«Разведчик «Мертвого сезона»»

Валерий Аграновский Разведчик «Мертвого сезона»

Предисловие

В самом конце шестидесятых годов я, молодой литератор, упражняющийся в сочинении детективов и уже напечатавший к тому времени (правда, под псевдонимом и в соавторстве) несколько приключенческих повествований в центральных молодежных журналах, получил неожиданное предложение от соответствующего ведомства собрать материал для документальной повести о советском разведчике Г.А. Лонсдейле.

Я знал понаслышке, что Лонсдейл был крупным английским промышленником-миллионером, получившим от королевы Великобритании звание сэра, что он был арестован в Англии, осужден, сидел какое-то количество лет, а потом обменен на коммерсанта Винна (или Де Винна?), изобличенного в шпионской деятельности против СССР и приговоренного у нас к тюремному заключению.

Немного поразмыслив, я дал согласие, движимый более любопытством, нежели желанием писать о Г.А. Лонсдейле. Откровенно признаться, к «шпионским» детективам я и до сих пор отношусь с предубеждением: меня шокирует то обстоятельство, что с их помощью молодому и неопытному читателю в сладостной облатке погонь, перестрелок и переодеваний может преподноситься горькая начинка в виде самых различных методов (надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю), вполне приемлемых для достижения целей не только в разведке, но, между прочим, в жизни вообще.

Однако я не жалею, что встретился с Лонсдейлом. Замечу попутно, что на самом деле мой будущий герой не был ни «Г.А.», ни «Лонсдейлом», а Константином Трофимовичем Перфильевым, под именем которого официально значился в архивах и делопроизводстве Центра. Впрочем, не был он и Перфильевым, а Кононом Трофимовичем Молодыем, сыном ученого и врача, родившимся в Москве и жившим в молодости в доме на Русаковской улице, что возле Сокольников, прямо напротив кинотеатра «Шторм», ныне снесенного, но я не уверен, что и Молодый его настоящая фамилия…

* * *

Так или иначе, у меня было с Кононом Трофимовичем ровно одиннадцать встреч. Обставлялись они следующим образом. Заранее, примерно за неделю до каждой встречи, я составлял вопросник из пяти — семи пунктов, переправлял его в соответствующее ведомство, откуда мне сообщали, когда и в котором часу я должен подъехать к главному подъезду соответствующего здания на одной из центральных площадей столицы, а проще сказать — в КГБ.

Я подъезжал. Меня встречали и вели в просторную комнату на втором этаже, которую лучше бы назвать маленьким залом. Он был пустым, если не считать длинного полированного стола с пепельницами, стоящего посередине, и более десятка стульев с одной его стороны, предназначенных для моих собеседников, и одного стула по другую сторону — для меня.

Я садился и ждал. Минут через пять входил Лонсдейл, которого сопровождали разного возраста люди, хорошо одетые и неизменно вежливые. Их возглавлял человек лет примерно сорока пяти, с белым платочком, углом торчащим из нагрудного кармана отлично сшитого пиджака; впредь я буду называть его Ведущим.

Все они по очереди здоровались со мной за руку и рассаживались на стулья, причем ни разу из одиннадцати встреч не получалось так, чтобы кто-то оставался без стула или какой-то стул без седока, хотя количество мебели и людей всегда было разным.

Мой будущий герой располагался ровно напротив меня, и после нескольких ни к чему не обязывающих фраз («Как вам погода, не промокли?» — «Благодарю, я в машине, но прекратятся когда-нибудь эти дожди?» — «Прямо лондонский климат, не находите?» — «Вам лучше знать, сэр!») мы приступали к делу.

Сначала мне было непонятно, зачем столько молчаливых свидетелей отрывают себя от забот и присутствуют часами при наших беседах. Их назначение я понял, когда они начали вдруг говорить. Однажды, отвечая на мой вопрос, Конон Трофимович помянул факт из своей биографии, связанный с пребыванием в американской школе разведки, расположенной на территории ФРГ. Тут человек с платочком, названный мною Ведущим, вежливо прервал его и обратился к одному из присутствующих:

— Прошу вас, Владимир Платонович!

Тот начал:

— Строго секретная американская школа разведки находится в тридцати семи километрах от Мюнхена, если ехать по автостраде Мюнхен — Берлин. На тридцать седьмом километре надо свернуть направо на бетонку, и буквально через двести метров, в лесу, на берегу небольшого озера (восемьдесят на сто двадцать шагов), будет стоять трехэтажное здание красного кирпича типичной немецкой готики, с закругленными наверху окнами по всему фасаду. Перед входом в здание два дерева: дуб диаметром около метра и ольха, ветви которой достигают окон третьего этажа…

В другой раз Лонсдейл говорил о том, как и когда он впервые оказался в Канаде, в Торонто, и остановился в отеле недалеко от вокзала. Ведущий попросил:

— Будьте любезны теперь вы, Борис Николаевич!» — после чего «Борис Николаевич» стал рассказывать мне об отеле, в котором жил в Торонто Лонсдейл: «Отель называется «Терминаль» и характерен тем, что вся обслуга его, кстати, сплошь состоящая из мужчин, носит особую униформу, специально пошитую для сотрудников «Терминаля». Лучшие номера — на шестнадцатом этаже двадцатиэтажного здания отеля: они совершенно изолированы от окружающего мира звуконепроницаемыми прокладками в стенах…»

Почему эти данные, как и прочие, не мог изложить сам Конон Трофимович, я до сих пор не знаю и могу лишь предполагать: либо он никогда в «Терминале» не останавливался и в строго секретной американской разведшколе не был, но нужно было, чтобы он там «был», по крайней мере, в повести, которую я намеревался писать, либо Лонсдейл побывал в действительности и там, и там, но почему-то ему хотелось из чужих уст слышать то, что впервые слушал я. Впрочем, я скоро привык к этим тайнам мадридского двора, больше не удивлялся и воспринимал все так, как оно и звучало.

* * *

Состав сопровождающих постоянно менялся. Уж и не помню, сколько прошло через меня Владимиров Платоновичей, Платонов Сергеевичей, Сергеев Владимировичей и т. д. Однажды я заикнулся о том, что было бы неплохо познакомить меня для общего колорита со знаменитым полковником А., примерно годом раньше Лонсдейла обмененным на крупного американского разведчика П., тоже полковника. Мне сказали туманно: подумаем, но обещать не можем. Но в один прекрасный день вдруг предложили подготовить вопросы для полковника А., а затем дали знать, когда с ним состоится встреча.

Я приехал в назначенное время, сел на свой стул, они, как обычно, вошли в обновленном составе, среди них был и Лонсдейл, однако на сей раз его посадили не напротив меня, а сбоку, зато напротив сел пожилой человек с большой лысиной и седой оборочкой вокруг голого черепа, тот самый, который уже несколько раз был в свите Конона Трофимовича и под именем «Варлама Афанасьевича» рассказывал мне об улицах Нью-Йорка, его магазинах и еще о Колумбийском университете. Это и был, оказывается, легендарный полковник А. собственной персоной!

Опять тайны мадридского двора, и вновь я мог только догадываться зачем. Возможно, А. хотел ко мне приглядеться, прежде чем со мной говорить? Но что я за птица, чтобы готовиться к беседе со мной так тщательно и странно? Или они репетировали сцену, играть которую им надлежало в другом и более ответственном месте? Между прочим, когда полковник А. добрался в своем рассказе до лондонского пригорода, куда он приехал по заданию Центра из Нью-Йорка, чтобы тайно проникнуть на какой-то строго охраняемый военный объект, Ведущий, мягко прервав его, обратился к Лонсдейлу: «Прошу вас, Конон Трофимович!», и Лонсдейл дал исчерпывающую справку относительно военного объекта, а также способов, с помощью которых можно было на него проникать. Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?

* * *

Ведущий попросил меня записей по ходу бесед с Лонсдейлом не вести, а просто запоминать, что я и делал. Эти «монологи», таким образом, воспроизводятся мною по памяти и потому могут содержать неточности, особенно в названиях маленьких городов, улиц, имен и дат, возможно, как раз нуждающихся в том, чтобы я не ошибался. С другой стороны, в такой непривычной для литератора методике сбора материала было и свое преимущество, а именно: в хмоей памяти оседало самое важное, яркое и существенное, в то время как мелкая рыбешка уходила из сетей, но и жалеть о ней не следует, она действительно мелкая.

Добавлю к сказанному, что на исходе последней встречи Конон Трофимович обратился ко мне с просьбой, как он выразился, личного характера: если я в самом деле буду о нем писать, нельзя ли попробовать выжать из повествования воду, так называемую беллетристику, и оставить одну суть?

Я обещал.

Даже внешний облик Лонсдейла, не зарисованный мною с натуры в блокнот, нынче воспроизводится памятью, как если бы художнику-портретисту предложили воспользоваться строго ограниченным количеством мазков. Лонсдейл был ниже среднего роста. Широкоплеч, крепко сбит. Черный. Скуластый, глаза немного раскосые: по его предкам, несомненно, пронеслась лет шестьсот назад татаро-монгольская орда. Взгляд острый, ироничный, живой.

Впрочем, в случае нужды Лонсдейл умел надевать на лицо по классическому восточному образцу маску непроницаемости, и тогда к нему вполне подходило расхожее выражение, часто применяемое авторами детективов: «Ни один мускул не дрогнул на его лице». Сказать, что в толпе Лонсдейл незаметен, что мы привыкли полагать чуть ли не главным качеством настоящего разведчика, я не могу: смотря в какой толпе! Среди казанских татар, возможно, он и растворился бы, но в обществе респектабельных английских бизнесменов — как говорят в таких случаях: извините! — я бы выделил именно его.

Вот об этом человеке мое дальнейшее повествование. Оно будет вестись, как уже сказано, от имени разных лиц и затрагивать самые разные, порой неожиданные темы, связанные с жизнью и деятельностью Лонсдейла-Молодыя.

Часть 1 Беседы в здании КГБ

Ведущий: Считаю целесообразным предложить вам следующую сюжетную схему будущей книги о Лонсдейле; если что-то не будет понятно, задавайте вопросы прямо «по ходу».

Итак, с началом Великой Отечественной войны ваш герой (пусть он пока носит условное имя Л.), только что окончивший десятилетку, попадает добровольцем на фронт. В составе диверсионной группы он выполняет в тылу врага оперативные задания. Потом, возвратившись через линию фронта в родную часть, служит в разведывательном батальоне, показывает себя смелым и волевым солдатом, неоднократно берет «языков», участвует в их допросах (в качестве переводчика), выполняет отдельные поручения начальника особого отдела дивизии.

Автор: Виноват, какие поручения?

Ведущий: Отдельные.

Автор: А почему Л., а не Лонсдейл?

Ведущий: Л. не совсем Конон Трофимович… Начальник особого отдела, убедившись в том, что имеет дело со стоящим человеком, рекомендует его на работу в органы НКВД. Так ваш герой еще во время войны попадает к нам. После короткой спецподготовки его забрасывают в глубокий немецкий тыл, в самое логово.

Там, в Берлине, Л. устанавливает связь с резидентом нашей разведки Д., который снабжает его надежными документами, отрабатывает легенду-биографию, помогает легализоваться и включает в активную разведывательную деятельность.

После победоносного окончания войны Л. возвращается на родину и, уволившись из разведки, поступает в высшее учебное заведение. Обзаводится семьей.

В 1949 году, в период работы над дипломом, его вызывают в Комитет государственной безопасности.

Автор: Не понял: откуда Л. знает немецкий язык? Обычная школа?

Ведущий: Нет. До войны он четыре года прожил с родителями в Германии, учился в немецкой «шуле».

Автор: Что я могу писать о резиденте Д.?

Ведущий: Ничего, кроме того, что он Д.

Автор: Но минуло более тридцати лет… Хотя бы он жив?

Ведущий: Да. В том-то и дело…

Отступление автора

Уточняя предложенную мне Ведущим сюжетную схему повести о Лонсдейле, я узнал такую прелюбопытную историю. В начале войны семнадцатилетний Конон Молодый был определен в диверсионную группу. Немецкий он знал, а парашютному и взрывному делу его научили за полторы недели. Осенью сорок первого года он уже закапывал парашют в землю где-то недалеко от города Гродно.

Во время прыжка группа рассеялась и собраться не смогла. Оставшись один, Конон, ничего не успев взорвать, попал в облаву и, как личность подозрительная, был доставлен в городскую комендатуру. Аусвайс, наскоро сделанный на втором этаже знаменитого здания на Маросейке, где формировались «летучие» диверсионные группы, был столь откровенно липовым, что юноша понимал: это конец. Но случилось невероятное.

Его ввели в кабинет, в котором под портретом фюрера за огромным столом сидел в массивном кресле немецкий полковник-абверовец и поглаживал овчарку, коротким поводком привязанную к ручке кресла. При появлении арестованного полковник встал, бросил короткий взгляд на аусвайс (хорошо еще, что на удостоверении была фотография именно Конона, а не кого-то другого, что в спешке было возможно) и сказал: «Партизан?» Конон мотнул головой, как ученик в классе: «Не!» Он был в рваном ватнике и мял в руках шапку.

Полковник очень внимательно посмотрел на юношу, будто желая запомнить его физиономию на всю жизнь (этот невинный домысел я делаю, исходя из того, что мне известно о дальнейших событиях). Затем встал, подошел близко к Конону, взял его рукой за плечо, вывел на высокое крыльцо комендатуры, повернул к себе спиной и тяжелым кованым сапогом дал парню в зад, после чего брезгливо кинул упавшему его липовый документ и, круто повернувшись, ушел. Жизнь Конона Молодыя была неожиданно спасена, правда, ценой сломанного копчика, который часто болел.

Сюжет, однако, на этом не кончается, это всего лишь его начало. Много лет спустя, уже после войны, превратившись в Гордона Лонсдейла и получив в Ванкувере канадский паспорт, Конон Трофимович по заданию Центра выехал в Вашингтон для встречи со своим резидентом по США и Северной Америке, чтобы с ним, во-первых, познакомиться и, во-вторых, согласовать детали первой совместной операции.

Встреча должна была состояться в парке для верховых прогулок, и вид прекрасно экипированных мужчин и женщин, элегантно восседавших на сказочно красивых лошадях, был таким безмятежным и мирным, что никак не способствовал воспоминаниям об ужасах минувшей войны и о давнишней истории в белорусском городе Гродно.

Итак, слегка постукивая по сапогу стеком, Лонсдейл свернул в боковую аллею и двинулся навстречу джентльмену, показавшемуся с другой ее стороны. Было точно указанное время. Несмотря на то, что наш век не каменный, а кибернетически-атомный и людей, которым нужно обнаружить друг друга в толпе, могут снабдить, я думаю, какими-нибудь локаторами на компьютерной основе, техника взаимного обнаружения осталась у разведчиков на примитивном, но, как говорят, весьма гарантированном уровне минувших столетий.

Так, сэр Гордон Лонсдейл зажал сигарету в правом углу рта, а резидент, наоборот, в левом, и оба они, как было условлено, постукивали стеками свои левые сапоги, а в петлицы смокингов воткнули булавки — один с красной, другой с зеленой головками. Ко всему прочему, визуальные признаки «своего среди чужих» должны страховаться паролем, который состоит из довольно глупого вопроса и не менее идиотского ответа. Зато, если компьютеры могут сломаться и подвести, тут риск ошибиться практически исключен.

Еще издали Лонсдейл приподнял котелок, приветствуя приближающегося джентльмена, затем поднял глаза на его лицо и замер с окаменевшей физиономией: перед ним был немецкий полковник-абверовец, и как бы в доказательство того, что это был именно он, у Конона Молодыя заныл копчик. А «абверовец», поняв, что его узнали, сосредоточился и, представьте, тоже открыл рот и временно его не закрывал (не зря он тогда в Гродно так внимательно вглядывался в лицо юного террориста!), а потом, явно в нарушение конспирации и вопреки оговоренным условиям, воскликнул: «Партизан?! Не может быть!»

Лонсдейл первым взял себя в руки и с философическим выражением на лице произнес слова пароля: «Вам нравятся лошади-тяжеловозы, сэр?» На это резидент почему-то с вызовом ответил: «Особенно кобылы, а вам?» Но тут же дисциплинированно исправился: «У меня на ферме два отличных тяжеловоза, сэр!»

Мне остается добавить к сказанному, что абверовцем в Гродно и одновременно резидентом по США и Северной Америке был не кто иной, как Рудольф Иванович Абель, он же полковник А., он же Варлам Афанасьевич в наших беседах на Лубянке. (Об Абеле еще будет идти речь во второй части нашего повествования).

Неисповедимы пути господни…

Ведущий: Продолжим. В КГБ вашему герою предлагают выполнить ответственное задание, связанное с разоблачением подрывных акций ЦРУ против нас в Западной Германии и, возможно, в Японии. После некоторых раздумий Л. дает согласие и вскоре оказывается на территории ФРГ в роли «немца», используя свои прежние документы и (частично) старую легенду.

Автор: Раздумывая, он советуется с женой и родственниками?

Ведущий: Нет, его решение самостоятельное.

Автор: А как объясняют жене скоропалительный отъезд супруга?

Ведущий: Не проблема: срочной командировкой Внешторга в Китай.

Автор:?

Ведущий: Л. владеет китайским языком.

Автор: Оканчивает соответствующее отделение МГИМО?

Ведущий: Можно и так. Института внешней торговли… С помощью резидента Д. он успешно легализуется, заводит полезные связи и ищет подходы к лицам, работающим в Бундеснахрихтендинст (БНД) — геленовской разведке, полностью находящейся под контролем американцев; БНД, кроме прочего, готовит для заброски в Советский Союз агентуру, вербуя ее среди русских людей, по разным причинам оказавшихся на Западе. Наконец Л. выходит на человека, с которым был знаком еще во время войны, в свою первую «командировку» в Германию. Назову этого человека Герхардом.

Для восстановления с ним «дружбы» Л. не жалеет ни времени, ни денег, но вдруг понимает, что и Герхард, работающий в БНД, тоже осторожно обнюхивает его, пытаясь, вероятно, привлечь к сотрудничеству с геленовцами.

Автор: На ловца и зверь бежит?

Ведущий: Примерно так. Но сложнее.

Автор: Нельзя ли военный период жизни Л. осветить подробней?

Ведущий: Можно. Внесите этот пункт в ваш вопросник, адресованный Конону Трофимовичу. А пока мне придется сделать «приложение» к рекомендованной вам сюжетной схеме.

Приложение

В начале пятидесятых годов в системе БНД под маркой «Amt фюр Зее унд Шаффартсвезен» было создано управление с кодовым названием «Архив», а при нем «служба 79», которая должна была вести стратегическую разведку против США, Англии, Франции, Италии и других государств западного блока. Не следует удивляться: во имя того, чтобы играть не подручную, а самостоятельную роль в «тайной войне» против СССР, а также для восстановления утраченного национального престижа послевоенное руководство БНД уже откровенно добивалось хотя бы формального выхода геленовской разведки из-под унизительного для немцев влияния ЦРУ Центральное разведывательное управление США, в свою очередь, стремясь сохранить геленовцев «под собой», стало усиленно вербовать из их числа агентуру.

Гелен это знал, но пресечь не мог. Он был человеком сильным и неглупым. В конечном итоге, кстати, он перебрался в США, захватив с собой всего один портфель, но в нем была агентура практически всех европейских стран, и с таким «подарком» Гелен рассчитывал занять в ЦРУ ответственный пост и не ошибся в своих расчетах.

Тем не менее, не следует заблуждаться: главной задачей БНД была и оставалась разведывательная деятельность не против стран Запада, а против Советского Союза. В директивном указании геленовского Центра всем службам разведки — оно попало в наши руки — указывалось: «СССР является важнейшей, но и самой трудной целью нашей работы…»

В центральном аппарате БНД имелись: разведывательное Управление (отделы СССР, ГДР и других социалистических стран, а также упомянутый «Архив» со своей «службой 79»); контрразведывательное Управление; отдел психологической войны с целью вести разложенческую деятельность в соцстранах, а также подготовку диверсионных акций на случай обострения международной обстановки.

Все эти службы и подразделения БНД на территории Западной Германии были замаскированы под различные фирмы и учреждения, цум байшпиль (например): «Шпециальконтор фюр Индустрибетайлигунген», «Беауфтрайер фюр Зондерфермеген» и так далее…

Автор: Вы тоже знаете немецкий? И тоже учились в «шуле»?

Ведущий: Да.

Автор: Верно ли я понимаю, что сведения о БНД и ее отношениях с ЦРУ были кстати и благоприятствовали моему герою?

Ведущий: Не совсем. Они были первым и довольно важным результатом его работы. А проникал он в БНД, а затем и в ЦРУ, можно сказать, вслепую и трудно…

Итак, мы остановились на том, что Герхард, осторожно обхаживая «старого друга», старается привлечь его к сотрудничеству с БНД. Наше руководство, однако, тщательно взвесив все обстоятельства, рекомендует Л. предложение Герхарда на данный момент отклонить.

Автор: Отклонить достижение главной цели?!

Ведущий: По трем причинам. Во-первых, рано: устройство на работу в любую разведку обычно связано с весьма серьезной проверкой прошлого кандидата, к чему Л., обладая еще сыроватой легендой и только вживаясь в образ, был недостаточно готов, а рисковать им, учитывая его потенциальные возможности и перспективу, не имело смысла.

Во-вторых, отказ от сотрудничества, да еще под соусом истинно немецкого патриотического «нежелания» работать на американцев (несамостоятельность геленовцев была общеизвестна), лишь поднимает акции кандидата в глазах руководства БНД.

Наконец, в-третьих, именно в тот период Центр задумывает довольно «простенькую» акцию, касающуюся некоего Альфонса Вагнера, и ищет для нее исполнителя; ваш герой, казалось, больше других подходит на эту роль, тем более ему нужно чем-то заполнить паузу, что, как потом выяснилось, было ошибкой Центра: лучше бы ему сидеть тихо…

Альфонс Вагнер во время войны был младшим офицером. После капитуляции Германии работал начальником баварской пограничной полиции в городе Нойштадт, близ демаркационной линии, откуда и был известен нашей разведке, с тех пор за ним присматривающей.

Будучи сотрудником полиции, Вагнер поддерживал официальный контакт с органами Си-ай-си в Коттбурге, а потом стал вербовать в американской зоне оккупации агентов из числа жителей ФРГ для засылки в советскую зону. Одновременно работал и на геленовцев, то есть на БНД.

Автор: Многостаночник?

Ведущий: Вот именно. Задачей вашего героя и должна была явиться попытка перевербовки Вагнера, человека способного и обладающего завидной информацией.

Надо сказать, что еще раньше, стремясь найти дополнительные источники дохода, Вагнер сам предложил нашей разведке (в лице специально подставленного ему для этой цели представителя) купить у него данные на агентуру американской разведки. При этом Вагнер поставил условие: за «голову» каждого жителя ФРГ, который будет установлен нами как агент на основании полученных от Вагнера данных, ему выплачиваются две тысячи западных марок.

Предложение было принято. За относительно непродолжительный срок он сообщил данные на 15 человек, из которых 11 были арестованы на территории ГДР и осуждены за шпионскую деятельность. «Заодно» Вагнер передал нам сведения о ряде офицеров американской разведки, работающих в спецслужбах городов Хоф-Заал и Коттбург. Но потом Вагнер вдруг вышел из игры, заявив нашему представителю, что прекращает связь с Си-ай-си и больше не будет иметь для нас материалов. Весь период сотрудничества с Вагнером, повторяю, мы знали, что он агент БНД, но от нас этот факт скрывает.

На какое-то время Вагнер исчез из нашего поля зрения. Когда Вагнер вновь появляется на горизонте, Л. поручают договориться с ним о новом контакте на чисто коммерческой основе, то есть о продаже за наличный расчет данных на нескольких агентов, на сей раз из БНД. Дело на первый взгляд кажется простыхМ и беспроигрышным, если не учитывать того, что Вагнер «орешек», который еще надо разгрызать.

Короче говоря, Л. приходится пережить из-за него несколько неприятных мгновений. Когда они впервые встречаются (дело происходит в Нюрнберге, где в это время живет Вагнер), тот ведет себя, как «настоящий» немецкий патриот: заявляет, что одно дело продавать Советам людей, работающих на американскую разведку, а другое — тех, кто честно трудится на благо любимой фатерланд. И категорически отказывается от сотрудничества, пригрозив, что, если Л. не оставит его в покое, он сообщит о визите своему геленовскому руководству.

На это Л. замечает, что Вагнеру придется заодно сообщать и о своей недавней связи с советской разведкой и о продаже ей американских агентов.

Автор: Шантаж?

Ведущий: С грязными людьми в белых перчатках не работают… На это Вагнер с апломбом отвечает, что ничего не боится, поскольку его руководство поймет «настоящий патриотизм»: продавая американскую агентуру, Вагнер тем самым отвлекал внимание Советов от сотрудников БНД, которые решали важные оперативные задачи в советской зоне оккупации именно в это самое время. Затем Вагнер, окончательно осмелев, предлагает Л. убраться, пока цел, и они расстаются.

Л. тут же запрашивает Центр, что ему делать, и Центр оставляет решение вопроса на усмотрение исполнителя. Тогда Л., не веря, что Вагнер способен открыться своему руководству, а просто набивает себе цену, принимает решение встретиться с ним еще раз.

Автор: Но это же связано со смертельным риском! Как мог Центр…

Ведущий: Мог, так как не в силах на расстоянии оценивать достоверность и мотивы отказа Вагнера и реальность его угроз.

Л. звонит Вагнеру. Тот сам берет трубку и вновь отвечает вашему герою категорическим отказом.

Тогда, перебравшись в телефонную будку, расположенную недалеко от дома Вагнера и так, чтобы за входом в дом можно было наблюдать, Л. еще раз звонит, и снова Вагнер подходит к аппарату. Л. говорит ему, что решительно настаивает на немедленной встрече.

После паузы Вагнер приглашает его к себе, но не сразу, а часа через два. Л. делает вид, будто размышляет, а затем соглашается. И смотрит за домом. Убедившись, что в течение ближайших трех часов никто к Вагнеру не входит и не выходит от него, Л. меняет телефонную будку и вновь звонит Вагнеру.

На этот раз визуального обзора дома нет. Ваш герой открытым текстом говорит Вагнеру, что, явившись на место встречи, он непременно прихватит с собой копии расписок, которые тот давал представителю советской разведки в обмен на валюту, полученную за «головы» агентов.

Кажется, Вагнер действительно задумывается. Тогда Л. предлагает ему встретиться ровно через четыре часа, то есть в полдень, на остановке трамвая на Цельтисплатце, где находится гостиница «Капитоль», в которой Л. остановился.

Вагнер, внимательно выслушав Л., говорит, что подобные действия могут доставить и Л., и его «хозяину» большие неприятности, после чего вешает трубку.

Не колеблясь, Л. звонит опять, и вновь к телефону подходит Вагнер. На сей раз ему приходится выслушать следующее: Л. вместе с «хозяином» идет на неприятности, но предупреждает, что не меньшие неприятности ждут и Вагнера, если он откажется возобновить сотрудничество или устроит Л. ловушку. Жителям ФРГ, родственники которых «благодаря» Вагнеру были осуждены в ГДР за шпионаж, будут представлены доказательства того, что Вагнер виновен в их несчастье, а если этого будет мало, тогда с ним придется навсегда расставаться, что Вагнер оценивает в меру своего собственного понимания и методов работы, и терминологии.

И Вагнер сдается… Когда Л. покидает телефонную будку, до встречи с Вагнером остается два с половиной часа. Решив вести дальнейшее наблюдение, Л. направляется вновь к дому Вагнера. Это один из самых рискованных моментов операции. Наконец он видит, что Вагнер выходит из дома и садится в «фольксваген». Ждет. Потом вдруг выходит его жена, и они вместе отъезжают в машине.

Теперь Л. приходит к ясному предположению о том, что Вагнер все же готовит ему ловушку.

Автор: Извините, но я это понял уже давно!

Ведущий: Да? Интересно… Решив принять меры предосторожности, Л. едет в «Капитоль», сдает номер, но предупреждает обслугу, что за вещами он приедет позже (на случай, если его «установят» и организуют преследование, Л. хотел оставить у противника надежду на то, что он вернется за вещами), а затем отправляется на вокзал. Там он покупает билет на поезд до Франкфурта-на-Майне, а также билет на экскурсионный автобус до Китцингена. Поезд на Франкфурт отходит в 13 часов ровно, а автобус на Китцинген пятнадцатью минутами раньше.

После этих приготовлений Л. идет в ресторан «Капитоля» завтракать. Из окна ресторана хорошо просматривается трамвайная остановка, куда должен явиться на встречу Вагнер. На часах 11.45.

Вагнер подъезжает через десять минут (Л. только лишь успел заказать пиццу), выходит из «фольксвагена», но оставляет за рулем жену. Он терпеливо ждет пятнадцать минут, изредка поглядывая по сторонам. Потом подходит к табачному киоску возле остановки. Вероятно, это был условный сигнал, так как со стороны туннеля на Цельтисплатце появляются четверо мужчин и подходят к Вагнеру.

Некоторое время они что-то обсуждают, поглядывая на часы. Затем один из мужчин поправляет шляпу, и к ним сразу подкатывают две машины, в одной из которых за рулем жена Вагнера. Трое мужчин садятся в «мерседес», один вместе с Вагнером в «фольксваген», и все они едут в направлении к вокзалу. Л., съев пиццу, покидает ресторан и, не заходя в номер, тоже отправляется на такси к вокзалу.

Автор: Зачем?! И так все ясно!

Ведущий: Вам. Но вашему герою предстояло выносить приговор… Он видит: обе машины уже на стоянке возле вокзальной площади. Хотя опасаться Л. следует только Вагнера, который знает его в лицо по единственной встрече, это тоже очень рискованный момент.

Желая окончательно убедиться в коварстве Вагнера, Л. входит в здание вокзала и останавливается на некотором расстоянии от выхода на перрон, где проверяют билеты. Там Вагнер и двое мужчин, они стоят подле контролера, держа руки в карманах плащей. Вагнер при этом бесцеремонно вглядывается в лица идущих к поездам пассажиров. Тогда Л. быстро покидает вокзал.

Автор: Надвинув на глаза шляпу?

Ведущий: Если угодно. Экскурсионным автобусом он отправляется в Китцинген, там ночует и на следующий день оказывается уже в Берлине.

Перевербовка Альфонса Вагнера, к сожалению, срывается. Провал. Позже становится известно, что Вагнер действительно сообщил геленовскому руководству и о своей прежней связи с советской разведкой, и о передаче ей за деньги материалов на американскую агентуру, и об «искреннем» раскаянии, и о визите Л. Его не наказали, потому что он «честно» намерен был расплатиться советским разведчиком, однако не виноват, что это не получилось, хотя он делал все, что ему велели. Правда, Вагнеру предложили хранить все происшедшее в глубокой тайне.

В 1961, роковом для него, году Альфонс Вагнер все еще работает в БНД, занимая небольшой руководящий пост в Нюрнберге, носит подпольную кличку «Вебер» и имеет цифровой псевдоним «2757».

Автор: Вы сказали: «роковом» году. Что с ним случилось?

Ведущий: Погиб в автомобильной катастрофе. Сгорел.

Автор: Неужели?!

Ведущий: Нет, конечно. По-видимому, приговор ему вынесли они сами, и они же привели его в исполнение. Он явно переигрывал…

Автор: Вагнер знал, откуда возмездие? Не мог подумать на вас?

Ведущий: Надеюсь, ему успели объяснить: кто и за что.

Автор: Л. к тому времени уже выполнил свою основную задачу?

Ведущий: Более того. Дальнейшие события развиваются так. После неудачи с Вагнером Л. полностью переключается на «старого друга» Герхарда и, в конце концов, после трудных «переживаний» морально-этического характера, принимает его предложение о сотрудничестве с БНД. Они вместе перебираются в центр геленовской разведки, находящийся в Пуллахе, недалеко от Мюнхена.

Там Л. близко сходится с хорошим знакомым Герхарда, которого я назову Гансом. Ганс ответственный сотрудник БНД, матерый разведчик, когда-то работавший под началом адмирала Канариса — шефа гитлеровской разведки. Л. устанавливает, что американцы из ЦРУ усиленно обхаживают Ганса, надеясь заполучить его, и вербует крупного разведчика прямо под носом у американцев.

Вербовка Ганса доставляет Л. истинное и довольно редкое в нашей профессии удовлетворение, так как Ганс сам идет навстречу вербовке, имея на то свои причины. Как я уже говорил, Ганс прежде работал у Канариса в русском отделе: превосходно знал многие славянские языки. До и во время войны он был националистом, однако идеалом его был не Гитлер, а Бисмарк. Это маленькое, казалось бы, расхождение с торжествующей в тогдашней фашистской стране доктриной рано или поздно должно было привести (и привело!) Ганса к тем, кто мечтал о восстановлении единой послевоенной Германии, действительно независимой и мирной, живущей в согласии со всеми странами мира. В том числе с СССР.

Родная сестра Ганса оказалась после капитуляции рейха с семьей в Восточной Германии, и ей, женщине разумной и трезвомыслящей, не без помощи резидента Д., дважды была устроена встреча с братом, что тоже повлияло на постепенное перерождение, а лучше сказать — выздоровление Ганса. Но он был идеалистом и по натуре романтиком, наивно полагающим, что в «тайной войне» разведок, неизбежной и жестокой, могут быть, тем не менее, джентльменские правила игры и даже соглашения во имя того, чтобы едиными усилиями предотвратить войну настоящую, кровопролитную, в которой Ганс уже потерял двух братьев и шурина, а потому был сыт ею по горло. Не сразу убедившись в том, что деятельность геленовского руководства и правительства Западной Германии противоречит его идеалам и стремлениям, он постепенно разочаровывается в БНД, не говоря уже о ЦРУ, идейно отходит от них и, наконец, принимает нелегкое для себя решение «действовать», но как — не знает.

Вашему герою не понадобились ни деньги, ни обман, чтобы склонить Ганса на свою сторону: Ганс уже был единомышленником. Впрочем, процесс «перековки» Ганса не был простым и безболезненным, поэтому Л. далеко не всегда чувствовал себя рядом с ним в безопасности: Ганса частенько швыряло из стороны в сторону, как Григория Мелехова из «Тихого Дона».

Автор: История знает немало случаев болезненных «перековок», причем как в ту, так и в другую сторону: благородные Брусилов и С.С.Каменев, низменные Власов, Азеф, Дюмурье…

Ведущий: Зачем «история»? Это и сейчас происходит, пока мы с вами разговариваем. А наша задача сводится к тому, чтобы одним перековкам способствовать, другие пресекать…

Возвращаемся к истории с Гансом. Через некоторое время Центр рекомендует ему принять предложение американцев, с тем чтобы внедриться в ЦРУ и, кроме того, составить протекцию Л.

Так ваш герой становится «цэрэушником». Однако не сразу: сначала его отправляют в Баварию, где он неделю живет на конспиративной квартире, а затем проводит месяц в школе разведки недалеко от Бадвергсгофена. Там его учат, в том числе топографии и самбо, а заодно «проверяют». После этого Л. попадает наконец в США, и начинается «американский» период его жизни.

Тем временем Ганса направляют в Японию, где налаживается разветвленная американская резидентура с базой в Иокогаме; оттуда Ганс регулярно сообщает нашему Центру о своих делах.

Но вернемся к Л. Его поселяют в тридцати километрах от Вашингтона, в лесу, на берегу реки, где он становится уже не «курсантом», а, скорее, «инструктором» секретной школы разведки: учит будущих диверсантов, как «ходят русские» (американцы почему-то были уверены, что вразвалочку, по-матросски), как «пьют на троих», «разливают по булькам», «матерятся», — все это Л., считалось, знал замечательно, побывав в русском плену.

Правда, кроме Л., там был еще один «специалист по России», некий Аркадий Голуб: тогда их дороги впервые пересекаются, а могли бы и раньше, поскольку Голуб тоже был в Баварии на конспиративной квартире, а потом учился и преподавал в школе разведки возле Бадвергсгофена, но чуть-чуть в другое время, так что встретиться в ФРГ им не было суждено.

Автор: Простите, вы сказали: впервые пересеклись дороги. Они потом еще пересекались?

Ведущий: Как вам ответить? Реально еще нет. Косвенно.

Автор: Не понимаю ваше «еще». Могут пересечься?

Ведущий: Хоть на ваших глазах.

Автор:?

Ведущий: Но практического смысла в этом нет никакого.

Автор:?!

Ведущий: Не торопитесь. Терпение в нашем деле, как тормоз в автомашине: не притормозите вовремя, и приходится потом ехать задом…

Отступление автора

Вскоре мне представилась возможность участвовать в беседе с Аркадием Голубом. Далее я привожу его рассказ.

Аркадий Голуб (он же А. Апексеевский, он же А. Голубев): Я находился в районе города Джабраил. Сидел как-то в ресторане, рядом рос огромный клен, из-под которого вытекал ручей; ресторан как бы сросся с кленом, его второй деревянный этаж словно жил на разросшихся ветвях. Огрызком чернильного карандаша написал на столе строки, вдруг пришедшие в голову:

С пути-дороги совсем я сбился, А потому попал сюда. Воды холодной и я напился Под этим кленом из родника…

Короче, решил бежать. По мелководью перешел реку Араке, сел на том берегу, долго мучился, думал идти обратно, но вошел в воду только по щиколотки. Она охладила. Зачем-то помыл ноги. Мне фантастически повезло: граница была позади, я — в Иране. Первыми меня заметили жители деревни, позвали полицейского. И началась моя одиссея.

Полицейский переправил меня в Тебриз, в тюрьму, которая называлась «шахрабани» — полицейская, через несколько недель я уже очутился в Хурамабаде, в армейской тюрьме — «дэжбани», а потом в лагере «Камп», где почти не кормили и не поили, держали на солнцепеке. Чуть не сдох.

Просидел в общей сложности восемь месяцев, пока меня не отправили на поселение в Исфаган. Там я познакомился со старым эмигрантом Александром Благообразовым, который бежал вместе с женой из России еще двадцать лет назад, в 1933-м. У него была в Исфагане механическая мастерская. Отнесся он ко мне с пониманием и сочувствием, дал взаймы немного денег и свел с брюхатым Селгани, владельцем дохленького электрорадиомагазина.

Я стал работать, руки у меня золотые плюс четыре курса технического вуза. Но платил он мне всего три тумана в сутки: хватало, чтоб не помереть с голоду. «А я еду, а я еду за туманом…»

Увидев, что я действительно хорошо разбираюсь в радиоаппаратуре, Селгани открыл при магазине мастерскую по ремонту. Через год мы с ним стали компаньонами. Между прочим, брюхатый эксплуататор был членом какой-то левой партии Ирана, подозреваемой в связях с коммунистами. Не без моей помощи Селгани вскоре последовал туда, откуда я уже вырвался.

Магазин и мастерская перешли ко мне, от семьи толстяка я откупился небольшой суммой и даже отдал долг Благообразову. Тут-то он и свел меня с Волошановским и Кошелевым, после чего начался мой «американский» период жизни. Эти два типа были сотрудниками ЦРУ и находились под началом Стива (Стивенсонна).

У меня тогда уже была мысль вернуться в Союз, я даже несколько раз подходил к советскому консульству в Исфагане, но войти не решался: грехи не пускали.

Стив завербовал меня у себя на квартире, предварительно выяснив, что я могу. Что я мог? Кроме прочего, я имел профессию радиста-оператора: закончил в Кемерове полугодичные курсы с любительским статусом. Стив проверил мои способности: слух, память, умение различать цвета (кстати, я дальтоник), знание «морзянки», скорость работы на ключе, даже попросил напечатать текст на пишущей машинке.

Потом мы втроем (я, Стив и Кошелев) самолетом перелетели в ФРГ, причем совершенно официально: документы мне дали «натуральные». Где-то под Мюнхеном, километрах в тридцати — сорока от города, в каком-то старом особняке меня проверили на «детекторе лжи», и, несмотря на то что я, будучи в действительности Аркадием Голубом, назвался детектору Антоном Алексеевским, он подтвердил, что мои сведения правдивые. Смех!

Потом меня отправили в Баварию, и я шесть месяцев прожил на конспиративной квартире со Стивом и Кошелевым. Кошелев обучал меня парашютному делу, топографии, фальсификации документов, а Стив — самбо и «свежей советской действительности»: какие в СССР за последние три года появились марки телевизоров, типы самолетов и грузовиков, какие вышли новые законы, чтобы я в случае заброски не был «оторван от жизни». Но до заброски дело пока не доходило, да я и не рвался.

Откуда-то они все же узнали потом, что я не Алексеевский (фамилия жены), а Голуб, что был судим за вооруженный разбой, осужден и бежал из лагеря, находящегося в Средней Азии. Досталось мне на орехи! Нет, не за разбой и побег, а за сокрытие настоящего имени, прошлое же мое их как раз устроило, потому что даже с повинной мне теперь назад хода не было. А я сказал, что наврал им нечаянно, просто хотел проверить детектор и был уверен, что он меня все равно раскроет, я же не виноват, что ваш детектор — липа!

Они посмеялись над моей «наивностью» и передали американскому майору Майклу Огдену. Он увез меня из Германии в США.

Больше трех месяцев я прожил где-то под Вашингтоном, в лесу, там еще речка рядом глубокая и богатая рыбой; название этого места я так и не узнал, хотя и пытался, мне интересно было, я по природе любознательный, но эта школа считалась у них сверхсекретной.

Меня опять учили разведделу, особенно старался один немец по имени Франц (кличка «Феодор»), он здорово знал русский: полвойны просидел в лагере для военнопленных где-то в Сибири и стал большим «специалистом по России». Франц замечательно матерился, ни в каких учебниках не прочитаешь, там акцент очень важен и ударение, такое искусство можно перенять только «из рук в руки».

После Вашингтона я был в сопровождении Тони (фамилию не говорили, но внешность, как и наличность «Феодора», описать могу) переведен в город Бойс, штат Калифорния. На две недели. На чистый отдых, поскольку перед заброской.

Мы ходили с Тони на лыжах (дом стоял высоко в горах), охотились, у меня мелькнула было мысль убрать Тони, — но куда бы я и как подался из Калифорнии со своим одна четверть немецкого языка в объеме советской средней школы? Выходит дело, хорошо, что так плохо нас языку учили: вот крылья у меня и подрезаны! Извините, отвлекся.

Последние четверо суток мы прожили с Тони в Чикаго, где отрабатывали радиосвязь в условиях большого современного города и его естественных помех. А потом еще два дня купались на мысе Конкорд.

Я терялся в догадках: куда меня забросят, в смысле — в какое место России? Судя по столь тщательной подготовке, с иронией думал я, не иначе как прямо в Кремль!

Со мной уговорились, что если меня берут и заставляют работать под контролем, на вопрос базы «Какой длины антенна вашего приемника?» я должен давать ответ «в метрах», а если я на свободе и работаю без контроля, то «в футах».

Но мыс Конкорд еще не был концом моего долгого путешествия: целую неделю меня продержали с неразлучным Тони в Сан-Франциско, оттуда на пять суток перебросили в Токио, и, наконец, последние перед заброской три дня я прожил на базе в Иокогаме, с которой должен был поддерживать связь, оказавшись на территории Союза.

Тони со мной уже не было, а были четыре человека: двоих я знал только по именам и видел впервые — Билл и Том, одного, по фамилии Волошановский, запомнил еще по Ирану (очень образованный человек, владел несколькими языками), а четвертым был все тот же Кошелев. Руководил ими Стив, которого, правда, я видел и Иокогаме только раз: он говорил мне напутственные слова перед заброской. Между прочим, меня уже звали не Алексеевским и даже не Голубом, а Джонни Мюллером, а по кличке — «Лириком».

За час до посадки в морской катер я написал в блокнот стихи, которые сочинил еще в Исфаганской тюрьме (хотя и понимаю, что это не поэзия, а только душа):

Я приехал теперь в Исфаган, Всюду слышу здесь речь неродную, И во всех незнакомых местах Я по Родине русской тоскую. Там пройдут проливные дожди, Когда поздняя осень настанет. Дорогая Светлана, дождись, Я вернусь, что со мною ни станет! Одинокий, забитый, чужой, Просидел я полгода в кутузке. На свиданье никто не пришел, Чтоб узнать о судьбе души русской!

Светлана, моя жена, сейчас в Кемерове. Наверное. Извините, гражданин следователь…

Вы не следователь? Все равно, позвольте спросить: как вы думаете, я могу рассчитывать на снисхождение?

У меня… я ведь и сделать-то ничего не успел: утром высадили в районе Петропавловска-на-Камчатке, у меня даже предчувствие было, а днем уже взяли, и я сразу сказал, еще при задержании, что согласен работать под контролем.

Мне сохранят жизнь?..

Ведущий: В начале пятидесятых США усиливают против нас научно-технический шпионаж с привлечением ученых, туристов и даже спортсменов. Понятное дело, мы не можем закрывать на это глаза. И вот Центр ставит перед вашим героем задачу: установить, откуда «плетутся нити», как на писали бы наши журналисты-международники, и собрать затем информацию об основной методике противника.

Впрочем, откуда что «плетется», мы и так знаем: из-под Вашингтона, где обосновалось ЦРУ Проникнуть туда, естественно, трудно: режим строжайшей конспирации, круглосуточная охрана здания, слежка за собственными сотрудниками. Да у Л., собственно, немного другая задача: найти конкретных исполнителей крупномасштабного заговора против СССР. Он настойчиво прокладывает к ним пути — сначала вслепую, пытаясь наладить контакты с учеными, которые могут быть использованы против нас с целью шпионажа; это, разумеется, «невод на авось», который далек от конечной цели.

И вдруг происходит событие, дающее нам в руки «хвостик»: в Дубне под Москвой задерживают с поличным молодого американца-физика и в ходе следствия выясняют, кто его вербовал, инструктировал, какие ставил задачи, какой снабжал разведывательной техникой и, кроме того, где все это делалось.

Так Л. «выходит» на двух сотрудников Центрального разведывательного управления, для которых было создано специальное «бюро» при Колумбийском университете, к слову сказать, превращавшемся в основного поставщика научных «кадров» для ЦРУ. География, таким образом, определилась. Л. надлежало теперь подобрать ключи к этому таинственному «бюро» (сначала в переносном смысле, то есть глаза и уши, а затем и в прямом: с настоящими ключами проникнуть в сейфы цэрэушников).

— Прошу вас, Варлам Афанасьевич, дать справочку относительно Колумбийского университета.

Варлам Афанасьевич: Нью-Йорк был когда-то куплен голландцами у индейских племен, назывался Амстердамом, а уж потом англичане переименовали его в Нью-Йорк.

В городе пять районов. На юге — остров Ричмонд. На востоке через проток Атлантического океана — Лонг-Айленд с двумя районами: Бруклин и Квинс (там много научно-исследовательских и военных учреждений).

Остров Манхэттен, на котором находится Колумбийский университет, слегка как бы подрезан с южной стороны. Улицы Манхэттена узкие, тесные, многолюдные. Огромное количество маленьких ресторанчиков, специализирующихся на какой-то национальной кухне: испанской, китайской, еврейской, греческой, русской с неизменным борщом и бефстрогановом (название, кстати, исконно русское, но об этом мало кто знает), готовят который, к сожалению, не на сметане, как в России, а в томатном соусе, — увы! Есть даже одна настоящая русская «забегаловка» на десять столов в полуподвальном помещении на 1-й улице, где старуха повариха подает пожарские котлеты, блины с икрой и селедочкой и тот же бефстроганов — и опять в томате!

Много украинцев, их можно увидеть уже в пять утра в первых поездах метро: торопятся на работу, а работают они уборщиками в конторах и учреждениях, которые оккупированы ими примерно так же, как айсорами во всем мире чистка обуви.

Много в Манхэттене магазинов и магазинчиков — торговый центр Нью-Йорка. На «виселицах» на колесиках, сделанных из трубчатого железа, болтаются платья, их толкают перед собой негры, перевозя товар по улицам; между прочим, и среди негров тоже существует кастовость: есть негры светлые, есть черные.

Итак, Колумбийский университет: общественные, естественные и точные науки. Целый комплекс зданий, занимающих площадь от Бродвея на север. Протяженность всех улиц университета тринадцать миль (двадцать километров). К университету примыкает Центральный парк Манхэттена (с 58-й улицы до 110-й): озера, пруды, игровые и спортивные площадки. Неподалеку строится католический собор, но очень уж долго; на строительство Нотр-Дам в Париже ушло, как известно, около четырехсот лет, в Нью-Йорке шутят, что рекорд может быть побит.

В ученых кругах Колумбийский университет считается весьма ценным своими кадрами и научными достижениями. Чрезвычайно богат, чего не скажешь про другие университеты, по крайней мере, Нью-Йорка, например Католический. Колумбийский — учреждение частное, государству не подчиненное; когда-то был лицей, вырос благодаря пожертвованиям разбогатевших выпускников; имеет Совет. В распоряжении «колумбийцев» и в их собственности есть земли, акции в различных компаниях, а основной доход университет получает от студентов, поскольку обучение платное, и от правительственных и военных ведомств, заказы которых выполняет по финансовым договорам.

Ведущий: Ваш герой, получив задание Центра, перебирается из Канады в Нью-Йорк. Визу на въезд дает американское консульство в Торонто, а каким образом дает — вопрос из «другой оперы». Факт тот, что виза есть.

Л. проходит таможенный контроль, причем таможенники, не стесняясь, проверяют в открытую: кроме досмотра вещей, в которых они роются в надежде найти наркотики (впрочем, теперь они имеют на этот случай специально натасканных собак), еще делают телефонный запрос его родным и знакомым, живущим в Торонто (которых у него, как вы понимаете, именно в Торонто предостаточно!), потом запрашивают об Л. иммиграционные власти, но так как все это предусматривалось нашим Центром, через несколько часов Л. свободен.

Однако понятие «свобода» для разведчика понятие относительное. Так, Центром заранее определено, что Л. останавливается в отеле «Нью-Йор-кер», а затем, через двое суток, едет в Вашингтон на встречу с резидентом, чтобы обсудить детали предстоящей операции и, как говорят архитекторы, «привязать» ее к месту. Кроме того, просто познакомиться. Причем Л. волнуется, поскольку резидент человек легендарный, ваш герой достаточно наслышан о нем.

Пока он «волнуется», попросим вас, Варлам Афанасьевич…

Варлам Афанасьевич: Отель «Нью-Йоркер». Сорок этажей, расположен недалеко от Центральной пристани на углу 8-й авеню и 33-й улицы Манхэттена. Здесь обычно останавливаются торговые люди: продавцы и покупатели. Номер стоит от 6 до 50 долларов в сутки. Жить в отеле можно постоянно, только плати, он так и называется: «резиденшел» (для резидентов! Шутка).

Семидолларовый номер: девять квадратных метров, ванная — уголочек, туалет и того меньше, но: телевизор, тумбочка у кровати, стенной шкаф. Если номер девятидолларовый, разница одна: вместо кровати — диван. С незнакомым человеком поселить не могут категорически, «двойные» номера только для супругов.

Когда вы подъезжаете к отелю, парень лет восемнадцати («бой») тащит ваш чемодан из автобуса или такси. В вестибюле на ваш вопрос, есть ли номера, администратор вежливо отвечает: вам в какую цену и на какой срок? В карточку заносятся ваша фамилия и постоянный адрес (разумеется, со слов). Документов не просят. Паспортной системы в смысле пользования паспортом в США нет, нет и «прописки».

О паспортной системе. Если юноша работает, у него есть страховая карточка и собственноручно написанный отчет в налоговое управление, и это его единственные «официальные» данные, по которым осуществляется учет населения. Есть еще телефонные книжки, избирательные списки. Человек может состоять на учете, если покупает что-то в кредит, удрал, не заплатил, попадает еще в один список — «черный».

Смерть и рождение регистрируются в специальном отделе муниципалитета, типа нашего загса, где выдают соответствующее свидетельство, которое необходимо для получения паспорта. Формально паспорт действителен два года, потом его продлевают или обменивают на новый. Молодые люди в определенном возрасте сами приходят на призывные пункты (по-нашему, «военкоматы»). На улице полицейский может спросить у вас документ при каком-либо нарушении, но вполне удовлетворится водительскими правами.

Вернемся к описанию отеля. Скоростным лифтом можно доехать в отеле до нужного вам этажа без промежуточных остановок. Лифтами управляют девушки в униформе. Никаких дежурных на этажах в «Нью-Йоркере» нет, уходя, вы можете ключ никому не оставлять, но все оставляют (либо у «боев», либо внизу у администратора), потому что владелец отеля остроумно соединил ключи с огромными набалдашниками, которые, если и положишь в карман, то не иначе, как средство для самозащиты.

При отеле есть врач. Кроме того, «Нью-Йоркер» располагает собственными детективами «от краж», но если детектив связан с мафией, что вполне вероятно, он становится наводчиком на богатых гостей, и тогда правильнее говорить: не «от», а «для» краж.

Ведущий: Ваш герой выезжает в Вашингтон, где встречается с резидентом, а затем приступает к осуществлению операции. Сначала он знакомится с молодым физиком — испанцем, занимающимся в одной из лабораторий Колумбийского университета, назову его Мигелем. Без особых сложностей Л. удается завербовать Мигеля, который, приехав в Штаты, прошел унизительную проверку на благонадежность по линии ФБР: родители Мигеля сражались против Франко в Испании в 1935 году, после поражения революции были интернированы во Францию, а уже оттуда попали с сыном в США.

С помощью Мигеля, человека общительного, Л. собирает кое-какие сведения о сотрудниках ЦРУ, обосновавшихся в таинственном «бюро» при университете: каковы их привычки, сильные и слабые стороны характера, заработок и т. д. Мигель становится активным помощником Л., но его рвения все же мало для задуманной операции. Нужен человек не только с желаниями, но и с возможностями.

Тогда Л., как и было обусловлено, подключает к делу Ганса, находящегося, как вы знаете, тоже в Америке. Ганс вербует еще одного человека: это крупный биолог, обладающий в США «именем», преподаватель университета, по убеждениям космополит. Назову его Симоном Крафтом (кстати, он соотечественник Ганса). В ненавязчивой форме доктор Крафт предлагает свои услуги цереушникам из «бюро», они клюют на его удочку, тем более Крафту в скором времени предстоит поездка в Тбилиси на международный форум по молекулярной биологии.

Крафт становится частым гостем «бюро», где проходит инструктаж и получает шпионскую экипировку. При этом ему удается незаметно снять слепок с ключей от сейфа, в котором, по-видимо-му, хранятся важные документы, содержащие сведения о лицах, подготовленных или проходящих подготовку для шпионажа против СССР и стран Варшавского Договора.

В решающий момент у Крафта сдают нервы, но положение спасает страхующий его Ганс, человек, не теряющий самообладания. Операция завершается передачей Центру фотокопий документов, дающих возможность скомпрометировать всю программу американского ЦРУ по использованию ученых в научно-техническом шпионаже.

После этого Л. возвращается в Канаду с прицелом на последующий переезд в Англию, а Ганс вскоре командируется «своим» ведомством, то есть ЦРУ, в Японию. Резидент по заданию Центра сохраняет «остатки» группы для выполнения в будущем других операций. Все участники не остаются без поощрений, а Л. получает личную благодарность Председателя КГБ…

Собственно говоря, сюжетная линия исчерпана: ваш герой попадает по заданию Центра в Англию, становится крупным бизнесменом и резидентом, и начинается «другая жизнь» с другими сюжетными разветвлениями. Здесь следует сделать приложение: дело в том, что Л. на разных этапах своей деятельности мог сталкиваться с американскими разведчиками, имена которых, чаще всего вымышленные, а потому имеющие значение кличек, я сейчас представлю с краткими характеристиками.

Это и вам будет небесполезно использовать в повести для большей ее достоверности, и нам, как говорится, не вредно.

Начну с сотрудников и преподавателей американской школы разведки в Бадвергсгофене, а затем перейду к резидентуре США с центром в Иокогаме. Надеюсь, вы понимаете, что это «айсберг» — крохотная надводная часть того, что мы хотим предать гласности (говорю не из хвастовства, а для дела).

Приложение (из архива Центра)

Бадвергсгофен (ФРГ):

«Андрей» (предположительно майор Гарольд Ирвин Ридлер), 46 лет.

Уроженец Нью-Йорка. Выше среднего роста, смуглый, темно-русый, нос прямой, губы толстые. Носит американскую военную форму с несколькими орденскими колодками. По-русски говорит с легким акцентом. Хорошо играет на губной гармошке. Молчалив. Видимых пороков нет. В 1950 году был в Москве (в каком качестве — неизвестно). Начальник разведшколы.

«Всеволод» — русский, 35 лет. Высокий, полный, блондин, в очках, правый глаз стеклянный. Пьет крепко, но сохраняет выдержку. Ходит в гражданской одежде. Хорошо владеет немецким языком, английским хуже. Общителен, однако о себе почти ничего не рассказывает. Преподает все дисциплины, кроме радиодела и физподготовки.

«Саша» (Волошановский Алексей Миронович) — украинец, 33 лет. Высокий, сутуловат и в то же время строен. Склонен к полноте. Лицо бритое, лоб высокий, нос крупный, с горбинкой, брови широкие. Волосы вьющиеся, каштановые, по бокам лба небольшие залысины. Иногда носит очки. Владеет русским, французским, английским, испанским, украинским, польским, немецким языками. Не пьет, не курит. Отец, мать и брат живут в Нью-Йорке, сестра замужем за владельцем текстильной фабрики. Преподает языки, служит переводчиком.

Гленн (настоящее имя) — американец, примерно сорока лет. Высокого роста. Ходит в форме. Женат, переписывается с семьей. Выпивает умеренно. Скрытен. Отличный шофер, преподает вождение машины.

«Алексей» — лейтенант американской армии, 1925 года рождения. Среднего роста, волосы русые, правильные черты лица. Хорошо говорит по-русски (мать русская). Молчалив. Пьет мало. Увлекается женщинами, независимо от их национальной принадлежности, даже немками и еврейками. Преподает гимнастику и дзюдо. Одновременно ведает экипировкой курсантов школы.

«Вано» (Кошелев Иван Васильевич) — русский, 32 лет, бывший офицер авиации. Был в немецком плену, служил в РОА в разведуправлении. С 1945 года на службе в американской армии, был офицером связи в Иране. Тогда же завербован ЦРУ. Высокий, худой. Решительный. Нос перебит. Волосы русые, жидкие, зачесаны на пробор. Три передних зуба с золотыми коронками. Словоохотлив. Пьет. В пьяном виде буянит. Холост. Преподает парашютное дело и владение холодным оружием. Развратник, рассказывает о своих амурных похождениях. Форму не носит. Немецким и английским владеет слабо.

Иокогама (Япония):

Майк Огден (настоящее имя) — майор американской армии, 35 лет. Среднего роста, худощав, волосы светлые, зачесаны назад. Лицо продолговатое. Ровные белые зубы. Хороший музыкант: играет на фортепиано, домре, гитаре и трубе. Спиртное почти не употребляет. Имеет слабость к женскому полу, увлекся киноактрисой-японкой, проживающей в Токио. Холост. Русский знает хорошо, СССР — плохо.

«Сал» — капитан американской армии, 36 лет. Высокого роста, полный, светло-русый. Женат. Частый гость публичных домов. Русским не владеет совсем. Лучший радист резидентуры.

«Джарвис» — американец, 50 лет. Среднего роста, худощавый, подвижный, волосы редкие, с проседью. Не пьет. Носит очки. Раньше был сотрудником американского консульства в Иране (Тегеран).

«Фил» — большой военный чин, не ниже полковника. Возможно, резидент американской разведки в Японии. 40 лет. Высокий, полный. Хорошо владеет японским и русским языками. Постоянно живет в Токио. В Иокогаме — наездами, главным образом непосредственно перед заброской группы на территорию СССР.

Тони (настоящее имя) — американец испанского происхождения, 26–28 лет, полный, мускулистый. Волосы и глаза темные, брови широкие. Среднего роста. Носит очки, курит трубку. Холост, невеста живет в Вашингтоне. В прошлом учился в Калифорнийском университете. Хорошо знает испанский и английский языки, немного русский.

«Билл» — лейтенант американской армии, 28–30 лет. Низкого роста, худощавый, русый. Из-за сильной близорукости носит мощные очки в круглой золотой оправе. Курносый. Во время войны был в Японии и Южной Корее. Немного знает русский, хорошо — японский.

«Том» — 30 лет, высокий, худощавый, светло-русый. Прямой большой нос. Носит военную форму без знаков различия. Хорошо владеет английским и русским языками, немного японским. Имеет конспиративную квартиру в Саппоро.

«Стив» (он же Стивенсонн, он же Джим Пеллер, он же Рональд Отто Болленбах) — 1920 года рождения, уроженец штата Оклахома. Несколько лет проработал в Иране под «крышей» корреспондента американской газеты. Увлекается фотографией. Объездил много стран. Высокий, худой, стройный. Ходит, наклонив вперед голову. Блондин, волосы пышные, боковой пробор, лицо бритое, продолговатое, глаза серые, нос большой. Флегматичен. В разговоре медлителен. Смеется глухо, отрывисто, словно кашляет. Хорошо говорит по-немецки. Заместитель «Андрея» (Ридлера) по разведшколе в Бадвергсгофене.

В Иокогаме руководит «доводкой» агентов, подготовленных в ФРГ. Осуществляет их практическую заброску на территорию СССР.

Ведущий: Ничего, что я вас задержал? Хочу сказать пару слов по секрету от вашего героя, — хотя какие могут быть от него секреты? — лучше выразиться: вам как бы для сведения. Дело в том, что так уж случилось в его жизни, что после обмена и возвращения домой Конон Трофимович был сначала допущен к преподавательской работе, которая, как вы можете догадываться, удел большинства скомпрометировавших себя за границей разведчиков, но чуть позже отстранен от нее и вообще от всех дел в нашем ведомстве.

Нет, причиной был не провал, в котором Лонсдейл не был повинен, а, по всей вероятности, он сам как личность. Двенадцать лет, проведенных там, да еще в роли миллионера-промышленника, не могли, по-видимому, не отразиться на его характере, я уж не говорю об остроте мысли и языка Конона Трофимовича, в чем вы сами изволили убедиться, за что тоже приходится платить.

Автор: Мне будет разрешено назвать в повести его подлинное имя?

Ведущий: Этот вопрос решится несколько позже и на более высоком уровне, вы пока работайте.

Ему очень многие в Комитете симпатизируют, ценя его профессиональный и человеческий талант. Какое-то время его, как и Рудольфа Ивановича Абеля, мы возили на встречи с разными коллективами, я, например, даже был на двух таких встречах — в ЦК ВЛКСМ и на ЗИЛе. Потом и они прекратились, так что «пенсионный покой» Конона Трофимовича уже ничто не нарушало, он мог отдыхать, живя на даче и собирая, положим, грибы.

Почему так случилось? Вот пример. На автозаводе ему показали сначала производство — водили по службам и цехам, а потом пригласили в зал, битком набитый молодыми рабочими. Конечно, бурные аплодисменты — авансом. А он, откровенно сказать вам, буквально потрясенный хаосом и низкой производительностью труда, вышел на трибуну и прямо так и сказал: какой же у вас, дорогие товарищи, бардак на заводе! Я бы такое, извините за выражение, и дня не потерпел на моей фирме! Вот дайте мне ваш завод на один только год, я из него конфетку сделаю, наведу порядок и дисциплину, ну, разумеется, и рублем никого не обижу!

Тут уж аплодисменты были не из вежливости, а по существу, честно им заработанные.

После этого случая тогдашний «Первый» сказал Конону Трофимовичу так: пора бы вам, коммунисту, избавляться от мелкособственнических замашек, а Конон возьми и перебей: почему «мелко»? «Крупно» собственнических! Мне, мол, нет нужды, как Леонидову, игравшему Отелло, настраиваться в антракте ревностью, чтобы потом получилось на сцене, как «взаправду»: я действительно ревную! Я, как истинный коммунист, хочу, чтобы наша промышленность и экономика…

Но «Первый» такие речи не любил, а потому, прервав его, сказал: и все же надо вам, Конон Трофимович, обойтись без чуждой нам психологии!

А он: чуждой? Меня всю жизнь, как зайца учат зажигать спички, учили делать так, чтобы моему народу жилось хорошо, и вот теперь, когда я спички зажигать научился и кое в чем стал разбираться, вы говорите: чуждая психология, надо от нее избавляться!

Часть 2 Рассказывает Конон Молодый

Легенда

В 1927 году в Канаде во время наводнения погибла семья: муж, жена и грудной ребенок. В местной газете по этому печальному поводу было дано объявление, которое и нашли мои коллеги. Факт, кроме того, был проверен в регистрационных документах мэрии, а затем стал основанием для разработки вполне достоверной легенды: родители действительно погибли, а ребенок остался жив!

Если учесть, что в Канаде дети официально регистрируются и получают имена лишь по достижении одного года, чем я не тот ребенок? Меня, грудного, подобрали посторонние люди, увезли в Австралию, откуда были родом, там и воспитывали вдали от недобрых глаз до восемнадцати лет, а потом рассказали, что я им чужой, и благородно отпустили на все четыре стороны, дав прилично денег, которые, кстати, и легли в фундамент моей коммерческой деятельности. Назвать имена моих замечательных спасителей нельзя, иначе кто-то разбередит их незаживающие раны.

Я же, как истинный уроженец Канады, хочу получить официальное признание моего гражданства, жаль только, что мои канадские родственники (дядя по матери и две тети по отцу) не «помнят» меня грудным, а потому не могут официально засвидетельствовать перед лицом закона, что я — это я.

Ну, плохо? Всего одно слабое местечко: мои спасители — австралийцы! Но какой разведчик имел когда-нибудь железобетонную легенду? Все мы ходили и ходим по острию ножа…

Рассказывая кому-нибудь о своем «сиротстве» и о том, как утонули мои бедные папа и мама, я совершенно искренне думал: на кого вы меня, несчастного, бросили! И непрошеная слеза выкатывалась из моего глаза.

* * *

Для получения в Канаде паспорта, даже при наличии хорошо отработанной легенды и метрик, замечательно изготовленных нашими умельцами, нужен еще «гарант» — человек, подпись которого имеется в мэрии и который может официально заявить, что хорошо знает соискателя не менее двух последних лет. Обычно гарантами выступают уважаемые в городе люди: врачи, бизнесмены, адвокаты, хоккеисты — ну а как мне заполучить гаранта?

Центр предложил однажды испытанный ход: еще в Москве мне высверливают в зубах несколько дырок (процедура, прямо скажу, не из приятных, один бормашинный звук чего стоит!), и вот я в Ванкувере.

Начинаю, как и положено разведчику, с изучения обстановки, города, его достопримечательностей, горожан, историй — во-первых, в надежде «легендировать» что-нибудь из увиденного или узнанного, то есть органично включить в мою легенду, и, во-вторых, на случай, если потребуется срочно уходить.

Разумеется, изучаю не только по энциклопедии, фотографиям, картам и телефонным справочникам, а еще собственными ногами и в личном общении. Вот так и «выхожу» на доктора Вайсмана — превосходного стоматолога, обаятельного старика и «знающего человека», если переводить его фамилию на русский язык, не помните: «Их вайе нихт, вас золь эс бедойтен»? — затем предъявляю ему свои «московские» дырки. В итоге: кто из нас более «знающий человек», если на третьей пломбе Вайсман становится моим гарантом, и я получаю настоящий канадский паспорт!

Отступление автора

Однажды во время очередной встречи с Лонгсдейлом я уточнил вопрос, ранее заданный ему письменно, но сам себя загнал этим в угол. Речь шла о способах переправки разведчика за кордон.

Я спросил Конона Трофимовича, каким образом его впервые забросили — ну, сказал я, предположим, в Канаду: легально или нелегально? Сразу с документами или с легендой, дающей возможность со временем получить паспорт? А главное, как? С помощью подводной лодки или романтическим образом поместили в контейнер с отверстиями для дыхания и сухогрузом доставили в Монреаль? Или «элементарно» кинули ночью с парашютом сразу в пригород какого-нибудь Ванкувера?

Пока я фантазировал, мой герой и его коллеги весело переглядывались. Потом Ведущий мягко сказал:

— Видите ли, это секрет.

— Но мне что-то надо писать, — возразил я, — не родился же Конон Трофимович в Канаде, а как-то туда попал!

— Вот вы и придумайте как, — неожиданно предложил Лонгсдейл.

А Ведущий, поправив платок, уголком торчащий из нагрудного кармана пиджака, так же мягко добавил:

— Но имейте в виду, если у вас получится глупость вроде контейнера и сухогруза, вы сами не захотите пользоваться таким нереальным способом. Но ^сли будете близки к истине, то есть угадаете, мы вежливо попросим вас придумать что-то другое. Ну а если у вас родится нечто совсем оригинальное и способное к реализации, мы вас, конечно, поблагодарим и… тем более «попросим»!

Я был в недоумении: что же мне делать? Они улыбались: мол, не взыщите, мы живем по странным законам!

Затем Лонгсдейл взял со стола спичечный коробок и великодушно произнес:

— Принцип я вам объясню, он не сложен. Смотрите на спички.

Я смотрел, а он говорил, манипулируя при этом коробком со спичками, ставя его то на «попа», то на «живот», то «ребром»: «Вот я (на «живот», этикеткой вниз) сажусь в Москве в поезд и еду, предположим, в Финляндию, но приезжаю туда (на «попа»!) уже другим человеком, потому что на вокзале в Хельсинки после таможенного досмотра мне передают новые документы, с которыми я плыву в Стокгольм, где снова («ребром»!) получаю документы, сажусь с ними в самолет и лечу — куда вы сказали? В Канаду? Хорошо, в Канаду, и на подлете к Монреалю в самолете мне передают (снова на «живот», но этикеткой вверх!) документы, и через пару часов я (на «попа»!) — в Торонто или Ванкувере. Вопросы есть?»

Вопросов не было, и все они удовлетворенно заулыбались, а Ведущий, не меняя своего амплуа, мягко произнес:

— Но дословно так, как только что объяснил вам Конон Трофимович, мы тоже попросили бы вас не писать…

Крыша

Мы очень близки по специфике к журналистам. Например, может ли журналист без согласования с руководством продлить командировку, изменить ее маршрут или цель?

Мы — тоже: разрешения нам, возможно, и необязательно испрашивать, но информировать Центр мы должны непременно. О задержке с отъездом, о прибытии раньше времени, о передаче и получении информации, о любых изменениях в нашей жизни—о каждом, по сути, шаге! Впрочем, если кто-то приглашает вас на пикник или в театр на премьеру, молнировать об этом в Центр не обязательно.

Я к чему? На основании собственного опыта и опыта моих коллег я давно пришел к выводу, что наилучшим прикрытием для разведчика может быть профессия журналиста. Во-первых, журналист — странствующий рыцарь, «свободное копье»: его передвижения в пространстве не поддаются контролю и не вызывают подозрений, так как органичны профессии.

Во-вторых, трудно, если вообще возможно, учитывать его доходы и их источники.

В-третьих, журналист раскован: может обращаться к кому угодно и когда угодно, он «и с угольщиками, и с королями», бывает в трущобах и в высшем обществе, при этом способен принимать любую окраску — надевать, как говорится, «мундир» солдата, бизнесмена, шофера такси, чтобы иметь дело с военными, бизнесменами, дипломатами и рабочим классом.

Наконец, журналисту ничего не стоит заказать визитные карточки, которые служат ему и удостоверением личности, и пропуском по принципу «Сезам, откройся!» Даже почтовый конверт на имя «корреспондента такой-то газеты» — уже достаточное основание, чтобы получить заказную почту, когда нет при себе других документов.

И уходить в случае неприятностей тоже легко: журналист просто растворяется в воздухе, не оставляя после себя следов (уехал в Абиссинию, в действующую армию во Вьетнам, на велосипедные соревнования «Тур де Франс», на корриду в Испанию, в путешествие по Средиземному морю в обществе знакомого миллионера на его же яхте), ищи ветра в поле!

Первой древнейшей профессией была, как известно, проституция. А второй? Вы, конечно, будете утверждать, что журналистика? Допустим. Спорить не стану. Пусть будет так, но если вы сошлетесь в качестве доказательства на Ветхий Завет, в котором все это будто бы описано, я задам вам только один вопрос: а кто написал Ветхий Завет? Отвечаю: разведчик! Да-с. Это было первое донесение разведчика Божественному Центру!

* * *

Моей «крышей» в прямом и переносном смысле слова были четыре фирмы «по продаже автоматов по продаже» — такое у них длинное название. Понятно? Мои автоматы торговали тетрадями, водой, вином, фломастерами, бутербродами, аспирином — что только не помещалось в их прожорливом чреве!

Могу объяснить устройство и назначение автоматов подробнее и яснее — только зачем вам засорять свои мозги? Важно другое: мои фирмы были рентабельны и давали прибыль, между прочим, задолго до нашего знаменитого правительственного постановления, которым акцентировалось внимание хозяйственников на необходимости добиваться рентабельности.

Скажу вам прямо: «акцентировать» мое внимание нужды не было, я бы просто вылетел в трубу, не будь мои фирмы рентабельны. Разумеется, мне в них не принадлежала ни одна гинея: капитал был ровно настолько моим, насколько и вашим, советским.

Я трудился в поте лица, потому что знал: доходы идут не гнусному капиталишке (мне, например), а моему народу!

Сказал я эти слова с патетикой, но вы уж простите: когда речь идет о миллионах фунтов стерлингов, можно и подбавить восклицательных знаков: хуже, когда их ставят, а вся, извините, задница голая.

Сначала я в одной из фирм был директором по сбыту готовой продукции, то есть бизнесменом «средней руки»: как и все, получал зарплату раз в неделю, по пятницам.

Стенографистки у меня не было: невыгодно. Пользовался телефонами-магнитофонами красного и зеленого цветов: диктовал, они писали на пленку, на следующий день все было расшифровано и отпечатано на машинке.

Письма писал размером не больше страницы, в Англии длиннее не пишут; если кто-то и пишет, он либо бездарь, либо ему делать нечего.

Уже здесь, в Союзе, на одной из встреч с общественностью меня спросили: почему я был директором по сбыту, а не генеральным или, на худой конец, по производству? Я ответил: сделать каждый дурак сумеет, а чтобы продать, нужна голова!

А дальше? Дальше я стал совладельцем фирмы, потом двух, а потом и полным хозяином, да сразу всех четырех фирм, они делились, исходя из четырех типов товаров. Тем не менее, я придерживался общей и очень строгой дисциплины: приходил вместе со всеми, уходил в пять часов. Если нужно было уйти днем, как-то объяснялся с секретаршей: «У меня встреча с клиентом!» — она должна была знать, где хозяин и когда будет.

Обедал я с клиентом, можно сказать, всегда: либо он меня приглашал, либо я его, в зависимости от заинтересованности — он во мне или я в нем. Разумеется, кормил клиента за счет «золотого обеспечения», то есть представительских, при этом в кредит, показывая официанту карточку, в которую он писал, что и на сколько нами съедено и выпито, плюс сколько получал «на чай», — и все это впоследствии погашалось фирмами.

* * *

С детства я был приучен: если что-то делать, то «по-большому», как озаглавила статью одна московская газета в пору моей комсомольской юности.

Бизнес так бизнес. Халтурить я не умел, тем более была мысль: чем больше я разбогатею, тем лучше будет Центру. И я богател. Мои автоматы не были примитивными. В кафе «Литл фиш» («Рыбка»), куда я иногда заходил, чтобы посмотреть автоматы моего конкурента, вы бросали монету в щель и понятия не имели, какая заиграет пластинка. А мои музыкальные автоматы (я и такими торговал) после нажатия соответствующей кнопки давали вам то, за что вы платили, и я, ощутив превосходство над конкурентом, испытывал истинно «акулье» капиталистическое удовлетворение.

Кстати, вас не шокирует то обстоятельство, что я употребляю местоимение «мои», говоря о фирмах, автоматах и миллионах фунтов стерлингов? Хотя они такие же «мои», как и «ваши»: советские.

Правда, иногда, входя в роль, я ловил себя на том, что фирмы, на которые мне, собственно говоря, было поначалу наплевать, со временем становились мне дороги, и я по-настоящему спорил, торговался, тратил силы, добиваясь их благополучия. Эта двойная жизнь «по системе Станиславского» меня самого частенько пугала…

* * *

Такая вот «мелочь»: англичане пьют пиво, как у нас пьют квас. Я лично пиво не терплю, но отказаться от него никак невозможно: если у нас в Союзе кто-то упорно отказывается от кваса, можете не сомневаться: шпион!

В компании, во время ленча, выпить пива, поиграть в кегли или в «перышки» не считается грехом; я тоже играл и тоже пил — а что делать? Причем пил по классическому «английскому» образцу, мешая сорта пива, чаще всего черное со светлым. И, представьте, привык.

У меня теперь довольно много чужих привычек. Например, здороваясь, я, как и все англичане, слова приветствия произношу, но руки не протягиваю и не жму протянутую мне: кто в Англии протянул, тот чужой! А если приходится считать на пальцах, то не загибаю их, как дома, а, наоборот, разгибаю, как делают во всей Европе.

Работа

Кто я в чужой стране, как вы думаете? Враг? Ни в коем случае! Тот смысл, который вкладывается в обычное понятие «шпион», ко мне не относится. Я разведчик! Я не выискиваю в чужой стране слабые места с точки зрения экономики, военного дела или политики, чтобы направить против них удары.

Я собираю информацию, исходя из совершенно иных замыслов, поскольку вся моя деятельность направлена на то, чтобы предотвратить возможность конфронтации между моей родиной и страной, в которой я действую. Именно в этом смысле инструктирует нас Центр, и мы придерживаемся этого принципиального указания.

Кстати, вам не приходилось где-нибудь читать, что написано на могиле Рихарда Зорге? В Токио на кладбище Тама лежит гранитная плита с такими высеченными на ней словами: «Здесь покоится тот, кто всю свою жизнь отдал борьбе за мир». Теперь вам понятно, что я хочу сказать?

* * *

Когда идет сложная операция, хирурги, говорят, теряют килограммы. И хоккеисты теряют, и бегуны на длинные дистанции, и актеры за спектакль…

У нас тоже потери, но не в килограммах, а чаще душевные, психологические. Делаешь дело и внутренним взором видишь тонко очерченный меловой круг, переступать который по чисто нравственным причинам нельзя и не переступать — тоже нельзя! А вот как показать в кинофильме эту меловую черточку? Куда проще: бам-трах, та-та-та-та!

После войны я больше ни разу не стрелял, не бил ножом, не бегал ни от кого и ни за кем, не скрежетали тормоза моей машины на крутых виражах, не приходилось мне ходить по карнизу на высоте тринадцатого этажа или прыгать на полном ходу с поезда, а неисправимые кинодеятели упорно «жалают» романтики и погонь!

У нас же, пока не арестуют, пока не наденут наручники — какая «романтика»? Весь период моего пребывания за границей, кроме бритвы (безопасной!), другого оружия у меня не было. Ни пистолетов, ни ядов, ни каких-то невероятных приемов дзюдо или каратэ, а самое главное — никакой во всем этом надобности!

Я ни разу не приклеивал усы или бороду, не надевал парик, не наряжался в военную форму, или женщиной, или в одежду чистильщика сапог. Все это совершеннейшая глупость, потому что резиденту и его помощникам нет нужды куда-то тайно проникать (за очень редким исключением!), стоять сутками за занавеской, выдавать себя за слесаря-сантехника и коммивояжера или карабкаться в окна по веревочным лестницам.

Я полностью согласен с моим коллегой полковником А., который сказал, что разведка — это не приключения, не какое-то трюкачество, не увеселительные поездки за границу, а прежде всего, кропотливый и тяжелый труд, требующий больших усилий, напряжения, упорства, воли и выдержки, серьезных знаний и большого мастерства.

Наша работа, если хотите, даже скучна, а наш метод иногда весьма прост: анализ данных, взятых из газет и других официальных источников информации. Ну а если мы и достаем сверхсекретные документы прямо «из сейфов», то лишь с непременным условием, чтобы это приобретение не ставило под угрозу сеть нашей агентуры и каждого агента в отдельности. Следовательно, такие документы наши помощники «элементарно» кладут в свои карманы, а мы их так же «элементарно» покупаем.

Спрашивается, зачем для этого резиденту с помощником наклеивать бороды и наряжаться женщинами? Я намеренно снимаю лишний налет «героического романтизма» с нашей работы, она и без этого флера достаточно опасна: двадцать пять лет тюрьмы, мною полученные, — убедительное и трагическое тому доказательство, не так ли?

Как проникнуть на военный объект, где двенадцать тысяч работающих и где режим повышенной секретности? А как, подумал я, «проникают» туда они сами, причем трудясь в одну смену? Как успевают за десять минут пройти через проходную? Неужели документы проверяют у каждого и фото каждого сверяют с оригиналом?

Стал изучать вопрос (сколько же вахтеров нужно на эти тысячи людей!) и понял, что все элементарно просто: форма и цвет кокарды на берете рабочего! Мне тут же изготовили подобие, и я дважды в течение дня не только сам прошел беспрепятственно на секретнейший объект (в 8 утра и в ленч), но и провел коллегу, приехавшего из Вашингтона в Лондон с «интересом» к данному объекту. Прошли в общем потоке, через проходную.

* * *

Для получения или передачи сведений резидент, как правило, встречается со своим помощником. Встречи мы делим на очередные (плановые) и экстренные. Встречаться с агентом запросто можно на улице, в кафе, в музее и так далее. И так же просто передавать ему или что-то получать от него.

Я уже говорил об этом, не грех повторить: истинная драматургия нашей работы заключена не в таинственной атрибутике, а в чрезвычайно опасной сути всей нашей деятельности за границей, поскольку все мы знаем, что, если провал, пощады нам не будет.

Когда ночью, во сне, кто-нибудь обращался ко мне по-русски, я просыпался в холодном поту — это ли не драматургия? Когда же я выходил на связь со своим помощником, то вел себя в его обществе просто и естественно, как только и могут вести самые обыкновенные и нормальные люди.

Кажется, Фучику принадлежат слова, которые можно отнести и к людям моей профессии: «Герои пролетариата просты и обычны. Их героизм заключается лишь в том, что они делают все, что нужно делать в решительный момент».

* * *

Когда помощник первый раз несет документ шефу, он очень волнуется, ведь на оригинале стоит штамп: «Сов. секретно», «По списку», «Только офицерам», «Рукой офицера» и т. д. (я имею в виду, например, сведения военного характера, полученные от агентов, работающих в военных ведомствах).

Как они, бедные, трясутся, желая получить оригинал обратно! А шеф, всю ночь переснимая документ на пленку, думает об агенте: черт бы тебя побрал с твоими «секретами»!

Возвращение оригинала, как и получение его, осуществляется при личной встрече; идеальный же вариант, когда помощник передает шефу уже готовую микропленку.

А я, будучи резидентом, обязан регулярно просматривать «Дейли мейл», особенно отдел объявлений; собственно, с процедуры просмотра газеты начинается утро каждого англичанина, резидента — тем более.

* * *

Если моему агенту зачем-либо необходима экстренная встреча, он должен дать объявление в газете, заранее нами обусловленной, например, в «Дейли мейл». Это делается в Англии просто. Поднимаешь телефонную трубку и говоришь: будьте любезны, дайте в завтрашнем номере вашей газеты такое объявление: «Утерян щенок колли по кличке Бальзам с белым пятном на груди, нашедшего прошу звонить…» или «Куплю старинную коллекцию курительных трубок, предложения принимаются с такого-то по такое-то число по телефону…»

Потом называешь редакционному работнику свой домашний адрес, а лучше сразу номер счета в банке, и редакция, напечатав объявление, высылает (правильнее сказать: выставляет) документ для оплаты. И все дела.

* * *

Если агент болен или даже при смерти, он все равно приползет на плановую встречу с резидентом, так как знает: в противном случае шеф объявит общую тревогу, смысл которой в консервации всей деятельности резидентуры и в уходе в глубокое подполье, что связано с весьма сложными мерами и бывает только в ситуациях чрезвычайных.

Резидент иногда может позвонить помощнику напрямую из уличного автомата, когда это необходимо, но агенты телефона шефа не знают, поэтому и не могут предупредить о неявке: надо — ползи!

Если агент ведет себя странно (например, после встречи с шефом какое-то время вдруг идет за ним), его немедленно начинают перепроверять, и пока Центр занят этим, деятельность резидентуры замирает. Одним из способов перепроверки (далеко не единственным) может быть такой: агента срочно просят достать секретный документ, заполучить который он наверняка может, но который уже есть в Центре, о чем агент, естественно, не знает, и сверка двух документов «откроет глаза» на агента: чист он или уже перевербован?

Впрочем, контрразведка тоже не лыком шита и кое в чем разбирается и, чтобы не провалить своего (бывшего «моего») агента, может дать ему для передачи шефу не «липу», а истинный документ в надежде продлить игру в кошкимышки. Стало быть, одним каким-нибудь способом перепроверка не делается; для того, чтобы исключить сомнения, которые в нашем деле — яд, Центр идет на «перекрестный вариант», о технологии которого говорить нет смысла, скажем, потому, что вам может быть скучно, начнете зевать.

Каждый раз, уходя после плановой встречи, резидент проверяется: следят за ним или нет, не мелькнет ли где-нибудь короткая вспышка блица (нынче, правда, уже без вспышек прекрасно фотографируют даже в темноте); опытный разведчик затылком чувствует слежку, у него чутье, как у собаки, но не идущей по следу, а, наоборот, за которой гонятся.

«Ликвидация» агента — пошлый стереотип, навеянный обывателю детективами. Лишать человека жизни, даже если есть уверенность, что его перевербовали, не только нельзя, особенно в мирное время, да и не нужно. Какой смысл? Месть? Всего-то? Уверяю вас, низкое это дело и к реальности отношения не имеющее.

«Своего» агента (я имею в виду перевербованного) наказывать, конечно, можно, но и без ликвидации вариантов достаточно, но иностранца, который работал, а потом, предположим, «одумался», — зачем?

Лучше уйти, тихо свернув деятельность резидентуры, или сделать вид, что перевербовка не распознана, и работать дальше, ведя на этом новую «игру». Правда, если контрразведка тоже начнет «игру» на нашей «игре», разобраться, кто в такой ситуации волки, а кто зайцы, не так легко, как кому-нибудь может сгоряча показаться!

* * *

Резидент, которого еще называют «шефом», если вербует агента, по-нашему «помощника», делает вид, что вовсе его не вербует, а просто покупает нужную информацию: мне нужна информация, вам — деньги, адью! А коготок у агента увяз, он из этого дела уже не вылезет.

Вербовать агента — дело чрезвычайно сложное: надо тщательно обезопаситься. Часто человек, имеющий доступ к закрытой информации, может работать одновременно на несколько разведок, и именно такой «кадр» — лакомый кусочек для разведчика. Но надо перевербовывать, а это лезвие бритвы: в любой момент может «заложить».

Агент тот хорош, кто обладает следующими данными: служит, например, в военном ведомстве на невысокой, но ключевой должности, дающей доступ к информации, не выслуживается в старшие офицеры, носит амплуа неудачника (не сумел, положим, окончить Академию Генштаба, так как болезнь отняла «лучшие годы»), любит выпить (а это дорого стоит!), имеет слабость к женскому полу (что тоже не дешево!), критически относится к своему правительству и лояльно к правительству резидента.

Впрочем, не только слабости ищут в своих помощниках шефы, а предпочитают для вербовки четкую идейную основу, которая намного прочнее меркантильной, гарантирует от провала и украшает достижение цели не низменными, а вполне достойными методами. Такой вариант, конечно, не частый, но тем он и заманчивей для каждого разведчика, претендующего на звание порядочного человека.

Я знаю случай, когда идейно убежденный агент давал информацию, которую долгое время в Центре принимали за дезинформацию, организованную противником: уж больно она была дорогой и слишком дешево нам доставалась, а признать убежденность агента искренней тоже было непросто. Рискованно!

Впрочем, если бы обиженные богом и судьбой поголовно стремились в агенты иностранных разведок, резидентам пришлось бы отбиваться от волонтеров ногами…

Контроль за агентами резидент осуществляет, во-первых, постоянно, во-вторых, неукоснительно. Методы контроля: личное общение шефа с помощником и изучение информации, которую он дает. (Помощник должен быть не единственным, кто поставляет определенного рода сведения, его надо проверять с помощью «дублера», но суммировать и сопоставлять две-три информации по одному и тому же поводу лучше не резиденту, а сотрудникам Центра.)

Но агенту обычно не говорят, кто его резидент и даже на какую страну он работает: всячески ограждают от «ненужных» сведений. Помощник, встречаясь с шефом и передавая ему информацию, должен думать, что имеет дело с таким же рядовым агентом, как и он сам.

Связь между группами, работающими в одной стране, дело непростое. Во время войны, например, четыреста англичан, составляющих семь групп, действовали на территории Франции, оккупированной немцами. К несчастью, они знали друг друга, и стоило группе Проспера влипнуть, как провалилась вся агентура.

Но обычно так: в случае беды сам погибай, а коллегу не подставляй! Если надумал бежать, то даже это следует делать без помощи коллег, и выходить с ними на связь, чтобы просить совета, разведчик не имеет ни морального, ни какого-либо другого права. А уж укрываться в своем посольстве — и глупо, и подло. Идут по пятам — уходи, но вход в посольство оставь нетронутым.

Вы слышали скандальную историю одного разведчика, который до конца своих дней прожил в родном посольстве в столице чужого государства? Незавидная судьба.

* * *

Смысл добытых разведчиком сведений состоит в том, чтобы они попали в Центр. Тогда эти сведения становятся «разведывательными», в противном случае — пустыми.

Живая связь Центра с разведчиком осуществляется с помощью курьеров. Это посторонние люди, имеющие возможность регулярно бывать за границей: стюардессы, моряки торгового флота, музыканты, спортсмены. Впрочем, они постоянны для Центра, а для нас — разные, никого из них в лицо или по именам мы, как правило, не знаем. И вообще, в целях безопасности разведчик каждый раз встречается с курьером, во-первых, по специальному указанию Центра и, во-вторых, по новому (лучше сказать, свежему) паролю. Разумеется, курьер приходит на встречу не в форме стюардессы или боксера, а в обыкновенной гражданской одежде.

Главный принцип: важная информация должна быть передана из рук в руки. Ловкости фокусника для этого не требуется, литераторы и кинематографисты тут явно перебарщивают, заставляя и курьера, и разведчика многократно озираться по сторонам, а в момент передачи свертков и пакетов смотреть один влево, другой вправо и делать вид, что они вообще друг друга не знают и встретились случайно, как споткнулись. Но именно такая, извините, «методика» как раз и способна привлечь постороннее внимание.

Все делается много проще. Ведь люди, встречаясь на улицах, в парках, кафе или в метро, обыкновенно не оглядываются пугливо, если, конечно, у них не любовное свидание и если они не опасаются ревнивых супругов: они спокойно здороваются, хлопают друг друга по плечам, иногда целуются, но не воротят физиономий, а дарят цветы, обмениваются книгами, рассматривают фотографии, хвастают покупками, шушукаются, смеются и печалятся, и никому до них нет дела, особенно за границей.

Ну а если за ними кто-то специально следит, им уже поздно маскировать свои отношения, маскироваться должен как раз следящий: поднимать воротник плаща, надвигать на лоб шляпу, поминутно оглядываться, «читать» газету — вот тут кинематографисты могут «гулять», как им хочется. (Работникам кино и пера, наверное, от меня достается, но, во-первых, они, надеюсь, это обстоятельство переживут, а во-вторых, достается отнюдь не по злобе, я этот хороший народ уважаю, а по праву, узурпированному мною, как узким специалистом, считающим для себя не только возможным, но и законным такое вмешательство в чужие дела во имя якобы охраны «чистоты» своего жанра.)

Так вот, встречаясь с курьерами, мы ведем себя просто и естественно, а если оглядываемся, то после встречи, чтобы уйти от слежки, когда она нами зафиксирована. Впрочем, если разведчик попадает «под колпак» (мы еще говорим: «садится на мушку»), ему уже мало что способно помочь, так как против него, кроме Скотленд-Ярда, начинают работать даже невинные дети. Играя, они запоминают, к примеру, номера автомашин: кто больше? Потом их спрашивают: вы не видели в Бирмингеме машину с лондонским номером? Видели! И диктуют ваш номер, как бы вы ни осторожничали, проезжая мимо. К слову сказать, дети по природе своей лучшие контрразведчики!

* * *

Наиболее важные данные можно передавать Центру по рации, причем иногда даже так: «Достал, ждите!» (Помните знаменитую телеграмму из анекдота: «Волнуйтесь, подробности письмом»?), а потом все же переправить по назначению.

Особенно долго рацию не эксплуатируют, минуты две-три, иначе могут засечь, тем более что Центр работает по старинке, обычным ламповым передатчиком; впрочем, ну, запеленгуют Москву — ну и что? Важно, чтобы я остался «чистым».

Когда для нас должна быть передача, Центр предварительно дает позывные на волне, согласованной заранее, а то ведь весь мир передает по пять знаков — ищи ветра в поле, если не условиться о волне!

Прием мы осуществляем на слух, это нетрудно, поскольку передача ведется «тихоходным» ключом. А современные разведчики уже давно перешли на быстродействующие транзисторные радиостанции: один импульс — и вся передача! Попробуй запеленгуй. Я не знаю ни одного провала по этой причине.

Пользуемся кодом и шифром. Шифр — это цифры и буквы, а код — «новый язык»: например, «болит голова» — значит, неприятность, «идет скорый поезд» — чрезвычайная готовность, «хорошая погода» — будет курьер; короче, как уговоримся заранее.

Если противнику каким-то образом попадает в руки кодовая книжка, это — конец. Сегодня чистым кодом пользуются редко, заменяют его шифром с элементами кода (смесью), иначе с помощью ЭВМ можно быстро все расшифровать; письменность майя, и ту расшифровали. Кстати, если читать — дело секунд, то зашифровывать — адская работа, спасибо, уже облегчили жизнь разведчикам: придумали специальные шифровальные машины.

Когда мы передаем в Центр телеграмму с пометкой «Цито!», мы уверены, что ее содержание будет доложено руководству немедленно…

* * *

Центр — это солидный аппарат с множеством различных служб, его структура архисекретна, даже я ее не знаю, как не знаю и того, кто мой непосредственный начальник, кто над ним и кто над тем, кто «над ним», и т. д. Обычно: «Второй», передайте «Четвертому», чтобы «Третий»… или наоборот: «Третий», доложите «Первому»!

Только так. Если мой непосредственный начальник, который для меня, положим, «Пятый», женился, умер или понизился в должности, я всего этого знать не обязан и не буду: просто у меня или останется прежний «Пятый», или появится новый начальник, который тоже будет «Пятым». Реально за этой цифрой я могу представить себе кого угодно, и мне, собственно, даже неинтересно это делать.

Центр для меня есть Центр, хотя, конечно, почерк одного «Пятого» от другого я отличить все же мог: у разных людей разный стиль работы, есть и другие тонкости и различия. Мы, бывало, даже шифровальщиков по их манере угадывали: это — работа Михаила Всеволодовича, это — Виля (Вильгельма), а это — Сонечки.

Думаете, я когда-нибудь видел их в глаза? Видел: после обмена и возвращения на родину. Председатель устроил специальную встречу с технической службой: знакомьтесь, когда вам передавали закодированный текст и в конце его звучал сигнал «я куккаррача» (точка, три тире), это был Вильгельм, прошу любить и жаловать. А если перед пожеланием вам доброго здоровья шло «я на горку шла» (две точки, три тире), это Сонечка…

Шифровальщикам я жал руки, а Сонечку расцеловал, они были для меня Голосом Моей Земли, самыми близкими, почти родственниками. Впрочем, я не сентиментален, как вы успели заметить.

Отступление автора

Поощрения у разведчиков примерно такие же, как были у всех советских служащих, — благодарности с занесением в трудовую книжку, грамоты, денежные премии, ценные подарки, ордена и плюс то, что обыкновенным совслужащим, можно сказать, не снилось: именное оружие, которое, правда, пряталось в бездонный сейф «Пятого».

А иногда разведчику сообщали по радио (как замирало его сердце, когда он ночью расшифровывал текст!), что сам Председатель знает, какое он выполняет задание, чем занимается, и его благодарит — выше этой похвалы ничего не было.

Однако было и такое, что разведчикам тоже «не снилось»: о них не писали в открытой печати, их имен и фамилий, в отличие от космонавтов и тружеников полей, не знал народ, они «проходили» как «безымянные герои», их иногда даже хоронили под чужими фамилиями. Это про них в пролетарском марше: «Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…»

А воздавалось им по заслугам на сверхсекретных совещаниях, и то не всегда и не всем, и еще, бывало, в надгробных речах, если они легально уходили в «вечные нелегалы» — туда, откуда обменов нет.

Говоря об этом, мне они не жаловались, а констатировали факт. «Мне очень хотелось бы, — написал в своей автобиографии полковник А., — чтобы наша молодежь воспитывала в себе высокое чувство собственного достоинства, патриотизма и безграничной веры в правоту того дела, за которое боролись их отцы».

А Конона Трофимовича, кстати сказать, во всей этой «закрытости» трогало за живое только одно: дети разведчиков не могли прилюдно гордиться своими отцами. Остальное, сказал он, поверьте, — трава!

Продвигаясь по службе, Лонсдейл фактически стоял на месте или, если угодно, стоя на месте, он фактически регулярно получал повышения; все зависело от того, что полагать его «службой» — работу в качестве разведчика или владение сначала одной, а потом и четырьмя фирмами да еще многомиллионным капиталом.

Три последних года он имел звание полковника. Форму не надевал никогда в жизни. В сейфе у «Пятого» лежали его боевые ордена.

— Я имею право называть их «боевыми»? — обратился он к Ведущему с легкой усмешкой, и тот молча и серьезно опустил верхние веки: да.

Конон Трофимович однажды сказал мне: «Когда я умру, ордена не понесут за мной на подушечках, — знаете почему? Потому, что я такой же «полковник» и «орденоносец», каким «поручиком» был небезызвестный Киже: я есть, но в то же время меня — нет!»

Качества

Разведчик должен быть «растворимым» в толпе, незаметным. Одеваться надо прилично, но не броско. Моя родная жена, глядя на меня, когда я бывал дома в Москве, удивлялась: на тебе вроде бы все заграничное, но не похоже, что «иномарка». Я же знал: если в пивной тридцать человек, из которых можно запомнить пятерых, я должен быть не среди этой пятерки, а среди тех двадцати пяти, которые «незаметны» для посторонней памяти.

В Англии некий бизнесмен покупал костюмы, и к локтям ему сразу пришивали кожу. Другой, называемый «джентльменом-фермером», был чрезвычайно богатым человеком, но одевался так скромно, что я мог бы сказать: броская скромность.

Для разведчика и это плохо: ему следует одеваться так, чтобы в глаза «не бросалось».

* * *

Разведчик должен быть элементарно сообразительным. В 1919 году была выработана памятка сотрудникам ЧК, я кое-что из нее процитирую: «Быть всегда корректным, скромным, находчивым», «Прежде чем говорить, нужно подумать», «Быть выдержанным, уметь быстро ориентироваться, принимать мудрые решения и меры».

Так вот, помню, в детстве меня хотели отдать в школу для особо одаренных детей. Привели к директору, он стал проверять, тестируя: что лежит на столе? Я, как и было предложено, поглядел ровно три секунды, потом отвернулся и добросовестно перечислил: журнал, чернильница, очки, лейкопластырь, настольная лампа, еще что-то.

Директор меня спрашивает: а шапка лежит? Мне нужно было время для соображения, и я уточнил: вы спрашиваете про головной убор или что? Он, наверное, улыбнулся: да, именно так, шапка или кепка? Я уверенно отвечаю: кепка! И меня приняли, как вундеркинда.

Я же был просто сообразителен: если директор спрашивает про головной убор, которого я за три секунды на столе не заметил, то, значит, он там лежит, а если лежит, то, разумеется, кепка, потому что на дворе осень, дело к сентябрю, кто же осенью носит зимние шапки?..

Применимо ли к нам, разведчикам, понятие «один в поле воин»? Нет и нет! Во-первых, мы не обладаем ни сверхчутьем, ни сверхсилой, мы не сверхчеловеки; агент 007 сугубо литературен, а потому нежизнеспособен. Таких разведчиков в реальной жизни не встретишь, они нашей профессии, если угодно, противопоказаны: торчат посередине пресловутого «поля» не воинами, а очень заметными часовыми-дураками, неумело поставленными нерадивыми командирами, — с какой стороны ни зайдешь, отовсюду это их «сверх» видно!

Разве можно разведчику эдак торчать? Он должен быть мышью за веником, потому что вся его сила в незаметности и в его помощниках, которые таскают ему в норку информацию. Это, как я уже сказал, во-первых, а во-вторых, участок деятельности каждого разведчика столь узок и мал и так негромок, что сам по себе вроде мозаики: почти ничего не решает, а только вкупе с такими же многими, собранными «в картину», что-то и значит.

И получается, что более справедливо сказать: один в поле как раз не воин!

* * *

Идеальный разведчик — тот, кто умеет уходить от соблазнов. Вот мне, считайте, повезло с «крышей»: миллионер! А мой коллега, который ничуть не хуже меня, десять лет прожил за границей, работая консьержем: каждый сочельник обходил жильцов, «проздравлял с праздничком» и получал свои чаевые.

Чтобы хорошо и красиво поесть, он раз в год, испросив разрешение Центра, уезжал в другой город другой страны, надевал вместо рабочей блузы смокинг, шел в ресторан и обедал со стерлядкой «по-русски» и с креветками, чего не мог себе позволить, не вызвав подозрений, будучи консьержем.

Господи, не в креветках дело! Я о том говорю, что мне, миллионеру, роскошные обеды, в отличие от моего коллеги, есть приходилось каждый день и тоже, чтобы не вызвать подозрений: как говорится, судьба — индейка!

Но жил я на самом деле «по системе Станиславского». Что это значит в моем понимании? У меня было восемь автомашин разных марок, я ездил на бензине с октановым числом «100» (пять шиллингов за галлон), имел в пригороде Лондона виллу и несколько номеров в лучших отелях города, снятых «на постоянно»; впрочем, все это и было «по системе Станиславского», потому что на самом деле ничего этого у меня не было: ни виллы, ни восьми автомашин, ни капитала в несколько миллионов фунтов стерлингов, ни полутора дюжин вечерних костюмов, а был я рядовым и счастливым обладателем «Волги М-21» с оленем на капоте, двухкомнатной квартиры в Москве, правда, в высотном доме на площади Восстания, а также четырех сотен рублей, которые выдавали ежемесячно моей жене Гале.

Миллионерские соблазны (не скажу, чтобы у меня их не было, да и как могло не быть при владении такими немыслимыми богатствами?) следовало, конечно, преодолевать. Не скрою: делать это было трудно, в условиях жестокого подполья вообще нелегко сохранять нравственное здоровье и духовную высоту.

Я старался держать себя в руках, не поддаваться страстям и понимал, что умение носить маску, оставаясь при этом самим собой, и делает в конечном итоге разведчика профессионалом — в отличие от любителя, который сорвется на первом же повороте. Маска миллионера давала мне, казалось бы, право на роскошную жизнь, но я правом этим пользовался сдержанно и ровно настолько, чтобы не быть среди миллионеров белой вороной.

И все же маска так прилипала ко мне, что грозила стать второй кожей, хотя вся моя человеческая и партийная суть восставала. Я и сейчас, вернувшись на родину, не всегда могу ее снять, из-за чего у меня уже были и еще будут неприятности, но да бог с ними — не тема!

А вас я серьезно прошу иметь в виду и предупреждаю: поскольку, даже разговаривая с вами, я иногда продолжаю играть миллионера сэра Лонгсдейла, делайте, когда почувствуете в этом необходимость, «поправку на маску». Исполнительность в смысле дисциплинированность, может быть, тот главный материал, из которого делается настоящий разведчик: умение ни на миллиметр не отходить от инструкций, правил и предписаний.

Кстати, это и фундамент, на котором он может и должен устоять в случае беды и нравственных колебаний, и это же — броня, которая предохраняет его от «прямых попаданий».

Нет у нас рядом ни начальников, ни коллектива с месткомом и парторганизацией, все зависит от нас самих, от нашей самодисциплины, самовнушений и самобичеваний, то есть от категорий внутренних. В армии, например, куда важнее учить подчиняться и, как говорят, «отдавать честь».

Повторю: трезвость ума, выдержанность, самоконтроль — три наших кита. Острое «удовольствие» от нашей работы испытывают только мазохисты и прочие извратители. Может ли врач-онколог быть «доволен», увидев опухоль? Удовлетворение от операции, и то, если она удачно прошла, — это еще куда ни шло!

Настоящий разведчик носит в себе постоянное, нормальное, все поглощающее и воистину острое желание: домой! На родину! К семье! Если это и есть патриотизм, пусть будет так. Я знаю определенно, что без этого желания мы рискуем впасть в хандру и меланхолию, попасть под чужое влияние.

У англичан есть пословица: моя страна, права она или не права. Универсальная мысль, я ею тоже вооружен. Из двенадцати мальчишек моего класса в живых после войны остался я один. Могу я это забыть?

Не хочу больше войн! Эта идея давала мне силы. Если угодно, она же несла и романтический заряд, без которого, будучи по натуре сухим рационалистом, я бы «послал» в свое время предложение работать в разведке куда подальше, и все дела…

Ну, лингвистические способности. Без них разведчик так же чувствует себя, как солист оперного театра без голоса, с той лишь разницей, что солиста, в крайнем случае, выгонят, а разведчика — накроют. Как сказано у поэта, не помню, какого (Уткина, что ли? У меня до войны была книжечка его стихов в синей обложке): «Жить, говорит, будете, петь — никогда!»

Очень жалею, что не пошел по стопам родителей: отец — физик, мать — врач, и все родственники-мужчины — физики, женщины — врачи. Но в сорок первом ушел в армию, потом вернулся, и мне отсоветовали заниматься физикой: вроде бы утрачен темп, как у шахматистов. Поздно! Вот и стал гуманитарием, если полагать мою нынешнюю профессию и не точной, и не естественной, да и вообще — наукой ли?

Впрочем, я так устроен, что никогда не жалею об уже свершенном и не мечтаю попусту. Мои коллеги относят меня, тем не менее, не к грубым реалистам, а к реалистам с «романтической прожилкой». Ошибаются? Нет?

* * *

По отношению к нейтральным знакомствам и связям разведчик должен быть нормальным человеком. Я им был: бизнесмен, который почти не интересуется политикой и делает деньги, — ни коммунизм, ни фашизм мне «ни к чему». В итоге: говорить «против» у меня никогда нужды не было, и тостов с бокалом в руке, как Кадочников в «Подвиге разведчика», за нашу победу я тоже публично не произносил. Потому, повторяю, что у меня было амплуа нормального человека…

Наживать личных врагов разведчику никак невозможно: у врага пристальный взгляд. Я только так и оцениваю: друг или враг? Случайное знакомство или не случайное? И даже случайное беру под подозрение, боясь подвоха, а в конечном итоге — провала. И не люблю молчаливых людей, обычно сидящих в углу. Молчаливые наблюдательны; хотя их мало, но уж если человек наблюдателен, он обладает способностью складывать отдельные черточки в картину, а нам, разведчикам, это ни к чему.

Как от огня, я всегда бегал от тех, чьи взгляды на жизнь оценивал, как близкие моим. Судите сами: если я их «оценил», они могли «оценить» меня. И еще: принципиально ни с кем никогда не ссорился, я имею в виду — там. Уходил в сторону.

Если кто-то очень не нравился, кроме «хелло» и «гуд бай», он от меня ничего не слышал, а вместо того, чтобы при случае послать его ко всем чертям, говорил с неизменной улыбкой: «Извините, сэр, я очень тороплюсь!» Думаете, легко давалась такая жизнь да при моем характере?

* * *

…Одно дело, если удается вдруг завербовать известного спортсмена (впрочем, к какой секретной информации по своей профессии он может иметь доступ: к технике прыжка в высоту или к «защите Нимцовича — Тарраша»?), и другое дело, если сам разведчик неплохой спортсмен. Как ему быть? Дать волю таланту?

Я, например, играл в шахматы — средне по нашим масштабам, но очень даже прилично по тогдашним английским. Чесал всех коллег-бизнесменов, и это могло кому-нибудь показаться подозрительным: почему я не играю в клубе и не участвую в соревнованиях? А мне «высовываться» нельзя — разве кому-нибудь объяснишь?

Тогда скрепя сердце поубавил прыти, стал, как все, «зевать» пешки, хотя душа бунтовала. В конечном итоге перешел от греха подальше на японские шахматы (типа нард), играл с одним японцем-миллионером, обыграл его, он чуть не сделал себе харакири.

Есть среди нас, разведчиков, несостоявшиеся теннисисты, хирурги, певцы, танцоры, математики, пианисты, даже один боксер, потенциальный чемпион мира, но не все они могут, как литераторы, под псевдонимами реализовывать свои способности. В общем, все это довольно трагично, если учесть, что человек живет не две жизни, а одну, и такую короткую…

Отступление автора

Начинать эту историю надо издалека. В институте у Конона Молодыя был товарищ, которого просто однокашником не назовешь: мало того, что они пять лет вместе проучились на китайском отделении, Жора (так звали товарища) был женат на лучшей подруге жены Конона Трофимовича, он, собственно, и познакомился с ней в доме у Молодых. Короче говоря, золотая студенческая пора молодых людей прошла в одной компании, знали они друг друга как облупленные, но после института пути их разошлись.

Жора работал во Внешторге, а где трудился Конон, он не догадывался, а думал, как и все другие, что командирован на несколько лет тем же Внешторгом в Китай.

Теперь перенесемся в Лондон, в тот туманный день, когда произошла история, о которой я хочу рассказать. В маленьком телемагазинчике на знаменитой Бейкер-стрит тихо переговаривался с продавцом чопорный англичанин средних лет, рядом с которым стояла, держа его под руку и мило к нему прильнув, молодая и красивая леди, явно иностранка: они выбирали телевизор, и леди сдержанно восклицала с акцентом, указывая пальчиком то на одну, то на другую модель: «Хи из уандефул, май лав!»

Интриговать дальше нет никакого смысла. Конечно, это был Гордон Лонсдейл со своей деловой партнершей-француженкой, в подарок которой и делалась покупка. В тот момент, когда телевизор был выбран, и оставалось только сказать продавцу, чтобы его, как говорится, завернули и доставили к вечеру на пароходик, пересекающий Ла-Манш в направлении из Лондона в Кале, и покупатель уже принимал от продавца копию чека, зачем-то ему понадобившегося, вдруг раздался громкий и радостный по тональности крик:

— Конон!

Вот уж воистину, как пишут в детективных романах, «ни один мускул не дрогнул на его лице», имеется в виду лицо Лонсдейла, который, чуть скосив глаза, увидел в дверях магазинчика Жору. Раскинув в стороны руки и счастливо улыбаясь во все свои тридцать два зуба (зуба мудрости у него, надо полагать, еще не было), Жора уже готов был заключить «Конона» в свои могучие объятия и троекратно, по-русски, смачно расцеловать, но что-то его все же сдерживало.

«Что-то»! Конон Трофимович не только «не видел» своего бывшего однокашника, но сделал вид, что даже не слышит его!

Тогда Жора, приблизившись, заорал еще громче и радостней:

— Конон, черт тебя побери! — И, поскольку реакция была той же, положил свою лапищу на плечо Молодыя. Правда, на всякий случай положил осторожно и уже совершенно нормальным голосом сконфуженно произнес: — Оглох, что ли?

Лонгсдейл снова не шевельнул мускулами лица, а плечом немного повел, будто ему жал пиджак в том самом месте, где лежала рука «незнакомца», и вынул плечо из-под его руки.

Жора отважился еще на одну фразу.

— Да это я, Жора! — сказал он даже с некоторым возмущением в голосе.

И тогда Молодый произнес на чистом английском:

— Экскьюз ми, ай донт ноу ю!

Жора попятился к выходу, не спуская с Конона Молодыя глаз и недоуменно бормоча: «Вот номер, ничего себе…» — а молодая француженка, не выдержав, звонко расхохоталась.

И вот, представьте, прошли годы, в том числе и те четыре, которые Лонгсдейл провел в тюрьме, Конон Трофимович уже дома, в квартире на площади Восстания, и приближается первый на воле Новый год, и жена решает устроить «великий сбор», приходит народ, и с ее лучшей подругой, как вы понимаете, Жора.

Как ты? А как ты? Потом все садятся за стол провожать старый год, принесший в семью Молодыев такую радость: возвращение домой «блудного сына».

Потом поднимается для тоста Жора и начинает с того, что сейчас расскажет забавную историю: был, мол, в трехдневной командировке в Англии, дело было лет пять назад, и вот в Лондоне пошел — куда ж еще! — на Бейкер-стрит, конечно, где жил знаменитый Шерлок Холмс, и там в каком-то маленьком магазине вдруг увидел, понимаешь, Конон, совершенно абсолютного твоего двойника, как в кошмарном сне, ну просто один к одному!

— Редчайший случай, товарищи! Даже «мушка» на правой щеке с такими же двумя (или тремя?) волосками!

Я ему: Конон, черт тебя подери! А он мне: экскьюз ми, я вас, извините, не знаю…

Так вот, мой тост в честь необъятных возможностей природы!

За столом все внимательно и с интересом выслушали, поцокали языками, поудивлялись, одна Галя промолчала, потом выпили за природу и ее возможности, а Конон Трофимович вдруг спросил Жору:

— Этот мой двойник был один?

— Нет, — сказал Жора, — с какой-то цыпочкой, такой, знаешь, красивой девицей, а что?

— А если бы, — продолжил при полном внимании стола Конон Трофимович, — ты шел бы в Москве по улице Горького и вдруг увидел меня с незнакомой тебе женщиной, тоже заорал бы: «Конон!»?

— Нет, конечно, — сказал Жора.

— А ты такое отчудил в Лондоне, хотя считаешься воспитанным человеком!

Жора смутился, все засмеялись, одна Галя не улыбнулась.

Жора, возможно, так и не понял, кто был в Лондоне «двойником» Молодыя, но сатисфакцию Конон Трофимович получил.

Еще одно отступление автора

Полковник А. был человеком многогранного таланта: в совершенстве владел шестью языками и специальностью инженера-электронщика, был хорошо знаком с ядерной физикой, химией, математикой; много лет прожив в США, имел в качестве «крыши» фирму, весьма процветающую на приеме заказов на изобретения, причем был и техническим, и научным «мозгом» фирмы.

Кроме того, А. замечательно рисовал, что позволило ему открыть в Нью-Йорке художественный салон, был музыкантом и отменным шифровальщиком.

«Я хотел бы, — сказал после процесса над А. руководитель ЦРУ Аллен Даллес, — чтобы мы имели в Москве сегодня хотя бы трех-четырех таких агентов, как полковник А., тогда мы взяли бы Россию за сутки и без единого выстрела».

В книге «Как работает американская секретная служба…» И. Енсен писал, что процесс против А. интересен и с той точки зрения, что общественное мнение было почти единодушно на стороне А., хотя вина его установлена вне всякого сомнения, а психоз шпионажа был на грани истерии.

Вся жизнь А. и все его существование зиждились на твердом фундаменте самодисциплины и самоотречения. Про А. говорили: он работает так, что первая его ошибка, как у минера, могла стать единственной и последней, что, собственно, и случилось.

Психология

Авантюрная жилка, говорите? Она, возможно, и нужна разведчику, но главное в другом. Каждый из нас играет самого себя, я бы сказал, с поправками.

Что это значит? Разведчику, как и актеру, подбирают «роль», которая соответствовала бы его характеру, темпераменту, вкусу, конкретному состоянию и его человеческому амплуа: этот художник, этот изобретатель, бармен, журналист, врач, консьерж, я, например, бизнесмен. Не так важна сама профессия, сколько то, чтобы к ее носителю меньше придирались.

Поясню. Если я бизнесмен, мой характер не должен мешать мне исправно платить налоги; при этом я должен учитывать, что тот, кто доносит на неплательщика налогов, получает десять процентов от суммы, с него взысканной по суду, — представляете, сколько лишних глаз будут смотреть на меня!

Знаменитый Аль Капоне, всю жизнь блистательно не дававшийся в руки правосудия, хотя и совершал чудовищные преступления, однажды все-таки сел — за что? Вы не поверите: за неуплату налогов!..

Желающий прославиться, непомерно честолюбивый человек, не может быть разведчиком: жизнь в подполье сковывает, смазывает таланты, не дает развернуться, выделиться, лишает широкого круга знакомств, оставляет только те, которые необходимы для дела, препятствует общественному признанию.

Мы все помним слова Дзержинского, и не только общеизвестные, которые и вы, к примеру, можете повторить, но знаем всю цитату до конца: «Чекистом может быть лишь человек с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками. Тот, кто сталчерствым, не годится больше для работы в ЧК. Чекист должен быть чище и честнее любого — он должен быть, как кристалл, прозрачным».

Вот уж воистину: разведка — это работа для невидимок в широком смысле слова. Невидим для славы, широкой известности, для всеобщего почитания — за исключением, пожалуй, таких героев нации, как Зорге и Абель или Мата Хари.

О нас узнают, к сожалению, когда нас разоблачают и судят, — так уж лучше бы не узнавали совсем. Понимаете ли, профессионализм и любительство — как день и ночь: я, например, был шахматистом-любителем, им и остался и даже не догадывался когда-то, что профессия разведчика — мое истинное призвание. Впрочем, как говорят англичане, качество пудинга определяется после того, как его съешь…

К каждой операции я готовился более чем тщательно, так как понимал: если среди пятидесяти миллионов англичан и двухсот миллионов американцев находится один разведчик, положим, Лонсдейл, и он не кричит благим матом, что он русский, его ни за что не поймают. Поймать его могут в деле, в работе, когда он передает или получает информацию, вербует или осуществляет операцию. Значит, работать надо чисто. Я так и работал долгих двенадцать лет: сосредоточенно, не думая о постороннем, в том числе об опасности…

О березке перед крыльцом родного дома, как пишут в современных героических повестях, тоже не думал. У Дзержинского есть письмо жене, датированное восемнадцатым годом: я нахожусь в самом огне борьбы, живу жизнью солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спасать наш дом, некогда думать о своих и о себе. Это точно подмечено: я тоже крепко подумал о Родине, о семье и о себе только раз, когда давал согласие работать в разведке, и мне этого «раза» хватило на все испытания и на всю жизнь, до этой самой минуты.

* * *

Главное для разведчика, извините, голова, назначение которой, как говорится, не только шляпу носить, но и думать.

О чем? Чтобы вырабатывать, прежде всего, внимательность к мелочам и в связи с ними правила поведения. Каждый поступок надо совершать без паники и на основе здравого смысла. Нельзя все «выходящее из» принимать на свой счет или как провокацию. Например: разведчик покупает в магазине сорочку, и продавец вдруг спрашивает его адрес и фамилию. Для новичка — паника: на кой черт?! А это всего лишь в действии лозунг: «Реклама — двигатель торговли!» В магазине составляют список уважаемых в обществе «солидных» покупателей и печатают в местной газете.

Или: только поставил себе телефон, и «вдруг» звонок с предложением какой-то услуги, хотя в справочнике этого номера еще нет. «Откуда вы узнали?!» — в совершеннейшей панике, а абонент отвечает: у меня, хе-хе, на телефонном узле свой человек, сэр!

Для нервного и недалекого разведчика такие мелочи в тягость, для спокойного и умного — норма. Логика вместе со способностью думать дают верный вывод и верное поведение…

Перед операцией состояние следующее: думаешь только о деле, полностью поглощенный только им, его деталями. Для посторонних (даже возвышенных) мыслей места в голове не остается. Обычно знаешь об операции загодя и продумываешь все мелочи с тщательностью микрохирурга, оперирующего, положим, человеческий глаз.

На место едешь заранее, чтобы убедиться, что слежки нет. Волнуешься не ты один, все участники операции нервничают, даже в Центре, в далекой Москве. Как парашютист, который, пятьсот раз прыгая с парашютом, то есть пятьсот раз боясь волков, в пятьсот первый тоже боится, но все же прыгает, так и разведчик.

Дурак тот, кто не трепещет и «глаз на деву не косит», — знаете эту песенку? Мне неведом разведчик, который думал бы перед встречей с агентом: «Ерунда! Встречусь — возьму — передам…»

Внешне все очень просто: садишься в обыкновенную электричку и едешь, газету по дороге читаешь…

После операции — невероятное облегчение! Но так как работа продолжается, уже думаешь о следующем деле. Этим и живешь. И еще заботами по прикрытию, то есть, проще сказать, о «крыше». Для разрядки я мог иногда пойти в театр, и то не без «задней мысли»…

* * *

Мой бывший партнер по фирме, с которым, расставшись, мы сохранили добрые отношения, любил тяжелые и шикарные машины. И вот как-то своим мощным «ягуаром» он покорежил чей-то легонький «фиат», заплатил большой штраф и был лишен водительского удостоверения. Тогда он подал в суд на дорожную полицию (вроде нашей ГАИ), а меня попросил быть в суде свидетелем. Я согласился.

Потом произошла такая исполненная для меня двойного смысла процедура. Положив левую (или правую?) руку на Библию, а другую подняв вверх, я торжественно произнес: «Я, Гордон Лонсдейл, клянусь говорить правду, только правду, одну только правду!» — в то время когда ни Гордоном, ни Лонсдейлом я в действительности не был, — какую еще «правду» можно было от меня ожидать?

После этого случая я задумался: в каком соотношении находятся у разведчика искусство лжи и его интеллектуальная честность? Впрочем, лучше сказать не «ложь», которой меня не обучали, а «легенда» — канва, по которой я построил представление о самом себе: вспоминал детство, что-то в нем переиначивая.

Ложь? Да нет, это работала моя фантазия во имя маскировки. Творческий подход к биографии! — который не мешал мне оставаться самим собой, потому что мои вкусы, манеры, характер, психология, моя «личина» вылезали на поверхность, ибо все это оставалось во мне, было ярко выражено и не вытравлялось никакими легендами.

* * *

Цель оправдывает средства — можно подумать, что это главный принцип разведки. Мне он претил, как, к слову сказать, и бизнес, которым я занимался: никак не мог привыкнуть к тому, что подлость во имя денег — норма, что если ты нарушил закон — ты дурак и преступник, а если закон обошел — умный и порядочный человек. Однако, к сожалению, с волками жить… как инфекция, клянусь вам, ничего не стоит заразиться.

Чужой стиль жизни в конечном итоге иными принимается не как вынужденная необходимость, а как необходимость приятная. Я тоже чувствовал, что меняюсь, начинаю «заболевать», и если бы не провал, а потом сидение в тюрьме и обмен, не знаю, в кого бы я выродился, несмотря на мою чистую, надеюсь думать, основу, несмотря на мое ясное и четкое мировоззрение.

И все же я горжусь хотя бы тем, что подкуп и шантаж, как и прочие аналогичные средства, якобы оправданные святой целью, мною или вовсе не применялись, а если и бывали редкие случаи, то — с отвращением: руки делали, душа протестовала.

* * *

Считаю, что ни один человек не мыслит на иностранном языке, как бы совершенно им ни владел, а на родном, и тут же сам себе переводит. Больше того, мне кажется, что люди вообще мыслят не словами, а образами: видят внутренним взором какой-нибудь стол и лишь тогда называют его «столом» или вообще не формулируют, а просто знают, что это стол.

Ошибочное мнение? Возможно. Другой бы спорил…

Приехав домой после обмена, я первое время говорил по-английски: не мог привыкнуть к безопасности. А потом, когда перешел на родной язык, в моей речи невольно проскакивали английские слова и обороты, и я очень пугался: получалась какая-то невероятно сложная в психологическом отношении «конспирация наоборот»!

Великая Отечественная длилась долгих четыре года, столько же я просидел в тюрьме в ожидании обмена, не очень-то на него надеясь. Четыре года, и ни слова по-русски, потому что официально меня принимали за поляка, хотя прекрасно знали, кто я на самом деле, но формальных доказательств у них не было. Поэтому я, «проходя» как польский разведчик, и обменивался через социалистическую Польшу: английского бизнесмена-шпиона Гревилла Винна наши отдали полякам, а уже те меняли его на «своего» разведчика, то есть на меня. Между прочим, полковника А. тоже меняли через ГДР.

* * *

Я примерно знаю, что вы о нас думаете: боже, как они одиноки! Из чего вы исходите?

Одиночество — удел преследуемых людей, и нас вы относите к их числу. Вы даже убеждены, что в случае провала иные страны списывают разведчиков со своих счетов, не всегда имея возможность признать их «своими», чтобы затем обменять.

Это я ваши мысли цитировал, теперь свои: обменивают нас, обменивают и «своими» признают! И я тому классический пример…

Портрет

Теперь, когда я стал более или менее доступен штатским людям, меня, словно кинозвезду, просят «чего-нибудь» рассказать: вызываю, понимаете ли, интерес! Обычно я говорю: такой кнопки, чтобы нажать — и поехало, у меня, извините, нету, а мне, уважаемые товарищи, необходимо вдохновение, автоматом не получается.

Но скажу вам откровенно: разведчик не может работать, если не владеет искусством рассказа, я бы даже сказал — искусством руководить беседой. Я по натуре человек общительный, потому что из простой, хоть и интеллигентной семьи. Без комплексов. Ни врагов, ни неприятелей мне, как разведчику, иметь не положено, и я их не имею! По крайней мере, откровенных.

Уживчивость — главная черта моего характера. Там.

Иначе какой получился бы из меня работник? Хочу не хочу, а «дружу» со многими. Но здесь — другое дело, и здесь я другой.

Отношу себя к людям везучим, хотя бы потому, что оказался в числе ничтожных процентов, которые уцелели в войну «от моего года». Может, по причине этой везучести и в тюрьме я провел не слишком долго, всего пять лет: обменяли. А когда выносили приговор, я почувствовал только, что меня обманули: дали двадцать пять, хотя обвинитель «просил» семнадцать!

* * *

Англичане делят всю литературу на фикцию и нефикцию, вымысел и невымысел. И я так стал делить, оказавшись за решеткой: совершенно «не шла» художественная литература, даже любимые Чехов и Бальзак. Только конкретная; по-вашему, документалистика? Да?

Впрочем, я всегда был грубым реалистом: стихов никогда не писал и не понимал людей, которые пишут. Как можно рифмовать нечто сокровенное, которое в моем понимании потому и сокровенное, что никакой искусственной обработке не поддается, а если поддается, тотчас перестает быть сокровенным? Эта моя мысль скорее всего свидетельствует о дремучести моих чувств и о вздорности моего характера, верно?

Зато диссертацию по физике я в тюрьме начал: выписал два десятка специальных книг из тюремной библиотеки. Вы уже поняли, очевидно, что я не «лирик»…

Быт

Лично я в первые часы после прибытия за границу предпочитаю спать. Помню, в Торонто я автобусом доехал до аэровокзала, который расположен в центре города, и при нем — гостиница «Терминалы). Иду с небольшим чемоданчиком типа «дипломат», навстречу конный полицейский: синие лампасы, краги, каска с полями, и вдруг останавливается, слезает на землю (два метра ростом, не меньше!), у меня сразу копчик заболел: знал бы он, кто я! А он в мою сторону даже не посмотрел. Я заказал в гостинице номер, зная, что ни документов у меня не попросят, ни вообще никаких вопросов не зададут.

Номер взял с ванной, чтобы и туалет был: если потребуется что-то уничтожить, сжечь, например, можно спустить с водой, это вам не вечно забитый мусоропровод в коридоре, для прошиба которого следует запасаться специальной «гармошкой».

Вошел в номер, повернул на дверях табличку: «Прошу не беспокоить!» — и уверен: трое суток никто не войдет, даже если меня пришибут в этом номерочке. И сразу, не мешкая, ложусь спать. Сон, как у космонавта. А просыпаюсь — и тут же встаю, это у меня еще с армии, с фронта.

Подниматься, когда бы ни лег, я умею по «биологическому будильнику» и еще по тому, который у меня в ручных часах: поет, словно сверчок, сразу Подмосковьем начинает пахнуть. Я, представьте, всегда высыпаюсь, замечательное свойство. Но если не удается поспать в сутки хотя бы час-полто-ра, чувствую себя отвратительно, вид ужасен.

К слову, в Англии, если приходишь на работу с опозданием, не выспавшись и в ужасном виде, начальством и сотрудниками принимается только одно уважительное объяснение: девочки! Любое другое, например забастовка водителей автобусов, ночной преферанс, сломавшийся будильник или приступ аппендицита, — неминуем скандал.

* * *

Лондон. Меблированная квартира в 800-квартирном доме (по сто на этаже, кроме первого, где бассейн, клуб, салон красоты, бар, магазинчик самообслуживания, парикмахерская — и все это по ценам в два раза выше обычных, но торопишься — увы, заплатишь!).

Кухонька маленькая, с цементным полом (что плохо: в деревянном можно что-то спрятать!); на полу ковер.

Белье меняют два раза в неделю, кроме полотенец, которые надо ежевечерне отдавать в прачечную на первом этаже.

Дом — с семью пожарными выходами (прекрасно на случай «ухода»!), десять минут пешком от университета, на улице много молодежи. Контракт на три года с обоюдной гарантией; в договоре еще предусмотрен ковер, чтобы жильцы снизу не жаловались на шум наверху.

Мелкий ремонт за съемщиком. Месячная оплата — два шикарных мужских костюма (в привычном для нас переводе на рубли).

* * *

Правление моей фирмы было в центре города. Я ездил на работу не на машине, которую там негде приткнуть, а «как все», на метро, иногда на автобусе. А мои шикарные лимузины стояли либо в гараже, либо просто на улице возле дома: по четным дням на одной стороне, по нечетным — на другой, чтобы улицы можно было беспрепятственно чистить.

* * *

«Женский вопрос» лишь условно можно отнести к «быту» разведчика: это не быт, а, я бы сказал, условия его деятельности, некоторым образом затрагивающие личную жизнь. Вообще-то дело хоть и щепетильное, но естественное: разведчик живет за границей не один год (я двенадцать прожил), — а если он не старик? Ситуация не из простых, потому что возникают разные «но».

Во-первых (если это не «во-вторых»), у многих дома остались жены: вопрос приобретает, таким образом, нравственную окраску.

Во-вторых (если это не «во-первых»), Центр очень опасается прочных связей разведчика: любовь, как известно, вытягивает из человека самые страшные тайны, и, если заграничная партнерша разведчика не его жена, дело принимает опасный поворот.

Однако, в-третьих, если он, живя в обличье художника, шофера, журналиста, бизнесмена и так далее, вообще не будет иметь никаких отношений с женщинами, его окружение воспримет этот факт как вызывающий или, по крайней мере, странный: не «голубой» ли и прочие вопросы такого рода. Вот и выделится человек из толпы, чего ему категорически делать нельзя!

Стало быть, надо проплыть между Сциллой и Харибдой и чтобы были «отношения», но такие, будто их нет. А как это осуществить? Хотите знать, какой тут возможен выход из положения?..

Не помню кто, кажется, Сократ (или Сенека?) на вопрос молодого мужчины, обратившегося к мудрецу за советом, жениться ему или не жениться, ответил: «Как бы вы ни поступили, юноша, вы об этом горько пожалеете!» Моя точка зрения на «женскую проблему» в чем-то схожа: и без женщины разведчику никак нельзя, и с нею тоже невозможно!

Один мой коллега, намучившись, поступил так. Во Францию из Англии приезжали по обмену на языковую практику молодые женщины, чаще всего студентки, это называется, если не ошибаюсь, «опэр» (на пару). Они были, как правило, из обеспеченных семей, а устраивались на работу в качестве гувернанток, официанток или секретарш в офис. Главное их достоинство, с точки зрения моего коллеги, заключалось в том, что пребывание их в стране ограничивалось трехмесячным сроком.

С этими молодыми и прекрасными дамами он и появлялся на людях, очень скоро заработав почтенно звучащее в его кругу звание ловеласа, которое ни у кого не вызывало и не могло вызвать подозрений на его счет.

Через три месяца: гуд бай, май диа герл! Адью, сэр! И на память о замечательно проведенном времени невинный презент: то ли шубка, то ли колечко…

Внешне, возможно, все это выглядит, с точки зрения пуритан, не очень нравственно, а что делать? Избранный моим коллегой вариант, право, наименее травматичен для всех «сторон»: прежде всего, для молодой леди, которая за три пролетавших месяца не успевала привыкнуть к «сэру», стало быть, и для Центра, который мог быть спокоен за тайны, находящиеся в прямой зависимости от прочности отношений, и, наконец, для разведчика и его совести, поскольку отношения эти были добрыми, не строились на обмане или авансах, а были премилой «игрой», на которую охотно шли его партнерши и о которой он мог потом дома с улыбкой рассказывать родной жене, хотя я не уверен, что жена с улыбкой воспринимала его рассказ…

Конечно, бывали случаи, когда разведчик имел разрешение Центра на брак с иностранкой, женился, рожал детей и жил счастливой жизнью, но это было позволено только холостякам, кроме того, жена становилась тогда помощницей разведчика, утвержденной Центром и прошедшей перед утверждением все необходимые формальности.

* * *

Зарплату я получал в соответствии со своим званием и должностью: фактически ее получала жена, причем во Внешторге, за которым я для нее значился. Мне же давали так называемое «валютное обеспечение», присылая его с курьером. Как вы понимаете, это «обеспечение» с лихвой покрывалось доходами фирм, и я, таким образом, не был Центру в убыток.

Что же касается моих «фирменных» заработков, то они были, по сути дела, не мои. А к прибыли я и вовсе не имел никакого отношения. Личные траты позволялись мне только для прикрытия и никогда для удовольствия. Все, что я тратил «на себя», затем шло в финансовый отчет Центру, и если там полагали траты лишними, их элементарно вычитали из моего заработка.

Даже на такой рискованной работе нам не разрешали отождествлять карман собственный с государственным. Напомню: весь оборотный капитал и прибыль моих четырех фирм (миллионы фунтов стерлингов!), умножаемые каждый год не без моей помощи, были «социалистическим имуществом». Парадоксально, но факт.

Расходы из «валютного обеспечения» тоже согласовывались мною по сумме с Центром. Агенту-министру я платил иначе, чем агенту-клерку — это понятно. Впрочем, не только от должности помощников зависели мои траты, а в первую очередь от ценности поставляемой ими информации.

Кроме того, я всегда боялся, как бы «озолоченный» мною агент не спился, да и денег, откровенно говоря, было жалко. Поэтому, передавая помощнику сумму, предположим, на покупку автомашины, я часть ее временно удерживал, говоря: вот вам столько-то от договоренного, остальное потом, а машину покупайте в рассрочку! — ни физически, ни морально не мог доставить агенту, мною завербованному, такого удовольствия, чтобы он сел за руль собственной машины, полностью выкупленной! Тут во мне, вероятно, поднималось и клокотало классовое сознание.

Если я узнавал, что агент мой по натуре игрок, к тому же азартный, я во избежание его перекупки немедленно начинал процесс «принижения», а лучше сказать, перевоспитания. Если не получалось, дело заканчивалось «золотым рукопожатием»: с глаз долой, из сердца вон — снимал с довольствия.

* * *

Отпуск я получал, как все английские служащие: на две недели. Но проводил это время не «просто так», а ездил домой, к семье.

Да-да, в Москву, что вы на меня смотрите круглыми глазами?

Дело, конечно, не простое, но Центр на это шел, прекрасно понимая, что «чувство Родины», «чувство семьи» надо постоянно поддерживать у разведчика, он не может и не должен расставаться с этим чувством надолго. Как Антею, и ему надо было время от времени прикасаться к источнику своей силы — к родной земле…

Я, будучи миллионером, мог позволить себе на собственной морской яхте «Альбатрос» уйти на пару недель в море с хорошим матросом, который, как вам нетрудно догадаться, был моим верным помощником. Где-то в нейтральных водах я пересаживался на «попутную» подводную лодку, не имеющую опознавательных знаков. Через двое суток выныривал (в прямом смысле этого слова) где-то возле Одессы или Ленинграда. И надеюсь, вы не станете отрицать, что оттуда до площади Восстания в Москве рукой подать?

И вот я — дома. Не узнаю жену, потому что она перекрасилась, да так, что вся Москва становится рыжей. Мои домашние уверены, что я приезжаю скорым прямо из Пекина, а через десять дней обратно в Пекин полечу прямым рейсом на Ил-18 с тремя посадками: в Свердловске, Чите и Хабаровске.

Впрочем, бывали у меня ситуации посложнее. Несколько раз дела фирмы буквально выталкивали меня, как человека предприимчивого, в составе британской торговой делегации на переговоры в Москву. Ночью я позволял себе выйти на полчаса из «Метрополя» и погулять по городу, подойти к своему дому, поглядеть на него, облизываясь, и вдруг схватиться рукой за сердце, когда вспыхивал свет в детской комнате: это Галя высаживала на горшок нашего маленького, названного в честь деда Трофимом и родившегося в мое отсутствие.

Только вы не подумайте, что Центр столь всемогущ, что может обеспечить нашим женам непорочное зачатие; потом, когда я вновь побывал дома, Трошка в честь моего приезда «из Пекина» пошел!..

При моей профессии и жена моя — одиночка, и дети — одиночки. Вот и сейчас: она сажает Трофима на горшок, а я снизу смотрю голодными глазами на светящееся окно в «детской» и профессиональным чутьем угадываю — такое вовсе не исключено, давайте будем реалистами — еще одну пару глаз, за мной следящую: они хоть и «свои», эти глаза, но при этом «чужие», и я понимаю, сколько хлопот может доставить владельцу глаз этот странный и непоседливый член торговой делегации.

Взгляд

В гинее 21 шиллинг, в фунте 20 шиллингов, но гинея — купюра неофициальная, хотя все, от врача до проститутки, считают на гинеи. Меблированная квартира стоит пять с половиной гиней в день, но всего этого, будучи по легенде «канадцем», я не знал и, что очень удобно, мог не знать, поэтому первое время всюду совался со своими пенсами, шиллингами и фунтами стерлингов…

Средний англичанин аполитичен и равнодушен: ему совершенно наплевать, кто им правит и куда ведет страну, чем хорош или плох «Общий рынок», его интересует собственный заработок, работа и чтобы жена была довольна. А вот связать свою судьбу с гонкой вооружений и борьбой против нее, причем в интересах самой же Англии, он, как правило, не умеет. Искать в таком единомышленника трудно, если вообще возможно.

Знаменитый Блейк, работавший на нас долгие годы без копейки денег, — чрезвычайная редкость. Он просто умный человек: проанализировал ситуацию в мире, определил ее истоки и перспективу, а затем, посчитав нашу политику более справедливой, принял обдуманное решение помогать нам.

Врач-англичанин халата не надевает, только во время операции, причем фисташкового цвета. А так, на приеме, врач, представьте, в полосатых брюках, черном пиджаке, с цветком в петлице. И рук не моет! (Моя мать потомственный врач, вот мне и кажется это странным.) Врачи живут превосходно, но зарабатывают такую жизнь не сразу: тремя годами изнурительной бесплатной работы с шестью ночными дежурствами в неделю; в клиниках только кормят. Зато потом ставка врача — две с половиной тысячи фунтов: жить можно!

Пациенты, в свою очередь, платят государству налог, независимый от количества «бесплатных» посещений врача, эту сумму просто вычитают из их заработка; я посылал раз в год прямо в министерство здравоохранения карточку с наклеенными на всю сумму марками, которые покупал на почте или в банке…

* * *

Поразительная особенность Англии: когда очень хочется выпить, пивные закрыты. Начинают они в десять утра (но вы уже на работе), заканчивают в три дня (вы еще на работе), и — все. Это в будни, уик-энд — дело другое.

Короче говоря, если уж пить, то в клубах, которые всегда открыты. Вступить в клуб — значит, внести вступительный взнос, и через сутки вы — член. Расписавшись в клубной книге, можете привести с собой гостя. Для «своих» в клубе есть все, от стриптиза до…

Кружка пива (банка) вообще-то стоит одиннадцать пенсов (шиллинг), а в клубе в три раза дороже, потому что, хоть поздно вечером, хоть рано утром, всегда есть девицы, подаваемые с пивом и исполняющие стриптиз «с лепестком», который считается чопорными и нравственными англичанами «законным», то есть допустимым. При этом в клубном зале половина — женщины: они-то что находят в стриптизах?!

Впрочем, англичане так воспитаны, что души нараспашку, как у русских, нет ни у кого: застегнуты на все пуговицы и необычайно выдержанны. Я не исключаю, что в клубе они ищут выход своим эмоциям. Во Франции, например, это дело, мне кажется, не любят. Зато там есть «Лидо», фешенебельный ресторан, где места у бара стоят дешевле, чем в первом ряду, откуда можно рукой дотянуться до танцующей полуголой красотки.

Представление идет часа полтора. В конце, под занавес, — Рита Кадиляк, которая и не танцует, и не поет, а просто показывает свою фигуру; ее называют еще «красной мельницей», потому что коронный номер Кадиляк — выступление между столиками; на сосках грудей висят и вращаются в разные стороны огромные алюминиевые кольца. Французов, между прочим, в зале не увидишь, а с француженками туда вообще не пойдешь; немцы, американцы, англичане — кто угодно!

* * *

Если владелец оставляет машину в центре Лондона, полицейский, обладая универсальным набором ключей, проникает в машину и отгоняет ее куда-нибудь на стоянку, разумеется, за штраф. На зажигании каждой машины есть номер, по которому, разглядев его в бинокль через заднее стекло, можно изготовить по шаблону ключ и увести машину. Впрочем, владельцам это не страшно: авто застрахованы.

Что касается ремонта, тут есть нюанс: страховка в два раза меньше, чем выплачивается за то, что машина определенный срок проходит без аварии. По этой причине владельцам выгодно мелкий ремонт делать самим, чтобы получить приличную страховую премию. Бизнес!

Если автомобилист сбивает пешехода не на переходе — отвечает пешеход. Но как только он наступает ногой на «зебру», лучше пропусти, всю жизнь потом будешь расплачиваться! Пешеход в Англии, надо сказать, редкой дисциплинированности: бережет не только здоровье, но и карман. Между прочим, по-английски слова «пешеход» и «скучный человек» звучат почти одинаково…

Интересно наблюдать, как паркуются и разъезжаются автомобилисты где-нибудь на Бродвее, бамперами слегка подпихивая другие машины, иначе ни въехать, ни выехать. Я лично так не могу из-за пле^ бейской жалости к «дорогим» вещам. Мальчишки, валяя дурака, могут на спор пройти по длинной авеню, ни разу не коснувшись ногами земли: по крышам припаркованных автомашин. Машина без вмятины, что солдат без шрама, боксер без сломанного носа и парикмахер без пробора. (Кстати, американцы, обожающие благозвучия и вообще кр-р-расивости, называют парикмахера «танцором по волосам»!)

Два раза в сутки англичане «гоняют чаи», мода на чай началась, если не ошибаюсь, во время войны.

Причем пьют «без ничего». В Скотленд-Ярде, правда, мне, как иностранцу, давали печенье. Если американец, как бы он ни любил черный кофе, может жить без него, англичанин без утреннего чая с молоком — не англичанин (даже в пустыне Сахаре, в армии, в тюрьме!).

В Англии готовят невкусно. Главная еда англичан — завтрак: «Снимайте номер в отеле с завтраком!», не с ужином, который они и вправду «отдают врагу». В каждом отеле есть специальная комната для завтраков (не ресторан, не кафе, а типа наших гостиничных буфетов со столиками), куда приходишь, подсаживаешься к кому-нибудь, чего не можешь себе позволить в ресторане, кладешь на столик ключи от номера с большим набалдашником и просишь на выбор: чай, молоко или кофе.

В Англии, к слову сказать, три школы: одна приучена начинать день с чая, вторая с молока, и недавно появилась третья — «кофепийцы». Между прочим, кельнеры называют чай «русским», а растворимый кофе «мгновенным», он дешев и плох.

После заказа ждешь минутудве, и тебе приносят с чаем, уже «без выбора», тосты — жареный хлеб, но жаренный не на сковородке, а на огне, причем нарезан он квадратиками или треугольниками; кусочек масла на блюдечке; джем, который называют мармеладом, но он совершенно не похож на мармелад, к которому мы привыкли в России, поскольку представляет собой бесформенную массу, прозрачную на вид и с прожилками; наконец, овсяную кашу и приготовленный на пару чернослив (две штучки со сливками — для пищеварения; у всех англичан, извините, запоры, так как они с малолетства не едят грубой пищи, зато слабительное поглощают в огромных количествах, из-за чего и атрофируются стенки желудка, что еще более усугубляет положение: получается как бы перпетуум мобиле, но не в смысле действия, а, наоборот, бездействия).

После каши и чернослива берешь крохотную таблетку, бросаешь в стакан с водой, начинается «шип», и ты пьешь. Завтрак окончен. Правда, вместо каши иногда предлагают корнфлекс с бананом, нарезанным колбаской.

И чуть не забыл: одно яйцо! — в виде омлета, глазуньи или просто варенное всмятку, и есть его надо, не расколупывая пальцами, а ножичком срезая верхушку с тупого конца, где полая часть с воздухом, чтобы не пропадала хотя бы ничтожная доля продукта.

Еще про еду, если не надоело. С 12 до 14 часов, хоть война, хоть землетрясение, — ленч: обед! Томатный суп, в который натирается картошка, или мясной суп из воловьего хвоста, меня всегда интересовало, куда у них деваются волы от этих хвостов, но на мой невинный «детский» вопрос я ни от кого так и не получил вразумительного ответа.

Суп жидкий, «но наш!» — говорят англичане. Они вообще-то экономят на еде, не делают из нее культа и шутят: «Должно быть видно, что на мне, а не что во мне!»

На второе — отличная отбивная (больше фунта!), гарнир отдельно. На масле нигде не готовят; ни дома, ни в ресторанах нашего русского масла вообще не держат. Готовят на жирах, которые исчезают, как только испаряется вода, и даже мясо не жарят, а делают, как у нас шашлыки. Наиболее употребим в Англии маргарин, его мажут на хлеб: бутерброд с маргарином не отличишь от бутерброда с маслом, зато нет холестерина! В ходу и постное масло, растительное или овощное. Белый хлеб только со вторым.

Англичанин не встанет из-за стола, пока не съест на десерт пудинг, который делают из старого хлеба с подливой. Пирожных в Англии нет. (Есть во Франции!) Конфеты, шоколад с мятной (ужасной!) начинкой, по форме — вам и не снилось, причем шоколад дешевый, не роскошь. И колбас не видел. Зато есть сыры — сто пятьдесят сортов в любом магазине: королевская пища!

В обед служащие идут в кафе или в рестораны — можно национальные: китайская кухня, индийская, русская с неизменным борщом и блинами «а-ля рюсс», мексиканская, где устраивают соревнования по еде зеленого перца (я видел победителя, который без передышки смолотил двадцать штук в то время, как нормальный англичанин сходил с ума только при мысли об одной штуке), с супом «по-мексикански», который на глазах посетителей вынимают из «мартена».

В кафетериях — самообслуживание, в ресторанах — подают мгновенно, особенно в часы пик, зато в прочее время — тянут, чтобы залы, которые, кстати, крохотные (не то что у нас, как вокзалы), не казались пустыми, иначе публика туда совсем не пойдет. В городе на каждом шагу магазинчики, в которых продают, кажется, все, что душе угодно, даже «засоленные» в сахаре огурцы! А вот спиртное — дороговато: тридцать граммов виски стоят три с половиной шиллинга, это стоимость поллитровой банки пива.

* * *

Во всем мире сейчас распространено стремление к загородному жительству. Помните четыре условия истинного счастья, которые приводит Моруа, цитируя Камю, который, в свою очередь, процитировал Эдгара По?

Возможно, ошибусь в порядке перечисления, но не это важно.

Первое: жить на природе!

Второе: чтобы тебя любили (не ты, а именно тебя, вот ведь как интересно повернуто)!

Третье: заниматься каким-либо творчеством!

И четвертое, которое, по-моему, совершенно недостижимо при наличии «третьего»: отказ от честолюбивых помыслов (а зачем тогда заниматься творчеством, позвольте спросить?)!

В этом смысле мне больше импонирует интервью князя Голицына (того самого, который безвыездно жил в Крыму). Он наладил, как вы, наверное, знаете или слышали, производство шампанского «Новый свет», регулярно получавшего в Париже на конкурсе вин Гран-при, а сам ходил в простом армяке, подпоясанном веревкой, в сапогах и татарской папахе и поселился в обыкновенном глинобитном домике.

Так вот, к нему в Судак однажды явились журналисты брать интервью после очередного Гран-при, и некий иностранец спросил: «Скажите, князь, в каких отношениях вы находитесь с царем?» — на что Голицын будто бы ответил: «Слава богу, царю покуда не удалось унизить меня почестями и наградами!»

Каково сказано: унизить, понимаете ли, почестями и наградами!

* * *

Минимальный капитал, чтобы фирма могла официально существовать, — сто фунтов, которые должны находиться в банке, хотя истинный актив может исчисляться и несколькими миллионами.

Но только дураки кладут в банк весь капитал: банкротство оставляет их без штанов. Умные ограничиваются более или менее «приличным» минимумом, от величины которого, правда, зависит солидность фирмы, а от этого и ее доходы, так что палочка о двух концах: хочешь — рискуй, не хочешь — довольствуйся малым.

Кстати, есть чудаки, которые возглавляют фирмы сами, а не через подставное лицо; конечно, им и доверия больше, но и горят они целиком, если не успевают заблаговременно перевести имущество и основной капитал на жену или детей. Впрочем, тогда у них возникает шанс погореть «через жен», алчность которых, я бы сказал, интернациональна (можно понимать и в том смысле, что не имеет границ): уж если жены получают капитал де-юре, какая из них откажется получить его де-факто?

Известен случай с одним крупным бизнесменом, который ценой отсидки спас капитал, причем даже успел перевести его в швейцарский банк «на пароль», но пароль неосторожно сообщил жене, нежно его любящей, а потом вернулся из тюрьмы и не нашел ни жены, ни денег. Нет, нелегкое это дело — быть капиталистом!

Вот ситуация. Там все платят чеками, которые учитываются банками. Чековая система для контроля, поскольку банк, открывая бизнесмену счет, как бы контролирует (то есть дает возможность налоговым организациям проверять) все финансовые операции вкладчиков. Но иногда клиенты по каким-то «своим» причинам платят за покупку наличными, и вот тут-то и появляется возможность для разного рода комбинаций.

Например, я, будучи полновластным хозяином фирмы, могу взять сам у себя через подставное лицо партию автоматов (положим, полсотни штук), а затем через то же лицо продать их за наличные деньги, которые банком не учитываются и не подлежат налогообложению. Покупателю я, разумеется, дам скидку, но это все же выгодней, чем платить с прибыли налог.

Я внятно объяснил? В данной операции я действую, как «чистый» бизнесмен, естественно стремящийся любыми способами обойти банк и на этом заработать. Но ведь лично я не просто бизнесмен, а еще разведчик. Мое положение много сложней, поскольку я нахожусь как бы под двойным «гнетом»: со стороны банка и финансовых ведомств Англии и, кроме того, со стороны бухгалтерии собственного родного Центра.

Всю документацию мои клерки вели в двух экземплярах: один за моей подписью получали правительственные учреждения, а второй я, тоже за своей подписью, но с переводом на микропленку, направлял в Центр.

В одном месте по этой документации определялась сумма налога, и я был заинтересован в «плохом» отчете, чтобы уменьшить налог, а в другом месте судили о качестве моей работы, и тут я хотел отчитаться как можно лучше, чтобы не сказали: какой же ты бизнесмен, если даешь мало прибыли, улицы тебе подметать, а не владеть фирмами!

Так вот, заверяю вас: если налоговое управление Англии я еще мог с большим трудом, но все же обдурить, то своего «министра финансов» — фигушки, извините, с маслом!

Зная, что мне предстоит быть «там» бизнесменом, я еще в Москве начал с «Капитала», весь его законспектировал и лишь «под пером» понял то, чего прежде, будучи студентом, совершенно не понимал. Другой прицел!

Впрочем, с годик поработав в должности капиталиста-эксплуататора, я пришел к выводу (не уверен, что полностью совпадающему с официальным), что «Капитал» Маркса в практической деятельности бизнесмена помогает вряд ли больше книжечки Карнеги «Как завоевывать друзей…».

Не читали? Зря. Она, хоть и примитивненькая, и по духу нам, как говорится, чужая, а все же, черт, весьма полезная для некоторых сфер человеческой деятельности, например, для бизнесменов (в первую очередь), литераторов, а также (не побоюсь этого слова) разведчиков!

Я эту книжечку тоже законспектировал, основные ее положения…

ПЯТЬ ОСНОВНЫХ ПРИНЦИПОВ ОБРАЩЕНИЯ С ЛЮДЬМИ:

1. Вместо того чтобы обвинять, постарайтесь понять человека, что значительно полезней критики для вас же, так как воспитывает в человеке способность относиться к вам терпимо, с сочувствием и добротой («Если любишь мед, не разоряй соты!»).

Прежде всего, необходимо возбудить в человеке заинтересованность, чтобы заставить его самого захотеть сделать что-либо.

Когда мы заняты решением своих проблем, мы тратим 95 % нашего времени на мысли о себе, что неправильно. Надо перестать думать о собственных желаниях и достоинствах, а попытаться лучше узнать хорошие качества других людей и выразить им одобрение, признательность, которые должны идти от всей нашей души, искренне; надо быть расточительными на похвалу.

Лучший способ повлиять на человека — это говорить с ним о том, чего он хочет, и постараться помочь ему добиться желаемого.

Необходимо всегда учитывать точку зрения других людей, их стремления и планы.

ШЕСТЬ СПОСОБОВ ПОНРАВИТЬСЯ ЛЮДЯМ:

Проявляйте к ним искренний интерес.

Улыбайтесь!

Помните, что имя человека является для него лучшим словом из всего лексического запаса.

Умейте хорошо слушать и воодушевлять собеседника на разговор.

Заводите беседу о том, что интересует вашего собеседника, а не вас.

Старайтесь дать человеку почувствовать его превосходство над вами и делайте это искренне и естественно.

ДВЕНАДЦАТЬ СПОСОБОВ ЗАСТАВИТЬ ЧЕЛОВЕКА СТАТЬ НА ВАШУ ТОЧКУ ЗРЕНИЯ:

Нельзя одерживать верх в споре; единственный способ одержать в споре победу — это избежать его.

Уважайте мнение другого человека, вашего собеседника. Никогда не говорите ему прямо, что он не прав.

Если вы знаете, что кто-то думает или хочет сказать о вас нечто отрицательное, обезоружьте его, сказав об этом раньше. Если вы не правы, признавайтесь в этом быстро и в категорической форме.

Начинайте всегда беседу в дружеском тоне, ибо капля меда привлекает мух больше, чем целый галлон желчи.

Разговаривая с кем-то, не начинайте с тех вопросов, по которым ваши мнения расходятся, а начинайте и продолжайте говорить о тех проблемах, мнения по которым совпадают. Заставляйте человека говорить «да» сразу, то есть постарайтесь получить у него утвердительный ответ в начале беседы.

Дайте возможность собеседнику больше говорить, а сами старайтесь говорить меньше, чем слушать. Если вы не согласны, не прерывайте собеседника, это опасно; дайте ему высказаться, подбрасывая вопросы. Постарайтесь его понять.

Дайте человеку почувствовать, что идея, которую вы подали, принадлежит ему, а не вам.

У всякого человека имеется причина поступать именно так, а не иначе. Найдите причину, и вы получите ключ, с помощью которого разгадаете действия человека и даже его личные качества. Старайтесь смотреть на вещи глазами вашего собеседника.

Относитесь с сочувствием к желаниям другого человека.

Прибегайте к благородным, а не истинным мотивам.

Используйте принцип наглядности для доказательства своей правоты.

Если вы хотите заставить волевого, с сильным характером человека принять вашу точку зрения, бросьте ему вызов в том смысле, что возьмите под сомнение его возможности и способности что-то сделать, или, наоборот, публично провозгласите уверенность в том, что он это сделать может.

ДЕВЯТЬ СПОСОБОВ ИЗМЕНИТЬ МНЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА, НЕ ВЫЗЫВАЯ ПРИ ЭТОМ ЕГО НЕГОДОВАНИЯ ИЛИ ОБИДЫ:

Начинайте беседу с похвалы собеседника и восхищения им.

Не говорите человеку прямо в глаза о его ошибках.

Прежде чем критиковать других, укажите на собственные недостатки.

Задавайте вопросы, вместо того чтобы отдавать приказания.

Дайте возможность человеку сохранить свою репутацию.

Хвалите собеседника за малейшие его достижения; будьте искренни в одобрении и щедры на похвалу.

Создавайте человеку хорошую репутацию, которую он мог бы оправдать; приписывайте ему хорошие качества, доказывая наличие которых он будет совершать достойные поступки.

Прибегайте к поощрениям; старайтесь показать человеку, что то, что вы хотите от него получить или добиться, легко осуществимо именно и только им.

Поступайте так, чтобы человек был счастлив сделать то, что вы ему предлагаете.

Однажды

Еду на машине, взятой в аренду, из Норвегии в Швецию через Тронгейм. Границы нет, что хорошо, потому что мне нужно было избежать таможенного контроля.

В ту пору многие страны уже перешли на правостороннее движение. И вот я еду и, естественно, не замечаю маленького пограничного столба. Вокруг тундра. Комары. Полярный день: висят над головой сразу два солнца. Вдруг мне навстречу да по моей стороне (?!) летит машина. В Швеции и в Норвегии, как потом оказалось, «разные движения». Конечно, «поцеловались»: я ему — ничего, а он мне сбил крыло и пропорол баллон. Полиция, повторяю, мне была ни к чему, и я отпустил его с богом.

Сунулся: запасной баллон спущен, а насоса в этой наспех арендованной машине почему-то нет. Сижу. Жду. Курю. Как на грех, ни одного авто. А я в рубашке — но не родился (в смысле счастливый), а действительно в одной рубашке (в смысле несчастный: мошка лезет!). Посмотрел по карте: до ближайшего населенного пункта километров двадцать. Пошел пешком, а что делать?

Завернулся от мошки в какую-то тряпку и в таком импозантном виде топаю в надежде, что повезет. И точно: через пять километров — палатка на обочине, при ней машина. Датчане. Путешественники. Дали мне, добрые люди, насос, чтобы накачать запаску, но подвезти пять километров назад отказались: пожалели бензин. А насос, между прочим, доверили. Другой бы на моем месте дунул с их насосом обратно в Норвегию, хотя, конечно, он не из золота.

Поплелся я своим ходом, сменил колесо, вернулся (они дождались!), отдал насос и поблагодарил за бескорыстную помощь.

* * *

Получаю задание Центра отправиться в турне по Европе: за двенадцать дней — десять стран. К концу путешествия я буквально валился с ног, причем, больше от разговоров, чем от километров, а мои случайные попутчики-собеседники, в том числе даже старые люди, почему-то держались бодро.

В чем секрет? Искусство беседы! Я с ними — по наитию, а они со мной — «по Карнеги», которым тогда увлекался весь мир: сидишь с человеком, беседуешь, он всю дорогу говорит, не умолкая, ты только слушаешь, а потом он тебя считает интересным собеседником, при этом он — без сил, а ты — как огурчик!

Во время упомянутого путешествия в одном купе со мной оказалась на пути из Парижа в Мадрид пара новозеландцев, муж и жена, миллионеры. А я в ту пору ни сэром, ни Лонгсдейлом еще не был, «прошлое» мое было хлипким, не отработанным, поскольку не существовало ни одного человека в мире, который знал бы меня год назад, хотя все документы и всевозможные соображения для легенды были, кажется, в полном порядке. Трудно «родиться» сразу тридцатилетним!

Совершенно интуитивно я стал в этом купе не говорить, а слушать. Много говорил старик и все больше о велосипедных соревнованиях, о том, как он в молодости гонял по утрам на вело по двадцать миль, а в итоге на каких-то любительских гонках по Новой Зеландии выиграл первый приз в пять тысяч долларов, и с этого началось его нынешнее богатство.

Я молчу. Слушаю. Вдруг он поднимается, отводит меня в коридор из купе и говорит:

— Что тебя держит в Канаде?

(Я уже был «канадцем».)

— Ничего, — говорю, — я холост.

— Найдешь пять тысяч долларов?

— Найду, а зачем?

— Плюнь на все, поедем в Уэллингтон, я тебе помогу.

И гарантирует мне через три месяца полтора миллиона, так как знает, на каких землях, когда и что будут строить в Новой Зеландии. Выходит дело, мне удалось очаровать старика, хотя, клянусь, я не проронил ни одного лишнего слова, мне просто нечего ему было рассказывать.

От заманчивого во всех отношениях предложения, которое, кстати, вполне серьезно обсуждалось в Центре, пришлось отказаться: Центр не устраивали какие-то детали…

А в США одному предприимчивому взрослому человеку понадобились три тысячи долларов, чтобы поехать на слет бойскаутов в другую страну. Он стал искать мецената. Нашел! Но прежде чем пойти к нему, тщательно изучил его жизнь и узнал, что меценат когда-то подписал чек на миллион долларов, взял его в рамку и повесил у себя в кабинете, чтобы всегда видеть…

Я уж и не помню, когда и где мне попалась на глаза эта история, но я держу ее при себе, почему-то уверенный в том, что зачем-нибудь она мне пригодится. Говорю это к тому, что умение откладывать в памяти, словно сухари на черный день, разные истории, факты, цифры и сведения — очень важное качество разведчика — нет, не любителя — профессионала.

* * *

По делам фирмы мне выпала поездка на трое суток в Ленинград. Получив санкцию «Первого», мои коллеги преподнесли мне царский подарок: привезли из Москвы жену.

И вот мы с Галей в Ленинграде. Встречу нам устроили «как в кино» — в кафе на Невском, в котором танцуют. Стало быть, с музыкой.

Я пришел. Они уже сидят. Подхожу к моему коллеге, который сопровождает Галину в качестве ее «партнера», пожираю жену глазами и с трепещущим сердцем прошу, как и положено, у него разрешения потанцевать с «вашей дамой». И он, бандит, мне отказал!

Как я удержался и не врезал ему бутылкой по башке, не знаю (хороши «шуточки»). Потом мы сделали с Галей два полных крута вальса — и только йотом, через много лет, когда я, обмененный, вернулся домой, мы с ней сообразили, что играли в том кафе не вальс, а танго «Брызги шампанского».

* * *

Мне передали отлично сделанный паспорт, и я отправился за билетом на самолет, чтобы лететь из Англии в другую страну под другой фамилией; так было нужно.

Иду совершенно спокойно, так как документ воистину безупречный. Но кто может заранее сказать, где и какая опасность подстерегает разведчика?

Скажу несколько слов, чтобы дальнейшее было понятно: авиакассы во всех странах мира — единственное место, где спрашивают фамилию будущего пассажира и сверяют его физиономию с фотографией на документе.

Итак, я подхожу к кассиру-таможеннику, протягиваю ему паспорт и деньги за билет и — молчу! Представьте себе, забыл фамилию, которая значится на сделанном документе! А паспорт-то не у меня, подсмотреть невозможно. Ситуация…

Что делать? Он ждет. Я молчу. У меня уже начинает болеть копчик. Наконец, помолчав еще немного… — а что бы вы предприняли? Ну, подумайте!.. — спокойно ему говорю: фамилию поставьте ту, которая в паспорте.

Он ошалело посмотрел на меня, а потом так смеялся, будто его щекотали.

* * *

Иду в Лондоне по улице. Киоск, и на видном месте «Правда»: портрет руководителя на всю страницу в траурной рамке. Взял газету. Не удержался. Хотя это было грубейшим нарушением дисциплины; надеюсь, за давностью лет и в связи с добровольным признанием руководство меня ругать не будет.

Зато в другой раз было иначе: дисциплина восторжествовала и, кажется, вопреки логике. Дело было так. Я выехал в Цюрих на встречу с курьером-связником. Ехал через Париж (там у меня тоже было маленькое дельце) и был рад, что хоть на три дня вырвался из Лондона.

Чувствовал себя отвратительно. В Англии в период туманов многие так себя чувствуют: простужаются, чихают, кашляют, почему-то глотают таблетки рыбьего жира.

Я вообще плохо привыкал к тяжелому лондонскому климату, годы проходили — так и не привык, и в этот раз чихал, температура была не меньше 38°, всю грудь заложило, ел антибиотики… Ладно.

И вот наконец шагаю вечером по Парижу где-то в районе бульвара Капуцинов и — дышу! Вижу — кинотеатр, на афише «Падение Берлина» (производство «Мосфильм»), тоска взяла: острое желание посмотреть, — но разве можно?

Иду дальше в отель и вдруг вижу: господи — Джони! Топает мимо кинотеатра, тоже поглядывает на афишу — мой связник, с которым завтра у меня в шестнадцать часов встреча в Цюрихе!

Ну, мы, конечно, остановились.

— Когда из дома?

— Ты осунулся.

— Небось уже тает?

— Весна! Что ж ты осенью в самые туманы будешь делать в этом Альбионе, так его эдак!

— Перебьюсь. О моих ничего не слышал?

— Вроде нормально.

— Это видел? В главной роли Борис Андреев, который, помнишь, с Ваней Курским?..

Короче, сплошной «вечер вопросов и ответов».

А закончили так:

— Ну, завтра увидимся!

И распрощались до Цюриха.

Я подумал было, зачем этот формализм: ехать в Цюрих, брать в левую руку «Плейбой», надевать синий галстук в белый горошек, если можно все сделать сейчас, как говорится, не отходя от кассы (кинотеатра), тем более: он знает меня, я знаю его, он специально едет ко мне из Москвы, я специально еду к нему из Лондона, и уж если случилось, что мы встретились в Париже, почему бы не так: я — ему контейнер с информацией, он — мне контейнер с инструкциями Центра, всего одно рукопожатие?

Но нет, мы распрощались и разошлись: он — не знаю куда, я — в гостиницу, чтобы следующим утром выехать на встречу со связным в Цюрих: дисциплина!

* * *

Мне дают явку в одном европейском городе, я приезжаю туда, ищу нужное кафе, сажусь за столик, за которым уже сидит связник, и говорю пароль:

— Самсон не такой плохой писатель, вы не находите?

Он лупит на меня глаза, произносит ответ, затем передает то, во имя чего мы встречаемся, и уходит.

Через год, увидев меня в Москве, говорит:

— Ты хоть помнишь, какой пароль сказал в том городе, в кафе? При чем тут Самсон? Сименон, мать твою!

Мы знали друг друга в лицо, это меня выручило, другой бы ни за что не передал мне контейнер. Кроме прочего, связник был порядочным человеком, не доложил об инциденте Центру, хотя обязан был это сделать; так я избежал хорошей головомойки.

* * *

В Лондоне, на улице, я нос к носу сталкиваюсь с директором моего института, а я был там членом парткома, мы часто ссорились, он вечно стукался об меня, как о камень.

Кстати, узнал я директора в Лондоне, как и всех русских узнавал за границей, по заду, прошу простить за натурализм, но, как говорится, из песни слова не выбросишь.

Он, между прочим, видит, что я одет не как посольские работники, и, умница, отвернулся! Впрочем, может, ему просто противно было со мной разговаривать, если он вспомнил, как мы ругались: еще не хватает, мол, в Лондоне об этого типа (об меня, значит) стукаться!

И так случилось, что буквально месяца через два встречаемся уже в Москве и вновь на улице, и опять нос к носу, — надо же! Я был в Москве в составе британской торговой делегации.

Говорю директору:

— Здравствуйте!

Нет, не так говорю, а так:

— Здра-а-а-а-вствуйте!

И он мне в той же развязной тональности:

— Здра-а-а-вствуйте! Ну-с, где работаем?

— Во Вьетнаме, — отвечаю я, не моргнув глазом.

— Что-то слабо загорели, а там солнце.

— У меня, — говорю, — гипертония, загорать врачи не рекомендуют, я больше в тени.

— Оно и видно, — говорит директор, — ну-ну!

Отступление автора

К рассказу Конона Молодыя я решил добавить эпизод из рассказанного мне Р.И. Абелем. Далее приводятся его слова.

«В начале 20-х годов я оказался в числе тех, из кого состоял первый (мы всегда добавляли: славный и легендарный!) выпуск нашей разведшколы. Не исключаю, что я вообще был первым советским разведчиком, заброшенным за границу. А учили нас, между прочим, четыре года — по полной программе, без торопливости.

Что касается заброса, то он осуществлялся в ту пору проще простого: мне сделали документы, посадили в поезд, который шел из Москвы в Польшу, а в Варшаве я, не выходя из здания вокзала, пересел на поезд Варшава — Гамбург, который и был местом моего назначения.

Цель: найти в Германии старую русскую агентуру, работавшую еще на царя-батюшку и затаившуюся после революции в ожидании «дальнейших инструкций». Вот я и вез эти «инструкции» в надежде склонить их работать на молодую Советскую республику.

Идея была неплохая, но и не легкая, как может показаться кому-нибудь с первого взгляда. У меня было с десяток явок, а остальные пятьсот с лишним адресов мне должны были подослать из Москвы, если я смогу закрепиться на «плацдарме»; пусть вас не удивляют такие могучие цифры агентуры, русская разведка всегда брала количеством, это общеизвестно. На «качество» мы перешли только после революции, и то вынужденно: нужны годы, чтобы готовить разведчиков, поскольку эта работа все-таки «штучная» — стало быть, лучше меньше, да лучше!

Итак, Гамбург. Замечу, что я прекрасно владел немецким языком, даже несколькими его диалектами, отлично знал город с его достопримечательностями и расположением улиц, имел довольно приличную легенду, — что еще надо?

Был 1924 год. С вокзальной площади, добравшись до нее без приключений, я сразу направился по первому адресу, выбирая кратчайший путь: одной «знакомой» улицей вышел к порту, другой свернул к ратуше, и вот я в тихом и чистеньком переулке, где должен жить мой первый «клиент». Тут-то и произошло то, из-за чего я, собственно, открыл рот.

Представьте: раннее утро. Ни души. Иду по сонному переулку, высматриваю нужный мне номер дома. Навстречу движется издали какой-то человек в кожаной кепке с большим козырьком, эта кепка — единственное, что я запомнил.

Вдруг, поравнявшись со мной, он меня спрашивает:

— Слушай, ты не знаешь, где тут можно поссать?

— Чего?!

Он повторяет вопрос.

— Да зайди, — говорю, — хоть в ту или эту подворотню.

Он исчезает в подворотне, и только тогда я понимаю, что он спросил меня по-русски, и я по-рус-ски же ему ответил!

Ну, думаю, все: провал. И это называется первый советский шпион! Окончил с похвальной грамотой! И — всего полчаса в Гамбурге!

Возвращаюсь на вокзальную площадь, сажусь на скамеечку, ставлю у ног чемодан и жду, как вы понимаете, ареста.

Пять часов ждал. Не дождался… До сих пор не знаю, кто был этот, в кожаной кепке, и вообще, что случилось: вариантов так много, что ломать голову нет никакого смысла.

У меня был знакомый еврей-закройщик, уроженец Западной Белоруссии, я шил у него костюм. Так он, говорит, хотел писать «бумагу в правительство» по поводу ширины брюк (тогда была мода на матросские клеши), а то, говорит, учат у нас где-нибудь «людей на шпионов», потом отправляют куда-нибудь «у Лондон с парашютом», и через десять минут после приземления их «берут»!

— Почему? — спрашивал и сам отвечал: — Бруки!

Вот и я мучаюсь: вдруг это не случайность, а он по «брукам» узнал во мне русского?

Судьба

Жил-был молодой человек, назову его Федором. Меня друзья в детстве иногда Костей звали, его вполне могли называть Федей. И вдруг — война. Прибавив себе год, Федя идет добровольцем. Воюет.

И так как у него на немецкий язык талант, его слегка учат «кое-чему» и зимой 1943 года забрасывают в лагерь немецких военнопленных под Тулу. Как немца. С легендой: родители, мол, погибли в Кёльне во время налета «союзников» (этих родителей наша разведка действительно «имела», их единственный сын Франц пропал на Восточном фронте. Федя этим Францем и стал — со всеми его документами, биографией и даже невестой, оставшейся в Кёльне).

Потом лагерь из-под Тулы нарочно переводят поближе к переднему краю, в Белоруссию, мы наступаем, уже 1944 год. Тут Феде-Францу с двумя пленными, один из которых офицер-абверовец, делают побег.

С трудом опережая наши наступающие части, троица успевает добежать до Германии раньше нас. Там Федя связывается с верными людьми из антифашистского подполья, с помощью которых получает новые и совсем уже настоящие документы на имя Франца, выправленные не в штабе армии «старшиной — золотые руки» по имени Гавриил Фомич, умеющим классно переклеивать фотографии, а в «родной» канцелярии города Кёльна.

И вот он — чистый немец! К тому же «заслуженный», бежавший из русского плена вместе с офицером-абверовцем (третий беглец случайно гибнет в Восточной Пруссии, прямо на пороге собственного дома), но в Кёльн Феде никак нельзя: невеста!

А времени, чтобы Францу измениться до неузнаваемости, проходит еще маловато, хотя и ростом, и мастью, и возрастом Федя был почти Францем. Но почти это еще не все. Подумать только, случись рокировка в другую сторону, кто знает, немец Франц мог стать нашим Федором, и тогда он бы боялся ехать в Москву, где были у него «родственники» и, положим, «невеста».

Ну, ладно. Потом Феде приходится немного повоевать против нас, «защищая» Берлин, получить за заслуги штурмбаннфюрера (звание, равное нашему майору) и Железный крест. Впрочем, за те же, по сути, заслуги Федя и у нашего руководства получает награду и повышение в должности: молодец! В последний день войны, выполняя важное задание нашей армейской разведки, он едва не погиб.

«Домой» в Кёльн ему по-прежнему нельзя, а домой в Москву тоже рановато. А как родные его мама и папа? — спросите меня, пожалуйста. Страшно вымолвить, но им невозможно было пока сказать, что их сын жив, а уж чем и где занимается, и подавно: такова наша жизнь…

Вам не кажется странным, что я в таких подробностях знаю чужую судьбу? Не удивляйтесь, это, как и разная манера речи («под интеллигента», «под простака», «под характерного героя»), тоже элемент нашей профессии: чужие диалекты и биографии мы порой знаем лучше собственных.

* * *

Я знал одного русского, который в силу сложившихся жизненных обстоятельств стал курсантом, а потом и преподавателем американской разведшколы в Швейцарии, в Альпах. Он был из тех, которые мечутся, не могут твердо определиться, то есть лишены убеждений; как правило, это хороший народ, совестливый, но слабый и путаный, точнее сказать, запутавшийся.

Нам удалось его перевербовать, предложив ему самое опасное: «двойную игру». Он согласился и вскоре выдал нам группу, которую довольно тщательно готовили для заброски в СССР (из «бывших» русских); он сам с этой группой готовился два долгих года, но уж больно тяготился тем, что предал Родину. Потом он тяготился уже тем, что предал товарищей, с которыми делил тяготы и радости учебы.

Такие, как он, я это прекрасно знал, долго не живут. Совесть в нашей работе, конечно, нужна, но какая-нибудь «односторонняя»: либо в ту сторону казнись, либо в эту…

Повесился. Хорошо, записки не оставил. Ни нам, ни им.

* * *

Вот история моего коллеги (назову его Ф.), до меня работавшего в Англии; история связана с пресловутым «женским вопросом», поэтому я о ней и вспомнил.

По дороге в Лондон, кажется, из Мадрида, в самолете, какой-то немец-попутчик (Ф., конечно, сразу насторожился, по себе знаю, — попутчик ли?) попросил его передать в Лондоне письмо одной женщине, не желая пользоваться почтой, поскольку родители молодой леди проявляли крайнее любопытство к ее переписке с мужчинами.

Ну что ж, подумал Ф., отчего не передать? Прилетели, самолет с немцем дальше ушел. Во время первого же сеанса связи Ф. доложил Центру: так, мол, и так, ситуация вроде невинная, а что из нее выйдет, еще надо посмотреть, поскольку леди работает секретарем в Верховном суде, — не такой уж плохой источник информации, чтобы с ходу его отвергать. Центр согласился и дал разрешение.

И вот мой коллега звонит этой леди по телефону, договаривается о встрече, они встречаются и, представьте, — симпатия! С первого взгляда, причем взаимная! Зашли в кафе, вечером в ресторан, завтра театр, послезавтра ипподром или не знаю что, короче — общение. На ипподроме ставят на цифру «13», тотализатор к ним милостив, и вот уже «общий» капитал в несколько сот фунтов стерлингов…

Через месяц Ф. сообщает в Центр: беда, она меня любит! А на следующий сеанс: еще большая беда — я ее люблю!

Центр думает, что делать: любовь разведчику, как и инфекционная болезнь с высокой температурой и бредом, категорически противопоказана. Ему пока добрый совет: попридержи лошадей!

Ф. «попридерживает», как может: никаких ей авансов и, разумеется, никаких намеков на свою истинную сущность. При этом Ф. знает: если леди, с которой он находится в нежных отношениях, не задает ему «лишних» вопросов — это весьма подозрительно, а если задает, подозрительно вдвойне! Новая Сцилла и Харибда!

И вот однажды она говорит ему: что будем делать на Пасху? (К слову, у меня бабка верующая была, а я ребенком как-то пришел домой с лозунгом на устах, услышанным на улице: «Кулич и пасха — для маленьких детей яд, а не сказка!» — и бабушку мою едва откачали.) Ф. ей отвечает: ничего не будем делать, а что? (А ему как раз на Пасху наметили встречу в другом городе с курьером-связни-ком.) Она говорит: я бы хотела съездить с тобой к моему дядюшке на морское побережье, он там держит отель и приглашает молодежь.

Ф., конечно, подумал, что дело уже пахнет керосином, но согласие дал, а затем, в первый день Пасхи, просто и бездарно смылся — а что ему было делать?

Она, как вы понимаете, смертельно обиделась. Недели две не встречались…

Потом, ровно за сутки до его провала (его тоже предали, и предал «милейший» агент) она вдруг звонит: хочу тебя видеть, вечером можешь? (Все их разговоры, при которых я не присутствовал, приводятся мною, конечно, не дословно, а так, как я представляю их себе, зная общую ситуацию.) Ф. уже чувствовал вокруг себя некоторое «движение», а потому сказал ей: лучше в следующую субботу.

В следующую субботу, когда Ф. уже был в тюрьме, вдруг вызывают его на свидание. Он — ей: зачем ты пришла, дорогая? У тебя и так будут неприятности! Она отвечает ему: но ведь мы договорились о встрече в эту субботу! — английский юмор.

Удивление и испуг у нее уже прошли, ей было просто жаль Ф.: она его и вправду любила, и в самом деле имела неприятности, но соучастия доказать не удалось, ее просто уволили с работы.

Эта леди была хорошим и воистину светлым человеком. Ф. сидел до обмена, кажется, года полтора-два, и каждую субботу она навещала его в тюрьме, прямо рождественская получилась история, но «хеппи-энда» не было. Когда моего коллегу обменяли, она хотела покончить с собой, ее спасли и, как могли, успокоили: не мог же он взять бедняжку в Союз второй женой!

Я столь подробно все это знаю не потому, что эта история случилась со мной, хотя вы именно так и думаете (увы, я решил «женский вопрос» много банальней и проще), а потому что в связи с Ф. нам было разослано Центром инструктивное письмо, главная мысль которого была предупреждающая: учтите, дорогие товарищи, что прочные отношения с женщинами опасны и для вас, и особенно для них, тем более что они имеют относительно вас одни мысли, а вы относительно них — совершенно другие.

Удача сопутствует сильному, а не слабому, смелому, а не трусу, в нашем деле — знающему разведчику, умеющему использовать все возможности, которые предоставляются ему случаем. Это старый закон, и не только в разведке — в спорте, искусстве, короче, в жизни.

Со мной в камере одно время сидел весьма сообразительный молодой человек с интересной историей. Когда-то он решил стать тюремщиком — хорошенькая мечта, правда? — и, представьте себе, устроился! И вот в тюрьме, где он работал, ему вдруг оказался по душе какой-то бродяга, и он, недолго думая, помог ему бежать.

Всего сутки или двое гулял тот на свободе, а когда его поймали, он, тоже недолго думая, заложил своего спасителя. Так молодой человек оказался со мной в одной камере.

Вы полагаете, он случайно «загремел»? Нет! Случайно можно наехать на гвоздь, но в багажнике должна быть запаска. Кстати, двенадцать лет я не нарывался на гвозди, а нарвался, запаски-то и не оказалось у меня: поэтому и я поселился в одной камере с этим странным мечтателем.

По натуре он был шкодливым. Еще в счастливую свою пору тюремщика, тщательно изучив сигнализацию в тюрьме, он давал иногда ложные тревоги или в случае побега заключенного путал карты своим коллегам, указывая неверное направление, в котором якобы тот бежал, и вся орава неслась по невидимым следам за невидимым человеком.

Зачем он это делал? Из любви к «искусству».

В камере он вдруг решил писать мемуары и, хотя нам давали нормальные чернила в любых количествах, попросил меня, как «бывалого», сделать ему невидимые.

Я сказал:

— Хорошо, для начала не сливай горшок.

— Что-о-о? — Он не поверил. — И будут невидимые?!

— Добавь немного соли.

Короче, сделал ему чернила… Неделю спустя его от меня переводят, а за мной усиливают наблюдение.

Что случилось? Оказывается, он написал моими чернилами письмо в Скотленд-Ярд, будто готовит вместе со мной побег!

Больше я никогда не видел этого забавного человека.

Отступление автора

Более всего меня интересовала не «захватывающая дух» детективная сторона деятельности Гордона Лонсдейла, а его психология, быт, работа, отношения с окружающими людьми.

И вот однажды я задал простой, как мне казалось, вопрос:

— Конон Трофимович, у вас там были друзья?

— В каком смысле? Помощники?

— Нет, — сказал я, — именно друзья, причем иностранцы, в обществе которых вы могли расслабиться, забыть, кто вы есть, и позволить себе отдохнуть душой?

(Замечу в скобках, что наши беседы не обязательно строились на вопросах, заранее мною сформулированных, и, стало быть, на ответах, заранее Лонсдейлом подготовленных, что вообще-то было и разумно, и плодотворно: нам была позволена импровизация, правда, под контролем неизменно вежливого Ведущего, который, как расшалившимся детям, мог нам сказать: «Куда-куда, дорогие мои!» — и погрозить пальцем; все вокруг мило улыбались, так что обид с моей стороны, как и недовольства со стороны Конона Трофимовича не было.)

На сей раз я и спросил о том, что не успел вставить в «вопросник», порциями посылаемый Ведущему для передачи моему герою.

Чуть смутившись, Лонсдейл переглянулся с шефом, тот подумал и благосклонно кивнул головой.

Конон Трофимович начал было:

— В Лондоне я искренне, по-сыновьи, привязался к одной пожилой чете…

Но тут его остановил Ведущий, всего лишь приподняв над столом ладонь:

— Может, лучше начать не с Клюге, а, например, с канадского деятеля — для более точного фона? А?

Лонсдейл понимающе улыбнулся и сказал:

— Ну что ж, пусть будет так…

По дороге из Парижа в Лондон я встретил в Кале небольшую канадскую профсоюзную делегацию, направлявшуюся на съезд тред-юнионов. Они затащили меня, пока не было пароходика, в бар; я заплатил за один крут, потом каждый из них за свои круги, так у них принято пить пиво. Впрочем, не «у них», а «у нас», поскольку я ведь тоже «канадец».

Слово за слово. Разговорились и обменялись с главой делегации телефонами. Я, конечно, на ходу сочинил цифры. Беседуем дальше, и он употребляет несколько специфических выражений типа «американская политика канонерок», «выкручивание рук по-вашингтонски», «наведение против России мостов», что свидетельствует о его левых настроениях или по крайней мере о том, что он читает левую прессу.

— Ты что, — говорю, — занимаешься политикой?

Он гордо отвечает:

— Да, я коммунист!

Наконец-то, думаю, мне встретился истинно порядочный человек, однако номер телефона я все же исправлять не стал…»

— Вот так-то! — добавил Ведущий, а затем на этом «точном фоне» прозвучал следующий рассказ Лонсдейла:

— Как я уже сказал, мне посчастливилось подружиться в Лондоне с пожилой четой, немцами по происхождению; их фамилия Клюге, фамилию в вашей повести пока упоминать не стоит, напишите просто «К», у нас у всех душа болит, когда мы вспоминаем о них…

Старики жили в пригороде Лондона на собственной и очаровательной вилле. Я бывал у них обычно в праздники, например, в Сочельник, а иногда проводил с ними уик-энд. В эти блаженные часы голова моя совершенно освобождалась от рабочих и тягостных мыслей, а сам я от напряжения. Не будь у меня милых Клюге, я, наверное, много тяжелей переносил бы стрессы и перегрузки. Одно угнетает меня сегодня…

Лонсдейл сделал паузу, вновь посмотрел на Ведущего, и тот, подумав, благосклонно опустил веки.

— Меня и всех нас угнетает, — продолжил Конон Трофимович, — их нынешнее положение. Дело в том, что однажды, попав в сложную ситуацию, я был вынужден немедленно и надежно спрятать отработанный код. Не уничтожить его, а именно спрятать. Я не придумал ничего иного, как заложить его в ножку торшера, только что купленного мною в подарок мадам Клюге в честь ее семидесятилетия. А когда через неделю меня арестовали, я уже не имел возможности вынуть код из подарка.

Между тем, о моей привязанности к старикам Клюге «они», вероятно, знали и во время обыска на вилле обнаружили в торшере злополучный код. Ни я, ни все мы уже ничего не могли сделать для моих бедных друзей, хотя я и доказывал всеми силами их абсолютную непричастность к моим делам. Их все же провели по уголовному делу как соучастников и приговорили каждого к семнадцати годам тюрьмы!

До сих пор казню себя за неосторожность, приведшую к столь трагическим последствиям, и успокою свою совесть лишь после того, как невинные старики досрочно окажутся на свободе».

Лонсдейл умолк, больше мы о Клюге ни разу не говорили, однако печальная их история имеет продолжение. Когда Конона Трофимовича уже не было в живых, я случайно узнал из газет, что молодого английского учителя, осужденного у нас за шпионаж в пользу Англии, обменяли на стариков Клюге, которые признались на суде в том> что были радистами сэра Лонгсдейла весь период его деятельности в Великобритании.

Но это еще не все, круг еще не замкнулся. В самолете, которым возвращался домой благополучно обмененный на Клюге учитель-шпион, по странному стечению обстоятельств летел командированный в Лондон журналом «Юность» писатель Анатолий Кузнецов. Он попросил в Англии политическое убежище, превратился в «Анатоля» и напечатал «открытое письмо» своим бывшим коллегам-писателям, в котором был изложен такой факт.

Сходя в Лондонском аэропорту с самолета, Кузнецов увидел вдруг, что к его трапу несется большая группа журналистов с кинокамерами и протянутыми вперед микрофонами. Он похолодел от испуга, решив, что они к нему, хотя о том, что он станет невозвращенцем, Кузнецов даже сам себе боялся признаться раньше времени.

Однако когда он понял, что все взоры, камеры, микрофоны и интерес направлены мимо него — к английскому учителю, об истории которого он вообще ничего не знал, взяло ретивое, и он неосторожно сказал какому-то журналисту, придержав его за полу пиджака: «Меня, меня фотографируйте! Будете первым! Потом хватитесь, ан поздно!»

Теперь круг замкнулся.

Провал

Помню весьма неприятную историю, происшедшую на моих глазах. Когда я был в американской школе разведки в Швейцарии, недалеко от Базеля, мы, небольшая группа курсантов в количестве десяти человек, отправились на пикник. На озеро. Среди нас были три англичанина, два американца, один немец, датчанин, два ирландца и я, «канадец».

Постелили на травку покрывало, сделали «стол», выпили и решили искупаться. И вдруг «датчанин», первым раздевшись, с берега кинулся в воду, нырнул, довольно далеко вынырнул и поплыл, представьте себе, размашистыми саженками, хлопая ладонями по воде.

Так только в России плавают. И больше нигде в мире, где разные кроли, брассы, баттерфляй и т. д.

Мы все стояли на берегу, смотрели, не произносили ни слова, ведь не только я один понял.

Больше «датчанина» я никогда в своей жизни не видел и даже здесь, в Центре, спрашивать о его судьбе не хочу, мы у Центра мало о чем спрашиваем.

* * *

Самоконтроль у разведчика должен быть все двадцать четыре часа в сутки. Особенно если живешь в отеле. Я, например, никак не мог привыкнуть мыться «по-английски», я бы даже сказал, пусть англичане на меня не обижаются, а бог меня простит, по-свински, когда пробкой затыкают в раковине слив, наливают воду и плещутся в ней, будто поросята в корыте. Мы, русские, с точки зрения иностранцев, вероятно, слишком щедро, а потому глупо моемся под струей из крана!

Но я всегда держал себя под таким контролем, что, даже живя в номере один, запирал все двери, проверял запоры, чтобы, не дай бог, не заглянул случайно служитель гостиницы или посторонний, и лишь тогда пускал со всей российской щедростью роскошную струю и наслаждался.

* * *

Впервые оказавшись в Ванкувере, я через какое-то время познакомился с милейшей семьей: он, она и девятнадцатилетняя дочь — коренные канадцы, если к канадцам вообще применимо понятие «коренные».

Мои знакомые были простыми людьми и добрыми. Как-то утром девушка забежала ко мне (мы соседствовали домами), а я после ночного сеанса связи с Центром еще нежился в постели и только думал: сейчас встану, приготовлю себе яичницу с беконом, чашечку кофе, и тут — она. Будучи человеком весьма раскованным, девушка запросто присела на мою кровать.

Я говорил вам, что моя мать — врач? С детства она прививала мне такое же возвышенное отношение к чистоте и гигиене, как в набожных семьях, наверное, к Библии. И я сказал девушке: как ты можешь прямо с улицы, в том же платье, садиться на чужую постель?!

По легенде я был в ту пору «потомственным лесорубом». Она посмотрела на меня с большим интересом и с подозрением сказала: забавный ты «лесоруб»!

Я тут же прикусил язык. И на всю жизнь понял, что легенда и поведение разведчика должны быть из одной оперы, иначе — провал.

* * *

Был у меня в Лондоне знакомый художник-модернист, который, как он сам говорил, «марал холсты» и при этом очень бедствовал. Его истинным несчастьем были скверные зубы: просто не на что было лечить. И я однажды по простоте душевной сунул ему в карман пятнадцать фунтов (всего-то!), чтобы он пошел к стоматологу и вылечил особенно болевший зуб.

Я сделал явное «не то»: поступил, как «простой советский человек», а этого допускать не следовало, потому что он не столько был мне благодарен, сколько удивлен — вот такие глаза! Если бы, предложив ему пятнадцать фунтов стерлингов, я взял с него расписку и еще проценты, он бы ничего не заподозрил, а тут спросил: ты действительно канадец?

* * *

В случае опасности надо искать спасение в уходе, а для бегства необходимы документы. Теперь научились делать лучше настоящих: не придерешься. Но прежде…

Мой коллега, который старше и опытнее меня, как-то рассказывал нам, молодым разведчикам, что, работая в начале тридцатых годов в Испании, он почувствовал опасность и решил срочно уходить. Ему сделали паспорт, он сел в автобус, и вот на границе с Францией — контроль. Таможенник-француз взял документ, посмотрел на штамп и вдруг говорит: у вас нет штампа на въезд из Франции в Испанию, как вы туда попали, интересно? Оказывается, все сделали, а этот дурацкий штампик впопыхах забыли!

Тогда мой коллега собрался с мыслями и ответил с претензией в голосе: что вы меня спрашиваете, не я же ставлю штампы на въезд и выезд, а вы!

Таможенник почесал затылок, вздохнул и поставил этот недостающий штамп.

Проскочил…

Один англичанин, бизнесмен, с которым я имел дела, как-то заходит ко мне в офис с девицей. Представляет ее: Наташа. Странное, говорю я, имя: Наташа — вроде русское? Она мне по-русски и говорит: да, я москвичка! — и весь дальнейший разговор был как на иголках: вдруг, думаю, вырвется у меня ненароком русское слово или родной оборот, хоть и сказанный мною по-английски… Как я ретировался!

В принципе мысль о возможном провале была у меня (без преувеличения) всегда. Но так же всегда я думал, что пуля пролетит мимо и убьет другого. Когда же она все же попала в меня, я пережил очень странное ощущение: прежде всего, обрадовался тому, что буквально несколькими часами раньше, интуитивно почувствовав опасность, успел предупредить помощников, и все они, законсервировавшись, завинтили за собой крышки…

* * *

В тюрьме мне казалось, что тюрьма ненастоящая, просто кошмарный сон, и мне нужно как можно быстрее проснуться.

У каждого разведчика, живущего за границей долго, позвольте заметить, должна быть отдушина, какое-то увлечение: теннис, рисование, шахматы, коммерция, — чтобы не думать постоянно о том, что ждет впереди. Как солдат, сидя в окопе, привыкает к мысли о возможной гибели, так и разведчик всегда сознает опасность, но если солдат и разведчик — разумные люди, они не позволят этому сознанию овладеть ими, в противном случае нервы, не выдерживая напряжения, начинают преувеличивать опасность.

Страх? Нет, я не о нем, поскольку существует, мне кажется, такой парадокс: настоящая опасность парализует страх! Страшно «до» и «после», но в самый момент — никогда. Я эту мысль не буду расшифровывать, в нее надо просто вдуматься.

И еще: хладнокровных людей, наверное, вообще не бывает, а если они и есть, то — роботы, ремесленники. А разведчик — личность творческая, ему все интересно: и поиск, и даже провал.

Азарт! — как у физика, работающего над открытием, как у шахматиста, который рассчитывает комбинацию, как у охотника, идущего по следу зверя, и даже как у жертвы, уходящей от охотника…

Великие Мата Хари и Блейк были больше игроками, исследователями, чем шпионами, уныло и механически исполняющими свои обязанности.

Отступление автора

Сцену ареста Лонсдейла я видел в английском художественном фильме, ему посвященном. В роли советского разведчика был актер, внешне похожий на Конона Трофимовича: скуластое лицо, восточные глаза, небольшая по габаритам фигура, аккуратно сидящий костюм, стрижка бобриком.

По фильму: Лонсдейл сидит в парке на скамейке, вокруг тихо и пусто, к нему подсаживается агент, и в то мгновение, когда они обмениваются свертками, из всех кустов появляются полицейские и люди в штатском, одновременно человек пятьдесят, и кидаются к Лонсдейлу.

Немедленно встав со скамейки и протянув вперед руки, Лонсдейл спокойно говорит офицеру, надевающему ему наручники: «Прошу вас отметить в протоколе, что я не оказал сопротивления при аресте».

Голос за кадром: «Благодаря этому обстоятельству он получил потом на десять лет меньше того, что мог бы получить…»

Фильм мы смотрели вдвоем. Конон Трофимович комментировал. Про сцену ареста сказал, что снято довольно близко к истине. Потом добавил: когда на него надели наручники и обыскали, нет ли оружия, он заметил, что один полицейский зорко следит за тем, чтобы арестованный не проглотил ампулу с цианистым калием (вероятно, по нашумевшей ленте «Пять секунд, и я умираю!»).

«Мне казалось, — продолжал Конон Трофимович, — что все это не со мной происходит, какой-то кошмар! Я бы сказал: как в кино! Хотя и понимаю, что степень реальности происходящего зависит от когда-то избранного амплуа.

Поясню. Ни страха, ни волнения я не испытывал. Кто-то из полицейских, держа мои руки в своих, явно считал мой пульс и до того был поражен спокойным ритмом, что вытаращил на меня глаза.

Тогда я спросил его: «Вы врач?»

Он ответил: «Мы везем вас в Скотленд-Ярд, вы это понимаете?»

Куда меня повезут, я знал еще двенадцать лет назад!»

Вместо заключения

…Конон Молодый умер через полгода после наших встреч и бесед. На похоронах Конона Трофимовича было много народа, гроб с телом выставили в фойе клуба Дзержинского.

За несколько дней до смерти, словно чувствуя ее приближение, Конон сказал жене в минуту редкого для разведчика откровения: «Знаешь, Галя, если бы мне сейчас дали задание и документы, я, несмотря на все пережитое, опять поехал бы в какую-нибудь страну, но с моих пальцев, Галя, там уже взяли отпечатки…»

Он был долгом и сердцем прикован к делу, которому отдал сначала здоровье, а потом жизнь. Осталась память. И скромная могила на небольшом крематорском кладбище при Донском монастыре, — это для тех, кто вдруг захочет положить на серую плиту букет полевых цветов, которые так любил мой герой.

Послесловие

А теперь я намерен рассказать вам правду, связанную с написанием повести о К. Т. Молодыем. Объявил мне о неожиданном заказе Володя Губарев. Побывать в КГБ на Лубянке, чтобы собрать материал о разведчике, увидеть его «живьем» и вправду могло показаться интересным делом, особенно с творческой точки зрения.

Володя Губарев и повел меня в Комитет. Почему он взял на себя обязанность «связника» с госбезопасностью, я не знаю и знать не хочу: возможно, именно Володя вызывал у ведомства наибольшее доверие, то ли он сам пошел к ним встречным курсом? Умолкаю. Все такие вопросы я от себя отвожу. Конечно, я мог бы и догадываться, рискуя грубо ошибиться и в точку попасть, а вообще-то все это — темный лес, в котором и зрячему легко заблудиться. Можно таким же образом обидеть кого-то или недооценить его, все от самого устроителя зависит. Так или иначе, а дело случилось в конце шестьдесят восьмого года.

Думаю, каждый заместитель главного редактора популярной газеты в те времена по должности своей был связан с «ведомством», будучи со всех сторон проверенным и достойным человеком; осторожно говорю, подбирая слова и округляя их, чтобы невзначай не обидеть таких людей, тем более — Володю Губарева, вскоре ставшего замом главного «Комсомолки». Не исключаю и того, что иные журналисты становятся сотрудниками госбезопасности не по принуждению, а по долгу совести, не оставляя работы в газете.

В один прекрасный день мы приехали к главному подъезду знаменитого здания на Лубянке. Никогда не забуду мое единственное желание: затеряться в толпе, чтобы меня никто из знакомых не видел входящим в здание, а уж все остальное как-нибудь переживу. И почему-то страшно было и интересно, по принципу «журналист меняет профессию»; Господи, сколько из нас не «меняли», а совмещали профессии (возможно, как и мой «ведущий» на Голгофу)?

Ну и что (спросите вы сегодня), что я пришел в некую службу под названием ФСБ? А вам-то какое дело? — спокойно отвечу. А тогда коробило и страшило, заставляя каждого втягивать голову в плечи: вот в чем секрет и смысл изменений нашей сегодняшней психологии и жизни, отхода от реалий минувшего.

Вошли через дверь с интересом, который оказался верным. Вся процедура визита на площадь Дзержинского достаточно полно и достоверно описана в повести. Это освобождает меня от необходимости самоцитирования.

* * *

Теперь скажу о том, чего нет в повествовании. Сначала процитирую повесть (вы уж простите меня великодушно за самоцитату, я забочусь только о повествовании, которое может оказаться пресным): «Так или иначе, у меня было с Кононом Трофимовичем ровно одиннадцать встреч», — такие слова вы найдете в повести. Однако визитов на Лубянку было только три. Роман с Комитетом внезапно оборвался. Увы.

Заказчик материала дал неожиданный отбой. Рассказ о разведчике отменялся. Со мной вежливо распрощались. И попросили о визитах позабыть, как будто их вообще не было. Листочки, написанные мною по ходу встреч, аккуратно изъяли.

Откуда взялись недостающие восемь встреч, без которых материала для написания повести было явно мало? Что помогло через много лет появлению документальной (не выдуманной!) повести о человеке, чья профессия — разведчик?

Теперь слушайте дальше. Конечно, после каждого визита, вернувшись домой, я хватал белоснежную бумагу и записывал то, что слышал: мои вопросы, и ответы героя, и комментарии сопроводителей моего героя, и даже краткие пояснения и реплики ведущего (которого я потом так и назвал в повести: «Ведущий»). Памятью я не был обижен, она была у меня цепкая, но два десятка рукописных страничек для повести до обидного мало.

А Конон Трофимович представился мне чрезвычайно интересным человеком: остро мыслящим, привлекательным, не стандартным, умным (нет, не зря позже именно он и некоторые его реальные ситуации стали материалом для художественного фильма «Мертвый сезон»; более того, Молодый был и консультантом фильма, и прототипом главного героя, но в титрах не упомянутым, его назвали чужим именем; официально представлял картину прямо в кадре Рудольф Иванович Абель. Все это было цепочкой, связанной с отказом в написании повести, посвященной Молодыю).

Будучи зачата, повесть погибла в утробе. На замысле можно было ставить жирную точку. Если б не случай, самим Кононом Молодыем придуманный и осуществленный. Отсюда начинается настоящая история сбора материала о легендарной личности.

* * *

Через полтора года мне вдруг позвонил домой С1арый и добрый знакомый и замечательный режиссер-сценарист Леонид Агранович: Валерий, нет ли у вас случайно пары часов для приватной и приятной встречи с моим другом? Да, есть у меня «пара часов». Тогда ко мне!

Кого же я увидел в гостях у Леонида Аграновича? Господи: Конон Трофимович! Повод оказался достойным: Молодый, тряхнув стариной, написал пьесу и решил прочитать Аграновичу, а уж о приглашении меня в качестве эксперта по юридической части они между собой договорились.

Пьеса посвящалась суду над шпионом Лонсдейлом, то есть над Молодыем в Лондоне и называлась: «Процесс». С Кононом Трофимовичем, поздоровавшись, сделали вид, что никогда прежде не видались. Детектив-с!

Расселись в кресла. Конон начал читать пьесу ровным и отстраненным голосом, лишенным эмоций, как обычно читают авторы, словно текст сочинен каким-то незнакомым человеком, рассказывающим о том, как его ставили к стенке и взводили курки для расстрела. Впечатление оглушающее. Впрочем, оставляю рассказ о чтении пьесы, как и о ее судьбе: эта история из другой оперы.

Мы расстались с Молодыем вполне профессионально и конспиративно, пожав руки. Я не уверен, правда, что Конон заранее не предупредил хозяина о нашем знакомстве, но и Агранович не выдал себя: все сыграли свои роли словно по задуманному сценарию.

Главное другое: мы с Молодыем сразу определили взаимную симпатию; моя к нему объяснялась журналистской профессией, а его ко мне так и осталась тайной по сей день. Читатель сам сочинит причину взаимопонимания.

Перед расставанием я продиктовал Молодыю (по его просьбе) свой домашний телефон (а мой вам не нужен, надеюсь, по понятной причине, я сам «выйду на связь»). Так я впервые в жизни услышал профессиональную терминологию, которая сегодня даже рядовому читателю не в загадку: все мы стали учеными. Привыкли. Вошло в обиход. А тогда шел семьдесят третий. Кто мог подумать, что Конону Молодыю остался год жизни?

* * *

Первый звонок последовал мне домой и явно из уличного автомата. Голос был неузнаваемый, но я все понял. Мне было предложено «прибыть в одиннадцать тридцать пять» в Нескучный сад, «к вам подойдут».

Ну что ж, я поехал, в парке ко мне действительно подошел человек в черных очках, в фетровом головном уборе, который не был ни беретом, ни кепкой, ни спортивной шапкой, а именно «убором», надвинутым на глаза (специально для того, чтобы случайные прохожие смотрели только на голову, а не на физиономию моего собеседника).

Если бы Молодый при этом был серьезным или нейтральным, я решил бы, что он «тронулся», однако Конон Трофимович откровенно смеялся, даже не обращая внимания на мое недоуменное лицо. И вдруг сказал мне: нет, я человек в своем уме, просто решил немного вас развлечь, да и себя тоже.

Поднятый воротник его габардинового осеннего пальто (ниже колен) довершал портрет «героя». То, что это был Молодый, я не сомневался ни на секунду, но все же не сначала понял смысл «тайной вечери», происходящей днем.

Однако вскоре я сообразил (и не ошибся): собеседник играет со мной в разведчиков, как дети играют в войну, а зачем и почему ему так захотелось, я еще не знал и мог только предполагать. Тайны или издержки профессии?

Около получаса мы прогуливались аллеями парка, уходили в глубину. Безлюдность, благодать тишины. Я помалкивал, говорил Молодый, как бы разговаривая сам с собой, а я редко вставлял вопросы, боясь задеть говорящего бестактностью своей. Со стороны глядя, можно было подумать, что это не беседа, а монолог человека, истосковавшегося по слушателю.

Как уже было сказано, я ничего не записывал. Зато, вернувшись домой, хватался за авторучку, садился за бумажные листы (компьютеров тогда еще не было) и «переводил» память в строчки.

Об очередной встрече мы договорились предварительно, раскланиваясь и решив впредь обходиться без телефонных звонков. Ушел он, следя: нет ли за ним «хвоста»?

Отдельно расскажу о последнем разговоре с Молодыем, весьма примечательном. Он вдруг сказал: глаза и уши есть не только у стен, они и здесь есть, а я не сумасшедший, знаю, о чем говорю. Кстати, добавил он, вы тоже не очень-то рассчитывайте на откровения профессионального разведчика: о, абсолютная искренность только у дураков!

А мы, нелегалы, живем двумя или большим количеством биографий: официальной, легендой и реальной, я сам не знаю, какая сейчас из них у меня и какая жизнь в моем будущем.

Я спросил:

— Почему вы избрали именно меня для откровений?

— Честно? Мне все равно, все вы мне едины: жизнь нелегала не измеряется ни временем, ни качеством собеседника.

Помолчал и добавил:

— Ладно, попробую сформулировать лучше и приличней, как обычно говорят в вагоне дальнего следования, когда ты уверен, что сосед по купе выйдет на какой-то станции, не спросив твоего имени и не сказав собственного. Вы мне просто «показались», извините за прямоту; сыграла роль беседа у Аграновича. Вам обидно?

Я профессиональный журналист, было ему в ответ: и у нас свои секреты и способы работы, привыкаем.

Он погрустнел:

— Руководство приостановило вашу работу, но я до сих пор не знаю почему. Где и чем наследил — языком, делом, мозгами? Мне по-человечески обидно и досадно. А то, что выбор мой пал на вас: судьба. — И хитро рассмеялся.

— Вы чему улыбаетесь?

— Мой шеф не знает о наших встречах и, надеюсь, так и останется в неведении; вас это страшит или увлекает?

Я ответил откровенно:

— Боюсь.

Он спокойно заметил:

— Правильно делаете.

Мы простились.

В конечном итоге у меня дома образовалась пачка исписанных страничек с нетленным содержанием. Об этой папке и о встречах с Молодыем я решительно никому не говорил: ни жене, ни закадычным друзьям. Такое решение было продиктовано мне природной осторожностью и рассудительностью, я понимал, что у меня в руках мина с часовым механизмом, способная в любой момент «рвануть», причем, не по моей воле.

Исключение сделал только для нового главного редактора «Комсомолки». Отдав ему папку, перевязанную бантиком, я кратко сказал (мы были с ним знакомы давно, он начинал у нас замом): Лева, даю тебе на хранение свои журналистские записи, если хочешь, просмотри их, но большого удовольствия из-за моего почерка ты не получишь, тем более что там много символов, которые без меня трудно расшифровать.

Я точно «просчитал» ситуацию. Лев сунул папку в один из своих многочисленных ящиков, не раскрыв ее, и забыл о ней на долгие годы, пока я сам о папке не вспомнил. Бог меня простит, учтя время, в котором мы жили.

Вернусь, однако, к встречам с Молодыем. Главное: беседы были нам воистину всласть. И ему откровенничать, и мне услышать исповедь грешника. Правда, не ведаю, что испытывает священник, отпуская грехи, но что ощущает журналист, я теперь знал.

Мне почему-то было очень горько и больно за моего собеседника: его душевное одиночество способно было любого потрясти.

Нет нужды описывать процедуру и форму наших разговоров, все это по сути видно и узнается по самой повести. О самом первом разговоре я все же скажу читателю. В нем Молодый изложил мне некие условия для будущих бесед. Прежде всего, сказал он, как и на Лубянке, ничего не записывать — раз. Второе: желательно (он употребил мягкий вариант запретительства) полностью доверять мне, независимо от того, правдиво ли звучат мои слова, аргументы и логика, это важно не столько мне, сколько вам и вашей публикации, если она будет.

Поверьте, добавил после паузы, дав мне переварить услышанное, я не буду лгать, но наши порядки специфичны, я знаю их лучше вас.

И последнее: вы узнаете разные имена и цифры — как быть с этим? Отвечаю на незаданный вопрос: запоминайте и после расставания дуйте домой и записывайте. Ошибетесь? — не беда, это не страшно, наша работа не математические или физические формулы, наша наука бытовая, в ней важен принцип, а не скрупулезность. Напутаете в цифрах? — на пользу. Назовете Иванова Сидоровым? — они и так останутся живы и себя все равно узнают, зато прицепиться к ним никто не сумеет. Вы все поняли?

— Понял, — сказал я, — например, фамилию вашего миллионера я услышал с буквой «г». Можно писать, как я слышу или как на самом деле?

Он сказал:

— Повторите вопрос.

Я ответил:

— Лонсдейл или Лонгсдейл?

— Лишь бы в печь полез — полная вам свобода.

— Позвольте, — тихо воскликнул я (если уместно восклицать шепотом), — я буду писать «документальную» повесть, а придумать каждый лучше меня умеет!

— Вы очень интересный человек, — улыбнулся Молодый, — у вас как раз и получится больше документальности, чем у рисующих с натуры художников-реалистов, одно примитивное вранье. Лично я предпочитаю Шагала и Пикассо, самых ярких документалистов, по крайней мере, для моей родной профессии. Вы понимаете меня и наши профессиональные мозги и психологию? Вот об этом и пишите. Если у вас получится…

* * *

Самое поразительное заключается в том, что много времени спустя, когда уже была опубликована повесть, на читателя хлынул поток воспоминаний о К.Т. Молодыем. Это были публикации под видом откровений Молодыя в минуты расслабленности, да еще снабженные пошлыми «дамскими» подробностями о победах разведчика вовсе не на том фронте.

Одному из «очевидцев», не удержавшись, я позвонил домой: вы можете показать мне, если не возражаете, записи рассказов Молодыя, сделанные вами лично?

Конечно, было в ответ, я сейчас поищу в архивах (!) и тут же отзвоню вам.

До сих пор жду звонка, десять лет миновали…

Дополнения

Дополнение первое К.Т.Молодый и Р.И.Абель

1.1. Биографические справки

Молодый Конон Трофимович

Молодый Конон Трофимович родился 17 января 1922 года в Москве в семье научных работников. В октябре 1929 года умер его отец, и мать одна, в трудных условиях продолжала воспитывать двоих детей. Всесторонне развитая, серьезная и трудолюбивая женщина, профессор НИИ протезирования, Евдокия Константиновна Молодый приобрела известность в ученом мире, в том числе за рубежом. В период Великой Отечественной войны она была военным хирургом.

В 1932 году с разрешения советского правительства Молодый К.Т. выезжал в США, где учился в средней школе г. Сан-Франциско. Проживал у тетки, которая переехала в эту страну еще в 1914 году.

В 1938 году возвратился в Москву и продолжал обучение в 36-й средней школе, которую окончил в 1940 году. В октябре того же года был призван на службу в армию.

С первых дней войны находился на фронте и всю войну занимался фронтовой разведкой. В должности помощника начальника штаба отдельного разведывательного дивизиона лейтенант Молодый К.Т. не раз пробирался в тыл противника, брал «языков», добывал необходимые командованию сведения.

За мужество и храбрость, проявленные при выполнении заданий командования, награждался государственными наградами.

В 1946 году демобилизовался и поступил в Институт внешней торговли, на юридический факультет. В институте изучил китайский язык. В 1951 году, по окончании института, остался преподавать в нем китайский язык. Принимал участие в создании учебника китайского языка.

В 1951 году Молодый К.Т. был направлен на службу в нелегальную разведку органов безопасности. В 1954 году по заданию руководства выехал в Великобританию по паспорту канадского бизнесмена Гордона Лонсдейла и приступил к выполнению заданий в качестве руководителя нелегальной резидентуры. В течение шести лет резидентура Бена (оперативный псевдоним Молодыя К.Т.) добывала ценную секретную документальную информацию, которая высоко оценивалась Центром.

В 1961 году в результате предательства сотрудника польской разведки Михаила Голеневского, перебежавшего в США, ЦРУ сообщило британским спецслужбам полученные от предателя сведения на агентов нелегальной резидентуры Бена, работавших на базе ВМС в Портленде. В январе 1961 года Молодый К.Т. был арестован на встрече с агентами в момент получения им документальной секретной информации.

Состоявшийся в марте того же года суд над разведчиком-нелегалом приговорил его к 25 годам тюремного заключения. Во время ареста, следствия и судебного процесса Молодый К.Т. вел себя стойко и мужественно, не выдав никаких секретов.

В 1964 году Молодый К.Т. был обменен на агента британских спецслужб Винна, арестованного в Москве. После возвращения на Родину работал в центральном аппарате разведки.

9 сентября 1970 года полковник Молодый К.Т. скоропостижно скончался от инсульта, как и его отец, в возрасте 47 лет. Похоронен на Донском кладбище в Москве.

За большие заслуги перед Родиной полковник Молодый К.Т. награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны 1 и 2 степени, Красной Звезды, многими медалями и знаком «Почетный сотрудник органов безопасности». О его работе создан художественный фильм «Мертвый сезон».

Рудольф Иванович Абель

Абель Рудольф Иванович (настоящее имя — Фишер Вильям Генрихович). Родился в 1903 г. в Ньюкаслна-Тайне (Англия) в семье русских политэмигрантов. Отец — из семьи обрусевших немцев, рабочий-революционер. Мать также участвовала в революционном движении. За это супруги Фишер в 1901 г. были высланы за границу и осели в Англии.

В 16 лет Вилли успешно сдал экзамен в Лондонский университет. В 1920 г. семья вернулась в Москву, Вилли работал переводчиком в аппарате Коминтерна. В 1924 г. поступил на индийское отделение Института востоковедения в Москве, однако после первого курса был призван в армию, зачислен в радиотелеграфный полк. После демобилизации поступил на работу в НИИ ВВС РККА, в 1927 г. был принят в ИНО ОГПУ на должность помощника уполномоченного.

Выполнял секретные задания в европейских странах. По возвращении в Москву ему было присвоено звание лейтенанта госбезопасности, что соответствовало воинскому званию майора. В конце 1938 г. без объяснения причин уволен из разведки. Работал во Всесоюзной торговой палате, на заводе. Неоднократно обращался с рапортами о восстановлении его в разведке.

В сентябре 1941 г. зачислен в подразделение, занимавшееся организацией диверсионных групп и партизанских отрядов в тылу фашистских оккупантов. В этот период особенно близко сдружился с товарищем по работе Рудольфом Ивановичем Абелем, чьим именем впоследствии назовется при аресте.

По окончании войны вернулся на работу в управление нелегальной разведки. В ноябре 1948 г. было принято решение направить его на нелегальную работу в США для получения информации об американских атомных объектах. Псевдоним — Марк. В 1949 г. за успешную работу награжден орденом Красного Знамени.

Чтобы разгрузить Марка от текущих дел, в помощь ему в 1952 г. был направлен радист нелегальной разведки Хейханен (псевдоним — Вик). Вик оказался морально и психологически неустойчивым, пил, быстро опустился. Через четыре года было принято решение о его возвращении в Москву. Однако Вик сообщил американским властям о своей работе в советской нелегальной разведке и выдал Марка.

В 1957 г. Марк был арестован агентами ФБР. В те времена руководство СССР заявляло, что наша страна «не занимается шпионажем». Для того чтобы дать Москве знать о своем аресте и о том, что он не предатель, Фишер при аресте назвался именем своего покойного друга Абеля.

В ходе следствия категорически отрицал свою принадлежность к разведке, отказался от дачи показаний на суде и отклонил попытки американских спецслужб склонить его к сотрудничеству.

Приговорен к 30 годам заключения. Наказание отбывал в федеральной тюрьме в Атланте. В камере занимался решением математических задач, теорией искусства, живописью. 10 февраля 1962 г. обменен на американского пилота Фрэнсиса Пауэрса, осужденного советским судом за шпионаж.

После отдыха и лечения полковник Фишер (Абель) работал в центральном аппарате разведки. Принимал участие в подготовке молодых разведчиков-нелегалов. Умер от рака в 1971 г. Похоронен на Донском кладбище в Москве.

Награжден орденом Ленина, тремя орденами Красного Знамени, орденом Трудового Красного Знамени, Отечественной войны 1-й степени, Красной Звезды и многими медалями.

1.2. Отработали с «Лонсдейлом»

Супруги Коэн

(материалы пресс-конференции в Службе внешней разведки России)

Супругов Коэн и Конона Молодыя, к сожалению, уже давно нет в живых, поэтому пресс-служба СВР пригласила людей, которые хорошо их знали и работали вместе с ними.

В уютном особнячке на Остоженке собралась элита отечественной внешней разведки: бывший заместитель начальника СВР генерал-лейтенант Сергей Кондрашов, не нуждающийся в особых представлениях легендарный 80-летний Джордж Блэйк и бывшие нелегалы — супруги Вартанян, начинавшие работу в разведке еще в начале 40-х годов, «пришедшие с холода» неразоблаченными, которых только совсем недавно руководство СВР разрешило чуть-чуть рассекретить.

Вряд ли имеет смысл приводить все, что говорили эти люди, хорошо знающие на собственном опыте, что такое жизнь разведчика-нелегала. Тому есть несколько причин. Во-первых, они были друзьями, а во-вторых…

Впрочем, лучше предоставить слово самому Блэйку: «Так уж получилось, что, сам того не желая, я сыграл достаточно отрицательную роль в жизни Хелен и Питера. История эта началась в 1961 году, через несколько месяцев после их ареста. В январе 1961 года они были осуждены к 20 годам тюремного заключения. Оба обжаловали решение суда, и слушание их дела в апелляционном суде состоялось в мае 1961 года. А в апреле был арестован я. Тот факт, что мы были арестованы с таким небольшим промежутком времени, не был случайностью.

Человек по фамилии Голиневский, заместитель начальника польской военной разведки, сбежавший к американцам, обладал информацией, которая вела к Лонсдейлу, Крогерам и ко мне. Правда, наши дела никак не были связаны между собой.

Суд надо мной состоялся 3 мая 1961 года, а неделю спустя слушалось дело Лонсдейла и Крогеров в апелляционном суде. Им было отказано в пересмотре дела. В этой связи Питер писал Хелен: «Ты, наверное, уже знаешь исход нашего обжалования, который становится частью истории не только из-за длительного срока, но также из-за обоснования приговора. Кто может с уверенностью сказать, что дело, которое слушалось неделю тому назад, не бросило свою тень на ход мышления и эмоций судей?»

В октябре 1966 года мне удалось с помощью хороших друзей и большого везения бежать из тюрьмы и добраться в конце года до Москвы.[1] И мой побег снова имел пагубные последствия для Питера и Хелен. До этого времени они содержались в так называемой открытой тюрьме. В ту ночь, когда стало известно о том, что я бежал, они были переведены в другие тюрьмы. Хелен перевели в закрытую тюрьму, где ее держали под строгим наблюдением, а Питера — в тюрьму на острове Уайт. В результате моего побега эта тюрьма была превращена в тюрьму повышенной безопасности, где содержались самые опасные преступники, бежать из которой было почти невозможно.

В ней Питер провел последние три года заключения, вплоть до обмена на англичанина, осужденного в Советском Союзе за шпионаж. Другим, наверное, самым тяжким, испытанием для них было то обстоятельство, что из-за повышенных мер безопасности, принимавшихся при транспортировке, теперь вместо положенной встречи раз в месяц они могли видеть друг друга только раз в три месяца. Из их писем видно, с каким нетерпением они ждали этих встреч, какое было для них лишение и страдание — видеть друг друга так редко».

По английским законам Питер и Хелен Крогеры должны были отбывать наказание в разных тюрьмах — мужской и женской. При этом как мужу и жене им было разрешено встречаться раз в месяц. Для этого их привозили в тюрьму, расположенную на полпути между их местами заключения, где в тюремной комнате в присутствии надзирателя в течение часа они могли беседовать и пить чай с печеньем.

По словам Джорджа Блэйка, «когда, уже хорошо зная друг друга, двадцать лет спустя мы вспоминали в Москве о нашей жизни в английских тюрьмах, я понял, как отрицательно отразился мой побег на них. Я не мог не испытывать чувство вины. Когда я им рассказал об этом, они рассмеялись и ответили, что я зря так думаю, наоборот, они даже испытали большую радость, узнав о моем удачном побеге».

Если тесно общаться и дружить с супругами Хелен и Питером Блэйк смог только на протяжении последних четырех или пяти лет их жизни в Москве, то с Лонсдейлом они близко познакомились еще в тюрьме Ее Величества, регулярно встречаясь на ежедневных прогулках в тюремном дворе. По словам Блэйка, этому способствовали неиссякаемое чувство юмора и оптимизм Гордона. Другие заключенные с удивлением наблюдали, как два осужденных разведчика во все горло хохочут над анекдотами, которых Гордон, по словам Джорджа, знал массу.

А еще Блэйк часто вспоминает случай, который произошел в самом начале их заключения: «Как-то летом 1961 года во время прогулки Лонсдейл сказал мне: «Джордж, обрати внимание на мои слова. В 1967 году мы встретимся на Красной площади во время празднования 50-летия Октябрьской революции».

Он тогда начинал отбывать 25-летний срок тюремного заключения, а я — 42-летний. Для того чтобы эти слова сбылись, должно было произойти настоящее чудо. Но реальная жизнь часто бывает более фантастической, чем самое смелое воображение. И чудо произошло. Лонсдейла обменяли в 1963 году, а мне удалось бежать в 1966-м. И в ноябре 1967 года мы оба действительно были на Красной площади».

Хелен и Питер Крогеры, несмотря на невероятное сопротивление английских властей, осенью 1969 года оказались на свободе. Ее Величество Королева Великобритании Елизавета II была вынуждена в своем Указе от 23 сентября 1969 года на восемнадцатом году своего правления всемилостиво объявить о том, что: «… Принимая во внимание некоторые обстоятельства, представленные на высочайшее рассмотрение, мы соблаговоляем простереть Наше милосердие и прощение на поименованного Питера Джона Крогера и даруем ему помилование и освобождаем его от оставшегося по вышеизложенному приговору срока наказания на день двадцать четвертого октября 1969 года. По Нашему желанию и благоволению повелеваем освободить его из-под стражи, для чего настоящий указ будет достаточным основанием».

Такой же указ в тот же день был подписан и в отношении Хелен Крогер. А вскоре супруги Крогер оказались в Москве.

Биографические справки на Хелен и Питера Крогеров

Леонтина Тереза Коэн (Хелен Джойс Крогер) родилась 11 января 1913 года. Герой Российской Федерации (посмертно, 15 июня 1996 года).

В молодости состояла в компартии США. В 1941 году вышла замуж за Морриса Коэна, который сотрудничал с советской разведкой. Без колебания дала согласие оказывать помощь СССР в борьбе против нацистской угрозы. Активно участвовала в получении информации по атомному оружию.

В 1948 году была включена в состав резидентуры разведчика-нелегала В. Г. Фишера (Рудольфа Абеля). В 1954 году вместе с мужем командирована в Англию под именем Хелен Крогер в качестве связника-радиста нелегальной резидентуры Бена (оперативный псевдоним Гордона Лонсдейла — Конона Молодыя).

В январе 1961 года в результате предательства арестована и приговорена к 20 годам тюремного заключения. В октябре 1969 года обменена на арестованного в Москве агента британских спецслужб.

До последних дней Леонтина Коэн продолжала трудиться в подразделении нелегальной разведки.

Умерла 23 декабря 1992 года.

* * *

Моррис Коэн (Питер Джон Крогер) родился 2 июля 1910 года. Герой Российской Федерации (посмертно, 20 июля 1995 года).

В 1935 году Моррис Коэн окончил Колумбийский университет. В 1937–1938 годах в составе интернациональной бригады им. Линкольна участвовал в войне в Испании. Был ранен.

С 1938 года начал сотрудничать с советской внешней разведкой. В ноябре этого же года по заданию Центра направлен в США в качестве связника советской резидентуры.

В 1949–1950 годах находился на связи у разведчика-нелегала В. Г. Фишера (Рудольф Абель).

С 1954 года под именем Питера Крогера находился на нелегальной работе в Англии в качестве помощника разведчика-нелегала Конона Молодыя.

В результате предательства в январе 1961 года арестован и приговорен к 20 годам тюремного заключения.

В октябре 1969 года обменен на арестованного в СССР агента британских спецслужб. Возвратившись в Москву, работал в подразделении нелегальной разведки. Умер в 1995 году.

1.3. Спецоперации Службы внешней разведки с участием К. Т. Молодым и Р. И. Абеля

Многие крупные сражения, переворотыу революции, самые разные социально-политические и экономические потрясения в истории зачастую становились возможными лишь благодаря удачно проведенным спецоперациям.

В одних операциях участвовали десятки, даже сотни людей, другие осуществлялись лишь одним человеком. Многие прогремели на весь мир, а какие-то практически никому не известны.

В любом случае каждая виртуозная спецоперация представляла собой сложный комплекс точно выверенных действий и поэтому впоследствии всегда вызывала особый интерес.

«Портлендская операция»

Одной из примечательных сторон «Портлендской операции» является то, что в ней переплелись сразу несколько линий оперативной работы разведки: так называемая линия «сотрудничества с друзьями», из которого, собственно, и возникла эта операция, линия легальной разведки и линия нелегальной разведки.

В начале 1952 года в рамках сотрудничества с польскими спецслужбами советская разведка приобрела ценного агента, секретаря военно-морского атташе Великобритании в Варшаве Харри Хаутона. Осенью 1952 года Хаутон прибыл в Лондон, где получил назначение в совершенно секретное учреждение Адмиралтейства — Королевский Центр разработки подводного оружия в Портленде.

По его словам, этот научно-исследовательский центр занимался разработкой средств борьбы с подводными лодками, минами и другими видами подводного оружия, а также средств нападения. В нем трудилось около 400 ученых и разработчиков, чья деятельность держалась в строгом секрете. В силу этих причин допуск на объект регулировался тремя видами пропусков с различными степенями ограничений. Сам Хаутон работал в административном аппарате в качестве заведующего отделом гражданских служащих военно-морской разведки, получая надбавку за секретность в размере 90 ф. ст. в год.

Офицер разведки Н.С.Дерябкин, у которого Хаутон находился на связи, убедил англичанина в том, что можно безопасно и выгодно работать в новых условиях. Несомненно, на первых 2–3 встречах Хаутон присматривался и приспосабливался к условиям работы в Англии с новым человеком. Но вскоре документы потекли от него потоком.

За время сотрудничества Хаутона с советской внешней разведкой от него было получено несколько тысяч наименований совершенно секретных, секретных и конфиденциальных документальных материалов английского Адмиралтейства и его научных центров объемом свыше 17 000 листов.

Полученные материалы давали полную картину состояния британского военно-морского флота, его боевых возможностей, перспектив развития плавсредств и вооружения. Как писала потом одна английская газета со ссылкой на высказывание крупного военного деятеля, в британском военно-морском ведомстве не осталось секретов, которые не были бы известны советской разведке.

Особенностью информационной работы с Хаутоном было то, что Центр и потребители его информации могли фактически заказывать требующиеся им материалы. Такая возможность возникла в начале 1955 года, когда Хаутон предоставил в распоряжение советской разведки тематический каталог хранилища секретных документов Портлендского центра.

В дальнейшем с помощью Хаутона был приобретен новый источник — Этель Джи («Ася»), которая, так же как и Хаутон, работала в Портлендском морском научно-исследовательском центре. Работая чертежницей, она могла заказывать любое количество копий чертежей и инструкций Портлендского центра и, отвечая также за их уничтожение, уносить в действительности неуничтоженные экземпляры.

Добровольное подключение Этель Джи к работе Хаутона открыло второе дыхание всей Портлендской операции.

В середине 1959 года в Центре было принято решение передать ряд весьма ценных агентов, связь с которыми осуществлялась с позиций резидентуры КГБ, в нелегальную резидентуру К.Т.Молодыя. Радиосвязь с Центром осуществляли разведчики-нелегалы Коэны.

Деятельность резидентуры развивалась весьма успешно, и, казалось, ничто не предвещало беды. Но события начали развиваться в крайне неблагоприятном направлении. Летом 1960 года ушел на Запад сотрудник внешней разведки Польши, которому источник Конона Молодыя — Хаутон — был известен как человек, к которому проявляла интерес разведка его страны. Он работал тогда в английском военно-морском атташате в Варшаве.

Англичане без труда нашли Хаутона и в целях проверки установили за ним наружное наблюдение. Через Хаутона контрразведка вышла на Молодыя, а через него на Коэнов. В поле зрения попала и Этель Джи.

Арест произошел 8 января 1961 года. На состоявшемся в 1961 году в Лондоне судебном процессе Гордон Лонсдейл (К.Т.Молодый) был приговорен к 25 годам, его связные Луис и Лесли Коэн — к 20 годам, Хаутон и Джи — к 15 годам тюрьмы.

Для Гордона тюремное заключение закончилось в 1964 гиду, когда его обменяли на английского агента, осужденного в Советском Союзе по делу Пеньковского. В 1969 году Коэны также оказались на свободе в результате обмена на британского подданного Джеральда Брука. Хаутон и Джи отсидели две трети отведенного им срока наказания и за хорошее поведение были выпущены на свободу в начале 70-х годов.

Операция «Березино»

Летом 1944 года развернулась крупнейшая наступательная операция Красной Армии, в результате которой Белоруссия была полностью освобождена от фашистов.

Однако отдельные немецкие подразделения, оказавшиеся в окружении, пытались выбраться из него. Большей частью их уничтожали или брали в плен. Этим обстоятельством воспользовалась разведка, начав с противником новую радиоигру, получившую название «Березино». Ее «крестным отцом» можно назвать Сталина, подсказавшего замысел игры разведчикам.

Следовало ввести немцев в заблуждение, создав впечатление активных действий их частей в тылу наших войск, а затем обманным путем заставить немецкое командование использовать свои ресурсы на их поддержку.

Руководителем операции стал начальник 4-го управления НКВД Судоплатов, которому помогали Эйтингон, Маклярский и Мордвинов. Работой радистов руководил Вильям Фишер.

18 августа 1944 года «Гейне», он же Александр Демьянов, он же «Макс», по своей рации сообщил немцам, что в районе реки Березина скрывается немецкая часть численностью свыше двух тысяч человек под командованием подполковника Шорхорна.

В действительности такой части не существовало. Подполковник Генрих Шорхорн был взят в плен в районе Минска и завербован органами государственной безопасности. В его группу были включены агенты-немцы, бывшие военнопленные, а также немецкие антифашисты.

Руководила Шорхорном и всей его «частью» особая оперативная группа советской разведки. Ей в помощь было придано двадцать автоматчиков. Вот и вся «армия» Шорхорна.

К тому же, чтобы уберечь операцию от случайностей, подступы и ее расположение тщательно охранялись войсковыми патрулями, а недалеко от нее было замаскировано несколько зенитных и пулеметных установок.

Немцы не сразу отреагировали на радиограмму «Гейне». Видимо, они по каким-то своим учетам и каналам проверяли личность подполковника Шорхорна. Наконец 25 августа дали указание «Гейне» связаться с Шорхорном, сообщить точные координаты части для выброски груза и присылки радиста.

«Гейне» к этому времени был (для немцев) прикомандирован к воинской части, расположенной в местечке Березино, недалеко от места, где «скрывался» Шорхорн. Он «сумел» связаться с подполковником, сообщить немцам его местонахождение. Была подобрана удобная площадка для сброса грузов и посадки самолетов. Об этом «Гейне» информировал Берлин.

В ночь с 15 на 16 сентября по указанным координатам немцы выбросили трех радистов. Их встретили и доставили к Шорхорну. Они сообщили, что о части Шорхорна было доложено Гитлеру и Герингу, которые велели передать, что для ее спасения будет предпринято все возможное. В часть будут направлены врач и офицер из авиачасти, который должен подбирать площадку для посадки самолетов. Двух немецких радистов удалось завербовать, и они включились в «игру», подтверждая существование части Шорхорна.

Немцы продолжали выбрасывать грузы с продовольствием, снаряжением, медикаментами. 21 декабря сбросили двух радистов-немцев и четырех белорусов, окончивших немецкую разведшколу. Радисты-немцы также были завербованы и использовались в «игре». Немецкое командование предложило Шорхорну разбить свою «часть» на группы, чтобы они самостоятельно шли к линии фронта. Это было «выполнено». Теперь немецкому командованию приходилось опекать уже не одну, а три «воинские части».

После того как группы двинулись в путь на Запад, они получали значительное количество грузов с немецких самолетов. Продовольствие (шоколад, галеты, глюкоза, которой наша армия вообще на довольствии не имела) проходило лабораторную проверку, потом его давали собакам и лишь после этого употребляли люди. А немцам все время сообщали, что задержки в пути происходят из-за отсутствия продовольствия и боеприпасов.

Иногда сообщалось о диверсиях в тылу Красной Армии, которые якобы совершают части Шорхорна.

С конца октября 1944 года немецкое командование все настойчивее стало требовать от Шорхорна подготовки условий для посадки самолетов. Исходя из того, что это могло привести к провалу, НКГБ СССР принял все меры к тому, чтобы затянуть оперативную игру, а затем под предлогом преследования «части» Шорхорна подразделениями Красной Армии заявить немцам о невозможности принятия самолетов.

Войска Красной Армии стремительно продвигались на Запад, и «часть» Шорхорна никак не могла их «догнать» — бои шли уже на территории Германии. 1 мая 1945 года немцы сообщили Шорхорну, что Гитлер погиб, а 5 мая по всем радиостанциям, участвовавшим в игре с противником по делу «Березино», немцы передали последнюю телеграмму: «Превосходство сил противника одолело Германию. Готовое к отправке снабжение воздушным флотом доставлено быть не может. С тяжелым сердцем мы вынуждены прекратить оказание вам помощи. На основании создавшегося положения мы не можем также больше поддерживать с вами радиосвязь. Что бы ни принесло нам будущее, наши мысли всегда будут с вами, которым в такой тяжелый момент приходится разочаровываться в своих надеждах».

Это был конец игры. Советская разведка блестяще переиграла разведку фашистской Германии.

Результаты игры? О них дает представление справка из архива Службы внешней разведки Российской Федерации от 8.03.1947 г. по этому агентурному делу.

«Агентурное дело «Березино» заведено в сентябре 1944 года в целях радиоигры с немецкими разведорганами и Верховным командованием германской армии о наличии якобы крупных соединений немецко-фашистских войск в районе Березино Белорусской ССР.

Для поддержания морального и боевого духа своих солдат и офицеров в советском тылу германское главное командование систематически перебрасывало в указанный район с самолетов свою агентуру и различные грузы.

Так, с сентября 1944 года по май 1945 года немцами в советский тыл было совершено 39 самолето-вылетов и выброшено 22 германских разведчика, которые были арестованы Четвертым управлением НКГБ СССР, 13 радиостанций, 255 мест груза с вооружением, боеприпасами, обмундированием, медикаментами, продовольствием и 1 777 000 рублей советских денег».

1.4. О Рудольфе Абеле

Рассказывает бывший заместитель начальника Первого главного управления (разведка) КГБ СССР, консультант Службы внешней разведки России генерал-лейтенант Вадим Кирпиченко

— Вадим Алексеевич, вы были с Абелем лично знакомы?

— Слово «знакомы» — самое точное. Не более. Встречались в коридорах, здоровались, обменивались рукопожатиями. Вы же учтите разницу в возрасте, да и работали мы на разных направлениях.

Я знал, конечно, что это «тот самый Абель». Думаю, в свою очередь, Рудольф Иванович знал, кто я, мог знать должность (на тот момент — начальник африканского отдела). Но, в общем, у каждого — свой участок, по профессиональным делам мы не пересекались. Это было в середине шестидесятых. А потом я уехал в загранкомандировку.

Позднее, когда Рудольфа Ивановича уже не было в живых, меня неожиданно отозвали в Москву и назначили начальником нелегальной разведки. Тогда я получил доступ к вопросам, которые вел Абель. И оценил по достоинству — Абеля-разведчика и Абеля-человека…

В профессиональной биографии Абеля я бы выделил три эпизода, когда он оказал стране неоценимые услуги.

Первый — военных лет: участие в операции «Березино». Тогда советская разведка создала фиктивную немецкую группировку полковника Шорхорна, якобы действующую у нас в тылу. Это была ловушка для немецких разведчиков и диверсантов. В помощь Шорхорну Скорцени сбросил более двадцати агентов, всех захватили.

Операция строилась на радиоигре, за которую отвечал Фишер (Абель). Он провел ее виртуозно, командование вермахта до самого конца войны так и не поняло, что их водят за нос; последняя радиограмма из ставки Гитлера Шорхорну датирована маем 45-го, звучит примерно так: мы больше не можем вам ничем помочь, уповаем на волю Божью.

Но вот что важно: малейшая ошибка Рудольфа Ивановича — и операция была бы сорвана. Дальше эти диверсанты могли оказаться где угодно. Понимаете, как это опасно? Сколько бед для страны, сколько наших солдат поплатились бы жизнью!

…Дальше — участие Абеля в охоте за американскими атомными секретами. Возможно, наши ученые создали бы бомбу и без помощи разведчиков. Но научный поиск — это затрата сил, времени, денег…

Благодаря таким людям, как Абель, удалось избежать тупиковых исследований, нужный результат был получен в кратчайшее время, мы просто сберегли разоренной стране немалые средства.

Ну и конечно, — вся эпопея с арестом Абеля в США, судом, тюремным заключением. Рудольф Иванович тогда реально рисковал жизнью, при этом с точки зрения профессиональной держался безупречно. Слова Даллеса, что он хотел бы иметь в Москве трех-четырех таких же людей, как этот русский, комментариев не требуют.

Конечно, я называю самые известные эпизоды работы Абеля. Парадокс в том, что немало других, очень интересных, и сейчас остаются в тени.

— Засекречены?

— Не обязательно. Гриф секретности со многих дел уже снят. Но есть истории, которые на фоне уже известной информации смотрятся рутинно, неброско (а журналисты, понятно, ищут что поинтересней). Что-то уже просто трудно восстановить. Летописец-то за Абелем не ходил!

Сегодня документальные свидетельства его работы распылены по множеству архивных папок. Свести их воедино, реконструировать события — кропотливая, долгая работа, у кого дойдут руки? Жаль только, что, когда нет фактов, — появляются легенды…

— Например?

— Например, мне приходилось читать, что в войну Абель работал в глубоком немецком тылу. На самом деле, на первом этапе войны Вильям Фишер был занят подготовкой радистов для разведгрупп. Потом участвовал в радиоиграх. Он тогда состоял в штате Четвертого (разведывательно-диверсионного) управления, архивы которого нуждаются в отдельном изучении. Максимум что было — одна-две заброски в партизанские отряды.

— В документальной книге Валерия Аграновского, написанной по рассказам другого знаменитого разведчика, Конона Молодыя, описана такая история. Юного бойца разведгруппы Молодыя сбрасывают в немецкий тыл, вскоре его хватают, приводят в деревню, там в избе — какой-то полковник. Он брезгливо смотрит в явно «левый» аусвайс, слушает сбивчивые объяснения, потом выводит арестованного на крыльцо, дает пинка под зад, швыряет аусвайс в снег… Через много лет Молодый встречает этого полковника в Нью-Йорке: Рудольф Иванович Абель.

— Документами не подтверждается.

— Но Молодый…

— Конон мог обознаться. Мог что-то рассказать, а журналист его не так понял. Могла быть сознательно запущенная красивая легенда. В любом случае Фишер мундир вермахта не носил. Только во время операции «Березино», когда в лагерь Шорхорна сбрасывались с парашютом немецкие агенты, и Фишер их встречал.

— Еще одна история — из книги Кирилла Хенкина «Охотник вверх ногами». Вилли Фишер во время командировки в Англию (тридцатые годы) был внедрен в лабораторию Капицы в Кембридже и способствовал выезду Капицы в СССР…

— В Англии Фишер тогда работал, но к Капице не внедрялся.

— Хенкин дружил с Абелем…

— Он путает. Или придумывает. Абель был удивительно ярким и многогранным человеком. Когда видишь такого, когда знаешь, что разведчик, но не знаешь толком, чем занимался, — начинается мифотворчество…

Абель отлично рисовал, на профессиональном уровне. В Америке имел патенты на изобретения. Играл на нескольких инструментах. В свободное время решал сложнейшие математические задачи. Разбирался в высшей физике. Мог буквально из ничего собрать радиоприемник. Столярничал, слесарничал, плотничал… Фантастически одаренная натура.

— И при этом служил в ведомстве, которое не любит огласки. Не жалел? Мог состояться как художник, как ученый. А в результате… Стал известен из-за того, что провалился.

— Абель не провалился. Его провалил предатель, Рейно Хейханен. Нет, я не думаю, что Рудольф Иванович жалел о приходе в разведку. Да, не прославился как художник или ученый. Но, по-моему, работа разведчика гораздо интереснее. Такое же творчество, плюс адреналин, плюс напряжение ума… Это особое состояние, которое очень трудно объяснить словами.

— Кураж?

— Если хотите. В конце концов, в свою главную командировку — в США Абель поехал добровольно. Я видел текст рапорта с просьбой направить на нелегальную работу в Америку. Заканчивается примерно так: я, скорее, приму смерть, чем выдам известные мне секреты, свой долг готов исполнить до конца.

— Какой это год?

— 1948-й.

— Уточняю вот почему: во многих книгах про Абеля сказано, что в конце жизни он испытывал разочарование в прежних идеалах, скептически относился к тому, что видел в Советском Союзе.

— Не знаю. Мы не были настолько близки, чтобы брать на себя смелость оценивать его настроения. Работа наша к особой откровенности не располагает, дома жене и то лишнего не скажешь: исходишь из того, что квартира может прослушиваться — не потому, что не доверяют, а просто в порядке профилактики.

Но я бы не преувеличивал… После возвращения из США Абелю организовывались выступления на заводах, в институтах, даже в колхозах. Никакого ерничества над Советской властью там не звучало…

Вы еще вот что учтите. Жизнь у Вильяма Фишера была непростая, хотел бы разочароваться — поводов хватало. Не забывайте, в 1938 году он был уволен из органов и очень болезненно это перенес. Очень многих друзей посадили или расстреляли. Он столько лет проработал за границей — что мешало перебежать, затеять двойную игру? Но Абель — это Абель. Думаю, он искренне верил в победу социализма (пусть даже не очень скорую). Не забывайте — выходец из семьи революционеров, людей, близких к Ленину. Вера в коммунизм была впитана с молоком матери. Конечно, умный человек, он все подмечал.

Помню разговор — то ли Абель говорил, то ли кто-то в его присутствии, а Абель соглашался. Речь шла о перевыполнении планов. План не может перевыполняться, потому что план — это план. Если перевыполняется — значит, или посчитали неверно, или разбалансировка механизма. Но это не разочарование в идеалах, скорее конструктивная, осторожная критика.

— Умный, сильный человек в советское время постоянно выезжает за рубеж. Он же не мог не видеть, что там живут лучше…

— В жизни не бывает только черного или только белого. Социализм — это бесплатная медицина, возможность дать образование детям, дешевое жилье. Именно потому, что Абель бывал за рубежом, он знал цену и таким вещам тоже. Хотя, не исключаю, многое могло его раздражать. Один мой коллега чуть не стал антисоветчиком, побывав в Чехословакии. Он примерял в магазине обувь, и вдруг рядом с ним присел с ботинками тогдашний чехословацкий президент (кажется, Запотоцкий).

«Понимаешь, — рассказывал приятель, — глава государства вот так спокойно, как все, идет в магазин и меряет туфли. Его все знают, но никто не суетится, обычное вежливое обслуживание. Ты такое у нас можешь представить?» Думаю, что и у Абеля похожие мысли мелькали.

— Как Абель жил здесь?

— Как все. У меня жена тоже работала в разведке. Раз заходит потрясенная: «В буфете сосиски выкинули, знаешь, кто в очереди передо мной стоял? Абель!» — «Ну и что?» — «Ничего. Взял свои полкило (больше в одни руки не дают), пошел довольный».

Уровень жизни — нормальный средне-советский. Квартира, скромная дача. Насчет машины — не помню. Не бедствовал, конечно, все-таки полковник разведки, приличная зарплата, потом пенсия — но и не роскошествовал. Другое дело, что ему и не требовалось много. Сыт, одет, обут, крыша над головой, книги… Поколение такое.

— Почему Абелю не дали звание Героя Советского Союза?

— Тогда разведчикам — тем более живым, находившимся в строю — Героя вообще не давали. Даже люди, добывшие американские атомные секреты, Золотые Звезды получили лишь в конце жизни. Причем Героев России, их уже новая власть награждала.

Почему не давали? Боялись утечки информации. Герой — это дополнительные инстанции, дополнительные бумаги. Может привлечь внимание — кто, за что? Лишние люди узнают. Да и просто — ходил человек без Звезды, потом его долго не было, появляется со Звездой Героя Советского Союза. Есть соседи, знакомые, неизбежен вопрос — с чего бы? Войны же нет!

— Абель пытался писать мемуары?

— Однажды написал воспоминания о своем аресте, пребывании в тюрьме, обмене на Пауэрса. Что-то еще? Сомневаюсь. Слишком многое пришлось бы открывать, а в Рудольфа Ивановича въелась профессиональная дисциплина, о чем можно говорить, о чем нет.

— Зато про него написано невероятно много — и на Западе, и у нас, и при жизни Абеля, и сейчас. Каким книгам верить?

— Я редактирую «Очерки внешней разведки» — профессиональная деятельность Рудольфа Ивановича там отражена точнее всего. А личные качества? Читайте «Незнакомцы на мосту» его адвоката в США Донована.

— Не соглашусь. Для Донована Абель — железный русский полковник. А вот Эвелина Вильямовна Фишер, дочьу вспоминает, как отец спорил с матерью из-за грядок на даче, нервничал, если перекладывали бумаги в его кабинетикеу довольно насвистывал, решая математические уравнения. Кирилл Хенкин пишет про задушевного друга Вилли, который идейно служил советской стране, а в конце жизни думал о перерождении строя, интересовался диссидентской литературой…

— Так все же мы — с врагами одни, с домашними — другие, в разное время — разные. О человеке надо судить по конкретным делам. В случае Абеля — делая поправку на время и профессию. Но такими, как он, любая страна во все времена гордиться будет.

1.5. Отрывки из книги «Люди на мосту» адвоката Р. К Абеля — Джеймса Донована

Полковник А. так верил в разведывательную службу своей страны, что не допускал даже мысли о возможной присылке ему столь ненадежного и некомпетентного помощника, как X.

Вот факторы, приведшие X. к измене: пьянство, блондинка, беззаботное отношение к деньгам, склонность влезать в долги.

Известно, что агент, перешедший на сторону противника, может представлять для него гораздо большую ценность, чем агент собственный…

Наблюдение за номером отеля, в котором жил А., велось из окна дома напротив (№ 252 по Фултонстрит), с пятого этажа, при помощи бинокля (10/50, дает десятикратное увеличение и имеет линзы диаметром пятьдесят миллиметров).

Номер 839 отеля «Латам», в котором арестовали полковника, был грязным и почему-то имел странную форму: стены его сходились не под прямым углом. Номер имел следующую обстановку: двуспальная кровать, низкий комод, небольшой письменный стол, складная подставка для чемоданов, стенной шкаф для платья, дверца которого выдавалась в комнату.

Размер номера примерно десять футов в ширину и тридцать в длину. Тут же маленькая ванная комната. Это восьмой этаж, цена 29 долларов в неделю..

Как-то полковник сказал: «Меня нельзя считать картежником, ибо все мои познания в этой области начинаются и заканчиваются несколькими вариантами пасьянса». Я представил себе последние перед арестом часы полковника А.: сидя в дешевом номере отеля «Латам», одинокий, несмотря на то, что его окружают в том же отеле две тысячи шестьсот человек, шпион раскладывает пасьянс…

* * *

При аресте А. в номере были обнаружены следующие вещи, позволяющие оценить «двойную жизнь» шпиона: электрический генератор мощностью в треть лошадиной силы, коротковолновый радиоприемник «Холликрафтер» с наушниками (в чемодане), фотокамера «Спидграфик» с набором фотооборудования, многочисленными кассетами и оберткой от фотопленки, полые болты, запонки и зажимы для галстуков с высверленными в них отверстиями, служившие «контейнерами», блокнот с кодами, зашифрованные тексты, оборудование для изготовления микрофотографий, напечатанные на машинке заметки на тему: «Нельзя смешивать искусство и политику», географическая карта США с отмеченными на ней кружочками основных районов обороны страны, карта парка Бэр-Маунтин-Гарриман, планы расположения улиц Куинса, Бруклина, Патанама, планы улиц городов Чикаго, Балтимора и т. д., расписание прибытия и отправления международной почты, блокнот с записями математических формул, ноты, магнитофон с пленками, альбом с эскизами рисунков, научные журналы и брошюры, банковская книжка, гитара, картины, написанные маслом, 20 тысяч долларов, находящиеся по частям в разных местах, в том числе четыре тысячи в папке с застежкой «молния», и т. д.

Весьма остроумно были высверлены внутри винты. Снаружи они выглядели старыми и ржавыми. Поворачивая их, вы лицезрели настоящее чудо: новенькая модная нарезка находилась полностью в рабочем состоянии, и простой и невинный на вид шуруп являл собой водонепроницаемый «контейнер» для микропленки.

У полковника было много инструментов, которыми он пользовался при изготовлении «контейнеров». Была целая фотографическая лаборатория с химикалиями и дорогостоящей аппаратурой. Сам А. был настолько искусным фотомастером, что мог уменьшить формат письма до размеров булавочной головки. Такие «микроточки» фактически не поддаются визуальному обнаружению (они были изобретены немецкой разведкой в период Первой мировой войны).

На выставке доказательств по делу полковника А., организованной ФБР, в длинной хорошо освещенной комнате на двадцати пяти столах были разложены различные предметы, словно гигантский набор закусок, причем некоторые были завернуты в целлофан.

Как профессиональный боец, А. ожидал, что с ним после ареста будут обращаться по-настоящему грубо. Но сотрудники ФБР сразу предложили ему свободу и работу в контрразведке США «с окладом в десять тысяч долларов, с хорошей едой, напитками, с отдельным кабинетом, оборудованным кондиционером» и были уверены, что устоять против такого соблазна трудно.

Мне тоже казалось, что полковник А. мог быть ФБР «получен». «Они считают всех нас продажными тварями, которых можно купить», — сказал мне А. Позже он заявил, что ни при каких обстоятельствах не пойдет на сотрудничество с правительством США и не сделает для спасения своей жизни ничего такого, что может нанести ущерб его стране.

А. — культурный человек, великолепно подготовленный как для той работы, которой он занимался, так и для любой другой. Он был на редкость своеобразной личностью. Его снедала постоянная потребность в духовной пище, естественная для каждого образованного человека. Он жаждал общения с людьми и обмена мыслями. Находясь в федеральной тюрьме Нью-Йорка, он даже стал учить французскому языку своего соседа по камере, полуграмотного бандита… Как человека, полковника А. просто нельзя не любить.

* * *

При расшифровке текста, обнаруженного в блокноте арестованного, получилось следующее: «Поздравляем прибытием. Подтверждаем получение вашего письма по адресу «У», повторяем «У» и прочтение вашего письма Первым. Слишком рано посылать вам гаммы. По вашей просьбе передадим способ приготовления мягкой пленки и отдельно новости вместе с письмом вашей жены».

И еще: «Короткие послания зашифровывайте, а длинные делайте со вставками. Вставки передавайте отдельно. Посылка вручена вашей жене. У вас дома все в порядке. Желаем успеха. Поздравления от товарищей. Третий».

Отрывки из писем жены полковника А.: «Мы получили посылку в мае и очень благодарны тебе за нее. Твои подарки нам очень понравились. Мы высадили уцелевшие гиацинты, и три цветка уже дали ростки».

Из другого письма: «Я смотрю на цветы и все жду, жду, жду и верю, что мы будем скоро вместе и что ты больше никогда не захочешь покинуть нас. Мы с дочерью имеем все, кроме тебя. Попытайся сделать так, чтобы не отсрочить нашей встречи. Годы и возраст не ждут».

И еще отрывок: «Наша жизнь — постоянное ожидание. Мы отметили день твоего рождения, я испекла пирог с черной смородиной и кремом, который ты любишь…»

Еще: «В отношении квартиры еще не ясно. Хотелось бы трехкомнатную, но, говорят, больше чем на две рассчитывать нельзя».

Последнее письмо жены: «Если бы сказали кому-нибудь постороннему, что муж и жена могут жить не вместе так долго, так много лет и все же любить друг друга и ждать встречи, он не поверил бы, такое можно встретить только в романах».

Письма жены шли длинным путем. Их переснимали на микропленку, и, прежде чем они попадали в тайник на Проспект-парке, проходили недели и даже месяцы. Последнее письмо жены нашло адресата уже в тюрьме…

* * *

Полковник А. отверг услуги одного адвоката, потому что ему, с точки зрения полковника, «не хватало профессионального достоинства, он выглядел неряшливо, у него была грязь под ногтями». Вероятно, такой человек больше подходил А. как помощник по работе, но не как защитник в суде.

Легенда полковника была такая: он по профессии учитель, его отец умер, мать родом из Саратова, сам он жил в Москве у Никитских ворот, окончил институт, потом нашел крупную сумму денег в царской валюте — в разрушенном доме где-то в Саратовской губернии, на родине матери. Перебрался в Данию и купил там фальшивый американский паспорт, с которым приехал в США; этот паспорт нашли у него при аресте.

* * *

А. так умел слушать, что можно было подумать, будто именно благодаря этому качеству он сделал карьеру. Когда он расстраивался, он клал сигарету, так как она могла привлечь внимание к его нервному состоянию.

Полковник был увлекательным, будящим мысль собеседника человеком. Он обладал интеллектуальной честностью, с которой подходил к решению любого вопроса, имел весьма широкие знания по проблемам искусства и установившиеся взгляды в этой области.

* * *

Из речи обвинителя по делу полковника А.:

«Такой была карьера этого человека, мастера шпионажа, настоящего профессионала, что он знал правила игры, и их знала его семья: прошу это запомнить. Он не заслуживает снисхождения, как не заслуживает и сочувствия. Ссылки адвоката на французские законы 20-х годов и английские законы 1911 и 1920 годов несостоятельны, поскольку шпионаж сегодня гораздо более серьезное преступление, чем когда-либо раньше. Он связан с угрозой для цивилизации, для всей страны и всего «свободного мира», это преступление против народа, а не против отдельных лиц».

* * *

Дисциплина была краеугольным камнем его философии, поэтому А. положительно отзывался о немцах, сторонниках дисциплины. К выполнению своих обязанностей он относился с интересом и упорно старался делать все, за что брался, хорошо. Это, конечно, всегда было сильной его стороной.

Кроме того, А. был страстным любителем спорта и «доджеров»: на тюремном дворе, будучи 56-летним человеком, полковник учился играть в «боччи», что свидетельствовало о незатухающей разносторонности его интересов.

* * *

А. просил меня, если я все же буду писать о нем книгу, характеризовать его «справедливо, честно и точно» и при этом помнить, что он «простой солдат».

«К сожалению, — сказал мне полковник А., — авторы художественных произведений преувеличивают и искажают подлинную роль шпиона в XX веке, который зачастую является всего лишь собирателем фактов. Они рисуют его так, чтобы не вызывать разочарования читающей публики, потому-то в дискуссиях о шпионах и шпионаже в большом количестве присутствует романтический «дух Мата Хари». Между тем основная масса разведывательного материала достается путем упорной, кропотливой работы, тонким исследованием и анализом легкодоступной информации.

Вопреки распространенному ошибочному мнению подавляющая масса наиболее важной разведывательной информации добывается не посредством тайной шпионской деятельности, а открытым путем.

Именно поэтому демократическое государство с его свободой слова и печати является наиболее уязвимым объектом».

* * *

Из моей речи в Верховном суде: «Прошу вас подумать о том, что такое наша национальная оборона, карту которой нашли при аресте у моего подзащитного, в век континентальных ракет, водородных бомб и искусственных спутников…»

Полковник обладал сверхъестественной способностью примиряться с обстановкой и событиями, а также уделять внимание самым различным мелочам, даже находясь в тюрьме, где он, по-видимому, испытывал ряд существенных неудобств и, кроме того, переживал горечь и разочарование.

На что мог рассчитывать А., вернувшись в результате пока очень призрачного обмена в свою страну? Посчитают ли его там благонадежным?

«Я заметил, — сказал мне А., — что у людей, привыкших действовать методами насилия, эмоциональное возбуждение утоляется при помощи физической нагрузки».

Завещание полковника А., составленное до оглашения приговора: «В случае моей смерти в тюрьме тело кремировать, а урну с пеплом и все имущество передать семье».

Вынесение приговора заняло по процедуре всего шестнадцать минут: «Соединенные Штаты Америки против А….»

В этот момент холодное самообладание полковника показалось мне невыносимым.

Его приговорили к тридцати годам заключения. Для человека, получившего такой срок, А. обладал поразительным спокойствием профессионала. В США он, конечно же, был бы незаурядным политическим деятелем первой величины…

«Я мог бы много лет быть заключенным, — сказал мне полковник А. после вынесения приговора, — но ни минуты не мог бы работать надзирателем. Нужно быть лишенным воображения человеком, чтобы пасти других людей, как стадо».

* * *

Когда происходил обмен, было раннее утро, и улицы Берлина были безлюдны. Глинекебрюкке: темно-зеленый стальной пролет, уходящий с территории Западного Берлина к Восточному. За озером Потсдам справа на холме вырисовывался в тумане силуэт старинного замка. По обе стороны озера я видел густые лесопарки.

Все совершилось на мосту, который в последний год и месяц войны был прозван солдатами «Мостом свободы».

Вот уж воистину!

* * *

Подполковник X., предавший своего резидента, через некоторое время погиб в результате таинственной автомобильной катастрофы на Пенсильванском шоссе…

1.5. «Мост разведчиков»

Как-то в прессу попали сведения о том, как подписывают «мирный договор» главы отдельных семей японской мафии — «якудзы». Необходимо найти комнату с двумя строго симметричными входами. Оба «высоких представителя» строго одновременно входят в комнату, подходят к столу, расположенному на одинаковом расстоянии от обеих дверей, выпивают по чашечке сакэ — и мир считается заключенным. Если же что-то пойдет не так, то всю церемонию придется организовывать заново.

Как уверяют специалисты, организовать обмен агентов куда сложнее, чем церемонию примирения кланов «якудзы». Во-первых, нужно выбрать подходящую «точку на карте» или нейтральную страну, где тем не менее можно провести столь деликатную операцию, или подходящий объект на «линии соприкосновения». Необходимо обеспечить и секретность, и нормы безопасности, и организовать все так, чтобы у противной стороны не было даже теоретического шанса объявить, что партнер «не выполнил условий», и отказаться выполнять свою часть договора.

Берлин, «прифронтовой город» во времена «холодной войны», подходил для этого более всего. Во-первых, линия фронта «холодной войны» проходила именно здесь. Во-вторых, в Берлине, где сохранялись оккупационные зоны, свое военное присутствие сохраняли все бывшие союзники по антигитлеровской коалиции, ставшие противниками в «холодной войне».

Как потом рассказывал ветеран разведки Павел Спирин, «обмен Абеля было решено проводить 10 февраля 1962 года на мосту Глинекебрюк-ке, соединяющий Западный Берлин и Потсдам. Этот стальной темно-зеленый мост имел длину около ста метров, хорошо просматривались подходы к нему, что позволяло предусмотреть все меры предосторожности.

Меня включили в группу прикрытия, которая состояла из девяти человек. К месту мы приехали заранее. Рядом с мостом во дворах домов уже скрытно размещались несколько машин с нашими солдатами. Нас определили в будку, предназначенную для сотрудников таможенной службы, откуда мы все наблюдали.

За полчаса до начала на той стороне показалось шесть американских бронетранспортеров с солдатами, что всех очень насторожило. Но вскоре они удалились.

Ровно в 9.00 со стороны Западного Берлина подъехали две машины, из которых вышли сотрудники ФБР, Абель и его адвокат Донован. Сначала по мосту три наших сотрудника пронесли шесть громадных чемоданов, поставили их на середине возле шлагбаума и вернулись назад. В них находились подарки родственникам и сувениры, которые Пауэре лично накупил в московском ГУМе. Потом я увидел самого Пауэрса. Он был одет в наше зимнее пальто, шапку, ботинки…

Когда его 1 мая 1960 года сбили под Свердловском, он был в летном обмундировании, поэтому пришлось его приодеть. Пауэре выглядел маленьким, холеным, розовощеким и смешным в нашей одежде. Его под руки взяли два полковника — Корзников и Шишкин — и повели по мосту.

Навстречу вели Абеля в каком-то старом, грязном, потертом летнем пальто, широченных брюках и маленькой кепке. В руках он нес крошечный чемоданчик с бритвенными, туалетными принадлежностями и акварелями.

Как только стороны сравнялись, Корзников, готовивший Абеля к нелегальной работе, крепко обнял его, и они все вместе быстрым шагом направились назад. Сразу же в этот момент мы с пистолетами в руках выскочили из укрытия навстречу к ним, плотно обступили сзади, закрыв собой, и так сопровождали до машины».

История, как известно, не терпит сослагательного наклонения, и сегодня можно только догадываться, как развивались бы события, если бы по каким-то причинам не удалось обменять Пауэрса на Абеля. Однако прецедент был создан, и спецслужбы мира воспользовались им еще раз уже очень скоро: 22 апреля 1964 года в Западном Берлине Гордона Лонсдейла — Конона Молодыя — обменяли на британского разведчика Грэвила Вина.

У разведчиков может быть множество причин для провала: собственная небрежность, не замеченная вовремя «наружка», оплошность «связного»… Но не так уж редко причиной провала одного разведчика становится предательство другого. Именно так произошло с Молодыем-Лонсдейлом — британскую контрразведку «навел» на него некий Голеневский, сотрудник польской разведки, который еще с начала 50-х годов стал работать на ЦРУ под псевдонимом «Снайпер».

Именно он сообщил, что английский офицер морского ведомства в Портланде передает секретные материалы подводного флота «контакту». Расследование этого дела было поручено Питеру Райту, сотруднику английского отдела контршпионажа (в лондонском Ml5), который и установил, что неназванным «контактом» офицера был канадский бизнесмен Лонсдейл. За разведчиком установили слежку, смогли даже определить, каким техническим оборудованием он пользуется, и установить, что произведено оно в СССР. Райту удалось почти два месяца прослушивать радиосвязь Лонсдейла с Москвой.

Как потом писали в своих мемуарах британские контрразведчики, те, кто следил за Лонсдейлом в течение этого времени, прониклись к нему, неожиданно для себя, уважением и даже симпатией.

Как позже писал в своей книге Райт: «Лонсдейл, при всем его профессионализме, был какой-то «очень человечный шпион». Нет, он не был похож на этого морского офицера, Хафтона, шпионившего ради денег. Он не был изменником, он делал свою работу, как мы».

Британцы хотели «вести» Лонсдейла до предела, выявить все его возможные контакты, но дело спутал Голеневский, у которого просто сдали нервы: испугавшись, что польское начальство уже знает о его двойной роли, «Снайпер» решил бежать на Запад. А тогда Лонсдейл, предупрежденный Москвой, мог бы «исчезнуть».

Гордона Лонсдейла арестовали в 1961 году. Просидев в английской тюрьме около трех лет, он был в апреле 1964 г. обменен на «связника» О.Пеньковского — англичанина Гревилла Винна, успевшего пробыть в советской тюрьме около полутора лет. И если Абелю, наверное, было в душе немного обидно — очень уж не совпадал «калибр» тех, кого меняли на мосту под Берлином, то Конон Молодый мог по этому поводу не переживать.

На каких конфиденциальных встречах было решено обменять разведчиков, история умалчивает. Однако саму процедуру обмена позже подробно описывали «с обеих сторон».

«9 апреля 1964 года я понял: решение об обмене принято. Можно было считать дни. Но считать пришлось недолго. Утром 21 апреля заключенного № 5399 отвели в баню. В приемной меня ждала одежда, в которой я был арестован: темный плащ, серый с зеленым отливом костюм, черные ботинки, белая сорочка, галстук…

Во дворе тюрьмы меня посадили на заднее сиденье машины, которая покатила прямо к ожидавшему ее самолету военно-транспортной авиации. Мы приземлились на авиабазе Готов в английском секторе Западного Берлина. Наконец мы выбрались на шоссе, ведущее в Гамбург. Миновали западноберлинский КПП, не останавливаясь, въехали в нейтральную зону.

Ровно за 30 секунд до назначенного времени на стороне ГДР поднялся шлагбаум. Оттуда выехала автомашина. Из машины вышел человек. Я сразу узнал его — это был мой старый друг и коллега. Он приблизился к «Мерседесу» и улыбнулся. Я тоже улыбнулся в ответ. Мы не сказали друг другу ни слова…»

Грэвил Винн описывал происходившее с ним куда более эмоционально: «Меня сажают в машину и везут по скверной дороге на Лубянку, где я провожу три дня в ожидании очередной серии допросов. Но вместо допросов меня доставляют на аэродром и, прежде чем я успеваю сообразить, что происходит, мы уже летим в безоблачном небе. Никто со мной не разговаривает. Естественно, меня интересует, куда мы летим…

Я вижу, что солнце находится слева по курсу: значит, мы летим в западном направлении, и Балканы исключаются — они расположены значительно южнее. Остается только один пункт назначения… и тут у меня возникает шальная мысль…

На этом я прекращаю свои расчеты, боясь тех надежд, которые они порождают. Однако когда мы приземляемся, я вижу надпись на немецком языке. Следовательно, я был прав: мы в Восточной Германии.

Меня привозят на машине в расположение советской воинской части, где я встречаюсь с советским консулом, который хорошо говорит по-анг-лийски. От него я узнаю, что посланные мне женой деньги — около тридцати фунтов — теперь будут мне вручены, но не наличными. Меня мало интересуют эти деньги, однако для проформы я все-таки протестую. Консул вежливо, но твердо стоит на своем: опять спрашивает, что я предпочитаю получить на эту сумму.

Я соглашаюсь на икру (мне дали три дюжины банок. Как я обнаружил впоследствии, икра в них была заплесневевшей. — Прим. Г. Винна).

Ночь я провожу в реквизированном доме, под усиленной охраной. Меня будят еще до рассвета, кормят хорошим завтраком и сажают в машину между двумя дюжими охранниками. Мы едем куда-то за город. Машина останавливается возле здания, похожего на ангар.

Больше часа мы сидим в полной тишине, потом к машине подходит консул и обращается ко мне: «Вы сейчас завернете за угол. Если вы скажете хоть слово или попытаетесь бежать, то будете застрелены!»

Мы объезжаем ангар. Впереди — граница. Когда я выхожу из машины, охранник крепко держит меня за руку. Повсюду много солдат с автоматами, биноклями и сторожевыми собаками. На треножнике установлена мощная подзорная труба.

За воротами лежит узкая полоса ничейной земли. С другой стороны границы подъезжает какая-то машина. Два человека с обеих сторон торжественно идут навстречу друг другу, обмениваются несколькими словами и проходят дальше для опознания.

Тот, кто подходит ко мне, одет в белый плащ. Я узнаю его! И Алекс тоже его узнал бы! Этот человек с Запада опознает меня. Его коллега с Востока совершает аналогичную процедуру по другую сторону границы.

Наконец после длительных обменов жестами, которые происходят в полном молчании, меня выводят на середину нейтральной полосы, где я встречаюсь с человеком, арестованным на Западе. Я знаю его: это русский шпион, действовавший под именем Лонсдейла. Он выглядит здоровым и упитанным. Волосы у него длинноваты — но ведь он давно не был в Советском Союзе… Ему устраивают радушный прием. Радушно встречают и меня».

1.6. Рудольф Абель. Возвращение на родину

(отрывок)

…Дорога шла под уклон, впереди были видны вода и большой железный мост. Недалеко от шлагбаума машина остановилась. У входа на мост большая доска оповещала на английском, немецком и русском языках: «Вы выезжаете из американской зоны».

Приехали!

Мы постояли несколько минут. Кто-то из американцев вышел, подошел к барьеру и обменялся несколькими словами с человеком, стоявшим там. Еще несколько минут ожидания. Нам дали сигнал приблизиться. Мы вышли из машины, и тут обнаружилось, что вместо двух небольших сумок с моими вещами захватили только одну — с бритвенными принадлежностями. Вторая, с письмами и судебными делами, осталась у американцев. Я запротестовал. Мне обещали их передать. Я их получил месяц спустя!

Неторопливыми шагами мы прошли шлагбаум и по легкому подъему моста приблизились к середине. Там уже стояли несколько человек. Я узнал Уилкинсона и Донована. С другой стороны также стояли несколько человек. Одного я узнал — старый товарищ по работе. Между двумя мужчинами стоял молодой высокий мужчина — Пауэре.

Представитель СССР громко произнес по-рус-ски и по-английски: «Обмен».

Уилкинсон вынул из портфеля какой-то документ, подписал его и передал мне. Быстро прочел — он свидетельствовал о моем освобождении и был подписан президентом Джоном Ф. Кеннеди!

Я пожал руку Уилкинсону, попрощался с Донованом и пошел к своим товарищам. Перешел белую черту границы двух зон, и меня обняли товарищи. Вместе мы пошли к советскому концу моста, сели в машины и спустя некоторое время подъехали к небольшому дому, где меня ожидали жена и дочь.

.. Кончилась четырнадцатилетняя командировка!

1.7. Донатас Банионис. «Путин захотел стать разведчиком, увидев меня в «Мертвом сезоне»»

(интервью журналу «Огонек»)

— Донатас Юозович, ходит слух, что Путин захотел стать разведчиком, увидев вас в знаменитом «Мертвом сезоне». Это легенда?

— Нет, это правда. Я сам сначала услышал об этом по ТВ. Передавали интервью с бывшей учительницей Путина, которая рассказала историю о том, как юный Володя, посмотрев фильм «Мертвый сезон», захотел стать разведчиком. Потом судьбе было угодно сделать так, что мы встретились лично. Это была встреча нашего президента с вашим. Меня включили в официальную литовскую делегацию.

— Может быть, помощники вашего президента тоже смотрели это интервью?

— Не знаю. Когда нашу делегацию представляли Путину, он быстро-быстро со всеми поздоровался, дошел до меня и остановился. «О, это вы! Здрасте!» — «Здрасте!» Я тоже обрадовался, спросил, понравился ли ему фильм? Между нами завязался короткий разговор, который подразумевал, что я знаю о том, как и почему он выбрал свою профессию, а он знает, что я об этом знаю. Ничего нового на этот счет он мне не открыл, но все журналисты были удивлены тем, что он со мной разговаривал. Это была сенсация! Литовские газеты писали о том, что в России Банионис более известен, чем президент Литвы.

— Думаю, что они были правы. В чем же секрет этой роли разведчика, которая даже Путина загипнотизировала?

— Секрета здесь нет. Есть суть. Первоначально сценарий был написан очень шаблонно. Это была не история человека, а что-то вроде продолжения приключений «Всадника без головы». Наверное, потому, что писал оба сценария один и тот же человек — сценарист Владимир Вайншток.

Когда мне дали прочитать его сценарий, я подумал, что это ошибка насчет меня. Какой из меня разведчик? Вайншток создал сценарий по заказу тогдашнего Гостелерадио и на основе мемуаров разведчика, написанных, видимо, также по заказу этого Гостелерадио. Понятно, что сценарий мне не очень понравился. Однако мне понравилось другое. Мне нужны были запчасти для «Москвича». Я подумал: съезжу бесплатно в Ленинград, схожу в Гостиный Двор, куплю, что нужно, и уеду обратно, потому что это не моя роль.

Начали снимать пробы, и в первый день я не знал, что играть. На второй день пробовали актера на роль Савушкина — пробовался не Ролан Быков, а другой актер, забыл его фамилию. Я был за кадром, просто подавал реплики партнеру. Вдруг слышу, как режиссер Савва Кулиш шепчет оператору: «Камеру на Баниониса». Я думаю, что он задумал? А Савве понравилось то, что на площадке появился человек, который разговаривает, а не играет какого-то штампованного персонажа. Он мне об этом сказал. Я думаю: «Ах, вот что тебе от меня надо». Поверьте, для актера это тоже приятно, когда он может «просто разговаривать», а не «играть». Но я честно сказал Савве: «К сожалению, я не подхожу на эту роль — я не похож на советского разведчика».

— Каким же, по-вашему, должен был быть советский разведчик?

— Во-первых, красивый. Во-вторых, высокий. И в-третьих, стройный.

— Как Кадочников в «Подвиге разведчика»?

— Именно! Разве я похож на Кадочникова? Я совсем другой. А Савва мне говорит: «Наивный ты человек, я хочу сделать фильм не про разведчика, а про человека, про его внутренний мир, про его удачи и неудачи. Понятно?» Тогда я говорю: «Но сценарий про другое». И мы стали его переделывать, потому что, как я уже сказал, сначала главный герой был не человек, а просто настоящий Всадник без головы, который всех бьет, стреляет, побеждает, настоящий…

— …полковник?!

— Лучше сказать «супермен». А я не супермен. Вы знаете, в кино снимают по-разному. Мы начали снимать с конца, со сцены обмена моего героя — русского разведчика — на иностранного. Я нервничал. Савва меня предупредил, что на площадку приедет мой прототип, тот самый, с которым все это произошло, который объяснит и расскажет, какэто было, как его меняли на мосту под Потсдамом, и все такое. Я ждал, когда увижу разведчика. Настоящего. Смотрю, нету такого. Уже съемки начались. Спрашиваю Савву: «Так что, он не пришел?» — «Кто не пришел?» — «Разведчик наш, я его не вижу». — «Как же?! Вот он стоит!» Я поворачиваюсь, куда он показывает, и у меня невольно вырвалось: «Этот?» Стоит какой-то рабочий: НЕказистый, НЕвысокий, НЕстройный, НЕ синеглазый, Некрасивый человечек — в общем, такой, как я. Зато настоящий. И это меня успокоило. Такого я могу сыграть.

Я ему потом говорю: «Вы совсем не похожи на разведчика». А он мне отвечает: «Если бы был похож, то не смог бы работать в разведке. Я ведь был обычным коммерсантом, не больше, и только так я мог работать на советскую разведку». Вот так я с ним и познакомился — со своим прототипом. В титрах фильма значилось — консультант Константин Панфилов. На самом деле его настоящая фамилия была Конон Молодый. Мы довольно близко с ним познакомились, я приходил к нему в гостиницу, он вспоминал смешные случаи…

— Ас Абелем не сиживали? Он же тоже принимал участие в вашем фильме?

— С Абелем я только один раз поздоровался, когда он на съемку приехал. Ему парик нацепили, он же лысый был, предисловие к фильму сказал и уехал. Так что с ним я знаком не был. А Молодый официально числился нашим консультантом. Он был резидентом в Англии, пока его не разоблачили.

Помните, было такое дело Пеньковского и Винна. Гревила Винна потом обменяли на Молодыя, который снова вернулся в СССР, а спустя какое-то время, видимо по заказу, написал мемуары, и в итоге это все закончилось нашим знакомством.

— Он вас потряс по-мужски?

— Скорее по-человечески.

— А что вам говорил Кулиш, кого вы должны играть?

— Кулиш не указывал мне, как играть. Просто некоторые сцены мы оговаривали, как бы их по-человечески сыграть, без налета суперменства. Чаще всего Савва меня просил просто молчать и смотреть, как в жизни. Играть разведчика — это не значит играть схему, которую вы когда-то видели, надо играть обычного человека.

— И кого вы в итоге играли? Себя или Конона?

— Конона.

— А страх, страх разоблачения?

— Это ошибка все время думать про страх. И я не думаю, чтобы Конон постоянно боялся. О страхе он мне вообще только один раз сказал, когда его меняли на Винна. Когда он увидел, как Винн, еле сдерживаясь, чтобы не побежать, идет ему навстречу по мосту, Конон испугался: как бы у Винна не сдали нервы и он в самом деле не побежал к своим. Тогда кагэбэшники начали бы в него стрелять, а охранники Конона — в Конона. И с ними обоими все сразу бы закончилось.

— А вы не думали о сходстве вашего персонажа и Штирлица?

— Они совершенно разные. Мой герой — это разведчик мирного времени. Штирлиц же действовал среди врагов. У меня не было врагов. По крайней мере в картине мы их не видим. Там даже мой враг — английский разведчик — вполне симпатичный человек, с которым мой герой дружит. Когда они его арестовывают, первый вопрос: «Можем ли мы вам чем-нибудь помочь?» А я отвечаю: «Скажите только, что я не оказывал вам сопротивления при аресте». У Штирлица было все не так.

— Но он не мог быть таким вот заурядным, ваш Конон.

— Он не был заурядным. Но, видит бог, я не увидел каких-то особых черт у Конона. Ни хитрости, ни актерства. С другой стороны, не думайте, что я все знаю про разведчика. Это не моя профессия. Ведь если я играю врача, это не значит, что я умею делать операцию…

— Ваш герой за что работал?

— А я не спрашивал своего героя. Не было ситуации. Вот если бы в фильме была сцена, где я получаю деньги, я бы знал, за что он работает: за деньги или за любовь к Родине.

— Но надеюсь, как актер вы работали за деньги?

— Мне платила киностудия.

— Хорошо платила?

— Копейка в копейку. 56 рублей за съемочный день. Ни больше ни меньше. Это была ставка.

— Насколько я знаю, у вас было довольно безоблачное существование во время работы над фильмом?

— У меня? О, да! Мы снимали, снимали, где-то в середине фильма мы прервали съемки — возникла техническая пауза. Я поехал домой. Жду-жду. Меня не вызывают. Две недели прошло. Что случилось? Вдруг мне звонят: «Приезжай». Я приехал на «Ленфильм», спрашиваю, почему был такой перерыв? Мне говорят: «А у нас не готовы декорации». И вдруг добавляют: «Вообще-то вас сняли с роли, извините».

— Что?

— Вот именно. Это было требование директора «Ленфильма», которому сценаристы нажаловались, что Кулиш снимает не героический фильм, а сюжет про ЧЕЛОВЕКА. Был по этому поводу худсовет. На нем выступали Ромм и Конон Молодый. Первым встал Конон и сказал: «Я ничего не знаю про кино, я знаю про жизнь, и то, что отснято, — это и есть настоящая жизнь. Если вам ЭТО не нравится, тогда это ваше дело и ваше кино, но думаю, что Банионис должен играть дальше». Потом встал Михаил Ромм и сказал: «Банионис должен сниматься дальше».

Я не знал этого. Только когда мы закончили фильм, мне рассказали эту историю. А сразу после окончания фильма Савва мне сказал: «Я не знаю, как будет принят фильм. Скорее всего, его положат на полку, потому что мы не сделали фильм про разведчика, мы сделали про человека. А если мы даже провалимся — наплевать! Всякое бывает, но работать с тобой было очень приятно». И мы попрощались. Навсегда. И вдруг сумасшедший успех в прокате.

Потом режиссер Конрад Вольф приглашает меня на судию ДЕФА играть Гойю. На «Ленфильме» был прием по случаю начала новой совместной работы с немцами. На приеме был директор ДЕФА, директор «Ленфильма» Киселев, мой самый главный противник. Так вот на банкете он встает и говорит: «За Баниониса, который будет сниматься в фильме «Гойя». Я хочу выпить за этого мужественного человека, потому что были люди, которые были против того, чтобы он снимался в «Мертвом сезоне». Но они были не правы».

Вот это настоящий советский начальник! Он, если бы пять минут назад видел черное, но ему сказали, что было белое, не моргнув глазом, с этим бы согласился. И я вспомнил об этом потом, когда мы говорили с Саввой о том, что, если бы мы хоть когда-нибудь слушали наших начальников, мы бы никогда ничего хорошего не сделали.

— Вы достаточно много сыграли и плохих, и добрых людей, достаточно много видели на своем веку. Вы можете ответить на вопрос, что же такое человек — порождение добра или зла?

— Живые живут только потому, что пожирают друг друга. Это парадокс. И только потому возможна наша жизнь. Человек тоже пожирает другого человека. Зачем так сделано?! Загадка! Но это закон эволюции.

— А как же душа? Прощение?

— Я иногда думаю, что наша Земля — это не больше, чем простой атом в какой-то другой системе — системе ИНОЙ жизни. И о ней мы вообще не имеем никакого представления. Может быть, там и есть душа, но здесь, сейчас, я говорю о материи, о том, что можно пощупать руками, может, там она и есть, не знаю, но здесь и сейчас ее нельзя пощупать руками, а камень — можно. Так вот все, что можно пощупать, даже камень, — все это исчезнет. И значит, ничего не останется. Плохо это или хорошо, решайте сами.

— Вы пессимист?

— Нет. Я даже не думаю, что мы живем очень плохо. Вот все сейчас говорят: былые связи между Россией и Литвой распались. А я думаю, это не так. Почему? Вот недавно у меня был юбилей — золотая свадьба. Кто-то об этом в Литве вспомнил или не вспомнил, кто-то что-то сказал, но в целом — никто не заметил.

Об этом не забыли только в Питере. Мне позвонил директор «Балтийского Дома» Сергей Шуб, у которого я с самого начала фестиваля почетный гость, вот уже 8 лет, они позвали меня в Питер и устроили такой юбилей, которого я просто не ожидал. Сколько было подарков! А сколько замечательных людей пришло! Я не знаю, кого или чего больше. «Балтийский Дом» меня не забыл, и я им этого не забуду. И благодарность сохраню, что бы ни случилось.

— Помимо титула почетного разведчика, которым вас наградила народная любовь, на фестивале «Балтийский Дом» вам присудили титул «Почетного домового». Это так? Вы домовой?

— По правде говоря, да. И это даже приятно знать, что ты домовой. Они же умеют что-то такое крутить, делать невероятные вещи, а я всегда хотел их делать.

— Вы меня убедили, что настоящий развед чик должен выглядеть как глубоко ординарный человек. Но про литовский театр так не скажешь. Ведь этот феномен, с которым Россию познакоми ли как раз фестиваль «Балтийский Дом» и вы, реально существует?

— Да. Так есть. Просветительское значение фестиваля «Балтийский Дом» трудно переоценить. И театр у нас замечательный. Но по поводу ваших восторгов насчет современного театра я был бы поспокойнее. Впрочем, это мое частное мнение.

— А знаменитый Некрошюс?

— Повторю, это мое частное мнение, но в театре всегда были пристрастия и антипатии, поэтому я могу сказать, что Некрошюс — это не мой театр. Понимаете, в театре на первом месте должен быть человек, о чем мы с вами только что говорили, а когда становится что-то другое, фокус какой-то, цирк, тогда это уже не искусство драматического актера. И это не мое искусство. Сейчас вообще очень сильно изменилось представление о том, что такое настоящее искусство. Сейчас почему-то искусством называют обыкновенный стриптиз. Или риэлти-шоу. Разве это правильно? Что остается от драматического театра, если там суть только в том, чтобы эффектно нагнать дыму или Зажечь все лампочки? Может быть, это какая-то метафора, но только ради чего она… Если не ради человека, тогда зачем это все?

— А вы бы хотели сыграть еще раз разведчика? Штирлица, может быть?

— Я бы хотел еще раз сыграть в «Солярисе». У Тарковского. Хотя я не всегда понимал, что он от меня тогда хотел. Недавно я видел «Солярис» Содерберга. Клуни играл мою роль. Да, все эффектно, но только не надо в этом случае говорить про искусство актера. Там нет человека. Там только техника и деньги.

Дмитрий Минченок

Дополнение второе Служба внешней разведки России

2.1. Основные этапы развития российской разведки

(выступление на Исторических чтениях на Лубянке Кирпиченко В. А)

Установить точно время, когда в России начали осуществляться разведывательные операции с целью получения политической и военной информации, конечно, невозможно. Разведка в ее первоначальном примитивном виде велась практически всегда. Но до 1917 года ни политическая, ни военная разведки не обрели в стране сколько-нибудь стройной и централизованной системы.

Правда, в периоды, предшествующие войнам, создавались небольшие структуры для ведения военно-политической разведки, но когда опасность миновала, эти структуры прекращали существование. Показательным в этом отношении является создание военным министром России Барклаем де Толли «Особенной канцелярии» накануне войны 1812 года. И хотя эта структура насчитывала всего чуть более десятка человек, военные агенты провели в Европе, особенно во Франции, большую и полезную работу.

Что же касается внешней политической разведки, то таких специальных структур Россия не имела. Внешнеполитическими разведывательными операциями занималось и окружение царя, и отдельные министры, и губернаторы, и командующие военными округами, особенно приграничными.

Основным же учреждением, которое занималось внешнеполитической разведкой, было Министерство иностранных дел России, в практической деятельности которого до середины XIX века преобладали разведывательные формы.

В первую очередь эту работу вели сами послы Российской империи. Послы подкупали видных политических деятелей за рубежом, давали взятки, подносили дорогостоящие подарки, занимались компрометацией враждебных России государственных деятелей, добиваясь в отдельных случаях даже их физического уничтожения.

В этом отношении достаточно красноречивым примером является поучение дипломатов министром иностранных дел времен Екатерины II графом Никитой Ивановичем Паниным: «Сотрудник Иностранной коллегии должен уметь вербовать открытых сторонников и тайных осведомителей, осуществлять подкуп официальных лиц и второстепенных чиновников, писать лаконично и четко свои шифрованные и открытые донесения на Родину не по заранее установленной форме, а исходя из соображений целесообразности».

Российские дипломаты, военные агенты и другие лица, которым вменялось в обязанность заниматься разведывательными операциями, не имели какой-либо специальной подготовки. Работа эта не планировалась, отчетов о проведенных мероприятиях не составлялось, учебных пособий не было, равно как и соответствующих учебных заведений, поэтому говорить о профессионализме разведчиков в Российской империи не приходится. В то же время при изучении истории поражает дальновидность, смелость и самоотверженность отдельных российских патриотов, которые занимались разведывательной деятельностью.

После Октябрьской революции была создана ВЧК, которая наряду с прочими направлениями деятельности занималась и ведением внешнеполитической разведки, а в рамках военного ведомства было создано самостоятельное разведывательное управление.

Как самостоятельное подразделение, советская внешняя разведка ведет свою историю с декабря 1920 года, когда был создан Иностранный отдел ВЧК. Полтора десятилетия занял этап ее становления, и изначально разведчикам приходилось решать важнейшие задачи, связанные с обеспечением государственной безопасности, вести сбор — политической, экономической, научно-технической информации. Одной из главнейших задач внешней разведки ВЧК стало проникновение в белоэмигрантские военно-политические организации.

Результаты деятельности ИНО ВЧК на этом направлении всем известны. Использовались обе формы разведывательной деятельности — легальная и нелегальная. В нелегальную разведку пришли люди, имевшие опыт подпольной революционной работы, и на первом этапе данная форма явно преобладала.

* * *

Следующий период деятельности внешней разведки — известная переориентация разведывательных задач в связи с приходом Гитлера к власти. Если ранее разведка добывала военно-политическую информацию по Англии, Франции и Японии, то отныне все большее внимание уделялось добыче информации по Германии. В период с 1933 по 1941 год получили дальнейшее развитие все ранее упоминавшиеся направления деятельности разведки, однако к ним прибавилась еще задача по разработке троцкистских организаций.

Наибольших успехов советская разведка добилась в деле разложения враждебных зарубежных военных формирований. После похищения ею руководителей РОВС — генералов Кутепова, а затем Миллера, подобные организации значительно ослабли или вовсе прекратили существование.

Разведка своевременно осознала опасность нацизма и систематически направляла в Центр информацию о подготовке Германии к войне. В этот же период заметно увеличилось количество агентуры, работавшей на идейно-политической основе, немаловажную роль в этом играла совместная антифашистская борьба. Ценные источники находились в Германии («Красная капелла»), Великобритании («Кембриджская пятерка»), США, Франции, Италии, Японии и других странах нашего первоочередного интереса.

Центр стал уделять больше внимания плановости и отчетности в работе. В 1937 году было, наконец, создано первое учебное заведение для подготовки разведчиков — Школа особого назначения с 30 слушателями.

* * *

Один из сложных вопросов этого периода истории: все ли сделала разведка для предупреждения руководства СССР о надвигающейся войне? Сейчас с уверенностью можно сказать, что хотя разведка была и ослаблена, — в ней не было информационно-аналитического подразделения и она не всегда умела выявлять дезинформационные сведения, разведчики свой долг выполнили. В Москву были направлены тысячи информационных сообщений о подготовке Гитлера к войне против Советского Союза. Отметим, что аналогичную информацию направляли военные разведчики, разведка пограничных округов и посольства.

Трагедия 1941 года заключается в том, что Сталин и другие руководители подвергали сомнению данные разведывательной и дипломатической служб о близком начале войны. Сталин верил, что посредством соглашения с Гитлером ему удастся оттянуть войну на год — полтора. К тому же данные разведки очень часто специально препарировались руководством НКГБ с учетом этого мнения вождя.

* * *

Важный этап в деятельности советской внешней разведки приходится на Великую Отечественную войну. На базе разведывательного управления НКВД было создано Четвертое управление, в которое вошло около половины кадрового состава разведки. Сотрудники управления действовали на оккупированной территории как самостоятельными группами, так и в составе партизанских отрядов. Они добывали разведывательную информацию о планах гитлеровского командования, проникали в немецкие разведцентры, уничтожали живую силу и технику противника, а также ликвидировали предателей.

На протяжении войны резидентуры разведки провели громадную по объему работу, лишь основными направлениями которой являлось получение информации: о планах гитлеровского командования на Восточном фронте; с целью изучения внешней политики ведущих государств по отношению к Германии и Советскому Союзу; о планах союзников в отношении открытия второго фронта; о позиции Японии и возможности открытия ею военных действий на Дальнем Востоке; об отношении союзников к попыткам Германии заключить сепаратный мир; разведывательном обеспечении международных конференций в Тегеране, Ялте и Потсдаме; прогнозировании проблем послевоенного переустройства мира, а также добывание научно-технической информации военного характера, в первую очередь секретов атомного оружия.

* * *

Последний этап развития советской внешнеполитической разведки связан с продолжительным по времени периодом «холодной войны» (1945–1991 годы.). Отечественная разведка росла численно, в ее ряды приходили высокообразованные сотрудники, создавались информационно-аналитические службы, учебные и научные подразделения, расширялась география и, в конце концов, деятельность советской разведки приняла глобальный характер. Главными противниками считались США, затем страны НАТО, а впоследствии и Китай.

К традиционным направлениям разведывательной деятельности прибавились и новые функции — оказание помощи национально-освободительным движениям, сотрудничество со спецслужбами дружественных Советскому Союзу государств.

В конце 1991 года при расформировании Комитета государственной безопасности разведка была выделена в самостоятельное учреждение — Службу внешней разведки. Служба была департизирована, произошло сокращение ее штатного и численного состава, закрыты резидентуры в ряде небольших государств, где ведение разведки уже не вызывалось необходимостью и просто не было финансовых средств. Вместо понятий «главный противник» и «потенциальный противник» в разведке утвердились географические и функциональные направления деятельности. В 1992 году был принят — впервые в нашей стране — парламентский закон «О внешней разведке», где четко обозначено, чем должна заниматься разведка и что ей запрещено делать.

Теперь разведка России уже никому не передает денег, оружия и не поддерживает никаких оппозиционных групп в иностранных государствах. По существу, разведка лишь получает необходимую нашему государству информацию от источников, давших добровольное согласие на сотрудничество.

* * *

Дискуссионен вопрос, насколько ослабли наши органы государственной безопасности в результате ликвидации КГБ и насколько целесообразно было образование нескольких самостоятельных спецслужб. От выделения в самостоятельную службу разведка выиграла, получив много преимуществ, несмотря на некоторые сложности в поддержании регулярных контактов с различными звеньями безопасности.

В настоящее время руководство СВР может принимать быстрые решения по оперативным и кадровым вопросам, поскольку ликвидированы все вышестоящие структуры, и впервые за весь период своего существования имеет возможность докладывать свою информацию непосредственно первым лицам в государстве.

2.2. История и руководители Службы внешней разведки России[По материалам сайта Службы внешней разведки России: svr.gov.ru.]

История

20 декабря 1920 г. организован Иностранный отдел (ИНО) ВЧК при НКВД РСФСР. Его возглавил Давыдов (Давтян) Яков Христофорович

6 февраля 1922 г. ИНО ВЧК переименован в ИНО ГПУ НКВД РСФСР

2 ноября 1923 г. создан Иностранный отдел Объединенного государственного политического управления (ОГПУ) при Совете народных комиссаров (СНК)

10 июля 1934 г. внешняя разведка передана в ведение 7-го отдела Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД СССР июль 1939 г. в связи с очередной реорганизацией НКВД разведка сосредоточивается в 5-м отделе ГУГБ НКВД СССР февраль 1941 г. создано I Управление НКГБ СССР, на которое возлагается ведение внешней разведки апрель 1943 г. разведка сосредоточивается в I Управлении НКГБ СССР март 1946 г. создано I Управление МГБ СССР, которое занималось внешней разведкой

1947 г. принято решение о создании Комитета информации (КИ) при Совете Министров СССР, который объединяет внешнюю политическую и военную разведки февраль 1949 г. КИ при СМ СССР реорганизован в КИ при Министерстве иностранных дел январь 1952 г. создано Первое Главное управление (ПГУ) МГБ СССР март 1953 г. ПГУ МГБ реорганизовано во Второе Главное Управление МВД СССР март 1954 г. внешняя разведка возлагается на Первое Главное управление (ПГУ) Комитета государственной безопасности при СМ СССР июль 1978 г. ПГУ КГБ при СМ СССР переименовано в ПГУ КГБ СССР ноябрь 1991 г. внешняя разведка становится самостоятельным органом, выводится из состава КГБ и переименовывается в Центральную службу разведки (ЦСР) СССР

18 декабря 1991 г. создана Служба внешней разведки Российской Федерации (СВР РФ)

Руководители Службы внешней разведки Российской Федерации

Первым руководителем Иностранного отдела ВЧК был назначен Давыдов (Давтян) Яков Христофорович. К моменту назначения в ВЧК он являлся заведующим отделом прибалтийских стран в Народном комиссариате иностранных дел. По поручению Ф.Э.Дзержинского он разработал положение об иностранном отделе, его штатное расписание, структуру.

С лета 1921 года Я.Х. Давтян работает только в НКИД. Но в 1922 году он выезжает советником полпредства в Китай, где одновременно является главным резидентом.

Организаторами и руководителями внешней разведки являлись:

1921 Давыдов (Давтян) Яков Христофорович

1921 Катанян Рубен Павлович

1922 Могилевский Соломон Григорьевич

1930 Трилиссер Михаил (Меер) Абрамович

1931 Мессинг Станислав Адамович

1936 Артузов (Фраучи) Артур Христианович

1936–1938 Слуцкий Абрам Аронович

1938 Пассов Зельман Исаевич

1938 Судоgлатов Павел Анатольевич

1938–1939 Шпигельглас Сергей Михайлович

1939 Деканозов Владимир Георгиевич

1939–1946 Фитин Павел Михайлович 1946 Кубаткин Петр Николаевич

1947–1949 Федотов Петр Васильевич (Заместитель председателя Комитета информации при Совете Министров СССР)

1949–1952 Савченко Сергей Романович (Заместитель председателя Комитета информации при Совете Министров СССР)

1952 Рясной Василий Степанович

1953 Питовранов Евгений Петрович

1953–1954 Короткое Александр Михайлович (исполняющий обязанности)

1954–1956 Панюшкин Александр Семенович

1956–1972 Сахаровский Александр Михайлович

1972–1974 Мортин Федор Константинович

1974–1988 Крючков Владимир Александрович

1989–1991 Шебаршин Леонид Владимирович

1991–1996 Примаков Евгений Максимович

1996–2000 Трубников Вячеслав Иванович

2000–2007 Лебедев Сергей Николаевич с 9 октября 2007 Фрадков Михаил Ефимович

Руководители резидентур внешней разведки

Соединенные Штаты Америки: нелегальный резидент Б. Я. Базаров 1935–1938 нелегальный резидент Е. П. Мицкевич 1934–1935 и 1937–1938 нелегальный резидент И. А. Ахмеров 1938–1939 и 1942–1945 легальный резидент П. Д. Гутцайт 1933–1938 легальный резидент Г. Б. Овакимян 1939–1941 Нью-Йорк и. о. легального резидента П. П. Пастельняк («Лука») 1941 Нью-Йорк главный резидент В. М. Зарубин 1941–1944 Вашингтон и Нью-Йорк легальный резидент Г. М. Хейфец 1941–1944 Сан-Франциско легальный резидент по линии НТР Л. Р. Квасников 1943–1945 Нью-Йорк легальный резидент А. В. Горский («Вадим») 1944–1947 Вашингтон легальный резидент С. А. Апресян 1944–1945 Нью-Йорк главный резидент А. С. Панюшкин 1947–1952 Вашингтон легальный резидент Н. П. Лысенков 1952–1955 Нью-Йорк нелегальный резидент В. Г. Фишер (Р. И. Абель) («Марк») 1948–1957 Нью-Йорк легальный резидент А. С. Феклисов 1960–1964 Вашингтон легальный резидент М. К. Полоник 1964–1971 Вашингтон легальный резидент Б. А. Соломатин 1971–1975 Нью-Йорк легальный резидент Ю. И. Дроздов 1975–1979 Нью-Йорк легальный резидент Д. И. Якушкин 1975–1982 Вашингтон легальный резидент Б. С. Иванов 1962–1964 Нью-Йорк легальный резидент Б. А. Соломатин 1966–1968 Вашингтон легальный резидент Л. Н. Зайцев 1983–1986 Сан-Франциско легальный резидент М. К. Полоник 1968–1975 Вашингтон

Основные резидентуры: Нью-Йорк, Вашингтон, Сан-Франциско

Великобритания: нелегальный резидент И. Рейф («Марр») 1923–1927 нелегальный резидент А. М. Орлов («Швед») 1928 нелегальный резидент Т. С. Малли («Манн») 1931 нелегальный резидент Е. П. Мицкевич («Анатолий») 1931–1934 легальный резидент Г. Б. Графпен («Сэм») 1937–1938 легальный резидент А. С.Чапский легальный резидент А. В. Горский («Вадим») 1940–1944 специальный резидент связи И. А.Чичаев 1941–1945 легальный резидент К. М. Кукин 1943–1947 легальный резидент Б. Н. Родин 1956–1961 нелегальный резидент К. Т. Молодый («Бен») 1954—1961

Основная резидентура: Лондон

Германия (ФРГ): легальный резидент А. К. Сташевский 1922 легальный резидент Б. Б. Бортновский 1922–1923 легальный резидент А. В. Логинов-Бустрем 1923–1925 нелегальный резидент Е. П. Мицкевич 1925–1927 Гамбург нелегальный резидент В. М. Зарубин 1927–1929 в Дании и Германии нелегальный резидент Б. К. Ильк («Беер») 1927–1933 по Европе нелегальный резидент И. Н. Каминский («Монд»)1933 по Европе нелегальный резидент Б. Я. Базаров нелегальный резидент Ф. К. Парпаров нелегальный резидент Ф. Я. Карин 1927–1933 в Германии и Франции нелегальный резидент Б. М. Гордон легальный резидент Н. Г. Самсонов («Гольст») 1929–1931 легальный резидент Б. Д. Берман («Семен») 1933 нелегальный резидент В. М. Зарубин 1934–1937 легальный резидент Б. М. Гордон 1933–1937 легальный резидент А. И. Агаянц 1937–1938 легальный резидент А. 3. Кобулов («Захар») 1939–1941 легальный резидент В.П. Рощин 1947–1950 Берлин подрезидент В. В. Кучин 1941–1944 Нюрнберг легальный резидент И.И.Зайцев 1958–1963 Бонн легальный резидент И.И.Зайцев 1969–1972 Бонн

Основные резидентуры: Берлин, Бонн

Франция: нелегальный резидент Ю. П. Прасолов («Kenn») 1923–1929 нелегальный резидент В. М. Зарубин 1929—

нелегальный резидент М. А. Аллахвердов 1933— Франция, Швейцария и Австрия нелегальный резидент Ф. Я. Карин. 1927–1933 во Франции и Германии легальный резидент А. М. Орлов (Л. Л. Никольский) («Швед») 1926–1929 нелегальный резидент А. М. Орлов («Швед») легальный резидент Д. М. Смирнов (Михайлов) («Виктор») 1933–1936 легальный резидент Г. Н. Косенко (Кислов) («Фин») 1936(1937)—1938 легальный резидент С. М. Глинский (В. В. Смирнов) («Петр») легальный резидент Л. П. Василевский 1939–1941 легальный резидент И. И. Агаянц 1944–1948 легальный резидент Н.П. Лысенков 1948–1950 легальный резидент А. А. Крохин 1950–1954 легальный резидент А. А. Крохин 1966–1971

Основная резидентура: Париж

Италия: резидент И. Н. Каминский («Монд») 1927 нелегальный резидент Е. П. Мицкевич («Анатолий») 1927–1930 легальный резидент А. А. Ригин 1926–1928 легальный резидент Н. Н. Эрдман 1929–1932 легальный резидент П. М. Журавлев 1933–1938 нелегальный резидент М. М. Аксельрод 1934–1937 легальный резидент Д. Г. Федичкин 1938–1940 легальный резидент Г. И. Рогатнев 1940–1941 нелегальный резидент Е. П. Мицкевич («Анатолий») 1944–1946 легальный резидент Н. М. Горшков 1944–1950 легальный резидент Д. Г. Федичкин 1951–1955

Основная резидентура: Рим

Испания: легальный резидент А. М. Орлов («Швед») 1937–1938 и. о. резидента Н.И.Эйтингон 1938 легальный резидент Н. И. Эйтингон 1938—1939

Основная резидентура: Мадрид

Австрия: нелегальный резидент М. А. Аллахвердов 1933–1934 Швейцария, Австрия и Франция легальный резидент В. П. Рощин 1935–1938 легальный резидент И. М. Спичкин 1940–1941 легальный резидент В. Т. Яковлев 1947–1949

Основная резидентура: Вена

Швейцария: нелегальный резидент М. А. Аллахвердов 1933—1934

Швейцария, Австрия и Франция нелегальный резидент И. Н. Каминский 1934–1936 в Европе, Франция и Швейцария легальный резидент Н.М.Горшков 1954–1955

Основная резидентура: Женева

Финляндия: резидент В. М. Зарубин 1926–1927 резидент И. Н. Каминский 1929–1930 резидент И. А.Чичаев 1932–1934 Выборг легальный резидент Г. И. Бржзовский 1934–1935 легальный резидент Б. А. Рыбкин (Ярцев) («Кин») 1935–1938 легальный резидент Е. Т. Синицын 1939–1941 легальный резидент В. П. Рощин 1945–1947

Основные резидентуры: Хельсинки, Выборг

Швеция: легальный резидент А. М. Баевский («Гаиб») легальный резидент И. А. Чичаев 1940–1941 легальный резидент Б. А. Рыбкин 1941–1943(1944) легальный резидент В. П. Рощин 1944–1945

Основная резидентура: Стокгольм

Дания: нелегальный резидент В. М. Зарубин 1927— 1929

Основная резидентура: Копенгаген

Польша: легальный резидент М. А. Логановский 1921–1923 нелегальный резидент П. И. Гудимович («Иван») 1940—1941

Основная резидентура: Варшава

Чехословакия: легальный резидент Н. Г. Самсонов («Гольст») 1923–1929 (1930) легальный резидент П. М. Журавлев 1927–1930 легальный резидент П. Я. Зубов 1937–1939 легальный резидент И. А. Чичаев 1945–1947

Основная резидентура: Прага

Венгрия (Будапешт): легальный резидент А. В. Тишков 1946–1950 Румыния (Бухарест): легальный резидент Д. Г. Федичкин 1945–1947 Болгария (София): легальный резидент П. М. Журавлев 1935–1938 легальный резидент В. Т.Яковлев 1935–1938 легальный резидент Д. Г Федичкин 1943—1944

Югославия (Белград): нелегальный резидент Л. Л. Линицкий 1933— 1935

Литва: легальный резидент И. К. Лебединский 1924–1926 Ковно легальный резидент П. М. Журавлев 1925–1927 Каунас легальный резидент С. А. Родителев («Роман») 1938–1939 Ковно

Основные резидентуры: Каунас, Ковно

Латвия (Рига): резидент И. Н. Каминский 1925–1927 легальный резидент С. А. Родителев 1935–1938 легальный резидент И. А. Чичаев 1938–1940

Основные резидентуры: Рига

Эстония (Таллин): резидент Д. Г. Федичкин 1932–1934 легальный резидент И. А. Чичаев 1935–1936 легальный резидент С. А. Родителев 1937–1938 легальный резидент С. И. Ермаков 1937—1940

Китай: главный резидент А. С. Панюшкин 1939–1944 легальный резидент Ф. Я. Карин 1924–1927 Харбин легальный резидент Н. Г. Самсонов 1937 Харбин

Основные резидентуры: Пекин, Шанхай, Харбин

Корея (Сеул): легальный резидент И. А.Чичаев 1927–193 °Cеул легальный резидент Г. П. Каспаров легальный резидент Е. М. Калужский

Турция: легальный резидент П. М. Журавлев 1930–1933 легальный резидент М. А. Аллахвердов 1936–1938 легальный резидент Е. И. Кравцов 1942–1945

Основные резидентуры: Стамбул, Анкара

Афганистан (Кабул): легальный резидент М. А. Аллахвердов 1934–1936 легальный резидент М. А. Аллахвердов 1941— 1944

Иран: легальный резидент М. А. Аллахвердов 1928–1930 легальный резидент А. М. Отрощенко1934— 1936 Мешхед легальный резидент А. М. Отрощенко 1937–1939 легальный резидент И.И.Агаянц («Форд») 1941–1943 легальный резидент В. И. Вертипорох 1942 Мешхед легальный резидент П. М. Журавлев («Макар») 1943 главный резидент П.М.Журавлев («Макар») 1944 легальный резидент А. М. Отрощенко 1953— 1955

Основные резидентуры: Тегеран, Мешхед

Израиль (Иерусалим): легальный резидент В. И. Вертипорох 1948— 1953

Мексика (Мехико): легальный резидент Л. П. Василевский 1943— 1945

Примечания

1

Блэйк смог попасть в Германию, где на границе между Западной и Восточной Германиями его встречал наш тогдашний резидент и нынешний генерал-лейтенант Сергей Кондратов.

(обратно)

Оглавление

Валерий Аграновский . Разведчик «Мертвого сезона»

  Предисловие

  Часть 1 . Беседы в здании КГБ

    Отступление автора

    Приложение

    Отступление автора

    Приложение (из архива Центра)

  Часть 2 . Рассказывает Конон Молодый

    Легенда

    Отступление автора

    Крыша

    Работа

    Отступление автора

    Качества

    Отступление автора

    Еще одно отступление автора

    Психология

    Портрет

    Быт

    Взгляд

    Однажды

    Отступление автора

    Судьба

    Отступление автора

    Провал

    Отступление автора

  Вместо заключения

  Послесловие

  Дополнения

    Дополнение первое . К.Т.Молодый и Р.И.Абель

      1.1. Биографические справки

      1.2. Отработали с «Лонсдейлом»

      1.3. Спецоперации Службы внешней разведки с участием К. Т. Молодым и Р. И. Абеля

      1.4. О Рудольфе Абеле

      1.5. Отрывки из книги «Люди на мосту» адвоката Р. К Абеля — Джеймса Донована

      1.5. «Мост разведчиков»

      1.6. Рудольф Абель. Возвращение на родину

      1.7. Донатас Банионис. «Путин захотел стать разведчиком, увидев меня в «Мертвом сезоне»»

    Дополнение второе . Служба внешней разведки России

      2.1. Основные этапы развития российской разведки

      2.2. История и руководители Службы внешней разведки России[По материалам сайта Службы внешней разведки России: svr.gov.ru.] . .

Реклама на сайте