«Теория государства»

Теория государства (fb2) - Теория государства 1248K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виталий Вячеславович Иванов

Виталий Иванов Теория государства

Именно философия конкретной жизни не должна отступать перед исключением и экстремальным случаем, но должна в высшей степени интересоваться ими. Для нее исключение может быть более важно, чем правило, не из-за романтической иронии парадокса, но ввиду совершенно серьезного взгляда, который проникает глубже, чем ясные обобщения усредненных повторений. Исключение интереснее нормального случая. Нормальное не доказывает ничего, исключение доказывает все; оно не только подтверждает правило, само правило существует только благодаря исключению. В исключении сила действительной жизни взламывает кору застывшей в повторении механики.

Карл Шмитт«Политическая теология. Четыре главы к учению о суверенитете»

Возможно, нам также следует помнить, что изучение человека в обществе основано на конкретной человеческой истории и опыте, а не на чопорных профессорских абстракциях, не на туманных законах и произвольных системах. Тогда проблема исследования состоит в том, чтобы строить исследование на основании опыта, который подлежит прояснению и, возможно, претерпит в ходе исследования изменения.

Эдвард Вади Саид«Ориентализм. Западные концепции Востока»

От автора

Современная теория государства, излагаемая в учебниках и преподаваемая в рамках соответствующих курсов будущим юристам, политологам, философам, исходит из того, что форма государства как общетеоретическое понятие и как политическая реальность может рассматриваться как сумма понятийных элементов. К числу таковых относят формы правления (государственного правления), устройства (государственного устройства) и режима (политического режима, порядка). Этот подход, безусловно, адекватный. Однако, по моему мнению, неадекватны широко распространенные представления о конкретных формах правления, устройства, режима. Неадекватны как историческому, так и современному опыту. Сами слова «монархия», «республика», «федерация», «демократия» превратились в клише, которые расставляют не задумываясь, руководствуясь некими якобы общеизвестными и вечными истинами. В данной работе изложены идеи, которые, думается, могли бы быть использованы для разработки новых классификаций форм правления, устройства и режима, а следовательно, для ревизии теории государства.

Свои рассуждения о формах правления, устройства и режима я решил сопроводить, с одной стороны, подробными описаниями понятий государства и суверенитета, а с другой – справочным очерком о российском (и советском) государственном опыте.

Работа была задумана междисциплинарной – на стыке юриспруденции и политологии, и межжанровой – как сборник научно-публицистических очерков и учебное пособие. Очень надеюсь, что студенты и аспИранты смогут почерпнуть из нее факты и интерпретации, которые подвигнут их к критическому переосмыслению того, чему их учили и учат.

I Государство и его суверенитет

Обычно утверждается, что единого общепризнанного понятия государства не существует. С одной стороны, это действительно так. С другой стороны, никто не может поспорить с тем, что государство: 1) есть объединение людей, организованное на властных началах; 2) немыслимо без территории.

Государство представляет собой, во-первых, властную, то есть политическую, организацию, во-вторых, территориальное образование, то есть территориальную организацию. Совокупно – территориальную политическую организацию.

1.

Уже достаточно давно сложился относительный доктринальный консенсус об обязательных элементах государства. Это: 1) люди; 2) территория; 3) публичная власть.[1]

Пройдусь по каждому пункту подробнее.

1) Люди – часть человеческой популяции, обособленная человеческая общность. Обособленная подчинением публичной власти, действующей в определенных территориальных границах, и, следовательно, представляющая собой территориальный коллектив. Обычно его называют «народом», я предпочитаю термин «народонаселение» (поскольку он лучше фиксирует, если угодно, территориальный аспект коллективности). Народонаселение дробится на различные субколлективы. Они могут иметь разные социальные и политические статусы (касты, сословия и пр.), а могут быть объединены единым статусом. В наши дни народонаселение, как правило, рассматривается как единая нация[2] – отсюда понятие «национальное государство» (national state, é tat – nation). Под нацией я в первую очередь понимаю народонаселение, оформленное институтом гражданства (или подданства), организованное на началах полного или частичного гражданского и политического равноправия, культурно и политически сплоченное и объявляемое как на доктринальном, так и на нормативном уровне единым политическим субъектом[3].

2) Территория – часть Земли в пространственных границах (суши, а также воды, воздуха), в пределах которой осуществляется публичная власть. В прежние эпохи границы не проводились четко, к тому же народонаселение и носители власти могли перемещаться, вместе с ними перемещались и границы, отсюда, в частности, феномен кочевых государств. Сейчас большинство государств имеют фиксированные и взаимно признанные границы.

3) Публичная власть – сила: а) организующая людей, объединяющая их в коллектив; б) внешняя по отношению к ним; в) самооформляющаяся правом, устанавливающая правопорядок; г) действующая в определенных территориальных пределах. Здесь ничего не меняется тысячелетиями.

(Как известно, в государстве могут постоянно проживать (причем в довольно значительном количестве) люди, не являющиеся его гражданами / подданными – имеющие гражданство / подданство другого государства, не имеющие никакого гражданства / подданства. Граждане государства могут жить за его пределами. Естественно, чужие граждане и апатриды не включаются в состав нации, хотя «технически» они могут и должны считаться частью народонаселения. А граждане, живущие за пределами своего государства, сохраняют свою национальную принадлежность вместе с гражданством. Люди, имеющие двойное гражданство, принадлежат к двум нациям, и т. д. Соответственно, получается, что, во-первых, власть государства, хотя бы и ограниченно, распространяется за пределы его территориальных границ (такое возможно и в ряде других случаев, к примеру, при аренде чужой территории, оккупации и т. д.). Во-вторых, на территории государства действуют правопорядки других государств. Но это, конечно, не отменяет общего правила, связывающего государственную власть с определенной территорией. Без обладания своей территорией нельзя осуществлять власть на чужой.)

Упрощенно говоря, государство можно описывать как совокупность народонаселения (нации), территории и публичной власти. При этом следует иметь в виду, что часто государством называют только властный аппарат, государственный аппарат – политическое руководство (главу государства, главу и членов правительства и т. д.), законодателей, чиновничество, армию, полицию, суды. И что властвует не государственный аппарат в целом, а его верхушка и не принадлежащие к аппарату, но участвующие в принятии и реализации властных решений политические и прочие лидеры и «decision makers» – властвующие. Они, если угодно, составляют государство в узком смысле. И, в конце концов, история любого государства есть в первую очередь история власти, история аппарата государственной власти, властвующих и властвования.

Однако все эти определения нуждаются в принципиальном дополнении. Ведь регион или муниципалитет также можно описать как совокупность народонаселения, территории и публичной власти, как территориальные политические организации. У них есть властные аппараты, есть властвующие. При этом государствами они не являются, поскольку их жители – граждане / подданные государства, их территории – составные части территории государства, а их власти так или иначе подчинены государственной власти. В свою очередь государство не признает над собой никакой внешней власти, во всяком случае человекоустановленной, во всяком случае теоретически и формально.

Возникает объективная необходимость дополнять описание государства указанием на его суверенитет, то есть, согласно «традиционным» определениям, на его верховенство в собственных пределах, независимость и самостоятельность во внешних и внутренних делах[4]. В отличие от любой другой власти, распространяющейся на те или иные территории внутри государства, на тех или иных жителей и / или их коллективы (субколлективы), государственная власть суверенна. Получается, таким образом, что суверенитет делает государство государством. Государство есть суверен и суверен есть государство.

Часто встречаются формулировки «внутренний суверенитет» и «внешний суверенитет». Такое деление суверенитета, на мой взгляд, абсурдно. Суверенитет един и неделим, нельзя же быть суверенным во внутренних делах и несуверенным во внешних, и тем более наоборот.

«Традиционные» определения суверенитета, как представляется, следует корректировать с учетом децизионистской доктрины Карла Шмитта. Он утверждал, что суверен тот, «wer ü ber den Ausnahmezustand entscheidet» («кто принимает решение о чрезвычайном положении»)[5], «wer f ü r den Fall zust ä ndig sein sollte, f ü r den keine Zust ä ndigkeit vorgesehen war» («в чьей компетенции должен быть случай, для которого не предусмотрена никакая компетенция»)[6]. Иначе говоря, государство, будучи источником права, не может и не должно быть безусловно связано им. Устанавливая нормы, оно вправе в исключительной ситуации не только изменять их, отменять (оно вправе делать это и в обычной ситуации), но и просто нарушать. Без этого права нет и не будет никакого подлинного верховенства, независимости, самостоятельности. Естественно, речь идет не о государственно-правовом институте чрезвычайного положения и тем более не о практическом «праве на произвол», а о теоретическом (и потенциально практическом) праве государства в ситуации, нигде не описанной и никем не предусмотренной, изменить или отменить существующий правопорядок, нарушить собственные установления, выйти за пределы права, действовать вопреки праву[7].

Все сказанное в соответствующей мере распространяется и на международный правопорядок. В исключительной ситуации государство вправе в том числе освобождать себя от любых наложенных им ограничений. Без такого права также нет и не может быть верховенства, независимости, самостоятельности.

2.

Надо иметь в виду, что согласно господствующим современным представлениям государство либо учреждено его народонаселением-нацией, либо им «перестроено» по итогам революции, освободительной войны, «прогрессивных» реформ и что именно нация является источником и первичным носителем власти, носителем суверенитета, сувереном[8]. Нация реализует свою суверенную власть на выборах, референдумах и т. п. И государственный аппарат в принципе подчинен и подотчетен ей. Это называется «народный суверенитет». Но одновременно нация в целом и каждый конкретный гражданин ограничены обязанностью подчиняться государственной власти, то есть правовым нормам, установленным государственным аппаратом, приказам последнего; обязанностью, подкрепленной соответствующими санкциями и ресурсами для их применения.

Здесь возникает непреодолимое противоречие. Если народонаселение-нация – суверен, то выходит, что суверен самоограничивает себя. Однако если суверен ограничен чем– или кем-либо (хотя бы и самим собой), то он a priori перестает быть сувереном. И тем более суверен не может быть никому и никак подчинен. Безусловно, суверенитет не исключает поклонение Богу, подчинение Богу и богоустановленным инстанциям, соблюдение богоустановленных ограничений власти. Но подчинение любым земным, человеческим инстанциям, соблюдение человекоустанов-ленных ограничений несовместимы с суверенитетом.

Продолжая известную мысль Эдмунда Берка[9], нужно констатировать, что теория «народного суверенитета» находится в непримиримом, непреодолимом противоречии с понятиями власти и государства.

Очевидно, что народонаселение (нация) не является сувереном. Более того, ему вообще не принадлежит и не может принадлежать никакая власть ни над собой, ни над кем– или чем-либо и уж тем более оно не способно быть никаким источником власти. Учения о том, что власть принадлежит народонаселению (нации) и даже им осуществляется, что «народная» власть суверенна, что суверенная власть исходит от народонаселения (нации), относятся к самым выдающимся мистификациям государственной теории.

Вместе с тем народонаселение (нация), конечно, субъектно. Хотя его субъектность «дисперсна». И она может проявляться и проявляется лишь эпизодически в особых случаях (выборы и т. п.).

Нужно ставить и обсуждать вопросы о легитимности власти над народонаселением (нацией), то есть о признании народонаселением (нацией) власти, о согласии народонаселения (нации) подчиняться власти, об обязанности власти (государственного аппарата) согласовывать свои действия с народонаселением (нацией), об институтах и практиках такого согласования и пр. Не менее и не более.

Не должны восприниматься всерьез теоретические рассуждения и конституционные установления о передаче (делегировании) народонаселением своей власти, всей без остатка или частично, временно или навечно (как подчас утверждалось в «доРуссоистские» времена, «народ»-де отдал всю свою суверенную власть монарху, поскольку не способен осуществлять ее сам либо по иной причине, и вернуть назад уже не сможет, а монарх волен дальше передавать ее по наследству[10]), о «народном представительстве», репрезентации «власти народа» (как абсолютной, при которой представители действуют автономно от якобы делегировавшего их народонаселения[11], так и относительной, когда представители призваны руководствоваться волей народонаселения[12]) и т. п. Нельзя передать то, чего не имел, не имеешь и никогда не мог иметь. Народонаселение (нация) может лишь признавать власть над собой или не признавать, соглашаться или не соглашаться с тем, чтобы некие лидеры («свои» или, как часто бывало в прежние эпохи, «пришлые», в том числе завоеватели) властвовали над ним – вводили порядки, отдавали приказы. Суть пресловутого «общественного договора», если вообще уместно говорить о «договоре», – именно в признании и согласии. Ограниченность власти волей нации, право нации и отдельных граждан обращать к власти просьбы или требования (и даже «право» на сопротивление власти, на восстание), ответственность власти перед нацией надо выводить как раз и только из признания и согласия. Власть представителя – производная власть, производная от другой власти, первичной. Если у народонаселения (нации) нет власти, то власть над ним не может рассматриваться как производная от «власти народа», а значит, нет никакой репрезентации.

Нелегитимность власти, ее непризнание народонаселением (нацией), несогласие с нею отнюдь не всегда выступали и выступают непреодолимым препятствием для властвования. История полна примеров завоеваний, узурпаций и переворотов, она знала множество успешных тиранов.

Почему народонаселение (нация) не властно над собой? Прежде всего потому, что, как ни вульгарно это звучит, его попросту много. Договориться между собой о чем-либо действительно серьезном и тем более обеспечить выполнение этих договоренностей даже сотня людей порой не способна. Что уж говорить про тысячу, тысячи, а тем более десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы? (не случайно все теоретики «общественного договора» старательно обходили вопрос о технической стороне его заключения.) им объективно необходимо иметь внешнюю власть над собой. Публичная власть, государственная власть – всегда внешняя власть.

Внешняя власть предполагает добровольное или принудительное подчинение некоей внешней инстанции. Пусть и в случае государства условно внешней, поскольку каждый правитель, любые властвующие, как бы они официально ни позиционировались, принадлежат к народонаселению, к нации. Без подчинения государственной власти не бывает, «до» подчинения она в принципе невозможна[13].

Семен Франк писал, что властвование «есть отношение двустороннее: не один властвующий, но властвующий и подчиненный совместно входят в отношения властвования и активно его строят»[14]. Мысль в целом верная, только чтобы подчиняться, далеко не всегда нужно осознанно выразить свое признание конкретной власти и согласие с нею, то есть совершить соответствующее волеизъявление. Для подчинения бывает достаточно лишь внутреннего признания существующего порядка вещей, составными частями которого выступают власть как таковая и конкретная власть, внутреннего согласия с повседневностью. С другой стороны, как утверждал Шмитт, «власть даже там, где она исполняется с полного согласия всех подвластных, имеет еще некое собственное значение, так сказать, «прибавочную ценность»[15]. Она есть нечто большее, чем сумма всех получаемых ею согласий, а также больше, чем их продукт».[16]

Провозглашаться с трибун, записываться в декларациях, законах, а также в учебниках может все что угодно. Но разбирая сами основы теории государства, объясняя саму сущность государственной власти, следует сохранять максимальную научную честность.

Очевидно, что государственная власть нуждается в официальном обосновании (доктринальном, юридическом, идеологическом). «официально обосновать» в данном случае значит сознательно исказить суть. И понятно, что часто бывает политически полезно мистифицировать народонаселение (нацию), формально «вменяя» ему суверенитет, первичную власть и прочее и объявляя власть правителей, законодателей, чиновников производной от «власти народа», а их самих – «народными представителями». Это открыли в античную эпоху, а может, даже еще раньше. (Здесь я беру в скобки вполне искренние заблуждения множества теоретиков по этому поводу – «демофилия», «народолюбство» есть неизлечимая болезнь интеллектуалов[17].) вовсе не обязательно разоблачать эти мистификации везде и всюду. Достаточно просто знать истинную цену соответствующим словам и, как уже сказано, не воспринимать их всерьез.[18]

Рассмотрим «особо показательные» случаи. Допустим, нация на референдуме высказалась против по некоему принципиальному вопросу например, против принятия новой Конституции. Или же на выборах нация проголосовала против действующего главы государства. Поборники «народовластия», «народного суверенитета» и т. п., конечно, заявят, что в данных случаях все это было исчерпывающе проявлено. В действительности же «народ» просто не согласился с властью и / или вообще отказал ей в признании. Это не властные и тем более не суверенные решения. Это «мнения», «позиции», самое большее – «предрешения». Суверенные решения появятся тогда, когда властвующие, подлинные властвующие, в свою очередь, согласятся с «мнениями», «предрешениями». Заставить их согласиться нация не способна. «властвовать – значит, повелевать безусловно и быть в состоянии принуждать к исполнению» – писал георг елли-нек[19] (специально цитирую здесь либерального автора). Нация не «повелела безусловно». Она вообще не повелела. И она не в состоянии принудить к исполнению. То есть о властвовании и суверенитете здесь нет даже речи. Если властвующие согласятся (и конституция не будет принята и введена в действие каким-нибудь иным образом, а глава государства уйдет в отставку), то они подчинятся чему угодно, но только не волеизъявлению нации – писаным законам, традициям, политической конъюнктуре, зАрубежному давлению, собственному страху перед ответственностью и т. д. А могут не согласиться. И настоять на своем, принудить посредством силового давления, убеждения, политтехнологических манипуляций. Несогласие может спровоцировать протестные выступления (митинги, забастовки). Но даже если они заставят властвующих согласиться с «мнениями» либо пойти на какой-то компромисс, все равно нельзя будет говорить ни о какой «народной власти». Потому что, во-первых, протестующие – это толпа. А толпа – не нация и не ее представитель. Во-вторых, за любой толпой всегда стоит и манипулирует ею в своих интересах некая группа властвующих или претендентов на власть. Перефразируя Карла Филиппа Готтлиба фон Клаузевица, «уличная политика» – это продолжение элитной политики, т. Е. Собственно политики другими средствами. Даже если толпа сформировалась стихийно, она обязательно будет кем-то возглавлена и использована. А если же толпа выйдет из-под контроля, то в самом худшем случае возникнет всего лишь кратковременное состояние безвластия.

По моему убеждению, следовало бы исходить из того, во-первых, что государственная власть и суверенитет имеют божественный источник. Как учит апостол Павел, «нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены» (Рим. 13:1)[20]. Или же что источником государственной власти и суверенитета выступает объективная, природная потребность в них, в суверенной политической организации. То есть либо, как отмечал Берк, государство пожелал Бог[21], либо государство «неизбежно», поскольку альтернатива ему лишь одна – гоббсовская «bellum omnium contra omnes» («война всех против всех»). Эти подходы, впрочем, могут интерпретироваться не только во взаимоисключающем ключе, но и во взаимодополняющем[22]. Поскольку, несомненно, сама потребность в государстве появилась у людей по мере их удаления от послушания Богу как устроителю земной жизни.[23]

Во-вторых, что носитель суверенитета – государство в целом.[24]

В-третьих, что суверенную власть реализует государственный аппарат, выражая и защищая интересы государства (заключающиеся в первую очередь в сохранении и укреплении самого государства), опираясь на признание и согласие народонаселения (нации) либо не опираясь[25]. Говоря точнее, суверенную власть государства в интересах государства реализуют, опираясь на признание и согласие народонаселения (нации) либо обходясь без такой опоры, правители и иные властвующие. В каждом государстве обязаны быть и обязательно есть люди, которые могут ответственно сказать: «L ’ Etat c ’ est nous» («Государство – это мы»).[26]

3.

Сущность государства – организация людей в территориальных пределах, то есть руководство людьми в территориальных пределах, то есть властвование над людьми, их подчинение в пределах определенной территории[27]. Эта сущность всегда оставалась неизменной. И тогда, когда долгие века государства ограничивались минимальным объемом компетенции, устанавливали лишь самые общие рамки поведения своих подданных, зачастую могли осуществлять лишь фрагментарный контроль над своей территорией, не монополизировали ни политику, ни правосудие, ни сбор ренты, ни даже применение вооруженной силы в своих границах[28]. И когда по мере развития, с одной стороны, техники, а с другой —культуры государства смогли постепенно консолидировать территориальный контроль и сконцентрировать в своих руках распределение ключевых ресурсов, политическую, военную, полицейскую и судебную власть. И когда государства полностью подчинили себе экономику, образование, культуру и даже подчас, насколько возможно, духовную жизнь, когда появились «социальные государства», «государства всеобщего благоденствия», «тотальные государства» и пр. Сущность государства не изменится и в том случае, если оно, как предсказывают многие теоретики[29], не справляясь со взятыми на себя функциями и обязательствами, в первую очередь социальными, будет вынуждено отступить с занятых позиций, передать («возвратить») часть своей нынешней власти другим политическим и неполитическим организациям.

Вместе с тем государство не может быть и не было никогда единственным носителем власти в своих территориальных пределах. Даже самые централизованные и «тотальные» государства допускали и даже культивировали, пусть и вынужденно, пусть и в минимальных пределах, пусть и формально, территориальное, корпоративное и т. п. Самоуправление, субуправление. Суверенитет – это не монополия на власть, не монополия на принуждение, но это статус главной и высшей земной инстанции в соответствующих территориальных пределах, инстанции, принимающей конечные и последние решения.[30]

Кстати, раз об этом зашла речь, любое самоуправление надлежит понимать не в смысле права соответствующих коллективов самостоятельно решать свои вопросы, а как право неких лидеров выступать властной инстанцией для этих коллективов, добиваясь признания и согласия с их стороны либо обходясь без него, и ограниченно самостоятельно, то есть автономно от государства, государственной власти, применять в их отношении власть.

4.

Проблема, однако, в том, что и с государственным суверенитетом не все так просто и однозначно.

Во-первых, как сказано, любое государство обязательно устанавливает правопорядок, регламентирующий, в том числе, осуществление государственной власти. Правопорядок, которым оно всячески ограничивает себя как суверена, ограничивает свое право на конечные и последние решения.[31]

Во-вторых, неизбежное вступление в международное (межгосударственное) общение – заключение договоров, участие в деятельности международных организаций и т. п. – автоматически влечет ограничение суверенитета обязательствами перед другими суверенами, которые тоже ограничивают свои суверенитеты, то есть влечет «десуверенизацию». Государства создали межгосударственный правопорядок, способный развиваться и давно развивающийся в надгосударственный, частично делегировали на межгосударственный или надгосударственный уровень принятие конечных и последних решений[32]. Это стало очевидным в последние полтора столетия, когда сфера межгосударственного, а затем глобального регулирования неуклонно расширялась.

Вообще чем больше права, тем меньше суверенитета.

Но кроме права (которое, в конце концов, исходит от самого государства и может быть им пересмотрено и пр.) государство так или иначе ограничено моральными и нравственными нормами, культурными традициями, политическими обычаями, наконец, всей политической, социальной и экономической реальностью, заставляющей принимать одни решения и непременно воздерживаться от других.

Тогда придется еще раз повторить: если суверен ограничен кем– или чем-либо, кроме Бога, божественных установлений, то он a priori перестает быть сувереном. Самоограничение – тоже ограничение, оно тоже отменяет суверенитет.

Выдающийся критик понятия суверенитета, католический мыслитель Жак Маритен писал о трех его значениях:

1) государство обладает абсолютной независимостью по отношению к другим государствам, никакой «международный закон» не может быть воспринят непротиворечивым образом; и «эта абсолютная независимость неотчуждаема (неотвергаема) [выделено здесь и далее Маритеном. – В. И.]»;

2) государство принимает не подлежащие обжалованию решения, обладая «абсолютно высшей [земной. – В. И.] властью» («и эта абсолютная власть суверенного государства […] над народом тем более неоспорима, что государство принимают за […] персонификацию самого народа»);

3) государство реализует власть неподотчетно.[33]

Можно поспорить с маритеновскими определениями. Но зачем? он лишь последовательно «до конца» раскрыл и развил классические определения. Жан Боден, например, писал: «la souverainete nest limitee, ny en puissance, ny en charge, ny a certain temps» («суверенитет не ограничен ни во власти, ни в обязанностях, ни определенным временем»)[34]. «Comme la nature donne à chaque homme un pouvoir absolu sur tous ses membres, le pacte social donne au Corps politique un pouvoir absolu sur tous les siens, et c’est ce même pouvoir qui, dirigé par la volonté générale, porte […] le nom de souveraineté» («Подобно тому, как природа наделяет каждого человека неограниченной властью над всеми членами его тела, общественный договор дает Политическому организму неограниченную власть над всеми его членами, и вот эта власть, направляемая общею волей, носит […] имя суверенитета») – это уже слова Жан-Жака Руссо[35]. И т. д. Можно сказать, что Маритен «додумал» за классиков, ведь, например, Боден смягчал свои радикальные базовые тезисы различными оговорками, призванными упредить интерпретацию его концепции как апологии деспотизма[36]. Но «додумать» в данном случае означает «выделить суть». Любые попытки «ограничивать», смягчать, «урезать» понятие суверенитета, выявлять его «относительность» неизбежно заводят всякую дискуссию о нем в тупик. В таком случае понятие просто обессмысливается. Суверенитет же тотален, обязан быть тотальным, если его «фрагментировать», он «перестанет быть».

Шмитт был прав, подчеркивая децизионистскую сущность суверенитета. Однако он сужал теоретическое право суверена действовать свободно от установленных прежде ограничений до права принимать соответствующее решение в исключительной ситуации. Да, понятно, что в исключительной ситуации государство может и обязано проявлять себя сувереном, игнорировать собственный и межгосударственный правопорядок, понятно, что благодаря исключительной ситуации раскрывается та самая децизионистская сущность. Но в «обычном» своем состоянии государство все равно пребывает несуверенным. А «спящий» до исключительной ситуации суверенитет оказывается в общем-то «относительным» суверенитетом, «не вполне суверенитетом», а значит, «несуверенитетом». Тотальность же суверенитета выражается, призвана выражаться в том числе в его регулярности.

Приведу достаточно радикальную аналогию. Раб в исключительной ситуации способен и даже обязан освободиться и действовать как полностью свободный человек. И исключительность ситуации в данном случае помогает понять и объяснить сущность свободы. Но «освободительный» потенциал не делает раба свободным. Не случись исключительная ситуация, он проживет жизнь и умрет рабом.

С другой стороны, «абсолютный» суверенитет Бодена, Руссо и пр., подлинный суверенитет есть абсолютный фантазм. Ни одно государство никогда не обладало таким суверенитетом, то есть не обладало суверенитетом[37]. Даже, например, такое «абсолютное» государство, как империя Цинь Шихуан-ди (259 – 210 гг. До н. э.)[38]. Открыто заявляя с позапрошлого века о своем суверенитете, государства одновременно ставят себя в правовые рамки (конституционные, законодательные, договорные и пр.). А ведь есть еще моральные рамки, культурные, обычные, есть жизненная реальность, тоже задающая рамки, и очень жесткие.

По этой причине в действительности вместо суверенитета государства могли добиться, добивались и добиваются лишь автономии, то есть – в данном случае – ограниченного, относительного верховенства, независимости и самостоятельности. То, что им угодно называть эту автономию «суверенитетом», не освобождает теорию от обязанности вносить ясность.[39]

Государство, раз оно ограничено, раз оно самоограничивает себя, не суверенно, у него нет суверенитета, оно не суверен.

И поэтому остается два выхода.

Первый – объявить суверенитет фикцией, фетишем, отказаться от этого понятия. Для этого есть все основания. Такой путь очень легкий и по нему идут многие. Но как тогда отличать государства от «негосударств»? на чем строить политический порядок, пространственный порядок?

Второй – разделять формальный (номинальный) суверенитет, то есть декларацию, ставшую необходимой с XIX в., примерно соответствующую приведенным выше теоретическим определениям, нормативно закрепленную и оформленную, и фактический суверенитет. Если задуматься ответственно, то станет понятно, что второй выход – на самом деле единственный.

5.

О фактическом суверенитете следует говорить как о претензии, имеющей божественную санкцию, ибо всякая власть – от Бога[40], и Он пожелал и позволил, чтобы государства существовали. Претензии политической организации на территориальное верховенство, независимость и самостоятельность во внешних и внутренних делах. Претензии на статус высшей земной инстанции, на принятие конечных и последних решений. Претензии, выражающейся в том числе в провозглашении формального суверенитета. Претензии, которая в полном (то есть в описанном в классической теории суверенитета) объеме никогда не реализуется и реализоваться не может, однако все равно должна непременно отстаиваться всеми возможными и допустимыми способами. Претензии, дающей при ее успешном подтверждении и внешнем признании ту или иную степень автономии.

Таким образом, не суверенитет делает государство государством, но претензия на суверенитет.

Конечно, понятие суверенитета было известно не всегда. Как и, собственно, понятие государства. В аграрную эпоху государство зачастую непосредственно персонифицировал правитель (правители). Государство рассматривалось как собственность правителя, как «состояние личного господства и достоинство правителя», как территория, контролируемая правителем[41]. И он распоряжался им соответствующим образом. Точнее, то, что сейчас определяется как государство, тогда рассматривалось как собственность и пр..[42]

Не суть важно, какие слова, понятия и доктрины использовались в прежние эпохи, важно, что тогда существовали территориальные политические организации, государственные аппараты, право. Разные, но существовали.

Древние и средневековые (аграрные) империи Востока и Запада – от египетской до османской, от римской до священной римской – не нуждались во внешнем признании своего верховенства, независимости и самостоятельности и, естественно, ни от кого не требовали такого признания. Более того, многие из них провозглашали свою полную самодостаточность, исключительность, универсальность (универсальную верховную власть, универсальное верховенство) и пр. Но никогда этого в полной мере не добивались – поскольку были неизбежно вынуждены вступать в равноправные договорные отношения, – сталкиваясь с другими империями и т. д.[43]. Другое дело, что, во-первых, их соседи, особенно те, которые испытывали на себе имперское давление, фактически признавали за империями то, что мы теперь называем суверенитетом. Во-вторых, они, а также страны, втянутые в имперские «миры», стремились по возможности и при необходимости подражать империям, то есть провозглашать и отстаивать собственное аналогичное верховенство, независимость и пр. Империи подавали суверенный пример. В итоге появлялись новые империи или государства «неимперского» типа, с чьими претензиями старые империи как минимум считались.

В средневековой Европе помимо священной римской империи, заявлявшей о себе как о наследнице, а точнее, продолжательнице римской империи, и настаивавшей на универсальном верховенстве своего императора в христианском мире (и боровшейся с папством, также претендовавшим на универсализм)[44], всегда были королевства и иные государства, частично или полностью от нее независимые – Франция, Англия, Венгрия, Венеция, Польша и др.[45]. Ряд государств с течением времени непосредственно выделились из империи (швейцарские и итальянские республики и пр.).

Историю современной суверенной практики отсчитывают с вестфальского мира 1648 г., поставившего точку в тридцатилетней войне (в ней участвовали император священной римской империи, субъекты империи, объединенные в конфессиональные коалиции, Дания, Испания, Франция, Швеция) и якобы разделившего империю на десятки новых государств[46]. Современную систему международных отношений, основанную на всеобщем суверенном равенстве, даже именуют «вестфальской». Между тем, вестфальский мир, во-первых, зафиксировал не только территориальные уступки империи в пользу главных победителей[47], но и изменение ее внутреннего устройства через существенное расширение автономии субъектов. О соблюдении имперского суверенитета говорить не приходится. Во-вторых, вопреки расхожему мнению, суверенитета за субъектами не признали. Государствами они не стали. Их автономия, как сказано, расширилась, но они были связаны обязательством не заключать договоры, входящие в противоречие с императорскими интересами и т. д. Империя сохранилась как федеративное (государственное) объединение. Вестфальский мир «не стал для нее революцией», он не создал «принципиально нового политического порядка»[48]. (Хотя, конечно, центр тяжести сместился на субъектовый уровень и в дальнейем по мере усиления отдельных курфюршерств, в частности Пруссии, империя начала трансформироваться в объединение полуфедеративное-полуконфедеративное[49]). В-третьих, нельзя игнорировать тот безусловный факт, что любые международные обязательства предполагают и влекут ограничение суверенитета. И те, что были установлены вестфальскими договорами, – не исключение, разумеется.

По моему мнению, история Европейской (не античной, а именно Европейской) суверенной практики – это цепочка сложных и подчас противоречивых событий, включающая не только тридцатилетнюю войну и вестфальский мир, но и как минимум многовековую централизацию Европейских государств, включая великое княжество Московское, Царство русское, сопряженную с борьбой с универсалистскими проектами римско-германских королей и императоров и римских пап (и с борьбой самих этих проектов), реформацию и религиозные войны, а также Французскую революцию, революционные и наполеоновские войны, венский конгресс и т. д. А непосредственно современная суверенная практика началась никак не раньше 1945 г., когда была создана организация объединенных наций (ООН).

Ученые и публицисты, анализирующие процессы «десуверенизации» в XIX—XXI вв., как приветствующие «умИрание» государства, так и скорбящие по поводу его скорой «кончины», обычно исходят из уверенности в том, что некогда прежде государства были суверенными. Но ни одна эпоха суверенов не порождала. У государств получалось лишь стремиться к суверенитету. Признание этого факта сделает любые камлания у «одра» государства неуместным витийством. Конечно, к суверенитету стали стремиться меньше, но, во-первых, не все сплошь, во-вторых, ни одно мало-мальски состоявшееся государство еще не самоупразднилось и никто о подобных планах даже не заявляет.

Формальный суверенитет государства нуждается в провозглашении и внешнем признании[50]. Фактический должен быть подтвержден и также признан вовне, точнее, должен регулярно подтверждаться и регулярно же признаваться[51]. Признание, разумеется, в обоих случаях осуществляется другими государствами – другими территориальными политическими организациями с аналогичными претензиями. Следует понимать, что любое признание потенциально отзываемо.

Претензию на суверенитет необходимо подтверждать наличием сильной власти, которая пользуется лояльностью и поддержкой народонаселения, контролирует заявляемую территорию и эффективно управляет ею. Государство обязано внутри себя поддерживать спокойствие, стабильность и порядок, подавлять конкурирующие проявления силы, а вовне успешно защищать свои границы и утверждать себя в качестве равноправного партнера, союзника, конкурента или гегемона.[52]

В этом смысле суверенитет не только претензия, но и практика. Подтверждать суверенитет значит практиковать его.

6.

Таким образом, государство есть территориальная политическая организация, формальный суверенитет которой признан, а фактический регулярно подтверждается и признается.

Можно утверждать, что едва ли не самый эффективный способ подтвердить свою претензию на суверенитет – всяческими доступными путями вторгаться в дела других государств, навязывать им свою волю, то есть подавлять чужие суверенные претензии. В прежние эпохи, когда государства признавали за собой право на войны, в том числе на войны агрессивные, все было наглядно. Хотя в наш век soft power и «гуманитарных вмешательств» ничего принципиально не изменилось[53]. Способность к войне (в широком смысле), к ведению войны, к нападению (и защите) была, остается и останется «способностью к суверенитету».

Те государства, которые систематически влияют на политику других государств, культивируют их зависимость от себя, и тем более те, которые имеют «сателлитов», «клиентов», формируют вокруг себя коалиции, ведут успешные войны и т. п., именуются державами. Те, которым удается диктовать державам, называются сверхдержавами. Есть три основных компонента державного превосходства – военный, экономический и культурный. Когда-то было достаточно военного превосходства, в последние века державность немыслима без превосходства экономического.

Здесь я считаю нужным кратко разъяснить различие между державой (сверхдержавой) и империей. Сакрализация понятия империи бессмысленна (она была более чем оправданна в конкретных исторических случаях, но теория обязана от них абстрагироваться). Империя есть не более чем государство, стремящееся к территориальному расширению, к внешней экспансии и добившееся на этом пути значительных успехов, вобравшее в себя либо подчинившее значительные территории и многие народы. Логика имперского развития такова, что приостановка или прекращение экспансии влечет практически немедленное разрушение империи, «деимпериализацию». Хотя по инерции такое государство продолжает именоваться и считаться империей[54]. Империю нельзя противопоставлять национальному государству, были и есть имперские нации. Соединенные Штаты америки (сша) представляют собой идеальный пример национального государства, ставшего империей. Ссср был империей, до определенного времени небезуспешно развивавшейся по пути национального государства и т. д.

Любая империя – держава, но не любая держава – империя.

Другой способ подтверждения суверенитета, также эффективный, – следование по пути самоизоляции или хотя бы проведение внешней политики, демонстративно основанной на примате собственных интересов над «мировыми», «общечеловеческими». Этому весьма способствует идеологизированность государства, то есть последовательная приверженность его власти, его правителей некоей оригинальной идеологии. Чем больше она расходится с мировым mainstream'ом, тем сильнее будет эффект. Вряд ли требует доказательств тезис, что по факту «наиболее суверенными» в современном мире являются такие государства, как Китай, Иран, Саудовская Аравия, а также некоторые другие мусульманские страны. И, конечно, Северная Корея.[55]

США используют в своей политике оба способа – и результат более чем очевиден. Они сейчас единственная сверхдержава.

7.

Из сказанного следует, что в современном мире территориальная политическая организация может быть суверенной формально, а фактически не претендовать на суверенитет или претендовать безуспешно, и значит, формально считаться государством, а фактически таковым не являться. И, напротив, претендовать на фактически суверенитет, но формально оставаться несуверенной, то есть быть фактическим государством, фактически признаваться, но не признаваться формально. Для практического международного права и практического права вообще, разумеется, имеет значение в первую очередь формальный суверенитет, формальный государственный статус. Практическое право мало заботится о том, является ли территориальная политическая организация государством в реальности, для него куда более важна та данность, что официально оно признается государством другими государствами. Практическое право занимается формальными государствами. Но формальное государство – это подчас еще не или же вовсе не государство. За формой отнюдь не всегда обнаруживается необходимое содержание.

Политика же диктуется как раз содержанием. Предъявление, подтверждение, признание, подавление, размен и сдача суверенных претензий образуют основу политики. Но не будет преувеличением сказать даже, что без формального признания порой затруднительно претендовать на признание фактического суверенитета и подтверждать свои претензии на фактический суверенитет.

Поэтому государство как таковое есть единство фактического государства и формального государства, суверенных претензий и официального признания, политического содержания и правовой формы.

Всеохватывающие критерии фактической «негосударственности» и «недогосударственности» сформулировать достаточно трудно. Хотя, по моему мнению, не может идти речи о фактическом суверенитете, когда «государство» из-за своей бедности, интеллектуальной, технологической и инфраструктурной отсталости и т. д. пребывает в постоянной политической и экономической зависимости от других государств, международных организаций или транснациональных корпораций, когда правители «государства» нуждаются в «утверждении» своей легитимности правителями держав, руководством международных организаций, а также когда большая часть «государственной» территории оккупирована либо реально контролируется повстанцами, криминальными группировками и т. д. Уже введено специальное понятие «failed state» («неудавшееся государство»). Под него, в частности, подпадают некоторые африканские страны, в первую очередь сомали: от тамошнего государства осталось буквально одно название.

Невозможно говорить о государстве и в случае принудительного ограничения суверенитета согласно уставу ООН, в частности, в ответ на развязывание войны или с целью ликвидации угрозы миру (глава VII), когда государство формально не лишается статуса государства, но формально временно «поражается в правах», а следовательно, фактически временно перестает быть государством.

Теперь о формальном государстве. В XIX в. Сложилась конститутивная теория государственного признания, согласно ей признание сообщает государству международную субъектность, то есть способность полноценно реализовывать свой суверенитет. Ласса Францис Лоренц Оппенгейм так сформулировал ее суть: «Международное право не говорит, что государство не существует до признания, но оно не замечает его до признания. Только и исключительно благодаря признанию государство становится международным лицом и субъектом международного права».[56]

Такой подход мог бы работать в том случае, если бы существующие государства всегда и во всем вырабатывали консолидированную позицию, образовывали своего рода «клуб» с общими едиными правилами приема. А как быть, если одни государства признают некую территориальную политическую организацию равной себе, а другие категорически отказываются это делать? ведь право признавать либо не признавать чужой суверенитет – одно из важнейших следствий суверенитета.

Поэтому уже в XX в. появилась декларативная теория государственного признания. Она утверждает, что государство приобретает субъектность самостоятельно и признание не конституирует, но лишь констатирует возникновение нового субъекта международного права. Декларативная теория в отличие от конститутивной даже получила нормативное закрепление. В Межамериканской конвенции о правах и обязанностях государств (Конвенции Монтевидео) 1933 г.[57] говорится, что существование государства, а следовательно, и его международная субъектность, не зависят от их признания другими государствами (ст. 3). Там же приводится единственное международно-правовое определение государства, а точнее, четыре его признака: 1) постоянное население; 2) определенная территория; 3) собственная власть; 4) способность к вступлению в отношения с другими государствами (ст. 1). В принципе, способность вступать в отношения с другими государствами можно и должно толковать в смысле получения признания с их стороны. (тогда данный признак придется признать факультативным – раз признание в декларативной теории играет вспомогательную роль.)

Впрочем, и конститутивная теория не утверждала, что до признания государства нет. По крайней мере, некоторые ее разработчики специально оговаривали это. Она лишь «не замечала» существования непризнанного государства.

Декларативная теория, в свою очередь, также обнаружила изъяны. Из нее же следует, что любая мало-мальски настойчивая территориальная политическая организация может и должна считаться государством, субъектом международных отношений. Последовательное применение этой теории грозило бы полной дестабилизацией международного порядка.

Однако доктрина и даже международные договоры – это одно, а обычное международное право и современная политическая и правовая практика – другое. И, обобщая последнюю, можно сделать однозначный вывод: государство без формального признания другими государствами, причем в первую очередь державами, полноценно функционировать не способно.

Противоречие конститутивного подхода оказалось во многом преодоленным, когда была образована ООН (точнее, по мере принятия в организацию большинства признанных государств – территориальных политических организаций, признаваемых государствами в 1950 – 1960 гг.[58]). Да, эта общегосударственная организация неполномочна решать вопросы о признании или непризнании государств. (в неофициальном разъяснении ООН о вступлении в нее в качестве государства-члена говорится: «Признание нового государства или правительства – это акт, который могут совершить или отказаться совершить только государства и правительства. Как правило, оно означает готовность установить дипломатические отношения»[59]. ООН «не обладает никакими полномочиями признавать то или иное государство или правительство. Являясь организацией независимых государств, она может принимать в свои члены новые государства или принимать полномочия представителей нового правительства»[60].) но принятие государства в ООН производит генеральная ассамблея по рекомендации совета Безопасности, ключевую роль в котором играли и играют его постоянные члены, наделенные правом вето, то есть российская Федерация – до 1991 г. СССР, США, Китайская народная республика (кнр) – до 1971 г. Китайская республика (на Тайване), Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии и Французская Республика. Без их согласия принятие в организацию невозможно. То есть каждый из них должен признавать это государство (или быть готовым к признанию[61]). То есть членом ООН нельзя стать, не получив перед этим признания ведущих мировых держав (или некое обещание признания). То есть принятие предполагает их консолидированное признание. Поэтому совершенно логично, что членство в организации стало «квалифицирующим» признаком формального государства. Согласно обычному международному праву и текущей практике.[62]

Международное признание в действительности конституирует даже не международную субъектность, а формальный суверенитет в целом, формальный государственный статус как таковой. Принятие в ООН конституирует его окончательно.[63]

Однако признание можно отозвать, а членство в организации и даже в совете Безопасности аннулировать. Это, в частности, проделали с Китайской республикой. Она претендует на суверенитет, она почти всеми признается фактически. Но она не имеет формального государственного статуса. Формальное признание всего 23 государств (причем второстепенных) его обеспечить не способно.

Известны и другие реальные случаи, когда территориальные политические организации суверенны фактически, не будучи формально суверенными. Они тоже претендуют на суверенитет, провозгласили его официально, но по тем или иным причинам не получают официального признания со стороны других государств или же признаются только некоторыми (немногими) и не допускаются в О ОН. Они и называются «непризнанными государствами» (на постсоветском пространстве – Абхазия, Нагорный Карабах, Приднестровье, Южная Осетия). Большинство из них – состоявшиеся фактические государства[64]. Специфика их ситуаций такова, что в каждой необходимо исключительно индивидуальное решение. Индивидуальное как для каждого признаваемого, так и для каждого признающего.[65]

Если бы признание и принятие в ООН не играло той решающей роли, какую оно играет, то проблемы «непризнанных государств» не существовало бы.[66]

Также нужно напомнить, что в мире были и есть «несуверенные государства» – официально признанные мировым сообществом, входящие в ООН и одновременно «частично делегирующие» осуществление своего формального и фактического суверенитета другим государствам (во внешних, оборонных, судебных делах). Это карликовые «исторические» страны (андорра, Монако, лихтенштейн, сан-Марино), бывшие колониальные владения Британской Империи (Сент-Китс и Невис и др.) и подопечные территории США(Микронезия, Маршалловы острова и др.).[67]

Исключительные примеры «непризнанных государств» и «несуверенных государств» исчерпывающе подтверждают и объясняют правило. Мало быть фактическим государством, мало быть формальным государством. Должно обязательно сочетать формальный суверенитет и фактический.

И последнее. Членство во многих международных организациях, включая ту же ООН, само по себе предполагает отчуждение части формального суверенитета и, разумеется, сокращение фактических суверенных претензий. Представляется, что развитие Европейского союза (ес), официально к международным организациям не относящегося, переходит или уже перешло ту грань, когда суверенность, а значит и государственный статус его членов перестают быть бесспорными и становятся «дискуссионными»[68]. Чрезвычайно интересна и теоретическая интерпретация ЕС как некоей промежуточной формы между государством и межгосударственным объединением[69]. Впрочем, надо понимать, что Европейская практика специфична до уникальности и в обозримой перспективе не сможет быть никем заимствована.

II Государственное правление

Государственное правление (правление) есть формальная (и только формальная) организация власти в государстве и, в частности, верховной, высшей власти. При помощи этого понятия определяются формальные источники и носители государственной власти. Им охватываются, в том числе, нормативное распределение компетенции между соответствующими органами и должностными лицами, официальный порядок наделения властью главы государства (наследственный, выборный, назначенческий и т. д.), формирования высшего представительного органа государственной власти – парламента или его аналога и правительства (суды же традиционно не рассматривают в контексте форм правления)[70], их взаимодействия и т. д. Понятие правления допустимо использовать и при описании формальной организации власти в территориальных образованиях государства (унитарных единицах, субъектах федерации), их главной, основной власти (глава территориального образования, представительный орган, правительство или администрация).

1.

Принято выделять и противопоставлять монархическую и республиканскую формы правления, монархию (греч. μοναρχία – единовластие) и республику, (лат. res publica – общее дело). В наши дни монархии обычно делят на «абсолютные» и ограниченные (конституционные), а последние на «дуалистические» и «парламентские». Республики – на парламентские, президентские и смешанные, то есть президентско-парламентские и парламентско-президентские.

Как установилась традиция противопоставления монархий и республик?

Античные корифеи, в первую очередь Платон, Аристотель и Полибий, исследуя правление, оперировали только понятиями монархии, аристократии (греч. αριστοκρατία—власть лучших, власть благородных, власть знатных), демократии (греч. δημοκρατία—власть народа) и др..[71]

Марк Туллий Цицерон писал о «res publica», имея в виду, однако, государство. То есть сам он определения республики как государства, конечно, не предлагал, но мы можем в таком ключе интерпретировать его известные формулировки: «"Est igitur[72] res publica res populi", populus autem non omnis hominum coetus quoquo modo congregatus, sed coetus multitudinis iuris consensu et utilitatis communione sociatus. Eius autem prima causa coeundi est non tarn inbecillitas quam naturalis quaedam hominum quasi congregatio;[73] Hi coetus igitur hac de qua eui causa instituti, sedem primum certo loco domiciliorum causa constituerunt; quam cum locis manuque saepsissent, eius modi coniunctionem tectorum oppidum vel urbem appellaverunt, delubris distinctam spatiisque communibus. Omnis ergo populus, qui est talis coetus multitudinis qualem eui, omnis civitas, quae est constitutio populi, omnis res publica, quae ut dixi populi res est, consilio quodam regenda est, ut diuturna sit. id autem consilium primum semper ad earn causam referendum est quae causa genuit civitatem»[74] («Итак, государство есть достояние народа, а народ не любое соединение людей, собранных вместе каким бы то ни было образом, а соединение многих людей, связанных между собою согласием в вопросах права и общностью интересов. Первой причиной для такого соединения людей является не столько их слабость, сколько, так сказать, врожденная потребность жить вместе. […] итак, эти объединения людей, образовавшиеся по причине, о которой я уже говорил, прежде всего выбрали для себя в определенной местности участок земли, чтобы жить на нем. Использовав естественную защиту и оградив его также и искусственно, они назвали такую совокупность жилищ укреплением, или городом, устроили в нем святилища и общественные места. Итак, всякий народ, представляющий собой такое объединение многих людей, какое я описал, всякая гражданская община, являющаяся народным установлением, всякое государство, которое, как я сказал, есть народное достояние, должны, чтобы быть долговечными, управляться, так сказать, советом, а совет этот должен исходить прежде всего из той причины, которая породила гражданскую общину»)[75]. Если угодно, республика предполагает наличие: 1) коллектива, объединенного общностью интересов и приверженностью правовому порядку, а также владеющего общей собственностью; 2) территории; 3) публичной власти. Таким образом, республика представляет собой территориальную политическую организацию, то есть государство. Учитывая контекст цитаты, такой вывод более чем допустим.[76]

Нужно, однако, учесть, что согласно принятым во времена Цицерона представлениям римская республика – это республика римлян, римских граждан. Перегрины, то есть неграждане (жители присоединенных, покоренных городов и стран), считались и были лишь подданными республики. Иными словами, республика – это, что называется, «малое государство», то есть сугубо государство римлян, которое правило «большим государством», империей, собранной римлянами. Этот дуализм преодолевался в течение нескольких веков по мере предоставления перегринам римского гражданства[77]. И в конечном счете Res Publica Romana «растворилась» в Imperium Romanum.

Цицероном описывался как теоретический республиканский (государственный) идеал, так и непосредственно римская республика (государство). Правление в республике (государстве), по его мнению, осуществляется либо rex’ом (монархия), либо оптиматами (аристократия), либо всем «народом» (демократия)[78]. Вслед за Полибием он полагал, что наилучшее правление получается при смешении элементов монархии, аристократии и демократии и что римская республика практиковала как раз смешанное правление двух выборных консулов, сената и «народа»[79], притом что монархический элемент на самом деле отсутствовал, по мнению ряда специалистов имела место «смесь» лишь аристократии и демократии[80]. Хотя, наверное, допустимо говорить о смешении элементов диархии (см. Далее), аристократии и демократии. Из этого можно сделать вывод, что республике следует практиковать именно «смешанное» правление, хотя это отнюдь не обязательно. Да, Цицерон этого прямо тоже не утверждал, однако вполне позволительно «вменять» ему и эту идею. Увязка им республики и римского «смешанного» правления позволила спустя столетия провести знак равенства между республикой и римской практикой правления «доимператорского» периода, а затем объявить республику отдельной формой правления. Хотя Цицерон и с таким подходом вряд ли бы согласился.[81]

Пожалуй, римские и «постримские» теоретики мыслили республику не просто как государство, но как «правильно» организованное государство, цивилизованное государство. Республика – это в том числе развитый правовой порядок, это высокое правосознание народонаселения[82]. В республике «народ» свободен и свободы гарантируются и защищаются властью[83] и т. д. Республикам противопоставлялись не монархии, а иначе и хуже организованные государства, «недогосударства».

В средние века в Западной Европе словом «республика» именовались самые разные общности и организации, начиная от всего западнохристианского мира в целом (Respublica Christiana[84]) и кончая отдельными муниципиями или корпорациями. И в идеально-теоретическом контексте, и в конкретно-практическом. Республиками, разумеется, могли называть и феодальные монархические государства, т. Е. понятия монархии и республики опять же не только не противопоставлялись, но считались взаимодополняющими.

Но в позднее средневековье оппозиция понятий все же стала оформляться. Такие городские государства как Венеция, Флоренция и др., «по совокупности исторических причин» не имели монархов. Или власть монархов над ними носила номинальный либо «дискуссионный» характер. Там правили коммуны, а точнее, их верхушки. Отстраиваясь от империй (византийской, священной римской), отбиваясь от законных и незаконных претендентов на монархическую власть, подтверждая свой фактический суверенитет, эти города концептуализировали свою борьбу как становление и укрепление республик. Республика стала пониматься их политическими и интеллектуальными элитами, во-первых, как обособленный, самостоятельный, независимый политический субъект, отдельное государство[85], во-вторых, как государство, управляемое не единовластно, а коллективно, в-третьих, как государство, гарантирующее своему народонаселению свободы[86] и т. д. Идеологи «немонархических» практик правления обеспечивали их «историческую» легитимацию, апеллируя к римскому «доимператорскому» опыту «смешанного» правления. Но поначалу оппозиция монархии и республики мыслилась как оппозиция правления, основанного на одном частном интересе, и правления целостного, интегрирующего множество интересов, то есть как оппозиция разномасштабных, но не взаимоисключающих понятий. Данный подход допускал некую ограниченную монархию (как элемент «смешанного» правления)[87]. Однако на практике эти государства монархию не принимали, а если принимали, то лишь в результате военного поражения и сильного политического давления. И это воспринималось как гибель республики. (институт выборного дожа в тех же Венеции и генуе, правда, можно считать «монархическим» в рамках концепции смешанного правления.) в итоге республикой начали считать «немонархию», республиканским государством – такое, в котором нет монарха (в смысле наследственного единовластного правителя).[88]

Современная традиция жесткого теоретического разделения государств именно на монархические и республиканские, противопоставления монархий и республик была заложена в XV—XVI вв. как раз в Италии. Так, Никколо Макиавелли утверждал: «Tuti gli stati, tuti e dominii che hanno avuto e hanno imperio sopra li uomini, sono stati e sono o republiche o principati» («все государства, все державы, обладавшие или обладающие властью над людьми, были и суть либо республики, либо государства, управляемые единовластно»)[89]. Либо республика, либо монархия – иного не дано. О существенных различиях между правлением principe и repubblica писал Франческо Гвиччардини[90] и т. д. Вслед за теоретиками противопоставлять монархии и республики стали политики и дипломаты.[91]

Но еще долгое время такой подход принимался и воспроизводился далеко не везде и отнюдь не всеми. Например, монархист Боден по-своему вторил Цицерону и употреблял слово «республика» в значении «государство» (и выделял республики монархические, аристократические и «populaire»).[92]

Близкий к монархомахам Иоганн Альтузий («анти-Боден») в этом с ним вполне сходился; он, опять же следуя Цицерону, раскритиковал противопоставление республики и королевства (regnum): по его словам, республики были и бывают разные, в том числе имеющие королей[93]. Джеймс Харрингтон, восхищавшийся Венецианским правлением, в своем opus magnum использовал слово «republic» всего один раз – применительно именно к Венеции и со ссылкой на Макиавелли[94]. Гоббс, а затем Локк не включили республики в классификации форм правления[95]. Самуэль фон Пуфендорф сформулировал соотношение общества как материи и республики как ее формы (а Христиан Вольф проанализировал формы республики – монархию, аристократию, демократию и «смешанную» республику)[96]… Польско-литовское государство XVI—XVIII вв. Официально именовалась «республикой» – Rzeczpospolita Obojga Narodów (республика двух народов). Впрочем, нет единого мнения относительно того, употреблялось ли слово «республика» в данном случае сугубо в значении «государство», или же имелась в виду и специфика системы правления. Ведь правителя – короля Польши и великого князя Литовского – избирали на сеймах. И его права были довольно ограниченными, то есть присутствовала известная «смешанность», «республиканство»[97]. В названии существовавшей примерно в тот же период конфедерации северонидерландских государств тоже использовалось слово «республика» – Republiek der Zeven Verenigde Nederlanden. Конфедерация именовалась «республикой». Правда, ее участники, те самые «соединенные провинции», были организованы «немонархически».

Шарль Луи де Секонда, барон де ла Бред и де Монтескье в XVIII в. провозгласили: «Il y a trois espèces de gouvernements: le rÉpublicain, le monarchique et le despotique. Pour en découvrir la nature, il suft de l’idée qu en ont les hommes les moins instruits. Je suppose trois défnitions, ou plutôt trois faits: l’un que le gouvernement r é publicain est celui où le peuple en corps, ou seulement une partie du peuple, a la souveraine puissance; le monarchique, celui o ù un seul gouverne, mais par des lois fxes et é tablies; au lieu que, dans le despotique, un seul, sans loi et sans r è gle, ent ra î ne tout par sa volont é et par ses caprices» («есть три образа правления: республиканский, монархический и деспотический. Чтобы обнаружить их природу, доста точно и тех представлений, которые имеют о них даже наименее осведомленные люди. Я предполагаю три определения, или, вернее, три факта: республиканское правление – это то, при котором верховная власть находится в руках или всего народа, или части его; монархическое – при котором управляет один человек, но посредством установленных неизменных за конов; между тем как в деспотическом все вне всяких законов и правил движется волей и произволом одного лица»)[98]. Республика была противопоставлена не только монархии, но еще и деспотии и объявлена родовым понятием для демократии и аристократии.

Руссо, в XVIII в. Не менее, а то и более авторитетный теоретик, чем Монтескье, настаивал, что «tout Gouvernement légitime est républicain» («всякое Правление, основанное на законах, есть республиканское»)[99]. Иммануил Кант провозглашал принципом республиканизма отделение исполнительной власти (правительства) от законодательной и противопоставлял республиканизм деспотизму (который понимал как самовластное исполнение самоданных законов). Согласно его учению республика (как форма правления) прекрасно сочеталась с монархией («формой господства»).[100]

Но mainstream'ом стала точка зрения Монтескье. (Правда, понятие «деспотического образа правления», использовавшееся им в основном для очернения и карикатуризации государственного опыта Персии, Турции, и востока в целом, а также России, со временем выпало из теории государства. Точнее, вначале деспотии стали смешивать с монархиями, а затем и вовсе в них «растворили».) и понятно почему. Американская революция (1775 – 1786 гг.), а затем Французская (1789 – 1793 гг.) стали антимонархическими как по форме, так и по содержанию и утверждали власть наций. Почти все революции XIX в. Также были антимонархическими. (За исключением лишь, пожалуй, Il Risorgimento в Италии в 1831 – 1871 гг.[101] и революции Мейдзи в Японии в 1866 – 1869 гг.[102].) По их итогам провозглашались республики. Ставить знак тождества между старыми монархиями и революционными республиками было совершенно невозможно[103]. И революционеры, и реакционеры, и анализировавшие их доктрины практики и ученые в этом полностью сходились[104]. Революционный антимонархизм завершил то, что Михаил ильин назвал «упрощением» и даже «опошлением» республиканизма.[105]

С тех пор много воды утекло, но оппозиция монархий и республик остается догмой теории государства.

2.

Сейчас принципиальная разница между монархией и республикой всем как будто совершенно очевидна.

Монархия предполагает принадлежность государственной власти и непосредственно всей верховной власти правителю, воля которого не производна от какой-либо другой человеческой воли. Единовластие – власть одного, неограниченная (человеческими инстанциями) власть одного. По следний вывод, правда, открыто делают далеко не все, на него отваживаются только последовательные монархисты и наиболее честные теоретики. Монархическая власть передается по наследству (по обычаю, по закону) – как правило, непременно члену монаршего, то есть правящего рода (сыну, дочери, брату и т. д.). Если власть официально принадлежит правящему роду и при этом правитель (он же глава рода) определяется в наследственном порядке (назначается предшественником и т. д.), то такую организацию власти тоже аттестуют как монархическую. Монархия есть неограниченное наследственное единовластие.

В республике же всей государственной властью и непосредственно всей верховной властью обладает некий политический коллектив, который может охватывать как довольно узкий круг высокостатусных лиц, так и все взрослое дееспособное народонаселение, оформленное гражданством, то есть если говорить о современности, всю нацию (точнее, практически всю нацию – учитывая возрастной ценз и пр.). Этот коллектив осуществляет власть непосредственно или передает ее осуществление – временно, бессрочно либо даже «навечно», в тех или иных пределах и объемах своим представителям – выборным правителям и др. Такой коллектив уместно называть также гражданским и электоральным (электоратом).

Еще указывают, что при монархическом правлении источником власти провозглашается Бог или боги, а поэтому монархия выступает богоустановленным институтом. Монархическая власть сакрализуется. Как и ее носители. Монархи могут объявляться избранниками, наместниками Бога или воплощениями, сыновьями богов, проводниками божественной воли либо вообще обожествляться. Из всего этого с необходимостью следует, что монархическое правление непременно востребует теократию или по крайней мере отдельные теократические институты и практики[106]. А при республиканском правлении источником власти выступает исключительно соответствующий коллектив. Республика всегда сугубо светская, если не сказать «безбожная». То есть монархия обязательно имеет «надчеловеческую» легитимность, в то время как легитимность республиканского правления сугубо «человеческая».

Однако при обращении к государственному опыту, хотя бы историческому (оппозицию монархий и республик принято «опрокидывать» в прошлые эпохи, в которые ее вовсе не знали), хотя бы современному, это разграничение обнаруживает относительную условность.

Во-первых, республики отнюдь не всегда были и бывают «безбожными», а монархии – сакральными, богодоустановленными и тем более теократическими. Многие века Бога или богов и гражданские (электоральные) коллективы, мягко говоря, не противопоставляли друг другу. Республиканское правление в принципе не препятствует обожествлению правителей. Афины («родина демократии»!), подчинившись Македонии, согласились провозгласить богом Александра Великого. Затем там также обожествили диадоха Деметрия Полиоркета. В Риме правили божественные принцепсы. Опыт церковно-государственного строительства породил не только специфические теократические монархии – Святой престол (Церковное государство, Ватикан), княжества-епископства, – но и специфические теократические республики: православная монашеская республика Святая Гора Афон, католические монашеско-рыцарские ордена. На теократических началах в XVII—XIX вв. Организовывались английская («кромвелевская») и другие протестантские республики (в Швейцарии, Северных Нидерландах, Южной Африке). В наши дни в Ирландии и ряде мусульманских республик (Иран, Пакистан) на конституционном уровне провозглашается верховенство божественной воли над волями наций[107]. В свою очередь монархия может быть «несакральной», «небогоустановленной» и «нетеократической» и легитимироваться лишь исторической традицией и / или политическими доктринами. В некогда христианской Европе это стало закономерным результатом Просвещения и секуляризации (дехристианизации), проводившейся в XIX—XX вв. По Европейским образцам реформировались и реформируются многие азиатские монархии. В качестве современных примеров «несакральных», «небогоустановленных» и «нетеократических» монархий можно привести, с одной стороны, Швецию, а с другой – Кувейт[108]. Впрочем, следует ли считать «нетеократическое», «небогоустановленное» и «несакральное» правление монархическим?

Во-вторых, были и есть выборные монархии, в которых монархов избирали и избирают их будущие подданные, представители будущих подданных, высшая аристократия и / или бюрократия, верхушка правящего рода и пр. Достаточно вспомнить византийскую империю[109], священную римскую империю и Речь Посполитую. Выборными были первые халифы[110], монгольские кааны, западноЕвропейские монархи раннесредневекового периода[111] и т. д. Из современных выборных монархий следует упомянуть Камбоджу и Малайзию. Выборные институты введены в омане и саудовской Аравии. Известны и многочисленные прецеденты выборов правителей в монархиях, не относившихся к выборным, – в случаях пресечения династий и т. п.

У нас избранными царями (царицами) были Борис (Годунов), Василий IV (Шуйский), Михаил (первый из дома Романовых) и Анна[112]. Выборный монарх – отнюдь не формальный представитель тех, кто его избирает, и тем более тех, кого представляют выборщики (если они кого-то формально представляют кроме самих себя), выборность здесь сама по себе не означает представительства. В свою очередь представителем политического коллектива может заявляться и наследственный правитель с монархическим титулом.[113] Но, с другой стороны, выборность по определению предполагает обязательства и даже ответственность (пусть не юридическую, а политическую и моральную) перед выборщиками[114], а значит, исключает принадлежность монарху всей верховной власти, исключает собственно единовластие.[115]

В-третьих, наследственное правление может быть установлено в республике. В северонидерландских государствах были прецеденты наследования должностей стадхаудеров, по общему правилу выборных, представителями оранского дома[116]. В республиканской Франции трижды вводилась наследственная императорская власть – решениями плебисцитов. В 1804 г. был утвержден сенатус-консульт об учреждении наследственной императорской власти и провозглашении первого консула наполеона Бонапарта императором республики (впрочем, императором он стал именоваться сразу после принятия сенатус-консульта, так что уместно сказать, что императорскую власть ввел сенат[117]); в 1815 г. – восстановлены республиканско-имперские учреждения и власть наполеона I («сто дней»); в 1852 г. – утвержден сенатус-консульт о реставрации императорской власти и провозглашении императором Шарля луи наполеона Бонапарта[118]. В основанном в 1867 г. Северогерманском союзе, этой «республике династий», конституционно предусматривалось наследственное президентство королей Пруссии.[119]

В-четвертых, в порядке вещей – ограничение власти монархов со стороны выборных и невыборных представительных органов, санкционирование вступления на престол, легальное свержение монархов[120]. Речь идет не только о современных ограниченных монархиях, но исторических феодальных и сословно-представительных монархиях. В более ранние эпохи власть монархов ограничивалась и народными собраниями (на Руси были удельно-вечевые и самодержавно-соборная монархии.) нельзя забывать и о роли религиозных организаций и духовенства, тоже часто ограничивавших светских правителей и порой даже конкурировавших с ними (папство в средневековые времена). Ограничение власти монарха есть разделение власти, высшей власти между правителем и теми, кто его ограничивает. «Ограниченное единовластие» – это не единовластие, это уже многовластие.[121]

В-пятых, сейчас есть государства, повсеместно признаваемые монархиями, в которых источниками и носителями власти конституционно провозглашаются нации и одновременно во власти сохраняются монархи, причем наследственные, а правильнее сказать, «наследственные обладатели монархических статусов и титулов». Это не только такие «развитые» страны, как Испания, Швеция или Япония, но и «развивающиеся», например, Иордания, Кувейт и Марокко. Власть «обладателей» часто, как сказано, не сакрализована, более того, они подчас конституционно объявляются «представителями наций»[122]. О какой непроизводности монаршей воли здесь можно говорить? Да, в таких случаях имеет место формальное единовластие. Но не «монарха», а нации.[123]

Также нужно напомнить о случаях референдумного «подтверждения» монархического правления, «республиканского переучреждения» монархии (в Норвегии – в 1905 г., в Люксембурге – в 1919 г., в Испании – в 1947 г., в Бельгии – в 1950 г. И т. д.).

Не была, кстати, редкостью в мировой практике диархия – система правления, предполагающая наличие двух равноправных или неравноправных соправителей (наследственных, выборных, назначаемых). Хазарией в VIII—X вв. Совместно правили каганы и беки. С халифами из рода абассидов в X—XI вв. Соправительствовали эмиры аль-умара и шаханшахи из рода Бувайхидов, а затем в XI—XII вв. Сельджукские султаны. А в Японии с тэнно в XII—XIX вв. Соправительствовали сэйи-тайсёгуны (при этом в XIII—XIV вв. Сэйи-тайсёгуны разделяли свою власть с сиккенами) и т. д.[124] диархический элемент мог присутствовать при «смешанном» правлении. В Спарте было два наследственных василевса (и две династии), в Риме избирали двух консулов (а затем также двух императоров – восточного и западного). Это государство имело также опыт тетрархии двух августов и двух цезарей.[125]

Сейчас диархия функционирует только в свазиленде, где есть король и нгвеньяма из рода дламини и ндловукази («королева-мать»)[126]. Но это не освобождает теоретиков от обязанности осмыслять диархические практики[127]. Увы, обычно их предпочитают отбрасывать как «всего лишь» частный случай монархии. Хотя где же здесь монархия?

3.

Очевидно, что в классические определения монархии и республики не укладывается множество конкретных моделей правления как исторических, так и тем более современных[128]. Из-за этого в историческом, юридическом и политологическом дискурсах происходит перманентная путаница. Самым простым и «невинным» выходом оказываются констатации всевозможных «исключений». Можно было бы сказать, что все они лишь «подтверждают правила». Только их в итоге оказывается настолько много, что от «правил» буквально ничего не остается. Петр сапронов так разграничил «природы» монарха и республиканского президента: «Царственность и божественность никогда целиком неразводимы. Ничего подобного о президентской власти как раз сказать невозможно. Она представляет собой чисто человеческую реальность. […] При этом по-настоящему существенно не избрание президента само по себе, а то, что источником его власти мыслятся избиратели или те, кого они, в конечном счете, представляют. Ведь, вспомним об этом, избирать могли и царей. Их избрание, однако, вовсе не означало, что источник царской власти – в избирателях. Их избрание могло представляться в качестве некоторого рода жеребьевки или гадания, за которым, в свою очередь, стоит воля богов. […]

Само же избрание представляло собой признание божественности того, кого божественностью отметили боги. В противоположность царю президент избирается несмотря на то, что он такой же человек, как и его избиратели, никакая сверхчеловеческая реальность за ним не стоит. В президенте избиратели самым определенным образом обнаруживают, что человеческой власти над людьми вполне достаточно».[129]

Все бы было так, не знай мы примеров «несакральных», «небогоустановленных» и «нетеократических» монархий и религиозного республиканского правления. Правильно отказывать в признании монархами тем, чья власть сугубо «наро-доустановленная» и «представляет собой чисто человеческую реальность», и тем, кто числится представителем «народа». Но как быть с республиками, которые признают, что их электораты ведомы божественной волей и / или ограничены ею? выборы в таких республиках, конечно, трудно (хотя можно) интерпретировать как признание божественности, поиск божьего избранника. Но никак нельзя отрицать здесь презумпцию «сверхчеловеческой реальности», божественной субъектности. В принципе, для верующего христианина очевидно, что любой президент – только потому президент, что Бог пожелал или допустил это.

Выход пытались найти через установление организационных различий. Например, в вопросе срочности правления главы государства: монарх правит бессрочно, а глава республики – в течение установленного срока (а потом или переизбирается, или оставляет пост)[130]. Только Венецианские дожи и северонидерландские стадхаудеры (по общему правилу до 1747 г.)[131] избирались бессрочно, то есть пожизненно[132]. Так же пожизненно избирается сейчас и Иранский рахбар[133]. А в Малайзии янг ди-пертуан агонга (СМИ иногда называют его «королем») выбирают монархи субъектов федерации[134] сроком на пять лет. Может, стоит объявить республику святого Марка и северонидерландские республики, а заодно исламскую республику Иран монархиями, Малайзию – республикой, или вновь сослаться на «исключения»? а как тогда быть с многочисленными прецедентами пожизненных президентств[135]? Если серьезно, то вопрос о срочности / бессрочности правления главы государства представляется, мягко говоря, не самым важным.

Еще указывают, что в монархиях игнорируют принцип разделения властей либо соблюдают его в неполном объеме и монархи сочетают законодательную и исполнительную (а иногда и судебную) компетенцию. А для республик этот принцип якобы «свят». С этим можно было бы согласиться, если бы, например, Конституция Королевства норвегии не вверяла королю только исполнительную власть, а испанская и японская конституции не помещали «монархов» над всеми ветвями власти. И если бы заодно принцип разделения властей исповедовали Швейцария и социалистические республики – СССР, Китай и пр. Это все тоже «исключения», конечно…

Еллинек, проанализировав практику XIX в., предложил считать наиболее существенным признаком монархической системы правления невозможность изменения конституционного строя без персонального согласия монарха. А там, дескать, где конституция может быть изменена помимо или вопреки воле главы государства, – как бы он ни назывался – там монархии нет[136]. Тут же вставал вопрос о французской Конституции 1791 г., которая свела компетенцию короля к руководству исполнительной властью и установила, что конституционные поправки не нуждаются в королевской санкции. Всегда считалось, что с монархией Франция порвала в 1792 г., когда несчастного Луи XVI свергли и заключили в тюрьму и национальный конвент провозгласил республику. Еллинек, предвидя такой упрек, утверждал, что еще в 1791 г. была учреждена «республика с наследственным главой государства»[137]. Возражений нет. Только как быть, если конституция не может быть изменена без согласия главы государства, наследственного или выборного? Значит ли это, что перед нами монархия? в современных еллинеку «образцовых» республиках – американской, французской – конституции могли изменяться без участия глав государств. Сейчас ситуация другая. Да, права вето на конституционные поправки лишен, например, шведский король. Его действительно можно не считать монархом. Зато российская Конституция не может быть изменена без согласия президента. И индийская, и, кстати, современная французская, и т. д.

Я не призываю вовсе отказаться от разделения государств на монархии и республики. Лишь предлагаю признать это разделение, как уже сказано, относительно условным. Да, Федеративную республику германию нельзя назвать монархическим государством, а султанат Бруней – республиканским. Однако это предельно «чистые» примеры. А если привести другие, «менее чистые»? на самом деле, затруднительно относить к монархиям те же Испанию, Швецию или Японию, а к республикам – Объединенные Арабские Эмираты и пр. Точнее, отнести можно, но все же непонятно, на каком основании следует говорить о монархии применительно к упомянутым национальным государствам. Только потому, что в одном есть наследственный король, а в другом тэнно? и как считать республикой государство, президента которого выбирают семь эмиров[138]? опять же только потому, что этот глава – президент? в последнем случае, правда, уместно вспомнить о германской «республике династий» 1867 – 1918 гг..[139]

Кстати, мне не раз доводилось слышать от коллег, что монархии и республики надо различать именно по наименованиям глав государств. Мол, они бывают «монархические» и «республиканские». И там, где есть король или султан, – монархия, а там, где есть президент и т. п., – республика. Это чистая профанация. С содержательной точки зрения наименование (титул), как правило, не имеет существенного значения. Главное же не наименование, а компетенция. Иной президент или премьер имеет кратно больше полномочий, чем какой-нибудь король. Тем более, если этот король – «ограниченный», «конституционный».[140]

По моему мнению, возможны три подхода. Можно вообще не использовать никакие доктринальные критерии и принимать во внимание только самоопределение государства. Упрощенно, если государство называет себя монархией, так или иначе фиксирует это в своих правовых актах, то оно есть монархия, если называет себя республикой – то республика. Можно ссылаться на существование гибридных, «смешанных» форм, то есть различных «монархических республик» и «республиканских монархий». Или можно, презюмируя отсутствие единства формальной и фактической организации власти, на основе гибких критериев выделять «фактические монархии» в числе республик и «фактические республики» в числе монархий. Нередко так и поступают: отсюда, например, утверждения о том, что Рим в эпоху принципата был «фактической монархией», а речь Посполитая – фактической республикой. Есть достаточно причин считать «фактической монархией» Корейскую народно-демократическую республику, а соединенное Королевство Великобритании и северной Ирландии – фактической республикой и т. д.

Три этих подхода с научной точки зрения вполне конструктивны, но, как говорится, небезупречны. Поэтому все же необходимо выработать альтернативную классификацию форм правления.

К этому подталкивает и несводимость к «классическим» парламентским, президентским или смешанным республикам социалистической республики, исламской республики (в Иране), джамахирии (в Ливии). В этой несводимости мы далее убедимся.

Несомненно, новые правила нужно формулировать, основываясь на тщательном анализе и учете всех «исключений» из правил действующих. Исключение же не просто подтверждает правило, оно может и должно выступать источником правила.[141]

Есть, конечно, соблазн элементарно дополнить перечень «неклассических» республик монархией, опираясь на авторитет Бодена, Руссо или Канта. Но все же представляется, что отнюдь не любая монархия может характеризоваться как «res populi» и т. д. (в том числе поэтому я и не призываю отказаться от разделения форм правления на монархические и республиканские). И есть государства, правление в которых нельзя назвать ни республиканским, ни монархическим. Военная тирания в Мьянме (Бирме) – очень показательный пример. Противопоставлять «абсолютные» монархии и тирании «классическим» и «неклассическим», в том числе «монархическим», республикам, конечно, допустимо. Однако, с одной стороны, нельзя все же игнорировать укорененность определения республики как «немонархии». С другой – новую классификацию форм правления лучше сделать в подлинном смысле альтернативной, не используя понятия монархии и республики.

4.

Не претендуя на всеохватность и отказываясь от выделения единого критерия, опираясь исключительно на практику современных государств (но также учитывая традицию различения парламентских, президентских и смешанных республик), предлагаю выделять девять форм правления:

1) тираническая;

2) деспотическая;

3) парламентско-правительственная;

4) парламентская;

5) президентская;

6) президентско-парламентская;

7) централистская;

8) богословская;

9) «народная» («государство масс»).

Все формы, за исключением первых двух, предполагают активную субъектность наций и «народный суверенитет». В тираническом государстве они, собственно, не отрицаются, но «временно ограничиваются». Хотя противопоставлять деспотические государства всем остальным или объединять все «недеспотические» в одну группу считаю излишним, поскольку различия между ними достаточно существенны. Можно разве что объединять в одну группу формы правления, основанные на классических принципах разделения властей и парламентаризма, – парламентско-правительственную, президентскую и президентско-парламентскую.

Тираническое государство (тирания). Тираном (греч. τύραννος) с античных времен именуют правителя, получившего власть незаконным путем, захватившего ее[142]. В современном контексте тирания – правление, не основанное ни на традициях, ни на конституционном праве, ни на «воле нации», учрежденное и поддерживаемое только силой. Сейчас тираническое правление действует в Мьянме (Бирме) и некоторых других государствах. Современная тирания – почти всегда военная[143]. Вся полнота власти в той же Мьянме принадлежит «самоназначенной» директории, состоящей из военных (государственному совету мира и развития[144]), ее председатель является главой государства. Она назначает правительство и его главу. Парламента нет. Согласно официальной доктрине директория готовит нацию к созданию республики.[145]

Деспотическое государство (деспотия). Напомню, что слово «деспотия» (греч. δεσποτία – неограниченная власть) исходно не имело негативного значения. В деспотическом государстве верховная власть обычно имеет божественный источник и принадлежит либо наследственному правителю (Бруней, Катар), либо наследственному правителю и правящему роду (Саудовская Аравия[146], а также Оман[147]), либо нескольким наследственным правителям территориальных образований (субъектов) государства и избранному ими из своего числа главному правителю (оаэ), либо выборному правителю (святой престол[148]), либо двум выборным правителям (свазиленд). С одной стороны, власть правителя (правителей, правящего рода) считается неограниченной или минимально ограниченной. Соответственно, парламент, иной представительный орган либо отсутствует, либо его роль незначительна. Правитель (правители) концентрирует в своих руках законодательную и исполнительную власть. С другой стороны, он (они) все равно в любом случае так или иначе ограничен религиозными и правовыми (включая международные) нормами, обычаями, традициями и представлениями о долге правителя. Следовательно, о деспотии в полном смысле слова заявлять, конечно, не приходится. Но я все же полагаю нужным называть такие государства деспотическими. Обычно их относят к «абсолютным» монархиям. Однако в некоторых из них нет даже номинального единовластия (оаэ, свазиленд), не говоря уже о том, что абсолютное единовластие невозможно[149]. Поэтому, выбирая между условностью неограниченной власти правителя и условностью его абсолютного единовластия, разумнее отдать предпочтение первой. В противном случае придется вводить какое-то совершенно новое понятие, а это, пожалуй, излишне.

Что касается «дуалистических монархий»[150], то есть бывших деспотий, в которых источниками и носителями власти объявили нации, но компетенция наследственных правителей осталась весьма и весьма значительной (Бахрейн, Иордания, Кувейт, Марокко, вскоре этот перечень должен пополнить Бутан), то их надо характеризовать как постдеспотические государства. Постдеспотическая форма правления, определенно, не отдельная самостоятельная форма, а производная и переходная. Если принципиально изменилась принадлежность власти, то объективно должно происходить перераспределение властной компетенции от наследственного правителя к органам, формально представляющим нацию (при условии, что этот процесс не будет прерван переворотом или революцией). Должен произойти переход к парламентско-представительному правлению (при этом может дойти до полной ликвидации «монархического» элемента, так произошло в 2007 – 2008 гг. В Непале). Хотя, несомненно, могут реализовываться и другие сценарии[151]. Переход может затянуться надолго, но «переходная» сущность этой формы правления не изменится.

Парламентско-правительственное государство. В таком государстве власть исходит от нации и ей принадлежит, правление основано на принципах разделения властей и парламентаризма. Верховенством в системе власти обладает парламент, целиком или частично избираемый гражданами на прямых выборах, и правительство. Глава государства – 1) либо а) наследственный или б) выборный «конституционный монарх» (Испания, Малайзия, Королевство Нидерланды, Таиланд, Япония), 2) либо должностное лицо, избираемое а) парламентом (Греция, Израиль, Турция), б) специально образуемой коллегией (в Германии президента избирает Федеральное собрание, состоящее из членов Бундестага и делегатов ландтагов, в Индии – коллегия выборщиков, состоящая из выборных членов Парламента и законодательных собраний штатов, в Италии главу государства выбирают на совместном засеДании обеих палат парламента, в котором участвуют делегаты от областных ассамблей) или в) гражданами (Австрия). Формальным главой исполнительной власти является либо глава государства (Индия[152]), либо глава правительства (Япония). Последний всегда выступает реальным главой государства и исполнительной власти. Допустим, впрочем, и некий дуализм главы государства и главы правительства в том случае, если у первого имеется не только существенная властная компетенция, но и возможность реализовывать ее самостоятельно от правительства (Греция до конституционной реформы 1986 г.). Глава государства в обязательном порядке назначает главой правительства лидера партии или партийной коалиции, имеющей парламентское большинство (в Германии главу правительства избирает парламент). Правительство формируется из представителей партии или коалиции, имеющей парламентское большинство, они могут совмещать или не совмещать работу в правительстве и членство в парламенте. Данные правила прописываются нормативно или не прописываются, но логически выводятся из конституционных положений об ответственности правительства перед парламентом, о парламентском доверии правительству как обязательном условии его работы. За выборами нового состава парламента или палаты парламента, избираемой на прямых выборах, следует формирование нового правительства. В случае утраты доверия парламента правительству надлежит уйти в отставку. Глава государства не имеет права самостоятельно отставлять правительство. Но в особых случаях может распускать парламент или одну из его палат (в том числе по просьбе главы правительства). Парламент – опять же в особых случаях – может отстранять выборного главу государства или даже смещать наследственного. Остается добавить, что в современной терминологии подобные государства именуются парламентскими республиками или парламентскими монархиями.

В соединенном Королевстве, «колыбели парламентаризма» и «первой конституционной монархии», бывшим и остающимся образцом для многих парламентско-правительственных государств, сохраняются серьезные «номинальные» пережитки деспотизма. Британская нация на конституционном уровне не заявляется источником и носителем власти. Конституция как единый письменный правовой акт вообще отсутствует (что есть абсолютный нонсенс). Наследственный король (королева) – не просто глава государства и исполнительной власти, у него есть и законодательная, и судебная компетенция. Более того, считается, что власть исходит от короля (королевы) – в-Парламенте и короля (королевы) – в-Совете[153]. Парламент состоит из монарха и двух палат, при этом Палата лордов (большая часть мест в которой до недавнего времени передавалась по наследству) имеет не только законодательные, но и судебные полномочия[154] и т. д. Таким образом, о разделении властей в современном понимании применительно к соединенному Королевству говорить нельзя[155]. Впрочем, главное, что согласно правовым обычаям король (королева) либо делегирует осуществление своей компетенции премьер-министру[156] и министрам, ответственным перед избираемой на всеобщих выборах Палатой общин, другим высшим чиновникам, либо действует по их рекомендациям[157] и т. д.

Другие специфические примеры парламентско-правительственного государства – Южно-Африканская Республика (юар) и Ботсвана, в которых парламенты избирают глав государств (президентов), одновременно являющихся главами исполнительной власти, главами правительств.

Парламентское государство. Единственным таким national state является Швейцария. Ее государственный опыт довольно оригинален и явно несводим к особой форме парламентской республики или, пользуясь моей терминологией, парламентско-правительственного государства. Разделению законодательной и исполнительной властей в Швейцарии предпочли их «органическое слияние»[158]. Верховная власть осуществляется двухпалатным парламентом (союзным собранием), формируемым посредством прямых и косвенных выборов. Он избирает из числа швейцарских граждан директорию (союзный совет), выступающую одновременно «коллективным главой государства» («коллективным президентом») и правительством, функционирующую на основе коллегиального принципа[159]. Согласно правовому обычаю места в директории распределяются между парламентскими партиями пропорционально количеству имеющихся у них депутатских мандатов. Также соблюдается конституционное требование равного представительства в директории языковых регионов. Директория несет ответственность перед парламентом, хотя в швейцарской Конституции прямо не предусмотрено право парламента распускать директорию или отрешать ее членов. Роспуск парламента или его палат в ней тоже не предусмотрен.

Президентское государство. В таком государстве, как и в парламентско-правительственном, и в парламентском, власть также исходит от нации и ей принадлежит и также провозглашаются принципы разделения властей и парламентаризма. Только верховенством в системе власти обладает глава государства, одновременно возглавляющий исполнительную власть, имеющий серьезные правотворческие полномочия, обычно называемый президентом. Образцовыми президентскими государствами следует считать Российскую Федерацию и Соединенные Штаты Америки. США – первое в истории президентское государство, американцы могут заслуженно гордиться стабильностью своей модели правления, в основе своей не меняющейся уже 200 с лишним лет. С другой стороны, глава российского государства имеет больше полномочий, чем его американский коллега, наше государство, что называется, «более президентское». Президентские модели приняли многие латиноамериканские и африканские государства.

Президентские государства – это президентские, а также «монопрезидентские», «суперпрезидентские», «неопрезидентские» республики в современной терминологии. Президентов нередко именуют «республиканскими монархами», «демократическими монархами». С понятными оговорками это, думается, уместно.

Главу государства избирают на выборах – прямых или косвенных (в СШАпрезидента избирает специальная коллегия выборщиков)[160]. Он формирует правительство и возглавляет его (США) либо назначает главу правительства и формирует правительство вместе с ним (Россия). Правительство, его члены несут ответственность только перед главой государства. Парламент, целиком или частично избираемый на прямых выборах, может участвовать в формировании правительства (в России – давать согласие на назначение главы правительства, в США – утверждать министров). Он также может выносить вотум недоверия правительству (Россия) или его членам (сша), но это не влечет ничьих автоматических отставок; в особых случаях парламент может запустить процедуру отстранения главы государства. Глава государства, в свою очередь, также в особых случаях может распускать парламент или одну из его палат (в США – не может).[161]

Президентско-парламентское государство. Такое национальное государство характеризуется дуализмом и взаимозависимостью главы государства (президента), избираемого на прямых выборах, и парламента, целиком или частично избираемого на прямых выборах. Главой исполнительной власти может быть как глава государства (Франция, Польша), так и назначаемый им глава правительства (Украина). Либо глава государства имеет право самостоятельно назначить главу правительства, но реализовать его на практике может лишь при наличии лояльного парламентского большинства, поскольку парламент правомочен выносить правительству вотум недоверия; в противном случае главе государства приходится назначать выдвиженца парламента (Франция). Либо глава государства имеет право самостоятельно назначить главу правительства, а тот, в свою очередь, обязан заручиться вотумом доверия у парламента, то есть опять-таки глава государства не может реализовать свое право в полной мере без лояльного парламентского большинства (Польша[162]). Либо глава государства нормативно обязан назначить главой парламента выдвиженца парламента, то есть парламентского большинства (Украина). Формирование правительства производится главой государства по представлению главы правительства (Франция, Польша) или парламентом с участием главы государства опять же по представлению главы правительства и (Украина). Правительство, соответственно, несет ответственность одновременно перед главой государства и парламентом. Выражение парламентом вотума недоверия правительству влечет его отставку. Глава государства не имеет права отставлять правительство, однако он может инициировать его отставку, обратившись к парламенту, если располагает там лояльным большинством. Парламент может отстранить главу государства (либо приостановить его полномочия до судебного решения), а тот вправе распустить парламент в особых случаях. Определенно, следует выделять президентско-парламентскую («французскую») и парламентско-президентскую («украинскую») субформы президентско-парламентского правления. Тем более что принято деление на президентско-парламентские и парламентско-президентские республики. Дуализм в президентско-парламентском государстве (смешанной республике в современной терминологии) задает предпосылки для двоевластия. Причем двоевластия даже не главы государства и парламента, а главы государства и главы правительства[163]. В этой связи допустимо говорить о президентско-правительственном государстве.

Централистское государство. Источником и носителем власти в таком государстве тоже провозглашается нация (либо ее «прогрессивная» часть). Но разделение властей и парламентаризм отвергаются, в основу правления закладывается принцип централизма («демократического централизма»), допускающий лишь разграничение функций властных органов в рамках государственной власти как неделимого целого.

Все централистские государства согласно официальным декларациям развиваются по социалистическому пути. Принятие централистской формы правления было важным составным элементом «социалистического выбора». Централистское государство, как правило, даже именует себя «социалистическим», «народным» или «народно-демократическим». В советском союзе, который был эталонным централистским государством, образцом для всех остальных, в свое время была разработана концепция «социалистической республики» («советской республики»).[164]

Высшим органом власти в централистском государстве выступает национальное представительное собрание, избираемое посредством прямых выборов (Вьетнам, Северная Корея, Куба, Лаос) или косвенных (Китай[165]). Национальное представительное собрание либо избирает свой постоянный орган, главу государства и формирует правительство (Китай, Вьетнам). Либо избирает свой постоянный орган и его председателя, одновременно являющегося главой государства и главой правительства, и формирует правительство (Куба). Либо избирает свой постоянный орган и его председателя, еще один высший орган власти и его председателя, являющегося главой государства, и формирует правительство (Северная Корея[166]). Либо избирает свой постоянный орган, главу государства, входящего в состав этого органа и с согласия собрания назначающего главу и членов правительства (Лаос). Должностные лица, избранные или назначенные национальным представительным собранием, несут перед ним ответственность и могут быть им отстранены. Роспуск национального представительного собрания не предусматривается.

Главенствующую роль в централистском государстве играет правящая партия, социалистическая или коммунистическая, составляющая часть государственного аппарата. Руководство ею и государством обычно совмещается в одних руках (в северной Корее, правда, главенствующую роль со временем стала играть армия[167]). Создание других партий либо не допускается, либо они образуют постоянную коалицию вместе с правящей партией.

Богословское государство. Такое государство в мире тоже только одно – Иран. Тамошняя модель правления, если упрощенно, основана на шиитских политических доктринах, тщательно переработанных в республиканском ключе, и теории «народного суверенитета», жестко скорректированной с учетом шиитского вероучения. Источником власти конституционно провозглашен бог. Нация «суверенно» реализует данное богом право на политическую власть. Но не произвольно (как в светских национальных государствах), а соблюдая бого-установленные нормы[168]. Принцип «религиозного народовластия» дополняется и уравновешивается принципом «велаят-е факих» («власть факиха», факих – богослов-законовед)[169]. Рецепированы принципы разделения властей и парламентаризма, впрочем, в заведомо ограниченном объеме. Глава государства (рахбар) пожизненно избирается из числа авторитетных шиитских факихов специальной коллегией (советом экспертов), члены которой, в свою очередь, избираются на прямых выборах из числа религиозно-политических и политических лидеров. Эта коллегия полномочна и смещать главу государства в особых случаях, сам он распустить ее не вправе. Парламент (исламский консультативный совет) избирается на прямых выборах и не может быть никем распущен, во всяком случае Конституция этого не предусматривает. Принятые законы подлежат одобрению законодательно-контрольного органа (совета стражей Конституции), члены которого на паритетных началах назначаются главой государства и избираются парламентом.[170]

Споры между ним и парламентом разрешаются с участием специального совещательного органа (советом по определению государственной целесообразности), формируемого главой государства. Глава исполнительной власти (президент) избирается на прямых выборах, избрание подтверждается главой государства. После формирования правительства до начала его работы глава исполнительной власти должен получать вотум доверия парламента. Глава исполнительной власти несет ответственность перед главой государства и парламентом; последний может вынести вотум недоверия правительству, а также инициировать отстранение главы исполнительной власти, при этом окончательное решение по данному вопросу принимается главой государства.[171]

«Народное» государство («государство масс», джамахирия). Опыт создания такого государства также уникален. Но и его не следует игнорировать. В Ливии (Великой Социалистической Народной Ливийской Арабской Джамахирии) отвергаются не только разделение властей и парламентаризм, но и «народное представительство»[172]. Источник власти – бог[173], но принципиально не это. Страна попыталась максимально приблизиться к анархии в академическом понимании этого слова. Нация («массы») там правит «непосредственно». Все взрослое население страны участвует в местных народных собраниях (первичных народных конгрессах). Они выбирают свои секретариаты и местные исполнительные органы (народные комитеты). Из членов секретариатов местных собраний, местных исполнительных органов, а также членов секретариатов провинциальных профессиональных объединений формируются провинциальные собрания (провинциальные народные конгрессы). Те также выбирают свои секретариаты и провинциальные исполнительные органы (провинциальные народные комитеты). Властная система замыкается национальным собранием (всеобщим народным конгрессом), образуемым из членов секретариатов нижестоящих собраний, исполнительных органов, секретариатов национальных профессиональных объединений и пр. Национальное собрание избирает национальный исполнительный орган (всеобщий народный комитет), выступающий специфическим аналогом правительства. У национального собрания и национального исполнительного органа есть руководители, но они не возглавляют государство. Поскольку, повторюсь, «народное представительство» отрицается, нация правит непосредственно. «Народность» дополнительно поддерживается регулярными ротациями.

Впрочем, функции главы государства и исполнительной власти по факту выполняет «лидер революции» (Муаммар аль-Каддафи), никем не назначавшийся и не избиравшийся, никому не подотчетный. Он руководит внешней политикой, командует вооруженными силами, а также контролирует все мало-мальски важные выборы и назначения. Его директивы обязательны для исполнения и т. д..[174]

Обсуждать, какие из перечисленных форм правления «прогрессивные», а какие «архаичные», тем более какие «правильные» и какие «неправильные», совершенно бессмысленно. Теоретикам следует изучать и описывать формы и конкретные модели правления, а не давать им качественные оценки. А если же рассуждать с «политической» точки зрения, то понятно, что практически везде при необходимости можно отыскать изъяны и пороки. Равно как и достоинства, и преимущества. В данном вопросе, полагаю, лучше быть последовательным релятивистом.

Предложенная классификация не учитывает всего многообразия мирового государственного опыта. И, как уже сказано, я сознательно сконцентрировался только на современности, исключив исторические прецеденты. Это тема отдельного большого исследования, которое ждет своих авторов. Но в любом случае деление форм правления только на монархические и республиканские не может удовлетворять ни научным, ни практическим потребностям. Поэтому новая «всеобщая» классификация обязательно появится.

III Государственное устройство

Государственное устройство (устройство) – это внутренняя территориальная организация государства, внутренняя территориальная организация власти в государстве, то есть система разделения государства на территориальные образования с соответствующими статусами и порядок отношений между центральной властью и властями территориальных образований. Также можно говорить об устройстве самих территориальных образований, их внутренней территориальной организации, разделении на территориальные образования второго уровня. (нужно уточнить, что в принципе понятием устройства (государственного устройства) допустимо охватывать правление, режим и территориальную организацию государства в совокупности, но в отечественном правоведении и политологии сложилась традиция сведения устройства именно к территориальной организации.)

1.

В любом учебнике описываются две формы устройства – унитарная (лат. unus – один, unitas – единство) и федеративная (лат. foederatio – объединение). Унитарное государство имеет одну единую систему государственной власти, одну единую правовую систему, одну единую юрисдикцию, а в федеративном действуют две параллельные системы государственной власти, две параллельные системы права, две параллельные юрисдикции[175]. Федеральная и субфедеральные власти, федеральное и субфедеральные правовые системы тесно взаимосвязаны. Субъекты федерации привлекаются к решению вопросов федерального уровня, федерация участвует в решении вопросов субфедерального значения, то есть параллели пересекаются – как в геометрии Николая Лобачевского[176]. Суверенитет государства обеспечивает верховенство федеральной власти и примат федерального права.

Нужно отметить, что формы правления в федеративном государстве и его субъектах могут не совпасть, если применять традиционную классификацию. В малайзийской «парламентско-монархической» федерации есть монархические штаты и есть штаты, в которых власть организована «немонархически» (в которые янг ди-пертуан агонг по представлению премьер-министра назначает губернаторов). Республика ОАЭ является федерацией «абсолютных» монархий. Если же использовать мою терминологию, то все становится на свои места. Правление в Малайзии на федеральном и субфедеральном уровне – парламентско-правительственное (как правители штатов с монархическими титулами, так и губернаторы назначают главными министрами лидеров парламентского большинства), а в оаэ – деспотическое.

Протофедеративные и даже вполне федеративные практики были известны с очень давних времен. Устройство многих древних и средневековых империй, в том числе римской и священной римской (в отдельные периоды), можно назвать, пусть и достаточно условно, федеративным и т. д. Эти практики осмыслялись, однако никаких теорий двухуровневого государства не сложилось.

Доктрина федеративного устройства появилась только в XVIII в. – ее источниками стали, во-первых, кальвинистское богословие и кальвинистская же политическая теория, проникнутые идеями автономии, договорного сотрудничества и союзного объединения (именно поэтому первым федералистом давно считается ярый кальвинист Альтузий, который описывал «правильно» устроенное государство как многоуровневую договорную ассоциацию, включающую не только провинции, но и города, общины, гильдии, семьи, обладающие соответствующей автономией); во-вторых, политическая практика священной римской империи[177] и особенно Швейцарской и нидерландской конфедераций. Последние постепенно двигались от межгосударственного объединения к государственному (напомню, что в северонидерландских республиках и ряде швейцарских кантонов кальвинизм тогда был господствующей конфессией).

Монтескье (не кальвинист, а деист) предложил понятие «la république federative». «Cete forme de gouvernement est une convention par laquelle plusieurs corps politiques consentent à devenir citoyens d’un État plus grand qu’ils veulent former» («Эта форма правления есть договор, посредством которого несколько политических организмов обязываются стать гражданами одного более значительного государства, которое они пожелали образовать»)[178]. Он считал, что республика, аристократическая или демократическая, возможна только в территориально небольшом государстве. А чтобы защитить себя от экспансии монархов, ему следует объединяться с другими республиканскими государствами. Но при этом не сливаться полностью, а сохранять автономию. (священную римскую империю Монтескье тоже относил к федеративным республикам, но настаивал, что она менее совершенна, чем нидерландский и швейцарский союзы, поскольку в нее входят монархии.)

Первой современной федерацией стали сша. В Северной Америке кальвинисты (пуритане) исторически имели сильные позиции, среди тамошних элит были весьма популярны идеи Монтескье. А главное – 13 мелких states, отложившись от Великобритании и добившись независимости, со временем пришли к необходимости государственного объединения. Федеративное устройство установила Конституция, принятая в 1787 г.[179]. В ее тексте отсутствуют слова «federal» и тем более «Federation», говорится лишь о «Union» (союзе). Причем «союзом», напомню, называлась и конфедерация штатов, существовавшая до 1787 г. Но в американской политической публицистике того времени центральная власть (в том числе «до-конституционная») нередко характеризовалась как «federal», сторонники ее усиления (Александр Гамильтон и пр.) именовались «Federalists», позднее они объединились в Federalist (Federal) Party и т. д. Довольно быстро сложилась практика использования слова «федерация» как официального синонима «союза». Однако Швейцарская федерация, образованная в 1848 г., продолжала называть себя «конфедерацией» (и Eidgenossenschaf – «клятвенным товариществом»); федерация в Германии, созданная в 1867 г., именовалась северогерманским союзом, а затем германской империей[180]. Немецкие ученые разрабатывали доктрину «союзного государства». Позже союзы формировались из бывших британских колоний и протекторатов и т. д. Приоритет «федеративной» терминологии окончательно утвердился в мировой науке и журналистике лишь в XX в.

Научная библиография по теории и практике федеративного устройства поистине бесконечна. В течение прошлого века, особенно его второй половины, были опубликованы сотни книг и многие тысячи статей. В то же время теория унитарного устройства практически не разрабатывалась и не разрабатывается, унитарная практика обобщается и анализируется лишь поверхностно, обзорно и едва ли не исключительно «на контрасте» с федеративной. Объяснений тому три. Во-первых, правоведам и политологам просто-напросто «интереснее» федерализм – он сложнее, «многограннее» унитаризма. Во-вторых, германская и американская юриспруденция, политология и политическая философия, давно разрабатывающие федеративную тематику, пользуются в мире большим авторитетом. Ученые из многих стран следуют в фарватере, прокладываемом своими коллегами из ФРГ и США. В-третьих, западные правительственные и неправительственные организации, в том числе, конечно, американские и немецкие, тратят много сил и средств ради популяризации, пропаганды и посильного распространения тамошних политических идей и практик. Это один из элементов sof power. Естественно, продвигается и федеративный опыт, это продвижение предполагает поощрение соответствующих научных исследований.

2.

Дальнейший разговор об устройстве будет бессмысленным, если не уточнить ряд смежных понятий. В первой главе речь шла о государстве, в том числе как о территориальном образовании. Но, безусловно, не любое территориальное образование есть государство. Собственно, обычно о территориальных образованиях говорят скорее как о составных частях государств. В этом смысле территориальное образование есть совокупность: 1) народонаселения – части народонаселения государства, части нации; 2) территории – части территории государства; 3) публичной власти. Последняя может выступать прямым продолжением центральной, то есть общегосударственной, власти (ею назначаться) и может быть обособлена (выборностью и пр.) и реализовывать компетенцию, выделенную центральной властью или оставленную на территориальном уровне (при формировании государства путем объединения государств, территориальных образований, присоединения территории к государству).

Территориальное образование государства несуверенно. Оно, по общему правилу, не провозглашает формальный суверенитет и не претендует на фактический. Исключения возможны в процессе разделения государства[181], его распада[182], отделения[183] или отторжения части его территории[184], не завершившихся международным признанием попыток конституирования государственного статуса.[185]

Территориальные образования можно делить на государственные, автономные и административные.

Государственные (государствоподобные) территориальные образования пользуются государственностью, всей полнотой власти вне пределов ведения государств и полномочий государств в пределах совместного ведения, им принадлежит остаточная компетенция (поэтому-то и говорится о «подобии государству»), что фиксируется конституционными актами государств, а также обычно и конституционными актами государственных образований и / или конституционными договорами государств и государственных образований.

Автономные территориальные образования наделены автономией, то есть самостоятельны в пределах, установленных конституционными и / или законодательными актами государств и / или договорами государств и автономных образований. Автономии часто имеют собственные конституционные акты, утвержденные центральной властью. Остаточная компетенция относительно автономий закрепляется за государством.

У административных территориальных образований нет своих конституционных актов, их статус определяется только актами государства. Они строго подчинены центральной власти.

Статус и границы государственных образований не могут быть изменены без их согласия. Применительно к административным и автономным образованиям какого-то единого правила не существует, в одних государствах они реорганизуются и ликвидируются односторонними решениями центра, в других такие реформы требуют согласия населения и / или органов власти территорий.

Моделей организации власти в административных и автономных образованиях довольно много, их описание заняло бы слишком много места. Отмечу лишь, что их органы и должностные лица образуют единые системы власти вместе с органами и должностными лицами центральной власти. Но если органы и должностные лица автономных образований заведомо обособлены организационно и компетенционно, то органы и должностные лица административных образований «вертикализированны». У государственных образований есть собственные системы государственной власти.

При этом в любом территориальном образовании непосредственно действуют органы и должностные лица центральной власти.

Предложенные определения, конечно, условны и потому довольно несовершенны. Во-первых, в принципе ведь любое территориальное образование автономно от государства, от центральной власти. Государственные образования в теории должны бы быть «максимально автономны», административные минимально, а собственно автономные располагаться где-то «посредине»[186]. Однако, во-вторых, на практике государственные образования могут оказываться менее самостоятельными, чем автономные. Еще раз повторю: за государственными территориальными образованиями конституционно (договорно) закрепляется все, что государство не забирает (не оставляет) себе. А автономным образованиям государство по закону или договору, иногда по конституции отдает (оставляет) строго то, что считает нужным. В этом основное различие между государственностью и автономией (собственно автономией). Но в одном случае государство может забрать себе компетенции, ресурсы и пр. «по максимуму», следовательно, государственным образованиям достанется «минимум». И это, естественно, не отменит их государственности. А в другом, напротив, государство способно передать автономным образованиям «максимум» Что не сделает автономии государственными образованиями.

Возможны и комбинированные варианты. Так, Сянган (Гон-гонг) и Аомэнь (Макао), в прошлом владения, соответственно, Соединенного Королевства и Португалии, после передачи КНР стали его особыми административными районами (оар). В отношении обоих оар применяется принцип «одна страна – две системы», из которого следует их практически полная самостоятельность во всех вопросах (включая право окончательного судебного решения) кроме обороны и внешних сношений, а также организации районной законодательной и исполнительной власти. Но сам статус Сянгана и Аомэня определен китайскими основными законами, своих конституционных актов у них нет. Законодательные советы ОАР формируются на основании актов центра. Главы администраций предварительно избираются специальными коллегиями[187], а затем назначаются государственным советом КНР[188]. Налицо сочетание элементов автономии и государственности.

Тем не менее территориальные образования все же следует стараться разделять на государственные, автономные (собственно автономные) и административные. Лучше использовать эту условную классификацию, чем не использовать никакой.

3.

Принято считать, что унитарное устройство предполагает разделение государства на административные образования (регионы во Франции, лены в Швеции, илы в Турции, останы в Иране), а федеративное – на государственные, имеющие статус субъектов федерации (кантоны в Швейцарии, земли в Австрии и Германии, штаты в Бразилии, Венесуэле, Мексике). В унитарных государствах также могут быть автономные образования (Фарерские острова в Дании, Аландские острова в Финляндии, Корсика во Франции). Но государственный опыт намного разнообразнее и интереснее и часто не укладывается в унитарно-федеративную схему.

К примеру, Испания, будучи официально унитарным государством, целиком состоит из автономных образований.

Они так и называются: автономные сообщества (сomunidades autónomas). Исторически Испания делилась на административные образования – провинции. Конституция 1978 г.[189] провозгласила курс на автономизацию и установила, что провинции, объединенные общей историей и культурными традициями, связанные экономически, вправе образовывать автономные сообщества. Отдельные провинции, «представляющие историческую региональную единицу», и островные территории тоже могли стать автономными сообществами. В итоге их получилось 17[190]. Статуты автономных сообществ законодательно утверждены государством и составляют часть испанского законодательства[191]. Реорганизовывать и ликвидировать автономные сообщества в одностороннем порядке государство не вправе. В Конституции достаточно подробно описана сфера исключительного ведения государства и пределы ведения автономных сообществ, в рамках которых в статутах должна быть установлена сфера исключительного ведения каждого автономного сообщества. Также указано, что вопросы, конституционно не отнесенные к ведению государства, могут быть закреплены в ведении автономных сообществ статутами, а вопросы, не включенные статутами в ведение автономных сообществ, относятся к ведению государства. Правовые акты автономных сообществ, принятые по вопросам их ведения, имеют приоритет над правовыми актами государства. Но право государства всегда дополняет право автономных сообществ. Также государство может в особых случаях издать законы по вопросам исключительного ведения автономных сообществ. В каждом автономном сообществе согласно Конституции есть выборная законодательная ассамблея и ответственный перед ней правительственный совет (орган исполнительной власти), председатель которого избирается ассамблеей из числа своих членов и утверждается королем. Также есть назначаемый правительством представитель, руководящий государственной администрацией на территории автономного сообщества и координирующий ее деятельность с деятельностью органов власти автономного сообщества. Если автономное сообщество «не выполняет обязательств», налагаемых на него Конституцией и законами, или «действует образом, который серьезно противоречит общим интересам Испании», то после предварительного требования к председателю автономного сообщества в случае, когда оно не будет удовлетворено, «Правительство может принять меры к тому, чтобы заставить такое сообщество выполнить указанные обязательства, либо принять меры, необходимые для защиты общегосударственных интересов»[192]. В Италии 15 областей и пять автономных областей[193]. Их учредила Конституция 1947 г.[194]. Нет смысла в описании тогдашнего устройства, остановимся на современном, установленном реформой 2001 г. Области имеют свои статуты, которые не нуждаются в утверждении центральной властью[195]. Конституционно определены сферы «исключительного законодательства» государства и «конкурирующего законодательства» государства и областей. «Конкурирующее законодательство» по-итальянски означает, что государство фиксирует принципы регулирования, а области законодательствуют, следуя им. Указано, что областям «принадлежит право законодательной власти в какой-либо области, специально не закрепленной за государством». Автономные области также законодательствуют по отдельным вопросам, входящим в сферу «исключительного законодательства» государства. Центр не может реорганизовать или ликвидировать область односторонним решением. Население области избирает областную ассамблею и председателя областного совета (исполнительного органа). Председатель совета назначает его членов. Контроль за всеми ими обеспечивает правительственный комиссар. Областная ассамблея может быть распущена декретом президента из-за неработоспособности ввиду отсутствия консолидированного большинства, по соображениям национальной безопасности и т. д. Правительство также может замещать органы власти областей, в том числе «когда такое замещение диктуется необходимостью защиты юридического единства или экономического единства». Определенно можно говорить о том, что итальянские области сейчас – это полуавтономные-полугосударственные образования.[196]

Осмысливая устройство Италии и Испании, государствоведы предложили новую форму устройства – региональную (или регионалистическую, регионализированную)[197]. Иногда к региональным государствам причисляют Португалию, чьи регионы согласно Конституции 1976 г. Также довольно самостоятельны, юар, в 1994 г. преобразовавшуюся из федерации в унитарное государство, но оставившую своим провинциям изрядную самостоятельность[198] и пр., а также Бельгию периода 1970 – 1993 гг. Есть мнение, что региональное устройство представляет собой «временный этап» на пути к федерации. Основания для этого имеются, ведь Бельгия в 1993 г. преобразовалась в федерацию. Хотя с учетом опыта юар впору говорить о «временном этапе» и на противоположном пути.

О региональной форме устройства часто вспоминают при анализе реформ устройства Соединенного Королевства 1990 – 2000-х гг., так называемой деволюции[199]. Для constituent countries (составляющих стран) Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии созданы «индивидуальные» автономные модели[200]. Так, Scotish Parliament (Pàrlamaid na h-Alba), воссозданный в 1998 – 1999 гг.[201], имеет право законодательствовать по любому предмету ведения, если он не «зарезервирован» за Парламентом Соединенного Королевства (и если, конечно, соответствующий вопрос не урегулирован международным правом или правом ес)[202]. Но последний вправе законодательствовать в отношении Шотландии не только по «зарезервированным» предметам ведения, но и по «незарезервированным»[203]. Перечень «зарезервированных» предметов ведения может быть изменен (как расширен, так и сокращен) приказом-в-совете в любое время. Все шотландские билли требуют королевского согласия. Государственный секретарь по делам Шотландии (член правительства) может запретить представлять билль монарху, если сочтет, что он выходит за рамки компетенции шотландского Парламента. В целом аналогичная модель разработана для северной Ирландии. Национальная ассамблея Уэльса полномочна принимать «вторичные законы», адаптирующие законы UK (не любые, а принятые по четко перечисленным предметам ведения) и не нуждающиеся в утверждении центральной властью (та может лишь оспорить их в судебном порядке). Ассамблея также непосредственно участвует в законодательном процессе в Палате общин и т. д. Отмечается тренд к дальнейшему повышению самостоятельности «субъектов Королевства», в перспективе не исключена и деволюция Англии. Есть пример и федеративного государства, состоящего из автономных образований. Индия в своей Конституции 1950 г.[204] заявляет себя федерацией, «союзом штатов». Сейчас их 35. При этом штаты, субъекты союза, создаются, реорганизуются и упраздняются законами, принимаемыми союзным Парламентом без их согласия. Своих конституционных актов штаты (за исключением Джамму и Кашмира) не имеют. В Конституции закреплен перечень предметов ведения, по которым законодательствуют легислатуры штатов. Но в ряде случаев по ним вправе законодательствовать и Парламент. Более того, за последним закреплено исключительное право издавать законы по любому вопросу, не упомянутому в перечнях предметов ведения штатов и конкурирующего ведения союза и штатов. Законодательная власть в штате осуществляется легислатурой, которую составляет губернатор, назначаемый президентом союза по рекомендации союзного правительства[205], и законодательное собрание или губернатор, законодательный совет и законодательное собрание. Члены законодательного собрания избираются на прямых выборах, члены законодательного совета назначаются губернатором и избираются законодательным собранием и специальными коллегиями. Исполнительную власть возглавляет губернатор. Существуют правительства штатов, ответственные перед законодательными собраниями. Главным министром губернатор назначает представителя партии, имеющей большинство в законодательном собрании, министров для назначения губернатору подбирает главный министр. На практике главный министр и совет министров играют ключевую роль, большинство решений губернатор принимает по их рекомендации (в штатах же копируется парламентско-правительственная форма правления, действующая на союзном уровне)[206]. Однако не следует игнорировать право губернатора (как назначенца центральной власти) отправлять главного министра и министров в отставку а также распускать законодательные собрания в контексте устройства (а не правления). Нужно отметить и подробнейшую конституционную регламентацию деятельности штатов и, разумеется, возможность принятия президентом полномочий губернаторов и советов министров, а Парламентом – полномочий легислатур целиком.

Закономерен вопрос: можно ли вообще признавать индию федеративным государством, если ее штаты – автономные образования, а не государственные? ведь нет же второй системы государственной власти. Следовательно, нет и федерации. С одной стороны, федерации действительно нет. Но с другой стороны Индия же самоопределяет себя как федерацию, а свои штаты как субъекты федерации. Это придает ее штатам квазигосударственность, или, если угодно, квазигосударственную автономию.

Впрочем, все же не следует считать федерацией любое государство, объявляющее себя федеративным. Характерен пример Танзании (объединенной республики Танзании), созданной в 1964 г. Объединением Танганьики с Занзибаром и Пембой. Танганьики как территориального образования не существует, ее территория разделена на 21 область, ими непосредственно «унитарно» управляют танзанийские органы власти. А у Занзибара и Пембы есть своя Конституция[207], свой парламент и т. д. По моему мнению, Танзания – унитарное государство, включающее автономное образование Занзибар и Пемба. Мьянманское государство официально называет себя Союзом Мьянма, однако в действительности оно тоже устроено унитарно.

Возможно также, что государство официально не самоопределяется как федеративное, но по всем признакам является именно таковым. Королевство Нидерланды, согласно статуту 1954 г.,[208] состоит из собственно Нидерландов, арубы и нидерландских Антильских островов[209]. Все они обладают государственностью. В этой связи Королевство Нидерланды, несомненно, нужно включать в число федераций (обычно этого не делают). Нельзя не обратить внимания на такую особенность: монарх из Оранско-Насаусской династии стоит во главе как федерации (Королевства), так и всех трех ее субъектов (на Арубе и нидерландских Антильских островах его представляют губернаторы).

Территориальные образования, входящие в состав федеративных государств, могут не иметь статуса их субъектов. В той же индии есть семь союзных территорий, к ним относится и национальная столичная территория дели[210]. (вообще же столицы выделены в отдельные территориальные образования во многих федерациях, в частности, в Бразилии, Мексике, Нигерии, сша. А в Малайзии выделены старая и новая столицы Куала-Лумпур и Путаджая и оффшорный финансовый центр Лабуан.)

В состав СШАпомимо 50 штатов[211] со статусом субъектов Федерации и округа Колумбия (Вашингтон) входят около 300 автономных индейских резерваций и островные государственные и автономные образования в тихом океане и Карибском море со статусами unincorporated organized territories (невключенных организованных территорий)[212] – Марианские острова, Пуэрто-Рико и др. И unincorporated unorganized territories (невключенных неорганизованных территорий) – американское Самоа, Мидуэй и др.[213]. В XVIII—XIX вв. значительную часть United States составляли владения со статусами incorporated unorganized territories («включенные неорганизованные территории») и incorporated organized territories («включенные организованные территории»), постепенно они преобразовывались в штаты[214]. В этой связи уместно заметить, что долгое время СШАбыли по факту полуфедерацией – одна половина официально федеративного государства представляла собой реальную федерацию, но другая была организована на унитарных началах.

В унитарном государстве могут состоять не только автономные, но и государственные образования. От Узбекистана государственно обособлена «суверенная республика» Каракалпакстан[215], от Дании – Гренландия. Коронные владения остров Мэн, Джерси и Гернси формально не включены в соединенное Королевство, но поскольку они находятся под его суверенитетом, подчиняются некоторым его законам и т. д., то их все же нужно рассматривать как государственные образования в составе UK. Вероятно, со временем государственными образованиями станут Шотландия, Уэльс и Северная Ирландия. Правда, тогда унитарность Соединенного Королевства будет, мягко говоря, поставлена под вопрос.

4.

Очень часто в качестве «квалифицирующих» признаков федеративных государств указывают наличие двухпалатного парламента, одна из палат которого формируется как «представительство» субъектов федерации и двойного гражданства (федерации и субъектов федерации), а также выборность глав исполнительной власти субъектов федерации. Делать этого не нужно. Германский Бундестаг – однопалатный. Довольно часто Бундесрат, который составляют представители правительств земель, называют «верхней палатой парламента фрг». Но таковой от этого он, естественно, не становится. Однопалатный парламент и у Венесуэлы. В оаэ имеется лишь однопалатный законосовещательный орган (Федеральный национальный совет). Зато в парламентах унитарных Казахстана, Франции, юар и др. Есть вторые «региональные» палаты. В Королевстве Нидерланды нет федерального парламента, у Нидерландов, устроенных унитарно, парламент двухпалатный. Что до двойного гражданства (или подданства), то его нет во многих федерациях – например, в Австралии, в Малайзии, в индии, в Канаде, в России. Германские земли правомочны вводить свое гражданство, но не вводят. А вот Узбекистан с Каракалпакстаном ввели каракалпакстанское гражданство. Губернаторы американских, бразильских, нигерийских штатов избираются населением, однако избираются и губернаторы японских префектур, индонезийских провинций. В Австрии и Германии глав правительств земель (ландесгауптманов, министров-президентов и бургомистров) избирают ландаги. В России глав республик, краев, областей и пр. Назначают региональные парламенты по представлению президента. Оаэ, как уже говорилось, – федерация деспотий.[216]

Субъектам федераций нередко приписывают обладание некоей учредительной властью. Логично в этой связи также пробовать усматривать ее и у государственных образований в составе унитарных государств. Но учредительная власть производна от формального суверенитета. Несомненно, федеративное или унитарное объединение государств либо присоединение государств к другому влечет утрату формального суверенитета объединившихся или присоединившихся государств, а значит, и утрату ими учредительной власти. При создании федерации «сверху», то есть путем наделения государственностью прежде административных, автономных образований или признания за ними государственности, тем более бессмысленно говорить о какой-либо учредительной власти субъектов федерации. Право на сецессию (закреплявшееся, в частности, за союзными республиками в ссср) есть право на восстановление или получение формального суверенитета, на восстановление или получение учредительной власти.[217]

Еще одно общее место – тезис об «обреченности на федерацию» территориально крупных и полиэтнических государств. Действительно, из десяти самых крупных государств мира восемь имеют федеративное устройство – Россия, Канада, сша, Бразилия, Австралия, Индия, Аргентина, Судан[218]. Однако нельзя оставлять без внимания унитарные Китай и Казахстан. Как и карликовые федерации типа союза Коморских островов. Полиэтнические государства тем более не всегда устроены федеративно (Индонезия, юар), а федерации не всегда полиэтничны (Австрия). Кроме того, федеративные модели, целиком основанные на этническом принципе, – советская, югославская, чехословацкая, – оказались нежизнеспособными. Бельгия, единственная современная этнофедерация[219] (валлоно-фламандская), вряд ли просуществует долго.

Исторический выбор федеративного либо унитарного устройства зависит от разных факторов, к числу которых относятся и размер территории, и этническая структура нации, а также этнополитическая ситуация. Но не меньшую роль играют и историческая специфика (колониальная), культурная специфика, наличие / отсутствие у территориальных образований государственного опыта, общая политическая ситуация (каковая может востребовать опоры на регионы) и т. д..[220]

До сих пор речь шла об устройстве первого уровня, но в абсолютном большинстве государств устройство двух– и трехуровневое. Территориальные образования первого уровня делятся на территориальные образования второго уровня, а те – на территориальные образования третьего уровня (в Польше воеводства делятся на повяты, повяты на гмины). Административные, автономные и государственные образования могут включать автономии второго уровня. В Китае во многих провинциях образованы автономные округа, в синьцзян-уйгурском автономном районе, например, пять автономных округов. В СССР в состав союзных республик (советских социалистических республик) входили автономные республики (автономные советские социалистические республики), автономные области и автономные округа (до 1977 г. Национальные округа).

5.

Все приведенные выше примеры, на мой взгляд, исчерпывающе доказывают, что унитарно-федеративная схема есть в своем роде «прокрустово ложе». Юристам и политологам часто приходится «подгонять» государства под довольно жесткие критерии, игнорируя или списывая на «исключения» существенные особенности их устройства. Введение отдельной региональной формы устройства несколько оздоровило ситуацию, но в целом она остается довольно противоречивой.

На мой взгляд, региональное устройство представляет собой скорее субформу унитарного устройства. Определенно, правильнее выделять централизованные и децентрализованные субформы унитарного и федеративного устройства. Оговорюсь, что приводимые ниже формулировки применимы в основном лишь к современным государствам.

Централизованное унитарное государство целиком (Иран) или в основном (Китай) состоит из административных образований. Автономии, а тем более государственные образования в них допускаются как исключения из правил.

Децентрализованное унитарное (региональное) государство состоит целиком из автономных образований (Испания, Италия) или «автономизировало» значительную часть своей территории (соединенное Королевство).

Субъекты децентрализованной федерации – полноценные государственные образования, реально самостоятельные по отношению к центральной власти (Германия, сша[221], Швейцария). Децентрализация влечет определенное обособление субъектов федерации, порой предельное, обособление правопорядков, экономик, политических режимов и пр. (у американских штатов есть даже свои правоохранительные системы, у некоторых субъектов оаэ – собственные вооруженные силы). Субъекты же централизованной федерации либо государственные образования, чья государственность предельно минимальна из-за отнесения к федеральному (и совместному федерально-субфедеральному) ведению всех ключевых вопросов, а также закрепления за федеральными властями обширных полномочий по контролю за субъектами федерации, вмешательству в их дела (Россия, Венесуэла); либо вообще автономные образования (Индия). Для централизованных федераций характерно единство правового, экономического, политического пространства, единство системы государственной власти (не единые системы, как в унитарных государствах, но тесным образом интегрированные системы федеральной и субфедеральной власти).

Очевидно, что в довольно скорой перспективе теоретикам государства придется рационализировать классификацию форм государственного устройства и, в частности, вероятно, вообще отказаться от понятия федерации, поскольку граница между федеративными и децентрализованными унитарными государствами довольно размытая. И проводят (и я сам провожу, честно признаться) ее больше «по инерции». Научных оснований здесь, прямо скажем, немного.

Нужно разделить государства на унитарные (простые) и региональные (сложные, сложносоставные, сложноустроенные). Простые – это нынешние централизованные унитарные государства, состоящие целиком или в основном из административных образований. А региональные государства – состоящие целиком или в основном из автономных или государственных образований. Слова «Federation», «Union» или «Bund» в официальных названиях государств можно не то чтобы игнорировать, но интерпретировать именно как указания на региональную форму устройства (так в свое время стали интерпретировать слова «Union» или «Bund» как указания на федеративное устройство).

Конечно, наверняка будет предложен и противоположный выход – зачислять децентрализованные унитарные государства в федерации. Так уже делают. Джордж андерсон, к примеру, объявляет федерациями Испанию и юар. А Италию, соединенное Королевство и пр. Он описывает как идущие по пути федерализма[222]. В расширительном подходе к федеративности могут быть известные резоны. Но стоит все же учитывать, что его определения (как государства с двумя параллельными системами государственной власти и пр.) довольно укоренены. Пересмотр чреват путаницей. Поэтому правильнее будет все же, как уже сказано, отказаться от понятия федерации. Понятие регионального государства пока не устоялось, его можно свободно наполнять необходимым содержанием.

IV Государственный режим («реабилитация» олигархии)

Эвристический потенциал понятия государственного режима (режима, порядка, строя) состоит в раскрытии и описании фактической организации власти, упрощенно говоря, в ответах на вопросы, кто и как реально правит государством, кто и как реально властвует. Через понятие режима определяются реальные властные субъекты и система их отношений между собой и с народонаселением (нацией).

1.

Классификаций политических режимов предложено довольно много. Но вполне допустимо выделить определенный mainstream, который заключается в разделении режимов на демократические и недемократические – авторитарные, «тоталитарные». Демократия согласно хрестоматийному определению Абрахама Линкольна, 16-го президента США(1861 – 1865 гг.), есть «government of the people, by the people, for the people».[223] Следовательно, при демократическом режиме самовластвует нация (или же – в порядке исключения – самовластвует нация и властвует «ограниченный» ею «монарх»). Обычно констатируется, что нация властвует через своих представителей, избранных на выборах и непосредственно. По аналогии сущность недемократических режимов можно определить как властвование над нацией отдельных персоналий и / или групп и их представителей. Вероятно, их также можно называть гегемоническими (греч. ηγεμονία – предводительство, господство).

Часто еще утверждают, что если у нации есть возможность сменить правителя, правителей, правящую партию, коалицию и пр. посредством легальной выборной процедуры, то режим демократический. Если нет – недемократический. То есть в возможности сменить как раз проявляется самовластвование нации. Но считать ли возможностью смены власти возможность выбора между несколькими, а то и вовсе двумя партиями, конкурирующими между собой и одновременно сообща олигополизирующими или даже диаполизирующими политическое пространство? с другой стороны, оправданно ли отказывать в демократичности режимам, ограничивающим политическую конкуренцию, но опирающимся на подлинную поддержку нации, регулярно подтверждаемую на выборах? ответы на эти и подобные вопросы, как правило, сильно различаются в зависимости от политических убеждений отвечающих…

Правление и режим, безусловно, взаимно влияют друг на друга. Утверждают даже, что республиканское правление «по определению» востребует демократический политический режим, а режим недемократический превращает республику в «квазимонархию», тиранию (придумано множество политологических ярлыков вроде «цезаризма», «бонапартизма» и пр.). Между тем демократия совместима с монархией (в общепринятом понимании), опыт ряда «дуалистических» и «парламентских» монархий – тому свидетельство. А с республикой она совмещается отнюдь не всегда, но отсутствие демократии не обязательно влечет установление «квазимонархии» и тем более монархии. С другой стороны, демократизация (внедрение демократических институтов и практик) может «республиканизировать» монархию (в моей терминологии – деспотическое государство).

Вообще же четко отделять режим от правления бывает затруднительно. Так, институт выборов одновременно должен рассматриваться как элемент и правления, и режима. Впрочем, применительно к правлению имеет значение, кто, кого и как формально выбирает, а применительно к режиму – кого, кто и как выбирает фактически. Например, формально нация выбирает главу государства на прямых выборах, а фактически олигархат выбирает правителя или выдвигает нескольких кандидатов, нация же утверждает выбор или помогает выбрать одного из кандидатов, не имея при этом никакой возможности повлиять ни на процедуру выборов, ни на состав кандидатов (см. Далее). Часто проводимая в современной либеральной публицистике идея неразрывной связи демократии с федерализмом (приходится встречать определение федерализма как «территориальной демократии»[224]) абсолютно несостоятельна. Эдвард Гибсон, известный исследователь американских федераций, высказывается по этому вопросу следующим образом: «Федерализм – это всего лишь принцип организации территории государства. […] демократия же – это система, которая занимается взаимоотношениями индивидуума и государства. […] люди часто смешивают эти два понятия. Они считают, что большее количество федеральных элементов в государстве автоматически ведет к демократии, однако на самом деле существует масса унитарных государств, безупречных с точки зрения демократии». И далее: «Федерализм автоматически и сам по себе никого не делает более демократичным». Роберт алан даль отмечал, что когда люди говорят о демократии, они прежде всего думают об основополагающем правиле: один человек – один голос. Но федерализм, настаивает Гибсон, нарушает это правило: «Федерализм отдает предпочтение не людям, а территориям. Таким образом, правило «один человек – один голос» может быть нарушено тем, что один регион более репрезентативен, чем другой.[225]

Приведу еще одно мнение. Андерсон пишет: «[…] гарантий демократии […] федерализм может предоставить не больше, чем унитарное государство. […] Федерализм не гарантирует защиты […] от краха демократического устройства».[226]

В одних государствах в те или иные периоды федеративное устройство способствовало развитию демократических институтов и практик, в других – нет. Даже наоборот. Достаточно вспомнить порядки в южных штатах СШАв 1870 – 1960-х гг.[227]

Или «касикизм» в латиноамериканских федерациях XIX—XX вв. И в том и в другом случае в регионах сформировались и функционировали консервативные политические режимы, обособленные от центральной власти.[228]

Абсолютное большинство современных государств официально объявляют себя демократическими или идущими по пути демократизации. Характеристики политических режимов нередко приводятся в конституциях или заменяющих их актах. Так, в Конституции России наше государство названо демократическим (ч. 1 ст. 1).

Исключение составляют лишь несколько деспотических государств (Бруней, Катар, оман и др.[229]). Однако среди политологов и правоведов либерального толка также принято отрицать или по крайней мере ставить под сомнение демократичность любых режимов, хотя бы чем-то заметно отличающихся от западных либерально-демократических режимов (также для отдельных случаев используют понятия «нелиберальная демократия», «делегативная демократия», «управляемая демократия», «авторитарная демократия»). Содержательная дискуссия здесь затруднена, учитывая глубину идеологизированности и политизированности вопроса. Впрочем, нельзя не согласиться с тем, что отнюдь не любой режим, заявляемый как демократический, действительно является таковым, независимо от того, как понимать демократию.

2.

2.1. Необходимо четко отделять современную демократию от исторической, классической, то есть античной, демократии.

Античная демократия – это политический режим, функционировавший в некоторых древнегреческих городских республиках. «Эталонным образцом» на все времена стал режим, действовавший в Афинской республике в V—IV вв. До н. э.

Хотя сами греки, не знавшие, естественно, понятий «республика» и «режим», считали демократию отдельной формой правления. Демократическая теория и практика описаны, причем, мягко говоря, без особых симпатий, несколькими великими философами и историками, включая Аристотеля.[230]

История Афинской демократии началась, как принято считать, в 462 г. До н. э., когда реформа, инициированная Эфиальтом, лишила Άρειος πάγος (Ареопаг) – коллегиальный орган высшей власти, комплектовавшийся из бывших архонтов (в то время высших должностных лиц республики, которые отбирались жребием из числа состоятельных граждан[231]), основных полномочий (законодательных, судебных, контрольных) в пользу: ι) εκκλησία (экклесии) – народного собрания, то есть собрания всего гражданского коллектива; г) βουλή (буле) – жребийной коллегии, включавшей 500 членов (которая готовила повестку для экклесии, обеспечивала выполнение ее решений, в отдельные периоды исполняла важные дипломатические, военные и контрольные полномочия); з) ήλιαία (гелиеи) – жребийного суда присяжных (осуществлявшего не только судебные, но и контрольные и иные функции).

А уже в 338 г. Афины, выражаясь современным языком, утратили суверенитет в пользу Македонии. В последующие годы они его то восстанавливали, то вновь теряли. Демократия же то сворачивалась, то воссоздавалась. К I в. До н. э. Афины сделались автономной территориальной единицей Римского имперского государства, правление в которой было организовано скорее аристократически-олигархически.

Античная демократия в теории предполагала максимальную «симфонию» гражданского коллектива и власти. В Афинах V—IV вв. До н. э. – формально! – экклесия имела огромные полномочия, а «народное представительство» было максимально широким. Власть распылялась за счет учреждения огромного числа государственных должностей и регулярной ротации. Все граждане имели равные политические права, в том числе равное право участвовать в экклесии, равное право выступать в ней – ισηγορία (исегория), равное право голоса, равное право добиваться должностей (хотя доступ к некоторым ограничивался возрастным цензом и т. д.).

Афинский гражданский коллектив, δήμος (демос), не охватывал все народонаселение. Афинский «народ» – это свободные мужчины, имеющие гражданство по праву рождения или получившие его. Укрепление демократии сопровождалось ужесточением законодательства о гражданстве – с 451 г. До н. э. Гражданином мог быть только чистокровный афинянин. Естественно, из политики и власти исключались женщины, вольноотпущенники, а также мигранты и их потомки (не получившие гражданства).

В VI в. До н. э. численность Афинских граждан составляла приблизительно 30 тыс. человек, в ν в. Она выросла приблизительно вдвое. Для принятия отдельных важных решений экклесии требовался кворум – присутствие не менее шесть тыс. Граждан. Стоит отметить, что уже в конце ν в. посещаемость экклесии была крайне низкой, в среднем собиралось около двух-трех тысяч граждан. Не помогали даже полицейские меры, то есть принудительный сгон граждан, штрафы. Немного исправить положение удалось в начале IV в., когда ввели плату за посещение собрания. Являться на экклесию стали в среднем порядка как раз примерно шесть тыс. Граждан.[232]

Для замещения большей части должностей применялся жребий, выборными были только самые ответственные должности, требовавшие компетентных знаний, – военачальников и казначеев.

Бернар Манен утверждает, что Платон, Аристотель и другие древнегреческие классики, а вслед за ними Европейские теоретики XVII—XVIII вв. Считали жребий главным и основным демократическим институтом, а выборы, соответственно, институтом аристократическим[233]. И что жребий действительно был «системообразующим» институтом в демократических Афинах[234]. На этом он строит свою теорию, разводящую собственно демократию как народовластие, прямое правление и жребий, с одной стороны, и синтез демократии и аристократии, представительное правление и выборы – с другой.

Платон действительно писал, что демократия «осуществляется тогда, когда бедняки, одержав победу, некоторых из своих противников уничтожат, иных изгонят, а остальных уравняют в гражданских правах и в замещении государственных должностей, что при демократическом строе происходит большей частью по жребию»[235]. А вот Аристотель не был столь категоричен. Да, в одном фрагменте своей «Политики» он предлагал «признать демократическими следующие установления: все должностные лица назначаются из всего состава граждан; […] должности замещаются по жребию либо все, либо за исключением тех, которые требуют особого опыта и знания; занятие должностей не обусловлено никаким имущественным цензом или обусловлено цензом самым невысоким»[236]. Однако в другом фрагменте он рассуждал несколько иначе: «два [способа замещения должностей] отвечают демократическому строю – это когда все граждане назначают на должности из числа всех же граждан… путем выбора, или по жребию, или посредством соединения того и другого, так что одни из должностей замещаются путем выбора, другие – по жребию [то есть демократических способов все же три – В. И.]»[237]. Когда же «в назначении на должности из числа всех участвуют некоторые и самое назначение производится путем выбора или по жребию или посредством соединения того и другого – одних по жребию, других путем выбора, – то это будет способ, свойственный олигархии». Кроме того, «более свойственно олигархии замещать все должности одновременно путем выбора и по жребию»[238]. Но олигархия у Аристотеля – извращенная аристократия (см. далее), по поводу подлинной аристократии он говорит следующее: «аристократическому же строю свойственен тот способ, при котором в назначении на должности из числа всех или некоторых участвуют некоторые или все, причем назначение производится путем избрания»[239]. Выборы всеми из числа всех в одном месте описаны Аристотелем как демократическая процедура, в другом – как аристократическая. По-моему, понятно, что четкой позиции у него просто не было. Жребий и выборы он рассматривал как институты, применяемые как при демократии, так и при аристократии и олигархии. Нельзя, пожалуй, даже утверждать наверняка, что Аристотель считал жребий более демократическим институтом, а выборы – более аристократическим (олигархическим). Вопрос о том, кто (все или некоторые и какие именно некоторые) и из кого (всех или некоторых и из каких именно некоторых) наделял полномочиями должностных лиц. То есть вопрос ценза и пр. был для него важнее вопроса технологии наделения полномочиями.

«Назначение по жребию свойственно демократии; назначение по выборам – аристократии» – эту формулировку Монтескье[240] Манен с удовольствием цитирует. Однако несколькими абзацами ниже барон писал, что у афинян получилось «нечто среднее между избранием и жребием»[241]. И это отнюдь не подвигло его усомнится в демократичности Афинской модели.

Руссо согласился с первой мыслью Монтескье, добавив, что при демократии «магистратура – это не преимущество, но обременительная обязанность, которую по справедливости нельзя возложить на одного человека скорее, чем на другого», а потому использование жребия вполне оправданно[242]. И для аристократии, по его мнению, как раз «именно уместно голосование»[243]. Остается только напомнить, что Руссо в отличие от Монтескье совершенно не верил в реальность демократии, она была для него лишь теоретической конструкцией, принципиально невоплощаемой в жизни[244]. Следовательно, его суждения о жребии тоже были чистым теоретизированием. И т. д.

Манен, можно сказать, подогнал цитаты классиков под свою теорию. Но сама постановка вопроса о роли и значении жребия в Афинах более чем обоснованна.

Регулярно сотни должностей распределялись жребием. Участвовали в жеребьевках самовыдвиженцы. При этом кандидатов, которым выпал жребий, подвергали δοκιμασία (докимасии) – проверке гражданской состоятельности и политической благонадежности. И по ее итогам могли не допустить к должностям, если выяснялось, что они не чтят государственный культ, не исполняют воинский долг, не платят налоги, ведут безнравственный образ жизни и т. п. Любой гражданин мог выдвинуть обвинение против кандидата. И каждому жребий-ному магистрату по окончании срока полномочий полагалось отчитаться о своей деятельности. Благодаря такому двойному контролю, по-видимому, предполагалось обеспечивать самоотбор кандидатов. Добавим сюда право граждан выдвигать обвинения и против действующих магистратов, инициировать их временное отстранение до судебного решения об оправдании или отрешении от должности, а также запреты занимать жребийные должности более двух раз подряд, а некоторых (булевтов) – даже более двух раз в жизни.

Генеалогия Афинской жребийно-демократической системы, по Манену, выглядит следующим образом. На определенном этапе своего политико-культурного развития афиняне пришли к идеям политического равноправия, в первую очередь исегории, а также регулярной ротации магистратов. Эти идеи овладели элитой и «народом» и в конечном итоге стали конституционными принципами. Из них следовал приоритет жребия над выборами. Почему? во-первых, коль многие люди в то или иное время получат должности, то порядок их получения можно сделать случайным. Во-вторых, жребий предпочтительнее выборов по причине относительно небольшого количества граждан по сравнению с числом занимаемых должностей. В-третьих, выборы приводили бы к власти исключительно популярных и успешных людей, которые затем могли бы успешно переизбираться. Чтобы обеспечить ротацию, пришлось бы вводить запрет на переизбрание, а это ограничение свободы электората – мера не то чтобы неприемлемая, но нежелательная. Зато логике жребия требование ротации не противоречит. В-четвертых, выборы привели бы к профессионализации политики, то есть отлучению от нее или вытеснению на ее периферию непрофессионалов, каковых абсолютное большинство. А вот это уже было точно неприемлемо с точки зрения как принципа ротации, как и принципа исегории. Манен также полагает, что институт жребия сочетался с древнегреческим пониманием равенства как «равной вероятности получения чего-либо».[245]

Здесь особо возразить нечего. Следует только акцентировать внимание на том, что наиболее значительные должности остались выборными. Так, десять стратегов – главных военачальников, зачастую выполнявших функции высших должностных лиц государства, выбирались экклесией сроком на год. При этом переизбираться на эту должность разрешалось сколько угодно. Фокион избирался стратегом 45 раз!

Проанализировав компетенцию и порядок взаимодействия экклесии и органов, комплектовавшихся посредством жребия, – буле и гелиеи, Манен сделал вывод: «[…] собранию народа вся власть не принадлежала. Существенные полномочия (порой превосходящие полномочия народного собрания) принадлежали другим, меньшего масштаба органам, члены которых назначались преимущественно по жребию»[246]. Здесь необходимо внести некоторые важные уточнения. В середине – конце V в. До н. э. экклесия имела все высшие законодательные, исполнительные и судебные полномочия. Буле, гелиея и пр. формально «дополняли» ее, но фактически забирали на себя часть высшей власти. А вот уже в первой половине IV в. До н. э., после поражения в Пелопонесской войне и внутриполитического кризиса, афиняне ради стабилизации правления перешли уже к формальному разделению высшей власти между экклесией, номофетами (отбиравшимися по жребию из числа гелиастов законодателями, принимавшими законы, не требовавшие ратификации экклесии) и гелиеей[247]. Впрочем, формальное первенство экклесии осталось неоспоримым (пусть даже приходилось платить гражданам, чтобы они на нее являлись).

Но вернемся к жребию. Согласно Манену жребийные магистраты – не «народные представители»[248]. (ответа на вопрос, кто они, им не предложено.) их же не избирали. Да, но им разрешали занимать посты. Или не разрешали. И могли спросить отчета и отрешить. Почему же это нельзя счесть формальным представительством? волеизъявление, в данном случае формальное делегирование власти, не обязательно означает активные действия, то есть выдвижение кандидатов, голосование, подсчет голосов и пр. Согласие с процедурой жребия и ее результатом – тоже, если угодно, волеизъявление, тоже делегирование. А если еще есть возможность отвода кандидата, которому выпал жребий, то это уже не просто жребий. Не случайно же Монтескье усмотрел у афинян «нечто среднее между избранием и жребием».[249]

Манен прав в том, что жеребьевка «воплощала ряд первостепенных демократических ценностей: она прекрасно сочеталась с требованием ротации должностей, отражала глубокое недоверие демократов к политическому профессионализму, а главное – производила эффект, подобный главному принципу демократии, […] дающему равные права на выступление в народном собрании. Последний предоставлял любому желающему равное место во власти, отправляемой собранием народа. Жребий же гарантировал каждому, кто претендовал на должность, равную вероятность доступа к полномочиям»[250]. Нельзя не согласиться и с тем, что жребийные органы играли не меньшую, а то и большую роль, чем экклесия. Но если принимать саму доктрину представительства, неприемлем маненовский взгляд на жребий как на «непредставительный» институт[251]. Отобранных жребием нужно непременно считать формальными представителями «народа», а жребий – представительным институтом.

Жребий обеспечивает значительно более широкое и эгалитарное представительство, чем выборы. афиняне стремились к эгалитаризму и потому активно применяли жеребьевки. Однако Манен, по сути, утверждает, что использование жребия делало Афинскую демократию демократией. На самом деле, демократия означала в первую очередь вовлечение всех граждан, а точнее, большинства граждан, а еще точнее – тех, кто желает (а заодно и тех, кто не желает, – вспомним сгоны на экклесию), в правление. Афинскую демократию, по такой логике, следует определять как «сумму» широких формальных полномочий» бесцензовой», всеобщей экклесии, исегории, жребия, свободных регулярных выборов и пр. Допустимо сопоставлять «вес» каждого «слагаемого», но не более.

Если логически развивать теорию Манена, то, кстати, следует упрекнуть афинян в недостаточной или недостаточно последовательной демократичности – выборы же они сохранили. И на этих выборах очень часто побеждали аристократы, благодаря выборам аристократия легитимировалась и обновлялась.

Все, однако, сказанное относится к вопросам правления, а не режима, формальной организации власти, а не фактической. Столь пространное объяснение понадобилось, чтобы помочь избежать неправильных интерпретаций.

Афины V—IV вв. До н. э. – специфическая античная республика, «народная» республика, «жребийно-представительная» республика, «народно-жребийное» государство.

Теперь обратимся к режиму. Почему Афинский режим надо именовать демократическим?

Я в принципе отрицаю идеи «народовластия» и «народного представительства» (см. Главу I). Ни выборные должностные лица, ни отобранные путем жеребьевки не получали власть от «народа», который, как уже говорилось, ее иметь в принципе не мог. «Народ» лишь признавал власть над собой, соглашался с нею, голосуя за Фокиона 45 раз или позволяя сотням сограждан участвовать в ежегодных жеребьевках, а затем допуская их к должностям. Или же не признавал и не соглашался. Власть экклесии (на которую граждан приходилось то сгонять, то завлекать денежным вознаграждением) была фиктивной. Ею управляли политические партии и лидеры, другой вопрос – насколько эффективно у них это получалось.

Демократизация Афин в V в. До н. э. Стала результатом партийной борьбы. В городе не было единой высшей и тем более персонализированной властной инстанции. Более того, со времен свержения тирании Гиппия в 510 г. До н. э. Афинская элита пришла к некоему консенсусу относительно непримлемости концентрации высшей власти в чьих-либо руках. Это весьма стимулировало ту самую партийную борьбу, в которой все так или иначе старались заигрывать с «народом», прибегая к популизму и благотворительности (и прямому подкупу). Логично, что стратегически побеждали «демократические» партии, которые последовательно делали ставку на низшие слои, выступали за полное уравнивание граждан, расширение доступа к политике и самой власти, введение оплаты труда гелиастов и других жребийных магистратов, раздачу беднякам пособий за счет казны и пр. Кстати, подавляющее большинство лидеров «демократов» принадлежало к древним знатным родам.

Разумеется, это не отменяет и более объективного фактора. К V в. Социально-политическое, культурно-политическое развитие Афинского государства достигло уровня, на котором было востребовано определенное расширение доступа к политике – ради более полного раскрытия потенциала гражданского коллектива и стабилизации политической ситуации.

Но окажись элита более консолидированной и более ответственной, наверняка получилось бы выработать некий оптимальный подход, то есть скорректировать имущественный ценз (а не отказываться от него), пересмотреть баланс между экклесией, буле, гелиеей и ареопагом (а не «оскоплять» последний) и т. д. А так «демократы», отвоевывая позиции у соперников («консерваторов») и закрепляя за собой отвоеванное, до крайнего предела увеличили формальную власть «народа»[252]. Отцы Афинской демократии, включая знаменитого стратега Перикла[253], были не идейными демократами и романтическими «народолюбцами»[254], а умелыми и смелыми манипуляторами, готовыми идти до конца[255]. Но, похоже, они старались лишний раз не думать, чем все это в конце концов может кончиться для государства и для них самих.[256]

Вопрос контроля над демократизированной «народной» стихией с самого начала стоял крайне остро. Она, конечно, поддавалась воле лидеров. Но последние постоянно соперничали и враждовали. И апеллируя к «народу», борясь друг с другом его именем, они подчас взаимоуничтожали себя. Более того, по мере вырождения старой знати (из-за близкородственных браков и т. п.) стали выделяться лидеры полузнатного происхождения (Клеон и пр.), еще более безответственные, чем «демократические аристократы». В результате государство не раз проваливалось в охлократию (от греч. Оχλος – толпа), становилось заложником безумной толпы (причем во время войны!), которая, по словам Плутарха, «того, кто ей потакает, влечет к гибели вместе с собой, а того, кто не хочет ей угождать, обрекает на гибель еще раньше».[257]

В истории демократических Афин V—IV вв. До н. э. Не найти ни одного сколь-либо выдающегося политика или полководца, которого бы в конце концов не осудили на изгнание, не вынудили бежать или не лишили жизни (не убили или не казнили).[258]

Возможно, не скатись Афины к демократии, иначе бы закончилась Пелопонесская война. И гегемония в Элладе была бы установлена именно афинянами, а не македонянами[259]…

Да, в Афинах был именно демократический политический режим, классическая демократия. Это не значит, что там властвовало все народонаселение и его представители. Это означает то, что там были созданы институциональные и практические условия для того, чтобы каждый желающий гражданин мог реально, пусть недолго, побыть властвующим, мог поучаствовать в осуществлении власти, даже высшей власти. И все, кто желали, как правило, действительно участвовали. Как могли и как умели.

Опыт Афин показывает, что «жребийно-представительная» республика и античная демократия власти возможны и допустимы при совпадении целого ряда условий:

1) ограниченная территория;

2) ограниченная численность народонаселения и, конечно, собственно граждан;

3) относительно развитая культура, в том числе политическая, способствующая формированию гражданской солидарности;[260]

4) относительно незначительное социальное неравенство (дополнительно смягчавшееся регулярными раздачами и т. п.);

5) наличие у граждан достаточного времени для участия в политическом процессе и государственном управлении благодаря рабовладению, частному и государственному, а также введению платы за исполнение государственных должностей, участие в экклесии).[261]

При увеличении территории государства, численности народонаселения, дифференциации социальной структуры и т. д. Становятся невозможными как регулярное прямое «народное» правление и широкое «народное представительство», в частности жребийное, так и организация фактического доступа к осуществлению власти для всех желающих. Не говоря уже о том, что в тех же Афинах демократия была отнюдь не всегда. Классическая демократия уже много веков реализуема лишь при организации самоуправления на уровне устойчивых общин, коммун и пр. (определенные фрагментарные «рецидивы», правда, имели место в средневековых республиках Италии, Руси, Швейцарии и пр.).

2.2. Завершить разговор об античной демократии мне хотелось бы следующим соображением. Все определения и оценки, сформулированные выше, могут быть достаточно легко поставлены под сомнение, поскольку Афинский гражданский коллектив не включал в себя всех жителей государства и даже всех его свободных жителей (не являвшихся чужими гражданами/поддаными и постоянно проживавших на Афинской территории). В этой связи нужно констатировать, что формально одна часть народонаселения, хотя бы и численно довольно большая, правила другой его частью. В греческое понимание демократии как формы правления это вписывалось более чем. Собственно, до XX в. Так организовывалось абсолютное большинство республик (особо нужно выделить республики, имевшие колонии, населенные преимущественно людьми других рас, религий, культур). А фактически в Афинах, если уточнить мое прежнее определение, создали условия для того, чтобы каждый желающий гражданин мог реально, пусть недолго, побыть властвующим, мог поучаствовать в осуществлении власти, высшей власти как в пределах гражданского коллектива, так и всего территориального коллектива. Δήμος получил доступ к κράτος над собой и над остальным народонаселением. Внутри себя гражданский коллектив был организован демократически. А для прочих Афинских жителей он был коллективным гегемоном.

Так что Афинский режим, если оценивать его с современных позиций, был мерократическим (от греч. μέρος—часть). Мерократия (μεροκρατία) —это властвование части народонаселения. От аристократии и олигархии (см. Далее) мерократия отличается тем, что доступом к власти пользуется, влавствует не какое-то привилегированое меньшинство, а довольно значительная часть народонаселения, составляющая гражданский коллектив.

3.

3.1. Современная демократия, как вполне справедливо указывает Манен, возникла «из политической системы, которую ее основатели считали противоположностью демократии».[262]

Например, большинство идеологов и лидеров Американской революции 1775 – 1783 гг., основателей США(«Founding Fathers»), именовали свой государственный проект «республиканским» и противопоставляли его «бесчинствовавшим» демократиям античности. Пожалуй, яснее всех выражался Джеймс Мэдисон, один из авторов Конституции 1787 г., четвертый президент США(1809 – 1817 гг.). Он, в частности, писал, что при демократии народ собирается купно и осуществляет правление лично, тогда как в республике съезжаются и управляют страной его представители [выделено мной. – В. И.] и уполномоченные на то лица[263] и американское правление отличается от античного «полным исключением народа, который представляется общенародным собранием [выделено Мэдисоном. – В. И.], из участия в правлении»[264]. Конечно, Мэдисон преувеличил значение Афинской экклесии и пр., но один из начальных принципов американской модели изложил исчерпывающе.[265]

Неудивительно, что в американской Конституции слово «демократия» не встречается ни разу.

Тем не менее в последующие века США стала «Empire of Democracy», а их политический опыт – чуть ли не «эталоном демократии». И сегодня мы именуем «демократией» совсем не то, что под этим словом имели в виду древние греки, то есть не прямое «народное» правление и пр. И не то, что в тех же Афинах на самом деле было отлажено и дольше века с переменным успехом функционировало, то есть не широкий доступ всех желающих к осуществлению власти. Современные государства гораздо «сложнее» античных, и поэтому в них не может быть той, классической, демократии. Формальное представительство обречено быть узким, а власть осуществляется абсолютным меньшинством.

Почему же, на каком основании мы называем «демократией» «недемократию»?[266]

Современная демократия предоставляет всем гражданам / подданым, а значит, каждому желающему гражданину / подданному равные права участвовать в политике и непосредственно управлении государством. То есть как минимум равные права свободно обсуждать государственные дела и в публичном порядке признавать либо не признавать власть, выражать согласие либо несогласие с государственным курсом, с лидерами, политиками, чиновниками, его осуществляющими (голосуя на выборах и т. д.). И благодаря современной демократии каждый имеет хотя бы теоретическую возможность добиваться и добиться учета государством своих мнений, интересов и запросов. В свою очередь лидеров, правителей, политическое руководство, государственный аппарат в целом современная демократия прямо обязует опираться на признание и согласие народонаселения. Все это в общем давала и классическая демократия. Но она, как уже говорилось, создавала также условия и для того, чтобы каждый желающий мог участвовать в осуществлении государственной власти, в том числе верховной власти.

Подобное начисто исключается при современной демократии, что бы где (и кем) ни утверждалось. В современной демократии нет собственно κράτος, и в этом смысле она фиктивна. Однако она все же делает власть зависимой от всего δ ῆ μος (нации), она ограничивает власть волей δ ῆ μος и т. д. Поэтому мы все же можем говорить о современной демократии как о демократии. Тем более что подход к праву на гражданство с античных времен радикально расширился.

3.2. Современная демократия есть составной элемент политического режима. Довольно важный, но, во-первых, не единственный ключевой и, во-вторых, необязательный. Его наличие или отсутствие позволяет дать любому историческому или действующему режиму соответствующую характеристику. Существенную характеристику.

Современная демократия с точки зрения собственного содержания есть комплекс правовых и политических институтов и практик, обеспечивающих гражданам / подданным равные политические и смежные права и свободы, включая право открыто обсуждать государственные дела и право участвовать в политической деятельности и непосредственно управлении государством, а также учет их мнений, интересов и запросов при принятии и реализации государственных решений.[267]

Совершенно очевидно, что форматы демократических институтов и практик, в частности пределы и объемы соответствующих прав и свобод (свободы объединений, свободы совести, свободы слова, свободы действия и пр.), непосредственно зависят от национальной политической культуры, а та производна от исторической, религиозной, этнической и пр. Специфики. Любые «демократические стандарты» условны (тем более что зачастую их используют в пропаганде и pr для дискредитации отдельных государств, режимов и правителей).

Демократию также можно определить как институционализированную зависимость властвующих от признания и согласия подвластных, ответственность властвующих перед подвластным, то есть ограниченность власти волей (волями) подвластных. Однако, с другой стороны, волей (волями) подвластных может неким образом ограничиваться практически любая власть, любое властвование может считаться зависимым и ответственным. Нужно принципиальное «квалифицирующее» уточнение. При демократии власть опирается на признание и согласие нации, то есть всего народонаселения, «всех» (за исключением несовершеннолетних, недееспособных и пр.). При этом каждый «субъект нации», то есть каждый гражданин / подданный, пользуется равными политическими правами, равными возможностями добиваться признания своих мнений, интересов и запросов. Признание и согласие нации слагаются из множества персональных равно-статусных признаний и согласий, причем регулярных, «обновляемых». «Предрешения» определяются по принципу большинства. Это, в свою очередь, непременно предполагает:

1) организацию власти как минимум верховной, руководства государственного аппарата на выборных началах (выборы могут быть как прямые, так и косвенные)[268] целиком или преимущественно (здесь имеются в виду ограниченные наследственные «монархии»);

2) возможность вынесения проектов государственных решений на референдумы;

3) установление всеобщего равного избирательного права и права на участие в референдумах или же по крайней мере отказ от цензов пассивного избирательного права – расового, этнического, религиозного, гендерного, имущественного и др., а также партийного («однопартийного») ценза активного избирательного права (образовательный и профессиональный цензы объективно предопределены);

4) регулярное проведение выборов;

5) обеспечение максимально возможной прозрачности выборов и референдумов, репрезентативности и достоверности их результатов;

6) создание и поощрение институтов, независимых или хотя бы автономных от власти, транслирующих общественные настроения, агрегирующих мнения и запросы граждан / подданных, оценивающих деятельность власти (средств массовой информации, общественных объединений, экспертных и социологических центров и пр.);

а также:

7) поддержание национального политического единства и сплоченности, национальной солидарности и национального консенсуса о ценностях и целях посредством утверждения и воспроизводства национализма и патриотизма.[269]

Когда не соблюдаются какие-то из приведенных выше условий, политический режим нужно характеризовать как недемократический и, скорее всего, гегемонический.

Все остальное несущественно, вторично или вообще относится к сугубо «декоративным» элементам «инстититуционального дизайна». В частности, во-первых, современная демократия принципиально совместима с любыми ценностями и любыми целями. Это настолько ясно, что не требует никаких дополнительных аргументов.

Во-вторых, демократические выборы отнюдь не обязательно должны быть прямыми, а тем более альтернативными, конкурентными и т. д. Косвенные выборы вполне обеспечивают демократичность власти. И выборы, на которых избиратель вправе выбрать между поддержкой действующей власти (согласием и / или признанием), голосованием за и протестом (несогласием и / или непризнанием) и голосованием против (отказом голосовать) – тоже демократические. Если, конечно, соблюдаются все прочие названные условия.[270]

Конкуренция, тем более публичная (а также свобода слова, свобода создания партийных и иных политических объединений и пр.), – вовсе не главная и не универсальная демократическая ценность. Для многих политических культур – азиатских, евразийских (с исламскими, конфуцианскими, буддистскими корнями), а также российской – важнее единство и целостность власти, стабильность, гармония, лояльность. Искусственное внедрение западных конкурентных институтов и практик может пройти более-менее успешно и закончиться частичным изменением политической культуры (как в Турции или индии). А может вызвать сильное отторжение. Наш отечественный опыт это исчерпывающе подтвердил.

Таков в самом общем приближении идеал современной демократии, такова идеальная современная демократия. В ней нет места «народовластию», как уже много раз сказано. «Демофильские» формулировки вроде «власть принадлежит народу», «народ взял власть», «народ должен взять власть», «нацию лишили власти» бессодержательны и, если только они специально не используются в пропагандистских, мобилизационных и иных подобных целях, бессмысленны. Вместе с тем зависимость власти от воли нации для политической теории и практики значит гораздо больше, чем книжный фантом «народного суверенитета».[271]

3.3. Естественно, реальная современная демократия выглядит иначе.

Власти при демократии действительно необходимы признание и согласие нации, «всех», слагаемые из персональных равностатусных признаний и согласий. Власть зависима от народонаселения-нации. При этом, во-первых, право голоса, право высказываться о государственных делах есть, если воспользоваться аналогией из недавнего российского прошлого, суть не более чем «ваучеры». Не одноразовые, а бессрочные, правда. Их нужно «вкладывать» на выборах, при опросах общественного мнения и т. д. Эти «вложения» обеспечивают власти легитимность, а нации, гражданам / подданным – учет мнений, интересов и запросов. Отнюдь не всегда полный. Но все же учет. Потому как чтобы привлечь «ваучеры», власть и претенденты на власть стараются изучать те самые мнения, интересы и запросы и разрабатывать необходимые решения, предпринимать соответствующие практические действия. Во-вторых, люди в массе некомпетентны, пассивны и равнодушны к политической деятельности и своим правам. Они управляемы. Представления, настроения, оценки как каждого гражданина / подданного в отдельности, так и нации в целом формируются под влияниями разной степени конструктивности. Не говоря о том, что ими перманентно целенаправленно манипулируют власть и претенденты на власть. Поэтому реальная современная демократия в любом изводе, любой версии – обязательно управляемая.

Граждане / подданные голосуют на выборах и референдумах. Но они в прямом смысле не выбирают и не решают. В самом лучшем случае они лишь участвуют в выборе, в принятии решения. Из кого и из чего они будут выбирать, по каким писаным и неписаным правилам и т. д. – все это определяют за них и без них. Их убеждают, побуждают, понуждают, используя медиа и административный ресурс. Не только накануне election days, а перманентно. Подведение итогов публичных дискуссий, опросов, голосований они тоже никак не контролируют. Их волеизъявления могут при желании и необходимости исказить, фальсифицировать, проигнорировать. Самостоятельно – без обращения к тем или иным властным институтам, политикам, общественным лидерам – бороться с этим граждане / подданные не могут[272]. С другой стороны, обладание «ваучерами» придает важность их мнениям, интересам и запросам. И пусть они частично или целиком манипулятивно «внедрены», а то и «вменены». Сами-то люди в массе верят, что эти мнения, интересы и запросы формулируются и предъявляются ими самостоятельно, что на избирательных участках ими самостоятельно же принимаются решения, что они выбирают власть. И искренне радуются этому.

Политические манипуляции – сама суть демократической политики, реальной демократической практики. Демократия позволяет властвовать без насилия (с минимумом прямого насилия), «стабильно», «комфортно».

Обратной стороной демократии почти всегда и повсеместно оказываются чрезмерная требовательность граждан/подданных к власти, завышенные ожидания, неадекватный критицизм. Властвующие могут сдерживать все это посредством манипулирования, но, увы, нередко предпочитают идти по самому легкому пути и потакают деструктивным притязаниям, загоняя самих себя в ловушку. «Правители обращаются к управляемым как к своим владыкам. […] Правители вынуждены заботиться о своей популярности, о поддержке управляемых – таковы величие и слабость этого рода режимов» – констатировал Раймон Клод Фердинан Арон[273]. Особенно много проблем возникает у либеральных демократий (см. Далее).

3.4. Современные демократии начали постепенно складываться в Европейских и американских странах в конце XVIII—XIX вв. (в Швейцарии и Англии даже, пожалуй, немного раньше, хотя это спорный вопрос).[274]

К тому времени протестантство и просвещенчество уже практически дискредитировали христианство и десакрализовали традиционную власть. Трансформация аграрного общества в индустриальное, неуклонное развитие капитализма сопровождались разрушением постфеодальных социальных и политических иерархий и эмансипацией буржуазии. За счет расширения доступа к образованию и культуре заметно сокращалась культурная дистанция вначале между аристократическими и буржуазными слоями элиты[275], а затем между элитой и «простолюдинами». Повсеместно производилось правовое уравнивание людей – где-то относительно медленным эволюционным путем, а где-то революционными методами под лозунгами всеобщего равноправия. Формировались и в итоге сформировались нации – как коллективы равноправных (точнее, преимущественно равноправных) индивидов, основанные на языковой, культурной и исторической самоидентификации и как потенциальные электоральные коллективы. В одних случаях нация в целом оказывалась «тождественна» населению государства, в других нет. Но к «тождеству» стремились, его так или иначе добивались. «Нациостроительство» («Nation Building») сопровождалось широким распространением доктрин, не просто провозглашавших политическую субъектность наций, но объявлявших их единственным источником государственной власти и носителем суверенитета, буквально помещающих нации на место божества («нациоцентризм»)[276]. Идея нации заново собирала общество после слома традиционных иерархий и заново легитимировала государственную власть, теперь, как правило, светскую, безбожную. В общем, в процессе революционной и / или реформаторской модернизации получались государства-нации, национальные государства. Впоследствии державные правительства и всевозможные «борцы за свободу» стали повсеместно стимулировать формирование государств-наций, появились «искусственные» государства и «искусственные» нации (в Центральной и Восточной Европе[277], Азии, Африке), какие-то из них оказались жизнеспособными, какие-то нет. В XX в. «ненациональное» государство стало восприниматься как экзотика.[278]

Иными словами, современная демократия «выросла» из национального государства. Не могла не «вырасти».

Поскольку нация заявляется субъектом и даже источником власти, то и составляющие ее граждане / подданые тоже должны считаться властными субъектами и даже в каком-то смысле источниками, а значит, им вроде бы положены политические права и свободы. Точнее, они им вроде бы изначально принадлежат. Следование этой логике неизбежно приводит к необходимости строительства демократических (в современном смысле) институтов и внедрения демократических практик.

Впрочем, поначалу нации делили цензами, жестко дискриминировали женщин, бедняков, иноверцев, «цветных» и пр., считали, что представителями наций (депутатами парламентов, выборными чиновниками) могут быть лишь состоятельные граждане / подданые, что самовластвование наций должно выражаться только в избрании представителей, каковые вправе и даже обязаны действовать совершенно автономно от избирателей, «неответственно». В общем, обходились «недо-демократией», «полудемократией» (это в лучшем случае). Однако по мере дальнейшего культурного и социального выравнивания, если угодно, «упрощения» (по Константину Леонтьеву), пришло понимание, что необходим порядок, основанный на признании власти «всеми», на согласии «всех», на ответственности властвующих перед «всеми». Порядок, базирующийся на формальном равноправии (равенстве перед законом, равенстве избирательных прав, равном доступе к государственным должностям и пр.). То есть уже полноценная демократия. Или «один человек – один голос». Или исчезнет (не будет достигнуто) национальное единство, государственная власть утратит (не получит) легитимность, national state начнет стагнировать, а затем распадаться.

Всеобщее равное избирательное право, в частности, утвердилось далеко не сразу, многие десятилетия его понимали в лучшем случае как всеобщее избирательное право мужчин (в Швейцарии женщины получили избирательные права лишь в 1971 г.![279]). Но, как известно, «прогресс не остановить». В декларации прав человека и гражданина, принятой французским национальным учредительным собранием 26 августа 1789 г., говорилось: «люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные различия могут основываться лишь на общей пользе» (ст. 1)[280]. Соображения «общей пользы» заставляли вводить, а затем корректировать и, наконец, снимать цензовые ограничения и т. п.[281]. В XX в. Тренд к максимальному расширению избирательного права стал всеобщим. «все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах» – сказано во всеобщей декларации прав человека, провозглашенной генеральной ассамблеей ООН 10 декабря 1948 г.[282]. Понадобилось всего 150 лет. Арон верно писал: «в конечном счете идеи обладают непреодолимым могуществом. Сделать, хотя бы на уровне мифа, народ средоточием народовластия невозможно, не расширяя постепенно избирательного права. Преобразование общества ускоряется обращением к демократическим идеям».[283]

Ключевую роль в утверждении современной демократии сыграл повсеместный неуклонный рост численности народонаселения, а также потребность максимально использовать его потенциал при ужесточении глобальной конкуренции в индустриальную эпоху, обеспечивать мобилизации во время кризисов и войн и т. д. После Первой мировой войны стало окончательно понятно, что без демократии в том или ином виде (либо более-менее убедительной ее имитации) крайне затруднительно властвовать над «массами», организовывать и контролировать их.

Это все остается актуальным и в нашу постиндустриальную эпоху что бы ни говорили проповедники реставрации цензов (как либерального, так и антилиберального толка).[284]

3.5.1. Раньше я уже указывал на отождествление понятий демократии и либеральной демократии. Сейчас хотелось бы остановиться на этом немного подробнее.

Либерализм – идеология, а скорее, комплекс идеологий (классический либерализм, социал-либерализм, либертарианство, неолиберализм и пр.), основанных на объявлении индивидуальной свободы, индивидуализма и свободной конкуренции высшими ценностями, постулировании приоритета личностного начала над коллективным, неприкосновенности личности и частной собственности.[285] Сам по себе либерализм элитарен и изначально не предполагал ни равноправия, ни демократии, хотя с течением времени был вынужден с ними смириться.

Либеральные демократии суть современные демократии, организованные на принципах свободы индивидуального политического волеизъявления (слова и действия), публичной политической конкуренции, «сдержек и противовесов» (то есть неприемлемости централизации и особенно концентрации власти), идеологического плюрализма (в пределах, не угрожающих либеральным основам), а также правопочитания (особого почтения к праву – не к любому, разумеется, а лишь к основанному на доктринах прав человека, «святости» собственности и пр. – и правовым процедурам, отсюда «rule of law», «Rechtsstaat», «правовое государство»). Даже в теории это по определению подходит далеко не всем, не всегда и не во всем, поскольку требует в первую очередь индивидуалистической и плюралистической политической культуры.

Обобщая политическую практику XX в., известный политический публицист Фарид рафик Закария выделил либеральные автократии (liberal autocracies) и нелиберальные демократии (illiberal democracies). Первые – либерально-недемократические (либерально-гегемонические) режимы, подготовившие или готовящие почву для либеральных демократий: режим на Тайване при Цзян Цзеши (Чан Кайши) и Цзян Цзинго в 1949 – 1988 гг., режим в Чили при Аугусто Хосе Рамоне Пиночете Угарте в 1974 – 1990 гг. И т. д. Вторые – соответственно, нелиберально-демократические режимы, возникающие в результате несвоевременного, неполного, неудачного, неэффективного, намеренно искаженного копирования западных моделей. В число нелиберальных он включил и российскую демократию[286]. Естественно, все это не раз говорилось и до Закарии, но он высказался откровеннее многих, емко и, главное, очень вовремя – в 2003 г.

За десять лет до этого, когда только-только рухнул советский союз и советский блок и либеральный Запад провозгласил себя победителем в «холодной войне» (ссср в действительности погиб не столько в результате «поражения», сколько из-за внутренних системных ошибок, допущенных еще при его основании), когда мир окончательно глобализировался, показалось, что альтернативы западной либеральной демократии нет и не может быть. Френсис Фукуяма со своим «End of History» («концом истории»)[287] тогда выглядел чуть ли не «пророком».

Однако очень скоро неадекватность такой картины мира стала очевидной. Глобализация, как оказалось, означала не только потенциальное глобальное доминирование западных держав или отдельно взятых сша, но и новые шансы для незападных государств. Некоторые из них буквально на глазах кратно увеличили свое богатство и мощь за счет повышения спроса и, как следствие, роста цен на энергоносители, переноса к себе промышленных производств из Европы и Северной Америки, реализации потенциала своих граждан / подданых, своего бизнеса на открытых финансовых рынках, в сфере новых технологий (в том числе информационных, биологических) и т. д. При этом их политические модели и в частности подходы к демократии отличаются от западных, порой довольно существенно. В 2000 г. Начался новый этап восстановления России и он сопровождается, в том числе, глубокой коррекцией либерально-демократического проекта, консенсусно принятого нашей элитой в 1991 – 1992 гг. В условиях, пока Запад рассматривался как «доминатор», победивший всех раз и навсегда, на это можно было не обращать внимания или отмахиваться, дескать, «подтянутся», «иного не дано». Но когда «конец истории» пришлось то ли отсрочить, то ли вообще отменить, встал вопрос о более объективной оценке.

Взгляд Закарии – во-первых, взгляд западного человека, во-вторых, взгляд больше либерала, чем демократа. Поэтому либерально-недемократические государства (кстати, как правило, «вассалы» сша) в его описаниях выглядят явно «приличнее» и «перспективнее», чем нелиберально-демократические[288]. Поэтому он признает допустимым некое ограничение демократии – в том числе на Западе, в том числе в сша! – ради защиты свободы, страдающей от злоупотреблений избыточной демократиией (и даже призывает к такому ограничению)[289], и критикует насаждение демократии в тех странах, где политическая культура недостаточно либеральна или вообще не развита[290]. И поэтому же он всерьез не рассматривает возможность сознательного отказа от либерализма и сознательного же строительства альтернативной нелиберальной демократии.

Закария и ему подобные пробуют примирить свою остаточную веру в универсальность либерализма с окружающей реальностью. Есть, однако, и те, кто вполне допускает равноправное соперничество «оси демократий» и «оси автократий». В частности, об этом жестко пишет «неоконсервативный» политолог и публицист Роберт Кейган. По его мнению, укрепившиеся автократии России и Китая открыто и последовательно противопоставляют себя «свободному миру», и торжество последнего отнюдь не предопределено, ему придется бороться.[291]

Любопытно, что Кейган, берясь описывать мировоззрение российских и китайских лидеров, рассуждает об их особом подходе к демократии как к «implementation of popular will», то есть «внедрению воли народонаселения». («Этот режим демократичен потому, что правительство консультируется и прислушивается к […] народу, понимает, что ему и необходимо и чего он хочет, а затем старается обеспечить его нужды»[292].) Кейган подает это как «ересь», не затрудняя себя подбором аргументов. Но важно здесь другое: обличая «автократов» за недемократизм, он фактически проговаривается о том, что они просто-напросто иначе понимают демократию.

Бесспорно, западные государства были пионерами на демократическом («современно-демократическом») пути. Также бесспорно, что их экономическая, культурная и военная мощь на определенном этапе сделала либеральную демократию привлекательным образцом, позволила пропагандировать, продвигать и насаждать ее в планетарном масштабе. Однако у Запада нет, не было и не может быть ни монополии на демократию, ни монополии на интерпретацию демократии.

Западная либеральная демократия – всего лишь один из видов современной демократии. А американская, германская и какая-нибудь норвежская демократические модели, в свою очередь, заметно различаются между собой.

Есть демократические режимы, скопированные с тех или иных западных либеральных моделей добровольно или «под диктовку». В последние десятилетия заметное место среди них заняли восточноевропейские «молодые демократии».

Есть демократические режимы, сочетающие нелиберальные элементы оригинального политического творчества, основанного на национальной политической культуре, и элементы, добровольно заимствованные у либеральных демократий. Такие режимы сложились в индии, Малайзии, Казахстане, Белоруссии. Такова и российская суверенная демократия.

Есть относительно оригинальные нелиберальные демократические режимы – китайский[293], Иранский, ливийский[294] и пр. Их демократичность объективна и нисколько не зависит от чьего-либо «признания» или «непризнания». Запад может «утешить» заимствование ими самой идеи современной демократии (только не в либеральном изводе, а в левом) и отдельных институтов и практик.

Лишь одна показательная параллель. В государствах Запада старательно маргинализируются и довольно жестко отсекаются от системной политики все опасные и потенциально опасные радикалы – постнацисты, ультралевые, ультразеленые, исламисты. Это совершенно разумная мера самозащиты тамошних властей, не колеблющая демократических основ, наоборот. А в тех же Китае и Иране власти защищаются от ратующих за революционные реформы либералов-западников, то есть столь же опасных – по тамошним меркам – радикалов, угрожающих устоям «демократической диктатуры народа» или «религиозного народовластия». Обсуждать методы и формы самозащиты с точки зрения их допустимости или недопустимости можно сколько угодно. Но здесь есть предмет для дискуссии лишь моральной и этической, никак не политической. С политической точки зрения никакой разницы нет. Нельзя отказывать китайскому или Иранскому режиму в демократичности на том основании, что либералов-западников там не допускают до выборов и всячески прижимают. В Европе и США гитлеропоклонникам тоже приходится тяжело.

3.5.2. Переход к либеральной демократии («либерал-демократизации») до сих пор часто объявляется непременным условием, предпосылкой: 1) устойчивого экономического развития; 2) выстраивания крепкого эффективного правопорядка; 3) установления политической стабильности. Примеров приводится множество, начиная от послевоенных Германии и Японии (оккупированных, ставших «чистыми досками») и кончая постсоветскими Латвией, Литвой и Эстонией. Также называются примеры успешного транзита от недемократии, гегемонии к либеральной демократии через либеральную гегемонию (либеральную автократию по Закарии) – упоминавшиеся Чили и Тайвань, Южная Корея, Турция и т. д. Дескать, да, иногда либерализм был и бывает «с кулаками», но это сугубо временное исключение, уместное при преодолении отсталости как социально-экономической, так и культурно-политической. Однако противоположных примеров ведь тоже достаточно. Для начала достаточно назвать Китай и Иран. Можно считать существующие там режимы «дискуссионно-демократическими», можно не считать, однако нельзя отрицать, что у них (особенно у Китая) развитые современные экономики и правопорядки и политическая стабильность поддерживается на весьма высоком уровне. Позволительно предъявлять претензии к их правопорядкам – по поводу специфического отношения к правам человека. Но зато в части борьбы с преступностью тамошние власти обычно демонстрируют куда большую эффективность, чем правительства многих либеральных государств. В процветающем Сингапуре, этой подлинной «стране будущего», функционирует специфическая демократия, генетически близкая к либеральной, но никак в ее рамки не вписывающаяся[295], и т. д.

Режимы в petrostates Персидского залива – саудовской Аравии, оаэ, Катаре, а также в Брунее – довольно далеки не только от либерализма, но и от демократии. Ожидать их серьезной либерализации или демократизации в ближайшем будущем не приходится. Но все эти государства развиты в экономическом и правовом отношении, внутренне достаточно стабильны. Либералы очень не любят petrostates, поскольку те наиболее явно опровергают их догму. Им остается лишь сетовать на нефтедоллары, постоянный приток которых способствует консервации традиционных политических культур.

С другой стороны, «либерал-демократизация» в условиях слабого правопорядка и недостаточной политической стабильности (а тем более «разброда и шатания») очень часто негативно влияет на экономический рост и приводит к комплексным кризисам, порой долгосрочным. Так, Гаити, государство, созданное еще в начале XIX в. по итогам успешного восстания рабов (едва ли не единственного в истории), можно номинально числить среди «ветеранов демократии». Там уже около 200 лет (с перерывами) проводятся прямые общенациональные выборы и накоплен огромный опыт политической конкуренции. Однако ни порядку, ни процветанию это никак не способствовало. Достаточно напомнить о 30 (как минимум!) государственных переворотах, трех иностранных интервенциях и не поддающихся счету бунтах. Государство не раз приходилось едва ли не учреждать заново. Единственный более-менее стабильный период в новейшей гаитянской истории – время свирепой диктатуры Франсуа Дювалье (1957 – 1971 гг.) и чуть менее свирепой его сына Жана-Клода (1971 – 1986 гг.), тогда демократия сворачивалась полностью. Киргизия в 1990-е гг. числилась у Запада одним из передовиков «либерал-демократизации» на постсоветском пространстве, не просто оставаясь бедной и отсталой страной, но неуклонно беднея и откровенно дичая. В 2005 г. Там случилась «тюльпановая революция», объявленная было прорывом в «либерал-демократизации», но никаких видимых улучшений за ней не последовало. Спустя пять лет последовала еще одна «революция»… Ярко выраженные отрицательные последствия «либерал-демократизация» продемонстрировала в Боливии, Индии[296], Пакистане, Таиланде[297], на Украине и т. д.

4.

Разговор о демократии логически выводит к ее якобы полной противоположности – автократии (греч. αύτοκρατία – самовластие, «самоправление») в смысле монократии. То есть к неограниченному или малоограниченному единоличному властвованию правителя (соправителей[298]).

Считается, что такое властвование непременно устанавливается при «абсолютной» монархии, но может быть установлено и при других моделях правления. На деле даже при поверхностном изучении опыта древних и средневековых восточных деспотий, Европейских «абсолютистских» королевств XVI—XVIII вв. Или современных «углеводороных» монархий бросается в глаза вопиющее противоречие между декларациями о концентрации всей полноты власти, порой даже духовной, в руках монархов и практикой распределения властных полномочий и ресурсов внутри политической элиты (аристократии, высшей бюрократии, высшего духовенства и т. д.).

Правитель, даже, кстати, республиканский (римский принцепс-император), мог быть господином жизни и смерти всех своих подданных, мог иметь самые широкие права для того, чтобы «ротировать» элиту. Но ни один правитель никогда не мог властвовать действительно единолично, разве только в глубокой древности в самых примитивных компактных городах-государствах. Да и это довольно сомнительно. Править всем и всеми одному не под силу. Властвование имеет естественные пределы. Правитель всего лишь человек, ограниченный в своих физических и интеллектуальных возможностях и нуждающийся как минимум в помощниках. («[…] даже самый ужасающий властитель все равно ограничен человеческой природой, недостаточностью человеческого рассудка и слабостью человеческой души. Даже самый могущественный человек должен, как и все мы, есть и пить. Он станет больным и старым»[299].) Поэтому помимо правителя, помимо самовластителя всегда есть другие властвующие. И совокупная прямая и косвенная власть этих властвующих зачастую превосходит власть правителя. Можно заявлять (и нередко заявляют) о про-изводности их власти от власти правителя, но что от этого изменится сущностно?

Гаэтано Моска высказался по этому поводу почти исчерпывающе: «[…] l’uomo che è a capo dello Stato non potrebbe eerto governare senza l’appoggio di una classe numerosa, che i suoi ordini fa eseguire e rispetare, e se egli puö far sentire il peso della sua possanza ad uno od a parecchi dei singoli individui, che a questa classe appartengono, non puo certo urtarla nel suo complesso e distruggerla. Giacché, dato che cio fosse possibile, dovrebbe subito ricostituirne un’altra, senza di che la sua azione sarebbe completamente annullata. E d’altra parte, ammesso anche che il malcontento delle masse riuscisse a detronizzare la classe diligente, dovrebbe necessariamente trovarsi […] nel seno delle masse stesse un’altra minoranza organizzata, clie all’ufcio di classe dirigente adempisse. Altrimenti qualunque organizzazione e qualunque compagine sociale sarebbe distnita» («[…] человек, стоящий во главе государства, определенно не в состоянии был бы управлять без поддержки со стороны многочисленного класса, не мог бы заставить уважать его приказы и их выполнять; и, полагая, что он может заставить одного или действительно множество индивидов – представителей правящего класса осознавать авторитет его власти, этот человек определенно не может ссориться с данным классом или вообще покончить с ним. Если бы это было возможно, то ему пришлось бы сразу же создавать другой класс, без поддержки которого его действие было бы полностью парализовано. В то же время, утверждая, что неудовлетворенность масс может привести к свержению правящего класса, неизбежно […] должно было бы существовать другое организованное меньшинство внутри самих масс для выполнения функций правящего класса. В противном случае вся организация и вся социальная структура будет разрушена»).[300]

«Почти исчерпывающе» – потому что «многочисленный» classe dirigente имеет высший слой, верхушку, по определению малочисленную. Она непосредственно властвует вместе с правителем.

Мне представляется, что автократию нужно рассматривать по аналогии с демократией. Во-первых, автократия есть комплекс политических и правовых институтов и практик, обеспечивающих видимое доминирование и реальное первенство правителя во властной системе, его определенную автономию от прочих властвующих и, как следствие, персонализацию режима. Причем имеется в виду доминирование, первенство и пр. правителя фактического. Формальный правитель – занимающий трон, президентский или премьерский пост и пр. – отнюдь не обязательно фактический правитель. (выдвижению фактического правителя не может помешать установление системы правления, не предполагающей наличия главы государства, то есть единого формального правителя, или не предусматривающей концентрации в руках главы государства ключевых полномочий[301].) версий автократических моделей, как и демократических, было, есть и будет много.

И, следовательно, во-вторых, автократия представляет собой составной элемент режима, также важный, существенно важный, но также не единственный ключевой и не обязательный.

Автократия, во всяком случае в относительно мягких формах, легко совместима с демократией. Более того, искренняя поддержка правителя нацией может как раз выступать основой его автономии, задавать его первенство и доминирование[302]. Демократическо-автократическими были, например, режимы в Турции при Мустафе Кемале (Ататюрке) в 1923 – 1938 гг., во Франции при Шарле Андре Жозефе Мари де Голле в 1958 – 1969 гг. Или в Аргентине при Хуане Доминго Пероне де ла Сосе в 1946 – 1955 гг.[303]. Нынешний российский режим тоже демократическо-автократический.

Политологи и правоведы часто называют автократиями любые недемократические, гегемонические режимы (кроме «тоталитарных»). Я считаю это неправильным. Как сказано, автократия совместима с демократией. Кроме того, недемократические режимы бывают неперсонализированными – при военном режиме в той же Аргентине в 1976 – 1983 гг. Сменилось пять президентов, ни один из которых не был автократом. Аналогичным образом дело обстояло в Бразилии в 1964 – 1985 гг., там тоже тогда друг друга последовательно сменили пять «военных президентов»[304]. Автократия не всегда сопровождает даже деспотическое правление. В саудовской Аравии, в частности, автократом был только малик-основатель Абдул Азиз. Власть последующих маликов (все пятеро – сыновья Абдула Азиза) серьезно ограничивалась их братьями-эмирами и пр.

5.

Теперь мы подошли к самому главному.

В любом государстве властвует политически активное меньшинство, часто называемое «политической элитой», «политическим классом», «правящим классом» и т. д. А точнее, властвует верхушка этого меньшинства, формируемая, воспроизводимая, ротируемая в порядке зачастую непонятном и даже невидимом внешним наблюдателям. Эта верхушка – олигархат, ее властвование – олигархия (греч. ὀ λιγαρχία – власть немногих). Можно также использовать синоним «олигократия». Даже в самых крупных и развитых странах численность олигар-хата составляет не более нескольких тысяч человек (в небольших и неразвитых это может быть чрезвычайно узкий круг, до нескольких десятков человек).

В своих рассуждениях об олигархии и олигархате я опираюсь в первую очередь на классическую теорию элит (элитизм), разработанную Гаэтано Моской и Вильфредо Федерико Дамазо Парето.

Главный принцип своей доктрины Моска сформулировал так: «Fra le tendenze ed i fati costanti, che si trovano in tuti gli organismi politici, uno ve n’è, la cui evidenza puö essere facilmente a tuti manifesta: in tute le società, a cominciare da quelle più mediocremente sviluppate e che sono appena arrivate ai primordi della civiltà, fno alle più colte e più forti, esistono due classi di persone: quella dei governanti e quella dei governati. La prima, che è sempre la meno numerosa, adempie a tute la funzioni politiche, monopolizza il potere e gode i vantaggi che ad esso sono uniti; mentre la seconda, più numerosa, è direta e regolata dalla prima in modo più o meno legale, ovvero più o meno arbitrario e violento, e ed esso fornisce, almeno apparentemente, i mezzi materiali di sussistenza e quelli che alla vitalità dell’ organismo politico sono necessari». Nella pratica della vita tuti riconosciamo l’esistenza di questa classe dirigente o classe politica…» («среди неизменных явлений и тенденций, проявляющихся во всех политических организмах, одно становится очевидно даже при самом поверхностном взгляде. Во всех обществах (начиная со слаборазвитых или с трудом достигших основ цивилизации вплоть до наиболее развитых и могущественных) существуют два класса людей – класс правящих и класс управляемых. Первый, всегда менее многочисленный, выполняет все политические функции, монополизирует власть и наслаждается теми преимуществами, которые дает власть, в то время как второй, более многочисленный класс, управляется и контролируется первым в форме, которая в настоящее время более или менее законна, более или менее произвольна и насильственна и обеспечивает первому классу, по крайней мере внешне, материальные средства существования и все необходимое для жизнедеятельности политического организма. В реальной жизни мы все признаем существование этого правящего класса (или политического класса) …»). И далее: «Nel fato é fatale la prevalenza di una minoranza organizzata, che obbedisce ad unico impulso, sulla maggioranza disorganizzata» («в действительности суверенная власть организованного меньшинства над неорганизованным большинством неизбежна»).[305]

Выскажу лишь одно возражение. Большинство – все же организованное. Да, оно не самоорганизованное и никогда не самоорганизуется. Но оно организовано меньшинством.

Моска применял исключительно политический (политико-исторический) метод, Парето же – скорее антропологический, то есть более глубокий. Он исходил из объективного неравенства индивидуальных способностей людей, проявляющегося во всех сферах социальной жизни. «социальная гетерогенность» в конечном счете приводит к противопоставлению массы управляемых индивидов управляющему меньшинству, которое он называл «le classi elete», «elite». Парето предложил и более узкое понятие правящего класса – это та часть элиты, которая играет определяющую роль в политике, которая является правящей элитой. «Lasciando da parte la fnzione della „rappresentanza popolare“ e badando alla sostanza, tolte poche eccezioni di breve durata, da per tuto si ha una classe governante poco numerosa, che si mantiene al potere, in parte con la forza, in parte con il consenso della classe governata, molto più nunierosa. Le diferenze stanno principalmente: in quanto alla sostanza nelle proporzioni della forza e del consenso, in quanto alla forma, nei modi coi quali si usa la forza e si consegue il consenso». («если оставить в стороне фикцию „народного представительства“ и обратиться к существу дела, то обнаружится, что, за небольшими недолговременными исключениями, повсеместно имеется малочисленный правящий класс, удерживающий власть отчасти силой, отчасти с согласия класса управляемых, значительно более многочисленного. Принципиальные различия в том, что касается сущности, состоят в соотношении между силой и согласием, а что касается формы – в способах, с помощью которых применяется сила и достигается консенсус»).[306]

5.2.1. Из известных нам авторов первыми об олигархии писали Платон и Аристотель, естественно, не разводившие формальную и фактическую организацию власти, не различавшие формы правления и формы режима, правовой статус и реальное властвование. Они же постарались наполнить это понятие негативным содержанием. Платон рассматривал, а Аристотель был склонен рассматривать олигархию как правление, основанное на имущественных цензах, как властвование богачей, как плутократию (от греч. πλουτος – богатство); но ни тот, ни другой этим словом не пользовались. Оба приписывали олигархическим государствам всевозможные пороки.

Вот несколько характеристик олигархии из платоновского «государства»:

«Это строй, основывающийся на имущественном цензе; у власти стоят там богатые, а бедняки не участвуют в правлении».[307]

«Установление имущественного ценза становится законом и нормой олигархического строя: чем более этот строй олигархичен, тем выше ценз… такого рода государственный строй держится применением вооруженной силы или же был еще прежде установлен путем запугивания».[308]

«[…] подобного рода государство неизбежно не будет единым, а в нем как бы будут два государства: одно – бедняков, другое – богачей. Хотя они и будут населять одну и ту же местность, однако станут вечно злоумышлять друг против друга».[309]

«Но нехорошо еще и то, что они, пожалуй, не смогут вести какую бы то ни было войну так как неизбежно получилось бы, что олигархи, дав оружие в руки толпы, боялись бы ее больше, чем неприятеля… вдобавок они не пожелали бы тратиться на войну, так как держатся за деньги».[310]

У Аристотеля в «Политике» олигархия – «обезьяна» аристократии, ее извращенная форма. При аристократии «правят лучшие» и «имеется в виду высшее благо государства и тех, кто в него входит»[311]. А при олигархии же блюдутся «выгоды состоятельных граждан» и, соответственно, общая польза в виду не имеется[312]. «аристократия [переходит] в олигархию из-за порочности начальников, которые делят [все] в государстве вопреки достоинству, причем все или большую часть благ [берут] себе, а должности начальников [распределяют] между одними и теми же людьми, превыше всего ставя богатство» – это уже цитата из «никомаховой этики»[313]. В качестве примера олигархии Аристотель приводил, в частности, плутократические порядки в Карфагене[314], каковые порицал («вполне естественно, что покупающие власть за деньги привыкают извлекать из нее прибыль, раз, получая должность, они поиздержатся; невероятно, чтобы человек бедный и порядочный пожелал извлекать выгоду, а человек похуже, поиздержавшись, не пожелал бы этого»[315]). Тут же, впрочем, признавая, что государственная система Карфагена заслуженно пользуется «хорошей славой».[316]

Аристотель описывал не только плутократическую, но также и наследственную олигархию, при которой государственные должности переходят по наследству[317] и пр.

Но важно, однако, не это. Во-первых, и Платон, и Аристотель считали правление немногих совершенно естественным. «[…] верховная власть непременно находится в руках либо одного, либо немногих, либо большинства»[318]. Во-вторых, олигархия у них – это «неправильно» организованное «неправильное» правление «неправильных» немногих. А возможно и желательно правление «правильных» немногих, организованное «правильно» и «правильное». Утопист Платон грезил о правлении философов[319]. Аристотель рассуждал о политие (πολιτεία), в которой синтезируется лучшее из олигархии и демократии – еще одной извращенной формы правления, «отклоняющейся» как раз от той же политии[320] (в таком случае олигархию он тоже мог бы назвать «отклонением» от политии, но не сделал этого).[321]

«Говоря попросту, полития является как бы смешением олигархии и демократии. Те виды государственного строя, которые имеют уклон в сторону демократии, обычно называются политиями, а те, которые склоняются скорее в сторону олигархии, обыкновенно именуются аристократиями, потому что люди, имеющие больший имущественный достаток, чаще всего бывают и более образованными, и более благородного происхождения. […]

Каким образом возникает наряду с демократией и олигархией так называемая полития и каково должно быть ее устройство… существуют три способа соединения и смешения. Либо следует взять существующие законоположения в олигархии и в демократии, относящиеся хотя бы, например, к судопроизводству. […] второй способ состоит в том, чтобы взять среднее между присущими олигархии и демократии постановлениями о цензе касательно, положим, участия в народном собрании. Для участия в нем при демократическом строе имущественный ценз либо вовсе не требуется, либо требуется совсем незначительный; олигархический строй, наоборот, выставляет требование высокого ценза. Общих признаков здесь нет, но для политии можно взять средний ценз между обоими указанными. При третьем способе объединения можно было бы взять одну часть постановлений олигархического законодательства и другую часть постановлений демократического законодательства. Я имею в виду следующее: одной из основ демократического строя является замещение должностей по жребию, олигархического же – по избранию, причем в демократиях это замещение не обусловлено имущественным цензом, а в олигархиях обусловлено. Следовательно, отличительный признак аристократии и политии мы получили бы, если бы взяли из олигархии и демократии по одному из отличительных для них признаков в деле замещения должностей, а именно: из олигархии – то, что должности замещаются по избранию, а из демократии – то, что это замещение не обусловлено цензом. Итак, вот еще один из способов смешения. Мерилом того, что такого рода смешение демократии и олигархии произведено хорошо, служит то, когда окажется возможным один и тот же вид государственного устройства называть и демократией и олигархией. Те, кто пользуется обоими этими обозначениями, очевидно, чувствуют, что ими обозначается смешение прекрасное; а такое смешение заключается именно в середине, так как в ней находят место обе противоположные крайности [выделено мной. – В. И.]».[322]

Почему, говоря о властвовании немногих, я предпочитаю говорить именно об олигархии? использовать слово, считающееся сейчас, особенно в нашей стране, ругательным или, по крайней мере, «сомнительным»?[323]

Традиция требует обращаться к грекоязычной терминологии. Нарушать ее не надо. Да, Платон и Аристотель, как сказано, негативировали понятие олигархии (правда, Аристотель был готов брать из нее «лучшее»). Однако они также изрядно негативировали и понятие демократии[324]. Это не помешало спустя многие века «реабилитировать» его. И еще как «реабилитировать»! современное понимание демократии, как уже было подробно показано, существенно отличается от античного. Почему же тогда нужно догматизировать платоновские и Аристотелевские определения олигархии?

Еще Томас Гоббс резонно утверждал, что аристократия и олигархия суть одно и то же, просто исторически сложилось, что слово «олигархия» используют в качестве негативного синонима слова «аристократия»: «they that are displeased with Aristocracy, called it Oligarchy» («те, кто недоволен аристократией, называют ее олигархией»)[325]. Аристотель и сам признавал: дескать, зачастую «аристократию считают некоей олигархией».[326]

Продолжая эту линию рассуждения, замечу, что исторически же понятие аристократии оказалось крепко вписано в контексте феодализма и того, что называют «феодализмом». Аристократ в современном понимании – это феодал, дворянин, магнат и т. п., то есть земельный собственник или держатель, как правило, наследственный, наделенный соответствующими привилегиями, в том числе социальными и политическими.

Понятие олигархии же, напротив, постепенно освободилось от жесткой привязки к плутократии. Сейчас никого не удивишь формулировками «бюрократическая олигархия», «партийная олигархия», а также «аристократическая олигархия». Аристократию стало уместно рассматривать как один из видов олигархии. Возможно, лучший вид, но именно вид.

К тому же властвующие немногие отнюдь не всегда имели и имеют знатное или вообще сколь-либо благородное происхождение. И можно ли непременно считать их «лучшими»? Заботятся ли они об общем благе или только о собственном? соответственно, как общее и «олигархическое» блага соотносятся с интересами государства? Полагаю, что такие вопросы, мягко говоря, излишне оценочные. Попытки ответить на них и сделать выводы на основании ответов чреваты скатыванием к субъективизму и бесплодному морализаторству.

В общем, повторяю, если обсуждать властвование немногих, то следует говорить об олигархии.

Суть олигархии – не в цензовых ограничениях, не во властвовании богачей, знати или «лучших», а принципиально во властвовании немногих над всеми остальными.

5.2.2. Роберт Михельс, опираясь на подробное исследование партийной социологии, сформулировал «eherne Gesetz der Oligarchie» («Iron Law of Oligarchy», «железный закон олигархии»), согласно которому во всякой человеческой организации неизбежно должна складываться и складывается олигархия[327]. Необходимость управления организацией, то есть сама природа организации, востребует лидеров, руководителей, властный аппарат, состоящий из профессионалов. И власть неизбежно концентрируется в их руках. «Wer Organisation sagt, sagt Tendenz zur Oligarchie»[328] («Кто говорит „организация“– тот говорит „тенденция к олигархии“»). В английском переводе, кстати, формулировка Михельса была «заострена» и тем самым «улучшена»: «Who says organization, says oligarchy[329]» («Кто говорит „организация“– тот говорит „олигархия“»).

Из «железного закона олигархии» следует, что, во-первых, чем многочисленнее организация, чем сложнее ее цели и задачи, тем меньше в ней элементов демократии (здесь – в смысле самоуправления) и больше – олигархии. Соответственно, во-вторых, такая политическая организация, как государство («организация организаций», если угодно), по определению не может быть организована демократически[330]. Потому «[…] die Mehrheit der Menschen, durch eine grausame Fatalität der Geschichte dazu vorherbestimmt […] die Herrschaf einer kleinen Minderheit […] und nur als Piedestal für Große der Oligarchie zu dienen» («[…] большинство людей жестокой фатальностью истории обречены […] терпеливо сносить над собой господство незначительного меньшинства […] и служить пьедесталом для величия олигархии»).[331]

Вне зависимости от формы правления любой политический режим всегда олигархический, олигократический, вне зависимости от того, кто заявляется носителем государственной власти, реальным ее носителем выступает олигархат[332]. Как сказал арон: «on ne peut pas concevoir de régime qui, en un sens, ne soit oligarchique» («режим, который в каком-либо смысле не был бы олигархическим, немыслим»).[333]

По своему генезису и структуре олигархат может быть аристократическим (феодальным, служилым и пр.), плутократическим, бюрократическим[334], клерикальным, военным, партийным. Исторически чаще всего встречались различные гибридные варианты. Сейчас «костяк» олигархата в большинстве «развитых» стран составляют политические руководители государства, верхушка бюрократии, в том числе «силовой», крупнейшие собственники и предприниматели, топ-менеджеры ведущих бизнес-структур, религиозные деятели, лидеры ведущих партий и общественных объединений, профсоюзные боссы, «медиакраты».

Принадлежность к олигархату определяется не занятием значительной и «ресурсной» должности в государственном аппарате – олигарх далеко не всегда занимает какую-либо государственную должность, не всегда имеет какой-то официальный статус, – а участием во властвовании, вовлеченностью в процесс принятия и реализации государственных решений, в том числе, конечно, тех самых конечных и последних решений. Участие и вовлеченность обеспечивают происхождение, карьерные успехи (в самом широком смысле, в частности, успешную карьеру ведь может сделать как придворный, так и революционер), заслуги (также в самом широком смысле этого слова), богатство (но отнюдь не любой богач становится олигархом), связи, общественная известность и популярность, удачное стечение жизненных обстоятельств. Можно родиться олигархом (причем наследственная передача олигархического статуса практикуется отнюдь не только в отсталых странах, но и в самых «цивилизованных»). Можно стать олигархом благодаря собственным сознательным усилиям. Можно быть назначенным олигархом или даже попасть в олигархат буквально благодаря случаю.

У любого олигархата есть свое ядро и своя периферия, взаимодействие между ними бывает организовано самыми различными способами, но a priori залог устойчивости любого олигархата – механизм взаимной ротации ядерных и периферийных фигур (вовсе не обязательно частой и оформляемой публично через те же выборы) и обновления его состава в целом за счет включения представителей политической и пр. элиты и «контрэлиты» (оппозиционных элитных групп).

Глава государства и основные руководители исполнительной власти (глава и члены правительства, главы регионов и пр.) всегда входят в состав олигархата, хотя, безусловно, не всегда принадлежат к его ядру (глава государства же может не являться фактическим правителем). Депутатский корпус, за исключением отдельных «народных избранников», обычно довольствуется только принадлежностью к элите, и то нередко условной и временной – на срок полномочий. То есть большинство депутатов не входят даже в число периферийных олигархов. Разумеется, от «выпадения» из олигархата не застрахован никто, включая губернаторов, министров, президентов. Но здесь нужно понимать, что обычно не потеря должности влечет утрату власти, а утрата власти приводит к потере должности. И можно уйти, даже быть изгнанным из власти формально, но остаться в ней фактически. Примеров «бывших», оставшихся, сохранившихся в олигархате довольно много.

Олигархия бывает демократической, если властвование олигархов ограничено и «замаскировано» демократическими институтами и практиками.

Олигархия бывает автократической, если правитель (соправители) возвышен над остальными олигархами, относительно автономен от них, если автократия ограничивает и опять же «маскирует» их властвование.

Олигархия бывает одновременно демократической и автократической, если соответствующие элементы сочетаются.

Если этих элементов нет, то налицо идеальная («чистая») олигократия. Идеальная и та олигархия, которую не удалось ни ограничить, ни «замаскировать» демократией и / или автократией. (Как в России во второй половине 1990-х гг., когда в условиях политической слабости и непопулярности президента Бориса Ельцина и власти в целом практически открыто признавалось, что государством правят не столько выбранные избирателями политики и назначенные ими чиновники, сколько крупные предприниматели, разбогатевшие на внешнеторговых и финансовых махинациях и приватизации, которых так и называли – «олигархи». На самом деле кроме тех олигархов-предпринимателей были и разные другие. Но суть в другом: в том, что олигархат считался совершенно независимым от российской нации, а бизнес-олигархи – от президента.)

Демократические и автократические институты и практики обеспечивают вертикальную мобильность, а значит, обновление, ротацию олигархата (в том числе могут предупреждать «закрытие» олигархата, если к этому есть тенденции), задают «правила игры».

Властвование немногих очень часто нужно представлять властвованием всех и / или властвованием одного – ради получения нужной степени легитимности и популярности власти, ради посильного сокрытия ее подлинной картины и смягчения конфликтности между властвующими и подвластными.

Может и не быть ни демократии, ни автократии. А олигархия есть всегда. Олигархия есть не просто обязательный, не просто ключевой, а базовый элемент любого более-менее современного политического режима, его основа. Слова «режим» и «олигархия» до определенного предела взаимозаменяемы.

Никакие революции, перевороты или «случайные» победы на выборах оппозиционных несистемных политиков ничего по существу в политическом режиме не меняют и не могут изменить. Можно «оседлать историю», то есть уловить и эффективно использовать протестные настроения масс, «народа», или просто воспользоваться ситуацией для того, чтобы войти в олигархат, стать его лидером, реорганизовать, провести ротацию и пр. Смена политических, религиозных, идеологических, социально-экономических, культурных парадигм зачастую сопровождается частичной или полной заменой олигархата (репрессиями, физическим истреблением старых олигархов). Но заменой олигархата, а не отказом от олигократии. Тут действительно действует «железный закон».[335]

Античная демократия (мерократия) в этой связи предстает исключением, которое подтверждает правило и которое его объясняет. В тех же Афинах демократия (мерократия) всегда дополнялась олигократией – тамошний олигархат включал политических лидеров как аристократического, так и незнатного происхождения, полководцев, богатых предпринимателей, политических активистов и пр. Так что античная демократия (мерократия) была олигархической, она не могла не быть олигархической.[336]

Уже после издания первой редакции этой книги я прочитал ряд работ государствоведа-«евразийца» Николая Алексеева, в одной из которых обнаружил мысли, весьма схожие со своими. Приведу лишь три цитаты:

«Можно признать […] весьма обоснованным взгляд, […] что в жизни государства действовал всегда закон „меньшего числа“, то есть ясно выраженное меньшинство было представителем культурных тенденций государства в мировой истории, а среди этого меньшинства еще более узкий слой фактически руководил государством».[337]

«Неофициально управляющей группой в демократии оказались партийные вожаки и партийные комитеты, та партийная олигархия, существование которой можно считать доказанным всеми честными исследователями западной партийной жизни. Официальными выразителями этой олигархии являются государственные органы современных демократий – парламенты, ответственные кабинеты и т. п.».[338]

«Если рассматривать проблему [организации власти] с точки зрения реальных властных отношений, то можно сказать, что никогда и нигде не существовало чистой монархии [автократии, монократии. – В. И.], ибо реально власть монарха всегда опиралась на известный ведущий слой и управляла при помощи правящей группы [курсив мой. – В. И.]. Исторически известные нам монархии все без исключения были аристократиями, опиравшимися на класс землевладельцев или на известные служилые группы. Но с таким же правом можно утверждать, что не существовало и демократии. То, что называлось в истории „демократиями“ […] и даже демократия современная […] по социальному существу своему было также чисто олигархическим образованием, знало прямое преобладание одних социальных слоев над другими… все это уполномочивает сделать вывод, что фактически все известные нам государства были олигархиями [выделено Алексеевым. – В. И.] и вообще не существовало никакого иного государства, кроме олигархического [выделено мной. – В. И.]».[339]

Алексеев, впрочем, сделав эти выводы, ими отнюдь не удовлетворился, притом что сам разрабатывал и пропагандировал, помимо прочего, элитистскую концепцию «ведущего слоя» и «управляющей группы», основанную на доктрине Парето. Он решил уйти от понятия олигархии и предложил собственную оригинальную терминологию, которая, однако, не прижилась.[340]

5.3.1. Тезис о демократической «маске» олигархии, думается, нуждается в дополнительных разъяснениях. Выше уже говорилось, что нация не может властвовать нигде и никак, в том числе потому, что ее «много». Олигархат же обычно не может править открыто потому, что его «мало»[341]. И потому что человечество культурно и социально «выровнялось» («выровнено»).

Исключения сейчас возможны лишь там, где сохраняются, консервируются традиционные политические культуры. Там же, где они разрушены либо основательно разложены, то есть практически повсеместно, олигархаты правят более-менее скрыто. Официально признавать подвластность наций не просто нежелательно, а невозможно. Представления о всеобщем политическом равенстве, о принадлежности власти нациям, о демократии (в смысле «народовластия») как о лучшей форме властвования стали в последние века общим местом и светским «символом веры». Они зафиксированы во множестве правовых актов, включая конституционные и международные. Ученые, публицисты и политические маргиналы, конечно, могут оспаривать и даже отрицать «нациоцентризм» и критиковать демократию[342], но ни один мало-мальски серьезный политик, политический карьерист (в любом смысле этого слова) никогда не позволит себе ничего подобного. Не следует игнорировать и то, что сами олигархи зачастую не считают себя таковыми, вполне искренне исповедуют «демократические ценности» и даже убеждены в «демократичности» своего властвования.

5.3.2. На Западе олигархии с XX в. «маскируются» почти целиком. При этом участие граждан в политике и управлении государством все чаще и все больше подменяется иллюзиями участия. В последние десятилетия благодаря, в том числе, значительному прогрессу в сферах политических технологий, pr и медиа, политический процесс часто сводится к красочным и динамичным постановкам. Это форма, за которой непропорционально мало содержания. Правда, очень убедительная для масс форма. Наиболее ярким примером стали президентские кампании в США с их праймериз, партийными конвентами и теледебатами.[343]

Сформулированы многочисленные концепции «полиархии», «меритократии»[344], «элитной демократии»), до известного предела сглаживающие противоречия между официальными демократическими декларациями и олигархической действительностью либо объясняющие, почему при современной демократии нет и не должно быть «народовластия» и она все равно остается демократией и якобы не превращается при этом в олигархию.

Так, Людвиг Генрих фон Мизес еще в 1920-е гг. Вовсю выхолащивал классическую демократическую теорию: «идея, что при настоящей демократии люди будут проводить время в совете подобно членам парламента, возникла из представления о древнегреческом городе-государстве периода упадка; но при этом упускается из виду тот факт, что такие общины вовсе не были демократиями, поскольку исключали из общественной жизни рабов и всех тех, кто не обладал всей полнотой прав гражданина. Там, где все должны трудиться, „чистый“ идеал демократии становится нереализуемым. Стремление увидеть демократию реализованной именно в этой невозможной форме есть не что иное, как педантское доктринерство… Чтобы достичь целей демократических установлений, необходимо только, чтобы законодательная и административная работа следовала воле большинства народа… существо демократии не в том, что каждый пишет законы и управляет, но в том, чтобы законодатели и управляющие на деле зависели от воли народа, чтобы их можно было мирно заменить в случае конфликта»[345]. Любопытно, что фон Мизес был искренне уверен, что «разбил» концепцию Михельса, дескать, «демократия не делается менее демократичной оттого, что лидеры выделяются из массы, чтобы посвятить себя целиком политике».[346]

Йозеф Алоис Шумпетер в 1942 г., «выбраковав» и выбросив из теории демократии концепты «воли народа», «народовластия» и т. п.[347], утверждал, что «демократический метод – это такое институциональное устройство для принятия политических решений, при котором отдельные индивиды обретают власть принимать политические решения в конкурентной борьбе за голоса людей».[348]

Данило Дзоло, дотошный комментатор и беспощадный критик Шумпетера, подробно разобрал эту формулировку: «[…] демократия является, таким образом, процедурной уловкой, предусматривающей, что народ в развитых и дифференцированных обществах хотя формально и считается обладателем политического суверенитета, но фактически не способен осуществлять этот суверенитет. Демократическая модель – это сочетание процедур и учреждений, позволяющее народному суверенитету проявляться единственно возможным для него образом, то есть в сотрудничестве в производстве правления и, следовательно, политических решений. […]

Главные элементы концепции демократии, пересмотренной Шумпетером, можно, пожалуй, аналитически выразить в трех следующих пунктах:

1) для признания политического режима демократическим необходимо рассматривать […] исключительно процедуры…

2) в демократических режимах, в отличие от режимов автократических и деспотических, производство правления происходит в результате конкурентной борьбы.

3) Эта борьба направлена на завоевание голосов народа, а ее исход определяют результаты выборов».[349]

После второй мировой войны некоторое время шла дискуссия между теоретиками, опиравшимися на классическое понимание демократии как «народовластия», и новаторами-ревизионистами во главе с Шумпетером. К 1970-м гг., как отмечает Сэмюэль Филлипс Хантингтон, дебаты закончились победой последних[350] [очень смелое утверждение! – В. И.]. Сам Хантингтон, будучи убежденным «шумпетерианцем», предлагал определять уровень демократичности государства, учитывая меру, «в какой лица, наделенные высшей властью принимать коллективные решения, отбираются путем честных, беспристрастных, периодических выборов, в ходе которых кандидаты свободно соревнуются за голоса избирателей, а голосовать имеет право практически все взрослое население».[351]

Роберт Даль по существу переопределил демократию как «правление меньшинств», которое якобы принципиально отличается от «правления меньшинства»[352]. Впрочем, обычно он описывал и описывает демократию как «полиархию», предполагающую, если упрощенно, распределение власти между множеством политических групп и их свободную и публичную конкуренцию друг с другом за голоса избирателей[353]. Это свое «открытие» он использовал, кроме прочего, для критики все того же Михельса, заявив, что, несмотря на олигархическую организацию партий, межпартийная конкуренция гарантирует, что «политика правительства будет со временем отвечать предпочтениям большинства голосующих».[354]

Карл Раймунд Поппер был еще откровеннее: «в „теории“ […] современные демократии все еще основаны […] на не имеющей ничего общего с практикой идеологии, согласно которой именно народ, все взрослое население является… реальным верховным, единственно законным правителем. В действительности народ нигде не правит»[355]. Власть народа – фикция, по мнению Поппера; возможно и необходимо господство права (rule of law), при котором правительство может быть смещено вотумом большинства и т. д..[356]

Безусловно, демократия не исчерпывается процедурой конкурентных выборов, оформляющих и дополняющих публичное соперничество различных элитных групп, потенциалом «мирной» смены власти, rule of law и т. д. Это элементы одной из разновидностей современной демократии – либеральной демократии. Режим вообще не исчерпывается процедурами или потенциалами. С другой стороны, очевидно, что от того же сведения демократии к процедуре всего полшага до признания олигархической сущности западных либерально-демократических режимов.[357]

Дзоло, обобщив идеи Шумпетера и его единомышленников и последователей, объединил всех этих авторов в «неоклассическую школу демократии». По его оценке, характерная черта их однозначно элитистского учения – «попытка избежать любого противопоставления элитистских тезисов традиции классической демократии. Для таких авторов, как Моска, Михельс и Парето, элитизм был реалистическим и консервативным (пусть порой и открыто авторитарным и антидемократическим) возражением радикально-демократическому и социалистическому прогрессизму но у представителей неоклассической школы функция элит стала, по-видимому, чем-то не столько направленным против демократии, сколько главным содержанием, сутью демократии». Для них «„реальная демократия“ демократична потому, что она является элитарным режимом, который в то же время остается плюралистическим и либеральным [выделено дзоло. – В. И.]».[358]

Приведу еще одно мнение, на этот раз Лео Штрауса, «анти-Шмитта»: «Что такое современная демократия? Как-то было сказано, что демократия – это вид политического режима, опирающийся на добродетель. Демократия – это политический режим, при котором все или большинство взрослых являются людьми добродетели, и поскольку добродетель, кажется, требует мудрости, то режим, в котором все взрослые люди или же их большинство добродетельны и мудры, или режим, при котором все или большинство взрослых развили свой разум до высокой степени… одним словом, демократия предназначена быть аристократией, расширившейся до всеобщей аристократии. […]

Существует целая наука, которую я, как и тысячи других людей, преподаю как профессионал, политическая наука, которая, так сказать, не имеет иной темы, кроме сопоставления изначальной концепции демократии или того, что можно назвать идеалом демократии, с демократией как она есть. Согласно крайнему взгляду, господствующему в этой профессии, идеал демократии был полнейшим заблуждением, и единственной вещью, имеющей значение, является функционирование демократий и поведение людей при демократиях. Современная демократия, поскольку она не является всеобщей аристократией, была бы властью массы, если бы не тот факт, что массы не умеют править, а управляются элитами, то есть группами людей, по той или иной причине находящихся наверху или имеющих неплохой шанс там оказаться [выделено мной. – В. И.]; говорят, что одной из важнейших добродетелей, требующихся для беспрепятственного функционирования демократии, в том, что касается масс, является электоральная апатия, то есть недостаток общественного духа; пусть, конечно, не солью земли, но солью современной демократии являются те граждане, которые не читают ничего, кроме спортивных страниц и разделов комиксов. Действительно, тогда демократия – это не правление масс, а массовая культура [выделено мной. – В. И.]. Массовая культура – это культура, которая может быть приобретена с помощью самых посредственных способностей, без какого бы то ни было умственного и морального усилия и по очень дешевой цене.[359]

Вряд ли тут еще нужны какие-то комментарии. Пожалуй, остается только процитировать Джованни Сартори, для которого демократия является лишь «системой, основанной на фиктивной воле большинства и, в сущности, изобретенной и поддерживаемой правлением меньшинства».[360]

5.33. Необходимо отметить, что благодаря своей демократической, либерально-демократической «маске» западные (а вслед за ними и многие незападные, но подражавшие западным) олигархии приобрели довольно специфические черты и свойства. «Маска», что называется, отпечаталась на лице. Если не приросла. Длительная практика массового вовлечения народонаселения в политику, имитации такого вовлечения, постепенное снятие почти всех формальных цензов (имущественного, религиозного, расового, гендерного, и пр.) и неформальных барьеров вкупе с культивированием политической конкуренции и плюрализма привели в итоге к опасному размыванию элит и, следовательно, олигархатов. Выяснилось, что чем тщательнее и дольше олигархия прячется за демократию, тем более «демократическим» – в смысле зависимости от демократических институтов и практик – становится процесс воспроизводства и ротации олигархии. Подчеркну: имеется в виду не увеличение прозрачности и понятности процесса, и тем более не повышение реальной роли электората в нем. Чтобы добиться признания и согласия на властвование, выиграть во внутриэлитной конкуренции, олигархам и претендентам на олигархический статус приходится все больше и все чаще идти на уступки «простому гражданину», «массовому избирателю», то есть заигрывать с ним, потакать его порокам, подстраиваться под него стилистически и ментально, то есть перенимать степень его примитивности и меру его невежества[361]. Мало того, благодаря «демократическим» социальным лифтам и «окнам возможностей» в элиты и олигархаты проникает все больше случайных деятелей, объективно не готовых и не способных нести бремя власти и ответственности за нее. Особенно рельефно это проявилось в собственно политической, собственно государственно-властной сфере. Долгие десятилетия тон там задавали профессиональные политики, зачастую потомственные, которых традиционно попрекали «элитарностью», обвиняли в коррупции, лоббизме и т. д. Сейчас их все больше теснят всевозможные «гражданские активисты», «общественные организаторы», «медиаперсоны» и прочие «непрофессионалы» (естественно, отнюдь не менее склонные к коррупции и лоббизму), эффективно использующие демократические институты и практики, а также современные информационные технологии, да еще умело добивающиеся «демократизации демократии»[362]. Они не успевают пройти необходимую «школу», «обтесаться», проникнуться элитарным духом. Более того, они подчас стараются уклоняться от этого. Входя в элиту по факту, удачливые парвеню не желают считаться элитой, продолжают противопоставлять себя ей, блюдя свою «народность». Профессионалам все труднее их обучать и адсорбировать, происходит скорее обратный процесс. То есть профессионалы не подтягивают «новобранцев» на свой уровень (как было почти всегда), а сами опускаются на их уровень.[363]

Но главная проблема, конечно, лежит в иной плоскости. Образно выражаясь, либеральная демократия не предполагает ни тормозов, ни заднего хода. Она стремится к полному и окончательному «освобождению». Поэтому за «освобождением» большинства последовало «освобождение» всевозможных меньшинств (сопровождающееся академическими рассуждениями даля и пр. О том, что для демократии-де на самом деле важно не мнение большинства, а консенсус меньшинств). Поэтому либеральные демократии «демократизуются». Поэтому либеральная демократия «экспортируется», причем порой во вред странам-«экспортерам» (не говоря уже об «импортерах»). Здравомыслящие либералы вроде Закарии призывают остановиться, но остановиться никто не сможет. Мы наблюдаем не девиацию либерально-демократического «прогресса», а его кульминацию.

5.4. Многие незападные государства копировали и копируют западные модели либерально-демократической олигархии с той или иной степенью успешности. Но хорошо известны и примеры частичного «опубличивания» и даже легализации олигархий как при копировании, так и при выстраивании альтернативных демократических и недемократических моделей. Имеется в виду, в частности, официальное либо неофициальное закрепление особой роли правящей партии или партии власти и партийного руководства – СССР, Китай с 1949 г., Мексика в 1938 – 2000 гг.[364] (партократия, на определенном этапе неизбежно трансформирующаяся в партийную бюрократию, партбюрократию, – когда партия срастается с государственным аппаратом)[365], религиозно-политических лидеров – Иран (теократия), генералитета – Япония в 1900 – 1945 гг., Турция с основания республики Мустафой Кемалем в 1923 г. по 2000-е гг., Аргентина, Бразилия, Чили в разные периоды своей истории в XX в. (стратократия[366]). Чаще всего демократический элемент в незападных странах «уравновешивается» автократическим, то есть олигархии дополняются и «маскируются» не только демократией, но и автократией, либо демократический элемент присутствует в минимальном объеме или вовсе отсутствует, то есть внешне олигархия предстает личной диктатурой. Хотя и сам Запад в XX в. знал олигархии и демократическо-автократические (упоминавшийся деголлевский режим), и автократические (режимы в Италии при Бенито Муссолини в 1926 – 1943 гг., в Австрии при Энгельберте Дольфусе и Курте фон Шушниге в 1933 – 1938 гг., в Португалии при Антониу ди Оливейре Салазаре в 1933 – 1968 гг., в Испании при Франсиско Франко Баа-монде в 1939 – 1975 гг.).

5.5. Олигархии (и, следовательно, политические режимы) можно и нужно делить также на соревновательные и консенсусные.

Соревновательная олигархия организована на конкурентных началах, олигархи и олигархические коалиции, претенденты на олигархический статус публично соперничают напрямую или опосредованно через партийные, медийные, общественные институты. При консенсусной олигархии политическая конкуренция существенно ограничена, подчас вплоть до ее полной непубличности – из соображений сохранения политической стабильности и т. п. Соревновательная олигархия, конечно, не только не исключает, но, напротив, востребует свой консенсус. Как минимум консенсус о «правилах игры». Другое дело, что они не всегда оказываются адекватными и не всегда соблюдаются. И у такого консенсуса нет реального гаранта. Приходится полагаться на традиции, обычаи и право. Иногда их более чем достаточно, иногда нет, все зависит от политической культуры и конкретной конъюнктуры. В свою очередь при консенсусной олигархии, как сказано, конкуренция ограничена. Но не отменена. Конкуренция неотменяема в принципе, поскольку имманентна человеческой природе. Сущностное различие здесь не в наличии или отсутствии конкуренции либо консенсуса. При соревновательной олигархии конкуренция рассматривается как благо, как основа и как фактор развития. А при консенсусной – как «неизбежное зло», как то, что надлежит сдерживать или секвестировать.

Соревновательная олигархия при ее совмещении с либеральной демократией предполагает достаточно регулярную ротацию ядерных и периферийных участников олигархата посредством выборов, создает довольно многочисленные социальные лифты для желающих приобщиться к элите, войти в олигархат. При таком совмещении обеспечивается доступ во власть более многочисленного числа людей и групп, нежели при совмещении соревновательной олигархии и любой другой разновидности демократии. Но это никак нельзя считать безусловным благом.

Ограничение конкуренции при консенсусной олигархии гарантируется и поддерживается правителем-автократом (соправителями-автократами), выступающим верховным источником политической воли, устанавливающим «правила игры» и обеспечивающим их соблюдение. Возможен и вариант, при котором олигархат не позволяет появиться сильному правителю и при этом, стремясь консервировать статус-кво, самоограничивает себя, ограничивает возможности претендовать на олигархический статус.

Когда правитель-автократ навязывает себя либо устанавливает свой консенсус принуждением[367] и / или поддерживает его репрессиями, следует говорить о диктатуре. Такие случаи, однако, в наши дни редки. Режимы Сапармурата Ниязова (туркмения, 1991 – 2006 гг.) или Теодоро Обианга Нгемы Мбасого (Экваториальная Гвинея, с 1979 г.) – прецеденты по-своему уникальные. Вообще же к диктатурам относятся все консенсусные режимы, систематически применяющие насилие («неавтократические» партийные диктатуры типа большевистской и т. д.).[368]

Соревновательной бывает олигархия демократическая или демократическо-автократическая. Но не только. В Великобритании в XVII—XIX вв. функционировала идеальная соревновательная олигархия, то есть не демократическая и не автократическая (структура олигархата – аристократическая, затем аристократическо-плутократическая). Консенсусной же бывает олигархия и идеальная, и автократическая, и демократическая, и демократическо-автократическая. Примеры первого – «постфеодальные» аристократические режимы в арабских petrostates, военные режимы в Греции в 1967 – 1974 гг. при «черных полковниках»[369], в Аргентине в 1976 – 1983 гг., в Бразилии в 1964 – 1985 гг., лютая партийная диктатура «красных кхмеров» в Камбодже в 1975 – 1979 гг. И т. п. Примеры второго – режимы в Парагвае при альфредо стресснере Ма-тиауде в 1954 – 1989 гг., в Индонезии при Ахмеде Сукарно в 1959 – 1966 гг. И Мухаммеде Cухарто в 1966 – 1998 гг. Примеры третьего – нынешние режимы в Китае и Иране (там автократические элементы основательно вывелись после, соответственно, отхода от власти «патриарха китайских реформ» Дэн Сяопина в 1990-е гг.[370] и смерти лидера исламской революции и первого Рахбара Рухоллы Мусави Хомейни в 1989 г.[371]). Примеры четвертого – режимы в России при владимире Путине, в Казахстане при Нурсултане Назарбаеве, в Азербайджане при гейдаре и ильхаме алиевых.

О политических режимах следует говорить и применительно к территориальным образованиям. Региональные и местные олигархаты существуют либо как сугубо составные части единых олигархатов, либо будучи в известной мере обособленными. В абсолютном большинстве случаев на уровне субъектов федераций, а тем более территориальных единиц унитарных государств, действуют режимы, по всем характеристикам в целом аналогичные действующим на государственном уровне. Но возможны и исключения из этого правила. В государстве с демократическим режимом могут быть регионы с недемократическими режимами. Я уже упоминал южные штаты США в период 1870 – 1960-х гг. Возможны ситуации, когда на уровне государственном действует соревновательный режим, а на региональном консенсусный, на государственном – идеальная олигархия, а на региональном – автократическая. В России в 1990-е гг. при идеальной соревновательной олигархии на федеральном уровне во многих регионах были установлены автократические или автократическо-демократические консенсусные олигархии (Татарстан, Башкортостан, Москва).[372]

Я убежден, что политическая философия, политология и правоведение обязаны выработать новые подробные классификации политических режимов, безусловно признав: 1) что все и каждый из них имеют олигархическую основу; 2) что современная демократия, как и автократия, суть важные, но в принципе не обязательные элементы режимов; 3) что любой режим нужно изучать в контексте национальной политической культуры, истории; 4) что недопустима оценка режимов по степени их соответствия западным «демократическим стандартам» и любой пиетет по отношению к современным западным моделям.

Приложение Российское государство

Попробуем спроецировать изложенные выше идеи на государственно-политическую историю России. По форме правления Российская Империя до революции 1905 г. была типичной деспотией, по форме устройства – централизованным унитарным государством (включавшим, правда, немало разностатусных автономных образований), а по форме режима – автократической консенсусной олигархией. Структурно российский олигархат из аристократическо-бюрократического постепенно трансформировался в бюрок-ратическо-плутократический. Революция вызвала реформы правления и режима в постдеспотическом (ограниченно-монархическом) и, соответственно, демократическо-соревновательном направлении (учреждение выборной государственной думы, дозволение партий и пр.). Но Первая мировая война ослабила империю, а новая революция в 1917 г. Ее уничтожила.

1.

После почти годичного хаоса на имперских руинах было создано новое государство – советская российская республика. Весной 1918 г. Ее переименовали в российскую советскую Федеративную социалистическую республику (РСФСР).

2 марта 1917 г. Николай II отрекся от престола за себя и за своего сына цесаревича Алексея в пользу брата Михаила (который, согласно закону, не имел права на престол, поскольку вступил в морганатический брак)[373]. Тот, в свою очередь, уже 3 марта объявил, что примет корону, если на то будет воля Учредительного Собрания, и таким образом как бы вверил последнему судьбу монархии и государства[374]. Михаил также призвал подчиниться Временному правительству, «по почину Государственной Думы возникшему» (оно называлось «временным», поскольку должно было действовать до созыва Учредительного Собрания).

Временное правительство в действительности сформировал самозваный Временный комитет Государственной Думы (еще 25 февраля Николай II прервал деятельность думцев до 1 апреля; естественно, Временный комитет никем не избирался)[375]. Параллельно стали создаваться (самопровозглашаться) Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, наиболее влиятельным из которых стал Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. В стране установилось двоевластие Временного правительства и Советов.

Его удалось ликвидировать лишь в июле 1917 г., когда верхушка Советов официально признала первенство Временного правительства. Тогда же во главе последнего встал социалист-революционер Александр Керенский, прежде бывший товарищем председателя Петросовета, занимавший посты министра юстиции, а затем военного и морского министра.

Но уже в августе из-за конфликта Керенского и Верховного главнокомандующего Лавра Корнилова ситуация вновь накалилась. Временное правительство фактически распалось. 1 сентября была образована Директория – чрезвычайный орган, призванный руководить государством до формирования нового Временного правительства. В этот же день Керенский и министр юстиции Александр Зарудный подписали Манифест о провозглашении «Российской Республики». Легитимность этого акта более чем сомнительна. Впрочем, сомнительна легитимность любого революционного акта. Он ведь обретает легитимность только постфактум, если революционный проект становится государственным.

6 октября была распущена Дума, а на следующий день состоялось первое заседание Временного Совета Российской Республики (Предварительного парламента) – совещательного органа при новом Временном правительстве (сформированном Керенским 25 сентября), призванного компенсировать острый недостаток легитимности новой власти.

25 – 26 октября большевики во главе с Владимиром Лениным вооруженным путем свергли Временное правительство Керенского и объявили о переходе всей власти в руки Советов (к тому времени в значительной степени подконтрольных большевикам). Проведенный одновременно с переворотом II Всероссийский Съезд Советов рабочих и солдатских депутатов сформировал Совет народных комиссаров – очередное Временное правительство (его возглавил Ленин).

По итогам выборов в Учредительное Собрание (12 ноября) большевики получили лишь 175 мандатов из 715, зато 370 достались «правым» социалистам-революционерам. На первом (и последнем) засеДании 5 января 1918 г. присутствовали только 410 депутатов. «Право»-эсеровское большинство отказалось санкционировать передачу всей власти Советам, после чего большевики и их союзники покинули зал. Собрание лишилось кворума, хотя заседание все равно продолжили. Утром 6 января депутатов разогнали.

12 января III Всероссийский Съезд Советов рабочих и солдатских депутатов принял Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа, в которой говорилось об учреждении Советской Российской Республики и, в частности, о федеративном устройстве нового государства.

Большевики были готовы признать за Учредительным Собранием высшую власть только в том случае, если бы оно встречно признало высшую власть за Советами. В этой связи уместно говорить, что советское государство стало создаваться еще с октября 1917 г.

Вместе с тремя другими государствами, учрежденными на территории бывшей империи, – украинской социалистической советской республикой, Белорусской социалистической советской республикой и Закавказской социалистической Федеративной советской республикой – РСФСР в 1922 г. Образовала СССР, еще одно федеративное государство.

В 1991 г. Союз разрушил глубокий кризис, охвативший буквально все стороны жизни государства и общества, и он прекратил свое существование. РСФСР вновь стала государством.

Конституция СССР 1936 г. переименовала Российскую Социалистическую Федеративную Советскую Республику в Российскую Советскую Федеративную Социалистическую Республику.

25 декабря 1991 г., вскоре после подписания «Беловежского соглашения», было произведено переименование государства РСФСР в «Российскую Федерацию – Россию».

РСФСР и СССР следует считать эталонными централистскими государствами (остальные так или иначе брали с них пример). В 1918 – 1925 гг. Высшим органом власти в РСФСР был всероссийский съезд советов, составлявшийся из представителей городских советов и губернских и уездных съездов советов. Всероссийский съезд избирал всероссийский Центральный исполнительный Комитет (ВЦИК), а тот в свою очередь избирал свой Президиум и председателя и формировал совет народных Комиссаров.

Первым председателем ВЦИК был Лев Каменев, но он продержался на этом посту считаные дни. Его сменил Яков Свердлов, который был одним из фактических руководителей большевистской партии и Советского государства. После смерти Свердлова в 1919 г. ВЦИК возглавил Михаил Калинин, считавшийся если не «декоративной», то уж точно второстепенной фигурой. С 1922 г. Он одновременно был одним из председателей ЦИК СССР, а в 1938 – 1946 гг. председательствовал в Президиуме Верховного Совета СССР.

Аналогичным образом организовывалось правление в других советских республиках, а затем и в СССР. Так, союзная Конституция 1924 г. закрепляла, что высшим органом власти являлся съезд советов СССР, составлявшийся из представителей городских советов, советов городских поселений, республиканских и губернских съездов советов. Он формировал Центральный исполнительный Комитет (ЦИК) СССР, который выбирал свой Президиум, включавший в том числе председателей ЦИК[376], и формировал совет народных Комиссаров. «сталинская» Конституция СССР 1936 г. Ввела в союзе и союзных республиках системы правления, состоявшие из избираемых на прямых выборах верховных советов, их президиумов во главе с председателями[377] и советов народных комиссаров (с 1946 г. – советов министров), формируемых верховными советами.

Считалось, что у РСФСР и СССР были «коллективные главы» («коллективные президенты») – президиумы ВЦИК и ЦИК, затем президиумы Верховных Советов, это нигде прямо не прописывалось, но следовало из конституций. «По системе нашей

Конституции в СССР не должно быть единоличного президента, избираемого всем населением, наравне с Верховным Советом, и могущего противопоставлять себя Верховному Совету» – так в 1936 г. провозгласил Иосиф Сталин.[378]

До 1977 г. Лидеры партии и фактические правители страны либо вообще не занимали высших государственных постов, либо возглавляли правительство (правительства).

Долгое время руководство у большевиков организовывалось на сугубо коллегиальных началах. Партийное лидерство Ленина никак не формализовалось, в 1919 – 1924 гг. Он был одним из членов Политического Бюро. Сталина в 1922 г. Избрали генеральным секретарем Центрального Комитета, но эта должность тогда считалась технической. Она даже не была прописана в партийном Уставе (прежде избирались председатель Секретариата, ответственные секретари). Однако постепенно Сталин сделал ее политической. Преуспев в борьбе за ленинское наследство, он к 1928 г. Стал признанным вождем партии и главой государства. Но с 1934 г. Должность генерального секретаря de facto упразднили – генсека просто перестали избирать. Сталин до самой смерти и избирался, и сам называл себя секретарем Ц К (секретарей было несколько и все они формально имели равный статус). В 1953 г. Никиту Хрущева выбрали первым секретарем ЦК. В уставную структуру руководства эту должность не включили. После смещения Хрущева в 1964 г. партию возглавил Леонид Брежнев – опять же как первый секретарь. Именно при нем в 1966 г. Восстановили должность генерального секретаря и даже сделали ее уставной.

Ленин был председателем советов народных комиссаров РСФСР (в 1917 – 1924 гг.) и СССР (в 1923 – 1924 гг.). Сталин лишь в 1941 г. занял пост председателя Совнаркома СССР (с 1946 г. – председатель Совмина). Хрущев возглавил правительство только в 1958 г. Несколько лет Брежнев вместе с председателем Президиума Верховного Совета Николаем Подгорным (который пытался добиться, чтобы его именовали в печати «президентом СССР») и председателем Совмина Алексеем Косыгиным (до середины 1970-х гг. Официально представлял Союз в международных делах) образовывали правящий триумвират. Со временем единственным правителем стал Брежнев. В 1977 г. Он объединил партийное руководство с председательством в Президиуме. Юрий Андропов и Константин Черненко следовали его примеру. Михаил Горбачев, придя к власти в 1985 г., поначалу ограничивался постом генсека, уступив место председателя Президиума своему союзнику Андрею Громыко (до 1988 г., сам Горбачев при этом был рядовым членом Президиума).

Серьезную реформу на союзном уровне провели в 1988 г., тогда в качестве высшего органа власти учредили съезд народных депутатов, ввели должность председателя верховного совета и установили, что верховный совет и его председатель избираются съездом из числа народных депутатов.

В 1988 – 1990 гг. председатель Верховного Совета был по Конституции высшим должностным лицом Советского государства, представляющим Союз внутри страны и в международных отношениях, то есть de facto главой государства. Эта должность вводилась специально для Горбачева. Разумеется, одновременно с учреждением для него же поста президента полномочия председателя Верховного Совета сократили.

С 1990 г. СССР стал реорганизовываться в президентско-парламентское государство. Таким образом руководство страны пыталось хотя бы частично разрешить кризис власти, вызванный стремительной эрозией советского проекта (ускоренной непродуманными политическими реформами). Вначале был учрежден пост главы государства – президента. Предполагалось избирать президентов на прямых выборах, но в порядке исключения первого (и, как вскоре выяснилось, последнего) избрал съезд. Затем президенту вверили руководство исполнительной властью, а совет Министров заменили Кабинетом Министров, формируемым президентом с согласия верховного совета и подотчетным главе государства и верховному совету.

Во многом аналогичным образом реформировалась РСФСР. В 1989 г. Ее высшим органом власти также стал съезд народных депутатов[379]. У республиканского верховного совета также появился председатель. Он, как и сам верховный совет, также выбирался съездом. А в 1991 г. Также учредили пост президента (по Конституции – высшее должностное лицо и глава исполнительной власти). Он избирался на прямых выборах. Однако если с 1991 г. Совет Министров формировался только президентом (с верховным советом согласовывалась лишь кандидатура председателя Совмина) и только ему был подотчетен, то в 1992-м Правительство сделали подотчетным одновременно съезду, верховному совету и президенту, последнего обязали согласовывать с верховным советом назначения еще и ряда министров. Иными словами, начали перестраивать централистскую систему в президентскую, но затем обратились к парламентско-правительственной модели. Причиной был затяжной конфликт между президентом Ельциным и верховным советом, приведший к двоевластию, а затем и «маленькой гражданской войне» в Москве 3 – 4 октября 1993 г.

2.

Устройство союза было довольно сложным. В его основу был заложен этнический принцип, производный от левой доктрины права наций на самоопределение. Изначально в СССР входило четыре республики, но постепенно их число выросло до 16.

В 1924 г. Из состава РСФСР были выделены Туркменская и Узбекская СССР, в 1929 г. – Таджикская, в 1936 г. – Казахская и Киргизская, в 1940 г. – Карело-Финская. ЗСФСР в 1936 г. Разделили на Азербайджанскую, Армянскую и Грузинскую ССР. В 1940 г. СССР присоединил Латвийскую, Литовскую, Молдавскую (в нее включили часть украинской территории) и Эстонскую ССР. Карело-Финская ССР в 1956 г. была возвращена в РСФСР как Карельская АССР.

«Системообразующим» субъектом выступала РСФСР, то есть федерация включала в свой состав другую федерацию, а если точнее – полуфедерацию. Субъектами РСФСР считались только автономные республики, большая часть российской территории организовалась на унитарных началах – она делилась на края, области, автономные области, национальные, а затем автономные округа, города республиканского подчинения. Автономные республики, края, области, автономные области, автономные округа, Москва, ленинград (до 1954 г. Также Севастополь) имели статусы субъектов РСФСР или ее автономных и административных единиц и одновременно автономных или административных единиц СССР. Конституция СССР 1977 г. И Конституция РСФСР 1978 г. Сделали автономные республики государственными образованиями.

РСФСР и СССР отличались крайне высокой степенью централизованности, что дает многим исследователям повод рассуждать о фиктивности советского федерализма. По моему мнению, правильнее говорить о централизованных или, если угодно, сверхцентрализованных федерациях.

В 1989 – 1990 гг. В обстановке углубляющегося кризиса и чем дальше, тем очевиднее грозящего развалом государства (начался «парад суверенитетов»[380]) союзное руководство взялось проводить управляемую децентрализацию. Помимо прочего были приняты законы, уравнивавшие союзные республики с автономными (!)[381]. Удержать ситуацию под контролем не получилось, децентрализация скоро стала неуправляемой. Попытки выработать модель обновления союза в итоге вылились в идею договорного переучреждения государства, создания «союза суверенных государств», полуфедеративного-полуконфедеративного образования, явно нежизнеспособного, обреченного на скорый развал. Учитывая, что планировалось сделать субъектами «ССГ» российские республики, то есть создать последним все правовые условия для полной суверенизации, срыв подписания союзного договора в 1991 г. И последующий демонтаж СССР приходится признать лучшим выходом для России.[382]

Едва вновь став государством, Россия отказалась от советского этнофедерализма. Точнее, этнический принцип федеративного устройства сменили на этнотерриториальный. Статус субъектов Федерации, согласно Федеративному договору 1992 г., получили края, области, Москва и Санкт-Петербург, еврейская автономная область и автономные округа.

3.

Высшая власть в СССР и РСФСР принадлежала руководству рсдрп (б) – крп (б) – ВКП (б) – КПСС[383]. Все основные политические решения фактически принимались партийными органами – Центральным Комитетом, его Политическим бюро, Президиумом, секретариатом, а зачастую вообще узким кругом высшего партийного начальства, составлявшего костяк Политбюро. В 1920 – 1950-е гг., правда, имел место определенный дуализм Политбюро и верхушки совета народных комиссаров, совета министров (а в военный период высшая власть была официально сконцентрирована в руках государственного Комитета обороны), но он во многом нивелировался благодаря практике совмещения партийных и правительственных постов.

В 1977 г. КПСС конституционно провозгласили «руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных организаций».

Советская олигократия[384] изначально была идеальной, причем партийной, консенсусной[385] и диктаторской. Уже с начала 1920-х гг. Структура олигархата стала усложняться благодаря бюрократизации партии и партизации бюрократии, появлению и проявлению технократических, стратократических и пр. элементов. После возвышения Иосифа Сталина в 1928 – 1929 гг. Олигархия стала автократической. При его преемниках полного возвращения к идеальной олигархии не произошло, хотя автократический элемент явно сократился и смягчился. А диктаторский элемент неуклонно сокращался и смягчался вплоть до практически полной «вегетарианизации» режима к 1980-м. Демократии в ссср не было.

С 1987 – 1888 гг. Началась демократизация, обернувшаяся быстрым разрушением механизмов управления и политического контроля, а также ростом влияния деструктивных политических сил. Это в свою очередь поставило под вопрос целесообразность и саму возможность дальнейшего сохранения монополии официальной – КПСС в государстве, и неофициальной – партийного руководства в олигархате. В 1990 г. Из Конституции было исключено упоминание об особой роли Компартии. В том же году на выборах народных депутатов РСФСР (первых демократических выборах с 1918 г.) фактическую победу одержала неформальная оппозиционная коалиция «демократическая Россия». Лидеры «демократов» вкупе с бывшими партийными деятелями, отрекшимися от коммунистической идеологии, а также вождями оппозиции (сторонники Ельцина именовали ее «красно-коричневой») составили основу постсоветского олигархата. Он был довольно рыхлым, его раздирали радикальные идеологические противоречия и конфликты.

С 1992 г. Ельцин стал стремительно терять популярность. Против него выступили многие вчерашние союзники и соратники. Вопрос о демократичности или недемократичности новой олигархии оставался открытым до осени 1993 г.

Теперь перейдем к современности.

4.

По Конституции 1993 г. Россия есть президентское государство. Наш президент – глава государства (ч. 1 ст. 80), гарант Конституции (ч. 2 ст. 80), защитник суверенитета, независимости и государственной целостности России (ч. 2 ст. 80), он обеспечивает согласованное функционирование и взаимодействие органов государственной власти (ч. 2. Ст. 80), отвечает за определение основных направлений внешней и внутренней политики (ч. 3 ст. 80), является верховным главнокомандующим вооруженным силами (ч. 1 ст. 87).

Президент также является главой федеральной исполнительной власти. Это прямо нигде не сказано, но ясно следует и из самой Конституции, и из всей правотворческой и правоприменительной практики. Правительство назначается президентом, с государственной думой согласовывается только кандидатура председателя Правительства (пп. «а», «д» ст. 83, ч. 1 ст. 111, ч. 2 ст. 112), при необходимости премьер может быть назначен без согласия депутатов (ч. 4 ст. 111). Правительство подчинено и подотчетно президенту (п. «б» ст. 83, ст. 113, чч. 1, 3 ст. 115, ст. 116) и не может быть отправлено в отставку вопреки его воле (п. «в» ст. 83, ст. 117). Ряд федеральных министерств и иных органов исполнительной власти, например, Министерство обороны, Министерство иностранных дел, Министерство внутренних дел, Федеральная служба безопасности и др., непосредственно подчиняются первому лицу.

Следует учитывать и то, что в пределах ведения Федерации и совместного ведения Федерации и регионов федеральные и субфедеральные органы исполнительной власти образуют единую систему (ч. 2 ст. 77). Таким образом, президент стоит над всеми ветвями и уровнями власти и одновременно возглавляет единую систему исполнительной власти.

Впрочем, ряд конституционных положений при необходимости могут быть истолкованы в пользу относительной автономии Правительства и его председателя. Последний представляет президенту предложения по структуре федеральных органов исполнительной власти и предлагает кандидатуры своих заместителей и федеральных министров (ст. 112). У Правительства довольно широкие полномочия в социально-экономической сфере, в частности, именно на него возложены разработка и представление в думе проекта федерального бюджета и обеспечение его исполнения, обеспечение проведения единой финансовой, кредитной и денежной политики, управление государственной собственностью (пп. «а», «б», «г» ч. 1 ст. 114). Правительство также осуществляет меры по реализации внешней политики, обеспечению обороны, государственной безопасности страны, борьбе с преступностью (пп. «д», «е» ч. 1 ст. 114).

Иными словами, Правительство может быть как «техническим» органом, исполняющим волю президента, так и органом «политическим», самостоятельно действующим в пределах, очерченных законами, подзаконными актами, а также договоренностями руководителей государства.

«Политическим» считалось правительство Евгения Примакова, сформированное в обстановке дефолта в 1998 г. (и отправленное в отставку в 1999 г. Накануне начала выборной кампании). Достаточно самостоятельными были премьеры Виктор Черномырдин (1992 – 1998 гг.) и Михаил Касьянов (2000 – 2004 гг.). Вообще же, сугубо «техническими» можно назвать только правительства Михаила Фрадкова (2004 – 2007 гг.) и Виктора Зубкова (2007 – 2008 гг.).

Принятию Конституции предшествовало противостояние между Борисом Ельциным и верховным советом в 1992 – 1993 гг. 21 сентября 1993 г. президент своим указом «прервал» деятельность съезда и верховного совета. Выступления Ельцинских противников (в том числе вооруженные) были подавлены[386]. Уже 12 декабря состоялось всенародное голосование по проекту Конституции и выборы депутатов государственной думы и совета Федерации.

Именно через всенародное голосование, а не референдум. Институт всенародного голосования специально придумали для этого случая, чтобы избежать выполнения требования действовавшего тогда Закона «О референдуме РСФСР» о принятии новой Конституции большинством от общего числа внесенных в списки избирателей. Хотя это оказалось излишним – явка составила 54,3 процента, а «за» было подано 56,6 процента голосов.

Конституция писалась непосредственно под Ельцина. Однако потенциал института президента длительное время оставался «недореализованным». Из-за своей низкой популярности Ельцину нередко приходилось идти на сомнительные политические уступки оппозиции, региональным главам, крупному бизнесу. Особенно рельефно это проявилось во время президентских выборов 1996 г., тогда влиятельной политической силой себя заявила «семибанкирщина»[387] и т. д.

По-настоящему президентским государством Россия стала лишь при Владимире Путине, добившемся не только четкого исполнения и соблюдения конституционных норм, но и законодательного расширения президентских полномочий. Помимо прочего главы регионов теперь не избираются на прямых выборах, а назначаются парламентами по представлению президента. (Кроме того, им назначаются все руководители в системе Министерства внутренних дел, включая министров внутренних дел, начальников главных управлений и управлений внутренних дел по субъектам Федерации.)

5.

С точки зрения устройства наше государство несомненно относится к централизованным федерациям. Такой вывод позволяют сделать положения Конституции, устанавливающие: 1) единство правового пространства (ч. 2 ст. 4); 2) единство экономического пространства (ч. 1 ст. 8); 3) единство системы государственной власти (ч. 3 ст. 5); 4) единую систему исполнительной власти в пределах федерального ведения и полномочий Федерации по предметам ее совместного ведения с регионами (ч. 2 ст. 77) и др.

Вернемся немного назад. В 1991 г. Автономные республики стали именоваться просто республиками. Федеративным договором 1992 г. края, области, Москва и Санкт-Петербург, автономные областиь и округа были наделены статусом субъектов Федерации. Однако по сравнению с республиками им предоставили существенно меньшую самостоятельность. Республиканская государственность не вызывала сомнений, относительно остальных уместно было говорить о квазигосударственной автономии.

Конституция произвела статусное выравнивание. За всеми регионами закреплен единый статус субъектов Федерации: они все равноправны в своем положении в Федерации (ч. 1 ст. 5) и все равноправны между собой во взаимоотношениях с федеральными органами государственной власти (ч. 4 ст. 5). Правда, за республиками все же сохранены некоторые специальные права, дополняющие статус субъектов Федерации.[388]

Но главное, разумеется, не это. В конституционные перечни предметов ведения Федерации и совместного ведения Федерации и регионов включены все мало-мальски важные вопросы. А на законодательном уровне закреплены достаточно широкие права центральной власти по вмешательству в дела регионов, включая право отрешать глав субъектов Федерации и распускать их парламенты.

С 1991 г. На прямых выборах избирались президенты российских республик, а также мэры Москвы и Ленинграда (Санкт-Петербурга), которые до 1992 г. Не имели статуса субъектов Федерации. Вскоре после прекращения существования ссср Верховным Советом было принято решение провести повсеместные выборы глав регионов, но Ельцин вначале добился у Съезда введения 13-месячного моратория на проведение выборов любого уровня (кроме уже назначенных президентских выборов в республиках), а затем рекомендации отложить все выборы до 1995 г.

В 1991 – 1993 гг. Любых глав (кроме республиканских президентов) назначал президент. Хотя в 1993 г. Несколько «русских» регионов все же смогли провести выборы в «индивидуальном» порядке. После принятия Конституции Ельцин указом уравнял избранных глав и своих назначенцев и установил, что впредь будет назначать и отрешать всех глав (кроме республиканских), пока иной порядок не установит законодатель. В 1994 – 1995 гг., впрочем, продолжилась практика «индивидуальных» выборов.

Принятый в конце 1995 г. Закон о порядке формирования Совета Федерации закрепил, что, во-первых, главы исполнительной власти регионов автоматически приобретают статус федеральных парламентариев, во-вторых, все они должны быть выборными и выборы следует провести до декабря 1996 г. Последнее требование так и не было полностью выполнено (Дагестан до 2005 г. Возглавлял председатель Государственного совета, избиравшийся Конституционным Собранием и т. д.).

В 1990-е гг. Из-за слабости федеральной власти, слабости непосредственно президентской власти, обусловленной рядом объективных и субъективных причин, а также остаточных представлений о некоей особой роли республик (несмотря на конституционные нормы о равноправии всех субъектов Федерации) Россия фактически превращалась в децентрализованную федерацию. Главы регионов, особенно после того как они стали выборными и были введены в совет Федерации, зачастую присваивали федеральные полномочия, инициировали принятие правовых актов, вторгавшихся в компетенцию Центра, противоречивших Конституции и российским законам и т. д.

Начиная с 2000 г. Путин и его команда последовательно ре-ализовывали Конституцию, совершенствовали и реформировали федеративные институты в централизаторском ключе. В итоге они сделали Россию полноценной централизованной федерацией. Можно напомнить здесь и об учреждении федеральных округов и должностей полномочных представителей президента в федеральных округах в 2000 г., и о введении порядка (пусть и довольно сложного) отрешения президентом региональных глав от должности в том же 2000 г., и о замене прямых выборов глав их назначением парламентами по представлению президента (и упрощении порядка отрешения глав) в 2004 г.

6.

Победа Ельцина в 1993 г. На первый взгляд создала условия для установления соревновательного либо консенсусного демократическо-автократического режима. По факту же в 1990-е гг. В России сложилась идеальная соревновательная олигархия. Во-первых, Ельцин не стал полноценным автократом, его личная власть была очень слабой. Во-вторых, демократические институты и практики, несмотря на их активное внедрение и применение, в действительности не обеспечивали зависимости власти от нации. Ни о каком национальном ценностном консенсусе и «implementation of popular will» говорить не приходилось. Все 1990-е гг. Власть и нация были антагонистичны друг другу. По большому счету, власть никто не считал «своей», кроме довольно узкой прослойки политиков, высших чиновников и связанных с ними предпринимателей, интеллектуалов, деятелей культуры, а также бывших «демократов» (к концу 1990-х их стали называть «либералами»). Тогдашняя российская «демократия» совершенно не «маскировала» олигархию, скорее, наоборот. Более того, многие олигархи, в частности крупные предприниматели-плутократы, вели себя предельно безответственно, настойчиво демонстрировали публике свое могущество, провоцируя сильнейшее раздражение. Попытки выстраивания политического режима на соревновательных началах по западным образцам (с многопартийностью, медиакратией и др.) в условиях не просто отсутствия традиции публичной политической конкуренции, а несовместимости отечественной политической культуры и публичной соревновательности, как и следовало ожидать, только усугубили негативные по следствия.

Путина избрали в 2000 г. как «президента порядка». Под «наведением порядка» тогда понималось, в том числе, скорейшее обуздание олигархов. В течение нескольких последующих лет идеальная соревновательная олигархия была трансформирована в демократическо-автократическую и консенсусную. Путин опирался на реальную поддержку большинства сограждан, реальный национальный консенсус. Ограничения политической конкуренции оказались достаточно серьезными, но все же не радикальными. Например, не восстановлена однопартийная система, альтернативой ей и одновременно злокачественной многопартийности 1990-х гг. Стала полуторапартийная система с доминирующей партией власти «единая Россия». «Чистки» олигархата носили точечный характер и во многим были спровоцированы самими «зачищенными». В отличие от Ельцина Путин сделался автократом, «царем», чье первенство и доминирование во власти не оспаривалось. И если в 1990-е в олигархате доминировали плутократы, то в 2000-е «взяли реванш» бюрократы и «силовики».

Примечания

1

См., например: Еллинек Г.Общее учение о государстве. CПб., 2004. С. 383 – 420; Ильин И. А. Общее учение о праве и государстве//И. А. Ильин. Собр. Соч. В 10 т. Т. 4. М., 1994. С. 117 – 129.

(обратно)

2

Без государства нет нации. Можно, правда, говорить о «протонациях» – этнических, языковых и культурно-исторических общностях, проживающих на определенных территориях либо рассеянных, которые под руководством своихлидеров добиваются создания (воссоздания) государств для себя. Известны как успешные примеры (евреи и Израиль, поляки и Польша), так и неуспешные (курды, тамилы).

(обратно)

3

В доиндустриальную эпоху часто признавалась субъектность «народа».

(обратно)

4

См., например: Зорькин В. Д. Апология Вестфальской системы//Россия в глобальной политике. 2004. Т. 2. № 3. С. 1.

(обратно)

5

Schmit C. Politische Teologie: vier Kapitel zur Lehre von der Souveränität. Berlin, 2009. S. 13; Шмитт К. Политическая теология. Четыре главы к учению о суверенитете//К. Шмитт. Политическая теология. М., 2000. С. 15.

Впрочем, Александр Максутов утверждает, что точнее следовало бы перевести так: «кто принимает решения о введении чрезвычайного положения и на период его действия» (Гайда А. В., Максутов А. Б. Теология власти. Екатеринбург, 2001. С.79).

(обратно)

6

Schmit C. Politische Teologie. S.17; Шмитт К. Политическая теология. С. 22.

(обратно)

7

Согласно Шмитту, чрезвычайное положение означает «die Suspendierung der gesamten bestehenden Ordnung» («приостановление действия всего существующего порядка»). И далее: «Ist dieser Zustand eingetreten, so ist klar, daß der Staat bestehen bleibt, während das Recht zurücktrit. Weil der Ausnahmezustand immer noch etwas anderes ist als eine Anarchie und ein Chaos, besteht im juristischen Sinne immer noch eine Ordnung, wenn auch keine Rechtsordnung. Die Existenz des Staates bewährt hier eine zweifellose Überlegenheit über die Geltung der Rechtsnorm. Die Entscheidung macht sich frei von jeder normativen Gebundenheit und wird im eigentlichen Sinne absolut. Im Ausnahmefall suspendiert der Staat das Recht, kraf seines Selbsterhaltungsrechtes, wie man sagt. Die zwei Elemente des Begrifes „Rechts-Ordnung“ treten hier einander gegenüber und beweisen ihre begrifiche Selbständigkeit. So wie im Normal-fall das selbständige Moment der Entscheidung auf ein Minimum zurückgedrängt werden kann, wird im Ausnahmefall die Norm vernichtet. Trotzdem bleibt auch der Ausnahmefall der juristischen Erkenntnis zugänglich, weil beide Elemente, die Norm wie die Entscheidung, im Rahmen des Juristischen verbleiben. […] Es gibt keine Norm, die auf ein Chaos anwendbar ware. Die Ordnung muß hergestellt sein, damit die Rechtsordnung einen Sinn hat. Es muß eine normale Situation geschafen werden, und souverän ist derjenige, der defnitiv darüber entscheidet, ob dieser normale Zustand tatsächlich herrscht. Alles Recht ist «Situationsrecht». Der Souverän schaf und garantiert die Situation als Ganzes in ihrer Totalität. Er hat das Monopol dieser letzten Entscheidung. Darin liegt das Wesen der staatlichen Souveränität, die also richtigerweise nicht als Zwangs– oder Herrschafsmonopol, sondern als Entscheidungsmonopol… Der Ausnahmefall ofenbart das Wesen der staatlichen Autorität am klarsten. Hier sondert sich die Entscheidung von der Rechtsnorm, und (um es paradox zu formulieren) die Autorität beweist, daß sie, um Recht zu schafen, nicht Recht zu haben braucht» («Если это состояние наступило, то ясно, что государство продолжает существовать, тогда как право отходит на задний план. Поскольку чрезвычайное положение всегда есть еще нечто иное, чем анархия и хаос, то в юридическом смысле все же существует порядок, хотя и не правопорядок. Существование государства доказывает здесь на деле [свое] несомненное превосходство над действием правовой нормы. Решение освобождается от любой нормативной связанности и становится в собственном смысле слова абсолютным. В исключительном случае государство приостанавливает действие права в силу как принято говорить, права на самосохранение. Два элемента понятия „правопорядок“ здесь противостоят друг другу и доказывают свою понятийную самостоятельность. Подобно тому как в нормальном случае самостоятельный момент решения может быть сведен до минимума, в чрезвычайном случае уничтожается норма. Тем не менее исключительный случай также остается доступным для юридического познания, потому что оба элемента, как норма, так и решение, остаются в рамках юридического. […] Не существует нормы, которая была бы применима к хаосу Должен быть установлен порядок, чтобы имел смысл правопорядок. Должна быть создана нормальная ситуация, и сувереном является тот, кто недвусмысленно решает, господствует ли действительно это нормальное состояние. Всякое право – это «ситуативное право». Суверен создает и гарантирует ситуацию как целое в ее тотальности. Он обладает монополией этого последнего решения. В этом состоит сущность государственного суверенитета, который, таким образом, юридически должен правильно определяться не как властная монополия или монополия принуждения, но как монополия решения… Исключительный случай выявляет сущность государственного авторитета яснее всего. Здесь решение обособляется от правовой нормы и (сформулируем парадоксально) авторитет доказывает, что ему чтобы создать право, нет нужды иметь право» (Schmit C. Politische Teologie. S. 18—19; Шмитт К. Политическая теология. С.25—26).

Если говорить упрощенно, правопорядок производен от порядка, а порядок также определяется властью суверена. Сущность суверенитета состоит в монополии политических решений. Нагляднее и убедительнее всего это демонстрируется при чрезвычайном положении.

Собственно, на самом деле еще Жан Боден указывал, к примеру что суверен «не связан своим законом, так же как не связан клятвой, принесенной самому себе» (Bodin J. Les sixlivres de la République. P., 1608. L. I. Ch. viii. P. 133). А по утверждению Жан-Жака Руссо, «если бы суверен предписал себе такой закон, от которого он не мог бы себя освободить, – это противоречило бы самой природе Политического организма [государства. – В. И.]» (Rousseau J. – J. Contrat social: ou Principes du Droit Politique. Geneve, 1776. L. I. Ch. VII. P. 37; Руссо Ж.-Ж. Об Общественном договоре, или Принципы политического Права. Кн. 1. Гл. VII//Ж.-Ж. Руссо. Об общественном договоре. Трактаты. М., 2000. С.210). Аналогичные мысли можно найти и у Томаса Гоббса и пр. Так что Шмитт сформулировал свою доктрину не на пустом месте.

(обратно)

8

Соответствующее положение закреплено в Конституции России (ч. 1 ст. 3).

(обратно)

9

«Government is a contrivance of human wisdom to provide for human wants. Men have a right that these wants should be provided for by this wisdom. Among these wants is to be reckoned the want, out of civil society, of a sufcient restraint upon their passions. Society requires not only that the passions of individuals should be subjected, but that even in the mass and body, as well as in the individuals, the inclinations of men should frequently be thwarted, their will controlled, and their passions brought into subjection. Tis can only be done by a power out of themselves, and not, in the exercise of its function, subject to that will and to those passions which it is its ofce to bridle and subdue» («Государство – это мудрое изобретение человечества, предназначенное для обеспечения человеческих желаний. Люди имеют право на то, чтобы эта мудрость была направлена на удовлетворение их потребностей. Но государство требует, чтобы они сдерживали свои страсти и желания. Общество требует не только ограничения потребностей индивидуумов, но чтобы и в массе посягательства людей пресекались, их воля управлялась, а страсти сдерживались. Все это возможно только при наличии Власти, стоящей вне их, которая при выполнении своих функций не будет подвержена тем же страстям и желаниям, которые сама обязана подавлять и подчинять») (Burke E. Refections on the revolution in France: and on the proceedings in certain societies in London relative to that event. In a leter intended to have been sent to a gentleman in Paris. L., 1790. P. 88—89; Берк Э. Размышления о революции во Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию. М., 1993. С.71).

(обратно)

10

Например, об этом писал, ссылаясь на римскую доктрину, Боден (Bodin J. Op. cit. L. I. Ch. viii. P. 127). Гуго Гроций (де Гроот) риторически вопрошал: «[…] quidni ergo populo sui juris liceat se unicuipiam, aut pluribus ita addicere, ut regendi suijus in eum plane transcribat, nulla ejus juris parte retenta?» («Так разве же не волен свободный народ также подчиниться кому угодно, одному или же нескольким лицам, перенеся таким образом на них целиком власть управления собой и не сохранив за собой ни малейшей доли этой власти?») (Grotii H. De Jure Belli et Pacis Libri Tres. Cambridge, 1853. L. I. Ch. III. § 8. P. 114; Гроций Г. О праве войны и мира. Три книги, в которых объясняются естественное право и право народов, а также принципы публичного права М., 1956. Кн. I. Гл. III. § viii. С. 128) и т. д.

(обратно)

11

У Гоббса теория абсолютного «народного представительства» изложена следующим образом. Множество людей становится одним лицом и, выражаясь современным языком, обретает субъектность, когда это множество представлено. Либо одним человеком. Либо коллективом людей. Единство лица обусловливается не единством представляемых, а единством представителя либо единством представителей, достигаемым при голосовании, которое выявляет позицию большинства, а значит, единую позицию представителей. «A commonwealth [выделено здесь и далее Гоббсом. – В. И.] is said to be instituted when a multitude of men do agree, and covenant, every one with every one, that to whatsoever man, or assembly of men, shall be given by the major part the right to present the person of them all (that is to say, to be their representative;) every one, as well he that voted for it as he that voted against it, shall authorize all the actions and judgements ofthat man, or assembly of men, in the same manner as if they were his own, to the end to live peaceably amongst themselves, and be protected against other men» («Мы говорим, что государство установлено, когда множестволюдей договаривается и заключает соглашение каждый с каждымо том, что в целях водворения мира среди них и защиты от других каждый из них будет признавать как свои собственные все действия и суждения того человекаили собрания людей, которому большинство дает право представлятьлицо всех (то есть быть их представителем) независимо от того, голосовал лион заили противних»). Таким образом, представитель полностью замещает представляемых и становится единственным выразителем их мнения. (Hobbes T. Leviathan, or the Mater, Form, and Power of a Commonwealth, Ecclesiastical and Civil. Oxford, 1998. P. 2. Ch. XVI, XVIII. P. 109, 115; Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского. Ч. II. Гл. XVI, xviii //Т. Гоббс. Соч. В 2 т. Т.2. М., 1991. С. 127, 134).

Определенно, для обретения субъектности народонаселению не нужно никакого представительства. Способность пользоваться предоставленными правами, предоставленными возможностями признавать или не признавать власть, соглашаться с ней или не соглашаться и есть субъектность.

Те, кого называют «представителями», могут на самом деле находиться в некоей зависимости от народонаселения, быть каким-то образом связаны его волей, современная демократия (которую, будем справедливы, Гоббс не мог и вообразить) предоставляет для этого немало нормативных и практических возможностей. Но эти властвующие не получают власть от народонаселения и не представляют его. Они устанавливают власть, берут власть, им ее дают (другие лидеры, правители, властвующие и пр.) – с согласия народонаселения либо без такового.

(обратно)

12

Для обеспечения этого были придуманы институты «императивного мандата», отзыва и пр.

(обратно)

13

Джон Локк, классик теории либерализма, утверждал: «Men being […] by nature, all free, equal, and independent, no one can be put out of this estate, and subjected to the political power of another, without his own consent. Te only way whereby any one divests himself of his natural liberty, and puts on the bonds of civil society [выделено здесь и далее Локком. – В. И.], is by agreeing with other men to join and unite into a community, for their comfortable, safe, and peaceable living one amongst another, in a secure enjoyment of their properties, and a greater security against any, that are not of it. Tis any number of men may do, because it injures not the freedom of the rest; they are lef as they were in the liberty of the state of nature. When any number of men have so consented to make one community or government, they are thereby presently incorporated, and make one body politic, wherein the majority have a right to act and conclude the rest» («Поскольку люди являются […] по природе свободными, равными и независимыми, то никто не может быть выведен из этого состояния и подчинен политической власти другого без своего собственного согласия. Единственный путь, посредством которого кто-либо отказывается от своей естественной свободы и надевает на себя узы гражданского общества, – это соглашение с другими людьми об объединении в сообщество для того, чтобы удобно, благополучно и мирно совместно жить… Это может сделать любое число людей, поскольку здесь нет ущерба для свободы остальных людей, которые, как и прежде, остаются в естественном состоянии свободы. Когда какое-либо число людей таким образом согласилось создать сообщество или государство, то они тем самым уже объединены и составляют единый политический организм, в котором большинство имеет право действовать и решать за остальных»). И еще: «Whosoever […] out of a state of nature unite into a community, must be understood to give up all the power, necessary to the ends for which they unite into society to the majority of the community unless they expresly agreed in any number greater than the majority. And this is done by barely agreeing to unite into one political society, which is all the compact that is, or needs be, between the individuals, that enter into, or make up a common-wealth. And thus that, which begins and actually constitutes any political society, is nothing but the consent of any number of freemen capable of a majority to unite and incorporate into such a society. And this is that, and that only which did, or could give beginning to any lawful government in the world („[…] все, кто из естественного состояния объединяется в сообщество, отказываются в пользу большинства этого сообщества от всякой власти, необходимой для осуществления тех целей, ради которых они объединились в общество… И все это совершается посредством одного лишь согласия на объединение в единое политическое общество, а это и есть весь тот договор, который существует или должен существовать между личностями, вступающими в государство или его создающими. И таким образом, то, что является началом всякого политического общества и фактически его составляет, – это всего лишь согласие любого числа свободных людей, способных образовать большинство, на объединение и вступление в подобное общество. И именно это, и только это, дало или могло дать начало любому законному правлению в мире») (Locke J. The Two Treatises of Civil Government. L., 1821. B. II. Ch. VIII. § 95, 99. P. 269 – 270, 272; Локк Д. Два трактата о правлении. Кн. II. Гл. VIII. § 95, 99//Д. Локк Соч. В 3 т. Т. 3. М., 1988. С.317, 319).

Иначе говоря, по Локку согласие народонаселения на передачу власти, создающее государство, есть первичное согласие, и из него он вывел вторичное согласие подчиняться государству. Мысль о том, что народ согласию подчиняться не может, и не должно предшествовать никакое согласие на передачу власти (каковой «еще» просто нет!), ему и другим либералам, естественно, органически чужда. Не вполне понимают они или не хотят понять и то, что вопрос о «законности» властвования не стоит связывать с вопросом о самой природе власти и властвования.

Показательная цитата из Декларации независимости США 1776 г.: «We hold these truths to be self-evident, that all men are created equal, that they are endowed by their Creator with certain unalienable Rights, that among these are Life, Liberty and the pursuit of Happiness. That to secure these rights, Governments are instituted among Men, deriving their just powers from the consent of the governed, That whenever any Form of Government becomes destructive of these ends, it is the Right of the People to alter or to abolish it, and to institute new Government, laying its foundation on such principles and organizing its powers in such form, as to them shall seem most likely to efect their Safety and Happiness» («Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав людьми учреждаются правительства, черпающие свои законные полномочия из согласия управляемых. В случае, если какая-либо форма правительства становится губительной для самих этих целей, народ имеет право изменить или упразднить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и формах организации власти, которые, как ему представляется, наилучшим образом обеспечат людям безопасность и счастье») (; ).

(обратно)

14

Франк С. Л. Духовные основы общества. Введение в социальную философию.// С. Л. Франк Духовные основы общества. М., 1992. С. 138.

(обратно)

15

Принято переводить термин «Mehrwert» как «прибавочная стоимость». Но переводивший цитируемый текст Шмитта Александр Филиппов предпочел другую версию.

(обратно)

16

Шмитт К. Разговор о власти и доступе к властителю //Социологическое обозрение. 2007. Т. 6. №2. С. 29.

(обратно)

17

Об этом см. Также главу IV.

(обратно)

18

Шмиттом была предложена довольно оригинальная теория, противопоставляющая представительство (Repräsentation) и тождество (Identität). Она достойна того, чтобы воспроизвести ее здесь относительно подробно.

«Staat ist ein Zustand, und zwar der Zustand eines Volkes. Aber das Volk kann auf zwei verschiedene Weisen den Zustand politischer Einheit erreichen und halten. Es kann schon in seiner unmitelbaren Gegebenheit – kraf einer starken und bewußten Gleichartigkeit, infolge fester natürlicher Grenzen oder aus irgendwelchen anderen Gründen – politisch aktionsfähig sein. Dann ist es als realgegenwärtige Größe in seiner unmitelbaren Identität [выделено здесь и далее Шмиттом. – В. И.] mit sich selbst eine politische Einheit. Dieses Prinzip der Identität des jeweils vorhandenen Volkes mit sich selbst als politischer Einheit beruht darauf, daß es keinen Staat ohne Volk gibt und ein Volk daher als vorhandene Größe immer wirklich anwesend sein muß. Das entgegengesetzte Prinzip geht von der Vorstellung aus, daß die politische Einheit des Volkes als solche niemals in realer Identität anwesend sein kann und daher immer durch Menschen persönlich repräsentiert werden muß. Alle Unterscheidungen echter Staatsformen welcher Art sie auch sein mögen, Monarchie, Aristokratie und Demokratie, Monarchie und Republik, Monarchie und Demokratie usw., lassen sich auf diesen entscheiden Gegensatz von Identität und zurückführen. […]

In der Wirklicher des politischen Lebens gibt es ebensowenig einer Staat, der auf alle Strukturelemente des Prinzips der Identität wie einer Staat, der auf alle Strukturelemente der Repräsentation verzichten könnte. Auch da, wo der Versuch gemacht wird, unbedingt eine absolute Identität zu realisieren, bleiben Elemente und Methoden der Repräsentation unumgänglich, wie umgekehrt keine Repräsentation ohne Identitätsvorstellungen möglich ist. […]

Es gibt zunächst keinen Staat ohne Repräsentation. In einer restlos durchgeführten unmitelbaren Demokratie, in der das «ganze Volk», d. h. alle aktiven Staatsbürger, auf einem Platz wirklich versammelt ist, entsteht vielleicht der Eindruck, hier handele das Volk selbst in seiner unmitelbaren Anwesenheit und Identität als Volk und von eine Repräsentation könne mehr die Rede sein. […] In Wahrheit handeln äußerstenfalls nur alle erwachsenen Angehörigen des Volkes und nur dem Augenblick, in welchem sie als Gemeinde oder als Heer versammelt sind. Aber auch alle aktiven Staatsbürger zusammengenommen, sind nicht als Summe die politische Einheit des Volkes, sondern repräsentieren die politische Einheit, die über eine räumlich zusammengebrachte Versammlung und über den Augenblick der Versammlung erhaben ist. […] Noch viel mehr muß es sich einer modernen Demokratie, in welcher ohne Volksversammlung in geheimer Einzelabstimmung gewählt oder abgestimmt wird, ohne weiteres aufdrängen, daß der einzelne Stimmberechtigte der Idee nach nicht für sich als Privatperson stimmt, daß der einzelne Wahlkreis nicht einen Sonderbezirk innerhalb des Staates darstellt und daß (bei Verhältniswahlsystem mit Listen) die einzelne Parteiliste staatrechtlich nicht ihrer selbst willen da ist, sondern nur als Mitel, um eine Repräsentation der allein wesentlichen politischen Einheit zu erreichen […] Wenn die stimmberechtigten Staatsbürger nicht einen Abgeordneten wählen, sondern bei einem Volksentscheid einem sog. Real-Plebiszit, in der Sache selbst entscheiden und auf eine ihnen vorgelegte Frage mit «Ja» oder «Nein» antworten, ist allerdings das Prinzip der Identität am meisten verwirklicht. Aber auch dann bleiben immer noch Elemente der Repräsentation wirksam, weil auch hier fngiert werden muß, daß der einzelne stimmberechtigte Staatsbürger als «citoyen», nicht als Privatmann und Privatinteressent aufrit; er muß als «Vertreter des Ganzen», nicht seiner Privatinteressen, gedacht werden. Eine restlose, absolute Identität des jeweils anwesenden Volkes mit sich selbst als politischer Einheit ist an keinen Ort in keinem Augenblick vorhanden. Jeder Versuch, eine reine oder unmitelbare Demokratie zu verwirklichen, muß diese Grenze der demokratischen Identität beachten. Sonst würde unmitelbare Demokratie nichts anders bedeuten als Aufösung der politischen Einheit. […]

In gleicher Weise gibt es keinen Staat ohne Strukturelemente des Prinzips der Identität. Das Formprinzip der Repräsentation kann niemals rein und absolut, d. h. unter Ignorierung des immer irgendwie vorhandenen und anwesenden Volkes durchgeführt werden. Das ist schon deshalb unmöglich, weil es keine Repräsentation ohne Öfentlichkeit, keine Öfentlichkeit ohne Volk gibt».

(«Государство есть состояние, причем состояние народа. Однако народ может двумя различными способами добиться и сохранить состояние политического единства. Он может быть политически дееспособен уже в своей непосредственной данности – в силу сильной и осознанной однородности, вследствие устойчивых природных границ и по каким-либо иным причинам. Тогда он является политическим единством в качестве реально существующей в настоящем величины в своем непосредственном тождестве с самим собой. Этот принцип тождества конкретно наличного народа с самим собой как политическим единством основан на том, что не существует государства без народа и потому народ всегда должен действительно присутствовать в качестве наличной величины. Обратный принцип исходит из установки, что политическое единство народа как таковое никогда не может быть наличным в реальном тождестве и потому всегда должно представляться людьми персонально. Все различения подлинных государственных форм, какого бы рода они ни были: монархия, аристократия и демократия, монархия и республика, монархия и демократия и т. п., могут быть сведены к этому решающему противоречию тождества и репрезентации. […]

В действительности политической жизни столь же не существует государства, способного отказаться от всех структурных элементов принципа тождества, сколь и государства, способного отказаться от всех структурных элементов принципа репрезентации. Даже там, где предпринимается попытка безусловно реализовать абсолютное тождество, неизбежными остаются элементы и методы репрезентации, как и наоборот – никакая репрезентация невозможна без представлений о тождестве.

Прежде всего без репрезентации не существует никакого государства. В до конца реализованной непосредственней демократии, при которой в одном месте действительно собирается „весь народ“, то есть все активные граждане государства, вероятно, возникает впечатление, что здесь действует сам народ в своей непосредственной наличности и тождестве как народ и что уже не может идти речи о репрезентации. […] В действительности в крайнем случае действуют лишь все взрослые члены этого народа и лишь в тот момент, когда они собираются вместе в качестве общины или в качестве войска. Но даже все активные граждане государства, вместе взятые, не являются в качестве суммы политическим единством народа, но репрезентируют политическое единство, которое возвышается над пространственно объединенным собранием и над моментом собрания. […] А в современной демократии, при которой выборы или голосование происходят без народного собрания посредством тайного всеобщего голосования, еще в большей степени необходимо настаивать на том, что согласно идее отдельный избиратель голосует не за себя как частную личность, что отдельный избирательный округ представляет не отдельную территорию внутри государства и что (при пропорциональных выборах по спискам) отдельный партийный список с точки зрения государственного права наличествует не ради себя самого, а лишь как средство добиться репрезентации собственно значимого политического единства. […] Если обладающие правом голоса граждане государства не избирают отдельного депутата, а в случае референдума, так называемого реального плебисцита, решают по самому существу вопроса и отвечают на предложенный им вопрос посредством «да» или «нет», тогда максимально реализуется принцип тождества. Но даже в этом случае всегда остаются действенными элементы репрезентации, поскольку и здесь должно осуществляться то, что каждый обладающий правом голоса гражданин государства выступает как «citoyen», а не как частное лицо и частный интересант; он должен мыслиться как «независимый», как «не связанный указаниями и поручениями» и как «представитель целого», а не своих частных интересов. Окончательного, абсолютного тождества соответственно наличествующего народа с самим собой как политическим единством никогда и нигде не существует. Любая попытка осуществить чистую или непосредственную демократию должна учитывать эту границу демократического тождества. Иначе непосредственная демократия означала бы не что иное, как распад политического единства. […]

Равным образом не существует государства без структурных элементов принципа тождества. Репрезентационный принцип формы никогда не может быть осуществлен чисто и абсолютно, то есть игнорируя всегда каким-либо образом наличный и присутствующий народ. Это невозможно уже потому что нет репрезентации без общественности, а общественности – без народа») (Schmit C. Verfassungslehre. Berlin, 2003. S. 205 – 208).

Шмитт, как можно убедиться, рассуждал тоньше и, главное, «диалектичнее», чем современные теоретики прямой (непосредственной) и представительной демократии. Конечно, даже такая теория годится больше для обоснования власти, а не для ее объяснения. Вместе с тем если к объяснению власти подойти опять же диалектически, то можно сделать вывод, что для подчинения народонаселения власти необходимо теоретическое представление о тождестве, то есть о способности народонаселения действовать «в своей непосредственной данности». И в реальности подчинение осуществляется через репрезентацию, то есть представительство политического единства народонаселения определенным числом политически активных граждан. Например, избирателями, явившимися на избирательные участки. Таким образом, народонаселение представляют не президенты, губернаторы, депутаты, а те, кто приходит их выбирать. То есть народонаселение теоретически субъектно в своем всеобщем политическом единстве, а практически эту субъектность реализуют представители.

(обратно)

19

Еллинек Г. Указ. Соч. С. 415.

(обратно)

20

Св. Иоанн Златоуст в своем комментарии к данному фрагменту Евангелия указывает: «„Ибо нет власти не от Бога“, – говорит (апостол). Как это? Неужели всякий начальник поставлен от Бога? «Не то говорю я», отвечает (апостол). У меня теперь идет речь не о каждом начальнике в отдельности, но о самой власти. Существование властей, при чем одни начальствуют, а другие подчиняются, и то обстоятельство, что все происходит не случайно и произвольно, так чтобы народы носились туда и сюда, подобно волнам, – все это я называю делом Божьей Премудрости. Потому (апостол) и не сказал, что нет начальника, который не был бы поставлен от Бога, но рассуждает вообще о существе власти и говорит: «Нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены». […] А безначалие везде есть зло, и бывает причиной беспорядка. Апостол, сказав, откуда возникают власти, присовокупил: «Посему противящийся власти противится Божию установлению» (Рим. 13:2). Смотри, куда он ведет дело, чем устрашает и как доказывает, что повиноваться – наша обязанность. Чтобы верующие не сказали: ты нас унижаешь и делаешь презренными, подчиняя начальникам тех, которые должны получить небесное царство, (апостол) доказывает, что и в настоящем случае он подчиняет их не начальникам, но опять Богу, так как подчиняющийся властям повинуется Богу. Впрочем, (апостол) не говорит это в таких, например, словах: кто слушается начальников, тот повинуется Богу, но устрашает противоположным и то же самое подтверждает с большей силой, сказав: кто не повинуется начальнику, тот противится Богу, узаконившему это. И он везде старается внушать это, то есть, что мы не дарим властям повиновение, но исполняем долг» (Св. Иоанн Златоуст. Беседы на Послание к Римлянам. Беседа 23 //).

(обратно)

21

«Tey conceive that He who gave our nature to be perfected by our virtue willed also the necessary means of its perfection. He willed therefore the state – He willed its connection with the source and original archetype of all perfection» (Burke E. Op. cit. P. 146).

(обратно)

22

В любом случае нельзя забывать, что собственно «левиафановская» доктрина Гоббса по своему содержанию и духу нехристианская.

(обратно)

23

«Кто верит во всемогущего доброго Бога, не может объявить власть злой и даже нейтральной. […] Примечательно, что тезис о злой власти распространяется именно начиная с XIX века. Мы-то ведь думали, что если власть не происходит ни от Бога, ни от природы, но представляет собой нечто такое, о чем люди условливаются между собой, то проблема власти будет решена или же лишена своей остроты. Чего же еще бояться человеку, если Бог мертв, а волком не напугать даже ребенка? Но именно с того времени, как это очеловечивание власти, видимо, завершилось, то есть со времени Французской революции, неотвратимо все более распространенным становится убеждение, что власть сама по себе есть зло. Выражение „Бог мертв“ и выражение «Власть сама по себе есть зло» возникают в одно время и в одной ситуации. И означают они, по сути, одно и то же» (Шмитт К. Разговор о власти и доступе к властителю. С. 34—35).

(обратно)

24

Идея целостности государства была блестяще разработана Георгом Вильгельмом Фридрихом Гегелем (кстати, убежденным монархистом). Приведу только одну цитату: «Aber Volkssouveränität, als im Gegensatze gegen die im Monarchen existierende Souveränität [выделено здесь и далее Гегелем. – В. И.] genommen, ist der gewöhnliche Sinn, in welchem man in neueren Zeiten von Volkssouveränität zu sprechen angefangen hat, – in diesem Gegensatze gehört die Volkssouveränität zu den verworrenen Gedanken, denen die wüste Vorstellung des Volkes zugrunde liegt. Das Volk, ohne seinen Monarchen und die eben damit notwendig und unmitelbar zusammenhängende Gliederung des Ganzen genommen, ist die formlose Masse, die kein Staat mehr ist und der keine der Bestimmungen, die nur in dem in sich geformten Ganzen vorhanden sind – Souveränität, Regierung, Gerichte, Obrigkeit, Stände und was es sei mehr zukommt. Damit, daß solche auf eine Organisation, das Staatsleben, sich beziehende Momente in einem Volke hervortreten, hört es auf, dies unbestimmte Abstraktum zu sein, das in der bloß allgemeinen Vorstellung Volk heißt» ([…] в новейшее время о народном суверенитете обычно стали говорить как о противоположном существующему в монархе суверенитете, —в таком противопоставлении представление о народном суверенитете принадлежит к разряду тех путаных мыслей, в основе которых лежит пустое представление о народе. Народ, взятый без своего монарха и необходимо и непосредственно связанного именно с ним расчленения целого, есть бесформенная масса, которая уже не есть государство и не обладает больше ни одним из определений, наличных только в сформированном внутри себя целом, не обладает суверенитетом, правительством, судами, начальством, сословиями и чем бы то ни было. В силу того, что в народе выступают такие относящиеся к организации государственной жизни моменты, он перестает быть той неопределенной абстракцией, которую только в общем представлении называют народом») (Hegel G. W. F. Grundlinien der Philosophie des Rechts. Berlin, 1821. S. 287 – 288; Гегель Г. В. Ф. Философия права. М., 1990. С. 320—321).

Если заменить «монарх» на «государственный аппарат» или «властвующих», то суть принципиально не изменится.

(обратно)

25

Николай Устрялов писал, что «для суверенитета государства безразлично […] какими органами он осуществляется: монархом ли, аристократией, парламентом или советом депутатов. Власть государства – одно, а государственный строй – другое. Если первая всегда равна себе, принудительна, верховна, непроизводна и абсолютна, то второй, конкретно воплощая первую, складывается в зависимости от политических условий жизни страны. Органов государства много, суверенитет его – „един, неотчуждаем, неделим“» (Устрялов Н. В. Элементы государства// ).

Необходимо только одно принципиальное уточнение: определение государственной власти как «непроизводной» следовало бы интерпретировать как указание на ее непроизводность от любых человеческих, земных инстанций.

(обратно)

26

Формулировка предложена Шмиттом, правда, он употребил ее в контексте своей теории тождества и репрезентации (Schmit C. Verfassungslehre. S.207).

Николай Алексеев, заостряя (сознательно или нет?) децизионистскую теорию Шмитта, писал, что «суверенитет […] в его единственно возможном научном истолковании является понятием, выражающим иерархичность отношений между официальными носителями власти в государстве и утверждающим, что в этих отношениях должна быть некая высшая точка, некий высший центр действия, обладающий способностью последних решений» (Алексеев Н. Н. О гарантийном государстве//Н. Н. Алексеев. Русский народ и государство. С.540).

Такой «высшей точкой» теоретически может быть глава государства (если он правитель не только формальный, но и фактический). А обычно в таковом качестве выступает правящая группа, состоящая из официальных и неофициальных лиц. При этом помимо прямой власти правителя или правящей группы есть власть косвенная, осуществляемая их окружением. Она вносит весьма существенную лепту.

Об этом писал и тот же Шмитт: «Даже самый абсолютный монарх вынужден опираться на сообщения и донесения и зависит от своих советников. Несчетное множество известий и фактов, предложений и предположений наваливается на него день за днем, час за часом. Из этого бесконечного бушующего моря истины и лжи, действительного и возможного даже самый умный и могущественный человек может набрать в лучшем случае лишь несколько капель. […] Кто докладывает властителю или сообщает ему информацию, тот уже имеет свою долю власти, все равно, будь он министр, уполномоченный визировать [документы], или же некто, умеющий косвенным образом склонить к себе слух властителя. Довольно того, что он сообщает впечатления и мотивы тому человеческому индивиду, в руках которого на мгновение оказывается решение. Так всякая прямая власть сразу же подвергает себя непрямым влияниям. […] даже самый мудрый институт, самая хорошо продуманная организация не смогут полностью искоренить это предпространство, никакой приступ ярости […] не смогут устранить его окончательно. Самое предпространство обойти не удастся. […] В любом случае в ходе мировой истории в этом пред пространстве власти составлялось пестрое и смешанное общество. Здесь собираются „косвенные“. Здесь мы встречаем министров и послов в роскошных мундирах, но также духовников и личных врачей, адъютантов и секретарш, камердинеров и любовниц. Здесь старый Фредерсдорф, камердинер Фридриха Великого, стоит подле благородной императрицы Августы, Распутин – рядом с кардиналом Ришелье, а серый кардинал – с какой-нибудь Мессалиной. Иногда в этом предпространстве находятся разумные и мудрые мужи, иногда – выдающиеся менеджеры или верные мажордомы, порой – глупые карьеристы и шарлатаны. Вдруг предпространство оказывается действительно официальной государственной палатой, в которой для доклада собираются достойные господа в ожиДании, когда их пропустят дальше. Но частенько это не более чем приватный кабинет. […] Чем больше власть концентрируется в определенном месте, у определенного человека или группы людей, как на верхушке, тем больше обостряется проблема «коридора» и доступа к этой верхушке. И тем яростнее, отчаяннее и молчаливее становится тогда борьба меж теми, кто оккупировал предпространство и контролирует «коридор». Эта борьба в тумане непрямых влияний столь же неизбежна, сколь и сущностна для любой человеческой власти. […] Каждое усиление прямой власти сгущает и уплотняет марево непрямых влияний» (Шмитт К. Разговор о власти и доступе к властителю. С. 31 – 32).

(обратно)

27

Многие западные теоретики утверждали и утверждают, что государство есть якобы продукт исключительно Европейского прогресса, да и в самой Европе оно-де зародилось лишь примерно в XIV, XV, XVI или даже XVII в. (каждый считает по-своему) – в результате успешной борьбы французской, английской и некоторых других монархий с имперским и папским универсализмом и феодальным и коммунальным партикуляризмом. Такого заблуждения не избежал, в частности, Шмитт (Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. Смысл и фиаско одного политического символа. СПб., 2006. С. 151 – 152; Он же. Номос Земли в праве народов jus publicum europaemum. СПб., 2008. С.47). Данная концепция в ее современном изводе подробно и популярно расписана Мартином ван Кревельдом. Впрочем, он еще достаточно «умерен» и утверждает, что «Европейское» государство было с переменным успехом «экспортировано» в другие регионы мира (Кревельд М. Ван. Расцвет и упадок государства. М., 2006. С. 81 –157, 325—411).

Другие авторы более радикальны. Так, Ларри Алан Зидентоп не только уверяет, что государства не было нигде: ни в древности, ни в средневековье, ни даже в XVII—XVIII вв. (!); по его мнению, государство непременно «предполагает равноподданическое положение всех его подданных как основу их специфических прав и обязанностей, обеспеченных правовой санкцией», оно может быть основано только на идеях эгалитаризма и индивидуализма. А потому соответственно, государства и сейчас нет по сути нигде, кроме как на Западе. Зидентоп убежден, например, что выражение «исламское государство» внутренне противоречиво, поскольку в нем смешаны «несовместимые понятия» (Зидентоп Л. Демократия в Европе. М., 2004. С. 101, 103—104, 110).

(обратно)

28

Марк Блок так писал о западноЕвропейских государствах-королевствах времен феодализма: «[…] и город, и деревня, сколько бы ни было споров, кому они принадлежат, зависели всегда только от одного из спорящих королевств, тогда как внутри них один господин мог вершить верховный суд, другой распоряжаться своими сервами, третий иметь цензитариев и собирать с них арендную плату, четвертый собирать десятину. Другими словами, и земля, и человек могли иметь множество хозяев, и это было нормально, но король был всегда один» (Блок М. Феодальное общество. М., 2003. С. 374).

(обратно)

29

См., например: Кревельд М. Ван. Указ. Соч. С. 510 – 512.

(обратно)

30

Шмитт так кратко изложил концепцию Бодена: «Подлинный суверен не знает над собой никого, кроме Бога» (Шмитт К. Диктатура. От истоков современной идеи суверенитета до пролетарской классовой борьбы. М., 2005. С. 45).

(обратно)

31

В «шмиттовской» чрезвычайной ситуации правитель или правители объективно обязаны выйти за рамки действующего правопорядка ради сохранения государства. «Законничество» (следование нормам, уже неэффективным и объективно неприменимым) будет не просто неуместным, но безнравственным и прямо преступным.

(обратно)

32

Неомарксисты Антонио Негри и Майкл Хардт, впечатлившись масштабом и результатами глобализации, выдвинули концепцию «Empire». Они описывают ее как «де-центрированный и детерриториализованный, то есть лишенный центра и привязки к определенной территории [курсив Негри и Хардта. – В. И.], аппарат управления, который постепенно включает все глобальное пространство в свои открытые и расширяющиеся границы». «Аппарат управления» образуют ряд «национальных и наднациональных органов», то есть властные аппараты ведущих держав, в первую очередь западных (но не только западных!), международных организаций (Всемирная Торговая Организация и пр.) и, конечно, транснациональные корпорации. Они объединены единой логикой управления и выступают носителями «глобальной формы суверенитета» [курсив мой. – В. И.]. «Империя становится политическим субъектом, эффективно регулирующим эти глобальные обмены, суверенной властью, которая правит миром. […] Различные национальные цвета на карте мира времен традиционного империализма размываются и сливаются в радугу глобальной империи» (Хардт М., Негри А. Империя. М., 2004. С. 11 – 12).

Проблема «Империи», на мой взгляд, в том, что она, если угодно, «недостаточно субъектна». Коллективный носитель власти, властитель должен быть более-менее консолидирован, а здесь же предлагается поверить в довольно рыхлого, распыленного «суверена». Да, глобализация создала глобальную элиту, которая вполне объединена представлениями о некоей «единой логике управления». Да, государства «десуверенизуются», точнее, продолжают «десуверенизовываться». Однако они все же остаются и в обозримой перспективе останутся основными политическими акторами, что бы ни утверждали их либеральные и левые «могильщики». Не стоило бы преувеличивать степень готовности и способности межгосударственных объединений создавать эффективные механизмы глобального управления. Накопленный опыт достаточно противоречив, и это, пожалуй, комплиментарная оценка. А те же транснациональные корпорации, несмотря на реальные и приписываемые амбиции, нуждаются в государствах, сообща формирующих глобальные, но неоднородные рынки (труда, капитала). Или, если угодно, задающие эту «неоднородность». Корпорации существуют (и зарабатывают свои прибыли) главным образом за ее счет. Они, несомненно, системно влияют на политику правительств, но не способны, да и, по большому счету, не стремятся их подменять.

С другой стороны, в мире достаточно сил, заинтересованных в успехе «глобально-имперского» проекта, вполне «угаданном» Хардтом и Негри, сил, много делающих и уже сделавших для его воплощения. И из идейных соображений, и из сугубо корыстных Новую Вавилонскую башню они никогда не построят, но нельзя игнорировать сам факт строительства. Кризис, начавшийся в 2008 г., безусловно, заставил их внести коррективы в свои планы. Но только коррективы…

(обратно)

33

Маритен Ж. Человек и государство. М., 2000. С. 54 – 55.

(обратно)

34

Bodin J. Op. cit. L. I. Ch. viii. P. 124.

(обратно)

35

Rousseau J. – J. Op. cit. L. II. Ch. IV. P. 63.

(обратно)

36

См. подробнее: Хеншелл Н. Миф абсолютизма. Перемены в преемственности развития западноЕвропейской монархии раннего Нового времени. М., 2003. С. 145 – 148.

(обратно)

37

Норберто Боббио писал, что государство с неограниченной властью есть «è lo stato nella sua essenza, lo stato al momento della sua origine ideale dal caos dello stato di natura» («государство по существу государство в момент его идеального возникновения из хаоса естественного состояния») (Bobbio N. La crisi della democrazia e la lezione dei classici//N. Bobbio, G. Pontara, S. Veca. Crisi della demiocrazia e neocontratualismo. Rome, 1984. P. 15 – 16). Добавлю – теоретическая фантазия.

(обратно)

38

Циньский Китай, организованный на основе доктрины легизма, был не только «абсолютным», но и «предельно правовым» государством.

(обратно)

39

Один из ведущих советских юристов-государствоведов сталинского призыва Иосиф Левин высказался, по-моему довольно откровенно: «[…] абсолютного суверенитета никогда не было и не могло быть. Это – категория метафизического порядка или плод воображения. Границы суверенитета [выделено мной. – В. И.] существовали всегда; они определялись экономическими условиями, развитием международного общения государств и морально-политическими требованиями исторической эпохи. Эти границы менялись вместе с изменением всех этих факторов» (Левин И. Д. Суверенитет. М., 2003. С.15)

(обратно)

40

Ислам также по общему правилу рассматривает власть как богоустановление. «Поистине, Аллах дарует Свою власть, кому пожелает» – так сказано в Коране (2:248). Там же: «О Боже, царь царства! Ты даруешь власть, кому пожелаешь, и отнимешь власть, от кого пожелаешь, и возвеличиваешь, кого желаешь, и унижаешь, кого желаешь» (3:25).

(обратно)

41

Хархордин О. Что такое «государство»? Русский термин в Европейском контексте//Понятие государства в четырех языках/Под ред. О. Хархордина. СПб. –М., 2002. С. 173—174.

(обратно)

42

Собственническое отношение к государству у правителей и иных властвующих часто проявлялось и в последующие эпохи, включая нашу. Видимо, это нечто имманентное государственной власти. В этой связи криминализация коррупции или по крайней мере отдельных ее видов представляется делом как минимум неоднозначным.

Известны примеры чрезвычайно коррумпированных правителей, поддерживавших свои государства в практически «идеальном» состоянии («идеальном», понятно, не относительно каких-то универсальных образцов, а относительно состояния государств, имевших схожие стартовые условия, проблемы и пр.) Я имею в виду в частности Эль-Хаджа Омара Бонго Ондимбу, успешно правившего Габоном в 1967 – 2009 гг. И прославившегося поистине эпической коррумпированностью.

(обратно)

43

Первый международно-правовой акт, содержание которого нам известно, – Договор о мире, дружбе и союзе, заключенный примерно в 1270 г. До н. э. фараоном Рамсесом II и хеттским правителем Хатуссили.

(обратно)

44

Нас учат, что в IV в. Римская Империя была разделена на Восточную и Западную. И что Западная Римская Империя прекратила свое существование в v в. Однако, во-первых, в IV в. Империя не делилась и оставалась единой, хотя и управлялась двумя автономными друг от друга соимператорами. Во-вторых, в v в. была ликвидирована не Западная Римская Империя (каковая есть не более чем выдумка историков), а императорская власть на Западе. Империя сохранила единство. Восточный римский император остался один. Крещеные конунги и рексы варваров, расселившихся по римским владениям, рассматривались как субправители. И многие из них действительно признавали формальное верховенство императора. Другое дело, что о фактическом подчинении зачастую и речи не шло. В этой связи, пожалуй, можно говорить, что тогда имелись две римские империи – «малая» и «большая». Первая – государство императора, то, которое мы называем Византией. Вторая – христианский мир, сообщество, включавшее Византию и остальные христианские государства и «недогосударства». В нем император был не правителем, а духовно-политическим, сакральным лидером, по возможности арбитром и т. д.

В VI в. при Юстиниане I Великом (527—565 гг.) «малая» Империя вернула себе непосредственный контроль над частью западных территорий. Однако о том, чтобы восстановить государство в прежних границах, и речи не могло быть.

К концу VII в. Византия, ослабевшая из-за религиозных и политических смут, потеряла почти три четверти своей территории в войнах с арабами, германцами, славянами и пр. В viii в. Императоры Исаврийской династии сумели остановить растаскивание «малой» Империи. Однако, будучи еретиками, они развязали иконоборческий террор, что привело к новому кризису. От Констатинополя начал дистанцироваться Римский (Западный) Патриархат, тогда еще православный, выступавший единственной интеграционной силой на Западе. Одновременно имперские владения на Апеннинах взялись захватывать лангобардские рексы. Рим их тоже, конечно, интересовал. Западные патриархи (римские папы), в свою очередь, стали искать помощи и защиты у франкских правителей, весьма усилившихся к тому времени. Их тесное сотрудничество в конечном счете вылилось в присоединение Рима к франкским владениям и «восстановление» на Западе императорской власти.

В 800 г. В Риме папа Лев III (795—816 гг.) короновал императорской короной rex FrancorumКарла I Великого (771—814 гг.), к тому времени объединившего под своей рукой значительную часть Западной Европы (и в том числе завоевавшего Лангобардию). Карл получил титул Imperator Romanorumи «право» считаться преемником римских императоров не только на Западе, но и на Востоке. Это обосновывалось тем, что на момент его коронации в Константинополе не было императора (в 797 г. был свергнут Константин VI, трон захватила его мать Ирина; римская же традиция, как и тогдашняя христианская, исключали принадлежность верховной власти женщине). Однако Карл, вполне осознавая как минимум недостаточную легитимность своей коронации, долгое время предпочитал официально называть себя то «управляющим Империей августом», то «королем франков, управляющим Галлиями, Германией и Италией», и пр. А когда спустя годы все же решился использовать императорский титул, старательно избегал ссылок на «римство». Тем более что еще 802 г. В Константинополе пришел к власти Никифор ι (802—811 гг.). В самой Византии законность нового титула Карла то признавали, то не признавали. С существованием в мире второго императора там окончательно смирились лишь спустя века.

Императорский титул не доставил Карлу Великому никакой дополнительной власти в его государстве – он и так, будучи «только» рексом, являлся фактически суверенным правителем. Новых владений коронация в Риме ему тоже не добавила (бывшую столицу августов прихватил еще его отец Пипин III Короткий). Regnum Карла был и остался субъектом, членом «большой» Империи. С другой стороны, повысился его персональный статус в ней. Было сакрально подтверждено и закреплено лидерство франкского монарха на Западе, установлено его формальное верховенство над всеми западными правителями как в светских, так и в духовных делах.

Обретение Западом собственного императора совместилось с началом духовного и политического размежевания с Византией из-за спора о flioque, выливавшегося во взаимные обвинения в ереси (Карл, кстати, был убежденным пропагандистом flioque) и пр.

Пока франкское государство объединяло большую часть Западной Европы, проблем с реализацией императорских прав, обязанностей и претензий практически не возникало. Но уже внуки Карла разделили королевство на три части, новые королевства потом тоже дробились. И те короли, которые получали императорский титул с середины IX в., имели куда меньшие ресурсы и влияние, чем Карл.

В этих условиях на лидерство и даже верховенство на Западе стали претендовать и папы.

Папа, формально избиравшийся римским духовенством и аристократией, был предстоятелем западной церкви. Однако он ее практически не контролировал – инвеститура (утверждение, введение в должность и владение соответствующими землями) епископов и аббатов практически повсеместно осуществлялась королями (земли же церковь держала от них). Они также часто определяли кандидатов на епископские должности, участвовали в церковных выборах и т. д. Кроме того, безусловно признаваясь сакральными фигурами, короли в целом управляли церковными делами в пределах своих владений, сочетали светскую власть с духовной.

Правда, папа автономно правил Римом и некоторыми другими территориями, последовательно входившими в состав королевств Карла и его потомков (Каролингов).

Но главный ресурс папы, понятно, составляла отнюдь не его светская автономия. Он обладал общепризнанным духовным авторитетом и он короновал императора. Более того, от папы теоретически зависел сам выбор императора. То есть он мог короновать любого западного короля, которого нашел пригодным для императорской миссии. Николай I Великий (858—867 гг.) даже выдвинул папоцезаристскую доктрину, согласно которой папа, будучи якобы одновременно rex et sacerdos, передает императору свою светскую власть, включая военную. То есть папа стоит выше императора. Со всеми вытекающими последствиями.

Дробление франкского государства (и увеличение числа королей) действительно было дало папам возможность выбирать угодных им императоров. Однако в конце IX – начале χ в. Запад и непосредственно Италию сотрясали постоянные междоусобицы. Само папство в этот период сделалось «призом» в борьбе итальянских аристократических родов. В итоге он достался Теофилактам, представители этого рода правили Римом и распоряжались папским престолом и авторитетом до середины X в. Дальше центральной Италии их интересы обычно не простирались.

В 961 г. Восточнофранкский, то есть германский, король Оттон I Великий из дома Людольфингов (936—973 гг.) по призыву теофилактского папы Иоанна XII (937 – 963 гг.) предпринял поход в Италию. Он установил контроль над северными и центральными регионами страны и уже в 962 г. был коронован в Риме imperator Romanorum et Francorum. В исторической литературе утверждается, что Оттон Великий сформировал Sacrum Imperium Romanum, объединив Восточнофранкское, то есть Германское, и Итальянское королевства (в дальнейшем в эту империю влили еще и Бургундское королевство). Хотя данное название вошло в употребление не раньше XIII в. И первоначально оно применялось не к германо-итальянскому государству а к «большой» Империи. Сам Оттон I же, по всей видимости, не претендовал ни на что большее, чем на посильное восстановление status quo времен Карла Великого. А вот уже его внук Оттон III (983 –1002 гг.) мечтал о лидерстве в «большой» Империи, грезил об ее «renovatio», именовал себя Romanorun imperator augustum, то есть аналогично византийскому императору.

При преемниках Оттона Великого постепенно закрепился следующий порядок. Во главе государства, устроенного как феодальная федерация, стоял выборный монарх, носивший титул короля римлян (rex Romanorum, в исторических источниках этого монарха также называют германским королем, римско-германским королем и пр.). Он и только он имел право претендовать на императорский статус, получение которого по-прежнему зависело от воли папы. А тот мог отказаться короновать короля или обставить коронацию некими условиями. (Этот порядок в основе своей функционировал до XVI в., когда папы разрешили королям римлян одновременно именоваться избранными императорами и использовать императорский титул, не будучи коронованными папами). Король выбирался правителями наиболее значительных немецких субъектов имперской федераци – курфюрстами (династическую преемственность, однако, часто соблюдали; императоры при жизни могли добиться избрания своих сыновей или других наследников королями римлян, то есть соправителями, с XV в. королевский статус стал de facto наследоваться представителями дома Габсбургов). Германо-итальянскому монарху выборному, зависящему от папы, было объективно трудно добиваться сакрально-политического лидерства в западном мире и тем более верховенства над ним. Даже такой выдающийся император, как Фридрих I Барбаросса из дома Гогенштауфенов (1152—1190 гг.), реализовывал свои претензии лишь частично. Для прочих универсальное лидерство и верховенство оставалось недостижимой мечтой.

Идея единства «большой» Римской Империи умирала по мере углубления духовного раскола между Византией и Западом. В конечном счете Запад стал считать себя отдельной (а после Великого раскола в 1054 г. – единственной истинной) христианской общностью.

Основанное Оттоном государство оказалось прочнее, чем королевство Карла. И оно вполне сгодилось на роль новой «малой» Империи, которая-де должна была водительствовать в христианском мире (вместо Византии, якобы погрязшей в ереси). Отсюда, в частности, концепция «translatio imperii», мол, империя передавалась «по эстафете» от римлян к грекам-византийцам, затем прошла через франков и в конце концов досталась немцам. Далее в этой сноске я буду говорить об Империи, имея в виду уже только германо-итальянскую феодальную федерацию.

Зависимость от папства императоры компенсировали активным участием в выборах и смещениях пап (Иоанна XII Оттон Великий, кстати, сместил за предательство). Более того, Конрад II (1024 – 1039 гг.), чтобы поднять свой престиж, объявил себя «Vicarius Christi» (прежде «заместителями Христа» назывались только папа и другие епископы) и т. д.

Но в 1073 г. Святой престол захватил (именно захватил) амбициозный кардинал Гильдебранд, принявший имя Григория VII (1073—1085 гг.). Его энергии хватило на то, чтобы запустить радикальную реформу римской церкви (иногда ее резонно называют «Papstrevolution»), одной из составляющих которой стало лишение королей права инвеституры и пр., а императоров – также права как-либо участвовать в выборах пап (к тому времени уже был введен формальный порядок выборов пап собранием кардиналов). Он также утверждал, что все христианские государи, включая императора, должны безусловно повиноваться папе и что тот вправе низлагать их. Папство решило лишить монархов права управлять церковью в их собственных владениях (в обоснование указывалось, кроме прочего, на тот факт, что ни император, ни короли не являлись клириками) и чуть ли не опустить их до уровня сугубо светских правителей и одновременно заявило претензию на универсальное верховенство как в духовных, так и в светских делах, на собственную вселенскую теократию. Была предпринята попытка развернуть на базе церкви папистскую государственную организацию. Григорий νII, забыв поучения апостола, дошел до того, что объявил королевскую власть чуть ли не порождением сатаны: «Кто не знает, что короли и князья ведут свое начало и происхождение от тех, которые не знали ничего о Боге, но с гордостью, хищничеством, коварством, убийством, короче, преступлениями всякого рода приобрели власть от князя века сего, именно – от дьявола, чтобы со слепою страстью и невыносимой неправдой господствовать над подобными себе?» (цит. по: Стасюлевич М. М. История средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых. В 2 т. Пг., 1915. Т. II. C.786). Добиваясь покорности от монархов, папы, начиная с упомянутого Гильдебранда-Григория, использовали свое право на интердикт (отлучение от церкви).

В последующие века папы перманентно боролись с королями-императорами и другими монархами за верховенство, за инвеституру, за итальянские земли и пр. Императоры отвечали, в том числе теологически-идеологически. Фридрих Барбаросса и его придворные разработали доктрину, согласно которой император обладал божественным мандатом (выборность этому нисколько не мешала, якобы мандат просто передавался через электоров), выступал «заместителем Христа», а коронация его папой носила ритуальный, едва ли не технический характер, и, следовательно, ни о каком подчинении императора папе не могло быть речи. Аналогичные концепции составлялись и при английском дворе (см.: Андреева Л. А. Сакрализация власти в истории христианской цивилизации. Латинский Запад и православный Восток. М., 2007. С. 105 – 106, 110 – 111). Французский король Луи IX Святой (1226—1270 гг.) провозглашал: «li rois ne tient de nullui fors de Dieu et de lui» («король является держателем лишь у Бога и самого себя») (см. подробнее: Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992. С.248) и т. д.

Папы добились частичной передачи себе инвеституры (по конкордатам XII в. С императором, королями Англии и Франции они закрепили за собой ее духовный компонент, т. е. полномочие утверждать епископов как пастырей и т. д.), существенно усилили свой контроль над церковью. Отдельные короли стали признавать себя папскими вассалами. Понтификам удавалось играть значительную роль в переделах территорий и корон. Наиболее преуспел в этом деле Иннокентий III (1198—1216 гг.), который сумел закрепить за собой и своими преемниками титул «Vicarius Christi» (лишив его остальных католических епископов) и внедрить концепцию «богочеловечества» пап. Он писал, что Империя находится в распоряжении папства «principaliter et finaliter». Потому что папы произвели ее «translatio» и потому что они императоров благославляют, коронуют и инвестируют (см. Бойцов М. А. Величие и смирение. Очерки политического символизма в средневековой Европе. М., 2009. С.217 – 218). Его продолжатель Бонифаций VIII (1294—1303 гг.) сам не стеснялся называться «императором» и публично надевать на себя знаки императорского достоинства. В 1302 г. Он издал буллу «Unam Sanctam», в которой свел в единую доктрину все старые и новые пап о цезаристские идеи. Во владении церкви якобы находятся два меча, духовный и светский. Первым она пользуется сама, а второй передает королям и воинам. Поэтому светская власть обязана во всем слушаться церковь, быть ей поднадзорной и подсудной. И вообще: подчиненность всякого человеческого существа папе есть необходимое условие для спасения души!

Однако никакой вселенской теократии у них все же не получилось. Проект похоронили уже в начале XIV в. Причем не императоры, а французские короли. Те в 1309 г. Навязали понтификам свой патронат (папская резиденция даже была перенесена в Авиньон, «пленение» продолжалось почти 70 лет).

Впрочем, на базе папских владений удалось создать независимое от Империи Stato Ecclesiastico (оно пережило два подъема – в XII—XIII вв., а затем в XV—XVI вв.).

Как бы то ни было, но в процессе отстаивания своих универсалистских претензий и «собИрания земель» папство многократно дискредитировало себя, окончательно впало в ересь и натурально переродилось. Это стало одним из факторов, спровоцировавших в XVI в. Реформацию, покончившую с духовной монополией католицизма на Западе…

Империя проиграла еще раньше. Борьба с папством и его союзниками отняла слишком много сил. Шаг за шагом были потеряны многие итальянские владения и ряд других территорий. С конца XIII в. Sacrum Imperium Romanum, если угодно, перестала быть империей, начала съеживаться в сугубо немецкое королевство. Престиж королей-императоров, подорванный папской агитацией, сильно упал. Габсбурги Максимилиан I (1486 – 1519 гг.) и Карл V (1519 – 1558 гг.) пытались реанимировать имперский проект и централизовать феодальную (точнее, уже постфеодальную) федерацию. Им многое удалось. Но из-за Реформации Империя утратила церковное единство. Религиозные конфликты и войны воспрепятствовали дальнейшей централизации и т. д. После Тридцатилетней войны (1618—1648 гг.) она стала превращаться в полуфедеративное-полуконфедеративное объединение (см. Далее).

Но вернемся назад. В XI—XII вв. частичная десакрализация королевских монархий, «общее» сужение королевской власти в отношении церкви, усилия пап по превращению последней в общезападную государственную организацию спровоцировали компенсационную (и во многом подражательную) экспансию королей на другие политические организации – вассальные владения, городские коммуны и пр., опосредованно поспособствовали ограничению и в перспективе преодолению партикуляризма, то есть стимулировали централизацию и укрепление западноЕвропейских государств (Сицилии, Франции, Англии) и их прав о порядков (см. подробнее: Берман Г. Дж. Западная традиция права: эпоха формирования. М., 1994. С. 378 – 383). Тогда же начала постепенно складываться доктрина суверенитета.

Одной из первых «букв» в ее сложном «алфавите» стал принцип «rex est imperator in regno suo» (известны другие версии формулировки, не меняющие сути) – «король есть император в своем королевстве», из которого следовало королевское полновластие. Принято считать, что его разработали в XII—XIII вв. католические канонисты и глоссатор Ацо (см., например: The Cambridge history of medieval political thought. 350 –1450. Cambridge, 1988. Р. 363). Этот принцип «затачивался» против императоров, а в конечном счете оказался обращен и против пап. Первым монархом, который применил его в своей правотворческой практике, был король Сицилии Федериго I из дома Гогенштауфенов (1198 – 1250 гг.), один из самых последовательных борцов с папством. На этом принципе основан его Liber augustalis (Мельфийские конституции) 1231 г. (см., например: Kantorowicz E. H. Te king's two bodies. A study of mediaeval political theology. Princeton, 1997. P. 97—98). Надо, впрочем, учесть, что Федериго I одновременно был королем римлян (с 1212 г.) и императором (с 1220 г.) – под именем Фридриха II. В дальнейшем на принцип «rex est imperator in regno suo» опирались и другие монархи. Наиболее прославился король Франции Филипп IV Красивый (1285 – 1314 гг.), именно ему выпало «наказать» распоясавшегося Бонифация VIII и «пленить» папство. Заслугу внедрения принципа «rex est imperator in regno suo» иногда ошибочно приписывают его легистам.

(обратно)

45

В X в. Английские короли Этельстан (924—939 гг.) и Эдгар (959—975 гг.) называли себя императорами. Их примеру последовал Кнуд I Великий (1016—1035 гг.), со временем ставший королем также Дании и Норвегии. В X—XII вв. короли Астурии, Леона, Кастилии и Наварры использовали титул Imperator totius Hispaniae. Объявляя себя императорами, короли закрепляли свое верховенство, соответственно, в Англии или Испании и свою независимость.

С XVI в. Русские монархи стали титуловаться царями. Царский («цезарс-кий») титул был равен императорскому.

(обратно)

46

Мирные договоры были подписаны 24 октября 1648 г. В Мюнстере и Оснабрюке.

(обратно)

47

Франция и Швеция территориально приросли за счет Империи. От последней также были окончательно отторгнуты Швейцария и северные Нидерланды.

(обратно)

48

Прокопьев А. Ю. Германия в эпоху религиозного раскола. 1555—1648 гг. СПб., 2002. С. 330.

(обратно)

49

В XVIII в. это стало свершившимся фактом. Вольтер заявлял, натурально издеваясь, что она, дескать, уже и не «священная», и не «римская», и не «империя». А Самуэль фон Пуфендорф и вовсе назвал ее «монстром»…

В 1804 г. Император Франц II, реагируя на учреждение императорского правления в республиканской Франции и захватнические планы Наполеона I относительно Германии, провозгласил себя императором в своих наследственных владениях (Австрии, Богемии, Венгрии и пр.). Таким образом, он создал новое государство (Австрийскую Империю). Точнее завершил создание – фактически его сформировали в XVII—XVIII вв. А в 1806 г., будучи совершенно бессильным остановить наполеоновскую экспансию, Франц II распустил Sacrum Imperium Romanum (в его последнем манифесте говорится про Deutsches Reich).

(обратно)

50

В международном праве различается официальное признание de jure(полное и окончательное признание), выражающееся, в первую очередь, в установлении дипломатических отношений (обмене дипломатическими представительствами и пр.), признание de facto, как правило, не влекущее установления дипломатических отношений, реализуемое путем участия признаваемых субъектов в международных конференциях, многосторонних договорах, международных организациях, и признание ad hoc – временное или разовое признание.

(обратно)

51

Тут уместно процитировать Гегеля: «[…] ein Staat ist folglich gegen den anderen in souveräner Selbständigkeit. Als solcher für den anderen zu sein, d. i. von ihm anerkannt zu sein, ist seine erste absolute Berechtigung. Aber diese Berechtigung ist zugleich nur formell und die Forderung dieser Anerkennung des Staats, bloß weil er ein solcher sei, abstrakt; ob er ein so an und für sich Seiendes in der That sei, kommt auf seinen Inhalt, Verfassung, Zustand an, und die Anerkennung, als eine Identität beider enthaltend, beruht ebenso auf der Ansicht und dem Willen des anderen» («[…] каждое государство обладает суверенной самостоятельностью по отношению к другому. Быть таковым для другого, то есть быть признанным им, есть его первое абсолютное право. Но вместе с тем это право лишь формально, и требование государством этого признания только потому, что оно есть государство, абстрактно; есть ли оно в самом деле нечто в себе и для себя сущее, зависит от его содержания, строя, состояния, и признание как содержащее в себе тождество обоих моментов столь же зависит от воззрения и воли другого государства»). И далее (в примечании): «Sowenig der Einzelne eine wirkliche Person ist ohne Relation zu anderen Personen […], so wenig ist der Staat ein wirkliches Individuum ohne Verhältnis zu anderen Staaten… Die Legitimität eines Staats und näher, insofern er nach außen gekehrt ist, seiner fürstlichen Gewalt ist einerseits ein Verhältnis, das sich ganz nach innen bezieht (ein Staat soll sich nicht in die inneren Angelegenheiten des anderen mischen), – andererseits muß sie ebenso wesentlich durch die Anerkennung der anderen Staaten vervollständigt werden. Aber diese Anerkennung fordert eine Garantie, daß er die anderen, die ihn anerkennen sollen, gleichfalls anerkenne, d. i. sie in ihrer Selbständigkeit respektieren werde, und somit kann es ihnen nicht gleichgültig sein, was in seinem Innern vorgeht» («Так же как единичное, человек не есть действительное лицо вне его отношения к другим лицам […], так и государство не есть действительный индивид вне его отношения к другим государствам… Легитимность государства и, конкретнее, поскольку оно обращено вовне, легитимность его государевой власти есть, с одной стороны, отношение, которое полностью обращено вовнутръ (государство не должно вмешиваться во внутренние дела другого государства), с другой стороны, эта легитимность должна столь же существенно быть дополненной признанием других государств. Но это признание требует гарантии, что государство в свою очередь признает государства, которые должны признать его, то есть будет уважать их самостоятельность, а тем самым им не может быть безразлично то, что происходит внутри его») (Hegel G. W. F. Op. cit. S. 337—338; Гегель Г. В. Ф. Указ. Соч. С. 365).

(обратно)

52

Здесь я использовал (усилив) некоторые формулировки Юргена Хабермаса. Оригинальный текст такой: «Суверенно лишь такое государство, которое может внутри себя поддерживать спокойствие и порядок, а вовне de facto защищать свои границы. Во внутренних делах оно должно умело подавлять конкурирующие проявления силы, а в международных утверждать себя в качестве равноправного конкурента» (Хабермас Ю. Вовлечение другого. Очерки политической теории. М., 2001. С.201 – 202).

Нужно учитывать, что Хабермас, будучи критиком суверенитета, в этом тезисе излагал, разумеется, не свою точку зрения, а некое «общее мнение» (основанное, по его уверениям, на идеях Карла Генриха Маркса и Максимилиана Карла Эмиля Вебера). Как и в случае Маритена, неприятие идеи суверенитета не помешало выделить суть и облечь ее в емкие формулировки…

(обратно)

53

«„Гуманитарное вмешательство“, одностороннее или многостороннее, государственное или межправительственное, осуществляется с использованием вооруженных сил или дипломатического давления [выделено мной. – В. И.] для прекращения существенных нарушений прав человека, ставящих под угрозу жизнь множества людей» (Беттати М. Право на вмешательство – смысл и значение// ).

Доктрина гуманитарных вмешательств основывается на специфическом толковании Устава ООН 1945 г. () и Декларации Генеральной Ассамблеи ООН о принципах международного права, касающихся дружественных отношений между государствами в соответствии с Уставом ООН 1970 г. (). «Все Члены Организации Объединенных Наций воздерживаются в их международных отношениях от угрозы силой или ее применения как против территориальной неприкосновенности или политической независимости любого государства, так и каким-либо другим образом, несовместимым с Целями Объединенных Наций» – гласит п. 4 ст.2 Устава. А в Декларации говорится, что «ни одно государство или группа государств не имеет права вмешиваться прямо или косвенно по какой бы то ни было причине во внутренние или внешние дела любого другого государства. Вследствие этого вооруженное вмешательство и все другие формы вмешательства или всякие угрозы, направленные против личности государства или против его политических, экономических и культурных основ, являются нарушением международного права». Утверждается, что Устав и Декларация запрещают вмешательство, направленное против территориальной целостности и политической независимости. А вмешательство с целью защиты прав человека, в первую очередь права на жизнь, не только не запрещено, но, по сути, предписано всем корпусом «право-человеческих» международных актов. «Гуманитарная катастрофа» (голод, эпидемия, геноцид и пр.) никогда не может считаться чисто внутренним делом того или иного государства. И международное сообщество (читай – державы) обязано вмешиваться ради ликвидации ее последствий, предотвращения эскалаций.

На практике, естественно, гуманитарные вмешательства осуществлялись и осуществляются не только и подчас не столько ради борьбы с гуманитарными катастрофами, но и для решения политических и экономических задач и /или поддержания державного статуса.

(обратно)

54

Можно называться империей и таковой не являться и, соответственно, не принимать этого названия, но быть империей по факту. Например, Бразилия с 1822 по 1889 г. Именовала себя империей, по сути, не имея для этого оснований. Франция в XVII—XX вв. была империей вне зависимости от того, называлась ли она королевством, республикой или империей.

(обратно)

55

См. подробнее: Гринин Л. Е. Национальный суверенитетв век глобализации//Суверенитет. Трансформация понятий и практик/Под ред. М. В. Ильина, И. В. Кудряшовой. М., 2008. С. 120—121.

(обратно)

56

Oppenheim L. International Law. A Treatise. Vol. I. Peace. New Jersey. 2005. P. 135.

(обратно)

57

/a-40.html.

(обратно)

58

В настоящее время в ООН входит 192 государства-члена.

(обратно)

59

.

(обратно)

60

Там же.

(обратно)

61

В 1973 г. В ООН были приняты Германская Демократическая Республика (ГДР) и Федеративная Республика Германия (фрг). Этому предшествовала официальная договоренность руководства ссср, США, Великобритании и Франции о согласованной поддержке заявок ГДР и фрг. При этом, к примеру США признали ГДР только в 1974 г.

(обратно)

62

Тезис о том, что членство в ООН является «квалифицирующим» признаком формального государства, находит свое подтверждение применительно к Израилю, который состоит в Организации, хотя и не признается большинством арабских и мусульманских государств.

(обратно)

63

При созДании ООН по совокупности политических причин в ее состав были приняты ряд «негосударств»—Украина и Белоруссия (субъекты ссср), Австралия, Канада, Новая Зеландия и Южная Африка (британские доминионы), Индия (британское владение) и Филиппины (американская commonwealth). Членство в Организации не сделало их государствами, поскольку таковыми они никем не признавались. То есть формальный государственный статус принятия в ООН окончательно конституирует тогда, когда он «предварительно» конституирован признанием другими государствами, в первую очередь державами (и когда полностью оформлено отделение от «материнского» государства, от метрополии). Но это признание не может быть произвольным. Оно должно опираться на нормы международного права, в том числе на Устав ООН, фиксирующий принцип территориальной целостности и нерушимости границ государств (п. 4. Ст.2).

На процессе против бывшего президента Югославии и Сербии Слободана Милошевича в Международном уголовном трибунале по бывшей Югославии обвинение опиралось на Конвенцию Монтевидео, доказывая государственный статус Хорватии в октябре 1991 – мае 1992 г., то есть между вступлением в силу Декларации о независимости этой бывшей югославской республики и ее принятием в ООН. Таким образом, обосновывался международный характер югославо-хорватского конфликта. Судьи согласились с обвинением. Между тем самопровозглашенная Хорватия была признана США и пр. В нарушение Устава ООН. Другое дело, что потом это беззаконие было легализовано решением о ее принятии в Организацию. В любом случае до мая 1992 г. Хорватия формально не являлась государством.

(обратно)

64

Вадим Цымбурский, отталкиваясь от открытой в спорах юристов диалектики факта суверенитета и его внешнего признания, предложил различать «суверенитет факта» (когда реальное властвование закладывает основу внешнего признания суверенитета) и «суверенитет признания» (когда суверенная власть создается признанием со стороны инстанций, на которые не распространяется, – создается как власть формально самостоятельная по отношению к этим инстанциям, имеющая свои «неотъемлемые права», т. е. когда суверенитет рассматривается как функция международного права). «В играх политического суверенитета […] то или иное право на суверенность берет верх не потому что „так должно быть“, а лишь постольку поскольку мобилизация и конъюнктура дают результат, подходящий под фрейм суверенитета в том или другом из описанных воплощений: с конвертацией или «факта» в «признание», или «признания» в «факт». На языке политики как таковом, если не подменять его языком юриспруденции, бессмысленно утверждать, что суверенитет должен возникать из реальной власти или из принятия субъекта в круг суверенов – политик знает, что на практике бывало, и бывает, и будет как первое, так и второе, по обстоятельствам места и времени» (Цымбурский В. Л. Идея суверенитета в российском, советском и постсоветском контексте -v.l.—cymburskijj.—ideja-suvereniteta-v.html).

На мой взгляд, однако, конвертировать «признание» в «факт» невозможно. «Факт» – он или есть, или его нет. Если политическая организация, пусть даже признанная государством другими государствами и принятая в ООН, не способна подтвердить свои претензии на фактический суверенитет или тем более вообще не претендует на него, то о государстве в полном смысле говорить не придется. Например, признание Косово государством со стороны США и др. Не сделало его государством, точнее, сделало только формальным государством. И то не в полной мере, ведь в ООН оно не принято и вряд ли будет принято.

(обратно)

65

В 2008 г. Россия признала формальный суверенитет АбхАзии и Южной Осетии, бывших грузинских автономий. Если у первой еще есть некоторые ресурсы для самостоятельного, то есть собственно государственного существования, то у второй таковые полностью отсутствуют. Однако в сложившейся тогда ситуации у нас просто не было иного выбора. В начале 1990-х гг. эти территории законно отделились от Грузии (до того как та стала государством), отстояли свою независимость от нее в вооруженных конфликтах и в конечном итоге стали фактическими российскими протекторатами (продолжая официально признаваться мировым сообществом территориальными единицами Грузии). Значительная часть их жителей получила наше гражданство. Попытка Грузии в августе 2008 г. Силовым образом восстановить свой контроль над Южной Осетией вылилась в акты агрессии и геноцида – ее вооруженные силы атаковали наших миротворцев, дислоцированных в Цхинвале, совершили многочисленные убийства мирных российских и южноосетинских граждан и пр. Последующие события, вошедшие в историю как «Принуждение к миру», или Пятидневная война, создали новую политическую реальность, нуждавшуюся в соответствующем правовом оформлении. Россия, по понятным причинам, не могла включить Южную Осетию, а тем более Абхазию в свой состав. Но и продолжать номинально признавать их составными частями Грузии тоже было нельзя. Чтобы легализовать постоянное присутствие российских войск и пр., пришлось признать фактические протектораты формальными государствами.

(обратно)

66

Предвижу возражения относительно процветающего Тайваня. Допустимо, конечно, полагать, что проблем у него нет. Но только сам Тайвань так, разумеется, не считает. Иначе бы с 1993 г. не предпринимал регулярные попытки вернуться в ООН и не тратил бы огромные средства на фактическую покупку признания у разных мелких государств.

(обратно)

67

Через состояние «несуверенного государства», а значит, во всех смыслах «негосударства», в свое время прошли британские протектораты и доминионы (так, Канада стала членом ООН в 1945 г., но окончательную политическую независимость от Лондона обрела лишь в 1982 г.) и аналогичные владения других колониальных империй и т. п. «Несуверенное государство возможно только в союзе с суверенным [то есть с собственно государством. – В. И.], его территория и население должны поэтому занимать двойственное положение: они всегда должны в то же время составлять территорию и население другого государства» – так очень точно высказался Еллинек по поводу современных ему (конец XIX в.) протекторатов и пр. Одновременно он, правда, ошибочно указал на возможность, если угодно, «суверенной зависимости», когда метрополии, протектору предоставлены «только установленные договором полномочия», а не «господство» (Еллинек Г Указ. Соч. С.706).

Вообще, рассуждения о возможности «внутреннего суверенитета» при отсутствии «внешнего», хотя бы «частичного», представляются верхом абсурда. Если нет «внешнего суверенитета», то нет и «внутреннего» – нет никакого суверенитета. Нет государства. Есть территориальное образование, находящееся под властью государства, но по какой-то причине не включенное в его состав или включенное на неких специфических условиях или уже выводимое из его состава государства (как те же доминионы) либо объективно не способное к государственному существованию, но по совокупности исторических и политико-конъюнктурных причин принимаемое за государство.

(обратно)

68

«Der Bund kann durch Gesetz Hoheitsrechte auf zwischenstaatliche Einrichtungen übertragen», то есть «Федерация может законом передавать свои суверенные права межгосударственным учреждениям» – гласит п. 1 ст. 24 Основного Закона Федеративной Республики Германии (фрг) 1949 г. (-im-internet.de/bundesrecht/ gg /gesamt.pdf; ). Государство провозгласило свое право отказываться от государственного статуса…

Прямо противоположный подход изложен в ст. 152 Иранской Конституции 1979 г. (): «Внешняя политика Исламской Республики Иран основана на отрицании всяческого господства над Ираном либо со стороны Ирана, сохранении независимости во всех сферах и территориальной целостности, защите прав всех мусульман и непринятии на себя обязательств перед гегемонистскими державами и на мирных взаимоотношениях с государствами, не имеющими враждебных намерений в отношении Ирана». И далее: «Запрещается заключать любой договор, который привел бы к установлению иностранного господства над природными и экономическими ресурсами, культурой, армией и другими сферами жизни государства» (ст. 152 – 153).

(обратно)

69

Провалы референдумов по утверждению Договора о введении Конституции для Европы (т. н. «Евроконституции») —в Нидерландах и Франции в 2005 г. И Лиссабонского договора о внесении изменений в Договор о Европейском союзе и Договор об учреждении Европейского сообщества – в Ирландии в 2008 г. привели было к консервации «промежуточного» статуса ЕС. Впрочем, в 2009 г. Ирландия переголосовала и Лиссабонский договор ввели в действие…

(обратно)

70

Это бы усложнило, «утяжелило» описания правления, не добавив ничего по сути.

(обратно)

71

Аристотель. Политика. Кн. ш. // Аристотель. Соч. В 4 т. Т. 4· М.; 1984· С. 457; Платон. Государство. Кн. viii.//Платон. Собр. Соч. В 4 т. Т.з· М., 1994· С. 327—329; Полибий. Всеобщая история. Т. н. Кн. vi. Спб.; 1995· С. 8—9·

(обратно)

72

…

(обратно)

73

…

(обратно)

74

В классическом русском переводе «res publica» переводится как «государство». – В. И.

(обратно)

75

Tvlli Ciceronis M. De Re Pvblica. L. I. Romae, 1822. P. 69 – 72; Цицерон. О государстве. Кн. I//Цицерон. Диалоги: О государстве; О законах. М., 1994. С. 20—21.

(обратно)

76

Олег Хархордин доказывает, что для Цицерона res publica – это «материальные вещи и места в общей собственности» и правовой порядок, обеспечивающий populus’у контроль за ними и реальный доступ «к процессам совещания по поводу принятия и применения законов, которые обязательны для всех граждан» («[…] существует связь, объединяющая толпу или сборище в народ, то есть более или менее существует согласие по поводу тех законов, которые связывают всех и позволяют гражданам как городу распоряжаться своей судьбой и своим достоянием»). В обоснование приводятся, в том числе, цицероновские тезисы об отсутствии республики в Сиракузах при тирании Дионисия в 405—367 гг. До н. э. (когда «народу» не принадлежало ничего, когда сам народ принадлежал правителю) и в Афинах при «олигархии Тридцати» в 404 – 403 гг. До н. э. (когда «народу» опять же не принадлежало ничего, когда городом правили беззаконно). «У Цицерона то, что связывает граждан воедино в res publica, часто называется vinculum iuris, узами закона, и логика здесь достаточно прямолинейна: если нет vinculum iuris, уз закона, то нет и iuris consensus, согласия в вопросах права, что является определяющим признаком populus’а, – то есть тогда мы имеем вместо него некое собрание людей, толпу. Если нет populus’а, то нет и речи о том, владеет или не владеет он своей res – значит, нет res publica» (Хархордин. О. Была ли res publica вещью? // respublicaveshhju. html). С Хархординым можно было бы полностью согласиться, если бы Цицерон не упоминал о populus’е в дионисийских Сиракузах (Tvlli Ciceronis M. Op. cit. L. III. P.262) и пр. То есть, по его мнению, «уз закона», «согласия в вопросах права», общей собственности и, следовательно, республики там не было в помине, а populus имелся. Налицо противоречие, причем не у Хархордина (его можно упрекнуть, вероятно, лишь в невнимательности), а у самого Цицерона. Поскольку он же в своем общем определении республики указал, что populus немыслим без «согласия в вопросах права» и т. д. Придется предположить, что Цицерон был близок к признанию, что populus все же может быть организован и управляться «нереспубликански». Но это сугубая спекуляция, разумеется.

(обратно)

77

В 212 г. принцепс Каракалла (211—217 гг.), стремясь повысить доходы казны, предоставил римское гражданство практически всем свободным жителям Империи.

(обратно)

78

Tvlli Ciceronis M. Op. cit. P. 113—116.

(обратно)

79

Tvlli Ciceronis M. Op. cit. P. 116.

(обратно)

80

См., например: Фриц К. фон. Теория смешанной конституции в античности. Критический анализ политических взглядов Полибия. СПб., 2007. С. 231.

(обратно)

81

Вернер Шюрбаум так пересказывает цицероновское учение: […] когдаpopulusявляется coetus multitudinis iuris consensu et utilitatis communione sociatus […], когда обеспечиваются imperiumправительства, auctoritasэлиты, выражающийся в consilium, и libertasнарода, то тогда остается пространство для самых разных форм государственного устройства: regnum, optimatium dominatus, civitas popularisили же смешанная форма – все это возможные и легитимные формы res publica. Шюрбаум соглашается с Фульвио Кроснара, который обосновал непрерывность существования понятия res publica до XI в. Он писал, что государственная история Рима началась с res publica regia. Та затем трансформировалась в res publica consolare(именно ее во всех классических работах и всех учебниках называют собственно республикой). В императорскую эпоху сменилось несколько res publicae (Шюрбаум В. Цицерон: De re publica // Res publica: история понятия / Науч. Ред. О. В. Хархордин. С. 201—202).

(обратно)

82

Павел Орозий (начало V в.) утверждал, что готы из-за своего варварства совершенно не способны соблюдать законы, а потому республика у них невозможна (Орозий П.История против язычников. СПб., 2009. C.505). То есть за варварами и язычниками он не признавал способности к цивилизованной государственной организации.

(обратно)

83

Папа Григорий I Великий (590 – 604 гг.), в православной традиции именуемый Григорием Двоесловом, в письме к императору Фоке (602 – 610 гг.) подчеркивал принципиальное различие между языческими монархами (reges gentium) и императорами республик (reipublicae imperatores), поскольку первые господствуют над рабами, а императоры подлинных республик (vero reipublicae) правят свободными (цит. по: Pirenne H. Mohammed and Charlemagne. N.-Y., 2001. P. 144; см. Также: Ильин М. В. Слова и смыслы. Опыт описания ключевых политических понятий. М., 1997. С. 261).

(обратно)

84

По определению Шмитта, «всеобъемлющее международно-правовое единство» Европейского раннего Средневековья (Шмитт К. Номос Земли. С. 31).

(обратно)

85

Дочери Венецианских патрициев, вступавшие в брак с представителями монарших родов, получали почетный титул Figlia adotiva della Repubblica (дочь Республики).

(обратно)

86

Суть республиканской позиции заключалась в том, что res publica мыслилась единственной формой правления, при которой города могут иметь надежду «остаться в свободном состоянии», указывает Квентин Скиннер (Скиннер К. Te State//Понятие государства в четырех языках. С. 35).

(обратно)

87

«Монархия представлялась республиканским идеологам чреватой узурпацией главою (capo) политического тела всего общего блага…, тогда как республика мыслилась как справедливое распределение остающегося при этом целостным общего блага между множеством, лучшими и властителем. Республика тем самым связывалась со смешанным правлением» (Ильин М. В. Указ. Соч. С.267).

(обратно)

88

В этой связи порой приходилось определять Священную Римскую Империю, правитель которой был выборным, как «полуреспублику».

(обратно)

89

Machiavelli N. Il Principe. Cap. I// N. Machiavelli. Il Principe e Discorsi sopra la prima Deca di Tito Livio. Firenze, 1857. P. 5; Макиавелли Н. Государь. Гл. I // Н. Макиавелли. Сочинения исторические и политические. Сочинения художественные. Письма. М., 2009. С.59.

(обратно)

90

Guicciardini F. Ricordi politici e civili. Torino, 1945. P. 26, 37; Гвиччардини Ф.Заметки о делах политических и гражданских// Ф. Гвиччардини. Сочинения. М., 1934. С. 132, 142.

(обратно)

91

В 1619 г. Императорский посол при французском дворе граф Вратислаус фон Фюрстенберг передал государственному секретарю по иностранным делам Пьеру Брюлару маркизу де Силлери, меморандум, описывающий угрозу монархическим устоям со стороны республик. «Под покровом религии речь идет о чисто республиканском заговоре, у истоков которого стоит Венеция и очагом которого является Голландия. Цель заговора – низвержение тронов и корон […] и превращение королевств и княжеств в государства, где абсолютная власть принадлежала бы тем, кто избирается народом» (цит. по: Черкасов П. П. Кардинал Ришелье. М., 1990. С. 135—136). Фон Фюрстенберг таким специфическим образом пытался убедить французскую корону поддержать дом Габсбургов в начавшейся Тридцатилетней войне. Но, как известно, в итоге Франция, следуя своим собственным интересам, поступила ровно наоборот. В любом случае цитируемый меморандум – едва ли не первый в истории западноЕвропейской дипломатии официальный документ, в котором монархии однозначно противопоставлены республикам.

(обратно)

92

Bodin J. Op. cit. L. II. Ch. I.P. 251. То же самое писал Этьен Паскье (Pasquier E. Les Letres. T. II. P., 1619. L. XIX. P.464).

(обратно)

93

Althusius J. Politica Methodice Digesta, Atque Exemplis Sacris et Profanis Illustrata. Cap. IX // .

(обратно)

94

Harrington J. Te Commonwealth of Oceana. L., 1887. P 10 8.

(обратно)

95

С XV в. В английской политической литературе начало использоваться понятие «common – wealth» (позже стали писать «commonwealth»). Им обозначали то же, что на континенте называли res publica, respublica, то есть государство (Льюис Льюкенор, Томас Смит, Харрингтон, Гоббс, Локки др.) и «немонархию» (Джон Мильтон). Commonwealth of England – так называлась английская республика в 1649—1653 гг. (в 1653 – 1659 гг. – Commonwealth of England, Scotland and Ireland). В дальнейшем слово «commonwealth» употребляли, также имея в виду и ограниченную монархию. А в 1926 г. было основано British Commonwealth of Nations (с 1946 г. Commonwealth of Nations), международное объединение во главе с королем Соединенного Королевства, призванное, насколько возможно, заменить распадавшуюся Британскую Империю.

(обратно)

96

См.: Ильин М. В. Указ. Соч. С.268.

(обратно)

97

Последний король Польши и великий князь Литовский Станислав II Август (1764—1795 гг.) после своего избрания заявил, обращаясь к Сейму: «Я склоняю головы перед гражданами, собравшимися со всех концов этого обширного королевства, – они соблаговолили назвать королем равного им, и я с уважением принимаю этот дар общественной доброты, свободы и единодушия» (см.: Поня-товский С. Мемуары. М., 1995. С. 213).

Мнение о том, что Речь Посполитая была самой настоящей республикой, довольно распростанено и в Польше, и за ее пределами. Вот, к примеру, характеристика Петра Сапронова: «[…] в Польше король избирался на сейме польской знатью и шляхтой. Последние в собственном представлении были лицами свободными и жившими по своей воле. Они обладали полным суверенитетом в отношении себя и собственных владений и, по существу, должны были быть признаны королями, царствующими в единой и общей для них всех Речи Посполитой. В то же время магнаты и шляхта, оставаясь „царями“, избирали из своих рядов [не обязательно так. – В. И.] собственного царя-короля. Его роль заключалась в чем-то подобном председательствованию в совете царей, так же как в охране их вольностей и привилегий, то есть царственности. Как избранный на царство, польский король не может быть признан даже первым среди равных ему выборщиков. Он, конечно, не их слуга, но и не господин, а, скорее, некоторый распорядитель, которому за его труды на благо Речи Посполитой положены особые права и привилегии» (Сапронов П. А.Власть как метафизическая и историческая реальность. СПб., 2001. С.556).

(обратно)

98

Montesquieu. De L'Esprit des Lois. P. I. Geneve, 1758. L. 11. Ch. 1. P. 40; Монтескъе Ш.Л. О духе законов. М.; 1999· Кн. п. Гл. I. С. 17.

(обратно)

99

Rousseau J. – J. Op. cit. L. II. Ch. VI. P. 80.

(обратно)

100

«Die Formen eines Staats (civitas) können entweder nach dem Unterschiede der Personen, welche die oberste Staatsgewalt inne haben, oder nach der Regierungsart des Volks durch sein Oberhaupt, er mag sein welcher er wolle, eingeteilt werden, die erste heißt eigentlich die Form der Beherrschung (forma imperii), und es sind nur drei derselben möglich… (Autokratie, Aristokratie und Demokratie, Fürstengewalt, Adelsgewalt und Volksgewalt). Die zweite ist die Form der Regierung (forma regiminis), und betrif die auf die Konstitution… und ist in dieser Beziehung entweder republikanisch oder despotisch. Der Republikanism ist das Staatsprinzip der Absonderung der ausführenden Gewalt (der Regierung) von der gesetzgebenden; der Despotism ist das der eigenmächtigen Vollziehung des Staats von Gesetzen, die er selbst gegeben hat…» («Формы государства могут быть разделены или по различию лиц, обладающих верховной государственной властью, или по способу управления народом его верховного главы, кем бы этот последний ни был. Первая форма называется собственно формой господства, и возможны лишь три вида ее… (автократия, аристократия, демократия; власть монарха, дворянства, народа). Вторая форма есть форма правления и касается того способа, каким государство распоряжается полнотой своей власти; этот способ основан на конституции… и в этом отношении форма управления может быть или республиканской, или деспотической. Республиканизм есть государственный принцип отделения исполнительной власти… от законодательной; деспотизм – принцип самовластного исполнения государством законов, данных им же самим…») (Kant I. Zum ewigen Frieden. Ein philosophischer Entwurf//I. Kant. Werke in zwölf Bänden. Bd. 11. Frankfurt am Main, 1977. S. 206—207; Кант И. К вечному миру// И.Кант. Соч. В 6 т. Т. 6. М., 1966. С.269).

(обратно)

101

Революционное движение, имевшее целью объединение Италии, создание итальянской нации. «Технически» эта задача решалась через присоединение итальянских государств к Сардинскому королевству.

(обратно)

102

До нее в Японии (с конца XII в.) номинально функционировала диархия, но в действительности сэйи-тайсегун, будучи формально зависимым от тэнно (сакрального правителя божественного происхождения), подчиненным ему, фактически единовластно правил государством. Революция официально подавалась как реставрация монархии тэнно. Конституция 1890 г. Объявила тэнно сувереном, самоограничившим свою власть в пользу парламента (ст. 1, 4, 5; немецкий перевод Конституции Мэйдзи – /~ruetsche/japan/Japan2.htm). При этом на практике монархия в большей степени ограничивалась сумицу-ин (тайным советом) и гэнро (государственными старейшинами).

(обратно)

103

До конца XVIII в. Государства, не имеющие монархов (итальянские, швейцарские, североитальянские и пр.), как правило, совершенно нормально воспринимались своими монархическими соседями. Монархи не считали «немонархии» чем-то порочным и природно чуждым, не видели в них принципиальной угрозы себе (см. подробнее: Сорель А.Европа и Французская революция. Т. I. СПб., 1892. С. 11—13). Идеи фон Фюрстенберга (см. Сноску 88), определенно, не могли получить широкого распространения. Короли даже порой поддерживали борцов против монархий в конкурирующих государствах, если находили это потенциально выгодным для себя. Хрестоматийный пример – помощь Франции восставшим североамериканским колониям в 1778—1783 гг. А вот после Великой революции и наполеоновских войн ситуация поменялась радикально. Насмотревшись на кровавые буйства французских революционеров, на игры Наполеона I с чужими суверенитетами, Европейские монархи вспомнили, что «их ремесло – быть роялистами». С большим трудом одолев Францию, они потом десятилетиями старались посильно изводить республиканизм на своем континенте. Уничтоженные французами Венецианская, генуэзская и сев еро нидерландские республики не были восстановлены Венским конгрессом (хотя тот реставрировал многие старые монархии). Как исключение терпели лишь Швейцарию (которую Наполеон не успел добить) и германские города-государства. Ведь они тоже были частью дореволюционного политического ландшафта, имели историческую легитимность.

(обратно)

104

Хотя попытки уравнять все же были, конечно. Так, Джон Адамс (президент США в 1797 – 1801 гг.) утверждал, что в Британии существует «monarchical republic» и т. д.

(обратно)

105

Ильин М. В. Указ. Соч. С. 308.

(обратно)

106

У Шмитта есть краткий, но вполне исчерпывающий обзор западноЕвропейской теории монархии:

«Der Monarchie wird religiös bergründet. Der Monarch ist in einem spezifschen Sinne „Von Got“, ein «Bild Gotes» und götlichen Wesens.

Die monarchische Formel «von Gotes Gnaden» hat, von modernen Vorstellungen aus betrachtet, nur einen polemischen und negativen Sinn und bedeutet nichts weiter, als daß der Monarch seine Macht und Autorität keinem andere (als Got) verdankt, also weder der Kirche oder dem Papst noch auch dem Willen und der Zustimmung des Volkes. Darin erschöpf sich aber keineswegs die Verbindung von Monarchie und religiösen Vorstellungen. Ideengeschichtlich ist ein Monarch, der den Staat regiert, immer als einer Analogie zu Got erschienen, der die Welt regiert. Während des Mitelalters und bis in die Neuzeit hinein haten die KÖnige für große Massen des Volkes auch physisch einen übernatürlichen Charakter… Das Recht der KÖnige ist götlichen, d. h. religiösen Ursprungs der KÖnige selbst ein Pro-Deus. […]

Für eine andere – wenn auch leicht in die religiöse Vorstellung von dem Got-Vater übergehende – Begründung ist der Monarch ein Vater. Die Autorität und Macht des Vaters in der Familie, die patria potestas, wird auf den Staat übertragen, der infolgedessen als eine vergrößerte Familie aufgefaßt wird. […]

Andere Arten monarchistischer Vorstellungen sind nicht in demselben Maße spezifsch wie jene religiöse oder patriarchalische Begründung. Es gibt eine patrimoniale Monarchie, in welcher der Monarch als der Träger überragenden und dauernden Reichtums und wirtschaflicher Macht, von allem als der größte Grundbesitzer des Landes erscheint, als dominus, d. h. Eigentümer. Das kann in der politischen Wirklichkeit eine sehr feste Basis der monarchischen Stellung sein, ist aber keine für die monarchische Lehre charakteristische und eigentümliche Art der Argumentation, weil das soziale Ansehen jedes großen Reichtums zu einer patrimonialen Stellung führen kann. Ebenso die feudale Monarchie, in welcher der KÖnige der Führer eines ihm persönlich ergebenen Gefolges ist, das ihm für Tod und Leben dient und dem er dafür Schutz und Unterhalt in verschiedenen Formen… Derartige Gefolgschafen bilden sich in der verschiedenartigsten Weise, ohne daß man in dem Sinne eines politischen Formenprinzips von einer Monarchie sprechen könnte, solange der Gefolgsherr keine götliche Weihe oder keine patriarchalische Stellung erhält. Die andern geschichtlichen Typen der Monarchie kommen für die ideelle Begründung der Monarchie ebensowenig in Betracht. In der Beamtenmonarchie, wie sie sich in europäischen Staaten vom 16. zum 19. Jahrhundert gebildet hat, ist der Monarch die Spitze einer Beamtenorganisation, premier magistrate. Das spezifsch Monarchische beruht dann auf geschichtlich überlieferten, nichtbeamtenstaatlichen Vorstellungen In der cäsaristischen Monarchie, wie sie in dem Kaisertum der Bonaparte verwirklicht war, ist der Monarch nur Dictator auf demokratischer Grundlage. […]

Die hier aufgezählten sechs Typen der Monarchie – theokratische, patriarchalische, patrimoniale, feudale, Beamten– und cäsaristische Monarchie – verbinden sich in den geschichtlich wirklichen Fällen der Monarchie in verschiedener Weise, so daß jeder konkrete Fall von Monarchie mehrere dieser Elemente miteinander und nebeneinander in sich enthält. Die Monarchie der Territorialfürsten des 18. Jahrhundert z. B., etwa die preußische Monarchie unter Friedrich Wilhelm I., enthielt patrimoniale Elemente wegen des großen Domänenbesitzes des KÖnige, feudale im Verhältnis zum Adel, beamtenmonarchische, weil aus […] ein formierter bureaukratischer Verwaltungsapparat entstanden war; in der Verbindung mit dem Landeskirchentum lagen auch religiöse Elemente. Es fehlten nur alle cäsaristischen Elemente…

Alle prinzipiellen Begründungen der Monarchie enthalten im Kern nur zwei Vorstellungen, die in spezifschem Sinne gerade zur Monarchie gerade zur Monarchie führen: die Vorstellung eines persönlichen Gotes und die Vorstellung des Vaters. Keine dieser Vorstellungen gehört wesentlich der politischen Sphäre an. Wo die Monarchie religiös gerechtfertigt ist und der Monarch zu einem götlichen oder mit Got in besonderer Verbindung stehenden Wesen wird bewegt sich der Gedanke nicht im Politischen, sondern im Teologischen oder Weltanschaulichen. Wenn die Welt als eine Einheit von einem einzigen Got regiert wird und die Einheit des Staates unter einem Monarchen als etwas Gleiches oder Analoges aufgefaßt wird, so ist der primäre Begrif ofenbar Got und Welt und nicht Monarch und Staat. Wird der Monarch als der Vater der staatlichen Familie aufgefaßt und der dynastische Begrif einer Erbmonarchie daraus abgeleitet, so ist die primäre Vorstellung Familie und nicht Staat. Immer sind es also nichtpolitische Vorstellungen, welche den Kern der Argumentation ausmachen. […]

Ganz anderer Art sind die rationalistischen Begründungen der Monarchie, die seit dem 18. Jahrhundert aufreten. Für die Philosophie der Auflärung ist der König nichts anderes als premier magistrate der erste und – wenn es vernünfig zugeht – der aufgeklärteste Beamte, der für das Wohl seiner weniger aufgeklärten Untertanen am besten sorgen kann. Auf diese Weise ergibt sich aber weder Erblichen noch Legitimität der Monarchie, und wenn einer Fürsten jene Qualität des aufgeklärten Menschen fehlt, so entfällt die Begründung.

Im 19 Jahrhundert sind die rationalistischen und empiristischen Rechtfertigungen der Monarchie dadurch gekennzeichnet, daß sie den Monarchie in das rechtsstaatliche System der Gewaltenunterscheidung einfügen, aus der Monarchie eine bloße Regierungsform und aus dem Monarchen den mehr oder weniger einfußreichen Chef der Exekutive machen. Hier sind die Begründungen verschieden gehen aber immer darauf aus, die Nützlichkeit und Zweckmäßigkeit».

(«Монархия обосновывается религиозным образом. Монарх в специфическом смысле „от Бога“, «образ Божий» и имеет божественную сущность.

Монархическая формула «Божьей милостью» имеет, если исходить из современных представлений, лишь полемический и негативный смысл и не означает ничего, кроме того, что монарх не обязан своей властью и авторитетом никому (кроме Бога), то есть ни церкви, ни папе, ни воле и одобрению народа. Однако этим вовсе не исчерпывается связь между монархией и религиозными представлениями. С точки зрения истории идей правящий в государстве монарх всегда выступал в качестве аналогии Бога, правящего миром. В Средневековье и вплоть до Нового времени короли даже физически обладали для широких масс народа сверхъестественным характером… Право короля божественно, то есть имеет религиозное происхождение, а сам король есть некий pro-Deus. […]

Для другого обоснования, хотя и легко переходящего в религиозное представление о Боге-отце, монарх есть отец. Авторитет и власть отца в семье, patria potestas, переносится на государство, которое в результате этого понимается как увеличенная семья. […]

Другие виды монархических представлений не являются специфическими в той же мере, что подобные религиозные или патриархалистские обоснования. Существует патримониальная монархия, в которой монарх предстает как носитель огромного и сохраняющего богатства и экономической власти, прежде всего как крупнейший землевладелец страны, как dominus, то есть собственник. В политической действительности это может быть прочной основой его монархического положения, однако не является характерным и своеобразным для монархического учения видом аргументации, поскольку социальный престиж любого крупного богатства может привести к патримониальному положению. Точно также феодальная монархия, в которой король является вождем преданной лично ему свиты, которая служит ему жизнью и смертью, и за это он предоставляет ей защиту и содержание в различных формах. Подобные свиты образуются самым различным способом, так что невозможно говорить о монархии в смысле принципа политической формы, пока господин свиты не получит божественного освящения или положения патриарха. Другие исторические типы монархии точно также мало подходят для идейного обоснования монархии. В чиновной монархии, образовавшейся в Европейских странах с XVI по XIX в., монарх есть глава организации чиновников, premier magistrat. Специфически монархическое основано тогда на исторически традиционных представлениях, не связанных с чиновным государством. В цезаристской монархии, реализованной в империи Бонапартов, монарх есть лишь диктатор на демократической основе. […]

Перечисленные шесть типов монархии – теократическая, патриархальная, патримониальная, феодальная, чиновная и цезаристская монархии – в исторически действительных случаях монархии соединяются различным способом, так что каждый конкретный случай монархии содержит в себе смешанными и сосуществующими множество этих элементов. Монархия германского территориального государя XVIII в., например, прусская монархия при Фридрихе Вильгельме I, содержала патримониальные элементы ввиду крупного домена собственности короля, феодальные – в отношении дворянства, чиновно-монархические, поскольку […] уже возник сформированный бюрократический аппарат управления; а в соединении с земельной церковью также заключались религиозные элементы. Отсутствовали лишь цезаристские элементы…

Все принципиальные обоснования монархии содержали в ядре лишь два представления, которые в специфическом смысле ведут именно к монархии: представление о персонализированном Боге и представление об отце. Ни одно из этих представлений сущностно не относится к политической сфере. Там, где монархия оправдывается религиозным образом и где монарх становится сущностью божественной или находящейся с Богом в особом отношении, мысль движется не в политическом, а в теологическом или мировоззренческом направлении. Если миром как целым правит один-единственный Боги единство государства при одном монархе понимается как нечто подобное или аналогичное, то первичным понятием, очевидно, является Боги мир, а не монархи государство. Если монарх понимается как отец государственной семьи и из этого выводится династический принцип наследной монархии, то первичным представлением является семья, а не государство. То есть всегда в ядре аргументации лежат неполитические представления. […]

Совсем иного рода рационалистические обоснования монархии возникают с XVIII в. Для философии Просвещения король есть не что иное, как premier magistrat, первый и – если все происходит разумным образом – наиболее просвещенный чиновник, который лучше всего может позаботиться о благе своих менее просвещенных подданных. Однако таким образом не возникает ни наследственности, ни легитимности монархии, и если у государя отсутствует подобное качество просвещенного человека, то отпадает и обоснование.

В XIX в. Рационалистические и эмпирические оправдания монархии характеризуются тем, что они вводят монарха в систему правового государства с различением властей, делают из монархии простую форму правления, а из монарха – более или менее влиятельного главу исполнительной власти. Здесь обоснования различны, но всегда приводят к доказательству полезности и целесообразности монархии») (Schmit C. Verfassungslehre. S.282—286).

Добавлю здесь только, что в XX в. монархии стали характеризовать в лучшем случае как «традиционный институт», а в худшем – как «архаику» и «экзотику».

(обратно)

107

И во главе республик могут стоять духовные (религиозные) лидеры. Я имею в виду не только Иран, где уже 30 лет правителем является рахбар, избираемый из числа шиитских факихов (богословов-законоведов), но и, к примеру Кипр, президентом которого в 1960—1977 гг. был предстоятель Кипрской Православной Церкви Архиепископ Новой Юстинианы и всего Кипра Макариос III.

(обратно)

108

Согласно официальной доктрине, кувейтское государство было создано в XVIII в., когда местные жители выбрали своим правителем главу рода Аль Сабахов (переселившегося из Неджда) и заключили с этим родом договор о взаимных обязательствах – мубаяъа. Институт мубаяъа впоследствии трансформировался в конституционную клятву (аль-ямин ад-дустурий), даваемую каждым эмиром при вступлении на трон. В кувейстской Конституции 1962 г. () говорится о системообразующей роли ислама и шариата (ст. 2), при этом о какой-либо сакральности эмирской власти, об ее богоустановленности и т. д. Не сказано ни слова.

(обратно)

109

Византийская Империя была «продолжением» Римской. Если первую практически все исследователи безусловно относят к монархиям, то по второй единого мнения нет и, по-видимому не будет никогда.

Ликвидация монархии в Риме, согласно исторической традиции, датируется 509 г. До н. э. (тогда из города был изгнан rex Тарквиний Гордый). Верховная власть стала осуществляться комициями (народными собраниями), Сенатом (органом, комплектовавшимся из «природных» аристократов – патрициев, а затем из патрициев и плебеев, сделавших чиновную карьеру) и двумя высшими магистратами – консулами, ежегодно переизбираемыми комициями. Эта система правления была весьма жизнеспособной и эффективной, она держалась несколько веков. Со временем римляне под влиянием греческих теоретиков концептуализировали ее как «смешанное» правление.

Единственным источником и первичным носителем власти, согласно римским представлениям, был «народ», граждане. Граждане образовывали республику (государство) и управляли ею.

По мере расширения и «усложнения» государства оказалось востребовано предоставление римского гражданства свободному населению Италии (I в. До н. э.). Естественно, это привело к кризису комициальной системы. «Смешанное» правление, практически идеальное для города-государства, оказалось совершенно неподходящим для империи. В изменившихся условиях оно обнаружило практически нулевую устойчивость к кризисам, и, пройдя через несколько кровавых гражданских войн и диктатур, римляне решились на радикальную перестройку республики.

С конца I в. До н. э. была установлена система принципата, предполагавшая постоянное сосредоточение высшей власти в руках prin с eps 'а – первого сенатора через совмещение им (в разных комбинациях) должностей консула, цензора, верховного понтифика, должностных статусов (но не самих должностей) народного трибуна и проконсула, звания императора, титула Pater Patriae и пр. Первым принцепсом был Гай Юлий Цезарь Октавиан Август (27 г. До н. э. – 14 г.), военно-политический лидер, чья мудрая политика способствовала стабилизации государства после почти векового кризиса.

Сейчас мы называем римских принцепсов императорами. Хотя поначалу звание императора, как писал Теодор Моммзен, предполагало только высшую военную власть, которая идентифицировалась с персоной его носителя (Mommsen T. Romisches Staatsrecht. Bd. II. 2. Leipzig, 1877. S.770). Римляне в I—III вв. чаще всего именовали своих правителей августами – почетная часть когномена первого принцепса и его преемников (augustus – «священный», «великий») со временем стала титулом. Кроме формального статуса важную роль играл личный авторитет принцепса, который мог основываться на его собственных заслугах перед государством и /или «вменяться» по факту принадлежности к принцепской династии.

Был введен государственный культ гения (персонального божества) принцепса: считалось, что упринцепса как минимум есть (обязаны быть) божественные черты, после смерти он мог быть объявлен divus (божественным).

Луций Анней Сенека вiв. констатировал, что принцепс – это тот, в кого обратилась республика («in quem se res publica convertit») (Annaei Senecae L. Declementia ad Neronem Caesarem. L. I//Annaei SenecaeL. Philosophi Opera Omnia. T. II. Lipsiae, 1823. P.6).

Роль Сената, однако, в I—II вв. Оставалась довольно значительной. Он управлял частью провинций, распоряжался казной (у принцепса была отдельная), имел право чеканить монету и пр. Полное прекращение деятельности комиций в конце I в. позволило Сенату присвоить их полномочия избирать магистратов и издавать законы. Впрочем, длительное время сенатские постановления считались не законами (leges), а «как бы законами» (legis vicem).

Сам принцепс тогда мог правотворчествовать только через Сенат, внося ему предложения (orationes) на утверждение. Лишь в середине II в. Стали считаться имеющими силу legis vicem принцепские конституции (constitutiones principum). Позднее утвердилось представление, что конституции создают настоящие законы – jus civile (см. подробнее: Покровский И. А. История римского права. Спб., 1999. С. 186 – 191, 194—197).

Принцепс изначально стоял во главе республики (государства римлян, «малого государства») как представитель и лидер римского гражданского коллектива и, соответственно, во главе собранной республикой империи («большого государства») как представитель республики. После «растворения» республики в империи в результате предоставления римского гражданства всем провинциалам принцепс стал представителем и лидером общеимперского гражданского коллектива. Он сделался непосредственным правителем республики-им пери и, императором в более привычном для нас смысле.

Принцепс правил бессрочно, то есть пожизненно, при этом никакого нормативного порядка преемственности его власти не было. Насколько можно судить, теоретически предполагалось, что новый принцепс должен избираться (провозглашаться) «народом», а точнее, Сенатом, войском и рядовыми гражданами Рима (жителями города). Кроме того, сами принцепсы могли при своей жизни подобрать кандидатов в преемники или предложить выбрать себе соправителей, «сопринцепсов», чтобы разделить бремя власти и попытаться исключить эксцессы, связанные с выборами преемника после своей смерти.

На практике принцепсов выбирали (провозглашали) Сенат, преторианская гвардия и /или армия. Иногда ими учитывалась предсмертная воля прежнего принцепса, иногда нет. Vox Populi тоже подчас принимался во внимание. Позиция военных нередко оказывалась решающей, сенаторам оставалось лишь утверждать или признавать уже принятые решения. Если имелся соправитель и его власть признавалась или он мог ее защитить, то вопрос о выборах не вставал. В i в. Считалось, что выбирать принцепса можно лишь из прямых потомков Августа, его родственников и их потомков, то есть из представителей династии Юлиев-Клавдиев. Династический принцип формально не закреплялся, но длительное время неукоснительно соблюдался. По мере вырождения и пресечения династии было по умолчанию признано допустимым выбирать принцепсов из числа военачальников и администраторов даже провинциального происхождения. Но первый же успешный принцепс, не принадлежавший к роду Августа, Веспасиан (69—79 гг.), фактически основал новую династию Флавиев. После ее пресечения (уже в 96 г.) ввели специфическую квазидинастическую систему, при которой принцепс при жизни подбирал кандидата в преемники и усыновлял его. Усыновление ради обеспечения преемственности власти практиковали еще Юлии-Клавдии, но они усыновляли только родственников, пусть и не всегда кровных, стремясь обеспечить именно родственную преемственность (Август, не имевший сыновей и переживший почти всех внуков, усыновил и тем самым номинировал в преемники своего пасынка Тиберия (14—37 гг.) и т. д.). Теперь же принцепсы стали усыновлять как родственников, так и неродных людей. Главными критериями подбора приемного сына были личный авторитет и способность управлять государством. Следуя им, Нерва (96—98 гг.) усыновил и выдвинул в принцепсы Траяна (98 – 117 гг.), Траян – Адриана (117—138 гг.), Адриан – Антонина (138—161 гг.). Последний (следуя, правда, воле Адриана) усыновил сразу двух кандидатов в преемники —Луция Вера (161—169 гг.) и Марка Аврелия (161 – 180 гг.). Они потом составили принцепский дуумвират (до смерти Луция). При этой системе (и в немалой степени благодаря ей) Рим достиг пика своего могущества и процветания. Сбой случился, когда Марк Аврелий провел в «со-принцепсы» своего сына Коммода (177 – 192 гг.). Тот после смерти отца проявил себя плохим правителем и в конечном счете стал жертвой заговора. Последовавшим кризисом сумел воспользоваться объявлявший себя братом Коммода Септимий Север (193 – 211 гг.), который потом стал готовить к власти своих сыновей Каракаллу и Гету, притом что оба они к ней были явно непригодны. Братский дуумвират не задался, Каракалла убил Гету (в 212 г.). Но продержался у власти только пять лет. Его убийство открыло путь к власти родственникам по материнской линии. Таким образом, можно сказать, что после Септимия Севера возродилась династическая практика. Убийство последнего Севера (в 235 г.) стало началом нового системного кризиса, вылившегося в жуткую чехарду нескольких десятков «солдатских» и «сенатских» принцепсов и т. п. (некоторые из них пытались основывать свои династии), постоянные гражданские войны и временный распад государства. Восстановление имперского единства при Диоклетиане (284—305 гг.) сопровождалось учреждением тетрархии, то есть соправления двух «старших сопринцепсов» (августов) – самого Диоклетиана и Максимиана, и двух помогающих им «младших сопринцепсов» (цезарей) – Галерия и Констанция Хлора. По истечении 20-летнего срока цезари должны были наследовать августам и сами выдвинуть новых цезарей. Но тетрархия оказалась тупиковым путем. Вскоре после того как Диоклетиан и Максимиан ушли на покой, их преемники развязали очередную гражданскую войну. Победителем в ней вышел сын Констанция Хлора Константин ι Великий (307 – 337 гг.). Он упразднил тетрархию. Феодосий I Великий (379 – 395 гг.) сделал своими соправителями сыновей Аркадия (в 383 г.) и Гонория (в 393 г.). После его смерти один стал править восточной частью Империи, а другой западной. Но это было вовсе не разделом государства, как обычно пишут, а введением диархии. Империя продолжала считаться единой. Захват варварами западных имперских территорий привел к ликвидации императорской власти на Западе в 476—480 гг.

Домиций Ульпиан, выдающийся римский юрист, занимавший при Александре Севере (222 – 235 гг.) должность префекта претория, пришел к выводу что согласно царскому закону исходящему от императорской власти, народ сложил императору и на императора свою власть: «[…] lege regia, quae de imperio ejus lata est, populus ei et in eum omne suum imperium et potestatem conferat» (цит. по: Вальденберг В. Е. Государственное устройство Византии до конца νιι века. Спб., 2008. С. 27). Подобные учения закрепляли частичную «монархизацию» принцепской власти. В конце ш в. Она стала свершившимся фактом. Это проявилось, в том числе, в предельном сокращении полномочий Сената (Константин Великий, перенеся столицу в Новый Рим, создал там второй Сенат, оба сената порой низводились до уровня «городских советов»), сосредоточении в руках принцепса всей законодательной власти (теперь он только сообщал Сенату о своих конституциях), вытеснении старых республиканских магистратов императорскими чиновниками, использовании восточных монархических атрибутов и ритуалов, объявлении правителя dominus 'ом («господином», «хозяином») и пр. Уже Аврелиан (270—275 гг.) публично носил диадему (символ монаршего достинства) и именовался «Imperator Deus et Dominus». Принципат, как учил Моммзен, развился в доминат.

Если применять для оценки традиционный подход (с каковым я далеко не во всем согласен), то выходит, что окончательная смена республиканского правления монархией произошла уже в Византии, то есть в византийский период истории Римской Империи.

В частности, в Конституции Юстиниана Великого «Deo Auctore» 530 г. Говорилось: «[…] lege antiqua, quae regia nuncupabatur, omne ius omnisque potestas populi romani in imperatoriam translata sunt potestatem», то есть «[…] по древнему закону которым царство торжественно провозглашено, все право и вся власть римского народа была перенесена на власть императора» (Codex. 1. 17. 7). Концепция Ульпиана стала официальной доктриной и правовой нормой. Но из приведенной формулировки следовало лишь то, что император правит как абсолютный представитель и лидер гражданского коллектива. О собственно переходе к монархии ученым позволяет говорить другая формулировка той Конституции: «imperium, quod nobis a coelesti maiestate traditum est» («власть, которая нам небесным величеством передана») (Cod. 1.17.1). Таким образом, фиксировалось, что императорская власть одновременно «народоустановленная» и богоустановлен-ная. А в новеллах Юстиниана указывалось уже только на ее богоустановленность (см.: Вальденберг В. Е. Указ. Соч. С.30). О нем же заявлялось в Эклоге, изданной Львом III и Константином ν в 726 г. И т. д. Божественные качества римских принцепсов в одних случаях раскрывались после их кончины, в других – еще при жизни. С ш в. Императоров иногда признавали богами (что нисколько не гарантировало от посмертного «разбожествления»). Римляне могли принимать своих правителей за сверхчеловеческих существ, но они не считали саму императорскую власть богоустановленной. Во главе их республики мог оказаться и не «небог». Христианство, естественно, полностью исключает какое-либо обожествление правителя. Но благодаря ему открылось, что, во-первых, всякая власть, в том числе власть любого императора, имеет божественный источник. Человек становится императором, потому что Бог желает или допускает это. Во-вторых, императорская власть богоустановленна и сакральна.

«Народ» продолжал теоретически считаться источником и носителем власти, только теперь лишь вторичным. Первичным властным источником, главным субъектом власти, признавался Бог, направляющий «народ» и государство. Византийские императоры (с VII в. – василевсы) оставались по общим представлениям выборными правителями, которых избирают (провозглашают) Сенат, войско и жители Константинополя (Нового Рима) или только Сенат и войско. Активное участие в выборах полагалось принимать также Церкви и непосредственно Патриарху Константинопольскому. Но нормативно все это никак не закреплялось. Кстати, все попытки введения формального наследственного порядка преемственности власти окончились безрезультатно. Византийская монархия всегда была «ненаследственной».

Естественно, часто применялся династический принцип. Сын императора, родной или приемный, имел преимущественные шансы на избрание. Еще чаще применялся институт соправления. Императоры подбирали себе соправителей из числа сыновей, других родственников или доверенных полководцев и администраторов, добивались положительных волеизъявлений Сената, войска, Церкви, а также – в отдельных случаях – еще и столичных жителей. Соправление могло носить сугубо номинальный характер, к примеру, когда соправитель был несовершеннолетним. Иногда соправитель выступал «младшим императором», а иногда равноправным соимператором. В любом случае после смерти императора вопрос о преемнике не должен был вставать в принципе: один император умер, но есть другой. Хотя бывали случаи, когда вчерашних «младших императоров» и тем более номинальных «императоров-наследников» свергали или убеждали (принуждали) разделить власть с новым выбранным соправителем (который становился «старшим соимператором»). В случае пресечения или свержения династии выбирался новый император, который, если он был успешен, имел хорошие шансы основать новую династию.

Вот, например, история Македонской династии. В 866 г. Василевс Михаил III (Мефист) из Аморийской (Фригийской) династии, не имевший сына, решил усыновить своего близкого друга Василия Македона. Последнийк тому времени фактически был вторым человеком в государстве. Вскоре после усыновления Михаил без проблем провел Василия в соимператоры. Однако уже в 867 г. Их отношения сильно испортились. Опасаясь, что приемный отец и бывший друг попробует от него избавиться, Василий I организовал заговор. После убийства Михаила III он удержал власть и сумел основать новую династию (как приемный сын Михаила он, правда, может считаться продолжателем Аморийской династии). Сыновья Василия I последовательно провозглашались соимператорами: в 868 г. Константин, в 870-м Лев, в 879-м (после смерти Константина) Александр. (Константина и Льва, кстати, многие считали сыновьями Михаила III. Их мать Евдокия до и во время замужества с Македоном состояла в любовной связи с Мефистом. Это дает еще один повод считать Македонян продолжателями Аморийской династии) Василий I умер в 886 г., соответственно, остались два императора – братья Лев VI и Александр III. Реальная власть принадлежала Льву, прозванному Софосом и Философосом. В 911 г. Добавился третий император – его сын Константин VII Порфироген (тому было всего три года). И после смерти Льва в 912 г. Опять остались два императора – Александр III и Константин VII. Александр вскоре тоже умер. Несколько лет Константин был единственным императором, притом что по малолетству править он не мог (установили регентство). В 920 г. Тесть Константина VII Роман Лакапин добился своего избрания соправителем. Мало того, в последующие годы Роман I провел в соимператоры трех своих сыновей и двух внуков! В 944 г. Дети свергли Романа, но удержаться у власти не смогли. Порфироген уже в 945 г. Избавился от Лакапинов и вновь стал единственным императором. Однако очень скоро он разделил власть со своим сыном Романом I. Дуумвират отца и сына продолжался до смерти Константина VII в 959 г. Роман II умер уже в 963 г., оставив двух малолетних сыновей-соправителей – Василия II и Константина viii. Пока они росли, с ними соправительствовали (как «старшие императоры») выдвинутые их матерью Феофано Никифор II Фока (963—969 гг.) и Иоанн I Цимисхий (969—976 гг.). После убийства последнего братья стали править вдвоем. Василий II остался в истории как великий правитель и полководец (Булгароктон, Болгаробойца), Константин viii не прославился ничем. Старший брат умер в 1025 г., младший – в 1026-м. Накануне смерти Константина viii остро встал вопрос о преемственности власти. Братья не имели сыновей, у Василия II вообще не было детей. Дочери Константина viii, Зоя и Феодора, в свою очередь, не были вовремя выданы замуж и, соответственно, не родили ему внуков. Проблему решили следующим образом: 50-летнюю Зою спешно обвенчали с сенатором Романом Аргиром. Константин viii выбрал его в зятья и назвал кандидатом в преемники буквально на смертном одре. Аргир стал императором Романом III. Предполагалось, что он будет править совместно с Зоей и Феодорой. В 1026 г. Феодора была удалена от власти – Зоя добилась ее пострижения в монахини. А в 1034 г. был убит Роман III. Заговор организовали Зоя и ее любовник Михаил Пафлагон. Они спешно поженились, а затем добились избрания Михаила императором. Вскоре благодарный муж фактически отстранил Зою от правления. Михаил IV правил до 1041 г. (почувствовав приближение смерти, он принял схиму). Потенциальным преемником считался его племянник Михаил Калафат. Зою убедили «легитимировать» его через усыновление. Став императором Михаилом V, он отправил приемную мать в монастырь. Этот бесчестный поступок спровоцировал мятеж, знаменем которого сделали… Феодору. Ее привезли в Константинополь и провозгласили императрицей. Михаил V пал. Власть вернули в руки Зои и Феодоры. Однако всем было очевидно, что две престарелые женщины не могут править империей. Зое пришлось в третий раз выйти замуж – на этот раз за Константина Мономаха, который устроил в качестве императора все влиятельные силы. Схема Константина VIII вновь заработала. С 1042 г. Империей правил Константин IX вместе с последними Македонянками. Зоя умерла в 1050 г. Константин IX – в 1055-м. Феодора дотянула до 1056 г., накануне смерти согласилась с избранием императором выдвиженца столичной бюрократии Михаила VI (1056 – 1057 гг.). Новую династию было основал Константин X Дука (1059—1067 гг.), однако его потомки оказались слабыми правителями. С 1080-хгг. Утвердилась династия Комнинов, продержавшаяся до 1185 г. И т. д.

Стоит также напомнить, что средневековые Европейские монархи, включая русских царей, старались тем или иным образом соотносить себя с римскими императорами, начиная с Августа, то есть монархи брали за монархический образец республиканских правителей. А Европейские теоретики монархии в том числе Боден, опирались на римские республиканские же доктрины.

(обратно)

110

Пророк Мухаммед в 620 –630-х гг. Основал в Аравии исламскую религию, а затем создал на базе своей общины (уммы) мусульманское государство, быстро обнаружившее имперский потенциал. Он одновременно был имамом – вероучителем, духовным лидером, в этом качестве он кроме прочего руководил общей молитвой и эмиром – политическим лидером, правителем. Впрочем, определенно, при его жизни эти статусы строго не разводились.

Мухаммед умер в 632 г. Преемника он не назвал. Пророк вообще не разработал никакой концепции преемственности своей власти. Лишь за несколько дней до смерти он поручил руководить общей молитвой своему тестю и многолетнему близкому соратнику Абу Бакру. Это решение сделало последнего в глазах многих потенциальным кандидатом в новые имамы. Но не в новые эмиры. Вопрос об эмирате и вообще о совмещении духовной и светской власти после кончины пророка остался полностью открытым. Его решали на собрании лидером уммы (верхушки мухаджиров – первых мусульман, в свое время переселившихся вместе с Мухаммедом из Мекки в Ясриб, будущую Медину, и ансаров – ясрибцев, обращенных в ислам). По итогам довольно резких дебатов Абу Бакр был избран халифом (заместителем) посланника Аллаха. Ему вверили и имамат, и эмират. Еще раз обращаю внимание: это решение отнюдь не было предопределено кем-или чем-либо. Назывались альтернативные кандидаты на место эмира, предлагалось ввести диархию и т. д. Результаты выборов были утверждены баятом (присягой) участников собрания и прочих лидеров уммы.

Абу Бакр правил недолго, до 634 г. Перед смертью, стремясь не допустить повторения событий двухлетней давности, он составил письменное завещание. В нем он назвал кандидатом в преемники Умара, еще одного близкого соратника Мухаммеда. Предполагалось, что выборы теперь не потребуются. И их действительно не проводили. Однако Умар сделался халифом не автоматически, а после признания лидерами уммы и принесения ими баята.

Умар, при котором исламское государство превратилось в полноценную империю, стал жертвой покушения в 644 г. Кандидата в преемники у него не было, и поэтому умирая, он назначил шуру (совет) из шести наиболее авторитетных мусульман, которой поручил выбрать нового халифа из своего состава. Основное соперничество развернулось между Али, двоюродным братом, зятем (и фактическим приемным сыном) Мухаммеда и Усманом, тоже зятем пророка, представителем влиятельного рода Умайядов, долгое время возглавлявшего сопротивление Мухаммеду в Мекке. Выбрали второго. Как и в 632 г., результаты выборов утвердили баятом.

Своей политикой третий халиф спровоцировал смуту. В 656 г. Его убили. Новым халифом после серии консультаций выбрали Али. Но ему отказался присягать Муавия, еще один Умайяд, авторитетный полководец и администратор, управлявший Сирией (и не только он). Началась новая смута. В 659 г. Сторонники Муавии избрали его «альтернативным» халифом, «антихалифом». Справиться с ним Али не удавалось. А в 661 г. четвертый халиф пал от рук убийц.

Пятым халифом выбрали его сына (и внука Мухаммеда по материнской линии) Хасана. Он оказался совсем слабым правителем. Быстро устав от ответственности (или пожелав прекратить кровопролитие), Хасан в том же 661 г. заключил с Муавией договор об отказе от халифата. Тот тогда гарантировал ему и его родственникам безопасность и пообещал не выдвигать кандидата в преемники.

Муавия I правил до 680 г. Перед смертью он нарушил договор с Хасаном (уже умершим к тому времени) и назвал кандидатом в преемники своего сына Йязи-да. Большинство лидеров уммы присягнули тому. Хусейн, брат Хасана, решил «переиграть ситуацию» и выступил против Йязида. Эта попытка стоила внуку пророка жизни. Его мученическая смерть вызвала резкую радикализацию партии сторонников Алидов, приведшую к расколу уммы и в конечном счете появлению алидской версии ислама, шиизма.

После гибели Йазида I в 683 г. В государстве вновь установилось двоевластие. В Дамаске (столице со времен Муавии) халифом признали юного сына Йязида Муавию II, а в Мекке выбрали Абдаллаха, не имевшего ни к Умайядам, ни к Али-дам никакого отношения. Дамасский халиф вскоре отрекся от халифата (и не выдвинул кандидата в преемники), и Абдаллахпо факту остался единственным правителем. Однако он не смог утвердить свою власть во всей империи. Умайяды и другие враги Абдаллаха организовали в 684 г. Избрание халифом Марвана, двоюродного брата Усмана. Тот тоже правил недолго. Почувствовав приближение смерти, он объявил кандидатом в преемники своего сына Абд аль-Малика и стал добиваться присяги ему. Затея удалась.

Абдаллах, впрочем, держался в Мекке еще несколько лет. Лишь в 692 г. Абд аль-Малик взял родной город пророка и покончил с двоевластием.

Считается, что Умайяды сделали халифат наследственным. Фактически – да. Но формально он остался «ненаследственным». Халиф мог назвать до трех кандидатов в преемники, которые должны будут последовательно сменить друг друга. Но его решение в обязательном порядке должно было быть признано и утверждено элитой (богословской, политической и военной) через принесение ба-ята. Династический принцип соблюдался, но нормативно или догматически он никак не признавался и тем более не фиксировался. Поэтому халифы старались еще при жизни добиваться присяги своим наследникам.

Суннитская концепция верховной власти, если упрощенно, предполагала, что халифом может быть тот, кого непосредственно выделил Аллах (богоданными преемниками Мухаммеда, «праведными халифами» безоговорочно считались и до сих пор считаются Абу Бакр, Умар, Усман и Али) или кто волею Аллаха получил консенсусную поддержку элиты. Консенсус достигался либо при признании и утверждении решения халифа о выдвижении кандидата (кандидатов) в преемники, либо в ходе выборов и утверждения их итогов. Претендент на халифат при этом должен происходить из арабского племени курейшитов, к которому принадлежал сам Мухаммед. Умайяды и сменившие их в viii в. Аббасиды были курейшитами.

Шииты, опять же упрощенно, верили и проповедовали, что правом властвовать над мусульманами согласно божественной воле обладает исключительно священный род имамов Алидов. То есть политический идеал у суннитов – «ненаследственная», «консенсусная» монархия, аушиитов – сугубо наследственная монархия.

(Интересно, что в 815 г. Аббасидский халиф Аль-Мамун (813—833 гг.), симпатизировавший шиитам, провозгласил кандидатом в преемники Али ар-Риду прямого потомка Али, тогдашнего шиитского имама (предполагалось, однако, что халифат останется «ненаследственным»). Это решение вызвало крупное восстание суннитов. Еще до того, как его подавили, Али ар-Рида скропостиж-но скончался. Шииты посчитали, что его убил вероломный Аль-Мамун. Как бы то ни было, но попытка примирить суннитов и шиитов полностью провалилась.)

Естественно, со временем суннитским теоретикам пришлось обосновывать и династический принцип, и наследование власти, а шиитским – возможность выбирать имама из числа Алидов, подчиняться «неалидским» правителям и пр.

До XIX—XX вв. «народ» не рассматривался в качестве субъекта власти ни суннитами, ни шиитами. Нельзя не отметить, что, как ни парадоксально, концепция исламского народовластия в итоге была наиболее последовательно разработана шиитскими богословами и реализована в шиитском Иране.

(обратно)

111

В средневековой Западной Европе (так же как и в Византии) Бог рассматривался как causa remota («удаленная причина»), действуюшая mediante homine («помышлением в человеке»). Поэтому долгое время считалось, что монархи получают власть Божьей милостью через волеизъяление электората, как правило, светской и духовной знати. Так, в чине венчания франкского rex'a Карла II Лысого (843 – 877 гг.) говорилось: «videmus hunc regni hiuus heredem esse legitimum cui nos sponte commisimus, … ut nobis praesit et prosit, … qula illum a Deo electrum er nobis datum principen credimus» («мы полагаем, что тот является законным наследником этого королевства, кому мы по нашей воле поручаем, … чтобы он нами начальствовал и был нам полезен… потому что мы верим, что он Богом избран и дан нам в государи» (цит. по: Вальденберг. В. Е. Указ. Соч. С. 32 – 33).

Постепенно в западных государствах стал утверждаться наследственный порядок передачи монархической власти. Однако еще довольно долго он сочетался с элементами выборности. Епископ Шартра Ив, один из наиболее влиятельных французских церковников XI—XII вв., писал, что «истинным и священным королем может считаться тот, кому королевство достается по праву наследования и кто был единодушно избран епископами и большими людьми королевства» (цит. по: Блок М. Указ. Соч. С.376).

(обратно)

112

Екатерина II Великая (1762—1796 гг.), пришедшая к власти в результате государственного переворота, пыталась легитимировать себя, ссылаясь как на Божий промысел, так и на волю народа, проявленную «избранными» (то есть участниками заговора). В Манифесте от 14 декабря 1766 г. Говорилось: «Бог един и любезное Наше отечество чрез избранных своих вручил нам скипетр».

(обратно)

113

Как в некоторых современных наследственных монархиях, в которых монархи считаются представителями наций (см. Далее).

(обратно)

114

Карлос I – Карл V из дома Габсбургов, один из самых могущественных правителей в истории Запада, объединивший под своей рукой Кастилию, Арагон, Неаполь, Сицилию, Милан, Германию, Нидерланды и пр., при коронации королем римлян в 1520 г. Услышал от курфюрстов: «Помни, что этот трон дан тебе не по праву рождения и не по наследству, а волей князей Германии» (История дипломатии. Т. I. М., 1959. С.253).

Любопытно, что Монтескье назвал Священную Римскую Империю «la république fédérative d'Allemagne», указав, что император «est en quelque façon le magistrat de l'union, et en quelque façon le monarque» («является и чем-то вроде высшего должностного лица, и чем-то вроде монарха») (Montesquieu. Op. cit. P. II. L. IX. Ch. II. Genève, 1748. P.24; Монтескье Ш. Л. Указ. Соч. Кн. IX. Гл. II. С.117).

(обратно)

115

Еллинек считал иначе, но даже он признавал, что выборная монархия «имеет тенденции к созданию по крайней мере политического преобладания избирателей» (Еллинек Г. Указ. Соч. С. 656).

(обратно)

116

В Соединенных провинциях с самого их основания в порядке вещей были республиканские личные унии – совмещения стадхаудерских постов в двух и более членах конфедерации.

В мае 1747 г. Виллем Карел Хенрик Фризо, принц Оранский, фюрст Нассау-Дицкий (Виллем IV), стадхаудер Гелдерна, Гронингена и Фрисландии, был избран также стадхаудером Голландии, Зеландии, Утрехта и Оверэйссела. Таким образом, в одних руках оказалось сосредоточено руководство всеми семью северонидерландскими республиками. Чуть позже стадхаудерство, что называется, объединили, провозгласив Виллема генеральным стадхаудером Соедниенных провинций. Год спустя объединенное стадхаудерство сделали наследственным. В 1751 г. Новым генеральным стадхаудером стал малолетний сын Виллема IV Виллем Батавус (Виллем V). До совершеннолетия его полномочия исполняли регенты. Налицо прецедент установления наследственного руководства в межгосударственном объединении. Хотя, с другой стороны, учреждение должности генерального стадхаудера было серьезным шагом на пути к созданию единого северонидерландского государства.

(обратно)

117

«Le Gouvernement de la République est confé à un Empereur, qui prend le titre d Empereur des Fran ç ais» («Управление республикой вверяется императору, который принимает титул императора французов») и «Napoléon Bonaparte, premier consul actuel de la République, est empereur des Français» («Наполеон Бонапарт, действующий первый консул республики – император французов») —так говорилось в Сенатус-консульте от 28 флореаля XII г. (18мая 1804 г.). Плебисцит состоялся уже в следующем месяце. Следующим императором должен был стать сын Наполеона, родной или приемный (права наследования также были закреплены за его братьями Жозефом и Луи и их потомками).

Имперская республика с наследственным правителем идеологически и политически противопоставлялась постфеодальным наследственным монархиям. Император принес присягу «народу-суверену», обязался, кроме прочего, «поддерживать целостность территории республики». Сам Наполеон I называл себя «императором республики», а также «представителем народа». На монетах, печатях, официальных документах периода 1804—1814 гг. значилось: «Французская республика. Император Наполеон I». При этом, правда, одновременно официально заявлялось не только о «народоустановленности» императорской власти, но и об ее богоустановленности (в «правительственном» катехизисе для французских католиков и т. д.). Наполеон был коронован в Соборе Парижской Богоматери (11 фримера XII г. – 2 декабря 1804 г.). К тому же в 1805 г. Он стал также королем Италии, то есть принял монархическую власть в другом государстве. В 1810 г. Наполеон женился на дочери австрийского императора, в 1811-м объявил своего сына-наследника римским королем.

(обратно)

118

Этого Бонапарта (племянника Наполеона I, сына его брата Луи) в 1848 г. Избрали президентом республики на четыре года (на первых в истории Франции прямых президентских выборах, вторые состоялись только в 1965 г.). В декабре 1851 г. Он устроил переворот, разогнал парламент (закрывший ему возможность переизбраться на второй срок). Спешно проведенный плебисцит постфактум санкционировал эти действия и вверил Бонапарту конституционное обустройство государства. Новая Конституция, вступившая в силу в январе 1852 г., существенно расширила полномочия президента и увеличила их срок до десяти лет. В ноябре того же года очередной плебисцит одобрил реставрационный Сенатус-консульт. 2 декабря президент Бонапарт был провозглашен императором Наполеоном III.

(обратно)

119

О республиканском характере правления в Союзе писал Еллинек, ссылаясь в том числе на заявления Отто Эдуарда Леопольда фон Бисмарка-Шёнхаузена, министра-президента Пруссии, фактического объединителя и правителя Германии. Указанный автор распространил эту характеристику и на Германскую Империю, в которую Союз в дальнейшем преобразовался (Еллинек Г. Указ. Соч. С. 674 – 676, 678).

(обратно)

120

Гоббс так оценивал выборные и тем более ограниченные монархии: «For Elective Kings, are not Soveraignes, but Ministers of the Soveraigne; nor limited Kings Soveraignes, but Ministers of them that have the Soveraigne Power» («Выборные короли не суверены, а министры суверена; точно также и короли с ограниченной властью не суверены, а лишь министры тех, кто обладает верховной властью»). Он также указывал, что «[…] that King whose power is limited, is not superiour to him, or them that have the power to limit it; and he that is not superiour, is not supreme; that is to say not Soveraign. Te Soveraignty therefore was alwaies in that Assembly which had the Right to Limit him; and by consequence the government not Monarchy, but either Democracy, or Aristocracy» («[…] король, власть которого ограничена, не выше того или тех, кто имеет право ограничить эту власть, а тот, кто не выше кого-либо другого, не является верховным, то есть не является сувереном. Верховная власть поэтому всегда была в руках того собрания, которое имело право ограничить короля, и, следовательно, формой правления в данном случае является не монархия, а демократия или аристократия» (Hobbes T. Op. cit. P.2 Ch. XIX. P.127 – 128; Гоббс Т. Указ. Соч. Ч. II. Гл. XIX. С.149—150).

(обратно)

121

Иван Ильин констатировал, что «история изобилует царями, королями и императорами – зависимыми, ограниченными, политически бессильными, юридически подчиненными, […] приравненными к государственным чиновникам или управителям [курсив Ильина. – В. И.]» (Ильин И. А. О монархии и республике //И.А.Ильин. Собр. Соч. Т. 4. С.432), то есть «полумонархами» или вообще «немонархами».

(обратно)

122

«Te King […] shall be the Supreme Representative of the Nation» – гласит ст. 19 Конституции Марокко 1996 г. (-bab.com/maroc/gov/con96.htm).

(обратно)

123

Владимир Гессен критиковал концепции XIX в., в которых «народный суверенитет» сочетался с монархией: «Между тем основные институты монархии – наследственный характер монархической власти, неприкосновенность и святость его особы, права и прерогативы, принадлежащие ему – имеют значение и смысл лишь постольку поскольку монархявляется органом […] верховной в государстве власти. Над ним нет высшей власти – и потому он без ответствен: summa sedes a nemine judicatur. Он воплощает в своем лице величество и силу государства – и потому его трон обставлен великолепием и блеском. Наоборот, если монарх только […] рука, покорно исполняющая волю головы – то есть суверена-нар од а, атрибуты монархической власти теряют свой смысл. Эти атрибуты, выкованные для короля-суверена, не по плечу королю-слуге, как тяжелые доспехи рыцаря не по плечу его оруженосцу». (Гессен В. М. Основы конституционного права. Пг., 1918. С. 160 – 161). «Монархии становятся совсем лишенными единовластия» – это формулировка Вениамина Чиркина (Чиркин В. Е. Современное государство. М., 2001. С.142).

(обратно)

124

После предоставления независимости Самоа в 1962 г. Там ввели диархию: Мали-етоа Танумафили II Сусуга и Тупуа Тамасесе Меаоле были провозглашены пожизненными главами государства – о ле ао а ле мало. Правда, последний умер уже в 1963 г. И Малиетоа Танумафили II остался единственным правителем. Он дожил до 2007-го, нового о ле ао а ле мало – Туиатуа Тупуа Тамасесе Эфи (сына Тупуа Тамасесе Меаоле) выбрал парламент сроком на пять лет. Утверждают, что это означало переход к республиканскому правлению.

(обратно)

125

Во франкском государстве Меровингов в VI—VIII вв. Допускался раздел королевской власти (не королевства, а именно королевской власти) между двумя и более королями; по мере вырождения династии короли оказались оттеснены от власти наследственными майордомами.

(обратно)

126

По общему правилу ндловукази – мать короля и нгвеньямы. Однако исторически ими нередко становились и жены нгвеньямы, и пр. Одновременно с Собхузой II, нгвеньямой с 1921 г. И королем с 1967 г. Ндловукази последовательно были его бабка, мать, жена одного из дядей и две его собственные жены. Ндловукази не принадлежат к правящему роду Дламини, но именно им положено выполнять регентские функции при отсутствии короля и нгвеньямы. После смерти Собхузы II в 1982 г. Ликоко (государственный совет) выбрал его наследником 14-летнего принца Макхосетиве (67-го сына покойного короля). Этот выбор означал также выбор будущей ндловукази. Регентшей поначалу была правящая ндловукази Дзеливе Шонгбе, но уже в 1983 г. Ее заменила Нтомби Тфала, мать Макхосетиве. Последняя официально стала ндловукази в 1986 г., когда ее сын взошел на трон. Макхосетиве, принявший имя Мсвати III, и Нтомби Тфвала и сейчас правят Свазилендом. В ст. 5 Конституции королевства 2005 г. () указано, что у короля и нгвеньямы должен быть наследник (коронный принц), но порядок его отбора не прописан.

(обратно)

127

От диархий нужно отличать дуумвираты, то есть соправления (формальные, а также полуформальные и неформальные) при системах правления, по общему правилу предполагающих наличие одного правителя. Здесь я имею в виду не только многочисленные римские, китайские и прочие прецеденты соправле-ния, но и, например, соправление Уильяма III/ II и Мэри II в Англии и Шотландии в 1689—1694 гг., соправление Марии Терезии и Йозефа II в наследственных владениях австрийских Габсбургов (Австрия, Богемия, Венгрия и пр.) в 1765 – 1780 гг. И т. д.

Также следует учитывать, что при диархиях подчас один из правителей выполняет сугубо ритуальные функции (каганы, тэнно до ликвидации сёгуната), в то время как в руках другого концентрируется политическая власть.

(обратно)

128

Тибетскую буддистскую теократию XVII—XX вв. Невозможно отнести ни к монархиям, наследственным ли, выборным ли, ни тем более к республикам. Слишком специфичен порядок поиска нового далай-ламы, точнее, нового воплощения бодхисаттвы Авалокитешвары (среди маленьких детей, в том числе совершенно незнатного происхождения), и его признания.

(обратно)

129

Сапронов П. А. Указ. Соч. С 575.

(обратно)

130

См., например: Алексеев Н. Н.На путях к будущей России (советский строй и его политические возможности) // Н. Н.Алексеев. Русский народ и государство. М., 1998. С. 362; Мишин А. А. Конституционное (государственное) право зАрубежных стран. М., 2002. С. 69.

(обратно)

131

В 1689 г. В результате Славной революции стадхаудер Голландии, Зеландии и Утрехта, а также Гелдерна и Оверэйссела принц Оранский Виллем Хенрик (Виллем III) занял троны Англии и Шотландии вместе со своей женой Марией Генриеттой. Будучи королем (Англии – как Уильям III, Шотландии – как Уильям ii), он сохранял свои республиканские должности, то есть он правил двумя монархиями и пятью республиками.

(обратно)

132

Вот несколько показательных исторических примеров «немонархического» пожизненного правления:

1) В 1649 г. В Англии провозгласили Commonwealth – «немонархическое» правление, республику (накануне был беззаконно «осужден» и публично убит король Чарльз I). За последующие годы власть английского Парламента распространилась на Шотландию и Ирландию. В 1653 г. Во главе государства встал Оливер Кромвель, провозглашенный пожизненным лордом-протектором. Предполагалось, что новых лордов-протекторов будет избирать Государственный совет, сам избираемый Парламентом. В 1657 г. Кромвель отказался от предложенной короны. Зато согласился на введение порядка назначения лордом-протектором собственного преемника. И воспользовался им через год, завещав должность сыну Ричарду (тот не удержал власть). Обосновывая свою власть, Кромвель предпочитал ссылаться на Бога, а не на «народ»; он считал, что если воля «народа» не совпадала с волей Бога, то тем хуже было для «народа» (см.: Шмитт К. Диктатура. С. 159). В титуле лорда-протектор а содержалась формулировка «by the Grace of God and Republic». «Квазимонархия», но не монархия.

2) Французская Конституция viii (1799) г., зафиксировавшая итоги государственного переворота 18 брюмера, вверила исполнительную власть в республике трем консулам. Первым консулом был назван Наполеон Бонапарт, вторым – Жан Жак Режи де Камбасерес, третьим – Шарль Франсуа Лебрен. Но ни о каком даже номинальном соправлении и речи не шло. За первым консулом закрепили больше полномочий, чем за королем по Конституции 1791 г. А его коллеги получили лишь право совещательного голоса. Срок полномочий всех троих составлял десять лет. Новых консулов полагалось избирать Сенату (трем прежним разрешалось баллотироваться). Но в 1802 г. Бонапарт стал пожизненным первым консулом. Это решение провели через специальный плебисцит. В том же году в Конституцию внесли поправки о пожизненном консулате и о представлении Сенату пожизненным первым консулом кандидатуры своего преемника (и кандидатур второго и третьего консулов). В 1804 г. консулат ликвидировали и в республике учредили наследственную императорскую власть (см. Также сноски 114 и 115).

3) Хосе Гаспар Родригес де Франсия и Веласко в 1813 г. Возглавил Парагвай как консул (тогда установили, что консулы будут сменяться каждые четыре месяца). В 1814 г. Конгресс избрал его верховным диктатором на пять лет. А уже в 1816 г. Де Франсиа был объявлен пожизненным верховным диктатором. Он правил железной рукой до своей смерти в 1840 г.

4) В Испании в 1936 г. Франсиско Паулино Эрменехильдо Теодуло Франко Ба-амонде получил полномочия главы государства от Хунты национальной обороны, выполнявшей роль верховного органа право-консервативного Национального движения, одной из сторон в начавшейся гражданской войне. В 1938 г. Франко переучредил правительство и закрепил за собой должность его председателя. Но, строго говоря, настоящим Jefe del Estadoи главой правительства он стал лишь в 1939 г. – после полной победы националистов и признания новой испанской власти рядом ведущих держав. Само слово «республика» было ненавистно Франко и его сторонникам, оно твердо ассоциировалось с правлением либералов и левых. Сдругой стороны, с восстановлением монархии (свергнутой в 1931 г.), мягко говоря, спешить не стали. Дом Бурбонов еще в XIX в. Основательно дискредитировал себя. И значительная часть франкистов была настроена антимонархически. Поначалу Франко создал «квазимонархию». Его власть формально практически ничем и никем не ограничивалась (парламент был переучрежден только в 1942 г.) и он принципиально не прибегал к выборной и даже референдумной легитимации. Франко именовался Caudillo de Espa ñ a por la gracia de Dios (предводитель Испании Божьей милостью), провозглашалось, что он ответственен только «ante Dios y la Historia» («перед Богом и историей»); эту формулировку, кстати, заимствовали из Конституции Польши 1935 г., в ст. 2 которой говорилось, что президент ответственен «wobec Boga i historii za losy Pa ń stwa» (. org/wiki/Konstytucja_kwietniowa). Естественно, каудильо правил бессрочно. В 1947 г. по совокупности внешне– и внутриполитических причин пришлось пойти на реформу правления. Франко провел референдум о восстановлении монархии и выпустил закон о наследовании поста главы государства. Но монарха Испания тогда не получила – каудильо отнюдь не собирался делиться властью. Даже минимально, даже формально. К тому же законный претендент на престол инфант Хуан Карлос (сын свергнутого в 1931 г. Альфонса XIII) был либералом и противником франкизма. Франко остался главой государства и зафисксировал свое право выбрать монархического преемника. Уже в 1948 г. каудильо договорился с Хуаном Карлосом о том, что сын последнего, тоже Хуан Карлос, сможет получать образование в Испании. Франко рассчитывал воспитать из него «правильного» короля. Длительное время, однако, не исключалось выдвижение в преемники Франко какого-то другого представителя дома Бурбонов. Лишь в 1969 г. Хуана Карлоса-младшего официально объявили наследником престола (инфант и большинство королевских домов Европы не признали это решение). В 1974 г. Во время болезни Франко Хуан Карлос был назначен временным главой государства. В 1975-м каудильо, умирая, попытался вторично назначить его временным главой. Но будущий король ответил отказом. (Кстати, еще до своего восшествия на престол Хуан Карлос говорил, что хотел бы быть «королем республики».)

5) В Иране в 1979 г. был свергнут шах Мохаммед Реза Шах Пехлеви. Ведущей антимонархической силой в стране являлось консервативное шиитское духовенство, безусловным лидером которого был Аятолла Сейед Рухолла Мусави Хомейни. Благодаря своему огромному авторитету он немедленно сделался фактическим главой государства. В том же 1979-м состоялся референдум об учреждении исламской республики, а затем принята Конституция. Она зафиксировала, что Хомейни стал главой государства, верховным лидером, рахбаром на основании «всенародного признания». Его правление предполагалось пожизненным. И он действительно правил Ираном до своей смерти в 1989 г.

(обратно)

133

Согласно Конституции (ст. 107) рахбар сейчас избирается специальным электорально-контрольным органом (Советом экспертов). Бессрочно, то есть пожизненно. Преемник Хомейни аятолла сейед Али Хосейни Хаменеи, избранный в 1989 г., правит по сей день.

(обратно)

134

Семь султанов, один раджа и один янг ди-пертуан бесар из своего числа.

(обратно)

135

Иосип Броз Тито в Югославии с 1974 по 1980 г., Хабиб Бургиба в Тунисе с 1975 по 1987 г., Сапармурат Ниязов в Туркменистане с 1999 по 2006 г. (в 1994—1995 гг. Обсуждалась возможность провозглашения Туркмении шахством, а Ниязова, соответственно, шахом) и т. д.

(обратно)

136

Еллинек Г. Указ. Соч. С. 650.

(обратно)

137

Еллинек Г. Указ. Соч. С. 650.

(обратно)

138

Семь эмиров составляют Высший совет. Этот орган избирает президента и вице-президента. В ст. 49 Конституции ОАЭ 1996 г. () закреплено, что ни одно решение не может быть принято без согласия эмиров Абу-Даби и Дубаи. Основателем оаэ был абу-дабийский эмир Зайед бин Султан Аль Нахайян (1966 – 2004 гг.). Территория Абу-Даби составляет 86% территории Федерации. Согласно сложившемуся правовому обычаю, эмира Абу-Даби всегда выбирают президентом (эмир Зайед с 1971 г. Избирался президентом семь раз, после него президентом стал его сын Халифа), а эмира Дубаи —вице-президентом (он же занимает пост премьер-министр оаэ).

(обратно)

139

Президент Северогерманского Союза король Пруссии Вильгельма I из дома Гогенцоллернов в 1871 г. был провозглашен германским императором. Тогда же Союз переименовали в Германскую Империю. Конституционно Империя определялась как союзное (федеративное) государство, во главе которого стоит президент, каковым является король Пруссии, носящий титул германского императора – «Das Präsidium des Bundes steht dem Könige von Preußen zu, welcher den Namen Deutscher Kaiser führt» (ст. 11 Конституции Германской Империи 1871 г. – (1871)).

Вильгельм II, последний король Пруссии и германский император, свергнутый Ноябрьской революцией 1918 г., поначалу планировал ограничиться отречением только от императорского титула и сохранить прусскую королевскую корону

(обратно)

140

Гессен цитировал Ансельма-Поликарпа Батби, утверждавшего, что «конституционный король» – не кто иной, как «наследственный президент», а президент республики – не кто иной, как «временный конституционный король» (Гес-сен В. М. Указ. Соч. С. 160).

Ильин, в свою очередь, отмечал: «[…] права президента в Соединенных Штатах Северной Америки столь обширны, что многие принцы и короли в истории были бы счастливы их иметь и почитали бы себя на высоте королевской власти» (Ильин И. А.О монархии и республике. С.435—436).

(обратно)

141

Ильин, также критиковавший традиционное формальное разделение монархий и республик, предпринял попытку найти между ними «более глубокие отличия». Он взялся противопоставлять монархическое правосознание республиканскому выделяя соответствующие персональные или коллективные «предпочтения» («Исследуя монархическое правосознание в отличие от республиканского, мы скоро замечаем, что ему присущи некоторые основные тяготения, склонности или потребности, которых не разделяет или которые прямо отвергает и осуждает республиканец. Каждая из этих склонностей есть своего рода иррациональное (хотя иногда и сознаваемое) предпочтение души: оно может не только вступить в сознание, но даже породить обобщение, теорию или доктрину; но у народной массы оно может оставаться и подсознательной „установкой“ души. Идейная страстность превратит это тяготение в пафос – пафос монархии или республики; слепая страстность создаст неистового республиканца или ожесточенного монархиста»). Так, например, он считал, что монархическому правосознанию присущи предпочтения «олицетворения власти и государства народа», а республиканскому – «растворения личного начала и власти в коллективе», что монархисты тяготеют к «мистическому созерцанию верховной власти», а республиканцы воспринимают ее «утилитарно-рассудочно» и т. д. (Ильин И. А.О монархии и республике. С. 456—544, 617—618).

Отрицать продуктивность ильинского подхода и конкретных выводов невозможно. Монархическое и республиканское правосознание действительно различаются. Но их различие нельзя положить в основу классификации форм правления, формальных моделей организации высшей власти. Можно только вывести «идеальные формулы» монархии и республики, в которые, однако, не впишется большинство исторических, а тем более современных государственных опытов.

(обратно)

142

В текстах античных авторов тирания описывается как извращенная монархия, как монархия, навязанная силой и /или не имеющая исторической, «природной» легитимности либо как нелегитимная квазимонархическая надстройка над демократией, аристократией, «смешанным» правлением. Типические республиканские тираны – Афинский Писистрат (545 – 527 гг. До н. э.) и римский Гай Юлий Цезарь (49 – 44 гг. Д о н. э.).

(обратно)

143

В подавляющем большинстве случаев тирания выступала временной формой правления после государственных переворотов, обычно военных (чаще всего в Африке и Латинской Америке). В Мьянме, однако, тираническая система успешно держится уже больше 20 лет. Причем тираническое правление там функционировало еще и в 1962 – 1974 гг. (позже была конституционно введена централистская система).

(обратно)

144

Создан посредством реорганизации Государственного совета по восстановлению законности и порядка, сформированного военными после отставки президента У Не Вин в 1988 г.

(обратно)

145

В 2008 г. была принята Конституция (/ Myanmar-Constitution-2008-English-version). Предполагается, что в 2010 г. Состоятся всеобщие выборы.

(обратно)

146

Саудовская Аравия была провозглашена в 1932 г. после объединения большей части аравийских территорий под властью Абдула Азиза бин Абдула Рахмана Аль Сауда. До 1992 г. порядок передачи власти никак не регламентировался. Турки, старший сын Абдула Азиза, умер еще в 1919 г. И своим наследником малик-основатель в 1933 г. Объявил второго сына – Сауда. Тот стал маликом после смерти отца в 1953 г. Фейсал, третий сын Абдула Азиза, тогда же был назначен наследником Сауда. Это решение было объективно востребовано тогдашним семейно-политическим раскладом. С этого времени в маликстве начал внедряться сеньоратный порядок наследования (предполагающий переход власти к самому старшему по возрасту члену правящего рода). В 1964 г. Сауд, политика которого вызывала острое недовольство братьев и пр., был вынужден (принужден) отречься от власти. Фейсал, став маликом, назначил было наследником брата Мухаммеда (четвертого сына Абдула Азиза). Но тот отказался от наследственного права в пользу брата Халеда (пятого сына Абдула Азиза). Последний возглавил государство после убийства Фейсала в 1975 г. Слабого здоровьем Халеда фактически подменяли братья Фахд и Абдулла. Фахд в том же 1975-м стал наследником. Важно отметить, что его назначение означало отказ от сеньоратного порядка. Ведь он был только девятым сыном Абдула Азиза (Абдулла – десятый). Но опять же: такое решение востребовал семейно-политический расклад.

В 1982 г. Халед умер и трон перешел к Фахду. Тот в 1992-м издал Основной низам о правлении, в котором установил, что власть в маликстве принадлежит сыновьям малика-основателя и сыновьям их сыновей. За маликом было закреплено право назначать наследника и смещать его: малик мог выбрать преемником любого своего брата, сына или племянника. Впрочем, Фахд, назначив наследником Абдуллу в том же 1982 г., уже не менял его. Тем более что тот с 1996 г. фактически выполнял регентские функции. Фахд умер в 2005 г. Абдулла, взойдя на трон, назначил наследником Султана (15-го сына Абдула Азиза). В 2006 г. Новый малик уточнил порядок наследования. Султан, став маликом, должен будет представить свою кандидатуру наследника Комитету по принесению клятвы, который составят сыновья малика-основателя и сыновья уже покойных сыновей (каждого покойного сына Абдула Азиза будет представлять один внук от этого сына). Комитет правомочен предложить малику другую кандидатуру наследника и т. д. Таким образом окончательно легализована практика участия верхушки рода Аль Саудов в назначении наследника.

(обратно)

147

У правящего султана Кабуса бин Саида Аль Саида, пришедшего к власти в результате дворцового переворота в 1970 г., нет ни сына, ни наследника. Законодательно установлено, что его преемника будет избирать правящий род (специальный совет его представителей).

(обратно)

148

Римского папу выбирают кардиналы (теоретически может быть избран любой католик; активного избирательного права лишены кардиналы, достигшие на момент смерти прежнего папы 80-летнего возраста). Доктрина папской власти принципиально исключает какую-либо официальную ответственность перед электоратом, зависимость от них. Но все же выборность есть выборность…

Святой престол обладает особым международно-правовым статусом (persona sui generis), обусловленным исторической традицией, его международная субъектность в принципе не зависит от наличия собственной территории (и населения). Он представлен в ООН лишь в качестве наблюдателя (с 2004 г. получил право голоса). С другой стороны, Святой престол владеет Ватиканом (территорией внутри Рима) и пр. И имеет собственных подданных. В этой связи его совершенно правомерно рассматривать как государство, пусть и специфическое.

(обратно)

149

Европейскую «абсолютную» монархию недобросовестные критики-просвещенцы, а затем вторившие им либеральные и левые историки, буквально следуя отдельным тезисам Бодена (взгляды которого ни в коем случае не следует отождествлять с современными ему или более поздними официальными доктринами) и др., описывали как правление, не связанное законами, как ничем и никем не ограничиваемую власть монарха, как какой-то «деспотизм». Между тем «monarchia absoluta» понималась в XVI—XVIII вв. В первую очередь как «совершенная монархия», твердая монаршая власть, независимая от внешних инстанций, оформленная и ограниченная в том числе правом, защищающая государство от угроз рецидивов феодальной вольницы, религиозных войн и т. д.

На сегодняшний день можно считать доказанным, что в людовиковской Франции, обычно выставляемой образцом Европейской «абсолютной» монархии, эталоном «абсолютизма» королевская власть была достаточно ограничена и ни на какую «абсолютность», как правило, не претендовала, и что «миф абсолютизма» сложили английские политические писатели и пропагандисты XVI—XVII вв. Они старательно негати вир о в ал и «абсолютизм» Бурбонов и противопоставляли ему родные порядки при Тюдорах и Стюартах. Хотя на деле до Славной революции 1688 г. Английская монархия не слишком уж и отличалась от французской (см. подробнее: Хеншелл Н. Указ. Соч. С.226—231 и др.). Даже такой сильный автократ, как Луи XIV «Король-Солнце» (1638 – 1715 гг.), мирился с политической автономией аристократии, церкви, а также судейской корпорации и судебных учреждений (парламентов, в первую очередь парижского). Кстати, к примеру, наш выдающийся историк-государствовед Николай Кареев, убежденный в историчности королевского «абсолютизма» и посвятивший ему целую книгу, тем не менее не смог не упомянуть о многочисленных случаях конфликтов «абсолютных» королей ссудейскими (Кареев Н. И. ЗападноЕвропейская абсолютная монархия XVI, xvii и XVIII веков. Общая характеристика бюрократического государства и сословного общества «старого порядка». М., 2009. С. 136—141).

(обратно)

150

«Дуалистическая монархия» – это, если угодно, «двойственное единовластие». Как единовластие может быть двойственным, полагаю, следовало бы спросить у тех, кто ввел это понятие в науку, и тех, кто его употребляет. Сторонникам деления форм правления на монархическую и республиканскую следовало бы, по-моему, отказаться от использования понятия ограниченной монархии в качестве родового, относить к ограниченным только те монархии, которые сейчас называют «дуалистическими», и выделять три вида монархического правления: «абсолютное», ограниченное и «парламентское».

Впрочем, рассуждения об «ограниченном единовластии» и тем более «парламентском единовластии» (или «единовластии при парламенте»?) тоже весьма сомнительны. Похоже, «самый правильный выход»—рассматривать монархию как вид деспотии (наряду с диархией) и вовсе отказаться от выделения «абсолютных», ограниченных и пр. монархических форм.

(обратно)

151

В Камбодже в 1960 г. после смерти короля Нородома Сурамарита его сын и преемник Нородом Сианук не стал короноваться и организовал под себя «всенародные» выборы главы государства.

(обратно)

152

Президент также входит в состав парламента (здесь, как и во многих других индийских институтах, сказалось британское влияние).

(обратно)

153

Тайный совет призван помогать королю (королеве) осуществлять его законодательные, исполнительные и судебные функции. В настоящее время это скорее церемониальный, «реликтовый» орган, но все же стоит отметить, что официально монарх принимает многие решения по рекомендации Совета, они оформляются как приказы-в-Совете и т. д. Кабинет (правительство) формально выступает комитетом (исполнительным органом) Совета.

(обратно)

154

Судебные полномочия Палаты лордов в 2009 г. перешли Высшему суду Соединенного Королевства.

(обратно)

155

Хотя сама теория разделения властей была сформулирована Локком и Монтескье на основе специфической интерпретации английского опыта.

(обратно)

156

Премьер-министр согласно Акту о министрах Короны 1937 г. – не должность (office), а положение (position). Положение премьера дает должность первого лорда казначейства (First Lord of the Treasury). Формально он только первый среди равных в Кабинете. До 1937 г. премьерский статус вообще никак не регулировался.

Сейчас принято считать, что первым британским премьером в более-менее современном смысле был Роберт Уолпол, герцог Оксфордский, имевший огромное влияние на королей Ганноверской династии Джорджа I и Джорджа II и в 1721—1742 гг. занимавший пост первого лорда казначейства. Но при жизни его называли «премьер-министром» только критики.

Джордж III (1760—1820 гг.) и его сыновья Джордж IV (1820—1830 гг.) и Уильям IV (1830—1837 гг.), как правило, вверяли правительство деятелям, имевшим поддержку в Палате лордов. Виктория (1837—1901 гг.) с 1841 г. Назначала премьерами только парламентских выдвиженцев. При ней, ее сыне Эдварде VI (1901—1910 гг.) и внуке Джордже V (1910—1936 гг.) укоренилось представление, что премьер должен нести ответственность главным образом перед Палатой общин и сам быть ее членом. Оно стало конвенциональной нормой британской «неписаной конституции».

Согласно другим ее базовым нормам, также сложившимся в XIX – начале XX вв., правительство, которому большинство нижней палаты выразит недоверие, должно подать в отставку или попытаться сформировать новое большинство, инициировав роспуск нижней палаты и проведение новых выборов.

Уолтер Баджет еще в 1867 г. констатировал, что британским государством правит Кабинет, опирающийся на партию, контролирующую Палату общин, и потому Соединенное Королевство можно считать республикой (Bagehot W TheEnglish Constitution. L., 1932. P. 34—53).

(обратно)

157

Деспотические пережитки номинально сохраняются и в других королевствах Содружества (15 бывших британских доминионах и пр., объединенных вместе с UK специфической личной унией, то есть общим формальным главой государства, какового представляют генерал-губернаторы) – Австралии, Барбадосе, Канаде, Ямайке и пр.

В учебной и даже научной литературе часто можно встретить утверждения вроде «Австралией формально правит британская королева». Это неверно. На самом деле Австралией формально правит королева Австралии. Другое дело, что она является одновременно и королевой Соединенного Королевства, и королевой Канады и т. д.

После смерти Джорджа VI (1936—1952 гг.) его дочь Елизавета унаследовала «общий» и «неделимый» титул монарха Соединенного Королевства и заморских доминионов. Но конференция глав правительств Содружества Наций в 1953 г. Решила, что впредь его участники (все более и более суверенизовавшиеся) могут вводить свои собственные монархические титулы. В итоге Елизавета стала носить множество королевских титулов (сейчас их у нее 16).

Джордж VI также имел титул Главы Содружества Наций (с 1949 г.), Елизавета не унаследовала его, а получила согласно общему решению государств – членов Содружества (см. Также: Великобритания: эпоха реформ/Под ред. А. А. Громыко. М., 2007. С.208).

(обратно)

158

Отмечено Якобом Дубсом, на которого ссылается Еллинек (Еллинек Г. Указ. Соч. С.688).

(обратно)

159

Союзное Собрание избирает из числа членов Союзного Совета президента (он не является главой государства, поскольку повторяю, у Швейцарии «коллективный глава государства») и вице-президента сроком всего на один год, при этом переизбрание на следующий срок запрещено.

(обратно)

160

Система косвенных президентских выборов была разработана в XVIII в. (окончательно сформировалась в XIX в.) для молодого федеративного государства, неразвитого ни с точки зрения политической культуры, ни с точки зрения инфраструктуры, многие основатели которого откровенно боялись «народного» волеизъявления (так, один из «founding fathers» Александр Гамильтон прямо говорил, что «непостоянные и вечно склонные к недовольству массы не способны судить о том, что правильно, а что нет»). Но тем не менее она благополучно дожила до наших дней.

Каждый штат имеет квоту выборщиков, соответствующую числу его сенаторов и конгрессменов. Поскольку число штатов и конгрессменов время от времени менялось, то менялось и число выборщиков. Три выборщика есть у округа Колумбия, представляемого в Конгрессе делегатом. В наши дни президента выбирают 538 выборщиков. Партии, определившись со своими кандидатами на президентский и вице-президентский посты, выдвигают списки кандидатов в выборщики в каждом штате и в Колумбии. Избиратели голосуют именно за партийные списки кандидатов в выборщики. Нет никакого единого порядка голосования и подведения итогов выборов, нет и единого федерального органа, полномочного организовывать президентскую кампанию. В большинстве штатов квоты выборщиков целиком заполняют кандидатами из списков, получивших в день голосования простое большинство голосов избирателей. Исключение составляют Мэн и Небраска, где порядок усложнен за счет нарезки специальных избирательных округов.

Выборщики никогда не собираются вместе (понятие «коллегия» условно). Собрания выборщиков проводятся в столицах штатов и в Вашингтоне в один и тот же день. Каждый выборщик голосует за кандидатов в президенты и вице-президенты отдельными бюллетенями. Теоретически выборщик может проголосовать не за того кандидата, которого выдвинула его партия, или воздержаться (такие случаи редки, но бывают). Результаты всех голосований суммирует на совместном засеДании обеих палат Конгресса председатель Сената (действующий вице-президент). Он же официально объявляет имена новых президента и вице-президента.

Президентом может быть избран кандидат, партия которого выдвигала списки не во всех штатах, а лишь в большинстве. (Абрахам Линкольн в 1860 г. «баллотировался» в 24 штатах из 33 тогда существовавших и победил, получив 180 из 303 голосов выборщиков.)

Возможна ситуация, когда победителем по числу голосов избирателей и победителем по числу голосов выборщиков окажутся разные кандидаты. Так, в 2004 г. Демократ Альберт Арнольд Гор собрал 51 млн голосов избирателей, конвертировавшихся в 266 голосов выборщиков. Его соперника республиканца Джорджа Уокера Буша предпочли 50,4 млн voters, которых представлял 271 electors. Оба кандидата несколько дней оспаривали друг у друга победу во Флориде (25 выборщиков). В итоге, по официальным данным, Буш опередил Гора там всего на 537 голосов.

(обратно)

161

В некоторых президентских государствах имеются (имелись) «надпарламенты», осуществляющие наиболее важные законодательные полномочия (в Индонезии – Народный консультативный конгресс, включающий членов парламента, избранных на прямых выборах, и депутатов, назначенных президентом и руководителями партий, представленных в парламенте; в Туркмении до недавнего времени функционировал Народный совет, состоящий из президента, депутатов парламента, представителей районов, министров, председателей высших судов, генерального прокурора, глав областей и пр.).

(обратно)

162

Президент назначает председателя Совета Министров и по его представлению остальных членов Правительства. Если президент не назначает членов Совета Министров или Сейм отказывает Правительству в доверии, Сейм должен сам избрать Правительство, а если этого не делает, то право назначения Правительства вновь переходит к президенту. Если же и новое Правительство не получит доверия, то президент распускает Сейм и назначает новые выборы.

(обратно)

163

Развитие политической ситуации на Украине в 2006 – 2010 гг. это исчерпывающе подтверждает.

(обратно)

164

Историческими предшественниками централистски х моделей правления были французские государственные опыты революционных периодов 1792—1795 гг. (тогда после свержения короля Луи XVI, позже беззаконно убито го, вся полнота власти перешла к Национальному конвенту) и 1871 г. (тогда после поражения Франции в войне с Пруссией и ее союзниками и отречения Наполеона III произошла очередная революция и в столице установилось правление так называемой Парижской коммуны).

(обратно)

165

Согласно Конституции кнр 1982 г. (; /DOC_11000.htm#sub_para_N_1000), Всекитайское собрание народных представителей (ВСНП) образуется из представителей, избранных от провинций, автономных областей, городов центрального подчинения и вооруженных сил (ст. 59). ВСНП избирает президента (п. 4 ст. 62). Депутаты собраний народных представителей провинций, городов центрального подчинения и городов, имеющих районное деление, избираются собраниями народных представителей на ступень ниже; депутаты собраний народных представителей уездов, городов, не имеющих районного деления, городских районов, волостей, национальных волостей и поселков избираются непосредственно избирателями (ст. 97). Местные собрания народных представителей соответствующих ступеней избирают и имеют право освобождать от должности губернаторов провинций, мэров городов, начальников уездов, начальников районов, волостных старшин, поселковых старост (ст. 101).

(обратно)

166

Ким Ир Сен, покойный основатель и первый президент северокорейского государства (1972 – 1994 гг.), провозглашен «вечным президентом». Его сын и продолжатель Ким Чен Ир возглавляет Государственный Комитет Обороны (с 1993 г.). 15 лет он выполнял функции главы государства, не будучи им формально. Только в 2009 г. В Конституцию внесли поправку согласно которой председатель Государственного Комитета Обороны «руководит всей страной».

(обратно)

167

Что в конечном счете нашло отражение в новой редакции Конституции, принятой в 2009 г. (в ней закреплен идеологический принцип «сонгун», то есть установка на милитаризм, приоритет интересов армии и пр.).

(обратно)

168

«[…] религиозное народовластие наряду с полным уважением к воле и пожеланиям народа, к позиции большинства и общему разуму никогда не ставит коллектив выше Бога и Божественных законов» (Каземи Б. А.Взгляд на религиозное народовластие сточки зрения либерально-демократической критики/Религиозное народовластие: сущность, определяющие компоненты и основные вопросы.

СПб., 2009. С.26).

(обратно)

169

Хомейни учил, ссылаясь на хадисы, что факихи суть повелители правителей, и правители, повинующиеся исламу, должны получать указания от факихов. Следовательно, истинными правителями являются факихи. Поэтому во главе государства должны находиться именно они, а не деятели, не знающие божественных законов и вынужденные получать указания от факихов ().

(обратно)

170

Рахбаром в Совет назначаются шесть факихов, а Исламским консультативным советом (по представлению главы судебной власти) избираются шесть юристов. В компетенцию этого органа входит также проверка кандидатов на ключевые должности в стране – членов Совета экспертов, президента, министров, депутатов Исламского консультативного совета.

(обратно)

171

В 1981 г. Хомейни отстранил первого президента Абольхасана Банисадра (избранного в 1980 г.).

(обратно)

172

В «Зеленой книге» лидера Ливийской революции Муаммара аль-Каддафи, в которой изложена теория джамахирии, парламентаризм и «народное представительство» жестко критикуются:

«Основное назначение парламента – выступать от имени народа, что само по себе недемократично, поскольку демократия означает власть самого народа, а не власть тех, кто выступает от его имени. Сам факт существования парламента означает власть без народа. Подлинная демократия возможна лишь при участии самого народа, а не его представителей.

Парламенты стали узаконенным барьером, мешающим народу осуществлять свою власть, отстранившим массы от участия в политике и монополизировавшим их власть. Народу оставлено чисто внешнее фальсифицированное проявление демократии – право на стояние в длинных очередях к урнам на избирательных участках. […]

Это означает, что парламенты стали средством узурпации и присвоения власти народа, и, следовательно, народы вправе путем народной революции бороться во имя того, чтобы сокрушить именуемые парламентами орудия монополизации демократии и попрания суверенной воли масс и провозгласить во весь голос новый принцип – никакого представительства ОТ имени народа!» (Каддафи М. Зеленая книга. М., 1989. С.21—22).

(обратно)

173

Впрочем, вопрос об источнике власти в джамахирии можно считать в известной степени дискуссионным, поскольку в Декларации об установлении власти народа («Декларации Себхи») 1977 г. Говорится, с одной стороны, что конституцией джамахирии является Коран, а с другой – что «народ» есть суверенный источник власти.

(обратно)

174

В 2009 г. Сын аль-Каддафи Саиф аль-Ислам (давно считавшийся вероятным преемником отца), получил пост «координатора социального и народного управления». Есть основания считать, что установлен или будет установлен дуумвират отца и сына аль-Каддафи.

(обратно)

175

Президент и генеральный директор Форума Федераций Джордж Андерсон в своей брошюре, вышедшей почти одновременно с первым изданием этой книги, пишет: «Сущность федерализма заключается в наличии двух конституционно закрепленных уровней власти, в определенной степени автономных и подотчетных в первую очередь соответствующим избирателям» (Андерсон Д. Федерализм: введение. М., 2009. С 11). У меня, конечно, есть возражения по поводу «подотчетности соответствующим избирателям». Эмиры в оаэ никому не подотчетны. Значит ли это, что там нет федерации? Исключение? Разумеется. А как быть с ограниченными «монархами» в Малайзии? С историческими монархическими федерациями (Австро-Венгрия, Германская Империя)? Тоже исключения?

(обратно)

176

Лицо, возглавляющее субъект федерации, одновременно может быть главой федерации, то есть главой государства или членом органа, выступающего «коллективным главой государства». Уже говорилось о прусском короле, стоявшем во главе германской федерации (в 1867 – 1918 гг.), об избираемом малайзийскими «парламентскими» монархами из своего числа янг ди-пертуан агонге, об эмирах оаэ, составляющих Высший совет и избирающих из своего числа президента и вице-президента.

Можно также привести советскую практику. В ссср в 1922 – 1936 гг. «коллективным президентом» был Президиум Центрального Исполнительного Комитета. Председателями этого органа были председатели исполнительных комитетов (или председатели советов народных комиссаров) союзных республик. После конституционной реформы 1936 г. «коллективным президентом» ссср стал Президиум Верховного Совета. В его состав входили председатели президиумов Верховных Советов союзных республик.

(обратно)

177

«[…] Альтузий решительнее прочих своих современников в Германии развивал мысль о договорной основе любой монархической власти, включая имперскую. Монарх лишь тогда приобретает легитимную почву когда соблюдает традиционные права своих подданных, превращаясь тем самым не столько в „суверенного“ главу Империи, сколько в выразителя «общинной» воли имперских чинов. Империя, по Альтузию, – не изначально сакральная величина, но лишь результат суверенной воли князей, основанной на абсолютном приоритете общинных интересов, что определяло, таким образом, не монархическую, а федеративную основу всей имперской организации. Любые попытки имперского престола дистанцироваться от обязательств перед сословными чинами (т. Е. перед общиной) превращали императора в тирана, что влекло освобождение его поданных от верности короне» (Прокопьев А. Ю. Указ. Соч. С. 42.).

(обратно)

178

Montesquieu. Op. cit. P. II. L. IX. Ch. 1. P. 22—23; Монтескье Ш. Л. Указ. Соч. Кн. IX. Гл. I. С. 116.

(обратно)

179

; .

(обратно)

180

Субъектами Германской Империи («республики династий») были четыре королевства – Пруссия, Бавария, Вюртемберг, Саксония, шесть великих герцогств – Баден, Гессен, Мекленбург-Шверин, Мекленбург-Штрелиц, Ольденбург, Саксен-Веймар-Эйзенах, пять герцогств – Ангальт, Брауншвейг, Саксен-Альтенбург, Саксен-Мейнинген, Саксен-Кобург и Гота, семь фюршеств – Вальдек, Липпе, Рейсс старшей линии, Рейсс младшей линии, Шаумбург-Липпе, Шварцбург-Зондерхаузен, Шварцбург-Рудольштадт, три вольных города – Бремен, Гамбург и Любек. Особым статусом имперской земли (административной единицы) была наделена Эльзас-Лотарингия. Системообразующую роль в Империи играла Пруссия, кратно превосходившая прочие субъекты федерации по размеру территории и численности населения, обладавшая огромным по сравнению с остальными субъектами экономическим и военным потенциалом. Собственно, она и была инициатором объединения немецких государств и собрала их «Eisen und Blut» («железом и кровью»). Прусский король, как сказано, будучи наследственным президентом, стоял во главе Империи и назначал ее канцлера. Тот председательствовал в Бундесрате, в котором из 58 мест Пруссии принадлежали сначала 17, а затем 22 (этого было достаточно, чтобы блокировать конституционные поправки), и фактически возглавлял исполнительную власть. На имперский уровень были переданы большинство сколь-либо важных вопросов.

Интересен также опыт созданной в результате преобразования унитарной Австрийской Империи в 1866 г. федерации Австро-Венгрии (полное название – Королевства и земли, представленные в Рейхсрате, и земли венгерской короны Святого Иштвана). Государство состояло из двух государственных образований – австрийского и венгерского, Цислейтании и Транслейтании. Первое представляло собой конгломерат королевств Богемия, Галиция и Лодомерия, Далмация, эрцгерцогств Нижняя и Верхняя Австрия, герцогств Зальцбург, Каринтия, Крайна, Штирия и пр., которым правил император Австрии. Вторым было Венгерское королевство, в состав которого входило автономное королевство Хорватии и Славонии и город Фиуме. Им правил король Венгрии. Цислейтания и Транслейтания имели свои конституционные акты, законодательство, парламенты, правительства, суды и пр. Единство государства обеспечивалось, во-первых, совмещением австрийской и венгерской корон главой дома Габсбургов (Францем-Йозефом I – Ференцем Иосефом I до 1916 г., Карлом I – Каролем IV в 1916 – 1918 гг.), во-вторых, «общими делами» (которыми руководили три общих министерства – иностранных дел, военно-морское и финансов), а также коронным советом, советом общих министров и делегациями (собранием делегатов обоих парламентов) и др. В 1908 г. Австро-Венгрия аннексировала Боснию и Герцеговину, ее не влили ни в Цислейтанию, ни в Транслейтанию, она управлялась в особом порядке (как административная единица).

(обратно)

181

К примеру, прекращение существования ссср в 1990 – 1991 гг., «бархатный развод» Чехии и Словакии в 1993 г., разделение Малой Югославии на Сербию и Черногорию в 2006 г. (ему предшествовало преобразование Союзной Республики Югославия в полуфедеративный-полуконфедеративный Государственный Союз Сербии и Черногории в 2002 г.).

(обратно)

182

К примеру распад Российской Империи в 1917 г., Австро-Венгрии в 1918 г.

(обратно)

183

К примеру отделение Сингапура от Малайзии в 1965 г., Транскея, Венды, Бопутатсваны и Цискея от ЮАР в 1976—1981 гг. (отделение не признало ни одно государство), Боснии и Герцеговины, Македонии, Словении и Хорватии от Югославии в 1991 – 1992 гг., Восточного Тимора от Индонезии в 2002 г.

(обратно)

184

К примеру отторжение Косова от Сербии в 2008 г. (совсем не факт, правда, что этот во всех отношениях сомнительный проект закончится созданием полноценного государства).

(обратно)

185

К примеру отделение АбхАзии от Грузии, которая в 1990 г. Объявила об аннулировании всех советских правовых актов, регламентирующих ее статус, в том числе включавших в нее Абхазию. Последняя, таким образом, получила все основания для самоопределения, которому попыталась препятствовать та же Грузия, развязав в 1992 г. Войну.

(обратно)

186

Обычно автономизация предопределена особенностями национальной структуры населения, языковой, культурной спецификой и /или географическим фактором (отдаленностью территории), но известны и прецеденты религиозной автономии (автономный регион Мусульманский Минданао на Филиппинах).

Совершенно особый случай – автономная область Святая Гора Афон в Греции, монашеская автономная республика в составе Греции.

(обратно)

187

Избираются представителями различных сообществ, законодательными советами, включают депутатов Всекитайского собрания народных представителей от ОАР и пр. Порядок формирования определяет государство.

(обратно)

188

Предполагается, что в 2012 г. Глава администрации Сянгана будет избран на прямых выборах.

(обратно)

189

; .

(обратно)

190

Кастилия и Леон включает девять провинций, Андалусия – восемь, Кастилия – Ла Манча – пять, Астурия, Балеарские острова, Мурсия наделены автономией в «индивидуальном» порядке и т. д.

(обратно)

191

Пересмотр статутов требует одобрения Генеральных кортесов (парламента).

(обратно)

192

В составе Испании находятся еще два автономных города – Сеута и Мелилья (географически расположенные в Северной Африке). Они вправе стать автономными сообществами, а пока их автономия ýже – у них нет законодательных ассамблей и т. д.

(обратно)

193

Автономная область Трентино-Альто Адидже делится на две автономные провинции – Тренто и Больцано.

(обратно)

194

; .

(обратно)

195

Правительство может только оспорить конституционность статута в Конституционном суде и только в течение 30 дней после его опубликования.

(обратно)

196

Влиятельная итальянская партия «Lega Nord» выступает за предоставление максимальной самостоятельности северу страны, который она предлагает считать отдельной страной – Padania. В 1990-е гг. Выдвигался проект федеративного разделения Италии на «Padania», «Etruria» (центр) и «Magna Graecia» (юг).

(обратно)

197

См., например: Чиркин В. Е. Указ. Соч. С. 185.

(обратно)

198

Это преобразование сопровождалось обратным присоединением Транскея, Венды, Бопутатсваны и Цискея и изменением всей территориальной структуры государства. Вместо четырех субъектов федерации были созданы девять автономных территориальных единиц.

(обратно)

199

Инициатором выступило лейбористское правительство Энтони Чарльза Линтона Блэра (1997 – 2007 гг.).

(обратно)

200

Заморские территории Соединенного Королевства (British overseas territories) – Ангилья, Бермуды, Гиблартар, Теркс и Кайкос и др. – наделены либо автономией либо государственностью. В 2009 г. было объявлено, что территория Теркс и Кайкос временно возвращается под прямое управление Лондона – по официальной версии из-за коррумпированности тамошней власти

(обратно)

201

Существовал до объединения Англии (включавшей в свой состав Ирландию и Уэльс) и Шотландии в единое королевство в 1707 г.

(обратно)

202

Шотландский Парламент вправе менять базовые ставки налогообложения физических лиц, установленные Парламентом UK (в пределах ±3%).

(обратно)

203

Правительство перед внесением в Парламент законопроекта, затрагивающего компетенцию Парламента Шотландии, официально запрашивает у шотландской администрации одобрение законопроекта.

(обратно)

204

; .

(обратно)

205

Одно и то же лицо может быть губернатором нескольких штатов.

(обратно)

206

Для губернаторов штатов Аруначал-Прадеш и Нагаленд была предусмотрена возможность действовать самостоятельно от советов министров.

(обратно)

207

.

(обратно)

208

Statuutvoorhet KoninkrijkderNederlanden ().

(обратно)

209

Как единое территориальное образование оно должно быть в скором времени ликвидировано. Кюрасао и Синт-Маартен станут отдельными государственными образованиями в Королевстве Нидерланды, прочие территории (Бонайре, Саба и Синт-Эстатиус) вольются в состав Нидерландов.

(обратно)

210

Дели, а также Пудучерри, несомненно, относятся к автономным образованиям, остальные союзные территории – административные образования.

(обратно)

211

Виргиния, Кентукки, Массачусетс и Пенсильвания официально называют себя не штатами, а республиками (commonwealthes).

(обратно)

212

Организованная территория – территория, для которой Конгресс принял органический закон, устанавливающий ее систему власти.

(обратно)

213

Можно сколько угодно говорить, что все эти образования не входят в состав США, однако участие их жителей в выдвижении кандидатов на выборах американского президента (в праймериз и пр.), а также присутствие их делегатов (от Пуэрто-Рико – резидент-комиссара) в Палате представителей Конгресса, по-моему снимает все вопросы.

(обратно)

214

Последними были Гавайи в 1959 г.

(обратно)

215

Конституции Узбекистана (ст. 74) даже предусматривает возможность сецессии Каракалпакстана ().

(обратно)

216

У субъектов федерации могут быть главы, не руководящие исполнительной властью или руководящие «церемониально». В австралийских штатах есть губернаторы, назначаемые монархом по рекомендациям премьеров штатов. Северную территорию возглавляет администратор, которого назначает генерал-губернатор по рекомендации союзного правительства. (У Австралийской столичной территории нет ни губернатора, ни администратора.) Практически аналогичная система в Канаде. Генерал-губернатор назначает лейтенант-губернаторов в провинции по совету федерального премьера и после консультаций с провинциальными премьерами. Территориям лейтенант-губернаторов не полагается, туда федеральное правительство назначает комиссаров.

(обратно)

217

Ни одна федерация в настоящее время не признает за своими субъектами права на сецессию.

(обратно)

218

Его федеративность, мягко говоря, «дискуссионна».

(обратно)

219

В Канаде, правда, есть франкофонский Квебек. А в России сохраняются некоторые пережитки советского этнофедерализма в виде республик, автономной области и автономных округов.

(обратно)

220

В случае США выбор федеративного устройства в 1787 г. был предопределен необходимостью переплавить зыбкую конфедерацию мелких и слабых государств, многие из которых, впрочем, весьма ценили свой суверенитет, в единое сильное государство. Первый президент США Джордж Вашингтон (1789—1797 гг.) прямо называл Статьи Конфедерации и Вечного Союза, договор, в 1777 – 1781 гг. Скрепивший объединение восставших британских колоний, «веревкой, свитой из песка». Из конфедерации создавалась федерация и в Швейцарии (дважды – в 1803 и 1848 г.).

Пруссия, объединяя Германию в 1860-х гг., поглотила многие мелкие государства, но она не могла поглотить все. Союзное государство, создававшееся посредством не столько объединения, сколько присоединения (Генрих Готтард фон Трейчке, ведущий немецкий историк XIX в., даже утверждал, что Пруссия-де суверенна, а остальные немецкие земли нет, имея в виду, что пруссаки подчинили себе остальных немцев, что Германская Империя направляется Пруссией), было единственным выходом. Ссср в 1922 г. Собирали из осколков Российской Империи, успевших получить какой-то государственный опыт и т. д.

В свою очередь Австрийская Империя была вынуждена федерализироваться в 1867 г. Ради сохранения единства государства. Как и Бельгия в 1993 г.

Федеративное устройство могло быть установлено при участии (решающем) колониальной либо оккупационной власти и успешно «прижиться» (в Канаде с 1867 г., в Малайзии с 1895 г., в Австралии с 1901 г., в Западной Германии – бывшей Тризонии – с 1949 г.). Но ряд подобных опытов окончился неудачно (в Индонезии, Камеруне и пр.).

(обратно)

221

Хотя предметы ведения и полномочия Федерации (Союза) и штатов разграничены достаточно жестко и остаточная компетенция закреплена за штатами, Федерации удавалось путем судебного толкования Конституции относить к своему ведению множество не упомянутых в ней вопросов ведения и полномочий, точнее, устанавливать их конституционное отнесение к своему ведению.

Во-первых, использовалась доктрина «скрытых полномочий» (перечень полномочий Конгресса дополнен положением, согласно которому он вправе издавать все законы, необходимые и уместные для реализации перечисленных полномочий, а также всех других, «которыми настоящая Конституция наделяет Правительство Соединенных Штатов, его департаменты или должностных лиц» – п. 18 разд. 8 ст. 1). Благодаря ей Верховный Суд утвердил верховенство федерального права в сфере финансов, авторского права и т. д., удалось принять целостное федеральное уголовное законодательство.

Во-вторых, подвергалась широкому (подчас предельно широкому) толкованию норма о регулировании междуштатной торговли (п. 3 разд. 8 ст. 1). Еще в 1824 г. В своем решении по делу Gibbons v. Ogden Верховный Суд указал: «Торговля… – это нечто большее, чем просто торговля. Это – движение товаров и отношения». Но «по-настоящему» данную норму развернули уже в президентство Франклина Делано Рузвельта (1933—1945 гг.). Рузвельтовский New Deal, предполагавший расширение дирижистского инструментария федеральной власти, нуждался в конституционном подкреплении, и Верховный Суд (запуганный президентским планом его реорганизации и кадровой «чистки») нашел возможности ее обеспечить. Так, в 1937 г. Решение по делу nlrb V. Jones & Laughlin Steel Corp. зафиксировало право Конгресса регулировать деловую практику компаний, способную так или иначе повлиять на состояние междуштатной торговли и т. д. Впоследствии на основе нормы о междуштатной торговле был принят целый корпус законов, регулирующих экономические, трудовые, экологические и пр. Отношения.

(обратно)

222

Андерсон Д. Указ. Соч. С.7, 10, 13 и др.

В совет директоров Форума Федераций, комплектующийся по принципу национального представительства, включен испанский профессор ().

(обратно)

223

Линкольн записан в классики теории демократии. Не без оснований, конечно, но и не без домысливаний. Он не никогда не говорил, что формулировка «government of the people, by the people, for the people» есть определение демократии. Это цитата из его Геттисбергской речи 1863 г. (. org/wiki/Getysburg_Address), в которой вообще нет слова «демократия».

(обратно)

224

В России это определение принято приписывать Томасу Джефферсону, одному из «Founding Fathers» США и их третьему президенту (1801—1809 гг.). Он выступал за «мягкую» федерацию, полемизировал с федералистами (Гамильтоном и пр.), ратовавшими за сильное централизованное государство. Но никогда ничего не говорил и не писал о «территориальной демократии». И было бы странно, заяви он что-либо подобное, ведь в его время и в его кругу слово «демократия» считалось едва ли не ругательным. На самом деле, как указывает Даниэл Джуда Елейзер, понятие «territorial democracy» ввел Орест Браунсон, журналист и политический аналитик. Было это в 1850-х годах. Браунсон противопоставлял сверхцентрализованную «якобинскую» демократию американской территориальной, не более того. Много позже о территориальной демократии стал писать классик американского консерватизма Рассел Кирк. Он использовал это понятие применительно к родным реалиям, и только к ним (Elazar D. J. Territorial Democracy and the Metropolitan Frontier -ch9.htm). А дальше «territorial democracy» стали «универсализировать» теоретики вроде того же Елейзера, и в конце концов она, как водится, превратилась в клише. И в этом в качестве уже попала на язык российским либералам.

Очевидно, что федерализм никак не может быть «формой» какой-либо демократии, другое дело, что он способен специфически повлиять на демократию.

(обратно)

225

Эксперт. 2005.№ 41.

(обратно)

226

Андерсон Д. Указ соч. С. 108.

(обратно)

227

После Гражданской войны 1861—1865 гг. В побежденных южных штатах США (даже было образовавших Конфедеративные Штаты Америки) федеральная власть, контролировавшаяся Республиканской партией, внедряла расовое равноправие и проводила другие прогрессорские реформы. Это называлось «Reconstruction». Но довольно скоро стало очевидно, что без уступок южным белым элитам, объединенным Демократической партией, будет невозможно ни восстановить политическую целостность страны, ни толком обеспечить деловые интересы северного капитала на Юге.

Окончательный компромисс между республиканцами и южанами-демократами был оформлен в 1876—1877 г., когда решался вопрос о победителе президентских выборов. Кандидат республиканцев Рутерфорд Берчард Хейс в 1876 г. проиграл демократу Сэмюелю Джонсу Тилдену (губернатору Нью-Йорка, еще одной «электоральной вотчины» демократов). Это не устроило администрацию уходящего президента Улисса Симпсона Гранта, по ее инициативе был начат пересчет голосов в Луизиане, Флориде и Южной Каролине, а также в Орегоне. Но итоги выборов были пересмотрены благодаря не столько силовому давлению, сколько сделке. Хейс получил голоса луизианских, флоридских и южнокаролинских выборщиков в обмен на гарантии вывода федеральных войск и сворачивания «Реконструкции».

С 1880-х гг. На Юге завели порядки, основанные на жесткой сегрегации, негритянское население существенно ограничили в возможностях пользоваться конституционными правами (Jim Crow laws и пр.). Федеральная власть закрывала на это глаза, особенно во времена президентства демократов Стивена Гровера Кливленда (1885—1889, 1893—1897 гг.), Томаса Вудро Вильсона (1913 – 1921 гг.) и Франклина Рузвельта (1933—1945 гг.). Последнему южные консерваторы обеспечивали политическую поддержку его New Deal.

Совершенно очевидно, что федеративные институты, а также система косвенных выборов президента способствовали установлению и поддержанию сегрегации.

(обратно)

228

К примеру, в Бразилии «военные» президенты Эрнесту Гейзел Бекман (1974 – 1979 гг.) и Жоау Батиста ди Оливейра Фигейреду (1979 – 1985 гг.) использовали федерализм для укрепления федерального недемократического режима. В частности, при них выделялись новые штаты в тех частях страны, в которых были сильны консервативно-лоялистские настроения. За счет этого удавалось изменить расклад сил в национальном парламенте в пользу лоялистов.

(обратно)

229

Даже деспотический Свазиленд в своей Конституции называет себя «демократическим королевством» (ст. 1).

(обратно)

230

Аристотель. Афинская полития//Аристотель. Политика. Афинская полития. М., 1997· С. 271—346.

(обратно)

231

Жребийным архонтат сделали лишь в 487 г. До н. э. До этого он был выборным.

(обратно)

232

Меланченко И. В. Афинская демократия: государственное устройство и политический режим классических Афин в правовых, исторических и социальных терминах. М., 2007. С. 189—190.

(обратно)

233

Манен Б. Принципы представительного правления. М., 2008. С. 38, 102 и др.

(обратно)

234

Там же. С. 56.

(обратно)

235

Платон. Государство. Кн. viii. С.343.

(обратно)

236

Аристотель. Политика. Кн. VI. С. 571.

(обратно)

237

Аристотель. Политика. Кн. IV. C. 522.

(обратно)

238

Там же. C. 522—523.

(обратно)

239

Там же. C. 523.

(обратно)

240

Монтескье Ш. Л. Указ. Соч. Кн. II. Гл. II. С. 19.

(обратно)

241

Там же. С.20.

(обратно)

242

Руссо Ж.-Ж. Указ. Соч. Кн. 4. Гл. III. С.293—294.

(обратно)

243

Там же. С.293.

(обратно)

244

«[…] il n'a jamais existé de véritable Démocratie, et il n'en existera jamais. […] On ne peut imaginer que le peuple reste incessamment assemblé pour vaquer aux afaires publiques… S'il y avait un peuple de Dieux, il se gouvernerait démocratiquement. Un Gouvernement si parfait ne convient pas à des hommes» («[…] никогда не существовала подлинная демократия и никогда таковой не будет. […] Нельзя себе представить, чтобы народ все свое время проводил в собраниях, занимаясь общественными делами. […] Если бы существовал народ, состоящий из богов, то он управлял бы собою демократически. Но Правление столь совершенное не подходит людям».) (Rousseau J. – J. Op. cit. L. III. Ch. IV. P. 121, 124; Руссо Ж.-Ж. Указ. Соч. Кн. 3. Гл. IV. С.255—256).

(обратно)

245

Манен Б. Указ. Соч. С. 25, 40 – 47, 54 – 56.

(обратно)

246

Там же. С. 56.

(обратно)

247

См. подробнее: Меланченко И. В. Указ. Соч. С. 49, 77, 131, 187.

(обратно)

248

Манен Б. Указ. Соч. С 36, 109.

(обратно)

249

Манен настаивает, что, дескать, как бы не интерпретировали жребий, он не может восприниматься как «выражение согласия» на наделение конкретного гражданина властными полномочиями, и в основанной на жребии системе должностные лица «не получают власть по чьей-либо воле», а потому их легитимность «будет косвенной», исходящей исключительно из согласия с процедурой жребия (Манен Б. Указ. Соч. С. 109). О том, что согласие с результатом жребия также необходимо и сами афиняне до этого додумались, Манен не вспоминает.

(обратно)

250

Манен Б. Указ. Соч. С. 56.

(обратно)

251

«Тот факт, что представительные системы правления никогда не использовали жребий для наделения политической властью, показывает, что разница между ними и системами, основанными на прямом правлении, заключается в способах избрания, а не в ограниченном числе тех, кого выбирали. Систему делает представительной не то, что немногие правят вместо народа, а то, что они отбираются исключительно на выборах» (Манен Б. Указ. Соч. С.56).

(обратно)

252

Свою конституционную реформу Эфиальт сумел провести через экклесию, по одной версии, воспользовавшись отсутствием в городе лидера «консервативной» партии стратега Кимона и тысяч его сторонников из числа консервативных граждан (среднего и высокого достатка). Накануне они отбыли помогать спартанцам подавлять восстание илотов. Согласно другой версии вскоре после похода Кимон был подвергнут остракизму (изгнанию по результатам общенародного голосования) из-за своей проспартанской политики. И это развязало «демократам» руки…

(обратно)

253

Перикл по материнской линии и частично по отцовской принадлежал к знатному но сильно скомпрометированному роду Алкмеонидов. В 632 г. До н. э. Его представитель Мегакл, занимавший должность архонта, совершил страшное религиозное преступление (участников неудачной попытки тиранического переворота, нашедших укрытие у жертвенника Афины, он уговорил сдаться, пообещав справедливый суд, а затем приказал перебить). Из-за этого Алкмеонидов считали проклятыми. Много позднее они запятнали себя еще и своими симпатиями к персам. Во время войны в 490 г. Их даже подозревали в измене. Периклу пришлось немало стараться, чтобы перекрывать репутацию рода собственными заслугами.

(обратно)

254

Плутарх: «Он стал на сторону демократии и бедных, а не на сторону богатых и аристократии – вопреки своим природным наклонностям, совершенно недемократическим. По-видимому, он боялся, как бы его не заподозрили в стремлении к тирании, а кроме того, видел, что Кимон стоит на стороне аристократов и чрезвычайно любим ими. Поэтому он и заручился расположением народа, чтобы обеспечить себе безопасность и приобрести силу для борьбы с Кимоном» (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. В 2 т. Т. I. М., 1994. C. 179).

(обратно)

255

В 461 г. До н. э. Эфиальта убили. Есть основания считать, что заказчиком или организатором убийства был Перикл. Смерть Эфиальта сделала его лидером «демократов».

(обратно)

256

Впрочем, возможно, что упомянутую реформу гражданства в 451 г. До н. э. (инициированную Периклом, кстати), закрывшую доступ к власти неафинянам и полукровкам, следует интерпретировать как попытку выстроить защитный механизм.

(обратно)

257

Плутарх. Указ. Соч. Т. II. М., 1994. C.204.

(обратно)

258

Единственное исключение, пожалуй, Перикл. Но его, некогда всемерно уважаемого и обожаемого, в 430 г. до н. э. не переизбрали стратегом (впервые с 443 г.), а затем обвинили в финансовых злоупотреблениях и оштрафовали. В 429 г. Он был избран стратегом вновь, но через несколько месяцев умер. Очень вероятно, что «вовремя».

(обратно)

259

На момент начала Пелопонесской войны (431—404 гг. До н. э.) Афины возглавляли Делосскую симмахию, «добровольно-принудительный» союз, объединявший в лучшие времена до 200 греческих городов. Одним из итогов войны стал его распад.

(обратно)

260

афиняне, выражаясь современным языком, были исключительными «националистами».

(обратно)

261

Нельзя также забывать, что благополучие Афин долгое время фактически оплачивали их союзники-клиенты. Они вносили деньги в общесоюзную казну а афиняне пользовались ими по своему усмотрению.

(обратно)

262

Манен Б. Указ. Соч. С. 9.

(обратно)

263

Федералист № 14 // Федералист. Политические эссе Александра Гамильтона, Джеймса Мэдисона и Джона Джея. М., 2000. С. 104.

«[…] in a democracy, the people meet and exercise the government in person; in a republic, they assemble and administer it by their representatives and agents» (Te Federalist № XIV//The Federalist: A commentary on the Constitution of the United States. Philadelphia, 1864. P. 132).

(обратно)

264

Федералист№63 [62] //Федералист. С.420. Полная цитата: «From these facts, to which many others might be added, it is clear that the principle of representation was neither unknown to the ancients nor wholly overlooked in their political constitutions. The true distinction between these and the American governments, lies in the total exclusion of the people, in their collective capacity, from any share in the later, and not in the total exclusion of the representatives of the people from the administration of the former» (Te Federalist № lxiii // The Federalist. P. 479).

(обратно)

265

Токвиль, популяризируя американскую республику образца 1830-х гг. И «открывая» для Европейцев (и для самих американцев, кстати) тамошнюю демократию, писал: «Non seulement les institutions [en Amérique] sont démocratiques dans leur principe, mais encore dans tous leurs développements; ainsi le peuple nomme directementsesreprésentants… C'est donc réellementle peuple qui dirige, et, quoiquela forme du gouvernement soit représentative, il est évident que les opinions, les préjugés, les intérêts et même les passions du peuple ne peuvent trouver d'obstacles durables qui les empêchent de se produire dans la direction journalière de la société» («Все государственные институты [сша] не только формируются, но и функционируют на демократических принципах. Так, народ прямым голосованием избирает своих представителей в органы власти […] Все это подтверждает, что именно народ управляет страной. И хотя государственное правление имеет представительную форму, нет сомнения, что в повседневном управлении обществом беспрепятственно проявляются мнения, предрассудки, интересы и даже страсти народа» (Tocqueville A. de. Démocratie en la Amérique. T. II. P., 1868. P. 2; Токвиль А. Де. Демократия в Америке. М., 2000. С. 143). То есть Токвиль еще находился под влиянием старых представлений, согласно которым демократия есть в первую очередь прямое народное правление, однако для признания демократичности американской системы ему уже оказалось вполне достаточно установить наличие выборного представительства и практики учета «мнений», «предрассудков», «страстей». Джон Стюарт Милль спустя четверть века после выхода книги Токвиля мог уже с чистой совестью заявлять: «[…] the only government which can fully satisfy all the exigencies of the social state is one in which the whole people participate. […] But since all cannot, in a community exceeding a single small town, participate personally in any but some very minor portions of the public business, it follows that the ideal type of a perfect government must be representative». («[…] правлением, которое в состоянии удовлетворить все крайности общественного состояния, может быть только такое правление, в котором принимают участие все люди. […] Но так как все граждане сообщества, превосходящего небольшой городок, не могут лично участвовать во всех общественных делах, за вычетом разве мелочей, следует, что идеальным типом совершенного правления будет представительство») (Mill J. S. Considerations on Representative Government. L., 1865. P. 28).

(обратно)

266

Манен, упирая на жребий и противопоставляя демократическое жребийное правление демократически-аристократическому представительному правлению, невольно (или вольно?) вторит теоретикам и идеологам XVIII—XIX вв., которые делали упор на экклесию и противопоставляли республиканскому представительному правлению демократическое правление народного собрания. Предложенный выше подход к жребию как к формально представительному институту выявляет изрядную искусственность маненовского противопоставления жребия и выборов, так же как маненовское «разоблачение» экклесии выявило изрядную искусственность же традиционного противопоставления прямого правления народного собрания и правления представительного.

Об искусственности традиционного противопоставления позволяет говорить также разработанная за последние два с лишним века теория и практика референдумов (плебисцитов), выступающих своего рода эрзацами народных собраний. Представительное правление и выборы не перечеркнули, не отменили целиком институты прямого правления. Произведена их адаптация к современным условиям. Прямое правление стало не регулярным, а иррегулярным, но оно сохранилось.

Проводить принципиальное различие между античной и современной демократией в контексте правления, на мой взгляд, едва ли не бессмысленно. И там и там мы обнаружим и «народное представительство», и выборы, и прямое правление. Принципиально различать две демократии можно лишь в контексте режима.

(обратно)

267

Одно из самых адекватных определений демократии (современной демократии) содержится в Словаре современного китайского языка (Пекин, 1997. С. 884): «Демократия указывает на то, что народ участвует в делах государства, либо на то, что народ имеет право свободно высказывать свое мнение по отношению к государственным делам» (цит. по: Концепции и определения демократии. Антология/Под ред. А. В.Фененко. М., 2006. С.212).

Приведу здесь и одно из определений Тилли. По его мнению, демократизация означает «расширение и уменьшение неравенства в отношениях между агентами правительства и населением, подчиненным власти правительства; активизацию имеющих обязательную силу консультаций с подвластным населением по вопросам персональных составов органов управления, ресурсов и государственной политики; защищенность населения (в особенности меньшинств) от произвола агентов правительства» (Тилли Ч. Указ. Соч. С.22).

(обратно)

268

1. Выборы «облачают» признание и согласие. Манен прослеживает генеалогию самой идеи связи выборов и согласия с властью до средневекового правового принципа «quod omnes tangit, ab omnibus tractari et approbari debet» – «то, что касается всех, должно быть рассмотрено и одобрено всеми» (он был сформулирован на основе положения Кодекса Юстиниана Великого «quod omnes similiter tangit, ab omnibus comprobetur»– Cod. V. 59. 5. 2). Как минимум с XIII в. Европейские монархи часто ссылаются на него, созывая представительные собрания. «Стоит отметить, – пишет Манен, – что власти, требовавшие избрания представителей, обычно настаивали, чтобы эти представители наделялись полной властью, то есть чтобы выборщики полностью подчинялись решениям избранных ими лиц, какими бы эти решения ни были. Вовлечение воли и согласия управляемых в процесс избрания делегатов придавало решениям представительных собраний обязательную силу […] Поэтому в выборах содержалось нечто вроде обещания повиновения». Ссылка на указанный принцип означала не то, что согласие управляемых считалось источником легитимности, а, скорее, то, что пожелание «сверху» должно быть одобрено «снизу», чтобы стать легитимным установлением. Но даже такой подход допускал хотя бы теоретическое право отзыва согласия. В дальнейшем на средневековую традицию наложились теории о том, что согласие представляет собой единственный источник легитимной власти (Локк, Руссо и пр.). (Манен Б. Указ. Соч. С. 108, 111 – 113, 116).

2. Данило Дзоло категорически выступает против того, что он сам называет «теорией адаптации», согласно которой институты представительства косвенно выполняют те же самые функции, которые в Афинах осуществляла прямая демократия. Не стану здесь полемизировать. В контексте сказанного мной интересен один из его аргументов против «теории адаптации»: «[…] электоральная функция заключается не в передаче мандата представителям, а в назначении определенных субъектов для исполнения общей и автономной политической функции. Электоральная процедура на самом деле не предполагает понятий народного суверенитета или представительства, пусть даже в самом слабом смысле. Механизм выборов – формализованная процедура учреждения одного из органов государства и одновременно специфическая форма легитимации на основе участия большого числа граждан в назначении членов этого органа. Выборы отличаются от других процедур учреждения государственных органов особой сложностью процесса и тем, что в отличие от передачи власти через бюрократическую кооптацию орган, учрежденный выборами, приобретает превосходство над органами, способствовавшими его учреждению» (Дзоло Д. Демократия и сложность: реалистический подход. М., 2010. С. 161—162.).

(обратно)

269

Здесь имеются в виду государственный национализм и государственный патриотизм, основанные не на этнической, а на государственной (гражданской) идентичности.

Национализм можно определить, в первую очередь как мировоззренческую установку, основанную на самоидентификации людей как субъектов определенной национальной общности, к которой они принадлежат с рождения или в которую влились. Национальная общность бывает как этнической (этнос), так и государственной (нация, «протонация»), а потому национализм, соответственно, бывает этническим (этнонационализм) и государственным (госнационализм). В моноэтнических государствах, где государствообразующие этносы количественно составляют свыше 90% от численности нации (вроде Дании), национальные общности и национализмы практически совпадают. Но это исключение.

Патриотизм – тоже мировоззренческая установка, она основана на осознании и переживании людьми своей связи с Родиной – страной, землей, где они родились и /или живут. Когда «граница» родины совпадает с государственной, нужно говорить о государственном патриотизме, а когда не совпадает – о патриотизме этническом или же территориальном.

Родная страна и родная национальная общность патриотом и националистом воспринимаются как безусловные ценности. И это задает определенные поведенческие принципы, подвигает на соответствующие практические действия.

Противопоставление патриотизма и национализма ложно и бессмысленно. Соглашусь с Михаилом Ремизовым, который пишет, что нельзя разводить патриотизм и национализм, поскольку без представления об общей родине нет и не может быть национальной общности. Патриотизм и национализм, по его мнению, вместе служат ее воспроизводству. (Можно добавить: консолидируют и, если нужно, мобилизуют.) Одновременно следует различать их «по функциям». Патриотизм обеспечивает вертикальную связь человека с символами национальной общности (самыми разными, включая, например, широту пространства, очень важную для русских), то есть, собственно, с родиной, которая, естественно, несводима ни к конкретным людям, ни ко «всем вместе», она «приподнята» – как некий эрзац божества. Национализм же формирует горизонтальную связь между людьми, опосредованную национальными символами, предполагающую солидарные действия, требования друг к другу в том числе элиты и «простого народа», их взаимную ответственность. Ремизов замечает, что такой подход вполне созвучен шаблонному восприятию национализма как агрессивной «групповщины» в противовес «личностно» ориентированному патриотизму (Ремизов М. Запрещенная идеология //).

Подлинно государственнический подход исходит из единства государства, единства Родины, единства нации, которые сами по себе представляют общую ценность. При этом он непременно учитывает, что, как уже сказано, нацию образуют не только отдельные люди («атомарные индивиды»), но и этносы. И солидарность на уровне нации достигается в том числе солидарностью этнической и межэтнической. Таким образом, государственные национализм и патриотизм в идеале «вбирают» в себя этнические патриотизмы и национализмы в качестве составных частей и одновременно формируют ценностную надстройку (ценность государственного единства), нивелируют противоречия, не допускают сползания к экстремизму

(обратно)

270

Китай в ст. 1 своей Конституции 1982 г. Самоопределяется как «социалистическое государство демократической диктатуры народа».

Я настаиваю на том, что современный китайский режим, безусловно, демократический. Власть там выборная, избирательное право всеобщее, прямые выборы на том уровне, где они введены, проводятся регулярно, косвенные тоже, их результаты репрезентативны и достоверны (во всяком случае, еще никто ни разу убедительно не доказал обратного). Кроме того, в Китае наличествует реальная многопартийность, пусть и ограниченная. Успешно развиваются автономные и даже независимые от власти общественные институты и власть с ними регулярно сотрудничает. Поддерживается высокий уровень национальной солидарности и широкий национальный консенсус (среди китаистов стали общим местом рассуждения о постепенной замене коммунистической идеологии националистической). Кстати, в СССР, с которого Китай длительное время брал пример, не было ни многопартийности (хотя бы и ограниченной), ни по-настоящему автономных от власти общественных институтов. Национальная солидарность и консенсус были, но с 1960-х гг. Началось стремительное разложение социума, сопровождавшееся «утратой ориентиров». Поэтому советский режим демократическим назвать нельзя (можно, пожалуй, назвать «имитационно-демократический»). Да, разумеется, при Мао Цзедуне и Дэн Сяопине о демократии в кнр тоже говорить не приходилось, да, китайская демократия – в прямом смысле молодая. Но она успешно развивается, причем по собственному суверенному пути.

Косвенный порядок выборов национального представительного собрания и главы государства, как считается, весьма способствовал и способствует как внутриполитической стабильности, так и социально-экономическому развитию. Руководство государства освобождено от необходимости прибегать к популизму, во всем старательно соблюдается преемственность. Фарид Рафик Закария цитирует некоего анонимного индийского политика, который в беседе с ним откровенно позавидовал китайцам: «Мы [в Индии – В. И.] вынуждены делать многое из того, что политически популярно, но по существу нелепо. Это плохо влияет на наш завтрашний экономический потенциал. Но голоса политикам нужны сегодня. У Китая же есть возможность видеть далекую перспективу» (Закария Ф. Постамериканский мир будущего. М., 2009. С. 115).

Пань Вэй, теоретик современного китайского консерватизма, решительно утверждает, что отказ от косвенных выборов не решил бы ни одной проблемы его страны, но зато создал бы много новых, в частности, явно усугубил бы проблемы тибетского и уйгурского сепаратизма (нелишне напомнить, что «демократизация» СССР в 1986 – 1991 гг. И в частности реформа избирательной системы 1988 г. Открыли путь во власть сепаратистам; это сильно ухудшило политическую обстановку в государстве и приблизило его крушение). «Я не считаю целесообразным поддерживать политическую систему, провоцирующую [выделено мной. – В. И.] соперничество разных кланов и групп… Поскольку в таком соперничестве будут и проигравшие, в Китае никогда не примут подобную систему», – настаивает Пань (цит. по: Леонард М. О чем думают в Китае? М., 2009. С. 105).

(обратно)

271

Манен, описывая представительное правление, всячески подчеркивает неразрывное сочетание в нем демократического (в традиционном понимании) и аристократического начал: «В правлениях, основанных исключительно на выборах, не все граждане имеют равную возможность получить государственную должность – место представителя было закреплено или за людьми, считавшимися лучшими, или за членами высших социальных слоев. Представительное правление могло […] стать более народным и демократическим [за счет расширения избирательного права. – В. И.], и тем не менее оно сохранило аристократический элемент в том смысле, что избираемые не подобны тем, кто их избирает, даже если все граждане имеют право голоса». С другой стороны, «насколько несомненны неэгалитарные и аристократические стороны выборов, настолько же неоспоримы их эгалитарные и демократические составляющие, пока все граждане [формально. – В. И.] имеют право голоса и право занимать должности. При всеобщем избирательном праве выборы дают всем гражданам при избрании представителей равный голос. В этом отношении самые бедные и занимающие самое скромное положение люди будут иметь одинаковый вес с людьми богатыми и видными. Еще важнее то, что они обладают равной властью смещать правителей по окончании срока их полномочий». О чем идет речь? «Чтобы не проиграть следующие выборы, власти должны предвидеть оценку своей политики, которая в момент вынесения будет уже касаться их прошлых действий. Таким образом, избиратели влияют на государственные решения путем вынесения ретроспективной [выделено Маненом. – В. И.] оценки, которой от них ожидают представители. […] В представительном правлении электорат постфактум выносит оценку инициативам, предпринятым достаточно автономным образом теми, кого он привел к власти. Ретроспективная оценка наделяет народ подлинно суверенной властью [выделено мной. – В. И.]. С наступлением выборов, когда уже все сказано в поддержку и против политики властей, народ выносит свой вердикт, который независимо от того, справедлив он или нет, уже невозможно обжаловать; это и есть демократический аспект выборов. Однако любые выборы являются недемократичными, поскольку управляемые не могут заставить тех, кто находится у власти, проводить политику, за обещание которой их выбрали [выделено мной. – В. И.]». Венчает эти рассуждения вывод: «[…] представительная демократия – это не система, в которой общество управляет собой, а система, в которой государственные политика и решения зависят от вердикта народа» (Манен Б. Указ. Соч. С.168, 187, 223, 228, 239).

Все в основном верно, только право на «рестроспективную оценку» (то есть те самые права признавать или не признавать власть, соглашаться или не соглашаться с ней) не дает никакой власти, тем более суверенной. Власть, которую можно употребить только «рестропективно», – никакая не власть.

(обратно)

272

Об уличном протесте толпы я уже высказывался в I главе. Здесь выскажусь о «независимом общественном» наблюдении на выборах. Именно «независимом общественном», поскольку партийные наблюдатели – именно партийные. Они действуют в интересах партий, партийного руководства. «Независимые общественные» наблюдатели теоретически действуют в интересах всего электората, обеспечивая прозрачность и законность избирательного процесса. Однако, во-первых, электорат никоим образом не управомочивает их действовать в своих интересах, да и как бы это могло быть технически оформлено? Они – инициативники и самозванцы. Во-вторых, на практике «независимые общественные» наблюдатели всегда и везде работают либо на непосредственных участников электоральных кампаний, либо на игроков, непосредственно в кампаниях не участвующих, но стремящихся оказать на них некое влияние. Или же они (их лидеры, идеологи, инвесторы) ведут свою собственную игру.

(обратно)

273

АронР. Демократия и тоталитаризм//Классики социологии. Классические труды по теории общества. М., 2007. (Электронная книга в формате E-Book.) С.710.

«[…] les gouvernants s'adressent aux gouvernes comme ä leurs souverains. […] Quand les gouvernants sont des elus, ils ont le souci permanent de la popularite, de l'assentiment des gouvernes: grandeur et servitude de ces sortes de regimes» (AronR.Democratie et totalitarisme. P., 1987. P.139).

В русском переводе слово «gouvernants» во втором предложении почему-то переведно как «депутаты». Я счел нужным исправить эту явную ошибку.

(обратно)

274

Дзоло: «[…] на протяжении всей истории человечества монархические и теократические режимы были самым распространенным типом режимов (в данном случае я не говорю о примерах чисто военного правления). К тому же […] на протяжении почти двух тысячелетий и вплоть до начала современной эпохи и до внезапного подъема благоприятствующего демократии консенсуса в хх веке в Европейской философской традиции демократию единодушно считали наименее совершенной и наименее надежной формой правления.

В действительности, несмотря на огромное количество противоположных мнений, демократию следует рассматривать […] как всецело современное явление, которое возникает в начале промышленной революции, но не ранее этого периода. Несмотря на обилие риторических доказательств непрерывности демократической традиции в западной культуре – […] от Римской республики до Флорентийской республики и американского федерализма, от Афин времен Перикла до Женевы времен Руссо и Парижской коммуны – на самом деле можно совершенно обоснованно утверждать, что идея демократии [современной демократии. – В. И.] возникла в Европе [и Америке. – В. И.] Нового времени в противопоставление совершенно иной тысячелетней традиции. Современная демократия возникла даже вопреки своей собственной классической концепции, Аристотелевской и платоновской, то есть как противоположность органической, и натуралистической модели политического города […], который занимал центральное место и в античной, и в средневековой политической философии» (Дзоло Д. Указ. Соч. С. 115—116).

(обратно)

275

Токвиль отмечал, что Франция к 1789 г. Стала страной, «где люди оказались более всего схожи между собой», точнее, «где люди, стоявшие над народом», то есть верхушка дворянства и буржуАзии, слились в одну культурную общность. «[…] у них были одни и те же идеи, одни и те же привычки, они следовали одним и тем же вкусам, отдавались одним и тем же удовольствиям, читали одни и те же книги, говорили одним и тем же языком». С другой стороны, между gentilhomme и bourgeois имелась большая статусная дистанция, вызывавшая у последнего огромное раздражение и злобу. Относительная легкость приобретения дворянства положения не спасала, напротив. Не могли же все амбициозные и успешные буржуа сделаться дворянами. Проблему решила революция. Весьма радикальным способом (Токвиль А. Де. Старый порядок и революция. С.75—86).

(обратно)

276

«Le peuple règne sur le monde politique américain comme Dieu sur l'univers. Il est la cause et la fin de toutes choses; tout en sort et tout s'y absorbe» («Народ властвует в мире американской политики словно Господь Бог во Вселенной. Он – начало и конец всему сущему; все исходит от него и все возвращается к нему») – писал Токвиль (Tocqueville A. de. Démocratie en la Amérique. T. I.P., 1868. P. 92; Токвиль А. Де. Демократия в Америке. С. 63).

(обратно)

277

Польшу Чехословакию, Югославию и пр., созданные или воссозданные после Первой мировой войны, называли «версальскими государствами» (в Версале в 1919 г. были подписаны мирные договоры, переделившие Европу и весь мир).

(обратно)

278

Разумеется, как сказано, национализм нельзя понимать исключительно «этнически». СССР тоже был государством-нацией – государством «советского народа», «советских людей», строящих коммунизм. А вернее будет сказать, что предпринималась попытка создать советскую нацию. Это удалось лишь частично.

Советскую национальную идеологию можно определять в том числе как «интернациональный национализм».

(обратно)

279

И то лишь на федеральном уровне. На кантональном реформа затянулась до 1991 г. В Лихтенштейне женщинам позволили избирать и избираться в 1986 г.

(обратно)

280

«Les hommes naissent et demeurent libres et égaux en droits. Les distinctions sociales ne peuvent être fondées que sur l'utilité commune» ().

(обратно)

281

Как справедливо указывает Максим Момот (в одной из своих пока еще не опубликованных статей), переломным пунктом на пути утверждения демократического подхода «один человек – один голос» стала избирательная реформа 1867 г. В Соединенном Королевстве, хотя и не утвердившая всеобщего избирательного права (активное избирательное право тогда распространили на нанимателей жилья, платящих за найм не менее десяти фунтов стерлингов в год, то есть на мелкую буржуазию, зажиточных наемных рабочих и т. п., – это увеличило количество избирателей в городах более чем в два раза), но ясно продемонстрировавшая неуклонную логику развития в этом направлении. Реформировать избирательную систему подобным образом пытались и ранее, особенно активно во Франции. Однако постепенное утверждение знакомой нам модели в ядре Британской Империи придало ей ту степень респектабельности, каковую не могли обеспечить никакие французские революционеры.

Чарльз Тилли по этому же поводу писал, что, мол, пока Франция давала уроки революции (в 1789—1782, 1830, 1848, 1870 гг.), Британия давала уроки демократии (Тилли Ч.Борьба за демократию в Европе. 1650 – 2000 гг. М., 2010. С.8).

(обратно)

282

.

(обратно)

283

Арон Р. Указ. Соч. С.710.

«Les idées ont à la longue une puissance irresistible. Il est difcile de placer la souveraineté populaire, fût-ce mythiquement, dans le peuple, sans élargir progressivement le droit de sufrage, sans généraliser la citoyenneté. En invoquant les idées démocratiques, on précipite la transformation de la société» (Aron R. Op. cit. P. 139).

(обратно)

284

В конце XX в. Страны Запада столкнулись с проблемами, вызванными обильной миграцией из менее развитых и при этом нередко культурно чуждых стран (в том числе из бывших колоний). Иммигранты, приобретая гражданство, то есть формально вливаясь в новые нации, оказываются в массе по тем или иным причинам неспособными полноценно интегрироваться в них фактически, то есть принять культуру новой родины, проникнуться лояльностью к ней и т. д. Более того, часто отмечается и активное нежелание интегрироваться, причем не только у самих иммигрантов, но и у их потомков во втором-третьем поколениях (!). Еще больше трудностей создает нелегальная миграция. Распространяется ксенофобия, в том числе кириофобия (враждебное отношение к коренному населению, от греч. κύριος – хозяин), растет этническая преступность, усиливается угроза национал-экстремистских и террористических вылазок. В США многие исследователи констатируют появление «второй нации» латиноамериканского (в первую очередь мексиканского) происхождения (см., например: Хантингтон С. Кто мы? Вызовы американской национальной идентичности. М., 2004. С.347 – 402). Во многих Европейских странах (Франция, Соединенное Королевство) дестабилизирующим фактором стали мусульманские диаспоры. О национальном единстве в таких условиях говорить все труднее и труднее.

(обратно)

285

«Необходимо рассматривать либерализм как последовательную, объемлющую, метафизическую систему. Обычно исследуют только тот экономический вывод, что из свободной хозяйственной конкуренции частных индивидов, из свободы договора, свободы торговли, свободы ремесел сами собой получаются социальная гармония и наибольшее возможное изобилие. Но это – только один случай применения всеобщего либерального принципа. Совершенно то же самое [утверждается], что из свободной борьбы мнений возникает истина как гармония, которая сама собой образуется в результате соревнования. Здесь заключено также духовное ядро этого мышления вообще, его специфическое отношение к истине, которая становится простой функцией вечного соревнования мнений. По отношению к истине это означает отказ от окончательного результата» (Шмитт К. Духовное состояние современного парламентаризма//К. Шмитт. Политическая теология. С. 187).

(обратно)

286

Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами.

М., 2004. С. 49, 87 –122, 278 – 279 и др.

Закария утверждает, что к началу 2000-х гг. «почти половина „демократизирующихся“ стран мира» представляли собой нелиберальные демократии (С.99).

(обратно)

287

Fukuyama F. Te End of History and the Last Man. N.-Y., 1992; Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М., 2005.

(обратно)

288

Закария Ф. Будущее свободы. С. 49—50, 83, 278 – 279 и др.

Например, Закария, относя Китай и многие другие восточноазиатские государства скорее к либеральным автократиям, довольно своеобразно защищает их от обвинений в «нелиберальности»: «В настоящее время Восточная Азия представляет собой смесь либерализма, олигархии, демократии, капитализма и коррупции – то есть весьма напоминает Запад примерно в 1900-м г. Вместе с тем большинство восточноазиатских стран существенно более либеральны и демократичны, чем множество других стран, к Западу не относящихся» (с. 50).

(обратно)

289

Там же. С. 171 – 216, 219 и др.

Очень показательная цитата: «Сегодня нам необходима такая политика, в которой демократии было бы не больше, а меньше» (с.274).

(обратно)

290

Закария Ф. Будущее свободы. С. 97, 161, 165 – 170 и др.

(обратно)

291

Kagan R. The End of the End of History. Why the twenty-frst century will look like the nineteenth //-bd16-4b13-beb7-08efe1a6844; Кейган Р. Конец конца истории. Почему XXI век будет похож на XIX// worldcrisis.ru/crisis/417028.

(обратно)

292

Там же.

(обратно)

293

Марк Леонард приводит мнение влиятельного китайского политолога Фан Нина, который описал различие между китайской и западной либеральной демократией, используя кулинарные аналогии. Дескать, западные демократии подобны ресторанам, работающим в режиме фиксированного меню, в которых посетители, руководствуясь некими своими предпочтениями, выбирают шеф-повара. Однако они не определяют содержания блюд, шеф готовит их по своему усмотрению. Китайская демократия, в свою очередь, подобна ресторану, где повар всегда один и тот же, но различные «дежурные блюда» могут быть заказаны ему по выбору (Леонард М. Указ. Соч. С. 110). Аналогия хромает, поскольку как рецептуру блюд, так и меню определяет тот самый единственный повар. Однако он, как и его западные коллеги, ориентируется на запросы посетителей, старается им угодить.

(обратно)

294

В Ливии не проводятся выборы. Но тамошний режим также предполагает опору власти на признание и согласие нации. Можно сказать, что данное исключение подтверждает и объясняет главные правила современной демократии.

(обратно)

295

Дзоло пишет о Сингапуре: «В течение более тридцати лет этим современным городом-государством правил своего рода философ-царь Ли Куан Ю [1959 – 1990 гг.]. Не придерживаясь какой-либо конкретной политической идеологии, Ли детально регламентировал все стороны жизни трех миллионов своих сограждан, включая их жизненное окружение, привычки, личные и коллективные интересы и цели, вплоть до запрета публично плевать и курить». Сингапурское государство характеризует «высочайшая технологическая эффективность, обширное использование информационных инструментов, всеобщее процветание, превосходные общественные службы (особенно школы и больницы), высокий уровень занятости, эффективная и просвещенная бюрократия, асептическое регулирование социальных отношений посредством исключительных функциональных требований и полное отсутствие политических идеологий и публичных дискуссий [выделено мной. – В. И.]» (Дзоло Д. Указ. Соч. С. 313 – 314).

(обратно)

296

Закария, уроженец Индии, описывает издержки индийской «либерал-демократизации». Вовлечение в политику представителей низших каст открыло путь во власть религиозным фундаменталистам, оголтелым популистам-коррупционерам и криминальным лидерам. Он утверждает, например, что в штате Уттар-Прадеш сформировалась натуральная «бандитская демократия». Следуя своей концепции, он сетует на сокращение либерального компонента в индийской политике за счет увеличения компонента демократического (Закария Ф. Будущее свободы. С. 109 – 116).

(обратно)

297

Таиландская партия «Народный альянс за демократию» выступала помимо прочего за лишение избирательных прав сельского населения и замену выборного парламента назначаемым законодательным корпусом. Такая реформа должна была лишить политической базы Таксина Шинаватру (Чинавата), миллиардера и политика-п о пули ста, и его сторонников. Созданная Шинаватрой партия «Tai Rak Thai» («Тайцы любят тайцев») побеждала на парламентских выборах в 2001 и 2005 гг. Он дважды возглавлял правительство. В 2006 г. Военные с фактического одобрения короля Пхумипона Адульядета (Рамы IX) свергли погрязшего в коррупции Шинаватру. Однако на выборах в 2007 г. победила Партия народной власти, фактически выступавшая преемницей его партии. Правительство составили из союзников и выдвиженцев экс-премьера. В 2008 г. «Народный альянс за демократию» организовывал массовые акции протеста, в конце концов вылившиеся в захваты правительственной резиденции, столичного аэропорта и т. д. Оппозиция последовательно добилась отставки двух «шинаватровских» премьеров и роспуска Партии народной власти и союзных ей партий (решением Конституционного суда). Сторонники Шинаватры организовали в 2009 г. «встречные» беспорядки, но армия их подавила.

(обратно)

298

Прецедентов соправления (дуумвиратов, триумвиратов) —официального, полуофициального или неофициального распределения функций правителя между двумя (и даже тремя и более) персоналиями – в мировой истории довольно много.

Соправление не всегда предполагает равноправие соправителей, равенство их формальных и неформальных статусов. Один из них может быть «старшим», а другой «младшим».

Из отечественной истории следует привести примеры официального соправления Ивана III Великого и его сына и наследника Ивана Молодого в 1470 – 1490 гг., Михаила (первого Романова) и его отца Патриарха Филарета в 1619 – 1633 гг.; и неофициального – Екатерины II Великой и Григория Потемкина (по некоторым сведениям ее морганатического супруга) в 1775 – 1791 гг., Александра I Благословенного и графа Алексея Аракчеева в 1815—1825 гг., а также триумвирата Леонида Брежнева, Алексея Косыгина и Николая Подгорного (на расширение которого до квадриумвирата претендовал Александр Шелепин) в 1960 –1970-е гг.

Соправлением стала и совместная работа Владимира Путина и Дмитрия Медведева (полуофициально заявляется об их «тандеме», лично я больше предпочитаю термин «двоецарствие»).

Часто приводимое в качестве примера формальное соправление Ивана V и Петра I Великого в 1682—1696 гг. В действительности было прецедентом имитации соправления, поскольку Иван из-за слабого здоровья был абсолютно не способен заниматься государственными делами и выполнял исключительно церемониальные функции. До 1689 г. за братьев правила царевна Софья, а после ее свержения Петр забрал всю власть в свои руки. Еще иногда ссылаются на неформальное соправление Федора I (последнего Рюриковича) и его шурина, ближнего великого боярина Бориса Годунова в 1586 – 1598 гг. Хотя на самом деле Годунов фактически правил один (Федор I, вопреки распространенному мнению, был дееспособен; однако все же не мог полноценно править из-за своей кротости и безволия). Так же, как светлейший князь Александр Меншиков («полудержавный властелин») при номинальном правлении Екатерины I и Петра II в 1725—1727 гг.

(обратно)

299

Шмитт К. Разговор о власти и доступе к властителю. С. 30.

(обратно)

300

Mosca G. Elementi di scienza politica. Torino, 1923. P. 53; Моска Г. Правящий класс// Социологические исследования. 1994. № 10. С.188. Следует привести английский перевод, с которого, судя по всему делался русский: […] the man who is at the head of the state would certainly not be able to govern without the support of a numerous class to enforce respect for his orders and to have them carried out; and granting that he can make one individual, or indeed many individuals, in the ruling class feel the weight of his power, he certainly cannot be at odds with the class as a whole or do away with it. Even if that were possible, he would at once be forced to create another class, without the support of which action on his part would be completely paralyzed. On the other hand, granting that the discontent of the masses might succeed in deposing a ruling class, inevitably […], there would have to be another organized minority within the masses themselves to discharge the functions of a ruling class. Otherwise all organization, and the whole social structure, would be destroyed» (Mosca G. Te Ruling Сlass. N.-Y., L., 1939. P. 51).

(обратно)

301

Речь идет в первую очередь о государствах с централистскими системами правления. Иосиф Сталин никогда не был формальным главой ссср. У Советского государства был «коллективный глава» – Президиум Центрального исполнительного комитета (ЦИК), а затем Президиум Верховного Совета. Сталин в их составы никогда не входил. Он возглавлял правительство – Совет народных комиссаров, Совет министров (и то лишь в 1941 – 1953 гг.). Мао Цзедун официально руководил КНР в 1949 – 1959 гг. (в 1949—1954 гг. – как председатель Центрального народного правительства, в 1954 – 1959 гг. – как президент), а фактически правил до своей смерти в 1976 г. И т. д.

(обратно)

302

Как тут не вспомнить теорию «плебисцитарной демократии», восходящую к Максу Веберу который считал, что харизматический лидер, опирающийся на демократическое волеизъявление, способен ограничивать произвол бюрократии.

(обратно)

303

США «приблизились» к автократии в президентство Франклина Рузвельта (1933—1945 гг.). Его стараниями роль и авторитет президента во властной организации (формальной и неформальной) существенно усилились. Еще одним «почти автократом» (или «недоавтократом») был Ричард Милхаус Никсон (1969—1974 гг.), стиль правления которого дал повод говорить об «имперском президентстве» («Imperial Presidency»; это понятие ввел глубоко презиравший Никсона либеральный историк Артур Мейер Шлезингер-младший в 1973 г.).

(обратно)

304

Имена автократов-диктаторов Анастасио Сомосы Гарсиа или Рафаэля Леонидаса Трухильо Молины до сих пор на слуху, хотя они и правили мелкими государства ми – Никарагуа (в 1936—1956 гг.) и, соответственно, Доминиканской Республикой (в 1930—1961 гг.). А кому говорят что-либо имена Умберту де Аленкара Кастелу Бранку (Бразилия, 1964—1967 гг.) или Хорхе Рафаэля Виделы Редондо (Аргентина, 1976 – 1980 гг.)?

(обратно)

305

Mosca G. Elementi di scienza politica. P. 52, 55; Моска Г. Правящий класс. С. 187, 189. Английский перевод: «Among the constant facts and tendencies that are to be found in all political organisms, one is so obvious that it is apparent to the most casual eye. In all societies from societies that are very meagerly developed and have barely atained the dawnings of civilization, down to the most advanced and powerful societies two classes of people appear a class that rules and a class that is ruled. The first class, always the less numerous, performs all political functions, monopolizes power and enjoys the advantages that power brings, whereas the second, the more numerous class, is directed and controlled by the first; in a manner that is now more or less legal, now more or less arbitrary and violent, and supplies the first, in appearance at least, with material means of subsistence and with the instrumentalities that are essential to the vitality of the political organism. In practical life we all recognize the existence of this ruling class (or political class) … In reality the dominion of an organized minority, obeying a single impulse, over the unorganized majority is inevitable» (Mosca G. The Ruling Сlass. P. 50, 53).

Возникает вопрос, уместно ли было переводить «prevalenza» («dominion») как «суверенная власть»? Думаю, что, скорее, уместно, хотя, с другой стороны, если бы Моска хотел сказать, что власть правящего класса суверенна, то он бы так и сказал. Кстати, в другом русском переводе используется слово «господство».

(обратно)

306

Pareto V. Compendio di sociologia generale. Firenze, 1920. P. 444; Парето В. Компендиум по общей социологии//Антология мировой политической мысли. В 5 т. Т. 2. М., 1997. С. 68.

(обратно)

307

Платон. Государство. Кн. viii. С. 335.

(обратно)

308

Там же. C. 336.

(обратно)

309

Там же. С. 336—337.

(обратно)

310

Платон. Государство. Кн. viii. С. 337.

(обратно)

311

Аристотель. Политика. Кн. III. С. 457.

(обратно)

312

Там же.

(обратно)

313

Аристотель. Никомахова этика. Кн. viii //Аристотель. Соч. Т. 4. С.234.

(обратно)

314

Аристотель. Политика. Кн. II. С. 438—439.

(обратно)

315

Там же. С. 439.

(обратно)

316

Там же. С. 440.

(обратно)

317

Там же. Кн. IV. С. 498, 500.

(обратно)

318

Аристотель. Политика. Кн. III. С. 457.

(обратно)

319

Платон. Государство. Кн. VI. C.284.

(обратно)

320

Аристотель. Политика. Кн. III. С. 457.

(обратно)

321

А в «Никомаховой этике» Аристотель признался, что лучшее правление – царская власть (с.234).

(обратно)

322

Аристотель. Политика. Кн. IV. C. 502 – 505.

«[…] при осуществлении начала политии народная масса, будучи в состоянии и подчиняться, и властвовать на основании закона, распределяет должности среди состоятельных людей в соответствии с их заслугами» (Там же. Кн. III. C.484).

(обратно)

323

С середины 1990-х гг. Словами «олигархия» и «олигархи» в современной России стали маркировать политическую активность крупного бизнеса и, соответственно, политически активных крупных бизнесменов. В последние годы олигархами называют любых крупных предпринимателей и просто богатых людей, даже если они демонстративно дистанцируются от политики или занимаются ею минимально.

(обратно)

324

«В демократическом государстве нет никакой надобности принимать участие в управлении, даже если ты к этому и способен; не обязательно и подчиняться, если ты не желаешь, или воевать, когда другие воюют, или соблюдать, подобно другим, условия мира, если ты мира не жаждешь. И опять-таки, если какой-нибудь закон запрещает тебе управлять либо судить, ты все же можешь управлять и судить, если это тебе придет в голову» – так считал Платон (Платон. Государство. Кн. VIII. С. 344). Это даже не охлократия, а анархия в чистом виде.

(обратно)

325

Hobbes T. Op. cit. P. 2. Ch. XIX. P. 123; Гоббс Т. Указ. Соч. Ч. II. Гл. XIX. С. 144.

(обратно)

326

Аристотель. Политика. Кн. III. C. 491.

(обратно)

327

Michels R. Zur Soziologie des Parteilebens in der modernen Demokratie. Untersuchungen über die oligarchischen Tendenzen des Gruppenlebens. Stutgart, 1970. S. 351—369; Michels R. Political Parties: A Sociological Study of the Oligarchical Tendencies of Modern Democracy. N.-Y., 1966. P. 342 – 356.

(обратно)

328

Michels R. Zur Soziologie des Parteilebens… S. 369.

(обратно)

329

Michels R. Political Parties… P. 365.

(обратно)

330

Здесь идеи Михельса не пересказаны, а интерпретированы.

(обратно)

331

Michels R. Zur Soziologie des Parteilebens… S. 361 – 362.

И вот еще цитата: «Sobald die Demokratie ein gewisses Stadium ihrer Entwicklung erreicht hat, setzt ein Entartungsprozeß ein, sie nimmt damit aristokratischen Geist, bisweilen auch aristokratische Formen an und wird dem ähnlich, gegen das sie einst zu Feld zog. Dann entstehen ihr aus ihrem eigenen Schoß neue Ankläger, die sie der Oligarchie zeihen. Aber nach einer Periode glorreicher Kämpfe und einer Periode ruhmloser Teilnahme an der Herrschaf gehen auch sie zu guter Letzt in der alten dominierenden Klasse auf. Jedoch, gegen sie erheben sich nun namens der Demokratie wieder neue Freiheitskämpfer. Und dieses grausamen Spieles zwischen dem unheilbaren Idealismus der Jungen und der unheilbaren Herrschsucht der Alten ist kein Ende» («Как только демократия достигает известной стадии своего развития, начинается процесс вырождения, и тем самым она приобретает аристократический дух, а иногда и аристократические формы и становится похожей на то, против чего она выступила в поход. Тогда из ее собственного лона выходят новые обвинители, уличающие ее в олигархии. Однако после периода славной борьбы и периода бесславного участия в господстве и они, в конце концов, растворяются в старом доминирующем классе. Однако против них встают все новые борцы за свободу уже от имени демократии. И нет конца у этой жестокой игры между неизлечимым идеализмом юных и неизлечимой жаждой власти старых» (Ibid. S. 377—378).

Михельс, повторю, основывал свои выводы на партийной социологии. Да, действительно, в партиях на начальном этапе их формирования («клубном», «кружковом», «тусовочном») вполне возможна некая внутренняя демократия, которая неизбежно сменяется вождистской или вождистско-аппаратной олигархией, если партия развивается и превращается в реальную политическую силу. Но в призывах к возврату к «демократическим истокам», к «демократизации» в критике олигархии обычно нет ничего идеалистического. Все это совершенно расчетливо используется в борьбе между группировками партийного олигархата (одна может быть действительно «молодой», а другая «старой»). Это игра, конечно, ее правила всем участникам прекрасно известны, у них нет иллюзий. Безусловно, в ходе борьбы или по итогам победы «демократической» группировки внутрипартийные нормы могут быть демократизированы – но ровно настолько, чтобы не поколебать основы олигархического порядка. Иначе партия просто начинает распадаться.

В случае с государствами ситуация отличается тем, что даже на начальном этапе их создания (во время и сразу после революций, освободительных войн и т. п.) ими правит олигархия. Она может использовать и, как правило, активно использует демократические лозунги, может вводить и развивать демократические институты и практики. Но демократии в смысле «народовластия» нет и не может быть. Соперничество олигархических группировок может также сопровождаться демократизаторской демагогией и также привести к реальной демократизации (установлению демократии, если ее не было, совершенствованию и «расширению» действующей демократии). Однако опять же есть объективный предел, который либо не переходят, либо, перейдя, провоцируют серьезные проблемы.

(обратно)

332

Тема возникновения государства не является предметом данного исследования. Однако я хотел бы указать, что согласен с теми учеными, которые связывают возникновение государства с выделением элиты, а затем верхушки элиты, которая берет на себя руководство обществом, «общими делами», то есть олигархата. Еще Руссо заметил, что первые государства, несомненно, «управлялись аристократически» (Руссо Ж.-Ж.Указ соч. Кн. 3. Гл. V. С.257). Определенно, так и было. Уже потом из аристократического олигархата выдвигались монархи и т. д.

В популярном виде олигархическая теория происхождения государства излагается, например, во французском учебнике конституционного права и политологии Бернара Шантебу (Chantebout B.Droit constitutionnel et science politique. P., 1997. P. 18 – 19). «Cete oligarchie dispose désormais du pouvoir politique[выделено здесь и далее Шантебу. – В. И.] que nous défnirons comme le pouvoir d organiser la soci é t é en fonction des fns qu on lui suppose. C'est alors que naît l'Etat» (P. 19).

(обратно)

333

Aron R. Op. cit. P. 134; Арон Р. Указ. Соч. С.702.

(обратно)

334

Понятие бюрократии (от фр. bureau – канцелярия) в XVIII в. Ввел Жак-Клод-Мари Венсан, маркиз де Гурнэ. Он употребил его в уничижительном контексте. Будучи сторонником экономических свобод (он также сформулировал принцип «laissez faire»), Гурнэ презирал «бумагомарателей» и призывал сократить их рост. Но по мере «усложнения» государства бюрократия лишь увеличивалась, ее численность и могущество в итоге превзошли самые смелые прогнозы. Интеллектуалы, в первую очередь либеральные, не жалея сил, критиковали и высмеивали ее. При горячем одобрении общественности и самих бюрократов! Однако предпринимались и попытки позитивации понятия. Так, Макс Вебер в начале XX в. Сформулировал теорию «рациональной бюрократии» и т. д.

(обратно)

335

Парето высказывался очень поэтично: «[…] правящая элита находится в состоянии постоянной и медленной трансформации, движется подобно реке; сегодня она уже не та, что была вчера. Время от времени происходят неожиданности и жестокие потрясения, подобные наводнениям; затем новая правящая элита вновь начинает постепенно меняться: река, вошедшая в свое русло, возобновляет обычный путь» (Парето В. Компендиум по общей социологии. § 809. С. 66).

Уместно также вспомнить здесь и яростную антидемократическую критику Николая Бердяева, переходившую в специфическую апологию «властвования немногих». В полемике с демократами он заявил: «Торжество демократии всегда ведь призрачно и быстротечно; оно длится всего один миг [не длится даже миг, если совсем честно. – В. И.]. […] Освободитесь от власти слов и внешних покровов, вникните более пристальным взором в самое существо жизни. В самой реальной, подлинной действительности вопрос состоит всегда о том, торжествует ли аристократия или охлократия. В сущности, только и существуют два типа власти – аристократия и охлократия, правление лучших и правление худших. Но всегда, всегда господствуют немногие [выделено здесь и далее мной. – В. И.], таков непреложный закон природы. Господство всех ничего реального не означает, кроме темного, безразличного и смешанного хаоса. Всякое управление этим хаосом предполагает различение и выделение тех или иных элементов, аристократии или олигархии. […] Разрушение исторической иерархии и исторической аристократии не означает уничтожения всякой иерархии и всякой аристократии. Образуется новая иерархия и новая аристократия. Всякий жизненный строй иерархичен и имеет свою аристократию, не иерархична лишь куча мусора и лишь в ней не выделяются никакие аристократические качества. Если нарушена истинная иерархия и истреблена истинная аристократия, то являются ложные иерархии и образуется ложная аристократия. Кучка мошенников и убийц из отбросов общества может образовать новую лжеаристократию и представить иерархическое начало в строе общества. Таков закон всего живого, всего обладающего жизненными функциями. Лишь куча сыпучего песка может существовать без иерархии и без аристократии. И ваше рассудочное отрицание начала иерархическо-аристократического всегда влечет за собой имманентную кару. Вместо аристократической иерархии образуется охлократическая иерархия. И господство черни создает свое избранное меньшинство, свой подбор лучших и сильнейших в хамстве, первых из хамов, князей и магнатов хамского царства» (Бердяев Н. А. Философия неравенства. Письма к недругам по социальной философии//Н.А.Бердяев Собр. Соч. Т.4. Париж, 1990. С.395 – 396).

(обратно)

336

А учитывая проявления «личностного фактора», то порой и олигархическо-автократической. Уже не раз упоминавшийся Перикл был, выражаясь современным языком, «национальным лидером». Фукидид писал: «Перикл […] управлял гражданами, не ограничивая их свободы, и не столько поддавался настроениям народной массы, сколько сам руководил народом. Не стремясь к власти неподобающими средствами, он не потворствовал гражданам, а мог, опираясь на свой авторитет, и резко возразить им. Когда он видел, что афиняне несвоевременно затевают слишком дерзкие планы, то умел своими речами внушить осторожность, а если они неразумно впадали в уныние, поднять их бодрость. По названию это было правление народа, а на деле власть первого гражданина» (Фукидид. История. М., 1993. С. 92). Именно после смерти Перикла в Афинах начался «разгул демократии», приведший к крупным военным неудачам и внутриполитическому кризису.

Однако справедливо будет заметить, что будь Перикл действительно столь могущественен, он бы избежал если не отставки, то по крайней мере позора (см. Сноску 255). Основа Афинского режима при нем и как раз в немалой степени его стараниями стала демократической. Олигархия и его собственная автократия лишь дополняли ее.

(обратно)

337

Алексеев Н. Н. О гарантийном государстве. С. 477.

(обратно)

338

Алексеев Н. Н. О гарантийном государстве. С. 483.

(обратно)

339

Там же. С. 545.

(обратно)

340

Алексеев утверждал, что классическая античная теория с ее монархиями-тираниями, аристократиями-олигархиями и политиями-демократиями «совершенно отвлекается от изучения специальных отношений между ведущим слоем в государстве и официальными носителями власти [курсив Алексеева – В. И.]». И это, конечно, правда, поскольку великие греки, как уже говорилось, не различали, как мы сейчас, правление и режим. Алексеев тоже их не различал и попытался выйти из теоретического затруднения, предложив выделять: 1) «верховнические» государства, в которых «официальные носители власти являются непосредственными органами ведущего слоя, образуются ведущим слоем и представляют его»; 2) «демотические» государства, в каковых «официальные носители власти […] образуются путем известного отбора людей из широких народных масс», то есть «правящий слой не отождествляет своей организации с государственной, но образует государственные органы путем комбинации своих организационных сил с организационными силами не принадлежащих к нему народных масс». «Демо-тия» создается на базе «верховнического» государства. Почему? Либо ведущий слой ослаб и вынужден уступать место новому ведущему слою (Алексеев вслед за Парето отмечает, что западные буржуазные революции под лозунгами равных «прав человека и гражданина» заменяли одних «властвующих немногих» на других). Либо ведущий слой «организует народ» в целях «самопополнения», «образования кадров специалистов» и «воспитания в широких народных массах политической и социальной активности». К «демотическим» Алексеев относил не только современные ему либерально-демократические государства, но и «корпоративное государство» Бенито Муссолини (Там же. С. 545—549).

Собственно, Алексеев отделил идеальные олигархии от олигархий, «маскируемых» демократией, демократических олигархий.

Признавая безусловную теоретическую ценность Алексеевских определений, не считаю нужным их применять. Да, можно поставить вопрос об «альтернативных демотиях», то есть о «демотических» олигархиях, учитывая в том числе китайский, Иранский и пр. Опыт. Однако такой подход лишь укрепит позиции идеологов и практиков либеральной демократии, настаивающих на ее универсальности и заведомой «недемократичности» любых альтернатив. Выскажусь более прямо: нельзя отдавать демократию на откуп либералам.

(обратно)

341

В доиндустриальную эпоху, когда нации еще не сложились, были прецеденты открытого олигархического властвования, то есть сочетания олигархического режима и олигархического правления. Я имею в виду олигархические республики. Не только античные вроде Спарты, но и, например, Венецию (Республику Святого Марка). С 1297 г. В ее Большой Совет (высший орган власти) могли входить только представители знатных фамилий, занесенных в «Золотую книгу» (два процента населения республики!). В Новгородской республике, по мнению ряда историков, с XIII в. Вече превратилось в собрание «золотых поясов» и т. д. Важно отметить, что речь идет именно о сочетании олигархического правления и олигархического режима, но не о «совпадении» олигархатов. Формальный («внешний») олигархат, охватывающий всех привелегированных граждан, не властвует весь, властвует его верхушка, фактический («внутренний») олигархат. В той же Венеции властвовала отнюдь не вся знать из «Золотой книги», а чрезвычайно узкий круг патрицианских родов и тех, кого они до себя допускали. Относительно нее остальная знать, как остроумно заметил Руссо, являлась «народом», которому принадлежность к патрициату дала «всего-навсего пустое звание Превосходительства [выделено Руссо. – В. И.] и право заседать в Большом Совете» (Руссо Ж.-Ж. Указ. Соч. Кн. 4. Гл. III. С. 294).

(обратно)

342

Не только «западную демократию», но «демократию вообще», демократию как идею, как идеал.

(обратно)

343

Манен выделяет три идеальных типа представительного правления, последовательно сменявшие друг друга с XVIII в.: 1) парламентаризм; 2) партийная демократия; 3) аудиторная демократия.

При парламентаризме (конец XVIII – конец XIX вв.), в частности, избиратели, отбиравшиеся при помощи имущественного и др. цензов, голосовали за лидерские личности, за людей, как правило, им хорошо известных, принадлежащих к одной с ними территориальной или корпоративной общности, пользовавшихся уважением и авторитетом благодаря своему социальному статусу, заслугам, состоянию. Выборы легитимировали знать (в широком смысле) и ее властвование.

По мере расширения избирательного права, усугубления социальных противоречий, развития партийных институтов и коммуникационных технологий парламентаризм сменился партийной демократией (конец XIX – конец XX вв.). Избиратели стали голосовать не столько за личности, сколько за партии – политические объединения лидеров и масс активистов, основанные на идеологическом единстве, предлагавшие комплексные программы (платформы). Партии мобилизовывали сразу целые социальные слои («классы») —рабочих, крестьян, предпринимателей и пр. [можно добавить – этнические, религиозные и поколенческие общности и пр. – В. И.]. Аристократическая и буржуазная знать уступила место партийным активистам и вождям.

В последние десятилетия размывание социальных противоречий и всей социальной структуры вкупе с дальнейшим прогрессом в сфере коммуникаций, расцветом медиа приводит к постепенному переходу от партийной демократии к аудиторной. Во-первых, дистанция между электоратами и лидерами вновь сокращается и одновременно еще больше удлиняется. Лидеры теперь вновь напрямую апеллируют к избирателям. Те вновь голосуют за лидеров. Однако сами эти лидеры – уже не «живые люди», а медиаобразы. Эти медиаобразы старательно подгоняются под сиюминутные запросы электоратов [и сами запросы тоже подгоняются. – В. И.], политика стала зрелищем, разыгрываемым перед аудиторией. Во-вторых, происходит изменение природы и функционала партий – из массовых организаций, объединяющих «идеологических» людей, предлагающих платформы, они все больше превращаются в PR-проекты, «интерактивные» и реактивные, «затачиваемые» и «перезатачиваемые» под лидеров. В-третьих, лидеры и партии пытаются мобилизовывать не отдельные социальные слои, а «всех и каждого», стараются понравиться «всем», а потому уже не могут придерживаться четкой идеологии. В-четвертых, партийных активистов вытесняют «медиаэксперты», то есть деятели, профессионально использующие в политике современные медийные технологии (Манен Б. Указ. Соч. С. 240 – 290).

Дзоло пишет примерно о том же: «Парламентская демократия уступает место телекратии [выделено здесь и далее мной. – В. И.]. Массовые политические партии, некогда очень многочисленные, социально активные и открытые к политическим дискуссиям, сходят со сцены, поскольку их центральные органы больше не нуждаются в привлечении новых членов и активистов. Им это не нужно, потому что каналы государственного и частного телевидения представляют собой гораздо более дешевые и эффективные инструменты политической пропаганды.

На этом фоне новые политические субъекты уже не партии: это узкий круг элитарных предпринимателей от выборных кампаний, которые вступают друг с другом в рекламную конкуренцию и обращаются к массам граждан-потребителей, предлагая им в рамках выверенной стратегии телевизионного маркетинга свои символические продукты. […] Еще один вклад телевидения в политическое обкрадывание граждан – опросы общественного мнения, которые пытаются не анализировать, а формировать его под видом несуществующей научной строгости. Демоскопические агентства, обслуживающие самые влиятельные элиты, фиксируют ответы граждан на свои вопросы и с помощью телевидения массированно влияют на общественное мнение путем селективного и продуманного распространения результатов исследований. Таким образом, установился режим, который вполне обоснованно можно назвать постдемократической телеолигархией, где подавляющее большинство граждан не выбирает и не избирает, а остается в неведении и подчиняется». Дзоло также цитирует Норберто Боббио, который констатировал, что засилье телевидения привело к инверсии отношений между контролирующими и контролируемыми: узкий круг избранных контролирует массы избирателей, а не наоборот (Дзоло Д. Указ. Соч. С. 11—12).

По-моему, Манен напрасно принижает роль личностного фактора при партийной демократии – многие партии разных идеологических ориентаций были откровенно вождистскими, имели в своих рядах большое количество ярких авторитетных «лиц». Поэтому четко разделить, где и когда избиратели голосовали за партии, идеологии и программы, а где за вождей и прочие «лица», мягко говоря, не всегда возможно. Другое дело, что партии отдалили лидеров от избирателей. Точнее, при партийной демократии между избирателями и лидерами появился буфер в виде партийныйх активов. Еще точнее – этот буфер не мог не появиться, поскольку усложнились и общество, и политика. Манен также практически не анализирует роль и значение перехода при партийной демократии к пропорциональным и смешанным избирательным системам, и это, можно сказать, обескураживает.

Что же до аудиторной демократии, телекратии, то зрелищность, «аудиторность» всегда имманентно присуща демократии и, если шире, выборным институтам и практикам. Лидеры работали на публику и при парламентаризме, и при партийной демократии. И сама аудитория (задолго до изобретения телевидения) часто могла повлиять только на «картинку», да и то, разумеется, лишь опосредованно, к тому же ее предпочтения старательно «форматировали» пропагандой. Реальная же политика оставалась «за кадром».

Я не хочу сказать, что ничего не поменялось. Но изменения не сущностны. Узкий круг избранных всегда контролировал массы избирателей. Но в последние десятилетия он стал делать это иначе, чем в предыдущие.

Во второй половине XX в. Социальные слои, оставшиеся с индустривальной эпохи, сильно фрагментировались и перемешались. Партиям и лидерам пришлось сменить «фокус» и обращаться сразу ко «всем» и одновременно ко множеству мелких социальных и пр. Групп. Одновременно технический прогресс (Манен и Дзоло не успели написать про Интернет, про «интернетократию») способствовал и значительному качественному и количественному усилению зрелищного, «аудиторного» компонента демократии. Отсюда «всеядные» партии («catch-all parties») и лидеры, отсюда «деидеологизация» политики (на Западе уже давно говорят, что тамошних левых не отличить от правых и наоборот) и т. д.

(обратно)

344

От лат. meritus – достойный. Это понятие ввел британский социолог Майкл Янг, в одной из своих книг сатирически описавший футуристическое государство, где общественная позиция определяется коэффициентом интеллекта, а также бесславный конец этого государства (Young M. The Rise of the Meritocracy, 1870 – 2033. L., 1958). Но человек не властен над своими творениями. Дэниэлу Бэллу слово «меритократия» очень понравилось, и он наполнил его позитивным содержанием в своем эпохальном труде о постиндустриальном обществе (Bell D. The coming of post-industrial society: a venture in social forecasting. N.-Y., 1973). За ним последовали многие другие. Сейчас о меритократии как о современной версии аристократии и т. п. Рассказывают с университетских кафедр и страниц популярных журналов. Это идеальный пример «реабилитации» понятия, изначально исключительно негативного.

(обратно)

345

Мизес Л. фон. Социализм. Экономический и социологический анализ. М., 1994. С. 54 – 55.

«Die Idee, daß in der reinen Demokratie das ganze Volk seine Tage ratend und beschließend etwa in der Weise zu verbringen häte wie die Mitglieder eines Parlaments zur Zeit der Tagung, entstammt einer Vorstellung, die man sich nach dem Vorbild der Verhältnisse in den altgriechischen Stadtstaaten der Verfallszeit gebildet hat. Man übersieht dabei, daß jene Gemeinwesen in Wahrheit gar nicht demokratisch waren, da sie die Sklaven und alle jene, die nicht das Vollbürgerrecht besaßen, von jeder Teilnahme am öfentlichen Leben ausschlossen. Bei Heranziehung aller zur Mitwirkung ist das Ideal der reinen wie das der unmitelbaren Demokratie undurchführbar. Es ist aber auch nichts anderes als pedantischer naturrechtlicher Doktrinarismus… Um das Ziel zu erreichen, dem die demokratischen Einrichtungen dienen wollen, ist nichts weiter erforderlich als daß Gesetzgebung und Verwaltung sich nach dem Willen der Volksmehrheit richten… Nicht daß jeder selbst Gesetze schreibt und verwaltet, macht das Wesen der Demokratie aus, sondern das, daß Gesetzgeber und Regierer vom Volkswillen in der Weise abhängig sind, daß sie friedlich gewechselt werden können, wenn sie sich in einen Gegensatz zu ihm gestellt haben» (Mises L. Die Gemeinwirtschaf. Untersuchungen über den Sozialismus. Jena, 1922. S. 55).

(обратно)

346

Ibid. S. 55—56.

(обратно)

347

Шумпетера, как и многих в то время, не могли не потрясти успехи национал-социалистов на выборах в Германии в 1930 и 1932 гг. (Между тем ни в коем случае не надо забывать ни о постепенной инкорпорации нацистской верхушки в германскую элиту начавшейся еще с середины 1920-х гг., ни о довольно широком элитном консенсусе, сводившемся к тому что «лучше нацисты, чем коммунисты».) Также, несомненно, на него оказали влияние итальянские элитаристы.

(обратно)

348

Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. М., 1995. С. 355. «[…] the democratic method is that institutional arrangement for arriving at political decisions in which individuals acquire the power to decide by means of a competitive struggle for the people’s vote» (Schumpeter J. A. Capitalism, Socialism and Democracy. L. – N.-Y., 1992. P.269).

(обратно)

349

Дзоло Д. Указ. Соч. С. 165—166.

(обратно)

350

Хантингтон С. Третья волна. Демократизация в конце XX века. М., 2003. С. 16.

(обратно)

351

Там же. С. 17.

«[…] this study defnes a twentieth-century political system as democratic to the extent that its most powerful collective decision makers are selected through fair, honest, and periodic elections in which candidates freely compete for votes and in which virtually all the adult population is eligible to vote» (Huntington S. P. The Tird Wave: Democratization in the Late Twentieth Century. Norman, 1993. P.7).

(обратно)

352

«[…] it is not discoverable in clear-cut distinction between government by a majority and government by the minority. The distinction comes much closer to being one between government by a minority and government by minorities». (Dahl R. A Preface to Democratic Theory. Chicago, 1956. P. 133).

(обратно)

353

Понятие «полиархии» ввел Даль. Вернее, так считает он сам и так принято считать (см., например: en.wikipedia.org/wiki/Polyarchy). Даль развивает и продвигает учение о «полиархии» с 1950-х гг. (он впервые подробно изложил его в процитированной в основном тексте и предыдущей сноске книге «A Preface to Democratic Theory»).

Между тем в действительности вполне политическое определение «полиархии» можно найти и у другого Даля – Владимира. Он не был политологом и о политике не писал. Но в его Толковом словаре значение слова «полигархия» (лишняя буква «г», естественно, ничего не меняет) раскрывается через синонимы «многоначалие», «поликратия», «семибоярщина». Нелишне, думается, напомнить, что «семибоярщина»– «эталон» публичной олигархии в русской истории (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 3.СП б.-М., 1907. С.654).

(обратно)

354

Даль Р. Демократия и ее критики. М., 2003. С. 421.

(обратно)

355

Popper K. Te open society and its enemies revisited// The Economist. 1988. April 23. P. 26.

«In theory […] these modern democracies are still based on the […] completely impractical ideology that it is the people […] the real and ultimate and the only legitimate rulers. But, of course, nowhere do the people actually rule».

(обратно)

356

Ibid.

(обратно)

357

Колин Крауч критикует теоретиков либеральной демократии за то, что они снизили «планку ожиданий» от демократии, отбросили нормативный демократический идеал и водрузили на его место обобщенную западную модель. «Демократия процветает тогда, когда простые люди имеют возможности для активного участия – посредством обсуждения и автономных организаций – в формировании повестки дня общественной жизни и когда они активно используют такие возможности. Конечно, нельзя ожидать, что большинство будет самым живым образом участвовать в серьезном политическом обсуждении и формировании повестки дня, а не просто выступать в качестве пассивных респондентов при проведении опросов общественного мнения и осознанно действовать в последующих политических событиях и действиях. Это идеальная модель, которой почти никогда невозможно достичь в полной мере, но, как и все недостижимые идеалы, она задает ориентир. […] Согласие со скромными ожиданиями от либеральной демократии приводит к удовлетворенности тем, что я называю постдемократией. При этой модели, несмотря на проведение выборов и возможность смены правительств, публичные предвыборные дебаты представляют собой тщательно срежиссированный спектакль, управляемый соперничающими командами профессионалов, которые владеют техниками убеждения, и ограниченный небольшим кругом проблем, отобранных этими командами. Масса граждан играет пассивную, молчаливую, даже апатичную роль, откликаясь лишь на посылаемые им сигналы. За этим спектаклем электоральной игры разворачивается непубличная реальная политика, которая опирается на взаимодействие между избранными правительствами и элитами, представленными преимущественно деловыми кругами» (Крауч К. Постдемократия. М., 2010. С. 18 – 19).

(обратно)

358

Дзоло Д. Указ. Соч. С. 170, 194.

(обратно)

359

Strauss L. What is Liberal Education? // L. Strauss. Liberalism Ancient and Modern. Chicago, 1995. P. 4 – 5.

«What is modern democracy? It was once said that democracy is the regime that stands or falls by virtue: a democracy is a regime in which all or most adults are men of virtue, and since virtue seems to require wisdom, a regime in which all or most adults are virtuous and wise, or the society in which all or most adults have developed their reason to a high degree… Democracy in a word is meant to be an aristocracy which has broadened into a universal aristocracy. […]

This still and small voice has by now become a high-powered loudspeaker. There exists a whole science – the science which I among thousands profess to teach, political science – which so to speak has no other theme than the contrast between the original conception of democracy, or what one may call the ideal of democracy and democracy as it is. According to an extreme view which is the predominant view in the profession, the ideal of democracy was a sheer delusion and the only thing which maters is the behavior of democracies and the behavior of men in democracies. Modem democracy, so far from being universal aristocracy, would be mass rule were it not for the fact that the mass cannot rule but is ruled by elites, i. e., groupings of men who for whatever reason are on top or have a fair chance to arrive at the top; one of the most important virtues required for the smooth working of democracy, as far as the mass is concerned, is said to be electoral apathy, i. e., lack of public spirit; not indeed the salt of the earth but the salt of modern democracy are those citizens who read nothing except the sports page and the comic section. Democracy is then not indeed mass rule but mass culture. A mass culture is a culture which can be appropriated by the meanest capacities without any intellectual and moral efort whatsoever and at a very low monetary price».

(обратно)

360

Sartori G. Democrazia e defnizione. Bologna, 1957. P.98.

«[…] un sistema a finzione maggioritaria prodoto e salvaguardato da un reggimento minoritario».

(обратно)

361

Либерально-демократические олигархии становятся все более и более безответственными. Их социальная и демографическая политика попросту самоубийственны. Пожалуй, лучше всего об этом написал Максим Момот: «Желая получить голоса избирателей, американские и Европейские политики вынуждены тратить деньги на бесчисленные социальные программы, фактически отучающие граждан от труда. Вдобавок, желая угодить электорату, политики вынуждены мириться с таким образом жизни людей, при котором заводить семью и детей считается необязательным. Потом государственные мужи делают удивленные лица, заявляют о приближении демографической катастрофы, о том, что будущих пенсионеров некому содержать, и новые миллионы денег налогоплательщиков идут на программы по поощрению деторождения, которые ни в одной развитой стране ситуацию пока не исправили и исправят вряд ли. Все это на Западе и называется демократической политикой» (Момот М. Слияния и поглощения ///).

(обратно)

362

Закария приводит многочисленные примеры откровенных злоупотреблений институтом референдума в американских штатах, в частности в Калифорнии. Начиная с 1978 г., когда калифорнийцы проголосовали за резкое снижение налогов и запрет на их повышение в будущем, в стране стали проводиться десятки референдумов. Дошло до того, что их решениями определяются не только бюджетные доходы, но и расходы. Формально практикуется «народовластие», а фактически власть перетекает в руки всевозможных лоббистов, «групп интересов» и даже играющих в «прогрессорство» плутократов (вроде крупного финансового спекулянта Джорджа Сороса, пропагандирующего легализацию легких наркотиков и финансирующего организацию соответствующих референдумов). Раньше им приходилось действовать через органы власти (и те играли роль «фильтра» и «тормоза»), теперь же они могут добиваться своего «напрямую» (Закария Ф. Будущее свободы. С. 201—215).

(обратно)

363

Резкий взлет Барака Хусейна Обамы, его триумфальное избрание президентом США в 2008 г. можно и нужно интерпретировать как подтверждение только что высказанных слов об «общественных организаторах», наводняющих западные полити-кумы. Однако следует избегать соблазна объявлять его «народным президентом». «Народным» в том смысле, что он якобы был избран американскими гражданами вопреки позиции элиты. В Белый дом «дворняжку» (самоопределение Обамы; см.:

/ 11 / 08_a_2876844.shtml) привела, разумеется, элитная, олигархическая коалиция. Другое дело, что, во-первых, она составилась из представителей не только «старой» элиты (плутократов, профессиональных политиков, университетских интеллектуалов), но и «новой» («политических активистов» и пр.). Во-вторых, в ситуации тяжелейшего экономического кризиса и массового разочарования политикой Буша-младшего (кстати, принадлежащего к «аристократической» – по американским меркам – семье, а значит, к «старой» элите) и Республиканской партии оказалась востребована именно «дворняжка». «Непрофессионализация» политики и деградация элиты совершенно не означает перехода к «народовластию».

(обратно)

364

В 1929 г. президент Плутарко Элиас Кальес создал партию власти – Национально-революционную партию. При Ласаре Карденасе-и-дель-Рио в 1938 г. Она была реформирована и переименована в Партию мексиканской революции. С 1946 г. Называется Институционально-революционной партией.

(обратно)

365

В ст.8 Сирийской Конституции 1973 г. (-online.com/history/documents/constitution.htm) закреплена особая роль Партии арабского социалистического возрождения, более известной как «Баас». Партократии, однако, в Сирии нет и никогда не было.

(обратно)

366

От греч. στρατός – войско, армия. Термин «стратократия», на мой взгляд, корректнее используемого российскими социологами и политологами термина «милитократия».

(обратно)

367

Принудительный консенсус – тоже консенсус. Как говорили еще глоссаторы: «coacta voluntas voluntas est», то есть «вынужденная воля все же есть воля» (см. подробнее: Грабарь В. Э. Римское право в истории международно-правовых учений. Элементы права в трудах легистов XII—XIV вв. Юрьев, 1901. С.91 – 92).

(обратно)

368

Изложенный здесь подход к диктатуре, что называется, популярный. Сейчас принято связывать диктатуру и насилие. Первая без второго уже просто не мыслится. Насилие рассматривается как неизбежная и необходимая составляющая диктатуры.

При этом я хотел бы напомнить, что, несомненно, гораздо более содержательный подход к диктатуре – шмиттовский. Никто не разработал более глубокой и более актуальной (до сих пор) теории диктатуры, чем Шмитт.

Он рассматривал диктатуру как чрезвычайное властвование и выделял комиссарскую и суверенную ее разновидности. Комиссарскую (kommissarische) диктатуру устанавливают ради укрепления или спасения существующего правопорядка, пролонгации текущего политического status quo. Ее суть – сохранение действующей конституции (в широком смысле) посредством приостановки или прекращения действия отдельных ее частей. Она предполагает чрезвычайные, но при этом временные и ограниченные полномочия.

Суверенная (souver ä ne) диктатура учреждает (переучреждает) государство, создает новый правопорядок. Такая диктатура: 1) «весь существующий порядок рассматривает как состояние, которое должно быть устранено ее акцией»; 2) «не приостанавливает [выделено Шмиттом. – В. И.] действующую конституцию […], а стремится достичь такого состояния, которое позволило бы ввести такую конституцию, которую она считает истинной конституцией», а потому «ссылается не на действующую конституцию, а на ту, которую надлежит ввести». Соответственно, она не ограничена ни сроком, ни пределами компетенции. Проблему вписывания суверенной диктатуры в право (ведь тотальное отрицание действующей конституции вроде бы исключает ее правовое рассмотрение) Шмитт разрешил довольно изящно. Нужно просто допускать «существование такой инстанции, которая, не будучи сама учреждена конституционно, тем не менее находится в такой связи с любой действующей конституцией, что выступает в качестве фундирующей власти, даже если сама никогда не охватывается ей, так что вследствие этого она не подвергается отрицанию даже тогда, когда ее будто бы отрицает действующая конституция» (Scmit C. Die Diktatur. Von den Anfängen des modernen Souveränitätsgedankens bis zum proletarischen Klassenkampf. Berlin. 2006. S.132—135; Шмитт К. Диктатура. С.156—159).

(обратно)

369

«Черными полковниками» в советской печати именовали военную хунту. Ее возглавляли Георгиос Пападопулос (1967—1973 гг., премьер, регент, после ликвидации монархии стал президентом), а затем Димитриос Иоаннидис (1973—1974 гг., начальник военной полиции). Впрочем, греческий режим можно описать и как автократический. Папандопулос заметно выделялся на фоне остальных «полковников» и явно стремился к персональной власти. Вместе с тем он считался членом триумвирата соправителей, в который также входили Николас Макарезос и Сти-лианос Паттакос. Иоаннидис правил через «своего» президента Федона Гизикиса. Во многом схожая ситуация с мьянманской военной хунтой. Изначально (с 1988 г.) ее лидером был Со Маунг, возглавлявший Государственный совет восстановления закона и порядка. В 1992 г. пост председателя Совета перешел к Тан Шве, при этом все ключевые решения стали приниматься «внутренней хунтой» – пентиумвиратом, к 2001 г. Сократившимся до триумвирата. С 2004 г., насколько можно судить, действует дуумвират Тан Шве и его заместителя Маунг Ай или даже установилась автократия Тан Шве.

(обратно)

370

Ни Цзян Цземинь (глава Компартии в 1989—2002 гг., глава государства в 1993—2003 гг.), ни Ху Цзиньтао (нынешний глава компартии и государства) не стали автократами.

(обратно)

371

Правитель Ирана (как формальный, так и фактический) сейчас – Рахбар Хаменеи (до избрания был президентом – в 1981 – 1989 гг.). Президент Махмуд Ахмадинежад, радикал и популист, достаточно автономен от него, но пользуется меньшим влиянием. Ни первый, ни тем более второй не обладают тем авторитетом, который имел Хомейни.

Президентские выборы 2009 г. Вылились в беспрецедентно жесткое публичное соперничество Ахмадинежада и Мир-Хосейна Мусави Хомене. Первого поддерживал Хаменеи, а за вторым стоял Али Акбар Хашеми Рафсанджани, президент в 1989 – 1997 гг., председатель Совета по определению государственной целесообразности, то есть по сути третье лицо в государстве (и к тому же богатейший Иранский собственник). Пожалуй, можно говорить о том, что Иран переходит к соревновательной олигархии, тем более что в этой стране в настоящее время действуют десятки партий и политических организаций.

(обратно)

372

Несколько слов нужно сказать о взаимосвязях форм режима и видов партийной системы.

Партийные системы делятся на однопартийные и многопартийные, а последние на собственно многопартийные и системы с доминирующими одной или двумя партиями – полуторапартийные и двухпартийные. Любые партийные системы, а также апартийность, то есть отсутствие партий, совместимы с демократией. С отдельно взятой либеральной демократией, впрочем, ни однопартийность, ни апартийность не сочетаются никак. Зато с ней прекрасно сочетается, вопреки утверждениям либеральных экспертов, полуторапартийность. В Германии, Италии, Швеции, Японии полуторапартийные системы функционировали десятилетиями.

Соревновательную олигархию, соответственно, оформляют и «маскируют» собственно многопартийно (Нидерланды, Швейцария), двухпартийно (сша, Соединенное Королевство), полуторапартийно. Консенсусная же олигархия может быть партийно «обустроена» самым различным образом: однопартийно (во Вьетнаме, Лаосе, на Кубе правят партии коммунистического или скорее посткоммунистического толка; следует также напомнить, что в Испании при Франко легальные партии были объединены в «Испанскую фалангу традиционалистов и комитетов национал-синдикалистского наступления»); полуторапартийно (в Сингапуре бесспорно доминирует Партия народного действия, в Малайзии – Объединенная Малайская национальная организация, возглавляющая коалицию «Национальный фронт», в Китае – Коммунистическая партия Китая, организующая партийно-общественную коалицию, в Сирии – «Баас», в Казахстане – «Нур Отан», у нас – «Единая Россия»); собственно многопартийно (в Иране нет доминирующей партии).

(обратно)

373

Многие монархисты до сих пор утверждают, что отречение было недействительным, поскольку Николай II подписал его, будучи введенным в заблуждение группой изменников из числа высших военачальников (они блокировали все альтернативные каналы информирования государя), и к тому же под явным принуждением. Не говоря уже о том, что он был не вправе ни отрекаться за Алексея, ни передавать престол Михаилу.

С этими аргументами можно согласиться. Однако что это принципиально изменит в исторической судьбе российской монархии? Она была свергнута, а уж насколько легально оформили свержение – второй вопрос.

(обратно)

374

«Как бы» – потому что не вступив на престол (и вообще не имея права на него), он не мог принимать никаких государственных решений (кроме решения об отказе признать отречение брата и принять престол, разумеется).

(обратно)

375

Во главе Временного правительства встал выдвиженец думских самозванцев князь Георгий Львов. Николая II даже убедили легитимировать его – 2 марта Львов был назначен царем председателем Совета министров.

(обратно)

376

Вначале их было четверо – по числу учредителей ссср. По мере увеличения числа субъектов Союза увеличивалось и количество председателей ЦИК. В 1931 г. Их стало уже семеро.

(обратно)

377

Заместителями председателя Президиума Верховного Совета ссср становились председатели президиумов Верховных Советов союзных республик.

(обратно)

378

Доклад Председателя Конституционной комиссии И. В.Сталина на viii (чрезвычайном) Съезде Советов ссср «О проекте Конституции ссср»/И. В. Сталин. Сочинения. Т. 14. М., 1997. С. 144.

(обратно)

379

В других союзных республиках съезды народных депутатов не учреждались.

(обратно)

380

В 1990 – 1991 гг. Свой суверенитет провозгласили все союзные республики, кроме Туркмении, и все российские республики, кроме Дагестана и Мордовии. С правовой точки зрения цена этим декларациям невелика. Союзные республики стали государствами только после прекращения существования ссср; что до российских, то они были и остались субъектами Федерации.

(обратно)

381

Таким образом Горбачев и его окружение пытались ослабить РСФСР, Верховный Совет которой собирался возглавить (и в итоге возглавил) Ельцин. Предполагалось, что руководители автономий сплотятся вокруг союзного центра и станут противовесом российскому руководству. Замысел, сравнимый по конструктивности с заливанием костра керосином…

(обратно)

382

В подписанном 8 декабря руководителями РСФСР, Украины и Белоруссии Соглашении о создании Содружества Независимых Государств («Беловежском соглашении») констатировалось, что ссср как «субъект международного права и геополитическая реальность» прекращает свое существование, и заявлялось, что его бывшие члены создают новую международную организацию. А 12 декабря с подачи Ельцина были приняты Постановления Верховного Совета РСФСР о денонсации Договора об образовании ссср 1922 г. И ратификации «Беловежского соглашения».

Правда, с правовой точки зрения восстановление российского суверенитета было обставлено максимально беззаконно. Во-первых, несостоятельно обоснование, заложенное под Соглашение, дескать, его участники как государства – учредители Союза были правомочны своими волеизъявлениями решать вопрос о продолжении его существования. Договор 1922 г. Утратил силу еще в 1924 г. (после вступления в силу первой Конституции Союза), а в декабре 1991 г. Действовала Конституция ссср 1977 г., по которой у Союза было 15 членов. Хотя после признания ссср независимости балтийских республик 6 сентября 1991 г. Их число сократилось до 12. Так что в договоре о прекращении существования ссср должны были участвовать 12 республик. Во-вторых, несмотря на все произошедшее в 1990 – 1991 гг., союзная система власти существовала и функционировала. Нельзя было даже обсуждать вопрос о том, прекратил ли Союз свое существование или нет без какого-либо участия президента и, разумеется, Съезда народных депутатов ссср. Они никаких решений по этому поводу не принимали. В-третьих, вопросы столь масштабного уровня в принципе не могли обсуждаться и решаться келейно и скороспешно, а произошло именно так. В-четвертых, не имея уверенности в том, что его поддержит российский Съезд, Ельцин представил «Беловежское соглашение» как международный договор. Такой акт по Конституции РСФСР подлежал ратификации Верховным Советом. Но это был самый настоящий внутригосударственный договор, то есть он не подлежал ратификации. Однако принятие решения о прекращении существования государства, частью которого являлась РСФСР, по определению относилось к компетенции не только ее Президента и Верховного Совета, но и Съезда. В-пятых, денонсировать было нечего, как уже сказано, Договор 1922 г. к тому времени утратил силу и т. д. Тем не менее выход РСФСР из состава ссср стал очевидным фактом, мировое сообщество его признало. А поскольку без отдельно взятой России существование СССР было немыслимо, то и прекращение его существования стало фактом.

(обратно)

383

В 1918 – 1925 гг. – Российская коммунистическая партия (большевиков) (ркп (б)); в 1925 – 1952 гг. – Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков) (ВКП (б)); в 1952—1991 гг. – Коммунистическая партия Советского Союза (КПСС).

(обратно)

384

С 1918 г. (после подавления выступления левых эсеров – прежде союзников большевиков) в стране фактически установилась однопартийная система. Хотя формальная (и фактическая!) ограниченная многопартийность сохранялась до конца 1920-х гг. В 1921 г. X Съезд РКП (б) запретил внутрипартийные фракции. Правда, фракционная борьба продолжалась опять же до конца 1920-х гг. Так что о консенсусе в период 1917—1928 гг. Следует говорить с известной долей условности.

(обратно)

385

Ленин не смог стать полноценным автократом вначале из-за наличия в руководстве партии и государства довольно сильных фигур (Льва Троцкого, Якова Свердлова и др.), а затем из-за тяжелой болезни.

(обратно)

386

Ельцин возглавлял Верховный Совет до 1991 г., потом был избран президентом. После прекращения существования ссср в обстановке тяжелого социально-экономического кризиса он пошел на крайне непопулярные либеральные реформы. Непосредственно их разработкой и проведением занималась группа либеральных экономистов во главе с Егором Гайдаром. Они не имели никакого или почти никакого административного опыта. Поэтому реформы оказались куда более болезненными и куда менее эффективными, чем могли бы. Массовое недовольство деятельностью «гайдаровцев» ослабило позиции Ельцина. Центром консолидации его противников стал Верховный Совет, тогдашний председатель которого, Руслан Хасбулатов, претендовал на самостоятельную роль во власти. Депутаты пытались ограничить президентские полномочия, поднимали вопрос об отставке Ельцина. Тот, не желая уступать, в конце концов решился на чрезвычайные меры. Существуют разные точки зрения относительно того, действовал ли он в правовом поле или же «узурпировал» власть. Но в любом случае очевидно, что продолжение противостояния или тем более победа оппозиции как минимум существенно бы затянули процесс восстановления Российского государства. Пожалуй, Ельцин проявил себя «стихийным шмиттианцем» (и «суверенным диктатором»).

(обратно)

387

Коалиция крупных предпринимателей, в основном банкиров, в начале 1990-х гг. Сделавших состояния за счет близости к власти, – Борис Березовский, Владимир Виноградов, Владимир Гусинский, Владимир Потанин (Михаил Прохоров), Александр Смоленский, Михаил Фридман (Петр Авен и др.), Михаил Ходорковский, – была образована для поддержки Ельцина, хотя изначально некоторые ее будущие участники склонялись к союзу с его соперником, лидером коммунистов Геннадием Зюгановым. После выборов коалиция распалась. Некоторые «семибанкирщики» получили возможность на предельно льготных условиях приватизировать государственные активы («Норильский никель» и др.). Начиная с 1997 г. между бывшими союзниками не раз вспыхивали так называемые олигархические войны.

К 2010 г. Из участников «семибанкирщины» в олигархате сохранились только Фридман (с Авеном и др.) и Потанин (с Прохоровым), принявшие новые правила игры (Березовский и Гусинский изгнаны из страны, Виноградов разорился еще в конце 1990-х, а в 2008 г. Умер, Смоленский также разорился, Ходорковский, выступивший против власти, осужден за многочисленные экономические преступления).

(обратно)

388

В частности, они могут называться «государствами» (ч. 2 ст. 5). Это положение уместно толковать как декларацию, не порождающую правовых последствий. С государственно-правовой точки зрения все республики, как и края, области, города федерального значения, автономная область, автономные округа, – государственные образования, а не государства. Называться же можно как угодно. Бавария, Саксония и Тюрингия официально именуются «свободными государствами» (Freistaat Bayern, Freistaat Sachsen и Freistaat Thüringen). Но никто их государствами не считает. Как и провинцию Свободное государство (Free State) Южно-Африканской Республики.

(обратно)

Оглавление

От автора

I Государство и его суверенитет

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  7.

II Государственное правление

  1.

  2.

  3.

  4.

III Государственное устройство

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

IV Государственный режим («реабилитация» олигархии)

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

Приложение Российское государство

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg