«Уход в лес»

Эрнст Юнгер Уход в лес

«здесь и сейчас»

1

Уход в Лес – отнюдь не идиллия скрывается за этим названием. Напротив, читатель должен быть готов к рискованной прогулке не только по проторённым тропам, но и, быть может, уводящей за пределы исследованного.

Речь пойдёт о главном вопросе нашего времени, вопросе того рода, что всегда несёт в себе угрозу. Мы задаёмся многими вопросами, также как наши отцы и деды до нас. Между тем, безусловно, значительно изменился смысл того, что называют самим вопросом. Достаточно ли мы осознаём это?

Едва ли прошли времена, когда подобные вопросы воспринимались как великие загадки, или Мировые загадки, с оптимизмом, предполагающим уверенность в их разгадке. Некоторые проблемы вообще воспринимались скорее как практические задачи, вроде женского вопроса или социального вопроса. Эти проблемы также считались поддающимися решению, правда, не столько путём изысканий, сколько в ходе развития общества, и установления в нём новых порядков.

По крайней мере, социальный вопрос на просторах нашей планеты уже решён. Бесклассовое общество настолько расширило его, что он стал скорее частью внешней политики. Разумеется, это не значит, что тем самым вопросы упраздняются, как казалось в первом порыве энтузиазма, скорее, их сменяют другие вопросы, ещё более острые. Одним из них мы здесь и займёмся.

2

Читатель на собственном опыте может понять, что сущность вопроса изменилась. Мы живём во времена, когда к нам постоянно обращаются задающие вопросы силы. И движет этими силами отнюдь не простое любопытство. Спрашивая нас, они не ожидают, что мы внесём лепту в познание истины, или поспособствуем решению проблемы. Они не полагаются на наше решение, им важен сам наш ответ.

Это существенное различие. Оно сближает спрашивание и допрашивание. Можно проследить это по развитию опроса от избирательного бюллетеня к анкете. Избирательный бюллетень предназначен для определения простых числовых соотношений и для их подсчёта. Он должен выяснить волю избирателя, и весь избирательный процесс направлен на то, чтобы это волеизъявление было непосредственным, без посторонних влияний на результат. Поэтому выборам сопутствует чувство безопасности, и даже чувство причастности к власти, что собственно и отличает свободное волеизъявление в рамках правового поля.

Наш современник, сдающий анкету, весьма далёк от подобной безопасности. Ответы, которые он даёт, чреваты последствиями, часто его судьба зависит от них. Мы видим, как человек оказывается в том положении, когда он вынужден заполнять документы, рассчитанные погубить его. И часто совсем незначительные вещи сегодня могут привести к гибели.

Становится очевидным, что в этой перемене способа задавать вопросы, намечается совсем иной порядок, чем мы видели в начале нашего столетия. Нет больше былой безопасности, и наше мышление должно быть готовым к этому. Вопросы подбираются к нам всё ближе, они всё настойчивей к нам, и всё важнее становится способ, которым мы отвечаем. При этом нужно помнить, что молчание – это тоже ответ. Нас спросят, почему мы промолчали тогда-то и там-то, и нам придётся расплачиваться за это. Таковы патовые ситуации нашего времени, которых никто не избежит.

Примечательно, что в этом случае всё будет являться ответом, и, тем самым, поводом к ответственности. Так, сегодня, ещё недостаточно осознают, в какой степени избирательный бюллетень превратился в анкету. Но человеку, если ему, конечно, не посчастливилось жить в заповеднике, в той степени, в какой он участвует в деле, вполне это ясно. Мы всегда оглядываемся на опасность скорее в наших делах, чем в наших теориях. Но, только вместе с осознанием обретём мы новую безопасность.

Итак, избиратель, о котором мы говорим, подходит к урне с совсем иными чувствами, нежели его отец или дед. Он скорее предпочёл бы оказаться от неё подальше, но ведь тем самым он выразил бы свой недвусмысленный ответ. Но и участие также представляется опасным, ведь нужно помнить о дактилоскопии и хитроумных приёмах статистического учёта, которые могут его обличить. Зачем же нужны выборы, в том случае, если выбора больше нет?

Ответ в том, что нашему избирателю предоставляется возможность своим бюллетенем поучаствовать в жертвенном акте одобрения. Не каждый признаётся достойным этой привилегии – так в избирательных списках, разумеется, отсутствуют имена бесчисленных неизвестных, из числа которых набирают армии новых рабов. Поэтому избирателю обычно известно, чего от него ждут.

В этом смысле всё ясно. По мере развития диктатур свободные выборы заменяются плебисцитом. Область применения плебисцита всё расширяется, распространяясь на области, ранее принадлежавшие выборам. И вскоре выборы становятся лишь одной из форм плебисцита.

Плебисцит может носить публичный характер, когда руководители, то есть символы государства, выставляют себя напоказ. Вид огромных, страстно возбуждённых масс – важнейший признак того, что мы вступили в новую эру. В этой области господствует если не единодушие, то наверняка единогласие, так как если и раздаётся вдруг несогласный голос, тут же поднимаются вихри, уничтожающие того, кому он принадлежит. Поэтому одиночка, решивший обратить на себя внимание подобным способом, с тем же успехом может осмелиться и на политическое убийство: результат для него будет одинаковым.

Впрочем, там, где плебисцит облачается в форму свободных выборов, большое значение придают их тайному характеру. Диктатура тем самым стремится доказать, что она опирается не только на подавляющее большинство, но и что её одобрение есть выражение свободного волеизъявления отдельных людей. Искусство управления заключается не только в том, чтобы ставить правильные вопросы, но и в правильной режиссуре вопрошания, право на которую монополизировано. Режиссёры должны представлять весь этот процесс в форме оглушительного хора, возбуждающего ужас и восхищение.

Пока что всё выглядит вполне очевидным, хоть и для более старого наблюдателя, быть может, в новинку. Избиратель поставлен перед вопросом, ответить на который по веским причинам стоит так, чтобы угодить спрашивающему. Однако подлинная трудность состоит в том, что при этом должна сохраняться иллюзия свободы. К тому же опрос, как и любой моральный процесс в данной области, должен формировать статистику. Деталями этой статистики мы и займёмся подробнее. Это приведёт нас к нашей теме.

3

С технической точки зрения, организовать выборы, при которых сто процентов голосов отдаются тому, кому нужно, едва ли представляется трудным. Этой цифры уже достигали, её даже превосходили, так что в определённых районах число голосов превышало число избирателей. Это указывает на ошибки в режиссуре, так как нельзя многого требовать от всего населения. Там где работали более ловкие пропагандисты, дела обстояли, например, следующим образом:

Сто процентов – это идеальная цифра, которая, как и всякий идеал, недостижима. Можно лишь приблизиться к ней – подобно тому, как в спорте к некоторым, также недостижимым рекордам можно приблизиться лишь на доли секунд или метров. Насколько близко можно к этому идеалу приблизиться также определяется множеством запутанных соображений.

Там, где диктатура глубоко укоренилась, девяноста процентов согласных было бы уже слишком мало. То, что один из десяти является тайным врагом: подобной мысли не должно возникать у масс. Если же недействительных и поданных против голосов окажется около двух процентов, это будет не только приемлемым, но и вполне благоприятным результатом. Мы не хотим рассматривать эти два процента, как пустую породу и списывать их со счёта. Они достойны более пристального изучения. Сегодня как раз в остатках находят самое неожиданное.

Организаторам от этих двух процентов двойная польза: во-первых они показывают остальным девяноста восьми процентам проголосовавших тенденцию, и в тоже время доказывают им, что каждый из них в принципе мог проголосовать так же, как и эти два процента. Благодаря этому их «да» растёт в цене, становится подлинным и полноценным. Диктатурам в свою очередь важно показать, что свобода говорить «нет» у них не исчезла. В этом заключается один из величайших комплиментов, который можно сделать свободе.

Вторая польза от этих двух процентов в том, что они поддерживают то непрерывное развитие, на которое диктатуры вынуждены ссылаться. По этой же причине они до сих пор по привычке притворяются «партиями», хотя это уже и бессмысленно. Идеала можно было бы достичь при ста процентах. Но это повлекло бы за собой опасности, связанные с любым осуществлением идеала. Можно почить на лаврах гражданской войны. При виде каждого великого братания нужно спрашивать себя: а кто теперь враг? Подобное единение всегда есть в то же время исключение – исключение третьей стороны, ненавистной, но, тем не менее, необходимой. Пропаганда всегда ссылается на положение, при котором враг государства, враг народа, классовый враг наголову разбит и стал посмешищем, но всё-таки не исчез. Диктатуры не могут существовать на одном согласии, если ненависть, а вместе с нею и страх не служат противовесом. Террор стал бы бессмысленным при ста процентах хороших голосов; остались бы только благонадёжные. В этом другая польза от наших двух процентов. Они подтверждают, что хорошие хоть и в подавляющем большинстве, но всё же не в полной безопасности. Наоборот, необходимо сделать вывод, что при таком убеждённом единстве, только самые ожесточённые могут оставаться непричастными. Речь идёт о саботажниках с избирательным бюллетенем – и кто может поручиться, что они не перейдут к другим формам саботажа, если представится случай?

Это и есть тот пункт, в котором избирательный бюллетень совпадает с анкетой. При этом можно не брать на себя личную ответственность за поданный ответ, всё равно можно быть уверенным в том, что числовое соотношение сохранится. Как можно быть уверенным и в том, что те же два процента по законам двойной бухгалтерии проявляются и в других списках, кроме избирательной статистики, как, например, в списках имён заключённых тюрем и трудовых лагерей или там, где только Бог считает жертвы.

В этом состоит другая функция, которую ничтожное меньшинство исполняет для подавляющего большинства – первая, как мы видели, состояла в том, что это меньшинство придавало ценность и подлинность остальным девяноста восьми процентам. Не менее важно и то, что никто не хочет быть причисленным к этим двум процентам, на что наложено грозное табу. Напротив, каждому важно показать всем, что он отдал хороший голос. А если он принадлежит к тем двум процентам, то он будет скрывать это даже от ближайших друзей.

Дополнительное преимущество данного табу в том, что оно направленно также и против категории людей игнорирующих выборы. Отказ от участия относится к жестам того рода, что тревожат Левиафана, впрочем непосвящённые слишком переоценивают эту возможность. Всё это быстро пресекается в случае опасности. И тогда можно рассчитывать на почти поголовное участие в выборах, и при этом не сильно возрастёт и число проголосовавших вопреки ожиданиям спрашивающих.

В подобном случае избирателю будет важно, чтобы его видели в момент голосования. Если он хочет действовать наверняка, то он даже покажет бюллетень своим знакомым, прежде чем опустить его в урну. Лучше всего действовать сообща, и тогда можно будет предъявить свидетельства, что крестик стоял в нужном месте. Существует также множество других поучительных вариантов, которых добропорядочный европеец, если ему не довелось познакомиться с подобными ситуациями, даже не может себе представить. Так к фигурам, которые часто повторяются, относится обыватель, опускающий свой бюллетень со словами:

«Его можно было бы отдавать и открыто».

На что чиновник избирательной комиссии отвечает с благосклонной улыбкой Сивиллы:

«Да, конечно – но так не положено».

Посещение подобных мест способно заострить взгляд изучающего вопросы власти. Здесь можно приблизиться к одному из её нервных узлов. Впрочем, мы зайдём слишком далеко, если увлечёмся подробностями подобных учреждений. Достаточно если мы только рассмотрим фигуру человека, пришедшего на избирательный участок с твёрдым намерением проголосовать против.

4

Само намерение этого человека, скорее всего не так уж исключительно; его могут разделять многие, которых наверняка гораздо больше упомянутых двух процентов избирателей. Режиссёры же данного процесса наоборот стремятся убедить его, что он очень одинок. И это ещё не всё – большинство к тому же должно производить на него впечатление не только своим числом, но и знаками своего морального превосходства.

Можно предположить, что этот избиратель, благодаря своему здравому уму, сопротивлялся долгой недвусмысленной пропаганде, которая всё изощрённее усиливалась до самого дня выборов. Это было не так-то просто; прибавьте к этому, что волеизъявление, которого от него требуют, облачается в самые достойные формы; его просят участвовать в выборе свободы или голосовании за мир. Кто же не любит мир и свободу? Должно быть только нелюди. Уже одно это придаёт ответу «нет» преступный характер. Плохой избиратель подобен преступнику, крадущемуся к месту преступления.

Насколько же бодрее чувствует себя в этот день хороший избиратель. Уже за завтраком он получил по радио последний стимул, последнее напутствие. Вот он выходит на улицу, на которой царит праздничное настроение. На каждом доме из каждого окна свисают знамёна. Во дворе избирательного участка его приветствует оркестр, играющий марши. Музыканты одеты в мундиры, да и на самом избирательном участке хватает людей в униформе. Хорошему избирателю при таком воодушевлении вряд ли придёт в голову в кабинке для голосования проголосовать против.

Те же самые обстоятельства насторожат плохого избирателя. Он оказывается со своим карандашом перед комиссией в униформе, присутствие которой его смущает. Голосование проходит за столом, скрытым зелёной занавеской. Организация продумана досконально. Не похоже, что можно подсмотреть, куда ставит крестик избиратель. Однако совсем ли это исключено? Вчера ещё он слышал, как кто-то шептался, что бюллетени можно нумеровать на печатной машинке без ленты. При этом он должен быть уверен в том, что никто не подсматривает ему через плечо. Со стены огромный портрет главы государства все в той же униформе с неподвижной улыбкой взирает на него.

Сам бюллетень, на который он смотрит, также обладает силой внушения. Он есть результат искусного расчёта. Под словами «Свободный выбор» виден большой круг, на который к тому же указывает стрелка: «Место для твоего Да». Рядом с ним едва заметный маленький кружок, предназначенный для «Нет».

Наступает великий момент: избиратель ставит свой крестик. В душе мы с ним заодно; он действительно проголосовал против. На самом же деле данный акт есть точка пересечения фикций, которые мы намерены разоблачить: выборы, избиратели, предвыборная агитация – это всего лишь этикетки совсем иных вещей и процессов. Это картинки с загадками. В своём расцвете диктатуры существуют благодаря тому, что их иероглифы не расшифрованы. Но однажды они встречают своего Шампольона. И пускай это не вернёт нам былую свободу. Всё же это научит нас правильно отвечать.

Похоже, что наш избиратель оказался в ловушке. Это делает его поступок не менее достойным удивления. Хотя его «нет» есть изъявление за безнадёжное дело, тем не менее, оно возымеет дальнейшие последствия. Там где старый мир ещё покоится в лучах закатного солнца, на прекрасных склонах, на островах, словом в более мягком климате, этого поступка не заметят. Там произведут впечатление остальные девяносто восемь из ста. И так как культ большинства там справляют, всё меньше и меньше задумываясь, эти два процента обойдут вниманием. Они лишь делают большинство нагляднее и грандиознее, поскольку при ста из ста большинства бы не было.

В странах, где ещё помнят настоящие выборы, этот успех вызовет сперва удивление и любопытство, а затем и зависть. Если этот успех влияет на внешнеполитические интересы, то эти чувства могут резко смениться ненавистью и презрением. Они не станут, как Бог в Содоме, искать двух праведников. Будут раздаваться голоса, что все они там предались злу и достойны заслуженной гибели.

5

Теперь нам хотелось бы оставить эти девяносто восемь процентов и обратиться к оставшимся двум, подобным золотым песчинкам, которые мы просеяли. Для этого мы проникнем за закрытые двери туда, где подсчитывают голоса. Мы окажемся в одном из самых заповедных мест плебисцитной демократии, о котором существует лишь одно официальное мнение на бесчисленное множество слухов.

Комиссия, которую мы здесь встретим, также будет в униформе, хотя обстановка здесь более фамильярная и царит атмосфера комфорта и доверия. Комиссия эта сформирована из представителей правящей и единственной партии, а также из пропагандистов и полицейских. Их настроение подобно настроению хозяина фирмы, подсчитывающего свою кассу, хотя и не без напряжённости, так как все присутствующие отвечают, так или иначе, за результат. Оглашаются голоса «за» и голоса «против» – первые доброжелательно, вторые со злобным спокойствием. Также встречаются недействительные голоса и незаполненные бюллетени. Особенно портит настроение, если попадётся вдруг эпиграмма какого-нибудь остряка, хотя они, разумеется, встречаются всё реже. Как и любого спутника свободы, юмора не хватает в пределах тирании, но всё же шутка становится острее, если ради неё рискуют головой.

Можно предположить, что мы оказались в той области, где пропаганда дальше всего продвинулась в своём устрашающем действии. В таком случае среди населения распространится слух, что множество голосов «против» были превращены в голоса «за». Но скорее всего этого не потребуется. Может быть, происходит наоборот, и спрашивающий должен ещё придумать больше голосов «против», чтобы получить результат, на который он рассчитывал. Неизменным остаётся то, что именно спрашивающий устанавливает избирателям закон, а не они ему. В этом проявляет себя политическое свержение масс с престола, подготовленное ещё XIX веком.

При таких обстоятельствах многое значит, даже если только один голос «против» из ста обнаружится в урне. От его носителя можно ожидать, что он готов принести жертву за своё мнение, за свои представления о праве и свободе.

6

Именно от этого голоса, а вернее от его носителя, может зависеть то, что грозящее нам скатывание до уровня насекомых не состоится. Расчёты, которые духу кажутся убедительными, не оправдываются в том случае, если хотя бы крохотная доля исключается.

Мы встречаемся здесь с подлинным сопротивлением, которое, разумеется, не сознает ещё ни собственной силы, ни способа её применения. Когда наш избиратель ставил крестик в опасном месте, он делал именно то, чего ожидал от него его могущественный противник. Это поступок несомненно храброго человека, но при этом всего лишь одного из бесчисленного множества людей, невежественных в вопросах новой власти. Речь идёт о том, кому нужно помочь.

Если на избирательном участке его охватило чувство, будто он угодил в западню, значит, он правильно осознавал положение, в котором оказался. Он был там, где ничто из происходящего больше не соответствовало своему названию. Прежде всего, как мы видели, он заполнял не избирательный бюллетень, а анкету, и поэтому находился не в свободном положении, а в положении очной ставки с властями. Он давал, подвергая себя опасности, необходимые разъяснения своему противнику, которого сто из ста голосов встревожили бы больше.

Как же должен вести себя этот человек, утративший последние остававшиеся у него возможности выразить своё мнение? Этим вопросом мы касаемся новой науки, а именно учения о свободе человека перед лицом изменившейся власти. Этот вопрос простирается за рамки данного единичного случая. Тем не менее, нам хотелось бы ещё немного задержаться на нём.

Избиратель оказывается в безвыходном положении, когда к свободному волеизъявлению его приглашает власть, которая со своей стороны не намерена придерживаться правил игры. Это та власть, которая требует с него присяги, когда сама она живёт нарушением присяг. Он тем самым предоставляет надёжный залог мошенническому банку. Поэтому никто не может его упрекнуть в том, что он, соглашаясь на опрос, и при этом скрывает своё «нет». Он имеет на это право не только ради самосохранения, но и также потому, что может этим поступком продемонстрировать власть имущим своё презрение, что не менее значимо, чем простое «нет».

Это не значит, что «нет» этого человека не должно проявиться во внешнем мире. Наоборот – оно лишь не должно проявляться в том месте, которое выбирают для этого власть имущие. Есть другие места, где оно было бы им гораздо неприятнее, например – чистый край предвыборного плаката, публичный телефонный справочник или перила моста, по которому ежедневно проходят тысячи людей. Здесь короткое предложение, вроде «Я сказал нет», оказалось бы на лучшем месте.

Но молодому человеку, которому дают подобный совет, нужно рассказать также о том, чему учит только опыт, например, следующее: «На прошлой неделе на местном тракторном заводе обнаружили слово «Голод», написанное на стене. Построили весь коллектив и заставили вывернуть карманы. У одного нашли карандаш, на кончике которого были следы извести».

С другой стороны, диктатуры собственным своим давлением обнаруживают ряд своих слабых мест, тем самым облегчая нападение и экономя время нападающих. Так, возвращаясь к нашему примеру, не нужно даже писать целую фразу. Одного слова «Нет» было бы достаточно, каждый, чей взгляд падал бы на это слово, знал бы наверняка, что оно означает. Это знак того, что порабощение удалось не полностью. Ведь именно на одноцветном фоне символы сияют ярче. На серой поверхности заметно самое маленькое пятнышко.

Знаками могут служить также цвета, фигуры или предметы. Там, где они принимают характер букв, письмо возвращается к иероглифическому шрифту. Тем самым знаки получают непосредственное существование, вместе с иероглифичностью и наглядностью они перестают быть толкованием, но сами становятся предметом истолкования. Так можно продолжить сокращение, и вместо слова «Нет», писать одну лишь букву, например – W. Это, к примеру, может означать: Wir (Мы), Wachsam (Недремлющие), Waffen (Вооружённые), Wölfe (Волки), Widerstand (Сопротивления). Это также может означать: Waldgänger (Ушедший в Лес).

Это стало бы первым шагом за пределы учитываемого статистикой и контролируемого мира. Но сразу же возникает вопрос о том, достаточно ли силён одиночка для настолько рискованного предприятия?

7

Здесь необходимо учесть два возражения. Можно спросить, есть ли смысл в подобным, запечатлённом лишь на бюллетене, протесте? С точки зрения высокой нравственности сомнений быть не может. Человек должен высказывать своё мнение, перед каким бы форумом это ни происходило. Он также должен принимать то, что расплатой за это может служить его гибель.

На это невозможно возразить, хотя на практике подобное требование означало бы истребление элиты, и особенно в случае, когда это требование предъявляется со злым умыслом. Нет, подобный голос не может означать поражение, хотя он и раздаётся с проигранных позиций. Именно это и придаёт ему особое значение. Он не поколеблет противника, но всё же изменит того, кто решился на это. До сих пор он был лишь одним из многих обладающих политическими убеждениями – перед лицом новых форм насилия он становится борцом, приносящим конкретную жертву, может быть даже мучеником. Это превращение не зависит от содержания его убеждений – старые системы, старые партии становятся неразличимыми, когда дело доходит до рукопашной. Им не вернуть нам нашей исконной свободы. Демократ, в одиночку проголосовавший за демократию против девяноста девяти процентов голосов, тем самым преодолевает не только свою политическую систему, но и саму свою индивидуальность. Значение подобного поступка выходит за рамки мимолётного события, так как вскоре может уже не остаться ни демократии, ни индивида в прежнем смысле этих слов.

По этой же причине многочисленные попытки римских цезарей вернуться к республике потерпели неудачу. Республиканцы либо погибали в гражданской войне, либо выходили из неё изменившимися.

8

Второе возражение опровергнуть несколько труднее – у части читателей оно уже возникло: почему одно только «нет» должно иметь значение? Ведь можно допустить, что среди девяноста девяти других голосов есть те, что были поданы из самых искренних убеждений и по самым веским причинам?

И в самом деле, этого невозможно отрицать. Мы подошли к вопросу, в котором никакой компромисс не представляется возможным. Подобное возражение обосновано, даже если был подан лишь один искренний голос «за».

Представим себе один идеальный голос «за» и один идеальный голос «против». В их носителях являет себя раздор, который таит в себе время, когда «за» и «против» взрастают даже в груди отдельного человека. «За» означает необходимость, «против» – свободу. Исторический процесс развивается так, что обе силы, как необходимость, так и свобода, влияют на него. История деградирует, когда одна из этих сил отсутствует.

То, какая из сил виднее, зависит не столько от ситуации, сколько от наблюдателя. При этом противостоящая ему сила всегда будет заметнее. Свобода ограничена необходимостью, но всё же именно необходимость придаёт свободе её стиль. Этот стиль и есть та отличительная черта, в которой люди и народы либо соответствуют своему времени, либо погибают.

Под уходом в Лес мы понимаем свободу одиночки в этом мире. Этим термином мы также выражаем трудность, и даже заслугу, состоящую в том, чтобы быть одиночкой в этом мире. В том, что положение одиночки изменилось и неизбежно ещё изменится, не подлежит сомнению, но вместе с тем изменилась также и свобода, хоть и не в своей сути, но, несомненно, в своей форме. Мы живём в эпоху Рабочего; истинность этого утверждения со временем становится всё очевиднее. Уход в Лес создаёт внутри данного порядка движение, которое отличает его от зоологического образования. Это не либеральный и не романтический акт, но пространство действия маленьких элит, тех, кто кроме требований времени сознает ещё нечто большее.

9

Подающий свой одинокий голос – это ещё не Ушедший в Лес. С исторической точки зрения он скорее опоздавший. Это заметно даже по тому, против чего он выступает. Только если он окинет взглядом всю партию целиком, он сможет сделать свой собственный, быть может, неожиданный ход.

Для этого он, прежде всего, должен выйти за рамки устаревших представлений о большинстве, которые по-прежнему влиятельны, хотя они уже давно были разоблачены Бёрком и Риваролем. В рамках этих представлений меньшинство в один процент не будет иметь совершенно никакого значения. Мы видели, что оно служит скорее для того, чтобы ещё больше утвердить подавляющее большинство.

Представления изменяются, как только от статистических соображений отказываются в пользу соображений ценности. В этом случае этот одинокий голос настолько сильно отличается ото всех остальных, что именно он и придаёт им направление. Мы можем быть уверенны в том, что человек, подающий этот голос, не только способен сформировать собственное мнение, но и к тому же способен следовать ему. Поэтому мы также можем признать в нём человека мужественного. Если во времена господства непосредственного насилия, затянувшиеся, быть может, надолго, обретаются одиночки, хранящие сознание своих прав даже жертвуя собой, то именно здесь нам и необходимо искать. Даже там где они молчат, вокруг них, как над скрытыми под водой рифами, всегда будет волнение. Они доказывают, что превосходство в силе даже там, где оно изменяет историю, не способно создать право.

Если смотреть на вещи с этой точки зрения, сила одиночки, окружённого неразличимыми массами, не кажется уже столь ничтожной. Нужно также учитывать, что одиночку почти всегда окружают близкие люди, на которых он влияет, и которые разделяют его судьбу, в случае если он погибает. К тому же эти близкие не то же самое, что члены бюргерской семьи или приятели прошлых времён. Речь идёт о более крепких связях.

Тем самым получается сопротивление не только одного из ста избирателей, но и одного из сотни всего населения. В подобном подсчёте есть слабое место, поскольку в него включаются также и дети, хотя на гражданской войне человек рано становится совершеннолетним и ответственным. С другой стороны, в странах с более древней историей права эту цифру следует повысить. Впрочем, речь идёт уже не о числовых соотношениях, но о сгущении бытия, что подводит нас к совершенно иному порядку. В рамках этого порядка нет уже разницы, противоречит ли мнение одиночки мнению сотен или тысяч других людей. К тому же его познания, его воля, его способности могут быть равноценны подобным качествам десяти, двадцати, даже тысячи других людей. Как только он решится выйти за пределы статистического, ему вместе с рискованностью станет очевидна и безрассудность этого предприятия, уводящего вдаль от привычных истоков.

Достаточно, если мы предположим в городе с десятью тысячами жителей существование сотни человек, решивших добиться свержения власти. Тогда в миллионном городе окажутся десятки тысяч Ушедших в Лес, если мы воспользуемся этим термином, не вдаваясь пока в его значение. Это огромная сила. Её достаточно даже для свержения могущественных тиранов. Диктатуры не только несут угрозу другим, но и сами находятся под угрозой, поскольку их насильственное развёртывание в свою очередь возбуждает глубокую антипатию. В подобном положении боеготовность ничтожных меньшинств способна внушать опасения, особенно если они смогли разработать собственную тактику.

Именно этим и объясняется колоссальное разрастание полиции. Численное увеличение полиции до уровня армии на первый взгляд кажется странным в державах, где одобрение стало столь подавляющим. Это должно служить знаком того, что потенциал меньшинства растёт в том же соотношении. Так оно и есть на самом деле. От человека, который при так называемом голосовании за мир, проголосовал против, в любом случае следует ожидать сопротивления, особенно когда правитель оказывается в трудном положении. И наоборот, нельзя с той же уверенностью рассчитывать на одобрение остальных девяноста девяти процентов в ситуации, когда положение дел станет неустойчивым. Меньшинство в такой ситуации подобно лекарству с сильным и непредсказуемым действием, инъецированному в государство.

Чтобы подобные отправные точки выявлять, отслеживать и контролировать, необходима полиция огромных размеров. Недоверие растёт вместе с согласием. Чем больше доля хороших голосов приближается к ста процентам, тем больше будет число подозреваемых, поскольку предполагается, что сторонники сопротивления согласно очевидному статистическому правилу переходят в то ненаблюдаемое состояние, которое мы назвали уходом в Лес. Отныне под наблюдением должен быть каждый. Слежка протягивает свои щупальца в каждый квартал, в каждый дом. Она стремится проникнуть даже в семьи и достигает своего крайнего триумфа в самообвинениях на крупных показательных процессах: здесь мы наблюдаем, как индивид выступает в роли собственного полицейского и содействует собственному уничтожению. Он больше не цельный индивид, как в либеральном мире, но разделён государством на две половины, виновную и ту, что сама себя обвиняет.

Как удивительно видеть эти высокооснащённые, гордящиеся обладанием всеми средствами принуждения, государства, и в то же время сознавать, насколько они уязвимы. Забота, которую они вынуждены уделять полиции, уменьшает их внешнюю силу. Полиция ограничивает бюджет армии, и не только бюджет. Если бы большие массы были столь прозрачны, столь однородны в своих мельчайших частицах, как это утверждает пропаганда, тогда полицейских было бы нужно не больше, чем пастуху собак для своего стада. Но это не работает, когда в сером стаде скрываются волки: по своей природе знающие, что такое свобода. И волки эти не только сильны сами по себе, но также опасны и тем, что могут заразить своими качествами массу, и тогда забрезжит грозный рассвет, и стадо превратится в стаю. Это ночной кошмар власть имущих.

10

К характерным чертам нашего времени относится сочетание значительности сцен с незначительностью исполнителей. Это всего заметнее по нашим великим мужам; складывается впечатление, что речь идёт о типажах, которых в любом количестве можно встретить в женевских или венских кофейнях, в провинциальных офицерских столовых, или в каких-нибудь сомнительных караван-сараях. Там, где помимо голой силы воли встречается ещё сила духа, можно заключить, что перед нами уже устаревший материал, как, например, Клемансо, которого по поговорке можно назвать «крашенным в пряже».

Самое мерзкое в данном спектакле – это сочетание подобного ничтожества с чудовищной функциональной властью. Это мужи, перед которыми трепещут миллионы, от решений которых зависят миллионы. И всё же, нужно признать, что в их подборе дух времени улавливается безошибочно, достаточно взглянуть на них под одним из возможных аспектов – как на дельцов великого опустошения. Все эти экспроприации, девальвации, унификации, ликвидации, рационализации, социализации, электрификации, земельные консолидации, дистрибьюции и пульверизации не предполагают ни индивидуального склада, ни характера, поскольку и то, и другое вредит автоматизму. Поэтому там, где в цеховой иерархии требуется ещё власть, предусматривающая дополнительную оплату, неизбежно возвышаются ничтожества, обладающие сильной волей. Мы вернёмся к этой теме, вернее к её моральной стороне, в другом месте.

Однако, в той мере, в какой спектакль теряет в своём психологизме, он становится тем значительнее типологически. Человек оказывается включённым в отношения, которые он не способен охватить своим сознанием целиком и сразу, не говоря уже об их гештальте – взгляд, позволяющий понимать спектакль, приобретается только со временем. Только тогда господство и станет возможным. Сначала процесс должен быть понят, и лишь затем можно будет влиять на него.

Мы видим, как в катастрофах взрастают гештальты, и, продолжая свой рост, переживают их, тогда, как случайные имена предаются забвению. К подобным гештальтам относится, прежде всего, Рабочий, уверенно и непоколебимо грядущий к своим целям. Пламя заката лишь придало ему блеска. Ещё сияет он неведомым титаническим светом: нам не дано предвидеть, в каких княжеских дворцах, в каких космических столицах воздвигнет он себе свой трон. Мир облачён в его мундир и носит его оружие, и однажды, быть может, облачится и в его праздничные одежды. Поскольку он ещё только в начале своего пути, судить о том, чем всё завершится, преждевременно.

Вместе с Рабочим выступают и другие гештальты – даже и те, в которых болезнь возвышается над собой. К подобным гештальтам относится Неизвестный Солдат, безымянный, который именно благодаря этому качеству обитает не только в каждом крупном городе, но и в каждой деревне, в каждой семье. Места его битв, его временные цели и даже народы, которые он защищал, канули в неизвестность. Пожары остывают, и остаётся нечто другое, общечеловеческое, где не остаётся места для интересов и пристрастий, но есть место лишь для уважения и почитания.

Как так вышло, что этот гештальт столь отчётливо связан с воспоминаниями о Первой, а не о Второй Мировой войне? Ответ заключается в том, что теперь всё яснее проступают формы и цели Мировой гражданской войны. Вместе с этим всё солдатское уходит на второй план. Неизвестный Солдат остаётся героем, покорителем огненных миров, принявшим на себя великое бремя посреди механического истребления. К тому же он – подлинный потомок западноевропейского рыцарства.

Вторая Мировая война отличается от Первой не только тем, что национальные вопросы здесь открыто смешиваются с вопросами гражданской войны и подчиняются им, но и тем, что механический прогресс нарастает, в своих крайних пределах приближаясь к автоматизму. Это неизбежно приводит к усилению посягательств на номос и этос. С этим же связано появление тактики «котла», совершенно безвыходного окружения с подавляющим перевесом сил. Механизированная война превращается в войну на окружение, в битву при Каннах, лишённую античного величия. Эта болезнь разрастается способом, неизбежно исключающим всё героическое.

Как и все стратегические фигуры, «котёл» являет нам точный образ эпохи, стремящейся прояснить свои вопросы огнём. Безвыходное окружение человека давно уже подготовлено в первую очередь теориями, стремящимися к логичному и исчерпывающему объяснению мира, и идущими рука об руку с техническим прогрессом. Вначале противник попадает в рациональный, а вслед за тем и в социальный «котёл»; кольцо замыкается, и наступает час истребления. Нет безнадёжнее доли, чем оказаться в этом потоке, где даже право превратилось в оружие.

11

Подобные явления в человеческой истории присутствовали всегда, их можно отнести к тем мерзостям, без которых редко обходится свершение великих перемен. Тревогу вызывает то, что жестокость грозит стать элементом в устройстве новых структур власти, и то, что одиночка выдаётся ей безоружным.

Тому есть несколько причин, и прежде всего та, что рациональное мышление жестоко. Жестокость является частью плана. При этом особая роль отводится прекращению свободной конкуренции. Это приводит к удивительным последствиям. Конкуренция, о чём говорит нам сам термин, подобна гонке, в которой самые ловкие получают приз. Там где она устраняется, грозит укорениться своеобразное иждивенчество за счёт государства, в то время как внешняя конкуренция, гонка государств друг с другом, сохраняется. Освободившееся от конкуренции место занимает террор. Пожалуй, существуют и другие обстоятельства, порождающие его: здесь же кроется одна из причин, по которой он сохраняется. Отныне развиваемая при конкурентной гонке скорость должна внушать страх. В одном случае стандарт зависит от высокого давления, в другом – от вакуума. В одном случае темп задаёт победитель, в другом – тот, кто бежит хуже всех.

С этим же связано то, что государство во втором случае оказывается вынужденным постоянно держать часть населения в ужасающей хватке подчинения. Жизнь стала серой, и всё же она кажется сносной тому, кто видит перед собой тьму, абсолютную черноту. В этом, а вовсе не в области экономики, кроются опасности глобального планирования.

Выбор угнетаемых подобным образом слоёв остаётся произвольным; речь всегда идёт о меньшинствах, которые или выделяются по своей природе, или конструируются. Очевидно, что под угрозой оказываются все те, кто возвышается благодаря своему происхождению и таланту. Подобная обстановка распространяется и на обращение с побеждёнными на войне; от абстрактных упрёков во времена аншлюса дело дошло до голодомора в лагерях для военнопленных, принудительных работ, геноцида в захваченных странах и депортации оставшихся в живых.

Понятно, что человеку в подобном положении желаннее нести самое тяжкое бремя, чем быть причисленным к «другим». Кажется, что автоматизм играючи переламывает остатки свободной воли, и что угнетение становится непроницаемым и всеобъемлющим как стихия. Побег доступен лишь немногим счастливчикам, и приводит обычно к худшему. Казалось бы, сопротивление должно пробуждать к жизни сильнейших, даруя им долгожданный повод к насилию. Но вместо этого тешатся последней оставшейся надеждой на то, что процесс сам себя исчерпает, подобно вулкану, рассыпающему самого себя. Тем временем, у попавшего в окружение человека остаются только две заботы: исполнять должное и не отклоняться от нормы. Это происходит даже и в безопасных зонах, где люди также охвачены паникой перед лицом гибели.

И здесь неизбежно возникает вопрос, причём не только теоретический, но и для каждого сегодня – вопрос существования: остался ли ещё иной путь, по-прежнему торный? Есть ещё узкие проходы, горные тропы, открытые только тем, кто поднялся высоко. Перед нами новая концепция власти, в её самой сильной и беспримесной концентрации. Чтобы выстоять перед ней, нужна новая концепция свободы, которая не может иметь ничего общего с теми поблёкшими представлениями, что до сих пор были связаны с этим словом. Прежде всего, это касается тех, кто не только сумел остаться неостриженным, но и дальше хотят сохранять свою шерсть.

И в самом деле, известно, что в этих государствах с их столь могущественной полицией не все движение вымерло. В панцире новых Левиафанов существуют бреши, которые постоянно кем-то нащупываются: занятие, предполагающее не только осторожность, но и отвагу нового, до сих пор неизвестного рода. Оттого и напрашивается мысль, что тем самым элиты вступают в борьбу за новую свободу, требующую больших жертв и не могущую быть истолкованной любым способом её недостойным. Необходимо обратить взор на более суровые места и времена, чтобы найти что-либо подобное, например на гугенотов, или на испанскую герилью, как видел её Гойя в своих «Бедствиях войны». По сравнению с этим взятие Бастилии, которое и сегодня ещё подпитывает сознание индивидуальной свободы людей, кажется загородной воскресной прогулкой.

По сути, тиранию и свободу нельзя рассматривать по отдельности, даже если с точки зрения временности они и сменяют друг друга. Можно, конечно, сказать, что тирания упраздняет и отменяет свободу – но с другой стороны тирания становится возможной только там, где свобода стала ручной и низвела сама себя до пустого понятия.

Человек склонен полагаться на машины или уступать им, даже тогда, когда он должен черпать силы из собственных источников. Это объясняется нехваткой фантазии. Человек должен осознавать тот предел, за которым он не может себе позволить отдавать на откуп своё собственное суверенное решение. Пока всё в порядке, есть в кране вода и ток в розетке. Но если жизнь и собственность окажутся в опасности, телефон волшебным образом призовёт пожарных и полицию. Большой риск скрыт в том, что человек слишком уверенно на эту помощь полагается, и потому оказывается беспомощным, когда она не приходит. За любой комфорт нужно расплачиваться. Положение домашнего животного влечёт за собой положение убойного скота.

Катастрофы проверяют, в какой мере людские массы и народы сохранили свою подлинную основу. Уходят ли по-прежнему их корни прямо в почву – вот от чего зависит их здоровье и выживание по ту сторону цивилизации с её застрахованностью.

Это становится заметным в момент самой страшной опасности, когда машины не только изменяют человеку, но и бросают его в самом беспросветном окружении. И тогда он должен сам решить, признает ли он партию проигранной, или же будет продолжать её своими собственными, глубинными силами. В этом случае он решается на уход в Лес.

12

Мы упоминали о Рабочем и Неизвестном Солдате, как о двух великих гештальтах нашего времени. Под Ушедшим в Лес мы понимаем третий гештальт, проявляющийся всё отчётливее.

В Рабочем деятельное начало раскрывает себя в дерзновении новым способом освоить Вселенную, овладеть ею, достигнуть как близкого, так и далёкого, чего не видел ещё ни один глаз, покорить силы, которых никто ещё не освобождал. Неизвестный Солдат принадлежит к тёмной стороне деятельности, как идущий на жертву, несущий бремя в великих огненных пустынях, он призывается как добрый дух, объединяющий не только отдельные народы изнутри, но и разные народы между собой. Он – подлинный сын Земли.

Ушедшим в Лес мы называем того, кто в ходе великих перемен оказался одиноким и бесприютным, и, в конечном счёте, увидел себя преданным уничтожению. Такой могла бы стать участь многих, если даже не всех – но ещё одна возможность должна была представиться. Она заключается в том, что Ушедший в Лес решается оказать сопротивление, намереваясь вступить в борьбу, скорее всего, безнадёжную. Таким образом, Ушедший в Лес – это тот, кто сохранил изначальную связь со свободой, которая с точки зрения времени выражается в том, что он, сопротивляясь автоматизму, отказывается принимать его этическое следствие, то есть фатализм.

При подобном рассмотрении, нам раскрывается та роль, которую уход в Лес играет не только в мышлении, но и в реальности нашей эпохи. Любой человек сегодня находится в положении принуждения, и попытки устранить это принуждение подобны смелым экспериментам, от которых зависит самая великая участь, на которую только способен отважиться человек.

Надеяться на успех в подобном рискованном предприятии можно только при опоре на помощь трёх великих сил: искусства, философии и теологии – и тогда из безысходности будет проложен путь. Мы приступаем к последовательному рассмотрению этих трёх сил. Предпосылкой нашего рассмотрения станет тот факт, что тема попавшего в окружение одиночки всё более занимает своё место в искусстве. Естественно, что сильнее всего эта тенденция проявляет себя в изображении человека на сцене театра, в кинематографе, и, прежде всего, в романе. И в самом деле, мы наблюдаем, как меняется перспектива, в той мере как на смену описаний прогрессирующего или вырождающегося общества приходят описания конфликта одиночки с миром технологического коллективизма. По мере того, как автор проникает в подобные глубины, он сам становится Ушедшим в Лес, поскольку авторство суть одно из имён независимости.

Традиция подобных изображений восходит к Эдгару Аллану По. Всё экстраординарное в этом духе кроется в экономности средств. Мы слышим лейтмотив ещё до того, как поднимется занавес, и уже при первых тактах понимаем, что спектакль будет страшным. Скупые математические фигуры есть в то же время фигуры судьбы; на чём и основано их небывалое очарование. Мальстрём – это воронка, непреодолимо засасывающая в бездну, притягивающая пустота. Водяная пропасть даёт нам образ «котла», всё более плотного окружения, сжимающегося пространства, кишащего крысами. Маятник – это символ мёртвого, отмерянного времени. Это острый серп Кроноса, что раскачиваясь, угрожает связанному пленнику, но он же и освобождает его, если тот сумеет им воспользоваться.

А тем временем пустые географические карты заполнялись морями и странами. Прибывал исторический опыт. Всё более искусственные города, автоматизированные отношения, войны внешние и гражданские, механизированный ад, серые деспотии, тюрьмы и доскональный контроль – все эти вещи получали рождение, не оставляя человека ни днём, ни ночью. Мы видим его размышляющим о ходе событий и об их исходе, видим его смелым проектировщиком и мыслителем, видим его деятелем и укротителем машин, воином, пленником, партизаном – посреди его городов, которые то сгорают в пламени, то сияют праздничными огнями. Мы видим его презирающим ценности, холодным счетоводом, но также мы видим его в отчаянии, когда посреди лабиринтов взгляд его ищет звезды.

Этот процесс имеет два полюса – первый это целое, которое оформляется всё могущественнее и движется вперёд, преодолевая любое сопротивление. Это завершённый манёвр, имперская экспансия, совершенная уверенность. На другом полюсе мы видим одиночку, страдающего и беззащитного, в столь же совершенной неуверенности. Оба эти полюса взаимообусловлены, поскольку грандиозное развёртывание власти питается страхом, и принуждение эффективнее всего там, где чувствительность повышена.

Если в своих бесчисленных дерзновениях искусство займётся этим новым положением человека как своей подлинной темой, оно выйдет за рамки банальных описаний. Более того, речь идёт об экспериментах с наивысшей целью, состоящей в том, чтобы сочетать в новой гармонии мир и свободу. Когда эта цель проявится в произведениях искусства, накопившийся страх растает, как туман при первых лучах Солнца.

13

Страх принадлежит к числу симптомов нашего времени. Он стал тем более пугающим от того, что принадлежит эпохе большой индивидуальной свободы, когда даже нужда, как её, например, изображал Диккенс, стала почти неизвестной.

Как же дошло до подобной перемены? Если вам нужен конкретный день, то ничто не подходит лучше, чем день гибели «Титаника». Здесь ярче всего контраст света и тени: высокомерия прогресса и паники, повышенного комфорта и разрушения, автоматизма и катастрофы – проявившийся в транспортной аварии.

По сути, растущий автоматизм и страх тесно друг с другом связаны, как раз в той степени, в какой человек отказывается от способности принимать решения в пользу технического облегчения жизни. Это приносит ему разнообразные удобства. Но вместе с этим с необходимостью происходит и дальнейшая утрата свободы. Одиночка в обществе больше не подобен дереву в лесу, скорее он подобен пассажиру быстро передвигающегося транспорта, который может называться «Титаником», а может и Левиафаном. Пока погода хороша, а виды приятны, он едва ли замечает то состояние минимальной свободы, в котором он оказался. Наоборот, наступает оптимизм, ощущение силы, навеянное скоростью передвижения. Всё меняется, когда появляются огнедышащие острова и айсберги. И тогда техника не только превращается в нечто далёкое от комфорта, но и становится заметным недостаток свободы – если бы дело касалось победы над стихийными силами, одиночки бы сохранили свою силу, осуществляя свою абсолютную командную власть.

Подробности этого положения известны и неоднократно описаны: они лежат в области нашего непосредственного опыта. Здесь может возникнуть возражение, что бывали уже времена страха, апокалиптической паники, без того, чтобы этот автоматический характер их подготавливал и сопровождал. Мы оставим это возражение без рассмотрения, поскольку автоматическое становится страшным только тогда, когда оно проявляет себя как одна из форм, стилей злого рока, как это столь непревзойдённо изображал Иероним Босх. Пускай это будет хоть современный, совершенно особенный страх, хоть временный стиль всё возвращающегося Мирового Ужаса – мы не хотим задерживаться на этом вопросе, вместо этого мы хотим задать встречный вопрос, который нам больше по душе: можно ли ослабить страх, пока автоматизм не только продолжает существовать, но и, как можно предположить, продолжает совершенствоваться? Можно ли, оставаясь на Корабле, в то же самое время сохранять способность принимать собственные решения, что означает – не терять своих корней, укрепляя их связь с первоначалом? Это и есть подлинный вопрос нашего существования.

Это также вопрос, стоящий за каждым страхом сегодняшнего времени. Человек вопрошает о том, как он может избежать уничтожения. Если в эти годы в любой точке Европы вы разговоритесь вдруг со знакомыми или незнакомыми людьми, то беседа вскоре обратится к общему, и обнаружится весь масштаб бедствия. Вы обнаружите, что почти все эти мужчины и женщины охвачены той паникой, которая была неизвестна у нас со времён раннего средневековья. Увидите, что они отдаются своему страху со своего рода одержимостью, открыто и без стыда выставляя на обозрение его симптомы. Окажитесь при каком-то состязании душонок, спорящих о том, что лучше – убежать, спрятаться или совершить самоубийство, и, сохраняя полную свободу, размышляющих о том, какими средствами и уловками приобрести им расположение ничтожеств, если те приходят к власти. И с ужасом догадаетесь, что нет той подлости, на которую они не согласятся, если это потребуется. Среди них вы увидите сильных, здоровых мужчин, с детства участвующих в соревнованиях. Спросите себя, зачем же они тогда занимаются спортом.

Ныне люди не только напуганы, но сами в то же время пугающи. Их настроение переходит от страха к открытой ненависти, если они видят, как слабеют те, кого они только что боялись. И не только в Европе встречаются подобные сборища. Паника ещё сильнее сгущается там, где автоматизм нарастает и приближается к совершенным формам, как, например, в Америке. Там паника находит себе лучшую пищу; она распространяется по сетям со скоростью, которая может соперничать со скоростью молнии. Уже сама потребность получать новости по нескольку раз в день есть признак страха; воображение разгоняется и застывает на высоких оборотах. Все эти антенны больших городов подобны волосам, вставшим дыбом. Они как будто вызывают демонов.

Несомненно, Восток не представляет собой исключения. Запад боится Востока, Восток боится Запада. Во всех точках мира живут в ожидании ужасающих нападений. Во многих местах к этому прибавляется страх гражданской войны.

Грубый политический механизм – не единственный повод для подобного страха. Кроме этого существует много других бесчисленных ужасов. Они приносят с собой ту неуверенность, в которой всегда надеются на врачей, избавителей и чудотворцев. Всё, что угодно может стать предметом для страха. Это предвестник гибели более явный, чем любая физическая опасность.

14

Главный вопрос в этих вихрях звучит так – можно ли освободить человека от страха? Это гораздо важнее, чем вооружить его или снабдить медикаментами. Сила и здоровье принадлежат бесстрашному. Напротив, страх охватывает даже вооружённых до зубов – причём их в первую очередь. То же самое можно сказать и о тех, кто купается в роскоши. Оружием и сокровищами не изгоняют угрозу. Это всего лишь вспомогательные средства.

Страх и опасность настолько тесно взаимосвязаны, что вряд ли можно сказать, какая из этих сил порождает другую. Страх важнее, поэтому с него и следует начинать, если нужно распутать этот узел.

По-другому это можно сформулировать так: необходимо предостеречь от попытки начать с опасности. Кроме того, попытки стать страшнее чем то, что тебя пугает, также не приведут к решению. Это классическое соотношение красного и белого, красного и красного и завтра, быть может, белого и цветного. Ужас подобен огню, стремящемуся пожрать мир. Вместе с этим умножается и чувство страха. Поэтому легитимное право на господство принадлежит тому, кто положит конец ужасу. Им станет тот, кто, прежде всего, укротил свой собственный страх.

Кроме того, важно понимать, что страх невозможно изгнать полностью. Это не уводит нас за пределы автоматизма, но, наоборот, приводит во внутренний мир человека. Страх всегда оставался важным собеседником в том диалоге, в котором человек советуется сам с собой. При этом страх тяготеет к монологу, в этой исключительной роли оставляя за собой последнее слово.

Напротив, если этот разговор обращается в диалог, человек способен в нём участвовать. При этом разрушается иллюзия безысходности. Станет очевидно, что, кроме автоматического, другое решение по-прежнему существует. А значит, существует второй путь, или, другими словами, свобода принятия решений восстановлена.

Даже если принять во внимание худший вариант, то есть гибель, различие между двумя этими путями всё равно остаётся столь же существенным, как различие между светом и тьмой. Отсюда начинается путь, восходящий в высшие сферы, к жертвенной смерти, к уделу тех, кто пал с оружием в руках; и отсюда же он низвергается вниз, туда, где логово рабов и скотобойни, где примитивное и техническое сочетаются в смертоносном союзе. Туда, где нет места судьбе, но происходит лишь размножение цифр. Имеет ли он судьбу, или он всего лишь цифра: это выбор, к которому сегодня принуждается каждый человек, но всё же лишь только он один способен это решение принять. Сегодня одиночка столь же суверенен, как и на любом другом отрезке истории, и, может быть, даже более. По мере того, как коллективные силы отвоёвывают себе пространство, одиночка вырастает из пелёнок устаревших союзов, и становится сам за себя. Он становится противником Левиафана, его покорителем и укротителем.

Мы хотим ещё раз вернуться к описанию картины выборов. Избирательный процесс, как мы видели, превратился в автоматизированный концерт, которым распоряжается организатор. Одиночку могут принудить, и принуждают, участвовать в нём. Только одиночка должен понимать, что в рамках этого поля все позиции, которые он может занять, в равной степени ничтожны. Нет никакой разницы, в том или ином месте окажется дичь, окружённая флажками.

Место свободы вовсе не там, где просто существует оппозиция, и также не там, куда можно добраться бегством. Мы называем это место Лесом. Здесь обретаются иные средства, помимо того «нет», что ставят в специально предусмотренный для этого кружочек. Мы, разумеется, видим, что в том положении, до которого дошли дела, пожалуй, только один из сотни способен на уход в Лес. Однако, дело вовсе не в числовых соотношениях. Во время пожара в театре, достаточно одной ясной головы и одного крепкого сердца, чтобы прекратить панику тысячи человек, которые, готовы раздавить друг друга, поддавшись животному ужасу.

Когда мы говорим «одиночка», мы подразумеваем – «человек», а именно лишаем это слово того привкуса, которое оно приобрело в течение последних двух столетий. Мы имеем в виду свободного человека, каким сотворил его Бог. Этот человек ни в коей мере не является исключением и не представляет собой элиту. Напротив, он скрыт в каждом, и различия проистекают скорее из той степени, в какой одиночка способен осуществлять данную ему свободу. В этом некто должен ему помочь – некто мыслящий, некто знающий, как друг, как любящий.

Можно выразиться и так: человек спит в Лесу. В тот момент, когда он, просыпаясь, осознает свою силу, порядок восстанавливается. В принципе, все повышения ритма истории можно объяснить тем, что человек периодически заново себя открывает. Всегда существуют силы, которые хотят скрыть его под маской, то тотемистической, то магической, то технической. И тогда растёт оцепенение, а вместе с ним и страх. Искусства окаменевают, догма становится абсолютной. И всё же с древних времён повторяется такой спектакль – человек срывает маску, и веселье следует за этим, ибо оно есть отражение свободы.

Под властью чар могущественных оптических иллюзий, привыкли смотреть на человека, как на песчинку по сравнению с его машинами и аппаратами. Но всё же аппараты были и остаются кулисами низкого воображения. Человек их изготовил, и он же может их разрушить, или придать им новый смысл. Оковы техники можно разорвать, причём способен на это именно одиночка.

15

Осталось указать на возможность ещё одной ошибки – имеется в виду доверие к чистому воображению. При этом можно допустить, что оно способно привести к своего рода духовной победе. Однако, этот факт не может служить оправданием для основания новых школ йоги. Эта победа мерещится не только многочисленным сектам, но и особого рода христианскому нигилизму, обесценивающему вещи. Всё же нельзя довольствоваться познанием Истины и Блага, сидя на верхнем этаже, пока в подвале с ближних сдирают шкуру. Также невозможно сейчас в духовном плане находится не только в безопасном, но даже просто в превосходящем положении, хотя бы уже потому, что неслыханное страдание миллионов порабощённых вопиет к небу. Испарения живодёрен всё ещё носятся в воздухе. Рядом с такими вещами мошенничать нельзя.

Поэтому нам не дано пребывать в воображаемом, хотя именно воображение и придаёт действиям их основополагающую силу. Борьбе за власть предшествуют корректировка и отбрасывание образов. Это та причина, по которой мы не можем обойтись без поэтов. Они заведуют ниспровержением, и ниспровержением тиранов тоже. Воображение, а вместе с ним и песнопения, принадлежат уходу в Лес.

Мы хотели бы вернуться ко второму из использованных нами образов. Что касается исторического мира, в котором мы пребываем, то он подобен быстро двигающемуся транспорту, который предлагает нам то комфортную, то приводящую в ужас поездку. Это то «Титаник», то Левиафан. Поскольку всё движущееся завораживает взгляд, для большинства пассажиров Корабля остаётся скрытым то, что они одновременно пребывают в совсем ином царстве, там, где господствует полный покой. Второе из этих царств настолько превосходит другое, что кажется, будто оно обращается с первым как со своей игрушкой, как с одной из своих манифестаций, которых у него огромное множество. Второе царство – это гавань, это родина, покой и защищённость, которые каждый несёт в себе. Мы называем это Лесом.

Мореплавание и Лес – что, кажется, труднее, чем объединить столь далёкие друг от друга образы. Подобный антагонизм гораздо ближе мифу – так, похищенный тирренскими моряками Дионис повелел виноградной лозе и плющу оплести весла и вырасти выше мачт. Из этих зарослей выскочил тигр, разорвавший разбойников.

Миф отнюдь не доисторичен; он есть вневременная реальность, возвращающаяся в истории. То, что в наше столетие мифы вновь обретают смысл, можно отнести к добрым предзнаменованиям. Так и сегодня ещё могущественные силы уводят человека в открытое море, всё дальше в пустыню, в свой мир масок. Но путешествие перестаёт быть пугающим, когда человек вспоминает о своей божественной силе.

16

Два факта должны мы осознать и признать, если хотим из положения сплошного цугцванга перейти к обдуманной партии. Во-первых, нам нужно понимать, что, как мы видели на примере выборов, только крохотная доля огромных человеческих масс способна противостоять могучим фикциям времени и тем угрозам, которые они излучают. Разумеется, эта доля способна заменить собой остальные. Во-вторых, нужно понимать что, как мы видели на примере Корабля, сил современности не достаточно для сопротивления.

Оба этих утверждения не содержат в себе ничего нового. Они в порядке вещей и всегда вновь диктуются там, где катастрофы дают о себе знать. В этих случаях действие всегда становится уделом избранных, тех, кто предпочитает риск порабощению. И всегда действиям будет предшествовать осмысление. Оно выражается в первую очередь в критике времени, то есть в осознании того, что установившихся ныне ценностей больше не достаточно, и вслед за этим следует вспоминание. Это вспоминание может обратиться на отцов с их более близкими к истокам порядками. Тогда оно будет иметь целью консервативную реставрацию. При большей опасности спасение будут искать глубже, то есть у матерей, и в подобном соприкосновении могучая сила освобождается. Перед ней чисто временные силы устоять не смогут.

Таким образом, два качества предполагаются у Ушедшего в Лес. Он не позволяет никакой превосходящей силе диктовать себе закон, ни пропагандой, ни насилием. И он собирается защищать себя, используя не только средства и идеи времени, но и к тому же сохраняет открытый доступ к силам, превосходящим временные, и не упразднёнными полностью никакими переменами. Тогда он может решиться на уход.

Здесь возникает вопрос о возможных задачах подобных усилий. Как было уже упомянуто, они не могут быть ограничены завоеванием исключительно внутренних царств. Это относится к позициям, становящимся популярными у тех, кто потерпел поражение. В той же мере недостаточно ограничиваться и реальными целями, как, например, ведение национально-освободительной борьбы. Более того, мы видим, что те усилия, о которых идёт речь, даже национальная свобода не приближает к победе. Мы ведь впутаны не только в национальное крушение, но в мировую катастрофу, о которой вряд ли можно сказать, а тем более предсказать, кто здесь на самом деле победитель, а кто побеждённый.

Скорее всего, простой человек, мужчина с улицы, которого мы встречаем всюду и ежедневно, осознаёт положение лучше, чем все правительства и все теоретики. Это связано с тем, что в нём всё ещё живут следы знаний, которые достигают глубин, недоступных расхожим мнениям эпохи. Поэтому случается так, что на конференциях и конгрессах принимаются постановления, гораздо глупее и опаснее, чем решение суда ближнего, и даже более того, любого первого встречного в трамвае.

Одиночка всё ещё обладает органами, в которых мудрости больше, чем во всех организациях. Это проявляется даже в самой его растерянности, в самом его страхе. Если он измучил себя поисками выхода, пути отхода, то он тем самым демонстрирует поведение, соответствующее близости и масштабу угрозы. Если он не доверяет валютам и обращается к вещам, то он ведёт себя как тот, кто всё ещё знает разницу между золотом и цветными бумажками. Если он в богатых, мирных странах просыпается ночью от ужаса, то это столь же естественно, как чувствовать головокружение на краю пропасти. Нет никакого смысла убеждать его в том, что пропасти не существует. И если что-то и достойно обсуждения, то только то, насколько жёстким будет падение.

Как человеку вести себя перед лицом и внутри катастрофы? Вот тема, которая становится всё более насущной. Все вопросы сводятся к этому единому и самому важному. Даже народы, которые, казалось бы, замышляют друг против друга, внутри себя, в сущности, размышляют над одной и той же угрозой.

В любом случае, полезно иметь перед глазами как саму катастрофу, так и тот способ, каким можно в ней оказаться. Это упражнение для духа. Если мы правильно этим упражнением займёмся, страха станет меньше, и это будет первый значительный шаг к безопасности. Воздействие этого будет благотворным не только для отдельной личности, но и для общей профилактики, поскольку по мере того, как в одиночках уменьшается страх, сокращается и сама вероятность катастрофы.

17

Корабль означает временное, Лес – вневременное бытие. В нашу нигилистическую эпоху распространился обман зрения, благодаря которому всё движущееся кажется значительнее того, что покоится. На самом же деле всё то, что сегодня развёртывается благодаря своей технической мощи, всё это есть лишь мимолётный отблеск из сокровищниц бытия. Если человеку удастся хотя бы на малое мгновение приобщиться к ним, он приобретёт себе безопасность: всё временное утратит для него не только свою грозность, но и свою кажущуюся осмысленность.

Мы будем называть подобный шаг уходом в Лес, и человека, совершающего его, Ушедшим в Лес. Аналогично слову Рабочий, этот термин также задаёт определённую шкалу, поскольку он размечает не только различные формы и области, но также и ранги поведения. Нет ничего страшного в том, что это понятие уже имеет свою предысторию старинного исландского слова, поскольку здесь оно понимается гораздо шире. Уход в Лес следовал за объявлением вне закона; этим поступком мужчина выражал волю к отстаиванию своей позиции собственными силами. Это считалось достойным тогда, и таковым остаётся и сегодня, вопреки всем расхожим мнениям.

Объявлению вне закона в большинстве случаев предшествовало убийство, тогда как сегодня оно выпадает человеку автоматически, подобно выигрышу в рулетку. Никто не знает, не окажется ли он уже завтра причисленным к группе, находящейся вне закона. И тогда цивилизованная видимость жизни меняется, поскольку кулисы комфортабельности исчезают, сменяясь предвестниками истребления. Роскошный теплоход становится военным кораблём, или же на нём поднимают чёрные флаги пиратов и красные флаги палачей.

Тому, кого объявляли вне закона во времена наших предков, были привычны и самостоятельное мышление, и трудная жизнь, и самовластные поступки. Он и в более поздние времена мог чувствовать себя достаточно сильным, чтобы смириться с изгнанием и быть самому себе не только защитником, врачом и судьёй, но даже и священником. Сегодня всё не так. Люди встроены в коллективное и конструктивное способом, делающим их крайне беззащитными. Они вряд ли отдают себе отчёт в том, что в нашу просвещённую эпоху предрассудки стали особенно сильными. Прибавьте к этому жизнь благодаря проводам, консервам и водопроводным трубам; стандартизированную, повторяющуюся, копируемую. И со здоровьем в большинстве случаев всё обстоит не так уж хорошо. И вдруг происходит объявление вне закона, часто как гром с ясного неба: и вот ты красный, белый, чёрный, русский, еврей, немец, кореец, иезуит, масон, и в любом случае ты гораздо хуже собаки. И вот можно уже лицезреть, как жертвы присоединяются к проклятиям в собственный адрес.

Поэтому было бы полезным описать тому, над кем нависла угроза, то положение, в котором он оказался, и которое он, как правило, не осознает. От этого, пожалуй, зависит выбор способа действий. На примере избирательного процесса мы видели, как хитро скрываются ловушки. Но прежде нужно исключить возможность некоторых ошибок, которые легко могут быть приписаны нашим рассуждениям, исказив их замысел в пользу постановки ограниченных целей:

Уход в Лес нельзя понимать как направленную против мира машин форму анархизма, хотя подобное искушение напрашивается, особенно если этот уход в то же время направлен на связь с мифом. Мифическое без сомнения приближается, оно уже на подходе. Оно и так всегда здесь и в нужный час лишь выносится как сокровище на поверхность. И наоборот, оно ускользает от всякого уже высоко поднявшегося движения, как совершенно иной принцип. Движение в этом смысле есть всего лишь механизм, крик новорождённого. К мифическому нельзя вернуться, с ним встречаются снова, когда время поколебалось в своей основе, в области наивысшей опасности. Что значит не просто виноградная лоза, – но означает: виноградная лоза на Корабле. Растёт число тех, кто стремится покинуть Корабль, и среди них есть как горячие головы, так и добрые души. В реальности это означает сойти с судна в открытом море. И тогда приходят голод, каннибализм и акулы, короче, все ужасы из рассказов о плоте с фрегата «Медуза». Поэтому в любом случае будет благоразумнее оставаться на борту и на палубе, даже если есть опасность взлететь на воздух вместе с Кораблём.

Это предостережение не направлено против поэта, выявляющего значительное превосходство мира мусического над миром технического, как своим творчеством, так и самим своим существованием. Он помогает человеку вернуться к самому себе: поэт и есть Ушедший в Лес.

Не менее опасным было бы умолчать о немецкой освободительной борьбе. Германия из-за своей катастрофы оказалась в положении, предусматривающем переформирование войск. Подобного переформирования не было со времён поражения 1806 года – несмотря на то, что армии очень сильно изменились как в размере, так и в техническом и тактическом отношении, они, тем не менее, по-прежнему основывались на базовых идеях Французской революции, как и все прочие наши политические институты. Подлинная реорганизация войск, тем не менее, состоит не в том, чтобы приспособить вермахт к условиям воздушной или ядерной стратегии. Речь скорее идёт о том, чтобы новая идея свободы приобрела силу и форму, как это происходило в революционных войсках после 1789 г., и в прусской армии после 1806 г. С этой точки зрения, сегодня также, разумеется, возможно развёртывание власти, подпитываемое иными принципами, нежели тотальная мобилизация. Однако, эти принципы не принадлежат какой-то одной нации, напротив, они проявляются в любом месте, где свобода пробуждается. С технической точки зрения мы достигли того положения, когда всего лишь две державы являются полностью автаркическими, а значит: способными на политико-стратегическое поведение, опирающееся на огромные военные средства, и преследующее планетарные цели. Уход в Лес, напротив, возможен в любой точке Земли.

Кроме того нужно упомянуть, что за всем сказанным не скрывается никакой антивосточный умысел. Страх, бродящий сегодня по планете, во многом инспирирован Востоком. Это выражается в колоссальной гонке вооружений, как в материальной, так и в духовной сфере. Как бы это не бросалось в глаза, всё же дело вовсе не в различиях основных мотивов, но в сложившемся международном положении. Русские застряли в той же ловушке, что и все остальные, и даже сильнее, благодаря своей отверженности, если мы примем страх за критерий. Страх всё-таки невозможно ослабить вооружением, но только обретением новых путей к свободе. В этом отношении русским и немцам есть много чего рассказать друг другу; они обладают схожим опытом. Уход в Лес и для русского является центральной проблемой. Как большевик он пребывает на Корабле, как русский – он в Лесу. Его опасность и безопасность определяются этим различием.

Наши намерения вообще не ориентируются на политико-технологические приоритеты и их расстановку. Они преходящи, в то время как опасность остаётся, возвращаясь даже ещё быстрее и сильнее. Враги становятся столь похожими друг на друга, что в этом нетрудно разглядеть маскарад одной и той же силы. Речь идёт не о том, чтобы подавлять проявляющиеся то здесь, то там симптомы, но о том, чтобы обуздать время. Это требует суверенитета. И его можно сегодня обрести не столько в глобальных решениях, сколько в том человеке, который в своём сердце отрекается от страха. Чудовищные меры применяются против него одного, и все-таки они, в конечном счёте, и предопределяют его торжество. Это осознание освобождает его. И тогда диктатуры обращаются в прах. Здесь скрыты едва разведанные запасы нашего времени, и не только нашего. Данная свобода есть тема как истории вообще, так и того, что лежит за её пределами: здесь против демонических царств, там против зоологического хода вещей. Эта свобода созревала в мифах и религиях и она неизменно возвращается, и всегда великаны и титаны появляются с одинаковым превосходством в силе. Свободный сокрушает их; для этого он не всегда должен быть царём и Гераклом. Камня из пастушьей пращи, знамени, которое подняла дева, или арбалета вполне достаточно.

18

Здесь уместен другой вопрос. Насколько свобода желательна, и даже просто имеет смысл в рамках нашего исторического положения с его своеобразием? Не заключена ли своеобразная и легкомысленно недооцениваемая заслуга человека нашего времени в том, что он всё в большем объёме от свободы отказывается? Во многом он подобен солдату, марширующему к неизвестным ему целям, или строителю дворца, в котором будут жить другие; и это не самая плохая перспектива. Стоит ли отвергать перемены, которые только ещё происходят?

Тот, кто в развитии событий, сопряжённых с такими огромными страданиями, стремится найти осмысленные выгоды, натыкается на камень преткновения. Тем не менее, все прогнозы, основанные на голом предчувствии гибели, ошибочны. Скорее, мы присутствуем при смене всё более ясных образов, всё более чётких форм. Катастрофы также едва ли прерывают этот путь, скорее во многом его сокращая. Нет сомнения в том, что цели существуют. Миллионы людей в своей зачарованности, влачат существование, невыносимое без этих перспектив, не объяснимое одним лишь принуждением. Жертвы будут рано или поздно вознаграждены, не могут же они быть напрасными.

Мы касаемся здесь той необходимости, той судьбы, которая предопределена гештальту Рабочего. Родов не бывает без боли. Процессы продолжаются, и при любых поворотах судьбы, все попытки задержать их, вернуть их к исходным рубежам, будут скорее способствовать их ускорению.

Поэтому также полезно никогда не упускать из виду необходимость, если не хотите заблудиться в иллюзиях. Свободе, безусловно, сопутствует необходимость, и только если свобода с ней соотносится, новое состояние устанавливается. С временной точки зрения, каждое изменение необходимости влечёт за собой изменение свободы. Этим объясняется то, что представления о свободе родом из 1789 года сильно обветшали, и не способны больше решительно противостоять насилию. Сама свобода, напротив, не устаревает, хоть она и облачена всегда в одежды своего времени. К тому же её всегда нужно завоёвывать заново. Унаследованная свобода должна отстаиваться в той форме, которую придаёт ей столкновение с исторической необходимостью.

Нужно также признать, что отстаивать свободу сегодня стало особенно трудно. Сопротивление требует больших жертв; этим и объясняется численное превосходство тех, кто предпочитает подчинение. Тем не менее, только свободный способен творить подлинную историю. История – это форма, которую придаёт судьбе свободный человек. В этом смысле он, разумеется, может заменять собой остальных; его жертва засчитывается всем остальным.

Мы полагаем, что то полушарие, где царит необходимость, мы уже в его основных чертах исследовали. Мы изобразили здесь техническое, типическое, коллективное, порой величественное, порой ужасающее. Теперь мы приближаемся к другому полюсу, где одиночка действует не только как страдающий, но и как судящий и вершащий приговор. Здесь перспективы меняются; они становятся более духовными, более свободными, но и заметно более опасными. Тем временем нельзя было начинать с этой части проблемы, поскольку необходимость всегда ставится на первый план. Необходимость может подступать к нам в виде принуждения, страдания, хаоса, даже в виде самой смерти – в любом случае её требуется усвоить как урок.

Таким образом, дело не в том, чтобы изменить основы мира труда; скорее его способно освободить великое разрушение. Можно было бы построить другие дворцы вместо этих термитников, как того утопии частично требуют, частично опасаются; но таким простым план никогда не был. Дело также не в том, чтобы не платить времени дань, которую оно требует, поскольку свободу и долг возможно сочетать.

19

Следует принять во внимание и следующее возражение: нужно ли вообще ввязываться в катастрофу? Нужно ли, хотя бы и в духовной области, подходить к краю вод, водопадов, водоворотов, глубоких пропастей?

Это возражение не стоит недооценивать. Здравый смысл настоятельно предписывает намечать себе безопасный маршрут и придерживаться его. Эта дилемма на практике подобна процессу вооружения. Вооружение создаётся на случай войны, в первую очередь, как средство защиты. Затем оно возрастает до того предела, после которого кажется, что оно само по себе войну подгоняет и притягивает. Это та степень инвестирования, которая в любом случае приводит к банкротству. Так можно предположить, что именно системы громоотводов, в конечном счёте, и вызывают грозы.

Это же правило справедливо и в духовной области. Когда слишком много размышляют об обходных путях, о проезжих дорогах забывают. Так и в нашем случае – одно не исключает другого. Наоборот, здравый смысл требует все возможные случаи в их совокупности предусматривать, и на каждый случай готовить свою серию шахматных ходов.

В нашем положении мы обязаны считаться с катастрофой, засыпать с мыслями о ней, чтобы ночью она не застала нас врасплох. Только благодаря этому мы получим тот запас безопасности, который дарует возможность осмысленных действий. В условиях полной безопасности мышление заигрывает с катастрофой; оно включает катастрофу в свои планы как величину маловероятную и покрываемую мелкой страховкой. В наши дни всё наоборот. Мы должны вложить в катастрофу весь наш капитал – для того, чтобы сохранить золотую середину, путь которой стал узким, как лезвие ножа.

Знакомство со срединными путями, предписываемыми здравым смыслом, по-прежнему необходимо: они подобны стрелке компаса, определяющей каждое движение и каждое отклонение. Только так и можно прийти к норме, одобряемой всеми без того, чтобы их принуждали к этому насилием. Тогда же и границы прав будут соблюдаться; только это и приводит к долгосрочному триумфу.

Не может быть сомнений в том, что и поныне существуют правовые нормы, признаваемые всеми. Вполне очевидно, что мы переходим от национальных государств, и даже от крупных территориальных единиц к планетарным порядкам. Этого можно достичь договорами только в том случае, если у партнёров есть к этому воля, что должно быть доказано в первую очередь ограничением своих притязаний на суверенитет – поскольку подобное отречение сулит многие выгоды. Существуют идеи и существуют также и факты, на основе которых великий мир уже может быть заключён. Этот мир предполагает уважение к границам; аннексия провинций, депортация народов, создание территориальных коридоров и разделы по параллели увековечивают насилие. Поэтому определённое преимущество заключается в том, что до подобного мира ещё далеко, и благодаря этому всё чудовищно огромное нуждается ещё в одобрении.

Версальский мир уже заключал в себе Вторую мировую войну. Основанный на голом насилии, он стал новым Евангелием, которое самим своим существованием одобряло любое насилие. Ещё один мир, заключённый по тому же образцу, просуществовал бы и того меньше, закончившись разрушением Европы.

Впрочем, разные иные политические идеи мало нас занимают. Всё дело, напротив, в опасностях и страхах, подстерегающих одиночку. Всё те же противоречия раздирают его. Сама по себе его жизнь наполнена желанием посвятить себя своей профессии и своей семье, к чему и лежат его наклонности. Но вот эпоха предъявляет свои требования – бывает, что условия потихоньку ухудшаются, а бывает, что он вдруг видит себя атакованным с неожиданной стороны. Экспроприация, принудительные работы и даже худшие вещи вторгаются в его жизнь. И вскоре ему становится ясно, что нейтралитет будет равносилен самоубийству: как говорится, с волками жить – или по-волчьи выть, или вступить с ними в бой.

Как в подобном бедственном положении сможет обрести он нечто третье, что никогда не погибает полностью во всех этих переменах? Пожалуй, только в своём качестве одиночки, в своём человеческом бытии, остающемся непоколебленным. В подобных положениях нужно ценить как великую заслугу то, что знание о правильных путях не утрачивается полностью. Кто избегал катастроф, тот знает, что он, в сущности, обязан этим помощи простых людей, над которыми не имели власти ни ненависть, ни ужас, ни автоматизм расхожих мнений. Они сопротивлялись пропаганде с её поистине демоническими нашёптываниями. Бесчисленные благословения звучат, когда подобные добродетели обнаруживаются, как, например, у Августа, у вождей народов. На этом основаны империи. Власть царя не в том, чтобы убивать, но в том, чтобы даровать жизнь. На этом покоится одна из величайших надежд: то, что среди бесчисленных миллионов можно встретить совершенного человека.

На этом хватит теории катастрофы. Никто не волен её избежать, но всё же и в ней можно обрести свободу. Её можно считать испытанием.

20

Учение о Лесе столь же древнее, как сама человеческая история, и даже старше. Это учение можно обнаружить в тех почтенных документах, которые только сейчас научились частично расшифровывать. Оно составляет главную тему сказок, легенд, священных текстов и мистерий. Если мы сопоставим сказку каменного века, миф бронзового века и историю железного века, то всюду мы встретим это учение, если наши глаза открыты. Мы вновь обретём его и в нашу ураническую эпоху, которую можно назвать радиационным веком.

Всегда и везде присутствует знание того, что под изменчивым ландшафтом скрывается прародина силы, и что под преходящими явлениями бьют родники изобилия, космической мощи. Это знание не только служит символически-сакраментальным фундаментом церквей, не только вплетает себя в тайные учения и секты, но и также представляет собой ядро всех философем, как бы не был различен их понятийный мир. По сути, они все происходят от одной и той же тайны, которая открыта каждому человеку, и которая хоть раз освящала его жизнь, понимают ли её как идею, прамонаду, вещь в себе, или как экзистенцию современности. Тот, кто хоть раз прикасался к бытию, тот переступал ту грань, в рамках которой остаются важными все эти слова, понятия, школы и конфессии. Всё же он умеет почитать то, что их породило.

В этом смысле, само слово Лес несущественно. Конечно, совсем не случайно, что всё, что привязывает нас к временным заботам, столь могущественно расторгается, когда мы обращаем взор на цветы и деревья, заворожённые ими. Этот поворот должен возвысить ботанический мир. Там Эдемский сад, где виноградники, лилии, пшеничное зерно из христианских притч. Там сказочный лес с волками людоедами, ведьмами и великанами, но там же и добрый охотник, и изгородь из розовых кустов Спящей Красавицы, в тени которых застыло время. Там германские и кельтские леса, там гласировая роща, где герои побеждают смерть, и опять же Гефсиманский сад с его оливами.

Но того же самого искали и в других местах – в пещерах, в лабиринтах, в пустынях, где обитает Искуситель. Могущественная жизнь пребывает всюду для тех, кто понимает её символы. Моисей бьёт посохом в скалу, и из неё бьют воды жизни. Одно такое мгновение простирается на тысячелетия.

Только кажется, что всё это касается лишь далёких мест и древних времён. Наоборот, это скрыто в каждом одиночке, и ключ к шифру ему вручён, с тем, чтобы он постигал это своими глубинными и сверхиндивидуальными силами. К этому стремится всякое Учение, достойное так называться. И пусть материальное встаёт перед ним стеной, скрывающей любые перспективы, всё же изобилие очень близко, поскольку оно живёт в каждом человеке, как его дар, его вневременное наследие. Зависит только от него самого, будет ли он использовать свой посох лишь для того, чтобы опираться на него в своём жизненном пути, или же захочет поднять его, как царский скипетр.

Время снабжает нас новыми притчами. Мы открыли виды энергии, в своей силе превосходящие все известные до сих пор. Тем не менее, всё это тоже всего лишь притчи; формулы, которые человеческая наука открывает с течением времени, сводятся всегда к тому, что давно уже известно. Новые светила, новые солнца, есть всего лишь преходящие протуберанцы, лишённые души. Они испытывают человека в его совершенстве, в его чудодейственной силе. Удары судьбы всё повторяются, и не столь важно тот или иной удар человек отражает, сколь важен тот щит, который для этого требуется.

Это развивается, как величественная музыкальная тема: изменчивые мелодии приближаются к пункту, в котором человек освобождает себя от времени, ото всей противостоящей ему массы – и в этом обретает свою судьбу. Это сильнейшее, страшнейшее заклинание, доступное только умелому, заклинание, из челюстей капкана освобождающее.

Человек слишком сильно вошёл в конструкции, он стал дешёвым и утратившим почву. Это ввергает его в катастрофы, большие опасности и боль. Это толкает его в безысходность, в истребление. И самое удивительное, что именно там, он, отверженный, проклятый, изгнанный, обретает самого себя в своей неразделимой и несокрушимой сущности. Вместе с этим он проникает по ту сторону отражений, и узнает себя в своей собственной мощи.

21

Лес потаёнен. Это одно из тех слов нашего языка, что скрывают в себе собственную свою противоположность. Потаённое значит уютное, хорошо укрытый домашний очаг, безопасный приют. В не меньшей степени это значит скрыто-потаённое, и в этом смысле сходное со зловещим. Когда мы сталкиваемся со словами с подобным корнем, мы можем быть уверенны в том, что в них слышится нечто большее, чем простая противоположность, но также ещё и великое уравнение жизни и смерти, решением которого занимаются мистерии.

В подобном свете, Лес есть великий Дом Смерти, место обитания губительной угрозы. Задача духовного проводника состоит в том, чтобы держа за руку провести ведомого им туда, где тот утратит свой страх. Он заставит его символически умереть и воскреснуть. Триумф лежит близко к уничтожению. Знание этого возвышает над властью времени. Человек узнаёт, что эта власть в принципе не способна нанести ему никакого урона, и что она служит лишь тому, чтобы утвердить его в собственном высочайшем достоинстве. Вокруг него водружён целый арсенал ужасов, готовых поглотить его. Эта картина отнюдь не нова. Все «новые» миры – это всякий раз лишь оттиски одного и того же мира. Это с самого начала было известно гностикам, отшельникам в пустыне, Святым Отцам и всем истинным теологам. Они знали Слово, которым можно разрушить призрачные видения. Ядовитая змея обратиться в посох, царский скипетр для тех, кто знает, как схватить её.

Страх всегда надевает маску по стилю времени. Тьма вселенской пещеры, видения отшельников, изображённые Босхом и Кранахом, вереницы ведьм и демонов Средневековья, всё это – звенья вечных цепей страха, которыми скован человек, подобно Прометею, прикованному к кавказкой скале. От каких бы небесных богов он бы не освобождался – страх всё с большим коварством преследует его. И всегда он предстаёт ему в своей наивысшей, парализующей реальности. Когда человек вступает в суровый мир познания, он высмеивает дух, которому готические призраки и изображения ада казались пугающими. Он едва ли подозревает, что сам он закован в те же кандалы. Сковывают его, разумеется, всё те же фантомы способа познания, теперь уже в качестве научных фактов. Древний лес может теперь превратиться в чащу экономической культуры. Но по-прежнему в нём всё тот же заблудившийся ребёнок. Теперь мир стал ареной сражения армий микробов; апокалипсис сейчас угрожает нам, как никогда прежде, теперь уже благодаря проискам физики. Старый бред расцветает в неврозах и психозах. И старого людоеда можно узнать под его легко распознаваемой маскировкой – и не только как кровопийцу и погонщика рабов в человеческих мясорубках нашего времени. Его можно скорее узнать во враче-серологе, который, окружённый своими приборами и ретортами, размышляет о том, где бы заполучить ему человеческую селезёнку, человеческую грудину для исходного сырья его чудодейственных лекарств. И вот мы уже оказываемся посреди Дагомеи или древней Мексики.

Всё это столь же фиктивно, как и сооружение всех прочих символических миров, чьи руины выкапываем мы из кучи мусора. Этот мир также придёт и разрушится, и станет непонятным для постороннего взгляда. И на его месте прорастут другие фикции из вечно неоскудевающего бытия, столь же убедительные, столь же многоликие и непроницаемые.

Важно то, что в нашем состоянии мы ещё не полностью влачим тупое существование. Мы поднимаемся не только до вершин значительного самосознания, но и до вершин острой самокритики. Это признак высоких культур; они возводят свой свод над миром грёз. Способом своего восприятия мы приближаемся к постижению того, что соответствует индийскому образу покрывала Майи, или Вечному Возвращению, о котором учил Заратустра. Индийская мудрость даже расцвет и крушение царства богов относит к миру иллюзий – пене времён. Когда Циммер утверждает, что у нас не хватает подобного масштаба восприятия, с этим нельзя согласиться. Мы лишь можем в самом стиле его восприятия отметить проявление всёизмельчающего процесса критического познания. Здесь мы прозреваем пределы времени и пространства. Тот же самый процесс, пожалуй, даже более непроницаемый и чреватый последствиями, возобновляется сегодня в повороте познания к бытию. К этому добавляется торжество циклического подхода в философии истории. Разумеется, он должен быть дополнен знанием historia in nuce; той темой, что всё то, что в пространстве и времени меняется в бесчисленных вариациях, остаётся на деле одним и тем же, и в этом смысле существует не только история культур, но и история человеческого рода, которая как история в своей сути, в своём ядре, есть история человека. Она повторяет себя в каждом жизнеописании.

Это возвращает нас к нашей теме. Человеческий страх во все времена, на всех пространствах, и в каждом сердце один и тот же – это страх уничтожения, страх смерти. Мы слышим о нём уже от Гильгамеша, мы слышим о нём в 90-м псалме, таким он остаётся и в наши, нынешние времена.

Преодоление страха смерти есть также преодоление любого другого ужаса; они все имеют значение только в связи с этим основным вопросом. Поэтому уход в Лес есть в первую очередь уход в смерть. Он ведёт прямо в направлении смерти – и даже, если потребуется, через неё. Лес раскроется как сокровищница жизни в своей сверхъестественной полноте, если удастся пересечь эту линию. Здесь покоится изобилие мира.

Всякое подлинное руководство с этой истиной соотносится: оно знает, как привести человека в то место, где он познает реальность. Учение становится особенно ясным, когда оно подкрепляется примером – когда победивший страх вступает в царство смерти, как явил нам это Христос, величайший основатель учения. Пшеничное зерно, погибнув, принесло не тысячекратный, но бесчисленный плод. Здесь мы касаемся изобилия мира, к которому относится всякое зачатие, как временной и время преодолевающий символ. Этому следовали не только мученики, которые были сильнее стоиков, сильнее цезарей, сильнее тех сотен тысяч, которые окружали их на гладиаторской арене. Этому следовали также все те бесчисленные люди, погибшие за веру. Это также и сегодня является более побеждающим, чем кажется на первый взгляд. Даже когда соборы обрушатся, знание, наследие сохранится в сердцах, и подкопы катакомб будут подтачивать дворцы тирании. По той же причине можно быть уверенным в том, что голое и, по античным образцам, изощрённое насилие не может долго торжествовать. С кровью Христа в историю вошла её подлинная субстанция, и поэтому мы по праву считаем эту дату началом новой эры. Здесь царит полнота теогонического плодородия, мифической творящей силы зачатия. Жертва, повторяющаяся на бесчисленных алтарях.

Гёльдерлин в своих стихах постигает Христа как вершину гераклической и дионисийской силы. Геракл – это прародитель всех царей, без которого даже сами боги не могли обойтись в своей борьбе с титанами. Он осушает болота, строит каналы и делает дикие места пригодными для жизни, убивая чудовищ и нечисть. Он первый из героев, на чьих могилах полис был основан, и почитанием которых он обеспечивал себе своё существование. У каждой нации есть свои Гераклы, и до сих пор ещё могилы служат центрами, обеспечивающими государству его сакральное великолепие.

Дионис – это бог праздника, возглавляющий праздничные шествия. Когда Гёльдерлин обращается к нему как к духу общности, это нужно понимать так, что и мёртвые тоже принадлежат общине, причём они в первую очередь. Это и есть то сияние, окутывающее дионисийское празднество, глубочайший источник радости. Врата царства мёртвых широко распахнутся, и золотое изобилие хлынет наружу. В этом скрыто значение виноградной лозы, объединяющей в себе силы солнца и земли, маски, великое превращение и возвращение.

Из людей можно назвать Сократа, чей пример вдохновлял не только стоиков, но и каждого смелого духом во все времена. Можно по разному относиться к жизни и учению этого человека; смерть его считается одним из самых величайших событий. Мир так устроен, что вновь и вновь предрассудки и низкие страсти будут жаждать крови, и нужно понимать, что это никогда не изменится. Пусть аргументы и сменяются, но вечно глупость будет созывать свой трибунал. Сначала к трибуналу привлекали тех, кто не уважал богов, затем тех, кто не признавал догматов, и теперь уже тех, кто грешит против теорий. Нет ни одного великого слова, ни одной благородной мысли, во имя которой не была бы пролита кровь. Сократическим является знание того, что приговор недействителен, причём недействителен в том возвышенном смысле, который не зависит от человеческих «за» и «против». Подлинный приговор известен с самого начала: он заключается в возвеличивании жертвы. Поэтому если современные греки добьются пересмотра вердикта, то это станет не более чем ещё одной бессмысленной заметкой на полях мировой истории, и это в то самое время, когда кровь невиновных льётся рекой. Эта тяжба длится вечно, и всегда найдутся пошлые люди, которые будут в нём судьями, и сегодня их также можно встретить на каждом углу, в любом парламенте. То, что это можно изменить: подобная мысль с давних пор посещает тупые головы. Человеческое величие нужно завоёвывать вновь и вновь. Человек побеждает, отражая атаки пошлости в собственном сердце. В этом скрывается подлинная сущность истории, во встрече человека с самим собой, что значит: со своей божественной силой. Это нужно знать тем, кто хочет изучать историю. Сократ называл своим даймонионом то глубочайшее место, откуда некий голос, не пользующийся словами, советовал ему и направлял его. Это также можно назвать Лесом.

Что это значит для современника, если он начнёт руководствоваться примерами тех, кто победил смерть, примерами богов, героев и мудрецов? Это означает для него участие в сопротивлении времени, и не только конкретному, но всякому времени вообще, а главная сила любого времени – это страх. Всякий страх, к чему бы тот ни относился, в своей сути есть страх смерти. Если человеку удастся отвоевать себе это пространство, тогда он будет пользоваться свободой и в любой другой области, управляемой страхом. Тогда он сокрушит великанов, чья броня – ужас. Именно так всегда и повторяется в истории.

В природе вещей то, что нынешнее воспитание имеет своей целью совершенно обратное. Никогда ещё в историческом образовании не господствовали столь странные представления. Умыслы всех систем направлены на то, чтобы перекрыть метафизические источники, направлены на укрощение и дрессировку в духе коллективного разума. Даже там, где Левиафан понимает свою зависимость от храбрости, как, например, на поле боя, он будет размышлять о том, как бы инсценировать для бойца вторую и более страшную опасность, чтобы удержать его на позиции. В подобных государствах полагаются на полицию.

Всё большее одиночество одиночки принадлежит к характерным чертам времени. Он окружён, осаждён страхом, который подобно стенам сжимается вокруг него. Эти стены принимают реальные формы – в тюрьмах, в порабощении, в «котлах» окружения. Это положение заполняет его мысли, его внутренние монологи, и, может быть, его дневники в течение тех лет, пока он не может довериться даже своим близким.

Здесь политика вторгается в другие области – будь то естественная история, будь то история демонического с её ужасами. И всё же близость великих освобождающих сил тоже предчувствуется. Ужасы – это сигналы к подъёму, знаки совсем иной угрозы, не той, что мерещится в историческом конфликте. Они подобны всё более настойчивым вопросам, встающим перед человеком. Никто не может освободить его от необходимости отвечать.

22

У этих границ для человека наступает час его теологического испытания, не важно, понимает он это, или нет. Не стоит придавать слишком большое значение терминологии. Человека вопрошают о его высших ценностях, о его представлениях о мировом Едином, и о том, как его собственное существование соотносится с этим. Не нужно выражать это словами, это не поддаётся словам. Это также не зависит от формулировок ответа, что значит: не зависит от вероисповеданий.

Это же мы наблюдаем и в церквях. Тому, что несут они ещё в себе неисчерпаемое Благо, в наши времена, и именно в наши, существуют значительные свидетельства. К ним, прежде всего, относится поведение противников церквей, и в первую очередь – государств, стремящихся к неограниченной власти. Это с неизбежностью приводит к притеснению церкви. В подобном положении с человеком обращаются как с зоологическим существом, не суть важно, классифицируют ли его господствующие теории с экономической, или с какой-то иной точки зрения. Сначала это приводит в область чистого утилитаризма, а затем и к скотству.

С другой стороны имеется сам характер церкви как института, как человеческого учреждения. В этом смысле ей всегда грозит очерствение, и вместе с этим иссякание благодатной силы. Этим объясняется унылость, механичность, бессмысленность многих богослужений, пытка воскресных дней, и кроме того этим объясняется сектантство. Всё институциональное есть в то же время уязвимое; подточенное сомнениями здание рухнет внезапно, в одну ночь, если до этого не превратится в простой музей. Нужно предвидеть те времена и пространства, в которых церквей больше не будет. В этом случае государство сочтёт своей обязанностью подобную возникшую или обнаружившую себя пустоту заполнить собственным веществом – затея, в которой оно потерпит неудачу.

Тем, кто не позволяет грубо от себя отделаться, открывается положение ухода в Лес. К нему и священник может посчитать себя принуждённым, если он верит, что без таинств никакая высшая жизнь невозможна, и в утолении этого голода усматривает он своё служение. Это приводит в Лес, к существованию, которое всегда возвращается во времена гонений, и которое многократно описано, как, например, в истории святого Поликарпа или в мемуарах благородного д’Обинье, шталмейстера Генриха IV. Из новых можно назвать Грэма Грина с его романом «Сила и слава», чьё действие разыгрывается в тропическом ландшафте. Лес в этом смысле, разумеется, повсюду; он может быть даже в кварталах крупного города.

Более того, речь идёт о потребности всякого одиночки, если он не хочет примириться со своей классификацией как зоолого-политического существа. Этим мы касаемся сути современной болезни, великой пустоты, которую Ницше называл разрастанием пустыни. Пустыня растёт: это сценарий для цивилизации с её опустошёнными отношениями. В подобном ландшафте вопрос о дорожных припасах встаёт особенно остро, особенно настойчиво: «Пустыня растёт, горе тому, кто несёт пустыню в себе».

Хорошо, если церковь способна создавать оазисы. Ещё лучше, если человек на этом не успокаивается. Церковь может придать поддержки, но не придать существования. Всё же в церкви мы, с точки зрения институциональности, по-прежнему на Корабле, по-прежнему в движении; покой мы обретём в Лесу. Человек внутри себя принимает решение; никто не может сделать это за него.

Пустыня растёт: выцветшие и бесплодные кольца сжимаются вокруг. Уже убывают предполья осмысленности: сады, плодами которых кормятся беспечно, пространства, обороняемые устаревшими орудиями. И тогда законы становятся двусмысленными, оружие – заточенным с обоих концов. Горе тому, кто несёт пустыню в себе: а кто нет, тот, даже если он заперт в клетке, несёт в себе ту изначальную субстанцию, что вновь и вновь гарантирует плодородие.

23

Никто из живых не избежит двух пробных камней, двух мельничных жерновов: сомнения и боли. Оба они есть великие орудия нигилистической редукции. Через них нужно пройти. В этом заключается задание, экзамен на аттестат зрелости для нового века. Этого никто не минует. Поэтому в некоторых странах земли в этом зашли далеко, несравненно дальше других, и, вероятно, даже дальше, чем в тех странах, которые считаются отсталыми. Это различие между странами относится к числу оптических иллюзий.

Как же звучит этот страшный вопрос, который Ничто ставит перед человеком? Это всё та же старая загадка, заданная Сфинксом Эдипу. Человека вопрошают о нём самом – знает ли он имя странного существа, передвигающегося во времени? Его пожрут или венчают на царство, в зависимости от ответа, который он даст. Ничто хочет знать, созрел ли человек для Ничто, живы ли в нём ещё ростки того, что не уничтожит никакое время. В этом смысле Ничто и время идентичны; и это верно, поскольку чем больше власти у Ничто, тем дороже становится время, даже в самых малых своих отрезках. Одновременно с этим множатся аппараты, то есть: арсенал времени. На этом основано ошибочное мнение, что аппараты, и особенно машинная техника, ничтожат мир. Всё происходит наоборот: аппараты возросли до столь колоссальных размеров, они столь близко подобрались к человеку, что для человека тот древний вопрос вновь стал актуальным. Они являются свидетелями, в которых нуждается время для того, чтобы продемонстрировать органам чувств человека своё превосходство. Если человек отвечает правильно, аппараты теряют свой магический блеск и покоряются его руке. Это нужно понять.

Это главный вопрос: время вопрошает людей о своей власти. Этот вопрос направлен на сущностное. Всё, что выступает на первый план во враждебных царствах, оружие, нужда, относится к режиссуре, ставящей эту драму. Нет сомнения в том, что человек и в этот раз, как всегда, одолеет время, прогонит Ничто обратно в свою пещеру.

К опознавательным знакам ситуации вопрошания относится одиночество. Оно кажется особенно удивительным во времена, когда процветает дух общности. И всё же то, что коллективное выступает как бесчеловечное, является частью опыта, миновавшего лишь немногих. Это всё тот же парадокс: в той мере, как завоёвываются всё более широкие пространства, свобода одиночки всё более и более сужается.

Констатацией этого одиночества можно было бы закончить эту главу, ибо какая польза в том, чтобы касаться тех положений, из которых никакие средства и никакие духовные вожди не могут вывести? О том, что это именно так, имеется молчаливое согласие, и существуют вещи, которые обсуждают неохотно. К положительным свойствам нынешнего человека относится настороженность по отношению к возвышенным банальностям, объективная потребность в духовной чистоте. Прибавьте к этому сознание, распознающее даже самую тихую фальшивую ноту. В этом отношении у людей сохранилось ещё чувство стыда.

И всё же речь идёт о форуме, на котором происходит нечто значительное. Однажды, быть может, самой сильной будут считать ту часть нашей литературы, которая менее всего исходила из чисто литературных намерений: все эти записки, письма, дневники, которые писались во всех этих больших охотничьих загонах, «котлах» и живодёрнях нашего мира. Узнают, что человек в своём «de profundis» достигал таких глубин, что смог прикоснуться к первоосновам и сокрушить жестокую власть сомнений. Утрата страха следует за этим.

О том, что представляет собой подобное намерение, даже если оно и потерпело неудачу, можно увидеть по найденным в вентиляционной шахте тюрьмы записках Петтера Моэна, норвежца, погибшего в немецком плену, которого по праву можно назвать духовным наследником Кьеркегора. Почти всегда лишь благодаря счастливому случаю сохранялись подобные записи, как, например, письма графа Мольтке. Они позволяют, как бы сквозь щель, взглянуть на мир, считающийся исчезнувшим. Можно предвидеть, что вскоре к этому присоединятся документы из большевистской России, добавив к тому, что, как полагают, можно там наблюдать, новый, неизвестный пока смысл.

24

Другой вопрос состоит вот в чём: как следует готовить человека к путям, ведущим его во мрак и неизвестность? Это та задача, решение которой ожидалось в первую очередь от церквей, что и происходило в большом числе известных и в ещё большем числе неизвестных случаев. Доказано, что церкви и секты несут в себе большую силу, чем то, что называют сегодня мировоззрением, что в большинстве случаев означает: вознесённое до уровня убеждений естествознание. Поэтому можно видеть с какой злобой тирания преследует даже таких безобидных существ, как Исследователи Библии – та же самая тирания, которая отводит почётные места физикам-атомщикам.

О хорошем инстинкте свидетельствует то, что молодёжь заново начинает интересоваться культами. Даже если церкви не способны более создавать необходимое пространство, всё же это движение важно, поскольку оно даёт предмет для сравнения. Это показывает как былые возможности, так и то, чего можно ещё ожидать. О былых возможностях ныне судят только по очень ограниченной области, а именно – области истории искусств. Однако то, что все эти картины, дворцы и города-музеи ничего не стоят по сравнению со стихийной творческой силой – в этом футуристы были правы. Великий поток, который оставил после себя все эти произведения, подобно пёстрым ракушкам на берегу, не может иссякнуть – он берет своё начало в подземных глубинах. Человек найдёт себя, если спустится в эти глубины. И этим учредит он одно из тех мест, где станет возможен оазис в этой пустыне.

Кроме того, приходится считаться с расширением тех областей, в которых церквей либо не станет, либо они сами по себе зачахнут, превратившись в органы тирании. Не менее важно и то соображение, что сегодня при сильной потребности в культовых формах у многих одновременно присутствует глубокое отвращение к церквям. Ощущается нехватка существования, и это поднимает течения вокруг гностиков, основателей сект и апостолов, более или менее подходящих на роль церквей. Можно сказать, что всегда присутствует определённая мера религиозной жажды, церквями легитимно утоляемой. Теперь, став свободной, эта сила привязывается ко всему и всякому. Поэтому в современном человеке доверчивость одновременно уживается с полным неверием. Он верит тому, что написано в газете, но не тому, что написано в звёздах.

Эта возникшая пустота остаётся ощутимой даже в полностью секуляризированном существовании, и потому более чем достаточно попыток восполнить её всеми доступными средствами. Книги, наподобие «Скрытой религии» Карла Бри, позволяют взглянуть на тот мир, в котором наука так или иначе выходит за рамки своей области и приобретает церквообразующую силу. Часто даже одни и те же люди науку возвеличивают и принижают, как можно проследить это, например, по биографиям Геккеля или Дриша.

Поскольку эта нехватка в первую очередь обращает на себя внимание в качестве болезни, нет ничего удивительного в том, что к ней обращаются, прежде всего, врачи, со своими остроумными системами исследования глубин и основанными на них методами лечения. Среди тех типов больных, которых они пользуют, на первом месте у них тот, кто хочет убить своего отца. Напрасно будут они исследовать того другого, кто уже лишился отца, и чьё страдание заключается в недостаточном осознании этой потери. Воистину напрасно, ибо здесь медицина бессильна. В любом хорошем враче должно быть что-то от священника, но к мысли заменить священника врач может прийти только в те времена, когда различие между Спасением и здоровьем утрачено. Поэтому и можно обращаться ко всем этим имитациям духовных средств и форм, таким, как испытание совести, исповедь, медитация, молитва, экстаз и прочим, видя в них терапевтические методы: они не помогут преодолеть симптомы, но они всё же и не навредят.

Благодаря ссылкам на потусторонние миры, связь с которыми утрачена, опустошение только растёт. История болезни, диагноз, вот что важно – строгое описание того, что утрачено. Удивительно то, что скорее и убедительнее, чем у теологов, это обнаруживается у писателей, от Кьеркегора, до Бернаноса. Мы уже упоминали, что этот баланс сохраняется поныне только в области истории искусств. Это должно быть явным также и в отношении человеческой силы одиночки. И всё же решение этой задачи не может быть найдено только в этической области: оно лежит в самом существовании. Человек, даже если он не в пустыне, всё равно влачит существование в зоне оскудения, например, в промышленном городе, где он сообщается только с отблеском и дуновением огромной силы бытия: подобный человек начинает догадываться, что ему чего-то не хватает. Это предварительное условие того, чтобы он отправился на поиски. То, что теолог снимает пелену с его глаз важно потому, что только так у ищущего появляется перспектива того, что он достигнет цели. Все другие факультеты, не говоря уже о практических инстанциях, уводят его к миражам. Видимо, к великому назначению человека принадлежит то, что он должен сначала справиться с некоторым числом подобных миражей – утопических путей, которым прогресс придаёт видимость Преображения. Мираж может представляться ему в виде мирового господства, государства, устроенного по образу термитника, империи вечного мира – всё это окажется фантомом, в котором подлинная задача отсутствует. В этом отношении немцы заплатили безмерную плату своё за обучение, и всё же это принесёт им свою пользу, если они поймут это подобным образом.

Теолог должен считаться с нынешним человеком – и прежде всего с тем, кто не живёт в заповеднике или в местах наименьшего давления. Речь идёт о том, кто испытал боль и сомнение, который воспитан скорее нигилизмом, чем церковью, при этом не стоит забывать о том, сколько нигилизма скрыто и в самих церквях. Подобный человек в большинстве случаев не будет сильно развит ни этически, ни духовно, при этом у него не будет недостатка в убедительных банальностях. Он бодр, умён, деятелен, недоверчив, обделён вкусом, прирождённая насмешка над всеми высшими типами и идеями, он думает о своей выгоде, помешан на страховании, легко управляем лозунгами пропаганды, при этом их частые и внезапные смены он едва ли замечает, он полон человеколюбивых теорий, и всё же ему также не хватает страшного, ни законом, ни международным правом не ограниченного насилия, когда его ближние и соседи не вписываются в его систему. При этом он чувствует, как злобные силы преследуют его даже в глубине его снов, он почти не способен к удовольствиям, и больше не знает, что такое праздники. С другой стороны нужно отметить, что в мирные времена он наслаждается техническими удобствами, что средняя продолжительность его жизни значительно увеличилась, что принцип теоретического равноправия стал общепризнанным, и что в некоторых местах Земли можно наблюдать примеры такого образа жизни, равных которому не было в том охватывающем все слои комфорте, индивидуальной свободе и автоматизированном совершенстве. Не исключено, что подобный стиль будет простираться и за пределы титанической эры технологий. Но несмотря на всё это, человек по-прежнему осознаёт свою потерю, чем и объясняется, собственно, тусклость и безнадёжность его существования, которое в некоторых городах и даже целых странах омрачено настолько, что всякая улыбка гаснет, и людям кажется, будто они пребывают в той Преисподней, которую Кафка описывал в своих романах.

Дать человеку понять, чего он лишён даже в лучшем из своих состояний, понять, какая могучая сила скрыта в нём самом – вот в чём состоит задача теологии. Теолог – это тот, кто знаком с превосходящей любую экономику наукой изобилия, кто знает загадку вечных источников, неистощимых и всегда близких. Под теологом мы подразумеваем знающего – знающей в этом смысле является, например, молодая проститутка Соня, которая обнаруживает сокровища бытия в Раскольникове, и которая поднимает его до них. Читатель понимает, что этот подъем со дна совершается не только по направлению к жизни, но и к трансцендентности. В этом величие этого романа, как и творчества Достоевского в целом, оно подобно тому волнорезу, о который разбиваются заблуждения времени. Это та фабула, которая выступает всё отчётливее после каждой новой катастрофы, и в которой русское перо снискало себе всемирную славу.

25

Рядом с тем нулевым меридианом, у которого мы всё ещё находимся, вера не укажет нам курс; здесь требуются доказательства. Иначе можно было бы сказать, что здесь, разумеется, верят только в доказательства. Похоже, что растёт число душ, которые понимают, что даже с технической точки зрения духовная жизнь даже в своих доступных формах гораздо эффективнее, чем военная дисциплина, спортивные тренировки, или ритм рабочего мира. Уже Игнатий знал это, и этим знанием живут сегодня основатели сект и лидеры маленьких кружков, о намерениях которых трудно судить однозначно, среди которых можно назвать, например, Гурджиева, этого во многих отношениях удивительного кавказца.

Какое оружие нужно дать в руки тем, кто спешит вырваться из пустошей рационалистических и материалистических систем, но кто находится ещё под властью их диалектики? Сама их болезнь придаёт им более высокое положение. Существуют методы, способные укрепить их в этом направлении, и не важно, что в этом им нужно тренироваться механически. Это похоже на приёмы оживления утопленников, в которых тоже надо сначала тренироваться. И тогда дыхание и сердцебиение возвращаются.

Здесь намечается возможность создания нового ордена. Подобно контрреформации, которая в своей сути соответствовала реформации и подпитывалась ею, можно предположить духовное движение, которое ищет нигилизма, как своего поприща, и приступает к нему, как к отражению своего бытия. Подобно тому, как миссионер разговаривает с туземцами на их языке, так же нужно обращаться и с теми, кто воспитан на научном жаргоне. Здесь, впрочем, нужно отметить, что церкви не поспевают за науками. С другой стороны некоторые из наук вступают в сферы, в которых возможен разговор о коренных вопросах.

Опус с примерным заголовком «Краткий катехизис для атеистов» был бы желателен. Если бы подобное предприятие крепкой духовной силы было бы воздвигнуто как форпост, это одновременно бы повлияло против того гностического духа, что устремляется в том же направлении. Множество разногласий основано на простой терминологии. Убеждённый атеист производит гораздо лучшее впечатление, чем индифферентная посредственность, именно потому, что он мыслит мир как Целое. Кроме того, нередко у него можно обнаружить положения, оставляющие место Возвышенному; по этой причине атеисты восемнадцатого столетия обладали духом подлинно сильным и более радостным, чем атеисты девятнадцатого века.

26

Подлинный девиз Ушедшего в Лес звучит так: «Здесь и сейчас» – он муж свободного и независимого действия. Мы видели, что к этому типу можно причислить лишь крохотную долю всей массы населения, и всё же именно так формируется маленькая элита, способная противостоять автоматизму, в борьбе с которым применение голого насилия потерпит неудачу. Это всё та же древняя свобода в одеждах времени: сущностная, элементарная свобода, которая пробуждается в здоровых народах, когда тирания партий или иноземных завоевателей угнетает их страну. Это не только свобода протестовать или эмигрировать, это та свобода, которая жаждет принять бой.

Это различие существенно и в сфере веры. Ушедший в Лес не может позволить себе ту индифферентность, которая относится к характерным чертам минувшей эпохи наряду с нейтралитетом маленьких государств или заключением в крепость за политические правонарушения. Уход в Лес предполагает принятие более трудных решений. Задача Ушедшего в Лес заключается в том, что он должен вырвать у Левиафана в борьбе с ним ту меру важной для грядущих эпох свободы. Он тот, кто не приближается к своему противнику, вооружённый только голыми понятиями.

Сопротивление Ушедшего в Лес абсолютно, оно не знает ни нейтралитета, ни помилования, ни заключения в крепость. Он не ждёт, что враг признает его аргументы, не говоря уже о том, что тот поступит с ним благородно. Он знает также, что вынесенный ему смертный приговор не отменят. Ушедшему в Лес знакомо новое одиночество, которое, прежде всего, влечёт за собой сатанински возросшую злобу – она связана с наукой и с сущностью машин, которые привнесли в историю хоть и не новый компонент, но всё же – новые явления.

Всё это не может сочетаться с индифферентностью. В подобном положении не следует также надеяться на церкви, или на духовных лидеров и книги, которые, может быть, появятся. Всё же в этом есть свои преимущества, поскольку из всего прочитанного, прочувствованного и продуманного создаётся прочный каркас. Воздействие этого сказывается уже в различии между двумя Мировыми войнами, по крайней мере, в том, что касается нашей немецкой молодёжи. После 1918 года можно было наблюдать сильное духовное движение, развивающее таланты во всех лагерях. Теперь же в первую очередь бросается в глаза молчание, особенно молчание молодых, которые всё-таки видели много необычного во всех этих «котлах» и смертоносных пленениях. И всё же само это молчание стоит большего, чем простое развитие идей, или даже произведения искусства. Всё же мы видели не только крушение национального государства, но и другие вещи. Разумеется, соприкосновение с Ничто, особенно с совершенно неприкрашенным Ничто нашего столетия, нашло своё изображение в целом ряду клинических сообщений, и всё же можно предвидеть, что это принесёт и другие плоды.

27

Мы уже часто прибегали к образу человека, встречающего самого себя. И в самом деле, существенно то, что тот, кто предъявляет к себе самые трудные требования, приобретает правильное представление о самом себе. Именно в этом человек должен видеть своим мерилом человека в Лесу – и это значит: человека цивилизации, человека движения и исторических явлений в своей покоящейся и вечной сущности, которая историю исполняет и изменяет. В этом заключается жажда тех сильных духом, к которым относит себя Ушедший в Лес. В ходе этого процесса отражение вспоминает о своём прообразе, от которого оно исходит, и от которого оно неотъемлемо – или, иначе, которому оно наследует, в котором заключается всё его наследие.

Эта встреча происходит в уединении, и в этом кроется её волшебство; на ней не присутствуют ни нотариус, ни священник, ни должностное лицо. Человек суверенен в этой уединённости, при условии, что он сознаёт свой ранг. В этом смысле он – сын своего Отца, хозяин Земли, чудотворное существо. В ходе подобной встречи всё социальное отступает на второй план. Человек вновь замечает в себе силы священника и судьи, как это было в древнейшие времена. Он выходит за пределы абстракций, функций и форм разделения труда. Он устанавливает свою связь с Целым, с Абсолютом, и в этом заключатся его самое мощное переживание счастья.

Само собой разумеется, что врач также не присутствует при этой встрече. Что касается здоровья, то тот прообраз, который каждый несёт в себе, является неразрушимым, находящимся по ту сторону времени и опасностей, присущих телу, он излучает себя и на физиологические явления, и также помогает и в исцелении. Во всяком исцелении играют свою роль творческие силы.

В состоянии того полного здоровья, которое стало сейчас редкостью, человек обладает также сознанием той высшей гештальтности, аура которой его зримо окружает. Уже у Гомера мы находим знание о подобной бодрости, оживляющей его мир. Мы находим у него связанную с этим вольную весёлость, и по мере того, как близко от героя находятся боги, тот приобретает себе неуязвимость – его тело становится более духовным.

Так и сегодня ещё исцеление исходит от божественного, и важно, чтобы человек хоть немного догадывался бы об этом, и мог бы этим пользоваться. Больной, а вовсе не врач, является сувереном, дарующим исцеление, которое он сам посылает из тех своих резиденций, которые остаются неуязвимыми. Он обречён только, если он сам утратит доступ к этим источникам. Человек в агонии часто похож на заблудившегося и ищущего выход. Он найдёт этот выход в этом мире, или в ином. Уже не раз видели, как выздоравливал тот, кого списали со счёта врачи, но всё же не тот, кто сдался сам.

Избегать врачей, полагаться на правду тела, но всё же внимательно прислушиваться и к их голосу – вот лучший рецепт для выздоравливающего. Это относится и к Ушедшему в Лес, который должен быть готовым к таким ситуациям, в которых любая болезнь, кроме смертельной, считается слишком большой роскошью. Так и нужно относиться ко всему этому миру больничных касс, страховых агентств, фармацевтических фабрик и специалистов: сильнее всего этого тот, кто может от этого отказаться.

Подозрительным и крайне настораживающим является то всё увеличивающееся влияние государства на сферу здравоохранения, оправдываемое чаще всего предлогами социальной заботы. К тому же вследствие всё большего освобождения врачей от требований соблюдения врачебной тайны, следует посоветовать всем во время консультаций сохранять осторожность. Никогда нельзя знать, в какую статистику вас вносят, причём это касается не только медицинских учреждений. Все эти лечебницы с их наёмными и малооплачиваемыми врачами, это лечение под наблюдением бюрократии, всё это внушает подозрения, и всё это внезапно, за одну ночь, может превратиться в нечто пугающее, причём не только в случае войны. То, что в этом случае все эти содержащиеся в образцовом порядке картотеки снова станут источником документов, на основании которых можно будет интернировать, кастрировать или ликвидировать – это, по меньшей мере, не является невероятным.

Те толпы, которые привлекают к себе шарлатаны и чудо-целители, объясняются не только легковерность масс, но и их недоверием к медицинским учреждениям, и особенно к тем способам, которыми те автоматизируются. Все эти колдуны, как бы неуклюже они не занимались бы своим ремеслом, всё же отличаются от медицинских учреждений в двух важных пунктах: во-первых, они рассматривают больного как нечто цельное, и, во-вторых, они преподносят исцеление как чудо. Именно это и соответствует пока ещё здоровому инстинкту, и на этом и основывается исцеление.

Подобное, разумеется, возможно и в рамках академической медицины. Каждый, кто лечит, участвует в этом чуде, не важно, делает ли он это при помощи своих аппаратов и методов, или вопреки им, и он многое приобретёт, если осознает это. Механизм можно во всём превзойти, сделать его безвредным или даже полезным, если врач предстанет в своей человеческой сущности. Подобное непосредственное дарение, безусловно, затрудняется бюрократией. Но, в конечном счёте, всегда получается так, что «на том Корабле», или даже на той галере, на которой мы живём, функциональное всегда превозмогается человеком, если даже и не благодаря его доброте, то благодаря его свободе или мужеству принятия на себя непосредственной ответственности. Врач, который даёт больному нечто, не предусмотренное инструкцией, вероятно именно этим и придаёт своим средствам чудодейственную силу. Мы живы благодаря подобным возвышениям над функцией.

Техник считается с одной только выгодой. В больших бухгалтерских книгах всё это выглядит совсем по-другому. Кроется ли подлинная прибыль в этом мире страховых агентств, прививок, педантичной гигиены и повышения среднего возраста жизни? Не стоит об этом спорить, поскольку всё это только формируется, и идеи, на которых всё это основано, ещё не исчерпаны. Корабль продолжит своё плавание, даже если оно ведёт его к катастрофе. Разумеется, катастрофа принесёт с собой страшные жертвы. Когда корабль погибает, его аптечка тонет вместе с ним. И тогда всё зависит от других вещей, например, от того, может ли человек выдержать несколько часов в ледяной воде. Многократно привитая, чистоплотная, приученная к лекарствам команда с высоким средним возрастом жизни имеет меньшие шансы, чем та, которая всего этого лишена. Минимальная смертность в мирные времена не является критерием подлинного здоровья; она может внезапно, в одну ночь, обернуться своей полной противоположностью. Вполне возможно, она сама ещё породит неизвестные доселе эпидемии. Тело народов стало уязвимым для болезней.

Отсюда открывается вид на одну из самых больших угроз нашего времени – перенаселённость, как её, например, изображает в своей книге «Сто миллионов мертвецов» Гастон Бутуль. Гигиена столкнулась с проблемой, как ограничить те массы, появление которых она сама же и сделала возможным. Однако здесь мы уже выходим за рамки темы ухода в Лес. Для того, кто решается на него, не годится воздух теплиц.

28

Вызывает тревогу тот способ, которым понятия и вещи зачастую внезапно, в одну ночь, меняют свой облик, и приносят совершенно иные плоды, чем ожидалось. Это признак анархии.

Рассмотрим для примера права и свободы одиночки по отношению к властьям. Они определены конституцией. Однако придётся и дальше, и, пожалуй, довольно долгое время считаться с нарушением этих прав, будь то со стороны государства, или партии, завладевшей государством, или со стороны иноземного захватчика, или всего этого сразу. Можно, пожалуй, сказать, что массы, по крайней мере, у нас в стране, пребывают в таком состоянии, что они вряд ли вообще способны замечать нарушения конституции. Там, где это сознание однажды утеряно, его уже искусственно не восстановить.

Нарушение прав может также иметь легальную окраску, если, например, господствующая партия имеет большинство, необходимое для изменения конституции. То, что большинство одновременно может обладать правом и творить несправедливость: подобное противоречие не помещается в простые головы. Уже во время голосования трудно понять, где кончается право, и начинается насилие.

Превышения власти могут постепенно усугубляться, и применяться против определённых групп уже как чистое преступление. Кто мог наблюдать принятие подобных, поддержанных массовым одобрением, документов, тот знает, как мало против этого можно предпринять обычными средствами. Этического самоубийства нельзя требовать ни от кого, особенно если оно предписывается из заграницы.

В Германии открытое сопротивление властям было и остаётся особенно трудным, поскольку ещё со времён легитимной монархии здесь сохранилось благоговение перед государством, что имеет свои преимущества наряду со своей тёмной стороной. И потому отдельному человеку трудно было понять, почему после вступления войск стран-победительниц его привлекали к ответственности за недостаточное сопротивление не только в качестве коллективного обвиняемого, но и индивидуально – например, за то, что он исполнял свои профессиональные обязанности как чиновник или капельмейстер.

Мы можем понять эти упрёки, хотя они и принимали гротескные формы, отнюдь не курьёзные. Речь скорее идёт о новой черте нашего мира, и можно только порекомендовать всегда иметь её в виду во времена, когда нет недостатка в общественной несправедливости. Здесь оккупанты придают вам характер коллаборациониста, там партии придают вам характер попутчика. Так возникают ситуации, в которых одиночка попадает между Сциллой и Харибдой; ему грозит ликвидация, как за участие, так и за неучастие.

Большое мужество ожидается от одиночки; от него требуется, чтобы он протянул руку помощи праву, даже противостоя тем самым государственной власти. Кто-то будет сомневаться, что подобных людей можно найти. Между тем они появятся, и станут Ушедшими в Лес. Столь же непременно подобный тип будет вписан в картину истории, поскольку существуют такие формы принуждения, которые не оставляют выбора. Так Вильгельм Телль был втянут в конфликт против своей воли. Тем самым он проявил себя как Ушедший в Лес, как одиночка, благодаря которому народ осознал свою мощь по сравнению с тираном.

Это странный образ: одиночка, или даже множество одиночек, обороняющееся против Левиафана. И всё же именно в таком положении Колосс оказывается под угрозой. Нужно понимать, что даже малое число людей, по-настоящему решительных, не только в моральном смысле, но и в действительности представляют собой угрозу. В мирные времена это заметно только на примере преступников. Всякий раз будут наблюдать, как два-три головореза приводят в волнение все кварталы крупного города, и выдерживают продолжительные осады. Если поменять стороны местами, когда органы власти превращаются в преступников, а честные люди им противостоят, это может привести к несравненно более значительным результатам. Известно, в какое замешательство пришёл Наполеон из-за восстания Мале, одинокого, но непоколебимого человека.

Нам хотелось бы предполагать, что в городе, в государстве существует определённое, пускай даже незначительное, число по-настоящему свободных мужей. В этом случае нарушения конституции были бы сопряжены с большим риском. В этом отношении нужно подтвердить теорию коллективной ответственности: возможность нарушения прав обратно пропорциональна той степени свободы, с которой оно сталкивается. Например, нарушение неприкосновенности, даже священности жилища было бы невозможным в старой Исландии в тех формах, в каких оно стало возможным в Берлине 1933 года среди миллионного населения, как чисто административное мероприятие. Как похвальное исключение следует упомянуть молодого социал-демократа, застрелившего полдюжины этих, так называемых, добровольных помощников полиции в прихожей своей съёмной квартиры. Он был ещё причастен к сущности той древнегерманской свободы, которую его враги прославляли только в теории. Его, разумеется, не научила этой свободе и политическая программа его партии. В любом случае он не принадлежал к числу тех людей, о которых Леон Блуа сказал, что они бегут за адвокатом, пока их матерей насилуют.

Если мы теперь представим, что подобное происходило бы на каждой берлинской улице, то можно предположить, что всё могло выйти совсем иначе. Затянувшиеся мирные времена благоприятствуют оптическим иллюзиям. К их числу относится и то предположение, что неприкосновенность жилища основывается на конституции, и гарантируется ею же. На самом деле эта неприкосновенность основывается на отце, который вместе со своими сыновьями встаёт в дверях с топором в руке. Только эта истина не всегда проявляется подобным образом, и также она не представляет собой возражения против конституции. Нужно помнить древнее выражение: «Муж держит клятву, а не клятва – мужа». В этом кроется одна из причин того, что новые законы встречают в народе так мало участия. Про жилище в законах написано неплохо, но только мы живём во времена, когда один чиновник может взломать замок для другого чиновника.

Немца упрекают в том, что он не оказал достаточного сопротивления официальному насилию, и, скорее всего, упрекают справедливо. Он не знал ещё правил игры, и чувствовал угрозу, исходящую из тех зон, в которых никогда и не было речи об основных правах. Он всегда находился в положении между двух угроз: у положения «ни то, ни сё» есть как свои преимущества, так и свои недостатки. Едва ли замечали тех, кто погибал, в безнадёжной ситуации с оружием в руке защищая своих женщин и детей. Пусть их одинокая гибель станет известной. Это перевесит чашу весов.

Мы же должны размышлять о том, как сделать так, чтобы спектакль насилия, не встречающего отпора, не повторился.

29

Во время нападения вражеских армий, уход в Лес часто остаётся единственным средством ведения войны. Это касается, прежде всего, тех государств, которые плохо вооружены, или не вооружены совсем.

Как и в случае с церквями, Ушедший в Лес не спрашивает про оружие, насколько оно современное, сколько его в наличии, и есть ли оно вообще. Это всё важно на Корабле. Уход же в Лес можно совершить в любое время, в любом месте, и даже против значительно превосходящих сил. В подобном случае он тем более остаётся единственной формой сопротивления.

Ушедший в Лес – это не солдат. Он не знает ни солдатского строя, ни солдатской дисциплины. Его жизнь свободнее и суровее солдатской. Ушедших в Лес рекрутируют из тех, кто даже в безнадёжной ситуации решается бороться за свободу. В идеале, их личная свобода совпадает со свободой их страны. В этом состоит великое преимущество свободных народов, которые, чем дольше идёт война, тем больший перевес они получают.

На уход в Лес вынуждены также решиться те, для кого не остаётся другой возможности выжить. За вторжением часто следуют мероприятия, угрожающие значительной части населения: аресты, прочёсывания, запись в реестры, принуждение к труду и военной службе во вражеских войсках. Всё это толкает на открытое или тайное сопротивление.

Отдельная опасность заключается в проникновении преступного элемента. Ушедший в Лес не сражается по законам военного права, и всё-таки он не преступник. В той же самой мере его дисциплина не является солдатской, и этот факт, предполагает сильное непосредственное командование.

Что касается собственно места, то Лес, он повсюду. Лес есть как в заброшенных местах, так и в городах, где Ушедший в Лес живёт в подполье или под маской своей профессии. Лес как в пустынях, так и в маквисах. Лес как в отечестве, так и на любой другой земле, где можно вести сопротивление. Лес, прежде всего, в глубоком тылу самого врага. Ушедший в Лес не поддаётся чарам оптических иллюзий, и всегда видит в захватчике врага своей нации. Он знает о его концлагерях, загонах для угнетённых меньшинств, вынужденных ждать часа своей смерти. Он ведёт партизанскую войну на железнодорожных путях и дорогах, угрожает мостам, проводам и складам. Из-за него противник вынужден распылять войска на охранения и увеличение постов. Ушедший в Лес обеспечивает разведку, саботаж и распространение информации среди населения. Разбитый, он исчезает в труднодоступных безымянных местах, чтобы появиться снова, когда враг обнаружит свою слабость. Он несёт постоянные беспорядки, сеет панику по ночам. Он может парализовать целые армии, как это было с Наполеоновской армией в Испании.

Ушедший в Лес не располагает крупными боевыми средствами. Но он знает, как можно смелым налётом уничтожить вооружение, стоимостью в миллионы. Ему известны его тактические недостатки, его слабые места, его легковоспламеняемость. Он также располагает большей свободой в выборе мест нападений, чем регулярные войска, и действует там, где можно малыми силами нанести крупный ущерб – на перевалах, на путях сообщениях, проходящих через труднодоступные места, на пространствах, удалённых от баз противника. Любое наступление достигает той высшей точки, когда люди и средства становятся особенно ценными, поскольку их приходится доставлять на большие расстояния. И тогда на одного бойца приходится сотня тыловиков. И этот один боец и сталкивается с Ушедшим в Лес. Мы снова здесь возвращаемся к нашей пропорции.

Что касается международного положения, то оно благоприятствует уходу в Лес: оно создаёт соотношение сил, которое бросает вызов свободному действию. В Мировой гражданской войне любой агрессор должен считаться с тем, что содержать свои тылы ему будет становиться всё труднее. И каждая новая область, которую он получает, расширяет его тылы. Вместе с этим он должен прибегать к всё более жестоким средствам; это приводит к лавине репрессий. Противник придаёт большое значение подобному подтачиванию и его усугублению. Поэтому Ушедший в Лес может рассчитывать если и не на прямую помощь, то хотя бы на вооружение, снабжение и обеспечение со стороны какой-либо из мировых держав. Но он – не сторонник каких-либо партий.

В уходе в Лес заключается новый принцип обороны. Ему следует научиться, не столь важно для того, чтобы выстоять в борьбе против армии, или для чего другого. Во всех странах, и в первую очередь в маленьких, понимают, что подготовка к нему необходима. Крупное вооружение способны создавать и применять только сверхдержавы. Но уход в Лес способно совершить даже крохотное меньшинство, и даже одиночка способен на это. В этом заключается ответ, который способна дать свобода. И она сохраняет за собой последнее слово.

Уход в Лес состоит в более тесной связи со свободой, чем любой процесс вооружения; в нём заключена изначальная воля к сопротивлению. Поэтому только добровольцы пригодны для него. Они в любом случае будут обороняться, не важно, тренирует ли их государство, снабжает ли, призывает, или нет. Тем самым они приводят доказательство своей свободы и подлинности собственного существования. Государства, в которых соответствующее сознание отсутствует, неизбежно опускаются до уровня приспешников и сателлитов.

Свобода является великой темой сегодняшнего дня: она суть сила, преодолевающая страх. Она есть главный предмет для изучения свободным человеком, и не только она сама, но и тот способ и образ, которым она способна быть результативно представлена и явлена в сопротивлении. Мы не хотим увлекаться подробностями этого. Страх уменьшается уже тем, что понимают его роль в случае катастрофы. К катастрофе нужно готовиться так же, как перед началом морского путешествия разучивают правила действий при кораблекрушении. Когда целый народ снаряжается для ухода в Лес, это становится страшной силой.

Можно услышать возражение, что немец не создан для подобного вида сопротивления. Было много чего, на что его не считали способным. Что касается обеспечения оружием и средствами связи, и прежде всего, радиосвязи, проведения учений и манёвров, подготовки опорных пунктов и систем, рассчитанных на новый вид сопротивления – короче, той стороны дела, которая упирается в практику, то всегда найдутся силы, которые ей займутся и её сформируют. Более важным является соблюдение старого принципа, что свободный мужчина должен быть вооружён, причём не оружием, которое хранится где-то в арсеналах и казармах, а оружием, которое хранится у него дома, в его квартире. Это также скажется и на соблюдении основных прав.

Среди грозящих нам сегодня перспектив, пожалуй, самой мрачной является возможность того, что две немецкие армии пойдут войной друг на друга. Всякое дальнейшее наращивание вооружений с той или с другой стороны увеличивает эту опасность. Уход в Лес есть единственное средство, которое может быть посвящено общим целям, без оглядки на искусственные границы. Здесь можно обрести пароли, распространение которых и обмен которыми, воспрепятствует тому, чтобы немцы стреляли друг в друга. Просвещение по ту и по другую сторону, в том числе и идеологическое, не может навредить, и также сослужит свою службу в тот судьбоносный час, когда, как в битве под Лейпцигом, начнут переходить на другую сторону.

Сила, которая основное внимание уделяет уходу в Лес, подтверждает тем самым, что у неё нет планов наступательной войны. Зато она способна сделать свои оборонительные средства очень сильными, и даже устрашающими, при очень незначительных затратах. Это создаёт возможность долгосрочной политики. Плоды сами падают в руки тому, кто сознаёт свои права и умеет ждать.

Нужно коснуться ещё той возможности, что уход в Лес, как путь, на котором свобода и необходимость постигают друг друга, окажет воздействие и на армию, и изначальные формы сопротивления, от которых произошло всё солдатское, вновь вернутся в историю. Когда перед лицом колоссальной угрозы встаёт чистый вопрос «быть или не быть», свобода из пространства права поднимается на другой, более священный уровень, на котором отцы, сыновья и братья становятся едины. Никакие армейские планы не смогут перед ними устоять. Перспектива того, что пустая рутина завладеет вещами, гораздо опаснее перспективы оказаться безоружным. Всё же этот вопрос не касается ухода в Лес как такового; здесь одиночка сам определяет способ и образ сохранения своей свободы. Если он решает служить, дисциплина превращается в свободу и становится одной из её форм, одним из её средств. Свободный человек любому оружию придаёт свой смысл.

30

Как все сословные формы были переплавлены в специализации рабочего характера, что значит: в технические функции, так же были переплавлены и солдатские формы. Солдату из всех подвигов Геракла остался, по сути, только один: он должен время от времени чистить Авгиевы конюшни политики. В этом деле ему всё труднее сохранять руки чистыми, и вести войну тем способом, который, с одной стороны, отличал бы его ремесло от ремесла полицейского, а с другой стороны, от ремесла мясника, или даже живодёра. Для его новых нанимателей это менее важно, чем распространение ужаса любой ценой.

К тому же технические изобретения расширяют области войны до бесконечности, и новое оружие стирает всякое различие между комбатантами и нонкомбатантами. Вместе с этим исчезает та предпосылка, которой обуславливается сословное самосознание солдата, и рука об руку с этим продолжается упадок рыцарских форм ведения войны.

Ещё Бисмарк отверг предложение привлечь Наполеона III к суду. Он, как военный противник, считал себя не вправе делать это. С тех пор уже стало принятым судить побеждённого противника с точки зрения юридических норм. Тяжбы, сопряжённые с подобными вердиктами, являются излишними и безосновательными. Партии не могут судить. Этим они продлевают акт насилия. Они также лишают обвиняемого права на суд.

Мы живём во времена, когда войну трудно отличить от мира. Границы между службой и преступления размыты на множество оттенков. Это вводит в заблуждение даже самый острый глаз, поскольку к каждому отдельному случаю примешивается сумятица времени, всеобщая вина. Кроме того, отягчающим обстоятельством служит то, что царей больше нет, что правители всех мастей поднимаются вверх по партийным ступенькам. Их происхождение уменьшает их способность к делам в интересах Целого, таких, как заключения мира, приговоры, праздники, траты и приобретения. Силы в большинстве своём исходят из Целого; их нельзя получать и умножать за счёт внутреннего изобилия: собственного бытия. Это приводит к дроблению капитала на сулящие верную прибыль кусочки, заботы и расчёты одного дня, чего опасался ещё старик Марвиц.

Единственным утешением в этом спектакле служит то, что речь идёт о падении в известном направлении и с известными целями. Периоды вроде этого раньше называли междуцарствием, в то время как сегодня этот период представляется как цеховой ландшафт. Он характеризуется тем, что он лишён финальной действительности; и в этом также заключается большое достижение, поскольку уже осознают, что нельзя, принимать обветшалые элементы за действительные, и потому не стремятся их сохранить. Подобно тому, как наш вкус отказывается от применения готических форм в мире машин, так же поступает он и в моральной области.

Мы в деталях изложили это при рассмотрении мира труда. Нужно понимать законы, по которым существует этот ландшафт. С другой стороны, ценностное восприятие остаётся нелицеприятным, что приводит к боли, к осознанию утраты, и это неизбежно. Вид стройплощадки не способен внушить того спокойного удовлетворения, которое приносит созерцание шедевра, и так же мало совершенства и в других вещах, которые можно там увидеть. В той мере, в какой это осознаётся, приобретается честность, и это указывает на почитание более высоких порядков. Подобная честность способна создать необходимый вакуум, что особенно заметно в живописи, которая ещё сохраняет своё теологическое соответствие. Осознание утраты выражается также в том, что всякая серьёзная оценка ситуации соотносит себя либо с прошлым, либо с будущим. Она приводит либо к критике культуры, либо к утопии, предсказанной учением о цикличности времени. Утрата правовых и моральных связей также относится к значительным темам литературных произведений. В частности, действие американского романа происходит в сферах, где больше не осталось ни малейшего представления о долге. Он взрастает на голой скале, которую только в некоторых местах своими гниющими слоями покрывает гумус.

При уходе в Лес нужно быть готовым к тем кризисам, перед которыми не могут устоять ни закон, ни обычай. Во время этих кризисов можно наблюдать нечто подобное тем выборам, которые мы описывали в начале. Массы будут следовать за пропагандой, которая обеспечивает им техническую связь с правом и моралью. Ушедший в Лес не таков. Это и есть то суровое решение, которое он должен принять: в каждом случае оставлять за собой право судить о том деле, на которое требуют его согласия, или в котором требуют его участия. Ему придётся пожертвовать многим. Но также это принесёт ему непосредственный выигрыш в суверенитете. Впрочем, положение вещей таково, что выигрыш этот способны оценить лишь немногие. Но господство может приобрести лишь тот, хранит в себе знание об изначальных человеческих идеалах, и кого никакая превосходящая сила не может принудить отказаться поступать по-человечески. Как этого достичь, остаётся главным вопросом сопротивления, которое не всегда обязательно должно быть открытым. Требование открытого сопротивления относится к любимым теориям людей, сопротивлению непричастных, однако, на практике это равнозначно тому, как если бы вручить тирану в руки список последних оставшихся людей.

Когда все институты стали сомнительными, или даже опозоренными, и когда даже в церквях уже слышны молитвы не за угнетённых, а за угнетателей, тогда моральная ответственность целиком ложится на одиночку, или, лучше сказать, на несломленного одиночку.

Ушедший в Лес – это конкретный одиночка, действующий в конкретных обстоятельствах. Он не нуждается ни в теориях, ни в придуманных партийными юристами законах для того, чтобы понимать, что является справедливым, а что – нет. Он не пьёт из предоставляемых ему институтами источников нравственности. Вещи кажутся ему простыми, если в нём живёт ещё нечто неподдельное. Мы видели, что великий опыт предоставляемый Лесом, заключается во встрече с собственным «Я», с неуязвимым ядром, сущностью, которая питает все временные и индивидуальные явления. Эта встреча, которая имеет большое влияние, как на исцеление, так и на изгнание страха, также является моральной в самой наивысшей степени. Она приводит к тому слою, который лежит в основе всего социального, и который служит первоначалом всякой общности. Она приводит к человеку, который является фундаментом любой индивидуальности, и от которого исходит всё индивидуализирующее. В этой области обретается не только общность; здесь обретается тождество. Это то, на что указывает символ объятий. «Я» познаёт само себя в Другом – что соответствует древнейшей мудрости, выраженной в словах «То ты еси». Другим может быть любимый человек, это также может быть брат, недужный, беззащитный. Когда «Я» нечто отдаёт, помогая другому, оно само в то же время получает нечто непреходящее. В этом утверждает себя порядок мироздания.

Это лежит в области опыта. Сегодня нет числа тем, кто выбрался живым из самого центра нигилистического течения, из глубочайшей точки водоворота. Они знают, что механическое там всегда разоблачается как угрожающее; человек брошен вовнутрь огромной машины, созданной для его уничтожения. Они также должны были узнать, что всякий рационализм приводит к механизму, а всякий механизм приводит к истязанию, как к своему логическому следствию. Подобного не знали в XIX столетии.

Только чудо могло помочь вырваться из этих вихрей. И чудо свершалось бесчисленное множество раз, и только потому, что среди обезлюдевших цифр появлялся человек и приходил на помощь. Это происходило даже в тюрьмах, причём именно там. В любой ситуации и по отношению к любому человеку одиночка может стать Ближним – в этом непосредственно раскрывает себя его царское достоинство. Источник аристократизма заключается в предоставлении защиты – защиты от угрозы, исходящей от чудовищ и нечисти. Это отличительная черта аристократии, и проблеск этого можно заметить в том тюремном охраннике, который тайком протягивает заключённому кусок хлеба. Это не может исчезнуть, благодаря этому мир существует. Это жертвы, на которых он основан.

31

Также бывают ситуации, требующие непосредственного морального решения, это происходит, прежде всего, там, где в водовороте достигают самых глубоких вихрей. Так бывало не всегда, и так будет не всегда. В большинстве случаев институты и связанные с ними предписания образуют обитаемую почву; право и обычай – это то, что носится в воздухе. Естественно, имеются нарушения, но на то и существуют суды и полиция.

Всё совсем иначе, если мораль заменяется разновидностью техники, то есть пропагандой, а институты превращаются в орудия гражданской войны. Тогда принятие решений становится уделом одиночки, причём именно в форме «или-или», тогда, как третья альтернатива, то есть нейтралитет, исключается. И тогда неучастие, а также суждение с позиций неучастия, становятся особым видом подлости.

Также и власть имущие в своих разнообразных воплощениях наступают на одиночку со своим «или-или». Это временный занавес, поднимающийся перед вечно повторяющимся спектаклем. Вовсе не важно, что написано на этом занавесе. Собственное «или-или» одиночки выглядит совсем иначе. Эта альтернатива приводит его в точку, в которой он должен выбирать между непосредственно присущим ему качеством человека и качеством преступника.

От того, насколько одиночка будет придерживаться подобной постановки вопроса, зависит наше будущее. Скорее всего, это решается именно там, где тьма кажется глубже всего. Что касается преступления, то оно, наряду с автономностью принятия нравственных решений, образует вторую возможность сохранения суверенитета в этом состоянии утраты, нигилистического подрыва бытия. Французские экзистенциалисты правильно понимали это. Преступление не имеет ничего общего с нигилизмом, оно скорее даёт убежище от его разрушающего самосознание выхолащивания, оно служит выходом из этой пустоши. Уже Шамфор говорил: «Человек, при современном состоянии общества, кажется мне развращённым скорее своим разумом, чем своими страстями».

Вероятно, этим можно объяснить, что культ преступления стал одним признаков нашего времени. Масштаб и распространённость этого культа слишком недооцениваются. О нём можно получить представление, если взглянуть на литературу, причём не только в её низших видах, включая сценарии фильмов и комиксы, но и на саму мировую литературу. Можно утверждать, что на три четверти она посвящена описанию преступников, их поступков и их среды, и что именно в этом и кроется секрет её привлекательности. Это демонстрирует масштаб того, насколько закон стал сомнителен. Человеку кажется, что он живёт под чужеземным гнётом, и в этом смысле он видит в преступнике родственную душу. Когда в Сицилии был казнён грабитель и убийца-рецидивист Джулиано, скорбь о нём распространилась широко. Эксперимент по ведению продолжительного существования по законам дикой природы провалился. Всё это глубоко трогает серые массы, поддерживая в них чувство причастности к бытию. Это приводит к героизации преступника. Также это создаёт моральный полумрак вокруг всех Résistance-подобных движений, и не только вокруг них.

Ныне мы живём во времена, когда ежедневно можно встретить неслыханные формы угнетения, рабства, истребления – направлены ли они против определённых слоёв, или распространяются в далёких уголках Земли. Сопротивляться этому можно и легально, путём утверждения фундаментальных прав человека, которые в лучшем случае можно гарантировать конституцией, но осуществлять их всё равно должны будут отдельные люди. Для этого существуют эффективные формы поведения, и тот, кто находится под угрозой, должен быть к ним готов, он должен учиться им; пожалуй, в этом кроется один из главных предметов нового образования вообще. Уже сейчас крайне важно тех, кто находится под угрозой приучить к мысли, что сопротивление в принципе возможно – если это будет осознано, то даже крохотное меньшинство способно будет сокрушить могущественного, но неуклюжего Колосса. Это тот образ, который часто повторяется в истории, и благодаря которому история получает свой мифологический фундамент. На таком фундаменте любое строение может простоять очень долго.

Потому вполне естественным является стремление власть имущих представить любое легальное сопротивление, и даже простое несогласие с их притязаниями, как преступное, и это их намерение создаёт особые отрасли применения насилия и пропаганды. Этим также объясняется то, что в их иерархии обычный преступник стоит выше того, кто сопротивляется их замыслам.

В противоположность этому важно, что Ушедший в Лес не только в своей морали, в своей борьбе, в своём товариществе заметно отличается от преступника, но также важно и то, что это различие скрыто в самой его глубочайшей сути. Он может обрести свои права только в самом себе, особенно в той ситуации, когда профессора правоведения и государственного права не способны вложить в его руку необходимого ему оружия. Скорее у поэтов и философов узнаем мы, чем нужно нам защищаться.

Мы рассмотрели в другом месте, почему ни индивид, ни массы не способны выстоять в том мире новых стихий, в который мы вступили в 1914 году. Это не значит, что человек исчезнет как свободный одиночка. Скорее он должен погрузиться глубоко под поверхность своей индивидуальности, и обнаружить там средства, затопленные там со времён религиозных войн. Нет никаких сомнений в том, что он сможет скрыться из этих титанических царств в сокровищнице новой свободы. Её можно обрести только ценой жертвы, поскольку свобода дорога, и она требует, чтобы ради неё теряли, возможно, как раз свою индивидуальность, а может быть даже и собственную шкуру, как добычу времени. Человек должен осознать, перевешивает ли для него его свобода всё остальное – дороже ли ему его так-бытие (So-sein), чем его вот-бытие (Da-sein).

Подлинная проблема заключается скорее в том, что подавляющее большинство людей не хотят свободы, вернее они даже боятся её. Свободным нужно быть, чтобы стать таковым, поскольку свобода суть экзистенция – это, прежде всего, сознательное соответствие экзистенции, и, воспринимаемая как судьба, жажда осуществлять её. Тогда человек свободен, и мир, полный принуждения и средств принуждения, служит ему теперь лишь тем, что являет его свободу в полном её блеске, подобно тому, как огромные массы первичной породы своим давлением выталкивают из себя кристаллы.

Новая свобода есть та же, что и старая, это абсолютная свобода в одеждах времени; вновь и вновь, и вопреки всем уловкам духа времени приводить её к победе – вот смысл исторического мира.

32

Как известно, основное чувство нашей эпохи враждебно собственности и склонно к экспроприации даже там, где это вредит не только пострадавшему лицу, но также и Целому. Можно наблюдать, как пахотные земли, которые кормили тридцать поколений землевладельцев и арендаторов, разделяются тем способом, который заставляет бедствовать всех. Можно наблюдать сплошную вырубку лесов, дававших древесину на протяжении тысячелетий. Можно наблюдать, как кур, несущих золотые яйца, режут в одну ночь, чтобы из их мяса сварить благотворительный суп, которого не хватит никому. Полезнее будет смириться с этим спектаклем, хотя он и позволяет ожидать сильного ущерба, поскольку он приводит к появлению в обществе новых, одновременно разумных и лишённых корней, слоёв. С этой точки зрения можно предвидеть появление удивительных вещей, особенно в Англии.

Это нападение происходит в первую очередь в этической сфере, в этом смысле старая формула «собственность – это кража» стала уже общепризнанной банальностью. Собственник – это тот, кто возмущает всякую чистую совесть, и сам он уже давно не чувствует себя в своей тарелке. Прибавьте к этому катастрофы, войны, увеличившиеся с помощью техники обороты жизни. Всё это не только обрекает на жизнь с капитала, но даже принуждает к этому. Не просто же так строят ракеты, каждая из которых стоит столько, сколько раньше стоило целое княжество.

Постепенно явление обездоленного человека, пролетария, принимает другие черты; мир полнится новыми фигурами страдания. Это изгнанники, объявленные вне закона, обесчещенные, своей земли и родины лишённые, жестоко низвергнутые на самое дно пропасти. Вот они, нынешние катакомбы; их не разрушить тем, чтобы позволять обездоленным время от времени голосовать по поводу того, каким способом бюрократия должна распоряжаться их нищетой.

Ныне Германия особенно богата обездоленными и бесправными; в этом смысле Германия является самой богатой страной в мире. Это то богатство, которое можно использовать как во благо, так и во зло. Любому движению, опирающемуся на обездоленных, присуща большая ударная сила; в то же время следует опасаться того, чтобы это движение не привело всего лишь к другому распределению несправедливости. Это может превратиться в бесконечный круговорот. Очарования голого насилия избежит тот, кто достигнет нового этического этажа в мироздании.

Готовятся не только новые обвинения, но и новые варианты старой формулы «собственность – это кража». Подобные теории опаснее скорее для ограбленного, чем для грабителя, который с их помощью стремится гарантировать себе право на грабёж. Давно насытившийся, он всё пожирает и пожирает новые пространства. Впрочем, и другие уроки можно извлечь из времени, и можно сказать, что эти события не проходят бесследно. Германии это касается в первую очередь; здесь натиск этих образов был особенно силён. Они принесли с собой глубокие перемены. Подобные перемены в породивших их теориях замечают слишком поздно; сперва они влияют на сам характер существования. Это касается также и оценки собственности; она освобождает себя от любых теорий. Экономические теории отходят на второй план, и вместе с этим становится яснее и то, чем является собственность на самом деле.

Немец должен задуматься над этим. После его поражения, его испытывали замыслом лишить его прав навечно, поработить его, уничтожить его разделением. Это испытание было ещё тяжелее, чем испытание войной, и можно сказать, что он его выдержал, выдержал молча, без оружия, без друзей, один, без советчиков в этом мире. В эти дни, месяцы, годы один из самых величайших опытов выпал на его долю. Его отбросили назад к его собственному, его неуничтожимому плодородному слою. В этом заключается таинство, которое в подобные дни объединяет сильнее, чем выигранное решающее сражение. Богатство страны заключено в её мужчинах и женщинах, переживших тот предельный опыт, который выпадает человеку один раз на множество поколений. Этот опыт учит довольствоваться малым, но также он придаёт уверенности. Экономические теории имеют значение «на Корабле», в то время как надёжная и незыблемая собственность покоится в Лесу, подобно той плодородной почве, что всегда приносит новые урожаи.

В этом смысле собственность экзистенциальна, она присуща своему носителю и неразрывно связана с его бытием. Подобно тому, как «незримая Гармония превыше зримой», так и эта незримая собственность является более подлинной. Имущество и владения становятся спорными, если они не укоренены в этом слое. Это теперь стало ясным. Кажется, что перемены в экономике направлены против собственности; на самом же деле они возвращают нам подлинного собственника. И это тоже тот вопрос, который вновь и вновь поднимается, и на который приходится вновь и вновь отвечать.

Кто видел однажды, как сгорает его столица, кто испытал вторжение войск с востока, тот никогда уже не утратит бдительного недоверия ко всему, чем можно владеть. Это поможет ему стать одним из тех, кто без чрезмерных сожалений обращается спиной к своему хозяйству, к своему дому, к своей библиотеке, если это необходимо. Он даже усматривает в этом акт свободы. Того, кто оглядывается, настигает судьба жены Лота.

Как всегда будут существовать натуры, слишком переоценивающие владение имуществом, так никогда не будет и недостатка в тех, кто усматривает в экспроприации панацею от всех бед. Однако перераспределение богатств не означает их увеличения – скорее это приведёт к умножению масштабов потребления, что можно наблюдать на примере любой лесозаготовки. Львиная доля этих богатств, несомненно, окажется у бюрократии, особенно при том распределении, при котором остальным достаётся только налоговое бремя; когда рыбу делят на всех, большинству достаются кости.

При этом будет важно, чтобы неимущий абстрагировался бы от идеи того индивидуального грабежа, который над ним совершается. Иначе у него останется травма, глубоко укоренившееся чувство поражения, которое потом может проявиться в гражданской войне. Впрочем, имущество уже распределено, и поэтому следует опасаться, чтобы обездоленный не стремился возместить свои убытки в других областях, и не прибегнул бы за этим к услугам террора. Гораздо полезнее будет сказать самому себе, что вовлечение в беду происходит неизбежно и в любом случае, и при различных и меняющихся обстоятельствах. Если же посмотреть на это положение с другого полюса, то оно подобно ситуации финального забега, когда спортсмен бежит их последних сил, видя перед собой свою цель. Это подобно вложению капитала, которое имеет целью не возмещение издержек, но является инвестицией с учётом новых и неизбежно наступающих порядков, и рассчитанной, прежде всего, на мировое господство. Можно даже сказать так: издержки таковы и останутся таковыми, что они приведут либо к полному разорению, либо к осуществлению самых невероятных шансов.

Подобной проницательности нельзя ожидать от простого обывателя. И всё же эта проницательность живёт и в нём, именно в той форме, которая позволяет ему принять свою судьбу и платить времени ту дань, которую оно вновь и вновь требует с него, неизменно заставая его врасплох.

Там, где экспроприация противостоит собственности как идее, наступает рабство, как неизбежное следствие. Последней зримой собственностью остаётся лишь тело со своей рабочей силой. Однако тот страх, с которым дух предчувствует подобные перспективы, несколько преувеличен. Ужасов современности вполне достаточно. Тем не менее, ужасающие утопии, наподобие Оруэлловских, полезны, хотя у их автора и отсутствует представление о подлинных и непреходящих соотношениях сил на этой Земле, потому он, собственно, и предаётся ужасу. Такие романы подобны духовным экспериментам, которые кому-то, быть может, помогут избежать некоторых окольных путей и тупиков практического опыта.

Поскольку нас интересуют здесь не столько процессы «на Корабле», сколько уход в Лес, мы посвящаем наше исследовани обсуждению суверенного одиночки. От его собственного решения зависит, что он считает своей собственностью, и как он намерен удерживать её. В такие времена, как наши будет лучше, если он будет показывать только самые незначительные из своих уязвимых мест. Проводя учёт своего имущества, он должен различать те вещи, которые не стоят жертв, от тех вещей, за которые стоит бороться. Подобные вещи и являются его неотчуждаемой, подлинной собственностью. Они также являются тем сосредоточением бытия, которое каждый несёт в себе, говоря о котором Гераклит, относил его к особому виду демонов человека. К подобным вещам относится, например, Отечество, которое носят в своём сердце, и отсюда, из своей нематериальной формы Отечество пополняется, когда оно терпит ущерб в своих материальных границах.

Сохранять собственное своеобразие тяжело – и тем тяжелее, чем больше вы нагружены имуществом. В этом случае вам угрожает судьба тех испанцев времён Кортеса, которых «скорбной ночью» утянул на дно груз золота, с которым они не хотели расстаться. В отличие от этого, тот вид богатства, к которому относится своеобразие, не только несравненно дороже, оно к тому же является тем источником, из которого исходит любое богатство вообще. Тот, кто это осознаёт, тот также понимает, что времена, в которые стремятся к равенству всех людей, приносят совсем иные плоды, чем ожидалось. Они только убирают заборы, решётки и второстепенные перегородки, расширяя тем самым пространство. Все люди – братья, но они не равны. Среди этих масс всегда скрываются одиночки, которые по своей природе, а значит и в своём бытии, богаче, благороднее, добрее, удачливее, и даже могущественнее остальных. Их изобилие прибывает в той же мере, в какой пустыня растёт. Это приводит к новой мощи и новому богатству, к новому расслоению.

Тот, кто беспристрастен, тот может увидеть, что в его владениях скрывается дремлющая благотворная сила, которая способна принести добро не только своему владельцу. Особенность человека в том, что он не только творец, но и разрушитель – это его даймонион. Когда многочисленные, связывающие его путы разрываются, он восстаёт, как освобождённый Гулливер в Стране Лилипутов. Его используемое подобным образом владение, превращается в непосредственную функциональную мощь. И тогда являются новые титаны, неодолимо мощные. Впрочем, этот спектакль, как и само время, имеет свои пределы. Он не закладывает начало новой династии.

Этим можно объяснить то, почему господство ещё более прочно утверждается по прошествии тех времён, когда равенство было у всех на устах. Как страх, так и надежда приводят человека к этому. В человеке скрыт неискоренимый монархический инстинкт, даже если он видел королей только в паноптикуме. Можно только удивляться, каким внимательным и послушным он становится, когда новые права на престол предъявляются, не важно, откуда и от кого они исходят. Когда власть где-нибудь узурпируется, то это всегда, даже у противников, порождает большие надежды. При этом нельзя сказать, что подданный становится неверным. Просто у него сохраняется тонкое чутьё на то, насколько властитель остаётся верен самому себе, и насколько выдерживает он ту роль, которую взял на себя. Вопреки всему народы никогда не теряют надежды на нового Дитриха, нового Августа – на царя, чья миссия возвещает о себе в созвездиях на небесах. Они предугадывают, что миф, подобно золотой жиле, покоится глубоко под поверхностью истории, глубоко под разведанным грунтом времени.

33

Может ли всё-таки в человеке бытие быть уничтожено полностью? В этом вопросе расходятся не только вероисповедания, но и религии – ответить на него можно только опираясь на веру. Можно понимать это бытие как Благо, как душу, как вечную космическую родину – в любом случае ясно, что встреча с этим бытием должна происходить в самой тёмной бездне. И даже сегодня, когда господствующие понятия схватывают только поверхность процесса, люди предчувствуют, что нечто готовится в глубинах, нечто имеющее своей целью вещи отличные от простых экспроприаций и ликвидаций. На подобном предчувствии и основываются обвинения в «убийстве души».

Подобное словосочетание могло быть порождено только уже обессиленным духом. Оно режет слух всякому, кто имеет представление о бессмертии и основанных на нём порядках. Там, где наличествует бессмертие, или хотя бы только вера в него, там нужно предполагать также такие точки, в которых никакая власть и никакая мощь на Земле человека не достанет и не навредит ему, не говоря уже о том, чтобы его уничтожить. Лес – это святыня.

Паника, которая сегодня наблюдается повсюду, есть выражение уже изнурённого духа, пассивного нигилизма, бросающего вызов нигилизму активному. Разумеется, легче всего запугать того, кто полагает, что если его мимолётное пребывание здесь прервётся, то этим всё и закончится. Новые рабовладельцы понимают это, и на этом и основана вся значимость для них материалистических учений. Во время восстания эти учения служат для потрясения порядка, а после того, как господство достигнуто, они должны увековечивать ужас. Больше не должно оставаться бастионов, в которых человек чувствовал бы себя неприступным, а вместе с тем и бесстрашным.

В противоположность этому важно сознавать, что всякий человек бессмертен, что в нём есть вечная жизнь, неисследованная, но всё же обитаемая страна, от которой человек может отречься по собственной воле, но всё же никакая временная сила не способна его её лишить. Доступ к ней у многих, пожалуй, даже у большинства, подобен колодцу, в который веками швыряли мусор и хлам. Если их уберут, то на дне обнаружат не только сам источник, но также и древние его образы. Богатство человека бесконечно больше, чем он предполагает. Это то богатство, которого никто не способен его лишить, и которого с течением времени притекает всё больше, и прежде всего тогда, когда боль раскапывает эти глубины.

Это то, что человек стремится осознать. Здесь скрыто средоточие его преходящих тревог. Это причина его жажды, которая увеличивается в пустыне – и эта пустыня есть время. Чем больше время затягивается, тем более озадачивающим и насущным, но также ещё и более пустым становится оно в своих мельчайших отрезках, и тем более иссушающей становится жажда по превосходящим время порядкам.

Жаждущий по праву ожидает от теолога, что тот утешит его страдания, а именно поступит по примеру прообраза всех теологов, то есть ударит посохом, выбивающим воду из скалы. И если ныне дух со своими высшими вопросами обращается к философу, довольствуясь всё более дешёвыми объяснениями мира, то это не столько признак того, что устои действительно изменились, сколько признак того, что посредников больше не вынуждают выступать за занавеской. В подобном состоянии наука кажется лучшим вариантом, поскольку к тому мусору, которым забиты проходы и лазы, теперь относятся и некогда великие словеса, которые сначала превратились в условности, затем они стали непристойностями, и теперь, наконец, они уже просто скучны.

Словеса движутся вместе с Кораблём; местом слов является Лес. Слова покоятся под словесами, подобно золотой грунтовке под более поздними картинами. И когда теперь слово больше не оживляет словес, пугающее молчание распространяется под их потоком – сначала оно распространяется в храмах, которые превращаются просто в роскошные надгробия, а затем и в сердцах людей.

К великим событиям относится поворот философии от научного познания к языку; это приводит дух в тесное соприкосновение с прафеноменом. Это важнее, чем все открытия физики. Мыслитель вступает в область, в которой, наконец, вновь становится возможным его союз не только с теологом, но и с поэтом.

34

То, что доступ к источнику может быть проложен заместителями, посредниками: в этом заключена одна из величайших надежд. Когда в некой точке удаётся обрести подлинное соприкосновение с бытием, это всегда приводит к мощным последствиям. История, и даже в принципе сама возможность периодизации времени, базируется на подобных происшествиях. Они представляют собой моменты вступления в свои права стихийной творческой силы, таким способом проявляющей себя во временности.

Она проявляет себя также и в языке. Язык является частью собственности, своеобразия, Отечества человека, его наследия, которое достаётся ему, хотя он и не осознаёт всего его богатства и изобилия. Язык не только подобен саду, цветами и плодами которого наследник может подкрепляться до самых преклонных лет; он также суть одна из величайших форм имущества вообще. Подобно свету, делающему зримым мир со всеми его картинами, язык делает эти картины понятными в их самом сокровенном, и нельзя представить себе мир без языка, как ключа ко всем его сокровищам и тайнам. Законодательство и господство во всех зримых и даже незримых царствах начинаются с поименования. Слово есть строительный материал духа, и в этом качестве он служит ему для возведения самых дерзких мостов; и в тоже время язык есть высшее средство поддержания власти. Всем завоеваниям стран, осуществлённым и замысленным, всем постройкам и дорогам, всем схваткам и соглашениям предшествуют прозрения, проектирования и заклинания в слове и в языке, а ещё раньше – в поэзии. Можно даже сказать, что существуют два вида истории, одна есть история мира вещей, другая – история мира языка; и эта вторая способна предоставить не только наивысшее постижение мира, но более действенную силу. Даже пошлость для того, чтобы существовать вынуждена вновь и вновь прибегать к этой силе, даже если ей приходится применять для этого насилие. Но болезнь проходит и преображается в поэму.

Существует старая ошибка, будто бы по состоянию языка можно сделать вывод о том, стоит ли появления поэта ожидать, или не стоит. Язык может находиться в полном упадке, и поэт может родиться в нём, как лев – в пустыне. Так и после самого бурного цветения, плодов может и не быть.

Язык не живёт по собственным законам, иначе грамматисты правили бы миром. В своей первооснове слово не есть форма, и тем более не есть код. Оно приближается к тождеству с бытием. Оно приближается к Творению. И в этом заключается его неимоверная, не причастная корысти сила. В этом можно найти только сближение с этой силой. Язык ткётся вокруг тишины подобно тому, как оазис образуется вокруг родника. И существование поэзии подтверждает, что вход во вневременные сады уже удавался. Этим живёт время.

Даже в эпоху, когда язык низведён до уровня инструмента техников и бюрократов, и когда он, чтобы симулировать свежесть пробует заимствовать из блатного жаргона, он всё же остаётся нетронутым в своей покоящейся силе. Грязь и пыль пристают лишь к его поверхности. Тот, кто копает глубже, в любой пустыне достигает водоносного слоя. И вместе с водой возвращается плодородие.

ОБЗОР

1. Вопросы, которые адресуются нам, становятся всё упрощённее и острее.

2. Они настаивают на альтернативе «или-или», как дают нам это понять выборы.

3. Свобода говорить «нет» планомерно ограничивается.

4. Эта свобода призвана наглядно демонстрировать превосходство спрашивающего,

5. и превратилась в рискованное поступок, на который решается, пожалуй, только один из ста.

6. Этот рискованный поступок совершается в тактически неверном месте.

7. Что вовсе не умаляет его этического значения.

8. Уход в Лес представляет собой новый ответ, который даёт свобода.

9. Свободные люди могущественны даже в крохотном меньшинстве.

10. Время бедно великими мужами, но оно порождает гештальты.

11. Маленькие элиты формируются благодаря нависшей над ними угрозе.

12. Наряду с двумя гештальтами Рабочего и Неизвестного Солдата, выступает третий гештальт Ушедшего в Лес.

13. Страх

14. может быть преодолён одиночкой,

15. если тот осознает своё могущество.

16. Уход в Лес, как свободное поведение в рамках катастрофы,

17. не зависит от политико-технологических предпочтений и связанных с ними группировок.

18. Он не противоречит прогрессу,

19. но привносит в него свободу благодаря решениям одиночки.

20. Здесь человек встречает самого себя в своей неотъемлемой и неразрушимой сущности.

21. Эта встреча изгоняет страх смерти.

22. В этом церкви также могут оказать только содействие,

23. поскольку человек одинок в своих решениях,

24. и теолог может лишь помочь ему осознать своё положение,

25. но не вывести из него.

26. Ушедший в Лес переходит через нулевой меридиан своими собственными силами.

27. В сферах врачевания,

28. права,

29. и применения оружия суверенное решение остаётся за ним.

30. В моральной области он также не следует доктринам,

31. и оставляет за собой право признавать законы. Он не участвует в культе преступления.

32. Он сам определяет форму своей собственности и способы её защиты.

33. Он осознаёт ту несомненную глубину,

34. из которой слово вновь и вновь наполняет мир. В этом и заключается задача для «Здесь и Сейчас».

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

ОБЗОР Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg