный произвол, неправовые методы управления обществом, какие бы благие, по мнению властвующих, цели при этом ни преследовались, провоцируют ответный произвол со стороны общества. Кроме того, с помощью насилия, пусть даже упорядоченного, можно добиться лишь механической общественной солидарности. При ослаблении государственного давления общество вновь распадается, наступает хаос, война всех против всех и вновь встает проблема концентрации насилия в одном месте. Вывод из сказанного может быть только один: облегчить исполнение права неправовыми средствами невозможно. Однако осознание этой истины приходит лишь тогда, когда жизнь гражданского общества стабилизируется и абсолютистское неограниченное государство начинает восприниматься не как благо, а как зло.

Представители классического либерализма (Дж. Локк, Ш. Монтескье и др.) основную опасность для общества видят уже не в его природном анархизме, а опасаются анархизма государственного, т. е. его неограниченной произвольной власти. Высшими ценностями объявляются жизнь, свобода и собственность каждого человека. Основные идеи классического либерализма зародились в Англии в XVII в. и были подхвачены европейскими просветителя и деятелями американской революции. Либерализм становится знаменем в борьбе против феодальной иерархии и государственного абсолютизма. Пафосом либерализма пронизаны такие важнейшие политико-правовые документы эпохи, как «Декларация независимости» США и французская «Декларация прав человека и гражданина».

Так, «Декларация независимости» провозглашала: «Мы считаем самоочевидными следующие истины: все люди сотворены равными, и все они одарены своим Создателем некоторыми неотчуждаемыми правами, к числу которых принадлежат: жизнь, свобода и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав учреждены среди людей правительства, заимствующие свою справедливую власть из согласия управляемых». Сходные идеи мы находим и в «Декларации прав человека и гражданина»: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах» (ст. 1); «Цель каждого государственного союза составляет обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека. Таковы свобода, собственность и сопротивление угнетению»; «источник суверенитета зиждется по существу в нации. Никакая корпорация, ни один индивид не могут располагать властью, которая не исходит из этого источника» (ст. 3); «Свобода состоит в возможности делать все, что не приносит вреда другому» (ст. 4); «Закон может воспрещать лишь деяния, вредные для общества» (ст. 5).

Таким образом, в американской и французской декларациях выражены основополагающие принципы классического либерализма: личная свобода, правовое равенство, согласие управляемых как источник власти, правовое ограниченное государство.

Личная свобода связывалась с признанием автономии личности и выражалась прежде всего в негативном смысле как отсутствие произвольного вмешательства в частную жизнь индивида и со стороны государства, и со стороны других индивидов. Суть ее в возможности делать все, что не запрещено законами и не нарушает свободу других.

Правовое равенство тесно связано с личной свободой и означает равенство индивидов как субъектов права.

Принцип консенсуса означает, что государство легитимно лишь тогда, когда покоится на согласии управляемых. Однако у классических либералов этот принцип не коррелирует с признанием необходимости всеобщего избирательного права. В понятии правового ограниченного государства по сути аккумулируются все вышеизложенные принципы: задачи государства узкоспециальны и состоят в защите жизни, свободы и собственности индивидов, а также общества от внешнего нападения; государство ограничивается правом (естественными и неотчуждаемыми правами человека) и позитивным законом; его структура строится на основании принципа разделения властей, а само оно черпает право на власть в согласии управляемых (народа). Свое развитие требования ограниченного правового государства нашли в идее писаной конституции, т. е. высшего позитивного закона, определяющего структуру государства, порядок формирования и компетенцию его органов, а также основные права и свободы человека-гражданина.

И в либеральной, и в этатистской традициях Нового времени проблема соотношения права и политики выступала как проблема соотношения права и государства, что в принципе соответствовало фактическому положению дел. Сфера общих интересов действительно оставалась весьма ограниченной и в большей части была исключительно связана с деятельностью государства. Правовое регулирование политики означало прежде всего ограничение и упорядочение властных возможностей государства, недопущение деспотического произвольного правления. И как это ни парадоксально, смысл либеральных политико-правовых теорий заключался в защите права от политики (государства), ибо право рассматривалось как самостоятельно складывающийся феномен, независимый от воли политических властей. Все дело в том, что право воспринималось как мера негативной свободы, как право частное, развивающееся вместе с гражданским обществом и несущее принципы свободы и равенства, которые должны быть перенесены и на политическую сферу.

Разумеется, реальная политическая практика молодых буржуазных государств чаще не соответствовала, чем соответствовала этому идеалу. Не случайно весь XIX и начало XX вв. мир сотрясали классовые бои. Их принципиальное отличие от всех предшествовавших восстаний и революций заключается в том, что они происходили в результате быстрой индустриализации общества, что приводило к усложнению его структуры, к росту взаимозависимости и взаимоопределяемости ее элементов. Столкновения частных интересов все чаще превращались в общественную, политическую проблему. На участие в решении политических дел начинают претендовать все новые и новые группы, слои, классы гражданского общества, причем, как правило, несущие конкурирующие и даже конфликтующие интересы; возникают влиятельные заинтересованные группы (группы давления), политические партии. Иными словами, политика далеко выходит за рамки формализованных государственных институтов, т. е. происходит ее демократизация. Однако жизнь общества начинает вновь напоминать гоббсовскую войну всех против всех.

В XIX в. было предложено два варианта, две концепции выхода из создавшейся ситуации: одна как развитие классического либерализма, получившая название неолиберализма; другая, основанная на классовом подходе к государству, политике и праву, названная марксизмом. Причем обе концепции настаивали на расширении демократии, но понимали ее по-разному.

Начнем с марксизма. Марксистская критика буржуазного общества середины XIX в. во многом была справедлива. Участие в политике было уделом меньшинства, в законах так или иначе получала выражение его воля, его представление об общих интересах. Поэтому небеспочвенным было обвинение, брошенное буржуазии авторами «Манифеста коммунистической партии»: «... Ваше право есть лишь возведенная в закон воля вашего класса, воля, содержание которой определяется материальными условиями жизни вашего класса».

Ошибкой же была абсолютизация этого положения, проистекающая из представления об обществе как разделенном на антагонистические классы, несущие взаимоисключающие интересы, о том, что сущность демократии и права обусловлена этим объективно действующим фактором, что до той поры, пока будут существовать классы, в праве будут выражаться интересы преимущественно одного господствующего класса. «Помимо того, что господствующие при данных отношениях индивиды должны конституировать свою волю в виде государственной, они должны придавать этой воле, обусловленной этими определенными отношениями, всеобщее выражение в виде государственной воли, в виде закона...». Абсолютизация классовой моноволи и привела марксизм к идее революционного преобразования общества: радикальной замене воли корыстного меньшинства волей бескорыстного большинства, т. е. установление истинной демократии.

При этом следует отметить, что марксизм, провозглашая неизбежность отмирания государства и права, совершенно логичен. Если классовая демократия означает господство большинства, то с наступлением фактического равенства (исчезновением классов) демократия, как и государство, вообще теряет смысл, а вместе с ней и право, выражающее волю господствующего класса. Существование демократии и права оказывается своего рода показателем недоразвитости общества, и поэтому они (демократия и право) сами по себе, по крайней мере, в исторической перспективе, ценности не представляют. Юридическая терминология, используемая марксизмом, не должна вводить в заблуждение, ибо и речь идет не о праве, а о власти. Причем о власти антиправовой, мессианской, требующей веры, а не критического восприятия. Понятие индивида здесь не носит самостоятельного значения. Оно используется лишь для доказательства высшей ценности коллектива. Коллективистская демократия невосприимчива к ценностям либерализма. Но это не означает, что демократия и либерализм несовместимы вообще. Хотя убежденность в этом господствовала в политической мысли достаточно длительное время. Вплоть до начала XIX в. теория демократии и либерализм развивались взаимоотталкиваясь.

Неолиберальная (либерально-индивидуалистическая) концепция демократии сложилась прежде всего благодаря трудам И. Бентама и Дж. Ст. Милля. Бентам так же, как и коллективисты, исходил из идеи общей воли, однако для него она выступала в виде совокупности индивидуальных воль и интересов. «Интересы отдельных лиц суть единственно реальные интересы», — пишет он. При этом, интерпретируя право в духе юридического позитивизма, Бентам обращается к анализу механизма формирования общей воли, находящей свое выражение в государственном законе. Поэтому реформы, предлагавшиеся Бентамом, предполагали создание институтов политического участия, предназначенных для выражения индивидуальных интересов.

Идею либеральной демократии подхватывает, стоявший у истоков неолиберализма, Дж. Ст. Милль. Для Милля демократия не одна из возможных, а лучшая форма правления: «Лучшая форма правления такая, при которой высшей наблюдательной властью, решающей дела в последней инстанции, облечена вся совокупность членов общества, т. е. при которой каждый гражданин имеет голос в управлении страной, но при случае может быть призван к действительному участию в нем и исполнять какую-нибудь местную или общественную функцию».

С этим заявлением, вырванным из контекста, могли бы согласиться и сторонники коллективистской демократии. Однако для Милля демократия имеет смысл только при условии признания принципов конституционализма. Демократия не есть лишь форма существования некой общей воли. Демократия прежде всего предполагает способы согласования индивидуальных интересов, поэтому требуется взаимное признание интересов автономных и свободных индивидов (свобода для него, как и для Бентама всегда индивидуальна). Милль прекрасно видит опасность, которую несет общая воля для индивидуальной свободы. Отталкиваясь от той же реальности, которая заставила Маркса и Энгельса объявить право волей правящего класса, он пишет: «Воля народа на самом деле есть не что иное, как воля наиболее многочисленной или наиболее деятельной части народа, т. е. воля большинства или тех, кто способен заставить признать себя за большинство... ».

Исходя из этого факта, классики марксизма предлагали заменить волю порочную, эгоистическую на правильную, выражающую некие всемирно-исторические закономерности. Милль же более прагматичен: для того чтобы индивидуальная свобода сохранилась, необходимо принять меры против злоупотреблений со стороны общей, т. е. государственной воли. Ибо сама общая воля как результат согласований частных воль, реально существует лишь тогда, когда обеспечена сфера индивидуальной свободы, т. е. то, что «имеет непосредственное отношение к самому индивиду», а именно, свободы «мысли и слова, свободы жить как хочется, свободы ассоциаций». Милль был, пожалуй, первым мыслителем, который знал равную ценность и взаимообусловленность негативной и позитивной свободы. Для обеспечения негативной свободы необходима, но недостаточна реализация принципов классического конституционализма: автономные индивиды должны иметь право на свободное объединение друг с другом для отстаивания собственных интересов в сфере политики, только тогда демократия как процесс согласования интересов делается жизнеспособной. Ибо, «когда власть находится в руках какого-нибудь класса, он сознательно и умышленно приносит интересы остальных классов в жертву своим интересам... Разве парламент или кто-нибудь из его членов смотрит на возникающие вопросы глазами рабочего?» Поэтому всеобщее избирательное право абсолютно необходимо, необходимы легальные стабильные институты политического участия.

Формально-терминологически обе концепции основываются на общих принципах: свободы, равенства и человеческого достоинства. Однако интерпретируют их по-разному. Коллективисты определяют свободу через подчинение «правильной» воле, через управление людьми в их «объективно» правильных интересах. Поэтому логичен вывод о том, что человека, неправильно понимающего свои собственные интересы, не только можно, но и необходимо ради его собственной пользы принудить быть свободным. Свобода всегда реализуется коллективными усилиями. Со своей стороны, сторонники либерально-индивидуалистической концепции демократии полагают, что свобода во всех своих проявлениях индивидуализирована. Они подчеркивают важность и взаимообусловленность негативной свободы, как свободы от вмешательства в частную жизнь индивида, и свободы позитивной, имеющей отношение к участию индивида в принятии тех политических решений, которые сказываются (положительно или отрицательно) на его частных интересах. Либерально-индивидуалистическое понимание свободы можно сформулировать следующим образом: «Я свободен, ибо сам, без вмешательства кого-либо со стороны, решаю свои частные дела и наравне с другими принимаю участие в решении общих дел».

Обе концепции отстаивают принцип равенства. Однако в рамках коллективистского понимания демократии упор делается на фактическое, социальное равенство, а в рамках либерально-индивидуалистического — на формально-юридическое, правовое равенство.

Что же касается человеческого достоинства, то в коллективистских концепциях оно определяется через принадлежность к группе; исключение из нее (остракизм, лишение гражданства и т. д.) означает отказ в уважении со стороны коллектива и, соответственно, утрату достоинства. В либерально-индивидуалистических концепциях человеческое достоинство определяется через уважение автономии индивида, его права на самостоятельный выбор. Уважение достоинства человека означает то, что с человеком обращаются как со свободным и равным с другим индивидом, как с субъектом права, принимающим самостоятельные решения и самостоятельно несущим ответственность за их последствия.

По-разному в связи с этим понимается и демократический принцип правления большинства. Для коллективистов он реализуется в виде правления априори существующей правильной воли, являющейся источником и критерием справедливости и права, поэтому не нуждающейся в каких-либо специальных (субстанциональных и процедурных) ограничениях.

В свою очередь приверженцы либерально-индивидуалистического понимания демократии реализацию принципа правления большинства связывают с юридически регламентированной процедурой согласования индивидуальных воль. Поэтому демократия видится ими как особая правовая процедура согласования интересов, принятия и исполнения решений.

Нетрудно заметить, что коллективисты превращают демократические принципы в принципы неправовые. Они стремятся обеспечить солидарность общества на началах долга и обязанности. Либералы же напротив — на началах свободы и права. В XX в. коллективистская теория демократии по сути превратилась в идеологическое оправдание тоталитаризма. Поэтому мы согласны с Я. Талмоном, предложившим использовать термины «тоталитарная» и «либеральная» демократия. Для концепции тоталитарной демократии характерен политический мессианизм; она пытается доказать существование абсолютной политической истины, познание которой позволяет сконструировать единственно правильное и справедливое общество. Концепция либеральной демократии описывает политику как сферу ограниченного человеческого опыта, сферу проб и ошибок. Она исходит из идеи конкретного, автономного и поэтому свободного индивида. Тоталитарная же концепция в противоположность ей — из идеи абстрактного родового человека. Для коллективистов реальный человек представляет меньшую ценность (если представляет вообще), нежели человек родовой, а справедливость носит некий трансцендентальный характер и выражается в общей воле (коллектива, нации, государства). Ее ценность приобретает высшее и абсолютное значение, насилие поэтому получает моральное оправдание.

§ 2 Право и демократия

Практически весь XX в. прошел под знаком борьбы между тоталитарной и либеральной демократией, между тоталитаризмом и демократией.

Тоталитарные системы являются неправовыми по своей природе: солидарность общества поддерживается прежде всего с помощью идеологии и насилия. Демократия же немыслима вне правовой формы, а право получает всестороннее развитие только в условиях демократии. Этот тезис нередко оспаривается, причем не только с позиций классовой теории. Ф. Хайек, например, критикуя демократию с консервативных позиций, полагает, что ее развитие угрожает праву. Он противопоставляет право и политику. Ход рассуждений Хайека следующий. Общество, полагает он, распадается на множество групп, преследующих свой эгоистический интерес. Включаясь в демократический политический процесс, они оказывают давление на государственные органы, настаивая на удовлетворении своих требований. В связи с этим происходит неоправданное расширение функций государства, а в законах все чаще выражается не общая воля, а корыстные групповые интересы. Это связано с тем, что принятие решений в демократически избранном законодательном органе требует формирования организованного большинства.

Создать его можно только одним путем: потакая интересам влиятельных групп. Их поддержка покупается раздачей разного рода привилегий, а принимаемые решения «подчас обуславливаются причудами политических торгов». Такого рода «торгашеские» решения имеют очень мало отношения к действительным желаниям большинства, ибо они принимаются от имени искусственно созданного, а поэтому эфемерного, ложного большинства, присваивающего право определять, что справедливо, а что нет. Но как только мы признаем, пишет Хайек, такой способ определения справедливости, она сразу теряет всякий смысл. Это тем более опасно, что в современном сознании произошла подмена понятий: законодательный орган «называется так не потому, что он создает законы, как раз наоборот: законы именуются таковыми потому, что они издаются законодательным органом». Но дело в том, что законодатели, точнее, депутаты законодательного собрания, в большей степени склонны заниматься политической борьбой, нежели собственно законодательной деятельностью. «Избиратели, посылающие в законодательный орган депутатов (занятых преимущественно тем, чтобы получить и удержать голоса, обеспечивая отдельным группам социальные привилегии), мало озабочены тем, что получат другие, и думают лишь о том, что политические торги принесут им самим. Обычно они согласны, чтобы кое-что перепало представителям какой-то другой группы (о которой им почти ничего не известно) за счет некой третьей группы, и это согласие есть плата за их собственные приобретения, причем справедливость сделки их мало волнует... Результат этого процесса не имеет никакого отношения ни к справедливости, ни к каким-либо принципам. В его основе не суждения по существу, а соображения политической целесообразности». Этот процесс не имеет отношения к законодательству как к созданию общих и абстрактных норм, «кодекса справедливости»; это всего лишь манипуляция групповыми интересами. А группы давления и политические партии — организации, играющие решающую роль в политике демократических государств, — это не более чем коалиции организованных интересов, деятельность которых искажает либеральные принципы свободы и равенства. Прежде всего это касается важнейшего для Хайека принципа: равенства перед законом, измена которому, полагает он, губительна для свободного общества. В духе классического либерализма он полагает, что от партий проистекает больше вреда, чем пользы: партии ведут к разложению демократии как процесса законотворчества.

Спасти демократию, свободу и равенство, по Хайеку, можно только одним способом: избавиться от всевластия организованных интересов. А для этого надо ограничить власть государства, вернее, «свернуть» его функции. Хотя Хайек утверждает, что не согласен и с идеей «минималистского государства», в особенности с предложением отказаться от налоговой системы, он, на наш взгляд, идет гораздо дальше, предлагая, например, отказаться от монополии государства на денежную эмиссию. Короче говоря, для Хайека чем «меньше» государство, тем лучше. Мы оставляем в стороне трудно решаемую проблему о социально-экономических функциях современного государства. Нас интересуют только политико-правовые проблемы. Здесь Хайек не избежал одной, часто встречающейся ошибки: совершенно правильно утверждая, что ограничена должна быть не демократия, но власть, он склонен противопоставлять конституционализм и демократию: чем больше конституционализма, тем меньше демократии, и наоборот.

Надо отметить, что взгляды Нозика и Хайека очень близки. Минималистское государство ограничивает себя задачами поддержания порядка, исполнения контрактов, запрещения воровства и вообще защиты добросовестного владения. Государство не может брать на себя распределительные функции и задачу поддержания социального равенства. Но оно должно обращаться с людьми как с личностями, имеющими индивидуальные права и человеческое достоинство; позволять людям самим или вместе с другими по их собственному выбору избирать свой жизненный путь и добиваться своих собственных целей.

Но при этом Хайек подчеркивает весьма важное обстоятельство. Современные законодательные органы осуществляют две разнящиеся функции: они разрабатывают «общий кодекс справедливости», т. е. законы как общие и абстрактные правила, и принимают решения по поводу конкретных действий правительства. Вторая функция, считает Хайек, вытесняет первую. Характер современных парламентских институтов, пишет он, полностью обусловлен потребностями демократического правления, а не демократического законодательства в строгом смысле этого слова. Хайек, кажется, излишне «драматизирует» положение дел. Ведь «контрольная функция» парламентов отнюдь не противоречит принципам конституционализма, но даже входит в его общую концепцию. Другое дело в том, что строго непосредственного отношения к законодательству так, как его понимает Хайек, она не имеет. Поэтому для ее осуществления (по Хайеку) вполне пригодны принципы современной демократии. Так он утверждает: «Чтобы избиратели могли судить о действиях правительства, должна существовать организованная группа выборных представителей, ответственных за действия правительства, а также организованная оппозиция, наблюдающая за правительством, критикующая его действия и предлагающая альтернативу на случай, если граждане сочтут, что работа правительства их не удовлетворяет». Это важный в политическом смысле орган, но он очень чувствителен к групповым симпатиям и антипатиям. Поэтому, если поручить ему еще и издавать законы (что и происходит в действительности), то тогда утратятся «представления о разнице между законом как выражением „кодекса справедливости” и законом как выражением воли большинства по конкретному вопросу».

Чтобы избежать такой аберрации, Хайек предлагает на первый взгляд достаточно простую и в общем, казалось бы, практически реализуемую программу реформ: следует институционально разделить органы «демократического законодательства» — законодательное собрание и «демократического правления» — правительственное собрание. Правительственное собрание представляет разнообразные интересы и поэтому формируется и действует по партийному принципу: занимаясь чисто политическими вопросами, оно принимает решения по большинству голосов. Законодательное же собрание строится на иных основаниях. Межпартийная борьба вредит созданию хороших, справедливых законов, поэтому законодательное собрание формируется по возрастному принципу. Законодателями следует избрать зрелых мужчин и женщин на продолжительный срок (на 15 лет) без права перевыборов, что позволит им быть независимыми от сиюминутных партийных пристрастий и не заботиться о благоволении со стороны избирателей. Право быть избранным в законодательное собрание получают граждане по достижении 45 лет. Для того чтобы выборы проходили сознательно, создаются клубы сверстников, где они могут хорошо узнать друг друга. Законодательное собрание исполняет только одну функцию — создает всеобщие и абстрактные правила поведения. Надзор за деятельностью законодательного собрания осуществляет сенат, состоящий из наилучшим образом себя зарекомендовавших членов законодательного собрания.

Хайек исходит из противоречия между политическим и собственно правовым содержанием закона, противоречия действительно существующего, и, кстати говоря, во многом определяющего суть закона как нормы предписывающей и всеобщей. Иными словами, политика как борьба интересов и право для Хайека мало совместимы. Поэтому творцом права в форме закона у него становится орган, максимально удаленный от политики.

На наш взгляд, дело состоит в том, что Хайек, критикуя расширяющееся государственное вмешательство в экономику и социальную жизнь, неверно связал этот процесс исключительно с демократизацией политики, а саму демократию — с деятельностью организованных эгоистических интересов. Отстаивая, иногда просто фанатично, незыблемость принципов классического либерализма, Хайек не хочет и не может признать, что расширение сферы законодательного регулирования связано с расширяющейся демократией постольку, поскольку сама она обусловлена изменениями, происходящими в гражданском обществе, что именно оно (гражданское общество) инициирует расширение сферы общих интересов и, соответственно, порождает потребность в ее законодательном регулировании. По Хайеку же, основные ценности свободного общества выражаются в негативной форме. Свобода обеспечивается лишь путем «установления абстрактных общих правил, она защищает индивида от произвола и насилия со стороны других, позволяет ему огородить и обжить защищенное от вторжения пространство, где он может распоряжаться своими знаниями для достижения своих собственных целей». Свобода в позитивном значении как свобода участия в решении общих дел для Хайека малосущественна для упрочения принципов конституционализма и процесса законотворчества. Кажется, что Хайек в критике пороков демократии упустил весьма важный момент, а именно, что либеральная демократия может предложить и предлагает весьма существенные способы ограничения государства, не известные конституционализму в духе классического либерализма. Мы имеем в виду распространение системы сдержек и противовесов на всю политическую систему, включая и формальные (государственные), и неформальные политические институты, что, собственно, и придает ей стабильность, несмотря на острое противоборство интересов. Что касается процесса законотворчества, то Хайек, отказываясь признавать законами в собственном смысле слова акты, появившиеся в результате «беспринципных политических торгов» (и в этом мы с ним полностью солидарны), впадает в противоположную крайность: политическое (волевое) в законе для него всегда нечто, противостоящее праву. Вместе с тем сама по себе постановка проблемы соотношения политического и правового содержания закона чрезвычайно важна и сложна.

XX век — это век законодательства, век расширяющейся активности государства, что вызвано объективными причинами и «теоретическая» борьба с ними бесперспективна. В лучшем случае она приводит к созданию более или менее «красивой» утопии. Если исходить из реального положения дел, то следует признать, что в современном мире только демократия, хотя не в каждом случае, обеспечивает появление правовых законов. Каким-либо образом отменить волевое содержание закона невозможно, а демократия создает наиболее благоприятные условия для того, чтобы ни одна группа не смогла отождествить свою собственную волю, свой интерес с волей всего народа, общей волей. Демократический политический процесс немыслим вне жесткой юридической регламентации (в противном случае демократия вырождается, превращаясь в авторитаризм популистского толка либо в тоталитаризм). Поэтому в отличие от других сфер политической деятельности политика не может быть излишне юридизирована. Напротив, чем больше регламентации, тем стабильнее демократия; чем больше юридически фиксированных каналов политического участия, тем эффективнее и полнее выявление существующих в обществе интересов и, следовательно, выше уровень демократии.

Поддержание устойчивого политического демократического процесса требует юридической фиксации основных политических прав. Собственно политические права, как права на участие в политической жизни, важны не сами по себе, по крайней мере для большинства людей, а как средство реализации тех или иных интересов политическими средствами или в сфере политики. Их смысл состоит в том, чтобы предоставить всем равную возможность формулировать, выражать и отстаивать свои интересы.

Политический процесс происходит в любой политической системе. Но если в системах недемократических ведущим принципом политического процесса остается принуждение, как угроза или как реальность, продолжают доминировать отношения господства и подчинения, то в демократии, хотя возможность государственного принуждения и сохраняется и оно применяется по отношению к нарушителям общепринятых норм, не является ведущим принципом. Демократия построена на принципах конкуренции и сотрудничества, конфликта и консенсуса — борьбы за реализацию определенных интересов и согласия по поводу основных принципов и процедур принятия решений.

Демократия как таковая не устраняет всех негативных аспектов политической борьбы, более того, они могут приобретать массовый характер. Различные социально-политические группы, несущие различные интересы, стремятся к максимально полному их удовлетворению, или, иными словами, продолжают, как и прежде, представлять свой частный интерес в виде всеобщего. Борьба идет как за обладание государственной властью (со стороны партий), так и за влияние на нее (со стороны заинтересованных групп). В связи с этим заметную роль играет групповой эгоизм, желание приобрести те или иные блага за счет других групп, добиться выгодного для себя решения. Иными словами, политические субъекты нередко проявляют склонность к использованию силы против конкурентов, что чревато произволом. При этом фактическое неравенство между индивидами и группами проявляется здесь столь же ярко, как и в сфере гражданского общества. Участники политического процесса, как правило, обладают неравными ресурсами (материальными и духовными) и, соответственно, неравными возможностями в борьбе за государственную власть и для эффективного влияния на принимаемые решения.

Все отмеченные обстоятельства требуют внедрения в политику права в качестве общеобязательных правил для всех участников политического процесса, правил, основанных на принципе юридического равенства. В противном случае политическое общество превращается в поле войны всех против всех, в которой в конечном счете побеждает фактически сильнейший и овладевает государственной властью, т. е. присваивает себе право выступать от имени общества, а свой частный интерес объявлять всеобщим. Это может быть победа меньшинства над большинством или большинства над меньшинством, но результат в любом случае будет один и тот же — отрицание права и господство силы, т. е. установление авторитарных или тоталитарных режимов. При этих режимах политика ограничивается деятельностью государства по управлению обществом, а право так или иначе отождествляется с законом, который, в свою очередь, рассматривается не более чем, как одно из средств управления, а часто лишь как средство подавления. Если авторитарные режимы в той или иной степени сохраняют независимость гражданского общества и таким образом среду существования частного права, то режимы тоталитарные стремятся к максимальному исключению права из всех сфер жизни. В условиях тоталитаризма, не признающего ничего частного, в ранг политических возводятся многие отношения, которым искусственно придается общественно значимый характер (например, многие аспекты семейной жизни, использования личной собственности, проведения досуга, убеждения и т. д.), и, поскольку тоталитаризм права не приемлет, постольку они подвергаются силовому регулированию. В авторитарных режимах право «изгоняется» из публичной, политической сферы, в которой неприкрыто реализуется воля правящих, содержание и форма выражения которой в определенных случаях могут совпадать с правовыми принципами или не совпадать.

Возникновение неправовых режимов обусловлено конфликтной природой политики, что противоречит естественному стремлению любой системы к стабильности и порядку. Путь разрешения этого противоречия нередко видится в силовом подавлении разнообразия интересов. Однако такой путь, кажущийся подчас чрезвычайно радикальным, в конечном счете, неэффективен, так как разнообразие и конфликтность интересов внутренне присуща человеческому обществу и может быть уничтожена только вместе с ним самим. Кроме того, ни одно правительство не в состоянии в равной степени удовлетворить интересы всех слоев и групп, существующих в обществе. Поэтому наличие оппозиции неизбежно. Другое дело в том, что в тоталитарных и репрессивных авторитарных режимах оппозиция загоняется в подполье. Против нее используются неправовые, карательные способы борьбы, что толкает оппозицию на адекватные действия. Политическая жизнь предстает в качестве противоборства с использованием всеми ее участниками неправовых, нередко просто террористических методов, что приводит к еще большей нестабильности, чем та, которой стремились избежать, и приводит, как правило, к неустойчивости самого правительства и системы в целом.

Такая политика насилия не является политикой в собственном смысле слова как деятельность по разрешению общих дел. Ибо и политика правительства, и политика оппозиции представляют лишь частный интерес и победа правительства над оппозицией или оппозиции над правительством означает победу одного частного интереса над другим. Хотя этот частный интерес всегда представляет себя в качестве всеобщего. Эта закономерность точно описана в марксизме, однако способ ее преодоления — исключение конфликтов из жизни общества путем уничтожения классов — оказался утопическим.

Классы в строго марксистском понимании в современных развитых странах не существуют, но социальная структура и соответственно структура интересов значительно усложнились по сравнению с XIX в., а силовая политика доказала свою бесперспективность. Политическая история XX в. свидетельствует о том, что только политика, основанная на праве, т. е. признающая нерушимость прав и свобод человека и гражданина, способна обеспечить солидарность и стабильность общества. В условиях современной демократии разрешение политических конфликтов переводится в правовое русло, а субъекты политики (государство, его институты, партии, заинтересованные группы, отдельные граждане) становятся субъектами публичного права, т. е. их интересы получают юридическую защиту, отношения же между ними строятся на началах юридического равенства. Таким образом, не подавление и принуждение, а конкуренция, сотрудничество и кооперация становятся основными принципами демократической политической системы. Это позволяет при принятии общеобязательных государственных решений учитывать максимально возможное число интересов, поэтому в ней уже не выражается воля какой-либо одной группы населения, даже если она представляет большинство. Роль права в политике заключается в том, что оно, во-первых, защищает частные интересы граждан и их объединений, из которых собственно и складывается общий интерес, защищает как от произвола со стороны государства, так и от произвола со стороны других частных лиц и их объединений; во-вторых, право предлагает определенные средства и формы реализации частных интересов в политической сфере, легитимируя тем самым и цели, достижимые в рамках права. Иными словами, право признает, санкционирует или отрицает возможность тех или иных действий участников политического процесса, т. е. легализирует политику и одновременно придает легитимность принимаемым решениям. В этом случае даже оставшиеся в меньшинстве при решении какого-либо вопроса не могут не признать его обязательности для себя, так как он принят посредством легальной и легитимной процедуры и оставляет меньшинству возможность использовать эту же процедуру в борьбе либо за изменение принятого решения, либо при принятии другого. Что же касается меньшинства, образуемого по константным признакам, то если интересы его легально признаются, оно получает возможность их защиты в рамках существующей политической и правовой системы, не отчуждается от нее и не побуждает к неправовым средствам защиты своего интереса.

Иными словами, демократический политический процесс есть юридически фиксированный способ согласования различных интересов, существующих в обществе, а правовой закон — основа и результат этого процесса.

Право, заключающее в себе принципы юридического равенства, свободы и человеческого достоинства, получая свое выражение в публичных законах, цивилизует политику, приводит ее из дикого состояния, в котором имеет смысл только сила, а если и право, то право сильного, в такое состояние, в котором обеспечиваются права и интересы всех: меньшинства и большинства. Только таким образом понимаемая политика превращается в деятельность по решению общих дел в буквальном смысле этого слова, т. е. политике придается действительное, а не надуманное значение. Политическая сфера ограничивается реальными потребностями общества, которые могут изменяться в зависимости от места, времени и условий. Но в любом случае государство как выразитель общих политических интересов всегда оказывается ограниченным. Преимущество демократии перед другими политическими системами заключается в том, что она не позволяет государству в течение сколько-нибудь длительного времени манкировать интересами общества и вмешиваться в те отношения, которые для него закрыты.

ЛИТЕРАТУРА

1. Арон Р. Демократия и тоталитаризм. М., 1993.

2. Берман Г. Дж Западная традиция права: Эпоха формирования. М., 1994.

3. Власть и право. Из истории русской правовой мысли. Л., 1990.

4. Воротилин Е. А. Идеи правового государства в истории политической мысли // Политология / Под. ред. М. Н. Марченко. М., 1993.

5. Даль Р. Введение в теорию демократии. М., 1992.

6. Коллихин И. Ю. Право и политика. СПб., 1996.

7. Несесенц В. С. Право и закон. М., 1984.

8. Синха С. П. Юриспруденция. Философия права. М., 1996.

9. Хеффе О. Политика. Право. Справедливость. М., 1994.

10. Dalil R. A. Democracy and its critics. New Haven and L., 1989.

11. Hayek F.A. Law Legislation and Liberty. 3 vs. Chicago, 1973.

12. Hayek F. A. The Political ideal of the rule of law. Cairo, 1955.

13. Leoni B. Freedom and the law. Indianapolis. 1991.

14. The rule of law: Ideal or ideology / Ed. by A. Hutchinson, P. Monahan. Toronto a. o. 1987.

Глава 3 Основные этапы эволюции политической мысли

§ 1 Особенности возникновения политического знания

Основные предпосылки для появления политической науки возникают только в XIX в. в процессе складывания социологии — науки, изучающей законы существования и развития общества вне каких-либо этически окрашенных оценочных суждений (хорошо или плохо то или иное явление).

Такое сознательное дистанцирование науки от оценочных суждений играло основополагающую роль, поскольку без него трудно выработать сколько-нибудь объективный взгляд на социальную жизнь людей, во всех ее сферах пронизанную ценностными ориентирами, моментами выбора: от простейшего — например, выбор между более интересной или лучше оплачиваемой работой — до индивидуального или коллективного выбора той или иной формы правления.

Непосредственное наблюдение и научный анализ говорят только о том, что в обществе происходит и что в нем возможно, но не могут ответить на вопрос о том, что желательно.

В политической сфере доводы в пользу предпочтительности того или иного государственного устройства являются следствием политической аргументации, различные комбинации которой составляют основу различных политических теорий.

Если мы будем рассматривать историю политической мысли исключительно в плане формирования объективных научных принципов анализа государства и общества, то сразу станет очевидным тот факт, что научные представления о политике во все без исключения эпохи теснейшим образом переплетаются, во-первых, с теоретическим взглядом на нее, и во-вторых, с идеологической ее оценкой.

Такого рода взаимодействие запрограммировано в самом феномене политики — сфере человеческой деятельности, связанной с необходимостью принудительного регулирования взаимоотношений индивидов и социальных групп путем введения определенных норм и институтов, регулирующих специфические цели обеспечения стабильности общественного организма. Участвуя в политике, люди вступают в различные связи друг с другом, создавая различные структуры, в которых реализуется власть — доминирующий принцип политических отношений.

Таким образом, участники политического процесса являются одновременно (правда, в различной степени) носителями властных отношений на самых различных уровнях — государственном, групповом, межличностном. В зависимости от особенностей общественной организации распределяется и сфера их интересов, выраженных в различных вариантах политической теории и идеологии.

По определению американского политолога Р. Низбета, «идеология — это любая разумно взаимосвязанная структура моральных, экономических, социальных и культурных идей, имеющая прочную и хорошо известную связь с политикой и политической властью». Идеологическая окраска абсолютного большинства политических теорий и в наши дни является серьезным препятствием для научного осмысления политики. Множественность и неоднозначность ее интерпретаций как результат исключительно сложного и противоречивого процесса генезиса политической науки предопределил во многом сосуществование внутри нее многообразных теорий, концепций, представлений, по-разному объясняющих феномен политики. Его осмысление и по сей день остается таким же творческим процессом, каким он предстает перед нами в Древней Греции.

§ 2 Политическая мысль классической древности и средневековья

Первые элементы рационалистической рефлексии о природе политики возникают в I тыс. до н. э. в древних культурах Индии, Китая, Греции в эпоху экономического и культурного переворота, трансформировавшего традиционные креационистские мифы, объяснявшие божественное происхождение государства и царской власти и их место в мироздании. Уже в мифах Древнего Востока (Египет, Месопотамия) «вечная царская власть», дарованная богами людям при сотворении мира, представлена как гарант справедливости и порядка, являющихся отражением вечной божественной справедливости (в древнеегипетских мифах, вечная справедливость — «маат» одновременно ассоциировалась и с образом справедливого суда). Культурам древневосточных деспотий, представлявших самую раннюю форму перехода от первобытной общины к цивилизации, свойственен глубокий консерватизм и традиционализм. Отсутствию твердых сословных граней соответствовал мировоззренческий униформизм, предполагавший единство взглядов правителей и управляемых. В идеологии древнейших традиционных обществ преобладают глубокий пессимизм в восприятии окружающей действительности, негативное отношение к самой возможности социальных изменений, пассивность, превращающая человека в пленника ритуала, закреплявшего существующий порядок вещей.

На протяжении тысячелетий любые попытки осуществления реформ проводились под флагом реставрации «древней справедливости» (реформы Уруинимгины в Лагаше в III тыс. до н. э.). В ранних памятниках литературной письменности подобная социальная и идеологическая ситуация нашла выражение в диаметрально противоположных мотивах — в нравоучениях, прославляющих «благонравную жизнь», и в «нигилистической альтернативе», отвергающей любые традиционные ценности и институты. Своеобразным синтезом этих жанров становится оформившаяся в Древнем Египте эсхатологическая литература (например, «Речение Ипусера», «Пророчество Нефертити»), создатели которой мрачно пророчествовали о наступлении эры всеобщего краха государства, переворота вверх дном всех социальных отношений.

Вступление цивилизаций Средиземноморья в I тыс. до н. э. в период «осевого времени» (К. Ясперс) было обусловлено экономической и социальной трансформацией, вызванной распространением железных орудий. Новая городская цивилизация, развитие товарно-денежного обмена, быстрый процесс имущественной и социальной дифференциации способствуют возникновению не только новых типов религии (буддизм, зороастризм, а впоследствии — христианство), но и зарождению философии и науки. Наивысшее развитие эта тенденция получила в Древней Греции, ставшей родиной не только рационалистической политической теории, но, в известном смысле, и политической науки.

Основной непосредственной причиной, позволяющей объяснить, почему возникшие в рамках философии приемы научного анализа стали применяться в социальной области, является уникальный характер созданной греками в VIII-VII вв. до н. э. политической организации — демократического полиса. Главное отличие полиса от всех предшествовавших типов государства состояло в том, что гражданский коллектив, формирующий народное собрание, совещательные и судебные органы, побуждал практически всех свободных членов общества к активному участию в них, а следовательно и в политической жизни. Ее до сих пор поражающий воображение динамизм охватывал не только внутригосударственные, но и внешние отношения, поскольку Древняя Греция представляла собой пестрый мир городов-государств с различным устройством, активно взаимодействующих друг с другом и с соседними «варварскими» народами.

Обсуждение законопроектов в народном собрании, требовавшее всесторонней аргументации, стимулировало развитие ораторского искусства. В период наивысшего расцвета полиса (V-IV вв. до н. э.) в Афинах и других городах Греции возникли многочисленные школы риторики, в которых граждане могли обучиться основным приемам политического искусства. Первыми стали обучать принципам профессиональной политики «платные учителя мудрости» — софисты (Протагор, Продик, Горгий, Гиппий и др.). В век софистов, нередко называемый периодом греческого просвещения, появляются многие идеи, из которых в дальнейшем возникли различные направления политической теории не только поздней античности, но и средневековья и нового времени. Рационалистической критике были подвергнуты как традиционные, освященные преданием обычаи, так и установленные законы. Гиппий из Элиды путем сравнительного анализа греческих и «варварских» установлений пришел к выводу, что статуса универсальных заслуживают только два обычая — почитание богов и родственные связи.

Требованиям традиционного обычая софисты противопоставили «веления природы», причем природа рассматривалась ими в качестве критического принципа, определяющего независимую интеллектуальную позицию индивида в отношении любых предписаний и установлений. Опираясь на этот принцип, Антифонт, Алкидамант, Ликофрон — представители младшего поколения софистов — отрицали существование «по природе» каких-либо различий между варварами и греками, свободными и рабами, знатными и простолюдинами. Софист Фразимах отрицал саму возможность возникновения в государстве, раздираемом борьбой богатых и бедных, общей для всех справедливости, определяя ее как «чужое благо, устраивающее сильнейшего» (Платон. Государство. I, 343с). И справедливость, и законы, и религиозные верования не являются раз и навсегда данными, но представляют собой следствие некоего соглашения, условия которого могут изменяться в различные времена в разных государствах.

Представления о том, что государственность возникла в ходе исторического процесса и является продуктом «общественного договора», а различные законы могут быть усовершенствованы, содержало в себе концепцию исторического прогресса.

Софистические идеи были направлены против традиционных идеологических ценностей античного полиса и не могли не встретить решительного противодействия со стороны представителей консервативного направления политической мысли. Именно в результате идейного конфликта радикальных и консервативных идей в конечном счете и были сформулированы многие понятия и представления о политике, лежащие в основе многих современных политических учений.

Крупнейшими представителями консервативной политической теории в Древней Греции были Платон и Аристотель. В споре с софистами Платон развивал идеи своего учителя, Сократа (469-399 гг. до н. э.). Сократ рассматривал справедливость, добродетель и знание как абсолютные Божественные истины, способные дать надежный ориентир и в политике. Демократической трактовке софистами политики как сферы, в которой компетентным может быть любой рядовой гражданин полиса, Сократ противопоставил основанное на «истинном знании» «царское искусство» государственного управления, присущее исключительно «мудрым пастырям». К Сократу восходит и ставшее традиционным в политических теориях средневековья и нового времени противопоставление правильных государственных форм неправильным (монархия — тирания, аристократия — олигархия, демократия — охлократия, т. е. разнузданная власть толпы, не связанная никаким законом).

Принимая это разделение, Платон (427-347 гг. до н. э.) в диалоге «Государство» рассматривает как единственно правильное, истинное государственное устройство аристократию, которая основана на четырех добродетелях — мудрости, мужестве, благоразумии и справедливости, и реализуется на практике только при условии правления философов. Платона, правда, занимает не столько вопрос — возможно ли существование такого государства на земле, сколько выявление самих идеальных принципов, на которых должно основываться и государство, и управление. Такой подход к политике с позиции должного в конечном итоге приводит к созданию грандиозной политической утопии, образ которой предопределил целое направление политической мысли, существующее и в наши дни.

Опровергая софистическую теорию общественного договора, Платон стремится доказать, что государство возникло с целью взаимного удовлетворения различных потребностей людей, возможного только в «совместном поселении», полисе (ІІ, 369с). Описывая эти потребности, он воспроизводит многообразную структуру общественного

производства с целью выявить принцип разделения труда и специализации различных видов деятельности, политики в том числе. Отождествляемая с государственным управлением, политика является достоянием только философов и частично воинов, объединенных в корпорацию стражей, противопоставленную «третьему сословию», т. е. основной массе производителей.

Большая часть диалога посвящена проблеме воспитания правителей, определяемого принципами гомогенного абсолютного равенства, совместной жизни, в рамках которой нет места частной собственности, разделению полов и индивидуальной семье.

Проведение на практике этих принципов, по мысли Платона, должно было способствовать реализации в сфере политики идеи блага — ключевого понятия всей платоновской философии. Реальное положение дел в греческих государствах убеждало философа в неизбежности извращения любого государственного устройства, основанного на идеальных принципах.

Описывая такой процесс предполагаемой деградации идеальной аристократии в тимократию (власть честолюбцев) и далее в олигархию, демократию и, наконец, в тиранию, Платон дал замечательно яркие характеристики различных реальных типов государства, которые легли в основу политического учения Аристотеля (384-322 гг. до н. э.).

В аристотелевской философии политике отводится особое место. Развитие всех вещей в природе осуществляется как реализация их «изначальной потенции», или цели, как движение от первичного к завершенному состоянию. Соответственно, конечной целью развития человека как природного существа является достижение самодовлеющего существования (автаркии), возможного только в государстве. Таким образом, для Аристотеля понятия «природный» и «политический» совпадают в сфере общественных отношений.

Человеку как «политическому существу» свойственно безотчетное стремление к совместной жизни, реализуемое через ряд ступеней «естественного развития», т. е. через организацию в семью, в селение вплоть до государственного сообщества.

Жизнь в государстве является высшим благом. Соответственно, политика является высшей по отношению к другим наукам и определяет при помощи законов, «какие поступки следует совершать и от каких воздерживаться» (Аристотель. Никомахова Этика. I, 1, 1094а 19). Политика обретает истинную ценность только тогда, когда в ней теоретическое умозрение объединяется с практикой, направляя таким образом внешние действия людей.

В «Политике» — своем основном произведении, посвященном анализу этой высшей формы знания, Аристотель разрабатывает приемы исследования не только государства, его структуры, но и политических процессов, предвосхищая принципы аргументации и исследовательские методы современной политической науки. Одним из таких методов является заимствованный из биологии метод расчленения государственного организма на составные элементы с последующим их изучением. Рассматривая в первой книге последовательно структуру семьи, отношения господина и раба (господства и подчинения), Аристотель в дальнейшем неоднократно использует тот же метод для анализа полисных конституций во всем их многообразии.

Известно, что философ и его ученики собрали и описали 158 греческих и «варварских» конституций. В сравнительном их анализе в «Политике» была заложена основа современной политической компаративистики.

Принимая сократовско-платоновскую схему разделения государственных устройств на правильные и неправильные, Аристотель дополнил ее анализом всех многообразных форм демократии и олигархии, подробно исследовал причины «патологических изменений», приводящих к политическим переворотам и потрясениям.

Аристотелю принадлежит также формулирование идей о зависимости политического устройства от размеров территории, численности населения и характера граждан, о предпочтительности такого устройства, в котором «наилучшим образом смешаны все начала».

Будучи, как и его учитель Платон, сторонником правления аристократии, он считал необходимым «иметь в виду не только наилучший вид государственного устройства, но и возможный при данных обстоятельствах, и такой, который всего легче может быть осуществлен во всех государствах» (Политика. IV, 1, 3). Такое устройство Аристотель называет средним, «смешанным», или политией. В ней наиболее удачно сочетаются основные элементы демократии и олигархии.

Для античности, как, впрочем, и для других периодов истории, характерной является та особенность, что наиболее важные в теоретическом отношении политические идеи появляются в период кризиса и ломки традиционной государственности или как попытка ее «критического преодоления» (ниспровержения) или в форме реставрации приходящих в упадок ценностей и норм. Политическая философия Платона и Аристотеля отмечена стремлением к реставрации полисных форм.

Эти же черты свойственны в период кризиса Римской республики политической философии Цицерона (106-43 гг. до н. э.) — выдающегося римского идеолога, защитника римских институтов и политических нравов.

Политическое учение Цицерона основывается на двух идеях: а) справедливость осуществляется в государстве путем принятия наилучшей конституции; б) закон ничто без людей, которые могут заставить эти законы уважать. Он исходит из убеждения, что политика при всех своих противоречиях является результатом «разумной установки», существующей вне сиюминутных человеческих устремлений в виде «непосредственного разума», позволяющего людям действовать в соответствии со справедливостью. Развивая идеи греческих стоиков, Цицерон в сочинении «О Законах» отмечал, что «поистине существует только одно право, которое связывает воедино человеческое сообщество и устанавливает единый закон» (I, 15, 42).

Наилучшим является государство со смешанной конституцией, соединяющей царскую, аристократическую и народную разновидности власти. Воплощение этой конституции Цицерон видел в римских институтах, соответственно, во власти консулов, сената и народного собрания. Отклонение от нравов предков несет угрозу тирании. Предотвратить ее может только сохранение духа законов, гарантирующих органическое равновесие между народной свободой, полномочиями магистратов и влиянием состоятельных людей. Высшим гарантом такого равновесия должен стать принцепс — главное лицо в государстве, примиряющее конфликтующие интересы.

Реальность оказалась, однако, иной. Выдвижение на римскую политическую авансцену «сильных личностей» способствовало окончательному упадку республиканских институтов. «Спаситель отечества» — Октавиан Август, объявленный принцепсом, создал основу для нового периода римской государственности, периода империи.

Одна из особенностей политического устройства Римской империи заключалась в том, что, хотя она и была абсолютистским по характеру правлением, номинально она базировалась на определенных правовых и политико-теоретических принципах. Если не на практике, то в сфере идеологии сохраняла силу идея, согласно которой императорская власть основана на добровольном согласии подданных, которые считались римскими гражданами. Хотя само право все больше становилось правом распоряжения правителя, тем не менее формула — «что постановил принцепс, имеет силу закона» — вытекала из представления, согласно которому правитель получил власть для того, чтобы творить закон, воплощающий в себе деятельность законодательных органов.

Эта традиция на протяжении нескольких веков закреплялась и оформлялась в трудах римских юристов и не претерпела (с точки зрения политической теории) значительных изменений и после признания христианства в качестве официальной религии. Подтверждением этого может считаться политическая философия Августина (354-430), а в средние века — эпоху господства христианского учения — идеи Фомы Аквинского.

Необходимость государственной власти обосновывается Августином в рамках оригинальной философско-исторической концепции, выявляющей целенаправленное развитие человечества от грехопадения до Страшного суда. Совершив грехопадение, люди стали несовершенными, и тем самым возникла необходимость в контроле. Иначе тот, кто способен к добру, не сможет использовать данный ему Богом шанс в раздираемом анархией мире. Поэтому власть необходима, чтобы обеспечить порядок и дать преобладание справедливости. По этой причине следует поддерживать и защищать государство.

Хотя государство и является результатом изначальной порочности человека и принадлежит миру зла, оно существует для сохранения порядка и тем самым для достижения благой жизни в будущем.

В трактате «О граде Божием» светская власть и ее институты отождествляются часто с «земным градом», который противопоставляется «граду Божьему», т. е. церкви и ее организации. Обосновав при помощи разносторонней аргументации идею превосходства Божьего града над земным, Августин оказал огромное влияние на политических мыслителей средневековья и нового времени, доказывавших в теории превосходство духовной власти над светской. Восприняв августиновское учение, церковь объявила себя земной частью Божьего града, охотно выставляя себя в качестве верховного арбитра земных интересов.

Церковь не настаивала ни на том, что государство не имеет собственной сферы деятельности, ни на том, что она должна непосредственно контролировать ход политических дел. Аргументация как раз имела обратный характер — духовная сфера существует и она выходит за пределы компетенции государства. Если государство переходит эти пределы, церковь должна этому воспрепятствовать всеми имеющимися в ее распоряжении средствами.

Такая позиция, конечно, была весьма шаткой. Еще до Реформации идеологи церкви неоднократно обсуждали вопрос — необходимо ли восставать против государства, если оно препятствует достижению моральных целей, а своими действиями провоцирует анархию. Получают ли правители власть непосредственно от Бога или при посредстве церкви? Церковь утверждала, что данное ей свыше нравственное превосходство дает ей и право контроля над использованием государственной власти. Светская власть могла заявлять в ответ, что независимость основания ведет и к независимости авторитета.

Оригинальное решение этой дилеммы мы находим в политической философии Фомы Аквинского (1227-1274), осуществившего синтез аристотелевского учения о государстве с христианским взглядом на жизнь и предназначение человека.

Для Аквината государство не является продуктом греха, скорее, результатом общественной природы человека.

Аристотелевскую концепцию благой жизни в автаркическом полисе он рассматривает в понятиях жизни христианской и видит высшую цель государства в приближении спасения. Таким образом, оказывается возможным поддерживать церковные требования без того, чтобы сводить роль государства к некоей негативной власти, призванной только воспрепятствовать тому, чтобы человеческие вожделения не довели общество до анархии.

Но что является еще более важным, Фома создал концепцию государства как органа положительного благосостояния, миссией которого является служба обществу. Такой переворот в представлении о роли государства мог быть осуществлен только в рамках томистской концепции человека как существа, наделенного общественными потенциями, которые нуждаются в реализации. Эта концепция шла вразрез с традиционной средневековой идеей, согласно которой жизненно важно ограничить деятельность людей, не давая им права самим решать свою судьбу в силу их приверженности греховному миру зла.

В политической философии Фомы сформулирована также оригинальная теория закона, дающая правителю широкий простор для реализации светских принципов. Закон — это веление разума, который должен быть направлен на общественное благо. Правитель (или правители), будучи ответственным за благосостояние общества, также является провозвестником блага.

Таким образом, хотя закон и ведет происхождение от универсальных принципов справедливости, он зависит в плане своей действенности от того, в какой мере он усиливается и проводится в жизнь правительством в каждой отдельной стране. Закон содержит в себе элемент воли, выразителями которой являются и сам разум, и правитель.

Разделяя вслед за Аристотелем формы правления на монархию, аристократию и демократию, Фома вполне естественно рассматривал первую как наилучшую из всех, полагая, что она в наибольшей степени воплощает единство цели и воли по сравнению с другими формами и поэтому лучше всего может служить задаче сохранения единства общества. К этому аргументу в новое время будут обращаться все теоретики монархии.

Примечательной чертой политической теории Фомы является разработка им концепции «государства всеобщего благоденствия». Философ совершенно отчетливо видел, что функции государства не ограничиваются исключительно охраной формального порядка. Государство должно взять на себя заботу об экономической сфере общественной жизни. Оно должно контролировать торговлю, препятствовать получению несправедливых и чрезмерных доходов и, защищая справедливые цены и плату за труд, способствовать увеличению богатства своего народа.

Возможно, Фома Аквинский является первым теоретиком социального законодательства как основной функции государства. Он настаивает на необходимости того, чтобы король считал своим долгом обеспечение государства звонкой монетой и контроль над системой мер и весов.

Значение политической теории Фомы заключается, прежде всего, в том, что, оставаясь на типично средневековой точке зрения по вопросу о различных функциях и целях государства и церкви, он с особой силой защищал идею предела государственного вмешательства, отвергал претензию законодателей преобразовывать все и вся исключительно при помощи законодательных предписаний, устанавливая контроль над духовной и частной жизнью людей. Тем самым было высказано предостережение против иллюзий, овладевших умами политических теоретиков последующих эпох, когда духовная монополия церкви была подорвана, а ее организационная мощь сломлена в процессе роста крупных национальных государств в Западной Европе.

§ 3 Политические теории нового времени

В период формирования национальных государств перед политической теорией встали совершенно новые задачи. В культурно-историческом плане новые проблемы были предопределены Возрождением и Реформацией. Гуманистический идеал самодовлеющей личности в области политической мысли выражается в решительном разрыве со средневековой традицией, в поиске новых принципов обоснования государственной власти и деятельности правителя. Ярким подтверждением этих ориентаций является творчество Н. Макиавелли (1469— 1527), до сих пор вызывающее множество споров и интерпретаций.

Макиавелли часто называют основателем реалистического направления в политической теории, создавшим концептуальную базу прагматического подхода к политике. Проблема интерпретации основного произведения итальянского мыслителя — «Государь» (1520-1525) далеко не так однозначна, как это часто представлялось. По справедливому замечанию Дж. Сартори: «Со времени Макиавелли реалистический подход к политике был тщательно скрыт за двумя линиями истолкования, по необходимости совершенно отчетливо дифференцированными: а) в том значении, что политика — это только политика и ничто другое; или же б) предполагалось, что политический реализм воплощается преимущественно в специфическом типе политики и политического поведения, называемых чистой политикой».

Объявленный сторонником чистой политики, Макиавелли рассматривается в литературе как мыслитель, отделивший политику от этики и религии, как защитник принципа — «цель оправдывает средства». Такого рода определения являются справедливыми лишь частично. Речь должна идти, прежде всего, о совершенно новом, не средневековом понимании государства, как типа политической организации, осуществляющей власть над людьми. Упадок в эпоху Возрождения идеала христианского государства выдвинул на авансцену политиков типа Чезаре Борджа (в известном смысле — прототипа макиавеллиевского государя), беспринципные методы которого были необычны даже для светски образованных современников. В произведениях Макиавелли отразился не имеющий аналогов в других европейских странах характер политических процессов в Италии.

Выдвигая программу объединения Италии, раздираемой борьбой бесчисленных политических группировок, он выводит величие правительства, прежде всего, из его способности объединить максимально обширную территорию, обеспечив порядок. О том, что поиск наиболее эффективных средств для достижения стабильности составляет важнейшую часть политической теории Макиавелли, свидетельствует его более раннее произведение — «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» (1513-1516). И в этой работе, и в «Государе» рассматриваются, по существу, аналогичные вопросы — стабильность и единство государства. Но если в спокойные времена они достигаются в ходе постепенного развития с участием всего гражданского коллектива (как это было в республиканском Риме), в чрезвычайных ситуациях необходима «сильная рука».

В обоих произведениях Макиавелли развивает мысль о том, что общественное и частное благосостояние взаимосвязаны. Но если в спокойное время постепенное просвещение граждан посредством обучения участию в управлении приводит к укреплению гражданского духа без всякой опасности для прочности государства, во времена анархии и распада общественное и личное благосостояние должны быть связаны применением жестких мер, возможных только, с установлением диктаторского режима.

Осуществляя спасительные меры, государь не связан никакими моральными нормами или правилами поведения. Но в то же время государь — это диктатор во имя общественного блага, а не деспот, который действует для собственного удовольствия и выгоды. Он зависит от общественной потребности и только вследствие признания этого факта и построенной в соответствии с ним политики он может выжить.

Считая оправданным применение в надлежащий момент правителем силы и хитрости, реалистически оценивая природу человеческого эгоизма, Макиавелли, вместе с тем, конечно, не желал признавать развращающей природы диктаторской власти (например, он не рассматривает процедуру сложения с себя правителем диктаторских полномочий после преодоления кризиса).

Реализмом проникнута и концепция свободы, разработанная Макиавелли. Свобода недопустима в период кризиса, поскольку она противопоставляет себя безопасности. В спокойные времена она, напротив, тождественна безопасности, поскольку способствует развитию и укреплению духа гражданственности. В этом случае управление без нее невозможно, поскольку только в свободном состоянии люди могут принимать участие в политической жизни.

Важно отметить, что Макиавелли считает закон и право основой свободы. Поэтому при стабильном положении дел народные режимы имеют высшую силу. В исключительной же ситуации немедленный расчет и принятие решений, на которые способен только наделенный чрезвычайными полномочиями правитель, являются более ценными, чем формальная и медлительная процедура народовластия.

Анализ идей Макиавелли показывает, что в ренессансную эпоху теоретическая защита монархических принципов правления является вполне индивидуалистической по своим ориентациям. Именно это свойство позволило быстро продвигать политическую теорию вперед. Свидетельством ее стремительного развития является и учение другого выдающегося политического мыслителя Возрождения — Жана Бодена (1530-1596), а в более позднее время теория другого защитника монархической власти — Томаса Гоббса (1588-1679).

Будучи юристом по образованию, а во многом и по складу ума, Боден развивал свои политические идеи в теснейшей связи с анализом природы и содержания закона, примыкая к теоретикам естественного права. Изучение права связано с тем, что человеческий закон основывается на универсальных принципах. В бесконечной изменчивости законов выявляются рациональные принципы справедливости. Вместе с тем Боден отвергает идею, согласно которой универсальные принципы могут применяться непосредственно, составляя конкретную систему права. История учит тому, что нельзя забывать о различиях в ситуациях: различается не только образ жизни людей, но и окружающие их обстоятельства. В этом аспекте своей теории Боден является не только предшественником Монтескье и Берка, но и исторической школы права XIX в. Боден предвосхитил также многие идеи Монтескье о влиянии климата на государственное устройство у различных народов.

Свои политические идеи он развил в работе «Шесть книг о государстве» (1577). Отвергая аристотелевскую концепцию возникновения государства путем перерастания семьи в селение и, наконец, в полис, Боден утверждает, что, при всем сходстве с семьей, государство, формируя обширное сообщество, основано не на инстинкте, а на силе. Оба объединения сходны в обладании авторитетом. В семье — это власть отца семейства, первоначально возникающая из почитания старших. В государстве авторитет называется суверенитетом, который является продуктом силы.

Власть — естественный атрибут силы. Она основана на неравенстве людей. Поэтому, если цель существования государства заключается в достижении блага, ее реализация требует централизованной и мощной власти, призванной достичь и поддерживать единство.

В этом смысле суверенитет — это высшая власть над обществом, не ограниченная законом. Суверенитет вечен и неделим. Будучи постоянным атрибутом власти, он по праву принадлежит существующей в данный момент королевской семье и должен передаваться по праву наследования. Следовательно, узурпатор или бунтовщик не могут стать легитимными суверенами и требовать подчинения у сообщества.

Заинтересованный в создании теории законного лидерства, опирающегося на традицию, Боден, однако, допускает логическое противоречие, возвращаясь к идее фундаментальности права, несовместимого с идеей абсолютного суверенитета как единственного источника закона.

Стремясь избежать такого противоречия, Т. Гоббс в политическом трактате «Левиафан» (1651) выступил как защитник чистого принципа абсолютности единоличной власти, отождествляющей себя с государством. Свои идеи он обосновывал, прибегая к математическим понятиям, и в определенном плане стал предшественником точных методов исследования в общественных науках.

Потребность в государстве Гоббс выводит из свойств человеческой природы, эгоизм и безрассудство которой ввергают людей в состояние беспрерывной борьбы и анархии. Еще одним свойством человека является постоянное стремление к удовлетворению собственных (преимущественно физиологических) желаний. Из этого стремления вырастает жажда власти, которую Гоббс определяет как способность индивида обеспечить себе максимально возможную сумму благ. Поскольку в таком «природном состоянии» весь мир полон людей, соперничающих в борьбе за счастье, шансы каждого удовлетворить свои прихоти невелики. Но поскольку стремления к выживанию и к постоянному наслаждению — самые сильные в человеке, борьба становится непрерывной. Это — «война всех против всех». Выход из нее только один — в создании Левиафана, или единственной власти, всегда превышающей власть индивидов.

Такая власть возможна только в организованном сообществе, равнозначном миру. Но мира можно достичь только путем отказа от прав. Если люди хотят безопасности, они должны отказаться от возможности направлять свои склонности куда им вздумается, не обращая внимания на других. Реализация принципов государственности на практике возможна только путем общественного договора, который должен быть всеобщим и взаимным. Власть как бы соединяется в единую массу и передается одному человеку или корпорации правителей, которые используют ее для общественного блага.

Использование власти предполагает ее обеспечение силой. Никто отныне не может рассматриваться как равный перед наделенным абсолютной властью правителем. Его подданные не могут его контролировать, они не имеют никаких преимущественных прав, поскольку монарх сосредоточивает в своей персоне все то, чем люди когда-то владели в природном состоянии. Вследствие этого природная власть устремляется к общим целям и теряет анархический характер.

Отстаивая принцип полного и всеобщего повиновения как цели договора, обеспечивающего безопасность, Гоббс впадает в логическое противоречие. Например, как должен поступать индивид в ситуации, когда суверен приказывает ему делать такие вещи, которые ставят под угрозу его безопасность? Гоббс признает, что в таких «экстремальных ситуациях» подданный как бы вновь обретает все свои прежние природные права и может действовать вопреки монаршей воле. Но в обычном состоянии он должен неукоснительно соблюдать условия договора.

Таким образом, существует постоянная угроза сохранения «природного состояния» внутри самого Левиафана. Гоббс преодолевает явное противоречие при помощи следующего постулата: если правитель обладает неограниченной властью над всеми индивидами, любое одиночное выступление против его власти ведет к уничтожению самого ослушника. Но ведь вполне допустима возможность возникновения организованной оппозиции монарху со стороны больших групп. Конфликт оппозиции с монархом неизбежен, поскольку последний не связан договором и поэтому может прибегать к репрессиям на «законном основании», игнорируя любые групповые интересы. Но в таком случае следует признать, что правление монарха (которого — по Гоббсу — следует поддерживать в любом случае, кем бы он ни был) определяется только пределами силы, которой он в данный момент располагает.

Развивая учение о монархическом суверенитете, Гоббс сделал выбор в пользу принципа силы под влиянием опыта первой английской революции, потрясшей до основания политическую систему в этой стране и завершившейся реставрацией старой династии после недолголетнего диктаторского правления Кромвеля.

Младший современник Гоббса — Джон Локк (1632— 1704) выбрал другой путь. Разработав теорию конституционных ограничений абсолютной власти, он подвел итог «Славной революции» 1688 г., закрепившей путь постепенного эволюционного развития британской политической системы. В своих основных политических работах — «Два трактата о правлении» (1690) и «Письма о терпимости» (1685) Локк выступает как теоретик парламентского правительства и демократии, оппозиционно настроенный к любым попыткам ущемления прав народных представителей со стороны любой династии.

Развивая свою политическую теорию, Локк, как и его предшественник, использует фикцию природного состояния, правда, в смысле, диаметрально отличном от гоббсовского. По Локку, это было дополитическое, а не досоциальное состояние, в котором люди жили в мире, были счастливы, разумны и добры. Природному состоянию свойственно равенство, поскольку разум сам по себе не дает никакого оправдания для неравенства. «Первобытные люди» обладали неотъемлемыми правами, прежде всего — правом на жизнь, на невмешательство в жизнь окружающих, свободой (понимаемой Локком как добровольное признание каждым своих обязательств перед ближним, и уважение других к его собственным притязаниям) и, наконец, — правом на собственность. Государство и власть возникают, следовательно, не в качестве антиподов природному состоянию, но как логическое его развитие, как результат стремления людей устранить при помощи справедливых законов, беспристрастного суда и правительственного авторитета свойственные этому состоянию недостатки.

Люди создают государство путем заключения двойного договора: а) каждого индивида со всеми остальными на индивидуальной же основе о передаче своих природных прав сообществу; б) с самим государством о сохранении за индивидом его естественных свойств и прав — жить свободно, наслаждаться собственностью. Следствием договора является установление «правила большинства», гарантирующего защиту индивида от любой тирании путем создания соответствующей процедуры принятия законов на основе мажоритарного согласия.

Сам принцип консенсуса создает возможность для эффективных коллективных действий. По Локку, различия в формах правления определяются прежде всего тем, на чем основана законодательная власть: на всем народе, на его представителях или же на более ограниченной группе. Наиболее безопасной (а потому наилучшей) является представительная демократия, поскольку правление при ней осуществляется при помощи законодательной деятельности народных избранников, периодически в ходе выборов дающих отчет избирателям и находящихся, следовательно, под их контролем.

Эти аргументы Локка в дальнейшем легли в основу как американского (Дж. Мэдисон), так и английского конституционализма (Дж. С. Милль).

Предоставляя избирателям контроль над законодателями, Локк стремился также к созданию механизма надежных гарантий против возможности узурпации со стороны исполнительной власти. С этой целью он разрабатывает теорию разделения властей, в рамках которой должно быть обеспечено верховенство законодательной ветви управления, представляющей большинство, т. е. верховенство парламента. Вместе с тем законодательная власть не должна стремиться непосредственно к осуществлению своих предписаний. Исполнительная же власть существует только для реализации законов, а не для навязывания собственных правил, независимых от воли парламента. В случае возникновения расхождений приоритет должен принадлежать парламенту.

Развивая эту теорию, Локк предвосхитил учение об ответственности кабинета министров, окончательно сформулированное в Англии только в начале XIX в.

Создав основу концепции разделения властей, Локк даже не затронул проблему, которая приобрела в более поздний период фундаментальное значение — независимость судебной власти. Вероятно, он предполагал, что традиционная независимость английских судов гарантируется укреплением принципа парламентского суверенитета.

Окончательный теоретический вариант этой концепции, получивший всеобщее признание, был разработан Ш.-Л. де Монтескье (1689—1755). В 1748 г. он издал сочинение «О духе законов», еще при жизни французского мыслителя признанное современниками самым выдающимся произведением XVIII в.

Основная цель, которую поставил перед собой Монтескье, — изучить все многообразие применения фундаментальных принципов права в постоянном изменении условий жизнедеятельности людей. Соглашаясь с Аристотелем в том, что государство должно рассматриваться в плане конечной цели его существования — благой жизни сообщества и что цель правления состоит в приспособлении универсально признаваемых принципов справедливости (естественного права) к особенностям того или иного народа, Монтескье выявляет причины, по которым идеальные условия человеческого существования никогда не могут быть достигнуты. Имеются препятствия чисто психологического свойства — природа самого человеческого материала, а также чисто физические ограничения, связанные с особенностями среды, формирующей основу жизни.

Анализ Монтескье природы государства создал ему репутацию основателя эмпирической и экспериментальной школы в политике. Он постоянно защищал положение о том, что наилучшей формы государства не существует, настаивая на невозможности абстрактного похода к данной проблеме. Защищать преимущества монархии перед республикой бесполезно без предварительного ответа на вопросы — когда, где, для кого. Разделив формы правления на республиканские, монархические и деспотические, Монтескье подчеркивал то важное соображение, что государства не следует различать только по внешним проявлениям, но прежде всего в соответствии с доминирующими принципами, которые они выражают. Соответственно, разрушение господствующего принципа ведет к краху и исчезновению самого государства.

Теория разделения властей разрабатывалась Монтескье в направлении поиска механизма обеспечения свободы человека. Этой цели отвечает правление закона, а не людей, недопустимость неоправданной концентрации власти. Законодательная, исполнительная и судебная функции не могут исполняться одним и тем же лицом. Человек не может быть судьей в собственном деле или выполнять решение, которое он сам же принял.

Тот же принцип применим и в отношении государства. Носители отдельных видов власти должны быть независимы в своих действиях. В то же самое время функции трех ветвей власти по необходимости интегрированы и взаимосвязаны. Поэтому независимость становится основой для взаимного сдерживания, создается система противовесов, препятствующая какой-либо одной ветви власти навязывать свою исключительную волю.

Образцом подобного разделения властей Монтескье считал современную ему политическую систему Англии, которую он, конечно, идеализировал, недооценив, например, теснейшего альянса аристократического парламента и правительства при отсутствии у населения реальных возможностей контролировать законодательную власть. Но независимо от степени адекватности теории Монтескье реальным историческим условиям, она была воспринята почти буквально отцами-основателями США и легла в основу американского конституционализма.

Развитие теории демократии в XVIII в. было отнюдь не однолинейным, равно как и оценка британской парламентской системы. Ее решительным противником был Жан-Жак Руссо (1712-1778), создавший в трактате «Об общественном договоре» (1762) концепцию, которую условно можно назвать теорией корпоративной демократии.

Разрабатывая свою политическую философию, Руссо отталкивается от предшествующей традиции, которую в дальнейшем он переворачивает вверх дном. Речь идет прежде всего о концепции природного состояния. В произведении Руссо оно столь же анархично, как у Гоббса, и столь же возвышенно прекрасно, как у Локка. «Все люди от природы добры, и только из-за общественных институтов они становятся дурными», утверждал французский мыслитель. Цивилизация, будучи продуктом интеллекта, приносит людям только зло, разрывая узы взаимопомощи и порождая погоню за собственностью и своекорыстие.

«Общественный договор» представляет собой попытку установить, каким образом люди, вынужденные жить в государстве, могут воспользоваться его преимуществами, соединяя их с добродетелями первобытного человека. Ответ звучит просто — путем повиновения законам, которые необходимо заново создать. С этой целью люди заключают договор, по которому каждый индивид уступает целому все природные права и становится таким образом подданным этого целого. При этом он остается свободным, поскольку он включен в это целое, которое по самому характеру договора без него не может быть таковым.

Руссо определяет целое как всеобщую волю. Эта воля и является государством. Она защищает и воплощает в себе индивидуальную свободу. Она является неделимой и неотчуждаемой и поэтому не может быть делегирована кому-либо без того, чтобы не стать отчужденной. Иными словами, народ не может передать законодательную власть какому-либо индивиду или группе индивидов, действующих в его интересах. Тем самым Руссо решительно выступает против представительной демократии, защищая принцип прямого народного правления.

В связи с этим возникает законный вопрос — каким образом возможно обеспечить участие каждого без исключения индивида в принятии законодательных решений?

Пытаясь ответить на этот вопрос, Руссо производит своеобразный акт отчуждения всеобщей воли от интересов отдельных индивидов и групп. Воля является всеобщей не потому, что каждый индивид ее поддерживает, но потому, что она направлена на благосостояние целого. Следовательно, она является интегрирующей, «математической» волей, и ни в коем случае волей большинства. Ведь последнее, сколь бы оно ни было велико, может иметь собственные своекорыстные интересы.

Логически следуя этой посылке, Руссо вынужден признать, что в случае возникновения разногласий между двумя партиями, обе могут выражать только отдельные воли. Более того, в этом случае даже отдельный бескорыстный индивид, находясь в стороне от борющихся партий, в принципе, может стать выразителем всеобщей воли. Таким образом автор «Общественного договора» попал в логический тупик, пытаясь ответить на вопрос: кто может и должен сказать, что является всеобщей волей в огромном количестве случаев, когда единство недостижимо.

В связи с этим Руссо вынужден видоизменить свою аргументацию и утверждать, что даже если общая воля и воля всех различаются концептуально, тем не менее, во многих реальных ситуациях воля большинства может рассматриваться как всеобщая или, по крайней мере, максимально к ней приближаться. Проницательно отметив, что в прославляемом Локком правиле большинства скрывается возможность тирании, Руссо в конечном счете вынужден это правило полностью принять.

И тем не менее в его теории скрываются многие опасности. Например, всеобщая воля не допускает неповиновения отдельных индивидов, имеющих собственное, отличное от всех мнение, принуждая их к послушанию посредством наказания. Более того, его собственная модификация своего учения превращается в откровенную апологию именно тирании большинства, поскольку в конечном итоге только оно и может стать в действительности судьей в своем собственном деле, узурпировав тем самым трактовку целей общественного договора.

Таким образом, начав с крайнего индивидуализма, Руссо заканчивает полным коллективизмом, беспрекословно подчиняя индивида государству.

Учение Руссо еще при его жизни имело огромное влияние на современников. Оно оказало непосредственное воздействие на идеологию и политическую практику Французской революции 1789 г., особенно в период якобинской диктатуры. В дальнейшем влияние руссоизма испытали все без исключения направления политической философии как в форме слепого подражания и заимствования аргументов, так и в виде резкой нелицеприятной критики.

Наибольшее значение для развития политической теории представляет переоценка учения Руссо и конституционалистских экспериментов в революционной Франции, осуществленная представителями основных направлений политической идеологии конца XVIII — первой половины XIX вв. — консерватизма, либерализма и социализма. Все эти сложившиеся в Западной Европе и имевшие различную, иногда ярко выраженную национальную окраску, направления, в определенном смысле могут рассматриваться как идеологическое следствие промышленного переворота, охватившего в XIX в. весь континент. В рамках каждого из них развивались многообразные течения, что нередко делает трудными попытки выработать общие адекватные определения самим ключевым понятиям, давшим наименование всем этим течениям.

Консерватизм становится важнейшим интегральным элементом европейской политической мысли в первой половине XIX в. Но философское обоснование он получил в 1790 г. в памфлете английского политического философа Эдмунда Берка (1729-1797) «Размышления о революции во Франции». В ней были сформулированы основные аргументы, направленные против абстрактного рационализма, разрушающего общественную мораль и традиции и открывающего путь к катастрофе.

Являясь восторженным поклонником английской системы, стремясь обезопасить и сохранить традиционные свободы англичан, Берк довольно односторонне рассматривал политические перемены во Франции как результат безумия и эгоистических амбиций. Существующие в Англии и в других странах политические системы являются для него плодом многовековой эволюции и бесчисленных экспериментов. Люди живут в мире, где настоящее всегда обусловлено прошлым, которое обладает собственным независимым существованием в традиции. Иногда надо жертвовать архаикой и умеренно обновлять систему, чтобы сохранять ее общий характер. Человеческие дела могут развиваться только постепенно и упорядоченно, внезапные же изменения могут только расстроить и разрушить традиционный порядок. Поэтому политик должен соблюдать крайнюю осторожность, основывая свой реформизм на внимательном изучении прошлого. Он является лишь временным стражем постоянного богатства, растрачивать которое в игре с неопределенным исходом недопустимо и преступно.

Общественные связи держатся прежде всего инстинктами и предрассудками. Берк нередко демонстрирует неверие в силу разума, показывая, каким образом предрассудки, будучи результатом собственного наследия и опыта человека, притягивают его к прошлому. Поэтому разум, являясь ценностью сам по себе, должен быть направлен не на уничтожение предрассудка, но действовать с ним заодно в соответствующем направлении.

Абстрактные принципы могут разрушить государство и привести к общественному хаосу. Они проистекают из индивидуальных желаний и предполагают сомнительную возможность создать общество на основе чистого интеллекта в абстрактном, лишенном временных и пространственных характеристик мире.

На самом деле люди являются сложными созданиями, живущими в мире, где господствуют частные обстоятельства, определяемые географией и историей.

Государство — не машина, а организм, который не существует отдельно от своих членов. Каждый его член является составной частью организма и стадией в его непрерывном развитии.

С этих позиций Берк резко критикует опыт Французской революции, означавшей для него разрыв с прошлым. Переворот, утверждает он, осуществлялся во имя свободы, но на самом деле был направлен против нее. Он принес беспорядок и беззастенчивость, разрушив все, из чего свобода могла бы произрасти. Революционеры желали создать систему, отвечающую их принципам, но теоретическая природа этих принципов, основанная на пренебрежении человеческой индивидуальностью в соединении с неистовой жаждой власти, может привести только к системе, основанной на терроре, а не на принципах порядка.

Единственным выходом для революции является диктатура, приносящая свободу в жертву. В интересах безопасности механическое устройство заменило бы органическую жизнь, которая полностью разрушается.

Эти аргументы, составившие основу консервативной политической философии, повторялись во Франции — Бональдом, де Местром и Шатобрианом, в Англии — Кольриджем и Соуси, в Германии — Галлером, Савиньи и Гегелем. Идеи Берка питали и новую консервативную волну в Западной Европе и США во второй половине XX в., сливаясь с либерализмом — другим влиятельнейшим направлением европейской политической мысли.

Центральным пунктом либеральной политической теории является обоснование свободы индивида. В своей книге «О свободе» (1859) Дж. Стюарт Милль выделил те новые аспекты, которые приобретает общественная и гражданская свобода, поставив вопрос о «пределах власти, законно осуществляемой обществом над индивидом». Еще до Милля Вильгельм Гумбольдт в сочинении «Государство и его пределы» (написано в 1792 г., опубликовано в 1851 г.), а во Франции Бенджамен Констан провели фундаментальное различие между свободой в современном и античном мире.

Обосновывая принцип свободы, Милль выступает и против абсолютизма тех форм представительной власти, которые принимают решения без обсуждения их с обществом. Именно к последнему должна перейти власть, порожденная свободно выраженным согласием. Такой подход к проблеме власти знаменовал собой поворотный пункт в политической теории, хотя он и является развитием ренессансной традиции.

Милль проницательно отмечал, что появление человека, руководствующегося своими собственными критериями поведения в сфере материальных и духовных интересов, не является достаточным для того, чтобы сделать свободу основой общества. Для этого необходимо второе условие — дух терпимости. В обществах с преобладающими религиозными интересами дух терпимости одержал сперва победу в религиозной сфере, а затем его влияние стало сказываться и на политическом сообществе.

Восходящая к Миллю и Констану либеральная традиция политической мысли обосновывала концепцию единства человеческого рода и одинаковое призвание людей к свободе, равенству и безопасности, независимо от расы, религии и классовых различий. Единство человеческого статуса в соединении с ограничением государства должны обеспечить безопасность каждого члена общества, сделать каждого индивида источником бесконечной социальной энергии. Наконец, либеральный политический режим характеризовался как гармоничное взаимодействие законодательной, исполнительной и судебной власти, играющей роль независимого арбитра по отношению к остальным двум.

Пределы вмешательства государства определяются прежде всего неотчуждаемым правом собственности, которая, по определению Констана, «в своем качестве правила общежития находится в сфере компетенции и под юрисдикцией общества». Законодательная власть может вторгаться в права собственников только в той мере, в какой это не затрагивает других фундаментальных прав.

Эти теоретически разработанные либеральные принципы были развиты А. де Токвилем (1805-1859) на основе наблюдений, сделанных им во время путешествия по Соединенным Штатам, и обобщены в замечательной книге «О демократии в Америке» (1835-1840).

Либерализм Токвиля возникает и как результат вдумчивого изучения опыта Французской революции, вылившегося в фундаментальный вопрос — как защитить свободу в эпоху победы демократического начала в политической жизни. Когда равенство становится главенствующим фактором, свобода не может более опираться, как полагал ранее Монтескье, на различия сословий и штатов. Новые принципы равенства были реализованы, считает Токвиль, в Америке, где благодаря редкой комбинации религиозного пуританского духа и духа свободы возникло стабильное социальное государство, основанное на «равенстве условий». Это равенство не совпадает с фактическим равенством и оно не сводится к равенству правовому. Оно предполагает действительную социальную мобильность, при которой, если и устанавливаются различия, они являются гибкими и подвижными. Независимость и сила судебной власти, отсутствие административной централизации и федерализм вносят мощный вклад в свободу американцев и позволяют объяснить, каким образом можно избежать тирании большинства.

Проблемы равенства и свободы в первой половине XIX в. обсуждались и в различных направлениях социалистической литературы. У основателей современного социализма А. Сен-Симона, Ш. Фурье и Р. Оуэна встречаются различные, часто совершенно несхожие, представления о государстве и политике, которые, однако, сводятся к одному знаменателю. Так, Р. Оуэн вообще считал бесполезным делом конструирование политического идеала, поскольку надобность в государстве исчезает после утверждения строя общности. Ш. Фурье, отстаивая положение о главенстве экономики над политикой, развивал идею о бесполезности политики и политической деятельности вообще. Представляемая им идеальная общественная организация — федерация кантонов и фаланг, не предусматривает ни централизованной власти государства, ни какого-либо вмешательства во внутреннюю жизнь фаланг.

Напротив, у Сен-Симона цель будущего политического устройства — это создание единой хозяйственной и общественной системы, управляемой промышленниками из единого центра. В этой системе, в управлении которой решающую роль будет играть научно обоснованный план, а не произвол и случай, исчезнет извечная проблема управляющих и управляемых, а политическая власть, как исторически бесперспективная, должна уступить место власти административной.

Ближайшие последователи великих утопистов, особенно сторонники коммунистического направления, создавали различные проекты идеальной республики, основанной на принципе равенства, доведенного до абсолюта.

Так, в «Икарии» Э. Кабе любой город, провинциальный или коммунальный, расположен строго в центре местности, «и все так организовано, чтобы все граждане могли присутствовать на народных собраниях». Провинции, коммуны, города, деревни, фермы и даже дома имеют одинаковый вид. «Великий семейный союз» В. Вейтлинга отмечен чертами крайней архаики и почти полностью воспроизводит политическую иерархию «Города Солнца» Т. Кампанеллы. Наиболее вдумчивый теоретик коммунизма домарксова периода, Т. Дезами в «Кодексе общности» основывает свою, пронизанную республиканизмом, коммунистическую систему на «законах природы», которые не может изменить никакая форма правления и, следовательно, «политическая конституция могла бы повлиять только на большую или меньшую степень совершенствования».

К. Маркс и Ф. Энгельс, развивая собственное учение, заимствовали многие принципы и элементы предшествовавших коммунистических и социалистических утопий, разделяя с их авторами глубокое убеждение в ненужности государства и политики в будущем бесклассовом обществе.

Политическая теория марксизма развивалась инструментально, т. е. государственный аппарат и политика, как форма участия людей в социальном процессе, рассматривались по преимуществу в качестве орудий разгрома пролетариатом классовых противников, завоевания и удержания власти. И современное государство, и все предшествующие ему типы государственности оценивались прежде всего как формы диктатуры имущих классов, на смену которым, в полном соответствии с историческими законами, должна прийти диктатура пролетариата, сама в свою очередь являющаяся орудием построения неполитического сообщества.

Ценностные ориентации марксизма, тесно связанные с концепцией будущего, объективно и субъективно препятствовали позитивной научной разработке теории демократии в русле либеральной традиции. Отнюдь не случайным является тот факт, что разработка Марксом и Энгельсом концепции «пролетарской демократии», будучи ориентированной на опыт революций 1848-1949 гг. и Парижской коммуны, также осуществлялась сквозь призму теории классовой борьбы.

В итоге, к первой половине XIX в. внутри различных направлений политической философии создаются и проходят критическую проверку различные методы теоретического анализа природы политики. Окончательное размежевание политической науки и политической философии стало возможным только во второй половине XIX в. с возникновением научной социологии.

ЛИТЕРАТУРА

1. Аристотель. Политика // Соч.: В 4 т. М., 1975-1984. Т. 4.

2. Платон. Государство // Соч.: В 3 т. М., 1968-1972. Т. 3. Ч. 1.

3. Цицерон. Диалоги о государстве. О законах. М., 1966.

4. Блаженный Августин. О Граде Божием: В 22 кн. М., 1994. Т. I-IV.

5. Аквинский Фома. см. тексты в кн.: Антология мировой философии. М., 1969.Т. 1. Ч. 2.

6. Макиавелли Н. Избр. соч. М., 1982.

7. Гоббс Томас. Левиафан // Избр. произв.: В 2 т. М., 1989 1991. Т. 2.

8. Локк Дж. Два трактата о правлении // Избр. произв.: В 2 т. М., 1985-1988. Т. 3.

9. Монтескье Ш. Избр. произв. М., 1955.

10. Руссо Ж.Ж. Трактаты. М., 1969.

11. Берк Э. Защита естественного общества // Эгалитаристские памфлеты в Англии середины XVIII в. М., 1991.

12. Берк Э. Размышления о революции во Франции. М., 1993

13. Марат Ж.-П. Избр. произв.: В 3 т. М., 1956-1965; Робеспьер Максимилиан. Избр. произв.: В 3 т. М., 1965.

14. Сен Симон А. Избр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1948.

15. Фурье Ш. Избр. соч.: В 4 т. М., 1954.

16. Оуэн Р. Избр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1950.

17. Кабе Э. Путешествие в Икарию.: В 2 т. М.; Л., 1948.

18. Веитлинг В. Гарантии гармонии и свободы. М.; Л., 1962.

19. Дезами Т. Кодекс общности. М., 1956.

20. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Соч. Т. 4.

Глава 4 Политическая власть: теоретический анализ

§ 1 Концепция политической власти

Понятие «власть» является одним из основополагающих родовых категорий политической науки. Как любое предельно абстрактное понятие оно не поддается однозначному определению, а раскрывается через взаимосвязь с другими понятиями. Сам феномен власти многомерен и многообразен. Его исследованию посвящены миллионы работ ученых, принадлежащих к самым разным научным направлениям и школам. Но, несмотря на многовековые традиции в изучении данного феномена, науке так и не удалось до конца разгадать все ее парадоксы. Существует множество определений понятия «власть», отражающих разнообразие методологических позиций и теоретических выводов, что как бы подчеркивает необходимость вечного поиска и правомерность наличия разных подходов. Власть по-прежнему остается до конца не исследованным объектом и поэтому вызывает к себе повышенный интерес.

Социальная природа власти

В современной политической философии и политической теории не существует какого-либо одного общепризнанного понимания власти вообще, и политической в частности. Хотя само понятие «власть» широко используется не только в политической, но и юридической, социологической, психологической, исторической науке. Эта ситуация является во многом типичной для современного научного мышления и не вызывает недоумения среди ученых. Она хорошо демонстрирует становление новой парадигмы научного знания, для которой характерна размытость границ между различными направлениями исследований и между отдельными науками. Современная научная мысль больше не претендует на обладание истиной в последней инстанции, на однозначное, абсолютное объяснение социальной действительности. Она больше не признает монополию какого-либо одного из направлений на обладание истиной. Становление новой парадигмы научного мышления тесным образом связано с развитием философии постмодерна, утверждением стохастической картины мира, основанной на принципах сложности, нелинейности, неопределенности, необратимости развития.

Но утверждение новой парадигмы научного мышления не означает отказа от ранее полученного научного знания. Многие теоретико-методологические подходы в политической науке не потеряли свою актуальность и эвристическую значимость и до настоящего времени. Поэтому нельзя обойти молчанием ряд принципиальных концепций, появившихся в начале XX в. и существенным образом повлиявших на осмысление проблемы в последующие десятилетия.

Прежде всего необходимо остановиться на онтологических, субстанциональных основах власти. Исходя из естественно-исторического эволюционного понимания природы власти и отвергая теогенетическую теорию объяснения происхождения власти, согласно которой «нет власти не от бога, существующие же власти от бога установлены», можно утверждать, что она родилась в ходе социогенеза, в процессе которого посредством обрядов, обычаев, традиций, законов, иных внешних факторов практической организации целесообразной человеческой социальности постепенно выкристаллизовался и закрепился специализированный механизм регуляции поведения индивидов — власть. Потребность в существовании власти возникает в процессе социальной организации общества, а сам процесс организации предполагает образования властных отношений. Следовательно, власть возникает вследствие естественной необходимости упорядочения, структурирования дифференцированной групповой деятельности, осуществления межличностной кооперации.

Власть возникает из социальной дифференциации социума как межличностное отношение. Еще в дополитическом состоянии имеет место естественная дифференциация, связанная, в частности, с половозрастными различиями. Уже на этой ступени возникает потребность в образовании определенного центра принятия решений с целью организации совместной деятельности семьи или рода, утверждения социального нормативного порядка и обеспечения внешней безопасности. В результате возникает естественный личный авторитет как первая форма упорядочения социума, опирающийся на сложившиеся традиции и нормы. Авторитет выделяется из естественной группы и наделяется ею некоторыми рычагами воздействия на поведение других. Однако на ранних стадиях социогенеза авторитет не предполагает систематического организованного принуждения, а ограничивается влиянием, убеждением, апелляцией к традициям или нормам. Так появляется неравенство и специфические роли. Авторитет (вождя, воина, старейшины, жреца и т. д.) выделяет его носителя из общего состояния и фиксирует образование вокруг него определенного пространства, определенных позиций, определенных дистанций. По мере повышения уровня социальной организации и роста внутренней дифференциации социума усиливались требования к процессу принятия решений и естественный авторитет трансформируется во власть как систему организованного принуждения (насилия). Следовательно, власть возникает в процессе формирования социальных отношений как реакция на рост социального неравенства и служит его закреплению в качестве социальной нормы.

Власть как субъектно-объектное отношение

Переходя к теоретическому анализу основных концептуальных подходов к определению понятия «власть», можно констатировать, что большинство определений создаются на основе введения определенного типа субъектно-объектных отношений, который позволяет выделить абстрактный принцип действия власти для всех возможных случаев ее

функционирования. Трактовка власти как отношения между двумя и более субъектами широко распространена в западной политической науке и философии политики. Субъекты власти выступают в качестве сознательных, суверенных и правомочных партнеров, между которыми установлены асимметричные отношения. Асимметричность отношений заключается в том, что хотя на практике существуют два и более субъекта, вступающие между собой в отношения по поводу власти, но в то же время один из субъектов всегда должен быть подлинным «субъектом власти», а другой — «объектом власти». Действие власти таково, что властвующий субъект усиливает свою власть благодаря все более полному сведению позиции другого субъекта к позиции объекта.

Идеология субъекта в определении понятия «власть» широко представлена в политической науке XX в. В качестве доказательства можно привести несколько типичных определений. В начале XX в. известный немецкий социолог М. Вебер, разработавший многие социологические понятия,, предложил одно из наиболее известных определений власти: власть — это «возможность для одного деятеля в данных социальных условиях проводить собственную волю даже вопреки сопротивлению».

Анализируя веберовское определение, можно констатировать, что оно подразумевает наличие определенной общественной связи между двумя субъектами и указывает на существование неравенства, которое состоит в том, что один из субъектов, совершающий действие, может навязывать свою волю другому. Властные отношения, возникающие между субъектами, регулируются определенными социальными нормами общества, к которому они оба принадлежат.

Во многом созвучной с веберовским определением выступает реляционистская концепция власти (от англ, relation — отношение). Она трактует власть как межличностное отношение, позволяющее одному индивиду изменять поведение другого. Эта концепция в первую очередь обращает внимание на асимметричность властных отношений, рассматривая их как отношения субъекта и объекта, на ролевые отношения или реляционные аспекты власти, что характерно именно для веберовской традиции, предполагающей возможность волевого воздействия одного политического актора (индивидуального или группового) на другого актора (индивидуального или группового).

Среди реляционистских теорий выделяются три концепции: «сопротивления», «обмена ресурсами», «раздела зон влияния».

В концепции «сопротивления» (Д. Картрайт, Дж. Френч, Б. Рейвен и др.) в центре внимания находится «сопротивление», оказываемое на субъекта власти со стороны ее объекта. Авторы концепции предлагают акцентировать внимание на мотивах и силе сопротивления подчиненного, в зависимости от которого они классифицируют властные отношения. По сути речь идет о социально-психологической трактовке власти, для которой характерно прежде всего сближение понятия власти и влияния. Так, Дж. Френч и Б. Рейвен понимают власть как «потенциальную способность, которой располагает группа или индивид, чтобы с ее помощью влиять на другого». П. Блау определяет власть как «способность одного индивида или группы осуществлять свою волю над другими через страх, либо отказывая в обычных вознаграждениях, либо в форме наказания и несмотря на неизбежные сопротивления; при этом оба способа воздействия представляют собой негативные санкции».

Сближение или даже отождествление понятий власти и влияния закономерно приводит исследователей к излишне широкой трактовке первого понятия. Практически любой акт межличностного взаимодействия можно было бы трактовать тогда как проявление властных отношений. Это, в свою очередь, привело бы к полному отождествлению понятий «власть» и «авторитет». Но в отличие от власти авторитет не предполагает средства принуждения (применение силы). Способность носителя авторитета влиять на поведение другого покоится на уважении последнего к нему и не предполагает использования средств принуждения (насилия). Авторитет подразумевает руководство, убеждение, моральное влияние Власть как авторитет есть влияние, проистекающее из признания другими, по их собственной воле, чьего-либо права вводить нормативное установление или отдавать распоряжения и рассчитывать на повиновение. Авторитетное распоряжение власти можно характеризовать как влияние, основанное на легитимности: А располагает авторитетным полномочием власти в отношении В (влияние на В), поскольку В рассматривает притязания А в отношении себя как легитимные (законные) или правомерные. Авторитет есть властное отношение, имеющее субъективный, психологический и моральный характер. Власть как авторитетно-властное влияние основана не на возможности физического принуждения, а на добровольном повиновении.

Напротив, власть изначально представляет собой «общественно выделенную» и «организованную силу» (И. Ильин). Конечно, и власть может выступать как авторитет. В этом случае авторитет представляет собой особое состояние власти. Он выступает как санкционированная, одобренная власть, обладающая силой, средствами принуждения и насилия. Но чисто психологическая трактовка власти не позволяет выйти за рамки индивидуальной и социальной психологии, и перейти на политический уровень ее исследования, изучать институциональные аспекты властных отношений.

В этом плане более содержательной выступает теория «обмена ресурсами», имеющая социологический характер (П. Блау, Д. Хиксон, М. Роджерс, А. Этциони и др.). Теория обмена связана, с одной стороны, с бихевиоризмом, а с другой — с экономическими теориями. Основное внимание создатели этой теории сосредотачивают на проблеме социального взаимодействия индивидов или групп посредством обмена ресурсами. Поведение участников социального взаимодействия обусловлено распределением ресурсов. «Ресурс — это атрибут, обстоятельство или благо, обладание которым увеличивает способность влияния его обладателя на других индивидов или группы» (М. Роджерс). Речь идет не только и не столько о неравном количественном распределении ресурсов, сколько об их разнокачественности. Существуют разнородные ресурсы, что обусловливает возможность и необходимость обмена. Ценность ресурсов различна. Есть очень редкие ресурсы, обладание которыми увеличивает власть, а есть широко распространенные, которые можно найти в другом месте. Согласно теории власть возникает вследствие неравного распределения ресурсов, что приводит к образованию отношений господства и подчинения. Тот, кто лишен ресурсов и одновременно нуждается в них, попадает в зависимость от того, у кого они есть. Обладатель ресурсов, в которых нуждается другой социальный агент, имеет возможность трансформировать часть своих ресурсов во власть путем их обмена на желаемое социальное поведение.

Все ресурсы подразделяются на определенные категории. Согласно классификации А. Этциони существуют утилитарные, принудительные и нормативные ресурсы.

Утилитарные ресурсы (ресурсы материального вознаграждения) позволяют достичь добровольного подчинения воле субъекта власти. Они непосредственно обмениваются на власть.

Принудительные ресурсы используются субъектом власти в целях подавления сопротивления воли подчиненных и ограничения их свободы.

Нормативные ресурсы воздействуют на сознание подчиненных. С их помощью происходит изменение их норм и предпочтений.

М. Рождерс выделил два типа ресурсов: «инфраресурсы» и «инструментальные ресурсы». Первые представляют собой необходимые условия осуществления власти. Это атрибуты, обстоятельства, блага, которые должны быть в наличии у субъекта власти. Вторые выступают в качестве средств осуществления власти. Они могут использоваться в целях поощрения, наказания или убеждения.

Теория «раздела зон влияния» была разработана Д. Ронгом. Оно носит более системный характер. Анализируя реляционистские концепции власти, Д. Ронг пришел к выводу, что они носят во многом статичный характер и имеют тенденцию преувеличивать асимметричность властных отношений, что мешает раскрыть динамические качества власти. «Можно увидеть, — пишет он, — что акторы постоянно меняются в своих ролях обладателей и подчиненных власти, если принять во внимание всю целостность их интеракций». Отсюда следует, что, взаимодействуя, индивиды постоянно меняются ролями, выступая то как субъект, то как объект власти. Более того, один и тот же актор, взаимодействуя с разным социальными агентами, одновременно может выступать в качестве субъекта и объекта власти. Одноплоскостная иерархическая трактовка власти исключает из анализа целый пласт властных отношений между людьми или группами, в которых контроль одного лица или группы лиц в одной сфере уравновешивается контролем другого индивидуального или коллективного лица в иной сфере. В результате происходит раздел сфер влияния между сторонами и ни одна из них не может считать себя монопольно господствующей властью. Следовательно, модели интегральной власти как единственному монопольному центру принятия решений Д. Ронг противопоставляет модель интеркурсивной власти, характеризующейся наличием баланса и разделением сфер влияния между ее субъектами. Интеркурсивная власть проявляется там, где в результате социального взаимодействия преимущества одного субъекта в ресурсах в одной сфере компенсируются преимуществами другого субъекта в другой сфере, что приводит к необходимости переговоров и установлению порядка совместного принятия решений.

Проведение различий между интегральной и интеркурсивной властью отражает стремление современной политической теории ограничить чрезмерное притязание государства на принуждение как своеобразной монополии на узаконенное насилие. Сам Д. Ронг указывает на четыре основных способа ограничения интегральной власти. Объекты интегральной власти: 1) могут бороться за установление противостоящей ей власти с целью трансформации в систему интеркурсивной власти; 2) могут ограничить экстенсивность (число субъектов власти), всеобщность (число сфер влияния и контроля) и интенсивность (радиусы воздействия внутри отдельных сфер влияния) власти; 3) могут разрушить интегральную власть целиком, выйти из сферы ее действия; 4) могут попытаться заменить ее свой интегральной властью.

В соответствии с реляционистской концепцией формулируются многие современные определения понятия «власти». Так, согласно известному американскому политологу Р. Далю, власть есть «отношения между социальными единицами, когда поведение одной или более единиц (ответственные единицы) зависит при некоторых обстоятельствах от поведения других единиц (контролирующие единицы)».

Близкую к реляционистским позициям в вопросе о природе власти занимает вопрос поведенческого (бихевиорального) направления в политологии. Его основные идеи были выдвинуты в 20 30-е гг. группой ученых Чикагского университета во главе с Ч. Марриамом (Г. Лассуэлл, А. Каплан, Дж. Кетлин и др.). Это направление возникло из чувства разочарования основными политическими доктринами XIX в., разработанных в рамках философско-социологических и государственно-правовых традиций и характеризовавшихся абстрактным морализмом и спекулятивностью, поверхностным сравнительно-историческим описанием политики, узким юридическим формализмом. Поведенческий подход быстро завоевал популярность благодаря четко выраженной установке на эмпирические исследования поведения людей в сфере политики, что существенно расширило границы самой политической науки. Как писал Дж. Кетлин, «политическая наука становится равнозначной исследованию власти в обществе, то есть превращается в науку о власти. Это наука о действительной воли к власти и ее рациональной координации в обществе».

В рамках данного направления власть трактуется как отношение между людьми, при которых одни властвуют (принимают решения, командуют), а другие подчиняются. Следовательно, сущность власти в самих индивидах, а стремление к власти изначально заложено в самой природе человека. Особенность бихевиорального подхода состоит в том, что он исходит из предположения о волевом стремлении к власти как доминирующей черте человеческой психики и сознания. Поэтому основное внимание сосредотачивается на мотивах поведения людей в борьбе за власть. В этом можно видеть развитие идеи о «латентном» стремлении человека к власти, которое не исчезает и даже усиливается при определенных обстоятельствах (например, Т. Гоббса, Ф. Ницше). В качестве фундаментальных мотивов Г. Лассуэлл, в частности, называл как эгоистические, низменные мотивы, так и иррациональные (потребность компенсации за духовную или телесную неполноценность).

Долгое время в англо-американской политической науке было широко распространено определение власти, данное Г. Лассуэллом и А. Капланом в их книге «Власть и общество». Оно выглядит следующим образом: «Власть есть участие в принятии решений: А имеет власть над Б в отношении ценностей К, если А участвует в принятии решений, влияющих на политику Б, связанную с ценностями К».

Принципы субъектного анализа присущи и системному анализу власти, хотя в нем они менее заметны. Согласно системной концепции власти политическая система определяется как качественно отличная от других систем в обществе и представляет собой совокупность взаимодействий, осуществляемых индивидами в пределах признанных ими ролей, взаимодействий, направленных на авторитарное распределение ценностей в обществе. Власть в политической системе выступает как ее безличное свойство, как ее атрибут. «Мы можем определить власть, — писал Т. Парсонс, — как реальную способность единицы системы аккумулировать свои „интересы" (достичь целей, пресечь нежелательное вмешательство, внушить уважение, контролировать собственность и т. д.) в контексте системной интеграции и в этом смысле осуществлять влияние на различные процессы в системе».

Подход Т. Парсонса к определению власти позволяет ему сделать акцент на власти как свойстве системы, как исходную аксиому, основанную, в свою очередь, на другой аксиоме — всеобщем согласии. Типичным в этом отношении является другое определение власти, данное им в книге «Социологическая теория и современное общество». «Власть — пишет он, — это обобщенная способность обеспечивать исполнение связывающих обязательств элементами системы коллективной организации, когда обязательства легитимизированы относительно коллективных целей».

Появление все новых и новых определений понятия «власть» в определенный момент породило надежду на создание ее логически непротиворечивой единой формулы. В американской и западноевропейской политической науке периодически предпринимались и предпринимаются попытки создать такую единую формулу. В качестве характерных примеров подобных попыток можно привести следующие определения: «А имеет власть над Б в той степени, в какой он может заставить Б делать то, чего Б не сделал бы в иных условиях» или «власть есть способность одних акторов (личностей, групп или институтов) определять или изменять (полностью или частично) ряд альтернативных действий или выбор альтернатив для других акторов».

Наконец, еще одно определение понятия «власть», в котором она определяется как «способность отдельных лиц или группы навязывать свою волю другим вопреки сопротивлению, используя для этого формы устрашения или предостережения, заменяющие возмездие и прямое наказание, учитывая то, что как первое, так и второе являются по существу негативными санкциями».

Можно было бы привести еще множество других определений, в которых в полной мере проявляется идеология субъекта. Но они, по-видимому, не смогут существенным образом изменить или дополнить общее представление о доминирующих в современной политической науке принципах определения основного понятия политического анализа. Представленные выше определения позволяют сделать заключение, что все они в той или иной мере создаются на основе введения определенного типа субъект-объектного отношения, которое позволяет вычленить абстрактный принцип действия власти для всех возможных случаев ее функционирования. Он базируется на негативной санкции или, иначе говоря, на способности обладающего властью субъекта вводить повсюду, где она осуществляется, отношения асимметрии. А это означает, что из двух субъектов, вступающих между собой во властные отношения, один всегда должен быть «субъектом» власти (обладать авторитетом, влиянием или компетенцией), а другой — «объектом» власти (не имеющим авторитета, влияния или компетенции).

Доминирующий в англо-американской политической науке принцип субъектного анализа политической реальности позволил выйти на уровень формулирования логически универсальных определений понятия власти. Это дало возможность англо-американской школе политических исследований широко использовать математические методы анализа политической реальности. Благодаря математическим методам политическая наука сумела достичь больших успехов в плане эмпирического анализа политической действительности, развить свои прикладные функции. Но в то же время это породило новые теоретические проблемы, связанные с возможностью описания конкретных проявлений власти посредством использования логически универсальных формул. Они оказались совершенно не способны «отразить в своей логической структуре уникальность и неповторимость конкретных событий власти, так как область референции устраняется и формула власти утрачивает политическое содержание». Надежды, возлагаемые на математические измерения различных параметров власти в социологии, не осуществились. Знаменательным в этом отношении является признание одного из американских ученых о том, что «чем больше проводилось исследований, тем более ускользающим казалось понятие «власть» ». А. Брехт высказался по этому поводу еще более определенно. «Понятие власти, которое долгое время доминировало в англо-американской политической теории, слишком широко и туманно, чтобы служить в качестве строго определенного базового понятия. Оно упускает из виду множество средств и целей власти. Грубая сила или угроза ее применения, престиж, авторитет, убеждение, благосостояние, богатство, личное обаяние, красота, харизма, героическая смерть, успех в искусстве или спорте, кротость, альтруизм — все дает «власть». Даже идеи часто наделяются властью. Более того, индивид может не знать, что он обладает властью и может не использовать ее в личных целях. Понятие власти, хотя и не пригодное для того, чтобы служить базовым понятием политической теории, незаменимо, если его использовать с осторожностью и должной квалификацией».

Парадоксальность приведенных высказываний очевидна. С одной стороны, они фиксируют неопределенность и «сущностно-оспариваемость» понятия, а с другой — утверждают его основополагающий характер и незаменимость при квалифицированном использовании. Но эта парадоксальность только кажущаяся. Она характеризует действительное состояние исследований феномена власти в современной политической теории.

Источник парадокса заключается в том, что современной науке вообще, и политической науке в частности, присущ определенный теоретический плюрализм, не позволяющий устанавливать монополию какой-то одной теории или концепции, что порождает сущностно-оспариваемость основных научных понятий. Кроме того, сам феномен власти слишком многообразен и многокачественен, чтобы его можно было описать с помощью какого-либо универсального определения. Поэтому отсутствие в западноевропейском и англо-американском обществе общесоциологической теории препятствует утверждению в научном знании монополии на объяснение феномена власти. Претензии структурно-функционального анализа на роль общей теории были отклонены другими направлениями политической науки, что лишь стимулировало новый поиск, выходящий уже за рамки философии Нового времени и утверждающий иные подходы в исследовании данного феномена в новейших философских направлениях.

Власть как средство коммуникации

Основным из основных направлений философского осмысления феномена власти в современной политической теории является разработка проблемы ее позитивной, созидательной функции. Признавая важным и существенным негативные функции власти, которые выступают как «власть над» кем-то, как возможность осуществления принуждения по отношению к кому-то, сторонники этого направления акцентируют внимание на функции власти убеждать или разубеждать кого-то, достигая определенного соглашения. Как отмечает X. Арендт, «стоит только перестать сводить общественную жизнь лишь к господству кого-то над кем-то (т. е. к «власти над»), как живая жизнь предстанет перед нами во всем своем подлинном многообразии».

Понимание политики и власти как принуждения и господства, присущее философии Нового времени, современной политической теорией рассматривается как слишком узкое и ограниченное. Власть в современном обществе призвана быть не столько разрушающей, сколько созидающей, а политика не столько разъединяющей людей, социальные группы, этнические образования и т. д., сколько их объединяющей. Как пишет американский ученый Т. Болл, власть «убеждать — возможно, уникальная сторона более широкой сферы власти, которой homo sapiens обладает наряду с другими существами, — способностью общения посредством речи, символов и знаков. Общением создаются и поддерживаются человеческие сообщества».

В коммуникативных теориях власть рассматривается как важнейший элемент коммуникации современного общества, а сам анализ понятия власти строится на основе теории коммуникации, или «коммуникативных действий». Именно в этом направлении развиваются все современные концепции власти. X. Арендт, Ю. Хабермас, Э. Гидденс в своих работах делают упор именно на коммуникативном аспекте власти. Любопытно, что многие исследователи этого направления, по точному наблюдению Болла, прибегают к одному и тому же примеру, иллюстрируя проявление теории коммуникативного действия на практике. В качестве примера они указывают на отношения регулировщика и шофера. Регулировщик, стоя на перекрестке, с помощью свистка, жезла и жестов заставляет шофера сделать то, чего тот сам бы не сделал: остановиться, повернуть направо или налево и т. д. Регулировщик дает команду (автомобилист ей подчиняется или нет), — но тот и другой осмысливают ее именно как команду, приказ, а не просьбу или предложение. Регулировщик применяет свою власть, находясь лицом к лицу с шофером. Они пользуются языком, общим для обоих. На этом языке можно «командовать», «приказывать», на нем не просят и не предлагают, а командуют и приказывают. Сам факт повиновения автомобилиста содержит в себе признание данного приказа. Общение между регулировщиком и автомобилистом было бы невозможным без власти, и сама власть не могла бы проявить себя вне рамок их общения.

Может возникнуть возражение: власть можно использовать и без общения. Отвечая на это возражение, Болл пишет следующее: «Регулировщик мог бы застрелить шофера или заставить его подчиниться с помощью дубинки. Но тогда подобное вовсе нельзя назвать применением власти: ото акт насилия. Например, — продолжает Т. Болл, — я, будучи облеченным властью, угрожаю применить силу, чтобы принудить кого-то к чему-то: если угроза не подействовала, я прибегну к насилию. В таком случае это не „применение власти“, а ее отсутствие». Именно на данном моменте сходятся такие не похожие друг на друга исследователи, как Арендт, Хабермас, Гидденс.

Этот пункт является чрезвычайно важным в современной политической философии, которая стремится выявить отношения между регулятивными факторами политики, благодаря которым можно было бы преодолеть противоречия между силой и насилием, правом, законом и другими регулятивными механизмами общества. Сама по себе проблема не нова, ее истоки уходят в философские учения античности, ищущие политическую истину и гармоническое правление. В данном направлении современной политической философии мы встречаемся с новой попыткой ее решения.

Согласно теории коммуникативного действия отношения между людьми выходят за рамки властных отношений, как только в сферу общения включается насилие, имеющее целью утвердить чью-либо точку зрения в качестве господствующей. Сторонники данной теории отвергают насилие в качестве средства общения. Насилие, по их мнению, неспособно осуществлять коммуникативную функцию. Оно лишь способно низводить индивида или группу индивидов до уровня пассивного объекта, лишенного субъективности, разрушая тем самым основу коммуникации. Подлинное проявление власти состоит в ее способности убедить другого в целесообразности совместных действий, прийти к определенному соглашению. Если же власть оказывается неспособной убедить в целесообразности совместных действий и в качестве последнего аргумента использует насилие, то это свидетельствует не столько о силе власти, сколько о ее бессилии или слабости. Использование властью насилия обессиливает ее и придает действию нелегитимный характер. Подобный взгляд на вещи, присущий теоретикам этого направления, имеет много общего с концепцией ненасильственного сопротивления М. Ганди и Л. Кинга, идеями В. Гавела о «власти безвластных», которые были широко распространены в Чехословакии во время так называемой «бархатной революции», покончившей с коммунистическим режимом в 1989 г.

Очевидно, что сторонники этого направления делают различия между силой и насилием. Они признают за властью наличие силы. Но проявление этой силы должно быть строго регламентировано, иметь определенные правовые рамки. Но ограничивать власть только правовыми рамками они считают недостаточным. Она должна быть еще морально ответственной за применение силы. Власть по своей природе, подчеркивает Гидденс, не является угнетением, она «просто есть способность выбирать образ действий или возможность добиваться результатов».

Но власть в таком ее понимании не может стремиться к достижению результата любыми средствами. Если же власть оставляет за собой право добиваться цели любыми средствами, то она тем самым делегитимизирует себя. Сильная власть обладает способностью соотнесения своей силы с моральной ответственностью ее применения. Псевдовласть, наоборот, лишена такой способности. Сила власти и насилие власти являются, таким образом, двумя полярными точками, характеризующими поле властных отношений. Между ними существуют различные степени власти, которые могут быть выражены через такие понятия, как «авторитет власти», «влияние власти», «господство власти», «отчуждение власти» и т. д. Они указывают на специальные каналы осуществления власти и способы ее функционирования.

Постструктуралистская концепция власти

Раздвигая границы традиционных взглядов на природу и содержание власти, современная философия существенно обновила концептуальные подходы ее теоретического анализа. Заметным явлением последнего десятилетия стала серия работ М. Фуко, посвященных «археологии и генеалогии власти». Исследования М. Фуко прямо направлены против принципов субъектного анализа властных отношений, присущих политической философии Нового времени.

Он стремится выявить совершенно иную сферу существования власти в обществе, необъяснимую в традиционных терминах политического и экономического анализа. М. Фуко стремится выявить такую сферу существования власти, где она «получает неожиданные социальные качества, ибо определяется одновременно по двум позициям в ее отношении к государственным институтам: дополнительной, так как поддерживает их функционирование в эффективном режиме, без нее они были бы мертвы; и универсальной, так как „задает" собой возможный горизонт и их развития, и гибели, оставаясь между тем всегда себе неравной совокупным действием множества микросоциальных сил». Он отказывается от попыток персонифицировать власть, строить с помощью субъекта ее трансцендентный образ. М. Фуко отмечает, что власть по своей природе реляционна, а не субстанциональна. Она представляет собой не просто отношение субъектов, а своего рода модальность общения, т. е. «отношение отношений». «Анализ в терминах власти, — пишет он, — не должен постулироваться в качестве изначальных данных суверенность государства, форму закона или глобальное единство господства; последние представляют собой переходные формы. Как мне кажется, под властью с самого начала следует понимать множественность отношений силы, которые являются имманентными областями, где они осуществляются». Согласно М. Фуко власть не определяется извне, никакая социальная детерминанта: экономика, религия, идеология, тип господства или традиция — не задает ей условия игры в социуме, но и сама власть не выступает в качестве некоей «первичной материи» или детерминирующей инстанции, расположенной в особом месте социального бытия. На этом основании он критически относится к марксистскому анализу социальной действительности, выделяющему в ней в качестве основной конструкции отношения «базис — надстройка». Он полагает, что размещать власть в надстройке, как это делают вульгарные марксисты, было бы столь же ошибочным, как и считать, что ее можно обосновать в нормах права, ограничить законом, т. е. полагать, что она может быть «присвоена» и «быть во владении» одного или многих государственных институтов, либо принадлежать доминирующему политическому субъекту (классу, партии, элите, личности). Мыслить власть — это значит мыслить ее вне субъектно-объектных отношений и каких-либо оппозиций типа: государство-личность, закон-свобода и т. д.

Власть, согласно Фуко, «бессубъектна, ее нельзя присвоить». Это не означает, что власть не может быть присвоена совсем. Но присвоение власти есть действие не «субъекта», а самой власти. Власть как социальный феномен обладает определенными характеристиками: правилами, языком, временем, пространством и т. д., которые задают субъекту власти ориентиры поведения. Конкретный индивид становится субъектом власти только благодаря тому, что уже существует «другой Субъект» — власть. Стать субъектом власти это означает вступить в диалог с Субъектом власти, приняв при этом его правила игры, его язык, вступив с ним в диалог. Не субъект присваивает себе власть, а власть присваивает себе субъекта, превращая его в партнера по диалогу.

Власть,— в его понимании — обладает в обществе исключительным могуществом. Она настолько овладела временем и пространством социальности, что говорить о том, что власть можно локализовать в одной избранной точке социальности, определить как «внешнего врага» и предложить «революционные методы» борьбы с ним было бы верхом утопизма. Власть остается загадочным и таинственным феноменом, она, по афористическому замечанию Фуко, есть «хитрая история».

В теоретических построениях М. Фуко власть имеет трансверсальный тип действия. Она как «множественность отношений силы может быть закодирована в части, но никогда в целом». В связи с этим он вводит особый тип причинности действия власти, который комбинирует действия двумя пространственными локализациями: смежностью и дистантностью. К первой локализации можно отнести принцип «часть вместо целого». Целое власти дается только в своих проявлениях, всякий феномен власти является смежным другому, но не выводится из него и не сводится к нему. Явления власти задаются по типу эстафеты и не вызываются скрытым механизмом первопричины. К другой пространственной локализации можно отнести принцип «целое вместо целого». Дистантность между двумя явлениями образуется тогда, когда одно замещается другим, но одновременно указывает на дистанцию, которая их отделяет, что и создает максимальный энергетический эффект. Трансверсальный тип причинности, который М. Фуко приписывает формам существования микровласти, определяется им как одновременное функционирование эффектов власти через смежность и дистанцию. Это значит, что подобный тип причинности не указывает на отношения иерархии и гомологии. Простейшие проявления власти образуют свои отдельные и автономные микрокосмы. Это означает, что, например, семья, как элементарнейшая форма проявления власти, вовсе не является моделью государства, а роль отца в семье не соответствует роли суверена. Когда утверждают, что основой государства является семья, то предполагают хотя бы на теоретическом уровне существование модели государство-семья и утверждают тем самым определенный тип детерминации, где не действует аналитика трансверсальной причинности. Но когда утверждают, что семью нельзя понять без учета ее сложных зависимостей от школы, завода, то с необходимостью должна быть введена трансверсальная аналитика. Отношения между отцом и сыном, учителем и учеником формируют независимые друг от друга дисциплинарные пространства, настолько независимые, т. е. дистантные, насколько смежные, так как в зависимости от конкретных задач и тактик, общей стратегии властных отношений — «учить умению подчиняться», они используют различные технологии власти и различные типы позиций в структуре властных отношений.

Наконец, М. Фуко последовательно раскрывает позитивность власти. Как он особо подчеркивает, власть позитивна, и ее необходимо осмысливать именно в присущей ей позитивности. «Следует прекратить, — пишет он, — постоянно описывать проявления власти в негативных терминах: она „исключает", „присваивает", „подвергает цензуре", „абстрагирует", „маскирует", „скрывает". На деле власть производит реальное — производит области объектов и ритуалов истины».

Свойства власти

На основе представленных точек зрения на природу власти можно вывести ряд ее основных свойств.

1. Абстрактность. Власть не является предметом. Она выступает только в форме отношений. Власть как отношение сама не может производить какие-либо действия, их производят две стороны данного отношения — одна побуждая к действию, другая — производя его. При этом следует иметь в виду, что и субъектом, и объектом выступает только человек, наделенный сознанием и волей, а следовательно, и способностью к деятельности. Субъект и объект власти может быть представлен не только отдельными индивидуумами, но и социальными группами различных размеров (дистантными или локальными).

2. Структурность. Власть всегда имеет определенную структуру. Существуют две стороны — властвующая и подчиняющаяся, образующие «структуру» власти. Чтобы возникли властные отношения, должен быть импульс воли и его принятие, команда и ее исполнение, субъект должен проявить власть, а объект принять ее.

3. Ограниченность. Любая власть носит ограниченный характер. Она ограничена либо нормами, традициями, либо законами, либо объективными параметрами ситуации. Не существует абсолютной власти.

4. Направленность. Власть как отношение не может не быть невекторной, то есть она обязательно имеет какую-то направленность, предполагает наличие какой-либо цели. Цель власти структурирована: она имеет внешний, декларируемый, и внутренний, скрытый характер. Истинный мотив власти можно выделить только при тщательном анализе. Внешние, декларируемые цели власти служат в качестве метода ее достижения и сохранения.

5. Скрытность. Скрытность, недосказанность, таинственность является характерным свойством любой власти. Сознательное или неосознанное сокрытие истинных мотивов, тех внутренних целей, ради которых добиваются власти, всегда наличествуют во властных отношениях. В силу несовпадения целей субъекта и объекта власти, первый стремится к представлению своих интересов в качестве общих интересов, создает иллюзию тождественности интересов субъекта и объекта власти.

6. Универсальность. Власть проявляет себя во всех видах общественных отношений. Она способна проникать во все сферы жизнедеятельности общества и человека. Именно в силу универсальности власти можно выделить множество типов и форм ее проявления.

Типология власти

В зависимости от источников (ресурсов ее достижения и удержания) многие авторы выделяют различные виды власти. Так, например, Д. Винтер выделяет три источника и вида власти, Б. Рейвин — пять, а X. Хекхаузен шесть.

1. Власть вознаграждающая (reward power). Ее сила определяется ожиданием В того, в какой мере А будет в состоянии удовлетворить один из его (В) мотивов и насколько А поставит это удовлетворение в зависимость от желательного для него поведения В.

2. Власть принуждающая (forced power). Ее сила определяется ожиданием В, во-первых, той мерой, в какой А способен наказать его за нежелательные для А действия, и, во-вторых, насколько А сделает неудовлетворение мотива В зависящим от его нежелательного поведения. Принуждение здесь заключается в том, что пространство возможных действий В в результате угрозы наказания сужается. В предельном случае власть принуждения может осуществляться непосредственно физически.

3. Нормативная власть (legitimate power). Речь идет об интериоризированных В нормах, согласно которым А имеет право контролировать соблюдение определенных правил поведения и в случае необходимости настаивать на них.

4. Референтная власть (referent power). Она основана на идентификации Б с А и желании Б быть похожим на А.

5. Экспертная власть (expert power). Она зависит от величины приписываемых А со стороны В особых знаний, интуиции или навыков, относящихся к сфере того поведения, о котором идет речь.

6. Информационная власть (informational power). Эта власть имеет место в тех случаях, когда А владеет информацией, способной заставить Б увидеть последствия своего поведения в новом свете.

Исходя из высказанных суждений можно резюмировать, что властные отношения являются универсальным видом социального взаимодействия, а политика есть универсальный способ существования власти. Политическая наука преимущественно исследует современные способы, типы и формы существования власти. Поэтому, отталкиваясь от родового, во многом абстрактного понятия «власть», необходимо перейти к видовым понятиям власти, а именно: политической, государственной и общественной власти.

Политическая власть есть дискретный конкретно-исторический тип власти. Она представляет собой специализированный, организационно-правовой, институционализированный тип власти. Как пишет французский политолог Ж. М. Денкен, эта власть осуществляет специализированные функции, которые имеют политический характер: она осуществляет социальный выбор и обнаруживает коллективную волю, которая противопоставляется индивидуальным волям. В этом плане политическая власть носит проблематический характер, т. е. она может быть поставлена под сомнение. Политическая власть как система выделяется рядом характерных черт:

1. Универсальность, т. е. распространение своих действий на всех членов общества.

2. Легальность (как законность), т. е. право использования силы и других средств принуждения в пределах определенного политического пространства.

3. Суверенность, т. е. обязательность ее решений для всего общества и всех других видов власти.

4. Публичность, т. е. всеобщий и безличный характер принятия решений от имени всего общества.

Политическая власть внутренне дифференцируется на государственную и общественную.

Государственная власть есть особым образом организованная, институционализированная и специализированная политическая власть. Она осуществляется посредством особого аппарата, относительно обособленного от

общества на профессиональной основе в рамках территории, на которую распространяется государственный суверенитет. По своим функциям государственная власть подразделяется на законодательную, исполнительную и судебную. Функционирование государственной власти обеспечивается определенными специализированными политическими институтами (парламентом, правительством, судом), органами правопорядка и безопасности (армией, полицией и т. д.) и правовой системой.

В основании политической власти лежат определенные виды ресурсов, опираясь на которые субъект власти имеет возможность навязывать свою волю и осуществлять свои интересы.

Ресурсы власти — это реальные и потенциальные средства, которые может задействовать власть в интересах достижения определенных целей. Объем и виды ресурсов, которыми обладает та или иная политическая власть, зависит от стадии общественного развития, типа политической власти, конкретно-исторических условий. Общая тенденция развития ресурсов власти состоит в росте объемов и разнообразия видов ресурсов, которыми она владеет. Основными видами ресурсов современной политической власти являются:

1. Экономические, характеризующиеся господствующими отношениями собственности, объемом валового национального продукта на душу населения, наличием природных ресурсов, величиной государственного золотого запаса, долей наукоемкого производства в общей структуре производства и т. д.

2. Социальные, характеризующиеся общей социальной и демографической структурами, конкретным составом групп и слоев, поддерживающих политическую систему страны, уровнем развития систем образования, медицины, культуры и науки и т. д.

3. Административно-правовые, т. е. система административного управления, совокупность властных учреждений, обеспечивающих внутренний порядок и внешнюю безопасность государства. Сюда же входят такие показатели, как уровень профессиональной подготовки государственно-управленческого аппарата, степень его коррумпированности и т. д.

4. Организационные, т. е. система национального, регионального и территориального управления, порядок принятия, контроля и исполнения общеобязательных государственных решений, степень самостоятельности отдельных управленческих единиц. В этом плане важными показателями являются оптимальность организационно-управленческих структур, степень их бюрократизации и т. д.

5. Культурно-информационные, включающие в себя уровень культурного развития населения, наличия институтов, сохраняющих национальное и культурное наследие народа, принципы и методы развития средств массовой информации и коммуникации, степень доступности граждан к национальным, региональным и международным ресурсам информации и т. д. Следует особо отметить, что роль этого ресурса власти последние десятилетия неизменно возрастает. Как пишет известный американский ученый О. Тоффлер, «знания, в силу своих преимуществ — бесконечности, общедоступности, демократичности, — подчинили себе силу и богатство и стали определяющими факторами функционирования власти».

Общественная власть формируется специальными социальными институтами (партиями, общественными организациями, средствами массовой информации, общественным мнением). Решения, принимаемые общественной властью, отличаются локальным характером, имеют силу в рамках соответствующего института, и не обязательны для исполнения органами государственной власти. Однако при определенных условиях такого рода решения могут принять характер политической и государственной проблемы и стать предметом внимания соответствующей власти.

Исторически в зависимости от ресурсов социально-экономических условий, господствовавших форм собственности и социальной стратификации, политическая власть находила и находит свое воплощение в различных типах власти: монархии, аристократии, олигархии, тирании, демократии, бюрократии, технократии. Все эти типы власти имеют свою специфику, раскрытию которой посвящены последующие темы.

§ 2 Политическое господство и легитимность власти

Социальная природа политического господства

Существование политической власти неразрывно связано с политическим господством. В современном политическом дискурсе понятия власти и господства имеют различные смысл и интенсивность. Если первое широко используется и в него вкладывают нейтральный или положительный смысл, то второе представляет собой «одно из наиболее табуированных понятий современного мышления» (Г. Фрайер), которое стремятся обойти молчанием. Оно всегда содержит в себе устойчивый негативный смысл, «момент ужасного» или «тенденцию тотальности», как писал Т. Адорно, который его отталкивает на периферию современного политического мышления.

Понятие господства связано с такими понятиями, как авторитет и власть. Первоначально авторитет обозначает превосходство лишь в плане социального положения (превосходство в возрасте, в опыте, в умении организовывать межиндивидуальную коммуникацию). Авторитет (вождя) закрепляет за ним возможность принимать или оказывать влияние на определенные решения, приказывать, направлять, организовывать индивидуальную деятельность по отношению к равным членам семьи или рода. Так возникли власть и естественное дополитическое господство, которое основывалось на чисто социальном превосходстве, оно никоим образом не было связано с правовым и государственным принуждением.

По мере дифференциации общества и роста социальной иерархии, сопровождающихся образованием экономического превосходства одних индивидов над другими, происходит расширение функций власти и повышение уровня ее организации, возникают и закрепляются новые специфические роли и отношения: роли господина (Herr) и слуги, отношения господства и подчинения. Усложнение структуры социума и институционализация власти приводят к образованию специфической области человеческой деятельности, связанной с принятием решений, имеющих общеобязательный характер по отношению ко всем членам общества вне зависимости от их экономического и социального статуса — политики. Политическая власть и политическое господство основываются на принуждении, осуществляемом через государственно-правовую систему. Они отличаются наличием твердо установленных управленческих полномочий, которыми временно или на длительный срок наделяются отдельные члены сообщества. Политическая власть представляет собой власть управленческих структур. Легитимация этой власти требует специальной аргументации.

На этом историческом этапе понятие «господин» указывает на определенное положение в формирующихся ленных институтах и, тем самым, на правовое и экономическое неравенство. Но господство, считает немецкий ученый О. Хеффе, еще не было неким односторонним отношением, при котором повиновение обеспечивалось исключительно силовым превосходством власти. «Ленник, — пишет он, — это не просто господин бесправного слуги, он представляет одну из сторон отношения, которое характеризуется наличием взаимных обязательств и обоюдной выгоды. Известно, что в античности довольно долго проводили разграничения между властью приказа (imperium) и правом собственности (dominium). Такое разграничение было практически само собой разумеющимся и для теории государства. Однако начавшееся во время правления Домициана изменение статуса римского правителя и последовавшее далее развитие ленных отношений подготовили почву для чрезвычайно важного по своим последствиям события — для стирания грани между господством как политическим главенством и господством как правом собственности на землю и людей».

Стирание происходило через расширение значения понятий. Понятия политического права и политической власти сначала стали отождествляться с отправлением политического права и политической власти на определенной территории, а затем — и с самой этой территорией: «господство» стало означать и правителя, и зависимые от него земли. Результатом этих процессов явилось то, что отношение господина к своим подданным приблизилось к отношениям собственности: межличностное правовое отношение обнаружило тенденцию превращения в отношение вещно-правовое. Если в рамках предшествующей модели обе стороны имели права и обязанности, т. е. были связаны отношениями взаимности, несмотря на всю асимметрию этих связей, и именно взаимность являлась условием возможности хотя бы частичной легитимации, то теперь такая возможность окончательно утрачивалась. В результате фактически произошло отождествление экономического и политического господства, усилившее негативное восприятие самого понятия господство. Образовалась монолитная властвующая элита. Экономически господствующие группы стали тождественны властвующим группам. История Нового времени идет под знаком борьбы за освобождение индивида и общества от диктата узких интересов экономического господства, превратившего межличностные правовые отношения в вещно-правовые, в вещно-зависимые. В результате процессов модернизации и достижения новых уровней социальной дифференциации происходит освобождение политического господства от экономического. В практическом плане это означало: во-первых, образование внутренне дифференцированной элиты: экономическая элита перестала совпадать с властвующей, а внутри последней произошла специализация и образовались собственно политическая элита и административная (управленческая); во-вторых, граждане получили возможность принимать активное участие в политике, в частности, посредством участия в выборах. Тем самым политическая власть стала зависеть не только от интересов экономически господствующих групп, составляющих меньшинство общества, но и от поддержки очень широких слоев населения.

Теории господства и легитимности

В политической философии Нового времени исследованию этой проблемы были посвящены труды выдающихся мыслителей этого периода. К анализу проблемы обращались Н. Макиавелли, Т. Гоббс, Дж. Локк, Ж.-Ж. Руссо. В XIX столетии она получила новый импульс, вызванный событиями Великой Французской революции. Именно в этом историческом контексте и появилось впервые понятие «легитимность» (как легальность, законность) власти. Его появление было связано с необходимостью оправдания принципов восстановления власти династии Бурбонов во Франции. Меттерних и другие политические деятели этого периода употребляли понятие «легитимность» или «принцип легитимности» как требование восстановления монархии или принципа монархического правления, а также в качестве обозначения сохранения династического господства Бурбонов в противовес революционному принципу «узурпации» власти, который обосновывал законность новой власти через понятие «народного суверенитета».

В середине XIX столетия проблема легальности и легитимности власти стала одной из главных в юридической науке, особенно немецкой, что было связано прежде всего с созданием теории правового государства. С точки зрения теории правового позитивизма право тождественно закону государства, и поэтому легитимность должна была выводиться из законной видимости власти, так что между понятиями «легальность» и «легитимность» власти не возникало никакой напряженности. Вследствие чисто формально-юридического подхода к проблеме критерии легитимности и легальности власти становились по сути не различимы. Любое государство по формальному признаку наличия в нем государственных законов (основных норм) является правовым и легитимным.

«Вопрос о легальности господства есть вопрос о том, — писал в середине XX столетия К. Фридрих, — согласуется ли господство с существующими законами позитивного права, в особенности — совершается ли оно в соответствии с существующей конституцией. Господство может поэтому совпадать с субъективными ощущениями. В этом случае вопрос о легитимности, где есть господствующие правовые воззрения позитивного права, заключается только в том, согласуется ли оно с позитивным правом, и если да, то есть основание считать его за легитимное».

Такая трактовка легитимности власти фактически оказывалась совместимой с любым политическим режимом, даже полицейским. Слабости подобного рода позиции стали очевидными уже в начале XX столетия, когда происходит углубление дифференциации между политическим и юридическим бытием власти. В силу процессов модернизации общества, включения в политический процесс огромных народных масс, властные отношения становятся более сложными по своему содержанию и формам проявления, что сформировало потребность в новом анализе проблемы. Новое теоретическое развитие она обретает в трудах известного немецкого социолога М. Вебера и связано с его концепцией легитимного господства.

Понятие «господство» является одним из центральных в социологической теории М. Вебера. Можно сказать, что оно является ключевым в его теории о типах легитимного господства: «господство означает шанс встретить повиновение определенному приказу», — писал Вебер. Господство предполагает наличие определенной социальной связи между субъектами и выполнение ими определенных ролевых функций: господина и подчиненного. Оно предполагает также определенное ожидание тот, кто приказывает, ожидает, что его приказу будут повиноваться; те, кто повинуются, ожидает, что приказ будет иметь тот характер, какой ими, т. е. повинующимися, ожидается. Подчинение приказу может иметь различную мотивацию. В соответствии со своей методологией Вебер осуществил анализ легитимных типов господства, выделив возможные типические мотивы повиновения. «Господство» может быть обусловлено интересами, т. е. целерациональными соображениями повинующихся относительно преимуществ или невыгод выполнения приказа; оно может быть обусловлено «нравами», привычками к определенному повиновению; наконец, оно может основываться на простой личной склонности подданных к подчинению, т. е. иметь аффективную базу.

Первый тип господства Вебер определил как «легальный». В качестве мотива признания и выполнения приказа находятся соображения целесообразности или интереса. Поэтому он определил этот тип господства еще как рациональный. Он основывается на вере в обязательность легального установления и в легальность носителей власти, осуществляющих господство. При таком типе господства индивиды подчиняются, как подчеркивал сам Вебер, не личности, а установленным законам: им подчиняются как управляемые, так и управляющие. В качестве управляющих выступают чиновники, образующие аппарат управления. Они обязаны действовать в строгом соответствии с установленными законами, невзирая на лица, т. е. по строго рациональным правилам. Следовательно, в основе легального типа господства лежит формально-правовой принцип. Исторически он в наибольшей степени получил развитие в социальной системе западноевропейского и североамериканского капитализма. Именно в политических системах данных регионов легальный рациональный тип политического господства нашел свое адекватное развитие.

Рациональный тип господства предполагает в качестве необходимого элемента развитую бюрократию. Бюрократия, по Веберу, является самым чистым типом легального господства. Сила бюрократии в наличии у нее специального образования и компетентности. «Бюрократическое управление, — писал Вебер, — означает господство посредством знания — ив этом состоит его специфически рациональный характер». Однако легитимное господство не сводится к бюрократической форме его проявления. Никакое господство не может быть только бюрократическим: «На вершине лестницы стоят либо наследственные монархи, либо избранные народом президенты, либо лидеры, избранные парламентской аристократией...». Политику осуществляют именно они. Но повседневная будничная работа ведется всегда силами специалистов-чиновников, т. е. специальным аппаратом, деятельность которого не может быть приостановлена без того, чтобы не вызвать серьезного нарушения в функционировании социального механизма.

Следует подчеркнуть, что сам Вебер полагал, в отличие от ряда других социологов, что бюрократический аппарат является политически нейтральным, т. е. что он не обладает никакими другими интересами, кроме как «интересами дела», и не подвержен коррупции. Рационально-бюрократический тип управления Вебера образно очень напоминает машину, действия которой послушны ее водителю. Но любая машина создается людьми для выполнения определенных задач. Но эти задачи также формулируются людьми, а не машиной. Поэтому машина управления, пусть даже самая совершенная, нуждается в определенной программе. Эту программу создает человек, а в данном случае — политический лидер, ставящий перед собой определенные цели. Программа деятельности аппарата управления поэтому всегда служит определенным политическим целям и определенным политическим лидерам.

Другой тип господства, обусловленный привычками к определенному поведению, Вебер определил как традиционный. Традиционное господство основано на вере не только в законность, но даже в определенную священность издавна существующих порядков и властей. Чистейшим типом такого господства Вебер считал патриархальное господство. Он подчеркивал, что этот тип по своей структуре во многом сходен со структурой семьи. «В сущности, — писал он, — семейный союз есть клеточка традиционных отношений господства». Именно это обстоятельство делает этот тип легитимности особенно прочным и устойчивым.

Патриархальный характер господства определяет и специфику аппарата управления. Он состоит из лично зависимых от господина домашних слуг, служащих, родственников, личных друзей или лично ему верных вассалов. Личная верность и преданность господину служит основанием для назначения на должность и для продвижения по служебной лестнице. Знание и компетентность, как это есть в случае легального господства, имеют меньше значения, чем личная верность и преданность. Не трудно заметить, что традиционное господство характеризуется отсутствием формального права и соответственно принципа действовать «невзирая на лица»: характер отношений в любой сфере носит четко выраженный личностный момент.

Третий чистый тип господства Вебер определил как харизматический. Понятие харизма (от греческого — Божественный дар) играет существенную роль в социологии политики Вебера. Харизма выделяет индивида среди остальных благодаря дарованной ему природой экстраординарной способности. К харизматическим качествам Вебер относил магические способности, пророческий дар, выдающуюся силу духа и слова — словом, все то, что можно отнести к понятию сверхъестественного. Харизмой обладают, согласно концепции Вебера, великие полководцы, маги, пророки, гениальные художники, выдающиеся политики, основатели мировых религий.

Харизматический тип господства основывается на эффектном типе социального действия. Он опирается на необычное, сверхъестественное в жизни. С этой точки зрения он представляет собой прямую противоположность традиционному господству, основывающемуся на привычке или обычае. Сила харизматического типа господства особенно ярко проявляется в лишенном динамизма традиционном обществе, в котором харизма превращается в «великую революционную силу».

Теория легитимного господства, созданная Вебером, включала в себя и ответ на еще один принципиально важный вопрос, а именно: какой из трех чистых типов обладает наибольшей легитимирующей силой и почему? Сам Вебер, отвечая на первую часть вопроса, подчеркивал, что легальное господство имеет самую слабую легитимизирующую силу по сравнению с традиционным или харизматическим. Он объяснял это тем, что в основе легального типа господства лежит целерациональное действие, т. е. соображения интереса, что в свою очередь означает отсутствие в этом типе господства ценностного фундамента. Формально-рациональная бюрократия должна служить исключительно «интересам дела», ее безличный характер соответствует ее предполагаемым «внеценностным установкам». Вследствие этого легальное господство не имеет достаточно сильной легитимности. По мысли Вебера, оно должно быть подкреплено чем-то другим: традицией или харизмой.

В практически-политическом плане это означало, что формальная парламентская буржуазная демократия не имеет в себе достаточной легитимизирующей силы в глазах народных масс и должна быть дополнена либо наследственной монархией (права которой, разумеется, должны быть ограничены парламентом), либо плебисцитарно избранным политическим лидером (президентом). В первом случае легитимность легального господства усиливается с помощью традиции, во втором — с помощью харизмы.

В теоретическом аспекте это означало, что Вебер отошел от своей первоначальной позиции соотнесения легитимности легального господства только с целерациональными действиями и был вынужден отнести его к ценностно-рациональным. Тем самым он признал необходимость включения в чисто формализованный процесс легитимации власти в условиях демократии ценностного компонента.

Так, он в последние годы своей жизни окончательно склонился в пользу дополнения парламентской демократии плебисцитарной легитимностью вождя. В качестве политического лидера, полагал Вебер, должен выступать политический деятель, избранный не парламентом, а непосредственно всем народом и имеющим право обращаться к народу непосредственно через голову парламента. В результате соединения двух чистых типов легитимного господства должна образоваться новая смешанная форма — «плебисцитарная демократия вождя». Основной смысл этой формы господства — диктат воли харизматического вождя (выражающего популистские или близкие к ним ожидания народа), закрепленный парламентскими решениями. Более того, лидер произвольно берет на себя задачу в своих интересах «упорядочить право или заново его конституировать» и, опираясь на «свой» закон, проводить свою политику. Здесь недвусмысленно прослеживается потребность включения в легитимность легального господства ценностного компонента, который, по мысли Вебера, может вступать в противоречия с формально-правовыми правилами и даже доминировать над ними.

В связи с этим Р. Арон, отмечая противоречия в позиции Вебера, писал, что он ставил превыше всего национальное величие своей страны, а не демократию или личные свободы. Достижение же национального величия он связывал прежде всего с харизматическим господством вождя. Формальная буржуазная демократия, которую Вебер отождествлял с всесилием бюрократии, мешала, по его мысли, утверждению харизматического господства. Но только оно, в глазах Вебера, было «спасательной реакцией на безымянное царство бюрократии». Фактически идеи Вебера о предоставлении чрезвычайных полномочий избранному плебисцитарным путем президенту оставляли без внимания возможность установления его диктатуры посредством укрепления его господства союзом с царством бюрократии, что имело место на практике в ряде тоталитарных режимов. Критики веберовской теории плебисцитарной демократии особо отмечают среди ее слабых моментов то, что она не содержит четких различий харизматического руководства и харизматического доминирования и недооценивает роль институционализированных учреждений в укреплении демократии. Но самым слабым местом в концепции плебисцитарной демократии вождя является сведение к минимуму политической активности граждан, их возможности влиять на избранного лидера, что в большей степени отражало политические традиции прошлых столетий, чем современного. В этом можно видеть убежденность Вебера в неготовности масс принимать коллективные решения на основе рациональных принципов и норм, и его веру в способность только одного харизматического лидера действовать в условиях усиливающейся рационализации общества. Однако Вебер не смог предвидеть возможность развития иной тенденции, связанной с осуществлением тоталитарного прорыва посредством использования легитимизирующей силы харизматического вождя, тотально разрушающей все демократические институты и нормы.

Переход от традиционного к современному обществу поставил перед политической властью дополнительные задачи, касающиеся проблемы легитимности. Политическая власть в современном индустриальном обществе нуждается не столько в харизматических лидерах, сколько в массовой поддержке.

Поддержка политической системы утверждает объективность ее существования, а, следовательно, что особенно важно, веру в легитимность самой системы. Американский политолог Д. Истон связывает легитимность с истинностью и справедливостью самой власти. Легитимность выражает тот факт, что индивид в явной или неявной форме воспринимает политический объект как соответствующий его собственным моральным принципам, а его собственные субъективные ощущения истинного и справедливого совпадают с истинным и справедливым в политической сфере. Тем самым между властью и индивидом устанавливаются определенные социально-психологические отношения, в основе которых лежит определенный ценностный консенсус. Индивид воспринимает политическую власть как «свою», как такую, которая действует или намерена действовать в его интересах. Это снимает в его сознании негативное отношение к власти и формирует в нем установку или убеждение на ее поддержку. Вера в легитимность власти формирует убеждение или представление, что правительство будет действовать в соответствии с выраженной им волей, что он сам способен оказывать влияние на власть посредством легально установленных каналов.

Опираясь на системный анализ власти, Д. Истон создал во многом новую и более функциональную концепцию легитимности власти, что позволило уже измерять ее эмпирическим путем. Согласно его концепции поддержка политической системы может быть различной как по объекту и содержанию, так и по времени действия. В зависимости от времени и содержания поддержки Д. Истон предложил различать два основных типа поддержки: диффузную и специфическую.

1. Диффузная есть общая или фундаментальная, долговременная, преимущественно аффективная поддержка (вера в легитимность, доверие) идей и наиболее важных принципов политического строя, вне зависимости от результатов его деятельности.

2. Специфическая есть ориентированная на результат, инструментальная, кратковременная и, в основном, сознательная поддержка властей и того, как они действуют.

Эти различия основаны на наблюдениях различных моделей поведения граждан: так, они порой могут быть не согласны с деятельностью своего правительства, например, с конкретными направлениями в политике, ее представителями или стилем управления, что в большинстве случаев образует кратковременные, с переменной интенсивностью явления. Однако при этом они продолжают оказывать фундаментальную, долговременную поддержку принципам политического строя (например, институтам и нормам демократии). Таким образом, кризис поддержки правительства или неэффективность определенных направлений его политики не обязательно ведут к кризису всей системы. Но со временем недовольство отдельными элементами политической системы (например, партиями, политиками, их определенными предложениями или действиями в политике) может аккумулироваться, концентрироваться и затем вести к постепенной и часто незаметной эрозии легитимности власти.

В качестве основных источников (объектов) легитимности он определил следующие основания: идеология, структура и личностные качества. В соответствии с источниками легитимности он определил и ее основные типы: идеологический, структурный и персональный.

Первый тип легитимности основывается на ценностях и нормах, которые разделяют политический режим и которыми он руководствуется. Идеологическая легитимность вырастает из убеждения граждан в правильности и истинности данных ценностей и норм, из моральных убеждений в обоснованности режима или происхождения и распределения властных ролей. Соответственно, чем больше граждан разделяют ценности и нормы политического режима, тем большей легитимностью он обладает, и наоборот, чем меньше граждан доверяют режиму и разделяют его ценности и нормы, тем меньшей легитимностью он владеет.

Очевидно, что в обосновании прежде всего идеологической легитимности Истон исходит из традиций консенсусного подхода в исследовании власти и общества. Только на основании такого подхода можно обосновать соглашение как исходную позицию относительно основополагающих ценностей и норм, которыми должен руководствоваться политический режим. В противном случае в обществе с сильной социальной поляризацией, ориентацией на конфронтационность и отсутствием минимального ценностного консенсуса вряд ли можно ожидать достижения сильной идеологической легитимности. В этой ситуации либо сама политическая власть волевым способом может определить для общества, какие ценности и нормы считать базовыми, а какие второстепенными, либо она будет стремиться балансировать между различными структурами ценностей до тех пор, пока в обществе не созреют предпосылки достижения консенсуса.

Второй тип легитимности — структурный — определяет отношения граждан к структуре, нормам политического режима и распределению властных ролей в нем. В основе структурной легитимности находится убежденность граждан в ценности структуры и норм самого политического режима. Структура политического режима играет исключительно важную роль в его функционировании, начиная с приема внешних импульсов в виде требований и поддержки и кончая процессом трансформации их в определенный политический продукт, который создает и реализует ценности, важные как для самой политической системы, так и для всей социальной системы в целом. Структура политической системы имеет ключевое значение в выполнении ею своей главной задачи или функции — принятии и реализации властных решений. Она во многом определяет эффективность деятельности политической власти, а сама эффективность служит одним из важных показателей, на основании которого граждане судят о режиме в целом. Поиск оптимальной структуры политической власти не может быть ограничен каким-то определенным сроком, тем более его нельзя ограничивать политической деятельностью определенных политических лиц. Неслучайно поэтому во многих странах, отличающихся стабильностью и эффективностью политической власти, поиск оптимальной структуры занимал не годы, а целые десятилетия, а в некоторых случаях растягивался на столетия. Достаточно здесь будет напомнить исторические примеры Англии, США, Франции.

Немаловажное значение в придании необходимой легитимности власти имеет и характер распределения властных ролей в государстве, структура отношений, сложившаяся между законодательной и исполнительной властью. Граждане должны быть уверены в том, что существующее распределение властных ролей в политическом режиме является максимально эффективным и значит не создает препятствий на пути реализации принятых политических решений во имя их блага. Противоречивость или конфликтность в осуществлении властных ролей, выражающиеся, например, в стремлении одной ветви власти подчинить себе другую, или наделение исполнительной власти функциями законодательной ит. д., не может способствовать формированию у граждан доверия и поддержки к существующим государственным институтам, а значит и не может служить укреплению общей легитимности режима.

Третий тип легитимности — персональный или личностный — характеризует отношение граждан к лицам, выполняющим властные роли в рамках политического режима.

В основе личностной легитимности лежат убеждения граждан в обоснованности возложенных на лицо выполняемых им властных ролей. Речь идет не столько о юридическо-правовой стороне вопроса, законности выполнения им властных ролей. Хотя и это может иметь место и стать причиной делегитимации власти. Здесь речь идет скорее о соответствии личностных характеристик политического деятеля с требованиями, возлагаемыми на него властной ролью. Личностная легитимность как бы предполагает наличие постоянных оценок деятельности политического лица со стороны граждан. Это может находить свое отражение в опросах общественного мнения, которое будет либо одобрять его поведение в качестве исполняющего определенные властные функции, либо, наоборот, негативно оценивать. Это может быть и публикация рейтинга популярности того или иного политического деятеля и т. д. В любом случае оценка деятельности лица будет происходить на основе базовых ценностей и норм, которые разделяют граждане и которые объединяют их с существующим политическим режимом.

Личностная легитимность персонифицирует власть в рамках сложившихся ценностей и норм, придает ей эмоциональную окраску, усиливает интерес граждан к политике, препятствует обезличиванию политического процесса.

Понятно, что все три типа легитимности взаимосвязаны друг с другом и создают основу легитимации власти в обществе. Сама же легитимация власти в современном обществе означает быть в соответствии с ценностными предпочтениями граждан, которые носят в соответствии с концепцией Истона устойчивый и долговременный характер.

В 80-е гг., развивая системный анализ политический власти и концепцию политической поддержки Д. Истона, немецкая исследовательница Б. Вестле внесла ряд важных дополнений в первоначальную концепцию. Исследовав реальность и динамику процессов легитимации в западных демократиях, она добавила два смешанных типа поддержки и специфицировала их для всех трех объектов поддержки.

Первый смешанный тип она определила как тип диффузно-специфической поддержки. Она объединила в нем обе характеристики фундаментального (диффузного) и кратковременного (специфического) видов поддержки. Этот тип поддержки основан на доминирующей роли идеологической оценки результатов деятельности политической системы и ее властных структур. Таким образом, легитимность власти основана на оценке того, в какой степени конкретный объект соответствует в реальности идее политического строя или индивидуальным ценностям или предпочтениям индивидов. Следовательно, этот вид поддержки не распространяется на легитимность политической системы в целом или на ее фундаментальные идеалы.

Второй смешанный тип определяется ею как тип специфически-диффузной поддержки. Он основан не на идеологической, а на инструментальной, или специфической, оценке социальных эффектов, полученных в результате конкретных решений и/или результатов, полученных в ходе реализации направлений политики, инициированных властью. Но эти оценки связаны не только с деятельностью правителей на кратковременной основе (как это имеет место при типе «чистой» специфической поддержки), но, аккумулируясь, они постепенно отождествляются с самим политическим строем (его структурами, нормами, ценностями), так что это может привести к диффузным, фундаментальным, долговременным оценкам легитимности. Поэтому этот смешанный тип называется специфически-диффузным.

В целом для Д. Истона и его последователей характерно то, что они трактуют легитимность системы как ее соответствие собственным моральным принципам индивида, его собственным представлениям о том, что является справедливым и истинным в политических отношениях. Поэтому легитимность в их понимании есть «степень, в которой члены политической системы воспринимают ее как достойную своей поддержки». Такое понимание легитимности власти подчеркивает активную роль и ответственность самих граждан в процессе легитимации и оставляет за ними окончательное решение в признании власти в качестве легальной и законной (легитимной). Представляется, что эта позиция особенно важна в условиях посткоммунистического развития, когда от активности и прямого участия граждан в созидании новой политической системы зависит судьба демократического процесса.

Другим важным аспектом анализа проблемы являются исследования взаимосвязи между легитимностью и эффективностью власти. Этот аспект анализа проблемы подробно представлен в работах американского ученого С. Липсета.

Согласно взглядам С. Липсета легитимность «означает способность системы порождать и поддерживать веру народа в то, что ее политическая система в наибольшей степени отвечает интересам общества». Эффективность означает фактическую эффективность, протяженность, в течение которой система удовлетворяет своим основным функциям управления и соответствует интересам большинства, главных социальных групп общества. Она зависит от выбора путей и средств решения ключевых проблем.

Легитимность включает пропускную способность системы порождать и поддержать убеждение, что существующие политические учреждения являются наиболее соответствующими интересам общества. Время, в течение которого политическая система является законной, зависит в большой мере от средств, которыми она решает ключевые вопросы общества, которые нередко разделяют общества. Поэтому эффективность носит прежде всего инструментальный характер, а легитимность — оценочный. Группы оценивают политическую систему как законную или незаконную согласно путям и средствам, которыми она удовлетворяет их потребности.

Легитимность и эффективность власти могут коррелироваться друг с другом, образовывая различные сочетания. В зависимости от типа корреляции политическая система может обладать различной степенью стабильности.

Общества, которые обладают высоким уровнем и легитимности (законности), и эффективности, имеют устойчивую политическую систему, подобно США, Швеции, Англии. По мнению С. Липсета, такая политическая система, которая обладает высоким уровнем эффективности и легитимности, может быть только демократической. В современном мире только демократические формы и процедуры могут обеспечить высокий уровень легитимности и эффективности власти. Неэффективные и нелегитимные (незаконные) режимы являются по определению непостоянными и нестабильными, поэтому они вынуждены поддерживать себя силой. Политическая система этих режимов является антидемократической, диктаторской.

Политический опыт различных стран в XX в. свидетельствует о том, что политическая система может не иметь сильной поддержки основных социальных групп общества и в то же время демонстрировать достаточно высокую степень эффективности политики. В то же время политические режимы могут сохранять легитимность (законность), но не обеспечивать необходимой эффективности. Липсет в качестве такого рода комбинаций указывает на политические режимы Германии, Австрии, Испании и Франции в 20-30-е гг., которые на протяжении указанного времени совершили определенную эволюцию в развитии, в процессе которой возникли обе возможные комбинации.

Как свидетельствует политическая практика XX столетия, эффективность политической системы все больше становится важным фактором укрепления ее законности. Это касается не только стран с устойчивой демократической политической системой, но и испытавших на себе революции и переход от авторитаризма к демократии.

В заключение можно сделать следующие выводы. Политическая власть есть социальная реальность, которая непрерывно и постоянно присутствует в нашей жизни. Власть нельзя обойти, с ее наличием нельзя не считаться. Она имеет возможность прямо или опосредованно воздействовать на каждого человека. По своим формам существования она может носить безграничный или ограниченный характер. В первом случае политическая власть выступает как тотальная несвобода человека, как деспотия. Она порождает насилие и страх. Образ неограниченной власти подобен образу природной стихии, ее действия не могут быть предсказуемыми и предвидимыми, что развивает отношения полной зависимости человека от власти. Во втором случае политическая власть выступает как определенная политическая свобода и порождает спокойствие и уверенность, возможность прогнозирования ее действий. Именно в контексте определения сферы деятельности политической власти и лежит проблема легитимности. Легитимность выражает определенную степень доверия людей к власти, уверенности в справедливости и законности ее действий, веры в то, что она не перейдет границ закона и не нарушит свободы человека. Легитимность как тип связи есть общественное отношение, возникающее между управляющими и управляемыми, качественно характеризующее взаимоотношения между ними по поводу происхождения, использования и подчинения власти. Власть считается легитимной, когда она находится в соответствии с ценностными предпочтениями граждан, другими словами, когда управляемые не сомневаются в происхождении власти управляющих и оказывают власти определенную поддержку. Эта поддержка должна быть выражена действиями, которые можно расценивать как поддерживающие власть или согласующиеся с волей управляющих.

Основу легитимности могут составлять различные источники, но в любом случае легитимная власть всегда будет иметь общие характеристики, выражающие тип взаимоотношений между управляемыми и управляющими. Она имеет определенные отличия и преимущества перед нелегитимной властью. Они относятся как к ее социально-психологическим, так и политическим характеристикам. Известный немецкий философ XX столетия К. Ясперс следующим образом выразил сущность различий между легитимной и нелегитимной формами правления. «Носитель законной власти, — пишет он, — может править безбоязненно, опираясь на согласие народа. Властитель, не опирающийся на законность, испытывает страх перед народом, осуществляемое им насилие порождает насилие других, из страха он вынужден прибегать ко всевозрастающему террору, а это, в свою очередь, ведет к тому, что страх становится преобладающим чувством в данном обществе. Легитимность подобна кудеснику, беспрестанно создающему необходимый порядок с помощью доверия, нелегитимность — это насилие, которое повсеместно порождает насилие, основанное на недоверии и страхе».

Поэтому обретение легитимности властью является целью не только для управляющих, но и для управляемых. Она защищает их от вырождения власти в насилие и террор. Но легитимность не является страховым полисом общества от ошибок и недостатков власти. Но то, что позволяет сделать легитимная власть, так это исправить законным путем собственные ошибки и недостатки. Легитимность сохраняет возможность диалога с властью. Легитимная власть защищает свободу и права граждан, даже тех, кто не испытывает к ней доверия. Нелегитимная власть не может обеспечить соблюдение прав и свобод граждан, особенно тех, кто не оказывает ей поддержки. Об этом всегда следует помнить, критически относясь к ошибкам и недостаткам легитимной власти. Любая политическая власть далека от идеала и совершенства, и люди даже могут испытывать к ней отрицательные чувства. Но, как справедливо отметил, Ясперс, «сознание легитимности заставляет мириться с серьезными недостатками во избежание абсолютного зла — террора и страха при деспотическом режиме». Это утверждение особенно актуально для нашей страны, которая в течение десятилетий испытывала на себе все «прелести» существования специфически легитимной власти. Таким образом, для того «чтобы власть не выродилась во всемогущество, необходима легитимность. Только при наличии легитимности существует свобода, так как легитимность сковывает власть. Там, где исчезает легитимность, уничтожается свобода».

Обретение легитимности происходит различными историческими путями, но всегда сохраняется определенная нормативная структура, которая воспроизводится в процессе легитимации.

Нормативная структура легитимности политической власти

В современной политической науке сложилась традиция исследовать процесс легитимации власти на основе выделения в нем объективных и субъективных факторов. Это позволяет анализировать проблему не только на теоретическом, но и на эмпирическом уровнях. В связи с этим представляет несомненный интерес структура легитимности власти, предложенная английским ученым Д. Битхемом. Согласно его концепции, во многом обобщающей предшествующие теории, власть может считаться легитимной, если она удовлетворяет трем условиям, образующим нормативную основу легитимности:

1. Власть соответствует принятым или установленным в обществе правилам.

2. Эти правила оправданы путем ссылки на веру, которую разделяют и управляющие, и управляемые.

3. Имеются доказательства (в виде действий) согласия подчиненных на существующие отношения власти.,

Эти три условия образуют три уровня легитимации, которые существуют во взаимосвязи и не являются альтернативными друг другу. Все они служат легитимности и способствуют ограничению и оправданию власти, «так как все способствуют законности, все обеспечивают подчинение и являются моральными основами для согласия или сотрудничества с властью».

Первый уровень — это правила, устанавливающие власть. Второй — это убеждения — вера в законность, оправданность установленных правил. Третий — это действия в соответствии с требованиями власти.

Первый уровень легитимности является базовым. Правила определяют порядок приобретения и использования власти. Власть может утверждать, что она является легитимной в первой инстанции, если она приобретена и используется в соответствии с принятыми нормами и правилами. Эти правила могут быть неписаными и существовать в качестве неофициального соглашения. Но они могут иметь и формализованный вид, быть зафиксированными в легальных законах. Но в любом случае правила приобретения и использования власти определяют принципы властвования. Эти правила определяют порядок деления на властвующих и подвластных, каналы доступа к власти, процедуры обращения с властью и способы ее перехода от одного субъекта к другому и т. д.

В условиях монархии правила регулируют переход единоличной верховной власти от одного лица к другому. Этот переход может иметь различные формы: власть может перейти по завещанию царствовавшего монарха, по обычаю, по закону. Эти формы преемственности верховной власти хорошо известны в истории. Преемственность верховной власти может осуществляться и путем избрания монарха, как это имело место, например, в российской истории в период установления династии Романовых в начале XVII в. В конце же XVIII столетия в России уже был издан официальный основной закон о престолонаследии. В силу этого закона русский престол должен был переходить наследственно, по началу первородства, с предпочтением мужского пола женскому. Наследник престола должен был вступить на престол в момент смерти последнего царствовавшего царя. Но вступление на престол лица, имеющего на то право, закон считал не безусловно обязательным. Он допускал отречение от этого права, если оно не повлечет за собой каких-либо затруднений в дальнейшем наследовании престола. С вступлением на престол следовало издать манифест, и все достигшие двенадцатилетия лица мужского пола должны были быть приведены к присяге на подданство. К присяге не приводились согласно закону женщины и преступники, лишенные всех прав состояния. В случае, если лицо, вступавшее на престол, оказывалось не только несовершеннолетним, но и малолетним и недееспособным, не имеющим возможности править государством, в законодательстве предусматривалось учреждение регентства, т. е. управление государством до совершеннолетия монарха вверялось другому лицу, а в целях воспитания малолетнего государя учреждалась опека над его личностью. Регент не являлся сам государем, но он действовал от имени малолетнего государя. Ему принадлежали те права и преимущества, которыми пользовался монарх. В целях ограничения власти регента в государстве создавался определенный властный орган, с которым регент был обязан согласовывать свои решения. Так, согласно российскому законодательству, несовершеннолетним считался престолонаследник, не достигший 16 лет. В этом случае ему назначался опекун и власть передавалась регенту. Эта власть была ограничена советом правительства, состоявшим из шести лиц первых двух классов российского общества. Прекращение регентства наступало по достижении государем совершеннолетия. Кроме правил, обычаев или законов, определяющих порядок перехода верховной власти в монархии, существенное значение имели правила определения принадлежности того или иного лица к царской фамилии, которые регламентировали права на наследование престола. Существовали и другие правила, определяющие властные отношения между подданными и монархом.

Совокупность правил, регламентирующих власть, определяющих отношения между властными и подвластными, имели различное происхождение и были результатом длительного исторического развития. Одни из них складывались на протяжении столетий и закреплялись потом в виде обычаев и традиций. Другие возникали и закреплялись в виде точных формулировок законов в результате острых политических конфликтов и их последующих разрешений на основе достижения согласия между противоборствующими силами. На протяжении столетий эти правила могли быть подвергнуты последующим изменениям, право на которые имели в средние века прежде всего монархи, а в новое время парламенты. Но, независимо от происхождения, эти правила носили и носят всеобщий и нормативный характер и обязывали власть строго им следовать. В тех же случаях, когда эти правила нарушались самой властью, она теряла свою прежнюю легитимность и приобретала качество делегитимности. Делегитимность выступает как противоположность легитимности. Делегитимность характеризует определенное качественное состояние власти. Она возникает вследствие нарушений властью правил властвования. Власть является делегитимной там и тогда, где и когда она достигается с нарушениями правил или осуществляется способами, которые нарушают закон или выходит за его рамки. Состояние делегитимности власти наступает в результате государственного переворота или узурпации власти. Она может наступать и как результат систематического нарушения властью существующих правил. В любом случае делегитимность есть следствие, а не причина легитимности. Она следует за ней.

Делегитимность следует отличать от нелегитимности. Оба эти понятия характеризуют определенные качественные характеристики власти. Оба понятия являются качественными противоположностями понятия легитимности. Но если понятие «нелегитимность» выражает определенное отношение к легально существующей и легитимной власти, то понятие «делегитимность» выражает определенное отношение к ранее существовавшей легальной, и самое главное легитимной власти. Таким образом, оба понятия характеризуют в основном негативное отношение к власти, но только в разные временные периоды. Одно в настоящее время, другое — в прошедшее. Кроме указанных различий, есть еще одно, также немаловажное. Нелегальная власть может существовать наряду с легальной и легитимной, действуя, так сказать, за рамками существующих законов, установленных легальной и легитимной властью, а делегитимная власть существует как следствие разрушения или нарушения правил, законов, обеспечивающих легитимность самой власти. Следовательно, делегитимность есть качественное состояние власти, возникающее вследствие нарушения или разрушения установленных в обществе правил власти.

Приобретение и использование власти в соответствии с легально установленными правилами не является прочной и стабильной основой для того, чтобы власть могла считаться легитимной. Сами эти правила нуждаются в оправдании и в законном закреплении. Это выводит нас на второй нормативный уровень легитимности.

Власть становится легитимной тогда, когда легальные правила власти имеют оправдание в терминах веры или убеждения, которые разделяют и управляющие, и управляемые. Разумеется, речь не идет о понятии «веры» в религиозном смысле. Здесь уместно употреблять это понятие как синоним убежденности граждан в законности и оправданности существующих легальных правил власти. Вера в законность власти способствует формированию установки на позитивное отношение к ней, на согласие и сотрудничество. В этом случае у граждан возникает моральное оправдание своим собственным действиям, так или иначе связанным с взаимоотношением с властью (государством). Здесь пересекаются мораль и право, и второе получает дополнительную поддержку от первого, усиливаясь тем самым. Власть, основанная на вере подвластных в ее законность, становится для них определенным авторитетом, как моральным, так и политическим. Тем самым в ней снимается ее природное насилие. Подвластные добровольно соглашаются на особые властные отношения. «Авторитет есть власть, которая проистекает из веры в ее легитимность и, следовательно, не проистекает из насилия». В идеале граждане могут иметь веру и убеждения в том, что эти правила являются единственно справедливыми и честными, что они способны привести к общезначимому позитивному результату. Общая вера в легитимность власти укрепляет единство общества, способствует росту национальной и политической идентичности, усиливает позитивное эмоциональное отношение к власти, воспитывает чувства «сопереживания», что в итоге умножает политическую волю и мощь государственной власти.

Убеждения в легитимности власти могут иметь различные социальные основания. Они могут основываться на определенных религиях и иметь ненаучное обоснование, они могут апеллировать к природе или к так называемому естественному праву, наконец, они могут базироваться на определенных научных теориях. Но во всех этих случаях общим будет то, что, независимо от природы происхождения убеждений они служат оправданию существующих или существовавших правил установления и использования власти и разделяются в той или иной мере как управляющими, так и управляемыми. Эти убеждения разделяет каждый гражданин независимо от той позиции, которую он занимает по отношению к власти. Они касаются его индивидуального представления о справедливости и законности власти. Существование убежденности в оправданности существующих легальных правил власти является важным доказательством наличия совпадения индивидуального и социального понимания справедливости и законности. Согласование индивидуального и социального понимания справедливости и законности способствует моральному оправданию политической власти и приводит на индивидуальном уровне к моральной ответственности за действия самой власти.

Вера в справедливость и законность политической власти является ее важным стратегическим ресурсом, она поднимает уровень ее легитимности, и власть получает право на принуждение своих подвластных, которые в случае непризнания за ней определенной легитимности сохраняли бы за собой возможность противодействовать ей своими действиями, не признавая в качестве законных ее требования и приказы. Но в данном случае подданные становятся обязанными подчиняться власти не только в силу ее могущества, но и авторитета, который они признают, веря в ее легитимный характер. Но, признавая за политической властью наличие легитимности, подданные тем самым дают ей моральное оправдание и моральную поддержку, на которую сама политическая власть может рассчитывать до тех пор, пока сохраняет за собой легитимный характер. Следовательно, если граждане верят в законность существующей власти, то это значит, что они согласны на ее существование, что они будут признавать ее требования к себе как законные и легитимные и значит будут иметь моральные обязательства перед ней подчиняться ее приказам и законам. Политическая власть будет иметь и имеет тем шире социальную базу и может рассчитывать на поддержку со стороны граждан, чем большее количество граждан убеждены и верят в ее легитимный и законный характер.

Расширение социальной базы поддержки политической власти на практике означает, что она оказывается способной удовлетворить определенные интересы различных социальных групп в обществе, или, иначе говоря, что различные социальные группы, обладающие специфическими групповыми интересами, ценностями и позициями принципиально относятся к ней как к единственно законной и способной создать условия для реализации их специфических групповых интересов. Способность политической власти удовлетворять интересам различных социальных групп и объединить их в общий интерес, создать у них убеждение в своей справедливости является важным качеством самой власти, которое усиливает стабильность политической системы и повышает горизонтальный и вертикальный уровни ее легитимности. Наличие у политической власти такой способности имеет большое значение в условиях современного общества, когда усилилась его социальная гетерогенность. Особенно она важна в условиях кризисного развития общества, когда возрастает социальная напряженность и увеличиваются предпосылки к развитию политических и социальных конфликтов. В этих условиях только власть, обладающая легитимным характером, способна сплотить различные социальные группы во имя достижения национального согласия и социального консенсуса.

Таким образом, вера в легитимность власти, в законность ее правил, разделяемая как управляющими, так и управляемыми, служит общественно объединяющим фактором. Она способствует консолидации общества и свидетельствует -о наличии в нем минимального консенсуса относительно общего интереса и целей общественного развития. Разумеется, наличие такой веры не приводит к полному тождеству интересов, ценностей, позиций управляемых и управляющих. Между ними сохраняются различия в виде возможностей и условий, которыми наделяет их власть. Но эти различия воспринимаются прежде всего управляемыми как допустимые, нормальные, законные, морально оправданные и поэтому они не разрушают саму веру в легитимность. Субъективно вера в легитимность может иметь различные психологические формы проявления. Она может быть выражена в виде чувства долга, обязанности, преданности или привязанности по отношению к политической системе в целом или ее отдельному объекту, в виде убеждений или ценностных ориентаций. Но вера в легитимность не сводится только к положительному спектру эмоций, чувств, убеждений. Она включает в себя и негативный спектр, который находит свое проявление в чувствах антипатии, отчуждения, недоверия к власти, в негативных оценках результатов ее деятельности и т. д. Поэтому вера в легитимность не есть некая постоянная константа, которая устанавливается раз и навсегда. Она есть результат взаимодействия различных факторов, который может меняться в зависимости от экономических, политических, социокультурных составляющих. Поэтому веру в легитимность достаточно сложно измерить эмпирическим путем. Чаще всего о ней приходится судить по косвенным признакам, среди которых наиболее точными и адекватными принято считать действия граждан. Здесь мы непосредственно переходим на третий нормативный уровень легитимности.

Он включает в себя прежде всего публичное выражение согласия подвластных на определенные отношения власти, в которые они включаются благодаря своим действиям, служащим доказательством этого согласия. Иначе говоря, этот уровень легитимности предполагает участие граждан в политике, определение их отношения к власти и политической системе в целом. Именно на этом уровне субъективные оценки и установки граждан переходят в объективные действия, по которым и можно собственно судить о степени поддержки гражданами политической власти, или же, в негативном аспекте, о степени их отчуждения от нее.

Согласие подвластных на определенные властные отношения может быть выражено в виде различных действий. Они могут иметь форму общественного договора между управляемыми и управляющими. Это может быть участие в выборах или в референдумах, участие в демонстрациях в поддержку правительства и т. д. Независимо от того, в каком виде будет выражена эта поддержка, она будет служить укреплением доказательства легитимности власти. При этом не будут иметь большого значения ни те методы, при помощи которых власть добилась поддержки граждан, ни те мотивы, которыми будут руководствоваться подвластные, оказывая поддержку, принимая, например, участие в выборах или референдумах. Здесь важны сами действия, выражающие поддержку власти и согласие на продолжение ее функционирования. Сами эти действия вводят дополнительный моральный компонент в отношения между управляемыми и управляющими, между властью и подвластными. Этот компонент проявляется в доверии и поддержке, оказываемой власти. Граждане, поддерживая политическую власть, практически доверяют ей свое будущее, свое право на счастье и благополучие. Выражая согласие относительно проводимой властью политики, граждане тем самым соглашаются с ней относительно осуществляемых ею представлений о справедливости, законности, о свободе и т. д. Но и сама власть, мобилизуя граждан на участие в выборах, на публичные действия, способные засвидетельствовать ее законность, берет на себя определенные экономические, моральные и политические обязательства по отношению к подвластным, давая им определенные гарантии и обязательства. Политические выборы с этой точки зрения являются своеобразным договором между властью и частью общества, оказавшего ей поддержку. Этот договор имеет определенное содержание и определенные сроки действия. Его содержание составляют те обязательства, которые берет на себя власть в период проведения выборов, а срок его действия определяется временем, на которое она избирается и/или назначается.

Определение легитимности власти на этом третьем уровне возможно как на основании определения той части граждан, которая поддерживает существующую политическую власть, так и на основе выявления той части подвластных, которая по различным причинам ее не поддерживает. При этом открываются возможности дифференцировать позиции, которые они занимают в зависимости от отношения к политической системе. В качестве этих позиций в политической науке выделяют следующие группы: не участвующие в совместных действиях, направленных на поддержку власти, пассивно противостоящие власти, открыто противостоящие власти (оппозиция власти).

Выделение нормативных структур принципиально важно с точки зрения исследования реальных процессов становления легитимности политической власти, особенно в переходный период от авторитаризма к демократии, когда общество в начале периода лишает власть своей поддержки, а затем в соответствии с новыми ценностями создает новые структуры власти и механизмы ее легитимации.

В этом плане нормативная структура легитимности играет роль своеобразного алгоритма легитимации политической власти, который систематически производится и воспроизводится обществом в периоды политического кризиса. Если обобщить основные теоретические подходы к проблеме, суммировать разнообразные концепции и точки зрения, накопленные в современной науке, то можно попытаться вывести обобщенную модель (алгоритм) процесса легитимации политической власти.

Исходной точкой процесса является системный кризис легитимности, который находит свое проявление прежде всего в разрушении нормативной структуры легитимации власти. Это может находить свое выражение: во-первых, в разрушении ценностного консенсуса относительно правил легитимации на уровне управляющих (элиты общества); во-вторых, в развитии аналогичного процесса на уровне управляемых (неэлиты общества); в-третьих, в нарушении согласия между управляемыми и управляющими. Нарушение согласия на уровне управляемых и управляющих есть по сути кризис горизонтальной легитимности, а разрушения национального консенсуса относительно правил легитимации власти между управляемыми и управляющими есть кризис вертикальной легитимности власти.

Воспроизводство легитимности власти предполагает восстановление ее структур и элементов. Иными словами, оно требует, во-первых, достижения ценностного консенсуса относительно правил легитимации власти на уровне элиты общества (управляющих); во-вторых, достижения аналогичного минимального консенсуса на уровне управляемых; в-третьих, обеспечения национального консенсуса между управляемыми и управляющими относительно новых правил легитимации политической власти. В результате достижения минимального национального консенсуса фактически восстанавливаются горизонтальная и вертикальная составляющие легитимности и создаются условия для роста веры в справедливость установленных правил и доверия к институтам власти, созданных в соответствии с принятыми правилами и сформулированными на их основе законами. Из сформулированного следует, что в процессе легитимации власти особую роль играет элита общества, как наиболее подготовленная в интеллектуальном и моральном плане часть общества. От ее умения освоить алгоритм легитимации власти зависит не только ее собственная судьба, но и общества в целом. Наличие подготовленной элиты всегда является необходимым условием успешного осуществления процессов производства и воспроизводства легитимности.

Понятно, что новые правила, определяющие легитимность власти, не могут быть сразу приняты в качестве оптимальных и наилучших. Какой-то период времени они естественно в общественном сознании будут сравниваться с предшествующими. Как свидетельствует политическая практика, укрепление веры или, наоборот, недоверия к ним будет во многом зависеть от эффективности самой власти, от ее способности в кратчайшие сроки решить общественные проблемы и прежде всего те из них, которые вызвали политический кризис и идентифицируются общественным сознанием с предшествующей стадией развития общества.

В этом плане процесс легитимации власти нельзя сводить только к формально-юридическим процедурам. Последние, безусловно, создают важную нормативную базу процессу легитимации, но они, как правило, являются следствием минимального социального и политического консенсуса, предшествующего признанию в качестве законных формально-юридических процедур легитимации власти. Поэтому соблюдение юридических процедур процесса легитимации практически означает сохранение условий консенсуса и признания всеми участниками соглашения результатов самого процесса вне зависимости от их соответствия частным интересам отдельных групп или лиц. Поэтому в современном обществе достаточно высоки требования по соблюдению процедур легитимации власти вне зависимости от типа политической системы или политического режима. Нарушения формально-юридических процедур ставят под сомнение жизнеспособность ранее достигнутого консенсуса и искажают, по сути, ценностные ожидания граждан, что способно только вызвать либо снижение уровня доверия к власти, либо новый кризис легитимности, который возвращает отношения между властью и гражданами в прежнее долегитимное состояние.

Завершая теоретический анализ проблемы политической власти и легитимности, следует отметить, что в современной политической науке сложились определенные традиции изучения этих проблем, опираясь на которые можно эффективно анализировать современные национальные и региональные политические процессы, проводить компаративные исследования.

ЛИТЕРАТУРА

1. Ачкасов В. А., Елисеев С. М., Ланцов С. А. Легитимация власти в постсоциалистическом российском обществе. М., 1996.

2. Болл Т. Власть // Политические исследования. 1993. № 5.

3. Власть: очерки современной политической философии Запада / Отв. ред. М. В. Мшвениерадзе. М., 1989.

4. Власть и демократия: Зарубежные ученые о политической науке / Под. ред. П. А. Цыганкова. М., 1992.

5. Дегтярев А. А. Политическая власть как регулятивный механизм социального общения // Политические исследования 1996. № 3.

6. Доган М. Легитимность режимов и кризис доверия // Социологические исследования. 1994. № 6.

7. Легитимность и легитимация власти в России - Сб. статей // Отв. ред. С. М. Елисеев, С. А. Ланцов. СПб., 1995.

8. Тоффлер О. Проблемы власти на пороге XXI века // Свободная мысль. 1992. № 2.

9. Философия власти / Под ред. В. В. Ильина. М., 1993.

10. Шабо Ж.-Л. Государственная власть: конституционные пределы и порядок осуществления // Политические исследования. 1993. № 3.

Глава 5 Политическая система, институциональные аспекты политики

§ 1 Теория политических систем

Теория политических систем была создана в 50-е гг. прежде всего усилиями американских политологов Д. Истона, Г. Алмонда, Р. Даля, К. Дойча и др. Одной из причин возникновения и распространения теории политических систем именно в это время явилась общая неудовлетворенность применявшимися методами политического анализа. Бихевиористские подходы позволяли анализировать политические явления лишь в отдельных, часто довольно незначительных фрагментах. Сформировалась вполне осознанная потребность в обобщающей теории. И она появилась, причем ее создателям в целом удалось избежать как сверхфактологичности «эмпириков», «из-за деревьев не видящих леса», так и больших потерь информации при абстрактных философских умозаключениях «теоретиков».

В основу концепции были положены заимствованные из экономики, социологии и кибернетики идеи системного подхода. Исходные постулаты общей теории систем просты. Любой системный объект должен отвечать некоторым непременным правилам системности, а именно: состоять из нескольких взаимосвязанных элементов, иметь относительную обособленность от других объектов, т. е. определенную автономию, и, наконец, обладать минимальной внутренней целостностью (это означает, что целое не сводимо к сумме элементов). Политическая сфера имеет эти элементарные качества.

Суть системного анализа (или структурного функционализма) — это выявление структуры системного объекта и последующее изучение функций, выполняемых его элементами. Таким образом, решалась проблема изучения политики как системного объекта.

Образцом для создателей теории послужила концепция «социальной системы» Т. Парсонса, который рассматривал системы человеческого действия любого уровня в терминах функциональных подсистем, специализированных на решении своих специфических проблем. Так, на уровне социальной системы функцию адаптации обеспечивает экономическая подсистема, функцию интеграции — правовые институты и обычаи, функцию воспроизводства структуры, которая, по Парсонсу, составляет «анатомию» социума, — система верований, мораль и институты социализации (семья, система образования и т. д.), функцию целедостижения — политическая подсистема. Каждая из подсистем общества, обладая свойством открытости, зависит от результатов деятельности остальных. При этом взаимообмен в сложных системах осуществляется не прямо, а с помощью «символических посредников», каковыми на уровне социальной системы являются: деньги, влияние, ценностные приверженности и власть. Власть прежде всего «обобщенный посредник» в политической подсистеме, в то время как деньги являются «обобщенным посредником» экономического процесса и т. д.

Теория политических систем возникла и как альтернатива традиционному институциональному подходу в политической науке и претендовала не только на обобщение огромного эмпирического материала, полученного бихевиористами, но и на преобразование политической науки в более точную дисциплину. «Понятие „политическая система", — пишет К. фон Бейме, — появилось для того, чтобы заполнить „теоретический вакуум", который оставляло понятие „государство". Этот термин свободен от правоведческих сопутствующих значений, ассоциируемых с государством, и легче поддается определению в категориях наблюдаемого поведения. Концептуальная широта термина делает его полезным средством анализа при исследовании неформальных политических структур, тогда как „управление" часто тесно отождествляется с формальными институтами» (Словарь политического анализа).

Считая важнейшим свойством политической системы способность к сохранению ее качественной определенности при изменении структуры и функций элементов, или иначе говоря, ее устойчивость, Д. Истон выдвигает в качестве первоочередной задачи анализ условий, необходимых для сохранения устойчивости системы и ее выживания (не случайно структурно-функциональный анализ называют макросоциологией социальной стабильности). Для чего, по его мнению, следует рассматривать четыре основные категории: «политическую систему», «окружающую социальную среду», «реакцию» и «обратную связь». Так как именно эти категории связаны с «...мобилизацией ресурсов и выработкой решений, направленных на достижение стоящих перед обществом целей».

Единицей исследования политической системы Д. Истон считает взаимодействие. Он пишет: «В более широком контексте исследование политической жизни... может быть описано как совокупность социальных взаимодействий между индивидами и группами. Взаимодействие является основной единицей анализа. То, что прежде всего отличает политические взаимодействия от всех других родов социальных взаимодействий, — это то, что они ориентированы прежде всего на авторитарное распределение ценностей в обществе». Отсюда, политическая система трактуется как совокупность взаимодействий, осуществляемых индивидами и группами, в пределах признанных ими ролей, взаимодействий, направленных на авторитарное распределение ценностей в обществе. Власть в данной трактовке политической системы выступает как ее главный атрибут. Стремясь подчеркнуть властный характер политической системы и ее направленность на принятие авторитарных решений, некоторые последователи Д. Истона называют политическую систему даже «машиной по выработке решений».

Однако такая трактовка политической системы не единственная. Так, с точки зрения Р. Даля, можно определить как политическую систему любой устойчивый тип человеческих отношений, который включает в себя в качестве главных компонентов, власть, нормы и правила, авторитет. Таким образом, политические системы могут различаться уровнем политической институализации и политического участия. В качестве политической системы может рассматриваться та внутригрупповая структура, которая осуществляет принятие решений в субсоциетальных группах (т. е. группах ниже уровня общества как целого), таких как семья, церковь, профсоюз или коммерческая организация. В то же время, отмечает Р. Даль, ни одно объединение людей не бывает политическим во всех аспектах. Политическая система, состоящая из полномочных представителей населения данной страны и ее правительства, представляет собой государство. В свою очередь, можно говорить и о международной политической системе с географической организацией и национальными подсистемами. Такое понимание политической системы можно назвать расширительным, однако оно не противостоит истоновскому подходу.

В целом только в политической науке США насчитывается более двадцати определений политической системы, но они принципиально не отличаются друг от друга, являясь во многом взаимодополняющими.

Будучи «открытой», иерархичной, саморегулирующейся системой поведения, политическая система испытывает на себе влияние окружающей среды. С помощью механизмов саморегуляции она вырабатывает ответные реакции, адаптируясь к внешним условиям. Посредством этих механизмов политическая система регулирует свое поведение, преобразует и изменяет свою внутреннюю структуру (под структурой понимается стандартизация взаимодействий) или изменяет функции структурных элементов. Для того чтобы справиться с возникающими в политической системе стрессовыми ситуациями, она должна обладать, по мнению М. Каплана, «способностью к ослаблению напряжений, исходящих из окружающей среды, способностью к реорганизации самой себя и внешнего окружения таким образом, чтобы положить конец возникновению напряжений вообще или, по крайней мере, их появлению в прежних формах». Если же система не обладает подобными «способностями» и не предпринимает мер по предотвращению разрушительного влияния окружающей среды, и если напряжения внутри системы настолько велики, что власти не могут осуществлять свои решения в качестве обязательных, то политическая система может быть разрушена.

Обмен и взаимодействие политической системы с социальной средой осуществляется по принципу «входа-выхода» (понятия заимствованы из кибернетики). «Вход» — это любое событие, которое по отношению к системе является внешним и влияет на нее любым способом. «Выход» представляет собой ответную реакцию политической системы на это воздействие в форме политических решений, заявлений, законов, различных мероприятий, символических актов и т. д.

«Вход» осуществляется либо в форме «требований», либо в форме «поддержки». Требование — это обращенное к властным органам, мнение по поводу желательного или нежелательного распределения ценностей в обществе. Речь идет о таких ценностях как, безопасность, самостоятельность личности, политическое участие, потребительские блага, статус и престиж, равноправие и др. Однако это не означает, что политическая система должна удовлетворить все обращенные к ней требования, тем более что это и невозможно практически. Политическая система может действовать весьма самостоятельно при принятии решений, выбирать между теми или иными требованиями, решать те или иные вопросы по своему усмотрению.

В таких случаях она обращается к так называемому «резерву поддержки», где поддержка — это такое политическое отношение, когда А действует на стороне В или ориентирует себя благосклонно по отношению к Б, где А — люди, а Б — политическая система как определенным образом взаимосвязанная и взаимодействующая совокупность политических институтов и политических руководителей, преследующих соответствующие политические цели и руководствующихся определенными политическими установками и ценностями» (Д. Истон). Поддержка проявляется в двух видах: внутренняя поддержка (или потенциальная), выражающаяся в настроениях приверженности данной политической системе, толерантности, патриотизме и др., и внешняя поддержка, предполагающая не только принятие ценностей данной системы, но и практические действия на ее стороне. Именно поддержка обеспечивает стабильность органов власти, которые преобразуют требования окружающей среды в соответствующие политические решения, а также создает необходимые предпосылки для применения средств и методов, с помощью которых осуществляются эти преобразования. Т. Парсонс определял поддержку как политический кредит доверия системе и сравнивал ее с вкладами в банк.

Поскольку именно поддержка обеспечивает нормальное функционирование политической системы, постольку каждая система стремится создать и внедрить в сознание своих граждан через каналы политической социализации так называемые «рабочие ценности», т. е. укрепляющую ее легитимность идеологию. Не случайно в западной традиции легитимность принято определять прежде всего как «способность системы породить и поддержать веру народа в то, что ее политические институты в наибольшей степени отвечают интересам данного общества» (С. Липсет).

Процесс ввода требований и поддержки осуществляется через две основные стадии: артикуляцию и агрегацию интересов. Артикуляция — это процесс осознания и формирования интересов индивидами и малыми группами. Агрегация — это уже обобщение и согласование близких артикулированных интересов, перевод их на уровень программ, политических деклараций, проектов законов, это корректировка проводимой политики и предложение ее альтернатив. Основным субъектом артикуляции являются группы интересов. Агрегация же — одна из целей деятельности политических партий, средств массовой коммуникации и государства.

На другой стороне находится «выход», то, что «измеряет производство» политической системы. Это и есть государственная политика, т. е. указы главы государства и постановления правительства, законы, принятые парламентом, судебные решения. Также это производство символов, знаков и сообщений, которые также адресуются окружающей среде. Эти исходящие являются, таким образом, ответом на требования окружающей социальной среды, которые тем самым удовлетворяются, отвергаются, оспариваются или частично выполняются. Наконец, властные решения, воздействуя на окружающую среду, неизбежно вызывают к жизни новые требования и поддержку. А это и есть обратная связь.

Поскольку политическая система — это сложное иерархическое образование, постольку неизбежно встает вопрос о ее подсистемах и элементах. Отвечая на него, Г. Алмонд, в частности, выделяет в качестве таких подсистем «...три широких класса объектов: 1) специфические роли и структуры, такие как законодательные и исполнительные органы или бюрократии; 2) носители ролей, такие как отдельные монархи, законодатели и администраторы; 3) конкретные публичные мероприятия, решения или исполнение решений».

Эти структуры, носители и решения могут, в свою очередь, быть подробно классифицированы в зависимости от того, включены ли они в политический процесс или «вход», или в административный процесс, или «выход». Причем, анализируя внутреннее строение политической системы, Г. Алмонд выдвигает на передний план не столько структуры, сколько существующие между ними связи их взаимодействия, выполняемые ими в политической системе роли.

В отечественной литературе принято выделять следующие подсистемы политической системы: политическая организация, охватывающая стабильные политические институты данного общества; политические нормы; политические отношения; политическое сознание (Ф. М. Бурлацкий). Эта классификация не единственная, однако чаще всего российские исследователи сводили набор элементов политической системы к структурным элементам политической организации общества (т. е. к перечню устойчивых политических институтов общества).

Динамическая характеристика политической системы дается через понятие «политический процесс». Описания политического процесса в западной политической науке, как правило, сильно формализованы, поскольку они должны отвечать двум главным требованиям: быть операциональными и верифицируемыми, для того чтобы сделать возможным переход от содержательного описания процесса к созданию формальной модели (схемы) процесса в математической или таблично-графической форме.

Отсюда, политический процесс — это «процесс преобразования информации, перевода ее с „входа" на „выход"» (Д. Истон). Таким образом, речь идет практически о сведении политического процесса к «передаче смыслов, значимых для функционирования политической системы», т. е. к политической коммуникации. К. Дойч высказал даже мнение, что политическая коммуникация могла бы стать средоточием политологии, тогда политические системы трактовались бы как обширные коммуникационные сети. Однако такой крайний подход был подвергнут критике за «механическое перенесение терминологии, принципов деятельности и важнейших положений кибернетики в сферу политики» (Р. Кан).

Общепринятой стала трактовка, предложенная Г. Алмондом: «Говоря о политическом процессе, или входе, мы имеем в виду поток требований от общества к государству и конверсию этих требований в авторитетные политические мероприятия. К числу структур, вовлеченных преимущественно в процесс входа, относятся политические партии, группы интересов и средства коммуникации». При этом «выход» трактуется в западной политологии как «административный процесс», говоря о нем, имеют в виду «...процесс реализации или навязывания авторитетных политических решений. Структуры, вовлеченные преимущественно в этот процесс, включают бюрократии и суды».

Итак, политический процесс складывается из следующих основных циклов:

• поступление информации из окружающей среды в рецепторы политической системы;

• циркуляция ее в системе;

• преобразование политической системы;

• решение системы по авторитетному распределению ценностей (Р. Даль).

Исходя из вышесказанного, мы можем определить политический процесс как совокупную деятельность всех акторов политических отношений, связанную с формированием, изменением, преобразованием и функционированием политической системы.

Поскольку любая политическая система стремится к самосохранению и адаптации к требованиям своего окружения, приверженцы структурного функционализма утверждают, что можно вычленить конечное число процессов, благодаря которым эти цели станут выполнимыми. По их мнению, во всех политических системах прошлого и настоящего обеспечивались одни и те же «функции», менялись лишь состав и сложность государственных и иных политических структур. Именно на этой почве возникла общая теория функций политической системы. Например, в работе Г. Алмонда и Б. Пауэлла «Сравнительная политика» функции, направленные на самопроизводство системы и ее адаптацию к окружению, делятся на три группы:

1. Функции преобразования, конверсии. Их цель — обеспечить превращения требований и поддержки в политические решения или действия. Г. Алмонд и Б. Пауэлл выделяют здесь шесть функций. Две из них осуществляются на уровне «входа» и должны обеспечить регулирование всего, что питает политическую систему: речь идет о выявлении интересов и требований и их гармонизации.,

Три других функции находятся на «выходе», это: а) разработка обязательных правил; б) проведение их в жизнь; в) судебная функция.

Шестая функция — политическая связь/коммуникация (движение или сдерживание информации, передача смыслов, значимых для функционирования политической системы) касается и «входа», и «выхода» системы.

2. Функция адаптации, приспособления. Давление, оказываемое на политическую систему требованиями всякого рода, создает постоянный фактор несбалансированности. Противостоят этой перегрузке две функции системы: а) набор политического специализированного персонала, принимающего требования и проводящего их оптимальную обработку; б) функция политической социализации, т. е. распространение политической культуры, совместимой с требованиями выживания и адаптации системы к своему окружению.

3. Способности. Они касаются отношений между политической системой и ее окружением: а) способность мобилизации материальных и человеческих ресурсов для нормального функционирования системы; б) способность регулировать — т. е. устанавливать контроль над людьми, находящимися на территории, управляемой системой; в) способность распределять, т. е. предоставление услуг, статуса, вознаграждения и др.; г) способность поддерживать символику — т. е. проведение действий по приданию чему-либо законной силы, празднование героических дат или событий, связанных с общественными ценностями, способствующих достижению согласия; д) способность слушать, т. е. умение принять требования до того, как они породят серьезное напряжение в обществе.

Типологии политических систем. Чаще всего политические системы разделяют на открытые и закрытые.

Открытая политическая система характеризуется высокой степенью «отзывчивости» по отношению к требованиям, выдвигаемым «окружающей средой». При этом такая открытость может достигать такой степени, когда даже протестные движения кооптируются в существующие властные структуры, и их требования так или иначе усваиваются политическими институтами.

Для закрытых политических систем, напротив, характерны репрессивные меры по отношению к инициативам и несанкционированным коллективным действиям любого рода.

В литературе выделяются следующие показатели степени открытости политических систем:

1. Число политических партий, фракций и организованных групп интересов, которые способны переводить требования различных социальных групп на язык официальной политики. Считается, что чем их больше, тем менее вероятно формирование общественных движений, требования которых не вписались бы в спектр политических требований, выдвигаемых политическими партиями.

2. Разделение исполнительной и законодательной власти. Поскольку законодательная власть (в отличие от исполнительной) непосредственно подотчетна избирателям, постольку она более чувствительна к требованиям населения, а значит и общественных движений, групп интересов и др.

3. Характер взаимодействия исполнительной власти и организованных групп интересов. Считается, что там, где между этими социальными институтами складываюте я относительно свободные неформальные связи, облегчается доступ новых требований к центру принятия решений, а значит невелика вероятность возникновения радикальных протестных движений.

4. Наличие механизма агрегации требований, выдвигаемых различными социальными и политическими акторами. Считается, что открытость системы уменьшается, если в ней отсутствуют механизмы формирования политических компромиссов и поиска консенсуса.

Исходя из этих критериев, Г. Алмонд предложил следующую классификацию политических систем: 1) англо-американская (наиболее открытая); 2) континентально-европейская (относительно закрытая); 3) тоталитарная и 4) доиндустриальная (3-я и 4-я системы — закрытые, однако тоталитарная, в отличие от доиндустриальной, относится Алмондом к современному типу политических систем).

Системный подход вызвал огромный интерес политологов еще и тем, что, казалось бы, позволял моделировать политические отношения, давал возможность «разворачивать» политическую ситуацию в направлении, обратном реальному течению времени, то есть от следствия к причине, что и вело к выяснению факторов и действий, способствовавших возникновению политических кризисов и конфликтов. Предполагалось, что полученные в результате такой проверки модели можно будет использовать для «разворачивания» ситуации в будущее время и обнаруживать кризисные факторы заранее. Казалось, что наконец найдено средство, которое позволит политической науке выполнять в полном объеме прогностическую функцию.

Помимо огромного интереса, идеи системного анализа политики породили и большие разочарования, поскольку исследователи столкнулись с четырьмя «проклятыми» проблемами: субъективности, многомерности, неопределенности и размытости критериев политического поведения. Это была цена, которую пришлось платить за применение системного подхода (как оказалось, не универсального) к познанию политических реалий.

Однако были и явные достижения. Приверженцы этого подхода привнесли в политическую науку богатый и строгий язык системного анализа. Структурный функционализм позволил включить в поле сравнительного политического анализа страны «Третьего мира», что привело, в частности, к выдвижению в политической науке на первый план (с 60-х гг.) теорий политической модернизации. Весьма важным был и поворот к изучению неформальных механизмов принятия политических решений и функционирования государства.

§ 2 Государство в политической системе общества

Важнейшим институтом политической системы, от нормального функционирования которого в решающей степени зависит ее самосохранение и адаптация, является государство. Понятие «государство» (Staat, stati, etat, state) появляется в период итальянского Ренессанса и до XIX в. распространяется в Европе. Ранее для обозначения властного устройства использовались другие понятия: polis, res publica, civitas regnum, imperium и др.

При этом исходное латинское слово «status» (состояние) приобретает новое значение. Сначала оно обозначает приверженцев обладателя власти, затем само обладание властью. Далее смысловое ударение переходит от обладателя власти — к власти как к функции и от функции власти — к государственной власти и государственному интересу. Начиная с XVII в. понятие «государство» также обозначает государственное учреждение (аппарат, администрация), господство и общность, государственный народ.

В данном случае речь идет о эволюции понятия «государство» в Европе. В других регионах мира, например в Китае, где государство в течение многих веков выступало в роли регулятора социальных отношений, главного страхователя от стихийных бедствий, организатора общественных работ, содержало огромную армию, необходимую для внешней обороны, строило и содержало пути сообщения, связывающие разобщенные части страны в единое целое, и где оно всегда безраздельно господствовало над всеми другими социальными институтами, понятие «государство» прошло иную эволюцию и имело несколько иной смысл, нашедший выражение в категории «китайская деспотия».

Это касается и России, в русском языке понятие «государство» производно от слова «государь», т. е. хозяин, владелец «русской земли». Многие западные исследователи отмечают особый характер российского государства. Так, Р. Пайпс отмечает: «Россия принадлежит par exellence к той категории государств, которые... обычно определяют как „вотчинные" (patrimonial). В таких государствах политическая власть мыслится и отправляется как продолжение права собственности, и властитель (властители) является одновременно сувереном государства и его собственником».

Классическое описание важнейших свойств государства в современных обществах было дано М. Вебером: «Исходные формальные характеристики государства таковы. Оно обладает административным и правовым порядком, изменяемым посредством законодательства, в соответствии»; которым осуществляется организованная корпоративная деятельность административного персонала, также регулируемая законом. Эта система порядка претендует на принудительную власть не только над членами государства, гражданами, большинство которых обрело свое членство по рождению, но и в весьма значительной степени над всеми действиями, происходящими на контролируемой ею территории. Таким образом, это — обязательная ассоциация с территориальной основой. Более того, в настоящее время применение насилия считается легитимным, только пока дозволено государством или предписано им... Претензия современного государства на монополию применения насилия столь же сущностно важна для него, как и свойства принудительной юрисдикции и непрерывности организации».

С точки зрения права необходимыми признаками государства служат три элемента: государственная территория, государственный народ, государственная власть. В юридическом и политическом смысле понятие «государство», как правило, используется в узком смысле слова: как институт господства, как носитель государственной власти (право на легитимное принуждение). Государство противопоставляется обществу и выступает по отношению к нему как орудие руководства и управления.

От других политических институтов государство отличается: 1) наличием особой группы людей, занятых исключительно управлением обществом и охраной его экономической и социальной структуры; 2) монополией на принудительную власть; 3) правом и возможностью осуществления внутренней и внешней политики от имени всего общества; 4) суверенным правом издания законов и правил, обязательных для всего населения (подчеркивая важность данного признака, Г. Кельзен определяет государство как «относительно централизованный правопорядок»); 5) монопольным правом на взимание налогов и сборов с населения, на формирование национального бюджета; 6) организацией власти по территориальному признаку.

Государство обладает сложной структурой — обычно выделяют три группы государственных учреждений: высшие органы государственной власти и управления, государственный аппарат (публичная администрация), карательный механизм государства.

Структура и полномочия указанных учреждений зависят от формы государства, а функциональная сторона во многом определяется существующим политическим режимом. Понятие «форма государства» раскрывается через категории «форма правления» и «форма государственного устройства».

«Форма правления» — это организация верховной власти, характеризуемая ее формальными источниками, она определяет структуру государственных органов (институциональный дизайн) и принципы их взаимоотношений. Две основные формы правления — это монархия и республика и их разновидности.

Монархия (классическая) характеризуется тем, что власть главы государства — монарха передается по наследству и не считается производной от какой-либо другой власти, органа или избирателей. Она неизбежно сакрализуется, ибо это условие легитимации власти монарха. Есть несколько разновидностей монархической формы правления: абсолютная монархия — характеризуется всевластием главы государства и отсутствием конституционного строя; конституционная монархия — предполагает ограничения полномочий главы государства более или менее развитыми чертами конституционного строя. В зависимости от степени ограничения власти главы государства различают дуалистическую и парламентарную конституционные монархии.

Дуалистическая монархия — полномочия монарха ограничены в сфере законодательства, но широки в сфере исполнительной власти. Кроме того, он сохраняет контроль за представительной властью, поскольку наделяется правом полного «вето» на решения парламента и правом его досрочного роспуска (Германия по конституции 1871 г., Япония по конституции 1889 г., Россия после 17 октября 1905 г., сегодня это Саудовская Аравия и ряд небольших арабских государств.)

Парламентарная монархия — существует в Бельгии, Великобритании, Дании, Испании, Нидерландах, Норвегии, Швеции, Японии и др. Власть монарха не распространяется на сферу законодательства и значительно ограничена в управлении. Законы принимаются парламентом, право «вето» фактически (в ряде стран и формально) монарх не осуществляет. Правительство формируется на основе парламентского большинства и несет ответственность перед парламентом. Фактическое управление страной осуществляет правительство. Любой акт монарха требует утверждения со стороны главы правительства или соответствующего министра. Таким образом, монархия сегодня — «слабое» политическое учреждение, однако она, по мнению М. Вебера, обеспечивает дополнительную легитимацию власти, так как монарх — носитель традиции, символ единства нации, незыблемости политической системы. Кроме того, конституционная монархия «дает нейтрального руководителя государства и делает ненужным поиск приемлемого для всех кандидата на этот пост» (А. Лейпхарт).

Республика — известны две основные формы республиканского правления: президентская и парламентская республики.

Президентская республика характеризуется особой ролью президента; он одновременно и глава государства, и глава правительства. Пост премьер-министра отсутствует, правительство формируется внепарламентским путем, президент назначает его членов или независимо от парламента, или «с согласия Сената» (практика США). Министры обязаны проводить политику, определяемую президентом, и несут ответственность перед ним. Парламент не вправе выразить правительству вотум недоверия, а порицание министров парламентом не влечет за собой их автоматической отставки.

Глава государства избирается независимо от парламента: либо коллегией выборщиков, избираемых населением (США), либо прямым голосованием граждан (Франция и др.). Такой порядок выборов дает возможность президенту и его правительству действовать без оглядки на парламент. Президент, кроме того, наделяется правом отлагательного вето на законы, принимаемые парламентом, и активно им пользуется. Президентом становится лидер партии, победившей на президентских выборах, парламентское же большинство может принадлежать другой партии (в 80-е гг. в США президент — республиканец, большинство в Конгрессе — за демократами). Такое несовпадение невозможно в парламентской республике.

Важнейшая отличительная черта президентской республики — жесткое разделение властей, при котором ветви власти обладают значительной самостоятельностью по отношению друг к другу. Парламент не вправе вынести вотум недоверия правительству, но и президент не вправе досрочно распустить парламент. Кроме того, парламент обладает правом на импичмент — т. е. правом привлечения к ответственности и судебного рассмотрения дел о преступлениях высших должностных лиц, в том числе и президента: в то же время у главы государства есть право отлагательного вето на решения парламента.

С одной стороны, в президентской республике создаются благоприятные предпосылки для концентрации властных полномочий в руках президента, с другой — при соблюдении конституционных норм правительство более стабильно, а парламент обладает большими реальными полномочиями, чем в странах с парламентарной системой. Классический пример президентской республики — США, где впервые и была установлена эта форма правления, возродившая, в свою очередь, многие принципы римской политической системы.

Парламентская республика: ее важнейшая отличительная черта — формирование правительства на парламентской основе и его формальная ответственность перед парламентом. Глава государства занимает в системе властных органов скромное место. Парламент наряду с изданием законов и вотированием бюджета имеет право контроля за деятельностью правительства. Назначает правительство глава государства, но не по своему усмотрению, а из числа представителей партии (коалиции партий), располагающих большинством мест в парламенте (его нижней палате). Вотум недоверия правительству со стороны парламента влечет за собой либо отставку правительства, либо роспуск парламента и проведение досрочных парламентских выборов, либо то и другое. Правительство, формируемое из представителей партии (партий) парламентского большинства, получив вотум доверия, при помощи партийной дисциплины направляет деятельность этого большинства и тем самым приобретает контроль над парламентом в целом. Таким образом, правительство — главный орган управления страной, а глава правительства является фактически первым лицом в структуре власти, оттесняя главу государства на второй план. Президент парламентской республики избирается или парламентом, или особой коллегией выборщиков, включающей депутатов парламента, реже — всеобщим голосованием избирателей (Австрия). Полномочия президента, кроме чисто представительских, осуществляются только с согласия правительства. Акты президента нуждаются в утверждении со стороны членов правительства, которые и несут за них ответственность. Типичные парламентские республики: Австрия, Италия, ФРГ.

Среди форм правления есть такие, которые сочетают в себе признаки и президентской, и парламентской республики.

Такова «Пятая французская республика», возникшая в результате принятия конституции 1958 г. Данная смешанная форма получила наименование премьер-президентской. Она характеризуется тем, что:

1) президент избирается на прямых всеобщих выборах;

2) президент наделен широкими властными полномочиями;

3) одновременно с президентом существует и выполняет функции исполнительной власти премьер-министр и кабинет, ответственные перед законодательным собранием.

По мнению М. Дюверже, это система, в которой — в зависимости от того, поддерживает ли парламентское большинство действующего президента или нет, — чередуются президентские и парламентские фазы. На президентской фазе президент играет ключевую, доминирующую роль в системе высших органов государственной власти. На парламентской он вынужден делить властные полномочия с премьер-министром. Помимо Франции данная форма правления существует в Португалии, Финляндии и Исландии.

Смешанная, президентско-парламентская форма правления, с еще большим доминированием президента, характерна для ряда стран Латинской Америки (Перу, Эквадор), она же закреплена конституцией 1993 г. в России. Ее наиболее важные особенности:

1. Наличие всенародно избранного президента.

2. Президент назначает и смещает членов правительства.

3. Члены правительства должны пользоваться доверием парламента.

4. Президент имеет право распустить парламент.

Особая форма правления сложилась в Швейцарии. Здесь функции главы государства и правительства осуществляются «коллективным президентом» — Федеральным советом, который избирается парламентом в составе 7 человек на широкой коалиционной основе. Председательствует в Федеральном совете президент, избираемый на один год из состава его членов и осуществляющий чисто представительские функции. Принцип парламентской ответственности правительства отсутствует. М. С. Шугарт и Д. М. Кэри предложили называть такую систему ассамблейно-независимой, в этом наименовании, по их мнению, указывается как «источник исполнительной власти, так и отсутствие необходимости во взаимном доверии законодательной ассамблеи и исполнительной власти».

Форма государственного устройства — это территориально-политическая организация государства, включая политико-правовой статус его составных частей и принципы взаимоотношений центральных и региональных государственных органов. Выделяют две основные формы государственного устройства: унитарную и федеративную.

Унитарное — это единое государство, которое подразделяется на административно-территориальные единицы, не обладающие политической самостоятельностью.

Федеративное — это союзное государство, состоящее из нескольких государственных образований, каждое из которых обладает собственной компетенцией и имеет свою систему законодательных, исполнительных и судебных органов.

В прошлом существовала и такая близкая к федеративной форма государственного устройства, как конфедерация. Различие между конфедерацией и федерацией заключается в том, что федерация предполагает наличие центра, уполномоченного принимать решения от имени всех участников союза и осуществляющего по отношению к ним властные полномочия. Конфедерация же представляла собой более или менее гибко организованную, без какого-либо конституционного оформления, федерацию независимых государств. Конфедерациями были: Швейцария с 1291 по 1848 гг., США в 1776-1797 гг., Германский союз в 1815-1867 гг. Сегодня конфедераций нет, хотя в официальном наименовании швейцарского и канадского государства употребляется это слово. В то же время, некоторые черты конфедеративного устройства приобрел Европейский союз (ЕС).

Форма государственного устройства зависит от исторических условий образования и существования государства, традиций, степени территориальной и этнической общности в государстве и т. д. В конечном счете форма государственного устройства отражает степень централизации или децентрализации государственного управления, соотношение центра и мест.

Для унитарного государства характерны следующие признаки: единая конституция, единая правовая система, единая система высших органов государственной власти и управления, единое гражданство, единство судебной системы, деление на административно-территориальные единицы, статус органов управления, в которых определяется общегосударственными правовыми нормами подчинение этих органов центральным. В зависимости от степени централизации можно выделить несколько разновидностей унитарных государств:

1. Выборные местные органы отсутствуют, функции управления осуществляют назначаемые из центра чиновники.

2. Есть местные выборные органы управления, но они поставлены под контроль назначаемых представителей центра.

3. Выборные местные органы самоуправления косвенно контролируются центром.

4. В государстве существует определенная автономия для отдельных территорий, включающая внутреннее самоуправление и ограниченное право издания законодательных актов по вопросам местного значения. Такая автономия не меняет унитарного характера государства, но может рассматриваться как особая, переходная форма от унитаризма к федерализму. Значительная часть автономных образований создана по историко-географическому признаку (большинство областей Италии, острова Мадейра и Азорские в Португалии и др.), по национально-территориальному признаку созданы некоторые автономные образования в Испании и бывшем СССР, историко-географические и национальные признаки сочетает автономия Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии в рамках Великобритании.

Для федеративного государства характерны такие признаки:

1. Федерацию составляют государственные образования (штаты в США и Австралии, земли в ФРГ и Австрии, кантоны в Швейцарии, провинции в Канаде и Бельгии, республики в Югославии и бывшем СССР и др.), являющиеся ее субъектами и имеющими собственный круг властных полномочий.

2. Субъекты федерации не обладают полным суверенитетом, несмотря на формальное провозглашение в некоторых федерациях.

3. Наряду с общефедеральной конституцией и законами действуют конституции и законы субъектов федерации при верховенстве общефедеральных.

4. Помимо законодательных, исполнительных, судебных органов федерации имеются такие же органы субъектов федерации, при этом проводится разграничение компетенции в сфере законодательства и управления между федерацией и ее субъектами.

5. В федеральном парламенте обеспечивается в разных формах представительство субъектов федерации.

6. Еще один возможный признак — наличие двойного гражданства.

Федерация не служит средством решения национального вопроса (опыт Запада), и субъекты ее, как правило, создавались не по национально-территориальному признаку, а по физико-географическому (США, Австралия) или историческому признаку (Швейцария, Австрия, ФРГ). Федерации исторически создавались, как правило, не на добровольной основе, и поэтому за субъектами федерации не признается право выхода (сецессии). Исключение в этом вопросе составляли только «социалистические» федерации (СССР, ЧССР, СФРЮ и др.), ныне распавшиеся.

Чрезвычайно сложным федеративным образованием, включающим около ста разнородных субъектов (это и республики, и области, и округа, и города федерального значения), фактически неравноправных, является современная Россия.

Федерализм — сложное и противоречивое явление, для него характерно взаимодействие двух противоположных тенденций: к большей централизации и к децентрализации и даже сепаратизму. Поэтому его можно рассматривать и как предпосылку формирования государства с централизованной системой управления, и как результат дезинтеграционных процессов в централизованном государстве, теряющем контроль над частью своих территорий. Историческая практика дает примеры того и другого. Она же свидетельствует, что в условиях распада государства федерализм является наиболее практичным способом урегулирования конфликтов, предоставляя землям возможность выбора формы внутреннего управления и оставляя за центром только те функции, которые не под силу местам, т. е. функции общего, координирующего характера.

§ 3 Партии и общественные движения в политической системе

Политические партии играют исключительную роль в функционировании современных политических систем. Именно они, прежде всего, обеспечивают связь системы и окружающей среды, выполняя функции артикуляции и агрегации социальных интересов. В свое время С. М. Липсет и С. Роккан дали убедительное политологическое обоснование функции партий как политических выразителей глобальных социальных расколов. Они назвали четыре основных раскола — между центром и периферией, государством и церковью, городом и деревней, работодателями и рабочими, — которые и дали толчок к появлению в Европе политических партий с различными социальными базами (региональными, конфессиональными, этническими, классовыми).

Политические партии берут на себя и формулирование коллективных целей для социума, предлагая различные цели и стратегии общественного развития.

Современные правительства, как правило, партийные правительства, партийные фракции определяют «лицо» современных парламентов, поскольку через партии реализуются еще две важнейшие политические функции — политического представительства и рекрутирования политической элиты. Наконец, партии являются наиболее эффективным и легитимным инструментом борьбы за власть и участие в принятии значимых политических решений.

Политические партии — один из немногих политических институтов, рождение которых неразрывно связано с генезисом либеральной демократии. «Демократия мыслима не иначе, чем выраженная через партии», — пишет, например, американский политолог Г. Штатшнайдер. Хотя политическая история знает не только демократические, системные, но и антисистемные, революционные партии. Отмечая особую роль и значение партий, многие исследователи (причем и те, кто позитивно, и те, кто негативно оценивают данный институт) называют современное государство «партийным государством».

Группы интересов, в большей или меньшей степени организованные, всегда были неотъемлемым атрибутом политики, в связи с этим можно вспомнить «партии» пополяров и оптиматов времен кризиса Римской республики, гвельфов и гибеллинов средневековой Европы, политические объединения, возникавшие в ходе английской революции XVII в. и Великой французской революции конца XVIII в. и др. Однако партии в современном смысле слова — относительно недавнее «изобретение». Они появились лишь во второй половине XIX в.

Непосредственные их предшественники — «внутренние партии» или «партии — политические клубы» возникли примерно столетием раньше на «родине классического парламентаризма» в Великобритании. Это знаменитые «тори» и «виги», представлявшие в английском парламенте интересы двух фракций господствующего класса: земельных собственников (тори) и промышленников (виги). Правда, политический строй, который существовал в этот исторический период в Англии, был очень отличен от современной демократии. Он опирался на очень ограниченное избирательное право (только чуть более двух процентов населения имело право голоса). Парламент состоял из лиц, тесно связанных происхождением, общими интересами и даже родством. Дебаты в палатах носили деловой, зачастую чисто технический характер. Не случайно В. Зомбарт сравнивал английский парламент этого исторического периода с советом акционерной компании, где обсуждается, как вести предприятие, в успехе которого все одинаково заинтересованы и о делах которого все осведомлены.

Однако именно с этого времени и начинается изучение данного феномена. В середине XVIII в. Д. Юм предлагает, по всей видимости, первую типологию политических партий. По его мнению: 1) на почве общего интереса возникают «партии по интересам»; 2) на привязанности к тому или иному лидеру строятся «партии по аффектам»; 3) на основе общих принципов создаются «партии по принципам». Несколько позже появляется и классическое определение «политической партии», принадлежащее одному из «отцов-основателей» европейского консерватизма, английскому мыслителю и политическому деятелю Э. Берку: «Партия — группа людей, придерживающаяся общих принципов и объединившаяся для обеспечения общими усилиями национальных интересов».

Сегодня существует огромное количество дефиниций политической партии. Как заметил однажды немецкий политолог X. Д. Клингеманн, «природа партий, как и природа красоты, зависит от взгляда наблюдателя». Однако практически все определения носят функциональный характер.

Поэтому достаточно условно все их множество можно разделить на две большие группы:

1. Их авторы считают важнейшими для партий функции артикуляции и агрегации социальных интересов и формулирования общенациональных целей; такого рода определения близки по содержанию к берковскому.

2. Исследователи, принадлежащие к этой группе, акцентируют в качестве ключевой для партий функцию борьбы за власть и участия во власти. Такова дефиниция Й. Шумпетера: «Партия — это не группа людей, способствующая осуществлению общенационального интереса, скорее это группа людей, которая, исходя из общих принципов, стремится к политической власти». Или более современное и в большей степени соответствующее природе нынешних массовых партий определение К. фон Бейме: «Партии — это общественные организации, конкурирующие между собой на выборах во имя достижения власти».

Более широкое определение, которое охватывает партии, использующие не только состязательные и сдерживающие, но и подрывные стратегии в борьбе за власть, предложил К. Джанда: «Партия — это организация, преследующая цель замещения правительственных должностей своими признанными представителями».

Пытаясь сформулировать универсальное определение «политической партии», американский политолог Д. Ла Паломбара указал на четыре образующих партию признака:

1. Любая партия есть носитель идеологии или особого видения мира и человека (мировоззрения).

2. Партия — это организация, то есть достаточно длительное институализированное объединение людей на разных уровнях политики (от местного до международного).

3. Цель партии — завоевание и осуществление власти.

4. Каждая партия старается обеспечить себе поддержку народа — от голосования за нее до активного членства.

Причем первый и третий признаки — это то, что отличает политические партии от заинтересованных групп, а второй и третий — это то, что отличает их от общественных движений.

«Общественное движение представляет собой коллективное образование, действующее в течение достаточно длительного времени. Его цель — содействие или сопротивление социальным изменениям в обществе или группе, частью которой оно является», — пишут американские социологи Р. Тернер и Л. Киллиан.

В определении подчеркивается два основных параметра движения: их коллективный характер и целенаправленность действий.

От них производны такие признаки движения, как:

• общие ценности, воплощенные в идеологии движения;

• общая коллективная идентичность;

• наличие системы норм и правил поведения для «своих» (внутренний этос) и правил взаимодействия с окружением (внешний этос).

Поскольку движения в условиях демократии, как правило, не ставят своей задачей борьбу за власть, постольку они рассматриваются партиями как ресурс поддержки в избирательной борьбе. По мнению ряда исследователей, открытая политическая система (американская) делает наиболее вероятными три сценария развития общественных движений национального масштаба: 1) распад движения; 2) включение активистов движения в одну из политических партий (кооптация); 3) создание групп давления, которые пытаются оказать влияние на правительство и парламентские партии. В странах с относительно закрытой политической системой (Западная Европа), где партии возникли по классовому признаку, третий вариант маловероятен, однако возможно создание на базе движения новой политической партии (например партия зеленых в ФРГ).

Простейшая и наиболее распространенная классификация политических партий — деление их на «левые» и «правые» — обязана своим происхождением Великой французской революции. Так уж случилось, что в 1789 г., когда созванные королем Генеральные штаты провозгласили себя Национальным Конвентом, противники короля, сторонники радикальных мер и приверженцы принципа «народного суверенитета» сидели слева от председательствующего, а сторонники монархии, сохранения «статус-кво» и завершения революции — справа. Современное употребление этих терминов связано с появлением социал-демократических и коммунистических партий. К левым стали относить тех, кто признает высшей ценностью социальную справедливость и борьбу за нее провозглашает своей целью; смещение вправо в этом случае означает постепенный отказ от этой ценности.

Развитием данной типологии стала классификация партий в зависимости от идеологических предпочтений, в соответствии с ней партийно-политический спектр включает (слева направо): левых радикалов (коммунисты), левых реформистов (социал-демократы), либералов, консерваторов, правых радикалов (фашисты). Линейный характер спектра и содержательные критерии типологии затрудняют определение места тех или иных реально существующих, а значит динамично развивающихся партий в этой классификации. Особенно трудно это сделать в условиях радикальных изменений политической системы.

Поэтому классификацию политических партий чаще всего осуществляют по признакам внутрипартийных структур. Наиболее распространенной является типология М. Дюверже, который предложил разделять партии на массовые и кадровые. Различие кадровых и массовых партий не строится на их численности, поскольку речь идет не о внешних различиях, а об особенностях организационных структур, основных направлениях деятельности, организационной стабильности, принципах руководства.

Примером массовой партии для Дюверже являются европейские социал-демократические партии (прежде всего Французская социалистическая партия), большинство из которых возникло во второй половине XIX в. в условиях введения всеобщего избирательного права, как политические организации рабочего класса и как антисистемные партии протеста, что и предопределило некоторые особенности их организации. «Привлечение новых членов представляет для нее (массовой партии. — В. А) фундаментальную потребность с двух точек зрения — политической и финансовой. Она стремится прежде всего осуществить политическое воспитание рабочего класса, выделить в его среде элиту, способную взять в свои руки правительство и управление страной; члены партии, таким образом, составляют саму ее основу, субстанцию ее деятельности. Без членов партия представляла бы собой учителя без учеников. С финансовой точки зрения, она в основном опирается на членские взносы, уплачиваемыми ее членами».

Кадровые партии — это, по словам М. Дюверже, «объединения нотаблей» («лучших людей») с целью подготовки и проведения выборов с последующим сохранением контактов с избранными. М. Дюверже различает несколько категорий нотаблей: 1) нотабли, которые своим именем или престижем повышают авторитет кандидата в депутаты и завоевывают ему дополнительные голоса; 2) нотабли, умеющие организовывать избирательную кампанию; 3) нотабли-финансисты. «То, что массовые партии достигают числом, кадровые партии добиваются путем отбора... Если понимать под членством то, что имеет признаком обязательство перед партией и, далее, регулярную уплату членских взносов, то кадровые партии не имеют членов», — писал М. Дюверже. Пик активности кадровых партий — это время выборов, в промежутках между ними они как бы «засыпают».

Классическое исследование данного типа партий (прежде всего американских и английских) осуществил в начале XX в. наш соотечественник М. Острогорский, пессимистически оценивший перспективы демократического развития в условиях сосредоточения средств контроля и манипулирования политическим поведением масс в руках небольшого числа людей, входящих в так называемый партийный «кокус». Его выводы перекликаются с теми, которые получил немецкий социолог Р. Михельс при анализе эволюции массовой партии (СДПГ). Именно он сформулировал так называемый «железный закон олигархии», фиксирующий неизбежность олигархического перерождения демократических партий в условиях прихода масс в политику.

Первоначально кадровые партии, в отличие от массовых, ориентировались на политическую мобилизацию прежде всего среднего класса и были «системными партиями».

Ныне эти различия во многом нивелировались, кадровые партии были вынуждены заимствовать или имитировать многие структуры партий массовых, в значительной степени нивелировались идеологическая и классовая определенность, радикализм политических требований бывших партий протеста.

В связи с этим М. Дюверже выделяет категорию полумассовых партий. Это, например, партии, состоящие не только из индивидуальных, но и коллективных членов. Классический пример такого рода лейбористская партия Великобритании. С финансовой точки зрения это массовая партия, так как партийные расходы покрывались преимущественно за счет взносов членов тред-юнионов, которые и были коллективными членами партии. Однако, во-первых, она никогда не была марксистской, а значит и антисистемной партией, во-вторых, как отмечает М. Дюверже, «общее членство остается весьма отличным от индивидуального: оно не предполагает ни действенного включения в политическую жизнь, ни персональных обязательств перед партией. Это глубоко трансформирует ее природу».

Позднее классификация М. Дюверже неоднократно дополнялась. Так, французский политолог Ж. Шарло предложил дополнить ее категорией партий избирателей. Он обратил внимание на то, что созданная Ш. де Голлем партия Союз демократов за республику (ЮДР) имела чрезвычайно неопределенные идейные установки и этим напоминала кадровую партию. В то же время ЮДР широко использовала методы вовлечения масс в политическую жизнь, практикуемую массовыми партиями, что и обеспечивало объединение вокруг партии и ее лидера избирателей даже «с противоположными интересами».

Фиксируя изменения, происходящие в современных демократических парламентских партиях, политологи стали выделять еще три типа партий:

1) «партии хватай всех» (Д. Ла Паломбара), универсальные или «народные» партии — утратившие идеологическую определенность и ориентирующиеся на максимальную мобилизацию электората, вне зависимости от его социальной принадлежности и идейных предпочтений; 2) «картельные» партии — политические профессиональные объединения, готовящие выборы и мало отличающиеся друг от друга; 3) проблемно-ориентированные партии — новые партии, ставящие своей целью разрешение проблем, чуждых традиционным политическим объединениям. Ярким примером здесь могут служить проблемы защиты окружающей среды, ставшие предметом заботы «зеленых», и т. д. Появление данного типа партий — свидетельство кризиса партийных систем Запада. Некоторые авторы даже приводят целый список причин, обуславливающих «упадок партий», — это «изобилие, усиление государства, появление универсальных партий, неокорпоратизм, средства массовой информации, новые политические проблемы и расколы (например, между интересами экономического роста и защитой окружающей среды), трудности в функционировании государства, постиндустриализм» (Г. Рейтер). Однако политических институций, более эффективно выполняющих все многообразие функций политических партий, пока не появилось.

Обращаясь к более подробному исследованию организационного устройства политических партий, М. Дюверже предложил также типологию, критериями которой выступают — специфика первичных организаций и принципы взаимоотношений центральных органов партии и ее «первичек». Он выделяет четыре разновидности: а) партии-комитеты; б) партии-секции; в) партии-ячейки; г) партии-милиции (или штурмовые отряды).

§ 4 Партийные системы и выборы

Под партийной системой обычно понимают конфигурацию политического пространства, составленного из независимых элементов (партий) и определяемого их количеством, параметрами (численность избирателей, тип структуры и др.) и коалиционными возможностями. Большинство из предлагаемых в литературе типологий партийных систем носит количественный характер, их главным критерием является количество партий. Такова типология Дж. Сартори, который выделяет три типа партийных систем, учитывая при этом только крупные партии, обладающие либо «потенциалом для коалиции», либо «потенциалом для шантажа» (каким, например, в недавнем прошлом обладали коммунистические партии в Италии и Франции):

1. Простой плюрализм (двухпартийная система — США, Великобритания).

2. Умеренный плюрализм «нормальное количество (партий)... три или четыре» (ФРГ, Швеция).

3. Крайний плюрализм (более пяти партий — это Италия, где до 1993 г. в парламенте было представлено восемь партий).

Для Дж. Сартори и двухпартийные, и умеренно многопартийные системы центростремительны, тогда как крайне многопартийные — центробежны. «Если в политической системе преобладают центростремительные тенденции, то это означает, что проводимая политика является взвешенной, тогда как не отличающийся умеренностью или экстремистский политический курс отражает преобладание центробежных сил... приводит к политическому тупику и парализует деятельность правительства». Таким образом, по мнению многих западных исследователей (Дж. Сартори, А. Лейпхарт, М. Тейлор, В. М. Херман и др.), умеренная многопартийность является оптимальным условием для стабильной демократии.

В типологии американского политолога П. Ортешука вводится иной критерий — наличие (или отсутствие) одной или двух доминирующих в политическом пространстве партий (так называемых партий большинства), в результате речь также идет о трех типах партийных систем: 1) двухполюсная система (США, Великобритания); 2) однополюсная система (Япония, Мексика); 3) многополюсная система (Нидерланды, Бельгия). Возможна и более подробная градация по этим критериям.

Обычно же партийные системы исследуют по пяти главным измерениям, предложенным Я.-Э. Лейном и С. Эрсоном для европейских партий:

1. Дробность, т. е. колебания в численности и силе единиц, составляющих партийные системы.

2. Функциональная ориентация, т. е. различия между традиционными классовыми партиями и партиями конфессиональными, этническими, региональными.

3. Поляризация, т. е. колебания в идеологических предпочтениях между партиями по «лево-правой» шкале.

4. Радикальная ориентация, т. е. различия в степени влияния крайне левых и правых партий.

5. Изменчивость, т. е. различия в суммарной мобильности между партиями.

Анализ изменений данных характеристик — основная проблема в изучении партийных систем.

Партийная система есть результат воздействия множества факторов, которые М. Дюверже предложил разделить на:

а) специфические для каждой страны — это национальные традиции и история, экономическая и социальная структура, тип политической системы, наличие постоянного раскола общества, конфессиональные предпочтения населения, этнический состав и др.;

б) общие — среди которых наиболее важен избирательный режим, оказывающий воздействие на количество партий, их численность, специфику формирования партийных коалиций, размеры представительства в парламенте и т. д. Не случайно поэтому наиболее разработанной теорией, рассматривающей партийные системы, является теория избирательных систем.

Нейтральной и совершенной избирательной системы не существует. Исход выборов определяется, с одной стороны, предпочтениями избирателей, с другой — способом подсчета голосов. Поэтому избирательные системы могут быть представлены как способы конвертации голосов избирателей в места в выборных структурах власти. По той же причине ключевыми в теории избирательных систем являются вопросы об учете голосов и распределении мест.

Кроме того, «по сравнению с другими элементами политической системы, электоральными правилами легче манипулировать в политических целях», — отмечают Р. Таагепера и М. С. Шугарт. Такого рода манипулирование возможно не только в результате подтасовки результатов выборов, введения ограничений на выдвижение кандидатов и предвыборную агитацию, нарушения тайны голосования и правила «один человек — один голос», неравной нарезки округов и махинаций с определением их границ, но и путем выбора той или иной избирательной модели.

Избирательные системы отличаются друг от друга по многим параметрам. Реально существует столько их модификаций, сколько государств, использующих процедуру выборов. Однако базовых систем две — это мажоритарная (плюральная) и пропорциональная.

При мажоритарной системе от каждого избирательного округа избирается один депутат. Победителем на выборах считается кандидат, набравший наибольшее число голосов. Когда имеется более двух кандидатов по одномандатному округу, один из них может набрать менее 50% голосов и тем не менее добиться победы.

Основной разновидностью этой модели является мажоритарная модель голосования в два тура. В этом случае, если ни один из кандидатов не набирает в первом туре абсолютного числа голосов (50% + 1 голос), назначается второй тур, в котором избиратели делают выбор между двумя кандидатами, набравшими наибольшее число голосов в первом туре. Победитель также определяется по простому большинству голосов.

Система пропорционального представительства предполагает распределение мест в парламенте в соответствии с количеством (процентной пропорцией) голосов, полученных на выборах по партийным спискам в едином общенациональном избирательном округе или в нескольких больших региональных округах.

Наиболее яркое сопоставление основных систем голосования осуществил М. Дюверже. Согласно так называемому «закону Дюверже» мажоритарная система в один тур (система относительного большинства) способствует становлению дуалистической системы с чередованием независимых и стабильных партий у власти. Дюверже приводит две причины, определяющие взаимосвязь между законом о мажоритарных выборах, тактикой предвыборной борьбы двух крупных партий и психологической мотивацией избирателей:

1. От каждого одномандатного округа место в парламенте способна получить лишь крупная партия, малые партии практически не имеют шансов на победу. В результате мажоритарная избирательная система обеспечивает крупным партиям больше мест в парламенте, чем это соответствует доле полученных ими голосов, поскольку голоса, поданные за кандидатов проигравших партий, «пропадают».

2. Избиратели, стремящиеся реально повлиять на исход выборов, будут голосовать за партию, способную одержать победу в округе (так называемое «полезное» или «стратегическое» голосование). Они вряд ли отдадут голос за малую партию, даже если симпатизируют ей. Таким образом, количество мест, полученных малыми партиями, не соответствует поданным за них бюллетеням на выборах, а число этих голосов не отражает реальных предпочтений электората.

Дюверже утверждал также, что мажоритарные выборы в два тура приводят к объединению нескольких гибких, независимых партий в две относительно устойчивые политические коалиции (пример — современная Франция).

Наконец, пропорциональное представительство благоприятствует многопартийности и не создает стимулов к формированию предвыборных коалиций; в результате формируется партийная система, включающая множество негибких, независимых и относительно стабильных партий.

В свою очередь, сложившиеся партийные системы влияют на выбор и закрепление избирательного режима. Так, двухпартийность способствует закреплению мажоритарной избирательной модели с голосованием в один тур. Существование множества партий, не склонных к союзам, предполагает борьбу за пропорциональную систему, обеспечивающую им представительство в парламенте. Наличие множества партий, склонных к союзам, противоречит пропорциональности.

Однако взаимосвязь между избирательной моделью и партийной системой не абсолютна, из правила есть и исключения. Так, в Австрии в течение почти всего послевоенного периода сохранялась двухпартийная система (ныне разрушенная), несмотря на пропорциональную систему представительства. Но тем не менее «законы Дюверже» дают возможность увидеть вероятные следствия этой взаимосвязи.

Обычно дискуссии между сторонниками той или другой избирательной системы сводятся к проблеме, что предпочтительнее в качестве результата применения этих моделей: сильное, стабильное правительство или более представительное правительство?

Сторонники мажоритарной системы голосования указывают на опасность чрезмерного дробления партийной системы, следствием чего является нестабильность, присущая коалиционным правительствам. Однако система относительного большинства несправедлива, поскольку лишает представительства на общенациональном уровне значительную долю избирателей и меньшинства (этнические, религиозные и др.), если те не составляют большинства населения в каком-либо избирательном округе. Наоборот, при пропорциональном представительстве даже малые партии могут оказывать заметное политическое влияние, если они входят в состав коалиционного парламентского большинства. То есть они имеют возможность войти в правительство, что важно для мультиэтнических обществ, где есть опасность сепаратизма.

Для того чтобы как-то нивелировать недостатки двух основных систем голосования, на практике применяют великое разнообразие их модификаций. Так например, при пропорциональной системе партийные списки могут составляться для всей страны и выборы могут проходить по общенациональным партийным спискам (Израиль, Нидерланды) или они могут иметь региональный характер (Австрия, Скандинавские страны). Голосование по общенациональным спискам может происходить вместе с выборами по одномандатным мажоритарным округам (Венгрия, Россия), или же голосование по региональным спискам может происходить вместе с выборами по одномандатным округам (Германия). При голосовании по мажоритарной системе оно может происходить с использованием категорических и ординальных бюллетеней. Голосование называют категорическим, когда избиратель имеет право выбрать только одного кандидата из числа баллотирующихся по избирательному округу. Голосование называется ординальным, если избиратель может ранжировать кандидатов (Д. Рэ). Для того чтобы отсечь от парламентского представительства маргинальные политические группы, обычно устанавливается минимальная процентная ставка (барьер), преодоление которого только и дает возможность получения мест в парламенте (в Европе это обычно 2-5%) и т. д.

Тем не менее любой способ голосования и подсчета голосов приводит к результатам, которые не могут не выглядеть произвольными и несправедливыми в глазах значительных групп избирателей. Не случайно Й. Шумпетер как-то заметил, что «избиратель является участником неработающего комитета — комитета всего народа, поэтому он и прилагает меньше целенаправленных усилий на свое совершенствование в политической сфере, чем при игре в бридж».

Однако выборы — наиболее цивилизованный способ борьбы за власть и смены правительства. Именно выборы обеспечивают легитимацию власти и политической деятельности в целом. Выборы — это укрощенная политическая энергия масс, поскольку они обеспечивают их вовлеченность в политическую жизнь, предоставляя возможность политического участия и политического выбора — кандидата, партии, программы и целей. Благодаря выборам политика и особенно процедура передачи власти превращаются в обычный, рутинный процесс.

§ 5 Заинтересованные группы и корпоратизм

Любое общество может быть представлено как более или менее развитая система всевозможных групповых интересов (экономических, политических, профессиональных, этнических и т. д.), постоянно пребывающих в сложных взаимоотношениях сотрудничества и соперничества, имеющих или стремящихся получить доступ к процессу выработки и принятия значимых политических/государственных решений с целью обеспечения выгод для себя.

Одна из важных проблем функционирования политических систем любого типа (для демократий же — это центральная проблема) — согласование групповых и общегосударственных интересов, так чтобы первые по возможности не противоречили последним. Одним из теоретических направлений, предлагающих свои варианты ее практического решения, является корпоратизм.

Появление термина «корпорация» (от лат. «corpus» — тело) относится к европейскому средневековью, когда под корпорацией понимался один из видов сословно-профессиональных объединений цехового типа (гильдия, ганза, братство). В XIV-XV вв. во многих европейских странах сложилась даже система корпоративной политической власти, когда, например, органы городского самоуправления формировались цехами.

Однако осмысление корпоративной организации начинается позже, уже в эпоху исчезновения цехов. Наиболее полно этот феномен исследовал в «Философии права» Гегель, который понимал под корпорацией не просто сословно-профессиональное объединение, но социальный институт, стоящий между индивидом и государством и необходимый для преодоления отчуждения его как от общества в целом, так и от государства в частности. Таким образом, корпорация, по мнению Гегеля, выполняет важные экономические и социально-психологические функции.

Пик теоретического интереса к корпоративным формам политической организации приходится на вторую половину XIX — начало XX вв. В противовес «величайшему злу либерально-демократического государства — партийности» Луи Бланом выдвигается идея функционального, ответственного представительства, предполагающая, что представительные учреждения должны состоять не из депутатов, избранных населением, а из делегатов отдельных деловых организаций, не теряющих связи с ними и перед ними ответственных.

Как дальнейшее развитие этих идей возникает теория монопольного представительства. Гастон Морэн, выдвинувший эту идею, исходил из необходимости: а) ограничения политической активности синдикатов (профессиональных союзов); б) предоставления отдельным из них права исключительного представительства определенных групп населения; в) государственного контроля над синдикатами.

Начало XX в. стало периодом реального противостояния корпоративной (сформировавшейся в рамках синдикалистского социализма) и марксистской концепций политического устройства. Однако реально воплотить в жизнь доктрину корпоратизма сумел итальянский фашизм. В той или иной степени элементы корпоративного устройства получили воплощение в межвоенный период во франкистской Испании, салазаровской Португалии и нацистской Германии. Именно эту форму государственного корпоратизма Ф. Шмиттер характеризовал следующим образом: «Ограниченное число принудительных, иерархически ранжированных и функционально дифференцированных групп монополизируют представительство общественных интересов перед государством в обмен на то, чтобы государство само отбирало их лидеров и формулировало их требования и позиции».

Специфическая форма корпоратизма возникла и в нашей стране. Однако социалистический корпоративизм, в отличие от фашистского варианта, «был не только создан государством и функционировал под его контролем, но и практически не выходил за государственные рамки... он не был результатом взаимодействия государственных и негосударственных образований, но существовал исключительно внутри государственных структур, между ними, то есть был бюрократическим» (С. П. Перегудов).

В американской политической науке, вне рамок европейского корпоратизма, первым сформулировал концепцию заинтересованных групп американский ученый А. Бентли. В книге «Процесс правления. Изучение общественных давлений» (1908) он писал: «Все явления государственного управления есть явления групп, давящих друг на друга и выделяющих новые группы и групповых представителей (органы или агентства правительства) для посредничества в общественном соглашении». Отсюда, анализ государственного управления должен основываться на эмпирическом наблюдении результатов взаимодействия групп и оцениваться лишь в социальном контексте. Однако в течение 20 лет его книга оказалась невостребованной. Только в 30-х гг. в США заинтересованные группы становятся объектом внимания политической науки. В Европе исследование политологами групп интересов начинается после Второй мировой войны. Тем не менее наименование «неокорпоратизм» или «социетальный/либеральный корпоратизм» для обозначения такого рода феноменов появляется лишь в 70-е гг., поскольку исходное понятие было дискредитировано в общественном мнении политической практикой фашизма. Г. Лембрух определил либеральный корпоратизм как «особый тип участия больших организованных групп в выработке государственной политики, по преимуществу в области экономики». Либеральный корпоратизм не претендует «на подмену институциональных механизмов парламентского и партийного правления», но в то же время способствует большей интегрированности политической системы. Его «...нельзя отождествлять лишь с консультациями и сотрудничеством правительства и заинтересованных групп. Его отличительная черта — высокая степень кооперации между самими этими группами в выработке экономической политики».

Группами интересов в рамках этой концепции называют институциональные структуры самого разного типа (предпринимательские, профсоюзные, религиозные, этнические, культурные и т. д.), которые, не претендуя на политическую власть, пытаются влиять на нее, посредничая в деле обеспечения специфических интересов своих членов.

Типология заинтересованных групп представляет большую трудность, что объясняется их многочисленностью и чрезвычайным многообразием. М. Дюверже предложил подразделять группы интересов по критерию их организационных структур на: а) массовые (профсоюзы, молодежные организации, организации ветеранов и т. д.) и б) кадровые (предпринимательские союзы, элитарные организации). К третьему типу групп интересов Дюверже отнес научно-исследовательские центры и фонды, рекламные агентства. Кроме того, Дюверже различал группы интересов, действующие исключительно в политической сфере, и организации, для которых оказание политического давления составляет лишь какую-то часть их деятельности (профсоюзы, церковь и др.).

Типология, как раз и ориентированная на пять различных общественных сфер деятельности заинтересованных групп, была разработана У. фон Алеманом:

1. Организованные интересы в экономической сфере и в мире труда: предпринимательские объединения, профсоюзы, потребительские союзы.

2. Организованные интересы в социальной сфере: объединения защиты социальных прав (общество слепых, союзы пенсионеров и др.), объединения социальных достижений (благотворительные организации), группы самопомощи (общество анонимных алкоголиков) и др.

3. Организованные интересы в сфере досуга и отдыха: спортивные союзы, кружки общения и реализации хобби.

4. Организованные интересы в сфере религии, науки и культуры: церкви, религиозные секты, научные ассоциации, общеобразовательные кружки, союзы деятелей искусств.

5. Организованные интересы в общественно-политической сфере: духовные, этические, правозащитные (Международная амнистия), общественные движения (экологическое, разоруженческое, феминистское). Существуют и другие классификации заинтересованных групп (например Ж. Блонделя и др.).

Влияние заинтересованных групп определяется их ресурсами, т. е. количеством членов, экономическим могуществом, ролью, которую она играет в данном обществе, и др.

Для достижения своих целей группы интересов применяют самые разные методы. Это и оказание консультационных и экспертных услуг правительству, и разворачивание общественных кампаний, чтобы убедить правящую элиту в законности своих требований, для чего широко используются средства массовой коммуникации. Это и угрозы, и использование «потенциала для шантажа», если же они не приводят к цели, то могут использоваться деньги, для того чтобы «купить согласие». Наиболее мощные группы интересов могут саботировать действия правительства, например, парализуя производство, затрудняя действия некоторых важных государственных служб или вызывая в стране финансовую панику. Иными словами, ресурсы для достижения групповых интересов охватывают чрезвычайно широкий спектр — от убеждения и консультирования до прямого действия.

Сторонники концепции либерального корпоратизма считают, что заинтересованные группы выполняют в условиях демократии, наряду с артикуляцией интересов, чрезвычайно важную функцию контроля за деятельностью государственной администрации (подразделения которой сами являются группами интересов). «Для того чтобы система плюрализма и демократии была работоспособна в административной сфере, — пишет, в частности, Д. Ла Паломбара, — необходимо согласиться с тем основополагающим фактом, что большинство предъявляемых правительству требований выражают частные интересы и они не обязательно имеют в виду общие интересы и „благо нации”». Необходимо признать также, что государственно-административная система сама расчленена в соответствии со сферами политики и что подразделения государственной администрации — во всех странах — борются друг с другом за свою долю государственных расходов и ресурсов, которыми неизбежно подкрепляется политика.

Для каждой из этих административных сфер существует своя естественная клиентела среди населения. Эти клиентельные группы и нужно поощрять к установлению регулярных и стабильных контактов со своими контрагентами в государственной администрации» (например, руководителей промышленности и рабочих — с министерством промышленности, пожилых — с органами пенсионной системы, фермеров — с министерством сельского хозяйства и т. д.). «...Если естественная клиентела каждого из этих административных секторов еще не создана, то само государство должно постараться создать такие организации, которые также необходимы для обеспечения жизнеспособности демократической полиархии, как и политические партии страны. Ибо без них политика, продиктованная партиями, имеющими большинство в законодательных органах, либо останется на бумаге, либо будет осуществляться государственными чиновниками, как им заблагорассудится».

Как отмечают исследователи, наибольших успехов реализации неокорпоративистской модели добились «малые европейские страны с хорошо организованными ассоциациями интересов и крайне уязвимыми интернационализированными экономиками. Корпоративистские тенденции просматривались особенно отчетливо, если в таких странах имелись мощные социал-демократические партии, сохранялись устойчивые электоральные предпочтения, если они обладали относительным культурным и языковым единством и соблюдали нейтралитет во внешней политике (Ф. Шмиттер)». Это прежде всего Скандинавские страны и Австрия. В других странах неокорпоратизм имел меньший успех, однако большинство наблюдателей, вне зависимости от их оценки практики неокорпоратизма, признают, что под ее воздействием происходит постепенная трансформация современных демократий. Противники пишут о господстве профсоюзов и «профсоюзном государстве». Сторонники говорят о появлении системы «организованного капитализма». Неангажированные исследователи констатируют: «Наряду с индивидами (если не взамен последних) своего рода гражданами становятся организации. Степень подотчетности [властей] и их восприимчивости [к нуждам граждан] возрастает, но за счет снижения степени участия индивидов [в политической жизни] и их доступа [к принятию решений]. Конкуренция внутри организаций начинает заменять конкуренцию между организациями. Развитие данной тенденции происходит неравномерно, не все ее признают и далеко не очевидно, каков в конечном счете будет результат; и все же практически во всех современных обществах демократия становится все более связанной „интересами", все более „организованной" и все более „непрямой"» (Ф. Шмиттер).

И все-таки почему, несмотря на целый ряд негативных моментов (прежде всего это неравновесность ресурсов различных групп интересов и возможность доминирования нескольких наиболее мощных из них, большая вероятность использования незаконных способов давления на власть), неокорпоратизм в целом способствует укреплению западной демократии и сохранению социального мира?

Во-первых, это наличие независимых от государства групп интересов, нацеленных на взаимодействие с ним ради укрепления социального партнерства и повышения политической и экономической эффективности системы.

Во-вторых, это та или иная степень институализации этого взаимодействия, а также способность государства «навязывать» в ходе переговоров общенациональные приоритеты и защищать интересы «слабых» групп.

В-третьих, это соблюдение всеми сторонами взятых на себя обязательств и соответствующая система контроля за их применением.

В условиях нынешней российской действительности, характеризующейся тем, что структура групповых интересов только складывается, политическая система не обрела стабильности, принимаемые законы или не работают, или открыто игнорируются, состояние общественной морали желает лучшего, бюджетный пирог скуден, а спрос на него огромен, — в этих условиях сложились чрезвычайно благоприятные условия для расцвета группового эгоизма «сильных» за счет ущемления интересов «слабых». В этих условиях опыт западного зрелого неокорпоратизма может сыграть позитивную роль в становлении цивилизованной системы взаимодействий российских заинтересованных групп.

§ 6 Политический режим

Среди базисных для политической науки понятий концепт «политического режима» занимает важное место. Существует множество дефиниций этого понятия. Из них одним из наиболее признанных является определение, данное М. Дюверже: политический режим это «определенное сочетание системы партий, способа голосования, одного или нескольких типов принятия решений, одной или нескольких структур групп давления». В отечественной литературе даются близкие по смыслу определения этого понятия, например дефиниция, предложенная Ф. М. Бурлацким: «Политический режим — система методов осуществления власти, отражающая состояние прав и свобод, отношение органов государственной власти к правовым основам своей деятельности».

Задачей политической науки является не столько определение оптимального политического режима, сколько сравнительный анализ их общих и особенных характеристик. И в этом случае самым удобным и распространенным методом анализа является типологизация. Типология предполагает классификацию «идеальных типов» в понимании Макса Вебера. Для него идеальный не означает «совершенный», идеальный это — «чистый, простой». Типологизация — это сознательное упрощение политической действительности, но этот метод позволяет систематизировать знание о мире политики. Интерес к типологии политических режимов так же стар, как изучение политики. Хорошо известны типологии государств Платона и Аристотеля, не потерявшие своей значимости и сегодня, поскольку именно они служат исходным пунктом всех современных типологий. В политической науке применяются три специфических критерия для дифференциации политических режимов:

1. Степень законности правительства и признания авторитетности политических лидеров.

2. Соотношение числа членов политической системы, принимающих участие в подготовке и принятии политических решений, к общему числу членов данной политической системы.

3. Число подсистем, входящих в данную политическую систему, и степень их автономии.

По этим критериям ныне существующие политические режимы подразделяются обычно на два больших класса: демократические и антидемократические.

В связи с этим возникает проблема определения, что такое демократия, каковы ее критерии? Эта проблема усугубляется тем, что, с одной стороны, существовало несколько отличающихся друг от друга исторических форм демократии, с другой — создано множество теоретических моделей демократии — это классическая либеральная, идентитарная и плюралистическая, партисипаторная и плебисцитарная, марксистская и др. Однако базовой для Запада сегодня является опирающаяся на теоретический и практически-политический опыт нескольких веков плюралистическая модель либеральной демократии: «Политическая власть народа, отправляемая свободно выражающим себя большинством, уважающим право меньшинства проявлять свое несогласие» (Ж. Л. Кермонн).

В связи с этим предлагаются обычно следующие критерии деморатического режима:

1. Честные соревновательные выборы, что предполагает наличие политических партий, представляющих народу возможность выбора альтернатив; механизма политической игры, т. е. системы выборов, обеспечивающей адекватное волеизъявление избирателей и др.

2. Правительство «рождается» из выборов и должно по истечении жестко фиксированного времени нести ответственность перед народом и снова идти на выборы, чтобы получить легитимацию от народа.

3. Защита прав отдельных личностей и меньшинств. Мнение большинства, выраженное демократическим путем во время выборов, это необходимое, но недостаточное условие демократии. Лишь сочетание правительства большинства и гарантия прав меньшинства (например права на оппозицию) составляют демократию.

4. Формой существования демократии является правовое государство, в которое не только включены все демократические процессы, но в котором также все они контролируются правом и подчинены ему.

Несколько по-иному сформулировал признаки либеральной плюралистической демократии Р. Даль: 1) эффективное политическое участие граждан; 2) их равенство по отношению к процессу принятия решений; 3) возможность получать достоверную информацию и, значит, делать выбор самостоятельно и со знанием дела; 4) механизм контроля граждан над «политической повесткой дня». Любую политическую систему, отвечающую этим Критериям, можно, по его мнению, назвать «полиархией» (многовластием).

Концепция полиархии исходит из того, что и в условиях демократии принятие значимых политических решений является прерогативой узкого круга лиц (их число не превышает 5% населения) — конкурирующих элит и лидеров. Элиты и лидерство сохраняются и при демократии в силу требований разделения труда. Их существование соответствует потребностям «рядового» человека, поскольку освобождает его от обременительной обязанности слишком активно и часто участвовать в политике. Это отнюдь не ведет к игнорированию интересов масс, поскольку свобода ассоциаций позволяет гражданам объединяться для отстаивания своих интересов в политические партии, создавать группы давления и выбирать лидеров, способных делать это наиболее эффективно, с наименьшими затратами времени и средств. Полиархия, таким образом, это прежде всего процесс конкуренции, переговоров, компромиссов и соглашений между элитами, представляющими определенные социальные интересы.

От демократий прошлого полиархия отличается расширением политических прав индивида как по объему, так и по охвату ими граждан. Многие новые права выступают как своеобразная компенсация или альтернатива прямому участию граждан в политической жизни. Изменяется и целевая направленность прав, они необходимы не только для отстаивания индивидуальных и групповых интересов, но и для достижения консенсуса интересов, их согласования. Полиархия наиболее действенна в обществах с гомогенной политической культурой. Фрагментарность политической культуры, наличие в стране нескольких, достаточно отличных друг от друга субкультур, не благоприятствует установлению полиархии.

Однако практика свидетельствует, что и мультикультурное общество способно стать относительно стабильным и демократическим, если найдены приемлемые формы сосуществования различных субкультур. В этом плане чрезвычайно интересна концепция консенсуальной демократии, разработанная А. Лейпхартом.

По мнению А. Лейпхарта, консенсуальная демократия представляет собой одновременно и эмпирическую, и нормативную модель. В той или иной степени она была реализована в Австрии, Бельгии, Нидерландах, Швейцарии, Канаде, Индии и ряде стран «третьего мира». Подобного рода демократия складывается в многосоставных обществах, глубоко разделенных на устойчивые сегменты по значимым различиям: расовым, этническим, конфессиональным, региональным и т. д.

Политический процесс развивается в основном в рамках этих сегментов. Там возникают политические партии и движения, формируются группы интересов, создаются средства массовой коммуникации, которые прежде всего ориентированы на органы власти каждого данного сегмента. В рамках сегментов приемлемыми для субкультуры способами определяются политические лидеры, формируются политические элиты, которые принимают значимые политические решения и осуществляют контакты с другими сегментами многосоставного общества.

Демократия, по А. Лейпхарту, возможна в мультикультурном обществе при выполнении ряда условий. Во-первых, это принцип коалиционного согласия; во-вторых, принцип взаимного вето, гарантирующий права меньшинства; в-третьих, пропорциональность как ключевой принцип политического представительства; в-четвертых, высокая степень автономии каждого сегмента в осуществлении внутренней политики.

Согласно А. Лейпхарту, наиболее важными предпосылками консенсуальной демократии являются следующие: а) примерный баланс сил между сегментами многосоставного общества; б) существование по меньшей мере трех сегментов, поскольку дуализм побуждает, скорее, не к поиску компромиссов, а к отделению; в) демократическое внутреннее устройство сегментов; г) наличие, наряду с факторами, разделяющими сегменты, факторов, их объединяющих (например, языковые различия при конфессиональном единстве). На основании даже этого краткого изложения теоретической модели А. Лейпхарта можно предположить, что консенсуальная демократия, возможно, наиболее приемлемая форма политического режима для мультикультурной России.

Демократия не является системой власти, полностью воплощающей все демократические идеалы, но это система, которая в достаточной степени к ним приближается. Есть различные типы демократических режимов (например, президентский и парламентский), но, исследуя их, надо всегда помнить парадокс, сформулированный У. Черчиллем: «Демократия — наихудшая из систем власти, за исключением всех остальных».

По предложению американского политолога Хуана Линца недемократические режимы делят на два основных типа: тоталитарные и авторитарные.

Начнем анализ с тоталитарного режима. Понятие «тоталитарное государство» широко применяется уже в 20-30-е гг. XX в. сначала итальянскими, а затем и немецкими юристами, причем в положительном смысле. Тогда же появляется краткое и емкое определение тоталитаризма, принадлежащее Б. Муссолини: «Все в государстве, ничего вне государства и ничего против государства». Аналитическая концепция тоталитаризма, обобщающая политическую практику нацистской Германии, фашистской талии и СССР времен И. Сталина, появилась в 50-е гг. усилиями таких ученых, как К. Фридрих, 3. Бжезинский, X. Аренд, И. А. Ильин и др.

Так, К. Фридрих и 3. Бжезинский в книге «Тоталитарная диктатура и автократия» дали следующую характеристику тоталитарного режима:

1. Есть массовая партия, которая осуществляет власть.

2. Власть организована недемократическим способом, она выстраивается в жесткую иерархию и замыкается на лидера режима. В нацистской Германии это называлось «фюрер-принципом», который формулировался так: «Приказы — сверху вниз, отчет об исполнении — снизу вверх» (В СССР существовала та же модель организации власти, но она прикрывалась «самой демократической конституцией» и системой формальных выборов).

3. Доминирующую роль играет официальная идеология, приобретающая в связи с этим сакральные черты. Тоталитарный режим — обязательно идеологический режим. Причем роль главного идеолога играет сам лидер режима, только ему принадлежит право менять положения «священной идеологии». Весь огромный идеологический и пропагандистский аппарат лишь комментирует, разъясняет и «несет в массы» идеологические постулаты. От населения при этом требуется активное проявление поддержки официальной идеологии и режима.

4. Тоталитаризм — это политический режим, беспредельно расширяющий свое вмешательство в жизнь граждан, включающий всю их деятельность в объем своего управления и принудительного регулирования. Тоталитарное государство — это всеобъемлющее государство. Оно исходит из того, что самодеятельность граждан не нужна и даже вредна, а свобода граждан опасна и нетерпима.

5. Тоталитаризм — это и всеобъемлющий террористический полицейский контроль за обществом, призванный пресекать любые проявления даже потенциального инакомыслия и инакодействия.

К. Фридрих назвал эти характеристики «синдромами тоталитаризма». Только наличие всех этих признаков позволяет, по его мнению, считать ту или иную систему тоталитарной. В концепции Фридриха и Бжезинского был один существенный изъян. Так, они утверждали, что тоталитарная система не может изменяться изнутри, ее можно разрушить только извне. Однако историческая практика показала, что тоталитаризм способен эволюционировать, он как бы разлагается изнутри, размывается, теряя часть своих признаков. Наиболее яркий пример такой эволюции — СССР времен Н. Хрущева и Л. Брежнева, поэтому принято наряду с тоталитарными выделять и посттоталитарные режимы.

Большинство существовавших и существующих ныне недемократических режимов носят авторитарный характер. Специфику авторитарных режимов определить трудно, «...потому что, в отличие от тоталитаризма, автократия — это категория, которая включает в себя многое из того, что не является ни демократией, ни тоталитаризмом» (Е. Вятр). Поэтому большинство определений авторитаризма не позволяют зафиксировать специфику данного типа политических режимов. Например, И. Ильин писал: «Всякое государство, управляемое властью, независимо от народного избрания и контроля, является авторитарным». Однако этот признак не схватывает специфики авторитарных систем и вполне приложим и к тоталитарным режимам. Как представляется, главное отличие авторитаризма от тоталитаризма в том, что автократия не имеет тоталитарных амбиций. Если не идти на открытую конфронтацию с таким режимом, то можно даже иметь определенную свободу действий, например, в экономической и интеллектуальной сфере. Не обязательно также активно демонстрировать поддержку режима, достаточно его терпеть. Если принцип функционирования тоталитарного режима — «разрешено все, что приказано», то авторитарного — «разрешено все, кроме политики». Авторитарные режимы не имеют, как правило, «священной идеологии», навязываемой всему обществу. Чаще всего они опираются на размытую концепцию «национального интереса» и популизм. Главная цель режима не формирование «нового человека» с помощью массированной идеологической обработки населения (СССР) или селекции новой расы господ (нацистская Германия), а сохранение политической власти любыми средствами. Не обязательно и существование массовой «государственной партии», которая может быть заменена политической кликой или опорой на армию. Авторитаризм — наиболее традиционная форма политического устройства, авторитарными были патриархальные общины, все теократии, все диктаториальные республики, все единоличные диктатуры и все неограниченные монархии. Преобладают авторитарные режимы и в сегодняшнем мире.

ЛИТЕРАТУРА

1. Арендт X. Истоки тоталитаризма. М., 1996.

2. Арон Р. Демократия и тоталитаризм. М., 1993.

3. Авторитаризм или демократия?: Дискуссия // МэиМО. 1992. № 1.

4. Алескеров Ф. Т., Ордешук П. Выборы. Голосование. Партии. М., 1995.

5. Борисов В. К. Теория политической системы. М., 1990.

6. Вебер М. Избр. произв. М., 1990.

7. Даль Р. Введение в теорию демократии. М., 1992.

8. Здравомыслова Е. А. Парадигмы западной социологии общественных движений. СПб., 1993.

9. Желев Ж. Фашизм: тоталитарное государство. М., 1991.

10. Ильин И. А. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. М., 1992.

11. Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах: Сравнительное исследование. М., 1997.

12. Моммен А. Федерализм и национальное государство // Полис. 1992. № 4.

13. Перегудов С. П. Организованные интересы и государство: смена парадигм // Полис. 1994. № 2.

14. Салмин А. М. Современная демократия: генезис, структура, культурные конфликты. М., 1992.

15. Сартори Дж. Вертикальная демократия // Полис. 1993. № 2.

16. Таагепера Р„ Шугарт М. С. Описание избирательных систем // Полис. 1997. № 3.

17. Шабо Ж. Л. Государственная власть: конституционные пределы и порядок осуществления // Полис. 1993. № 3.

18. Шмиттер Ф. Неокорпоративизм // Полис. 1997. № 2.

19. Almond G., Powell G. В. Comparative Politics: A Developmental Approach. Boston, 1966.

20. Dahl R. A. Polyarchy: Participation and Opposition. New Haven, 1971.

21. Duverger M. Political Parties. New York, 1963.

22. Easton D. The Political System. New York, 1981.

23. Fridrich C. J., Brzezinski Z. Totalitarian Dictatorship and Autocracy. Cambridge, 1956.

24. Janda K. Political Parties: A Cross-National Survey. New York, 1980.

25. Sartori G. Parties and Party Systems: A Framework for Analysis. Cambridge, 1976. Vol. 1.

Глава 6 Политическое сознание и идеология

§ 1 Политическое сознание

Понятие «политическое сознание» связано с концепцией «политического человека», развиваемой различными гуманитарными науками — психологией, социологией, антропологией и, конечно, политической наукой. Представление о человеке как «политическом животном» было систематически разработано уже Аристотелем. В основе этого представления лежало убеждение в том, что природа человеческого характера и поведения может быть полностью выявлена только в ее отношении к гражданскому сообществу, его институтам, традициям, нравам. Человек вне политики, «который не способен вступить в общение или, считая себя существом самодовлеющим, не чувствует потребности ни в чем, уже не составляет элемента государства, становясь либо животным, либо божеством» (Аристотель. Политика. I. 1, 12 1253а). Аристотелю также принадлежит вполне удачная попытка дать характеристику тех личностных структур, которые входят в современное понимание политического сознания: у любого нормального человека, природа которого не извращена, а «физические и психические начала... находятся в наилучшем состоянии», душа, как властвующее начало, должна господствовать над телом. Душа состоит из «безотчетных устремлений» (аффективного начала) и «ума» (начала рационального). Соотношением этих душевных свойств определяется не только характер властвования и подчинения в государстве, но и иерархия политических институтов (Там же. I. 2, 10 1254а; VII 13, 23 1334b).

В современной научной литературе политическое со знание относится к числу наиболее общих понятий, характеризующих субъективную сторону политики. Оно представляет собой совокупность рациональных, ценностных нормативных, с одной стороны, и подсознательных, иррациональных, аффективных элементов, — с другой. На из основе формируются политические ориентации и поведение, отношение индивидов и групп к государственным институтам и власти, участию в управлении и т. д.

Данное понятие связано, как с индивидуальными, так и групповыми процессами познания и ценностными ориентациями в политической сфере. Соответственно, оно включает в себя все уровни восприятия, понимания и истолкования политических процессов — от первичных импульсов до сложных теоретических построений.

Исходным (базовым) пластом политического сознания являются психолого-политические состояния человека, формирующие предпосылки для его ориентации в мире политики, т. е. в окружающем его политическом пространстве, в котором он может играть активную или пассивную роль в зависимости от темперамента, воспитания, образования, убеждений, потребностей и ценностей.

Отсюда следует, что социально-политическое пространство, т. е. совокупность институтов гражданского и политического сообщества, а также сложившихся политических традиций, идеологий, многоуровневых структур знания, функционирующих в единстве с исторически обусловленной социально-психологической средой, играет п отношению к политическому сознанию роль детерминирующего фактора, обусловливающего стремление индивида адаптироваться к тем или иным групповым политическим интересам, составить конкретное представление о государстве, власти, определить свое отношение к ним. Тем самым приобретается опыт политического участия.

В зависимости от степени детерминации, характера взаимодействия индивидов в социально-политическом пространстве постепенно возникают и начинают активно влиять на общественную жизнь такие функции политического сознания, как когнитивная (потребность в познании человеком различных сторон мира политики); идеологическая (необходимость в сплочении политических партий, наций и государств, в сохранении завоеванных властных позиций); коммуникативная (обеспечение взаимодействия субъектов политики с институтами власти); прогностическая (способность индивидов и групп к формулированию целей, перспективной оценке направлений развития политических процессов); воспитательная (возможность влиять на политическое поведение в соответствии с определенными целями, идеалами).

И психолого-политические состояния, и основные функции политического сознания могут быть рассмотрены в треугольнике отношений «человек — политика — власть». Первые исследования в этом направлении были предприняты в 30 40-е гг. в эпоху распространения и победы в Европе экстремистских движений, обусловивших интерес философов (Т. Адорно), психологов и социологов к проблеме «авторитарной личности». Суть проблемы состоит в том, что, будучи доведенными до «логического конца», авторитарные тенденции, т. е. стремления к абсолютной бесконтрольной власти, разрушают политику как таковую. Политика возможна только если структура политических институтов и необходимое для их функционирования количество информации обеспечивает возможность рационального выбора участвующих в ней индивидов. В качестве «человека политического» может выступать всякий индивид, оказавшийся в каких-либо отношениях с властью, осуществляющий власть или ей повинующийся. Поэтому субъектом рационального выбора может выступать индифферентный и апатичный избиратель в демократической системе, подданный в монархическом государстве и, наконец, правители (руководители) различного ранга.

Идеальный алгоритм рациональной политики был сформулирован еще Аристотелем, утверждавшим, что при условии господства закона принцип политической справедливости состоит в том, «чтобы все равные властвовали в той же мере, в какой они подчиняются, и чтобы каждый поочередно то повелевал, то подчинялся» (Аристотель. Политика. III. 11, 3 1287а).

Ни одна из современных политических систем, даже развитые парламентские демократии, не могут отвечать данному аристотелевскому критерию не только по причине физической невозможности обеспечить каждому гражданину декларированное в конституции право занимать государственные должности, но и в силу того простого, утвердившегося в современных демократиях принципа, в соответствии с которым любому человеку предоставляется равное право участвовать или не участвовать в политике.

Неучастие в выборах, отсутствие стремления занять государственный пост рассматривается поэтому в современной демократической теории как следствие легитимного и рационального выбора. Единственным его условием становится сама гарантия прав. Например, американские политологи Г. Алмонд и С. Верба, разработавшие «идеальную модель» гражданской культуры в классическом труде, имевшем то же название, следующим образом характеризуют более чем умеренный характер участия граждан в политической жизни таких стран, как Великобритания и США: «Принимающий решения должен верить в демократический миф, который состоит в том, что обыкновенные граждане должны участвовать в политике и что они фактически влияют на нее. Если ответственный за решения принимает такой взгляд на роль обыкновенного гражданина, его собственные решения служат поддержанию равновесия между правительственной властью и ответственностью. С одной стороны, он свободен действовать так, как он считает для себя наилучшим, поскольку он думает, что рядовой гражданин не будет колотить в его дверь с соответствующими активными требованиями. Он изолирован бездеятельностью рядового человека. Но если он разделяет веру во влиятельное могущество рядового человека, его свобода действий ограничена уже самим фактом уверенности в том, что, если он не будет действовать ответственно, удары в его дверь когда-нибудь раздадутся».

Разумеется, такая концепция гражданской культуры является идеологическим оправданием апатии и неучастия в демократической системе, поскольку она предполагает удовлетворенность обывателя существующим положением дел. Однако в том случае, если авторитарные претензии немногих участников политического процесса лишают гарантий остальных, треугольник «человек — политика — власть» распадается и, следовательно, политическое сознание претерпевает разрушительные метаморфозы.

Российским психологом А. И. Юрьевым было предложено такое описание различных вариантов распада упомянутого выше треугольника:

1. Политика существует без власти — имеет форму литературных, философских и научных сочинений, в которых представлены описания различных форм власти, проектов государственного переустройства и т. д.

2. Власть обходится без политики и проявляется в форме бессмысленного насилия, приводящего к всеобщей деградации и разрушению.

3. Человек является «дополитическим», т. е. адаптируется к действиям власти, ее нормативам, инновациям, изменениям, ограничениям. Он может безоговорочно поддерживать власть, содействовать — добровольно или по незнанию — достижению цели правителей и т. д. «Дополитический человек» у власти — это преимущественно представитель криминальных кругов, использующих ее механизм для своих целей.

4. Человек становится политическим — интересуется тайной власти, в определенной степени посвящен в законы ее устройства и функционирования. На этом уровне он может находиться при власти, т. е. использовать, укреплять или разрушать ее механизм, внося в него изменения и усовершенствования. «Политический человек» без власти — это индивид, не входящий в различные группы интересов и давления или принципиально отстраняющийся от политики по тем или иным соображениям.

Во всех представленных ситуациях действуют одни и те же социо-психологические механизмы «включения» и «выключения» индивидов из политики, формирующие основу политического сознания.

Понятие «политическое сознание» в целом ряде аспектов соприкасается с понятием «политическая культура». Разрабатывая в середине 50-х гг. концепцию политической культуры, Г. Алмонд, столкнувшись с множеством противоречивых толкований этого понятия в антропологии, культурологии и социологии, ограничил его значение исключительно специфическими политическими ориентациями, т. е. отношением индивидов к политической системе и ее отдельным элементам, роли личности в системе и т. д.

С. Верба — соавтор Алмонда определял политическую культуру как «систему эмпирических верований, экспрессивных символов и ценностей, определяющих то положение, в котором имеет место политическое действие» и обеспечивающих «субъективную ориентацию по отношению к политике». Аналогичным образом определял политическую культуру Л. Пай в специальной статье в 12 томе Международной энциклопедии социальных наук.

Стремясь к углубленному обоснованию своего определения, Алмонд и Верба обратились к работе Т. Парсонса и Э. Шилза «К всеобщей теории действия», оказавшей значительное влияние на эволюцию социологической мысли во второй половине XX в. Разрабатывая свою концепцию человеческой деятельности, Парсонс и Шилз исходили из предпосылки, в соответствии с которой любая ориентация действующего индивида (актора) может быть в теоретическом плане разделена на следующую структуру аналитических компонентов: познавательную, аффективную и оценочную. Познавательный компонент состоит из восприятий окружающего мира, аффективный — из различных чувств, с помощью которых объект наделяется различными эмоциональными значениями, оценочный компонент включает в себя понятие выбора, превращающего познавательные и аффективные ориентации в суждение относительно конкретного объекта.

Развивая концепцию Парсонса и Шилза, Алмонд и Верба выделили три типа ориентаций: а) когнитивные, т. е. различные виды знания о политической системе, ее ролях и их исполнителях на «входах» и «выходах»; б) аффективные, характеризующие те чувства, которые порождает у акторов политическая система, ее роли, характер функционирования институтов (политический режим) и т. д.; в) оценочные — суждения и мнения о политических объектах, возникающие в результате взаимодействия ценностно окрашенных стандартов и критериев с более или менее объективной информацией.

Любая политическая культура состоит в регулярном воспроизведении трех типов ориентаций. Ее специфика определяется, прежде всего, характером их комбинаций. Выделенные Алмондом и Вербой три «идеальных типа» политической культуры — «приходской» тип (культура, ограниченная местными интересами), тип подданнический и «культура участия» — по существу представляют собой своеобразный континуум, в рамках которого ориентации акторов по отношению к политической системе развиваются от состояния, в котором отсутствуют какие-либо специализированные политические роли (первый тип культуры), через лояльность к «продуктам» политической системы на ее «выходе» и минимальной заинтересованности в личном участии на «входе» (второй тип) до всеохватывающего участия во всех аспектах политической деятельности (третий тип).

На самом деле, каждой политической культуре свойствен «смешанный» характер, определяемый не только особенностями функционирования различных ветвей власти или проводимой элитой политики. Различные комбинации местнического, подданнического и активистского типов могут быть в равной степени свойственны как отдельной политической культуре, так и любому индивиду. Характер соотношения этих типов зависит от особенностей эволюции политического сознания, конечным продуктом которого являются различные системы политических убеждений, доминирующих в конкретном обществе. Именно на них ориентированы — вступают в конфликт, адаптируются, подчиняются и т. д. — складывающиеся в процессе социализации чувства, настроения, предпочтения отдельных индивидов.

Политическая культура является в этом смысле результатом сложной эволюции политического сознания, внутри которого эти ориентации постепенно вызревают. У большинства индивидов они первоначально не артикулированы (не приобрели ясно обозначенных контуров), существуя на том уровне, который Р. Лейн в работе, посвященной анализу политических идеологий, называет «скрытой идеологией». «Не существует сомнений, — отмечает он, — что обыкновенный человек обладает набором эмоционально нагруженных политических верований, критическим отношением к альтернативным предложениям и некоторыми скромными программами реформ. Эти верования охватывают основные ценности и институты, они являются рационализацией интереса (иногда не его собственного) и служат в качестве моральных оправданий для повседневных действий и убеждений».

Приведенные выше наблюдения являются результатом признания влияния социальной психологии на разработку концепций политического сознания. В работах Т. Адорно, А. Лейтона, Э. Фромма, К. Юнга и многих других ученых постоянно подчеркивается тот несомненный факт, что анализ политического поведения индивидов и групп будет односторонним без учета постоянных взаимодействий сознания с подсознательными факторами. Эти взаимодействия, имея тенденцию к структурированию (организации) в определенную систему убеждений, могут оказывать как конструктивное, так и деструктивное воздействие на личность в зависимости от конкретных условий.

В конце 60-х гг. Ф. Гринштейн в книге «Личность и политика» пришел к совершенно определенному выводу о том, что элементы психической структуры личности и элементы систем политических убеждений могут существовать друг от друга автономно. Наличие в обществе большого количества альтернативных каналов, дающих выход эмоциям и психическим потребностям, а также слабая политическая активность большинства граждан указывают на то, что политическое поведение индивида зависит не только от психической структуры личности и системы индивидуальных политических убеждений, но и от особенностей конкретной ситуации, в которой происходит вовлечение индивида в политику.

Разумеется, как уже отмечалось выше, первичными являются психолого-политические состояния индивида, развертывающиеся в определенном жизненном пространстве. А. И. Юрьевым предложена схема дифференциации жизненного пространства на четыре вида психолого-политических пространств — физическое, экономическое, информационное и правовое. Именно в них реализуются первичные психические потребности формирующейся личности.

Физическое пространство может быть измерено в единицах площади имеющихся на нем ресурсов жизнеобеспечения. Ресурсы обеспечивают потребности в сохранении жизни — безопасности, защите от боли, страха, гнева. Экономическое пространство оценивается в единицах затрат труда и потребления, размерах цен, налогов и т. п. В нем выражаются «субъектные» психические состояния, потребности в продолжении рода, удовлетворении жажды и голода. Информационное пространство может быть описано в терминах образования, культуры, цензуры, свободы слова и т. д. Оно реализует потребность индивида в ориентации, самостоятельности, идентификации с определенными ценностями, а также стремление к знанию и пониманию окружающего мира. И, наконец, правовое пространство характеризуется соотношением прав и обязанностей «человека как личности», помогая реализации его потребности в сотрудничестве, самоидентификации, вызывая соответствующие психические состояния.

Развертывающиеся в жизненном пространстве различные психические состояния, в свою очередь, могут быть разделены на эмоциональные (любопытство-скука, дружелюбие-враждебность); практические, т. е. возникающие в процессе трудовой деятельности (утомление, монотония, тревожность, стрессы, энергичность); мотивационные — реакция на характер межличностных отношений в обществе (радость и горе, спокойствие и волнение, страдание, гнев, экстаз, ярость, любовь, ненависть и др.); гуманитарные — реакции на качество политической информации, сопровождающие процесс познания политической картины мира (терпимость, принципиальность, общительность, замкнутость и др.).

При всем однообразии внешних проявлений психологополитических состояний (например сходство вегетативных признаков) в любых общественных системах они всегда принимаются во внимание (часто на интуитивном Уровне) и становятся объектом социального и правового регулирования. Профессиональные политики также всегда ощущали потребность в определении и понимании того, какой тип психических состояний преобладает в той среде, в которой они действуют, реализуя конкретные политические программы.

Психологическая потребность человека в структурированном жизненном пространстве реализуется в различных политических культурах в системах политических убеждений. В современной научной литературе эти системы хорошо проанализированы А. Лейтоном и особенно Р. Лейном в другой его работе «Политический человек» (1972). Р. Лейн выделяет восемь элементов внутри систем основных убеждений.

1. Убеждения индивидуальной идентичности. Усваивая их, индивид идентифицирует себя с конкретными социальными ролями, формируя на основе самооценки представления о своих реальных потребностях. По мере усложнения общественной структуры (особенно в обществах переходного типа) постоянно возникают кризисы идентичности, вызванные распадом традиционных отношений, привычек, верований. Без сформировавшегося механизма идентификации невозможно ни выявление индивидуальных интересов, ни приобщение индивида к структуре социальных ролей, позволяющих ему предъявлять к политической системе определенные требования.

2. Представления о других включают в себя восприятие социальной иерархии и стратификации, основных социальных групп, к которым принадлежат индивиды, — семья, расовые, этнические, региональные, культурные, профессиональные, имущественные, конфессиональные, идеологические и политические группы.

3. Представления о власти и авторитете выражаются в понимании соответствия социальных ролей и моделей политического поведения в сложной системе отношений власти, влияния и авторитета. Эти представления составляют основу интеграции индивидов в политическую систему, их восприятия легитимности государства и его институтов, деятельности политических партий и их лидеров.

4. Потребности, мотивы, ценности. Основные ценности, формирующиеся как результат потребностей и воспринимаемые индивидом в качестве морально необходимых целей своих устремлений, мотивов своих поступков, имеют сложную структуру. В схематическом виде классификация ценностей как отражения соответствующих потребностей может быть представлена следующим образом:

Формирование ценностных ориентаций индивида потенциально включает в себя способность воспринимать и разделять коллективные цели.

5. Этические ценности способствуют созданию своеобразных моральных кодов, или принципов, которые сдерживают, упорядочивают многообразные импульсы, возникающие в различных ситуациях. Вне моральных кодов невозможны ни политическое поведение, ни интеграция индивида в политическую систему. На основе этических ценностей формируются политические идеалы. На них же основаны многие политические конфликты, возникающие в результате несовпадения идеалов и действительности, невозможности практической реализации идеалов.

6. «Почему». Способы объяснения событий. В соответствии с системами убеждений выстраиваются и объяснения связи происходящих в мире политики событий. Эти объяснения имеют, как правило, концептуальный характер, т. е. выражены в форме рациональных или иррациональных идей и доктрин и соответствующей практики. Р. Лейном была предложена следующая схема способов объяснения общественных ситуаций:

а) концепция Божественного провидения, или Божественного вмешательства;

б) идея судьбы, фатума, рока;

в) магия, проявляющаяся в мистической символике и попытках манипулирования сознанием с помощью различного рода артефактов;

г) концепция «великих людей» («героев»), ориентированная на харизматических лидеров, творящих историю;

д) организмическое понимание, т. е. уподобление социального изменения органическому природному процессу, на который человек не может оказывать влияния;

е) парадигма «естественного закона». В наиболее явном виде она представлена в марксистском учении. В основе этой парадигмы лежит убеждение в возможности познания законов истории и последующего воздействия на общественную эволюцию;

ж) научная парадигма, противостоящая идеям Божественного провидения и «героев». От концепции «естественного закона» она заимствует представление о закономерности мировых явлений, от магии — убежденность в возможности манипуляций с помощью открываемых наукой методов.

7. «Когда и где»: структура политической интерпретации. Устанавливает соотнесенность определенных событий с определенным пространством, временем, целями, в соответствии с которыми развертываются политические события.

8. Понятия знания и истины. При формировании политических убеждений представления о знании и истине используются различными способами:

а) знание либо используется для защиты уже имеющихся убеждений, либо отвергается на том основании, что оно представляет собой опасность для уже сформировавшихся доктрин;

б) знание используется для определенных практических целей — объяснения реальности, эксплуатации открывающихся с его помощью возможностей и т. д.;

в) знание воспринимается как абсолютная ценность, истина в последней инстанции.

Системы политических убеждений, сформировавшиеся в определенный период и приобретшие силу традиции, могут выполнять различные общественные функции:

1. Они являются источником субъективного восприятия индивидом собственной идентичности, способствуют артикуляции его требований к политической системе.

2. Они формируют систему ориентиров, целей, к которым индивиды стремятся — статус, власть, благосостояние и т. п. Соотнося с этой системой свои требования, человек получает представление о собственной природе, о других индивидах, сравнивает свои ожидания с реальными возможностями.

3. На основе систем убеждений формируется соответствующая политическая символика, усвоение которой индивидом способствует его включению в определенную политическую группу, объединение, партию. Тем самым у индивида вырабатываются собственные «эпистемологические установки», дающие возможность познавать политические реалии, оценивать качество информации, выносить суждения о легитимности политической системы.

Независимо от иерархического соподчинения систем убеждений на индивидуальные, групповые, общенациональные, они являются средством рационализации политической деятельности, ориентации в политическом пространстве путем разработки индивидуальных, групповых, национальных и интернациональных целей и программ.

С возникновением политики как важнейшего элемента цивилизации функции и роль политического сознания оценивались далеко не однозначно. С одной стороны, исторический опыт и логика требуют признать тот очевидный факт, что политическое сознание формируется как результат сложной эволюции политических институтов, на которую оказывают влияние предшествующие традиции общественного участия, характер социализации, формы образования и множество других факторов. С другой стороны, уже в древности с появлением первых философских школ возникает явление, которое К. Поппер назвал «историцистской идеологией».

Суть этого явления заключается в претензиях философов и идеологов, прибегающих к историческим пророчествам, на открытие всеобщих законов истории и политики, в соответствии с которыми должно развиваться общество. Отсюда возникло убеждение в том, что системы политической философии оказывают решающее воздействие на политическое сознание, определяя характер политического поведения и участия.

Такого рода модели политического сознания, которые можно отнести к разряду элитарных, преувеличивают и абсолютизируют влияние философских идей на системы убеждений, нравы и институты. Сторонники этих моделей утверждают, что все значительные политические перевороты нового времени, например, Американская и Французская революции XVIII в. и революция в России 1917 г. являются результатом внедрения в общественное сознание идей конституционализма, либерализма, социализма.

Влияние этих идей действительно было огромным, особенно в период, предшествующий указанным выше политическим переворотам. Вместе с тем имеется множество доказательств, подтверждающих, что различные варианты политической философии сами являлись одним из средств рационализации уже сложившихся политических традиций, систем убеждений и социальной практики.

Например, формирование американских политических институтов в период, предшествовавший войне за независимость, образованию США и принятию конституции, происходило под влиянием английских традиций и правовых норм, а также общих христианских понятий о земной власти в сочетании с принципами «естественного права». Все эти элементы развивались, сообразовываясь больше с практическим опытом, чем с какой-либо философской системой.

Имена и идеи Локка, Монтескье, Руссо и Юма, хорошо известные авторам проекта конституции США, использовались не как отправные точки для создания чего-то нового, но, скорее, в качестве аргументов, подтверждавших правильность того, к чему американцы пришли эмпирическим путем.

Точно так же революция в России произошла не в результате внесения социалистами различных оттенков политического сознания в «пролетарскую массу», как полагал Ленин, а как следствие острейшего кризиса, вызванного мировой войной.

В ходе самой революции отчетливо проявились традиции, восходящие к крестьянским восстаниям и бунтам XVII XVIII вв. Идеи Маркса были только «верхним пластом», с помощью которого оформлялась официальная идеология автократического бюрократического режима, вовсе не соответствовавшего исходным принципам марксистского социализма.

И картины мира, разработанные философами, и уже сложившиеся политические институты и нормы, вступая во взаимодействие с подсознательными комплексами и когнитивными механизмами человеческой психики, создают в сознании политические образы, которые далеко не всегда совпадают с политическими реалиями. Адекватность индивидуального (и группового) политического сознания действительным отношениям, конечно, зависит от типа личности, степени «открытости» самого сознания, способности объективно оценивать социальные процессы, создавать различные рациональные проекты и концептуальные модели политики или, наоборот, воспринимать политику сквозь призму дихотомии «свой — чужой», «друг — враг» и т. д.

Вместе с тем политическое поведение индивида не может рассматриваться как непосредственный результат психической структуры личности, индивидуальной системы политических убеждений. Можно выделить в соответствии с методологией, предложенной Р. Лейном, следующие моменты, ограничивающие влияние личностных факторов на политическое поведение индивидов:

1. Национальная и местная культура, устанавливая (конечно, спонтанно) господствующие в сообществе нормы поведения, во многом предопределяет характер принятия индивидом решений в ситуации выбора, ограничивая его свободу угрозой санкций и наказаний.

2. Информация и выбор. Этот фактор устанавливает отношение между степенью структурированности политической ситуации и объемом получаемой индивидом информации для последующего выбора. Степень субъективности оценок, опирающихся на специфически личностные критерии, возрастает пропорционально степени сокращения информации, проблематичности возможностей ее получения в неструктурированных ситуациях.

3. Интересы. Отчетливое понимание индивидом в ситуации выбора своих собственных интересов и интересов группы (экономических, политических, социальных) оказывает сдерживающее влияние на субъективные эмоции.

4. Перекрестные давления. Принадлежность индивидов к социальным и политическим группам с однородными установками суживает круг альтернатив и ограничивает проявление личностных факторов. Соответственно, принадлежность к группам с различающимися политическими позициями дает больший простор субъективности оценок.

Независимо от степени воздействия этих факторов на поведение индивидов и групп, все они являются, как уже отмечалось выше, элементами рационализации политического сознания, направляя его потоки по определенным (традицией, опытом, устойчивым характером взаимодействия участников политического процесса с властью и т. д.) каналам.

Альтернативой является хорошо описанная Г. Лебоном ситуация, когда механизмы рационализации под влиянием определенного стечения обстоятельств и событий прекращают действовать и индивиды, социальные группы и целые народы превращаются в толпу, поведение которой регулируется уже другими законами.

Для предотвращения подобных ситуаций человечеством стихийно и целенаправленно вырабатывались различные превентивные средства.

Одним из них являются разнообразные идеологические системы.

§ 2 Политическая идеология

XX в. не случайно называют «веком идеологий». Никогда прежде в истории преобразовательные идеи и теории не оказывали такого огромного влияния на общественное сознание, прежде всего, в сфере политики, приучая воспринимать ее сквозь призму мыслительных стереотипов. Апогея эта тенденция достигла в тоталитарных диктатурах первой половины нашего столетия. Но следует иметь в виду, что тоталитаризм был порожден особенным идеологическим характером современной политики, который впервые проявился в период французской революции. Полтора столетия спустя человечество столкнулось с феноменом тоталитаризма, важнейшим отличительным признаком которого является такая степень идеологизации политики, когда сама идеология превращается в политическую религию по своему всеохватывающему проникновению и милленаристскому обоснованию.

Политическая идеология как ориентированный на практическую реализацию комплекс идей, система взглядов на власть, государственное устройство и способы их регулирования может рассматриваться как своеобразная форма интеграции политического сознания на уровне групповых, классовых, национальных и межнациональных интересов, т. е. как форма специализированного, интегрированного сознания или как «надстройка» над общественной психологией.

Резкое усиление идеологической конфронтации в период «холодной войны» между СССР и странами Запада в 40-80-е гг. вызвало вполне естественное стремление более глубоко понять особенности идеологии, выявить и сформулировать основные механизмы воздействия идеологических систем на общественное сознание.

Понятие «идеология» было введено в научный оборот в 1796 г. А. Дестуттом де Траси — лидером группы философов, получивших в дальнейшем название «идеологов», в докладе «Проект идеологии». И в этом докладе, и в появившемся позднее четырехтомном исследовании «Элементы идеологии» де Траси стремился разработать методологию систематизации идей выдающихся мыслителей нового времени — Бэкона, Локка, Кондильяка, Гельвеция и создать общую «теорию идей», или науку об идеологии. Успех этой затеи был кратковременным. Пришедший к власти Наполеон назвал представителей этой группы демагогами и болтунами, придав тем самым самому термину резко отрицательное значение пустой идейной спекуляции, не имеющей под собой ничего конкретного.

С аналогичным предубеждением относился к идеологии К. Маркс, рассматривая в своих ранних работах это понятие в противоположном наполеоновскому (но столь же негативном) смысле, как обозначение различного рода идей, существующих не в пустом пространстве, а коренящихся в классовых интересах. Последователи Маркса (Ленин в том числе) хотя и признавали значение «социалистической идеологии» как фактора мобилизации массового пролетарского движения, сохраняли вместе с тем и отрицательный смысл самого понятия в его применении к «буржуазной идеологии».

В XX в. эта изначальная двойственность всегда сохранялась. Например, гитлеровская пропагандистская машина, раскручивая в массовом сознании миф об исторической миссии «арийской расы», противопоставляла этот миф капиталистической, демократической и большевистской идеологии и т. д.

Большое влияние на формирование различных подходов к идеологии в современной науке оказала концепция немецкого социолога К. Маннгейма, разработанная им в книге «Идеология и утопия» с близких к марксизму позиций. Идеология рассматривалась Маннгеймом как разновидность ложного, «апологетического» сознания, которое, будучи «трансцендентным» по природе, играет по отношению к действительности роль стабилизирующего, охранительного фактора. Напротив, утопия, по Маннгейму, является «трансцендентной ориентацией» сознания, переходящей в действие и стремящейся взорвать существующий в данный момент порядок вещей.

Такое противопоставление «консервативной идеологии» и «революционной утопии» оказалось в конечном итоге несостоятельным. В дальнейшем сам Маннгейм был вынужден говорить о невозможности в принципе заранее предвидеть, какую идею «следует рассматривать в качестве истинной (т. е. реализуемой также в будущем) утопии восстающих классов» и какую — «в качестве чистой идеологии господствующих (но также и восстающих) классов».

Неимоверно разросшаяся в XX в. литература, посвященная идеологии, способствовала тому, что этим понятием стали называть различные системы философии, социальные теории, учения, различные типы верований, социальных мифов, придав ему тем самым чрезвычайно неясный, запутанный смысл.

Разумный методологический подход к конституированию точного смысла и структуры идеологии как социального явления был в разное время предложен А. Грамши, Д. Беллом, К. Фридрихом, Р. Лейном, Д. Сартори, А. Зиновьевым и др. Для правильного определения необходимо, прежде всего, установить, что не является идеологией, постепенно приводя саму концепцию в соответствие с элементарными, прошедшими эмпирическую проверку утверждениями. Например, термин «идеология» не может заменить термина «идея», поскольку его целесообразнее использовать для обозначения «превращения идей в рычаги социального действия» (Д. Белл).

Точно так же идеология не может отождествляться с философией, отражая, скорее, процесс популяризации философских концепций или «философских вульгаризаций, подводящих массы к конкретному действию, к преобразованию действительности» (А. Грамши). Идеологии отличаются от различных идей, теорий и философских систем тем, что они всегда ориентированы на действие, на соединение с практикой, тяготея, таким образом, к сфере политики.

Нельзя, вместе с тем, утверждать, как это делают некоторые ученые, что идеология и политика вообще неразделимы. Такое представление, сложившееся в XX в. под влиянием ожесточенной идеологической конфронтации различных социальных систем, ставит под сомнение возможность существования вполне прагматической, идеологически не ангажированной политики. Например, М. Дюверже в своем классическом исследовании «Политические партии» (1951), характеризуя природу партийной борьбы и партийных конфликтов, выделяет три различных типа: конфликт без принципов, конфликт по второстепенным принципам и конфликт вокруг основополагающих принципов. Первый тип конфликтов характерен для политики в США. Две основные политические партии — республиканская и демократическая представляют собой команды соперников, борющихся за места в конгрессе и президентский пост. Политическая борьба никогда не приобретает фанатического характера, не порождает глубоких расколов в стране. «Провинциализм» американской политики является, прежде всего, следствием отсутствия у соперничающих партий каких-либо доктринальных принципов. Поэтому на выборах в Конгресс преобладают местные интересы. На президентских выборах на передний план выступают фигуры и личные качества самих претендентов на этот пост.

Великобритания и страны Северной Европы относятся ко второй категории. Различия между консервативной и лейбористской партиями в Англии, отражая социальные неравенство и конфликты, имеют доктринальный характер, связанный со способом производства и характером распределения общественного богатства. Тем не менее партии постоянно приходят к согласию в отношении основополагающих принципов существующего политического режима: они не ставят под сомнение демократическую систему, гражданские права и сам принцип многопартийности.

Напротив, в 50-70-е гг. политическая борьба в Италии и Франции затрагивала основания государственного устройства и природу демократического политического режима. Коммунистические партии не принимали до конца ценности политического плюрализма и свободы, рассматривая другие политические партии в качестве своих классовых противников. В свою очередь, партии, не разделявшие взглядов коммунистов, отвергали тоталитарный подход к государству и подавление политических свобод. Поэтому борьба между партийными группировками принимала крайне ожесточенный характер.

Разумеется, не существует социально-политических систем, в которых идеология и политика представлены в чистом виде и политический процесс лишен каких-либо мировоззренческих оснований. В связи с этим вполне последовательным выглядит стремление современных ученых представить ясные критерии для различия понятия «идеология», с одной стороны, и понятий «наука» и «мировоззрение», — с другой. «Если мы взглянем, — отмечает Л. фон Мизес в работе „Человеческое действие", — на все теоремы и теории, руководящие поведением определенных индивидов и групп как на связный комплекс и попытаемся сорганизовать их, насколько это возможно, в систему, то есть во внятную структуру знания, мы можем говорить о ней как о мировоззрении. Мировоззрение как теория является интерпретацией всех вещей. Как руководство к действию, оно является мнением относительно наилучших средств для устранения по возможности любого неудобства.

Мировоззрение, с одной стороны, представляет собой объяснение всех явлений, а с другой — оно является технологией...

Религия, метафизика, философия стремятся обеспечить мировоззрение. Они интерпретируют мир и они дают людям совет, как им действовать. Понятие „идеология" является боле узким, чем мировоззрение. Говоря об идеологии, мы имеем в виду только человеческое действие и общественное сотрудничество и не обращаем внимание на проблемы метафизики, религиозные догмы, естественные науки и выводимые из них технологии. Идеология— это целостность наших учений об индивидуальном поведении и социальных отношениях. И мировоззрение, и идеология выходят за пределы, которые навязывает чисто нейтральное и академическое исследование вещей такими, как они есть. Они являются учениями о высших целях, к которым человек, озабоченный земным, должен стремиться».

Таким образом, наука и идеология имеют разные мировоззренческие и практические цели. Наука имеет целью достижение достоверных знаний о мире, идеология — формирование сознания людей и манипулирование их поведением путем воздействия на сознание (А. Зиновьев). В этом смысле цели идеологии и политического действия могут выступать как тождественные, поскольку они определяются эффективностью.

Разумеется, манипулятивная техника идеологического воздействия должна опираться на определенную интеллектуальную базу, систему теоретических построений, которые могут даже претендовать на определенный ценностный статус, включая в себя и научные истины. Тем не менее, главным отличием политической идеологии от сугубо научных построений и даже от ценностно окрашенных политических теорий (с которыми у нее имеется множество точек соприкосновения) являются используемые ею языковые конструкции, состоящие из расплывчатых, нарочито туманных, как правило, не поддающихся научной проверке терминов типа «пролетарский интернационализм», «свободный рынок», «народный дух», «арийская раса» и т. п.

Данные социальной психологии свидетельствуют о том, что тенденциозность и расплывчатость идеологического языка является фактором усиления воздействия, отвечая свойственной массовым движениям потребности в стереотипных лозунгах, облеченной в яркую словесную форму догматической символики.

В конечном итоге «различие ориентаций (целей, установок, заданий) науки и идеологии имеет... противоположные результаты. Наука создает понимание реальности, а идеология — принципиальное непонимание, лишь принимающее видимость понимания» (А. Зиновьев).

Современная политическая идеология является многоуровневой. Обычно выделяют три уровня функционирования идеологических систем: теоретико-концептуальный (элитарный), программно-политический (пропагандистско-просветительный) и актуализированный (житейский).

На первом уровне научные открытия синтезируются с идеологическими догмами, разрабатываются политические теории, обосновываются идейные принципы политических групп, партий и движений.

На втором уровне теории и идейные принципы трансформируются в программы и политические лозунги. Идеология становится политической пропагандой — проникает в школы и университеты, газеты и журналы, кинофильмы, телевизионные передачи и рекламу.

Третий уровень выявляет степень эффективности идеологической пропаганды, которая, проникая в общественное и индивидуальное сознание, выражается в различных формах политического участия. Именно на этом уровне развертывается идеологическое пространство (дискурс) с такими его элементами, как идеологические политические культуры, идеологическая агрегация (Г. Алмонд, Г. Пауэлл), идеологические требования, идеологическая цензура, идеологическая борьба, сопровождаемая такими побочными явлениями, как «идеологические диверсии» или «идеологические инсинуации» (И. Ильин) и т. п.

Идеологической политической культурой специалисты называют специфическую структуру индивидуальных и групповых ориентаций, вырабатываемых в процессе перехода от традиционных обществ к секуляризированным общественным формам, в рамках которых политика постепенно становится результатом переговоров и рационально обоснованных проектов, не испытывая потребности в иррациональных стимулах. Идеологии выполняют на этой стадии функцию квазирелигиозных регуляторов социального поведения, создающих четко фиксированные образы политической жизни и предлагающих целый ряд альтернативных «поведенческих кодов». XX в. дал множество образцов идеологических культур: от радикальных — коммунизма и нацизма — до вполне умеренных, например, культура клерикального типа в Италии, голлизм во Франции и др.

Постоянное взаимодействие трех уровней политической идеологии становится важнейшей составной частью «стиля агрегации интересов» (Алмонд и Пауэлл). Этим понятием обычно обозначают специфический характер, способ функционирования политической системы, определяющие внешние ее проявления в политических культурах.

Алмонд и Паузлл выделяют три основных стиля агрегации интересов, строго соответствующих степени прогрессирующей секуляризации различных политических субкультур: прагматически-компромиссный (pragmatic argaining), ориентированный на абсолютные ценности (absolute-value oriented) и традиционалистский.

Каждому стилю присущи собственные идеологические стереотипы, но только второй из них может с полным основанием быть отнесенным к «идеологическому стилю». Например, в политических системах Великобритании и США агрегация политических интересов при всем их многообразии осуществляется в рамках строго ограниченных (конституционно закрепленных) типов политического участия и действия. Идеологическая перспектива политической деятельности определяется весьма общими положениями, не препятствующими созданию «атмосферы рыночной площади», на которой политические партии, законодатели и правительственные чиновники заключают выгодные для себя сделки.

Традиционалистский стиль политики ориентируется на прошлое с целью определения альтернатив для будущего. Главное место в артикуляции интересов больших социальных групп принадлежит небольшим (нередко замкнутым) элитам, опирающимся на освященные стариной представления о смысле существования, в которых религия играет определяющую роль.

Ориентированный на абсолютные ценности стиль политической жизни и сознания отвергает принцип компромисса, имеющий целью согласование многообразных интересов. Этот стиль может определяться системой жестких, рационально выверенных принципов, в соответствии с которыми правители устанавливают нормы политической жизни. То, что представляется им совершенным решением, закрепляется соответствующими предписаниями.

Такой тип агрегации интересов не может существовать вне определенной политической культуры с господствующей идеологией в качестве ядра. Эта идеология обычно рисует дихотомическую, контрастную картину мира, разделенного на «своих» и «чужих», «друзей» и «врагов». Врагами могут стать «бывшие», «иностранные интервенты» (эпоха якобинской диктатуры), «капиталисты-эксплуататоры» и «империалисты», «красно-коричневые», «жидо-масоны» и т. п.

Коммунистическая и фашистская идеологии являются наиболее контрастным выражением политической системы, внутри которой правящая элита стремится к реализации своих целей, используя прямое насилие и подвергая систематической идеологической обработке основную массу населения. Такой режим ученые нередко называют идеократией.

Специфический тип идеократии проявился в тоталитарных государствах, когда обществу навязывается при помощи насилия и манипулирования сознанием система воспитания, основанная на официальной идеологии при строгом запрете любых других альтернативных идеологий. Идеократия в этом смысле является синонимом политического режима, при котором идеология выступает в качестве важнейшего средства легитимизации государственной власти.

Воздействие этой традиции может быть очень продолжительным. Она может доминировать в сознании некоторых социальных групп и индивидов даже после распада «большого тоталитарного порядка». Характерный пример такого «остаточного воздействия» тоталитарной идеократии приводит Ф. Бурлацкий из эпохи советской «перестройки»: «Не так давно мне довелось после возвращения из Китая рассказывать о тамошних реформах. В частности, о том, как с помощью семейного подряда там удалось в значительной степени решить продовольственную проблему, увеличить за пять-шесть лет больше чем на треть производство зерна и в три раза поднять жизненный уровень крестьян. И тут слово взял почтенный профессор. Он сказал буквально следующее: „Все это, конечно, неплохо. Но какой ценой это достигнуто? А достигнуто это ценой отступления от социализма и заимствования капиталистических методов. Не слишком ли дорогая цена за хозяйственный рост?"»

Следует отметить также, что понятие «идеократия» иногда используется в более общем смысле для того, чтобы показать, какое значение приобрел идеологический стиль политики для формирования современных политических систем вообще и современной демократии, в частности (Д. Сартори).

Действительно, только с эпохи европейского Ренессанса возникает тот особенный духовный климат, когда человеческие судьбы во многом начинают зависеть от искусственно созданных идей и, следовательно, от способности людей производить такие идеи, создавая символический мир, который, как показало время, обладает мощной способностью воздействовать на мир политических отношений.

В научной литературе до сих пор не прекращается дискуссия о том, является ли идеология исключительной характерной приметой нового времени, т. е. рождающегося индустриального общества, массовых революционных движений или же она извечно свойственна любой цивилизации, включая самые древние.

Как уже отмечалось выше, одним из важнейших признаков цивилизации является государство. С его возникновением мы связываем существование особых общественных групп (слоев, классов, страт), монополизирующих не только право на легитимное насилие, но и на производство идей, которым в древнейших цивилизациях обычно занимались «религиозные эксперты» — жрецы. Зародыши «официальной идеологии» отчетливо просматриваются в мифах, рисующих стерео ипные для большинства древних обществ образы вечного космического порядка, порождением которого являю ся царская власть, справедливость, правосудие и закон. Возникнув в русле традиционных древних религий, эти идеи получили огромный преобразовательный импульс в I тыс. до н. э. (период «осевого времени»). В философских школах Индии, Китая и Греции создаются теории, призванные ответить на вопрос — как наилучшим образом устроить совместную жизнь людей и управлять ими.

Именно в этот период можно различить ростки тех представлений, из которых тысячелетия спустя будут возникать различные идеологические системы. Например, отвечая на вопрос, какое средство следует изобрести для того, чтобы обеспечить продолжительность идеального правления и внушить гражданам необходимость повиноваться, Платон в «Государстве», в частности, утверждал: «Я попытаюсь внушить сперва самим правителям и воинам, а затем и остальным гражданам, что все то, в чем мы их воспитали, представилось им во сне как пережитое, а на самом-то деле они тогда находились под землей и вылепливались и взращивались в ее недрах... Хотя все члены государства братья (так скажем мы им, продолжая этот миф), но бог, вылепивший вас, в тех из вас, кто способен править, примешал при рождении золота, и поэтому они наиболее ценны, в помощников их — серебра, железа же и меди — в земледельцев и разных ремесленников. Все вы родственны, но большей частью рождаете себе подобных...» (Платон. Государство. 414d-415b).

Придуманный Платоном миф, долженствующий навечно закрепить установленный философами-правителями порядок, сопоставим с современными идеологическими конструкциями первого уровня. Отличительной чертой древних и средневековых протоидеологий является отсутствие возможностей воздействия на массовое сознание в силу того, что еще не существовало соответствующих материальных предпосылок, например, разветвленного пропагандистского аппарата и т. д. Без этих предпосылок идеологии первого уровня обречены на вымирание или на прозябание в качестве так называемых «кабинетных теорий».

Важнейшим историческим водоразделом являются грандиозные социальные сдвиги XVI XVII вв., вызванные европейской Реформацией, революциями в Нидерландах и Англии и Тридцатилетней войной. Развернутая памфлетами Лютера и его сторонников пропаганда, взрастившая в Германий крестьянскую войну 1525 г., и «контрпропаганда» католиков уже напоминают идеологические баталии последующих веков. Уже в этот период проявляется важнейшая особенность европейских идеологических систем — тенденция к универсализму. Эта особенность уходит корнями в универсальную христианскую традицию, распад которой в новое время, собственно, и породил многочисленные прототипы современных идеологий.

Анализ универсалистских тенденций в сфере идеологии хорошо представлен в работах американского футуролога О. Тоффлера, особенно в книге «Третья волна». Характеризуя столкновение возникшей в XIX в. новой промышленной цивилизации с ценностями традиционного, основанного на аграрной экономике, общества, он подробно описывает происшедший во всех сферах жизни переворот, который затронул основополагающие представления о времени, пространстве, материи и причинности.

В духовной сфере каждой втянутой в процесс индустриализации европейской стране на переднем плане выделились два мощных идеологических течения, вступившие между собой в противоборство, — либерализм с его защитой индивидуализма и свободного предпринимательства и социализм, выдвигавший коллективистские ценности.

Эта борьба идеологий, первоначально ограниченная промышленными странами, вскоре распространилась по всему земному шару. Революция 1917 г. в России, создавшая гигантскую пропагандистскую машину, придала борьбе социалистических и либеральных принципов новый импульс. После окончания Второй мировой войны мир оказался разделенным на две противоположные системы, возглавляемые СССР и США, расходовавших в своем стремлении к экспансии и интеграции мирового рынка огромные средства на пропаганду своих целей в отсталых странах.

Столкновение просоветских режимов с западными либеральными демократиями напоминало своей ожесточенностью борьбу протестантов и католиков. Но при всех внешних различиях сторонники марксизма и антимарксисты были выразителями вполне однотипной суперидеологии индустриализма, в основе которой лежали три фундаментальные цели:

1. Оба направления, решительно расходясь во взглядах на способы производства и распределения материальных ресурсов и благ, рассматривали природу как объект безудержной эксплуатации, отравляя окружающую среду и приближая экологический кризис.

2. Обе идеологии в различных формах разделяли социал-дарвинистские теории, оправдывающие идею превосходства сильных, промышленно развитых наций над слаборазвитыми народами, которая лежала в основе политики гегемонизма и империализма.

3. И либералы, и социалисты в равной мере были ревностными сторонниками утопической идеи неудержимого прогресса цивилизации, развивающейся от низшего, примитивного состояния общества к всеобщему расцвету.

Весьма характерно, что многие теоретики и пропагандисты либерального и социалистического направления были склонны в 50-60-е гг. рассматривать приближение этого «завершенного состояния» цивилизации как «конец идеологии».

Сам термин «конец идеологии» был впервые сформулирован Ф. Энгельсом, полагавшим, что идеология отомрет вместе с порождающими ее материальными интересами. В начале XX в. М. Вебер указывал на упадок «тотальных идеологий» как на следствие постепенного разрыва европейского общественного сознания с ценностными ориентациями и его эволюции в направлении целевой или «функциональной» рациональности, основанной на непредвзятом поиске наиболее эффективных средств для достижения поставленных целей.

Концепция М. Вебера была систематически разработана К. Маннгеймом в уже упоминавшейся книге «Идеология и утопия», в которой «упадок идеологии» также связывался с преобладанием «функциональной рациональности», свойственным бюрократическому индустриальному обществу.

Расцвет этой теории наступил после Второй мировой войны, вызвавшей в умах западной либеральной интеллигенции эйфорические, почти эсхатологические ожидания. Тема конца идеологии в этот период становится важнейшим элементом теорий «нового индустриального общества», «конвергенции» и др.

Еще в 1944 г. русский и американский социолог П. Сорокин выдвинул в книге «Россия и Соединенные Штаты» прогноз, в соответствии с которым «американский капитализм и русский коммунизм в настоящее время являются не более чем призраками своего недавнего прошлого», постепенно превращаясь в «общество интегрального типа». Появившиеся в конце 50-х — начале 60-х гг. концепции Р. Арона, Д. Белла, С. М. Липсета, К. Поппера и многих других ученых, которые предвещали наступление эпохи деидеологизации, основывались, прежде всего, на крахе идеологий нацизма и фашизма, разоблачении сталинских преступлений Н. Хрущевым и стремительном распространении ревизионистских версий марксизма в Западной Европе.

Утверждая, что западным либеральным демократиям Удалось решить наиболее фундаментальные проблемы промышленной революции со свойственным ей социальным неравенством и, в частности, включить организации рабочих в систему гражданского общества, заставить консерваторов принять принципы «государства благоденствия», а социалистов отказаться от идеи всеобъемлющего государственного вмешательства, сторонники «конца идеологии», в конечном счете, разработали теоретические основы нового варианта интегральной идеологии, которую А. Зиновьев называет «идеологией западнизма». Последующие десятилетия показали, что возникший на основе этой новой идеологической конструкции пропагандистский аппарат оказался способным не только смягчить и абсорбировать внезапный взрыв левых экстремистских идеологий на Западе в 60-70-е гг., но и успешно бороться с пропагандистскими машинами, созданными в этот период в СССР и маоистском Китае.

Опыт второй половины XX в. вполне подтвердил уже неоднократно высказывавшуюся в научной литературе мысль о том, что развитие идеологий в различных цивилизациях подчиняется общим закономерностям — периоды формирования суперидеологий сменяются периодами их фрагментации, раскола на ряд сложных систем, внутри которых происходит напряженная борьба многочисленных идеологических течений, направлений, фракций и сект, продолжающаяся до наступления новой стадии кристаллизации, на которой образуются новые макроидеологические структуры. Так, на протяжении всего XIX и XX вв. становление основных политических идеологий — социализма, либерализма и консерватизма сопровождалось многочисленными расколами внутри каждого из этих течений, сопровождавшимися конфликтами между различными партиями и политическими группировками, которые продолжались до тех пор, пока очередные мировые кризисы и войны не порождали тенденции к слиянию идеологических потоков, казавшихся прежде несоединимыми. Например, один из теоретиков «конца идеологии» С. М. Липсет, предвещая в 1963 г. в работе «Революция и контрреволюция» наступление нового периода идеологической интеграции, в частности, отмечал: «Примирение фундаментальных принципов, идеологический консенсус западного общества в настоящее время постепенно приводит к взаимопроникновению позиций по вопросам, которые когда-то резко отделяли „левых” от „правых”. Это идеологическое соглашение, которое, возможно, лучше всего назвать „консервативным социализмом”, стало идеологией ведущих партий в развитых государствах Европы и Америки».

Последующие стадии идеологического цикла — студенческие выступления 60-х гг., экономический кризис 1974 г., похоронивший либеральные и социал-демократические теории «государства всеобщего благоденствия» и способствовавший подъему «консервативной волны» конца 70-х — начала 80-х гг., показали, что подобные пророчества являются только моментом постоянного изменения мирового идеологического пространства (дискурса).

В настоящее время крах советского коммунизма, рост напряженности в Центральной и Восточной Европе и странах СНГ, сопровождающий период экономических и политических реформ, взрыв исламского фундаментализма, бросающего вызов «благополучному Западу», стремительное .развитие коммунистического Китая создают принципиально новую политическую и идеологическую ситуацию в мире. Анализ новых процессов должен осуществляться с постоянной опорой на предшествующий опыт эволюции идеологических процессов и циклов.

К числу политических идеологий макроуровня обычно относят идеологические образования, имеющие, на первый взгляд, неопределенные наименования и смысл, например, идеология капиталистическая, экстремистская, радикальная и т. п. По мнению многих ученых, современное восприятие идеологии в образе некоей универсальной идеи, основным опорным элементом которой является символ определенного общественного устройства, например, «капитализм», «социализм», «русская идея», выглядит архаичным и неэффективным. Постмодернистская трактовка идеологии рисует картину распада большого порядка на множество фрагментов, символизирующих крушение монолитного образа в эпоху постиндустриальной цивилизации. Идеологические процессы на Западе демонстрируют появление многочисленных «малых идеологий» — пацифистской, экологической, феминистской, идеологии «сексуальных меньшинств» и т. д.

С другой стороны, сложившаяся в России после распада СССР политическая и экономическая ситуация, сопровождающаяся появлением огромной массы люмпенизированного населения, ростом приватизма (ухода в частную жизнь) создает впечатление о наступившей эпохе «деидеологизации».

В действительности речь и в том, и в другом случае идет о своеобразном переходном периоде, за которым может последовать стремление к новым формам идейной консолидации в первом случае, и к обретению новой национальной идентичности — во втором.

Вопрос о причинах идеологических ориентаций и переориентаций в политике, возникающих под влиянием множества факторов внешнего и внутреннего порядка, не может решаться в отрыве от проблемы «носителей идеологии», которая, в свою очередь, неотделима от проблемы субъекта и объекта идеологии.

На теоретическом, доктринальном уровне идеологии разрабатываются «религиозными экспертами», философами, учеными, далеко не всегда сознательно стремящимися навязывать свои идеи другим людям. По тем или иным причинам отдельные идеи или учения могут не дойти до массового сознания, оставить его равнодушным или враждебным. Идеология не может, за исключением единичных случаев, целиком определять волю, сознание, настроения абсолютного большинства. Правильность этого наблюдения продемонстрировал уже крах одного из самых ранних экспериментов, проводимых революционерами-жирондистами и якобинцами.

В коммунистических странах, отмечает А. Зиновьев, где официальная идеология внедрялась в сознание, начиная со школьной скамьи, она все же «четко отличлась от прочих явлений культуры, не растворялась в них. Она была заметна, бросалась в глаза, вызывала раздражение и насмешки. Она вообще выглядела как нечто чужеродное и ненужное, хотя на самом деле ее организующая и воспитательная роль была огромна».

Наоборот, в западных странах (это же относится и к молодому поколению в современной России) многие люди вообще не знают, что такое идеология, хотя и находятся под ее влиянием. Резко отрицательное отношение к идеологии, возникшее в результате одиозной практики тоталитарных диктатур, приводит к возникновению ситуации, когда ее стараются не замечать или игнорировать.

Такую ситуацию следует отличать от вполне идеологической по своей направленности установки на отрицание. Как отмечает, например, М. Паренти — один из наиболее проницательных исследователей американских средств массовой информации, — большинство газет, журналов и телеведущих в США «действуют в рамках установленной идеологии, состоящей в том, что они не имеют никакой установленной идеологии, никаких расовых, половых или классовых предпочтений. Не приверженные никаким внушениям, они просто дают представления о вещах так, как они их видят».

Сам факт отсутствия на Западе единой государственной идеологии, аналогичной марксизму-ленинизму или маоизму, никогда не препятствовал возникновению, развитию и совершенствованию огромного аппарата идеологической пропаганды, в котором заняты сотни тысяч специалистов, осуществляющих систематическую обработку идей и учений, их «ретрансляцию» через каналы СМИ. Эта новая социальная группа, выполняющая функцию, которую в древности выполняли жрецы, входит (преимущественно в «верхнем эшелоне») в правящую элиту и поэтому кровно заинтересована в том, чтобы поддерживать и наращивать свое влияние.

После крушения коммунизма в России и странах Центральной и Восточной Европы роль идеологических экспертов взяла на себя «новая медиократия» — группы либеральной интеллигенции, «приватизировавшие» СМИ и пытавшиеся разрабатывать и пропагандировать либеральную реформаторскую идеологию. Экономический кризис и отсутствие средств на поддержание собственных изданий постепенно привели к подчинению этих групп крупным банковским, а иногда и криминальным структурам. Поскольку либеральная интеллигенция в этом Ре ионе всегда сохраняла психологическую предрасположенность к авторитаризму и экстремистским формам мысли в соединении с конформизмом, вновь возникший пропагандистский аппарат стал очень напоминать старый, коммунистический назойливостью лозунгов и крайне низкой эффективностью своих методов. Основное различие между западной и новой российской официальной идеологией состоит на сегодняшний день в том, что в западноевропейских странах и США идеология является одним из средств интеграции и самосохранения общества, в то время как в России она, будучи средством самосохранения правящей олигархической элиты, выполняет, скорее, деструктивную функцию, отрицательно воздействуя на массовое сознание своей бессодержательностью и полным несоответствием политическим и экономическим реалиям.

Для понимания особенностей функционирования идеологических систем в различных обществах большое значение имеет конкретный анализ взаимосвязи определенных видов идеологии с теми социальными слоями, в которых они получают наибольшее распространение. Изучение этой проблемы современной наукой постоянно приводит ученых к заключению, согласно которому эффективность идеологии определяется ее соответствием жизненному опыту всего населения или его отдельного слоя, сложившимся традициям, нравам, привычкам, долговременным интересам и непосредственным ожиданиям. Методология анализа, при помощи которой выявляются интересы социальных слоев в различных идеологических системах, а также степень эффективности их воздействия на политическое сознание была разработана на теоретическом и эмпирическом уровнях Г. Моска, В. Парето, М. Вебером, С. М. Липсетом, Р. Лейном, Г. Алмондом, Дж. Скоттом и др.

Многообразие научных методик, применяемых в этой сфере, показывает, что выбор наиболее предпочтительной из них, равно как и использование различных определений и научных критериев выбора, нередко зависит от исторического и социального контекста, обусловливающего не только особенности идеологий, но и специфику позиций самих ученых Например, наблюдения за современной российской политикой нередко заставляют предполагать, что концепций «нелогического действия» и «деривации» Парето является наиболее подходящей для ее анализа. Наличие в политических процессах посткоммунистической России огромного количества иррациональных и алогичных элементов делает привлекательной попытку объяснить эту нелогичность «врожденными психическими предиспозициями лидеров», маскирующих свои истинные мотивы при помощи псевдоаргументов. Когда Парето писал о том, что любые общественные теории и идеологические системы призваны служить только оправданием действий с целью придания этим действиям логического характера, он основывал свои выводы не только на изучении итальянской политики эпохи Рисорджименто, но и европейской политики начала нашего века, оказавшейся прелюдией к мировой войне и господству тоталитарных диктатур.

Для современной науки характерно многообразие подходов, связанных с решением проблемы взаимодействия идеологий с «массовым субстратом». Одни авторы склоняются к сближению (иногда к отождествлению) идеологии с политической культурой. Носителями идеологий объявляются социальные группы или нации, для которых характерен определенный тип культуры. Другие авторы считают идеологию атрибутом борьбы политических партий. Марксистский анализ отдает предпочтение социальным классам.

Распространенным является также рассмотрение идеологий сквозь призму дихотомии «демократия авторитаризм», наряду с использованием традиционных категорий — «левые», «правые» и «центр» как для характеристики идеологических ориентаций в рамках определенной политической системы, так и для определения степени приверженности экстремистским или, наоборот, умеренным формам политического поведения и партиям.

Разумеется, стремление того или иного социального слоя поддерживать экстремистские или демократические партии и соответствующие идеологии нельзя предсказать с абсолютной точностью, даже если выводы основываются на данных социологических опросов. Так, изучение политических ориентаций различных классов в западных странах осуществлялось на основе исходной Ред посылки, согласно которой классы, стоящие на более низких ступенях социальной лестницы по уровню доходов и образованию, более склонны к авторитаризму и поддержке экстремистских движений по сравнению с более образованными и зажиточными слоями общества (от «среднего класса» и выше), которые традиционно занимают умеренно-демократические позиции.

Эту тенденцию, однако, нельзя абсолютизировать и считать в настоящее время непреложной даже для западных стран. Многие дополнительные факторы изменяют ее, причем иногда до неузнаваемости. В XIX в. рабочие организации и партии были основной силой, которая боролась за политическую демократию, преодолевая ожесточенное сопротивление крупных предпринимателей, правых партий и традиционных консервативных сил. До 1914 г. классическое разделение между левыми и правыми силами основывалось не только на различиях в доходах, социальном статусе и возможностях получить образование. Левые социалистические партии были основной опорой политической демократии, религиозной и гражданской свободы, мирной внешней политики. Правые партии, опиравшиеся на консервативно настроенное крестьянство, мелких ремесленников и, конечно, крупную буржуазию и землевладельцев, прибегали к экстремистским формам защиты своих привилегий, препятствуя введению всеобщего избирательного права и проводя империалистическую политику колониальных захватов.

Окончание Первой мировой войны, наступление экономических кризисов и рост фашистских движений в Западной и Восточной Европе привели к расколу рабочего движения, по крайней мере, на три направления — социал-демократическое, коммунистическое и фашистское, причем лидеры двух последних стали открыто использовать экстремистские методы политической борьбы. Возникли коммунистические и фашистские профсоюзы. Участие рабочих в движениях с явно выраженной националистической идеологией становится с 30-х гг. элементом повседневной жизни в Европе и Америке.

Но даже в этот период кризиса демократических ценностей и традиционной либеральной и социалистической идеологии различия между европейскими странами были весьма значительны. Например, авторитарные тенденции индивида могут быть приглушены приверженностью большинства партий конституционным принципам и процедурам. В Великобритании, в которой терпимость является широко распространенной чертой политического поведения и сознания, низшие классы в абсолютном измерении являются менее «авторитарными», чем образованные слои в странах, не имеющих прочных демократических традиций.

Французские, итальянские и немецкие рабочие-католики, среди которых были повсеместно распространены антикапиталистические настроения, постоянно голосовали за сравнительно консервативные христианские партии, поскольку их приверженность католицизму могла в определенных случаях перевешивать их классовые симпатии.

Члены радикальных левых профсоюзов поддерживали умеренные либеральные партии, выступавшие против фашизма. И, наоборот, в 30-е гг. избиратели, настроенные отнюдь не радикально, поддерживали коммунистов из-за их радикальных антифашистской программы и лозунгов и т. д.

Идеологические ориентации могут значительно отличаться друг от друга и внутри однородного социального слоя, представители которого имеют высокий уровень образования и профессиональной подготовки. Американские социологи К. Мейер и Л. Нигро, исследуя в середине 70-х гг. идейные позиции нескольких групп чиновников федерального уровня, установили, что социальное происхождение обусловливает взгляды только 5% выбранных для анализа групп, в то время как занимаемые ими посты имеют в этом плане гораздо большее значение. Другой американский социолог Б. Меннис, сравнивая ориентации офицеров, служивших во внешнеполитическом ведомстве, со взглядами армейских офицеров, выполнявших аналогичную работу, установил, что для первой группы характерны либеральные взгляды, а для второй — консервативные.

В современной России чиновники высшего ранга — выходцы из номенклатуры, всегда отличавшиеся догматизмом и консерватизмом взглядов, предпочитают исповедовать официальную либеральную идеологию, способствуя возникновению нового идеологического феномена — консервативного номенклатурного либерализма.

После Второй мировой войны развитие стабильных демократий в Западной Европе и СИТА заставляло многих ученых делать вывод о возникновении новой «постполитической» фазы развития в этом регионе. Решающую роль в этом процессе сыграло полное включение рабочего класса в структуры западного гражданского и политического сообществ.

В результате различия между демократической левой и правой частями общества значительно ослабли: социалисты заняли более умеренные позиции по отношению к «капиталистическим ценностям», консерваторы поддержали идею «государства всеобщего благосостояния».

Этот периодически разрушаемый леворадикальными движениями (студенчество в Западной Европе, национальные меньшинства в США и др.) консенсус продолжался до конца 70-х гг., когда нарастание кризисных процессов в экономике привело к переориентации консервативных партий и отказу от социалистических методов регулирования («неоконсервативная волна»).

В этот же период антиколониальная борьба в Азии и Африке, обретение большинством государств этого региона независимости привели к устойчивой идентификации консерватизма с компрадорской ориентацией высших слоев, в то время как происходил процесс слияния (особенно под влиянием китайской революции) националистических леворадикальных идеологий с марксизмом в его ленинском и маоистском вариантах.

В структуре обозначенных выше политических и идеологических процессов Латинская Америка занимала промежуточное положение. Большинство латиноамериканских стран завоевало политическую независимость еще до развития промышленного переворота и распространения марксистского социализма. В условиях экономической отсталости в этих странах господствовал традиционалистский консерватизм, питаемый косностью и аполитичностью деревни. Левые идеологии развивались в городской среде, причем возникшие коммунистические и социалистические партии ориентировались на западноевропейские методы экономической и политической борьбы за права рабочих.

С конца 80-х гг. в странах Восточной Европы и России разрыв с коммунистическим прошлым происходил в рамках весьма своеобразного процесса, когда разрушение экономической базы социализма, сопровождаемое ростом всеобщей бедности, социальной необеспеченности и нестабильности, сделали крайне непрочной и новую демократическую политическую систему, которая, особенно в России, стала ширмой для «новых русских» и новой бюрократии, прикрывающих конвертацию власти в собственность и борьбу за раздел государственного имущества псевдолиберальными лозунгами.

§ 3 Политические идеологии современности

Либерализм

Формирование идеологии современного либерализма происходило уже в конце XIX — начале XX вв. Одним из важнейших моментов в развитии этого направления стало создание в 1947 г. Либерального интернационала, основанного 19 партиями-учредителями, к которым позднее присоединились еще 13 партий, а также осколки либеральных групп из стран Центральной и Восточной Европы.

Фундаментальный вопрос либеральной теории состоит в следующем: в каком отношении находится принцип свободы, составляющей смысл общественной деятельности, к современному государству, регулирующему эту деятельность? Иными словами, каким способом следует вычитать принуждение по отношению к индивиду из его свободы? Многообразные течения внутри либерализма дают различные ответы на этот вопрос.

Либерализм как правило разделяют по двум основным критериям: защите экономической и политической свободы и восходящему к европейской классической либеральной традиции начала XIX в. лозунгу — «минимум государства — максимум рынка». Свобода обмена, собственности и экономическая эффективность неотделимы в либеральной теории от идеи общественного благосостояния.

Дискуссионный характер основных либеральных принципов (следствием которого являются постоянные расколы в либеральных организациях, полемика в многочисленных журналах и научной литературе) состоит в отсутствии четкой и логически непротиворечивой взаимосвязи между ними. Уже идеологи раннего либерализма (Д. С. Милль и др.) вынуждены были признавать, что а) общественные пределы свободы личности устанавливаются не только государством, но и деятельностью самих индивидов и их организаций; б) государство и общественный сектор экономики могут стать средством реализации желаний индивидов и, следовательно, орудиями их свободы. Более того, рыночная система отнюдь не является идеальным средством обеспечения всеобщего благосостояния, но часто демонстрирует неэффективность, которая проявляется в инфляции, безработице, стеснительном налоговом законодательстве и т. д., требующих в конечном итоге государственного вмешательства.

На протяжении длительного времени либерализм не мог точно сформулировать свою позицию в вопросе — каковы роль и пределы публичного сектора в общественной жизни, и постоянно колебался между концепцией «нулевого государства» (направление, именующее себя либертаристским) и «минимальным государством» классического образца, сводимого к полиции и армии.

Современная традиция либеральной идеологии также имеет различные точки отсчета. В определенном плане либерализм продолжает обращаться к идеям, сформулированным А. Смитом в книге «Богатство народов», которая всегда рассматривалась как апология свободы рынка против вмешательства государства во имя экономической эффективности. Сохраняют свое значение и аргументы Д. Локка, отрицавшего в своих двух трактатах о правлении абсолютистскую власть и обосновавшего приоритет собственности (и обмена) над политикой. Роль государства сводилась Локком до функции «стража благосостояния». Гарантом этой роли является общественный договор.

«Контрактный либерализм» в конце XX в. изыскивает более обширное место для государственных институтов и публичных служб, дополняя Локка критикой эффективности рыночного хозяйства, в том числе и на уровне экономической науки (разработка новой концепции государственного сектора экономики, регулирование безработицы, эффективная внешняя политика).

Идеологию современного либерализма можно рассматривать в свете различных вариантов классификаций. В иерархическом плане либерализм распадается на а) академический, представленный трудами политических философов, теоретиков, экономистов; б) «вульгарный либерализм», как совокупность «общих мест», постоянно встречающихся в газетной и журнальной публицистике, памфлетах и многочисленных телепередачах.

Либерализм различается по сферам применения на экономический, ориентированный на экономические модели общественного регулирования; политический, относящийся к сфере политической жизни, ориентированный на обсуждение политического плюрализма и демократии; либерализм нравственный, или моральный, выступающий за терпимость и свободу стилей жизни и поведения. Можно также говорить о социальном либерализме, подчеркивающем единство моральных вопросов с обсуждением проблемы гражданских прав.

Академический либерализм разделяется на два важнейших направления. Либертаристский либерализм отстаивает принцип «нулевого государства». Основные теоретические основы этого направления были разработаны в книге Р. Нозика «Анархия, государство и утопия» (1974). Другим ведущим направлением является утилитаристский либерализм.

Оба направления содержат «критическое ядро», включающее в себя три основных критерия: свобода, «минимальное государство», счастье-благосостояние-эффективность. Системы, основанные на трех данных критериях, распадаются на множество линий аргументации. Например, для доконтрактного либерализма характерно предельное сближение понятий «свобода» и «минимальное государство». Обычно не уточняется, до какого предела должно простираться ограничение общественного сектора.

Связь между либертаристским и утилитаристским направлениями обеспечивают экономические теории, в которых доказывается, что экономика, основанная на свободном обмене, удовлетворяет требованию, называемому «критерием Парето». Это критерий эффективности, устанавливаемый путем ссылки на этический принцип счастья индивида (либеральные экономисты предпочитают называть это «предпочтениями» или «различными видами пользы»).

В соответствии с этим принципом состояние общества удовлетворяет критерию Парето, если в любом другом возможном обществе человек оказывается менее состоятельным, считает себя менее счастливым и т. д. Для либертаристов такое качество жизни является непосредственным следствием свободы обмена.

Наоборот, для либералов-утилитаристов свобода обмена и сама рыночная система нуждается в дополнительных средствах защиты. При таком подходе свобода не рассматривается как конечная цель, но лишь как средство для эффективного действия, следствием которого является благополучие материальное и душевное. Так, «минимальное государство» рекомендуется потому, что рыночная система является эффективной, и т. д.

Утилитаристских взглядов придерживались такие ведущие западные экономисты, как М. Аллэ, Г. Хутаккер, Т. Коопманс и Ж. Дебро. Представители «монетаристского» направления, такие как М. Фридмен, активизировавшиеся в 60—80-е гг., в идеологическом плане являются более либертаристами, чем утилитаристами. Напротив, Д. Роулз — автор работы «Теория справедливости», оказавшей большое воздействие на либеральную мысль второй половины XX в., придерживается, скорее, классических позиций в духе теории «минимального государства», настаивая на том, чтобы распределение доходов и богатства было направлено на получение преимуществ всеми индивидами. Из этого требования, по Роулзу, вытекает не только принцип равного доступа всех граждан к государственным должностям, но и поддержание социального и экономического неравенства «к выгоде всех».

На рубеже 70-80-х гг. основной вопрос, обсуждаемый либеральной теорией, — каким должен быть объем общественного сектора для сохранения свободы, — вновь обрел практическую актуальность и был поставлен сторонниками «монетаризма» в самой острой форме в борьбе с двумя важнейшими факторами социально-экономической жизни западных стран. Первым из них стал экономический кризис 1974 г., положивший конец быстрому экономическому росту и видимости всеобщей занятости. Социал-демократическим правительствам, проводившим политику «макроэкономики» и «стабилизации» в соответствии с рекомендациями Д. М. Кейнса, не удалось с достаточной быстротой восстановить прежнее положение. На них обрушился град обвинений со стороны тех сил, которые защищали принцип более ограниченного государственного вмешательства («монетаризм») или полного отказа от всякого вмешательства (« новый классицизм»).

Неоконсерватизм

Сторонники новых радикальных мер называли себя неоконсерваторами. Они выступали за материальный и технический .прогресс, опираясь на аналогию с эпохой рождения западной цивилизации, экономика которой основывалась на принципе свободы предпринимательства и торговли.

Само понятие «неоконсерватизм» было введено в научный оборот социалистическим теоретиком М. Харрингтоном. В США это идеологическое течение возникло как реакция на леворадикальное движение в университетских кампусах, вызвавшее негативную реакцию «среднего класса». Ведущим теоретиком этого направления первоначально был И. Кристол, а в дальнейшем Р. Низбет, М. Новак, Н. Подгорец.

Антипатия к «новым левым», резко отрицательное отношение к либерализму американского «истеблишмента» соединялось у неоконсерваторов с крайним антикоммунизмом. Введение советских войск в Афганистан в 1979 г. усилило позиции консервативных политиков, с подозрением встречавших как «социалистические» и «либеральные» любые государственные меры, направленные на государственное регулирование экономики.

Этике и философии либерализма и социализма неоконсерваторы противопоставляли принципы авторитета, гражданского порядка, социального контракта, выдвигая также на передний план корпоративные ценности семьи, региональных сообществ, местных общин и соседской взаимопомощи в противовес этатизму и крайнему индивидуализму. Победа на президентских выборах 1980 г. Р. Рейгана, считавшегося убежденным консерватором, а также приход к власти в Великобритании консервативного кабинета во главе с М. Тэтчер превратили неоконсерватизм в явление мирового масштаба, оказывавшего влияние на экономику, внешнюю и внутреннюю политику-и идеологию Запада вплоть до начала 90-х гг.

В 1983 г. возник Международный демократический союз — объединение консервативных и христианско-демократических партий. Тон в нем задавали американские республиканцы. Новая версия консерватизма распространилась и в других западноевропейских странах. В ФРГ ее пропагандировали Г. Кальтенбруннер и Г. Коль, во Франции — А. Бенуа, П. Виаль и Ж. Ширак. Наиболее близким источником современного неоконсерватизма является либеральный консерватизм Э. Берка с его акцентом на сохранение традиций, индивидуальных свобод, естественного неравенства в соединении с отказом от революции как способа реформирования общественной жизни.

Вместе с тем разработанная неоконсерваторами модель реформирования западного общества вполне отвечала задачам нового этапа перехода к постиндустриальной цивилизации. С этим этапом связано создание динамичной экономики, использующей новейшие технологии. Не случайно поэтому, что главной опорой неоконсервативной политики стал быстрорастущий «новый средний класс» — часть управленческого персонала, техническая интеллигенция, высококвалифицированные рабочие, а главным объектом идеологических атак — сильные профсоюзы и возникшие в период широкого применения кейнсианских рецептов государственные социальные программы поддержки малообеспеченных слоев общества.

Стремясь к синтезу основных принципов либерализма (развитие рынка, предпринимательской инициативы и конкуренции) с традиционными ценностями (семья, культура, мораль, порядок), неоконсерваторы активно использовали антиэтатистскую риторику для достижения главной цели своей политики — освобождения государства от «непосильного» груза социально-экономического регулирования. Отказ от налогообложения крупных корпораций и наиболее состоятельных слоев, резкое сокращение пособий по безработице, «война на уничтожение» с профсоюзами, объявленная М. Тэтчер в начале 80-х гг., в соединении с заботой о конкурентоспособности экономики и жесткой внешней политикой в отношении социалистических стран и стран «третьего мира» придавали неоконсервативному курсу ярко выраженные авторитарные тенденции. Резкое усиление социального неравенства, возникшего в результате тщетных попыток стимулировать деловую активность малоимущих слоев путем ликвидации социальных программ поставили под вопрос завоевания демок ратии и вновь привели к возникновению ситуации, когда либерально-демократические объединения начали успешно оспоривать у консерваторов политическое первенство.

Несомненные успехи, достигнутые западными консерваторами в оживлении экономики, деловой активности, внедрении достижений НТР и модернизации государственных институтов, нередко приводит российских идеологов и ученых к мысли о перспективности российской версии неоконсерватизма, который придет на смену обанкротившемуся ультрамонетаристскому курсу, проводимому в стране с начала 90-х гг. Эта перспектива нередко обосновывается чисто идеологическим доводом, согласно которому Россия вступает вместе с другими развитыми странами в постиндустриальную эпоху.

Неоконсервативная альтернатива для России является в настоящее время чрезвычайно неопределенной, поскольку разрушенная в результате «либеральных реформ» отечественная экономика оказалась бы в гораздо более плачевном состоянии, если бы страна с истощенными людскими ресурсами и разрушенной системой региональных экономических связей вновь вступила бы на путь «догоняющей модернизации».

России, видимо, еще предстоит найти свою новую форму интегральной идеологии на основе творческого синтеза либеральных и национальных патриотических ценностей с лучшими традициями социалистической мысли и практики.

Марксистская традиция и современная международная социал-демократия

В классической марксистской традиции, несмотря на крайне отрицательное отношение ее основателей к идеологии, значение идеологического начала было чрезвычайно велико.

От своих непосредственных предшественников — утопического коммунизма и социализма марксизм во многом унаследовал приверженность к социальным пророчествам. Основные положения социального учения Маркса состоят в следующем:

1. Капиталистическое общество в силу столкновения противоположных (антагонистических) интересов приходит к созданию института государства, которое, возвышаясь над ним, стремится, внешне примирить противоречия в рамках закона и порядка.

2. Но поскольку государство есть продукт классовых противоречий, оно является выразителем интересов экономически господствующего класса. Вместо того, чтобы стоять над обществом, оно подчиняет себя интересам буржуазии, принимая на себя роль эксплуататора.

3. Даже демократическая республика с ее системой всеобщего избирательного права остается орудием буржуазного господства, поскольку она обеспечивает правление класса капиталистов косвенным путем, а именно путем подкупа должностных лиц и парламентариев, установления контроля над прессой и влияния биржи на политику правительства.

4. Одновременно демократическая республика способствует количественному росту и усилению политического влияния пролетариата, и поэтому она может рассматриваться как наилучшая форма будущего государства трудящихся.

5. Пролетариат, возрастая в численном отношении, в один прекрасный день совершит революцию, лишив буржуазию политической власти точно таким же образом, каким она лишила в прошлом господства феодальные классы и сословия.

6. Выполнив свою миссию подавления эксплуататоров и руководства мелкой буржуазией (период диктатуры пролетариата), пролетарское государство постепенно отмирает, утрачивая свою классовую природу. В будущем не останется ничего, кроме общества, коммуны, коммунистического строя — системы, освобожденной от классовых противоречий и насилия, где все соблюдают элементарные условия общежития без всякого принуждения.

Таким образом, система политической демократии рассматривалась марксизмом лишь в качестве «переходной стадии» к бесклассовому обществу, путь к которому лежит через насильственную социальную революцию.

Победа революции в России в 1917 г. представлялась многим ортодоксальным марксистам как блестящее подтверждение данного марксистского пророчества.

Накануне Первой мировой войны понятия социал-демократии и социализма практически между собой не различались. Они касались некоторых нюансов программ социал-демократических партий, входивших во II Интернационал (австро-марксизм, лейборизм, бельгийский социализм и т. д.). Капитализм оставался главным противником социалистов, независимо от их «ревизионистских», «центристских» или «революционных» ориентаций. Все они ощущали себя наследниками общества, обреченного на уничтожение. Обобществление средств производства и обмена было тем горизонтом, который никто не ставил под вопрос. Политическая демократия в социалистическом варианте рассматривалась как более полная власть народа. Различия между реформистами и революционерами возникали по вопросу о месте и роли парламентской системы в установлении нового политического режима. В этом пункте социалист Бернштейн имел мало общего с социалистом Лениным.

Установление в России большевистской диктатуры предопределило радикально новую ситуацию в международной социал-демократии. Большевики вели себя на международной арене как единственные законные представители и наследники Маркса. Именно это обстоятельство заставило руководство социал-демократических партий более отчетливо определить свое отношение к капитализму, с одной стороны, и российскому коммунизму, с другой, приступив тем самым к поиску «третьего пути».

Находясь под впечатлением возникновения нового социалистического государства, будучи противниками интервенции западных держав в период гражданской войны, разделяя наследие, состоявшее из революционных формул, социал-демократы, однако, должны были осознать свое новое положение и сделать свой выбор перед лицом новой постановки следующих вопросов: может ли социализм не быть демократическим? Что является первоочередным — демократия или социализм? На международной конференции в Берне в феврале 1918 г. большинство социал-демократов проголосовало за резолюцию, гласившую: «Социалистическая реорганизация... не может быть осуществлена... если она не основывается на завоеваниях демократии и если она не уходит корнями в принцип свободы».

Полемизируя с большевиками и Лениным, осуждая их за разгон Учредительного собрания, К. Каутский — ведущий теоретик II Интернационала — утверждал, что именно демократия является тем мерилом, с помощью которого можно таким образом измерять классовый антагонизм, чтобы борьба классов не выражалась на примитивном языке насилия.

В 20-е гг. социал-демократические партии разработали многочисленные программы национализации и социализации производства. В работах теоретика австро-марксизма О. Бауэра предусматривалась передача управления национализированными предприятиями административным советам, состоящим из трех частей — из представителей рабочих, потребителей и государства. Несоциализированные отрасли должны организоваться в картели. Контроль над кредитами обеспечивается центральным банком.

На конгрессе германских социал-демократов в Киле (1927) другой крупнейший социалистический теоретик и экономист Р. Гильфердинг обосновал необходимость государственного вмешательства в регулирование капиталистической экономики, используя плановые принципы. Его программа предусматривала также путь демократической реорганизации производства в интересах трудовых коллективов.

Ориентация социал-демократии на концепцию «смешанной экономики» была подкреплена опытом шведских социалистических правительств, сумевших в 30-е гг. преодолеть последствия экономического кризиса. В 1935 г. шведские социалисты приступили к осуществлению концепции «народного дома» — программы социальных реформ путем перераспределения налогов в пользу неимущих классов и стимулирования рынка при помощи государственного планирования.

Все эти элементы социал-демократической политики, пройдя практическую проверку и после Второй мировой войны (начиная с реформ лейбористского кабинета К. Эттли в конце 40-х — начале 50-х гг.), стали важнейшими основаниями новой социалистической идеологии, окончательно отошедшей от многих положений классического марксизма. Окончательный пересмотр исходных принципов произошел на съезде германских социал-демократов в Бад-Годесберге (1959), где была принята новая программа, воплотившая все новейшие идеологические ориентиры, которыми социалисты руководствуются до сегодняшнего дня.

Отвергая любую «идеологическую догму», программа вместе с тем говорит о приоритете ценностей «христианской этики», «гуманизма» и «классической философии», соединенных с принципами свободы и справедливости, лежащих в основе «общественной собственности», которая становится законной формой общественного контроля в том случае, если «другие средства не могут обеспечить здоровый порядок экономических отношений».

В принятой в июне 1989 г. на XVIII конгрессе Социалистического Интернационала «Декларации принципов» подчеркивалось: «Социалисты не претендуют на то, что они являются держателями рецепта создания общества, которое не может быть изменено, не поддается реформам или дальнейшему развитию. В движении, ставящем своей целью демократическое самоопределение, всегда найдется место для творческих решений, поскольку каждый народ и каждое поколение должны определить собственные цели».

ЛИТЕРАТУРА

1. Ачкасов В. А. «Взрывающаяся архаичность»: традиционализм в политической жизни России. СПб., 1997.

2. Бурлацкий Ф. Новое мышление. М., 1989.

3. Гончаров Д. В. Теория политического участия. М., 1997.

4. Зиновьев А. Запад. Кризис западнизма. М., 1995.

5. Крамник В. В. Социально-психологический механизм политической власти. СПб., 1991.

6. Ланцов С. А. Идеология и политика социал-демократии. СПб., 1994.

7. Лебон Г. Психология народов и масс. СГ16., 1995.

8. Манхсйм К. Диагноз нашего времени. М., 1994.

9. Поппер К. Нищета историцизма. М., 1993.

10. Ромрозер Г., Френкин А. А. Новый консерватизм: вызов для России. М., 1996.

11. Сирота Н. М. Современные политические идеологии. СПб., 1995.

12. Уледов А. К. Актуальные проблемы социальной психологии. М.,

1981.

13. Френкин А. А. Западногерманские консерваторы. Кто они? М., 1990.

14. Юрьев А. И. Введение в политическую психологию. СПб., 1992.

15. Юрьев А. И. Системное описание политической психологии. Спб., 1996.

16. Almond G.. Verba S. The Civic Culture. Princeton, 1963.

17. Almond G„ Powell G. B. Comparative Politics: A Developmental Approach. Boston, 1966.

18. Lane R. Political Ideology. New York, 1962.

19. Lane R. Political Man. New York, 1972.

20. Leighton A. My Name is Legion: Foundations for a Theory of Man in Relation to Culture. New York, 1959.

21. Lipset S. M. Political Man. The Social Bases of Politics. Baltimore, 1981.

22. Parsons T.. Shils E. Toward a General Theory of Action. Cambridge, 1951.

23. Political Culture and Political Development / Ed. by L. Pye, S. Verba. Princeton, 1965.

24. Pye L. Political Culture // International Encyclopedia of the Social Sciences. New York; Chicago: London, 1963, Vol. 12.

25. Toffler A. The Third Wave. Toronto, 1981.

Глава 7 Политическая культура

Соотношение политики и культуры в политической практике и политологии может быть рассмотрено двояко. С одной стороны, как воздействие политики, политической власти на культурную сферу, то есть как культурная политика. С другой стороны, как влияние культурных факторов на политику. Политика в данном случае приобретает конкретную форму, соотносящую ее с определенным временем и пространством. Другими словами, политика рассматривается не как просто некая абстрактная сфера жизнедеятельности, а становится неотделимой от исторических, культурных, этнических и персональных условий ее бытования. Политика в зависимости от принадлежности исследователя к той или иной научной школе приобретает или общесистемную контекстность, или субъективное измерение. Именно в этом втором смысле обычно и говорят о политической культуре.

Надо сказать, что в политологии включение «политической культуры» в научный анализ возможно в качестве некого концепта, понятия, описывающего определенное явление, а также в качестве принципа моделирования политической реальности, существующего наряду с другими принципами. В последнем случае исследователь исходит из естественного представления, что политика — многоаспектное и многофакторное явление. Попытки одномерного рассмотрения в истории политической мысли были, есть и будут. Это вполне естественно, так как каждое теоретическое рассмотрение волей-неволей стремится к некоторому монизму. Но сама многомерная природа политики и политического ведет к возможности (и, подчас, необходимости) разноаспектного объяснения этой сферы общественной жизни и к построению различных моделей ее функционирования. При этом вполне возможно сохранить и методологический монизм. Но возможен вариант, когда аспект рассмотрения полагается исследователями (или правительственными, образовательными органами) как единственно верный.

Культурная модель в политологическом анализе исходит из положения, что политика является частью сферы культуры — поскольку именно культурное наследие и основанные на нем культурные образцы формируют политических субъектов и способы их политической деятельности. Изменение культуры (различной природы детерминации) непосредственно связано с политическими трансформациями. В данном случае политика превращается в политическую культуру.

Понятно, что образ/модель политики связан с генерализацией основного моделирующего понятия. С одной стороны, это связано с тем тривиальным фактом, как писал М. Вартофский, что «все что угодно может быть моделью всего чего угодно». С другой стороны, наибольшей правдоподобностью (и репрезентативностью) будет обладать та модель, которая строится на основе базовых для дисциплины понятий. К таким понятиям и относится «политическая культура», по поводу которой американские политологи Д. Элкинс и Р. Симеон писали: «Политическая культура — один из наиболее популярных и соблазнительных концептов в политической науке, но одновременно он и наиболее противоречивый и запутанный».

§ 1 Возникновение и история понятия политической культуры

Понятие политической культуры возникло в рамках западной научной традиции. Впервые словосочетание «политическая культура» встречается в труде И. Г. Гердера «Идеи к философии истории человечества» (1784-1791). Но после первого появления оно длительное время не употреблялось.

Важно иметь в виду, что тот или иной теоретический концепт может существовать явно, под своим именем, а может использоваться и входить в исследовательский анализ латентно, неявно, скрыто, «подразумеваемо». Для обществознания это достаточно распространенное явление. В этом отношении употребление И. Г. Гердером словосочетания «политическая культура» не было введением в научный оборот понятия.

В истории обществознания существовало несколько исследовательских традиций, оказавших значительное влияние на становление современных представлений о политической культуре.

Французская социологическая традиция. Ш. Л. Монтескье многими считается основателем современного изучения политической культуры. В его «Духе законов» (1748) исследуются такие факторы, влияющие на политическую практику, как климат страны, образ жизни ее народа, допущенная степень свободы, религия ее населения, богатство страны, обычаи и традиции. Комплекс институциональных структур, культурного этоса и природной окружающей среды создает то, что он назвал духом законов. В этом же ключе уже после Монтескье строили свои рассуждения Ж.-Ж. Руссо, Ж. де Сталь, Б. Констан, Ф. Гизо, А. де Токвиль. Они начали анализировать исторические и общественные условия, в которых различные политические режимы существовали, а также то, какие условия каким режимам способствовали. Нравы и обычаи (les moeurs) стали неотъемлемой стороной политического анализа.

Традиция немецкой философии культуры. Две важные концептуальные трансформации в немецкой философии в XVIII — начале XIX вв. имеют значение для становления политико-культурного анализа. Во-первых, отход от фатализма и предопределения и полагание, что активность человека создает мир, субъективность и «Я» дают ему движущую силу. Во-вторых, история стала рассматриваться как единое движение, саморазвивающееся логическое целое. Таким образом, политическая культура предстает как историческая эманация и объективное выражение человеческого сознания и (трудовой) деятельности в мире.

Философия И. Канта занимает особое место в «генеалогии» политической культуры. С ней внутренне, генетически связаны многие современные аналитические подходы, изучающие этот феномен. Прежде всего, исследование политической символики и символической деятельности, познавательных практик в политической деятельности, возможности интерпретации культурных форм.

Немецкая социальная философия (переходящая фактически в социологию) дала для политико-культурного подхода важные методологические основания. Для концепции политической культуры наибольшее значение имеет марксистская концепция, предложившая систематизацию факторов социального и политического развития общества; теория субъективно мотивированного социального действия Макса Вебера; представление о роли культурных детерминант в социальной и политической практике, связанное также с именем М. Вебера.

Американская научная традиция. Начало систематического изучения субъективных ориентаций в политическом поведении Т. Парсонсом и Э. Шилзом можно отнести к предыстории становления классического американского подхода в исследовании политической культуры. Бихевиоризм и проблема описания политического поведения вместе с исследованием политической системы Д. Истоном явились фундаментом, на котором выросли вначале теоретические размышления о наиболее соответствующем, релевантном способе определения и описания политической системы, чем это предлагалось господствующим тогда институциональным подходом, затем через несколько лет — уже собственно концепция политической культуры.

Пионером использования понятия политической культуры в современной политической науке по праву считают Г. Алмонда. С его статьи 1956 г. «Сравнительные политические системы», собственно, и начинается история этого понятия. Г. Алмонд подчеркивал важность социологической традиции для описания политических процессов. В дальнейшем именно политико-социологическое направление в исследовании политической культуры станет доминировать.

Четыре года спустя Г. Алмонд в совместной с Дж. Коулманом книге, используя метод системного анализа, выделили четыре основные «вводные» функции политической культуры по отношению к политической системе: политическая социализация и рекрутирование, артикуляция интересов, консолидация интересов и политическая коммуникация.

Следующий этап развития концепции политической культуры связан с психологическим (индивидуалистическим, субъективным) подходом, ориентирующимся на выявление индивидуальных ориентаций по отношению к политической системе и установок на участие в политической деятельности. Г. Алмонд и его соавтор наиболее известной книги «Гражданская культура» С. Верба рассматривали политическую культуру как систему всех политически релевантных ориентаций того или иного индивида.

Американские ученые попытались с помощью этого инструмента решить проблему объяснения и описания существующего баланса между властями и соотношения плюрализма и демократии в современных западных обществах. Данная исследовательская задача исходила из более общей обществоведческой проблемы, стоявшей перед западными учеными, и которая частично была связана с идеологией — обоснование демократии и противопоставление ее тоталитаризму (и правому, и левому), а также проблема стабильности демократии.

По большому счету, их интересовала политическая демократическая гармония. Два базовых понятия: политическое участие (как они писали: «если и происходит политическая революция во всем мире, то это то, что может быть названо взрывом участия») — для описания встречающегося разнообразия и исторического развития политических форм и стабильность, с которым связаны равновесие, ответственность, которые выполняют важную ценностно-ориентационную функцию.

По мнению Р. Таккера, появление концепции политической культуры в американской политологии было в определенной степени реакцией на различные психокультурные теоретические построения, сводящие всю общественную жизнь к простому продолжению или же воспроизводству семейных образцов поведения, преобладающих в частной жизни.

Возникнув как естественная эволюция бихевиористского подхода в политических исследованиях в США, концепция политической культуры позволила в какой-то мере преодолеть разрыв между микро- и макроанализом политического процесса. В дальнейшем развитие политикокультурной проблематики уже стало выходить за рамки бихевиоризма. В рамках структурного функционализма политическая культура связывается с системой ценностей, обеспечивающей нормальное функционирование больших общностей. В связи с этим данный подход называют « объективным ».

Ряд исследователей разделяет современные концепции политической культуры на «эмпирические», основывающие свои рассуждения на интерпретациях материалов конкретных социологических исследований и статистике, и «антропологические», исходящие из некоторых общих культурологических, исторических и иных построений. Конечно, любое деление авторов в значительной мере условно и связано с поставленными задачами.

В России термин «политическая культура» появился в конце XIX в. Но употребление его весьма беглое, что вполне естественно. Если мы заглянем в словари иностранных слов конца прошлого — начала нынешнего века, то увидим, что культура означала всего-навсего образование, просвещение, производительность, развитие, совершенствование духовной жизни народа. Именно в этом смысле он и использовался. Среди авторов, обращавшихся к нему, следует упомянуть В. В. Ивановского, П. Б. Струве, А. М. Рыкачева, Л. С. Франка, М. Я. Острогорского. Но теоретических разработок этого понятия не было, за исключением, может быть, А. М. Рыкачева, сделавшего попытку рассмотреть некоторые вопросы политической культуры в связи с функционированием политических партий. Его статья «Реальный базис и идеальные задачи политических партий», появившаяся в 1911 г., была посвящена, в основном, западноевропейской (европейско-американской) политической культуре, основным отличием которой от российской является по его мнению, развитость конституционного строя и партийной системы.

В 70-х гг. как определенный ответ теоретическим разработкам западных ученых началось систематическое исследование политической культуры в Советском Союзе.

Надо отметить, что включение в отечественную политическую науку многих понятий, терминов, теоретических конструкций шло через критику западных ученых. Это был специфический путь усвоения достижений мировой науки советской и включение в ее теоретические построения «идеологически чуждых» понятий и категорий.

В 90-е гг. отечественные исследователи во многом сблизились в своем понимании политической культуры со своими зарубежными коллегами.

§ 2 Понятие политической культуры

С. Паттерсон характеризовал следующим образом понятие «политической культуры»: «Политическая культура — это некий безграничный, многоаспектный, воспринимающий концепт. Он безграничен в том смысле, что достаточно широкое разнообразие познавательных действий, ценностей и эмоциональных обязательств может быть включено в анализ. Он многоаспектен или многомерен в том смысле, что состоит из нескольких аналитически различных, но вместе с тем предположительно взаимосвязанных факторов. И он воспринимающий концепт в смысле того, что направляет внимание в сторону возможных или широко не используемых политических данных с целью увеличения знания о субъективных ориентациях в политике. Этот концепт — не теория о политике, и он не взывает к новому политическому феномену. Он фокусирует внимание на символических, оценочных и когнитивных реакциях людей по отношению к политической системе, а также на отношениях этих ориентаций с другими аспектами политики».

Более резко писал Л. Пай, который утверждал, что можно рассматривать политическую культуру в качестве одной из многих воображаемых «удобных выдумок», которые способствуют научному пониманию.

Итак, существует ли политическая культура как реальность или существует лишь только понятие «политическая культура»? Что мы имеем в виду, когда произносим словосочетание «политическая культура»?

Для ответа на эти вопросы имеет смысл обратиться к этимологически первоначальному, самому простому пониманию культуры — культура как возделывание, освоение, деятельность по очеловечиванию окружающей среды. Превращение нечто в свое, преобразование по своей мерке и воплощение себя в чем-то, а затем извлечение из этого уже окультуренного для себя чего-то необходимого. Очевидность существования такой деятельности — особенно наглядно это в сельском хозяйстве, откуда и пришло слово «культура» — мало вызывает сомнений. Применимость такого рода рассуждений к политической сфере также представляется вполне возможной.

Исходя из вышеприведенных рассуждений представим политическую культуру как политический способ освоения реальности, который начинается там и тогда, где и когда различные общественные институты, социальные группы, индивиды, вещи и явления рассматриваются в связи с их политическим смыслом и включаются в практическую деятельность как имеющие такой смысл. Одновременно реальность преобразовывается в соответствии с требованиями того или иного политического субъекта.

Политический смысл явления, субъекта связан с осмыслением задаваемых в публичном пространстве пределов существования сообществ. Прежде всего важна институализация, задающая структуру публичного пространства и функции структурных единиц. Институализация рассматривается как упорядоченная, повторяющаяся практика различных общностей (этнических, социальных и иных) на некоторые воздействия, «вызовы» внешней среды. В процессе ее возникают институты как устоявшиеся, используемые всеми (или большинством членов сообщества), воспроизводимые во времени, не случайно существующие практики данного сообщества. В практике содержатся и регуляторы деятельности. Также публичность связана с некоторой инакостью, отделенностью, отдаленностью (в социальном смысле) и обязательностью по отношению к индивидам и группам, «заселяющим» рассматриваемое публичное пространство. Эта отчужденность материализована в институциях. Государство — основная политическая институция.

Смысл политического может быть рассмотрен как рамки полагания, задаваемые политическими институциями. Это то, как институции себя представляют, определяют свои границы и свою деятельность. Также смысл политического может быть рассмотрен с точки зрения некоего наблюдателя, для которого «является» политический институт/институция, —это то, что институт для него. Предельное в данном случае будет означать границы полагания и понимания.

Политика с точки зрения политической культуры представляет собой взаимодействие по поводу институционального полагания пределов существования и полегание смыслов этих пределов. Во-первых, во времени. Прежде всего, это проблема физической смерти. Появление институализированной и отчужденной смерти означает переход от дополитического существования к политике. В этом отношении палач — это уже не убийца, а должностное лицо, выступающее представителем государства, которому оно поручает исполнить приговор. Власть над жизнью, возможность положить предел существованию — выражение мощи институции, освоения ею публичного и частного пространства. Второе — публичная смерть — признание индивида или группы более не существующими в публичном пространстве, лишение или существенное ограничение их прав и тем самым лишение их политического смысла. В истории советского государства примером будет категория «лишенцев», существовавшая с 1918 по 1936 г. Статья 65 первой советской конституции определяла невозможность участия в выборах «лиц, прибегающих к наемному труду с целью извлечения прибыли», «живущих на нетрудовой доход», частных торговцев, служителей религиозных культов, бывших служащих полиции, членов царской семьи.

Физически эти люди могли и быть, но в политике их уже быть не могло. Более радикальное исторжение из поля политики связано с изгнанием. В древности это «изгой», отвергнутый член общины (гой — родовая патриархальная община), в современности — вынужденный эмигрант, высланный из своей страны (например, А. И. Солженицын).

Во-вторых, пределы могут полагаться в пространстве. Определение пределов своего и чужого. Это связано с функцией идентификации и демаркации — своя земля и сопредельные страны. Установление пространственной политической границы.

В-третьих, в социальном взаимодействии. Отграничение своих и чужих, друзей и врагов. Причем враг может быть как внешний, так и внутренний.

В-четвертых, в состоянии. Внутриполитически — это обозначение социально-политических позиций и границ между ними. Наиболее отчетливо видно в сословном, кастовом обществе. Современное государство фиксирует гражданские состояния не столь всеобъемлюще и жестко, но не менее определенно. Во внешней политике — право прекращать мир и объявлять войну (другими словами, объявлять состояние войны и мира).

Субъектом отчужденного институционального полагания является, прежде всего, государство. Поэтому политическое осмысление связано с соотношением субъекта политической культуры с государством.

В эпистемологическом (познавательном) аспекте политическая культура выступает как деятельность в публичном пространстве по упорядочиванию смыслов и поддержанию смыслового универсума. Происходит конструирование политического мира, пределы которого и структура заданы взаимодействующими акторами. Различие политических субъектов порождает неодинаковое осмысление ими публичного пространства, разное или противоположное определение пределов политических институций.

Политическая история, таким образом, выступает как борьба по переструктурированию политического мира — переопределению того, что и как позволено политическим субъектам, включая государство.

Соотнесенность той или иной части реальности с государственной властью может быть практической. С помощью своей практической деятельности политический субъект может способствовать укреплению государства, а может и наоборот, стремиться изменить существующую государственную власть или таким образом воздействовать на нее, чтобы она удовлетворяла его потребности. Как правило, такое практическое отношение к политической власти проявляется в политической сфере. Это — государственная служба, выборы, политические забастовки, демонстрации поддержки или протеста, работа в какой-либо общественной организации, партийная деятельность и т. п. Но воздействие на власть не ограничивается только собственно политической деятельностью. Практическое отношение к ней может проявляться и в других областях деятельности, например, в трудовой. В мобилизационных режимах осознание того, что личный труд укрепляет могущество государства — проявление именно политической культуры в экономической сфере. Как говорил В. В. Маяковский, «Радуюсь я — это мой труд вливается в труд моей республики». Но этот же труд может быть средством выражения и отрицательного отношения к данной политической власти — намеренный брак, саботаж.

В процессе познания действительности субъект политической культуры гносеологически (познавательно) соотносит ее с политической властью: насколько в реальности «узнается» политическое. Например, фраза: «При нынешнем правительстве дороги стали строить лучше» соотносит с политической властью строительство дорог и через последнее не только дает оценку первой, но и познает это первое в специфической форме — в проявлении государственной власти в неполитической сфере. Это связано со всеобщностью политических интересов, которые проявляются во всех сферах жизнедеятельности общества. А политическая сфера, где эти интересы имеют ярко выраженный характер и которая связана, прежде всего, с властью и ее использованием, необходимым образом не только не обособляется, но и вторгается в иные сферы с целью и там с помощью государственной власти регулировать в нужном направлении отношения, реализовывать интересы политически господствующего класса, слоя, группы.

Аксиологическое (ценностное) соотнесение осваиваемой реальности с государственной властью связано с тем, насколько ценна и ценна ли вообще рассматриваемая часть реальности для политической власти или существующей, или предполагаемой в будущем, а также насколько ценна сама эта власть. То есть здесь фиксируется ее место во всей системе ценностей субъекта и, особенно, политических ценностей.

Здесь порой бывает трудно уловить действительное отношение к власти и во внешне негативном поведении отделить политически демонстративное от озорства и проказы. Отсюда часто происходит смешение культурных рядов. Явлению, относящемуся к смеховой культуре, когда, как писал М. М. Бахтин, «смех направлен на самих смеющихся» и осмеивается все, включая власть и религиозные обряды, приписывается значение политико-культурное, где у смеха иные — обличительно-сатирические и уничижительные — функции по отношению к политической власти. Так, выходка пажа Копьева, который на пари дернул за накладную косу Павла I, или поступок графа Бутурлина, пытавшегося с компанией в трактире накормить щами бюст императора, конечно, не несли политической нагрузки и не выражали ценностного отношения к императорской власти, хотя подобное впечатление сложиться могло. Также и политические анекдоты — зачастую не говорят о положительном или отрицательном отношении к власти их рассказчика, хотя в авторитарных государствах за них могли строго карать.

Политически освоить реальность — это значит сделать ее своей политически, перенести свое политическое «Я» на нее и тем самым самоутвердиться. Степень такого политического самоутверждения зависит от реальной возможности политического субъекта политически перестроить реальность в соответствии с собственной политической сущностью. Политическая же сущность зависит в определяющей мере от социальной характеристики. А политическая перестройка реальности заключается в подчинении ее существования социальным интересам субъекта с помощью верховной в обществе власти. Другими словами, речь идет о контроле над этой верховной властью — государством. В этом состоит практическое политическое освоение реальности. Коренной вопрос его — обладание и использование государственной власти, политическое господство.

Другая сторона политического освоения реальности — духовное освоение. Оно связано с информационным обменом между объектом осмысления и субъектом политической культуры. Но как уже отмечалось выше, объект берется не изолированно, а вместе с государственной властью, ибо осваивается не столько он, сколько эта власть, а данный объект имеет смысл для политической культуры только как включенный в политику, то есть приобретающий политический смысл. Н. Г. Чернышевский писал о политических смыслах различных видов деятельности, собственно политическими не являющихся: «Русский, у кого есть здравый ум и живое сердце, до сих пор не мог и не может быть не чем иным, как патриотом, в смысле Петра Великого, деятелем в великой задаче просвещения русской земли.

Все остальные интересы его деятельности — служение чистой науке, если он ученый, чистому искусству, если он художник, даже идее общечеловеческой правды, если он юрист, — подчиняется у русского ученого, художника, юриста великой идее служения на пользу своего отечества».

Духовное политическое освоение происходит в двух внутренне связанных формах. Во-первых, это познание реальности, и результатом такого освоения выступает знание о политической власти и о других фактах, явлениях, с ней связанных. Причем знание это может быть выражено теоретически и являться частью политической идеологии той или иной социальной группы. Или же это знание будет житейским, основывающимся на здравом смысле и обыденном сознании.

Во-вторых, переживание реальности в ее политикосоциальной определенности. Результатом этого переживания являются политические ценности, выражающие активность субъекта политической культуры по отношению к осваиваемой реальности.

Один из важнейших аспектов политической культуры, как и любого другого вида культуры — это ее обыденность, рутинизация. Культура — это, прежде всего, то, что устоялось и воспроизводится. Поэтому многие исследователи включают в определение политической культуры образцы и стереотипы политической деятельности. В этом смысле можно говорить о такой функции культуры, как опривычивание, или, выражаясь словами П. Бергера и Т. Лукмана, формирование «заднего плана рутинных действий», создание ситуации само собой разумеющихся поступков, действий и смыслов. Этим, собственно, и отличаются различные культуры друг от друга. Тем самым политическая культура выполняет функцию разграничения или демаркации, отделяя одно общество от другого, одного субъекта от другого и т. п. Но одновременно это и включение своих в свой круг и их распознавание, то есть можно говорить о функции идентификации.

Как уже говорилось выше, различное положение в обществе субъектов политической деятельности приводит к разному восприятию ими государства и политической сферы в целом, а также и к отличиям в политической активности. При этом могут сохраняться некоторые базовые, общие для всех членов данного общества, страны, государства подходы в осмыслении основных политических институтов и институций. Например, для большинства англичан, вне зависимости от партийной принадлежности, король или королева остается важным и необходимым политическим символическим институтом, также и прецедент в английском праве для всех понятен и естественен. Но вместе с тем, представления лейбористов и консерваторов по отношению к возможности государственного вмешательства в экономическую или социальную сферы могут очень сильно разниться. Такое отличие культур и их сосуществование в рамках одной обозначается понятием субкультуры. Политические субкультуры могут быть связаны с идеологическими, этническими, поколенческими, географическими различиями и т. п.

Суммируя сказанное выше, можно предложить следующее определение. Политическая культура — это способ поиска и нахождения социальным субъектом своих пространственно-временных социальных координат в иерархически и горизонтально функционально упорядоченном территориальном сообществе в связи с наличием в этом сообществе верховной публичной власти и конкуренцией с другими социальными субъектами. В процессе этого поиска социальный субъект определенным образом осмысляет реальность, задает ей и себе смыслы, упорядочивает их в свою смысловую сеть, превращает внешний мир в свой, а свой внутренний мир выносит вовне, пытаясь ему придать всеобщее значение. Такое конструирование реальности и представляет собой функционирующую культуру. Политичность культуре придает контекст государства, включающий отчужденные властные иерархии, социальную дифференциацию и вражду, заданность норм, социальной идентичности и социальных границ.

§ 3 Политико-культурный комплекс. Виды политической культуры

Политическое освоение реальности не может осуществляться вне какого-либо регулирования. Это регулирование существует в виде ориентации поведения и деятельности субъектов политической культуры, с одной стороны, на эталоны и нормы, выработанные в процессе политической практики той или иной общности (или в целом общества), а с другой стороны, на цели и задачи, встающие и поставленные перед данной общностью.

Первые регуляторы ориентированы на прошлую политическую деятельность и по сути представляют собой саму эту прошлую деятельность в опредмеченном (институализированном, зафиксированном в определенных правилах, традициях, обычаях, законах) виде, и они являются не только результатом освоения, но и самим освоением в специфической форме. Освоение в данном случае будет заключаться в определении границ деятельности субъектов политической культуры и, соответственно, осмыслении этих границ как необходимых и единственно возможных в данных условиях для данных субъектов, основанные на такого рода политических нормах образцы поведения в политической сфере и составляют нормативную политическую культуру, которая направлена на сохранение существующего политического общества, придание ему устойчивости, стабильности. В современных обществах нормативная политическая культура в значительной степени ориентирована на писаные, правовые нормы поведения в политике. В доиндустриальных обществах традиции и обычаи играют гораздо более значительную роль и фактически они зачастую выполняют роль норм права.

Нормативная политическая культура, как уже отмечалось, основывается на политических нормах, представляющих собой требования к субъектам политики (гражданам, социальным группам, политическим институтам), имеющих цель регулировать отношения между ними, возникающие в процессе функционирования и использования политической власти в обществе.

Спецификой структуры нормативной политической культуры является то, что различные ее элементы обладают различной степенью формализации. Наиболее жестко регулируются практические формы освоения реальности.

В нормативной политической культуре общества можно выделить ту часть, которая направлена на регулирование политического освоения реальности всеми членами общества, а также ту, которая имеет своими адресатами определенных политических субъектов. К общим политико-правовым нормам относятся положения конституций (в основном это нормы положительного регулирования), статьи уголовных кодексов, уложений, относящихся к деятельности в политической сфере (правоохранительные нормы). Но в зависимости от нахождения субъекта на определенной ступени политического управления к нему, естественно, будут предъявляться различные требования по компетентности, а также его непосредственная политическая деятельность (зачастую профессиональная) будет определяться особыми нормативными положениями (например, административное право, церемониал и этикет).

Таким образом, можно сказать, что нормативная политическая культура представляет собой систему взаимосвязанных моделей обязательного поведения в сфере политики. Каждая из моделей соответствует некоторой релевантной структуре определенных социальных групп в обществе, и знание о политических нормах социально распределено.

Следует различать нормативную политическую культуру и нормативную систему политической культуры. Последняя — более широкое понятие. Она представляет собой систему действующих норм политической культуры данного общества. Так, в нее входят неправовые универсальные нормы (традиции и обычаи). Несмотря на их большую роль в регулировании поведения политических субъектов, они не обладают той степенью жесткости, обеспечиваемой политико-правовыми санкциями, которая есть у законодательно закрепленных норм. Кроме того, нормы, связанные с традициями и обычаями, подчас трудно бывает однозначно зафиксировать. Поэтому в нормативную политическую культуру они не входят. Нормативная система политической культуры включает также групповые, индивидуальные нормы, нормы морали. И если нормативная политическая культура в основном имеет непосредственные формы выражения, то нормативная система, скорее, выражается опосредованно.

Идеальная политическая культура. Другой вид регулирования политического освоения реальности связан с заданностью его целей. Ориентированное на определенные будущие формы, это регулирование также задает границы политической культуры. Но эти границы упорядочивают уже не столько реальную деятельность, сколько предполагаемые ее результаты в форме образцов этой деятельности в предполагаемом будущем, а тем самым, конечно, и саму деятельность. Эти регуляторы также выступают формой освоения реальности и не только в идеальном виде, но и вполне реально. Они одновременно являются и освоенным, и освоением в специфической форме.

Идеальная политическая культура может также основываться на идеализации прошлого. Или мифического прошлого, или исторического прошлого. К примеру, пропаганда гражданских доблестей античности во времена Великой французской революции. В современное время — это, например, деятельность сторонников движения «исламского возрождения», рассматривающих принципы организации раннемусульманского общества в качестве образца, к которому надо стремиться. Прошлое может браться не только целиком, в массовом проявлении политических субъектов, но и индивидуально, когда примером, достойным подражания, берется конкретная историческая личность в каком-то конкретном своем проявлении: «для нас идеал патриота — Петр Великий» (Н. Г. Чернышевский).

В действительном политическом освоении реальности тем или иным политическим субъектом одновременно сосуществуют его реальная практическая и духовная деятельность и регуляция этой деятельности, выступающая и как освоение данной реальности. В принципе, только условно можно расчленить политическое освоение действительности на реальное, проявляющееся в непосредственной деятельности политического субъекта, и на регулятивные два его вида. Но несмотря на такое нерасчлененное единство, регулятивные моменты политической культуры могут восприниматься и фиксироваться как внешние по отношению к субъекту политической культуры регуляторы, тем более что они в институализированном виде обладают собственной историей и видимостью независимого существования от реальной политической деятельности субъектов.

Особенно это наглядно проявляется в деятельности законодателя, который вроде бы только из собственного разумения издает те или иные нормативные акты, регулирующие политическую активность различных субъектов. Это вполне естественно, так как зачастую регуляторы задаются извне и волевым образом навязываются субъектам политической культуры. Являясь следствием отчуждения политической власти и относительной ее самостоятельности по отношению к гражданскому обществу, нормотворчество становится как бы независимой от реальной политической жизни деятельностью. Причем, это характерно в той или иной степени для всех типов обществ (социальности), но в наибольшей степени такой отрыв проявляется в период быстрых социально-политических изменений и в авторитарных режимах.

Однако, независимое существование регуляторов политической культуры не только видимость, но и реальность. Выступая формой существования политического освоения реальности в прошлом и будущем, регулятивные политические культуры в процессе своего функционирования становятся формой действительности. И именно в этой форме регулятивные политические культуры существуют в сознании субъектов политической культуры.

Политико-культурный комплекс представляет собой единство идеальных, нормативных и реальных политических субкультур данного общества.

§ 4 Типология политической культуры

Во втором параграфе говорилось о разграничительной функции политической культуры, что предполагает естественное многообразие культур и не только в социальном и географическом пространстве, но и в историческом времени. С другой стороны, всякое многообразие сходных явлений, фактов вполне возможно свести в некоторые группы более-менее однородных по каким-то признакам. На этом и основываются различные системы классификаций и типологий.

В основном исследователи строят типологии или исходя из более общих, по их представлениям, типологий — режимов и политических систем (ранний Г. Алмонд, X. Экстейн, А. Лейпхарт, У. Розенбаум, А. М. Рыкачев), цивилизаций (В. П. Пугачев, А. И. Соловьев), общественно-экономических формаций (марксистская традиция), или исходя из некоторых наиболее существенных признаков политической культуры (Г. Алмонд и С. Верба, Г. Лембрух, Р. Инглехарт), или из комбинаций элементов политической культуры (Д. Элазар, Д. Каванах, С. Паттерсон).

Исходя из очевидного факта, что политическая культура непосредственно связана со своими носителями (индивидами, социальными группами, общностями), можно предположить, что именно качественные характеристики этих носителей (субъектов) политической культуры и будут важны при построении типологии. Понятно, что каждый человек отличается от другого, но, вступая в любые социальные (в данном случае — в политические) отношения, любой индивид приобретает качества, которые нельзя свести к его личным психологическим, физиологическим, анатомическим параметрам, он становится похожим на многих других, действующих совместно с ним людей, но одновременно и отличным от других. Он начинает действовать, прежде всего, как существо, обладающее определенными социальными характеристиками — профессиональными, этническими, классовыми, стратификационными, гендерными (социально-половыми) и т. п. Кроме того, действует определенный социальный контекст, определяющий границы возможного поведения любого члена того или иного общества. Вождь племени ведет себя иначе, чем президент республики, а женщина-рабыня иным образом, чем свободный гражданин. И происходит это не только потому, что они лично ориентированы на определенное поведение, но, прежде всего потому, что они не могут иначе себя вести, их поступки в значительной степени социально определены и принципиально (а не в частностях) предопределены. Они ориентированы потому, что их сориентировало общество. А общество сориентировало их потому, что оно таким образом устроено. Устройство же общества связано с тем, как оно разделено и какие отношения возникают между его частями. Другими словами, какова социальная и иные структуры в нем. Именно социальная структура и задает социальную определенность социальным субъектам. Из этого можно сделать вывод о том, что тип социальной структуры и социальных связей (тип социальности) и задает тип политического освоения.

В истории можно выделить следующие типы социальной структуры: ранняя социально-стратификационная (характерная для поздних первобытнообщинных обществ), сословно-классовая (существующая в обществах феодальных и античных), классовая (характеризующая капиталистические общества) и классово-диффузная (появляющаяся в современных развитых странах Запада). Им соответствуют потестарная культура, социально-политическая культура, политическая культура индустриального и постиндустриального обществ.

Потестарная культура

Введение термина потестарность, потестарные отношения (от латинского potestas — власть) связано с именами отечественных этнографов Ю. В. Бромлея и Л.Е. Куббеля. Этот термин связан с характеристикой обществ, в которых уже существует устойчивые иерархические отношения на основе общественной стратификации и как следствие этого — публичная власть, но государства еще нет.

Потестарные отношения возникают вместе с появлением первых социальных иерархических групп. Стратификационная организация общества явилась следствием разложения первобытнообщинных структур. Связанные с разделением труда и основанной на нем социальной дифференциацией, иерархические группы означали не просто факт разделения функций управления и исполнения между членами общества, что было и ранее, но закрепленность этого разделения. Другими словами, они явились фактом персонификации особыми социальными группами специализированных властных общественных отношений. Страты эпохи перехода от первобытнообщинного строя к классовому обществу были просто выражением особого положения определенных семей, родов в племени, союзе племен. Они выступали продолжением или иным проявлением семейно-родовых отношений и, прежде всего, отношений межсемейных и межродовых. К потестарным образованиям относятся «сегментное государство», «чифдом» («вождество»), «раннее государство», «племенное княжение», «параполис».

Кроме социальной дифференциации, в сфере общественного управления, потестарное освоение реальности основывается еще на весьма важном разделении общинного коллектива, также связанного с различными социально-производственными ролями индивидов. Это — половозрастное разделение труда, постепенно оформившееся в возрастные группы (классы). Эти классы образуют систему разделения членов общества по функциональному признаку, по уровню социальной ответственности и по степени доступа к ней.

Половозрастная структура являлась частью социальной структуры первобытного общества, наряду с его линиджной структурой (родственно-групповой структурой), и непосредственно не входила в потестарную сферу, но лишь определяла ее организацию и принципы функционирования.

Сосуществование двух противоположных организаций деления общества, в каждой из которых был свой принцип распределения привилегий, престижа, социальных ролей, создавало особую ситуацию в предклассовом обществе. Организованные возрастные группы могли выступать противовесом отношений господства—подчинения в потестарных структурах.

Принципы инстинктивного эгалитаризма и солидарности как основные в допотестарном освоении отражали равное отношение к основным средствам производства. Постепенная социальная дифференциация в обществе, появление групп, занимающих различные места в общественной иерархии и обладающих различными правами, приводит к социальному неравенству. Этому соответствует и появление основного для потестарной культуры принципа — генеалогического.

Существует «порог», ниже которого отношения власти и властвования не носят потестарного характера. Для предклассового общества этот «порог» соответствует большесемейной общине.

Верховная власть постепенно институализируется, власть вождя, царя деперсонализируется, приобретает священные в глазах подданных черты (сакрализуется). Моментом, усиливающим священный характер личности верховного правителя, было и наложение жрецами специального религиозного табу на культ божеств, чтимых царями. Всем остальным членам племени запрещалось поклоняться этим богам. Таков, например, культ Гермеса во Фракии. В некоторых обществах для усиления сакральности царя и его власти окутывалась тайной царская еда, подданным внушалось, что он совсем не ест. Крайним выражением священности верховной власти было поклонение царю наряду с богом (например, царство Канем). У древних майя правитель выступал проявлением очередного правящего бога (13 богов последовательно в течение 20 лет каждый осуществляли власть). Верховный правитель из личности превращается в Символ.

Но святость власти имела пределы, связанные с тем, насколько правитель обладал Божественной силой. При подозрении, что она у него иссякает (а это могло произойти и при его дряхлости, и при неурожае, неудаче в войне или засухе и т. п.), его могли попросту убить и заменить другим.

В различных хронологических и региональных границах сакрализация потестарной власти была различной и по степени, и по форме проявления. Это во многом зависело от соотношения духовных и управленческих функций, распределения их внутри родоплеменной элиты, а также от уровня престижа, связанного с исполнением той или иной функции.

Важной характеристикой потестарной культуры является ее слитность с мифологией, обычаями и традициями, а в части практического освоения реальности — с ритуалом.

Все это способствовало консерватизму в общественных властных отношениях в архаичных обществах. Но этот консерватизм, естественно, не воспринимался людьми как нечто отрицательное. Он был органичен их существованию. И более того, объективно он был необходим Для консолидации общества, связывал его различные части, поскольку слабая экономика этого сделать не могла. Отсюда такая черта потестарных культур, как слабая восприимчивость к инновациям. Противоречие же между существующими формами и требованием изменяющихся условий разрешается при помощи ритуализованного конфликта, создающего видимость незыблемого характера привычных форм, одновременно вносящего некоторые малозаметные изменения, способствующие эволюции социального организма.

Регулирование потестарного освоения осуществлялось с помощью устойчивых динамических стереотипов, постепенное развитие и осмысление которых привело к появлению ритуалов. Наряду с другими нормами, имеющими как непосредственную, так и опосредованную форму выражения, ритуальное регулирование входило в нерасчлененную нормативную систему — мононорму.

Социально-политическая культура традиционного общества

Появление политической культуры связано с возникновением частной собственности, классов и государства. Одновременно происходило дробление родов и перераспределение власти и собственности. Положение подчиненности интереса собственника интересу родича, по словам С. М. Соловьева, изменилось до острого противоборства между собственниками, уже не рассматривавшими родовые связи как основные. «Нет более понятия об общности, нераздельности владения», — так характеризовал этот переход С. М. Соловьев.

Первые классовые общества, особенно в начальном своем развитии, подчас невозможно со всей определенностью отнести к рабовладельческим или феодальным. Даже в «чистых» рабовладельческих и феодальных социумах наличествовали элементы уклада и, соответственно, социальные слои, типичные для других обществ.

Так, в Древней Греции помимо рабов существовали и группы крепостных зависимых. Это — илоты в Спарте, пенесты в Фессалии, клероты на Крите. Весьма сложные отношения зависимости были в Китае, для которого в древности характерно широкое распространение крепостной зависимости населения, а в средние века — рабской. В средневековой Европе кроме крепостных существовали и рабы-сервы, церковные рабы католической церкви и т. п. Было распространено рабство на мусульманском Востоке — зинджи, гулямы, мамлюки и т. п.

Несмотря на сложность социальной структуры доиндустриальных (добуржуазных) обществ, разнообразие и переплетение различных хозяйственных укладов, можно, тем не менее, говорить об определенном единстве. Для всех обществ докапиталистической стадии развития характерно господство натурального и простого товарного производства в экономике и сословно-классовое расслоение общества.

Весьма упрощенно, в общем виде население делилось на три группы: 1) привилегированные, полноправные граждане; 2) непривилегированные и неполноправные, но лично свободные; 3) бесправные и лично несвободные — рабы, крепостные.

Надо отметить, что в истории существовали различные сословные деления даже в одном государстве. Так, в Китае (1280-1367) было четыре разряда сословий: для монголов (высший разряд), для монгольских союзников, для северокитайцев и низший — для южных китайцев. Одной из разновидностей сословного деления была варно-кастовая система в Индии, характеризующаяся большей замкнутостью и меньшей социальной мобильностью, чем сословная структура в других странах.

Кроме того, все эти общества можно охарактеризовать как общинно-корпоративные. Возможно говорить о едином типе политической культуры добуржуазных обществ, основывающейся на принципиально общем типе социальной структуры общества, хотя и сильно модифицированной в различных регионах и в разное время.

Специфика сословно-классовой политической культуры состоит в том, что существование ее не непосредственное, а опосредованное. Это кроется в том, что собственно политической сферы жизнедеятельности общества еще нет. Политика не отделена от экономики, социальных отношений, духовной жизни, что делает ее отличной от политики современной, также и политическая культура оказывается вплетенной в культуру экономическую, художественную, религиозную, мифологическую и т. п. и не выступает как самостоятельный вид культуры, но лишь в связи и связанности с другими ее видами. Социальная определенность индивидов, социальных групп в добуржуазных обществах тождественна их политической определенности, то есть они выступают как единая социально-политическая определенность. Отсюда и политическая культура этого типа есть культура социально-политическая.

Человек рабовладельческого общества ориентировался, прежде всего, на сословное положение свое и других, и это положение определяло его место в обществе и его поведение. В связи с этим К. Маркс писал, что «у греков гражданское общество было рабом политического общества».

Аналогичная ситуация была и в феодальном обществе, где основная социально-политическая оппозиция была привилегированные-непривилегированные, что и фиксировалось средневековым правом. И, соответственно, поведение в социально-политической сфере определялось в значительной мере законом и обычаем.

Происхождение и существование сословий было связано с разделением труда, социальной дифференциацией, которая первоначально наиболее естественно закреплялась чисто природными факторами — родством, происхождением (исключение составляет ситуация завоевания). С появлением политического общества сословное деление приобрело и важное политическое значение. Б. Н. Чичерин писал в связи с этим: «Наследственность положения есть политическая сила; юридическая определенность сословий есть также сила, потому что она сословию сообщает крепость, единство и вес».

Границы индивидуального поведения, его регламентация в сословном обществе определялись и в частной жизни, которая естественным образом имела свою политическую сторону. Вот выдержка из записок Екатерины II, относящаяся ко времени, когда она еще была только женой наследника: «...мне объявили о смерти моего отца, которая меня очень огорчила. Мне дали досыта выплакаться в течение недели; но по прошествии недели Чоглокова [статс дама] пришла мне сказать, что довольно плакать, что императрица [Елизавета] приказывает мне перестать, что мой отец не был королем. Я ей ответила, что это правда, что он не король, но что ведь он мне отец; на это она возразила, что великой княгине не подобает долее оплакивать отца, который не был королем».

Такое «ранжирование чувств» является иллюстрацией более общего принципа всеобщего ранжирования. Это проявлялось в правилах размещения за столом, порядке следования в процессии и т. п. Власть должна была наглядно отделяться и выделяться. Поэтому стол императора и должен был быть расположен выше на три фута, чем стол императрицы и возвышаться на шесть футов над столами курфюрстов, как требовала Золотая булла Карла IV.

Ритуал оставался одним из главных регуляторов любой социальной, в том числе и политической, активности. Показательны в этом смысле слова Конфуция:

Когда почтительны без ритуала — суетливы.

Когда предусмотрительны без ритуала, то робки.

Когда смелы без ритуала, то мятежны.

Когда прямы без ритуала, то грубы.

Остается велика роль обычая, который мог действовать наравне с писаным законом. Так, известный римский юрист Домиций Ульпиан, живший в III в., писал: «Давно укоренившийся обычай принято соблюдать как право и закон в тех случаях, когда (речь идет) о том, что не вытекает из писаного закона».

Политическая культура индустриального общества

Промышленная революция, экономическое развитие, увеличение социальной мобильности приводят к кардинальным изменениям в социальной структуре общества. Меняется вся социально-политическая сфера: она превращается в социальную сферу и политическую сферу. Происходит то, что К. Маркс удачно назвал «эмансипацией гражданского общества». Существовавшая ранее корпоративно-сословная связь политической сферы и приватной исчезает. Политическая определенность индивида и социальной группы становится не автоматической и предопределенной, а делом свободного выбора того или иного субъекта. Политические смыслы политическим субъектам уже не задаются от рождения, а устанавливаются в соответствии с их политической деятельностью. Кроме того, эти политические смыслы не обязательно квалифицируются с точки зрения юридических норм.

Появляются новые социальные группы и исчезают старые. В процессе, который описан К. Марксом как первоначальное накопление капитала, а более поздними исследователями социально-структурных изменений (X. Брэвермэн, Б. Мур, Ч. Тилли, Э. Томпсон и др.) — как пролетаризация, появляется рабочий класс. Два основных общественных класса — буржуазия и пролетариат определяют на длительное время политическую жизнь капиталистического общества. Сама жизнь этих классов претерпевает изменения по сравнению с их предшественниками. Дом и домашнее хозяйство отделяются от работы и становятся отдельной сферой деятельности, первоначально «зарезервированной» за женщинами.

Двухполюсность социальной структуры капиталистического общества необходимо понимать как некоторую идеальную модель. В реальном обществе существовали классы и слои, связанные с предыдущими состояниями социума, существовали неосновные социальные группы. Кроме того, основные классы были негомогенными образованиями. Внутри них можно выделить группы, сегменты, которые, разделяя в целом классовые интересы и принципиально так же относясь к средствам производства, занимали различные позиции в экономике и поэтому имели свои специфические ориентации в политике. Сказывалось здесь и региональное различие, специфика развития капиталистических отношений в конкретной сфере, особым образом структурированные связи с другими классами и слоями. Здесь возможны конфликты между этими субклассовыми группами, различная их партийная ориентация.

Одновременно с классовым структурированием и освобождением социальных связей от политических происходит личное освобождение индивида от заданных связей. Это приводит к возможности свободного индивидуального выбора жизненного пути. Появляется современный индивид и индивидуализм. Освобождение человека от сословных, общинных, корпоративных уз приводит его и к потере защищенности, которую давала принадлежность к традиционным общностям. Индивид и социальные группы начинают поиск новых связей и на новой основе.

Новая идентичность и новые социальные связи первоначально сосуществуют со старыми. Отсюда сложность определения детерминант в политической и социальной активности в ранний период, что служит основой различной интерпретации и взаимной критики исследователей.

Претерпевает изменение образование, возрастает значение науки и как фактора производства, и как фактора, непосредственно влияющего на общественное сознание.

Упрощение социальной структуры и ее независимость от регулирования со стороны политической власти привело к доминированию экономических факторов в социальной сфере.

Приход индустриального общества, характеризуемого чистотой классовых отношений, доминированием экономических интересов, существенно изменяет смысловую сеть общества. Р. Арон писал: «Постепенно исчезает уважение к традиционным социальным иерархиям. Распространяются так называемые рационалистические и материалистические мировоззрения. Привилегированные группы из прошлого, которые современная пропаганда окрестила феодальными (в строгом смысле феодалов на Западе давно уже нет), то есть традиционная аристократия, теряет власть и авторитет».

Классовая принадлежность стала основным социальным статусом. Именно классовому осмыслению действительности в капиталистическом обществе принадлежит основная роль в политической культуре. Поэтому основная характеристика политической культуры этой стадии развития общества — классовость.

В практическом политическом освоении действительности классовость предстает в специфическом структурировании политического пространства. Классовые организации, действующие в экономической, социальной и политических сферах — одна из отличительных черт этих обществ. Даже если организации не ставят классовых задач, они по составу и характеру деятельности классовые. Классовое образование и по направленности (что вполне естественно), и по его организации, характеризующейся социальной сегрегацией, доминирует.

Формирование государственной власти посредством выборов и участие в политических акциях тех или иных политических сил в значительной мере связана с классовым положением того или иного субъекта. Существует определенная связь (которая фиксируется социологическими исследованиями — индекс Алфорда) между социальным положением индивида и поддержкой им того или иного политического направления.

Сегментация основных классов и множественность интересов в обществе требует канализации их выражения в политической сфере. С этим связано появление политических партий. Это одна из важнейших черт политической культуры индустриального общества.

Наличие партий, их борьба за политическую власть связаны с развитием современной плюралистической демократии, возможностью различных социальных групп без ограничений выставлять свои требования в политической сфере и добиваться их удовлетворения, согласуясь с правилами игры. Естественно, что плюралистическая демократия в значительной степени явилась естественным следствием развития рыночной, соревновательной организации экономики и политической борьбы.

Вместе с капитализмом приходит активное политическое освоение. Классы и индивиды стремятся изменить реальность в соответствии со своими смыслами. Естественный консерватизм традиционного общества и во многом ретроспективность политического сознания сменяются преобразовательной направленностью и политическим динамизмом.

В аксиологическом плане политическое освоение связано с классовой политической оценкой происходящих событий, институтов, субъектов. Классовый интерес, как его понимает тот или иной субъект, является определяющим. Образы рабочего и «буржуя» в массовом сознании достаточно устойчивы, они проникают в литературу, и уже по этому признаку можно определить политическую и социальную ориентацию автора. Характеризовались не только представители социальных групп, которые персонифицировали зачастую ту или иную группу, но и в целом миры, культуры этих групп.

Для периода максимального противостояния классов (пик классического капитализма) характерно стремление уничтожить политического соперника: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья...» Не просто уничтожение соперника, но уничтожение принципа его существования, его смысла, его мира. Но в этом заключается и предельный смысл основного противоречия этого типа политической культуры. Претензия на всеобщность, вплоть до уничтожения противника, классового взгляда, интереса, мира.

Важно отметить, что эта предельность в большей степени характерна для пролетариата, так как он может рассматривать себя как самодостаточную экономическую, социальную и политическую силу. Очевидность его наиважнейшего положения на производстве и рассматривание процесса управления как незначительного, добавочного при относительно несложном промышленном производстве на первых порах, создавало иллюзию возможности самоуправления на производстве и в целом в обществе (отсюда пресловутая кухарка, управляющая государством). Управление зачастую рассматривалось как подавление, а государственная власть как орган классового господства и насилия.

Для буржуазии при всей возможной конфликтности отношений с рабочими постановка вопроса об их уничтожении просто не могла стоять. Очевидность здесь заключалась в необходимости рабочих для производства и, соответственно, для существования самих капиталистов. Речь могла идти лишь об «узде» и подчинении рабочих и иных социальных групп собственным правилам игры и навязывании своего осмысления. Гегемония, духовное подчинение выступает более важным инструментом, чем политико-физическое воздействие и простое подавление. Но эта гегемония фактически означала доминирование смыслового мира одного класса. Идеология строилась принципиально монистично, однополюсно.

В известной мере антагонистические классы комплементарны (взаимодополнительны), что радикальное сознание обоих классов зачастую не понимает и не принимает. Тем не менее, этот важный момент влияет на унифицирующие моменты политических субкультур противостоящих классов. Во-первых, это влияние генетическое, что следует из комплементарности. Во-вторых, политически конструируемое, что связано с необходимостью сосуществования в едином политическом пространстве.

Нормативная система индустриального общества в значительной степени связана с правом, причем равным для всех. Даже если в какие-то периоды равноправие нарушается, оно принципиально не отрицается. Уменьшается роль обычаев и традиций как регуляторов политической деятельности.

Идеальные политические культуры предлагают раздвинуть рамки прежней политики, и достаточно быстро новые образцы легитимизируются, становятся частью реальной политической культуры. В качестве примера можно привести участие женщин в социальной и политической жизни. Из лишенного политического смысла существа женщина становится активным участником политического процесса.

Кратко суммируя основные черты этого типа политической культуры, можно отметить классовость политической идеологии и политической активности; партии как основной организационный механизм борьбы за власть и выражения классовой позиции в политике; выборность политической власти; принципиальное ориентирование на право, как основной регулирующий механизм — даже когда его хотят уничтожить (как несправедливое, буржуазное ит. п.), предлагается другое право; равноправие как принцип действия правовой и политической системы.

Политическая культура постиндустриального общества (политическая культура постмодерна)

Во второй половине XX в. в развитых индустриальных странах намечаются серьезные изменения социальной структуры. Во-первых, социально-классовой. Углубление разделения труда и воздействие научно-технической революции изменило соотношение наемных работников, непосредственно занятых в материальном производстве и связанных с нематериальной сферой (наука, технологические разработки, информационное обеспечение, производственные и непроизводственные услуги). Происходит изменение идентификаций и самоидентификаций социальных слоев, что связано с групповым политическим осмыслением.

Усложнение производства, углубление профессионализации и появление новых социально-профессиональных групп, характер производственной деятельности которых стал значительно разниться, привел к возрастанию профессиональных детерминант в политическом поведении. Фрагментация классов и усиление стратификации приводят к фрагментированной классовой идентичности. Ориентация на страты и поведение их членов стало более важным для индивида, чем его классовое положение. В электоральном поведении это проявляется в снижении индекса Алфорда — связи социального положения и происхождения с политическим выбором.

Происходят социально-демографические изменения: появляются молодежь и пенсионеры. Эти изменения фиксируются в языке, словоупотреблении, в общественном сознании. Сами эти группы институализируются, их члены приобретают самоидентификацию, возникают новые социальные границы. Появляются связанные с этими новыми социальными группами субкультуры, существенно влияющие на политические ориентации людей.

Вторая половина XX в. связана со значительным изменением гендерных ролей. Вовлечение женщин в экономическую в социальную жизнь повлияло на их роль в политике: они стали более активны, их роль в принятии политических решений заметно повысилась, а значение в политической жизни женских, феминистских организаций значительно возросло.

Наряду с социально-структурными изменениями, влияющими на осмысление реальности, важным трансформационным фактором являются процессы в общественной инфраструктуре. Изменяется образование и функционирование знания и информации. В связи с увеличением информационных потоков происходит расширение смысловых сетей культуры, они становятся более гибкими, пластичными.

Происходят изменения в ценностных ориентациях жителей развитых индустриальных стран. Сущность этих изменений — переход от материализма (приоритет физических средств существования и безопасности в системе ценностей) к постматериализму (больший акцент на проблеме самореализации, самовыражения, качества жизни). В основе сдвига ценностей лежит восприятие материальных средств существования как само собой разумеющееся, что связано с уровнем экономического развития Запада и возможностью удовлетворения основных жизненных потребностей значительной части населения.

Плюрализация ценностных ориентаций, гетерогенность культурного мира на уровне общества, социальной группы и индивида порождает смещение политического осмысления и придание ему принципиально разнородного характера. Трудности нахождения классового ориентира лишь отражают общую ситуацию потери ориентации.

Классовость политики и политической культуры разрушается. Можно выделить по крайней мере три аспекта этого разрушения.

1. Размывание социально-классовой базы политических движений, классово-политическая идентичность размывается; возникают неклассовые по своей основе и требованиям общественные движения, связанные с изменением половозрастных ролей и ориентаций: молодежные, женские, гомосексуальные. Одновременно возникают движения, основанные не на социально-структурных ценностях, а на «общечеловеческих» — экологические движения, пацифистские и т. п.

2. Изменение базовых ценностей приводит к переориентации «старых» общественных движений и возникновению «новых». Появляются новые социальные идентичности.

3. Возникновение глобальных проблем и появление идей и тенденций решать их на надгосударственном уровне снижает роль национальных государств. Это подрывает сразу несколько оснований современного государства и традиционной политики: определенность национальных границ, определенность национальных интересов и национальной ответственности, определенность национально-государственного врага.

Вместе с этим, как показывают социологические исследования в ведущих развитых странах, в последние два десятилетия существенно изменяются политические ценности: падает доверие к политической власти, к традиционным иерархическим институтам — прежде всего, к вооруженным силам, полиции, церкви. Причем эти ценностно-ориентационные сдвиги не единомоментны, а постоянны, что может говорить о существенной тенденции в политико-культурных изменениях современного постиндустриального общества. Одновременно усиливается по литическая и общественная активность граждан. Но в отличие от классического индустриального общества, граждане предпочитают использовать неконвенциональные методы политического давления на власти, особенно бойкоты, неофициальные забастовки, занятие зданий и предприятий.

Партийная политическая деятельность и участие в избирательных кампаниях отходят на второй план. Особенно сильно изменения в политической активности и политическом осмыслении реальности наблюдаются у молодежи.

Естественно, что сейчас можно говорить только О тенденциях развития политической культуры, так же как и постиндустриальное общество только появляется в развитых странах.

ЛИТЕРАТУРА

1. Алмонд Г., Верба С. Гражданская культура и стабильность демократии // Полис. 1992. № 4. С. 122 134.

2. Баталов Э. Я. Политическая культура современного американского общества. М., 1990.

3. Баталов Э. Я. Советская политическая культура: К исследованию распадающейся парадигмы // Общественные науки и современность. 1994. № 6. С. 32-41.

4. Бирюков Н., Сергеев В. Демократия и соборность: представительная власть в традиционной российской и советской политической культуре // Общественные науки и современность. 1995. № 6. С. 53-68.

5. Бочаров В. В. Власть. Традиции. Управление: Попытка этноисторического анализа политических культур современных государств Тропической Африки. М., 1992.

6. Грунт З. А., Кертман Г. Л., Павлова Т. В., Патрушев С. В., Хлопин А. Д. Российская повседневность и политическая культура: проблемы обновления // Полис. 1996. № 4. С. 56-72.

7. Куббель Л. Е. Очерки потестарно политической этнографии. М., 1988.

8. Мейер Г. Германия — одно государство, две политические культуры // Вестник Моек, ун-та. Сер. 12: Социально-политические исследования. 1994. № 4. С. 66-79.

9. Патнэм Р. Чтобы демократия сработала: Гражданские традиции в современной Италии. М., 1996.

10. Пивоваров Ю. С. Политическая культура: Методологический очерк. М., 1996.

П. Пивоваров Ю. С. Политическая культура пореформенной России. М.: ИНИОН, 1994.

12. Политическая культура: теория и национальные модели / Отв. ред. К. С. Гаджиев. М., 1994.

13. Потестарность: генезис и эволюция / Отв. ред. В. А. Попов. Спб 1997.

14. Almond G. A. The Study of Political Culture // Political Culture in Germany / Eds. D. Berg-Schlosser, R. Rytlewski. London, 1993. P.13-26.

15. Almond G. A., Verba S. The Civic Culture: Political Attitudes and Democracy in Five Nations. Princeton, 1963.

16. Brint M. A Genealogy of Political Culture. Boulder, Colo., 1991.

17. The Civic Culture Revisited / Ed. by G. A. Almond and S. Verba. Newbury Park; London, 1989.

18. Contemporary Political Culture: Politics in a Postmodern Age / Ed. by John R. Gibbons. London, 1989.

19. Dittmer L. Political Culture and Political Symbolizm: Toward a Theoretical Synthesis // World Politics. Princeton, 1977. Vol. 29. No. 4. P. 552-583.

20. Inglehart R. Modernization and Postmodernization: Cultural, Economic, and Political Change in 43 Societies. Princeton; New Jersey, 1997.

21. Kavanagh D. Political Culture. London; Basinstoke: Macmillan, 1972.

22. Lane Ruth. Political Culture: Residual Category or General Theory? // Comparative Political Studies. 1992. Vol.25. No. 3. P. 362-387.

23. Rosenbaum W. A. Political Culture. London, 1975.

24. Street J. Review Article: Political Culture — from Civic Culture to Mass Culture // British Journal of Political Science. 1994. Vol. 24, No. 1. P.95-114.

25. Welch S. The Concept of Political Culture. New York, 1993.

Глава 8 Политические конфликты и технологии их разрешения

§ 1 Место политического конфликта в структуре социальных конфликтов

«Школа конфликта» появляется в западном обществознании на рубеже веков как своеобразная реакция на кризисные явления, происходящие в социуме. Точка зрения на конфликты эволюционировала от негативного отношения, предполагающего их элиминирование, до принятия современной социальной и политической науками конфликта как базовой категории. Акцент переносился с их ликвидации на их регулирование, позволяющее минимизировать негативные последствия и извлечь максимальный позитивный эффект из конфликтного процесса. Крупнейший исследователь в области конфликтологии А. Рапопорт отмечает, что отношение к конфликтам может быть прямо противоположным. Так, в рамках пацифистской идеологии вооруженные конфликты и войны непременно осуждаются, в то время как в эпосе описывается героика войны, она рассматривается сквозь призму подвигов и славы. В военной сфере к вооруженным конфликтам подходят с точки зрения разработки стратегии и тактики победы, а исторические исследования направлены на то, чтобы дать как можно более точное описание и анализ конкретных конфликтов и кризисов.

Таким образом, разные научные дисциплины делают акценты на разных аспектах конфликта. В социологии, например, в конфликте чаще всего видят несовпадение конкретных целей и интересов его участников — социальных групп, общностей и т. д. Эти же категории являются фундаментальными в философии и политологии. В психологии конфликт исследуется главным образом в русле мотивационных или когнитивных концепций. В первом случае он рассматривается как агрессия, которая вызвана либо фрустрацией, либо изначально присуща человеческому обществу (фрейдистская интерпретация); во втором — с точки зрения различий в познавательной сфере сторон конфликта (особенности восприятия, логики, характера мышления).

Каждая научная дисциплина представлена множеством подходов, которые далеко не сводятся к вышеперечисленным. Однако в зависимости от «угла зрения» различными будут и определения конфликтов, и отношение к ним, и рекомендации по стратегии их разрешения. Очевидно, что своя специфика есть и при политологическом рассмотрении конфликтов. С этой точки зрения необходимо дать определение основных понятий и показать их взаимосвязь.

С самого начала возникновения парадигмы конфликта ее теоретики делятся на два направления. Одни рассматривают конфликт в качестве деструктивного элемента, «социального зла», разрушающего общественную систему (Т. Парсонс: конфликт — локальная форма заболевания общественного организма). Другие, начиная с Г. Зиммеля, считают конфликт конструктивным явлением, формой проявления развития. В контексте второго подхода наибольшую известность получили теории американских конфликтологов Льюиса Козера и Кеннета Боулдинга, а также немецкого политолога Ральфа Дарендорфа.

Концепция «позитивно-функционального» конфликта излагается Л. Козером в работах «Функции социального конфликта» (1957), «Завершение конфликта» (1970) и др. Коллизии имманентно присущи внутренней жизни общества, отношениям между отдельными личностями и группами. Конфликт — это борьба «за ценности и претензии на определенный статус, власть и ресурсы, борьба, в которой целями противников является нейтрализация, нанесение ущерба или уничтожение друг друга». Это определение, данное Козером, — одно из самых распространенных в западном обществоведении, оно вошло во многие словари и энциклопедии. Козер выделяет две глобальные разновидности конфликтов: антагонистические и неантагонистические. Антагонистические возникают тогда когда противники не осведомлены о реальных силовых ресурсах друг друга. Если информация о силе контрагента поступила до начала конфликта, антагонистические интересы могут быть урегулированы ненасильственным путем. Ценность и значимость конфликтов заключается в том, что они предотвращают окостенение социальной системы.

Концепция «статической и динамической модели» конфликта была сформулирована К. Боулдингом в работе «Конфликт и защита. Общая теория» (1963). Автор конструирует две модели социального конфликта, анализ которых позволяет разрабатывать подходы к регулированию возникающих конфликтов.

«Статическая» модель рассматривает конфликт как систему элементов, представляющих собой стороны конфликтов. Особый акцент делается на плюрализме элементов: ими могут быть индивиды и группы, теории, различные объекты. Другой стороной выступают отношения в этой системе. Зачастую они носят конкурентный характер, что способствует развитию конфликта. Таким образом, «конфликт — это конкурентная ситуация, в которой стороны осознают несовместимость своих позиций и каждая сторона стремится занять позицию, несовместимую с желанием другой стороны». Однако не всякая конкуренция связана с конфликтом. Она становится конфликтом в том случае, когда есть осведомленность о позициях конкурирующих сторон и несовместимость их желаний.

В «динамической» модели побудительными мотивами конфликтного поведения являются интересы. Динамику конфликта Боулдинг рассматривает как сумму реакций противоборствующих сторон на внешние раздражители. Тем самым конфликтное поведение рассматривается в контексте социально-психологических проблем. Сущность любого социального конфликта заключается в стереотипных реакциях человека. Зная эти реакции, можно преодолевать и разрешать противоречие, манипулируя раздражителем.

Большое внимание в концепции Боулдинга уделяется биологическим импульсам человека, которые автор рассматривает в качестве стимуляторов конфликта (агрессивность, борьба за существование).

В 60-е гг. выходит программное произведение Р. Дарендорфа «Социальные классы и классовые конфликты в индустриальных обществах», отмеченное своеобразием подхода к конфликтной проблематике (концепция «конфликтной модернизации»). Дарендорфа подчас называют сторонником марксистской парадигмы в конфликтологии, в действительности же он подвергает резкой критике классовую теорию Маркса. Конфликт вокруг отношений наемного труда и капитала не приводит прямо к крайнему напряжению, за которым должна следовать революция и становление бесконфликтного общества. Напротив, такие столкновения способствуют непрерывным, хотя и фрагментарным, изменениям.

Западное общество, считает Дарендорф, состоит из множества мелких, частных конфликтов. Они накладываются и не усиливают взаимно друг друга. Конфликт между классами как бы растворяется в других групповых интересах, поэтому в марксистском понимании классовый конфликт утратил свою актуальность, исчез. Таким образом, концепция конфликта Дарендорфа противостоит как марксизму, так и структурному функционализму.

Для западной социальной науки вообще характерна исключительная поливариантность методологических оценок и подходов к определению конфликта. Последнее обстоятельство даже послужило основанием для утверждения, что «конфликт представляет собой резиноподобное понятие, которое можно растягивать в необходимых пределах». Сложность заключается еще и в том, что граница между конфликтом, разногласиями и ситуациями, в которых высказываются взаимные претензии, отнюдь не всегда перерастающие в конфликт, — эта граница очень тонкая и подчас не лежит на поверхности. Поэтому фиксация конфликтных ситуаций — задача чрезвычайно сложная. В целом можно согласиться с точкой зрения С. Санистебана: «Конфликт может быть определен как социальное отношение между двумя или большим числом сторон, цели которых реально несовместимы».

Особой формой социального конфликта является политический конфликт. «И политическая жизнь, и практика склоняются к восприятию конфликта как нормальной, а не отклоняющейся характеристики политики, — отмечает Р. Даль. — По сравнению с классическим взглядом, согласно которому гомогенный орган в основном разделяет одни и те же установки и действует в соответствии с ними, значительно труднее достигнуть общих установок в том случае, если требуется объединить гетерогенные ценности, возникающие в сообществе различных граждан с разнообразными расслоениями и конфликтами».

Современное общество характеризуется высоким уровнем дифференциации всех социальных функций и отношений. Этим достигается повышение эффективности системы, однако за счет возрастающей подверженности кризисам.

Поэтому важнейшей методологической проблемой конфликтологии и политической науки является проблема соотношения степени устойчивости и конфликтогенности социальных структур. Устойчивость системы зависит от параметров и элементов, обеспечивающих поддержание так называемого интегративного качества. Каждая система имеет параметр, который является для нее основным и от значения которого зависит ответ на вопрос, будет ли она существовать вообще. Это и есть интегративное качество. Сохранение данного параметра, поддержание существования самой системы именуется гомеостазисом системы.

Наглядным примером сохранения системного гомеостазиса при нарушении частного является общественно-политическая трансформация Польши в 80-90 гг. Утрата частного по отношению к социуму гомеостазиса по одному из показателей — общественно-политическому строю — и переход в новое состояние были осуществлены без нарушения гомеостазиса системного, генерального: страна не исчезла с географической карты. В Чехословакии, Югославии и Советском Союзе системный гомеостазис был нарушен.

Несмотря на достаточно большое количество определений политического конфликта, вполне приемлемой является дефиниция, данная американским конфликтологом Р. Абелем: «В содержательном плане политический конфликт можно определить как конфликт, где ведущей стороной деятельности является давление на политические структуры с целью изменения (законодательной, программной, стратегической, тактической и т. д.) политики по любым вопросам, затрагивающим интересы социальных групп, общественно-политических структур».

Источники политических конфликтов коренятся в различии статусов и ролей, исполняемых людьми в политической жизни, в разнообразии и несовпадении их потребностей и интересов; в принадлежности граждан к различным общественным группам и идентификации с ними; наконец, в наличии у людей разных ценностей и убеждений. Политический конфликт может вырастать из противоречий, возникающих в далеких от политики областях. М. Дюверже, например, акцентирует внимание на биологических, психологических, демографических, географических, социально-экономических и культурных детерминантах политических конфликтов. Так, среди демографических факторов он выделяет рост народонаселения, который нередко в истории сопровождается войнами, состав населения сказывается и на политических ориентациях: пожилые склонны к консерватизму, молодые — к радикальным изменениям.

Анализируя природу политических конфликтов, следует учитывать, в какой плоскости они разворачиваются. Так, французский политолог Ж. Фовэ, выделяя четыре аспекта, ведущие к появлению политических конфликтов, дает схему, охватывающую основные силы западного общества:

• первая парадигма — изменение через владение — характеризует установки и положения социал-демократии Запада;

• вторая парадигма — изменение через невладение — показывает теорию и практику «левацких» и анархистских движений;

• третья — изменение посредством империализации — относится к теоретическим и практическим установкам правящей элиты;

• наконец, четвертая парадигма — изменение посредством социализации — характеризует, по мнению Фовэ, социальные силы профдвижения.

Решаемы конфликты только «синтетическим» путем: через владение, т. е. социал-демократическую практику, и посредством империализации — практику крупного капитала и властных структур.

Бесспорно, состояние конфликтности имманентно присуще взаимодействию властных структур, так же как и в целом общественному развитию. Между тем в отечественной науке долгое время доминировало представление о том, что предназначение политики, государственной власти заключается в поиске «баланса интересов», полностью устраняющего конфликт. Поскольку же идеологема «всеобщей цели» была базовой для советского общества, то считалось, что найти такой баланс не представляет труда. Конфликты сиюминутны и преходящи. Во властных же структурах они вообще не должны иметь место — это является основным гарантом стабильного развития общественной системы. В действительности, конфликты, развернувшиеся в постсоциалистическом обществе, есть проявление и порождение серьезных противоречий, которые не получали своего разрешения в рамках существовавшей системы, создавали своеобразный «мультипликационный» эффект, обостряя имевшиеся ранее латентные конфликтные ситуации и приводя к возникновению новых.

В тоталитарном обществе происходят закулисные столкновения различных властных кланов — ведомственных и местнических лоббистских образований, разного рода и размера клиентелл, отражающие конфликты микроуровня. Определенные группы интересов, связанные с отправлением партийных, исполнительных и представительных функций и располагавшиеся в строго иерархическом порядке, конкурировали между собой.

Исследователи, занимающиеся изучением конфликтов, разворачивающихся ныне в политическом пространстве России и СНГ, выделяют в первую очередь три наиболее значимых типа конфликтов: политические (конфликты по поводу власти, ее приобретения и распределения), социальные (конфликты, связанные с обладанием и редистрибуцией средств жизнеобеспечения) и национально-этнические (конфликты интересов этнических общностей). Следует уточнить: такое деление в значительной степени условно: во-первых, потому, что все они в реальности носят взаимопроникающий характер; во-вторых, существует устойчивая тенденция политизации конфликтов разного типа, поскольку именно обладание властными позициями осознается конфликтующими сторонами как приоритетная задача.

Необходимо особо остановиться на специфике этнического конфликта, поскольку этот тип конфликтных отношений чаще всего рассматривается в отечественной политологии как разновидность политического противоречия. Сложность определения «этнический конфликт» заключается в многообразии самих этнических систем, которые существовали в союзных границах. Американский исследователь Д. Горовиц выделил две такие системы: «централизованную» и «дисперсную». В первой некоторые из этнических групп, составляющих население государства, так велики, что проблемы их взаимоотношений пребывают в центре общественно-политической жизни. Именно в этих системах заключен наибольший потенциал конфликта, так как доминирующие группы чаще всего выдвигают претензии на контроль или даже подчинение общегосударственных институтов. В результате население поляризуется по расовому, религиозному или этническому признаку (ЮАР, Югославия, Шри-Ланка). К «дисперсным» относятся государства с населением, состоящим из большого числа этнических групп, каждая из которых слишком слаба и малочисленна, чтобы доминировать над центром (Швейцария).

Еще один важный аспект политической конфликтологии представляет собой проблема соотношения противоречий и конфликтов. Существует две точки зрения на это соотношение: первая фактически отождествляет эти понятия, вторая — разводит их. В отечественной литературе длительное время господствовала первая точка зрения, берущая свое начало в марксистской теории.

По Марксу, всякое развитие есть возникновение противоречий, их разрешение и в то же время возникновение новых. Противоречия — это стимуляторы исторического прогресса, и их высшими формами являются классовые конфликты (в первую очередь, конфликт между буржуазией и пролетариатом). Делая акцент на фундаментальной роли противоречий в общественном развитии, теоретики марксизма выделяли два их вида: антагонистические и неантагонистические. Первые — наиболее острые и непримиримые — характерны для классовых обществ, отражая полную противоположность коренных интересов, целей и позиций различных классов и социальных групп. В ходе ожесточенной классовой борьбы конфликты подобного рода разрешаются в социальной революции.

В результате социалистической революции и строительства социализма устраняются антагонистические противоречия, утверждается единство коренных интересов и целей классов и социальных слоев. Место в общественной жизни остается только для неантагонистических противоречий и конфликтов.

В современной западной социальной и политической науке получила распространение другая точка зрения: в отличие от конфликта понятие противоречия относится к некоторой структуре. Противоречие указывает на разделение интересов между различными группами и категориями людей, в том числе и между классами. Но противоречия далеко не всегда влекут за собой конфликты. Для их превращения в конфликт необходимо осознание противоположностных интересов. Пока они не осознаны, конфликт еще не наступает.

Некоторые авторы отмечают наличие между противоречием и конфликтом своеобразного социального состояния, называемого предконфликтной ситуацией, которая непосредственно предшествует конфликту (К. Райт).

Резюмируя сказанное, следует отметить: конфликт никогда не бывает статичным — меняются его участники и предмет, он постоянно развивается по всем параметрам. Сам факт изменения, развития конфликта открывает возможности для его разрешения.

§ 2 Типология политических конфликтов

Классификация конфликтов чрезвычайно многообразна и достаточно хорошо разработана в западной литературе. В качестве критериев такой классификации могут выступать различные субъекты — носители конфликтных отношений, масштаб конфликта, острота, длительность и т. д. Так, М. Дойч предложил классифицировать конфликты по типу участников (личность, группа, нация) и по видам отношений (внутри- и межсистемные уровни) следующим образом: внутри- и межличностный (индивидуально-психологический уровень), внутри- и межгрупповой (социально-психологический) и внутринациональный и международный.

Что же касается российской политической действительности, то ее динамика может быть весьма эффективно описана схемой «вертикально-горизонтальных конфликтов» — конфликтов макро- и микроуровня. В основе макроконфликтов лежат противоречия между различными социальными группами — в нашем случае это прежде всего конфликт между властными структурами и обществом в целом либо его составляющими. Микроконфликты базируются на противостоянии внутри той или иной социальной общности, применительно к политической элите — это конфликты между ее основными частями (ветвями власти), а также в рамках каждой из них.

В контексте этих отношений целесообразно выделять:

1. Государственно-административные конфликты, которые включают:

• конфликты между политическими и государственно-административными (групповыми и индивидуальными) субъектами (структурами);

• конфликты между ведомствами, министерствами и другими организационно оформленными звеньями управления;

• конфликты между центральными, региональными и местными органами госуправления;

• функционально-ролевые (вертикальные и горизонтальные) конфликты внутри госорганизаций и учреждений;

• неформальные конфликты внутри и между отдельными госучреждениями.

2. Государственно-правовые конфликты, содержанием которых являются:

• конфликты между государством и правовым статусом ущемленных групп населения;

• между государственно-правовой системой и оппозицией, стремящейся эту систему изменить;

• конфликты между государством и личностью (проблемы соблюдения прав человека);

• наконец, конфликтные ситуации между государством (или его отдельным институтом) и обществом (проблемы легитимности).

Специфика государственно-административных конфликтов и микроконфликтов достаточно подробно отражена в работах отечественных политологов. Основанием для возникновения конфликтных ситуаций служат идеологические (ценностные), ресурсные или амбициозные притязания субъектов, а также их статусно-ролевые позиции.

Ряд политологов (С. Хантингтон и др.) именно в ценностных конфликтах видят главную опасность для будущего человечества, которая может привести к «столкновению цивилизаций». Эти конфликты, истоки которых уходят в культурные, религиозные, идеологические традиции и нормы, действительно трудно поддаются урегулированию. Однако, несмотря на всю противоречивость ценностных конфликтов, следует иметь в виду: само наличие ценностных различий у участников создает лишь возможность для возникновения и развития конфликтной ситуации, которая вовсе не обязательно институционализируется в конфликт. Кроме того, ценности сами развиваются и меняются с течением времени. Отсюда можно воздействовать на ценности субъектов конфликта, формируя их в нужном направлении. Подобных примеров в истории немало. Один из них приводит американский конфликтолог К. Митчел. Во время борьбы против колониализма в ряде африканских стран была выдвинута идея самоопределения. Однако впоследствии данная идея стала использоваться внутри этих же стран, что создавало опасность их дезинтеграции, поскольку население каждой из них состоит из множества этнических групп. Для того чтобы как-то избежать этого, Кения, например, заявила, что принцип самоопределения применим только по отношению к иностранному господству, но не может быть использован внутри многонациональных обществ в Африке. Тем самым противоречие в ценностях — между идеей самоопределения и сохранением целостности государства — было, по крайней мере внешне, снято.

Конфликты подобного рода были присущи и российскому политическому пространству на последнем этапе перестроечного периода (например, события августа 1991 г.). Эта фаза характеризовалась ожесточенными схватками политических противников прокоммунистической и антикоммунистической ориентации. Таким образом, именно идеологический конфликт определял в тот период стратегию поведения противников как в самих органах власти, так и за их стенами.

Основу государственно-административных конфликтов составляет также неравновесность полномочий законодательной и исполнительной ветвей власти. Так, чрезмерно широкие функции исполнительной власти в разработке внутри- и внешнеполитической стратегии резко диссонируют с практическим отсутствием контроля за нею со стороны парламента.

Расплывчатость и неопределенность компетенции двух ветвей власти вызывает ситуацию «перетягивания каната» и стимулирует желание (или, наоборот, нежелание) взять на себя решение вопросов, имеющих пограничный или спорный характер, поэтому существенной проблемой для нормального функционирования властей является четкое разграничение полномочий различных органов. На личностном уровне эта ситуация проявляется в смешении ролей и ценностных ориентаций представителей законодательной и исполнительной элиты. В более общем виде проблема возникает и практически ставится сторонами конфликта как «Кто главнее?». Естественно, наиболее серьезные схватки происходят по вопросу о контроле и распоряжении собственностью и вопросу о назначении на ключевые места в административных органах.

Раздел и перераспределение государственной собственности в процессе экономических реформ естественным образом породил конфликты между различными группами интересов. Ведется беспощадная борьба за долю ведомства (организации) в бюджете. Авторитет и вес того или иного ведомства в госсекторе зависят именно от доли средств, которую оно контролирует.

Конфликты амбиций часто служат основой неконвенциональных образцов политического поведения: госслужащие — зачастую представители различных школ, направлений; существует ревность, зависть, просто неприязнь людей. Мотивы поступления на госслужбу тоже далеко не одинаковы: одних привлекает успех, других — стабильность денежного вознаграждения, третьих — престиж и т. д. Причем мотивационная форма конфликта имеет в этом отношении тенденцию к перерастанию в ценностную, когда служащие по-разному понимают свой статус и цели пребывания в организации. Этому же в значительной степени способствует слабая дифференцированность функций властных структур.

Специфическим видом противоречий являются конфликты между центральными, региональными и местными органами госуправления. В основе таких конфликтов лежат специфические интересы населения отдельных территорий. Территориальная и физическая разобщенность органов управления стимулирует противоречия в подходах к реализации решений как общегосударственного масштаба (на местах не всегда верно понимают мотивы их принятия), так и местного значения («наверху» плохо учитывают местную специфику). Важным источником напряженности могут стать умонастроения соответствующих слоев бюрократии (подчиненное и даже унизительное положение местных органов власти, с которыми не считается центральная власть).

В этом случае речь идет о различии статусно-ролевых позиций субъектов. Обычно статусно-ролевую структуру представляют как иерархию статусных состояний и положений разных стратификационных социальных и политических групп в политической системе (по критерию отношений власти и властных возможностей — М. Вебер). Это создает мощную разность политико-психологических потенциалов или, говоря словами П. Бурдье, политических капиталов на разных уровнях вертикали властных отношений. Причем, статусно-ролевые конфликты возникают не только тогда, когда статусы субъектов и структур политических отношений находятся на разных полюсах шкалы «выше-ниже», «больше-меньше» полномочий. Различающиеся по источникам формирования и природе легитимности статусы и структуры политической системы всегда латентно или явно конфликтогенны. Так, например, той части нового состава бюрократического аппарата, которая пришла к власти через участие в политической борьбе на выборах, чрезвычайно трудно было расстаться со своей ролью политика и изменить собственные установки и ценностные ориентации.

На макроуровне наиболее типичным случаем такой разности политических капиталов является различие статусов «верхов» и «низов», истэблишмента и массы, которое потенциально несет в себе конфликт. Этот потенциал реализуется в двух полярных ситуациях, чаще всего наблюдавшихся в политической истории. Во-первых, в ситуации, когда «верхи» усиливают свое властное давление на «низы», а «низы» оказывают сопротивление, полагая, что властвующая элита переступила допустимый предел. Во-вторых, когда «низы» интенсифицируют свои притязания на власть (например, расширение избирательных прав, права на создание политических объединений, на участие в государственном управлении и т. д.). Ситуация в СССР в последний период перестройки (1989-1991) определялась именно конфликтом второго типа: массы отказывали в доверии власти и заявляли о своих суверенных правах на изменение политики, структуры, а затем и режима в целом.

Большинство политологов (Д. Аптер и др.) выделяют следующие стадии развития политического конфликта:

1. Латентная (скрытая) стадия накопления противоречий.

2. Стадия эскалации, или нарастания конфликта.

3. Стадия его разрешения.

Неразрешенный конфликт может породить новое качественное состояние — политический кризис. Простейшая трактовка политического кризиса — переломное состояние политической системы общества, выражающееся в углублении и обострении имеющихся конфликтов, в резком усилении политической напряженности и нестабильности.

Основой политического кризиса является изменение соотношения сил в исполнительной или законодательной ветвях власти, когда нарушается прежний баланс интересов и требуется его пересмотр.

По степени глубины и опасности для общественной стабильности внутриполитические кризисы можно дифференцировать на:

• правительственный кризис, который наступает вследствие утраты правительством престижа в обществе, аппарате и парламенте (наиболее ярко эти процессы разворачиваются в стране классической «нестабильной демократии» — Италии);

• парламентский кризис, означающий паралич парламента (выходом из него может быть либо отставка правительства, либо роспуск парламента и назначение досрочных выборов);

• конституционный кризис, связанный с несовершенством конституции или нарушением закона государственными органами (кризис подобного типа потряс Россию в сентябре-октябре 1993 г., когда согласно Указу Президента от 21 сентября 1993 г. «О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации» была уничтожена система Советов и приостановлена деятельность Конституционного Суда).

Совершенно естественной в ситуации институционализации конфликта является стремление властных структур уменьшить накал страстей, силу противостояния, разрешив конфликтную ситуацию.

§ 3 Технологии разрешения политических конфликтов

Существует две технологии разрешения социальных конфликтов. Общими процедурами в них являются следующие стратегические алгоритмы: вытеснение или перемещение с одного системного уровня на другой (например, федеральный центр может передать полномочия по разрешению конфликта регионам); урегулирование, т. е. «снятие» наиболее острых и разрушительных для власти проявлений; разрешение — уничтожение самих источников и причин противоречий; наконец, подавление, не считаясь с формами и ресурсами сопротивления сторон.

Первая стратегия — это стратегия контроля, вторая — стратегия управления конфликтом.

В первом случае упор делается на превентивные меры, связанные с выявлением конфликтогенных факторов, их первичным анализом и попытками не допустить приобретения спором разрушительных форм, т. е. предотвратить перетекание конфликта от «кризиса к насилию». Следует подчеркнуть: речь идет не о стремлении разработать основы некоего бесконфликтного общества, что в принципе невозможно, а об условиях предотвращения открытых форм конфликта, связанных с вооруженной борьбой. Так, еще в 60-е гг. в Массачусетсском технологическом институте (США) под руководством Л. Блумфилда была предпринята попытка формализованного анализа конфликта на основе базы данных и компьютерных программ. База данных, имевшаяся в распоряжении исследователей, включала в себя банк по 27 конфликтным ситуациям и по мерам, предпринятым для ослабления конфликта. Программа обеспечивала прогноз относительно развития нового конфликта. Причем информация о новом конфликте вводилась в машину в формализованном виде и сравнивалась с предыдущими случаями. Эта модель нашла широкое применение в государственных структурах США для аналитической поддержки при принятии решений в конфликтных ситуациях.

Вторая стратегия — управления конфликтами — предполагает осуществление конкретных процедур и действий по целенаправленной модификации поведения конфликтующих сторон и изменению внешней среды. Й. Галтунг определяет управление конфликтами как умение поддерживать отношения ниже уровня, на котором возможна угроза для системы в целом.

В области разрешения собственно политических конфликтов используется более широкий диапазон действий по контролю и управлению течением конфликтной ситуации. Среди имеющихся вариантов подхода к проблеме наибольшим влиянием пользуются инженерный, гуманитарный и собственно управленческий подходы. Согласно «инженерному» подходу, конфликт является той ситуацией, управление которой требует сознательной достройки (либо построения новых) организационных структур в сфере деятельности конкретных субъектов и/или в области их мышления. Приверженцы «гуманитарного» подхода делают упор на активное сближение сторон-участников конфликта на основе широкого использования посредников, проведения всесторонних консультаций и экспертиз. Наконец, сторонники «управленческого» подхода видят решение проблемы в постановке перед конфликтующими сторонами таких специфических задач, которые сближали бы их позиции, позволяя при этом достигать собственных целей.

Несмотря на их специфику, все названные подходы предполагают решение ряда универсальных задач: предотвращение возникновения конфликта или его перевода в менее острую фазу; выведение на поверхность всех латентных, теневых конфликтов, чтобы избежать внезапных, обвальных потрясений, на которые невозможно будет оперативно среагировать; минимизация степени социального возбуждения.

На практике выбор управленческих технологий во многом определяется конкретной фазой развития конфликтного противостояния, что свидетельствует о необходимости определения этапов в управлении конфликтом.

Этапы в управлении конфликтом должны определяться прежде всего фазами естественного развития противоречий и, следовательно, требуются особые технологии для фазы возникновения, развития и завершения конфликта.

Основные методы разрешения конфликтных ситуаций и типовые модели поведения в них можно описать схемой, предложенной К. Томасом. Автор дифференцирует подходы к разрешению конфликтных ситуаций на два основных вида: рациональный и деструктивный. Рациональный конфликт в конечном итоге завершается переговорным процессом, «снимающим» если не проблему, то, по крайней мере, остроту напряжения. Наиболее успешной с точки зрения эффекта в переговорах ныне является смешанная («гибкая») стратегия поведения оппонентов: «развитие доверительных отношений и, одновременно, достижение поставленных целей». На практике, однако, приходится чаще иметь дело с деструктивными конфликтами, которые завершаются применением насилия в той или иной форме. Поэтому методы разрешения политических конфликтов делят обычно на две группы:

1) с применением насилия (войны, революции, различного рода перевороты, погромы, теракты и т. д.);

2) ненасильственные действия (переговоры, посредничество, арбитраж и др.).

Соотношение силовых и несиловых методов решения проблем не является статичным. Оно менялось на протяжении развития цивилизации.

Так, в истории западных обществ роль мирных средств (например, переговоров) первоначально была незначительна и сводилась лишь к подведению итогов войны или попыткам передела мира в ее преддверии. Ныне ситуация принципиально изменилась: переговоры и другие ненасильственные методы — это важнейший, приоритетный инструмент управления конфликтом.

Тем не менее методы с применением насилия (в первую очередь, войны) продолжают оставаться на вооружении участников конфликта. С позиции сегодняшнего дня классификация войн на справедливые и несправедливые явно недостаточна. Любая война выступает как результат неразрешенных конфликтов.

У этого политического феномена есть ряд отличительных признаков:

а) война ведет к качественному изменению состояния общества (усиливается централизация власти, меняются роли политических институтов);

б) цели войны более широкие, чем цели конфликта.

В современной политической науке существует достаточно разнообразная типология войн. Так, французский правовед Ж. Сель предлагает следующую классификацию:

1. Войны-ревизии, т. е. войны, направленные «а изменение характера власти или правового положения.

2. Войны-дуэли, исход которых рассматривается как приговор свыше в споре.

3. Революционные войны, которые ведут к радикальному изменению существующего международного порядка.

4. Войны-приговоры, т. е. войны, осуществляющиеся с целью исполнения приговора по отношению к агрессору.

Выделяют также две формы терроризма: государственный террор и оппозиционный терроризм, основным средством которого выступают террористические акты. Причем в зависимости от целей терроризм можно классифицировать на несколько видов: идеологический, ориентированный на достижение социальных, политических или экономических изменений внутри государства («Красные бригады» в Италии); этнический терроризм, целью которого чаще всего является стремление к суверенитету, отделению определенных территорий (баски в Испании, сикхские группировки в Индии); религиозный терроризм и т. д.

В современных условиях актуальной становится технология мирного разрешения конфликтов. К наиболее плодотворным методам «снятия» конфликтных ситуаций относятся, в первую очередь, переговоры. Один из ведущих конфликтологов Т. Шеллинг рассматривает переговоры как органическую часть конфликта, где им отводится место «запасного выхода» в случае, если его продолжение иными средствами становится совершенно бесперспективным или невыгодным. Р. Фишер и У. Юри отмечают различные пути ведения переговоров — мягкий, когда оппоненты готовы идти на уступки; жесткий, когда они занимают крайнюю позицию для своей безусловной победы, и третий, который они рассматривают как наиболее предпочтительный: он объединяет черты двух предыдущих. Этот путь переговоров «означает жесткий подход к рассмотрению существа дела, но предусматривает мягкий подход к отношению между участниками переговоров».

Теория переговорного процесса имеет уже свою историю. Ее основу заложил Т. Шеллинг, акцентируя внимание на достижении односторонней победы. В последующем такие аналитики, как Г. Кан («концепция эскалации»), Смоук, Блумфильд («теория управления кризисами»), А. Рапопорт, Д. Зингер и др., занимались разработкой «правил игры» в ходе ведения переговоров. В результате были выработаны фундаментальные принципы переговорного процесса:

1. Делать разграничения между участниками дискуссии и обсуждаемыми проблемами.

2. Сосредоточиться не на интересах, а на проблемах.

3. Настаивать на использовании объективных критериев оценки позиций субъектов.

4. Создавать взаимовыгодные варианты.

Критерий успешности переговоров заключается в выполнении взятых на себя обязательств обеими сторонами. Один из американских специалистов в области конфликтологии Дж. Бертон подчеркивает, что разрешение конфликтов путем переговоров является более желательным, чем урегулирование, так как «снимает» источник напряженности как таковой. В то же время полное разрешение противоречий на переговорах не всегда возможно. В этом случае целесообразно прибегать к таким методам разрешения конфликтных ситуаций, как посредничество и арбитраж.

Посредничество — это участие в переговорном процессе третьей, нейтральной стороны с целью выработки позитивного для обеих сторон решения. Процедура осуществления посредничества имеет свои принципы, главными из которых являются нейтральность, объективность, компетентность, авторитетность, нравственность. Посредничество как политический институт с успехом применяется на Западе, где созданы государственные и негосударственные службы, оказывающие посреднические услуги. В отдельных странах (например, в Австралии) осуществляется подготовка специалистов данного профиля.

Наконец, арбитраж как процедура разрешения конфликта — передача спора на рассмотрение третьей стороны, решение которой будет обязательным для обоих контрагентов. Это более жесткий способ, чем переговоры и посредничество.

Критериями действительно разрешенного конфликта выступают параметры, предложенные К. Митчеллом:

• проблема исчезает с политической повестки дня;

• решение принимается всеми участниками конфликта, как на уровне элит, так и на уровне масс;

• нет нужды в поддержании условий соглашения третьей стороной, т. е. соглашение является самодостаточным;

• соглашение воспринимается всеми участниками в соответствии с их собственными системами оценок как честное и справедливое;

• решение не является «компромиссным», поскольку сторонам не пришлось довольствоваться лишь частичной реализацией своих целей;

• соглашение устанавливает новые, позитивные отношения между участниками конфликта;

• участники добровольно принимают условия соглашения без какого-либо давления извне.

Важнейший вывод, который следует сделать при анализе технологии разрешения конфликтных ситуаций, заключается в следующем: в российском обществе в целом и в структурах власти в частности культура «снятия» конфликтов только начинает формироваться. Основу этого процесса составляют теоретические разработки в области данной проблематики. Однако практиков, способных реализовывать уже созданные и апробированные (по крайней мере, на Западе) методики, в российской политике пока нет. Представляется, что формирование специалистов подобного профиля — дело чрезвычайно важное и неотложное.

ЛИТЕРАТУРА

1. Абрамов Ю. Конфликтный процесс // Кентавр. 1994. № 4.

2. Глухова А. В. Типология политических конфликтов. Воронеж. 1997.

3. Здравомыслие А. Г. Социологии конфликта. М., 1995.

4. Лебедева М. М. Политическое урегулирование конфликтов. М., 1997.

5. Лоутон А., Роуз Э. Организация и управление в государственных учреждениях. М., 1993.

6. Оврах Г. П. Теория социального и политического конфликта. Владивосток, 1996.

7. Переходы и катастрофы: опыт социально-экономического развития / Под ред. Ю. М. Осипова, И. Н. Шургалиной. М., 1994.

8. Соловьев А. И. Конфликты в государственно-административной сфере // Полис. 1997. № 4.

9. Шабров О. Политическое управление: проблема стабильности и развития. М., 1997.

10. Юри У., Фишер Р. Путь к согласию или переговоры без поражений. М., 1990.

11. Conflict Resolution: Contribution of Behavioral Sciences / Ed. C. Smith. Indiana, 1972.

12. Coser L. A. The function of social conflict // Sociological theory: a book of readings / Coser L. A., Rosenberg B. New York, 1957.

13. Dahl R. Modern Political Analysis. Englewood Cliffs, 1964.

14. Duverger M. The Idea of Politics. London, 1978.

15. Thomas K.W. Conflict and conflict management: Handbook of industrial and organization psychology. Ed.: m. d. Dunnette. Chicago. 1976.

Глава 9 Политическое развитие и модернизация

§ 1 Реформы и революции в развитии общества

Как показывает практика общественного развития, основными политическими формами осуществления назревших экономических, социальных, социокультурных изменений являются реформы и революции. Современная политическая наука и социология уделяют немало внимания изучению механизмов, лежащих в основе этих феноменов. Наиболее распространенное определение революции принадлежит С. Хантингтону, который считал ее быстрым, фундаментальным и насильственным изменением доминирующих ценностей и мифов общества его политических институтов, социальной структуры, лидерства, правительственной деятельности и политики. Реформы — это частичные изменения в отдельных сферах общества, включая и политическую, не затрагивающие его фундаментальных основ.

По мнению классика современной политической философии X. Арендт, политические революции — это явление нового времени. До XVIII в. революций в полном значении этого слова не было. Первыми революциями, осуществлявшимися под знаменем свободы, стали, по ее мнению, Американская и Французская революции конца XVIII в. Тогда же термин «революция» приобрел современное значение. Первоначально же он возник в астрономии и означал закономерное, регулярное вращение звезд, не подверженное изменениям и не зависящее от воли человека. В XVIII столетии, когда слово «революция» было заимствовано политической философией, оно имело смысл, прямо противоположный современному. Под революциями понимали возвращение к ранее отвергнутому порядку, состоянию, циклическую смену форм правления. Впервые термин «революция» в политическом контексте был использован для обозначения реставрации монархии, последовавшей в результате краха диктатуры Кромвеля и разгона Долгого парламента. Через несколько десятилетий появился широко известный термин «славная революция», под которой современники понимали не свержение королевской власти Стюартов, а, напротив, передачу ее Вильяму и Марии, иными словами, реставрацию принципа монархической власти во всех ее правах и славе. С этого момента термин «революция» стал означать восстановление исконных порядков, утраченных или деформированных из-за деспотизма абсолютистской власти, а немного позднее так обозначали направленные против этой власти социально-политические перевороты.

Политическая мысль первоначально рассматривала революции исключительно сквозь призму идеологизированного подхода. Политическая идеология консерватизма и возникает главным образом как реакция на события Французской революции. Описывая в своем труде «Размышления о революции во Франции» кровавые эксцессы этой революции, один из основоположников консерватизма Эдмунд Берк сформулировал присущий данной идеологии взгляд на революционные процессы типа Французского: революция — общественное зло, она обнажает самые худшие, низменные стороны человеческой натуры. Причины революции консерваторам видятся прежде всего в появлении и распространении ложных и вредных идей.

С совершенно иных позиций оценивал революцию ранний либерализм. Либеральная доктрина оправдывала революцию в том случае, когда власть нарушает условия общественного договора. Поэтому многие представители классического либерализма называли среди основополагающих прав человека и право на восстание. Постепенно, под впечатлением крайностей реальных революционных процессов, в либерализме стала формироваться более осторожная оценка этого явления.

Еще до Великой французской революции предпринимались попытки соединить идею коммунизма и социализма с идеей революционного ниспровержения прежней политической власти. В годы Французской революции и после нее количество таких попыток неимоверно увеличилось. Наиболее видным продолжателем традиций революционного коммунизма стал Карл Маркс. Для него революции — это «локомотивы истории» и «праздник угнетенных». К. Маркс создал одну из первых теоретических концепций революции. Эта концепция внешне выглядит весьма обоснованной и логически выверенной. С точки зрения марксизма, глубинные причины революций связаны с конфликтом внутри способа производства — между производительными силами и производственными отношениями. На определенной ступени своего развития производительные силы не могут больше существовать в рамках прежних производственных отношений, прежде всего отношений собственности. Конфликт между производительными силами и производственными отношениями разрешается в «эпоху социальной революции», под которой основоположник марксизма понимал длительный период перехода от одной общественно-экономической формации к другой. Кульминационным моментом этого периода является собственно политическая революция. Причины политических революций К. Маркс видел в классовой борьбе, именно ее же он считал главной движущей силой общественного развития вообще. Классовые конфликты особенно обостряются как раз в периоды социально-экономических кризисов, вызванных отставанием производственных отношений от производительных сил. В ходе политической революции более передовой социальный класс свергает класс реакционный и, используя механизм политической власти, производит назревшие перемены во всех сферах общественной жизни.

Марксизм видел в революции высшую форму социального прогресса, а в реформе — лишь побочный продукт классовой борьбы. В соответствии с марксовой логикой смены общественно-экономических формаций, политическая революция как бы подводила черту под процессом перехода от одной такой формации к другой. Исключение составлял лишь высший тип социально-политической революции — революция пролетарская или социалистическая. В ходе социалистической революции самый передовой класс — пролетариат — свергает власть буржуазии и начинает переход к новому коммунистическому обществу. Начало такого перехода К. Маркс связывал с установлением диктатуры пролетариата, целью которой должно быть подавление сопротивления свергнутых эксплуататорских классов и ликвидация частной собственности как главная предпосылка устранения классовых различий вообще. Предполагалось, что социалистическая революция неизбежно примет всемирный характер и начнется в наиболее развитых странах, так как для нее необходима высокая степень зрелости капиталистического общества и высокая степень зрелости материальных предпосылок нового общественного строя. На практике же общественное развитие пошло совсем не так, как представлял К. Маркс. Рабочее движение в странах Западной Европы, а именно на него К. Маркс и Ф. Энгельс возлагали особые надежды, в большинстве случаев социальной революции предпочло социальную реформу. Идеи революционного марксизма нашли поддержку в таких странах и регионах, которые сами основоположники данного направления ни при каких обстоятельствах не считали пригодными для начала коммунистического эксперимента.

Заслуга приспособления доктрины марксизма к условиям слаборазвитых стран, безусловно, принадлежит В. И. Ленину, дополнившему марксистскую теорию революции новыми положениями. Некоторые из них выходят за рамки собственно марксистской парадигмы. В частности, это относится к ленинской концепции революционной ситуации. В. И. Ленин считал, что любая политическая революция нуждается в определенных условиях для своей победы. Первое условие — наличие общенационального кризиса, при котором не только бы «низы не хотели жить по-старому», но и «верхи не могли» управлять старыми методами. Второе условие В. Ленин характеризовал как «обострение выше обычного нужды и бедствий народных масс». И третье — значительное повышение социальной активности этих масс. Такое толкование признаков революционной ситуации разделялось не только марксистами, но и, при определенных оговорках, исследователями, далекими от коммунистической идеологии.

Марксистская теория революции на протяжении многих десятилетий была весьма привлекательной и в качестве научной методологии, и в виде конкретной программы социально-политического действия. Сегодня она в значительной степени утратила свою привлекательность. Произошло это из-за фактического провала социальных экспериментов, проводившихся под влиянием идей К. Маркса и В. Ленина во многих странах мира.

Параллельно с марксизмом в XIX в. предпринимались и иные попытки создания теоретических концепций революции, объяснения причин их возникновения и механизмов развития. Примером этого может служить книга А. Токвиля «Старый порядок и революция». В противоположность К. Марксу, А. Токвиль видел причины революций не в экономическом кризисе, вызванном отставанием производственных отношений от ушедших вперед производительных сил. Он полагал, что революционные взрывы могут происходить не обязательно в результате ухудшения ситуации в обществе. Люди, по мнению мыслителя, привыкают к лишениям и терпеливо переносят их, если считают неизбежными. Но как только появляется надежда на улучшение, эти лишения воспринимаются уже как невыносимые. То есть причиной революционных событий становится не сама по себе степень экономической нужды и политического гнета, а их психологическое восприятие. С точки зрения А. Токвиля, так было накануне Великой Французской революции, когда массы французов стали воспринимать свое положение как невыносимое, хотя объективно ситуация во Франции в период правления Людовика XVIII была более благоприятной, чем в предшествующие десятилетия. Не сам по себе деспотизм абсолютной королевской власти, а попытки его смягчения спровоцировали революционное брожение, поскольку ожидания улучшения своего положения росли у людей гораздо быстрее, чем реальные возможности такого улучшения.

А. Токвиль признавал, что Франция стояла на пороге серьезных изменений в экономической сфере и политическом режиме, но не считал революцию в тех условиях неизбежной. В действительности революция проделала ту же работу, которая проводилась и без нее, но с огромными издержками для всего общества. Кульминацией революции стало установление диктатуры, превзошедшей по своей жестокости все предреволюционные монархические правительства.

Позитивистская социология, формировавшаяся в середине и второй половине XIX в., рассматривала революцию как отклонение от нормального хода общественного развития. Классики социологии О. Конт и Г. Спенсер противопоставляли идее революции идею эволюции — постепенных общественных изменений, совершаемых посредством политических, экономических и социальных реформ.

Интерес к изучению революционных процессов возник в конце XIX столетия в социальной психологии, нарождавшейся в тот период при активном взаимодействии с социологией и политической наукой. Интерес основывался на негативном отношении к этому социально-политическому феномену и носителям революционной идеологии. Наиболее характерными представителями данного подхода в социально-психологической теории были Густав Лебон и Габриэль Тард. Получила известность теоретическая концепция Г. Лебона, в основу которой положены его исследования массового поведения людей в революционные периоды. Эти периоды, по его мнению, отличаются «властью толпы», когда поведение людей, охваченных всеобщим возбуждением, значительно отличается от их поведения на индивидуальном уровне или в малых группах. Под влиянием толпы индивиды способны к совершению неожиданных и нехарактерных для них как героических, так и варварских поступков.

Пример подобного поведения Г. Лебон находил в действиях парижских народных «низов» во время Великой французской революции. Анализируя социально-психологический механизм этого явления, французский ученый отмечал, что люди, охваченные коллективным возбуждением, порожденным толпой, теряют некоторые критические способности, присущие им в повседневной жизни. Они становятся легко доступными внушению и поддаются на любые, в том числе и абсурдные, призывы лидеров толпы и демагогов, происходит массовое помутнение сознания. Поэтому не удивительно появление среди революционных лидеров людей с психическими расстройствами, которых «толпа выбирает своими вожаками». В рядах революционных активистов также немало лиц, отягощенных наличием каких-либо комплексов, чаще всего на почве профессиональной неудовлетворенности. Бездарные писатели, недоучившиеся студенты, несостоявшиеся адвокаты стремятся к политическому лидерству в революционные периоды, чтобы компенсировать свои неудачи в предреволюционное время. Идеи Лебона носили консервативный характер, их критическое острие было направлено не только против революционной теории и практики, но и против институтов парламентской демократии. Но, как показал опыт прошедшего столетия, отдельные наблюдения и выводы французского социолога и психолога были близки к истине.

Представляет интерес элитаристская концепция революции итальянского социолога Вильфредо Парето. В. Парето связал революции со сменой правящих элит. Согласно его концепции, элита управляет массами, манипулируя их чувствами с помощью идей, оправдывающих собственное господство. Но только лишь этих средств недостаточно для сохранения власти, поэтому правящая элита должна уметь, когда это потребуется, применить силу. Такая необходимость может возникнуть в условиях общественного кризиса, который можно рассматривать как своеобразный тест для элиты на ее соответствие своему предназначению. Парето полагал, что в составе элиты должны быть представлены наиболее талантливые и энергичные элементы общества. Только такая элита, обладающая несомненным превосходством перед массами, способна успешно реализовывать свои функции. Жизнеспособность правящей элиты зависит от способа ее формирования. Если в обществе действуют каналы вертикальной социальной мобильности, то она постоянно пополняется наиболее достойными представителями основной массы населения. Приток свежих сил обеспечивает постоянное воспроизводство способности правящей элиты удерживать свою власть. Если каналы вертикальной мобильности оказываются перекрытыми, то постепенно происходит вырождение правящей элиты, в ее составе накапливаются элементы, воплощающие бессилие, разложение и упадок, не имеющие психологических качеств, которые обеспечили бы сохранение прежнего режима.

По мере нарастания некомпетентности правящей элиты общество погружается в кризис, обусловленный ошибочными управленческими решениями. Одновременно среди низших слоев увеличивается количество элементов, обладающих качествами, необходимыми для управления обществом. Эти элементы интегрируются в контрэлиту, на основе революционных идей объединяют вокруг себя массы и направляют их недовольство против господствующего режима. Прежняя правящая элита в решающий момент оказывается неспособной эффективно применить силу и поэтому лишается власти. Однако, если не будет принципиально изменен механизм рекрутирования правящей элиты, ситуация вновь повторится: выродившаяся элита будет снова свергнута. Циклы подъема и упадка, возвышения и падения являются, по мнению В. Парето, необходимыми и неизбежными, смена элит — закон человеческого общества, и его история представляет собой «кладбище аристократии».

Идеи В. Парето оказали большое влияние на политическую науку и социологию XX в. В частности, некоторые из них использовал создатель первой современной концепции революции, наш соотечественник Питирим Сорокин, большую часть жизни проживший в эмиграции. В вышедшей в 1925 г. в США и ставшей всемирной известной книге «Социология революции» П. Сорокин предпринял попытку объективного научного анализа феномена революции, далекого от односторонностей идеологизированного подхода, будь то консервативный или марксистский. Выясняя причины революций, П. Сорокин основывался на господствовавшей тогда в социально-политических науках бихевиористской методологии. Любое социальное действие бихевиоризм рассматривал по формуле «стимул-реакция». Именно на эту формулу и опирался социолог, когда исследовал поведение людей в революционные периоды. Он полагал, что человеческое поведение определяется врожденными, «базовыми» инстинктами. Это — пищеварительный инстинкт, инстинкт свободы, собственнический инстинкт, инстинкт индивидуального самосохранения, инстинкт коллективного самосохранения. Всеобщее подавление базовых инстинктов или, как писал П. Сорокин, «репрессирование» большого их числа неизбежно приводит к революционному взрыву. Необходимым условием взрыва является и то обстоятельство, что эти «репрессии» распространяются на весьма большую или даже подавляющую часть населения. Так же как и его политический оппонент В. Ленин, П. Сорокин считал недостаточным для революции одного лить «кризиса низов». Анализируя же причины и формы «кризиса верхов», П. Сорокин, скорее, следовал подходам и выводам В. Парето. Так же как и итальянский социолог, он видел одну из важнейших причин революционных кризисов в вырождении прежней правящей элиты. Описывая атмосферу различных предреволюционных эпох, П. Сорокин отмечал присущее им бессилие господствующих элит, неспособных выполнять элементарные функции власти, а тем более оказывать силовое противодействие революции.

В революционном процессе П. Сорокин выделял две основные стадии: первую, переходную от нормального периода к революционному, и вторую, переходную от революционного периода вновь к нормальному. Такая цикличность в развитии революции связана с основным социальным механизмом поведения людей. Революция, порожденная «репрессированием» основных базовых инстинктов, не устраняет этого «репрессирования», а еще более усиливает его. Например, голод получает еще более широкое распространение вследствие дезорганизации всей хозяйственной жизни и торгового обмена. В условиях хаоса и анархии, неизбежно порождаемых революцией, возрастает опасность для человеческой жизни, то есть «репрессируется» инстинкт самосохранения. Факторы, подталкивавшие людей на борьбу со старым режимом, способствуют нарастанию их конфронтации уже с новой революционной властью, которая своим деспотизмом еще более усиливает эту конфронтацию. Требования безграничной свободы, характерные для начального периода революции, сменяются на ее следующем этапе стремлением к порядку и стабильности.

Вторая стадия революции, по мнению П. Сорокина, имеет ярко выраженную тенденцию возвращения к привычным, проверенным временем формам жизни. Такое возвращение может происходить как в виде контрреволюции, прямо и непосредственно отвергающей порожденные революцией отношения и институты, так и в более умеренном и выборочном отторжении некоторых из них. Не отрицая того факта, что революции приводят к осуществлению уже назревших перемен, П. Сорокин считал их худшим способом улучшения материальных и духовных условий жизни народных масс. Более того, очень часто революции заканчиваются вовсе не так, как обещают их вожди и надеются увлеченные их целями люди. Поэтому П. Сорокин отдавал предпочтение постепенному эволюционному развитию, полагая, что фундаментальные и по-настоящему прогрессивные процессы базируются на солидарности, кооперации и любви, а не на сопутствующих всем великим революциям ненависти, зверствах и непримиримой борьбе.

П. Сорокин выдвинул несколько условий успешного осуществления социально-политических реформ. Во-первых, реформы не должны попирать человеческую природу и противоречить базовым инстинктам людей; во-вторых, любая попытка реформирования должна быть предворена тщательным научным исследованием конкретных социальных условий; в-третьих, желательно экспериментальным путем проверять в более мелком масштабе последствия реформ, которые затем предполагается проводить в более крупном масштабе; в-четвертых, все реформы должны осуществляться правовыми и конституционными средствами. Безусловно, со всеми этими условиями следует согласиться, добавив, что еще требуется и наличие у реформаторов определенных качеств — воли, последовательности и четкого представления о конечных целях и способах достижения общественных изменений.

В межвоенный период широкую известность приобрела книга американского социолога К. Бринтона «Анатомия революции». Основываясь на историческом опыте, прежде всего Франции и России, К. Бринтон выделил несколько этапов, через которые проходит всякая великая революция. Предшествует ей накопление социальных и экономических противоречий, не находящих своевременного разрешения и поэтому способствующих усилению недовольства и озлобленности у большей части населения. Далее начинается рост оппозиционных настроений в среде интеллектуалов, появляются и распространяются радикальные и революционные идеи. Попытки правящего класса осуществить реформы оказываются запоздалыми, неэффективными и еще более усиливают общественное брожение. В условиях кризиса власти революционерам удается одержать победу, старый режим рушится.

После победы революции среди ее лидеров и активистов происходит размежевание на умеренное и радикальное крыло. Стремление умеренных удержать революцию в определенных рамках наталкивается на нарастающее противодействие радикально настроенных народных масс, желающих удовлетворить все свои чаяния, в том числе и изначально невыполнимые. Опираясь на это противодействие, революционные экстремисты приходят к власти и наступает кульминационный момент развития революционного процесса. Высшая стадия революции — стадия «террора» — характеризуется попытками полностью и окончательно избавиться от всего наследия старого режима. Окончательной стадией революции К. Бринтон, как и П. Сорокин, считал стадию «термидора». Ее наступление он связывал с «излечением от революционной горячки». Термидор приходит во взбудораженное революцией общество так же, как отлив сменяет прилив. Таким образом, революция во многом возвращается в ту точку, с которой она начиналась.

Социально-политические потрясения середины XX в. усилили внимание к теоретическому изучению революционных процессов в политической науке и социологии 50-70-х гг. Наиболее известные концепции революции этого периода принадлежат Чалмерсу Джонсону, Джеймсу Дэвису и Теду Гурру, Чарльзу Тилли.

Концепция революции Ч. Джонсона имеет структурно-функциональный характер и основывается на идеях Толкотта Парсонса. Согласно Т. Парсонсу, общество представляет собой саморегулирующуюся систему, то есть такую систему, которая под воздействием внешних факторов изменяет способ функционирования своих институтов, перестраивает взаимодействие между ними, но при этом сохраняет собственную эффективность в целом. В соответствии с теоретической концепцией Ч. Джонсона, необходимым условием осуществления революции является выход общества из состояния равновесия. Общественная неустойчивость возникает вследствие расстройства связей между основными культурными ценностями общества и его экономической системой. Возникшая неустойчивость воздействует на массовое сознание, которое становится восприимчивым к идеям социальных изменений и политическим лидерам, эти идеи пропагандирующим. Хотя старый режим постепенно утрачивает легитимную поддержку населения, сама революция еще не является неизбежной, если правящая элита найдет в себе силы осуществить назревшие перемены и тем самым восстановить равновесие между основными общественными институтами. Если она окажется на это неспособной, то реформы, возвращающие общество к новой форме равновесия, проведут политические силы, пришедшие к власти в результате революции. В концепции Ч. Джонсона большое внимание уделяется так называемым акселераторам (усилителям) революций, к которым он причислял войны, экономические кризисы, стихийные бедствия и другие чрезвычайные и непредвиденные события.

Концепция Д. Дэвиса и Т. Гурра, по существу, является модификацией и развитием взглядов А. Токвиля и известна под названием теории «относительной депривации». Под относительной депривацией понимается разрыв между ценностными ожиданиями (материальными и иными условиями жизни, признаваемыми людьми справедливыми для себя) и ценностными возможностями (объемом жизненных благ, которые люди могут реально получить). Протест вызывается отнюдь не абсолютными размерами нищеты и бедствий народных масс. Можно найти, указывает Д. Дэвис, бессчетное количество исторических периодов, когда люди жили в постоянной бедности или подвергались чрезвычайно сильному гнету, но открыто не протестовали против этого. Постоянная бедность или лишения не делают людей революционерами, чаще всего они терпят такие условия со смирением или немым отчаянием. Лишь когда люди начинают задаваться вопросом о том, что они должны иметь по справедливости, и ощущать разницу между тем, что есть, и тем, что могло бы быть, тогда и возникает синдром относительной депривации.

Д. Дэвис и Т. Гурр выделяют три основных пути исторического развития, которые приводят к возникновению подобного синдрома и обостряют его до уровня, характерного для революционной ситуации. Первый путь таков: в результате появления и распространения новых идей, религиозных доктрин, систем ценностей возникает ожидание более высоких жизненных стандартов, осознающихся людьми как справедливые, однако отсутствие реальных условий для реализации таких стандартов ведет к массовому недовольству. Такая ситуация может вызвать «революцию пробудившихся надежд». Второй путь является во многом прямо противоположным. Ожидания остаются прежними, но происходит существенное ухудшение возможностей удовлетворения основных жизненных потребностей в результате экономического или финансового кризиса или, если речь идет прежде всего не о материальных факторах, в случае неспособности государства обеспечить приемлемый уровень общественной безопасности, или из-за прихода к власти авторитарного, диктаторского режима. Разрыв между тем, что люди считают заслуженным и справедливым, и тем, что они имеют в реальной действительности, воспринимается как невыносимый. Такая ситуация названа Д. Дэвисом «революцией отобранных выгод». Третий вариант сочетает в себе элементы первых двух. Надежды на улучшение положения и возможности реального удовлетворения потребностей растут одновременно. Это происходит в период прогрессивного экономического роста, жизненные стандарты начинают возрастать, также поднимается уровень ожиданий. Но если на фоне такого процветания по каким-либо причинам (войны, экономический спад, стихийные бедствия и т. д.) резко падают возможности удовлетворения ставших привычными потребностей, это приводит к тому, что получает название «революции крушения прогресса». Ожидания по инерции продолжают расти, и разрыв между ними и реальностью становится еще более нестерпимым. Решающим фактором, считал Д. Дэвис, будет смутный или явный страх, что ставшая привычной почва уйдет из-под ног.

Ч. Тилли критиковал Д. Дэвиса за то, что он игнорировал вопрос о механизме мобилизации различных групп населения для достижения революционных целей. Именно на этом сам Ч. Тилли сосредоточил внимание в своей работе «От мобилизации к революции». Он рассматривает революцию как особую форму коллективного действия, включающую четыре основных элемента: организацию, мобилизацию, общие интересы и возможность. Движения протеста только тогда смогут стать началом революционного коллективного действия, полагает Ч. Тилли, когда будут оформлены в революционные группы с жесткой дисциплиной. Чтобы коллективное действие могло состояться, такой группе необходимо осуществить мобилизацию ресурсов (материальных, политических, моральных и т. д.). Мобилизация происходит на основе наличия утех, кто вовлечен в коллективное действие, общих интересов. И, наконец, возможность победы революции связана с определенным, благоприятным стечением обстоятельств.

Согласно концепции Ч. Тилли, социальные движения как средства мобилизации групповых ресурсов возникают тогда, когда люди лишены институализированных средств для артикуляции и агрегирования своих интересов, а также тогда, когда государственная власть оказывается не способной выполнить требования населения или когда она усиливает свои требования к нему. Способность оппозиционных групп обеспечить себе активное и действенное представительство в прежней политической системе обусловливает их выбор насильственных средств достижения своих целей. В определенный момент коллективное действие включает в себя открытую конфронтацию с существующей политической властью или, иными словами, «выход на улицу». Однако лишь там, где наряду с массовой активностью населения имеет место целенаправленное действие хорошо организованных революционных групп, возможно серьезное влияние на основные государственные и политические институты общества.

Революционные движения достигают успеха, когда правительство по каким-либо причинам утрачивает полный контроль над своей территорией. Это может быть результатом внешних войн, внутренних политических столкновений, международного давления или комбинированного воздействия этих факторов. Состоится ли действительное революционное присвоение власти, зависит от того, считает Ч. Тилли, насколько официальные структуры сохранили контроль над армией и полицией. Вот почему лояльность вооруженных сил является решающим фактором в большинстве революций.

Степень передачи власти, по словам Ч. Тилли, зависит от характера конфликта между правящей элитой и ее оппонентами. Если конфликт приобретает форму простой взаимоисключающей альтернативы, то происходит полная передача власти, без последующих контактов между представителями ушедшего политического режима и постреволюционным правительством. Если речь идет о коалициях, включающих различные политические силы, это облегчает процесс передачи власти, но итог этого процесса будет менее полным, поскольку в таком случае новая революционная власть опирается на широкую политическую базу, которая включает и отдельных представителей прежнего режима.

Можно констатировать, что ни одна классическая или современная концепция революции не способна полностью и адекватно объяснить это сложное социально-политическое явление. Каждая из них лишь отражает отдельные элементы и стороны революционных процессов. Исследование реальной практики этих процессов и их результатов позволяет сделать вывод о том, что революции никогда не завершались так, как мечтали сами революционеры. Очень часто их результаты оказывались прямо противоположными и приносили с собой еще большую несправедливость, неравенство, эксплуатацию, угнетение. Вследствие этого в конце XX в. фактически разрушен миф о революции как синониме прогрессивных изменений. Теперь революция уже не представляется воплощением высшей логики истории. Влияние идеологических доктрин, по-прежнему делающих ставку на революционное насилие, резко упало, а социологические и политологические концепции общественного развития рассматривают в качестве предпочтительной формы развития постепенные, эволюционные изменения.

§ 2 Закономерности политической модернизации

Возвращение к идеям эволюционизма, характерное для западных социально-политических наук в послевоенные годы, нашло наиболее последовательное воплощение в теории модернизации. Методологической основой этой теории стали социологические концепции О. Конта, Г. Спенсера, К. Маркса, М. Вебера, Э. Дюркгейма, Ф. Тенниса и их подходы к проблемам общественного развития. В самом общем виде эти подходы сводятся к следующему: социальные изменения являются однолинейными, и поэтому менее развитые страны должны пройти тот же путь, по которому идут более развитые; социальные изменения носят неизбежный и необратимый характер, происходят мирно и постепенно; социальные изменения осуществляются через последовательные стадии, как правило, ни одна из них не может быть пропущена; всегда существует возможность общественного прогресса и улучшения социальной жизни.

Вместе с тем теория модернизации появилась в новых исторических условиях и имела практическую направленность: она должна была дать рекомендации для экономического, социального, культурного и политического становления новых государств в Азии, Африке и Латинской Америке. В отличие от прежнего эволюционизма, исходившего из постулата спонтанного, детерминированного объективными причинами развития, сторонники теории модернизации считали, что оно направляется и контролируется интеллектуальной и политической элитой, которая стремится с помощью планомерных, целенаправленных действий вывести свою страну из состояния отсталости.

Под модернизацией понимается, по словам одного из ее видных теоретиков Ш. Айзенштадта, процесс, ведущий к созданию социальных, экономических и политических систем, сложившихся в Западной Европе и Северной Америке в период между XVII и XIX вв. и распространившихся затем на другие страны и континенты. Иными словами, модернизация — это переход от традиционного аграрного общества к современному, индустриальному, а в последние десятилетия и постиндустриальному обществу.

«Традиционное общество» и «современное общество» как базовые категории теории модернизации основываются на веберовской типологии социального действия. Для традиционного общества характерно господство традиционного типа социального действия, то есть такого действия, которое основано не на рациональном сознании и выборе, а на следовании однажды принятой привычной установке. Традиционное общество — это прежде всего аграрное общество. Подавляющая часть его населения проживает в сельской местности и занята примитивным сельскохозяйственным трудом и ремеслом, основанном на простом воспроизводстве. Традиционное общество отличается закрытой социальной структурой, исключающей вертикальную и горизонтальную социальную мобильность, и низким индивидуальным статусом большинства его членов. Религиозное сознание господствует здесь во всех жизненных сферах, а политическая власть носит авторитарный характер. Традиционное общество слабовосприимчиво к инновациям, застойно по самой своей природе.

Современное общество основывается на преобладании целерационального социального действия. Технологической базой современного общества является промышленное производство, что обусловливает быстрое развитие науки и техники. Городское население в современном обществе преобладает над сельским, социальная структура такого общества приобретает открытый характер, появляются возможности для горизонтальной и вертикальной социальной мобильности. Ролевые функции в современном обществе дифференцированы, а основные сферы жизнедеятельности секуляризированы, т. е. освобождены от религиозного влияния. Власть и управление в современном обществе рационализированы. В целом это общество обладает мощным потенциалом саморазвития.

Переход от традиционного общества к современному включает целый ряд взаимосвязанных и взаимообусловленных процессов в экономической, социальной, культурной и политической сферах. Экономическая модернизация означает развитие и применение технологии, основанной на научном знании, высокоэффективных источников энергии, углубление общественного и технического разделения труда. В процессе экономической модернизации появляются и расширяются вторичный (промышленность и торговля) и третичный (сфера услуг) сектор народного хозяйства, сокращается доля первичного (аграрного) сектора при его технологическом совершенствовании. Трудоемкие производства сменяются капиталоемкими, а затем наукоемкими. Экономическая жизнь общества освобождается от влияния политики и идеологии, а экономический рост становится «самоподдерживающимся».

В отличие от марксизма, стоявшего на позициях экономического детерминизма, теория модернизации исходит из принципа технологического детерминизма, связывающего структуру общества и его основные характеристики с технологическим способом производства. В соответствии с таким подходом выделяют несколько типов социально-экономической модернизации. Первый тип может быть назван доиндустриальной модернизацией. Она была связана с переходом от естественных производительных сил к общественным, т. е. таким, которые используются людьми только сообща, при помощи кооперации и разделения функций в процессе труда. Технологический способ производства, формирующийся в результате такого перехода, олицетворяет мануфактура.

Второй тип — раннеиндустриальная модернизация — технологически детерминирован переходом от ремесленного и мануфактурного производства к фабрично-заводскому. Третий тип — позднеиндустриальная модернизация — характеризуется переходом от фабрично-заводского к поточно-конвейерному производству. Наконец, четвертый тип — постиндустриальная или постмодернизация — вызван к жизни современной технологической революцией и осуществляется в странах, где идет переход к этапу, который получил название «постиндустриальное общество».

В начале 60-х гг. свою типологию этапов экономической модернизации предложил американский экономист У. Ростоу, сформулировавший концепцию пяти стадий роста, через которые должны проходить все страны.

Первая стадия — традиционное общество с преобладанием примитивной аграрной технологии. Вторая стадия — переходное общество, в котором складываются предпосылки для подъема, формируется элита, готовая к осуществлению модернизации, появляются идеи, обосновывающие ее необходимость. Третья — стадия взлета, главным ее признаком является начало интенсивной индустриализации, осуществляемой за счет перераспределения национального дохода в пользу накопления. Четвертая — стадия зрелости, когда формируется диверсифицированная структура экономики, в которой представлены все базовые отрасли промышленности. Пятая стадия — общество массового потребления. На этой стадии усиливается роль сферы услуг и отраслей, выпускающих технически сложные потребительские товары длительного пользования, меняется структура потребления. Большинство населения получает доступ к таким материальным благам, которые ранее считались предметами роскоши или вовсе не существовали. На этой стадии также резко возрастает объем финансовых, материальных и иных ресурсов, направляемых на социальные нужды.

В социальной сфере модернизация означает изменение социально-классовой, демографической и территориальной структуры населения. В процессе социальной модернизации происходит замена отношений иерархической подчиненности и вертикальной зависимости отношениями равноправного партнерства. Усиливается специализация профессиональной деятельности людей, теперь успех в ней зависит не от происхождения, пола и возраста, а от личных качеств человека, его квалификации, уровня образования и усердия. Формируется социальный тип деятельной личности, важнейшей ценностной ориентацией становится индивидуализм.

Модернизация в культурной сфере предполагает секуляризацию образования, наличие идейного и религиозного плюрализма и распространение массовой грамотности. Составной частью социокультурной модернизации является развитие средств массовой коммуникации и появление массовой культуры, а также приобщение все возрастающей части населения к культурному наследию прошлого.

Модернизационный процесс в политической сфере имеет несколько аспектов. Во-первых, в результате экономических и социокультурных изменений на основе ранее существовавших этнических групп формируются нации. Вследствие этого прежние территориальные государства уступают место нациям-государствам. Полиэтнические государства распадаются или преобразуются на федеративных началах. Поэтому период модернизации отличается появлением и ростом национализма и национальных движений. Во-вторых, начинает перестраиваться государственная власть и управление. Возрастает роль и значение права, происходит разделение власти в соответствии с функциональным назначением на исполнительную, законодательную и судебную. Наряду с тенденцией к централизации политической власти действует тенденция развития и совершенствования местного самоуправления, деятельность государственного аппарата перестраивается на принципах рациональной бюрократии (по М. Веберу). В-третьих, в процессе политической модернизации расширяется участие широких народных масс в политике и на этой основе меняется тип легитимности и механизм легитимации политической власти.

Модернизационные процессы делятся на два основных вида. Первый — органичная модернизация, осуществлявшаяся в странах Западной Европы и Северной Америки, т. е. там, где впервые сформировался феномен современного общества. Переход к нему называется в данном случае органичным, потому что он имел характер естественно-исторического процесса. В странах, которые встали на путь перехода к современному обществу позднее, модернизация имела уже вторичный и, следовательно, неорганичный, догоняющий характер. Такая модель развития была присуща странам «третьего мира» и именно она стала главным объектом изучения теории модернизации.

В условиях второго вида модернизации особая роль принадлежит политической элите. Исследователи выделяют четыре основных типа модернизационных элит: традиционную, либеральную, авторитарную и леворадикальную. Каждая из них по-своему понимает цели и задачи модернизации, имеет различное представление о последовательности ее этапов, по-разному относится к демократии западного образца. Так, если для либеральных элит она представляет собой естественный ориентир политического развития, то для других типично сдержанное и даже откровенно негативное отношение к такой демократии.

В своем развитии теория модернизации прошла несколько этапов. В 60-е гг., на первом этапе многие западные ученые рассматривали модернизацию как вестернизацию, простое механическое заимствование западного опыта и западных институтов, без достаточного учета фактора социокультурной самобытности отдельных стран. Позднее такая односторонность была преодолена. Но в конце 70-х гг. исследования в области теории модернизации вступили в полосу глубокого кризиса. Причинами кризиса стало, с одной стороны, разочарование в результатах и перспективах социального и экономического развития в странах «третьего мира», а, с другой стороны, смена парадигм в самом западном обществоведении: завоевавшие популярность постмодернистские концепции поставили под сомнение прежние представления о развитии, прогрессе, современности. В меньшей степени кризис затронул концепции политической модернизации, многие положения которых подтверждались не только реалиями развивающихся стран, но и историческим опытом государств Западной Европы и Северной Америки. В последние годы в связи с крахом коммунистических режимов эти концепции приобрели еще большую актуальность.

В процессе изучения механизмов и закономерностей модернизации в западной политологии сформировалось два основных направления — либеральное и консервативное. По мнению политологов либерального направления (Г. Алмонд, Р. Даль, Л. Пай и др.), успешное осуществление политической модернизации предполагает широкое вовлечение народа в деятельность институтов представительной демократии и создание условий для свободной конкуренции политических элит. Если такая конкуренция имеет приоритет перед политическим участием рядовых граждан, но уровень участия достаточно высок, складываются оптимальные условия для успеха демократических реформ.

Три других возможных сценария менее благоприятны. В первом случае на фоне возрастания роли конкуренции элит сохраняется низкая активность основной части населения. В такой ситуации возможно установление авторитарного режима, что, с точки зрения либеральной политологии, нежелательно, поскольку может способствовать торможению начатых преобразований. Второй сценарий предусматривает доминирование политического участия населения над соревнованием свободных элит, что неизбежно ведет к нарастанию охлократических тенденций и также может спровоцировать ужесточение политического режима и замедление модернизационного процесса. При третьем варианте развития событий одновременное падение уровня политического участия масс и понижение степени соревновательности элит может привести к общественному хаосу и дезинтеграции политической системы. В итоге — установление диктатуры становится неизбежным.

Теоретическая концепция, показывающая оптимальный путь политической модернизации развивающихся стран, была предложена американским политологом Р. Далем. Эта концепция основывается на выдвинутой им же теории полиархии. В отличие от демократии, представляющей собой некий нормативный идеал, полиархия — реальная политическая система, которая одновременно обеспечивает политическое участие широких масс и свободную конкуренцию политических лидеров и элит. Р. Даль выделил условия создания полиархии. Во-первых, это определенный уровень социально-экономического развития при существовании субкультурного плюрализма. Во-вторых, это сильная исполнительная власть, зависящая от демократических институтов. В-третьих, это интегративная партийная система и безопасность конкурирующих между собой политических групп. Р. Даль полагал, что политическая модернизация должна осуществляться последовательно, без резких скачкообразных движений, чреватых установлением авторитарной диктатуры. Отрицательное отношение к авторитаризму — одно из существенных отличий либерального направления теории политической модернизации.

Консервативные политологи видят главную опасность для процессов модернизации в политической нестабильности. При таком подходе авторитарный режим, если он обеспечивает экономический рост, не представляется им негативным явлением. Наиболее четко подобную позицию выразил в 70-е гг. американский ученый Т. Цурутани. Он полагал, что в странах «третьего мира» приемлемы любые формы политического режима, включая авторитарные, олигархические и даже тоталитарные, лишь бы они обеспечивали порядок и развитие.

Политологи консервативного направления серьезную опасность периода модернизации видят в том, что рост политического участия может обогнать реальный уровень подготовленности масс к такому участию. Поэтому они считают необходимым обращать внимание прежде всего на создание прочных политических институтов, гарантирующих стабильность общества. Вместе с тем ученые консервативной ориентации вовсе не отрицают демократические ценности и придерживаются схожих с либералами взглядов на конечные цели процесса политической модернизации. Об этом свидетельствует, например, теоретическая концепция наиболее видного представителя консервативного крыла американской политологии С. Хантингтона. По его мнению, стимулом для начала модернизации традиционного общества может послужить некоторая совокупность внутренних и внешних факторов, побуждающих политическую элиту решиться начать реформы. Преобразования могут затрагивать экономические и социальные институты, но не касаться традиционной политической системы. Следовательно, допускается принципиальная возможность осуществления социально-экономической модернизации «сверху», в рамках старых политических институтов и под руководством традиционной элиты. Однако для того чтобы начавшийся процесс перехода от традиционного общества к современному завершился успешно, необходимо соблюдать целый ряд условий и прежде всего обеспечить равновесие между изменениями в различных сферах общества. Кроме этого, очень важна готовность правящей элиты на осуществление не только технико-экономической, но и политической модернизации, включающей как процесс приспособления традиционных институтов к изменившимся условиям, так и процесс создания новых, связанных с происходящими переменами.

Политическая модернизация, которую С. Хантингтон понимает как демократизацию политических институтов общества и его политического сознания, обусловлена целым рядом факторов социального характера. Какими бы мотивами ни руководствовалась правящая элита, начиная реформы, они неминуемо ведут к определенным и вполне детерминированным переменам. Любые шаги, направленные на индустриализацию, социально-экономический прогресс, неизбежно способствуют развитию системы образования, заимствованию передовых технических и естественно-научных идей. Но если страна поворачивается лицом к внешнему миру, то вместе с научно-технической информацией она впитывает и новые политические и философские идеи, способствующие возникновению сомнений в целесообразности и незыблемости существующего политического режима. А поскольку составной частью модернизационного процесса является эволюция социальной структуры общества, то эти идеи падают на вполне подготовленную почву.

Индустриализация и урбанизация влекут за собой формирование и быстрый рост новых социальных групп.

С. Хантингтон особо отмечает значение формирования среднего класса, состоящего из предпринимателей, управляющих, инженерно-технических специалистов, офицеров, гражданских служащих, юристов, учителей. Как видно, наиболее заметное место в структуре среднего класса занимает интеллигенция, которую политолог характеризует как потенциально наиболее оппозиционную силу. Именно интеллигенция первой усваивает новые политические идеи и способствует их распространению в обществе. В результате все большее количество людей и социальных групп, ранее стоявших вне общественной жизни, меняют свои установки. Они начинают осознавать, что политика напрямую касается их частных интересов, что от решений, принимаемых политической властью, зависит их личная судьба. Появляется все более осознанное стремление к участию в политической жизни, поиску механизмов и способов воздействия на принятие государственных решений.

Поскольку традиционные политические институты не обеспечивают возможностей политического участия просыпающейся к активной политической жизни части населения, на них распространяется общественное недовольство. Наступает критическая ситуация. Если не будут приняты меры, направленные на политическую модернизацию и создание институтов, обеспечивающих возможности политического участия стремящихся к этому социальных групп, она может привести к революционному кризису. Если правящая элита не решится на назревшие политические реформы, то возникнут и будут увеличиваться «ножницы» между растущим уровнем политической активности широких социальных слоев и отстающей от него реально достигнутой степенью политической модернизации общества. В такой ситуации революция является наиболее быстрым и радикальным способом насильственной ликвидации подобных «ножниц». Разрушая старую политическую систему, она создает новые политические институты, правовые и политические нормы, способные гарантировать участие народных масс в политической жизни общества. Одновременно прежняя правящая элита, не сумевшая справиться со стоявшими перед ней задачами, заменяется новой элитой, более динамичной и открытой веяниям времени.

Наряду с отмеченным выше социальным механизмом политическая революция в модернизирующемся обществе имеет и еще один.

В период перехода от традиционного общества к современному значительная часть населения проживает еще в сельской местности. Города и городское население остаются небольшими островками в огромном крестьянском море. До тех пор, пока процесс модернизации не завершен, крестьянство испытывает на себе огромные издержки этого процесса. Объективно оно остается социальным классом традиционного общества и при переходе к современному исчезает «как класс» в своем прежнем виде. Преобладающая часть сельских жителей должна быть вытеснена из деревни в город. Этот процесс вытеснения проявляется в ухудшении общих условий ведения крестьянского хозяйства и снижении уровня благосостояния значительной части мелких сельхозпроизводителей, а в конечном счете — в их полном разорении. Положение обостряется неизбежным разрушением такого традиционного социального института, как деревенская община.

Само по себе крестьянство преимущественно консервативно и привержено традициям. Оно слабо восприимчиво к абстрактным политическим лозунгам свободы, равенства и конституционных прав и может примкнуть к антиправительственным действиям только в том случае, если политическая власть не способна удовлетворить его социальные требования. Если это происходит, то городская революция получает мощную поддержку из сельской местности, что практически гарантирует ее успех, но и создает опасность для ее целей и результатов.

Революция носит как бы двойственный характер. С одной стороны, она есть следствие недостаточно быстрого и комплексного осуществления модернизации, а с другой стороны, в ней выражается протест против самого процесса модернизации и его социальных последствий. Поэтому реальные политические результаты революции могут быть прямо противоположны тем лозунгам, под которыми она начинается. Если же речь идет о задачах социально-экономической модернизации, то революция, как и всякое социально-политическое потрясение, способна хотя бы на время приостановить и затруднить их реализацию.

Одной из первых стран, пытавшихся осуществить догоняющую модернизацию, была Россия. Было предпринято несколько попыток, но ни одна из них полностью не удалась. И если в технологических и социокультурных аспектах процесса модернизации ситуация порой складывалась благоприятно, то задачи политической модернизации оставались камнем преткновения во всех попытках по-новому «обустроить Россию». Первая такая попытка — реформы Петра I. Это был первый в мире опыт Догоняющей модернизации, осуществляемой еще на доиндустриальной стадии. Собственно говоря, она не могла означать перехода к тому, что считается «современным обществом», поскольку его не существовало и в самых передовых странах. Однако успешное осуществление реформ могло бы обеспечить в последующем органичное развитие России по пути, ведущему к индустриализации, гражданскому обществу и политической демократии. Этого, как известно, не произошло. Петр пытался заимствовать технику и технологию в отрыве от тех социальных и экономических институтов, в условиях существования которых они развивались на Западе. Неудивительно, что последствия заимствования зарубежных образцов технической организации производства были противоположны результатам, получаемым при применении их оригиналов в европейских странах. Если в Западной Европе развитие мануфактурного производства сопровождалось распадом феодальных структур, то в России такой институт феодализма, как крепостное право, получил дополнительный импульс развития вследствие насаждения Петром I мануфактурной промышленности «сверху».

Как и многие последующие «реформации» в России, петровская носила некомплексный характер, заимствование производилось в основном в области тех структур, которые сегодня принято называть военно-промышленным комплексом и бюрократической организацией государственной власти. К тому же петровские реформы не были завершены. О политической модернизации и о создании конституционной, парламентской системы в тот период вообще не могло быть и речи, поскольку такая система лишь в зародыше имелась в отдельных европейских странах.

В то же время петровские реформы опосредованным образом оказали значительное воздействие на политическое развитие России и модернизацию ее политической системы в дальнейшем.

«Прорубив окно в Европу», Петр одновременно снял культурную изоляцию, в которой Россия существовала в предшествующие столетия. Но поскольку последствия петровской деятельности в этом направлении почувствовала лишь часть общества, постольку в последующие два столетия социокультурный процесс в России носил дуалистический характер. Европеизированная элита перенимала западноевропейские ценности и ориентации, а основная часть населения продолжала жить в традиционной культурной среде, по-прежнему отгороженной от Запада глухой стеной. Установление тесных связей с Западом в духовной сфере привело к тому, что любая родившаяся там политическая или философская идея почти моментально находила своих сторонников в России, хотя зачастую эта идея не имела никакого отношения к реальной российской действительности. Так или иначе, в России была нарушена предложенная С. Хантингтоном схема взаимодействия социально-экономической и политической модернизации.

Начало XIX в. в России прошло под знаком разговоров о необходимости реформ и составления планов, причем на самом высоком уровне. На этот раз речь шла о продуманных мерах, которые совмещали в себе социально-экономические преобразования в духе экономического либерализма и политические реформы, включая конституционное оформление представительной власти. Однако планы так и остались только планами. Их осуществлению помешали и внешние факторы, что было следствием вовлечения России в европейскую политику, и совокупность внутренних факторов. С одной стороны, налицо было сопротивление консервативных элементов среди высших кругов правительственной бюрократии и аристократии, а, с другой, это сопротивление стимулировала деятельность радикальных сил. Именно в это время на российскую почву проникают идеи революционного радикализма. И как часто бывало с другими «импортными» идеями, в российских условиях они привели к результатам, обратным тому, на что можно было рассчитывать исходя из их содержания и пафоса.

Вдохновленное европейскими радикальными идеями неудачное восстание декабристов окончательно перечеркнуло программу социальной и политической модернизации России начала XIX столетия. Революционный путч, организованный нелегальными союзами, развязал руки консерваторам, что предопределило контрреформистский, реакционный в политическом и социальном отношении курс Николая I.

В итоге упущенные десятилетия дорого обошлись нашей стране. Именно в тот момент, когда в сфере материального производства ведущих европейских государств развернулись процессы, характерные для раннеиндустриального типа модернизации, Россия, и без того отстававшая от них в технологическом, экономическом, социально-культурном плане, существенно затормозилась в своем развитии. Усилившийся разрыв в уровне экономического развития стал причиной и военно-технического отставания России, что, в свою очередь, обусловило неудачный для нее исход Крымской войны. Военное поражение заставило правящий режим вновь поставить вопрос о модернизации.

Если оценивать период реформ Александра II с точки зрения современных концепций модернизации, то можно поразиться совпадению действий реформаторов с содержащимися в этих концепциях рекомендациями. Власть стремилась, как и рекомендует современная политология, сохраняя политическую стабильность, одновременно реализовать программу социально-экономических реформ не под давлением «снизу», а на основе целенаправленной и обдуманной стратегии преобразований. Русскому народу было предоставлено столько гражданской свободы и возможностей, сколько он мог, в меру своей тогдашней социальной зрелости, реализовать и усвоить. Впервые в истории России начался процесс высвобождения общества от всепроникающего государственного контроля. Экономическая и социально-культурная сферы получили автономию, что на практике означало реальное движение в направлении формирования полноценного гражданского общества. Этому же способствовали судебная реформа и развитие системы местного самоуправления.

Вслед за активизацией процессов социальной и экономической модернизации следующим логическим шагом со стороны властей (как это и обосновано современной политической наукой) был бы переход к решению задач политической модернизации. О том, что понимание необходимости такого шага у высших кругов, несмотря на все колебания, все же было, свидетельствует проект реформ, вошедший в историю под названием «конституции Лорис-Меликова». Конечно, данный проект был крайне ограниченным и несовершенным с точки зрения либерально-демократического идеала. Содержавшийся в проекте план создания представительного органа власти лишь с большой натяжкой можно было бы оценить как начало перехода к парламентской системе. Однако в стране, только что избавившейся от крепостного рабства, не имевшей необходимых политических традиций, реализация программы реформ, изложенных в «конституции Лорис-Меликова» могла бы стать действенным шагом на пути перехода к политической системе более либерального типа. Этот первый шаг в перспективе открыл бы возможности для осуществления всего комплекса задач политической модернизации. Однако действия левых радикалов в очередной раз перечеркнули такую возможность.

Убийство Александра II стало причиной не только отката реформ в эпоху Александра III, но и резкого усиления позиций реакционных, консервативных элементов в правящих кругах на более длительную историческую перспективу. Последующие четверть века российской истории абсолютно точно воспроизводят обрисованную ранее ситуацию возникновения «ножниц» между необходимым для социально-экономической модернизации и реально достигнутым уровнем политического развития общества. Хотя с воцарением Александра III в социально-политической сфере возобладал контрреформаторский курс, но проведенные ранее реформы в социально-экономической сфере способствовали бурному экономическому росту.

Под стать происходящим экономическим сдвигам были и социальные. Значительно выросла численность городского населения, шел процесс формирования массового «среднего класса», других социальных групп, вызванных к жизни социально-экономической модернизацией, прежде всего слоя промышленных рабочих.

В начале нынешнего столетия социальные перемены стали находить свое выражение и в политической сфере. Возросла политическая активность различных групп городского населения.

Общим стало стремление к непосредственному участию в политической жизни страны, выдвижение требований, направленных на институализацию такого участия. Сначала подобные требования находили место в программах образовавшихся первыми леворадикальных партий, а затем и в деятельности более умеренных либеральных оппозиционных групп.

События 1905-1907 гг., накануне которых требования политических свобод, конституции и парламентаризма буквально переполняли общественную атмосферу, были типичным проявлением революционного кризиса, вызванного отставанием процесса политической модернизации от сдвигов, происшедших в экономике и социальной структуре.

Осуществленные под давлением «снизу», по своей сути конституционные реформы следует оценивать двояко. С одной стороны, возникшие политические институты еще трудно охарактеризовать как институты развитой парламентской демократии. Законодательные права Государственной Думы были сильно ограничены, она не обладала правом формирования правительства, даже ее возможности контролировать бюджет оставались минимальными. Совершенно недемократической была избирательная система. К тому же верховная государственная власть относилась к Государственной Думе враждебно, видя в ней временное и вредное для общественного спокойствия учреждение. Как только обстановка позволила, самодержавие стало по частям отбирать дарованные ранее права, изменило избирательную систему в еще более антидемократическом направлении. Однако, с другой стороны, следует признать, что по уровню развития политической культуры и социокультурным характеристикам русское общество тогда еще не созрело для полноценной парламентской демократии. В социально-экономической сфере не был решен наиболее важный для периода модернизации аграрный вопрос. Попытка его решения, предпринятая П. А. Столыпиным, оказалась неудачной, как из-за дефицита времени, так и вследствие социальной ограниченности самих реформаторов. П. Столыпин сам принадлежал к традиционной политической элите России, состоявшей преимущественно из представителей земельной аристократии, поэтому столыпинская аграрная реформа не предусматривала радикальной трансформации помещичьего землевладения. В результате накануне Первой мировой войны Россия не завершила объективно назревших реформ.

Победившая несколькими годами позже большевистская революция завершилась установлением тоталитарного режима. Этот режим выполнил некоторые задачи технологической и социокультурной модернизации страны, но не смог создать эффективной и саморазвиваюшейся экономики. После падения коммунистического режима перед Россией, как и в начале века, встали проблемы перехода к демократии. Но их решение анализируется не столько теорией модернизации, сколько другим разделом политической науки -— транзитологией.

§ 3 Теория и практика переходных политических процессов

Транзитология — раздел политической науки, изучающий политические процессы в странах, совершающих переход от тоталитарных и авторитарных политических систем к демократической. Транзитология тесно связана с теорией политической модернизации. Они близки в теоретико-методологическом плане (общностью категориального аппарата и методологических подходов) и на уровне персоналий (многие видные политологи известны работами и в той и в другой области политологического знания). Но если теория политической модернизации ориентируется на проблематику развивающихся стран «третьего мира», то в центре внимания транзитологии находятся политические процессы в таких государствах, где основные структуры современного общества уже сложились, причем в ряде случаев речь идет о повторной демократизации. Впервые проблемы демократизации стран, уже имевших опыт существования демократических режимов, встали в послевоенные годы в связи с необходимостью преодоления наследия тоталитарных фашистских режимов в Германии, Италии, устранения последствий авторитаризма и милитаризма в Японии. Эти страны уже были индустриально развитыми, причем в Германии и Италии До прихода фашистов к власти несколько десятилетий существовали политические режимы демократического типа. Позднее похожие проблемы возникли в странах

Южной Европы — Испании, Португалии и Греции, где также после периода авторитарного правления началось возвращение к демократическим принципам. Одновременно подобные изменения переживали страны Латинской Америки, там тоже военные диктатуры стали уступать место демократически избранным правительствам. И здесь также речь шла о возвращении к демократии, а не о становлении ее заново, как в большинстве афро-азиатских стран.

С середины 70-х гг. стал набирать силу глобальный процесс крушения антидемократических режимов, охвативший практически все континенты и регионы земного шара. Кульминацией этого процесса, названного С. Хантингтоном «третьей волной демократизации», было падение на рубеже 80-90-х гг. казавшихся незыблемыми коммунистических режимов в Советском Союзе и странах Центральной и Восточной Европы. С этого момента процессы посткоммунистического развития становятся основным объектом изучения оформившейся в относительно самостоятельную научную дисциплину транзитологии.

Первоначально проблемы становления демократических режимов в бывших социалистических странах исследовались на основе традиционных для теории политической модернизации и транзитологических концепций подходов. В самом общем виде они сводились к следующему: существует органическая и неразрывная связь между рыночной экономикой и политической демократией; для перехода к демократии необходим определенный уровень технологического, социокультурного и социально-экономического развития; социальной базой демократизации является занимающий ведущее положение в обществе средний класс; становление демократии невозможно без формирования гражданского общества. Перспективы утверждения в посткоммунистических странах новых экономических и политических институтов оценивались исходя из опыта посттоталитарного и поставторитарного развития Германии, Италии, стран Южной Европы, Латинской Америки.

Со временем мнения западных политологов, изучающих посткоммунистические переходные процессы, разделились. Одни, в их числе, например, такие известные ученые, как А. Лейпхарт, Ф. Шмиттер, считают, что процессы, происходящие сегодня в странах Восточной Европы и на постсоветском пространстве, при всей их специфике являются все же аналогом процессов и событий, имевших место в других регионах, затронутых «третьей волной демократизации».

Сформировалась и иная точка зрения. Американский политолог С. Терри считает, что проблемы, стоящие перед посткоммунистическими странами, имеют как минимум пять отличий от проблем в странах, ранее осуществивших переход от тоталитаризма и авторитаризма к демократии. Первое отличие связано с тем, что в посткоммунистических странах пытаются одновременно создать рыночную экономику и плюралистическую демократию. До сих пор ни одна авторитарная или тоталитарная система не знала такой степени огосударствления экономики, как в коммунистических государствах. Стремление одновременно сформировать рыночное хозяйство и стабильную демократическую систему порождает внутреннюю противоречивость посткоммунистического перехода. Хотя в длительной исторической перспективе демократия и рынок взаимодополняются и укрепляют друг друга, на нынешнем этапе реформирования бывших социалистических государств они вступают между собой в конфликт. Он происходит по следующей схеме: радикальные экономические реформы приводят к серьезному снижению жизненного уровня населения, тяготы начального этапа перехода к рынку порождают политическую нестабильность, которая затрудняет создание правовых и институциональных основ дальнейших экономических реформ, мешает привлечению иностранных инвестиций, способствует продолжению экономического спада, а экономический спад, в свою очередь, усиливает политическую напряженность в обществе. Второе отличие также касается социально-экономической сферы. В странах, находившихся на более низком уровне экономического и индустриального развития, при переходе к демократии стояла задача создания новых отраслей народного хозяйства. А посткоммунистические государства столкнулись с необходимостью полного демонтажа значительной части уже существовавших секторов промышленности при одновременной радикальной перестройке и модификации многих производств.

Третье отличие связано с высокой этнической неоднородностью посткоммунистических стран. Это приводит к распространению националистических настроений. Национализм в любых его формах, как правило, плохо совместим с демократией, поскольку подчеркивает превосходство одних наций над другими, тем самым раскалывая социум по этнонациональному признаку и препятствуя возникновению подлинного гражданского общества.

Четвертое различие между посткоммунистическими и поставторитарными переходными процессами С. Терри связывает с проблематикой гражданского общества. С ее точки зрения, применение этого понятия к сегодняшним реальностям Восточной Европы и бывшего СССР вообще весьма сомнительно. Гражданское общество предполагает не только существование автономных от государства политических и общественных организаций, но и их способность взаимодействовать в определенных границах. Без наличия таких институционально оформленных границ, без готовности общественных групп и лидеров следовать общепринятым правилам игры возможен паралич политической системы. В посткоммунистических странах существуют серьезные препятствия на пути формирования реального гражданского общества. С одной стороны, в большинстве этих стран до установления коммунистических режимов существовали лишь элементы гражданского общества, весьма далекие от его зрелых форм. С другой стороны, реальная политическая практика оппозиционных групп и политический опыт последних лет коммунистической власти не способствовали формированию представлений о политике как «искусстве возможного». Политическая жизнь фрагментарна и излишне персонализирована, конфронтация здесь по-прежнему преобладает над компромиссом, а электорат пребывает в состоянии отчуждения и замешательства.

Пятое отличие посткоммунистического развития С. Терри видит в международных условиях. Они менее благоприятны, чем были для Германии и Италии в послевоенные годы, или для южноевропейских стран в 70-е. Сегодня посткоммуннстические страны не получают должной помощи и поддержки.

С точки зрения другой американской исследовательницы В. Барнс, в Восточной Европе, в отличие, например, от Латинской Америки, речь идет не о возвращении к демократии. На Востоке правовое государство и другие демократические институты не восстанавливаются, как это было в других странах, а создаются практически заново. Аналогичная ситуация и в сфере экономики, где рождается новая система, а не модифицируется уже существовавшая.

Первоначальные представления о сроках и этапах переходного процесса в посткоммунистических странах базировались на опыте предшествующих поставторитарных переходов, для таких относительно развитых в промышленном отношении стран, какими были государства Восточной Европы и СССР, предсказывалась возможность достаточно быстрого перехода к рыночной экономике и стабильной демократии. С позиций прежних транзитологических концепций, этот переход должен был состоять из двух основных этапов — «перехода к демократии» и «консолидации демократии». На основе накопленного практического опыта экономических и политических реформ в бывших социалистических странах прежние выводы в последнее время уточняются. Американский политолог Л. Шин называет четыре этапа трансформации посткоммунистического общества:

1. Разрушение тоталитарной системы.

2. Переход к демократической системе.

3. Утверждение демократической системы.

4. Окончательное совершенствование демократических институтов.

З. Бжезинский, предлагая свою периодизацию посткоммунистического перехода, учитывает его политические и экономические аспекты. Он выделяет три фазы процесса демократизации и создания рыночной экономики. Первая фаза начинается сразу же после падения коммунистического режима. Ее задачами являются трансформация высших структур политической власти и первичная стабилизация экономики. Эта фаза может длиться от одного до пяти лет. Вторая фаза институционально обеспечивает функционирование демократической системы. Задачи этой фазы включают в себя принятие новой конституции, утверждение новой избирательной системы, внедрение в общественную практику демократических процедур. Политическим изменениям сопутствуют серьезные сдвиги в экономической сфере. На этом этапе формируется банковский сектор, осуществляются демонополизация и малая и средняя приватизация, основанная на законодательном обеспечении прав собственника. Устойчивое функционирование демократических институтов на основе утверждения в обществе соответствующей политической культуры и стабильный рост экономики означает начало третьей фазы. Длительность второй фазы — от трех до десяти лет, а третьей — от пяти до пятнадцати и более лет. Таким образом, сроки посткоммунистического перехода оказываются весьма длительными, не менее десяти лет в самых благополучных государствах Центральной Европы, а в наименее подготовленных для такого перехода странах — больше двух десятилетий.

Проблемы соотношения экономики и политики в процессе трансформации постсоциалистического общества привлекают внимание многих западных транзитологов, Дискуссии ведутся вокруг отмеченной выше противоречивости «двойного перехода» и к рыночной экономике, и к демократии. Ряд исследователей отмечает, что основная масса людей, отвергая коммунистические режимы, руководствовалась мотивами социально-экономического, а не идейного или политического характера. Поэтому падение жизненного уровня, нестабильность материального положения широких слоев населения вызвало в посткоммунистических обществах разочарование в демократии как политической системе. Это разочарование опасно, во-первых, резким усилением антисистемной оппозиции правого и левого толка, во-вторых, ограничением демократических свобод со стороны правящего режима из-за возможности массовых народных выступлений, в-третьих, приходом к власти нового авторитарного режима. Чтобы избежать этого, предлагается использовать метод шоковой терапии для ускорения периода экономических неурядиц либо, наоборот, отложить экономические реформы до того момента, когда производство достигнет низшей точки падения. Другой подход вообще рекомендует избегать одновременного проведения политических и экономических реформ. Сделать это можно, выбрав один из следующих сценариев: 1) экономические реформы предшествуют демократизации; 2) сначала предпринимаются комплексные политические реформы, и только после их институционального закрепления начинаются рыночные преобразования.

Приверженцы первого сценария исходят из того, что экономические реформы требуют последовательных, решительных и непопулярных действий сильной авторитарной власти. Подобный тезис отражает представления консервативного направления теории политической модернизации 70-х гг. Но сегодня он подвергается серьезной научной критике. Основные возражения против стратегии либерализации экономики авторитарными методами сводятся к следующему: во-первых, многие авторитарные правительства на практике не способны осуществить либерализацию экономики; во-вторых, способные к проведению либерализации правительства утрачивают, по крайней мере в краткосрочной перспективе, импульсы к демократизации.

Сравнительные исследования опыта различных стран Европы, Латинской Америки и Азии не дают однозначного ответа на вопрос о том, эффективен ли авторитарный путь экономической модернизации. Нельзя исключать возможности успешного последовательного проведения рыночных преобразований при авторитарном режиме, а затем либерализации и демократизации этого режима. Некоторые авторитетные ученые полагают, что в долгосрочной перспективе коммунистический Китай, демонстрирующий успехи в создании рыночной экономики, имеет не меньшие, а большие шансы создать демократическую политическую систему, чем государства, отвергнувшие коммунистический режим, но не сумевшие пока добиться серьезных экономических успехов. На этом фоне деятельность М. Горбачева, инициировавшего либерализацию коммунистического режима в условиях начавшегося спада в экономической сфере и в отсутствии сколько-нибудь продуманного плана рыночных реформ, выглядит недостаточно обоснованной.

Многие видные западные политологи и экономисты полагают, что политические преобразования должны быть важнейшим условием для перехода от плановой экономики к рыночной. По их мнению, Б. Ельцин и его сторонники сделали ошибку осенью 1991 г., упустив время для серьезных политических изменений. Вместо того чтобы создать собственную политическую партию, скорректировать действовавшую советскую конституцию и провести новые парламентские выборы, российское руководство без необходимой политической и идеологической подготовки приступило к радикальной экономической реформе. Отдав приоритет экономическим изменениям перед изменениями политического характера, Б. Ельцин, по мнению известных специалистов в области транзитологии X. Линца и А. Штепана, совершил крупный просчет. В результате своими действиями он ослабил и государство, и демократию, и экономику. Многие последующие кризисы посткоммунистического развития современной России проистекали из того, что долгосрочные цели были принесены в жертву краткосрочным расчетам молодых экономистов, не имевших достаточного политического опыта и знаний.

Транзитология, в отличие от прежних концепций политической модернизации, не рассматривает демократизацию как процесс с однолинейной направленностью, а предусматривает самые различные, в том числе и пессимистические, сценарии ее осуществления. Сегодня пессимизм в оценках демократического будущего большей части посткоммунистических государств начинает преобладать. Меньше всего опасность отказа от демократической ориентации развития связывают с перспективой восстановления коммунистических режимов. Более вероятно установление националистической диктатуры или утверждение на длительное время политических режимов, содержащих в себе элементы авторитаризма. Как утверждает Ф. Шмиттер, перед странами, находящимися на этапе поставторитарного перехода, кроме альтернативы автократии или демократии существует и еще одна: либо возникновение гибридных режимов, сочетающих в себе элементы автократии и демократии, либо существование «стойких, но не утвердившихся демократий».

Для обозначения политических режимов первой группы в транзитологии используются специальные термины — диктабланда («опекаемая демократия») и демократура («ограниченная демократия»). По мнению того же Ф. Шмиттера, в посткоммунистических странах наиболее реальной перспективой является все же не существование гибридных режимов, а установление «неутвердившейся демократии». Не менее реальна и перспектива консервации нынешнего переходного состояния. Она также не выглядит привлекательно, так как постсоциалистическое общество совмещает в себе негативные черты, доставшиеся в наследство от тоталитарного прошлого, с не менее отрицательными чертами первоначального периода становления рыночной капиталистической экономики.

После крушения коммунизма бывшие социалистические страны развивались по-разному, и сегодня их уже нельзя рассматривать как некую недифференцированную группу. По мнению политолога Ч. Гати, лишь в небольшой группе бывших коммунистических государств Центральной Европы и постсоветских республиках Балтии есть возможность успешного завершения демократических преобразований и экономических реформ. Ч. Гати считает, что гибридные режимы могут существовать в посткоммунистических условиях. Все не вошедшие в вышеназванную группу восточноевропейские государства, а также Россию, Украину, Белоруссию и Молдавию американский политолог причисляет к группе стран с полуавторитарными режимами. В этих странах осуществляются умеренные рыночные реформы, власти здесь допускают существование свободной прессы, проводятся внешне свободные, но на деле манипулированные выборы, для некоторых государств данной группы подходит утвердившееся в транзитологии понятие «делегированная демократия» или, иначе говоря, демократическая система, в которой реальная власть сосредоточена в единственном центре, например, в руках у президента.

К третьей группе относятся восемь бывших советских республик Закавказья и Центральной Азии. Эти страны Ч. Гати называет «проигравшими», считая, что в них на смену тоталитаризму пришли авторитарные режимы, а шансов на формирование демократической системы и на создание современной рыночной экономики в обозримой перспективе нет.

Следует отметить, что в подобного рода классификациях присутствует значительная доля субъективизма. Этим можно объяснить причисление к группе наиболее преуспевших в демократизации стран государств Балтии, где не решена проблема прав некоренного населения.

В целом транзитологические концепции постсоциалистического развития еще далеки от совершенства, так же как далек от завершения переход большинства восточноевропейских стран и бывших советских республик к новой политико-экономической системе.

ЛИТЕРАТУРА

1. Бергер П. Капиталистическая революция. 50 тезисов о процветании, равенстве и свободе. М., 1994.

2. Берк Э. Размышления о революции во Франции. М., 1993.

3. Волков Л. В Критика теории модернизации. М., 1985.

4. Гавлин М. Л.. Казакова Л. А. Современные буржуазные концепции социальной революции. М., 1980.

5. Доган М., Пеласи Д. Сравнительная политическая социология. М., 1994.

6. Козловский В. В., Уткан А. И.. Федотова В. Г. Модернизация: от равенства к свободе. СПб., 1995.

7. Красильщиков В. А.. Гутник В. П. и др. Модернизация: зарубежный опыт и Россия. М., 1994.

8. Купряшин Г. Л. Политическая модернизация. М., 1991.

9. Мощелков Е. Н. Переходные процессы в России: Опыт ретроспективно-компаративного анализа социальной и политической динамики. М., 1996.

10. Современные зарубежные теории социального изменения и развития / Отв. ред. Э. В. Гирусов, В. Л. Калькова. М., 1992.

11. Современный капитализм: критический анализ буржуазных политологических концепций. М., 1988.

12. Сорокин П. А. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992.

13. Старостин Б. С. и др. Модернизация и национальная культура: Материалы теоретического семинара. М., 1994.

14. ТоквильА. Старый порядок и революция. М., 1997.

15. Штомпка П. Социология социальных изменений. М., 1996.

16. Энтин Л. М., Энтин М. Л. Политология развития и освободившиеся страны. М., 1985.

17. Brinton С. Anatomy of Revolution. New York, 1965.

18. Eisenstadt S. Revolution and the Transformation of Societies. New York, 1978.

19. Huntington S. Political Order in Changing Societies. New Haven, 1968.

20. Huntington S. The Third Wave. Democratization in the Late Twentieth Century. Norman (Oklahoma), 1991.

Глава 10 Мировая политика и международные отношения

§ 1 Политическая теория и проблемы международных отношений

Теория международных отношений — важная и неотъемлемая часть современной политической науки. Так же как и политология, теория международных отношений анализирует прежде всего реалии современного мира, но опирается на теоретический фундамент, созданный многовековым развитием политической мысли. Первые внешнеполитические концепции возникли одновременно с появлением государств. Большинство суждений о внешней политике и межгосударственных отношениях, высказанных древними мыслителями, сегодня звучат весьма наивно. Однако нельзя отрицать того, что некоторые из этих концепций вплоть до нынешнего столетия использовались в реальной внешнеполитической практике отдельных государств.

Например, внешняя политика традиционного Китая на протяжении веков в значительной степени вдохновлялась идеями, берущими свое начало в двух основных течениях древнекитайской политической мысли — конфуцианстве и легизме. Конфуцианство породило представление об исключительном положении Китая по отношению к соседним странам и народам, его превосходстве над ними и привело впоследствии к изоляционизму. В основе внешнеполитической концепции легизма лежал прагматический принцип выгоды и пользы отношений Поднебесной с теми или иными «варварами» (под которыми понимались все остальные народы). Поскольку легизм делал ставку на принуждение и насилие как наиболее эффективные средства управления людьми, постольку и во внешнеполитической сфере он ориентировался прежде всего на силовые методы. Об этом свидетельствует выдвинутая легистами теория прямой зависимости могущества государства от его военных успехов. По существу, это было одно из первых в истории теоретических оправданий агрессивных войн. Проблема войны и мира оказалась центральной для всех без исключения направлений внешнеполитической мысли с момента ее возникновения. В античной политической философии наиболее обстоятельный анализ причин военных конфликтов и роли силового фактора во внешней политике государства сделал древнегреческий мыслитель Фукидид.

Однако более или менее систематическое представление о внешней политике и международных отношениях стало формироваться в Новое время. Одним из первых мыслителей этого периода, обратившихся к изучению проблем международных отношений, был Никколо Макиавелли. Он считал, что война является неизбежной спутницей человеческой истории в силу изначальной склонности людей к насилию. Поэтому при принятии решения о начале военных действий руководитель государства не должен быть связан никакими ограничениями. Главную задачу любого государства на внешнеполитической арене Н. Макиавелли видел в достижении выгоды, защите своих интересов, при этом он считал вполне возможным и необходимым игнорировать и моральные, и правовые нормы. В мирное урегулирование конфликтных ситуаций Н. Макиавелли не верил, полагая, что только сила является реальным фактором политики.

Прямой противоположностью взглядам Н. Макиавелли была внешнеполитическая концепция голландского гуманиста Эразма Роттердамского, который видел в мире, а не в насилии и войне высшую человеческую ценность. Для предотвращения войн он предлагал ввести принцип неизменности границ, поскольку территориальные споры выступают основной причиной военных конфликтов. Другой голландский мыслитель Гуго Гроций вошел в историю как один из первых теоретиков международного права. Его научная деятельность была посвящена вопросам правового регулирования международных отношений. Творчество Г. Гроция имело явную антивоенную направленность. Он первым пришел к выводу о необходимости коллективной борьбы за поддержание мира. Ему же принадлежит одна из первых классификаций справедливых и несправедливых войн.

Поиски путей установления прочного мира, устранения войны как способа решения межгосударственных споров отличают творческое наследие представителей французской политической мысли XVII XVIII вв. Э. Крюсе и Шарля Ирине де Сен-Пьера. Э. Крюсе, невзирая на различия между нациями, рассматривал человеческое общество как единое целое. Поэтому цель политики он видел в поддержании и расширении согласия между народами. Важным направлением международного сотрудничества Э. Крюсе считал развитие международной торговли, усматривая тесную связь между уровнем экономического взаимодействия между государствами и степенью конфликтности в их отношениях. Э. Крюсе первым высказал предложение о создании универсальной международной организации, которая стала бы гарантом сохранения мира. По его замыслу, в эту организацию на правах полного равенства независимо от размеров территории, численности населения и географического положения должны войти все государства Европы, Азии и Африки. Возглавлять эту организацию должен Совет, состоящий из избираемых ее членами представителей. В компетенцию Совета входило бы разрешение спорных вопросов, выработка рекомендаций о методах урегулирования межгосударственных разногласий. В проекте Э. Крюсе специально оговаривалось, что ни одно государство не должно предпринимать никаких действий в конфликтной ситуации, пока не изучит соответствующие рекомендации Совета.

Созвучные с идеями Э. Крюсе мысли высказывал его соотечественник Ш.-И. де Сен-Пьер. Он также считал, что государства должны заключить договор о создании международной организации. Но предлагал в значительной степени ограничить суверенитет отдельных государств и строить эту организацию на конфедеративных началах, что уменьшит риск возникновения военных конфликтов. Коллективные органы такой конфедерации предполагалось наделить довольно широкими полномочиями. Кроме этого, Сен-Пьер считал необходимым учредить международный судебный трибунал с правом применения обязательных для членов организации постановлений и создать «армию» (говоря современным языком, коллективные миротворческие силы) для использования в тех случаях, когда отдельное государство будет оказывать сопротивление общей воле конфедерации. По существу Сен-Пьер стоял на позиции создания мирового правительства. Эта идея неоднократно высказывалась в истории социально-политической мысли.

Сторонником создания мирового правительства был и такой известный мыслитель, как Т. Гоббс. Как общеизвестно, он считал, что естественному состоянию общества соответствует «война всех против всех». Такое положение может быть преодолено только посредством заключения общественного договора и образования государства. Но в сфере межгосударственных отношений естественное состояние сохраняется и после этого. Как и Н. Макиавелли, Т. Гоббс видел в силе главный регулятор международных отношений. В естественном состоянии государства не связаны какими-либо ограничениями и стремятся к своему усилению, поэтому войны между ними неизбежны. Однако, в отличие от Макиавелли, Гоббс осуждал войны с морально-этической точки зрения и призывал к устранению их причин. А возможность прочного мира Т. Гоббс допускал только при условии функционирования мирового правительства, стоящего над властью отдельных государств.

На рубеже XVIII-XIX вв. развернутый план перестройки международных отношений предложил английский мыслитель, один из основоположников либерализма И. Бентам. В этом плане предусматривалось создание универсальной международной организации, международного суда, коллективных вооруженных сил. И. Бентам опередил свое время, предложив полностью отказаться от колоний, поскольку они являются для метрополий бременем, а не источником прибылей, как полагали тогда многие. Международные отношения, по мнению И. Бентама, должны носить демократический характер, строиться на принципах полного равенства государств и исключать господство одних народов над другими.

Почти одновременно с И. Бентамом свой план достижения вечного мира, вытекающий из его общефилософских взглядов, выдвинул И. Кант. Поскольку И. Кант отдавал приоритет морали перед правом и политикой, то он полагал, что отношения между государствами должны регулироваться теми же простыми моральными нормами, какими регулируются отношения между людьми, а сами моральные нормы станут нормами права. Эффективность и результативность любой политики будет зависеть от того, насколько она учитывает эти нормы и принципы.

Идеи И. Канта о вечном мире оказали влияние на К. Маркса и Ф. Энгельса. Правда, основоположники марксизма связывали его наступление не с моральным совершенствованием человека и общества, а с победой мировой революции. Несомненной заслугой марксизма было внимание к экономическим и социальным факторам политического процесса, в том числе и международного. Но марксисты недооценивали значение иных факторов и, как следствие, игнорировали наличие объективных национально-государственных интересов, не зависящих от общественно-политического строя. Это обусловило существующий в марксизме идеологизированный подход к международным отношениям.

На рубеже XIX-XX вв. стало формироваться совершенно новое направление в исследовании международных отношений — геополитическое. Идея о существовании зависимости между политической жизнью государств и народов и географической средой высказывалась задолго до XX столетия. В Новое время подобные взгляды были характерны для Ш. Монтескье. В конце XIX в. идеи географического детерминизма широко распространились в общественных науках, что стало непосредственной предпосылкой возникновения геополитики.

У истоков этого направления внешнеполитической мысли стояли немецкий географ Фридрих Ратцель и шведский правовед Рудольф Челлен. Заслуги последнего в основном заключаются во введении в научный обиход самого термина «геополитика». А Ф. Ратцель сформулировал положение о пространстве как о непосредственной политической силе. Он полагал, что пространство — это не просто территория того или иного государства, а важнейший элемент его силового потенциала.

Особое место в истории геополитических исследований занимают идеи английского ученого X. Маккиндера. X. Маккиндер исходил из предположения, что страны, контролирующие определенные участки континентального пространства, обладают преимуществом перед другими. В 1904 г. в статье «Географическая ось истории» X. Маккиндер назвал главным, «осевым» регионом мировой истории и политики внутреннее пространство Евразии. Государство, обеспечившее себе господство в этом регионе, могло бы, по его мнению, претендовать и на мировое господство.

В последующем геостратег ввел понятие Мировой остров, под которым он понимал сплошной континентальный пространственный пояс, состоящий из Европы, Азии и Африки. Осевой регион получил название Хартленда, то есть Сердцевинной земли. В 1919 г. в книге «Демократические идеалы и реальность» X. Маккиндер сформулировал свой знаменитый постулат: тот, кто контролирует Восточную Европу, господствует в Хартленде; тот, кто господствует в Хартленде, господствует над Мировым островом; тот, кто правит Мировым островом, господствует над миром. Позиция X. Маккиндера отражала интересы Великобритании того периода, опасавшейся чрезмерного усиления двух континентальных держав — Германии и России и особенно возможного союза между ними.

До Первой мировой войны X. Маккиндер считал Германию большим злом по сравнению с Россией. После окончания войны и победы русской революции он стал автором идеи «санитарного кордона», суть которого состояла в необходимости образования в Восточной Европе группы буферных государств, разделяющих Россию и Германию. «Санитарный кордон» должен был, с одной стороны, изолировать большевистскую Россию, а с другой стороны, препятствовать господству в ключевом регионе как России, так и побежденной в войне Германии.

В конце своей жизни X. Маккиндер достаточно точно спрогнозировал некоторые тенденции мирового политического развития второй половины XX в., одновременно пересмотрев свою прежнюю геополитическую концепцию. Он обозначил Северную Атлантику как Средиземный океан, являющийся опорной точкой всей Земли. И далее предположил, что прибрежные страны этого океана смогут сбалансировать могущество державы, доминирующей в Хартленде.

Германская геополитика, так же как и английская, пыталась дать теоретическое обоснование внешнеполитического курса своей страны. Поскольку цели внешней политики кайзеровской, а затем гитлеровской Германии, носили откровенно агрессивный, захватнический характер, такой же характер имели и германские геополитические концепции. Уже Ф. Ратцель, исходя из принципов социал-дарвинизма, считал жизнеспособными только те государства, которые расширяют свои территории. Эти идеи развил Карл Хаусхофер, ставший центральной фигурой германской геополитики после Первой мировой войны.

К. Хаусхофер ввел понятие «жизненного пространства» и рассматривал его расширение как условие существования всякого динамичного государства, претендующего на положение великой державы. Он воспринял идею противостояния континентальных и морских государств и сделал из нее вывод о том, что главным врагом Германии как континентальной страны является Великобритания.

И хотя К. Хаусхофер видел возможность расширения жизненного пространства Германии на Востоке, он был сторонником союза России и Германии в рамках направленного против океанских держав евразийского блока Несмотря на то, что многие концепции этого геополитика оказали влияние на внешнеполитическую деятельность национал-социалистов, их пути, в конце концов, разошлись. В конце Второй мировой войны К. Хаусхофер был заключен в концлагерь, после освобождения из которого закончил жизнь самоубийством.

Во второй половине XX столетия центр геополитических исследований переместился в Соединенные Штаты Америки. Основателем американской школы геополитики был адмирал А. Мэхэн. В отличие от немецких и английских геополитиков он считал, что основой силового потенциала государства является его морская мощь, поэтому морские державы имеют преимущество перед континентальными. А. Мэхэн полагал необходимым для США поддерживать контроль над мировыми морскими путями, что определялось географическим положением этой страны. Американская внешняя политика на протяжении нынешнего столетия практически подтвердила эти выводы.

Особое место в американской геополитике середины XX в. принадлежит Н. Спайкмену. В отличие от X. Маккиндера, он считал ключом контроля над миром не Хартленд, а Римленд. Под Римлендом Н. Спайкмен понимал евразийский пояс прибрежных территорий, или так называемый «маргинальный полумесяц», включающий в себя морские страны Европы, Ближний и Средний Восток, Индию, Юго-Восточную Азию и Китай. Этот пояс действительно охватывает Евразию с Запада на Восток и дает тому, кто его контролирует, немалые преимущества. Поэтому Н. Спайкмен заменяет формулу X. Маккиндера своей: кто контролирует Римленд — господствует на Евразией; кто господствует над Евразией — контролирует судьбы мира. По мнению Спайкмена, географическое положение Соединенных Штатов весьма выгодно по отношению и к Хартленду, и к Римленду. США одновременно обращены двумя своими побережьями к разным оконечностям Римленда, а через Северный полюс — к Хартленду, и таким образом имеют возможность контролировать баланс сил во всей Евразии. Концепция Н. Спайкмена, выдвинутая еще во время Второй мировой войны, теоретически обосновала переориентацию внешней политики США на активное вмешательство в политические процессы за пределами западного полушария.

Дальнейшим развитием идей Н. Спайкмена стала концепция другого американского геополитика — С. Коэна, поделившего весь мир на геостратегические и геополитические регионы. Геостратегическими им были названы те регионы, которые играют определяющую роль в мировой политике и экономике. С. Коэн выделил всего два таких региона: мир зависящих от морской торговли океанических держав и евразийский континентальный мир. Ядром первого геостратегического региона является территория самих США с прямыми выходами к трем главным океанам — Атлантическому, Тихому и Северному Ледовитому.

Сердцевина второго геостратегического региона — российский промышленный район, включавший европейскую часть тогдашнего СССР, Урал, Западную Сибирь и Северный Казахстан. Страны морского побережья Западной и Северной Европы так же входят в состав первого геостратегического региона, как и континентальный Китай в состав второго, но занимают в них периферийное положение. Нетрудно заметить, что данная геополитическая концепция отражала мировые реалии периода «холодной войны» с присущей ему биполярной структурой международных отношений.

В годы «холодной войны» геополитическая ситуация во многих регионах оставалась относительно стабильной. Окончание же «холодной войны» вызвало, помимо всего прочего, серьезнейшие геополитические сдвиги, породившие нестабильность в прежде более или менее спокойных регионах. Эти изменения обусловили большой интерес к геополитическим исследованиям во всем мире, в том числе и в нашей стране. Такой интерес вполне закономерен, поскольку геополитика отражает объективно существующую взаимосвязь между географическими факторами и внешней политикой государства. Но следует помнить, что геополитика — лишь одно из направлений в исследовании мировой политики и международных отношений и строить реальный политический курс, учитывая только геополитический аспект, было бы ошибочным.

В процессе становления современной политической науки сформировалось несколько направлений теории международных отношений. Во многом они связаны с предшествующей историей социально-политической мысли. Первоначально основная дискуссия в области теории международных отношений развивалась между представителями политического идеализма и политического реализма. Первое направление воспроизводило подходы, характерные для таких мыслителей, как Г. Гроций и И. Кант. Сторонники политического идеализма надеялись добиться отказа от насильственных, военных способов в разрешении конфликтов между государствами, опираясь исключительно на правовые и моральные регуляторы. Особая роль отводилась международным организациям, силе общественного мнения, системе коллективной безопасности. Примером политического идеализма являются идеи и практическая деятельность президента США Вудро Вильсона, пытавшегося после окончания Первой мировой войны на основе принципов христианской морали добиться такой перестройки международных отношений, которая бы исключила в будущем войну как общественное явление. Практически следствием идей и деятельности В. Вильсона стало создание первой универсальной организации — Лиги Наций. Однако в целом политика, основанная на идеалистическом подходе, не достигла провозглашенных целей и вызвала глубокое разочарование в самих США.

Одним из результатов этого разочарования было формирование в молодой американской политологии направления политического реализма. Данное направление основывалось на традиции, восходящей к Н. Макиавелли и Т. Гоббсу и постепенно превратилось в ведущее. С точки зрения политического реализма, на международной арене постоянно идет противоборство государств, стремящихся к увеличению своего влияния. По мнению одного из основоположников политического реализма, известного американского политолога Г. Моргентау, цели внешней политики должны определяться в терминах национального интереса и поддерживаться соответствующей силой.

Политический реализм имеет точки соприкосновения с геополитикой, основывается на ее подходах и категориях, но, конечно, не идентичен ей. Среди представителей американской школы политического реализма можно отметить таких известных политологов и политических деятелей, как Р. Нибур, Дж. Кеннан, Г. Киссинджер. В европейской политической науке наиболее видным представителем политического реализма был французский социолог, социальный философ и политолог Р. Арон. Разделяя общие подходы политического реализма, Р. Арон считал, что в своих взаимоотношениях государства еще не вышли из естественного состояния, поэтому нормой является конфликт в межгосударственных отношениях. В условиях индустриального общества войны становятся нерентабельными, так как потери и разрушения не компенсируются, как раньше, выгодой от завоеваний. Но пока естественное состояние в межгосударственных отношениях не преодолено, возможность войн сохраняется. Р. Арон обосновал необходимость социологического подхода к изучению международных отношений. Главную задачу этой отрасли знания он видел в исследовании экономических, социальных, социокультурных и морально-этических детерминант, лежащих в основе внешней политики государств.

Социологический подход в области теории международных отношений сближает Р. Арона с таким направлением этой теории, как модернизм. Данное течение сформировалось прежде всего в американской политологии на рубеже 50-60-х гг. нашего столетия. К числу сторонников модернистского направления причисляют обычно таких известных политологов, как К. Дойч, М. Каплан, К. Райт, Дж. Розенау.

Модернисты полагали, что традиционный взгляд на международные отношения страдает абстрактностью. Некоторые их них подвергали сомнению краеугольный камень политического реализма — концепцию объективности национальных интересов. Они обращали внимание на чисто человеческие факторы в сфере мировой политики и предлагали использовать методологические подходы социологии малых групп и социальной психологии в исследовании механизмов принятия внешнеполитических решений. Продолжая позитивистские традиции, модернисты также широко привлекали математический аппарат и методы точных наук. Представителям модернистского направления не удалось создать общей политической концепции международных отношений, да они к этому и не стремились. Тем не менее модернисты внесли существенный вклад в разработку важных теоретических и практических проблем мировой политики и международных отношений.

Постепенно различия между модернистами и реалистами сглаживаются, но и роль этих направлений становится меньше. Одновременно появляются новые течения международно-политической мысли. Одно из них — транснационализм — критиковал приверженность политического реализма этатистской парадигме, принижающей или отрицающей роль негосударственных акторов международных отношений. Термин «транснациональный» означал расширение числа реальных участников международных отношений вплоть до включения в них отдельных индивидов и частных субъектов хозяйственной деятельности. Родоначальниками данного направления считаются американские политологи Дж. Най и Р. Коохейн.

Разносторонняя критика основных постулатов политического реализма заставила его приверженцев изменить свои позиции. В результате этого в конце 70-х гг. возник неореализм, у истоков которого стоял американский исследователь К. Уолц. Разделяя присущие классическому политическому реализму представления о естественном характере международных отношений, национальном интересе как движущем факторе внешней политики, силе как основном средстве достижения целей, К. Уолц одновременно сделал шаг навстречу другим направлениям внешнеполитической мысли. Так, неореализм уже видит в государстве не единственного и ведущего актора международных отношений, а элемент глобальной международной системы, которая и является главным объектом политологического анализа.

В последние десятилетия, особенно после крушения «реального социализма» в Восточной Европе и бывшем СССР, резко упал авторитет марксизма как методологической основы исследования мировой политики. Однако во внешнеполитической мысли существует течение, которое, с определенной оговоркой, можно было бы назвать неомарксистским. К представителям неомарксизма обычно причисляют П. Барана, С. Амина, И. Уоллерстайна. Наиболее известен Иммануил Уоллерстайн. Хотя его концепция существенным образом отличается от ортодоксально марксистской, однако с марксизмом ее сближает приоритет экономического фактора в анализе системы современных международных отношений. С точки зрения И. Уоллерстайна, за последние столетия эта система принципиально не изменилась. Государства, занимающие в ней центральное место, имеют преимущества перед расположенными на ее периферии. Такое неравенство основано на перераспределении ресурсов внутри системы и постоянно воспроизводится в любую историческую эпоху.

Основные направления в сфере исследования проблем мировой политики и международных отношений сложились в период «холодной войны». Несколько десятилетий система международных отношений оставалась неизменной при всех политических, экономических и технологических сдвигах, происходивших в мире. Крушение прежней системы оказалось для большинства политологов неожиданным и вызвало в их среде некоторую растерянность. Тем не менее предпринимаются попытки объяснить новые политические реалии, определить ведущие тенденции современного мирового политического процесса. Примером таких усилий стала дискуссия по поводу статьи американского политолога С. Хантингтона о грядущем столкновении цивилизаций. Именно в этом столкновении С. Хантингтон видит причину нынешних и будущих международных конфликтов. Сегодня можно констатировать, что накануне нового тысячелетия теория международных отношений вступает в новый этап своего развития, который, несомненно, потребует иных методологических подходов и теоретических концепций.

§ 2 Структура и система международных отношений

Современная политическая наука рассматривает в качестве основных участников (акторов) международных отношений суверенные государства, межгосударственные объединения и международные (правительственные и неправительственные) организации. Важнейшим признаком государства как участника международных отношений является государственный суверенитет. Суверенитет означает, что данный социальный субъект не признает в отношении себя никакой другой власти, кроме собственной, никаких других обязательств, кроме тех, которые были взяты им на себя добровольно или под воздействием объективных обстоятельств.

Следует различать понятия государственного и национального суверенитета. Национальный суверенитет — совокупность прав нации, позволяющая ей сохранять свое существование, свою национальную самобытность и обеспечивать благоприятные условия для своего развития. Для осуществления национального суверенитета не обязательно образовывать национальное государство. Национальный суверенитет может быть реализован в таких формах, как национально-культурная автономия, федеративное или конфедеративное государственное устройство.

Наряду с отдельными национальными государствами в международных отношениях принимают участие также различные коалиции государств, блоки, интеграционные группировки, т. е. межгосударственные объединения, участники которых не теряют своей самостоятельной роли в системе межгосударственных отношений. В межгосударственном объединении могут возникать специальные механизмы для координации внешнеполитического поведения его участников. Функции таких механизмов состоят как в простом обмене информацией, так и в согласовании отдельных элементов внешнеполитической идеологии, политики и стратегии на международной арене, в совместной разработке и совместном осуществлении внешнеполитических акций.

В прошлом основным видом межгосударственных объединений были коалиции, создававшиеся, как правило, лишь для подготовки и ведения военных действий. После второй мировой войны возникли различные военно-политические союзы: НАТО, ОВД, СЕАТО, СЕНТО, АНЗЮС и некоторые другие. Большинство этих союзов распалось еще в ходе «холодной войны», а Варшавский договор прекратил свое существование после ее окончания. Сохранился лишь Североатлантический договор — НАТО, но эта организация в современных условиях меняет стратегию и приспосабливает функции к новой международной действительности, одновременно расширяя число своих членов.

Сегодня возрастает значение интеграционных группировок иного характера, ярким примером которых может служить Европейское Сообщество, преобразовавшееся в ходе экономической и политической интеграции в Европейский Союз. Фактически и Содружество Независимых Государств на сегодняшний день представляет собой межгосударственное объединение, правда, рыхлое, аморфное, с неясными перспективами.

Близким, но не тождественным к понятию «межгосударственное объединение» является понятие «международная организация». Международные организации во второй половине XX столетия стали важным фактором международных отношений. Основными признаками международной организации могут быть названы следующие: объединение государств на основе организационно-правового единства его членов; объединение, образованное в силу межгосударственного соглашения — учредительного акта — для достижения провозглашенных целей; объединение, осуществляющее в соответствии с учредительным актом и другими правилами организации установленные функции и полномочия в международном общении через посредство своих органов и выступающее во взаимоотношениях с сувереными государствами и другими субъектами международного общения от своего имени. Положение о том, что международная организация выступает исключительно от своего имени, во-первых, отражает тот факт, что она проявляет тем самым свою волю, во-вторых, позволяет отличать международную организацию от наднациональной организации.

Каждая международная организация — это форум государств-участников межгосударственных отношений, где проходят интенсивные переговоры по общим и специальным вопросам, изыскиваются пути решения спорных вопросов между ними, устанавливаются и развиваются их отношения. Международная организация играет относительно самостоятельную роль, вступая в межгосударственные отношения от своего собственного имени и в то же время представляя все участвующие в ней государства в своих решениях, в заключаемых ею международных договорах и соглашениях с другими государствами или международными организациями. Подобная организация межгосударственного характера признается субъектом международного права. Как субъект межгосударственных отношений, а следовательно, и международного права, международная организация призвана играть конструктивную роль в развитии и упрочении международной законности, в укреплении взаимопонимания, в развитии взаимовыгодных отношений между государствами, в решении спорных вопросов, в поддержании мира и безопасности. Такая роль международной организации делает ее важным элементом системы межгосударственных отношений как отношений мира и мирного сосуществования. Международные организации играют стабилизирующую роль, способствуя усилиям миролюбивых сил в сохранении и развитии позитивных тенденций в международных отношениях.

Международные организации отражают объективную тенденцию усиления взаимосвязи и взаимозависимости всех явлений и процессов в современных межгосударственных отношениях. Будучи порождением таких объективных закономерностей развития межгосударственных отношений, как мирное сосуществование государств, международное разделение труда, интернационализация мирохозяйственных и иных связей государств, международные организации, в свою очередь, оказывают влияние на реализацию этих закономерностей, создавая для этого более или менее благоприятные условия.

Вместе с тем международные организации действуют и развиваются, подчиняясь своим собственным законам. К их числу, в частности, можно отнести необходимость соответствия структуры и принципов создания и деятельности международных организаций общепризнанным принципам и нормам международного права, целесообразность функционирования именно в той области международных отношений, рамки которой определены уставом данной организации.

В научной литературе предлагается несколько принципов классификации международных организаций. При этом наиболее существенным является их деление на межгосударственные и неправительственные (т. е. на основе характера членства). Наряду с этим делением существует целый ряд международных организаций смешанного типа. В них участвуют как правительства или государственные ведомства, так и общественные организации.

Особое место в современном мире, несомненно, принадлежит Организации Объединенных Наций. Созданная в 1945 г., ООН замышлялась как универсальный инструмент поддержания всеобщего мира и безопасности. Однако начавшаяся в период «холодной войны» конфронтация между крупнейшими державами, их попытки использовать ООН в собственных интересах подорвали эффективность деятельности этой организации в целом. В новых условиях возродилась надежда на то, что цели и задачи, провозглашенные Уставом ООН в момент ее создания, не будут больше просто декларацией.

С деятельностью Организации Объединенных Наций связаны сегодня и надежды на решение ряда проблем, обострившихся в последние десятилетия. Это относится прежде всего к одной из наиболее значимых и перспективных областей деятельности ООН — проблемам состояния мирового хозяйства и многостороннего экономического взаимодействия.

ООН, безусловно, не может подменить собой сеть многосторонних организаций и институтов, осуществляющих регулирование международных валютно-финансовых отношений, но через ООН можно было бы приступить к устранению возрастающих диспропорций в глобальной экономике и к ликвидации бедности и нищеты в различных районах мира. В последнее время выдвигается множество предложений об улучшении структуры самой ООН, повышении эффективности отдельных ее органов и пересмотре Устава ООН.

Ставится вопрос о расширении Совета Безопасности, причем речь идет не только об увеличении числа его непостоянных членов, но и о введении в состав Совета Безопасности новых постоянных членов. Предлагается реформировать и деятельность Генеральной Ассамблеи ООН. В частности, сократить общее число принимаемых резолюций, делать упор на реально выполнимые, исходить при этом из критериев приоритетности решаемых задач, их практической значимости. Предлагается также усовершенствовать структуру Генеральной Ассамблеи за счет активизации уже существующих в ее рамках вспомогательных органов и, возможно, создания ряда новых в целях предметного рассмотрения приобретающих особую актуальность проблем.

Все межправительственные организации подразделяются на организации системы ООН и региональные организации. Международные региональные организации могут действовать только в соответствии с принципами Устава ООН и призваны решать вопросы сотрудничества и безопасности государств определенного региона. По данным Центра исследований международных организаций в Брюсселе, количество региональных организаций составляет примерно 80% от всех межправительственных организаций.

Таким образом, система международных организаций прочно вошла в структуру системы межгосударственных отношений как важный элемент, без которого функционирование этой системы практически невозможно, особенно сегодня, когда совместных усилий требует решение глобальных проблем, когда существует объективная необходимость коллективной безопасности. Роль данного элемента системы международных отношений будет, очевидно, возрастать.

По своему характеру международные отношения подразделяются на политические, экономические, научно-технические, идеологические, культурные, военные. Среди этих отношений на первом месте, несомненно, стоят международные политические отношения. Политические отношения определяются в принципе тем, что это отношения государств. Любая проблематика межгосударственных отношений, ставшая предметом государственной политики, в том числе и внешней, пройдя сквозь механизм и процесс разработки и осуществления этой политики, приобретает политический характер, воплощается в межгосударственных политических отношениях. Экономические, научно-технические, идеологические, культурные и военные отношения воздействуют на политические отношения, преломляясь через внешнюю политику, через процесс формирования и реализации внешней политики государств.

Любые внутриобщественные явления становятся объектом межгосударственных политических отношений лишь тогда и постольку, когда и поскольку они опосредованно становятся объектом внешней политики государств, воплощаются во внешнеполитические цели, внешнеполитическую деятельность.

Различные виды отношений не только в субъективном плане, через политику государств, в которой они, как в тигле, переплавляются в политические, но и объективно являются политическими. В силу свойств самой системы межгосударственных отношений она концентрированно выражает различные отношения государств как в их политическом содержании, так и в специфической политической форме. Отделить собственно политические отношения государств, иначе говоря, отношения по поводу конкретно-исторических проблем — в отличие, например, от экономических, научно-технических, культурных и т. д. — весьма трудно, а порою невозможно. Всякое такое «отделение» носит условный характер и предполагает постоянный учет реального взаимодействия собственно политических проблем с другими.

В каждый отдельный промежуток времени складывается определенный характер взаимодействия между основными участниками международных отношений. Эти отношения приобретают особую для каждого периода структуру, которую принято называть системой международных отношений или международной системой.

Существуют несколько вариантов моделирования систем международных отношений. Один из вариантов предложил американский политолог М. Каплан. Под международной системой он понимает варианты расстановки сил на основе некоторого набора участвующих организаций, государств или групп государств. Всего им выделено шесть типов международных систем: система «баланса сил», свободная биполярная система, жесткая биполярная система, универсальная система, иерархическая система и система вето. Затем были предложены различные модификации отдельных систем.

В системе «баланса сил» основными факторами являются только национальные государства с широкими военными и экономическими возможностями. Это система, в которой не существует дифференциации ролей; если в ней насчитывается менее пяти государств-акторов, то система может оказаться неустойчивой. Если имеется пять или более таких государств, то они проявляют заинтересованность в том, чтобы не допустить устранение других государств как основных акторов системы, сохранив их как будущих союзников.

В то же время каждый из акторов стремится максимально обеспечить свою безопасность путем получения больших, чем равные, возможностей в системе. Поэтому они образуют союзы и вступают между собой в войны. Но войны эти носят локальный характер, а союзы быстро меняются.

Возникающие коалиции чаще всего направлены против акторов, претендующих на господство или обладающих преимуществами, способными дать им господствующее положение. Любое из союзных государств-акторов может быть приемлемым партнером, ибо только таким образом оно в состоянии обеспечить себе оптимальную вероятность того, что будет членом победившей коалиции или не слишком пострадает от поражения, если окажется в проигравшей коалиции. Такая система является устойчивой.

В свободной биполярной системе роли дифференцированы. Она состоит из акторов различных типов: отдельных государств, блоков государств, лидеров блоков, членов блоков, неприсоединившихся стран и универсальных организаций. Устойчивость такой системы возрастает в том случае, если лидеры блоков обладают монополией на атомное вооружение. Союзы создаются на базе постоянных общих интересов. Войны имели бы тенденцию к превращению из локальных в тотальные, если бы не сдерживающее влияние огромной разрушительной силы ядерного оружия, а также посреднической деятельности неприсоединившихся стран и универсальных акторов. Такая система менее устойчива, чем система «баланса сил».

Жесткая биполярная система, в принципе, имеет много общего со свободной биполярной системой. Отличие состоит в том, что в жесткой системе упраздняется роль неприсоединившихся государств и в значительной степени атрофируется роль универсальной организации. В случае возникновения такой системы она характеризовалась бы очень высоким напряжением.

Универсальная система носит чисто предположительный характер. Она могла бы, по мнению М. Каплана, возникнуть в том случае, если бы ряд политических полномочий был передан универсальной организации. Такая система потребовала бы от части своих членов переориентации, поскольку предпочтение было бы оказано коллективным и международным ценностям.

Иерархическая система выглядит как некая модификация универсальной. Предполагается, что она могла бы возникнуть вследствие изменения масштабов международной организации или установления единоличной власти какого-либо одного актора.

Система вето — это система государств-акторов или блоков-акторов, в которой каждый актор располагает значительным запасом атомных вооружений. Члены такой системы не склонны к образованию союзов. Они стремятся к тому, чтобы вероятность войны не увеличивалась, но при этом сохранялось бы напряжение, порождающее относительную неустойчивость. Эта система менее устойчива, чем свободная биполярная система.

В годы «холодной войны» реальная система международных отношений видоизменялась между жесткой и свободной биполярными моделями по схеме М. Каплана. В 50-е гг. тенденция развития шла в сторону жесткой биполярной системы, поскольку противоборствующие сверхдержавы стремились вовлечь в орбиту своего влияния как можно больше стран и количество нейтральных государств было невелико.

Жесткая конфронтация США и СССР фактически парализовала ООН. США, располагая большинством голосов в Генеральной Ассамблее ООН, использовали ее как послушный механизм для голосования, чему СССР мог противопоставить только свое «право вето» в Совете Безопасности. В результате Организация Объединенных Наций объективно не могла играть возложенной на нее роли.

С конца 50-х гг. система международных отношений эволюционировала в направлении мягкой биполярной модели. За счет новых независимых государств Азии и Африки увеличилось количество нейтральных стран, многие из которых составили Движение Неприсоединения. Несколько повысилась результативность деятельности ООН и других международных организаций. Но одновременно усилилось соперничество противоборствующих блоков в «третьем мире», что стимулировало возникновение региональных конфликтов.

Исчезновение Советского Союза как одной из двух сверхдержав разрушило прежнюю международную систему. Пока рано говорить о каких-либо окончательных контурах новой системы международных отношений. Ряд государств, в том числе и Россия, высказываются в пользу многополярного мира или, иными словами, за такую систему международных отношений, в которой несколько центров силы взаимодействовали бы между собой и с международными организациями, включая ООН, с целью сохранения мира и поддержания стабильности.

Важнейшим регулятором всех международных отношений выступает международное право. Решая поначалу вопросы простого разграничения сфер власти отдельных государств, регулирования их связей, международное право постепенно выходило на путь ограничения произвола, сужения сферы применения права на войну. В результате принятия Устава ООН оно поднялось на качественно новую ступень, поставив вне закона применение силы, нормативно закрепив идею сотрудничества государств. Это составило основу для создания разветвленной системы договорных и иных документов нового поколения.

К основным принципам современного международного права можно отнести следующие:

• суверенное равенство, уважение прав, присущих суверенитету;

• неприменение силы или угрозы силой;

• нерушимость границ;

• территориальная целостность государства;

• мирное урегулирование споров;

• невмешательство во внутренние дела;

• уважение прав человека и основных свобод;

• равноправие и право народов распоряжаться своей судьбой;

• сотрудничество между государствами;

• добросовестное выполнение обязательств по международному праву.

Нормативная база международного права постоянно обновляется и дополняется. В этом находит свое отражение развитие структуры и системы международных отношений в целом.

§ 3 Международные конфликты и международная безопасность

Центральной проблемой теории международных отношений является проблема международных конфликтов. И это вполне оправданно, если иметь в виду цель, которая объективно стоит перед всем человечеством последние десятилетия, — это выживание, предотвращение глобальной термоядерной катастрофы.

Поскольку любое вооруженное столкновение есть лишь крайнее выражение политического конфликта, его высшая стадия, постольку изучение причин конфликтов и способов их урегулирования, особенно на тех стадиях, когда это еще сравнительно легко осуществить, имеет не только теоретическое, но и огромное практическое значение.

Международный конфликт — это непосредственное или косвенное столкновение интересов двух или нескольких сторон (государств, групп государств, народов, политических движений) на основе имеющихся между ними противоречий объективного или субъективного характера. По своему происхождению эти противоречия и порожденные ими проблемы в отношениях между государствами могут быть территориальными, национальными, религиозными, экономическими, военно-стратегическими, научно-техническими и т. д. Но в целом конфликт всегда принимает политическую форму, поскольку эти противоречия осознаются и разрешаются государствами с присущей им внутренней, внешней и военной политикой через механизм формирования и осуществления этой политики.

Возникновение и развитие международного конфликта связано не только с объективными противоречиями, возникающими в отношениях между государствами, но и с такими субъективными факторами, как внешняя политика самих государств. Конфликт вызывается, «подготавливается», разрешается именно сознательной целенаправленной внешней политикой государств, но нельзя игнорировать и такой субъективный фактор, как личные характеристики и качества причастных к принятию решений политических деятелей. Иногда личные взаимоотношения между лидерами могут оказать существенное влияние на межгосударственные отношения, в том числе и на развитие конфликтных ситуаций.

Политическая наука и практика международных отношений знает различные типы и виды международных конфликтов. Однако единая, признаваемая всеми исследователями типология международных конфликтов отсутствует. Наиболее часто в классификациях международных конфликтов встречается их разделение на симметричные и асимметричные. К симметричным относят такие конфликты, которые характеризуются примерно равной силой вовлеченных в них сторон. Асимметричные же конфликты — это конфликты с резким различием потенциала конфликтующих сторон.

Интересную классификацию конфликтов предложил канадский политолог А. Раппопорт, использовавший в качестве критерия форму протекания международного конфликта. По его мнению, конфликты бывают трех видов: в форме «сражения», в форме «игры» и в форме «дебатов». Наиболее опасным для мира и безопасности является конфликт, развивающийся в форме «сражения». Само название его говорит о том, что стороны, вовлеченные в конфликт, изначально настроены воинственно по отношению друг к другу и стремятся нанести противнику максимальный урон, невзирая на возможные последствия для себя.

Поведение участников такого конфликта можно определить как иррациональное, так как они ставят перед собой зачастую недостижимые цели, неадекватно воспринимают международную ситуацию и действия противоположной стороны.

Напротив, в конфликте, который разворачивается в форме «игры», поведение участников определяется рациональными соображениями. Несмотря на внешние проявления воинственности, стороны не склонны доводить обострение отношений до крайности. Решения принимаются на основе учета всех факторов и обстоятельств, на основе объективной оценки ситуации.

Для конфликта, развивающегося как «дебаты», изначально присуще стремление участников разрешить возникшие противоречия путем достижения компромиссов.

Международный конфликт может рассматриваться как относительно самостоятельное явление в системе международных отношений. Субъектами международного конфликта могут быть государства, межгосударственные объединения, международные организации, включая ООН, организационно оформленные общественно-политические срлы внутри государства или на международной арене. В ходе конфликта может меняться степень и даже характер заинтересованности сторон в конфликте, может меняться и место конфликта в иерархии целей каждого из участников, может расширяться или уменьшаться само число участников, может произойти подмена одних непосредственных или косвенных сторон другими.

Исследование процесса развития международного конфликта дает возможность установить многие его существенные для анализа исторические и причинно-следственные аспекты, а изучение его системы и структуры выявляет главным образом структурно-функциональные стороны конфликта. Нельзя воспринимать эти аспекты международных конфликтов изолированно друг от друга. Анализ последовательно меняющихся фаз развития конфликта позволяет рассматривать его как единый процесс, обладающий различными, но взаимосвязанными сторонами.

Фазы развития международного конфликта — это не произвольные, абстрактные отрезки времени, в которых развивается данный конфликт, они реальны, определяются историческими и социальными причинами.

Эти причины проявляются в конкретных признаках, относящихся к изменению внутренних характеристик государств-участников конфликта, общим политическим и конкретным интересам, целям, средствам, внешним союзам и обязательствам участников конфликта, масштабам и интенсивности развития самого конфликта, вовлечению новых участников с присущими им и применяемыми в данном конфликте средствами борьбы, союзам и обязательствам, международным условиям, в которых конфликт развивается.

В зависимости от сущности, содержания и формы данного конфликта, конкретных интересов и целей его участников, применяемых средств и возможностей введения в действие дополнительных средств, вовлечения новых или выхода имеющихся участников и общих международных условий развития конфликта, он может проходить через самые различные, в том числе и необязательные по схеме, «нестандартные» и непредсказуемые заранее фазы.

Некоторые фазы могут полностью выпасть, создать «брешь» в типовом развитии того или иного конкретного конфликта. Могут появляться «неожиданные» фазы, деформируя устойчивую картину. Фазы конфликта могут и спрессовываться во времени, сливаться друг с другом или, наоборот, растягиваться во времени, распадаться на более дробные части.

Международный конфликт в своем развитии способен в считанные дни и часы совершать скачок через фазы, но может развиваться медленно, как бы растягиваться. Развитие его может идти от фазы к фазе по нарастающей, но способно также и к «топтанию на месте», повторению фаз, «отступлению», «снижению» уровня. В каждом конкретном случае высокий уровень развития конфликта может быть различным.

Первая фаза международного конфликта — сформировавшееся на основе объективных и субъективных противоречий, экономических и политических интересов сторон, сталкивающихся на международной арене, принципиальное политическое отношение и соответствующие ему экономические, идеологические, правовые, военностратегические, дипломатические отношения по поводу данных противоречий, выраженные в более или менее острой конфликтной форме.

Вторая фаза — субъективное определение конфликтующими сторонами своих интересов, целей, стратегии и форм борьбы для разрешения объективных и субъективных противоречий с учетом своего потенциала и возможностей применения мирных и немирных средств, использования внешних союзов и обязательств; оценка общей внутренней и международной ситуации. На этой фазе сторонами определяется или даже частично реализуется система взаимных практических действий, носящих характер борьбы и сотрудничества, с целью разрешения противоречия в интересах той или другой стороны или на основе компромисса между ними.

Третья фаза — использование сторонами в конфликте широкого диапазона экономических, политических, идеологических, психологических, моральных, правовых, дипломатических и военных (но не в форме прямой вооруженной борьбы) средств, вовлечение в той или иной форме в борьбу непосредственно конфликтующих сторон других государств — индивидуально, через блоки и договоры, через ООН — с последующим усложнением системы политических отношений и действий всех прямых и косвенных сторон в данном конфликте.

Четвертая фаза — нарастание борьбы до наиболее острого политического уровня — международного политического кризиса, который может охватить отношения непосредственных участников, государства данного региона, других регионов, крупнейших мировых держав, ООН, а в ряде случаев и весь мир, перерасти в мировой кризис, что уже содержит угрозу развязывания вооруженной борьбы. На этой фазе возможен сознательный, вытекающий из интересов, целей и стратегии какой-либо стороны (или из действий другой стороны, или обстановки) переход к практическому применению военной силы в демонстративных целях или в ограниченных масштабах, для того чтобы принудить к удовлетворению интересов государства, использующего меры военного воздействия.

Пятая фаза — международный вооруженный конфликт, начинающийся с ограниченного конфликта и способный развиваться до более высокого уровня вооруженной борьбы с применением современного оружия, вовлечением союзников и крупнейших мировых держав, расширением территории.

Изучение закономерностей развития международных конфликтов весьма важно для их предотвращения и урегулирования. В случае возникновения конфликта необходимо стремиться к его локализации, консервации на начальных фазах.

Особое место занимает такая фаза, как международный политический кризис. Его опасность заключается в том, что он вплотную подводит конфликтующие стороны к вооруженному столкновению. В период международных кризисов очень быстро меняется ситуация, возрастает активность и роль военных, которые вольно или невольно могут подтолкнуть участников конфликта к использованию силы. Серьезную опасность представляли международные политические кризисы периода «холодной войны», поскольку могли повлечь за собой мировую термоядерную катастрофу. Наиболее известным кризисом того периода был Карибский кризис 1962 г., называемый ракетным кризисом. Столкновение интересов СССР и США по поводу утверждения власти Ф. Кастро на Кубе, очень быстро пройдя начальные фазы конфликта, привело к всеобъемлющему кризису не только в их отношениях, но и к глобальному кризису.

Анализ событий того периода показывает, что причиной такой ситуации были ошибки руководителей обоих государств, неверные оценки намерений и действий противоположной стороны. Большая доля вины за Карибский кризис лежит на тогдашнем советском лидере Н. Хрущеве, который недооценил потенциал молодого американского президента Д. Кеннеди, посчитав его неопытным в международных делах. Н. Хрущев принял ряд решений, не опиравшихся на объективный анализ ситуации и не адекватных вытекавшим из этой ситуации задачам. Однако в последний момент и Н. Хрущев, и Д. Кеннеди сумели остановиться перед пропастью и нашли пути к урегулированию конфликта вокруг Кубы.

Очень многие конфликты периода «холодной войны» подпитывались соперничающими блоками, за некоторыми из них прямо стояли две сверхдержавы: СССР и США. С окончанием «холодной войны» открылся путь к разрешению части из этих конфликтов, но в то же время возникли новые очаги напряженности. Во многих регионах планеты про олжает литься кровь, не исчезла полностью и угроза глобального вооруженного столкновения. Поэтому по-прежнему актуальной остается проблема обеспечения всеобщей безопасности.

В традиционном понимании международной безопасности упор делается на два, во многом взаимоисключающие, момента.

Во-первых, на задачу физического выживания государства и на его право и возможность вести себя в международной системе, руководствуясь прежде всего своим суверенитетом. На практике это стимулирует сильного к нарушению международной безопасности в пользу собственных интересов.

Во-вторых, на задачу гарантированного поддержания мира в отношениях между государствами в пределах некоего политического пространства. При этом не ставится вопрос о том, на какой объективной основе, кроме стремления участников, будет поддерживаться мир и как он может быть гарантирован на протяжении длительного времени.

В мире непрерывных войн даже несколько лет передышки казались счастьем, а долгий мир — недостижимой мечтой. Сегодня перед мировым сообществом встали новые задачи, без эффективного решения которых международная безопасность не будет ни стабильной, ни долговременной. Одна из них — предотвращение распространения оружия массового поражения. В связи с этим особое внимание привлекают так называемые пороговые государства, в которых существуют предпосылки для создания собственного ядерного оружия. Если это произойдет, то будет нарушен баланс сил на региональном, а возможно и глобальном уровне.

Чрезвычайно актуальна проблема борьбы с международным терроризмом, так как последствия террористических актов на атомных электростанциях, химических предприятиях и подобных им объектах способны привести к серьезным катастрофам.

В современном мире все большее значение приобретают экономические и информационные аспекты обеспечения безопасности. Экономические кризисы в условиях глобализации мировой экономики могут в считанные часы дестабилизировать народное хозяйство стран, расположенных друг от друга за тысячи километров. Трудно представить себе и возможные последствия сбоев в функционировании информационных сетей, поскольку информация становится важным экономическим, политическим и социальным ресурсом. Нерешенные глобальные проблемы современности — экологическая, энергетическая, продовольственная — также наполняют новым содержанием понятие международной безопасности.

Изменились и общественно-политические условия, в которых должны решаться принципиально новые задачи в системе международных отношений в целом и в сфере международной безопасности. Если раньше у государства были две четко разграниченные области деятельности — внутренняя и внешняя, и безопасность в них обеспечивалась весьма различными способами, то на рубеже XX и XXI вв. эта грань размывается. Раньше государство, добившись внутренней стабильности, было вполне уверено, что сможет постоять за себя и вовне. В наше время международная сфера может в принципе сломать любое, внутренне сколь угодно стабильное государство, даже не обнаруживающее никаких признаков внешней агрессивности (например, в случае мировой ядерной катастрофы были бы «попутно» уничтожены десятки нейтральных стран). С другой стороны, международная сфера может стать мощным фактором внутренней безопасности государства, недостижимой по каким-либо причинам иными средствами.

Международные отношения пока в большей степени распутывают проблемы, доставшиеся человечеству от прошлого, чем пролагают путь в будущее. По существу, сегодня лишь закладывается основа для международной безопасности. Наличие же международной безопасности будет определяться не отсутствием войн и вооруженных конфликтов, не сохранением всевозможных статус-кво и не поддержанием военно-стратегического равновесия, а способностью мирового сообщества в целом предвидеть и своевременно осуществлять назревшие перемены.

§ 4 Россия в системе международных отношений

Для того чтобы оценить реальное положение современной России в системе международных отношений, следует определить ее внешнеполитический потенциал. Под внешнеполитическим потенциалом понимают совокупность факторов, которые в той или иной степени способствуют достижению целей внешней политики государства. Сущность внешнеполитического потенциала выражается такими понятиями концепции политического реализма, как «сила государства» или «национальная сила». Уже упоминавшийся родоначальник данного направления Г. Моргентау определил это понятие исходя из восьми критериев: 1) географическое положение государства и величина его территории; 2) природные ресурсы; 3) экономическое развитие и прежде всего промышленный потенциал; 4) уровень военной подготовленности; 5) численность населения; 6) особенности национального характера; 7) аморальный дух населения и армии; 8) искусство дипломатии.

Сегодня эти критерии отчасти устарели, в них не учтены в качестве самостоятельных позиций и составляющих национальной силы научный, технологический и образовательный потенциалы, роль которых на современном этапе нередко выше, чем, скажем, такого фактора, как наличие тех или иных видов природных ресурсов. Но в целом формула Г. Моргентау дает основание для оценки реального внешнеполитического потенциала любой страны.

Применяя эту формулу к Российской Федерации, можно заметить, что роль нашей страны на международной арене не осталась той же, какой была в недавнем прошлом у СССР. Это обусловлено не только тем, что Россия утратила часть имевшегося у Советского Союза потенциала, но и тем, что политический и экономический кризис в стране негативно сказывается на морально-нравственном климате в обществе. Россия, где не прекращаются политические междоусобицы, где значительная часть населения находится в стрессовом состоянии, не может, безусловно, играть прежнюю роль «сверхдержавы». Вместе с тем сохранение части советского военного могущества (прежде всего в области стратегических вооружений) и наличие богатейших природных ресурсов дает основание полагать, что в случае преодоления экономического и морально-политического кризиса Россия способна стать одним из важных центров силы в мировой политике.

Для определения внешнеполитической доктрины и внешнеполитической стратегии Российской Федерации первостепенное значение имеет формулирование ее национально-государственных интересов. Тем более, что в недавнем прошлом проблема национальных интересов фактически полностью игнорировалась. Внешнеполитическая линия Горбачева-Шеварднадзе строилась на основе «нового политического мышления», одним из принципов которого был приоритет «общечеловеческих интересов». В свое время «новое политическое мышление» сыграло положительную роль, поскольку помогло сбросить идеологические оковы с внешней политики Советского Союза, способствовало оздоровлению международной обстановки во второй половине 80-х гг. и, в конечном счете, окончанию «холодной войны». Но теоретики и практики «нового мышления» обходили стороной вопрос о том, насколько их акции соответствовали национально-государственным интересам СССР, а из этого проистекали и ошибочные или поспешные решения, негативные последствия которых сказываются до сих пор.

Ранняя российская дипломатия унаследовала от «перестроечного» руководства недооценку такого фактора формирования внешней политики, как национальногосударственные интересы. И это проявлялось на протяжении первых лет недолгой еще истории существования России как самостоятельного субъекта международных отношений. Неудивительно, что ее внешняя политика и деятельность российского МИДа подвергались, в связи с этим, резкой критике с разных сторон. Хотя, наряду с конструктивной критикой, имели место и спекуляции и некомпетентные суждения, особенно со стороны так называемых национал-патриотов.

Для того чтобы объективно решить проблему национально-государственных интересов России, необходимо прежде всего уяснить содержание этой категории. А традиционная интерпретация государственного интереса широка и связана, в основном, с достижением таких целей, как существование нации в качестве свободного и независимого государства, обеспечение роста экономики и национального благосостояния, предотвращение военной угрозы или ущемления суверенитета, сохранение союзников, достижение выгодного положения на международной арене и т. д. Конкретное же выражение государственный интерес находит в постановке целей и задач внешнеполитического курса страны.

В формировании национально-государственных интересов большое значение имеет геополитический фактор. Прежде всего это — протяженность границ, расположение и пространственная протяженность одного государства относительно другого, наличие выхода к морю, народонаселение, рельеф местности, принадлежность государства той или иной части света, островное положение государства, наличие природных ресурсов и т. п. Из множества факторов, влияющих на деятельность людей, географический менее всего подвержен изменениям. Он служит основой преемственности политики государства, пока его пространственно-географическое положение остается неизменным.

Исходя из вышесказанного, можно сделать вывод о том, что основным национально-государственным интересом и главной внешнеполитической задачей России на обозримый период, по-видимому, является сохранение своей традиционной глобальной геополитической функции как объединяющей и стабилизирующей силы центра Евразии. Способность реализовать эту задачу зависит, во-первых, от того, насколько это позволят материальные ресурсы, а, во-вторых, от политических условий внутри России — политической воли руководства, стабильности социальных и межнациональных отношений.

Более конкретно задачи российской внешней политики, обеспечивающие ее национально-государственные интересы, таковы: самоутверждение в качестве главного преемника прав и обязанностей СССР, его продолжателя в мировых делах и сохранение статуса великой державы; сохранение территориальной целостности Российской

Федерации на основе учета интересов всех народов и регионов, мира, демократии и реализма; обеспечение внешних условий, способствующих свободному включению страны в мировую экономику и политику; защита экономических, социальных и гуманитарных прав своих граждан, равно как и русской диаспоры на всех территориях бывшего СССР; сохранение и укрепление оборонного потенциала в пределах, необходимых для защиты национальной безопасности страны. Все эти задачи диктуют необходимость по-разному строить отношения с отдельными странами.

Для бывшего Советского Союза традиционно приоритетными были отношения с Соединенными Штатами Америки. Это было вполне понятно, поскольку речь шла об отношениях между двумя основными «полюсами» биполярного мира. Во времена «холодной войны», при всей их конфронтационности, советско-американские отношения представляли собой все же отношения между приблизительно равными партнерами. Оба государства располагали сопоставимой военной мощью, большим количеством союзников, оба играли главную роль в противостоящих друг другу Варшавском Договоре и НАТО. В период «перестройки» двухсторонние советско-американские отношения продолжали оставаться отношениями двух сверхдержав, причем главным вопросом этих отношений был вопрос ограничения и сокращения накопленных в предшествующие десятилетия огромных запасов ядерных и обычных вооружений. По инерции сходная ситуация сохранялась вплоть до недавнего времени, но на данном этапе все возможные рубежи в «гонке разоружения» были достигнуты.

Сейчас складывается новая ситуация, США и Российская Федерация не являются больше равноценными субъектами. Для Соединенных Штатов значение отношений с Россией будет снижаться по сравнению с «советским периодом», а для России на смену заботам сверхдержавы приходят менее глобальные, но не менее острые проблемы, связанные с новой геополитической ситуацией, сложившейся после краха СССР. Но у российского руководства и российской дипломатии не появилось понимания нового фона российско-американских отношений, отсюда проистекали попытки заменить прежнюю доктрину всеобщей конфронтации с Америкой доктриной такого же всеобщего сотрудничества и партнерства. Это привело к фактическому следованию в фарватере американского внешнеполитического курса, дублированию целого ряда внешнеполитических решений Вашингтона. Конечно, сотрудничество с Соединенными Штатами важно и необходимо, но по объективным причинам оно не может быть столь же всеобъемлющим, какой была конфронтация. Совпадение интересов России и США по целому кругу проблем не означало, что всегда и во всем эти интересы будут тождественны.

Действительность последних лет полностью это подтверждает. Между Соединенными Штатами и Россией обнаружились разногласия и по вопросам расширения НАТО на восток, и по ситуации в ряде регионов мира, и по экономическим проблемам. В самих Соединенных Штатах есть влиятельные политические силы, которые продолжают видеть в России потенциального врага номер один. Эти силы выступают за активное противодействие России на всех направлениях, в том числе и на постсоветском геополитическом пространстве. Сохраняются антиамериканские настроения и среди российской политической элиты, а также на уровне массового сознания. В таких условиях возникает опасность новой российско-американской конфронтации в чрезвычайно невыгодных для нашей страны условиях. Такая конфронтация не отвечала бы долговременным интересам ни России, ни США. Для того чтобы предотвратить подобное развитие событий, необходимо выработать новую модель отношений этих двух стран, полностью исключающую прежнее противостояние, но в то же время основанную на принципах, позволивших бы России сохранить свое внешнеполитическое лицо и роль в международном сообществе.

Не менее важны сегодня для нашей страны отношения с развитыми государствами Европейского Союза и с объединенной Германией. Но было бы ошибочным полагать, что Россия в обозримом будущем сможет присоединиться к процессам европейской интеграции в той же степени и в той же форме, что и небольшие государства Центральной Европы, которые пребывают в эйфории лозунга «возвращения в Европу». Ни Европейский Союз, ни Российская Федерация к такому повороту событий не готовы.

Следует выделить и проблему взаимоотношений России с Японией. Сегодня Япония претендует на повышение своей роли в мировой политике до уровня, соответствующего ее нынешнему экономическому и научно-техническому потенциалу. Известно, сколь высоки достижения этой страны в экономике за последние десятилетия. Для России, особенно для дальневосточного ее региона, сотрудничество с Японией имеет большое значение, но на его пути стоит проблема так называемых «северных территорий». Сегодня обе страны ищут пути выхода из этой ситуации.

Конечно же, Российская Федерация сохранит разносторонние связи со многими развивающимися странами, но должна будет строить их исходя из иных принципов, чем те, которыми руководствовался СССР. Главным из них должен быть принцип взаимовыгодности отношений.

Сложнее наладить новый тип отношений с бывшими социалистическими странами Восточной Европы. Хотя процессы, происходящие в них и в России, схожи и однонаправленны, эти государства стремятся полностью переориентироваться на Запад, а общественное мнение в них до сих пор переносит на новую Россию все прежние грехи бывшего Советского Союза. Нечто похожее происходит и в отношениях с рядом государств «ближнего зарубежья». Но здесь, несомненно, имеются реальные перспективы для сохранения более тесных связей с государствами СНГ.

Сегодня новая Россия ищет свое место в международном сообществе, соответствующее ее статусу, уровню развития, потенциалу и новым задачам, стоящим перед ней.

ЛИТЕРАТУРА

1. Баланс сил в мировой политике: теория и практика / Под ред. Э. А. Позднякова. М., 1993.

2. Введение в социологию международных отношений / Под ред. П. А. Цыганкова. М., 1992.

3. Гаджиев К. С. Геополитика. М., 1997.

4. Геополитика: теория и практика / Под ред. Э. А. Позднякова. М., 1993.

5. Кукулка Ю. Проблемы теории международных отношений. М., 1980.

6. Международные отношения как объект изучения / Под ред. П. А. Цыганкова. М., 1993.

7. Мурадян А. А. Современные буржуазные теории международной политики. М.. 1988.

8. Мурадян А. А. Самая благородная наука. Об основных понятиях международной политической теории. М., 1990.

9. Национальные интересы: теория и практика / Под ред. Э. А. Позднякова. М., 1991.

10. Петровский В. Ф. Американская внешнеполитическая мысль. М., 1976.

11. Рогенау Дж. Мировая политика в движении. Теория изменений и преемственности. М., 1992.

12. Система, структура и процесс развития современных международных отношений / Отв. ред. В. И. Гантман. М., 1984.

13. Системный подход: анализ и прогнозирование международных отношений / Под ред. И. Г. Тюлина. М., 1991.

14. Современные буржуазные теории международных отношений / Отв. ред. В. И. Гантман. М., 1976.

15. Уткин А. И. Американская футурология международных отношений в XXI веке. М., 1990.

16. Цыганков П. А. Международные отношении. М., 1996.

17. Aron R. Paix et guerre entre les nations. Paris, 1984.

18. Kaplan M. System and Process in International Politics. New York, 1957.

19. Morgentau H. Politics among Nations. The Struggle for Power and Peace. New York, 1955.

20. Waltz K. Theory of International Politics. New York, 1979.

Оглавление

Введение Теоретическая политология как научная дисциплина

Глава 1 Политическая наука: предмет и метод

  § 1 Политика как объект теоретического анализа

  § 2 Структура современных политических теорий

    Концептуальные подходы в политологии

    Основные элементы научной политической теории

    Значение ценностей в изучении политики

Глава 2 Право и политика

  § 1 Теоретические модели соотношения права и политики

  § 2 Право и демократия

Глава 3 Основные этапы эволюции политической мысли

  § 1 Особенности возникновения политического знания

  § 2 Политическая мысль классической древности и средневековья

  § 3 Политические теории нового времени

Глава 4 Политическая власть: теоретический анализ

  § 1 Концепция политической власти

    Социальная природа власти

    Власть как субъектно-объектное отношение

    Власть как средство коммуникации

    Постструктуралистская концепция власти

    Свойства власти

    Типология власти

  § 2 Политическое господство и легитимность власти

    Социальная природа политического господства

    Теории господства и легитимности

    Нормативная структура легитимности политической власти

Глава 5 Политическая система, институциональные аспекты политики

  § 1 Теория политических систем

  § 2 Государство в политической системе общества

  § 3 Партии и общественные движения в политической системе

  § 4 Партийные системы и выборы

  § 5 Заинтересованные группы и корпоратизм

  § 6 Политический режим

Глава 6 Политическое сознание и идеология

  § 1 Политическое сознание

  § 2 Политическая идеология

  § 3 Политические идеологии современности

    Либерализм

    Неоконсерватизм

    Марксистская традиция и современная международная социал-демократия

Глава 7 Политическая культура

  § 1 Возникновение и история понятия политической культуры

  § 2 Понятие политической культуры

  § 3 Политико-культурный комплекс. Виды политической культуры

  § 4 Типология политической культуры

    Потестарная культура

    Социально-политическая культура традиционного общества

    Политическая культура индустриального общества

    Политическая культура постиндустриального общества (политическая культура постмодерна)

Глава 8 Политические конфликты и технологии их разрешения

  § 1 Место политического конфликта в структуре социальных конфликтов

  § 2 Типология политических конфликтов

  § 3 Технологии разрешения политических конфликтов

Глава 9 Политическое развитие и модернизация

  § 1 Реформы и революции в развитии общества

  § 2 Закономерности политической модернизации

  § 3 Теория и практика переходных политических процессов

Глава 10 Мировая политика и международные отношения

  § 1 Политическая теория и проблемы международных отношений

  § 2 Структура и система международных отношений

  § 3 Международные конфликты и международная безопасность

  § 4 Россия в системе международных отношений Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg