«Власть над властью»

ПРЕДИСЛОВИЕ

То, о чем рассказывает эта книга, знают все с малых лет. Эта книга — об управлении людьми, а под управлением мы находимся и ежедневно, и с детства. Нами управляют роди­тели и начальники, жены и милиционеры, законы и обычаи, наконец, мы и сами со временем начинаем хоть кем-то, но управлять. В этой книге нет ничего такого, что помешало бы ее понять любому человеку. Правда, в конкретных примерах могут присутствовать тонкости, связанные со спецификой того или иного рода деятельности человека, но и здесь ав­тор делал все, чтобы эти примеры были максимально дос­тупны. Затем, в конце концов, пример есть пример: если не­понятен один, будет понятен другой. По моему мнению, то, что цели, поставленные мною в первой книге[1], не были дос­тигнуты, вызвано другими причинами.

Во-первых. Подавляющее большинство людей внутрен­не считает себя глупее, чем они есть на самом деле. Они это всячески пытаются скрыть, не показать, но их внутренняя неуверенность в себе очевидна. Такие люди стремятся не за­трагивать вопросов, которые формально выходят за преде­лы их профессии, интересов или официальной компетенции. Они боятся, что вдруг их суждения в областях, где они не признаны специалистами, окажутся глупыми, они сомнева­ются в том, что здравый смысл, обычная жизненная логика не подведут их. И сомневаются даже тогда, когда их выводы, точнее наукообразных выводов сотни академиков.

Между тем уже давно существует количественное опре­деление ума человека, тестирование на коэффициент интел­лекта. Сложно сказать, действительно ли этот коэффициент определяет ум человека, то есть его способность по имею­щимся фактам делать свои собственные, правильные выво­ды. Скорее всего, он определяет сообразительность — ско­рость, с которой человек приходит к этим выводам, раскре­пощенность ума. Автору удалось на себе экспериментально проверить этот коэффициент.

Много лет назад, отправляясь в длительную поезд­ку, я взял с собой в поезд сборник тестов на интеллект. Устроился на верхней полке и с трепетом приступил к экза­мену. С трепетом, потому что кому охота убеждаться в сво­ей глупости? Так и получилось. Ответив на вопросы трех-­четырех тестов, я, к огорчению, констатировал, что у меня интеллект весьма средненький.

Пошел в вагон-ресторан обедать и там с горя заказал стакан портвейна. Вернувшись в купе, начал читать какую-то книжку, но... битому неймется... снова взялся за тесты. К своему удивлению, начал решать их очень быстро, и сред­нее значение коэффициента интеллекта, даже с учетом пре­дыдущих тестов, резко поднял за планку выше среднего. Позже, в разговоре со специалистами, узнал, что небольшая доза спиртного снимает «шоры с мозгов», дает уму дейст­вовать свободно, без обыденных шаблонов.

Но вернемся к интеллекту. Анализ тестов позволяет сто­ронникам подобного тестирования утверждать, что 70% людей имеют обычный, средний ум, 15% выше среднего и 15% — ниже. Но что значит — «ниже»? Это ведь не значит, что эти люди идиоты. Просто им, как следует из моего соб­ственного эксперимента, может потребоваться несколько больше времени, чтобы разобраться в том, что другие по­нимают быстрее. Идиотами мы делаем себя сами невери­ем в свой ум.

Конечно, это не значит, что я рекомендую читателям вы­пить стаканчик портвейна перед чтением этой книги, поскольку сам-то я писал ее трезвый, но расслабиться, убрать свои страхи, неуверенность в том, смогут ли они понять то, что написано, надо убрать. То, что вы в этом вопросе пой­мете, и есть правильное понимание.

Во-вторых. Вспомните сказку о короле, который хотел очень модно одеться и которого портные выпустили на ули­цу голым, уверив, что на нем платье от Кардена. В этом уве­рили и весь народ, и толпа единодушно восхищалась кра­сотой и изысканностью одежд короля. Только маленькому мальчику не нужно было корчить из себя умного, и он за­кричал: «А король-то голый!»

В наше время этот эксперимент проводится по-другому. Сажают в ряд десять специально подученных людей и од­ного испытуемого в конце ряда. Показывают первому бе­лый круг и спрашивают, какого он цвета. Провокатор уве­ренно отвечает, что круг черный. Показывают следующему, и тот тоже утверждает, что круг черный. И так один за дру­гим, пока не подносят круг к испытуемому. И несчастный подопытный ошарашено лопочет: «Черный».

Ведь мы, люди, — стадные животные. Мы боимся отбить­ся от стада, и это правильно. Но мы одновременно боимся отбиться от него и в своих суждениях, мы боимся думать иначе, чем стадо. И вот тут мы действительно становимся и стадом, и животными.

Да, некоторые вещи трудно понять, и, возможно, есть ка­кой-то смысл в том, чтобы не задумываться о них, не тра­тить на них время, а делать так, как делают все. Но ведь есть вещи абсолютно понятные, зачем же в этих случаях блеять глупость со всем стадом вместе?

Органы формирования общественного мнения делают из нас зомби именно этим способом: они внушают нам, что все думают так, как они внушают нам думать. И большинство людей вслед за ними повторяет любой идиотизм, такой, за который становится просто стыдно.

Автор просит читателя помнить об этих свойствах чело­века, поскольку предложения, следующие из разработанной автором теории, могут казаться крайне необычными. Вы бу­дете видеть, что «король голый», но это будет противоречить всему вашему опыту и тому, что вам по сей день подносят все органы массовой информации.

Когда говоришь, что парламент за плохое управление страной должен быть осужден судом всего народа и сесть в тюрьму, то никто не может привести более конкретных возражений, чем то, что «такого не может быть потому, что такого не может быть никогда». Эту идею мне пришлось опробовать перед множеством людей на выборах, и я убе­дился, что люди, без труда понимая ее смысл, понимая по­лезность ее для себя, не могут в нее поверить. Фактически они не в состоянии поверить в себя только потому, что ни­когда об этом не слышали от других, только потому, что об этом говорит всего один человек и его на сегодня поддер­живают очень немногие. Люди в своих суждениях «жмут­ся» к толпе, к обществу.

Можно сказать, что автор сейчас находится в положении Франклина, пытавшегося убедить людей в том, что сталь­ной прут на крыше дома, соединенный проводом с землей, предохранит дом от пожара при ударе молнией. Как людям, не знающим, что такое электричество, в это поверить, даже если сам прут на крыше не вызывает у них протеста? И, тем более, как в это поверить, если все попы в округе убе­дительно объясняют, что молния — это стрелы божьи, ко­торые Илья-громовержец метает в грешников?

Франклин смог предложить молниеотвод, когда понял природу молнии. И мы сейчас находимся в таком положе­нии, что другого выхода у нас нет: либо мы поймем приро­ду управления, либо взорвемся.

Но все же опыт говорит, что не может быть, чтобы по­добными исследованиями никто не занимался. Но почему же тогда они не известны широкой публике? А потому, что везде в мире господствует бюрократическая система.

Именно потому, что она господствует, этим исследова­ниям нет места — никакая система не согласится со своим уничтожением. Коллеге автора, итальянскому чиновнику и публицисту Никколо Макиавелли, жившему почти 500 лет назад, повезло больше, потому что его работа «Государь», очень точная и умная, тем не менее не подрывала основ

бюрократизма, а лишь затушевывала его пакостные свой­ства, да еще и путем усиления монархии. Будучи прагма­тиком, Макиавелли не замахивался на невозможное, а, да­вая умные советы монархам, их руками душил бюрократи­ческую нечисть, рвавшую в то время Италию на части. Но его работа была нужна монархам. А та работа, которую вы сейчас держите в руках, не нужна никому из теперешних власть имущих, не нужна и их прихлебателям сегодня, не нужна была и раньше.

У автора один путь — найти сторонников среди тех, по чьим шкурам барабанит бюрократизм. Однако точно под­метил Никколо Макиавелли: «А надо знать, что нет дела, коего устройство было бы труднее, введение опаснее, а ус­пех сомнительнее, нежели замена старых порядков новыми. Кто бы ни выступал с подобным начинанием, его ожидает враждебность тех, кому выгодны старые порядки, и холод­ность тех, кому выгодны новые. Холодность же эта объяс­няется отчасти страхом перед противником, на чьей сторо­не — законы; отчасти недоверчивостью людей, которые на самом деле не верят в новое, пока оно не закреплено про­должительным опытом. Когда приверженцы старого видят возможность действовать, они нападают с ожесточением, то­гда как сторонники нового обороняются вяло, почему, опи­раясь на них, подвергаешь себя опасности».

Ну, да бог с ней, с опасностью, не так страшен черт, ко­гда поймешь, что это такое. Займемся Делом.

Часть I. АНТИБЮРОКРАТИЧЕСКАЯ АЗБУКА

ПРИНЦИПЫ УПРАВЛЕНИЯ ЛЮДЬМИ

Дело и власть

Как учили нас Древние, прежде чем что-либо обсуждать, о чем-либо спорить, нужно договориться о критериях. Иными словами, чтобы обсуждение или спор не были пустопорож­ними, необходимо всем его участникам сначала убедиться, что каждый из них под одним и тем же понятием, словом подразумевает одно и то же.

Возьмите такое понятие, как «перестройка». Казалось, что для всех оно сулило что-то радостное: подавляющая часть населения считала, что это ситуация, когда магази­ны будут завалены высококачественными товарами капи­талистического производства по коммунистическим ценам; шахтеры полагали, что это время, когда они лопатой будут грести не уголь, а деньги; журналисты думали, что это пе­риод, когда удастся уйти из-под контроля скупо платяще­го ЦК КПСС и продаться другим людям с деньгами, но со­блюдая невинный вид выпускниц института благородных девиц; туповатые секретари обкомов, для которых даже эти должности уже были пределом их компетентности, были уверены, что это время, когда они станут президентами и начнут ездить за границу без разрешения Лигачева; мелкая бюрократия и ученые люди были убеждены, что это время, когда им будут подавать к подъезду персональные автомо­били и показывать их по телевизору; Запад считал, что пе­рестройка — это уничтожение армии и перерабатывающей промышленности СССР, уход его с мировой арены как политического и экономического конкурента и превращение его в свой сырьевой придаток.

Таким образом, каждый думал о своем, поэтому нужно было сначала договориться о том, что такое «перестройка». Может быть, поняв, что это, не стал бы каждый так отчаян­но за нее бороться или тупо таращить глаза ни происходя­щее. А то ведь, хотя и плохие, но товары капиталистическо­го производства действительно появились в магазинах, но вопреки надеждам далеко не по коммунистическим ценам. Шахты закрывались, и шахтеры перестали грести лопатой вообще. Журналистов освободили от контроля ЦК КПСС, но теперь их покупка может состояться, если они всему миру предъявят билет проститутки, в противном случае их вы­кидывают из средств массовой информации, как вышвыр­нули из останкинского борделя энтузиастов перестройки Любимова и Политковского за один лишь невинный вид в ночь на 4 октября 1993 года. Некоторые секретари обко­мов действительно в президентах, но остальных с гоготом заплевали и затоптали, а о нобелевского лауреата ноги вы­тирали даже неблагодарные Собчаки. Маленькая часть бю­рократии уже и в министрах, и на других воровских долж­ностях, однако сотни тысяч других, особенно ученых, сто­ронников Сахарова, теперь нищие, как церковные крысы. Казалось бы, только Запад ясно себе представлял, что де­лал: действительно, СССР нет, армии его нет, экономики нет. Но и Запад ошибается, поскольку думает, что такое по­ложение надолго.

В этой книге также представлены пути перестройки (хотя автору и ненавистно это слово). Чтобы не усугубить то за­труднительное положение, в котором уже находится чита­тель из-за неясности используемых обществом терминов и понятий, автор вынужден и старым, и новым терминам, ис­пользуемым в книге, давать подробное толкование.

Прежде всего, будем использовать такое понятие, как Дело, и когда это слово будет применяться именно в ис­пользуемом автором смысле, оно будет писаться с большой буквы.

Сначала посмотрим на проблему шире и как бы несколь­ко со стороны. На Земле живет примерно 5 миллиардов че­ловек. Жить так, как живут животные, люди не могут физи­чески. Даже если мы начнем питаться травой или листьями с деревьев, этого нам уже не хватит. Чтобы жить, нам не­обходимо работать, нам необходимо больше энергии и бел­ка с гектара земли, чем это в состоянии дать дикая приро­да. Для этого к земле нужно приложить труд. Нашей кожи (или шкуры) достаточно для нас только в районе экватора, а севернее и южнее его нам нужны одежда, жилища, обог­рев, а это тоже труд. Помимо этого нам нужны и отдых, и развлечения во время отдыха, а это тоже труд занимаю­щихся этим людей. Нам нужны новые знания о природе, и это результат труда. Благодаря труду мы живем на зем­ле, как люди, а не как животные, благодаря труду мы вооб­ще можем жить.

Уместен вопрос: должен ли каждый живущий участво­вать в процессе труда или мы должны согласиться с мыс­лью, что часть людей может паразитировать, то есть потреб­лять блага общества, но ничего не давать взамен? (Конечно, речь идет о здоровых трудоспособных людях. О пенсионерах нет речи — они уже свое сделали, так же как об инвалидах физических и умственных. Но есть ученые-медики и, следо­вательно, реальна надежда, что и эти люди со временем бу­дут возвращаться в общество.)

Автор понимает, что вопрос звучит по коммунистиче­ски, но здесь ничего не поделаешь. На первую часть этого вопроса нет другого разумного ответа, кроме положитель­ного. И этот факт говорит в пользу того, что коммунизм — объективная реальность, закон природы. Уж если и Иисус Христос, можно сказать, был коммунистом, то почему нам отмахиваться от него?

Странно, конечно, что в начале XXI века приходится воз­вращаться к вопросу о том, должен или не должен человек трудиться на благо общества. Но что делать? Сегодня на территории бывшего СССР государственная идея переста­ла работать, а если и работает, то плохо.

Тем не менее мы остановимся только на труде на благо общества, — однако это определение слишком объемно для темы нашей книги, книги об управлении людьми. Его тре­буется конкретизировать применительно к нашим целям. Оставим в стороне тех, кто фактически не работает на об­щество: безработных, воров, рантье-капиталистов; это тоже не наша тема.

Будем рассматривать только тех, кто находится под управ­лением, кто формально ходит на работу и что-то там делает. Делают ли они Дело? Как Дело по отношению к ним распо­ложено? Как оно выглядит? Ведь мы живем в условиях пол­ного разделения труда, среди нас нет людей, которые исклю­чительно в одиночку могли бы сделать что-то от начала и до конца, даже пустяк.

Возьмите, к примеру, автомобиль. Кто персонально его сделал? Выясняя, совсем нетрудно убедиться, что в его про­изводстве участвовали практически все работающие в эко­номике страны люди. Не исключено, что в нем, в его ком­понентах опосредован и труд крестьян, и труд рыбаков, а не только труд сотен тысяч тех, кто формально являются ра­ботниками автомобильной промышленности. Обществу ну­жен автомобиль — это Дело. Состоит это Дело из маленьких Дел, которые делают сотни тысяч людей. Но все ли?

В нескончаемых цепочках разделения труда каждый от­дельный человек имеет потребителей своего труда, и сам является потребителем труда других. Конкретизируя фор­мулировку Дела, можно сказать, что человек лично делает Дело, если результаты его труда (товар или услуга) нужны потребителям.

Здесь требуется уточнение. Что значит «нужные» и кто должен быть потребителем труда, чтобы человек лично де­лал Дело?

Если человеку что-то нужно, то он всегда готов за это платить. Следовательно, если потребитель за какой-либо труд платить не желает, то Дела здесь нет. Плата может быть разной, обычно это деньги, но они должны также поступать от Дела. Это может быть прямой обмен и товарами, и услу­гами. Иногда плата может состоять в чести и славе, которые оказывает потребитель в случаях, когда делается столь огромное Дело, что денег может и не хватить. В любом слу­чае главным признаком того, что человек делает Дело, яв­ляется готовность потребителя (им может быть и вся стра­на) за него платить.

Затронем вопрос о потребителях. Они всегда по отноше­нию к человеку, делающему Дело, находятся внизу и в конце технологического процесса Дела. Что это значит?

Вернемся к примеру с автомобилем. В технологическом процессе этого Дела сотни тысяч человек передают друг дру­гу детали и услуги, и в конце процесса все вместе они при­нимают форму автомобиля. Скажем, токарь точит втулки, его потребитель — слесарь-сборщик, он впрессовывает втул­ки в корпус двигателя и передает его следующему слесарю для дальнейшей сборки. В этой части технологической це­почки производства автомобиля все потребители находят­ся только по ходу процесса. Но может быть и такая ситуа­ция: токарь наделал бракованных втулок и просит сборщика: «Ты их впрессуй, а я тебе бутылку поставлю». Оплата тру­да (добровольная оплата) в этом случае тоже есть. Но от­сутствует Дело, так как нет истинного потребителя труда у слесаря: ему платит человек, находящийся по отношению к нему против хода технологического процесса.

То же самое можно сказать и об отношениях по вертика­ли. Если рабочих разместить внизу пирамиды управления, то все ее инстанции, естественно, будут над ними. И по от­ношению к любой инстанции управления Дело находится у нижестоящих. Только.

Скажем, из-за бракованных втулок срывается выполне­ние плана, за который отвечает мастер участка. И он может попросить слесаря впрессовать эти втулки и пообещать за это премию. Опять налицо оплата, но нет Дела. Мастер ввер­ху, он не потребитель. Он обязан обеспечивать Дело подчи­ненных, а не они его.

Поэтому определение Дела должно звучать так:

Дело — это результат труда человека, за который истинные потребители готовы платить.

В определении мы употребили глагол несовершенного действия «готовы платить», а не «платят». Сегодня истинные потребители Дела редко имеют возможность платить лич­но. Государство изымает у них посредством налогов различ­ных видов огромные суммы и платит из них людям, делаю­щим Дело на государственной службе. Ведь то, что ни один из нас непосредственно не платит солдату и милиционеру, учителю и врачу, не означает, что мы не стали бы им пла­тить за их Дело лично. Мы готовы за это платить.

Автор просит читателей вдуматься в понятие «Дело», по­тому что оно является основой всех остальных рассуждений и выводов книги. Остерегитесь считать это понятие слиш­ком простым, нудным, малополезным, как многие считают лишним размышлять над понятием «власть». И здесь ведь многим кажется, что им все ясно.

Между тем даже наиболее эрудированные из нас слабо представляют, что это такое. В телевизионной игре «Что? Где? Когда?» ведущий задал команде эрудитов, команде дей­ствительно умных, сообразительных и образованных людей, казалось бы, очень простой вопрос: «Как называется чело­век, подчиняющийся своему начальнику?» Вопрос, на кото­рый каждый должен немедленно найти ответ, оказался даже эрудитам не по зубам. Они не знали и не смогли сообразить, что такой человек называется бюрократом, и крайне пора­зились, узнав об этом. Но ведь они знали, что первая часть слова «бюрократ» (французское слово «бюро») означает ру­ководящий орган и, следовательно, просто начальник. Они знали также, что вторая часть слова «кратос» в переводе с греческого означает «власть». Так в чем же дело? Автор по­лагает, суть в том, что подавляющая часть людей неправиль­но представляет себе природу власти. Большинство считает, что власть возникает от начальника, от данных ему кем-то прав, от его приказаний. Но это в корне неверно.

Основа власти — в подчиненном, и возникает она толь­ко тогда, когда подчиненный начинает исполнять команды начальника. В 1917 году большевики и левые эсеры, заняв министерские кресла России, стали отдавать приказы. Но от этого у них реальной власти не появилось. Власть возникла только тогда, когда подавляющее большинство граждан России сочло полезным и нужным подчиниться большеви­кам и силой заставить других подчиниться им.

Пока вы не подчиняетесь никому, никто не имеет над вами власти, власть отсутствует, ее нет. Она возникает толь­ко тогда, когда вы подчиняетесь. В создании власти главное лицо — подчиненный. Каким образом руководящий орган заставит подчиниться — это второй вопрос, но для власти главная составляющая — воля подчиненного.

Из-за непонимания природы власти и возникло пред­ставление о бюрократах, как о неких начальниках, сидящих в бюро и конторах и выдумывающих противные народу при­казы. Конечно, это действительно бюрократы, но не потому, что они командуют, а потому что они в свою очередь под­чиняются вышестоящему «бюро».

Но тогда мы приходим к выводу, что самая большая ар­мия бюрократов у нас — рабочие и крестьяне! Это дейст­вительно так, и это не парадокс, не игра слов. В дальнейшем это станет понятным. Тогда, когда вы поймете, что начальст­во — это не единственная инстанция, которой можно под­чиняться. Поймете, что есть и другая властная сила.

Но в любых случаях, когда вы читаете или слышите рус­ское слово «власть», слова с греческой частицей «крат» или латинской «рес», надо вникать в суть этих слов и выяснять для себя, кто кому подчиняется и как это должно происхо­дить, чтобы возникла ситуация, действительно описывае­мая этими словами.

Вам говорят «демократия», вам говорят «республика», «демос» и «публика» в переводе на русский — народ. Это власть народа. Но когда возникает эта власть? Когда наро­дом помыкают и заставляют служить лично себе свободно избранные народом начальники или когда все начальники независимо от того, как они попали на должность, выбраны они или нет, подчиняются интересам народа? Что здесь глав­ное — выборы начальников или их подчиненность народу?

Закончим этот раздел так: Дело — это то, что нужно и обществу и конкретным людям одновременно; власть име­ет тот, кому подчиняются.

Законы поведения людей

Естественно, для того чтобы управлять людьми, надо знать законы их поведения. Надо знать их реакцию на те или иные воздействия на них.

Даже для того чтобы управлять автомобилем, бездуш­ным куском железа, необходимо изучить законы его пове­дения, знать, что он сдвинется с места только в случае со­единения двигателя с коробкой передач, знать, что попыт­ка двинуться с места на пятой передаче заглушит двигатель, знать, как будет реагировать автомобиль на большой или малый поворот руля.

А как можно управлять людьми, не зная законов их по­ведения? Строго говоря, каждый из нас эти законы исполь­зует точно так же, как мы используем закон всемирного тя­готения, хотя мало кто из нас в состоянии вспомнить его формулировку. Однако, не помня, как звучит закон всемир­ного тяготения, никто из нас не выпрыгнет из окна в на­дежде перелететь 100 м и залететь в окно следующего зда­ния. То есть мы пользуемся законом, не заботясь о его зна­нии. Наш опыт подменяет нам это знание.

Точно так же мы поступаем и с законами поведения лю­дей. Я думаю, что психологи и социологи давно их сфор­мулировали, проанализировали все возможные ситуации, но, тем не менее, в практике управления они не известны. Поэтому законы используются не в полной мере, однобо­ко. Ведь если знать закон всемирного тяготения, то можно не только предотвратить падение, но и летать. Зная законы поведения людей, ими можно управлять осмысленно, а не только на основе своего или чужого опыта.

Применительно к нашим задачам сформулируем эти за­коны сами. Первый закон — это закон собственно поведе­ния человека. Он гласит:

Человек действует так, чтобы в результате получить максимально необходимое ему поощрение и минимальное наказание.

Формально нам необходимо и доказательство этого зако­на. Оно простое. Попытайтесь доказать, что это не так, что есть люди в здравом уме, которые будут действовать с це­лью получить максимальное наказание. Зачем им это?

Другое дело, что критики этого закона узко трактуют по­нятия «поощрение» и «наказание». Возьмем крайние случаи: то, что в обыденной жизни воспринимается как страшней­шее наказание, в экстремальной ситуации будет оценивать­ся как поощрение, как то, к чему человек стремится.

Скажем, у человека сильные, непереносимые физические боли, от которых он не в состоянии избавиться. Тогда для него собственная смерть может быть некоего рода поощ­рением. Сильнейшую боль Человек может испытать из-за потери чести, совести, а сильнейшим поощрением для него послужит слава от служения обществу, от самосознания пользы своей смерти для общества. И в этом случае смерть можно сравнить с поощрением. На Древнем Востоке бой­цов специального назначения учили способам самоубийства даже в связанном состоянии (если это кому-то интересно, путем сворачивания себе шеи резким поворотом головы, а если и это невозможно, то откусывая язык и отсасывая соб­ственную кровь). Боец, зная, что жестокой пыткой его за­ставят заговорить, во имя общества и чести выбирал себе смерть, смерть Человека, как поощрение. Но это, конечно, крайние случаи.

В обыденной жизни поощрения, которыми можно задать поведение людей, попроще. Обычно это деньги, а если в об­ществе ценится честь и слава, то и они. Поощрением может быть также отсутствие наказания.

Обобщая, можно дать следующие определения: поощре­ние — это приобретение чего-то ценного для данного чело­века, а наказание — потеря или недополучение его.

Для человека его труд, да и просто его время также яв­ляются реальными ценностями, поэтому у первого закона поведения людей есть следствие:

Человек стремится достичь результата своей деятельности с минимальными затратами для себя.

Второй закон поведения людей является одновременно и основным законом власти. Строго говоря, это несколь­ко расширенный или переформулированный первый закон, иной взгляд на него:

Человек делает только то, что указывает ему инстанция, которая поощряет или наказывает его. Человек этой ин­станции подчиняется, она имеет над ним власть.

Здесь нельзя суживать понятия. Думаю, что многие чита­тели под словом «инстанция» подразумевают человека или группу людей, эдаких командиров. Но для общества подчи­нение людей людям, власть людей над людьми можно счи­тать самым плохим вариантом общественной жизни и худ­шим вариантом из двух вариантов управления.

Разве такой властной инстанцией не может быть любо­пытство, желание узнать новое, желание творить? Что, соб­ственно, руководит автором этих строк? Почему он работает над книгой, а не занимается какими-нибудь развлечениями, о которых бредят другие люди и которые практически все ему доступны? Нет такого конкретного человека, который поощрил или наказал его за эту работу, который по этой работе имел над ним власть. Только удовлетворение от соз­нания того, что она нужна людям, и я это могу. И, поверь­те, это поощрение нешуточное.

Здесь мы закончим рассмотрение чисто теоретических основ управления людьми. Важно, чтобы теперь сложилось понимание: управлять — значит задать человеку определен­ную программу поведения, нужного управляющей инстан­ции. Для этого требуется подчинить человека, то есть необ­ходимо, чтобы подчинившая его инстанция, та, которой мы даем власть над ним, имела возможность поощрять и нака­зывать данного человека.

Книга об этом, но немного забежим вперед, чтобы тео­рия не казалась столь сухой.

Демократия — власть народа. Это значит, что народу под­чиняются все в стране. А разве народ, каждый из нас, име­ет возможность поощрить и наказать, скажем, президентов, депутатов, чиновников? А если у нас нет такой возможности, то можно ли говорить о власти народа? Это болтовня, и только. К примеру, народ СССР на референдуме выска­зал свою волю о единой стране, но эту страну уничтожи­ли, и никто из разваливших ее «демократов» даже не поче­сался! Плюнули на народ абсолютно спокойно. А что это за власть, на которую плюют? Так есть у нашего народа власть или нет?

Цель и смысл управления

Зададим себе вопрос: «А зачем, собственно, людьми надо управлять? Что это им дает?» Ответ на этот вопрос вроде бы известен, но лучше его все-таки повторить, на всякий случай, чтобы была уверенность, что мы говорим об од­ном и том же.

В СССР бюрократическая машина была зациклена на од­ной идее — больше, больше и больше: больше работай, больше производи. От заводских работников требовали товар в как можно большем количестве. Казалось, те, кто требовал, дейст­вительно понимали, что они делали и зачем это нужно.

Но вот эти же люди оказались сиротами: в 1991-м у них умерли «папа и мама» — правительство СССР и ЦК КПСС. Эти люди сами стали управлять экономикой своих респуб­лик, у них возникла необходимость думать самим.

Рассмотрим пример Казахстана. Здесь практически не произошло смены руководителей: первый секретарь ЦК КП Казахстана Н.А. Назарбаев стал президентом республики, секретарь обкома С.А. Терещенко — премьер-министром (кстати, он и в СССР, и даже в те же сроки мог бы занять эту должность). Правда, казахские роды, вступив в драку между собой, заполнили родственниками почти все осталь­ные должности в государстве, вытеснив с них русских, но для управления, собственно, в этом нет ничего страшного — ведь люди (казахи) брались не с улицы, они все из того же партийного или государственного аппарата КазССР, имеют на плечах голову и в обычном смысле слова далеко не глу­пы. То есть это те люди, которые вчера требовали от про­мышленности работать больше, больше и больше.

К концу 1991 года в Казахстане были подготовлены зако­нодательные акты, и президент подписал ряд указов о ли­цензировании торговли. Все эти документы резко тормози­ли работу промышленности республики и снижали объемы производства. В январе 1992 года Назарбаев лично провел совещание с руководителями предприятий на тему «Как уве­личить объемы производства и продажу товаров». Старая коммунистическая тема.

По долгу службы автору этих строк было поручено ре­шить на совещании один конкретный и очень важный для завода вопрос. Опасаясь, что меня, заместителя директо­ра, оттеснят на совещании генеральные директора дру­гих предприятий, я вышел к трибуне, когда Н.А. Назарбаев еще не успел закончить вопрос: «Кто хочет выступить?» Но сначала попытался обратить внимание президента на об­щую дикость самой постановки вопроса о лицензирова­нии. («Лицензирование — это «разрешение», уточняю для тех, кто не знает этого «русского» слова.) Я спросил пре­зидента: «Казахстан заинтересован в том, чтобы его пред­приятия продали на экспорт как можно больше своей про­дукции?» Н.А. Назарбаев подтвердил: «Да!» Тогда я про­должил: «Зачем же мы создали структуру управления, в которую включили чиновников с единственно для них по­нятной задачей — запретить торговлю? Ведь если чинов­ник будет каждому разрешать торговать за границей и обо­гащать этим Казахстан, то через неделю встанет вопрос, за­чем этот чиновник нужен. Не лучше ли его уволить, а на входную дверь Министерства внешнеэкономических свя­зей цепью привязать печать МВЭС, чтобы каждый желаю­щий ставил ее на бумагу с надписью «лицензия»? Поймите, Нурсултан Абишевич, ведь если этот чиновник занял долж­ность разрешающего, то для него обязательны запретитель­ные действия.

Ни одна разумная страна не лицензирует экспорт това­ров, кроме оружия. Германия, к примеру, доплачивает каж­дому коммерсанту, ухитрившемуся что-то продать за гра­ницу, другие страны также стимулируют экспорт, а мы в Казахстане в государственном управлении сажаем людей, для которых органическим действием, действием во спасе­ние своей должности, является запрещение экспорта! Зачем это нам? Отмените лицензирование вообще. Дайте указа­ние таможне, чтобы она не выпускала из страны оружие или то, что вы не хотите выпускать за границу, а остальное пусть продает каждый, кто сколько сможет, ведь наша про­мышленность уже начала останавливаться из-за уменьше­ния спроса, отсутствия покупателей!»

Назарбаев задумался, чаша весов на какое-то мгновение качнулась, но не растерялся премьер-министр, он тут же прыгнул в другую чашу и своим авторитетом нарушил сло­жившееся было равновесие: «Если вы начнете торговать без нашего разрешения, то вы немедленно весь Казахстан рас­продадите за бесценок». (Это, конечно, примерный смысл его слов.)

Почему директора заводов и их специалисты, зарплата которых зависит от доходов завода и которые каждый день смотрят в глаза заводским работникам и членам их семей, тоже живущим за счет этого дохода, будут продавать свою продукцию за бесценок, а чиновник МВЭС, который ни за торговлю, ни за людей не отвечает, будет торговать по мак­симальным ценам? Этот вопрос С.А. Терещенко на ум не пришел, да и как он мог прийти в голову секретарю обко­ма, всю жизнь контролировавшему, как работают другие, гордившемуся этой своей деятельностью и искренне счи­тавшему ее действительно чем-то полезной?

Несколько слов о том, кто и как устанавливает макси­мальные цены на товары. Представьте себя на месте этого чиновника — честного, порядочного человека, волею слу­чая попавшего в кресло клерка, контролирующего цены, по которым те или иные предприятия ведут торговлю самы­ми разнообразными товарами. Как вы можете оценить уро­вень цен, если сами не торгуете, в глаза никогда не виде­ли ни заводов, ни товаров, ни покупателей и не представ­ляете, кто это и что это? И это не от природной лени, вам это и по должности не полагается знать. Единственное, что здесь можно сделать — определить уровень цен на бумаге, сравнивая их с ценами на аналогичную продукцию в других контрактах. Ничего другого вы сделать не сможете, будь вы трижды честным и трудолюбивым.

Но продажа на свободном рынке имеет массу особен­ностей, ранее нам неизвестных. Впрочем, если вы покупа­ли что-то на базаре, то вам нетрудно их понять. Торговля точно такая. (Один югослав меня учил, что ничего нель­зя покупать, не поторговавшись, иначе сильно расстроишь продавца. Он ночь не будет спать, переживая: в кои веки к нему пришел покупатель-дурак, который платит, не торгу­ясь, а он заломил всего лишь двойную цену.) Только торгов­ля оптом более масштабная и имеет множество тонкостей, вызванных этой масштабностью. Здесь очень многое имеет значение, даже в личном плане, начиная с того, встретишь ли ты торгового партнера просто в здании аэровокзала или у трапа самолета; поймешь ли намек японца, который очень хвалит твою шапку, или нет, и заканчивая... ладно, это уже коммерческая тайна. Ведь на Западе нет мифических част­ников, там тоже чиновники, но чиновники фирм. Это осо­бенности субъективные. Есть же и объективные.

Даже продавая продукцию оптовикам в каком-либо пор­ту, одну цену держать глупо. Один оптовик берет много то­вара и везет его в США, поэтому у него больше накладных расходов на перевозки, хранение, кредиты и высокой цены он не даст. Другой оптовик ставит на Европу, расходов у него меньше, а третий вообще берет мало, меняет в Бресте на вагонах колесные пары и гонит товар прямо своему по­купателю. Этого надо «давить», заставлять платить больше. При таком раскладе у завода-продавца будут разные кон­тракты с разными фирмами и во всех контрактах всегда бу­дут разные цены.

А теперь чиновник, выдающий разрешение на торгов­лю, изучает эти контракты: одна фирма берет 1000 т по 610 долларов за тонну, другая 5000 тонн по 600 долларов, тре­тья 20 000 тонн по 585. Если дать разрешение продать, то начальство спросит: «Почему выдана лицензия на продажу по 585 долларов, когда цена была 610?» И с работы тако­го чиновника могут выкинуть. Что же делать? Ответ один: запретить продажу по 600 и 585 долларов, не дать заводу-продавцу лицензию. В какой же ситуации оказался завод? Он, заставив небольшую фирму купить мелкую партию то­вара по 610 долларов, теперь не в состоянии продать в два­дцать раз больше продукции, поэтому завод может остано­виться, а работники остаться без средств к существованию. Ведь остальные фирмы по этой высокой цене продукции не купят. Что делать? Выход один — продавать только по 585 долларов, что, конечно, нанесет ущерб заводу, нанесет его Казахстану. Но тогда у чиновника, выдающего лицензии, все будет в ажуре — он не пропустил ни одного контракта по низким ценам. (Это неотъемлемое свойство бюрократиз­ма, механизм которого мы разберем позже: если бюрократу дают что-то улучшить, он обязан это ухудшить.)

Но вернемся к Н.А. Назарбаеву и С.А Терещенко. Можно ли утверждать, что они понимали, что делают, когда создава­ли такое управление внешней торговлей? Можно ли утвер­ждать, что они понимают, зачем нужно управление и, кстати, они сами? А ведь, согласно мнению подавляющего большин­ства граждан СССР, среди нынешних руководителей «госу­дарств» ближнего зарубежья Назарбаев — наиболее толко­вый, наиболее преданный народу руководитель. А что же то­гда говорить об остальных? Что понимают они?

Мы привели пример создания структуры управления собственно ради управления, то есть ради того, чтобы тол­пы чиновников ходили на хорошо оплачиваемую работу, пи­сали бумаги, требовали отчеты и т.д. Ни Делу, ни людям это управление ничего не дает и, следовательно, никому, кроме этих чиновников, не нужно.

Но значит ли это, что ни Делу, ни людям не нужно во­обще никакое управление? Нет, конечно. Оно им крайне не­обходимо.

Возьмем для примера армию. Дело всей армии делают ря­довые солдаты — они уничтожают врага. И само это Дело может выглядеть чрезвычайно просто: прицелился, выстре­лил, и готово. Но чтобы подвести солдата к этому просто­му процессу, необходимо предварить это Дело и сопровож­дать его массой других Дел.

Чтобы наш солдат сумел выстрелить первым, нужно знать, где находится враг. Значит, нужно еще и такое Дело — разведка. Если враг в доте, за броней танка, их нужно разру­шить. Нужно покормить солдата. Нужно доставить к месту его Дела. Нужно вооружить. Нужно раненому оказать по­мощь. Причем нужно не вообще, а в необходимом количе­стве и к строго оговоренному месту и времени.

Сколько нужно одних боеприпасов! Война ведь дело очень расходное. В битве под Курском наша армия вывела из строя до полумиллиона фашистов. В расчете на каждого выведенного из строя противника наши солдаты сделали в среднем более 1000 выстрелов из винтовок, автоматов и пу­леметов, бросили 8 ручных гранат, артиллерийские орудия выпустили по 28 снарядов и мин. И это все надо было дос­тавить точно ко времени. Можно сказать, что все это опять-таки делали не командиры, а солдаты, это они все подвез­ли, разгрузили, распаковали и т.д. Конечно, это так, но когда и куда подвезти, сказали командиры, они указали каждому подчиненному его Дело, и в результате было сделано нуж­ное народу Дело — победа под Курском.

Как это разделение Дела выглядит? Главнокомандующий ставит задачу командующему фронтом (по нашей термино­логии, указывает ему его Дело), к примеру, уничтожение про­тивника на площади 200 км по фронту и 200 км в глубину. Командующий фронтом обязан обдумать, как это Дело ис­полнить самым дешевым способом (инженеры бы сказали: разработать его технологию), и когда он, наконец, выберет способ исполнения Дела, то его решение будет представ­лять собой перечень Дел его подчиненных — командующих армиями этого фронта. Для них Дело будет заключаться в уничтожении противника на меньшей площади, скажем, 20 км по фронту и 20 км в глубину. Далее командующие ар­миями разработают технологию уничтожения противника, и она тоже будет иметь вид перечня Дел и подчиненных — командиров дивизий. Те в свою очередь определят Дела ко­мандирам полков и так далее до сержанта, который в бою будет указывать Дела солдатам.

То же можно сказать и о любой сфере человеческой дея­тельности, где требуется сделать Дело, разделив его меж­ду отдельными людьми в условиях разделения труда. Это единственная цель любой системы управления, ни для ка­ких иных целей управлять людьми не требуется.

Смысл работы командиров, начальников, руководителей заключен в разделении полученного Дела на Дела своих под­чиненных. Этим разделением они в конечном итоге обеспе­чивают работу своих подчиненных и выполнение ими той задачи, что стоит перед начальником.

Принципы управления людьми

Итак, в сфере управления людьми мы получили треуголь­ник: есть Дело, есть люди, делающие Дело, и есть начальни­ки, делящие это Дело между своими подчиненными. И хотя мы уже называем людей начальниками и подчиненными, но пока власти никому не давали. Это весьма принципиально: какой вершине этого треугольника дать власть.

Человечество пошло по принципиально неверному пути: строя системы управления, оно отдало власть тем, кого на­зывают начальниками, передало им право поощрять и на­казывать, подчинило им всех. Образовалась бюрократиче­ская система управления. (Это случай, когда слово очень хо­рошо описывает явление.)

А могло ли человечество, не вдумываясь в то, что делает, пойти по другому пути? Вряд ли! Ведь это так естествен­но для нас. В детстве, когда мы еще ничего не знаем о мире, власть над нами имеют родители. У них мы узнаем, что нам делать в тех или иных случаях, они нас учат, они закладыва­ют в нас правила поведения и, кстати, обязаны это делать. Так что удивительного в том, что купец, нанимая работни­ков, князь — дружину, и прочие, прочие, прочие разделяю­щие труд управленцы чувствуют себя отцами семейства, а их подчиненные — детьми в этих семействах? Что удиви­тельного в том, что эти начальники допускают серьезней­шую управленческую ошибку — используют отцовское пра­во поощрять и наказывать своих подчиненных и тем самым берут власть над ними? Бюрократизм для нас естествен.

Автор понимает, что многие пока недоумевают: а что пло­хого в том, что у начальника власть?

Вспомним первый закон поведения людей: человек дейст­вует так, чтобы в результате получить максимально необхо­димое ему поощрение и минимальное наказание. А раз по­ощряет и наказывает начальник, то, согласно второму закону, подчиненный будет узнавать только у начальника, как и что ему делать, и делать будет только то, что тот ему скажет.

«Ну и что, — наверняка удивляется еще часть читате­лей, — чем это плохо?»

«А кто будет служить Делу, кто его будет слушать?» — позволит себе спросить автор. Ведь начальник должен толь­ко указать Дело подчиненному, а взяв себе власть, он будет указывать, как делать Дело. А это причиняет Делу огром­нейший ущерб.

Мы подошли к коренному, принципиальному моменту бюрократизма: чьи указания будет слушать исполнитель Дела — указания Дела или указания начальника. Если он слушает указания начальника, то он бюрократ.

Думаю, что и сейчас не все читатели меня понимают. Разве начальник враг Делу? Нет, не враг. Он тоже желает, чтобы Дело было сделано самым лучшим образом, и его указания бывают блестящи, живительны для Дела, ведь он, как правило, обладает большим опытом и когда-то сам ра­ботал на месте того исполнителя, кому сейчас дает указа­ния. Но его указаниям присущ один неисправимый, орга­нический недостаток: данное раз, его указание не меняется до того момента, пока он снова не вернется к нему. Но Дело меняется непрерывно, поэтому данное сегодня очень умное указание, как делать Дело, завтра может стать шедевром глу­пости, но исполнитель будет обязан его выполнить.

В качестве примера рассмотрим последнее «достижение» «цивильной» мысли — эффект от дробления крупных пред­приятий или эффективность малых. (Правда, инициаторы этого процесса не догадываются, что они попытались ре­шать вопросы управления, они полагают, что их действия — из области экономики.)

Но с позиций экономики как науки малые предпри­ятия — это не что иное, как бред сивого мерина, непрости­тельный даже для сивого мерина с ученым званием акаде­мика. Точно так же, как законы физики требуют от двух тел сближения, так и законы экономики требуют укрупне­ния предприятий. Разговоры о том, что, согласно экономи­ческой науке, нужно строить малые предприятия или соз­давать мелкие фермерские хозяйства,— настолько безгра­мотная болтовня, что становится страшно за умственные способности носителей таких идей. Ведь экономика в сво­ей сути — весьма несложная наука, ее основы всегда были понятны любому крестьянину.

Гораздо более умно и честно в этом вопросе выступают американские специалисты в области управления, например Дженкинс и Уотермен, которые в своей книге о малых пред­приятиях пишут, что не понимают, что происходит и поче­му при укрупнении предприятия, когда численность работ­ников превышает 1500 человек, резко ухудшаются показа­тели его работы. Эти специалисты исследовали множество предприятий и пришли к выводу, что оптимальная числен­ность штата составляет 400—500 человек.

Между прочим, именно факт, что американцы оценивают размер предприятия не в мегаваттах используемой мощно­сти и не в миллионах долларов производимой продукции, а в численности персонала, заставил автора запомнить и их, и эти цифры. Но Дженкинс и Уотермен в своих исследова­ниях не учитывали законов поведения людей. Как с пози­ции наших знаний объяснить, почему небольшие предпри­ятия более прибыльны, чем большие? Почему, к примеру, пять швейных фабрик численностью по 400 человек дают прибыли больше, чем одна, где работает 2000 человек? Ведь экономика утверждает, что должно быть наоборот!

Попытаемся понять, в чем здесь дело.

Рассмотрим состав участников. Их, как всегда, трое: бюро — хозяин фабрики; подчиненные — все остальные ра­ботники; Дело. Что для данной фабрики является Делом? Дело — поставка одежды в определенные магазины. Работа хозяина фабрики заключается в разделении этого Дела на

Дела для своих подчиненных: кто-то продает, кто-то заку­пает сырье, кто-то кроит рукава, кто-то пришивает пугови­цы. Каждая такая операция будет Делом для подчиненного. А у кого хозяин фабрики узнает, как ему самому работать? На первый взгляд, ни у кого. Над ним нет бюро, нет мини­стерств, нет начальников. Никто не в праве ему указать, ка­кой материал заказать, что шить и сколько, кого посадить за машинку, а кому дать утюг. Военные сказали бы, что он — единоначальник. Да, это так, однако и единоначальник под­чиняется. Но в данном случае: кто над ним имеет власть, у кого он узнает, что ему делать на своей фабрике? У Дела. Ведь только Дело способно его поощрить и наказать: по­ощрить большой прибылью от работы фабрики, а наказать разорением. И хозяин обязан узнавать у Дела, как ему рабо­тать: что шить, какого размера, какого качества, что модно, кто что любит и так далее, и так далее. Дело дает ему ука­зания, он Делу служит, Дело имеет над ним власть.

Теперь можно дать определение альтернативе бюрокра­та, и слово мы построим по аналогии. В слове «бюрократ» французское «бюро» присоединено к греческому «крат», и мы к русскому «дело» пристроим эту греческую половину: делократ — человек, подчиняющийся своему Делу и этим отличающийся от другого человека, который подчиняется своему начальнику и называется бюрократом.

Итак, мы нашли одного человека на предприятии, от­личного от других. А другие? Они остаются бюрократами. Хозяин предприятия выступает здесь в двойной роли, как и любой член бюрократической системы управления: он управленец, делящий свое Дело между подчиненными, но он же и носитель власти — он их поощряет и наказывает. Этим он заставляет служить подчиненных не Делу, а лич­но себе, и за указаниями, как делать порученное им Дело, они обращаются к нему. Для них святы его указания, а не состояние Дела.

Если на предприятии работают 400 человек, то получа­ется один делократ на 399 бюрократов, а если численность персонала 2000 человек, то тогда один делократ должен об­служить уже 1999 бюрократов. Здесь вступает в силу закон перехода количества в качество.

Что такое предприятие со штатом 400 человек? По совет­ским масштабам — это цех, причем не очень большой. Те, кто работает или работал в промышленности, знают, что бывают начальники цехов, чрезвычайно преданные Делу, даже если они непосредственно Делом не поощряются. Они днюют и ночуют на работе, они в цехе при любой аварии, словом, они каждой бочке затычка. Эти люди воспринимают любые изме­нения в Делах своих подчиненных и успевают вовремя дать указания, успевают продумать их. Разумеется, что таким че­ловеком должен быть и хозяин предприятия. Ему и деваться некуда, иначе его разорят 399 бюрократов, которые в 17.00 начинают думать только о выпивке и женщинах.

Но ведь работа в промышленности — это не война, не боевая работа, не уничтожение противника. Здесь нет ос­мысленного противодействия Дела, оно не так часто ме­няется, как в боевых условиях. Поэтому в зависимости от способностей конкретного человека, иногда и один может обеспечить работу и 1000 и 2000 бюрократов. Кроме того, в коллективе всегда есть работники, которые и без поощрения от Дела стремятся его сделать хорошо, поддержать хозяина. Бывает, что и хозяин сам создает такой климат.

Короче, предельная численность персонала предпри­ятия 1500 человек, который нашли американцы Дженкинс и Уотермен,— это предел человеческих возможностей по обслуживанию такого количества бюрократов в мирных ус­ловиях экономики. Однако за этим пределом человек бес­силен, и тогда в фирме начинается застой. Дело меняется, нужно действовать сообразно ему, а пойти к шефу и полу­чить соответствующее указание сложно: он или занят, или раскричится, что к нему лезут с пустяками. И начинается бюрократическая волынка: не зная, поощрит или накажет шеф за самостоятельное решение без его указания, на из­менения Дела не обращают внимания и либо действуют так, как было приказано раньше, либо начинают устраивать раз­ные совещания, согласования с тем, чтобы не нести личную ответственность.

Как иначе расценить тот факт, что «...ни одна из фирм большой семерки, контролировавших рынок ЭВМ на Западе, не сумела оценить важность микропроцессоров и микроком­пьютеров. Оценили их мелкие фирмы, не имевшие большо­го аппарата, и крупно на этом нажились. А гиганты понесли огромные убытки в виде недополученной прибыли. ИБМ, на­пример, в несколько миллиардов долларов. Фирма «Айтем» разорилась, оставив после себя миллиард двести миллионов долларов долга, чем чуть не разорила своего поручителя — страховую компанию «Ллойд», которая до тех пор никогда так крупно не ошибалась в оценке риска. Точно так же эти фирмы просмотрели машинный язык «Ада». Его изобрета­тель не смог никого из гигантов уговорить заняться этим делом, создал сам маленькую фирму, которая только за счет компиляторов нажила два с половиной миллиарда долларов, а к девяностым годам ее ежегодный доход ожидался в пре­делах пятнадцати миллиардов».

Автор специально привел факты из деловой жизни Запада, чтобы показать, что проблема бюрократизма ин­тернациональна и не связана с капитализмом или социализ­мом. Более того, она не имеет отношения к экономике. Если бы благотворное влияние, например, уменьшения размера предприятий имело к экономическим законам какое-либо отношение, то Дженкинс и Уотермен для оценки крупно­сти предприятия выбрали бы экономический показатель — стоимость основных фондов или годовой оборот. Но они проводили свои оценки по численности работающих.

В отличие от военных специалистов в области управле­ния штатские (скорее всего от бессилия) рекомендуют пойти на убытки по собственно экономическим параметрам ради того, чтобы хоть немного улучшить управляемость Делом, чтобы хоть немного разбавить делократами бюрократиче­ские толпы. Но это, повторяю, от бессилия. Ведь для по­стройки пяти маленьких фабрик вместо одной большой че­ловеческого труда потребуется по меньшей мере в два раза больше. Для общества — это бесполезный труд. Снабженец тратит одинаковое время на заказ 1000 м2 ткани или 5000 м2. Следовательно, на малых предприятиях специалистов, не участвующих непосредственно в пошиве одежды, будет в 5 раз больше. Эти затраты бессмысленны с точки зрения экономики. Они делаются с одной целью — ослабить бюрокра­тизм, поставить к Делу больше людей, зависящих от него.

Но надо понимать, что малое предприятие — для неслож­ных Дел, для Дел, которые поддаются разделению между не­большим количеством людей. А если надо наладить выпуск автомобилей или самолетов, состоящих из десятков тысяч различных деталей? В этом случае создавать делократов, дро­бя предприятия,— не выход.

На первый взгляд, достаточно точно и разумно антибю­рократические меры вводил советский способ управления людьми. Если мы забудем на время о социальной подопле­ке, а оставим только управленческие идеи, то этот способ исходил из следующего. Понятно, что в экономике Дело по­ощряет и наказывает с помощью денег, но мы не знаем, как сделать, чтобы каждый человек поощрялся и наказывался деньгами не начальством, а непосредственно Делом. Поэтому мы объявим, что деньги — это ничто, это мусор, что чело­век, алчущий денег, не наш, не советский человек. А нашему человеку деньга не нужны, поскольку они будут не нужны при коммунизме. Главное для нашего человека — это честь служения Родине, слава за хорошо исполненное Дело. Тогда следует поставить доски почета, устроить соревнования, вве­сти ордена, медали и почетные грамоты для безденежного поощрения Дела, и это ослабит власть «бюро», ослабит бю­рократизм. Это, хоть и бессознательная, но достаточно ра­зумная идея, которая помогла вытянуть тыл СССР во вре­мя войны и восстановить народное хозяйство. Но даже хо­рошей идеей бессознательно пользоваться нельзя: один раз получится, второй, а потом произойдет срыв. Он и произо­шел. По идее, слава должна была идти от Дела, но кончи­лось тем, что и слава, и деньги стали исходить от того же начальства. Бюрократизм еще больше усилился.

Но советская идея очень неплохо привилась на япон­ской земле. Японская система управления людьми считает­ся непревзойденной, лучшей в мире и, кстати, невоспроиз­водимой. Попытки американцев привить ее у себя окончи­лись ничем, появилась даже шутка, что внедрить японскую систему управления на американских предприятиях очень

просто, но нужна только малость — чтобы на этих предпри­ятиях работали японцы. Поскольку основа японской систе­мы — моральный кодекс граждан, их образ мысли, ее дей­ствительно трудно воспроизвести даже нам, советским лю­дям, хотя нам легче, чем американцам, так как в СССР образ мысли людей был также направлен на беззаветное служе­ние Родине: и мы, и японцы рассматриваем Отечество, как семью. Но у японцев есть преимущество перед нами: их ко­декс чести требует беззаветного служения и более малень­ким коллективам — своим фирмам. Они и их рассматрива­ют как семью. Этого у нас не было. И ничего подобного нет в остальном мире, тем более на Западе.

В Японии рабочий служит президенту фирмы, но и тот служит рабочему фирмы, и не потому, что так приказало какое-то начальство. Это их образ мысли, фирма — это их семья. Японцы — это природные коммунисты, они просто не пользуются этим словом.

Член семьи обязан сделать все во имя семьи — это первая половина девиза и социализма, и коммунизма: «От каждого по способностям...». Вторую половину девизов «...каждому по труду» или «...каждому по потребностям» японцы, как и мы, в первом случае не в состоянии организовать, во вто­ром — пока не способны обеспечить. Я бы сказал, что они заменили ее формулой: «... каждому столько, сколько фирма в состоянии дать». Заметьте — фирма, а не президент, или начальник цеха, или мастер. Доход работника фирмы не за­висит от начальника.

Когда японец устраивается на фирму, ему назначают ок­лад, который регулярно повышается, но это определяется только стажем работы. Он может сделать карьеру или всю жизнь стоять у конвейера — повышение его оклада будет зависеть только от стажа. Начальник к этому не имеет от­ношения и не в состоянии изменить оклад подчиненного. Каждому работнику к окладу делаются отчисления от при­были фирмы — бонусы. По нашим меркам, они могут быть весьма значительны — свыше 50%. И каждый работник зна­ет, будет бонус или нет, зависит от процветания фирмы.

Зададим себе вопрос: что с точки зрения нашей теории, с точки зрения законов поведения людей сделали японцы, установив такую схему оплаты? Они, как и все, не смогли подчинить работников напрямую Делу, не смогли органи­зовать, чтобы именно Дело поощряло и наказывало каждо­го. Но они уравняли начальника и Дело в бесправии, в бес­помощности: начальник тоже не имеет возможности поощ­рять и наказывать, начальник тоже не имеет полноты власти. Казалось бы, с помощью бонусов они вводят поощрение и наказание непосредственно от Дела. Но, между прочим, тол­ку от этого неизмеримо меньше, чем от предыдущего меро­приятия. Для того чтобы человек служил Делу, нужно дать над ним власть его собственному Делу, а не Делу пяти или десяти тысяч человек. Слишком долго в СССР была трина­дцатая зарплата, чтобы понять, что толку от нее никакого: прибыль от работы всех не стимулирует работы отдельно­го человека.

Надо думать, что и японцы это отлично понимают. Именно поэтому они заимствовали у нас все, что было изо­бретено товарищем Сталиным: от лозунга «Кадры решают все» до принципов социалистического (у них — капитали­стического) соревнования.

Фирмы поощряют своих людей славой, то есть делают так, чтобы конкретное Дело человека поощрило его славой. Например, на заводе фирмы «Шарп» в Точиге нас, заводских работников из СССР, поразили размах соревнования ра­бочих и объем сопровождающей его наглядной агитации. Тянущаяся вдоль сборочного конвейера видеомагнитофо­нов стена длиной метров 200 представляла собой сплошной стенд, где были плакаты с численными показателями, дос­ки почета, фотографии лучших рационализаторов и лучших контролеров, лучших по специальности, лучших по качеству, были и индивидуальные портреты, и групповые портреты лучших бригад. (Курьезный момент. Мы подошли к стенду, на котором, видимо, вывешивались фотографии победителей сменных соревнований. Бросилось в глаза, что есть фотогра­фии двух типов — на некоторых приколот розовый бантик. Поскольку в России были награды с бантами, усиливающими значение самой награды, я решил, что это какая-то выс­шая степень почета, но в то же время удивился, что фото­графии без бантов размещаются сверху стенда вниз, а фото­графии с бантами — снизу стенда вверх. Вроде бы должно быть наоборот. Но японцы пояснили ошибку: оказывается, с розовыми бантами — это фотографии женщин, а по ази­атским традициям — их место внизу. С бантиками... но вни­зу. Восток — дело тонкое... )

В этом проявляется стремление японцев привязать сво­их людей к Делу. Поскольку у нас большое значение прида­валось премиям победителям соревнований — материаль­ному стимулу, я поинтересовался об этом у них и с удив­лением узнал, что японская максимальная премия — чисто символическая: не более 5—7% оклада (а мы порой преми­ровали автомобилями); это значительно ниже порога чувст­вительности премирования, а на начальную премию можно купить от силы две пачки сигарет. То есть у японцев стиму­лы служить собственному Делу чисто моральные.

Итак, пытаясь ослабить бюрократизм в системе управле­ния Делом, японцы пошли не путем создания делократов-хозяев на малых предприятиях, не путем экономических по­терь, а попытались ослабить власть начальников над подчи­ненным и славой привязать подчиненного к Делу. Однако и японский способ нельзя считать самым удачным при ре­шении этой проблемы.

Наиболее точный из всех бессознательных путей — ар­мейский.

Но для начала надо сказать несколько слов об армии во­обще. В обществе почему-то укоренилось мнение, что армия защищает нас от внешнего врага. Это ошибка. Никакая ар­мия от внешнего врага защитить не может. От врага защи­щает все государство в целом, это, кстати, его изначальный смысл, для этого в первую очередь оно и создавалось. Задача армии — ее Дело — несколько проще: уничтожить указан­ного правительством противника. Правда, если у государст­ва есть армия, способная уничтожить любого противника, то это, конечно, лучшая защита народа. Но Дело армии — только уничтожение противника.

Из этого в первую очередь следует, что в мирное время у армии нет Дела и подчинить ее людей можно только на­чальникам — «бюро». А так как войны, к счастью, редки, то подавляющее количество времени армия представляет со­бой чисто бюрократическую организацию. Заложенные в ее боевых уставах делократические принципы управления являются для военных чистой теорией, которую можно за­учить, но нет возможности использовать. Это, кстати, не мо­жет не сказаться на первоначальных этапах войн. Начинают войны организации, полностью обюрократившиеся, больше, чем другие, так как в обществе организаций, не имеющих Дела вообще, все-таки не много.

Вторая особенность — это резкое различие власти Дела внизу и вверху. Вообще видовой признак бюрократиче­ских систем управления Делом: чем дальше вверх от Дела, тем меньше людей, зависящих от него, а не от начальника. В армии это различие очень велико.

Делает Дело армии солдат, непосредственно уничтожаю­щий врага. Солдат-бюрократ — это самоубийца. Власть Дела над ним огромна, поскольку у его Дела наказание и поощ­рение огромны — смерть и жизнь. Солдат не может не под­чиняться Делу, а вместе с ним и командиры, удаленные от Дела на расстояние, при котором оно способно их «дос­тать». Однако по мере снижения опасности от Дела резко возрастает опасность от «бюро», которое может наказать ни­жестоящих не менее сурово. Например. Во время Великой Отечественной войны в боях погибли 345 наших генералов. Кроме этого, разжаловано и расстреляно своими 20 генера­лов (потом реабилитированных). Один расстрелянный на двенадцать убитых в бою — это уже достаточно ощутимо. А с повышением звания и должности соотношение еще кру­че — на трех убитых командующих фронтами (Кирпонос, Ватутин, Черняховский) приходится один расстрелянный (Павлов, кстати, Герой Советского Союза).

Генералу трудно быть делократом. Вероятность смерти от руки врага для него такая же, как и вероятность разжа­лования, а то и смерти по приказу своих начальников. Им требуется мужество особого рода — такое, когда не боятся ни врага, ни начальника. Образно говоря, идеальный ге­нерал — это либо «дуб», который убежден, что он едино­начальник в своем Деле, и считает это основанием послать подальше всех остальных, невзирая на лица и звания, так сказать, генерал прусского типа; либо Человек, для которо­го ответственность за Дело становится выше жизни, чести, славы, генерал типа князя Дмитрия Донского (о котором мы скажем в свое время).

Замечу, что «прусский тип» — название условное, просто автору в этот момент вспомнились заметки русского гене­рала Драгомирова, который в 70-х годах XIX века был на­блюдателем при прусской армии во время войн Пруссии с Австрией и Францией. Он писал, что прусский генерал не может допустить вмешательства в свое управление войска­ми, и если такое последует от вышестоящего начальника, то он уйдет в отставку немедленно.

Здесь мы можем вспомнить и Г.К Жукова, который в 1941 году ушел с поста начальника Генерального штаба, не согласившись с приказом Сталина о запрете отвода войск от Киева.

Уместно вспомнить и Л. Д. Троцкого — номинального Главнокомандующего Красной Армией в годы Гражданской войны. Номинального именно потому, что, по его словам, он всю войну провел в спецпоезде непосредственно на фрон­тах, в армиях и даже в дивизиях. И вызывают сомнение как военачальники те генералы Красной Армии, которые в по­следующем стали сторонниками Троцкого, то есть те, кто одобрял его вмешательство в свои Дела.

Поясним эту мысль на примере — эпизоде боевой служ­бы генерала Петрова, талантливо описанной писателем Карповым в романе «Полководец». К командующему фрон­том Петрову, готовящему операцию по освобождению Крыма, посылают члена Ставки Верховного Главнокомандующего маршала Буденного. Энергичный маршал силами фронта Петрова планирует и самостоятельно проводит десантную операцию. Петров в его действия не вмешивается. Но ко­гда, как пишет Карпов, из-за операции Буденного сорвалась операция по захвату Крыма, то есть, по сути, Дело Петрова, и Петрова вызвал для разборки Сталин, то командующий фронтом попытался свалить вину на Семена Михайловича, но не помогло. Сталин снял с должности и разжаловал еди­ноначальника — Петрова. Карпов, между прочим, с этим ре­шением Сталина не согласен. А ведь весьма вероятен и та­кой ход мыслей Петрова: в отсутствие Буденного вся ответ­ственность за провал операции лежала бы на Петрове (ведь в действиях генералов вероятность провала всегда была: не с дураками воевали), а когда в армии Буденный, вроде бы и Петров командует, а вроде бы и нет. Если будет одержана победа, то, безусловно, Петров — герой, раз он командовал этим фронтом! И в случае поражения он вроде и не будет отвечать за него, маршал-то вмешивался в Дело! Это обыч­ная бюрократическая логика, но в результате такого «логи­ческого мышления» десятки тысяч солдат погибли.

Поэтому, несмотря на то, что делократические принци­пы в армии известны давно, они входят в армию чрезвы­чайно трудно и в мирное время постоянно «забываются». Требуется непрерывная работа по их поддержанию. Немцы, например, считали, что те принципы управления войсками, которые вели их армию от победы к победе вплоть до 1942 года, начали внедряться в армию еще в прошлом веке и вне­дрялись непрерывно вплоть до Второй мировой войны.

Мало провозгласить принципы единоначалия. Надо по­нять, что не очень много людей имеют мужество стать еди­ноначальниками. Надо учить их, надо, в конце концов, надо заставлять их быть единоначальниками. Внизу армии, где власть Дела безраздельна, это проще, там Дело моменталь­но ставит все на свои места.

В свое время с нами, офицерами запаса, примерно один раз в два года проводились занятия по переподготов­ке. Занятия вели офицеры танковой дивизии, как прави­ло, весьма разные и по званию, и по опыту. Запомнилось одно занятие по тактике стрелковой роты, которое вел стар­ший лейтенант, молоденький, но с опытом афганской вой­ны. Ему вспомнилось, что в училище они, курсанты, жарко спорили о положении Боевого устава, определяющего ме­сто в бою боевой машины пехоты (БМП) — впереди цепи стрелков или сзади. Дело в том, что эта гусеничная, лег­кобронированная машина имеет достаточно мощное ору­жие — пушку и пулемет. Если БМП находится впереди пе­ших стрелков, то она, конечно, своим оружием уничтожит опасные для них цели — пулеметы и противника в укрыти­ях, но при этом сама может стать легко уязвимой для руч­ных противотанковых средств противника — гранатометов, противотанковых реактивных управляемых снарядов и про­чего. Если БМП будет следовать за цепью стрелков, то они уничтожат опасные для БМП цели — гранатометчиков и прочее, но машине из-за них и из-за дальности расстояния будет не так просто уничтожать цели, опасные для стрел­ков. И так нехорошо, и так плохо. «А где же в Афгане у вас шли БМП?» — спросил я у старлея. «А как когда,— ответил он,— когда впереди, если местность и противник позволя­ли, а когда — и сзади».

Видите, в Москве башковитые полковники и генералы вырабатывали ценное указание для командиров рот и ба­тальонов — где должна быть БМП. В мирное время на уче­ниях эти командиры строго исполняли указание и вели учебный бой так, как «бюро» хочет. Дела-то у них не было. Это были пока трудяги-безДельники. Но началась война, появился истинный хозяин — Дело, и все указания «бюро» мигом отлетели, командиры учились у Дела узнавать, как им его лучше сделать. Тем более что армия все-таки поза­ботилась о том, чтобы у них такая возможность была. Она ввела принцип единоначалия, а это означает, что каждый ее служащий является хозяином своего Дела. Этот принцип внедрить в армии достаточно трудно, несмотря на могучие стимулы у Дела, так как в связи со спецификой и армейское начальство располагает способами поощрить и наказать, не менее действенными, чем «цивильное». Однако все армии мира упорно себя делократизируют, подстраивая под еди­ноначалие и все другие армейские отношения.

Рассмотрим с позиции законов поведения людей суть единоначалия. Человек в зависимости от степени поощрения и наказания той или иной инстанции может признать над собой власть либо Дела, либо начальника. Единоначалие — это официальный приказ, запрещающий признавать власть начальника в своем Деле, приказ, запрещающий узнавать у начальника, как свое Дело делать, и не исполнять указаний начальника по своему Делу, если они последуют. Разумные советы возможны, но не в форме обязательных к исполне­нию указаний. А обязательно только то, что указывает тебе делать порученное тебе Дело.

Еще раз заметим, Дело армии — уничтожение врага. Военнослужащий является единоначальником только то­гда, когда участвует в Деле. В мирное время, в передышке ме­жду боями полная власть в армии принадлежит начальни­кам, то есть армия — это абсолютно бюрократическая орга­низация. Если вдуматься, то можно понять, что по-другому армию организовать невозможно. И тем более ценен пример армии как организации, которая, казалось бы, в невозмож­ных условиях делократизируется и дает полную свободу дей­ствий своим членам там, где свобода кажется немыслимой. Так почему же нельзя делократизировать все остальные ор­ганизации общества, почему нельзя делократизировать сис­тему управления Делами, которые не требуют давать началь­никам право смертной казни?

Еще несколько слов о технике единоначалия. Допустим, что мы объявим всех единоначальниками, а все начальни­ки будут продолжать отдавать подчиненным какие угодно приказы и заставлять их действовать так, как они, началь­ники, считают нужным. Допустим, мы будем воспитывать у подчиненных самостоятельность, но одновременно сво­им приказом указывать, как именно делать Дело. В армии это понимают, и при полной свободе начальников-единона­чальников форма боевого приказа, который дается подчи­ненному, строго регламентирована. В боевом приказе нужно указать только то, что регламентировано: сведения о про­тивнике, сведения о своих войсках и их задачу — Дело, све­дения о соседях и порядок взаимодействия (подчиненному это нужно для понимания Дела своего начальника и своей роли в исполнении этого Дела); Дело подчиненного — его ближайшая и дальнейшие задачи — тот враг, которого под­чиненный обязан уничтожить; необходимые знания для боя: позывные, сигналы оповещения, заместитель командира на случай его выбытия из строя в бою. И все. Указывать под­чиненному, как делать Дело, запрещено.

Автор склонен думать, что внутренний смысл армейских положений слабо понимают не только штатские, но и в са­мой армии. Можно смириться, когда штатские утверждают, что в армии действует принцип: «Приказы не обсуждают — приказы выполняют». Много ли со штатского возьмешь? Но когда на лозунге, вывешенном в армейской части, эта же глу­пость написана аршинными буквами, становится не по себе. Это чистой воды бюрократический принцип, это основа су­ществования бюрократа, это его хлеб с маслом. В управлении армией этого принципа и в помине нет, его там органиче­ски не может быть, так как не может быть основы бюрокра­тизма в делократической системе управления.

Уставы — это очень точные документы, века службы и реки крови отшлифовали в них каждую букву. Точно ар­мейское положение формулируется так: «Приказы исполня­ются беспрекословно». Заметьте, «беспрекословно», а не без обсуждений. Нельзя отказаться от исполнения порученного Дела, нельзя «прекословить», но обсуждать приказ подчи­ненный обязан! Уставы требуют обсуждать приказ в плане его наилучшего исполнения. И это потому, что в делократической системе управления в обсуждении приказа в пер­вую очередь заинтересован тот, кто его дает.

Вот пример: перед командиром полка поставлена задача уничтожить врага на такой-то территории — его Дело. Он мучился, думая, как это сделать, ведь враг не дурак, он и сам сейчас думает, как этот полк уничтожить. Наконец ко­мандир полка свое Дело разделил на Дела своих подчинен­ных — командиров батальонов и дивизионов. Эти Дела он вручает им в своем приказе, объяснив свою задачу. Они не имеют права отказаться исполнять порученное, но они бли­же его к Делу, они, а это еще пять-шесть умов, могут найти лучшее решение его Дела, тем более что он в приказе разъ­яснил задачу, поставленную дивизией. Командир полка бу­дет самоубийцей, если запретит им обсудить свое решение, поскольку они могут предложить лучший вариант разделения его Дела между ними. И в этом обсуждении нет ника­кого ущемления его самолюбия: примет он идеи подчинен­ных или нет, все равно это приказ только его, его слава или позор. Делократы заинтересованы в обсуждении своего при­каза, но в армии — это еще и их уставная обязанность.

А в бюрократической системе управления обсуждать при­казы недопустимо, невозможно. В этой системе приказ на­чальника по своей сути или спущен сверху, или задан инст­рукцией. Какой начальник позволит подчиненному обсуж­дать приказ? Ведь он не возьмет на себя изменение приказа по предложению подчиненного так как одновременно он должен будет взять на себя ответственность за последст­вия. Зачем ему это? Какая бюрократу польза от того, если от его действий Делу будет лучше? Его поощряет или нака­зывает не Дело, а начальник, чей приказ он заставляет ис­полнять. Поэтому и талдычат бюрократы: «Приказы не об­суждают — приказы исполняют. Закон суров, но закон есть закон». Это их лозунги, это их принципы.

Из того, что мы обсудили, следует: человека можно под­чинить и начальнику, и Делу, второе предпочтительнее, к этому бессознательно стремятся все, кто организует струк­туры управления. Но возникает вопрос: а хотят ли быть единоначальниками те, кого организовывают, хотят ли они стать свободными от «бюро»? И сколько у нас вообще бю­рократов и делократов?

Не так уж много в нашей стране бизнесменов, полных владельцев своих фирм, что дает им возможность действо­вать абсолютно самостоятельно, подчиняясь только Делу. Подавляющее число остального населения имеют начальни­ков — «бюро». Мы — бюрократы. Но это 8 часов в день. Все остальное время у нас нет начальника, нам некому подчи­няться, кроме Дела, и тогда мы делократы. У многих из нас есть дачи. Кто заставляет нас работать там? Только Дело, только его поощрение осенью. И на дачах, на своих приуса­дебных участках мы работаем лучше, чем на совхозных по­лях, хотя в совхозе есть свой начальник, который заставля­ет работать. Ясно, что для нас в подчинении Делу нет ни­чего сверхъестественного. Мы подчиняемся Делу и за чисто моральное поощрение, откликаясь на просьбы друзей, уча­ствуя в общественной жизни. Автора, например, всегда по­ражало, как отвратительно выглядят места отдыха женщин на работе. Эти комнаты до того грязны, обшарпаны, что ос­тается только руками развести. Работницы могут сидеть в этих комнатах часами, без дела. Но все предложения навес­ти порядок встречаются отговорками: то нехватка извес­ти, то нехватка времени. А в квартире каждой женщины — уют, хотя дома ей никто не делает замечаний, никто не сты­дит. На работе за уют в комнате отдыха отвечает начальник, в квартире же начальника нет, не на кого свалить вину за беспорядок, поэтому порядок наводится: иметь славу неря­хи никто не хочет.

В быту взрослые люди — делократы, и, казалось бы, нет причин сомневаться, что кто-либо откажется получить сво­боду, стать единоначальником-делократом на работе. Увы, это не так.

Бюрократизм тем и силен, что он устраивает, возможно, подавляющее большинство людей, Зависеть от начальни­ка, получать от него указания, что делать, в сотни раз про­ще, чем изучать непрерывно меняющееся Дело, чтобы по­нять его указания.

Рассмотрим такой пример. Пусть таксисту платят не про­сто за доставку пассажира, но при выполнении условия: при­вез пассажира точно в срок, получишь оговоренную сумму; опоздал — ничего не получишь (а многие Дела ставят имен­но такие условия). Какому таксисту будет легче: бюрократу или делократу? Пассажир для таксиста — начальник, он на­значает таксисту Дело: «На Курский к 15 часам». Таксисту-делократу не надо других указаний: он обязан знать свою машину, дороги, условия движения на них вплоть до лю­бимых спиртных напитков инспекторов ГАИ. Безусловно, и он рискует привезти пассажира не вовремя. А таксист-бю­рократ будет непрерывно спрашивать у пассажира-началь­ника: «На какой передаче ехать? По какой улице? На какой скорости держать?» И т.д. и т.п. И если он не успеет вовремя, разве таксист виноват? Он ведь делал все точно, что указы­вал пассажир-начальник. Так какое пассажир имеет право не заплатить? Хоть и не приехал вовремя, но ехал-то ведь под мудрым руководством начальника!

Оценим эту ситуацию и с позиции начальника. Таксист, которому безразлично, когда он привезет пассажира на во­кзал, конечно, не будет интересоваться и расходом бензина и прочим. И если начальник не проследит, он может поехать кружным путем, заехать куда-нибудь по своим делам и т.п. Начальник, зная, что у него в подчинении бюрократ, просто обязан непрерывно следить за ним и давать указания.

На этом примере мы показали еще один аспект бюро­кратизма: взяв власть, начальник возложил на себя функ­цию знать огромное количество действий подчиненного. Смотрите. В делократической системе начальнику нужно знать только, какой вокзал ему нужен и когда там быть. А в бюрократической нужно знать план города, и режимы езды, и устройство автомобиля и т.д. и т.п. Зато подчиненному хорошо: нужно знать лишь несколько элементарных прие­мов своей работы.

Поставив цель заменить бюрократизм делократизмом, нельзя тешить себя иллюзиями: бюрократизм — это не вы­думка начальников, это их ошибка, а заинтересованы в бю­рократизме в первую очередь те, кого мы называем подчи­ненными. В бюрократической системе все хотят быть подчи­ненными, здесь это возможно: если нет прямого начальника, то найдется что-нибудь подходящее — закон, какой-нибудь мудрец, «опыт цивилизованных стран».

Завершим на этом обсуждение принципов управления людьми и сформулируем их. Допустим, что нужно органи­зовать выполнение какого-либо Дела, которое невозможно сделать, не разделив его между отдельными работниками. Для этого необходимо создать систему управления Делом. Вне зависимости от того, какая система управления созда­ется (бюрократическая или делократическая), одним из эта­пов ее является расчленение своего Дела на Дела подчинен­ных. Далее должно быть принято принципиальное реше­ние — необходимо выбрать один из вариантов: либо взять себе право поощрять и наказывать своих подчиненных за то, как они делают порученное Дело, то есть, к радости подчиненных, создать бюрократическую систему управления и тогда все под вами будут бюрократами; либо организовать работу так, что поощрение и наказание подчиненных будут поступать к ним непосредственно от того Дела, которое им поручено, т.е. создать делократическую систему управления и все подчиненные будут делократами. Это точно уже по­тому, что это просто.

Остается вопрос: а как именно «организовать работу», чтобы подчинить работника Делу? Дела разные, и способы делать их не могут быть одинаковыми. Например, дом мож­но построить десятками способов из сотен видов материа­лов, но это не важно; важно понять, что нужен именно дом и ничто другое, чтобы не тратить попусту время и силы на строительство неизвестно чего.

Далее мы рассмотрим, как «привязывают» людей к Делу и что из этого может получиться.

А в следующей главе — о бюрократах и делократах: нам надо узнать самих себя.

БЮРОКРАТЫ И ДЕЛОКРАТЫ

Ответственность

Ответственность — это наказание. Человек не любит, ко­гда его наказывают, поэтому в любой системе управления уход от наказания становится его главной задачей. Но про­исходит это в разных системах по-разному.

В качестве примера рассмотрим действия рабочего сов­хоза, потому что в начале перестройки именно он был глав­ным примером для придурков от экономики. (Утверждали, что он плохо работает на совхозном поле и очень хорошо на своем приусадебном участке, и отсюда делали вывод: нуж­но превратить его в частника, для чего следует продавать землю, забывая, однако, что в России практически никогда не было частной собственности на землю; тем более ее не было в СССР. Государство могло изъять любую землю под любые цели, и для крестьянина земля и в совхозе, и у дома была равноценной. Сама по себе собственность на землю его не стимулировала и не стимулирует работать. Правда, одно­временно говорили, что дома он владелец урожая, а в совхо­зе нет. Но это тоже не имеет значения, поскольку, вырастив на приусадебном участке 10 тонн картошки, крестьянин ее себе в глотку не заталкивал, он менял ее на деньги, то есть получал деньги за свой труд так же, как и в совхозе. Много или мало — это второй вопрос и тоже несущественный.)

Допустим, и в совхозе, и дома он выращивает помидо­ры. Он выходит на свой участок, и его Дело дает ему цен­ное указание (которое он воспринимает через свой опыт): «Помидоры заросли сорняками, немедленно выполи их, или осенью ты от меня вместо помидор (поощрения) получишь кукиш». И крестьянин полег, куда денешься — Дело шутить не любит. Но и совхозное поле, точно так же заросло сорня­ками, и здесь Дело указывает крестьянину, что надо полоть. Однако это ему безразлично. Здесь его поощряет директор совхоза, поэтому прикажет он полоть — придется полоть, прикажет запахать несобранные помидоры в землю — и это можно: он поощряет — ему и указывать. На единицу затра­ченного труда рабочий в совхозе может получать намного больше денег, чем с приусадебного хозяйства, но это ничего не изменит. Если даже у директора будет возможность за­платить ему не рубль, а миллион, то к директору крестья­нин будет относиться в миллион раз лучше, а к совхозному полю — Делу — точно так же, как и раньше. (Забежим не­много вперед. Отметим, что Дело и поощряет, и наказыва­ет всей своей стоимостью, а «бюро» — оговоренной суммой. Это очень важно. В нашем конкретном случае, чтобы «при­вязать» крестьянина к совхозному полю, нужно не только запретить директору его поощрять и наказывать, но крайне необходимо, чтобы совхозное поле, так же как и свое, поощ­ряло крестьянина за его труд всей стоимостью выросших и собранных помидоров. Это сделать несложно.)

Что нужно крестьянину сделать конкретно, чтобы не быть наказанным в первом и во втором случае?

Работа любого человека всегда состоит из трех стадий: оценки обстановки, принятия решения и собственно действий. Это достаточно просто понять, если вдуматься в то, что и как вы делаете лично. В нашем примере: крестьянин смотрит на свой приусадебный участок, в этот момент в его мозгу происходит оценка обстановки и поиск наиболее вы­годного решения, то есть он определяет время, когда мож­но заняться прополкой; наличие других важных дел, кото­рые могут помешать; возможность помощи и ее необходи­мость; решает полоть руками или тяпкой и многие другие вопросы, что в мозгу опытного крестьянина «проскакива­ет» за секунду. Анализ обстановки позволяет принять ре­шение: полоть завтра утром по холодку с детьми без жены тяпками (или: не полоть — и так сойдет). На следующее утро он выступает уже как исполнитель собственного решения. И в роли исполнителя он проводит точно такую же рабо­ту — в три стадии. К примеру: в помидорных рядках кре­стьянин видит сорняки и помидорные кусты и, непрерыв­но оценивая обстановку, он принимает решение, что эту ле­беду нужно срубить прямо, а эта растет слишком близко к помидору, и поэтому нужно развернуть тяпку. Однако, ис­полняя это решение, он срубил и помидорный куст. Значит решение было неправильным: сначала надо научиться дер­жать тяпку в руках, а потом принимать такие решения. А за неправильное решение Дело наказывает: уже не будет по­мидоров с этого куста. Следовательно, нельзя ставить перед исполнителем задач, нельзя поручать ему Дело, которое он не способен выполнить.

Таким образом, в цепочке действий человека действи­ем, влекущим за собой ответственность—наказание, явля­ется принятие решения. От того, правильно или неправиль­но оно принято, зависит, будет наказание или поощрение в какой бы системе управления человек ни находился. Это очень важный момент для понимания того, как бюрократы ускользают от ответственности.

Многие думают, что более важными являются стадии оценки обстановки или самого действия по исполнению решения. Это не так. Довольно часто человек, совершенно не ориентируясь в обстановке, будучи не в состоянии ее оценить, решение принимает случайное, наобум, которое в силу благоприятного стечения обстоятельств может ока­заться правильным и наказания не будет. Кроме того, чем более высокую ступень лестницы управления занимает че­ловек, тем меньше его личное участие в оценке обстановки, поэтому он уже не в состоянии ее оценить сам. Это делают специальные люди — штаб, а начальнику поступают итоги их работы и проекты вариантов решений.

Что касается действий человека-руководителя, то их час­то производят другие люди, так как итогом решения руко­водителя является приказ исполнителям. (В нашем приме­ре крестьянин сначала выступает в роли директора совхо­за, давая команду себе на прополку, а потом сам выступает в роли исполнителя собственной команды).

Делократ физически не может быть безответственным, у него нет способа не принять решение и уйти от ответст­венности, которую накладывает на него Дело. Продолжим наш крестьянско-совхозный пример. Предположим, крестья­нин захотел, чтобы решение по его Делу (полоть или не по­лоть) принял сосед. Конечно, теоретически это возможно, но Дело-то накажет не соседа, а его! Совсем другая ситуация складывается, когда крестьянин в бюрократической систе­ме управления — на совхозном поле. Он вообще не прини­мает решения, хотя без труда принимал их у себя дома и вроде бы обязан принять здесь (ведь это поле — тоже его Дело). Решение полоть или не полоть, собрать помидоры или запахать их в землю принимает за него директор: что он скажет, то крестьянин и сделает. И как бы Дело ни на­казывало всю эту систему управления Делом, крестьянина это наказание не коснется, хотя именно он своими руками и погубил Дело.

Не принимать решений по своему Делу — главный спо­соб избежать ответственности (наказания) в бюрократиче­ской системе управления. Дело наказать не в состоянии, а начальник не вправе, если Делу нанесен ущерб чужими ре­шениями.

Еще один момент. Нельзя сказать, что в бюрократической системе не существует ответственности. Когда начальник на­значает подчиненному его Дело, он формально возлагает на него ответственность за его исполнение. Подчиненный зна­ет, что за плохое его исполнение должно последовать нака­зание, если и не от Дела, так от начальника. Но если соб­ственных решений по своему Делу не принимать, а дейст­вовать только так, как сказал начальник или как написано в инструкциях, то и начальник будет безоружен — не смо­жет наказать.

В бюрократической системе управления начальники как бы «приседают». В принципе они должны давать команды (делить свое Дело между подчиненными) на своем уров­не, а фактически они дают команды за своих подчиненных. В результате в бюрократической системе не отыщешь ви­новных.

— Почему по твоему Делу возник ущерб? — спросите вы у бюрократа.

— А при чем здесь я? — удивится он. — Я строго испол­нял все указания и инструкции своих начальников.

— А у твоих подчиненных почему Дело загибается?

— А при чем здесь я? Разве я могу работать и за себя, и за всех своих подчиненных?

Присмотритесь к бюрократам — и убедитесь, что они всем хороши и всем довольны, а постоянное раздражение вызывают у них всего две вещи: плохие законы (начальни­ки) и плохие подчиненные.

Руководители

Прямых руководителей, например на заводе или в сель­ском хозяйстве, сама жизнь заставляет «опускаться», при­ближаться к подчиненным. Ведь у них больше опыта, и они в силах разобраться в идущих сверху идиотских указаниях, когда подчиненные просто теряются. Но это скорее исклю­чение. А правило руководителя — давать команды за под­чиненного потому, что это безответственнее. Тем более что подчиненный их ждет, он требует, чтобы начальство дели­ло не свое Дело, а его.

Поясним эту абстракцию на примере. Вспомним Целину. Какое Дело стояло перед правительством в этом случае? Считается, что было необходимо увеличить объем производства зерна в СССР. Но если вдуматься, то станет ясно, что не это было его Делом. К тому времени хлеба как тако­вого населению уже вполне хватало, а возник вопрос о рос­те производства мяса. То есть зерно Целины должно было уйти на корм скоту. Производство мяса было Делом пра­вительства.

Попытаемся решить этот вопрос теоретически с позиций главы делократической системы управления, то есть попро­буем самостоятельно проработать вопрос о необходимости приказа на освоение целинных и залежных земель.

Подавляющее количество этих земель находится в Казахстане. Трудно сказать, определял ли кто-нибудь их по­тенциал по зерну, но предположим, что его определили пра­вильно: в пределах 15—20 млн. тонн. Такое количество зер­на позволяет получить до 2 млн. тонн мяса. Следовательно, наше Дело — получить дополнительно это количество мяса. В момент принятия решения о Целине вариантов выполне­ния этого Дела было несколько. Казахстан — зона риско­ванного земледелия. То есть, посеяв пшеницу весной, нель­зя быть уверенным, что осенью можно будет ее убирать, да и для зерновых земли не везде хороши. Кроме того, в Казахстане люди никогда (на протяжении тысячелетий) зем­леделием не занимались, хотя русские переселенцы во мно­гих районах успешно его ведут. Но это вовсе не значит, что казахи глупее русских. В свое время предки казахов покори­ли полмира: от Китая до России, и во многих покоренных странах казахи, киргизы, калмыки видели земледельцев, по­нимали, что они делают, но не перенимали земледелия, хотя и заимствовали стенобитные машины у китайцев, ислам у арабов. Можно объяснить это тем, что эти народы в отли­чие от русских не хотели отказываться от мяса как осно­вы пиши, а «вырастить» мясо на пастбище, на подножном корму неизмеримо дешевле, чем вспахать это пастбище, за­сеять зерном, убрать зерно, скормить скоту и только потом получить мясо. Эти народы имели исключительно породи­стый скот — лошадей, овец, коров, скот, способный даже в Северном Казахстане пастись круглый год. И добра от до­бра не искали.

Следовательно, первым напрашивается прямой вариант подъема Целины — вариант получения сразу мяса, без зер­новой стадии. В этом случае затраты на освоение целинных земель были бы во много раз меньше. Чтобы улучшить па­стбища, их надо пахать и удобрять один раз в десять лет, а не ежегодно, как при засеве зерном (да еще без гарантии успеха). Конечно, нужны были бы и дороги, и мясокомби­наты, но без них в любом случае не обойтись. Кроме того, деньги надо было бы вкладывать в обустройство уже суще­ствующих казахских аулов (а это значительно дешевле, чем строительство новых поселков), и в улучшение пород ско­та, который здесь уже улучшали тысячелетиями, и не по­купать скот в Европе для стойлового содержания, тратя ог­ромные усилия на акклиматизацию. Конечно, там, где есть твердые гарантии получения урожая зерна, нужно было его сеять, но твердые сорта пшеницы для производства хлеба, а не для переделки его в мясо.

Второй вариант — это тот, который был осуществлен: вспахать все, что можно, засеять в надежде, что Бог все-таки пошлет дождичек, а потом ежегодно, используя множе­ство тракторов, тратить огромное количество горючего на вспашку, сев, подвоз зерна и соломы к хранилищам, к фер­мам, вывоз навоза от ферм на поля. (И это в то время, ко­гда имелся скот, который на своих ногах, без всякого бензи­на мог подойти к любой точке степи, съесть там корм, ос­тавить навоз и сам дойти до мясокомбината).

Мне не приходилось слышать (и читать), чтобы перед принятием решения о Целине правительство просчитало вариант улучшения степи и нашло его менее выгодным, чем вариант ее перепахивания.

Но предположим, что мы, оценивая обстановку, просчи­тали этот вариант и сочли невыгодным. Как и правитель­ство, мы принимаем решение, что Дело Целины ~ 20 млн. тонн зерна, в данном случае — это наше Дело. Мы — управ­ленцы, и нам надо разделить Дело между исполнителями. Металлургам мы назначаем обеспечить сталью тракторо­строителей, тракторостроителям — обеспечить трактора­ми крестьян, химикам — обеспечить их удобрениями и так далее. Эти Дела обеспечивают выполнение главного Дела. Поэтому главную команду нужно дать непосредственным исполнителям — руководителям целинных областей. Эта ко­манда должна содержать одно-единственное — сколько кому тонн зерна надо ежегодно поставлять государству. Только это! Это их Дела, составляющие наше Дело. Руководители областей разделят Дело на Дела подчиненных. Если Дело — поставить зерно, то его необходимо не только вырастить, а и вывезти с полей, ссыпать в элеваторы, загрузить в вагоны. Поэтому и у них возникают более мелкие Дела, обеспечи­вающие главное Дело: строительство дорог, элеваторов, же­лезнодорожных станций и прочего. Естественно, они разде­лят свое главное Дело между непосредственными исполни­телями — совхозами и колхозами. Но и их Дело — получить столько-то тонн зерна. И ничего больше!

Получив свое Дело, десятки тысяч работающих на зем­ле специалистов будут отыскивать пути решения Дела всей страны: колхозные и совхозные агрономы определят, где па­хать, сколько пахать и как пахать, и каждый определит это именно для своей земли. (Заметим, что им было бы еще лег­че, если бы у них была более точная команда — получить не зерно, а мясо). Здесь стоит заострить внимание на следую­щем моменте: в делократической системе управления коман­да где, когда и сколько пахать должна была поступить (даже в самом крайнем случае) только от агронома конкретного хозяйства, а лучше — если от управляющего отделением или бригадира. А что же было на самом деле? Правительство не поставило перед областями задачу ежегодно сдавать опреде­ленное количество зерна, а указало площадь земель, подле­жащую вспашке, да еще и отвальным плугом, то есть «при­село» на уровень колхозных агрономов, за них дало команду. Команда стала исполняться: начали пахать, причем пахать и те массивы, что прикрывали землю от эрозии, и водораз­делы. Но ведь в Казахстане сеяли зерновые уже несколько веков, и теперь эту землю стали уничтожать. Чтобы препят­ствовать этому, некоторые председатели ложились под трак­тора, не давали пахать; их снимали с должности, как сабо­тажников, когда они утверждали, что такая пахота погубит

Дело, но... приказы не обсуждают — приказы исполняют. В первый год получили огромный урожай, но не было эле­ваторов, поэтому его большая часть сгнила на токах. Еще один год был урожайным и еще. А потом начались пыльные бури, начало экологической катастрофы (я видел в 60-х го­дах пыль казахстанского чернозема в Днепропетровске, по меньшей мере, в 2000 км от Целины, а в 70-х в Павлодарской области воочию увидел «казахстанский дождичек» — пыль­ные бури). Впоследствии перешли на безотвальные плуги, но это потом. А в те годы отчитывались об урожаях по 3,7 центнера с гектара: 110 кг пшеницы закапывали в землю и 370 кг снимали!

Так Делу обеспечения страны продовольствием был на­несен огромный ущерб, его нанесли миллионы тех, кто без­думно изуродовал Целину. Но попытайтесь найти среди них виновных. Их нет. Кто возьмет на себя вину за точное испол­нение приказа правительства? Разве правительство в Москве возьмет на себя ответственность за то, что сотни тысяч аг­рономов и трактористов изуродовали почву на Целине? Тем не менее, виновато только правительство. Хрущев, кстати, в первую очередь. Удивительно, но, пробыв (проболтавшись) всю войну на фронтах в качестве члена Военного совета, он так и не понял, что такое приказ и как его дают. Ведь нель­зя поверить в то, что Сталин мог отдать приказ не на унич­тожение немцев под Курском, а приказ всем войскам от­крыть огонь с плановой цифрой расстрелять 14 миллионов снарядов и 600 миллионов патронов к 1 августа. Приказ от­крыть огонь — Дело не маршала, для таких приказов в ар­мии есть сержанты.

Давайте на примере Целины попытаемся подготовить де­лократический приказ, помня, прежде всего, что Дело — это то, за что наш потребитель готов платить. Мы — правитель­ство. Ответим на первый вопрос: кто потребитель нашего труда? Только весь народ СССР, не отдельные его части, а весь народ. Второй вопрос: согласится ли заплатить весь на­род за дополнительное мясо? Да, безусловно, поскольку хле­ба, крупы, макарон уже с избытком, требуется мясо. Вывод: производство дополнительного мяса — это действительно наше Дело, Дело правительства. А производство дополни­тельного зерна — наше Дело или нет? Нет! Ведь дополни­тельное зерно, даже в виде хлеба и макарон, всему народу не нужно. Поэтому за него он платить не будет. За это согласит­ся платить только часть людей — те, кто из этого зерна про­изводит мясо, но эти люди — часть народа, и, следователь­но, производство дополнительного зерна — это уже не Дело правительства, а Дело зерновой подотрасли Минсельхоза, то есть даже не прямого нашего подчиненного — Минсельхоза, а подчиненного нашего подчиненного.

Третий вопрос: распахать целину — Дело правительства или нет? Чтобы ответить на него, надо выяснить, согласит­ся ли народ заплатить за то, что где-то в Казахстане распа­хали землю? Какая польза народу от этой операции как та­ковой? Заметим попутно, что целинная затея — это горе от ума. Не знай правительство, как производится мясо и рас­тет хлеб, оно бы дало более разумный приказ. Но оно, к со­жалению, благодаря своим академикам-консультантам зна­ло в общих чертах, как это делается, и заложило в приказ такие «умные» подробности, которые в итоге нанесли Делу огромные убытки.

Сформулируем делократический приказ: «Используя зе­мельный потенциал целины, Минсельхозу в течение пяти лег увеличить объем продажи мясопродуктов в СССР на 2 млн. тонн. Остальным отраслям народного хозяйства обес­печить эту задачу».

Критики воскликнут, что это не приказ, а общие фразы. Но именно это и важно, что цель поставлена в общем виде, что в ней нет конкретики, что она оставляет исполнителям максимальную свободу для своего достижения. Докажем это. То, что в приказе записано «использовать земельный потен­циал», а «не поднять Целину», разрешает и пахать, и не па­хать. То, что сказано «увеличить объем продажи, а не «про­извести дополнительно 2 млн. тонн», разрешает и произво­дить самому, и не производить, а закупить мясо за рубежом в обмен на то, что можно вырастить, используя «земельный потенциал», если это окажется выгоднее, что весьма вероят­но, так как производство практически всех продуктов пита-ния в СССР из-за климатических условий дороже, чем, на­пример, в США, Аргентине или Китае. И если Минсельхоз счел бы разумным не специализировать свои предприятия, то этот приказ, дробясь, должен был бы спускаться вплоть до колхоза именно в такой форме. В нем менялась бы толь­ко цифра.

Могут сказать, что составить такой приказ — пара пус­тяков, что Ельцин таких указов за день 200 штук подпи­шет. Никто в этом не сомневается, но это он сделает по­тому, что не знает, что каждый его неисполненный Указ — это еще одно доказательство того, что работать ему надо не руководителем, а дворником. А мы-то это знаем. Знаем, что если наш приказ (правительства) не выполнен, значит, это мы не способны свое Дело разделить между своими под­чиненными. Эта короткая команда потребовала бы многих месяцев подготовки штабом правительства — Госпланом СССР. В ее подготовке участвовали бы штабы всех отрас­лей и, не исключено, всех предприятий СССР. Эти 20 слов приказа потребовали бы каждодневной работы правитель­ства по его обеспечению. Но за его исполнение правитель­ству не на кого переложить ответственность. Этот приказ не нанес бы ни малейшего ущерба стране. Более того, с те­чением времени его исполнение обходилось бы все дешев­ле и дешевле, так как в поиск путей получения этих 2 млн. тонн мяса включились бы миллионы умов тех, кто испол­няет этот приказ внизу в непрерывно меняющейся обста­новке. Они на местах постоянно бы использовали эти из­менения в свою пользу, в пользу Дела.

Ведь беда СССР не в социализме, а в том, что, возможно, начиная со Сталина, его руководители перестали понимать, что является их Делом. Почему так произошло, мы объяс­ним позже, а сейчас приведем еще пару примеров.

Вспомним прошедшую в эпоху Брежнева кампанию по борьбе за качество. Была ли она Делом правительства? Оно очень мелкое для правительства, но все-таки для него сдела­ем исключение и ответим «да», ведь каждый человек в стра­не, безусловно, желал иметь качественную вещь и готов был за это платить. Но... Заметьте тонкость. В этом случае правительство должно было бы дать каждому предприятию пра­во изготовить вещь только такого качества, которое хочет покупатель, а каждому покупателю — право поощрять и на­казывать производителя-продавца. Для этого требовалось исключить из стандартов и технических условий, согласно которым выпускалась продукция, как можно больше пока­зателей качества с тем, чтобы покупатель сам мог их требо­вать с продавца. Вместо этого правительство, забыв о поку­пателе, заставило своих людей включить в стандарты новые нормы и ужесточить их, назвав продукцию, выпущенную по этим стандартам, продукцией со «Знаком качества» и потре­бовало выпускать только ее. Разница совершенно очевидна: покупатель всегда готов заплатить за качество, но только и исключительно за нужное ему, покупателю, качество, а не качество, которое бездумно и безумно требовали многочис­ленные ученые в институтах Госстандарта СССР и других ведомствах. Поэтому можно утверждать, что это не было Делом правительства, оно «присело» на уровень рядового покупателя. Мы, покупатели, должны были давать произ­водителям такие команды, мы должны были указывать им, что нам необходимо. Тем не менее, началась бессмысленная трата денег и сил на достижение «качества», которое никому не было нужно. В третий раз вернемся к примеру с мелким металлом в бочках. Ведь если бы в ГОСТе вообще не огова­ривалось, как упаковывать этот металл, то тому покупателю, кто это хотел и готов был платить, можно было бы поста­вить его в бочках, а тому, кому это было не надо, — насыпом в вагонах, что было бы дешевле. Но в ГОСТ было включено непременное условие — упаковывать металл в бочки, в ре­зультате чего и производитель, и покупатель были вынуж­дены бессмысленно тратить деньги, сталь и силы на то ка­чество, которое покупателю не требовалось, за которое он категорически отказывался платить, но был вынужден это делать. Косвенным доказательством того, что правительство внутренне сознавало, что качества продукции оно не под­нимает и Дела не делает, является тот факт, что оно запре­тило проставлять Знак качества на продукции, идущей на экспорт (чтобы не позориться).

Приход Горбачева ознаменовал новую эпоху в управле­нии страной — стало складываться впечатление, что в пра­вительстве (имеется в виду и ЦК и прочее) была введена госприемка, которая из всех идиотских решений выбира­ло самые идиотские. Наиболее яркий пример — кампания по борьбе с пьянством. Являющийся основой спиртных на­питков этиловый спирт — не только яд, но и лекарство, и (как много веков назад сказал великий врач Парацельс) в этом случае главное — доза. Предположим, что пьянство в СССР на тот момент было таково, что правительство было вынуждено лично заняться этой борьбой. (Спорно, конечно, но предположим.) В этом случае за конечный результат — уменьшение числа алкоголиков, снижение уровня «пьяной преступности» и «пьяного травматизма» — народ согласил­ся бы заплатить. Но только за это. Не водка ему мешала, а ее передозировка — случай, когда она становилась ядом. И если бы правительство Горбачева нашло и внедрило спо­соб не дать гражданам страны пить больше лекарственной дозы, то в результате достижения нужного результата могло появиться (а могло и не появиться) безразличное для наро­да следствие — уменьшение продажи спиртного. Ведь само по себе это уменьшение никому и не требовалось. Однако будущий нобелевский лауреат (несмотря на то, что глупость сухого закона была широко известна) догадался это никому не нужное следствие сделать задачей всей страны. Вся стра­на была вынуждена уменьшать объем производства спирт­ных напитков. Но какая радость в этой команде была для подчиненных Горбачева — многочисленной рати партий­ной бюрократии! Вместо нудного и тяжелого дела отвлече­ния людей от пьянства нужно было просто заставить выру­бить виноградники и сразу бежать за орденом. Или прика­зать трактористу раздавить 10 миллионов пивных бутылок и — к Горбачеву за медалью.

В то время казалось, что действия правительства Горбачева — это предел маразма, но пришедшие после него к власти в республиках дерьмократы доказали, что у мараз­ма нет предела. Эти люди совершенно не понимают, кто они, зачем они нужны и что является их Делом. Анализируя любую из поставленных ими целей, невозможно понять, зачем это народу нужно и найдется ли хотя бы какой-то народ, готовый за это заплатить.

Первая государственная цель (которую еще Горбачев на­чал ставить перед страной) — насыщение магазинов товара­ми. Это совершеннейший идиотизм, поскольку потребите­лям труда правительства — народам СССР — требовалось, чтобы лично у них все было. Какая им радость оттого, что все есть в магазинах, если это им недоступно? Кто станет платить за собственную нищету, при этом любуясь витри­нами? Цель правительства, конституционная цель государ­ства — обеспечить всеми товарами народ СССР была офи­циально заменена целью — обеспечить несколько престиж­ных магазинов.

Вторая цель — суверенизация. Суверен — тот, чья един­ственная воля учитывается, для кого все делается,— народы СССР. Какому народу надо содержать в двадцать раз больше президентов, депутатов, министров, таможенников? Какой народ добровольно согласится на ограничение границами и валютами своей свободы передвижения? Кто бы стал за это платить?

Третья цель — рыночные отношения. Что это такое, ни­кто не понимает, и даже на самом высоком уровне под этим подразумевают только одно — отказ от планирования народ­ного хозяйства. Н.А. Назарбаев, выступая перед Верховным Советом Казахстана 9 июня 1994 года, подчеркнул, что ры­ночная экономика — это в первую очередь бесплановая эко­номика: «СССР ведь был сотворен на двух становых хреб­тах — плановой экономике и тоталитарной политической системе. И то, и другое разрушено, а на основе рынка и де­мократии государство-монстр, государство-империя возро­диться никак не сможет». Но что значит «отказ от планиро­вания»? Любой человек, даже очень недалекого ума, всегда планирует свои действия, трату зарплаты, свободное время, не говоря уже о работе. План — это перечень действий, со­ставляющих решение. Отказ от планирования — это отказ правительств СНГ принимать решения в области экономи­ки, отказ отвечать за нее, отказ от обязательной работы руководителя, которую тот обязан выполнять в любой систе­ме управления, — делить свое Дело между подчиненными. Первый вывод, который напрашивается сам собой: из прави­тельства должны исчезнуть все, кто связан с экономикой, — от премьера до всех этих министров промышленности, эко­номики, торговли и прочего. Если они отказались выполнять свою работу, то зачем народу нужно их кормить?

Представьте аналогичную ситуацию во время войны. Скажем, командир дивизии, в состав которой входят пол­ки, планирует бой. План этого боя он изложит полкам в своем боевом приказе. Этим он и ценен для них — тем, что благодаря ему они действуют как единое целое. Благодаря командиру дивизии солдат дивизии способен справиться с дивизией противника, благодаря командующему армией нашему солдату не страшна вражеская армия, а благода­ря планам главнокомандующего ему, одному, не страшны армии десятка государств. План объединяет всех при ре­шении огромных задач, план — это и есть разделение сво­его Дела на Дела подчиненных. Но вдруг генералы во вре­мя войны решили перейти на рыночные отношения пото­му, что какой-то недоумок рассказал им, что так воюют в цивилизованных странах. В связи с этим они заявляют пол­кам и батальонам: «Вы теперь самостоятельные, учитесь вое­вать сами: сами ищите себе врага, какого вам выгодно унич­тожить, сами ищите боеприпасы и прочее. А у нас будете просить лицензии-разрешения на уничтожение противни­ка. Хорошо попросите, взятку дадите, так мы, может; и раз­решим кому-нибудь Родину защитить. А еще мы будем ско­пом сниматься на телевидении и будем народу объяснять, какие мы, генералы, умные и цивилизованные, да вот у нас полковники — застойная военщина — не хотят восприни­мать рыночные отношения, мечтают о едином командова­нии, мечтают, чтобы мы, интеллектуалы-генералы, план вой­ны составили. Но мы, генералы, гордость нации, этого не до­пустим — пусть все наши полки погибнут, но те, кто уцелеет, с полками иностранных армий создадут совместные пред­приятия и уже под руководством тех иностранных генера­лов будут некую Родину защищать. И будет у нас все, как в цивилизованных странах».

Вы скажете, что это бред! Да, это бред, но этот бред вне­дрен в экономику СССР, и этим бредом гордятся все нынеш­ние президенты и парламенты. Разве за работу таких гене­ралов стал бы платить хоть один народ? Пустой вопрос —­мы-то ведь платим своим президентам...

Еще одна идея — «свободные цены». Может ли быть це­лью государства, его Делом установление «свободных цен»? Ведь народу нужны товары по доступным ценам, а не сво­бодным. Эту идею можно принять в ситуации, когда товара так много, что он уже и по доступным ценам не продает­ся, тогда можно их «освободить», но это является следстви­ем того, что народ уже имеет все, что надо. А разве народы СССР уже имели все, что хотели?

Читатель, наверное, уже обратил внимание на то, что ав­тор часто ходит как бы вокруг да около: то подходит к ка­кому-то вопросу, то переключается на следующий и снова возвращается к прежнему.

Предлагаемую теорию управления очень легко «разло­жить по полочкам»: она проста. Но когда пытаешься под­твердить ее примерами, начинаются сложности, так как примеры связаны с действиями людей, а они редко руко­водствуются только одним мотивом. Выявить мотивы руководителя-делократа несложно: на него давит только Дело. Однако с бюрократом сложнее: с одной стороны, он желает получить конкретные указания от начальника, а не от Дела; с другой стороны — он сам пытается вникнуть в Дела подчи­ненных и дать указания; с третьей стороны, ему нужно от­читаться по всем полученным ранее указаниям, а с четвер­той — ему необходимо иметь вид умного и заботливого на­чальника; с пятой — на него давит многочисленный аппарат; с шестой (и самой главной) — подчиненные. В результате «разложить по полочкам» его действия очень трудно.

Цель этой главы — показать ошибку управления в бюро­кратической системе, заключающуюся в стремлении руко­водителя заняться не своим Делом, а Делом подчиненных. В своих примерах мы шли от добросовестного заблужде­ния Хрущева через бездумность Брежнева и безмозглость Горбачева к маразму нынешних руководителей. Но когда я пишу слова «бездумность» и «безмозглость», то не имею в виду личные качества этих людей. Это характеристика самой ситуации. А на самих этих людей давил их аппарат, давило желание не быть, а казаться мудрым руководителем. Сами-то они, может быть, такие люди, что их следует называть и милыми, и умными. Но что толку?

Поэтому нужно тщательно анализировать примеры, что­бы не упустить ту главную мысль, которую мы ими под­тверждаем. В данном случае это следующее: создав под со­бой бюрократическую систему управления, взяв себе право поощрять и наказывать подчиненных, руководитель сначала перестает заниматься своим собственным Делом, потом пе­рестает его видеть, потом перестает понимать, зачем он ну­жен вообще. Бюрократическая возня с «мудрыми» приказа­ниями и указаниями становится для него самоцелью. Но не будем забывать, что опора бюрократизма — подчиненный.

Подчиненные

Мы уже писали, что если в бюрократической системе че­ловек хочет подчиниться Делу, то он должен иметь очень крепкий характер, а это редкость. Писали, что в делократи­ческой системе управления, где человек «привязан» к Делу, нужно иметь либо высокий профессионализм (понимание Дела), либо мужество, чтобы начать его делать тогда, ко­гда оно еще мало знакомо, когда команды его плохо раз­личимы.

В воспоминаниях маршала Рокоссовского рассказывается о случае самоубийства командира, боявшегося не справиться с порученной ему боевой задачей — Делом. Боевая задача — это, безусловно, отвратительная вещь, какое бы решение ни было принято (ведь бой есть бой), в результате приказа ко­мандира все равно погибнут вверенные ему люди. Страх, что он не сможет принять лучшее решение и по его «вине» погибнут люди, оказался для этого офицера сильнее стра­ха собственной смерти. Но такие случаи редки. В основном, перетерпев от Дела наказание, человек его изучает, осваива­ет и потом достаточно свободно его делает.

В бюрократической системе все иначе: подчиненному в принципе не обязателен профессионализм или знания Дела — нужно знать начальство и знать, что делать, чтобы ему понравиться.

В делократической системе честность — норма деловой жизни. Дело обмануть трудно, а если и удается, то толь­ко раз, а потом оно накажет и очень сильно. Скажем, делократ — хозяин швейной фабрики — сумел сдать в магазин за хорошую цену низкокачественный товар. Но после это­го с ним работать не будут, и это будет наказанием от Дела. В делократической системе быть подлецом накладно.

Другое дело в бюрократической системе. Здесь под­лость — норма жизни. Подлость настолько вошла в нас в обюрократившемся СССР, что стала обычной для нас, ее сейчас подлостью и не считают. Вспомните все приведен­ные выше примеры. Разве все подчиненные глупы и не по­нимают, что их действия по исполнению приказа началь­ника наносят вред Делу — тому, что их кормит, поит и оде­вает? Почему же только единицы отказываются исполнять губительные приказы? Почему остальные прячутся за фор­мулой «приказы не обсуждаются»? Ответ один: подлость — это составная часть бюрократизма, его моральная основа. Бюрократы считают моральным закрыть глаза на суть Дела, считают моральным губить его при наличии указания.

Секретарь целинного обкома в желании отчитаться в за­пашке плановых площадей земли заставляет пахать и пахать. Разве он ничего не слышал об эрозии земли? Слышал! Ничего не слышал о безотвальных плугах? Слышал! И подлость его в том, что он знает, что губит Дело, но делает то, что прика­зано. Однако это далеко не яркий пример, формально этот человек не получал никаких других приказов и у него есть возможность сделать невинный вид: «Я не знал».

Наиболее подлой частью в бюрократической системе го­сударства, по моему мнению, являются две сферы человече­ской деятельности: пресса и все, что связано с охраной за­конов. Журналисты получают всю информацию, но выдают только ту ее часть, что им лично выгодна. Юристы занимают первое место по подлости: им в отличие от секретарей обкома подлость официально запрещена законом, и они тво­рят подлость, отлично зная, что являются преступниками. Поэтому примеры того, что может сделать подчиненный-бюрократ, мы будем брать из области права.

Мой опыт показывает, что 99% населения не знают даже принципов права, даже того, что абсолютно понятно и нуж­но знать каждому. Поэтому предварим примеры изложени­ем основ защиты граждан государства с элементарным объ­яснением того, что и кто должен делать.

Для того чтобы люди жили вместе, жили обществом, они должны придерживаться определенных правил. Общество распадется, и каждый его член останется без защиты, если в этом обществе будет допустимо убивать, избивать, при­сваивать чужие вещи. Для сохранения себя и общества люди уже очень давно выработали правила:

«Не убий», «Не укради» и т.д. Ответственность за то, что­бы эти правила соблюдал каждый член общества, люди воз­лагают на высшую власть государства и записывают тре­бования своей защиты в своем договоре с ней — в кон­ституции. Высшая власть конкретизирует эти правила в специальных законах, и опасное для общества нарушение их считает преступлением, а людей, нарушивших эти пра­вила,— преступниками. В этих законах высшая власть уста­навливает и наказание для преступников.

Что касается наказания, то надо помнить и понимать, что оно не является местью преступнику — это мера по преду­преждению аналогичных преступлений. Ведь Дело высшей власти — защита людей, а не наказание. Наказание — это только способ защиты и является Делом других органов.

Скажем, высшая власть государства ввела наказание за убийство в виде штрафа в 100 рублей. Абсолютно всех убийц ловят и штрафуют. Разве люди должны быть довольны такой властью? Им ведь нужно не наказание убийц само по себе, а чтобы убийств не было вообще! Отсюда следует, что мера наказания зависит от степени заботы власти о безопасности своих граждан. К примеру, государство в окружении врагов, война неизбежна. В войне погибнут граждане, и тем больше, чем сильнее противник. В это время государство не может допустить усиления противника за счет своего внутренне­го ослабления, которое возможно вследствие предательст­ва, паники, подрыва боевого духа и веры в победу, поэтому безобидная болтовня, на которую в другое время не обратят внимания, может стать агитацией в пользу врага и наказа­ние за нее должно быть чрезвычайно жестоким. Например, во время Второй мировой войны руководство США, что­бы не утруждать себя контролем за подрывной деятельно­стью граждан японской национальности, распорядилось от­править в концентрационные лагеря всех своих граждан, у которых была хотя бы 1/16 японской крови. Эти люди ни­чего против США не сделали и, наверное, не предполагали сделать, тем не менее, были жесточайшим образом наказа­ны по одному лишь подозрению в возможности совершить преступление. Этот акт можно считать и проявлением гума­низма по отношению к большинству населения США, хотя это звучит странно в связи с арестом невиновных. Но вот мнение Джавахарлала Неру, о котором вряд ли кто скажет, что он не гуманист, а он утверждал, что во имя жизни семьи следует жертвовать жизнью человека, во имя жизни рода — жизнью семьи и во имя государства — родом.

Но это крайний случай проявления заботы высшей вла­сти о безопасности всего народа, в остальных случаях выс­шая власть не имеет права допустить, чтобы в государстве наказывались люди, не совершившие преступления. Ведь в этом случае она делает все наоборот: взявшись защитить граждан, она их избивает.

Таким образом, наказание должно предназначаться толь­ко преступнику, а жестокость и неотвратимость наказания должны остановить подобные преступления.

Но преступник, зная, что он нарушает закон, преступле­ния старается делать тайно. Поэтому у высшей власти по­является необходимость разделить свое Дело защиты гра­ждан на составляющие Дела. Одним из таких Дел является поиск преступника. Казалось бы, что поиском преступника Дело защиты граждан можно и закончить. Сыщики, к при­меру, найдут убийцу, и если в качестве наказания убийце высшая власть определила смертную казнь, то его тут же пристрелят. Найдут вора и посадят в тюрьму. Но... Убийца нередко убивает, чтобы получить деньги. Сыщики за свою работу тоже получают деньги. Чтобы оправдать получение денег, они могут убить невиновного, сообщив обществу и власти, что это и был искомый убийца. Дав тем, кто занят поиском преступника, право наказывать, мы резко ослабим защищенность граждан. Поэтому сыщикам высшая власть не дает права наказания, их задача — найти подозреваемо­го и собрать доказательства его вины. И только. Понимать это очень важно.

Начиная с 50-х годов, все утверждают, что в период куль­та личности сотрудники НКВД убили и посадили в лагеря десятки миллионов граждан СССР. Это чудовищная ложь: НКВД, как и милиция, как и следователи прокуратуры, толь­ко искали подозреваемых и доказательства. Никто им не да­вал права наказывать, и они не наказывали. В то время кон­троль за ними был жестким (достаточно сказать, что два наркома НКВД были расстреляны за свои профессиональ­ные преступления, но ни они, ни их люди никого не убива­ли и в лагеря не сажали). Если мы действительно не хотим повторения 37-го года, то мы это обязаны понимать.

Казнить преступника или посадить его в тюрьму выс­шая власть поручила суду. Это Дело только суда, в каком бы виде этот суд ни представал и как бы действительно ни назывался: трибуналом, особым совещанием, чрезвычайной тройкой. Предполагается, что судьи не отвечают за уровень преступности в стране и поэтому могут оценить доказа­тельства вины подсудимого более объективно, следователь­но, не подведут высшую власть и не накажут невиновных. Однако в жизни все сложнее. Рост преступности дает осно­вание сыщикам и следователям возмущаться работой судей: «Мы, дескать, ищем преступников, а судьи их отпускают». В итоге в росте преступности обвиняют и судей, и они те­ряют объективность. Чтобы этого не было, в разных стра­нах поступают по-разному. В одних государствах судей из­бирают пожизненно, надеясь, что такой судья будет судить объективно, поскольку на его доходы ничего не повлияет. Но ведь и «вечного» судью можно купить, поэтому обычно судью-профессионала дополняют людьми со стороны, не уча­ствующими в процессе поимки преступников. Делается это по-разному. Например, в военном трибунале помимо юри­ста-профессионала заседает несколько офицеров, для кото­рых это заседание может быть первым и последним. У нас судью дополняют два избранных народом заседателя, для которых это временная работа, но, тем не менее, им дают­ся равные с профессионалом-судьей права. На Западе су­дью часто дополняют двенадцать присяжных заседателей, которых вместе избирают защита и обвинение, но там эти двенадцать должны только оценить виновность подсудимо­го, наказание ему определяет судья. (Один западный юрист как-то сказал: «Идея суда присяжных базируется на ошибоч­ной мысли, что один дурак — это дурак, а двенадцать ду­раков — это что-то умное», имея в виду, что хитрый участ­ник процесса — прокурор, адвокат или преступник — об­манет и двенадцать случайных человек.)

Может, кому-то в наших, советских, судах и везло, но я во всех случаях участия в них в разных качествах видел на­родных заседателей, у которых на лицах было четко написа­но, что им плевать на происходящее, их отпустили с работы, теперь им нужно поскорей уйти домой, и поэтому они под­пишут председателю суда любой приговор или решение.

Негативный опыт общения с народными заседателями позволяет автору понять и приведенное выше высказыва­ние западного юриста, и то, почему в СССР в 30-х — 50-х годах в чрезвычайных тройках народные заседатели заме­нялись высшими должностными лицами государства, рес­публик, областей. Тем не менее, только суд может наказы­вать, только он может дать команду палачу казнить или на­чальнику тюрьмы — посадить.

Но высшая власть государства, будучи не совсем уверен­ной в объективности и суда, и органов дознания, и следствия, создает еще одну инстанцию — прокуратуру. Этим людям поручается контроль за исполнением законов как обычными гражданами, так следователями и судьями. Доказательства вины подозреваемого в значительных преступлениях следо­ватели передают не в суд, а прокурору, он их оценивает и, если считает, что они «пустые», дает команду либо отпустить подозреваемого, не доводя дело до суда, либо собрать новые, более надежные доказательства. Не следователи, а прокурор выступает в суде с этими доказательствами, обвиняя под­судимого, доказывая суду, что подсудимый виновен, и про­сит суд назначить ему определенное наказание. Если следо­ватели извратили доказательства, подделали их или силой заставили подозреваемого признаться в том, чего он не де­лал, прокурор тогда может обвинить следователей (обязан обвинять) и потребовать у суда их наказания. В Уголовном кодексе РСФСР, принятом в 1926 году и действовавшем все годы сталинского террора, в статье 115 так и говорилось: «Принуждение к даче показаний при допросе путем приме­нения незаконных мер со стороны производящего допрос лица, а также заключение под стражу в качестве меры пре­сечения из личных либо корыстных видов — (наказание) лишение свободы на срок до пяти лет». Если же суд вынес, по мнению прокурора, неправильный приговор (неправиль­но наказал), то прокурор обязан опротестовать этот приго­вор и потребовать рассмотрения дела новым составом суда. В том случае, если он увидел, что судьи вынесли неправо­судный приговор, то прокурор должен возбудить уголов­ное дело против судей и обвинить их в суде, поскольку тот же кодекс уже тогда предусматривал: «Постановление судь­ями из корыстных или иных личных видов неправосудно­го приговора, решения или определения — (наказание) ли­шение свободы на срок не ниже двух лет».

Заострим особое внимание на следующем. Все три пере­численные категории юристов принуждаются законом к уни­кальной в бюрократической системе обязанности: им запре­щено исполнять в отношении подозреваемых, обвиняемых (следователям и прокурорам) и подсудимых (судьям) чьи-либо указания, кроме указаний своей совести. Законом, выс­шей властью, указывается, что эти люди принимают реше­ния, только исходя из собственных (и ничьих больше) убе­ждений в виновности.

Это можно понимать, как жалкую попытку создать де­лократов в системе правосудия. Если в армии подчиненному запрещено указывать, как поступать, то в правосу­дии подчиненным запрещено слушать указание. Но в армии есть Дело, оно наказывает, а для юристов у их Дела наказа­ния нет, и здесь делократизация дальше беспомощных по­туг не пошла.

Но вернемся к собственно правосудию. Судью и заседа­телей могут обмануть свидетель, эксперт, следователь, про­курор, подсудимый, и тогда суд допустит ошибку, назначит не то наказание. Но в этом случае судьи не будут преступ­никами, если эту ошибку они допустят исходя из своей убе­жденности в правильности такого решения. (Те, кто обма­нул, будут преступниками.) Но если суд убежден в одном, а выносит не соответствующий приговор, то он вынес его неправосудно, он преступник. Кем бы этот неправосудный приговор ни был указан: преступником за взятку или на­чальством из благих побуждений. Точно так же обязаны действовать и прокурор, и следователь. В системе правосу­дия одни лишь адвокаты (защитники) могут свои убежде­ния отставить в сторону и руководствоваться только инте­ресами подзащитного.

Мы имеем уникальный случай, когда в бюрократической системе управления начальник (закон) запрещает подчинен­ным быть подлецами, угрожает им расправой за подлость.

Давайте на примерах рассмотрим, какой из этого толк, и убедимся, что ни в одном Деле не собралось вместе столь­ко подлецов, сколько в Деле правосудия. Ведь читатели уже должны ориентироваться: если наказание в руках началь­ника, то для Дела оно бесполезно, каким бы суровым оно ни было.

Впервые с подлостью советского правосудия мне при­шлось столкнуться при таких обстоятельствах. В начале 80-х на завод обрушилась эпидемия судебных приговоров по статье Уголовного кодекса, предусматривающей наказание за нарушение должностными лицами правил охраны тру­да. Менее чем за три года 23 цеховых руководителя от на­чальника цеха до мастера получили наказание в основном в виде двух лет лишения свободы условно. Среди инжене­ров началась паника, молодые специалисты начали отказываться от назначения на должность, уже занимающие долж­ности предпринимали попытки перейти в рабочие или в контору. В это время любая тяжелая травма рабочего прак­тически без исключения влекла за собой осуждение от од­ного до трех инженеров.

Разбор этих дел проходил так. При смертельном исхо­де или тяжелой травме на завод прибывала комиссия под председательством представителя областного Госгортехнадзора. Поскольку эти люди в отличие от заводских специали­стов отвечают только за отсутствие травм и каждая травма является для них укором, акт они писали так, чтобы вино­ватым оказывался обязательно заводской работник. Логика была примитивная и на 100% надежная: каждый цеховой инженер по должностной инструкции обязан контролиро­вать исполнение рабочими правил техники безопасности, поэтому если рабочий их нарушил и погиб, то, по логике Госгортехнадзора, виноват мастер или начальник цеха, ко­торый «не проконтролировал рабочего в момент наруше­ния им правил». Такой акт комиссия отправляла прокуро­ру, тот возбуждал уголовное дело, суд выносил обвинитель­ный приговор. И суд не волновало, что ни один человек не в состоянии находиться одновременно в разных местах ря­дом с 50 рабочими и целый день «контролировать», не на­рушают ли они правила техники безопасности.

Конечно, и инженеры могут быть и бывают виноватыми. Скажем, мастеру присылают для ликвидации аварии рабо­чих из другого цеха, они не знают опасностей новой рабо­ты. Мастер их не инструктирует, не объясняет, откуда мо­жет исходить угроза. Рабочий принимается за работу и гиб­нет. Конечно, этот мастер виноват: ему доверили людей, он проявил халатность, и они погибли.

Но вот другой случай, которым автору пришлось зани­маться.

Металлургический цех. Тому, кто его не видел, скажем, что это здание по объему в 2 раза превышает здание Курского вокзала в Москве, но в отличие от вокзала все его площа­ди и этажи заняты мощным оборудованием. Цех работает круглосуточно, ночью на смену выходит человек 50 с начальником смены и мастером во главе. Рабочие места рас­пределены по огромному цеху так, что на некоторых из них руководители бывают только при обходе во время приемки и сдачи своей смены, да и то не всегда.

Руководители смены уже за час до начала работы прини­мают цех у руководителей, сдающих смену. За полчаса, уже одетые, рабочие собираются в комнате оперативок, где на­чальник смены и мастер дают им краткий инструктаж и за­дания. В это время они осматривают экипировку рабочих, их состояние (не пьяны ли, здоровы ли). Минут за 15—20 до начала смены рабочие расходятся по рабочим местам для приемки их у рабочих закончившейся смены.

Так было и в ту трагическую ночь. Смена началась в пол­ночь, а через час произошла небольшая авария на одном из ленточных транспортеров. Их в цехе несколько десятков, а общая длина составляет несколько километров. Включает и выключает транспортеры один оператор со своего пульта. Получив сигнал аварии, оператор кнопкой отключила транс­портер и по телефону послала дежурных слесарей поставить на место сошедшую с рельсов тележку транспортера. Работа эта обычно занимает от двух до десяти минут и настолько обыденна, что руководителям о ней никто не сообщил — не было необходимости в их участии. Бригадир слесарей и сле­сарь поднялись к конвейеру. Первое, что они обязаны были сделать и о чем им сотни раз говорили на инструктажах, — это отключить рубильник конвейера и повесить на нем таб­личку: «Не включать! Работают люди!» Впоследствии знаю­щих это дело рабочих больше всего возмущало то, что бри­гадир слесарей, на расстоянии вытянутой руки от которого был выключатель аварийной остановки конвейера, и мож­но было обесточить конвейер и обезопасить себя, ни пер­вого, ни второго не сделал. Когда слесарь был в ремонтной тележке, с плавильной печи на пульт поступила просьба по­дать шихту на печь, и оператор, заболтавшись с подружкой, начала нажимать кнопки включения конвейеров, нажала и кнопку конвейера, на котором работали люди. Слесарю ото­рвало руку, и он умер.

Патологоанатом, делая вскрытие, фактически объяснил, почему слесари вели себя беспечно,— в желудке погибшего содержание спирта было все еще выше, чем в крови, то есть слесари начали смену с распития бутылки.

А вот приговор народного суда: мастеру смены, началь­нику электрослужбы и начальнику механослужбы — по два года условно. Последние два инженера — дневные работни­ки, их в это время на заводе не было, но ведь они «не обес­печили безопасной работы механизмов».

Но этим хоть условный срок дали. А в другом цехе с мос­тового крана сорвалась траверса, внизу, в том месте, где ему стоять нельзя (это знают даже школьники: «Не стой под стрелой»), стоял рабочий. Он получил удар по голове (тяже­лое сотрясение мозга) и отлежался в больнице. А его мастер отсидел по приговору суда два года: не обеспечил «контроль за соблюдением правил техники безопасности».

Как можно было работать цеховым инженерам в таких условиях? Поэтому среди них и началась паника.

Осужденный мастер, о котором шел рассказ в первом примере, был товарищем автора, и после приговора суда наивный тогда еще автор поражался: как его товарищ не смог объяснить суду свою невиновность в таком очевид­ном деле?

— Кому объяснять?! — злился осужденный. — Что бы мы ни говорили, как бы ни оправдывались, судья тыкал паль­цем в акт Госгортехнадзора и говорил: «Тут написано, что вы виноваты, значит, виноваты».

Мне было непонятно: что же это за суд, где живой чело­век обязан что-то доказать не людям, а бумажке, написан­ной заинтересованными людьми? Я начал читать Уголовно-процессуальный кодекс и увидел, что закон грубо попран судом. Согласно кодексу, акт ревизии (а акт Госгортехнадзора был именно таким актом), послуживший основани­ем для возбуждения уголовного дела, не может быть дока­зательством. Иными словами, судья вообще не имел права использовать этот акт при рассмотрении дела.

Согласно закону, в таком сложном техническом деле прокурор обязан был назначить техническую экспертизу. Технические эксперты, как правило, опытные специалисты с других заводов, предупрежденные об уголовной ответственности за дачу заведомо ложного заключения, должны были предстать перед судом и высказать свое мнение о ви­новности подсудимых. Но ни прокурор, ни суд экспертизу не назначили и никогда раньше в делах по нашему заводу не назначали. Стала понятна судебная механика превраще­ния инженеров завода в уголовных преступников.

Все еще наивный, я пошел сообщить прокурору города о цепи (как я тогда полагал) судебных ошибок. Прокурор меня выслушал и с присущим юристам тупым апломбом сообщил, что все правильно и что с нарушителями охраны труда надо бороться, как того требует Генеральный проку­рор СССР, и показал мне приказ своего шефа. Затем, чтобы быть убедительнее, он рассказал об аналогичном деле.

Представьте себе тяжелую стальную балку около 10 м длиной, которая опирается концами на опоры, а ее тело ви­сит над землей в полуметре от поверхности. Балка состо­ит из двух частей, скрепленных в середине болтами. Мастер дал нескольким рабочим задание развинтить болты и разъ­единить балку. Один рабочий стал развинчивать, а осталь­ные стояли рядом и курили. Отвинтив верхние болты, ра­бочий принялся за нижние, для чего он лег на землю под балку. Его товарищи любовались трудовым процессом. Когда он открутил последнюю гайку, обе половины балки упали ему на голову.

— Какие правила техники безопасности нужны были этим идиотам? — спрашивал меня прокурор. — Ведь это даже детям понятно! — продолжал он возмущаться. — Однако мастера мы посадим, — закончил доблестный за­щитник закона и справедливости.

Так я первый раз столкнулся с откровенной подлостью наших юристов. Закон дал право прокурору поступать по совести, оценивать доказательства вины исходя из собствен­ной убежденности. Этот прокурор был убежден, что мастер не виноват, но абсолютно спокойно делал все, чтобы неви­новный был наказан. И все это ради того, чтобы отчитаться перед своим начальником — Генеральным прокурором: «Вот смотрите! У меня в городе на каждый случай травмы имеет­ся осужденный. Я хороший работник, я доблестно борюсь с производственным травматизмом!» Когда мой товарищ по­казал выданный ему на руки приговор суда, у меня улету­чились иллюзии относительно судебной ошибки. Судья не ошибался: он хотел осудить невиновных и осудил их!

В констатирующей части приговора, где представлены до­казательства вины подсудимых, ссылки на акт Госгортехнадзора отсутствовали. Судья знал, что они незаконны! Более того, в этой части один из подсудимых не упоминается во­обще, судья не смог придумать, в чем он виноват. Его фа­милия всплыла только в резолютивной части, где сообща­лось, что он осужден на два года условно.

И никакие последующие жалобы вплоть до писем Гене­ральному прокурору и в Верховный суд ничего не дали. Отовсюду поступали часто безграмотные отписки: вас осу­дили правильно!

Автор просит прощения у читателей за столь подробное описание примеров — он хочет, чтобы читатели не просто поверили ему, а сами проанализировали эти примеры и дей­ствия бюрократов. Но пока мы оставим их в покое и отме­тим следующее.

Считается, что с 1937 года у нас в стране осуждена мас­са невинных людей, а со смертью Сталина этот произвол прекратился. На чем основано это убеждение? Неужели на приведенных выше примерах?

Считается, что виновными в произволе были Берия, Ежов — в общем НКВД, то есть люди, которые собирали доказательства вины подсудимых. В приведенных мною при­мерах нет ни КГБ, ни НКВД, нет даже милиции, а осужде­ние невиновных есть! И неважно, что они приговорены не к расстрелу. По данной статье просто нет такого наказания, если было бы — был бы и расстрел.

Так кто виноват в осуждении невиновных в 1937 году — НКВД или суды? Вы скажете: «А какая разница, кто вино­ват! НКВД, суды — все виноваты».

Разница есть. Мы писали, что наказание должно остано­вить преступление. У правосудия три вида преступления. Получение незаконных доказательств — преступление доз­навателей и следователей, это НКВД, это Берия. Возбуждение уголовного дела против заведомо невиновных — преступ­ление прокуроров. И, наконец, самое страшное преступле­ние — вынесение заведомо неправосудного приговора — преступление суда. Именно в результате вынесения заведомо неправосудного приговора и были казнены или посажены в лагеря невинные люди. А мы вину за это возлагаем на ра­ботников НКВД, на тех, кто к этому преступлению — убий­ству не имел отношения. Мы морально наказываем не за Дело, наказываем невиновных, и от такого наказания нет толку: истинные преступники продолжают и сегодня изде­ваться над невинными, и сегодня сажать их в лагеря и рас­стреливать. Мы, как идиоты, которые все помнят, но ниче­му не учатся.

Возьмем еще пример, но из времен «сталинского терро­ра»: дело о гибели Еврейского антифашистского комитета. Его подробно описал журналист А. Ваксберг, и вот что сле­дует из его описания.

В начале 50-х годов НКВД «обнаружил», что Еврейский антифашистский комитет превратился в «шпионский центр США». Пятнадцать человек из этого комитета «подтверди­ли» версию НКВД, сознавшись в том, что они американ­ские шпионы.

Сейчас принято говорить, что Сталин давал указание убить тех или других, но посмотрите, как разворачива­лось дело.

Когда 34 следователя под контролем пяти прокуроров со­брали доказательства шпионской деятельности, им по зако­ну необходимо было представить эти доказательства суду. Но они поступили иначе: передали их в Политбюро.

По идее, по закону, политбюро обязано было выгнать эн­каведешников и послать их со всеми их бумагами в трибу­нал, но ведь в то время и Политбюро было судом партий­ным. А КПСС гордилась тем, что ни один ее член перед су­дом не предстал,— до суда их всех исключали из партии.

Вообще-то весьма сомнительно, чтобы руководители лю­бой страны отказались рассмотреть до суда, в чем обви­няют крупнейших общественных деятелей государства. Было бы странно, если бы при существующих у нас понятиях об управлении руководители лично не занялись по­добным делом.

Мы опять видим, как руководители «приседают» на уро­вень своих далеких подчиненных, опять принимают за них решения. Но заметим здесь и рвение подчиненных, кото­рые, минуя потребителя Дела — суд, рвутся к самой высо­кой инстанции.

Итак, НКВД несет дело в Политбюро, и Политбюро его рассматривает и очень тщательно. По этому вопросу Политбюро заседает три раза. Можно сказать, что это глу­по, ведь Политбюро слышало только одну сторону — обви­нителей, а защитников, а самих подсудимых не было на этих заседаниях. Как это ни странно, они были! Председатель партийного контроля, член Политбюро Шкирятов выезжал в тюрьму и там лично, один на один допросил всех обви­няемых, и они... признались ему в шпионской деятельно­сти. Председатель трибунала Чепцов в своей объяснитель­ной записке маршалу Жукову писал: «Надо отметить, что Лозовский (руководитель шпионского центра. — Ю.М.) на допросах давал Шкирятову яркие показания о своей и дру­гих антисоветской деятельности».

Интересно, а вы, читатели, какое бы приняли решение, рассмотрев на месте Политбюро это дело о шпионаже — пре­ступлении, за которое по законам страны полагается смерт­ная казнь? И вы бы наверняка решили так, как Политбюро решило судьбу шпионов — судить и расстрелять.

Но что значит: «Политбюро решило»? В законах стра­ны о Политбюро нет ни слова, его решение для суда силы не имеет. Более того, как будет видно, это решение нико­му и не предъявлялось. Политбюро оставило суду возмож­ность поступить по совести, хотя для себя его члены поня­ли, что обвиняемые — мерзавцы, но суду они этого не гово­рили. По мнению Политбюро, суд должен был сам до этого дойти. Заслушать обвинителей, заслушать подсудимых и ре­шить. По совести.

Но не тут-то было. Председатель трибунала Чепцов уже на первых заседаниях начал сомневаться в вине подсудимых. (Суд шел больше двух месяцев.) Раз возникли сомнения, то в зависимости от их степени судья должен был либо оправ­дать подсудимых, либо вернуть дело следователям для поис­ка более серьезных доказательств и устранения противоре­чий. Но так поступил бы порядочный судья, делократ.

А бюрократ делает так. Председатель трибунала Чепцов начинает старательно выяснять, действительно ли у Сталина и Политбюро есть мнение расстрелять членов несчастного Еврейского комитета. Прямо спросить, как ему поступить с подсудимыми, он не может: он же судья и должен подчи­няться только закону и своей совести. Решение Политбюро ему не показывают. И он начинает ходить по начальни­кам, не имеющим отношения к суду, и излагать им свои сомнения в виновности подсудимых. Он ходит к минист­ру ГБ Игнатьеву, к его заместителям Рюмину и Гришаеву, к Шкирятову, к Маленкову. Убедившись, что действитель­но расстрел подсудимых не противоречит мнению началь­ников, он завершает процесс и вместе с другими судьями своим приговором дает команду расстрелять людей, кото­рых он считает невиновными.

Еще раз: он судья, ему никто и ничего в этом деле ни приказывать, ни указать не может, да никто и не приказы­вал. Ему было дано право решить все самостоятельно. Но он упорно игнорирует свою самостоятельность и стремится получить приказ от тех, кого считает начальниками. И после убийства невиновных он без малейшего сомнения оправ­дывается перед Жуковым: дескать, я же ходил по начальст­ву, предупреждал его! Мало того, что он сам оправдывает­ся, его и А. Ваксберг оправдывает, считает чуть ли не геро­ем: «Даже в тех немыслимых условиях была возможность сопротивления адской машине уничтожения». Но ведь это именно Чепцов и был адской машиной уничтожения! Ведь он дал команду расстрелять. Он, а не Сталин или Берия. Чему же он «сопротивлялся»?

Это алчное стремление бюрократа сделать не так, как тре­бует Дело, а только так, как желательно начальству, снима­ет с него ответственность за любые преступления не толь­ко в своих глазах, но и в глазах наших недалеких журнали­стов и писателей.

Посмотрите, что дальше пишет А. Ваксберг: «Насколько, наверное, тому же Чепцову было отрадней активнейшим об­разом участвовать потом в реабилитации жертв произвола и в суде над палачами».

Вот уж действительно «отрадно». Борьбу с культом лич­ности чепцовы начали с того, что по заданию Хрущева и Маленкова сфабриковали против Берии дело и уничтожи­ли его. Это Ваксберг называет судом над палачами. А потом чепцовы начали снова принимать в суд дела все тех же лю­дей, но теперь уже не для того, чтобы их расстрелять и этим выслужиться перед начальством, а для того, чтобы ранее убитых ими реабилитировать на радость начальству. Что касается лично Чепцова, то он в реабилитации собствен­но идо убитых жертв не участвовал — закон это не допус­кает. Зато «отрадно» было прокурорам — они участвовали! Подполковник юстиции военный прокурор Кожура в 1952 году своей подписью гарантировал, что следователи прове­ли следствие без всякого нарушения законности, и потре­бовал от трибунала, чтобы тот немедленно приговорил к расстрелу «космополитов безродных», а в 1955 году своей подписью подтвердил, что все «космополиты безродные» из Еврейского антифашистского комитета невиновны и потре­бовал от трибунала, чтобы их всех реабилитировали.

Из-за прокурорско-судейских бюрократов сегодня уже невозможно сказать, были или нет члены этого комите­та шпионами. Поскольку ни в 1952, ни в 1955 году никто этого дела не расследовал и никто их по закону не судил. Прокурорско-судейская гоп-компания из шкуры лезла, что­бы на их деле завоевать авторитет у начальства. И только. На закон, на судьбы людей этой компании было в высшей степени наплевать. Ради своей должности и карьеры они и тогда, и потом нагло извращали и факты, и суть дела. Из-за них огромный кусок нашей истории покрыт мраком не­известности. Верить нашим юристам абсолютно невозмож­но. Безопаснее верить базарным жуликам.

Вот, например, генерал-лейтенант юстиции Б.А. Викторов в своих мемуарах «И поставил свою подпись... » сообщает о «доблестной» работе по реабилитации «жертв сталинизма».

В частности, он пишет о судьбе расстрелянного в 1938 году заместителя наркома обороны Я.И. Алксниса. Утверждается, что Алкснис признался в том, что он немецкий шпион, под воздействием насилия со стороны следователей НКВД. Если бы об этом сказал кто угодно, но не прокурор, то в это мож­но было бы поверить. Но наш советский прокурор не мо­жет не извратить, не сфальсифицировать факты, у нашей Фемиды это уже хроническая болезнь. Викторов «доказы­вает», что Алкснис не был немецким шпионом, так как у Викторова есть «документальное подтверждение» этому: «В «Списке-справочнике по СССР», изданном начальни­ком немецкой полиции безопасности и СД до нападения Германии на Советский Союз, есть, например, такие строки: «Алкснис (он же Астров) Яков Иванович отнесен к катего­рии лиц, опасных для фашистского режима, которые под­лежат аресту в случае захвата советской территории гитле­ровскими войсками». Своих шпионов, разумеется, расстре­ливать не стали бы».

Разберем цитату в цитате. На первый взгляд, Викторов поступил как честный человек, найдя этот справочник и добросовестно переведя из него абзац. Но... Во-первых, если Алкснис шпион, то его фамилия обязательно должна быть в этом справочнике — не дураки же немцы давать сигнал НКВД. Во-вторых, такой справочник мог появиться не ранее начала 1941 года, так как решение разрабатывать план напа­дения на СССР Гитлер принял летом 1940 года, а от высад­ки в Англию немцы отказались только в конце того же года. Получается, что Гейдрих в 1941 году не знал, что Алкснис в 1938 году был расстрелян? В-третьих, мы иногда всех лиц кавказской национальности называем грузинами. Это воз­можно. Но невозможно, чтобы армянин назвал себя грузи­ном. Только итальянцы называли себя фашистами. Немцы же были национал-социалисты. Немыслимо, чтобы Гейдрих власть фюрера назвал «режимом», а этот режим еще и фа­шистским. Так может говорить только советский прокурор. В-четвертых, невероятно, чтобы германские вооруженные силы Гейдрих назвал даже не войсками фюрера, а «гитле­ровскими войсками».

Эта цитата из «справочника» — наглая фальшивка, сфаб­рикованная прокуратурой в угоду начальству. И теперь ясно что у прокуратуры 60-х годов не было доказательств того, что Алкснис не шпион, и она должна была эти доказатель­ства сфабриковать. А это бросает тень вины в шпионаже на того, кого прокуратура вроде бы пытается обелить. Вот уж воистину услужливый дурак опаснее врага.

Тому, что в убийствах невиновных в период «сталиниз­ма» обвиняются не истинные убийцы, а НКВД, есть причи­на. Но ее мы рассмотрим, когда будем описывать свойства бюрократа. Сейчас же остановимся на том, что мы реально получили от такого извращения истины.

Суды как выступали, так и продолжают выступать в хо­луйской роли перед начальниками любых рангов. Впереди них холуйствует прокуратура. Закон, который защищает лю­дей, остается без защиты. Тут надо уточнить. Начальство ведь не против того, чтобы в стране было тихо и спокой­но. Поэтому борьба с убийцами, ворами и прочим уголов­ным сбродом велась судами в русле закона (с извращениями конечно). Но если желание начальства, желание тех, перед кем законники хотят выслужиться, расходится с законом, они сразу забывают о законе и начинают выслуживаться Это убийцы хуже убийц мафии: те хоть не лицемерят, уби­вая за деньги. Прокуроры и судьи убьют невиновного, что­бы сохранить свои кресла и зарплату, то есть за те же день­ги, но будут при этом корчить мину защитников закона и государства.

Приведу пару примеров посвежее.

Расчленение страны на части является изменой Родине во всех странах, в том числе и в СССР. В августе 1991 года бан­да преступников расчленила СССР вопреки воле народа. Во всей системе юридической сволочи нашелся всего один про­курор, попытавшийся возбудить против преступников уго­ловное дело по признакам статьи 64 «Измена Родине». Зато нашлась уйма холуев в Генпрокуратуре, которые возбудили уголовное дело по признакам этой же статьи против тех, кто пытался спасти нашу Родину. Тупо, трусливо, но пытались. Возглавил прокурорскую челядь тогдашний Генеральный прокурор России Степанков, которого Ельцин снисходи­тельно назвал «нашим прокурором», то есть не прокуро­ром России, не стражем ее законов, а только лишь холуем при ельциноидах. Но даже у этого холуя волосы встали ды­бом, и он отскочил от ельциноидов в ужасе от их последую­щих преступлений.

Дело в том, что когда, Ельцин был председателем Вер­ховного Совета РСФСР, этот Совет переделал Конститу­цию РСФСР: ввел в управление страной пост президента и изменил все положения под этот пост. Но существовала опасность, что Ельцина не изберут президентом и тогда он лично и его кукловоды потеряют власть. На этот случай в Конституцию было введено положение о том, что президент России немедленно теряет свой пост и перестает быть пре­зидентом, как только он попытается распустить Верховный Совет[2]. Но для ельциноидов все сложилось благополучно: Ельцин стал президентом. Однако в стране стали предпри­ниматься попытки организации параллельных советам ор­ганов рабочей, народной власти. Тогда Верховный Совет России внес два (из четырех за свое правление) изменения в Уголовный кодекс России. Статья 79 стала предусматривать, что «Насильственные действия, направленные на воспрепят­ствование законной деятельности конституционных органов власти, а равно неисполнение в установленный срок поста­новлений Верховного Совета Российской Федерации, верхов­ных советов республик в ее составе, решений краевых, об­ластных советов народных депутатов, советов народных де­путатов автономной области, автономных округов, городов Москвы и Санкт-Петербурга о роспуске структур власти, созданных вне порядка, предусмотренного Конституцией Российской Федерации, наказываются лишением свободы на срок от одного до трех лет... » Заметьте, здесь вообще не упоминаются какие-либо решения президента или его лю­дей. Они исполнительная власть и обязаны выполнять ре­шения советов. Наряду со статьей 79 УК РСФСР была из­менена и статья 70: «Публичные призывы к насильственно­му изменению конституционного строя или захвату власти, а равно массовое распространение материалов, содержащих такие призывы, — наказываются лишением свободы на срок до трех лет...» Эти изменения законов Президент России Ельцин подписал 9 октября, и они вступили в действие 27 октября 1992 года.

Не прошло и года, как Ельцин подписал указ о роспус­ке Верховного Совета, тем самым вопреки Конституции за­хватывая законодательную власть. По всей России были ли­квидированы представительные органы власти, в связи с чем Ельцин сразу же перестает быть президентом, ни одна его команда не имеет силы, любое исполнение их — пре­ступление.

Тем не менее масса должностных лиц окружают ВС Рос­сии, лишают его энергоснабжения, взрывают подстанции телецентра Останкино при попытке ВС обратиться к на­роду, расстреливают ВС из танков, убивают сотни граждан России. И все это при оголтелых воплях прессы, призываю­щих Ельцина насильно изменить конституционный строй и захватить власть.

Но ни один прокурор России не возбудил против пре­ступников, установивших в России фашистский режим, уго­ловного дела. Генпрокурор Степанков сбежал, но на его место, алчно урча, бросились казанники, услужливо повизгивая в рвении услужить хозяину. Они, конечно, не вчера появились, еще Салтыков-Щедрин писал, что у нас многие путают по­нятие «Отечество» с понятием «Ваше Превосходительство», а когда им начинаешь объяснять разницу, то приходят к вы­воду, что второе более предпочтительно,

И вот за такое огромное число беспринципных и под­лых холуев в ведомствах, обязанных охранять законы стра­ны, мы обязаны холуям другого сорта, тем, кто непрерывно твердил нам, что в сталинском терроре виноват НКВД, кто этим скрывал истинных преступников и не дал наказани­ем предотвратить подобные преступления.

Но вернемся к теме нашей книги и этого раздела, имею­щего целью показать, что бюрократизм зиждется на жела­нии подчиненных быть бюрократами. Вспомните приведен­ные примеры.

Разве генеральный прокурор, давая задание усилить борь­бу с нарушениями техники безопасности, приказывал сажать в тюрьму и правых, и виноватых? Нет, конечно. И судьи, и прокуроры, спеша отличиться, сами преступным образом нарушали закон, фактически обманывая своей статистикой начальника. Если бы генпрокурор не дал такое задание, они бы и не знали, как отличиться. Неужели добросовестной работой? Как дураки? Как десятки миллионов «дураков» у станков и комбайнов, которые их кормят?

Разве Сталин и Политбюро давали команду Чепцову уничтожить Антифашистский еврейский комитет? Нет! Чепцов сам роет землю носом, чтобы узнать, какой приго­вор будет встречен благожелательно, на чем он сумеет войти в доверие. Могут сказать, что он боялся Политбюро. Но ведь мог же он подать заявление и уйти с этой работы, мог хотя бы не убивать невиновных? Мог! Однако предпочел убивать, но ездить на персональной машине, а не в метро.

Автор взял очень яркие примеры, связанные со смертью невинных людей. А в обычной жизни — в экономике, в ме­дицине, в прочих отраслях? Обратите внимание на этих лю­дей, обратите внимание на себя, вспомните, как вы посту­паете. Шеф вам дает задание. Вы обязаны его исполнить, поскольку именно за это вы и получаете деньги, причем обя­заны исполнить самостоятельно, но вы идете к шефу «по­советоваться», как его выполнить, поскольку «вы хотите, как лучше». Разве вы не понимаете, что «как лучше» будет только тогда, когда вы будете настолько профессиональны и трудолюбивы, что исполните Дело сами, как Делу лучше? Понимаете, но прячете от себя эту мысль и идете к шефу. И после этого по команде шефа наносите огромный ущерб Делу, но чувствуете себя нормально: это же не вы, это шеф принял такое решение!

На вас, «маленьких винтиках», держится вся бюрокра­тическая машина, потому что именно вам она и нужна. Не начальникам, а вам, подчиненным. И не надо от себя пря­таться, она нужна вам потому, что позволяет быть тупыми, неграмотными, ленивыми, но занимать любую должность. Зачем учиться, если можно узнать у начальства, что делать, и после этого ни за что не отвечать?

Ведь это вы, узнав, что начальству нужно сдать дом к первому числу, делали его так, что потом в квартиры было тошно заходить. Да, вы гнете грудь колесом: «Мы рабочий класс, а они бюрократы». Но ведь это вы довели свою ква­лификацию до того, что в магазинах СССР ни на одну оте­чественную вещь нельзя было глянуть с удовольствием: если к ней приложил руку родной рабочий класс, то это обяза­тельно мерзость. Это вам, рабочему классу, очень нужна бю­рократическая система управления, она дает возможность занимать рабочее место, не умея и не учась, но требовать от начальства зарплаты мастера своего дела.

Помню, перед «Олимпиадой-80» я был в отреставриро­ванном Московском Кремле. Камера хранения находилась под аркой, арка была выложена новым кирпичом. И хотя ка­ждый каменщик знает, что нужно заполнить швы раствором, обмыть кладку и расшить швы, но... швы зияли пустотами, из них свисали «сопли» раствора. Даже для Кремля не на­шли умелых каменщиков, и наверняка толпы иностранцев посмеивались: «Русски рабочий трудно шить комбинезон, руки русски рабочий растут из задницы!» Но желание на­чальника сдать арку к Олимпийским играм было выполне­но, деньги получили, как за мастерскую работу, и плевать на то, что скажут люди. Вот так и судьям: невиновных убили, выполнив желание начальства, и плевать, что скажут люди. Какая между вами разница?

А врачи? Чтобы не затягивать время лечения, во всех слу­чаях, при всех болезнях выписываются антибиотики. Разве вы, врачи, не знаете, что организм к ним привыкает, что в случае тяжелой болезни они уже могут не помочь. Но на­чальству желательно сократить больничные, и вы каждый насморк лечили тетрациклином. Это вы, боясь рискованной операции, посылали больного в другие больницы, сокращая шансы выжить, лишь бы он умер не у вас и не испортил отчетность. Чем вы отличаетесь от судей-убийц? Вам также нужна бюрократическая система.

А вы, учителя? Это же вы довели образование до мараз­ма, слепо следуя «экспериментам» педагогических придур­ков, довели до ситуации, когда старое образование оказа­лось намного лучше и прочнее нынешнего, когда от нынеш­него школьника требуется уже не знание, а только умение ответить на экзамене. Я вспоминаю давнишнюю статью в Литературке, где недоумевающий профессор Московского университета сообщил, что. 96% первокурсников — будущих филологов не знают, зачем Чичиков покупал мертвые души, то есть не читали Гоголя, но поступили в университет. Это вы учили коммунизму нынешнюю элиту так, что она не спо­собна была из него понять даже элементарного.

Автору сам Бог дал быть бюрократом, но будет справед­ливо, если представители и всех остальных профессий за­глянут в себя. Ни у кого нет оснований корчить невинную физиономию, ведь СССР был бюрократической страной с самого низу, причем «по желанию трудящихся».

Наверное, приведенный выше пассаж не всем понятен, и многие недоумевают: если нормальный специалист, знающий свое дело, слушает начальника или советуется с ним, то что в этом плохого? А плохо то, что мастер перестает быть мас­тером, если сам не изучает Дело, перестает быть специали­стом. Но если есть снимающая ответственность прямая ко­манда, то этого и не надо. Специалист тупеет, будучи не в Деле, а лишь при нем. Каждый должен это понять, и каж­дому должно стать обидно за себя.

Вот такой судебный пример.

В русле общего националистического идиотизма, вес­ной 1992 года мэр и председатель совета города Ермак (Казахстан) дали команду уничтожить охраняемый до это­го государством памятник Ермаку. Это в городе, который был основан русскими в 1898 году и в котором до сих пор казахов едва ли пятая часть. Памятник разрушили «по тре­бованию части казахского населения», но справедливости ради скажем, что по требованию Алма-Аты, а большинство местных казахов отнеслось к этому крайне неодобрительно и с большой тревогой за собственное будущее, живя в пограничной с Россией области, где казахов меньше тре­ти. Итак, был разрушен памятник, охраняемый государст­вом, а в Уголовном кодексе Казахстана есть короткая ста­тья 216-1, которая гласит: «Умышленное уничтожение или порча памятников истории и культуры, взятых под охра­ну государства, наказывается лишением свободы на срок до двух лет...».

Кроме того, власть сослалась на требование каза­хов, то есть дала им преимущество по сравнению с другими гражданами. А в статье 60 Уголовного кодек­са «Нарушение национального и расового равноправия» говорится: «...Установление прямых или косвенных пре­имуществ граждан в зависимости от их расовой или нацио­нальной принадлежности наказывается лишением свободы от шести месяцев до трех лет... »

Эти статьи Уголовного кодекса и побудили автора на­писать и опубликовать в газете открытые письма последо­вательно прокурору города, прокурору области, прокурору Республики и президенту, где автор назвал разрушителей па­мятника преступниками по этим двум преступлениям. Но прокуроры, «знатоки» Уголовного кодекса, пришли к выво­ду, что преступления здесь нет. А чтобы заставить автора за­молчать, разрушители памятника, услышав, что в Москве за честь и достоинство дают большие деньги, обратились в суд для защиты своих чести и достоинства, а также за компенса­цией материального ущерба в сумме около 100 тысяч рублей (весной 1992 года это была еще сумма немалая; для сравне­ния: зарплата автора была около 10 тысяч). Судья скорень­ко провел заседание суда, где, между прочим, я обратил его внимание на незаконность требования компенсации мате­риального ущерба, но судья только презрительно поулыбался: он судья — ему видней. Я обратил его внимание и на то, что на гражданском процессе он фактически рассматривает уголовное дело по двум статьям. И здесь он поулыбался, об­менявшись взглядами с заседателями. Устно суд решил, что все, сказанное мною об истцах, — клевета и оскорбление и за это я должен возместить материальный ущерб в размере 5 тысяч рублей каждому «обиженному». Письменное решение суда нужно было получить не позже чем через 10 дней, но... В это время Верховный Совет Казахстана принял решение об усилении борьбы с разрушителями памятников, и судью заклинило. Месяц он не мог написать то, что сказал устно. И, наконец, нашел соломоново решение: в констатирующей части признано, что разрушение памятника Мухин счита­ет преступлением, но в резолютивной части в перечне того, что по мнению суда является оскорблением чести и досто­инства истцов, «преступление» на всякий случай не упоми­нается. В результате судом было установлено, что «звание» уголовного преступника для главы администрации и пред­седателя горсовета не является оскорбительным. Впрочем, им это было безразлично: они тоже выполняли желание на­чальства и знали, что с ними ничего не случится.

В этом примере интересно другое: судья, преданный хо­луй начальства, получил команду принять неправосудное решение. Но и при этом он мог поступить грамотно, как профессионал. А вот что он сделал: вынес решение взыскать материальный ущерб на основании статьи 7 Гражданского кодекса Казахстана, а кодекс такого понятия вообще не со­держит, а тем более в статье 7, которая предусматривает штраф в размере 30 рублей. И все. Однако сделал то, что не предусмотрено законом: он вынес неправосудное решение и, следовательно, совершил преступление. Само по себе это обычное дело. Но правомерен вопрос: как же другие суды взыскивают с газет миллионы за оскорбление чести и дос­тоинства? Дело в том, что другие суды выносят решение на основании двух законов: статьи 7 Гражданского кодекса и статьи 39 закона «О печати и других средствах массовой ин­формации», в которой действительно предусмотрено денеж­ное взыскание, но... за нанесение «морального вреда». Когда бюрократ знает, что начальство желает, ему даже холуйство­вать лень, лень заглянуть в закон, действующий на тот мо­мент уже два года. Зачем? И так сойдет! Разумеется, сошло, но ведь самому должно быть обидно: это же профессиональ­ный уровень председателя городского суда!

Заканчивая разговор о подчиненных, еще раз суммиру­ем сказанное. Если взявшись управлять порученным Делом, которое можно сделать только при разделении труда (для чего только и нужно управление им), вы совершите обыч­ную ошибку и подчините подчиненных не Делу, а себе, то:

— вы вместо своего Дела вынуждены будете решать Дела своих подчиненных, да еще в огромном объеме;

— вы перестанете понимать, в чем состоит ваше Дело;

— из своих подчиненных автоматически вы создадите такую орду безразличной к Делу подлой, тупой и ленивой сволочи, с которой потом никакими репрессиями не спра­витесь. Она будет уродовать ваше Дело и на вас же пере­кладывать ответственность.

Но и это не все. Для руководства этой ордой вам при­дется создать управленческий аппарат.

Аппарат

Мы уже писали, что работа любого человека состоит из трех этапов: оценки обстановки, принятия решения и дей­ствия.

Внизу решения попроще, хотя их и принимать надо в ты­сячи раз чаще. Одной головы, тем не менее, хватает, порой человек этой работы и не замечает. Скажем, водитель авто­мобиля. В движении он ежесекундно оценивает обстановку, принимает решение, его руки и ноги действуют. Попутно он принимает решения по маршруту, по состоянию двигателя, по целостности груза, по объемам заправки, по «левым» де­лам, да еще и песню поет. Его голова с этим справляется.

Теперь рассмотрим другой пример: вот человек, перед ко­торым стоит задача перевезти автомобильным транспортом все грузы государства, причем так, чтобы эти грузы были перевезены минимально возможным числом автомашин при минимальном расходе топлива, чтобы общество потратило на это минимум труда.

Представьте себе объем информации, которую необхо­димо собрать и переработать только для оценки обстанов­ки, сколько вариантов решения надо просчитать и оценить прежде, чем выбрать более или менее оптимальное. Это миллионы показателей, и каждый из них индивидуален. Один человек справиться с этим не может, даже если считать, что подобные решения он принимает всего лишь один раз в месяц или в год. Ему нужны помощники, которые в армии называются штабом, а во всех остальных сферах управле­ния — аппаратом.

Само по себе наличие этих людей естественно, без них не обойтись в управлении любым мало-мальски сложным Делом. Но в делократическом и в бюрократическом механиз­мах эти аппараты выполняют различные функции и имеют разные размеры.

В делократической системе управления аппарат играет именно ту роль, которую и нужно: он помогает руководи­телю найти решение — и ничего больше, он не командует вместо командира. Допустим, командир дивизии поручит начальнику штаба подготовить приказ и подпишет его не глядя. Но ведь Дело его накажет, причем, возможно, смер­тью. Как можно такое жизненно важное решение доверять кому-либо? Да, штаб посчитает силы своих войск и войск противника, определит необходимость в людях, снарядах, стволах при всех вариантах плана боя. Но из этих вариан­тов какой-то один должен выбрать командир. И это доста­точно тяжело.

Как-то один писатель, чтобы подольститься к маршалу Жукову, стал в его присутствии разглагольствовать о том, что только бездарные генералы находятся на передовой, а умные, дескать, сидят на командном пункте и оттуда коман­дуют. Вроде все правильно, но Жуков резко ответил, что и ему приходилось по переднему краю «ползать на брюхе», и немало.

Здесь обычное непонимание смысла работы командира. Да, конечно, генерал должен находиться на командном пунк­те. Но работа генерала состоит не в том, чтобы где-нибудь находиться, его работа — выиграть бой. Победа — результат решения командира, а чтобы его принять, нужно оценить обстановку. И когда все варианты решения плохи, генерал, которому необходимо хоть что-нибудь добавить к данным, которые дал штаб, сам «ползет на брюхе» на передний край, чтобы взглянуть на то место, где лягут убитыми его солдаты, чтобы попытаться еще раз, лично найти тот участок, где этих убитых будет поменьше. Жуков ходил на передний край не командовать, не пулеметчикам давать указания. Ему нужна была информация, чтобы сделать собственную оценку об­становки перед принятием собственного решения.

Еще один признак делократического аппарата: он отно­сительно невелик. Он обслуживает только своего начальни­ка, разрабатывает решения только на своем уровне, не гото­вит решений за его подчиненных. Такой аппарат обслужи­вает пять-семь подчиненных инстанций. Эту цифру автор видел в самых разных источниках, в том числе и в граждан­ских. Считается, что большим количеством прямых подчи­ненных трудно управлять, трудно их обслужить. В армии эта цифра традиционна. У командира редко бывает боль­ше семи прямых подчиненных. Одно время в ходе Великой Отечественной войны пробовали ликвидировать корпусное звено управления в армиях. Обычно армия состояла из трех стрелковых корпусов и нескольких артиллерийских или тан­ковых соединений. В стрелковый корпус входили три стрел­ковые дивизии и тоже несколько отдельных соединений или частей. В целом на штаб армии или штаб корпуса приходи­лись те же пять-семь непосредственных подчиненных ко­мандиров соединений и т.д. Когда ликвидировали корпус­ное звено управления, на армейский штаб свалилось до 20 подчиненных, штабы перестали справляться с просчетом вариантов для разделения Дела между ними. Корпуса были созданы вновь. То есть выяснилось, что качественно подго­товить приказ для 20 подчиненных невозможно, невозмож­но их обслужить. (Вспомним, что за невыполнение приказа в армии отвечает тот, кто его дал.)

Александр II предложил знаменитому хирургу Пирогову, который уже доживал свой век на пенсии, занять пост ми­нистра просвещения. Пирогов удивился: неужели в России уже не осталось людей, желающих стать министрами?

— Так-то оно так, — согласился царь. — Но все они хо­тят только руководить, никто из них не понимает, что ру­ководитель — это слуга своих подчиненных.

А это действительно очень трудно понять людям бюро­кратической системы управления. Очень трудно, даже в ар­мии. Например, в статье «Тыл вооруженных сил» энцик­лопедии «Великая Отечественная война» сказано, что от­ветственность за обеспечение войск была возложена на вышестоящие штабы только в ходе оборонительных и на­ступательных боев. Не будем кривить душой: скорее обо­ронительных, чем наступательных. Война — Дело, надавав военным теоретикам по морде сплошными поражениями, наконец, сумела подсказать им, как надо управлять Делом: делократически, а не бюрократически. А ведь до войны им, наверное, казалось (как нынешним парламентам СНГ), что главное, чтобы вышестоящий штаб дал хороший приказ (хо­роший закон), а уж подчиненный обязан как-то изловчить­ся, сам найти снаряды, то, другое, чтобы этот замечатель­ный приказ (закон) выполнить.

Маршал артиллерии Н.Д. Яковлев, который во время вой­ны возглавлял Главное артиллерийское управление Красной Армии и отвечал за снабжение ее стрелковым, артиллерий­ским оружием и боеприпасами, вспоминал, что как только в Ставке принималось решение о проведении наступления на участке какого-либо фронта, решение, о котором еще ни­кто не знал, он начинал гнать на этот фронт эшелоны с бое­припасами. Был риск, что по этому признаку немецкая раз­ведка раскроет замысел операции, но другого решения не существовало, иначе можно было не успеть обеспечить ни­жестоящий штаб всем необходимым. Война объяснила на­шим маршалам, кто кому должен: начальник подчиненно­му или подчиненный начальнику.

Что показывают эти примеры? В функциях делократического аппарата не заложено «приседать» на уровень подчи­ненных и нагрузка такова, что нет возможности это сделать. Шеф отвечает за Дело, а у аппарата только о Деле шефа го­лова и болит.

Иное дело в бюрократической системе управления. Здесь начальник, не доверяя своим подчиненным (с полным ос­нованием для этого), вынужден вникать в их Дела и при­нимать решения, которых ждут подчиненные. Для этого начальнику нужен аппарат, способный оценить обстановку у всех подчиненных и подготовить решения по ним. Уже толь­ко это показывает, что аппаратная камарилья должна быть необъятных размеров.

Вот, например, Министерство черной металлургии СССР, руководившее работой 3 млн. человек примерно на 2000 предприятий. Это министерство ничем не отличалось от нескольких десятков других отраслевых объединений. Как и все другие, Минчермет указывал, что делать персональ­но каждому предприятию, доходя чуть ли не до отдельного рабочего. Указывалось все: не только объем и сроки произ­водства продукции, но и расход электроэнергии, сырья, ма­териалов, оборудования, сроки ремонтов, устанавливалось наличие материалов на складах, денег на счете, какому рабо­чему сколько платить, какую спецодежду выдавать, какими напитками поить, сколько квартир строить, сколько мест в детских садах иметь, и прочее, прочее, прочее.

В армии тоже существуют нормы: без них не обойтись при планировании. И командиру для боя тоже планируют расход, скажем, трех боекомплектов. Но если он израсходует пять, но победит, его не станут наказывать за перерасход, а если израсходует один, то ему на следующий бой не снизят норму до одного боекомплекта. И никто не похвалит его за экономию, если он потерпит поражение.

А здесь же, все, что задано из Москвы, должно быть ис­полнено, все сразу! Невзирая ни на какие изменения Дела. Штат самого Минчермета был относительно невелик — око­ло трех тысяч человек. Но это не весь штат. В ходе развития аппарата часть функций по подготовке решений министра и начальников главков была передана отраслевым инсти­тутам и общесоюзным ведомствам, таким, как Госкомтруд, Госкомцен, Госгортехнадзор, Госстандарт и прочим, так что этих людей тоже нужно сюда добавить. Но и это далеко не все. Подготавливая решения по отдельным предприятиям, нужно оценить на них обстановку. Следовательно, ее надо запросить у заводов. Не будут же московские клерки ездить по заводам. А для этого требуется, чтобы на каждом из 2000 предприятий сидели клерки специально для того, чтобы пе­реписываться с московскими.

Но и это еще не все. Ленин как-то, хорошо не подумав, сказал, что социализм — это учет. Это не так. Бюрократизм — это учет. Суть его — неверие начальника в добросовестность подчиненного по отношению к Делу. При бюрократизме воз­никают целые контролирующие отрасли, паразитирующие на тех, кто делает Дело. (Если исходить из идеи контроля, то, казалось бы, контролировать должен тот, кто знает о Деле больше всех. Возможно, когда-то так и было, когда не хва­тало инженеров и было целесообразно поручить одному знающему контролировать большое количество предпри­ятий сразу, скажем, в области техники безопасности. Но со временем процент идиотов в контролирующих организаци­ях превысил все мыслимые нормы. И так везде: от проку­ратуры до санитарного контроля. Было точно известно, что если, к примеру, какой-то директор полностью развалил свое предприятие, то его обязательно назначат председателем ко­митета народного контроля города). Сама по себе численность этих людей не так страшна, страшно то, что они тво­рят безнаказанно. Разница между контролером и свиньей в том, что, по русской поговорке, свинья везде грязь най­дет, а контролер ее обязан найти, а не найти, так придумать. Встречались интересные случаи «контролерского маразма». Скажем, главный инженер сам утверждает инструкцию, а потом из-за изменившихся обстоятельств дает команду по­ступить вопреки ей. Так его за нарушение им же утвержден­ной инструкции с удовольствием и наказывают.

Но вернемся к вопросу подготовки решений аппаратом. Раз аппарат большой, естественно, и решений должно быть много. Это так. Скажем, первая половина 1942 года была, возможно, самой неудачной для Красной Армии: разгром­ные поражения под Харьковом, на Дону, немцы вышли к Волге и Грозному, самым восточным точкам своего похо­да «Дранг нах Остен». И, судя по номеру приказа «Ни шагу назад», Верховный главнокомандующий Красной Армией в этот период давал не более одного приказа в сутки, хотя под командой у него было только в войсках до 10 млн. че­ловек и они действовали в условиях непрерывно меняю­щейся обстановки.

В конце 80-х годов министр черной металлургии СССР, командуя в абсолютно мирной обстановке, давал до шести приказов в день. Завод Минчермета численностью в 5000 человек готовил и отправлял 20 000 писем в год! Из этого числа какой-то процент составляли письма по Делу — по­купателям и продавцам. Но их подавляющее большинст­во — это переписка с аппаратом Минчермета и государст­ва во всех его проявлениях.

Чем занимаются люди в аппарате? Раньше в СССР среди них насчитывалось, может быть, сотня специалистов, рабо­тавших непосредственно из промышленности, на высоких заводских должностях, а остальные практически не пред­ставляли, чем занималась отрасль. Но им этого и не требо­валось, впрочем, и заводским специалистам это вскоре ста­новилось без надобности, поскольку полезная работа по пла­нированию развития отрасли уже практически была забита рутиной контроля за многочисленными показателями в ра­нее данных приказах.

Для того чтобы подготовить боевой приказ отрасли — план, никто не «ползал на брюхе по передовой», как мар­шал Жуков. При составлении плана итоги работы отрасли за прошедший период корректировались по всем многочис­ленным показателям: если запланированный показатель был достигнут, то его немного ужесточали, в противном случае оставляли прежним или немного уменьшали, но руководи­теля наказывали, особенно, если показатель был в «моде». Скажем, за невыполнение плана по числу бригад коммуни­стического труда в свое время и с работы могли снять, а потом мода прошла, но планирование оставалось. В 1975— 1976 годах за отсутствие на заводе продукции со знаком ка­чества можно было лишиться кресла директора, а в 80-х это интересовало только многочисленную толпу клерков, кото­рые благодаря проведению этой кампании получили стол и оклад в аппарате.

Если перенести бюрократические приемы аппарата на ар­мию, то образно можно было бы представить действия шта­бов так: если данная рота в прошедшем бою израсходова­ла 10 000 патронов, то на следующий бой ей планировалось 9990; если она уничтожила 30 солдат противника, то в сле­дующем бою ей планировалось уничтожить 31, и т.д.

Такова же механика работы аппарата и в других вопро­сах. Скажем, мероприятия по новой технике готовили за­воды, посылали бумаги в министерство и оттуда получали их уже в виде приказа. Если какое-то требование возника­ло сверху, то клерки оформляли его в виде приказа шефа и спускали вниз. Доходило до анекдотов. Когда я работал на­чальником цеха, ко мне поступила груда бумаг. Сверху при­шел приказ директора о том, что к такому-то числу нужно подготовить научно обоснованный расчет потребности цеха в смазочных маслах. При этом нужно было руководствовать­ся приказом главка, в котором заводу предлагалось провес­ти научно обоснованный расчет, руководствуясь приказом министра (копия прилагалась). В приказе министра гово­рилось, что в связи с постановлением ЦК КПСС об эконо­мии горючесмазочных материалов всем предприятиям не­обходимо сделать научно обоснованный расчет потребно­сти в смазочных маслах. Далее прилагалась копия (шесть страниц) научного обоснования, за которое кто-то, навер­ное, стал доктором технических наук. Смысл его был таков: чтобы получить научно обоснованную потребность в мас­лах, нужно умножить число требующих смазки механизмов на норму расхода смазки по этому министерству. Дальше шли три страницы норм. Эта груда бумаг меня возмути­ла. Почему министру черной металлургии сразу не сказать: по нашему министерству норма расхода горючесмазочных материалов, к примеру, 305 грамм в год на механизм, ум­ножайте эту норму на количество механизмов и сообщите итог в управление снабжения? Зачем было в десятках ты­сяч экземпляров множить все эти бумаги? Однако это было не самое смешное. Оказалось, что в научном обосновании есть нормы для всех отраслей промышленности Советского Союза, включая строительство ледоколов, но не было нор­мы для Минчермета! Дело даже не в том, что все эти бума­ги без указания этой нормы оказались абсолютно ненуж­ными. Пока они дошли до меня, подписи в своем согласии с ними на них поставили не менее пятидесяти должностных лиц: от министра до старшего инженера на нашем за­воде. И никто их не читал!

Это наглядный пример не только отношения к своим обязанностям в бюрократической системе, но и, что главное, пример того, какого качества приказы приходится выпол­нять тем, кто находится у Дела. Снова вспомним, что сейчас все парламенты СНГ штампуют сотни законов и страшно этим гордятся. Прямо стахановцы. А спросить бы, понима­ет кто-нибудь из них, что в них записано, как это воздей­ствует на их Дело.

Раньше в СССР законов было мало, требования к их ка­честву и к качеству аналогичных документов были очень высокими, и тем не менее раз за разом выходил какой-ни­будь бред. Тут ведь что важно понять. Задание на подготов­ку дается какому-либо клерку в аппарате, а он не знает (и не обязан знать) хотя бы принципиальные особенности работы всего ведомства. Он знает только свое дело. Он пишет при­каз министра, по идее согласовывает его текст с заинтересо­ванными отделами, но этот приказ — не их дело, и не все­гда они к нему внимательны. Приказ подписывается с целью улучшить Дело, а вместо этого он либо вносит в управление Делом анархию, либо наносит Делу огромные убытки.

Вот пара примеров.

ЦК КПСС посетила неглупая мысль. Богатство страны люди определяют по наличию у них товаров народного по­требления. От того, что у нас есть заводы, люди себя богаче не чувствуют. Но рабочий может строить либо завод, либо легковой автомобиль. Чем меньше у нас будет заводов, тем больше людей получат возможность строить автомобили, и тем более богатыми будут себя ощущать наши люди.

Но вот завод, на котором восемь часов в сутки работа­ют люди, производя, допустим, 100 000 телевизоров в год. Если требуется еще 100 000 телевизоров, то возможны два пути: построить еще один такой же завод либо на старом заводе работать по 16 часов в сутки, то есть в две смены. Очевидно, что второй путь гораздо выгоднее. И те клерки ЦК КПСС, кого это касается, готовят совместно с клерками правительства постановление о переходе промышленности на многосменную работу везде, где это возможно. Это вро­де правильное постановление принимается ЦК КПСС. Но чуть позже другие клерки в ЦК КПСС обращают внима­ние, что воспитание детей ухудшается, так как многие мате­ри работают в вечерние и ночные смены. И эти клерки го­товят другое постановление, которое предписывает в тече­ние трех лет вывести всех женщин из ночных и вечерних смен. Эти постановления должны выполняться везде, в том числе и на заводе, где работает много женщин. Что делать руководителям? Снова переходить на односменную работу или уволить всех женщин для «их блага»?

Другой пример. ЦК КПСС издает постановление о пре­кращении капитального ремонта оборудования. Смысл: не нужно постоянно ремонтировать морально устарев­ших инвалидов, если вместо них выгоднее поставить со­временные высокопроизводительные станки. Этим поста­новлением предусматривалось, что за капитальный ремонт чего-то надо платить штраф в бюджет. А другие клерки в ЦК КПСС пришли к выводу, что безумие столько металла тратить не на людей, а на станки, станки, станки. И было принято новое постановление: довести число капитально отремонтированной техники до 75%. А нам, заводским ра­ботникам, что делать с этими «мудрыми» постановлениями? Ремонтировать или менять свое оборудование?

Я пишу «клерки ЦК», но на самом деле это не собствен­но штатные работники ЦК, а полки академиков и профес­соров, которые консультировали ЦК в те годы.

Еще один пример. Чтобы заводы заказывали себе только нужное им оборудование и в нужном количестве, им было запрещено что-либо продавать с завода. Но ненужное все равно накапливается и без вины завода, поскольку обору­дование нужно было заказывать за год, а за такое время многое изменялось, и к моменту поступления оно зачастую оказывалось ненужным. Поскольку продать нельзя, оно ле­жало на складах. Но ушлые академики обратили внимание правительства на то, что таким образом омертвляются, не работают деньги. В связи с этим правительство дает коман­ду: не продавать новое оборудование тому, у кого на складе есть старое, то есть старое не нужно, но нельзя его про­дать, а новое купить. Что делать? Делали так. Все, что было на складах, «списывали в производство», по-русски говоря, уничтожали. Как-то в мой цех привезли два огромных, но­веньких, еще в масле, воздушных компрессора, предназна­ченных для цеха, от строительства которого правительст­во недавно отказалось. Если бы в округе они были кому-то нужны, я бы договорился с охраной завода и отдал их бес­платно. Но двигатели компрессоров были рассчитаны на напряжение 10 киловольт, и ни один колхоз не рискнул их взять. Начальник участка моего цеха взмолился — компрес­соры мешали ему работать. Я махнул рукой, рабочие разре­зали их на куски и сдали в металлолом. По моим подсче­там, в том году в СССР было уничтожено нового оборудо­вания, наверное, не менее, чем на четверть всего годового национального дохода.

Итак, вам поручат Дело, вы подчините себе всех, вам по­требуется всем дать команды, и вы раздуете свой штаб до та­ких размеров, что отдельные люди, даже неглупые, превратят­ся в простых передатчиков бумаги и перестанут соображать (вместе с вами), что они делают. И бесполезно будет сокра­щать аппарат, не люди виноваты, что их много и они сидят на тупой работе, это вы так тупо построили свою работу.

Но это еще не все люди. Вам потребуются полки и ар­мии придурков особого свойства — контролеров. Ведь ко­гда при делократическом управлении вы указываете подчи­ненному только Дело и ничего больше, контролеру нечего контролировать. При бюрократическом управлении вы ука­зываете, как делать Дело, и появляется работа у контроле­ра — следить, так ли делает исполнитель, как вы ему прика­зали. Контролер становится нужным человеком, есть к чему приложить его маразм.

Приведу пример по этой теме. Мой предшественник по посту заместителя директора завода по коммерции осенью, в ходе подготовки к зиме, по распоряжению горисполко­ма продал котельным города 18 тонн огнеупорного кирпи­ча. Завод между прочим в год использовал 20 тысяч тонн этого кирпича, на складах его постоянно находилось около 2 тысяч тонн, но материалы нам продавать было запре­щено. Первый контролер (из Госснаба) установил, что это незаконная операция — продажа на сторону фондируемо­го материала, и оштрафовал завод на стоимость проданно­го кирпича и побежал радостно отчитываться начальству о своей полезности: спас государству незаконно заработанные заводом деньги. А тут и другой контролер — прокурор. Он возбудил в суде иск, чтобы взыскать с моего коллеги стои­мость штрафа: по его «вине» завод оштрафовали. От тако­го идиотизма прокурора сначала даже городской суд опе­шил. Ведь этот замдиректора по сути спас от замерзания и суд ей, и самого прокурора. Суд иск прокурора не признал. Тогда прокурор внес протест в областной суд, который от­менил решение городского суда и назначил новый суд. Иск был признан. Стоимость штрафа взыскали с коллеги, кста­ти, после третьего такого суда он уволился, а прокурор и су­дьи остались и радостно докладывали начальникам о своих успехах в борьбе с расхитителями социалистической соб­ственности. Я же говорил, контролер в отличие от свиньи, если не найдет грязь, то выдумает.

И напрасно сетовать, что вот, дескать, у нас нет порядоч­ных людей на ответственных постах судей и прокуроров. Но любой человек, попав в систему бюрократических отноше­ний, либо вылетит из нее, либо станет подличать.

Мы не все сказали о бюрократическом аппарате, о дей­ствиях его членов и еще вернемся к нему, когда будем рас­сматривать собственно экономику. Но есть два крупнейших вопроса, связанных с существованием бюрократического ап­парата управления, на которых нельзя не остановиться. Не аппарат виноват в этих проблемах, но именно в аппарате находится источник их существования.

Первый вопрос заключается в отходе от Дела, в поте­ре ориентировки, в исчезновении у организации пони­мания, что такое Дело. Этот вопрос очень плохо понима­ют, поскольку все мы — дети бюрократического сознания. Человеку можно поручить только Дело, и ничего больше. Нельзя указывать способы достижения Дела. (Здесь умест­но напомнить абсолютно точное изречение иезуита Игнатия

Лойолы: «Цель оправдывает средство».) В противном случае средство немедленно само по себе становится целью, и на­стоящей цели уже не достичь. Обычно критики Лойолы ут­верждают, что это изречение оправдывало пытки. Не это из­речение привело к жестокостям, а то, что инквизиция вместе с основной целью — добиться правды от предполагаемого грешника — получила способ — пытку, и пытка (средство получения правды, по Лойоле) стала целью судов инквизи­ции. Но раз пытка стала «Делом», то настоящее Дело — по­лучение правды — было уничтожено. Грешники говорили не правду, а то, что хотел услышать суд инквизиции.

И так бывает всегда, когда пытаются оговорить средства достижения цели. Возьмем, к примеру, делократа — коман­дира в бою. Его Дело заключается в том, чтобы взять у про­тивника деревню. Оговорите ему любой способ, как взять деревню, допустим, с потерями не более 15 человек, и Дело отойдет на второй план. Удастся взять с такими потерями, возьмет, но как только потери достигнут 13—14 человек, он прекратит атаки, поскольку в этом случае он хоть какой-то из двух приказов исполнит. И тогда эти 13—14 человек по­гибнут бессмысленно и бесполезно, то есть преступно.

Бюрократический аппарат, всё больше и больше иниции­руя средства достижения цели, все больше усиливая кон­троль за исполнением этих средств и ужесточая наказания, оставляет исполнителям все меньше и меньше возможности выполнить само Дело. У экономики, у предприятий Делом является удовлетворение спроса покупателей. И все. Ничего другого указывать нельзя. Но аппарат, навязав экономике способ, как это Дело сделать (средства), довел ситуацию до того, что вся экономика прилагала огромные усилия фак­тически для того, чтобы Дела не делать, чтобы дать покупа­телю не то, что нужно, не в те сроки, вообще от него изба­виться. В те времена был анекдот, точно описывавший си­туацию. Решили провести эксперимент и дать советскому директору поработать месяц директором на американском заводе, а американскому — на советском. Через месяц они, счастливые, встречаются. «Я набрал заказов для твоего за­вода на 5 лет»,— хвастается американец. «А я от всех зака­зов отбился», — гордится советский директор.

Этот анекдот хорошо иллюстрирует и вторую особен­ность людей, работающих в контакте с аппаратом. При ап­парате руководители атрофируются, они перестают пони­мать Дело, перестают понимать, зачем они нужны. На про­тяжении десятков лет их повседневная работа заключалась в передаче аппарату вопросов, поступающих к руководите­лю для решения и затем в утверждении этих решений сво­ей подписью. При аппарате руководитель — самый малоду­мающий субъект, ему фактически надо знать грамоту, чтобы просмотреть бумагу с вопросом, отметить в ней ключевые слова, по которым определится исполнитель, и адресовать ее этому исполнителю. Как это ни парадоксально, но при аппарате руководителю нужно уметь только читать и рас­писываться, хотя бы так, как Ельцин, — медленно, высунув от старательности кончик языка.

В отличие от стран Запада в СССР была еще одна управ­ленческая структура, в которой руководители физически не могли заниматься Делом — структура партийного управ­ления. Ей бы, КПСС, заняться своим Делом, идеологией, а ей это Дело дополнили другим — ответственностью за все в областях и районах, то есть ответственностью за работу промышленных предприятий, сельского хозяйства, медуч­реждений и прочего. Нельзя сказать, что партийные функ­ционеры уклонялись от этого, но как физически они могли управлять? Ведь управление — это разделение своего Дела между подчиненными, а между подчиненными обкомов Дело распределяли отраслевые министерства. В этом управлении обкомам не было места, вернее, оно было искусственным, без реальных прав в собственно Деле. Уже только поэтому система партийного управления превращалась в некий кон­трольный бюрократический аппарат, главной целью которо­го был отчет по модным показателям. Партийные и совет­ские руководители вообще не имели практики в управле­нии. Даже в тех Делах, где они могли бы попрактиковаться, бюрократическая боязнь ответственности требовала от Них устранения от Дела.

Такой пример. Наш город вырос за счет двух крупных и нескольких мелких предприятий. Все дома и учреждения в городе построили они, они же их и содержат. В связи с этим каждое предприятие имеет свой жилищно-коммуналь­ный отдел (ЖКО) со штатом ремонтно-эксплуатационных служб, то есть в городе одновременно дежурят 5—6 дис­петчеров ЖКО, спят 5—6 дежурных бригад сантехников. Между ЖКО непрерывно идут войны: каждый из них пы­тается снять с себя ответственность за обслуживание спор­ных улиц, дворов и прочего. Естественно возникал вопрос: зачем в городе численностью не более десятой части числен­ности одного района Москвы иметь столько организаций? Когда председателем горисполкома стал молодой еще функ­ционер, он начал быстро решать этот вопрос — готовить до­кументы по выделению всех ЖКО из состава предприятий и объединению их в единую городскую службу. Как только об этом узнали в горкоме, его тут же вызвали «на ковер» и задали несколько вопросов: «Ты что же это затеял? Сейчас, если в городе непорядок, что делают горком и горисполком? Звонят директорам предприятий и говорят, что они, суки­ны дети, не заботятся о гражданах города и их, мерзавцев, из партии поисключают. А если все ЖКО будут наши, кому мы будем звонить, кого пугать?»

Вообще-то, как работали секретари обкомов, очень хоро­шо описали журналисты в мемуарах Ельцина «Исповедь на заданную тему». Но они не описали механизма работы этих людей, не описали, что именно эти люди делают, не показа­ли их «творческого» процесса.

С описанием в литературе того, как творят, как оценива­ют обстановку, как принимают решения, как мучаются при этом партийные и государственные деятели, у нас плохо, так и хочется сказать, что «по причине наличия отсутствия». Действительно, у В.Карпова вы можете прочитать отличные описания того, как генерал Петров оценивал возможные ре­шения по эвакуации Одессы, а Александр Бек рассказал, что думал генерал Панфилов, когда малыми войсками пытался удерживать широкий фронт наступления немцев. У А. Бека вы также прочтете, как принимают решения конструкто­ры, министры. Довольно много литературы по творческому процессу директоров предприятий, инженеров, ученых. Во многих книгах советских писателей присутствуют и партий­но-государственные деятели. Если писатель достаточно ум­ный, то он показывает этих деятелей как болванов, которые способны только собрать совещание и принять на нем спра­ведливое решение, подсказанное «массами». А если и писа­тель дурак, то тогда можно прочесть, что секретарь райкома, обходя колхоз, спрашивает у тракториста, который не мо­жет завести трактор: «В чем дело?» И по-отечески советует: «А ты продуй свечи». Тракторист продувает свечи, и трак­тор заводится. Между прочим, на тракторах стоят дизель­ные двигатели и свечей на них нет, но если секретарь рай­кома приказал, то тогда, конечно, можно найти на тракторе не только свечи, но и серебряный канделябр к ним.

Многие люди испытывают трепет при виде государствен­ных учреждений: лимузины у входа, озабоченные чиновни­ки, допоздна горит свет в окнах. «Ишь ты, — умиляется обы­ватель. — Мучаются, думают над проблемами нашей жиз­ни!» Может, и мучаются, может, и думают, но только никак не над проблемами жизни народа. В этом нет необходимо­сти. В чем заключалась мыслительная работа секретаря об­кома, допустим, Ельцина, Горбачева и прочих? Утром к ним на стол ложились бумаги. Это были вопросы либо снизу, либо сверху. Тем не менее, подход ко всем один: взгляд на бумагу и определение, кому ее отправить (если референт еще не определил). После этого в левом верхнем углу (для это­го он оставляется чистым) резолюция: «т. Иванову. Для от­вета (Для решения. Для исполнения. Для контроля)». Вот и все. А, скажем, Иванов, второй секретарь обкома, ниже на­пишет «т. Петрову» а Петров, заведующий отделом, напи­шет «т. Сидорову», а Сидоров напишет письмо в Академию наук с просьбой найти научное решение. А потом таким же путем бумага возвращается через тех же людей, Ельцин ее подписывает, не читая, и его многомудрая работа над этим вопросом заканчивается.

Второй тип работы — выступление. Здесь еще проще. Когда секретарь обкома идет на трибуну, ему дают текст того, что надо читать, и секретарь читает. Ельцин, кстати, читал хорошо, с выражением. Был такой анекдот: секретарь обкома ругает помощника за то, что приказал ему написать доклад на 30 минут, а читать его пришлось час, помощник просит прощения, что по ошибке дал секретарю доклад в двух экземплярах.

Третий тип работы — поехать в Москву, в ЦК и попро­сить там деньги на что-нибудь для области, скажем, для строительства крупного объекта. Возвращать эти деньги не требовалось, следовательно, главное — выпросить.

Еще один тип работы — обозначить себя радетелем на­рода, здесь уж вообще ума не требовалось.

Итак, к 90-м годам мы имели партийно-государственную элиту, которая в области умственных решений, связанных с порученным ей Делом, была способна только на три при­митивнейшие операции: направить вопрос в аппарат и под­писать подготовленное аппаратом решение; публично про­честь подготовленный аппаратом доклад; выпросить день­ги у вышестоящей инстанции.

И эти люди в 1989 году совершили бюрократическую революцию. Они отобрали у народа власть себе лично. Отобрать-то отобрали, но дальше что? Ведь они физически не способны ни думать над Делом, ни управлять им! Во гла­ве государств СНГ — «всадники без головы»! И, добавим, без совести и без чести.

Многие читатели скажут после этого определения, что автор совсем обнаглел. Но если у читателя есть голова, то пусть присмотрится к тому, чем и как занимаются нынеш­ние руководители СНГ. Тем более что творческий процесс работы, например, парламента был одно время хорошо ви­ден. Вот в парламент поступает запрос. Разве над ним му­чаются, его обсуждают, перебирают решения? Нет, во всех парламентах регламент не дает обсуждать вопрос до выяс­нения истины. Вопрос направляется на рассмотрение в ко­миссию, в аппарат! И закон, то есть решение парламента, ро­ждает аппарат. Думают ли парламентарии, когда принима­ют закон? Нет! То, что они делают,— это имитация кипучей деятельности. Программу «500 дней», написанную заумны­ми академиками на 900 страницах, парламент России при­нял за один день! А «неработающие» законы?

Присмотритесь к деятельности президентов. Даже луч­шие из них зачастую отменяют свои же указы, а это пря­мое подтверждение того, что они не читали, не думали над ними, когда подписывали. Кто из президентов СНГ спосо­бен рассказать о своей политике, о ее принципах в более или менее сложных вопросах без подготовленного аппара­том доклада? В этом смысле, конечно, отличался Ельцин: он к сентябрю, например, уже не помнил, какие вопросы ста­вились народу на апрельском референдуме, даже заседание своего кабинета министров он вел, читая свое выступле­ние по бумажке.

И, наконец, третий тип «творческой» деятельности — вы­просить деньги. Раньше они ездили за деньгами к Брежневу, в Политбюро. Теперь Политбюро нет, но есть буши,... и про­чие. И президенты старательно ездят к этим суррогатам ге­нерального секретаря и Политбюро, но все с тем же вопро­сом — просят деньги. Ни у кого даже мысли нет, что СССР 70 лет обходился без иностранных денег, без подачек, что деньги можно заработать, умело управляя Делом. Они ведь никогда Делом не управляли, они не умеют этого, они умеют только просить, поэтому и просят. И вполне искренне счи­тают, что эти просьбы, эти доллары, эти подписи на бума­ге и есть то, за что народ их должен любить и ценить. Эти люди и не догадываются о том, что является их Делом, за­чем они нужны стране.

Я понимаю, читатель, если бы эти слова написал Рональд Рейган, ему бы немедленно поверили, ведь он был прези­дентом. А как об этом может писать какой-то Мухин, кото­рый никогда не управлял страной?! Но видите ли, я нико­гда и не нес яиц. Но ведь это не значит, что вкус яичницы я могу оценить хуже курицы. Да и вы бы легко это сдела­ли, если бы, слушая выступления лидеров, не хватались за скандальные факты, а пытались понять все, что они сказали. Поверьте, это не так трудно, как кажется. Вовсе не трудно понять, что хозяин страны — наши представители, народ­ные депутаты, собранные в парламент. В любом деле слово хозяина — закон. А в стране только парламент создает зако­ны, он, значит, и хозяин. И нетрудно понять, что если хозяин нанимает за свои (наши) деньги сторожа, чтобы он сле­дил за исполнением его законов, в том числе и за исполне­нием закона «Не воровать», то и в государстве есть такой сторож — генеральный прокурор. И если в хозяйстве вору­ют, то хозяин вполне может спросить сторожа, почему во­руют и что сторож делает, чтобы не воровали?

Некоторые особенности бюрократа

Устранившемуся от Дела бюрократу становится край­не важно, если не быть, то по крайней мере казаться эта­ким деловым, заботливым, «слугой царю, отцом солдатам». Показывать себя слугой царю нужно царю, но как показать, если ты не хочешь управлять Делом, не хочешь за него отве­чать? Здесь главным становится отчет об исполнении муд­рых указаний царя. Отчет становится самоцелью. Из при­веденных выше примеров (особенно это видно на примерах различных контролеров) следует, что в основе мотивов, ко­торые двигают бюрократом, лежит желание красиво отчи­таться в своей полезности царю. А у людей, которые стоят при Деле и которые обязаны создать условия для красиво­го отчета, возникают условия, когда они обязаны делать все с точностью до наоборот. И это естественно.

Если устанавливают показатель, который исполнитель обязан повышать и за недовыполнение которого грозит на­казанием, то исполнитель Дела для собственной безопасно­сти обязан оставить себе резерв исполнения и добиваться от начальства и аппарата, доказывать им, что данный пока­затель надо немедленно снизить. Это понимает и вся лест­ница управления и она так же по возможности добивается ухудшения. Вот пример из заводской практики. Считается, что если начальник цеха недовыполнил на немного какой-то показатель (к примеру, его себестоимость продукции со­ставила 100,1%), то он плохо работает, не следит за затра­тами и прочее, поскольку такую величину, как 0,1%, все­гда можно сэкономить, займись он ею хотя бы 29-го числа. За это накажут. Но если он уменьшил затраты и себестои­мость продукции составила всего 85% заданной, то его, ко­нечно, не накажут, но обругают и назовут дураком, так как он показывает начальству резерв, а его надо держать в тай­не. Он будет вынужден делать бессмысленные траты, лишь бы выйти на 99,8%. На практике заводские руководители не дают недовыполнять показатели, но и не дают перевыпол­нять их, хотя формально за этим может последовать награ­да. Однако резерв зачастую важнее награды.

Если бы не было указания сверху об этом показателе и начальство не заставляло его выполнять, промышленность, да и экономика в целом давно бы добились больших успе­хов. Отчет, как и любой контролер, губит Дело, но для по­давляющей массы бюрократии он единственный способ зая­вить о себе.

Это одна сторона деятельности бюрократа — «слуга царю», но есть еще и другая показуха — «отец солдатам». Для этого бюрократ выезжает брататься с народом, идет в массы, показывает себя этаким простецким, заботливым дядькой. Это чистейшей воды рекламный трюк, но на прес­су он действует безотказно. Прессу ведь не интересует, что делается за кулисами, почему дезорганизуется работа всего управления и вообще работа на десятки километров вокруг начальника, в массах. Немного поговорим и об этом.

Вот образец бюрократического шоу. Биограф наркома ме­таллургии Тевосяна пишет, что нарком, посещая заводы, лю­бил стать к печи на место сталевара и провести плавку. Вот, дескать, насколько простой был мужик, специалист, тонко чувствовал и знал металлургию! Но здесь есть и другая сто­рона: если министр в городе, то рядом с ним должны быть руководители города и области, директор завода, главный инженер, начальник цеха и еще масса людей, чьи пояснения, возможно, потребуются министру. Эти люди, бросив свою работу, обязаны стоять 4—5 часов в цехе, не приспособлен­ном для такой толпы, и смотреть, как министр развлекает­ся у печи. Тут же стоит и сталевар, которому и деньги пла­тят, и работать не дают. Министр не работает — устраивает шоу, а масса высокооплачиваемых и занятых специалистов вынуждена изображать перед министром зрителей.

А вот еще пример, может, несколько более сложный. В декабре 1989 года землетрясением был разрушен город

Спитак. Оставим в стороне трагическую сущность собы­тия и обратимся к деловой, поскольку только деловая актив­ность системы управления СССР могла уменьшить масшта­бы трагедии. В самом факте разрушения города не было ни­чего, что могло бы стать неожиданностью. Советский Союз непрерывно готовился к ядерной войне, в результате кото­рой появились бы тысячи разрушенных городов. Для спа­сения людей существовала служба гражданской обороны страны с множеством генералов во главе. По идее, для этой службы землетрясение должно было бы стать незначитель­ным происшествием. Казалось бы, эти генералы уже до тон­костей обдумали технологию спасения людей из разрушен­ных зданий. О какой технологии идет речь? Когда здание разрушается, часть обломков осыпается внутрь его пери­метра, а часть падает рядом со стенами, образуя у остатков стен откосы. В этих откосах живых людей быть не могло, они уже были раздавлены падающими обломками. Живые могли находиться только в центре завала, в первых этажах, которые меньше всего разрушаются. Но, накрытые сверху и со стороны окон и дверей обломками, эти люди были, как в склепе. Возник чисто инженерный вопрос: как побыстрей до них добраться? Можно сверху, снимая подъемными крана­ми обломок за обломком. Но здесь имеются минусы. Нельзя поставить на спасение людей сразу много рабочих: один-два стропальщика на кран да сварщик — перерезать арма­туру и варить петли. Это очень медленный процесс. Кроме этого, любой подъемный кран берет тем больше груза, чем ближе этот груз к крану. Чтобы снимать большие плиты, крану нужно подъехать к самой стене, но... мешают облом­ки откосов. Следовательно, обычные автомобильные краны типа «Ивановец» оказались малопригодными, требовались дефицитные краны типа японских «Като». Но был и другой способ: быстро отодвинуть обломки от стен мощными буль­дозерами, освободив двери и окна, и пустить внутрь спе­циалистов, способных работать в таких условиях (горных спасателей и шахтеров). Этот способ безжалостен к мерт­вым, но позволяет максимально быстро добраться до живых. Извлечением трупов можно было бы заняться позже.

Вот эти технологии следовало отработать ГО СССР. Но случилось несчастье в Спитаке, и оказалось, что СССР не имеет гражданской обороны, в Спитаке действовали, как попало, кто попало и каким попало способом (в основном первым, самым непроизводительным).

Еще раз повторим, хотя это была трагедия союзного мас­штаба, спасти людей обязаны были силы ГО самой Армении как максимум. Отстроить Спитак, конечно, было делом всего Союза, но спасти людей — нет, слишком мелкая задача.

Тем не менее Горбачев прервал свое пребывание в Канаде. (Интересно, зачем он тогда туда ездил, если так легко отка­зался,— в турпоход? Какой толк от Горбачева был Спитаку в этот момент?) Рыжков срочно вылетел в Спитак, и телеви­дение подробно показало его пребывание там. Впечатление для специалиста было ужасное. Неразбериха, люди в пани­ке, слезы и страдания, все просят помощи, мечутся. В такой ситуации, когда жизненно необходим труд руководителей, которые расставят людей по местам, дадут команду рабо­тать, отреагируют на изменение условий, определят, какая помощь нужна.

Вот идет телерепортаж: в Спитак въезжает «Икарус», из него выходит глава правительства с толпой республикан­ских руководителей. Все местные руководители вынужде­ны бросить работу по спасению людей и присоединиться к свите любопытствующего начальника. (Чем Рыжков мог помочь в Спитаке? Он бы принес в миллион раз больше пользы, если бы из Москвы из своего кабинета руководил обеспечением спитакских спасателей.) После «экскурсии» — обязательное совещание и пустые фразы типа «Нужно на­прячь все силы»... и т.д. На этом совещании какой-то ин­женер пытается объяснить Рыжкову, что нужно применить второй способ спасения людей (с использованием мощных бульдозеров), но его слова не дошли до премьера, боссы по­глощены призывами друг к другу немедленно организовать помощь и напрячь все силы и на слова инженеришки вни­мания не обратили.

Приезд Рыжкова и последовавшее за ним устранение мест­ных руководителей от Дела спасения людей наверняка стоил спитакцам сотен, если не тысяч, жизней, но зато какое шоу! Сам глава СССР! В гуще событий! Наедине с народом!

Возможно, не всем читателям понятен этот пример, его суть. Делократ никогда не сделает ничего, что помешало бы его подчиненным исполнить порученное им же Дело.

Посмотрите, как управляет Делом настоящий «отец сол­датам». Спасение людей в Спитаке было боевой операцией для гражданской обороны СССР. Уже упоминавшийся на­чальник главного артиллерийского управления Яковлев опи­сал, как Г. К. Жуков руководил белорусской наступательной операцией. Итак, Жуков выехал на фронт.

«Сразу же по приезде Г.К. Жуков провел обстоятельные рекогносцировки, побывав на наблюдательных пунктах всех стрелковых дивизий...

В каждой из армий вскоре были оборудованы довольно обширные макеты местности (для них, как правило, подби­рались лесные поляны), на которых во всех деталях, показы­вался противник и положение наших войск. На этих маке­тах командармы А. В. Горбатов, П.Л. Романенко, П.И. Батов и А.А Лучинский докладывали представителю Ставки свои решения на предстоящую операцию. Г.К. Жуков вниматель­но слушал и при необходимости вносил коррективы». (Вот так примерно, не ожидая войны и землетрясений, Горбачеву с Рыжковым нужно было готовить гражданскую оборону страны.) Но продолжим: «Итак, все было готово к началу грандиозного наступления наших войск. Перед его началом мы с Г.К. Жуковым вновь вернулись на 1-й Белорусский фронт и обосновались на НП 3-й армии генерала А. В. Горбатова, которой была поставлена задача наносить главный свой удар на бобруйском направлении. 23 июня 1944 года в предрас­светных сумерках началась наша мощная артиллерийская подготовка».

Ну, и что Жуков? Сел с начальством на автобус и поехал в атакующие цепи показать себя журналистам? Тем более что на направлении главного удара дела складывались пло­хо и успеха не было. Нет!

«В этой обстановке командарм А. В. Горбатов, человек, прошедший уже немалый армейский путь и хорошо понимавший всю сложность ратного труда, вел себя сдержанно, пожалуй, даже спокойно. И в этом спокойствии чувствова­лась его твердая уверенность в том, что командиры корпу­сов, дивизий и полков его армии, несмотря ни на что, дос­тойно выполнят свой воинский долг. Поэтому старался не особенно-то тревожить их телефонными звонками, а терпе­ливо ждал дальнейшего развития событий.

Г.К. Жуков тоже ничем не выдавал своего волнения. Он даже не беспокоил командарма, а, прогуливаясь по рощи­це, в которой располагался НП армии, лишь изредка ин­тересовался сообщениями о боевой обстановке в целом на фронте и у соседа в войсках 2-го Белорусского фронта. Так же выдержанно он вел себя весь день, вечер и ночь, а по­том даже и следующий день. Такому хладнокровию можно было только позавидовать.

Но затем усилия 3-й армии с согласия Жукова были со­ответственно скорректированы, и 26 июня обозначился ус­пех и в ее полосе наступления».

Как видите, ни один из управленцев-профессионалов, де­лократов ничем не помешал своим подчиненным исполнить Дело, ни один из своего Дела не творил шоу личной попу­лярности.

Что хочет руководитель: получить дополнительную ин­формацию для собственной оценки обстановки или пока­зать себя? Если только показать, то это бюрократ, да и еще и замшелый. Делократу это не нужно. Казалось бы, вопрос пустяковый, но суть его мало кто понимает даже в мирной армии. Вот генерал армии Гареев, доктор военных наук, про­фессор, критикует Сталина как стратега. Оно, конечно, куда уж Сталину до Гареева, но обратите внимание, за что кри­тикует: «К тому же Сталин практически не бывал в дейст­вующей армии, не выезжал на фронты, а без личного обще­ния с теми, кто выполняет боевую задачу, по одним лишь донесениям и телефонным докладам невозможно понять все особенности складывающейся обстановки... Отметим, меж­ду прочим, что в отличие от Сталина Черчилль, де Голль, да и Гитлер побывали во время войны во всех объединениях и во многих соединениях своих войск». Да, конечно, Гитлер был великий стратег, да только не видно, чтобы поездки на фронт ему сильно помогли.

Смешно здесь то, что Сталин выезжал на фронт и в толь­ко что освобожденные города, но не делал из этого шоу, и поэтому об этом мало кто знает.

Кстати, братание с народом, столь любимое в свое вре­мя Горбачевым, Ельциным и прочими, Сталина раздража­ло. Он много занимался строительством, по его настоянию в Москве строители стали строить не только летом, но и зи­мой, он еженедельно выезжал на стройки одной машиной, без охраны. Люди, естественно, узнавали его, собирались вокруг. Тогдашний (1939—1945) председатель Моссовета В.П.Пронин пишет: «... Сталин в такой ситуации говорит людям: «Товарищи, здесь же не митинг, мы по делу прие­хали». Власик, весь потный, бегает вокруг, никого из охра­ны больше нет».

Мы уже писали, что видовым признаком бюрократа яв­ляется уклонение от ответственности, и это достигается по­лучением указания «что делать» от «бюро», от начальника. Но такое указание не всегда возможно получить, особенно аппаратному бюрократу, ведь по идее он сам должен это указание подготовить. Тогда он стремится разделить ответ­ственность среди своих коллег, согласовывая решение во всех мыслимых и немыслимых инстанциях. Это достига­ется двумя путями: можно либо послать того, кому необ­ходимо решение, по инстанциям, либо организовать сове­щание. Бюрократ страхуется на случай, если его спросят: «Что же ты, дурак, принял такое решение?» А он ответит, что не один он дурак, а и такие-то инстанции тоже, и уче­ные, и прочие.

Одно время модно было говорить, что в 80-х годах в эко­номике СССР был застой. Но почему? Мы двигались вперед медленно, ровно на столько, на сколько двигало нас ежегод­ное маленькое увеличение показателей, которое производил аппарат. Никакой прыжок или рывок невозможен, все упи­ралось в тот же аппарат, как в подушку, он и не отказывал, и не разрешал.

Другой аппаратный способ уйти от ответственности при­менялся в тех случаях, когда требовалось быстро найти ре­шение. В этом случае созывалось совещание, и чем больше участников приглашалось, тем лучше. Ответственность за решение как бы раскладывалась на всех участников, хотя все знали, что ни один из них за решение персонально не отвечает. Поэтому совещаниями переполнено рабочее вре­мя бюрократических систем управления.

Просто для сравнения. В годы войны у Сталина было Дело — выиграть войну. Одновременно у него, как у Верховного главнокомандующего, было Дело — уничтожить армии агрессоров. Ставка Верховного главнокомандующего насчитывала несколько десятков человек. Казалось бы, эти люди должны были совещаться, совещаться и совещаться. Но Делу это было не нужно. За всю войну Ставка в полном составе ни разу не собиралась. Собирались по несколько че­ловек и только те, которые действительно могли ответить по существу совещания и были компетентны.

У руководящих бюрократов, тех, кто по должности обязан дать приказ по Делу, тоже есть способ ухода от ответствен­ности — программа. Когда такой руководитель не знает, что делать, боится дать команду, обычно он дает указание раз­работать программу или план мероприятий. Отличие этих документов от приказа состоит в том, что они коллективно­го изготовления и сам руководитель как бы стоит в сторо­не от этого документа. Примером может служить програм­ма «500 дней» Шаталина—Явлинского, по которой Горбачев с Ельциным развалили экономику, но при этом оказались сами вроде и ни при чем. Заметьте, делократ никому не даст готовить программу, никому не доверит решения по сво­ему Делу и не станет при своем Деле утверждающим про­грамму бараном.

Как видим, особенность бюрократа в том, что ему край­не необходимо красиво выглядеть перед всеми: деловитым перед начальством, заботливым перед народом. И так всегда, даже когда он немилосердно гробит Дело. Но когда ущерб Делу становится заметен, начинается поиск виновных, идут вопросы сверху и снизу. И бюрократ принимается изворачиваться. Если вопрос следует сверху, ответ имеет такой вид: «А что я мог сделать, если у меня подчиненные такие идиоты? Я и на место выезжал, и совещания проводил, и программы им утверждал, и ценные указания давал, а тол­ку никакого!» При этом всех своих подчиненных бюрократ назначал либо сам, либо они были назначены с его согла­сия, то есть в момент назначения они его вполне устраивали. Делократ никогда на своих подчиненных ответственность не переложит. Они ведь его подчиненные, в его власти.

А если вопрос следует снизу, бюрократ начинает все ва­лить на начальника: «А что я мог сделать? Он мне так при­казал, а я послушный, я выполняю приказы, приказы не об­суждаются — приказы исполняются!» Когда бюрократ делает подобные фокусы среди людей, не пытающихся, не желаю­щих задуматься над тем, что происходит, среди людей, мыс­лящих как бюрократы, то фокусы эти проходят «на ура».

Давайте посмотрим, как у Хрущева «на ура» прошел фокус с культом личности. В период правления Сталина, в очень суровое и жестокое время, наряду с откровенными предателями и врагами своего народа погибли или отси­дели в лагерях либо вообще невиновные, либо те, чья вина даже в те суровые времена была несоразмерна с наказани­ем. Как-то беседуя со старым судьей тех времен, я спросил, приходилось ли ему судить людей по 58-й статье. Он сказал, что имел дело только с чисто уголовным элементом, но при­знался, встречал в архивах и такие «дела». Судью, привык­шего к толстым томам бумаг по каждому уголовному делу, поразило, что дела по 58-й статье в нашей области были на удивление тонкими. К примеру, сверху был приколот донос, где было сказано, что подсудимый там-то и там-то сказал, что он е.. л эту советскую власть. Дальше шел протокол до­проса, где подсудимый признавал, что он действительно так сказал сгоряча. Затем следовал протокол заседания чрезвы­чайной тройки в составе секретаря обкома, прокурора об­ласти и начальника НКВД, из которого следовало, что под­судимый виновен и приговорен к расстрелу. Там же отме­чалось время приведения приговора в исполнение. Конечно, время было суровое, но ведь мы, русские, чего только сгоря­ча не наговорим. Неужели надо было расстреливать?

Указанные члены чрезвычайной тройки включали каз­ненного в отчет о собственной беспощадной борьбе с контр­революцией и врагами народа, в надежде, конечно, что этот отчет прочтет Сталин или кто-то другой, не видевший са­мого дела, «бюро» будет довольно своими подчиненными, то есть оставит их на должностях, оставит льготы, персо­нальные машины, удобные квартиры и прочее.

Мы уже писали, что невиновных убивали судьи: работ­ники НКВД по отношению к судам были подчиненными. Они шли в суды с предложениями, как обычно подчинен­ный идет с предложением к начальнику. Суды могли отверг­нуть или принять эти предложения, как обычные началь­ники. Сталин — глава страны. По. отношению к судам он, конечно, воспринимался как начальник. Это неправильное, извращенное восприятие, но, тем не менее, оно безусловно было и его следует учитывать. Таким образом, линия под­чинения смотрелась так: НКВД — суд — Сталин.

Начали развенчивать культ личности. Кто оказался ви­новат в убийствах? Правильно, НКВД и Сталин. Бюрокра­тическая серединка, убийцы, сделала фокус и из числа ви­новных выскользнула. А почему?

Сталина осудил Хрущев, но стоит привести воспомина­ния о нем очевидцев. Председатель Моссовета Пронин в 1991 году говорил корреспонденту «Военно-исторического журнала»: «Он активно способствовал репрессиям. Дело в том, что над ним висел дамоклов меч. В 1920 году Хрущев голосовал за троцкистскую платформу. И поэтому, очевид­но, боясь расправы, сам особенно усердно боролся с беспеч­ностью, утерей политической бдительности, политической слепотой и т.д. Хрущев санкционировал репрессии большо­го количества партийных и советских работников. При нем из 23 секретарей райкомов города почти все были арестова­ны. И почти все секретари райкомов области. Были репрес­сированы все секретари МК и МГК партии: Кацеленбоген, Марголин, Коган, Корытный... Все заведующие отделами, включая помощника самого Хрущева. Хрущев, будучи уже на Украине, на Политбюро в 1938 году настаивал на репрес­сиях и второго состава руководителей Московского город­ского комитета партии.

Мы, тогда молодые работники, удивлялись: как же нас Хрущев воспитывает насчет бдительности, если все его ок­ружение оказалось врагами народа? Он же один только ос­тался в МК целым.

— Вы полагаете, что масштаб репрессий в Москве — лич­ная «заслуга» Хрущева?

— В значительной мере. Ведь после осени 1938 года, по­сле прихода к руководству горкомом Щербакова, никто из работников Моссовета, МК и МГК, райкомов не постра­дал. Я знаю, что когда на Политбюро в июле 1940 года воз­ник вопрос о снятии Щербакова с работы за плохую работу авиазаводов, то обвиняли его и в том, что он очень неохот­но и очень редко давал согласие на репрессии. Мало того. В моем присутствии на секретариате горкома по предложе­нию Щербакова начальник следственного отдела НКВД был исключен из партии за необоснованные аресты».

Но ведь Хрущев не только «санкционировал репрессии». По своей должности первого секретаря ЦК КП республи­ки он, как и секретари обкомов, был членом чрезвычайных троек, именно он приговаривал подсудимых к расстрелам.

Когда возникла необходимость пересмотреть политику репрессий и осудить прошлое, препятствием стали руко­водители НКВД. Как при них Хрущев мог обвинить НКВД в тех убийствах, которые совершал сам? И он без труда на­шел холуев, которые сфабриковали уголовные дела и подве­ли под расстрел тех, чьих показаний Хрущев боялся: Берию, Абакумова и прочих. И только после этого он на съезде пуб­лично обвинил в терроре НКВД и Сталина, подчиненных и начальника. Сталин мертв, руководители НКВД Хрущевым уничтожены. В зале сидят все те же прокуроры и секрета­ри обкомов, убийцы, которым эта версия очень по душе. Хрущев в их глазах — герой, развенчавший культ лично­сти и спасший их лично. Эту же версию бездумно подхва­тывают и несут в массы журналисты и писатели. А НКВД (КГБ), виновный в уголовном преступлении, так как при­нуждал подследственных давать ложные показания, молчит, учитывая судьбу Берии.

Каков эффект для общества от выяснения такой «исти­ны»? Да, чекисты под контролем, никого не пытают и не за­ставляют давать нужные показания. Но этим вовсю занима­ется прокуратура. Вспомним, как действовали в Узбекистане следователи прокуратуры Гдлян и Иванов. Чтобы подслед­ственные дали нужные показания, чтобы родственники не­сли деньги, которые затем выдавались за украденные, под­следственных сажали в камеры с отпетыми уголовниками, а те за послабления в режиме били несчастных до тех пор, пока они не подписывали признание, нужное «героям-сле­дователям». В других случаях незаконно арестовывали род­ных подследственных и, угрожая расправой над ними, до­бывали нужные показания. И затем наступала очередь су­дов с их неправосудными приговорами. Мы все знаем, но ничему не учимся...

Итак, жизнь в бюрократической системе управления не только превращает подчиненного в подлеца, она задает ему и определенный стандарт поведения. Подчиненный, стараясь не отвечать за Дело, делом избирает себе какое-либо, ого­воренное начальником действие, и главным для него стано­вится отчет за это действие. Он всячески рекламирует свою близость Делу, часто бывая в тех местах, где работают ря­довые исполнители; потому что он «демократ», он не при­нимает собственных решений, а непрерывно советуется с начальником, со всеми возможными и невозможными, та­кими же, как он, «специалистами». Он любит совещания, а когда не знает, что делать, то дает команду подготовить про­грамму по «улучшению». Он никогда не виноват ни в чем. У него всегда виноваты либо подчиненные, либо начальни­ки, но обычно и те, и другие вместе. Всмотритесь в эти чер­ты, читатели, вы себя не узнаете?

Бюрократия Запада

Конечно, было бы предпочтительнее, если бы эту тему ос­ветил тот, кто живет и работает на Западе, а не бывает там наездами. Поэтому мы лишь коснемся некоторых принци­пиальных, видимых отличий.

Как и все отношения между людьми, бюрократические тоже имеют свою национальную окраску. К примеру, немцы весьма энергичны в принятии решений, могут принять их прямо за столом переговоров, а японцы обязательно попро­сят время на обдумывание, что означает согласование ими своих решений с Токио. Зато прямо противоположны под­ходы! на низших ступенях бюрократической лестницы: япон­ские рабочие работают быстро, непрерывно ищут что-то но­вое, а немецкие на вид крайне неторопливы, любую опера­цию выполняют тщательно и, на первый взгляд, бездумно.

В мемуарах немецкого морского диверсанта времен Второй мировой войны есть такой эпизод. Первыми нача­ли совершать морские диверсии англичане и итальянцы. Один из видов диверсий состоял в следующем. Из торпе­ды вынимался боевой заряд, и в этом месте оборудовалась кабина для диверсанта. К первой торпеде снизу прикреп­лялась вторая, боевая. Обе торпеды скрытно опускались в море, и диверсант, управляя первой торпедой, транспорти­ровал вторую ближе к вражескому кораблю, а затем произ­водил пуск боевой торпеды. Немцы, узнав идею, стали ее копировать. Однажды им повезло: англичанин, выполняя боевую задачу, задохнулся в кабине, обе торпеды были не­вредимыми выброшены на немецкий берег, и немцы полу­чили возможность осмотреть их.

Сначала немцев поразили тупость и леность английских рабочих: торпеды были изготовлены грубо, чуть ли не кое-как, даже сварочные швы не были зачищены. А на немецких торпедах все детали и поверхности сияли шлифовкой и по­лировкой. Но потом немцы поняли, что в условиях войны, когда дорог каждый рабочий час, заниматься шлифовкой и полировкой того, что заведомо должно разлететься на кус­ки при взрыве, — пустое дело.

В основе этой истории лежит бюрократическая зашоренность конструкторов и инженеров, которые запрограммиро­ваны на то, чтобы все делать тщательно, и они требуют это­го от рабочих, не думая о Деле. И то, что требовалось для Дела, порой упускалось. Скажем, у наших саперов мирного времени существует такая статистика.

Извлекая с полей прошедших боев неразорвавшиеся ар­тиллерийские снаряды, они на один советский находят три неразорвавшихся в бою немецких, хотя наша артиллерия вы­пустила по немцам больше снарядов, чем их артиллерия по нашим войскам. Тщательно выполненные немецкие снаря­ды имели взрыватели из малопрочных сплавов, и эти взры­ватели при соприкосновении с землей часто отламывались, не успевая подорвать сам снаряд. Имелся и дефект в кон­струкции.

Получая по ленд-лизу английские и американские тан­ки, наши танкисты немедленно отрывали и выбрасывали весь выполненный из пластика внутренний интерьер тан­ка: очень уж он хорошо горел.

Подобные бюрократические перекосы можно увидеть и сейчас. Например, молниеотвод на здании в Германии вы­полнен так, что от одного его вида получаешь удовольствие. Но... проводники, спускающийся с крыши и поднимающий­ся из земли, соединены муфтой с болтовым зажимом. В этом месте проводники будут ржаветь, следовательно, электриче­ское сопротивление будет расти, неуклонно снижая качество молниеотвода. А наши строители бросят провода, как попа­ло, криво-косо, но соединят их сваркой, и если не обращать внимания на неприглядный вид сооружения, можно считать, что свои функции молниеотвод будет выполнять исправно, не говоря уже о том, что он раза в три дешевле. Одни зацик­лены на тщательности, а другие на объемах работ.

Это относится к «синим воротничкам». А что касается «белых воротничков» — конторских работников, то их на Западе тоже очень много. Правда, они заняты в несколько других сферах, учитывая бесплановость или ограниченную плановость экономики. Трудно сказать, но впечатление та­кое, что там бюрократов этого типа во много раз больше, чем было в СССР со всеми его вывертами. Некоторые фир­мы утверждают, что из 100 работников у них 60 рабочих и 40 управленцев.

Токийская контора японской металлургической компа­нии «Ниппон стал», производящей на своих заводах около 20 млн. тонн стали, расположена в 32-этажном здании американской планировки. Представьте себе огромные залы, заставленные столами, на каждом столе компьютер, за каж­дым компьютером японец в белой рубашке, очках и галсту­ке. И так 32 этажа! Это впечатляет. Магнитогорский метал­лургический комбинат, производивший во времена СССР 17 млн. тонн стали, не имел, наверное, и пятой части тако­го числа клерков. А ведь фирма «Ниппон стал» имеет еще и конторы на каждом заводе.

В разговоре с представителями этой компании они, как водится, свысока начали учить нас рыночным отношениям, и тогда я задал им вопрос: «Сколько клерков сидит у вас не­посредственно на ферросплавном заводе, чтобы продать 200 тысяч тонн ферросплавов?» Смышленые японцы, поняли к чему этот вопрос, и заговорили по-японски. Разговор до этого шел по-английски, но наш переводчик неплохо знал и японский, хотя и стеснялся на нем говорить. Японцы об этом не подозревали. Позже переводчик рассказал, что глава делегации сказал своим: «Этот русский хочет сказать, что у нас очень много конторских служащих». Они посовещались по поводу приемлемой цифры и назвали ее мне: на япон­ском заводе ферросплавов один клерк обеспечивает прода­жу 10 тысяч тонн в год. «А мы производим 1 050 000 тонн ферросплавов,— сообщил я,— и по вашим стандартам в от­деле сбыта у нас должно было бы работать 105 служащих, но у нас там работает всего четыре человека, а остальные занимаются плавкой в цехах. На этом примере объясните мне недостатки плановой системы хозяйства». Японцы пе­ревели разговор в другое русло, и неспроста.

Уменьшение технологической бюрократии в развитых странах Запада компенсируется ростом бюрократии в тор­говых сферах, не производящих товары, не создающих бо­гатство этих стран. И это происходит сейчас в СНГ.

Но есть еще одна сфера на Западе, где царит бюрокра­тия, — юриспруденция. Она особо характерна для стран, в которых политические системы давно не менялись, и нако­пилось огромное количество законов. В таких странах са­мые простые дела невозможно решить без юристов. Даже сами бизнесмены пишут, например, о США, что это страна законников, которые баллотируются на выборах в Конгресс, чтобы там принимать законы, с которыми еще лучше будет жить законникам.

Правомерен вопрос: можно ли внедрить результаты данной работы на Западе, можно ли там делократизировать управление людьми? Да, конечно. Более того, страны Европы и США могут делократизировать свои фирмы зна­чительно легче, чем СНГ или, скажем, Япония. Дело в том, что помимо общего сопротивления аппаратной и государ­ственной бюрократии, которое будет общим для всех го­сударств мира, появится и внутреннее сопротивление лю­дей, не желающих стать хозяевами, желающих оставаться бюрократами. В Европе и Америке люди являются больши­ми индивидуалистами, они в большей степени готовы по­лагаться на собственные силы и, следовательно, стать хо­зяевами и отдаться Делу, чем советские люди или японцы, привыкшие находиться под защитой коллектива и руково­дящего им начальника. Предпосылки к делократизации на Западе более глубокие, на фирмах она видится достаточно простой. Хуже будет с делократизацией управления самих государств, так как для этого необходимо изменить общие взгляды на государство, что нелегко, так как люди там бу­квально зомбированы средствами формирования общест­венного мнения и узкой специализацией западного обра­зования. Государственной бюрократии держать их в покор­ности весьма несложно.

Выводы

Мы рассмотрели азбуку управления людьми. Плохо ли получилось,хорошо ли, но автор старался. Что, по мысли автора, читатели должны были понять из первой теорети­ческой части?

Для того чтобы выжить на этой планете, люди обязаны делать Дело — производить товары и услуги, нужные для обеспечения людям достойной их жизни.

Практически ни одно из сегодняшних дел человек не спо­собен исполнить в одиночку, самостоятельно. Труд разде­лен, следовательно, и Дело необходимо в процессе его исполнения делить на отдельные Дела. Этим занимается ру­ководитель. Это его работа, только для этого он нужен и за это его ценят.

Вот вы, читатель, стали руководителем. Допустим, вам поручили строить дома или воспитывать детей, защищать страну от агрессора или занять первое место в чемпиона­те мира по футболу. Вам обязательно нужно помнить и по­нимать две вещи.

Первое. Надо ясно себе представлять, что является ва­шим Делом, ни в коем случае не путать его ни с чем другим и не браться ни за что дополнительно. Скажем, вам пору­чили руководить футболом в стране, и, разумеется, вы ста­вите своей целью воспитать самые лучшие в мире коман­ды. Что является вашим Делом? Приток денег от спонсоров? Победа во всех играх? Завоевание первых мест в чемпиона­тах? Нет, это все не то. Это — следствие отлично исполнен­ного вами истинного Дела. А Дело — предоставить зрителям максимальное удовольствие от игры наших команд и фут­болистов. Вспоминайте, что такое Дело. Это услуга, нужная людям, за которую люди согласны платить. Только за удо­вольствие от финтов, точных ударов, самоотверженности игроков болельщики согласятся платить.

Видите ли, теоретически можно на чемпионат привезти дворовую команду и вагон денег. Купить за деньги осталь­ные команды и таким путем занять первое место. Но бо­лельщики не получат удовольствия, они перестанут ходить на футбол. Можно обивать пороги спонсоров и на выпро­шенные у них деньги купить отличную спортивную одеж­ду и обувь. И на это болельщикам наплевать. Только их удо­вольствие и является Делом футбола. И если болельщики будут получать это удовольствие, то следствием надлежа­щего исполнения вами Дела станут и первые места, и кон­ная милиция, отгоняющая толпы спонсоров от дверей ва­шего офиса, и высокие доходы игроков.

Второе. Смотрите на людей проще и не приписывайте им несуществующие черты. Они действуют согласно законам поведения. Они подчиняются тому, кто имеет возможность их поощрить или наказать. И если вдруг они начинают действовать вопреки этому правилу, значит, вы плохо осмотре­лись и не видите кого-то или чего-то. Вы не видите инстан­цию, которая поощряет и наказывает их более сильно.

Итак, вы получили Дело, поняли его, оценили обстанов­ку и приняли решение, как его разделить. Нашли подходя­щих специалистов и приняли их на работу или заключили с ними договор. Здесь наступил момент ошибки. (До вас все ошибались в этом месте, кроме армии, да и то она не оши­бается только после того, как война научит.) Перед вами вы­бор — кому отдать власть над вашими подчиненными: себе или Делу? Возьмете себе, и у вас бюрократическая система управления, отдадите Делу — делократическая. Вероятнее всего, вы ошибетесь и возьмете власть над подчиненными себе. Конечно, не бездумно, конечно, вы будете изобретать системы оплаты и стимулирования подчиненных за испол­ненное Дело. И, тем не менее, это будете делать вы, и власть будет у вас, у «бюро». К вам немедленно потекут вопросы от подчиненных: что им делать по их, подчиненных, Делу, чтобы было хорошо и вы были ими довольны? Вы не ото­бьетесь от них, вы ведь сами будете волноваться и пере­живать за свое Дело, а оно состоит из Дел подчиненных, и у вас не хватит духу послать их подальше. Вы волей-нево­лей начнете вникать в их Дела все глубже, «приседать» на их уровень. У вас перестанет хватать рабочего времени, вы начнете нанимать себе помощников — аппарат, устанавли­вать контроль за исполнением своих указаний. Потом, уви­дев, что ваши подчиненные тупо вредят Делу, ссылаясь на ваши указания, вы еще усилите контроль и отчетность, нач­нете наказывать их жестоко, как Сталин, но они будут боять­ся вас, а не Дела, и бюрократические связи будут все боль­ше и больше упрочняться.

Со временем вы (или тот, кто вас сменит на вашем по­сту) перестанете заниматься Делом, все ваше время будет уходить на бюрократическую возню, вы станете тупым бол­ваном при своем аппарате. Именно он, оставшись без вашей головы, безумно и бездумно будет давать команды по Делу, будет давать до тех пор, пока не вгонит Дело в застой, ра­зорит или уничтожит.

Вы воспитаете подчиненных особой марки, среди кото­рых будет обилие честных подлецов — людей, которые вне Дела весьма приятны и порядочны, но в Деле будут, не морг­нув глазом, творить любые подлости в надежде, что вы их за это похвалите.

Вы сделаете их тупыми интеллектуалами, людьми, не спо­собными думать. Их знание ваших указаний они будут счи­тать признаком собственного большого ума, будут кичиться им, оставаясь по сути своей придурками. Вы лишите этих людей радости творчества, они останутся животными с маг­нитофончиком вместо мозгов, магнитофончиком для запи­си и воспроизведения ваших «ценных» указаний и «муд­рых» высказываний.

Это и есть бюрократизм.

Но можно пойти другим путем, путем делократизации системы управления Делом.

Прежде всего, задумайтесь над тем, что является Делом организации, которой вы управляете, зачем она нужна лю­дям, согласятся ли люди добровольно платить за то, что вы для них делаете. Поняв это, надо приступить к своей соб­ственной работе — разделить свое Дело между подчинен­ными, организовать его.

Потребители Дел ваших подчиненных в подавляющем большинстве будут находиться внутри вашей организации, разве что органы сбыта будут прямо зависеть от внешних потребителей. Вы сначала разработаете технологию того, как исполнить Дело,— выстроите технологическую цепочку, и в этой цепочке ваши подчиненные будут потреблять Дела друг друга. До этого момента внешне ваша система управления ничем не будет отличаться от бюрократической, разве что вы лично тщательно отнесетесь к постановке задач своим непосредственным подчиненным, будете ставить эти задачи очень обще, всеобъемлюще, оставляя максимум свободы.

Но дальше вам необходимо разработать и внедрить такую систему поощрения и наказания от Дела для каждого, чтобы человек в этом смысле зависел только от него, но не от вас. В идеале каждый подчиненный, непосредственно участвую­щий в исполнении вашего Дела, должен стать единоличным хозяином, как хозяин мини-завода на Западе, но в лучших условиях, так как выбудете страховать его от возможных не­удач мощью своей организации, как любой армейский ко­мандир страхует резервом свои сражающиеся войска.

Вы должны осознанно дать Делу власть, только ему и ни­кому другому, даже себе. В СССР были попытки внедрять суррогаты подобных систем поощрения от Дела, например сдельные системы оплаты труда. Это был безусловный про­гресс, но все эти системы погибали: как только человек на­чинал хорошо зарабатывать, бюрократическая система не­медленно снижала расценки. Аппарат воспринимал высокие заработки как недочеты в собственной работе. Вам потребу­ется здоровая психика, чтобы спокойно смотреть на то, как ваши подчиненные начнут работать за десятерых и зараба­тывать за десятерых. А такое будет обязательно.

Если ваш подчиненный не способен делать свое Дело либо делает его так плохо, что мешает и вам, и другим, вы можете снять его с должности, забрать у него Дело и пере­дать другому. Вы начальник, для этого вы и нужны. Но нель­зя вставать между подчиненным и Делом, когда оно поощ­ряет и наказывает подчиненного.

Чего вы добьетесь? Ваша организация станет делать Дело неизмеримо эффективнее, и благодарность вам со стороны Дела также неизмеримо возрастет. При этом каждый рабо­тающий у вас будет делать Дело в большем объеме, более ценно и качественно, затрачивая при этом гораздо меньше материальных ресурсов. Не сомневайтесь в этом. Это мно­гократно проверено сотнями тысяч руководителей нашей экономики, когда у них были случаи воспользоваться сво­бодной сдельщиной или аккордом, это многократно про­верено всеми армиями мира в войнах. В делократической системе управления эффективно работать начнут абсолют­но все: врачи и педагоги, милиционеры и продавцы и, ко­нечно, все в экономике.

Но это не все. Неизмерим будет моральный эффект. Ведь в бюрократической системе управления подчиненный — это животное. И, как полагается скотине, он и туп, и ленив. Вы из своих подчиненных сделаете Людей. Дав им свободу от себя, вы сделаете их рабами Дела, их работа станет интерес­ной, творческой для них самих. Они начнут учиться и со­вершенствовать свое Дело, их успехи принесут им большую человеческую радость. Половина жизни человека проходит на работе, вы сумеете эту половину сделать для своих под­чиненных лучшей.

Вот, собственно, и вся теория.

На этом можно было бы ставить точку, но все читате­ли, бюрократы по образу мыслей, немедленно скажут: «Все это хорошо, но это теория, а вот как конкретно внедрить в жизнь ее положения?» Это нормальный бюрократический вопрос. Человеку дают Дело, а он немедленно спрашивает у того, кто дает: «Как его делать?»

В следующей части книги рассматривается именно этот вопрос, но читателю необходимо иметь в виду, что автор не может знать абсолютно все. Рекомендации основаны на изложенной выше теории, на законах поведения людей, на принципах управления ими, на личном опыте автора и на­копленных им лично знаниях. Эти знания не всеобъемлю­щи, поэтому нельзя внедрять приведенные рекомендации, не понимая принципы управления людьми. У каждого свое ви­дение Дела и свои особенности, он может найти и лучший способ делократизации. И если такой способ есть и он спо­собствует более эффективному достижению цели, чем пред­лагаемый автором, то нужно забыть о моих последующих рекомендациях и делать так, как удобнее, как лучше Делу.

Часть II. ВЛАСТЬ — ДЕЛУ

ДЕЛОКРАТИЗАЦИЯ ЭКОНОМИКИ СТРАНЫ

Дело экономики

Поскольку речь идет о всей стране, о государстве, то мы, реформируя экономику страны, должны стать на место выс­шей власти, на место законодателей, парламента.

Прежде всего, установим, кто является потребителем на­шего Дела. Будем исходить из того, что мы — избраны всем народом, мы — представители всего народа, а не отдельных его прослоек, весь народ нам платит налоги и наши зако­ны обязательны для всех, а не для отдельных классов. Наш потребитель — абсолютно весь народ страны. А что нужно всему народу от экономики? За что абсолютно весь народ согласится добровольно нам платить, допустим, славой и уважением? За то, что мы сделаем экономику рыночной? За то, что продадим предприятия частникам? За то, что рубль станет свободно конвертируемым? За то, что сделаем эко­номику цивилизованной?

Только в истощенном защитой диссертаций мозгу аппа­ратного бюрократического придурка может созреть мысль, что весь народ согласится платить за эти пустые и треску­чие фразы. Зачем народу эта мышиная возня? Кто, будучи даже в пьяном виде, согласится благодарить нас не за кос­тюм, телевизор или машину, а за какую-то рыночную эко­номику? Можно, конечно, считать свой народ толпой идио­тов, но мы не будем этого делать.

Чтобы жить, народу нужно иметь набор товаров — от теплого дома до вилок и ложек, нужно иметь разнообраз­ную еду, содержащую нормированное количество калорий и белка, пользоваться различными услугами — от просмотра кинофильмов до возможности быстро попасть в любую точку страны. А для того чтобы хорошо жить, еды, това­ров и услуг нужно иметь много и в широком ассортимен­те. Возникает вопрос: сколько всего этого должно быть у каждого человека?

Дать каждому человеку столько товаров и услуг, сколь­ко хочет сидящее в человеке животное, физически невоз­можно. Товары может изготовить только человек, а его ра­бочий ресурс даже на износ не превышает 12 часов в сутки. Ограничен и природный ресурс: не хватит угля, нефти, руд, посевных площадей, энергии.

Поэтому коммунистическая теория в основе своей обще­ственная, в ней главное — человеческое начало, а не прибыль или прибавочная стоимость. Согласно коммунистической идее, нужно создать человека, который бы не испытывал ду­шевных мук от того, что не в состоянии каждый день есть паюсную икру золотой ложкой из серебряного тазика; кото­рый понимал бы, что природные ресурсы и силы человека ограничены и соизмерял бы желания с потребностями.

Но будет ли у каждого человека все, что он хочет, или все будет только у некоторых — вопрос не экономики, а со­циальной справедливости данного государства, то есть во­прос о том, как государство разделит те товары и услуги, которые его экономика в состоянии дать.

Делом экономики государства является производство то­варов и услуг в максимально возможном количестве. Это надо понимать так. Есть трудоспособное население стра­ны; есть ресурсы сырьевые, почвенные и климатические; есть достижения науки, техники и технологии. Максимально возможное количество товаров и услуг — это то количест­во, которое можно получить при максимальном использова­нии абсолютно всего трудоспособного населения при рацио­нальном использовании ресурсов страны и максимальном использовании достижений науки. Только такую цель эко­номики народ может считать Делом, причем весь народ.

Предположим, что народ нашей страны состоит из двух человек: одного капиталиста и одного рабочего, а экономи­ка производит 6 килограммов мяса в месяц. Капиталисты будут считать нормальным, если капиталист съест 5 кило­граммов, а рабочий — только один. А коммунист будет счи­тать справедливым, если они оба съедят по 3 килограмма. Но это дело социальных идей, а не экономики: распределе­ние того, что она произвела, ее не интересует, она вне соци­альных течений, хотя Маркс и считается экономистом.

Дело экономики произвести не 6, а 30 килограммов мяса в месяц, и будет ли оно распределено между капиталистом и рабочим поровну или нет, для нее не имеет значения. И кто бы ни стоял у власти в государстве, его народ — и капита­лист, и рабочий — будут рады такой экономике, оба согла­сятся платить нам, парламентариям, за выполненное нами Дело.

Характерно, что даже Сталин, коммунист до мозга костей, развивал промышленность СССР не по социалистическому пути, как можно было от него ожидать, а по американскому. Промышленность — часть экономики, и он не связывал ее с идеологией. Главное — чтобы давала много товаров.

Вот почему наше Дело — максимально возможное про­изводство товаров и услуг, и ничто другое Делом экономи­ки не является.

Итак, мы разобрались с тем, что является нашим Делом, теперь необходимо оценить обстановку и принять реше­ния по реорганизации управления экономикой. Мы должны оценить свои возможности и трудности, говоря армейским языком — силы своих войск и войск противника. Удобнее это делать одновременно, только разделим задачу на бли­жайшую и дальнейшую.

Ближайшая задача — делократизация управления эко­номикой страны, дальнейшая — делократизация ее пред­приятий. У предприятий должны быть развязаны руки, чтобы начать что-то делать. Ведь подавляющему числу ра­бочих нужно будет стать хозяевами своего Дела, взять на себя риск за неудачу. Дело рабочего будет частичкой Дела предприятия, а последнее уродуют, как хотят, правительства СНГ своими «реформами» экономики. В этих условиях мы не найдем людей, которые бы согласились к общему риску предприятия, которому они подвергаются, прибавить еще и риск индивидуальный. Кроме того, делократизация вызовет повышение производительности труда, приведет к высво­бождению рабочих рук. А к этому нужно готовить страну: куда еще высвобождать рабочие руки, когда в стране и так работают едва ли 40%?

Итак, приступим к оценке обстановки, а затем, последова­тельно, к решениям по ближайшей и дальнейшей задачам.

Что мы имели

Мы имели мощную экономику, именно такую, которая могла справиться с Делом экономики государства — обес­печением всего народа максимумом товаров и услуг. Даже парализованная бюрократизмом, она была настолько силь­на, что с ней не могла сравниться ни одна экономика, даже самых развитых стран.

Рассмотрим, в чем была ее сила. Смоделируем нашу стра­ну. Будем мысленно уменьшать ее размеры до тех пор, пока она не достигнет величины крестьянского хозяйства. Тогда главой страны, ее правительством, окажется хозяин этого двора — сам крестьянин.

Представим себе конец зимы, долгий вечер, он сидит и думает: «Детей у меня пока четверо, жена, да я сам — шес­той. Чтобы не голодать, надо в год 20 пудов хлеба на рот, итого 120 пудов. Да на одежду, инвентарь, то-другое потре­буется рублей 60. Если Бог даст, то цена на хлеб не упадет ниже 1,5 рубля за пуд, а значит, чтобы выручить 60 рублей, надо еще 40 пудов, да на еду 120, итого 160 пудов. Если Бог дождичка пошлет (а судя по зиме, то может и послать, на­верное, пошлет), то урожай надо ожидать, пожалуй, семьде­сят, то есть по 60 пудов с десятины. На семена 6 пудов, то­гда на еду и товарного зерна с десятины останется 54 пуда, а мне надо 160, это значит, что три десятины под хлебом надо иметь. Да, пожалуй, хоть половину десятины, а овсом надо засеять. Будет овес, следующей зимой схожу с лоша­дью в извоз, все лишняя копейка... Зима снежная, пожалуй, луга хорошо зальет, сена пудов 300 возьму, да солома будет, телку, видимо, резать не придется, пусть на следующий год простоит, корова старая, менять надо... Три с половиной десятины я и сам вспашу и засею за две недели, старшому 12, пособит. Так что людей в помощь нанимать не придется... » И так далее, и тому подобное.

Как назвать то, чем занимается этот крестьянин? Что он делает? Думает? Мечтает? Фантазирует? Нет. Он планирует! И никакое хозяйство невозможно без планирования, если во главе его не стоит идиот. И сила экономики СССР была в системе планирования.

Отвлечемся. В чем же смысл тех «рыночных отношений», что внедряли перестройщики? В отсутствии планирования! В тупой, административной, насильственной ликвидации системы планирования в стране!

Если развить нашу модель, то перестройщики хотели иметь такой вид страны. Скажем, жена крестьянина сва­рила себе порцию щей и сидит ожидает спроса. Прибегает один ребенок: «Мама, кушать хочу». «Ага, — размышляет жена крестьянина, — появился спрос на рынке. Надо еще порцию варить». А потом следующий ребенок бежит, потом еще один. Жена каждый раз радуется: спрос на свободном рынке растет. У людей возникает вопрос: что, у этой хозяй­ки «крыша поехала»? Почему она, не пересчитает свою се­мью и сразу не сварит шесть порций? Кому нужны эти «сво­бодные рыночные отношения»?

Ведь никакое хозяйство, никакая экономика не может развиваться без планирования. Разве мы, 70 лет считая, сколько стране нужно тракторов, квартир, дорог, полей, са­молетов и т.д., вдруг разучились? Теперь нам нужно стро­ить автобусы только тогда, когда увидим спрос в виде оче­редей на остановках? Так как же нам называть правитель­ства СНГ, как называть консультирующих их академиков? Чему нам было учиться у Запада, если СССР не знал себе равных по скорости экономического развития, если даже со­циалистическая плановая Польша входила в десятку самых развитых промышленных стран мира? А теперь, кстати, по­ляк — главный персонаж, идиот в американских анекдотах. Но, думаю, недолго поляк в этих анекдотах будет занимать место, по праву принадлежащее нам.

Наверное, мало кто слышал в России имя Ли Якокки: у нас сейчас совсем другие герои. А между тем в 1986 году этот человек по опросам общественного мнения занимал в США второе место по популярности после президента Рональда Рейгана, был его яростным критиком, что не по­мешало ему и в 1987 году опять войти вместе с Папой в десятку самых почитаемых в Америке людей. Но мы его не знаем, так как по профессии он из тех, кого пресса СССР, начиная с 1989 года, выставляет злобными врагами «эко­номических реформ». Ли Якокка — руководитель промыш­ленного предприятия. Сначала он возглавлял «Форд Мотор Компани», а затем поставил на ноги обанкротившуюся кор­порацию «Крайслер». Его репутация руководителя и эконо­миста столь велика, что существовало мощное движение по выдвижению Якокки на пост президента США. Это человек, который не учил других, как управлять экономикой, а сам успешно управлял империями, от благосостояния которых зависела жизнь нескольких миллионов граждан США.

Сам себя он считает убежденным капиталистом и прин­ципиальным поборником свободного предпринимательст­ва. «И я вовсе не хочу, чтобы правительство вмешивалось в деятельность моей компании, а если на то пошло, и вся­кой другой компании», — пишет он. Но тут же добавляет: «Почти все восхищаются японцами, их ясным видением бу­дущего, налаженным у них сотрудничеством между прави­тельством, банками и профсоюзами, их способностью ис­пользовать свои преимущества для неуклонного движения вперед. Но как только кто-нибудь предлагает следовать их примеру, в воображении возникает образ Советского Союза с его пятилетними планами.

Между тем государственное планирование отнюдь не должно означать социализм. Оно означает лишь наличие продуманной стратегии, сформулированных целей. Оно оз­начает согласование всех аспектов экономической полити­ки вместо разрозненного их выдвижения по частям, неглас­ной их разработки людьми, преследующими лишь свои уз­когрупповые интересы.

Можно ли считать планирование антиамериканским по­нятием? Мы у себя в корпорации «Крайслер» ведем боль­шую плановую работу. И так же действует любая другая преуспевающая корпорация. Футбольные команды планируют. Университеты планируют. Банки планируют. Правительства во всем мире планируют. Исключение составляет лишь пра­вительство США.

У нас не будет прогресса, если мы не откажемся от не­лепой идеи, будто всякое планирование в масштабе страны представляет собой наступление на капиталистическую сис­тему. Эта идея внушает нам такой страх, что мы остаемся единственной развитой страной в мире, не имеющей своей промышленной политики».

...Наиболее известным лауреатом Нобелевской премии по экономике является В.В.Леонтьев — американский эко­номист русского происхождения. Эту премию он получил за разработку способов планирования капиталистической экономики.

В начале перестройки он приезжал в СССР, просил, убе­ждал, уговаривал: «Не трогайте Госплан и Госснаб, не раз­рушайте то, что кормит и содержит страну!» Но кто мог его слушать? Секретари обкомов? Разве он был нужен нашему дорвавшемуся до власти тупому и продажному бюрократи­ческому аппарату? Все разгромили, все уничтожили — мо­гучую страну, мощную экономику. Теперь слушаем и чита­ем в очередной раз о том, что «темпы падения производства стабилизировались», то есть падаем в яму с той же скоро­стью. Уже радость! Поскольку можем и быстрее.

Прошу прощения у читателей за эмоциональное отсту­пление, но поймите правильно — ни одно предприятие ни­когда не действует без плана. Что значит: разделить Дело между подчиненными? Планировать! И это везде, в любой стране, на любой фирме.

С точки зрения управления социалистическая экономи­ка отлична от капиталистической.

На Западе снизу до уровня предприятия (если считать предприятием и крупные объединения типа концернов) все строится планово и рационально. Западные менеджеры так же, как и мы, ничего лишнего не строят и лишних людей не держат. Если, к примеру, на данном предприятии внутрен­ние перевозки выполняют два автомобиля, то западный менеджер не будет держать еще двадцать с двадцатью водите­лями на всякий случай, на случай спроса «на рынке» своего предприятия. И там каждый цех и каждое подразделение ру­ководствуются не рыночными отношениями, а планом пред­приятия. Ни один западный менеджер, даже свихнувший­ся рыночник, не допустит, чтобы, скажем, его два водителя вдруг отправились бы возить грузы для другого предпри­ятия, а не между цехами. На менеджера-рыночника не по­действуют и их объяснения, что они левыми перевозками заработают в день по 1000 долларов, а не по 500, как на сво­ем предприятии; ведь из-за этих дополнительных 1000 дол­ларов все 20 цехов предприятия могут недосчитаться про­дукции на 1000000 долларов. Менеджер их уволит, да еще и с «волчьим билетом». Тех, кто разрушает плановое хозяй­ство, и на Западе не потерпят. Там секретари обкомов и пре­подаватели марксизма-ленинизма предприятиями не руко­водят. Там план — закон!

Но выше уровня предприятий в экономике Запада на­чинается анархия или полуанархия. Не давая никому внут­ри предприятия гоняться за сверхприбылью, сами хозяева предприятий (акционеры) эту сверхприбыль хотят получить. Сверхприбыль, которую можно ухватить на свободном рын­ке и лично разбогатеть, делает для западных менеджеров и хозяев крайне непривлекательной работу в плановой уп­ряжке страны. Можно только восхищаться ими — люди со­гласны работать по принципу «или все, или ничего!». Хотя, с другой стороны, им и выбирать не из чего, так как плани­рования ни в одной капиталистической стране нет. Теперь его, впрочем, нет нигде.

Нужно различать такие понятия, как «планирование» и «форма собственности» предприятий. Система планирова­ния в государстве никак не связана с формой собственно­сти. Если капиталист согласен стать в плановую схему, то этому ничего не препятствует, и, кстати, очень многие офи­циально частные и самостоятельные предприятия включены в плановые схемы концернов. Обычно предприятия по про­изводству комплектующих к основному изделию концерна расположены в государствах с высокой ставкой налогов на прибыль. Эти заводы работают или с убытком, или с мини­мумом прибыли, то есть концерн заставляет их продавать изделия по определенному плану и по ценам, при которых весь концерн практически не платит налогов там, где они высоки. А сборочное производство располагается в стране с минимальной ставкой налогов, и тут же продается конечная продукция. Этим обеспечиваются максимальные прибыли концерна, за счет которых он развивается. И, конечно, ни­какой анархии, никаких идиотских «рыночных отношений» внутри концерна нет — план и только план! Но это опять-таки только до уровня фирм и концернов. Выше в подав­ляющем большинстве случаев процветает рыночная анар­хия. Правда, в настоящее время эта анархия несколько обуз­дывается правительствами, но с единственной целью — не допустить падения собственного производства. Куда денется продукция этого производства, кто ее купит, западные пра­вительства не интересует. Задачу обеспечить товарами весь народ, которую ставило перед собой правительство СССР, ни одно правительство Запада не ставит. Поэтому и госу­дарственного планирования в полном смысле этого слова там не существует. Оно там не нужно. В случае необходи­мости корректировки экономики Запад действует с помо­щью правительственных фондов.

Например, в японском гастрономе меня удивили цены. Во всем мире цена на сахар, как правило, втрое выше цены на хлеб. Когда мне приходилось заниматься этими сделка­ми, то в ленинградском порту тонна хлебного зерна стои­ла 90—110 долларов, а тонна сахара 280—310 долларов. Без сомнений, пусть и при других цифрах, но похожее соотно­шение должно быть и в портах Японии. А в японском гас­трономе килограмм хлеба и риса стоил примерно по 5 дол­ларов, а килограмм сахара — всего около 3 долларов. При этом получается, что розничная цена сахара примерно в 10 раз выше оптовой, а хлеба — в 50 раз! Суть здесь такова. Сахар в Японии не производится, а хлеб и рис выращива­ют. Миллионы японцев, занимаясь этим делом, имеют доход, платят налоги, обеспечивают свои семьи и покупают трак­тора, сельхозорудия, другие товары, морской флот доставляет им топливо, удобрения. В Японии мало пахотной земли, фермерское сельское хозяйство высокозатратно, цена риса очень высока, возможно, он в десятки раз дороже, чем вьет­намский или китайский. Если позволить продавать на рын­ке Японии дешевый импортный рис, то покупатели будут очень довольны: каждый сэкономит на рисе кругленькую сумму. Но тогда японские крестьяне не смогут продать свой дорогой рис, и поэтому не станут его производить. Объем производства упадет, Япония станет беднее на 13—15 млн. тонн риса.

Ну и что, скажете вы, зато каждый японец станет бога­че, покупая дешевый рис. Нет, он станет беднее. Ведь нужно будет назначать пособия крестьянам, оставшимся без рабо­ты, тракторостроителям, морякам и прочим, кто обеспечи­вал своим трудом производство зерна. А взять средства на пособия можно только у тех, кто еще работает. Кроме того, нужно будет возместить ту часть поступлений в бюджет, которую раньше вносили крестьяне. Налоги на работаю­щих возрастут и превысят экономию от дешевого импорт­ного риса. Это естественно. Надо содержать армию, поли­цию, учителей, врачей, пенсионеров, и чем меньше работаю­щих, тем тяжелее налоговое бремя на каждого из них.

Если вдуматься, то налог платит не человек, а производи­мый им товар. И чем меньше товаров, тем больше налогов заложено в цене оставшихся и тем большие налоги платят их производители. Скажем, завод, на котором работал ав­тор, во времена СССР производил миллион тонн продук­ции. Когда дорвавшаяся до власти толпа бюрократов разва­лила экономику СССР, покупателей продукции завода в СНГ почти не осталось, экспорт на Запад был увеличен вдвое, тем не менее, производство сократилось наполовину. И это еще хорошо, ведь множество предприятий останавливалось полностью. Естественно, что все расходы государство воз­ложило на тех, кто еще производит товар, т.е. на оставший­ся товар. Если в СССР на рубль товарной продукции заво­да на налоги приходилось менее 5 копеек, а на зарплату 11,2 копейки, то в рубле продукции постперестроечного перио­да зарплата работников составляла всего 4,5 копейки, а все виды отчислений в бюджет, скрытые и явные, выросли до 50 копеек! И это, повторяю, естественно. Налоги платят не люди, а производимый страной товар.

Поэтому забота правительства любой страны — не сни­зить производство товара. Если есть клочок земли, на ко­тором можно что-то вырастить, нужно сажать, даже если стоимость продукции будет выше, чем на свободном рын­ке, Если на этом клочке земли ничего нельзя вырастить, то нужно везти туда туристов полюбоваться на это чудо и та­ким образом заставить землю работать. Любой явный или скрытый безработный — непростительный убыток.

В Японии это понимают. Там никому не запрещают торго­вать своим рисом. Но на дешевый импортный рис установ­лены такие таможенные пошлины, что его цена становит­ся выше цены отечественного риса, и японский крестьянин может спокойно работать, жить, кормить семью и платить налоги государству. Таким способом Япония защищает сво­их производителей. Это не плановая экономика, но уже и не анархия. Это осмысленные действия правительства, хотя, конечно, далеко не планирование.

В других странах поступают по-другому. Скажем, в Европе, где из-за климата сельское хозяйство не в состоя­нии по ценам конкурировать с Америкой или Аргентиной, допускают продажу сельскохозяйственных продуктов по ми­ровым ценам. Но с осчастливленных таким образом поку­пателей изымается дополнительный налог, и из этого нало­га фермерам платят компенсацию, покрывающую разницу между ценами отечественного и импортного продовольст­вия. Это тоже не назовешь «свободным рынком».

Один мой знакомый еврей, занявшийся бизнесом в ФРГ, возмущался тамошними порядками: «Представляешь,— го­ворил он, — моя фирма получает миллион марок прибыли. Из этого миллиона фирма выплачивает налог, а остаток мы, трое владельцев, делим между собой. Но когда деньги попа­дают на мой счет, я еще раз плачу налог! Более того, если я свою долю до конца года не потрачу полностью, то из остат­ка у меня еще раз берут налог! Сумасшедшая страна!»

Но если вдуматься, к чему может привести то, что он не потратил свой доход? Это значит, что он не купил товар и не дал его произвести, то есть кто-то из-за его бережливо­сти остался без работы. Значит, надо либо отдать государст­ву для безработного часть остатка денег, либо покупать то­вар. Покупатель дает работу, способствует увеличению объ­ема производства товаров.

Еще один наглядный пример: почти во всем мире — от Швеции до ЮАР — существует правило: тому, кто вывозит товар за границу, возвращают часть его стоимости, часто до 10%. Покупатель берет в магазине специальный чек, который предъявляется на таможне вместе с товаром (единственный случай, когда имеешь дело с таможней в Европе), и получа­ет наличными деньгами часть его стоимости. Объясняется это так: иностранец купил товар не в своей стране, а, на­пример, в Германии, не своей промышленности помог, а гер­манской, Германия благодарна такому покупателю, и он по­лучает премию. Эти действия тоже осмысленные и рыноч­ной анархией их никак не назовешь.

Но это — не планирование. Правительство ни одной страны не ставит целью обеспечить товаром каждого сво­его гражданина. Государства взимают налоги со всех гра­ждан, правительства избираются всеми гражданами, а эко­номики этих государств ставят себе целью обеспечение не всех граждан, а только покупателей на рынке, т.е. людей с деньгами и желанием купить. Без планирования экономи­ки другой цели невозможно поставить.

Только экономика СССР, правительство СССР ставили себе такую цель. Разумеется, эта цель достигалась поэтапно. Например, последовательно ставились цели: обеспечить всех хлебом, обеспечить всех мясом, обеспечить всех крышей над головой. Для достижения этих целей строились элеваторы, хлебозаводы, мясокомбинаты. Соответственно строились це­ментные заводы, домостроительные комбинаты, заводы по изготовлению оборудования. В более поздний период ста­вились цели обеспечить каждого радиоприемниками, чер­но-белыми телевизорами, и т.д. Соответственно подсчиты­вались население, число семей, срок эксплуатации бытовой техники, мощность заводов-производителей, доходы насе­ления, цены на товары.

Для того чтобы советские люди, те, кто захочет, могли отдохнуть на юге, планировалось строительство дорог, аэ­родромов, самолетов, вагонов, автобусов, соответственно строились заводы по обеспечению материалами, комплек­тующими и энергией этих заводов, строились заводы по производству стали, алюминия, открывались угольные и рудные шахты, то есть делалось все, чтобы позволить каж­дому советскому человеку добраться в любой уголок своей страны без особых технических и экономических проблем.

Ведь это не так давно было — московские гастрономы, за­битые товарами, списки обязательного ассортимента на сте­нах и продавцы, как каторжные, бросающие очереди тонны отечественных продуктов: круп, колбас, консервов и много того, от чего ломились полки магазинов. Промтоварные ма­газины были забиты советскими холодильниками, телевизо­рами, радиоприемниками, часами, костюмами, рубашками, тканями, и все это по вполне доступным почти для каждо­го ценам. И главное здесь не то, что цены были невысоки­ми, это вторично, главное, что экономика производила поч­ти все виды товаров, рассчитанных (спланированных) на покупку абсолютно всеми гражданами СССР, а не в расче­те только на людей с деньгами, как на Западе. Именно это истинное Дело экономики.

В ходе перестройки советская экономическая наука была раздавлена аппаратными академиками, но кое-кто из ученых все-таки уцелел. Дадим слово нашим экономистам, сначала Алексею Пригарину: «Часто можно слышать такой довод: после крестьянской реформы 1861 года Россия начала раз­виваться ускоренными темпами и, мол, безо всякого социа­лизма она вошла бы в число развитых стран. Но вот что по­казало совместное исследование, проведенное Хьюстонским университетом США и НИЭИ при Госплане СССР. На старте в 1861 году душевой национальный доход России состав­лял примерно 40 процентов по сравнению с Германией и 16 процентов по сравнению с США. Прошло более 50 лет — и что же? В 1913 году — уже только 32 процента от уровня Германии и 11,5 процента от американского уровня. Значит, разрыв увеличился. Поэтому слова о вековой отсталости России не были только образным выражением.

Прорыв из этого тупика обеспечили Октябрьская рево­люция и победа народа в Гражданской войне. Только после этого экономика страны начала развиваться высокими тем­пами. Быстрее всего развивалась промышленность. В 1913 году на долю России приходилось лишь немногим более 4 процентов мировой промышленной продукции, в то вре­мя как ее население составляло 9 процентов от населения мира. Это означает, что на душу населения в России прихо­дилось в два с лишним раза меньше продукции, чем в ос­тальном мире, включая Азию, Африку и Южную Америку, т.е. самые нищие регионы мира. К середине 30-х годов удель­ный вес населения СССР сократился до 5,5 процента. Зато доля промышленной продукции Советского Союза в миро­вом объеме достигла уже 14,5 процента. Именно эта цифра названа в статистическом сборнике, который ежегодно гото­вит ЦРУ Соединенных Штатов. Кстати, наш Госкомстат да­вал еще более высокую оценку — 20 процентов, но и по аме­риканским данным уровень промышленного производства в Советском Союзе на душу населения почти втрое превышал средний мировой уровень. С точки зрения динамики это оз­начает, что за 70 лет советской власти промышленность в СССР развивалась в 6 раз быстрее, чем в остальном мире.

Если взять такой обобщающий показатель, как нацио­нальный доход, то в расчете, выполненном на основе аме­риканских данных, он в 1985 году составлял 57 процентов от национального дохода США, а в пересчете на душу на­селения — 46, 2 процента вместо 11,5 процента в 1913 году. Значит, национальный доход в СССР за этот период рос в 4 раза быстрее американского.

Начиная с середины 70-х годов темпы развития страны начали последовательно снижаться. Рост масштабов обще­ственного производства, увеличение его технологической и организационной сложности, рост культурного и квалифи­цированного уровня народа должны были сопровождать­ся адекватными изменениями системы управления эконо­микой страны.

Но, заметьте, даже в период так называемого застоя раз­витие страны по-прежнему шло быстрее, чем развитие капиталистического мира. Так, за 1981—1985 гг. валовой нацио­нальный продукт СССР возрос на 20 процентов, США — на 14 процентов, Франции и Италии — на 8 процентов, ФРГ — на 6 процентов и только Японии — на 21 процент».

Автор любит Цифры из-за их жесткости и конкретности, и пусть простят меня читатели, которым они не по душе, но я предоставлю слово еще одному советскому экономи­сту — А. Виноградову: «Россия обладает 30% мировых за­пасов угля, 40% нефти, 45% газа, 50% сланцев, 44% мировых запасов железных руд, 30% хромовых руд, 74% марганце­вых руд, 40% редкоземельных и т.д. и т.п. В стране сосредо­точено 28% мировой добычи алмазов и 30% — драгоцен­ных камней...

Но, может быть, в России нет техники и оборудования? Ничего подобного. Россия производит 17,9% мировой маши­ностроительной продукции», из них 22% мирового производ­ства металлорежущих станков, 46% комбайнов, 11,3% обору­дования для пищевой промышленности, 63,2% энергетиче­ского оборудования, 27% самолетов, до 50% военной техники, 21% грузовых автомобилей и только 4,8% легковых.

Таким образом, наша страна является одним из крупней­ших поставщиков машиностроительной продукции. И хотя Россия производит лишь 17,9% машиностроительной про­дукции, а капстраны — 73,1% (без КНР), о чрезвычайно вы­соком качестве нашего оборудования свидетельствует то, что на нем работает 35% базовых отраслей промышленно­сти КНДР, 36% — Индии, 45% — Ирана, 65% — Пакистана, 20% — Турции, 50% — Алжира, 25% — Египта, 50% — Ливии. А это отнюдь не отсталые страны... Страна произвела в 1990—1991 гг. (в год) 13,2 млрд. квадратных метров ткани, или 37,8 кв. м на человека (для сравнения: ФРГ — 32 кв. м на человека). В том числе 75% мирового производства льня­ных тканей, шелка 12%, хлопчатобумажных 13%, шерстяных 19% — 2,6 кв. м на человека (для сравнения: ФРГ — 2,4 кв.м, США — 0,7 кв. м).

Трикотажных изделий в СССР было произведено 22% мирового, т.е. в 2,5 раза больше Японии.

Чудовищный дефицит обуви стал уже притчей во языцех, но ведь у нас в стране производится 27% мирового производства кожаной обуви, в 4 раза больше, чем в КНР, в 6 раз больше, чем в США, в 3 раза больше, чем в Японии.

Вот вам и нехватка. Даже в 1991 г. в стране возросло производство стиральных машин на 5%, магнитофонов на 8%, пылесосов на 7%, мясорубок на 3,5%, магнитол на 3,4%, швейных машин типа «Зигзаг» на 2%, а остальное осталось примерно на уровне 1989—1990 гг. СССР произвел 9— 10 млн. телевизоров (10,9% мирового производства, ФРГ — 5 млн., Япония — 12 млн.). Электропылесосов — 6 млн. шт. (12,4% мирового производства, Япония — 6,6 млн., ФРГ — 4,6 млн.). Утюгов мы производим 16 млн. шт. (15% миро­вого производства), холодильников — 6,5 млн. шт. (17,4% мирового производства, Япония — 5 млн.), стиральных машин — 6 млн. (12,6% мирового производства, Япония -­4 млн., ФРГ — 2 млн.), фотоаппаратов — 3 млн. шт. (4,4% мирового производства), часов — 72 млн. шт. (17,1% миро­вого производства)».

Тем, кто разбирается в цифрах, из приведенных данных должно быть все ясно, а тем, кто не привык с ними рабо­тать, скажем, что это феноменально огромные объемы и еще более феноменальные темпы развития. Ни одна экономика мира не знала темпов нашей плановой экономики.

А теперь показатели развития промышленности допол­ним данными о развитии сельского хозяйства, тем более что разрушители плановой экономики настойчиво твердят, что в Советском Союзе был чуть ли не голод и его сельское хо­зяйство совершенно не обеспечивало продуктами питания советский народ. Но сначала надо сказать несколько слов просто о питании.

Как-то неудобно писать, что людям для того, чтобы жить, нужно есть и что продуктами нас обеспечивает сельское хозяйство. Складывается впечатление, что об этом забы­ли. В сельском хозяйстве работают люди, и они тоже едят. Следовательно, часть того, что производят крестьяне, они же и потребляют. Для любого государства очень важно, что­бы после того, как работники сельского хозяйства съели то, что произвели, у них осталось еще что-то для осталь­ных граждан. Это «что-то» называется товарностью сель­ского хозяйства.

Когда любуешься средневековыми творениями зодчих в Западной Европе, невольно приходит мысль, что уже в XIV—XV веках огромное количество людей профессиональ­но, то есть круглый год и всю жизнь, должны были зани­маться строительством, инженерным делом, ваянием и жи­вописью. Следовательно, уже в те времена должна была быть такая производительность труда на селе, такая товарность сельского хозяйства, которая бы позволяла государству кор­мить значительное количество профессионалов, двигающих прогресс во всех областях знаний и экономики. Возникает вопрос: а почему в России было мало таких людей? Ответ прост. Во-первых, конечно, товарность сельского хозяйства была очень низка, ведь даже самые южные земли Московии гораздо севернее всех земель Германии, Франции, Италии и т.д. Во-вторых, те небольшие излишки, которые крестьянин мог оторвать от своей семьи, шли в первую очередь на про­корм армии и на обеспечение вооружения для нее. Россия абсолютно объективно не имела излишков сельскохозяйст­венной продукции, чтобы кормить инженеров, ученых, вая­телей и прочих. Имея высокую политическую культуру, она резко отставала от других стран в области культуры техни­ческой, научной, развлекательной.

Для оседлых народов основой сельского хозяйства явля­ется растениеводство и его главная отрасль — зерновое про­изводство. Зерно, хлеб — это прямая, наиболее экономичная по затратам труда пища человека. Когда производительность труда крестьянина достигает определенных пределов, появ­ляется возможность использовать зерно не только для пи­тания человека. Хлебом начинают кормить животных, полу­чая мясо, а мясо идет людям. Здесь надо понимать элемен­тарные вещи. Человек, как и автомобиль, для поддержания своей жизни нуждается в топливе и в запасных частях. Но в отличие от автомобиля он получает топливо и запчасти сразу — вместе с пищей. Топливом для него является кало­рийность пищи, запчастями — содержащиеся в ней белки. Еще одно отличие: для автомобиля можно запасти топли­во в канистрах, а запчасти сложить в багажник, а человек так не может. Он запасает «топливо» в виде собственного внутреннего и подкожного жира, но запаса белков, с по­мощью которых восстанавливаются клетки его организма и которых ему надо-то всего около 100 граммов в день, он сделать не в состоянии. Белков можно съесть в день очень много, но организм возьмет их ровно столько, сколько се­годня нужно, остальные организм не усвоит и сбросит в канализацию.

Нет нужды забираться в дебри физиологии, но экономи­ческие аспекты питания может оценить каждый. Рассмотрим всего два продукта: хлеб и мясо. В постном мясе калорий почти в два раза меньше, чем в хлебе, то есть это неважное топливо. Но в нем почти вдвое больше белков, чем в хлебе, причем в очень хорошем сочетании. (В хлебе белка до 6%, калорийность его 2300—2400 килокалорий на килограмм, в мясе белка 12%, калорийность 1200—1300 килокалорий на килограмм). Отсюда следует, что человеку, который находит­ся в условиях холода и занят тяжелой физической работой, нужно есть больше хлеба или один только хлеб — калорий­ное топливо. Вместе с хлебом он получит и достаточное ко­личество белка (запчастей), а еды ему нужно будет не очень много. Но если человек живет в теплом климате и расходы энергии (калорий) на его собственный обогрев невелики, если его труд физически не очень тяжел, то ему лучше есть мясо. Если он свою ежедневную норму белков будет наби­рать за счет хлеба, то быстро распухнет. Получится не еда, а откорм. В то же время, если тяжело работающий человек будет питаться только постным мясом, то его и есть при­дется много, и белки будут бесполезно потрачены.

Можно сделать вывод, что не следует сравнивать, ска­жем, душевое потребление мяса или хлеба в различных стра­нах просто так, чтобы определить, хорошо или плохо живут люди. Нужно оценить климат в этих странах, комфортность их жилищ и рабочих мест, доступность транспорта и физи­ческие усилия, затрачиваемые в быту и на работе.

Если мы вспомним, что Россия — страна с долгой и хо­лодной зимой, с огромными расстояниями, а в прошлые века и с тяжелым крестьянским трудом, то поймем, почему хлеб — основа русской пищи. (Под хлебом здесь имеются в виду и каши, и все мучное.) Мясо для крестьянина счита­лось скорее баловством. В пище крестьян России (даже про­шлого века) приоритеты были следующие: кислая капуста либо щи из нее, водка, мясо. От мяса, разумеется, никто не отказывался, особенно от жирного. В России всегда счита­лось: что сладко есть — значит, жирно есть, ведь жир — это калории, энергия. Но если была возможность выбора меж­ду мясом и водкой, то предпочитали водку. А если был вы­бор между водкой и щами, то предпочитали щи, посколь­ку то изрядное количество хлеба, что ел крестьянин, нуж­но было чем-то «сопроводить» для лучшего усвоения. Народ выбрал себе в качестве такого сопровождения капусту и блюда из нее.

Когда наступал голодный год, крестьянин продавал ко­рову или бычка по цене мяса, равной цене ржи. Мы не пой­мем смысла этой операции, если не вспомним, что в постном мясе калорий вдвое меньше, чем в хлебе, то есть такой тор­говлей крестьянин вдвое увеличивал энергетическую цен­ность пищи.

Приведем «меню» прииртышских казаков Семипалатин­ского уезда в 1893 году:

12 часов. Редька с квасом, иногда рыба 12 часов.Щи, молоко, черный

Летом, в пост

5 часов. Чай с булкой 9 часов. То же

В мясоед

5 часов. Чай, молоко, калачи 9 часов. То же

17 часов. Чай с хлебом 21 час. Остатки обеда хлеб, квас

17 часов. Чай, молоко, калачи 21 час. Остатки обеда

А вот как описывает П.И.Мельников-Печерский завтрак артели приволжских крестьян, работающих зимой на лесо­повале (примерно в те же годы): «Развел он огонь в очаге, в один котел засыпал гороху, а в другом стал приготовлять похлебку: покрошил гулены, сухих грибков, муку, засыпал гречневой крупой да гороховой мукой, сдобрил маслом и по­ставил на огонь... Петряйка нарезал черствого хлеба, разло­жил ломти да ложки и поставил перед усевшеюся артелью чашки с похлебкой. Молча работала артель зубами, чашки скоро опростались. Петряйка выложил остальную похлебку, а когда лесники и это очистили, поставил им чашки с горо­хом, накрошил туда репчатого луку и полил вдоволь льня­ным маслом. Это кушанье показалось особенно лакомо лес­никам, ели да похваливали». Артель, заметим, ела два раза в день из-за специфики работы в короткий зимний день и длительной дороги к просекам.

Как видим, пища и богатых казаков, живущих на воль­ных землях рыбного Иртыша, и небедных крестьян лесного Поволжья в основном растительная, высококалорийная.

Хлеб был очень ценен, зерном скот кормили только бо­гатые люди, крестьянину это и в голову бы не пришло. Ведь для получения килограмма мяса необходимо почти 10 ки­лограммов зерна, в целом это потеря калорийности почти в двадцать раз. Слишком мало производилось тогда зер­на в России, чтобы перейти на такой способ производства мяса. Даже в 1913 году, самом урожайном за историю им­перии, было произведено зерна в границах СССР всего 98 млн. тонн. В 1989 году, в год прихода к власти перестрой­щиков, производство зерна составило 211 млн. тонн, а бы­вало и 240 млн. тонн.

Да, из полученных 98 млн. тонн, в 1913 году Россия экс­портировала 9 млн. тонн, и нынче «мудрецы» по этому пово­ду заявляют, что Россия кормила хлебом всю Европу. Это не так: в России душевое потребление зерна было вдвое ниже, чем в Европе. Россия своим зерном кормила скот в Европе, она кормила Европу мясом и молоком, хотя только полови­на своих детей доживала до 10 лет, в том числе и из-за от­сутствия мяса и молока.

Князь Багратион, полковник Генштаба русской армии (надо думать, потомок героя 1812 года), в 1911 году писал: «С каждым годом армия русская становится все более хво­рой и физически неспособной... Из трех парней трудно вы­брать одного, вполне годного для службы... Около 40% но­вобранцев почти в первый раз ели мясо по поступлении на военную службу».

Между тем относительная цена на мясо в России тех вре­мен нам должна казаться не очень высокой. Вспомним, что в начале 80-х годов белый хлеб стоил 25 копеек за килограмм. Мясо по 2 рубля в магазинах бывало редко, но на рынке его можно было купить за 3 — 4 рубля. Соотношение меж­ду ценой килограмма хлеба и килограмма мяса было при­мерно 1:16. А в 1914 году в Москве, относительно дешевом в смысле продовольствия городе, белый хлеб стоил 5 копеек фунт, а говядина — 22 копейки. Соотношение 1:4,5. То есть относительно хлеба мясо в 1914 году было почти вчетверо дешевле, чем через 70 лет. И, тем не менее, 40% новобран­цев впервые пробовали его в армии!

Эти цифры и цены показывают состояние сельского хо­зяйства России, доставшееся большевикам. Несмотря на то, что Россия кормилась и объективно и субъективно прак­тически одним хлебом (о зерне для производства молока и мяса и говорить не приходилось), то есть кормилась самым экономичным путем, производительность труда в этой от­расли была столь низка и товарность ее столь невелика, что в сельском хозяйстве работало почти 85% населения стра­ны. Это означало, что Россия не могла развиваться, не мог­ла строить электростанции и заводы, не могла увеличивать свою экономическую и военную мощь, так как для всего этого требовались люди, их нужно было брать из сельско­го хозяйства, но тогда оставшиеся крестьяне не смогли бы прокормить работающих в промышленности. Это был ту­пик. К концу 20-х годов, несмотря на нэп, товарность сель­ского хозяйства упала до 37%. Крестьяне практически съе­дали все, что выращивали, и два человека, занятые сельским трудом, были едва способны прокормить одного горожани­на даже одним хлебом.

Как поднять товарность сельского хозяйства, все понима­ли — нужно было поднять производительность труда. Как поднять производительность труда, тоже было ясно — путем механизации сельского хозяйства. В принципе СССР был к этому готов: приступали к строительству тракторных заво­дов, закупали технику за рубежом.

Но возникал вопрос: кому дать технику? О том, что трак­тор должен получить крестьянин-единоличник — «фермер», не могло быть и речи. У него бы не хватило денег на такую покупку, и он бы никогда не окупил его на своем крошеч­ном наделе.

Очевидны были три пути.

Первый — быстро восстановить в сельском хозяйстве крупного землевладельца. Он бы купил трактора и комбай­ны, и поля, которые обрабатывали 50 человек, стали бы об­рабатывать всего 5, а 45 высвободились бы для промышлен­ности. Даже если бы во главе государства стояли не ком­мунисты с их представлениями о буржуазии и всеобщей справедливости, а какое-то нейтральное правительство, то с точки зрения управления индустриализацией страны перед ним возникли бы сложнейшие проблемы. Ведь рабочие руки стали бы высвобождаться непредсказуемо: помещику пле­вать на судьбу тех, кто остался без земли и работы. Любое правительство постаралось бы избежать ситуации с мил­лионами безработных и обездоленных людей. Коммунистам этот путь не подходил в принципе.

Второй путь был очень соблазнительным и теоретически хорошо проработанным, к примеру, экономистом Чаяновым. Это путь кооперации. Он кажется настолько хорошим, что его надо рассматривать вместе с третьим путем — коллек­тивизацией сельского хозяйства. Упрощенно изложим идею кооперации: крестьяне, продолжая владеть каждый своим наделом земли, своим тягловым и продуктивным скотом, сообща покупают технику (за наличные или в кредит), ска­жем, из расчета один трактор на 10 человек, который обра­батывает поля всех по очереди. Упрощенно изложим и идею коллективизации: крестьяне отказываются от своих наделов, тяглового и продуктивного скота, передают все это в общее пользование и становятся работниками коллективного хо­зяйства, получая от него доход пропорционально количест­ву и качеству своего труда.

Если говорить о количестве сельхозпродукции, получен­ной от одной деревни, а следовательно, и от всего сельско­го хозяйства, то кооперация по сравнению с колхозом име­ет очевиднейшие преимущества. Обработку своего личного участка земли крестьянин проведет гораздо тщательнее, чем колхозного поля. Он обиходит своих быков и лошадей лучше, чем конюх на колхозной конюшне. Его хозяйка за своими коровами, телками, бычками и свиньями присмотрит луч­ше скотницы, доярки или свинарки на колхозных фермах. А это, без сомнения, дало бы 10—15% прироста сельхозпро­дукции по сравнению с колхозом на той же земле.

Это настолько очевидно, что просто глупо обвинять боль­шевиков и Сталина: дескать, они этого не видели или не учи­тывали личного фактора в работе. Все видели и все учли в отличие от критиков коллективизации. Последние забыва­ют, что кооперация не дает повышения товарности и не вы­свобождает людей для промышленности. С помощью трак­тора крестьянин-кооператор весной обрабатывает свой на­дел не за 20, а за 2 дня, покос успеет произвести не за 10, а за один день и так далее. Работа его становится легче, но она есть, и бросить свой надел он не может. Он не может стать сталеваром или шахтером, инженером или офицером. Для крестьянина кооперация — облегчение труда, для стра­ны — тупик. А колхоз — это источник трудовых ресурсов. С ростом степени механизации и производительности тру­да в сельском хозяйстве крестьян не сгоняли с земель, как это случилось бы при помещике, они не болтались без дела, будь они кооператорами, а уходили на работу в города, но только тогда, когда там появлялось для них рабочее место. До этого момента 70 трудодней в год делали их полноправ­ными колхозниками, и колхоз давал им средства к сущест­вованию. Да, и у Сталина были своры научных консультан­тов, но Сталин отличался от тех, кто был после него, тем, что сам понимал, что делает. И он, ведя страну по пути кол­лективизации, достиг того, чего хотел.

Перед тем как перестройщики уничтожили СССР, в нем жило едва 5,5% населения мира, а в сельском хозяйстве рабо­тало только около 15% трудоспособного населения. И наше сельское хозяйство при крайне неблагоприятном климате в 1989 году произвело 11% мирового производства зерна, то есть вдвое больше среднемирового показателя в расчете на душу населения. Производство хлопка составило 15% — почти в три раза больше, картофеля 27% — почти в пять раз больше, сахарной свеклы — 36%.

По производству продуктов питания на душу населения СССР прочно вошел в пятерку самых высокоразвитых стран мира, несмотря на то что климат в СССР для сельскохозяй­ственного производства во много раз хуже, чем в любой из этих стран.

В 1989 году было произведено (килограммов на душу на­селения):

А теперь посмотрим на карту: Великобританию омыва­ет теплый Гольфстрим, северная граница Германии находит­ся на широте Смоленска и Рязани, все ее земли расположе­ны на широтах Украины, север Японии южнее Астрахани, юг Японии — широты Египта, но с мягким морским клима­том, север США на 150 км южнее широты Киева; сама тер­ритория США — это настолько благодатная для сельского хозяйства земля по климатическим условиям, что наши кре­стьяне о такой и мечтать не могут. Что делать, СССР с гео­графическим положением не повезло очень крупно: ни мо­рей на границах, ни дождичка в мае.

Тем не менее колхозное сельское хозяйство СССР со сво­их скудных земель обеспечивало граждан СССР лучше, чем США, Германия, Великобритания и Япония в среднем обес­печивали своих граждан. Это видно из последних двух ко­лонок таблицы. Только по мясу отставание, но правитель­ство СССР не собиралось останавливаться на достигнутом. Это западные страны считали, что у них уже все хорошо с питанием, а в СССР так не считали и разработали продо­вольственную программу, которую перестройщики не дали внедрить.

Но и без этой программы сельское хозяйство СССР про­изводило указанные в таблице продукты питания на 2200 миллионов калорий в год на душу населения. Это на треть больше того, что давали западные страны (1600 миллионов калорий), а по белкам на четверть больше (67,8 килограм­ма в год против 54,9 в среднем по США, Великобритании, Германии и Японии).

Некоторые читатели заметят, что у этих стран пусть зем­ли и хорошие, но их мало, не на чем выращивать. Ничего по­добного! В США платятся огромные деньги (свыше 20 млрд. долларов в год) фермерам, чтобы они не засевали свои зем­ли и этим не сбивали высокие цены на продовольствие.

Причина в экономике. В СССР плановая экономика име­ла цель обеспечить питанием каждого, повторяю, каждого гражданина. А на Западе — только людей с достаточным ко­личеством денег.

Оцените и условия, в которых мы работали. На таких географических широтах и в таком климате в других стра­нах люди либо вообще не живут, либо практически не за­нимаются сельским хозяйством. Две тяжелейшие разруши­тельные войны на своей территории, отвлекавшие огромные трудовые ресурсы и повлекшие за собой уничтожение на­циональных богатств. Только Великая Отечественная вой­на унесла треть тех богатств, что накопили все наши пред­ки, начиная от Рюрика.

Можно поражаться и восхищаться упорству наших де­дов и отцов, которые в этих неимоверно тяжелых условиях воевали, строили и создавали. То же они делали и раньше, но именно плановая экономика существенно повысила эф­фект от их работы. Это послужило примером и для других стран, Запад попытался тем или иным путем тоже плани­ровать свою экономику.

Но ведь нельзя слепо копировать, нужно понимать смысл того, что ты делаешь. Скажем, после войны изрядно обни­щавшая Великобритания стала по примеру СССР нацио­нализировать целые отрасли экономики, не понимая, что в экономике СССР главное не то, что она государственная, а то, что плановая. А для создания плановой экономики, по­вторяю, не имеет значения, какое это предприятие: государственное или частное. Главное, чтобы все предприятия дей­ствовали по единому плану, а не в слепой анархии рынка. В результате гораздо более разрушенный Советский Союз отказался от карточек в 1947 году, а Великобритания — лишь в начале 50-х.

Гораздо более осмысленными можно считать действия японцев, которые не стали увлекаться национализацией, а планово сосредоточили усилия на приоритетных отраслях: металлургии, кораблестроении, электронике.

Сделаем промежуточные выводы. Что значит плановая экономика? На любом заводе, в любом цехе, на любой фир­ме есть руководитель (директор или коллективный орган), который принимает на себя всю ответственность за Дело предприятия, оценивает его, решает, как его лучше и с наи­меньшими затратами исполнить, и делит Дело между своими структурными подразделениями. Это и есть планирование. Разница в экономике СССР и Запада заключалась именно в этом: первая управлялась из единого центра, а западная нет. В этом состояло огромное преимущество СССР перед Западом. Но одновременно это был и тяжелейший недос­таток. Организована-то экономика СССР была хорошо, но ведь надо было ею эффективно управлять. Управление же было бюрократическим, причем бюрократический маразм все время возрастал.

В последние годы существования Советского Союза все говорили, что в СССР некачественные и несовременные то­вары, каких-то товаров мало, а какие-то покупатель брать не хочет, люди стремились покупать только импортные то­вары, и в этом вина вроде бы прямо ложилась на нас, ру­ководителей предприятий. И действительно, мы были ви­новаты: ведь мы эти товары производили. В книге уже дос­таточно написано о влиянии бюрократизма на Дело, но я позволю себе привести еще один пример, на этот раз об­разный, чтобы вы лучше узнали, в каких условиях прихо­дилось работать капитанам советской промышленности и почему их труд был так малоэффективен.

Представьте, что вы — директор советского завода в то время. Чтобы лучше это сделать, мысленно уменьшим завод до размеров квартиры. А каждый знает, что нужно делать в собственной квартире. Итак, завод принадлежал государству, т.е. всему народу, и ваша квартира принадлежала государ­ству — всему народу. На заводе вроде был хозяин — дирек­тор. В квартире был хозяин без всяких «вроде» — вы. Перед директором стояла задача обеспечить потребителей продук­цией, для ее исполнения ему доверялся завод определенно­го типа, стоимости и т.д. И перед вами стояла и стоит зада­ча — обеспечить жизнь вашей семьи, для исполнения этой задачи вам предоставлялась квартира с нужным количест­вом комнат и нужного метража. У директора потребители, и у вас потребители, у директора государственные средст­ва производства, и у вас такие же. Только директор снача­ла тратит деньги на обеспечение своих потребителей, а по­том уже платит налог государству из прибыли. А вы (если считать зарплату прибылью) сначала платите налоги (кварт­плату), а уж потом тратите деньги, скажем, на ремонт квар­тиры, покупку линолеума и т.д. Но главное различие меж­ду директором и вами в том, что квартирой управляете вы сами, а наш директор управлял заводом под диктовку бю­рократического аппарата. Вы исходите из интересов семьи, а он — из указаний начальства и только после этого из ин­тересов потребителей.

Представьте, что вы в своей квартире поставлены в те же условия, что советский директор завода. Какой бы была тогда ваша жизнь и жизнь потребителей — членов вашей семьи. Возьмем какой-нибудь пустяк, например, у вас изно­силась прокладка кухонного крана. Что вы сделаете? Если вы хозяин квартиры, то вы либо замените ее сами, либо возьмете бутылку белой или красного и позовете знакомо­го слесаря, либо вызовете сантехника из ЖКО и заплатите ему рубль (по тем ценам) за работу.

А как вы будете действовать, если станете советским ди­ректором завода-квартиры или председателем колхоза-квар­тиры? У орды бюрократов для вас всегда готово «нельзя». И на замену прокладки вам придется испросить разреше­ния по всем бюрократическим законам. Читателю придется набраться терпения, чтобы мысленно (слава богу!) пройти этот путь. Итак, вы идете к управдому и просите разреше­ния потратить заработанный вами рубль на замену проклад­ки. Но управдом не знает, много это или мало. Вдруг при­дут его проверять и скажут: «Тебе доверили беречь государ­ственные средства, а ты разбазарил целый рубль!» Поэтому он вам разрешения не даст, и вы пойдете выше и выше, пока не дойдете до т. Рыжкова Н.И.— тогдашнего предсов­мина СССР. (Когда завод в 1989 году покупал за свои день­ги мясной цех для Ермаковского райпотребсоюза за сверх­плановый металл, я уже почти дошел до т. Рыжкова Н.И., но именно тогда он разрешил давать такие разрешения сво­им министрам, и я пошел по второму кругу.) Премьер по­шлет вас к министру коммунального хозяйства, чтобы тот ему подсказал, можно ли тратить рубль на прокладку или это все-таки дороговато. Но тот это тоже не знает. Поэтому он пошлет вас к своему заместителю, который ведает кухня­ми, а тот — в управление кухонного водопровода, а тот — в главк вентилей, а тот — в отдел прокладок, а тот — к главно­му специалисту по резиновым прокладкам. Последний по­требует, чтобы принесли разные справки, и примет реше­ние, что менять прокладку надо, но сколько это стоит, он не знает, будучи узким специалистом, и решить этот вопрос должны в экономическом отделе министерства. В том отделе вы находите экономиста, который определяет цену ремонта. Он относится к своей работе добросовестно и, действуя по инструкции, требует, чтобы вы принесли ему проект заме­ны прокладки со сметой работ. В проектном институте вы заключаете договор, по которому они всего за 10 рублей и один год сделают проект. Но предварительно они должны знать технологию, то есть знать, как будут менять проклад­ку. В технологическом институте всего за 10 рублей и один год вам обещают разработать технологию. Когда все это бу­дет сделано, то экономист по прокладкам абсолютно точно рассчитает, рубль или не рубль стоит замена вашей про­кладки. Государство не потеряет ни одной лишней копей­ки! Когда все будет подсчитано, экономист задаст, а министр утвердит норматив, то есть ту часть стоимости прокладки, которую вы ежегодно можете тратить на ее ремонт. Теперь у вас есть разрешение потратить деньги на прокладку, ос­талось за две копейки ее купить. Обычно вы это делаете в магазине «Хозтовары», а завод — в Госснабе. Вы направляе­тесь туда. А специалист Госснаба, узнав о вашем желании, думает: «Прокладки — народное достояние, если я буду их давать кому попало и как попало, то меня могут выгнать с работы». Поэтому он просит вас утвердить норму, то есть количество прокладок, которое вам разрешается покупать и тратить за год. Вы опять идете в министерство, оно вас по­сылает в институт, и там ученые, все эти буничи, Шатали­ны, Явлинские, всего за 10 рублей и за год подсчитают вам норму. Но в Госснабе не знают: может, у вас уже есть про­кладка, и поэтому они потребуют баланс, то есть вы долж­ны предоставить им справку, где было бы указано, сколько и какие прокладки находились у вас в доме на начало это­го года, сколько вы собираетесь купить и истратить денег и сколько у вас останется на конец года. Кроме того, Госснаб ведь не знает, есть ли у вас вообще кран, может быть, вы воду из колодца носите и прокладка вам не нужна. Но даже если кран есть, то, может, в городе нет воды. Поэтому с вас также потребуют справку о том, что у вас на кухне есть кран, а в кране есть вода. Затем понадобится справка, что вы сдали пищевые отходы и макулатуру. (Для того чтобы нашему заводу заказать металлорежущий инструмент, нам потребовалось: утвердить в Новосибирском институте нор­мы на каждое сверло, каждую фрезу, каждый тип резца и т.д.; предоставить балансовый отчет, где указать наличие и остаток каждого вида инструмента (отдельно сверла 6 мм с цилиндрическим коротким хвостовиком, отдельно свер­ла 6 мм с цилиндрическим длинным хвостовиком, отдель­но сверла 6 мм с коническим хвостовиком и т.д.); предос­тавить справку, в которой подтверждено наличие у нас на заводе станков, справку о том, что мы сдали победитовые пластинки, справку о том, что мы сдали старые напильни­ки. Только после этого Госснаб принял у нас заявку!) Вы уже поняли, что бюрократы гоняют вас по инстанциям не просто так, а для того чтобы в государстве ни одна копей­ка даром не пропадала! Но пока вы ходили по институтам и управлениям министерства, к вам в квартиру пришел на­родный контроль и возопил так, чтобы все его услышали и поняли, насколько он полезен государству: «Как, из кра­на теряется государственная вода?!!» И тут же наложил на вас штрафа размере вашего оклада и перекрыл воду. Затем пришел пожарный инспектор и возмутился: «Как в квар­тире нет воды, а вдруг — пожар?!» И отключил в квартире электроэнергию и газ. Поскольку у вас нет воды, то, разуме­ется, в туалете не функционирует бачок. А это вызвало по­вышенный интерес еще одного борца за народное счастье. К вам пришел инспектор из Госкомприроды и запричитал: «Бедные советские дети! Живут в такой вони!», после чего он выбил окна в квартире, чтобы освежить воздух, и опе­чатал туалет. За ним пришел инспектор Госгортехнадзора: «Как, советские дети живут на сквозняке, без света и газа?! Это противоречит инструкциям по технике безопасности!». И он опечатал квартиру, а вашу семью из нее выселил. Вы приезжаете домой, а ваша семья в подъезде дрожит от хо­лода. Что делать? Вы находите слесаря, который за черво­нец готов поставить прокладку немедленно. Поскольку в Сбербанке вам денег не выдают, так как у вас еще нет нор­матива расходов на эту прокладку, то вы берете свой талон на водку (на заводе — лимиты или фонды), покупаете бу­тылку водки, и слесарь делает прокладку. Вы вселяете об­ратно семью, вставляете стекла, меняете размороженные ба­тареи отопления и т.д. Стук в дверь, и на пороге инспектор финансового отдела. Он объявляет, что вы дали слесарю на ремонт прокладки 10 рублей (бутылка водки), а надо было рубль. Поэтому он вынужден предъявить вам экономические санкции и перечислить в бюджет разницу между 10 рубля­ми и рублем. Следом за ним к вам вваливается инспектор Госснаба и кричит, что вы фондируемый материал (бутыл­ку водку) реализовали на сторону. Поэтому он вас штра­фует на стоимость этой водки. Разумеется, не оставил вас без внимания и самый доблестный защитник нашей эконо­мики — прокурор... (В середине 80-х годов телевидение, ра­дио и газеты рассказывали о таком случае. В одном колхозе было поле, засоренное камнями. Агроном нанял шабашников, они очистили поле от камней, и уже в первый год уро­жай с этого поля полностью перекрыл затраты на шабаш­ников. Агронома за это посадили в тюрьму на три года и взыскали с него лично 15 тысяч рублей, которые колхоз за­платил шабашникам.) ...Так вот, прокурор заявляет: «Ты, не­годяй, допустил, чтобы твою семью оштрафовали на стои­мость бутылки водки, а я очень люблю твою семью и забо­чусь о ней, поэтому с тебя лично через суд будет взыскана стоимость бутылки водки в пользу твоей семьи». И суд, ко­нечно, с вас взыскивает. Дальше... А может быть, уже хватит? Скажите, как бы вы жили в своей квартире в таких услови­ях хозяйствования? Советская экономика много лет рабо­тала именно в таких условиях, и ей было не до потребите­ля, не до Дела, не до эффективности, решалась главная за­дача — вообще выжить.

Как вы считаете, что нужно было сделать в экономике, чтобы лучше обеспечивать наших потребителей, чтобы за­полнить ваши дома высококачественными товарами? То, что написано выше, я рассказывал многим людям и зада­вал этот же вопрос. Я не знаю, как на него ответите вы, но мне ни один не сказал, что нужно продать заводы и землю в частные руки. Все сразу же заявляли: «Надо разогнать эту банду!» Это правильно по сути, но не правильно по спосо­бу исполнения.

Разогнать, сократить аппарат пытались цари. Николай I сетовал: «Россией управляю не я, Россией управляют столо­начальники». Ленин приходил в бешенство при виде работы своего аппарата. (Голодающей Москве французы предложи­ли неиспользованные военные запасы консервов за бумаж­ные рубли, которые тогда ничего не стоили. Но Моссовет этот вопрос так запутал, что, в конце концов, он дошел аж до ЦК! Я читал записку Ленина по этому вопросу, и мне помнится, что чуть ли не в каждой строчке там стояло сло­во, начинающееся на букву «г». Люди умирают, а они сове­туются, а не дорого ли будет за бумажки покупать!) Сталин хладнокровно одобрял смертные приговоры аппарату. И что толку? Горбачев начал карьеру генсека сокращением мини­стерств, но... в 1985 году управленцев было 10,5%,а в 1988 году — уже 11,2%.

И уж совсем развернулась бюрократия, дорвавшись до власти. Советского Союза нет, а в Москве все правительст­венные здания так же забиты чиновниками. В российской армии генералов больше, чем во всей Советской Армии, а в Министерстве обороны чиновников на две тысячи больше, чем в советские времена. Что поделаешь, их власть!

Энтузиазмом здесь Делу не поможешь. Бессмысленно ру­гать бюрократов. Нужно точно и целенаправленно изменить, делократизировать систему управления, свято придержива­ясь принципов управления людьми на каждом шагу.

Сделаем выводы по разделу. Если у нас есть хотя бы чай­ная ложка ума в голове, то экономику нам следует сделать плановой и поставить цель: обеспечить необходимыми то­варами весь народ. Такая экономика у нас и была. Ее един­ственный недостаток состоял в полнейшей бюрократизации управления. Только этот тормоз, и никакой другой.

Что надо иметь

Находясь на месте законодателей (конечно, мысленно), мы поняли: необходима плановая экономика, Дело кото­рой — обеспечить весь народ товарами и услугами в мак­симально возможном количестве. Это Дело мы, законодате­ли, поручим своему подчиненному — главе исполнительной власти страны. Разумеется, мы обязаны обеспечить поручен­ное Дело, то есть утвердить соответствующие законы. Какие потребуются законы и как они обеспечат Дело, нам объяс­нит глава исполнительной власти, и когда мы его поймем, то, разумеется, примем законы.

У главы исполнительной власти много Дел, и Дело эко­номики он, вероятно, кому-либо поручит также целиком. Штаб председателя, его аппарат, будет оценивать обстановку и готовить варианты решения Дела. Будут оценены людские ресурсы на перспективу (сколько работников уйдет на пен­сию, сколько придет в промышленность молодых), запасы природных ресурсов, трудозатраты по их задействованию, технические ресурсы, их производительность и соответст­вие сегодняшнему дню, обеспеченность народа товарами и услугами, потребности и срок эксплуатации товаров и многое, многое другое, что необходимо для планирования Дела экономики. Будет выработано несколько вариантов выпол­нения Дела, из которых глава исполнительной власти избе­рет один и предложит его на утверждение законодателям. Конечно, будут обсуждения, конечно, глава исполнительной власти будет объяснять депутатам, почему выбраны имен­но такие сроки, что является тормозом развития экономи­ки, что определяет те или иные цифры плана. Возможно, он и согласится с депутатами, но потребует дополнитель­но обеспечить Дело, например, принять закон об увеличе­нии продолжительности рабочего дня либо о продаже час­ти национальных богатств за рубеж и т.д. В конечном ито­ге законодатели примут вариант плана и от имени народа оформят его своей властью, примут и необходимые испол­нителям законы.

Этот план и его исполнение будут теперь конкретным Делом Председателя правительства. Он разделит это Дело на Дела своих подчиненных, то есть выдаст конкретные за­дания отраслям и предприятиям.

...Из всего вышесказанного следует, что процесс делокра­тизации управления нужно начинать исключительно свер­ху. В экономике России полный бюрократический беспредел, поэтому нужно сначала делократизировать управление эко­номикой государства. На Западе, где экономика традицион­но не управляется, тратить на это силы сегодня, возможно, и не имеет смысла. Вряд ли их политики, которые, надо за­метить, не умнее наших, решатся на что-либо без мощного положительного примера. А убедить их мог бы только при­мер крупной страны — России, Китая или Индии.

На Западе можно незамедлительно делократизировать фирмы и предприятия. Однако и здесь нужно двигаться сверху вниз: сначала реорганизовать предприятие так, что его цеха преобразуются в малые предприятия, затем провес­ти реорганизацию участков внутри цехов. Делократизация рабочих возможна только тогда, когда сверху все будет от­работано и отлажено, когда основная масса вопросов, свя­занных с делократизацией (многих мы даже не касались), бу­дет решена. Это объясняется тем, что любой отрицательный пример делократизации управления рабочими немедленно будет раздут рабочими-бюрократами и использован ими в контрпропаганде. Чтобы этого не произошло, лучше не спе­шить и создать положительные примеры. Процесс делократизации нужно начинать с тех рабочих, которые и сегодня действуют самостоятельно, а убытки от их ошибок будут не очень велики, например станочников, слесарей-сборщиков, ремонтников, шоферов, рабочих, индивидуально управляю­щих какими-либо аппаратами, машинами. Желательно, что­бы у пионеров этого дела было немного потребителей их труда и поставщиков, тогда они смогут сами оценивать по­следствия своих действий. При этом на предприятии нуж­но создать систему страхования, коллективной помощи на случай крупных ошибок, чтобы человек, хоть и был нака­зан за ошибку, но не разорен, не поставлен в безвыходное положение.

В некоторых случаях будет очень сложно создать цепоч­ки исполнитель—потребитель. Например, в промышленно­сти, когда агрегаты, которые выполняют одну технологиче­скую операцию, обслуживаются группой рабочих — брига­дой; на транспорте, когда одна операция — перевозка груза, пассажиров на морском или речном судне, поезде осущест­вляется группой людей. При этом бригаду следует рассмат­ривать как малое предприятие с одним хозяином, который имеет право назначать рабочим зарплату из своего дохо­да, принимать или увольнять их со своего «предприятия». Конечно, здесь сохранится бюрократизм, но вред от него бу­дет минимален, так как при небольшом количестве подчи­ненных хозяин сможет присмотреть за Делом и за тем, как его подчиненные это Дело делают.

Надо помнить, что Дело, которому мы хотим передать власть, беспомощно перед лицом «бюро». Нужно создать гарантии, чтобы «бюро» не смогло проявить свою власть во вред Делу. Поэтому, вводя стандартные товары, услуги, цены, необходимо сделать так, чтобы «бюро» впоследствии не смогло все изменить по своей воле, необходимо, чтобы эти условия были незыблемы и действовали до тех пор, пока исполнители от них не откажутся сами.

При делократизме «бюро» не будет заинтересовано во вмешательстве в Дело. И тем не менее лучше надежно за­щитить от вмешательства начальства стандартные условия. Для этого можно, например, их утвердить совместным ре­шением руководителей предприятия и профсоюза или лю­бым другим способом, при котором вмешательство в стан­дартные условия станет невозможным.

В этом контексте вспомним об одном способе нейтрали­зации власти начальника (заодно посмотрим, как Дело ме­няет психологию людей).

В СССР воинские отличия отмечались орденами — поощ­рение за Дело. Эти ордена учреждались в мирное время (ор­ден Ленина, звание Героя Советского Союза, ордена Красной Звезды, Красного Знамени), когда у армии не было Дела, и во время войны (полководческие, ордена Отечественной войны, Славы), когда Дело было. Статуты этих орденов су­щественно различны. «Мирные» статуты коротки, в них го­ворится, в общем, о некоем героизме, за который этим ор­деном можно награждать. Становится понятно, что авто­ры этих статутов не понимали, в чем Дело солдата, армии; Дело армии — уничтожить врага, поэтому Делу абсолют­но все равно: уничтожен враг героически или как-то трус­ливо. Но «мирный» статут отдает дело награждения солда­та в руки командира, который должен определить, был ге­роизм или нет. Скажем, солдат в бою уничтожил два танка, но вопрос о том, на сколько он проявил героизма — на ор­ден Ленина или объявление благодарности перед строем, бу­дет решать командир солдата, а тому, может быть, не нра­вится внешний вид бойца или лень писать представление на орден ... Эти статуты отдавали власть над солдатами не Делу, а «бюро», командирам. Когда началась война, и Сталин, и Верховный Совет стали оценивать значение орденов по-другому. В статутах орденов Славы и Отечественной войны героизм отошел на второй план, а на первый вышло Дело. В них указывалось, сколько надо подбить танков, сбить са­молетов, сделать боевых вылетов, уничтожить живой силы врага, чтобы получить орден. (С позиции нашего вопроса эти статуты можно рассматривать как перечень стандартных условий — стандартных услуг и их стандартную государст­венную цену.) Поэтому не командир решал, достоин солдат ордена или нет. Если летчик сделал двадцать боевых выле­тов, он должен был получить орден Отечественной войны. В эти вылеты он мог разбомбить какой-то очень важный объект, прорвавшись через сплошной зенитный огонь, на­чальство могло заметить эту нестандартную услугу Родине и представить его к званию Героя Советского Союза. Но если этого не случалось, все равно летчик получал орден Отечественной войны. Если солдат первым спрыгнул во вра­жеский окоп, он получал орден Славы, нужно было только добежать до окопа и спрыгнуть. И храбрецы бежали, а за ними и трусоватые. Именно это нужно было Делу, Родине. (Во время Бородинской битвы не в силах остановить от­ступающие под натиском французов русские полки генерал Ермолов сам пошел в атаку на французов, бросая перед со­бой под ноги французов солдатские Георгиевские кресты: хочешь, солдат, крест на грудь — иди подбери!).

Во время войны статуты и «мирных» военных орденов были изменены. Так, звание Героя Советского Союза стали присваивать за 20 сбитых самолетов противника в любом случае. Могли присвоить и за 5—6, но за 20 — обязатель­но. Один из писателей, пишущих о войне, на мой взгляд, лучше всех понимающий войну, В. Карпов рассказывал о себе. В 1941 году он кончил пехотное училище, но был аре­стован и осужден как враг народа. Из лагерей ему удалось попасть на фронт, где он стал разведчиком и захватил 20 «языков», то есть 20 раз уходил в тыл к немцам и там за­хватывал вражеского солдата, доставляя его в свой штаб для допроса. За это ему полагалось присвоить звание Героя Советского Союза. Можно представить положение его ко­мандиров: вдруг он, враг народа, со Звездой Героя убежит к немцам? Тогда с них за такое представление голову сни­мут. Тем не менее представление написали, и звание Героя Карпову было присвоено. То есть главное — это Дело, а не характеристика его исполнителя.

Автор привел эти примеры, чтобы читатели поняли, на­сколько важно сознательно передать власть от начальника

Делу. И это возможно всегда и в любом Деле, в том числе и в экономике.

...Здесь предпринята попытка объяснить пути делокра­тизации как можно подробнее, но меня все равно не поки­дает чувство, что приведенного объяснения недостаточно. Поэтому для тех, кто продолжает недоуменно пожимать пле­чами, скажу следующее.

Вы, конечно, слышали и неоднократно (это утверждают все органы формирования общественного мнения), что бу­дущее экономики за малыми предприятиями и за хозяева­ми. Автор предлагает превратить каждого работающего в малое предприятие. Не надо дробить крупное предприятие на десять мелких. Надо, чтобы каждый работник крупно­го предприятия стал единоличным хозяином. Например, в «Форд Моторс Компани» работает 432 тысячи человек, и ав­тор предлагает сделать конкретные шаги к тому, чтобы эта компания состояла из 432 тысяч мелких предприятий и ка­ждым управлял единоличный хозяин.

Я понимаю, что многие продолжают недоумевать, пото­му что академики уже много лет утверждают: чтобы стать хозяином, человек должен получить средства производст­ва и землю в личную собственность с правом продажи. Но это либо глупость людей, никогда не работавших и не знаю­щих, как создаются материальные блага общества, либо под­лая корыстная заинтересованность тех, кто эти идеи рас­пространяет.

Первое, о чем надо задуматься: для чего человеку собст­венность на средства производства, на землю? Либо для того, чтобы с их помощью создать товар или услугу, продать их и получить средства к существованию, либо для того, что­бы перепродать все это и нажиться на этой перепродаже. Любому обществу важно, чтобы человек использовал эти средства для первой цели. Достижение второй цели ничего не дает обществу. Она позволяет обогатиться только парази­там общества — спекулянтам, а то, что спекулянты действуют вполне легально, их паразитическую сущность не меняет.

Среди нынешних героев Запада есть братья-евреи, кото­рые в Нью-Йорке занимались скупкой-продажей земли. Эта деятельность их обогатила, они стали мультимиллионерами, но от их деятельности Америка не стала ни на грамм богаче, в ней не появилось ни одного лишнего дома, лишнего ки­лограмма хлеба или стали. Образно можно сказать, что это экономический онанизм, эти люди в экономике удовлетво­ряют только себя лично, такая экономика не имеет выхода к обществу. Американцам это очень нравится, и нам неза­чем вмешиваться в их дела. Но зачем это нам?

Если человек добывает средства к существованию своим трудом, честно, в поте лица своего, то тогда его волнует, как продать изделия, а не как продать инструменты, с помощью которых он изготовил эти изделия, как продать пшеницу, а не землю, на которой он ее вырастил. В этом случае абсо­лютно безразлично, кому принадлежит земля или станок.

В 50-х годах в Айове, хлебном штате США, вдруг ста­ло резко уменьшаться число фермеров, владеющих землей. В чем было дело? Богатство фермера определяется объемом продажи зерна, а для его получения фермеру нужны земля, трактор, комбайн, плуг, сеялка и прочее. У фермеров того времени не было денег иметь все сразу, и они предпочита­ли приобретать только движимое имущество, а землю брали в аренду, поскольку покупка земли — мероприятие и доро­гое, неответственное. Фермеры имели возможность не спе­ша оценивать и участки, и место постоянного жительства. Для нас здесь важно другое: труженику не важно, кто вла­деет инструментом, которым он пользуется. Не инструмент определяет его доход, а собственный труд. И это в США, где люди путают частную собственность с Господом Богом!

Существует расхожее мнение, что к личной собственно­сти работник относится более бережно, чем к обществен­ной или чужой. Это и так, и не так. Например, в России леса, находившиеся в пользовании общины, оберегались миром очень тщательно, а разделенные на участки для личного поль­зования быстро уничтожались взаимными порубками.

Дело обстоит по-другому, если рассмотреть отношение работника к инструменту. Если с помощью какого-то ин­струмента человек добывает деньги своим трудом и, осо­бенно, если этот инструмент достаточно дефицитен, то работник будет хранить и беречь его очень тщательно уже в силу того, что любой инструмент имеет свои индивидуаль­ные свойства, к которым работник привыкает и знание ко­торых превышает производительность его труда. Например, бригада слесарей или плотников напряженно работает очень примитивным инструментом — молотком. Хотя все молот­ки на вид и одинаковы, стоит только их перемешать и дать каждому рабочему чужой молоток, производительность тру­да у всех упадет (в этом можете поверить автору: я работал слесарем и знаю, что такое молоток).

Работник и бережет, и очень ревниво относится к тому, с помощью чего он зарабатывает. Скажем, у всех водите­лей одинаковые автомобили, но сколько энергии и выдум­ки тратят наиболее толковые шоферы на то, чтобы их ав­томобиль даже временно не попал в чужие руки, хоть и к опытному шоферу. Они говорят «моя машина» не потому, что они за нее заплатили или могут продать, а потому, что она позволяет им зарабатывать. А кому она принадлежит — дело десятое.

Хотелось бы, чтобы читатели поняли: хозяин тот, кто в своем Деле имеет возможность самостоятельно распоря­жаться доходом и делать затраты. И если работник не со­бирается продать инструмент, с помощью которого он де­лает Дело, то и собственность на него не имеет значения — он все равно к нему будет относиться бережно. А если он собирается продать инструмент, то он уже не работник и нам не интересен. Поэтому автор считает, что идеи о необ­ходимости продать все богатство страны в частную собст­венность распространялись не только недоумками, но и ко­рыстными и подлыми людьми, не теми, кто собирался зара­батывать хлеб свой «в поте лица своего».

Что с нами сделали

Строго говоря, этому вопросу не место в книге, где рас­сматриваются вопросы управления людьми, не стоило бы путать с этими вопросами вопросы собственно экономи­ческие. Но сказав а, надо сказать и б.

Мы уже доказали, что огромнейший урон экономике страны был нанесен уничтожением планирования, а плани­рование — это вопрос управления людьми, вопрос по теме книги. Не меньшее разрушение вызвала и собственно эко­номическая причина, связанная с бюрократической зашоренностью одних консультантов нынешних политиков и ко­рыстной заинтересованностью других.

До каких пор остальные ученые будут терпеть положе­ние, при котором звание «ученого» дают людям, занимаю­щимся пустопорожним умствованием и паразитирующим на одураченном обществе? Эти экономисты-теоретики бу­квально высосали из пальца новое «мышление» в эконо­мической науке, так называемую монетаристскую теорию, которая очаровала политиков, и они назвали ее краеуголь­ным камнем реформ. Между тем суть теории столь же про­ста, сколь и глупа и сводится к замене планирования неким рыночным регулированием. Приведем такую аналогию: вы планируете потратить свои деньги: купить продукты пита­ния, пальто, стол на кухню и так далее. Монетаристы, пре­жде всего, объявят вас неспособным правильно это сделать, неспособным спланировать собственные покупки, посколь­ку, по их теории, планировать должен не покупатель, а ры­нок. Но если денег (монет) у человека много, то здесь и ры­нок бессилен, так как, по их мнению, человек в этом случае будет покупать что попало, а не то, что ему действитель­но нужно. Если же денег будет очень мало, то только тогда человек купит то, что ему нужно. То есть только при не­достатке денег, считают монетаристы, рынок будет управ­лять экономикой, и она будет делать то, что нужно общест­ву. Таким образом, исходное положение состоит в том, что и производитель, и покупатель не способны сами оценить ситуацию. Упрощенно идею монетаристской теории можно сформулировать так: скажем, если некто имеет мало денег накануне зимы, то он купит зимнее пальто, а если много — то пляжный зонтик.

Единственный практический выход монетаристской тео­рии — не давать денег для покупки, причем деньги не дают­ся ни прямо, ни косвенно, для чего резко повышаются проценты за кредит, и покупатель не может взять деньги в долг, деньги делаются дорогими. Читатели, наверно, слышали по телевизору, радио и читали в газетах о том, что правитель­ство реформаторов борется с проклятыми промышленни­ками, требующими денег и кредитов; это и есть следствие внедрения идей монетаристов.

В начале книги я писал, что долго не мог опубликовать или пропагандировать теорию управления людьми, так как не видел экспериментального, практического ее подтвержде­ния. И только найдя его в боевых уставах армии, увидев по­ложительные результаты эксперимента, я решил опублико­вать и саму теорию. В отличие от нашей теории монетаризм имеет множество примеров практического применения, и все до одного отрицательные. Ведь наши «реформаторы» взялись внедрять ее в СССР, когда эта теория уже с треском разва­лила экономику Южной Америки, под ее натиском с грохо­том рухнула экономика Польши, флагман реформ Венгрия дожилась до того, что сегодня в домах 37% венгров нет ни одного электрического прибора, впрочем, у многих венгров уже и нет денег заплатить за электроэнергию.

Для тех, кто понял, как действует бюрократ, как бездум­но подписывает он подготовленные аппаратом решения, в этой ситуации нет ничего нового, но все-таки маразм та­кой силы не может не удручать... Ведь эти идеи внедряют­ся не только у нас, но и во всех «цивилизованных» странах, лишь азиаты наблюдают за этими попытками с презритель­ной усмешкой.

Приведем слова уже упомянутого в этой книге Ли Якокки о последствиях действий монетаристов в колыбели «рыноч­ных отношений» — в США: «Я вспоминаю день 6 октября 1979 года как день позора для нашей страны. Именно то­гда Пол Уолкер и Совет Федеральной резервной системы объявили учетную ставку для первоклассных заемщиков — прайм-рейт — плавающей. Вот когда монетаристы провоз­гласили: «Единственным способом затормозить инфляцию является осуществление контроля за денежной массой, и черт с ними, с процентными ставками».

Как всем нам, испытавшим на себе этот губительный спо­соб, известно, принятое тогда решение породило гигантскую волну экономических катастроф. Следовало найти более подходящий способ борьбы с инфляцией, а не возлагать ее бремя на плечи рабочих автоиндустрии и жилищно-строи­тельной промышленности. Когда будущие историки станут изучать наши методы лечения инфляции и тяжкие муки, ко­торые причиняло это лечение, они, вероятно, будут сравни­вать их с кровопролитиями средневековья!

Первый удар обрушился на Детройт. Мы пережили са­мый длительный за пятьдесят лет кризис сбыта автомоби­лей. Затем настал черед жилищного строительства. После этого удары посыпались почти на все другие отрасли.

До объявления прайм-рейт плавающей учетная ставка достигала уровня 12 процентов лишь однажды за всю исто­рию, и произошло это в период Гражданской войны в США. Однако теперь, как только был достигнут уровень 12 про­центов, он продолжал повышаться. Был момент, когда он со­ставил 22 процента. Это — легализованное ростовщичество. Некоторые штаты приняли законы, запрещавшие превыше­ние 25-процентного уровня, усматривая здесь криминальные намерения. Даже мафия сочла такие законы разумными».

Разъясним,, в чем здесь дело. Покупая автомобиль, без ко­торого в США просто невозможно жить, американец берет кредит. Когда процентная ставка составляла 5%, то это оз­начало, что за три года — срок, на который выдается кредит, покупатель дополнительно заплатит 7—10%, на что он может пойти и привык это делать. Но когда процентная ставка за кредит повысилась до 20%, то, соответственно, и стоимость автомобиля возросла на 30%. Поэтому тем, кто при покупке автомобиля должен брать кредит, он становится не по кар­ману. Но если автомобили не покупают, то Детройт не мо­жет их производить, поэтому Ли Якокка и назвал действия монетаристов «ударом по Детройту».

Большинство американцев дома также покупают в кре­дит, выплачивая долг банку в среднем 30 лет. Когда процент­ная ставка за кредит 4—5%,то общая выплата за дом уве­личивается на 60%. Конечно, это дорого, по нашим мер­кам, но американцы к этому привыкли и дома строили. Но при кредитном проценте 20% им придется заплатить в 4 раза больше, чем сумма, которую возьмут за дом строи­тели, то есть они должны будут отдать банковским ростов­щикам сумму, эквивалентную стоимости трех таких домов. Естественно, что в США перестали заказывать строитель­ство новых домов.

Идея монетаристов о том, что рынок «покажет» эконо­мике, какие товары нужно производить, как я писал, — это бред людей, ничего не знающих о реальной экономике. Ли Якокка подтверждает эту мысль; если следовать идеям мо­нетаризма, получается, что рынок потребовал оставить аме­риканцев без средств передвижения и без крыши над го­ловой.

Но внедрение монетаристской теории разоряет не всех, некоторые при этом жиреют. Ли Якокка указывает, кто имен­но: «Когда процентная ставка высока, потребители помеща­ют значительные суммы в краткосрочные ценные бумаги. Но наживать деньги на деньгах — дело непроизводительное. Оно не создает рабочие места. А те из нас, кто действитель­но создает рабочие места, кто вкладывает капитал в обору­дование, повышающее производительность, кто расширяет производство и готов вносить справедливую долю налогов, обивают пороги в ожидании нескольких крох кредита, что­бы кое-как удержаться на плаву и получить возможность вернуть на работу еще несколько человек.

Высокие процентные ставки усиливают стремление круп­ных воротил играть в свою новую игру: делать деньги из денег. Когда деньги дороги, инвестировать средства в на­учно-исследовательские работы — дело рискованное. Когда учетные ставки высоки, дешевле купить предприятие, чем заново его построить».

Здесь имеется в виду следующее. Предположим, некто решил построить предприятие, продукция которого нужна и общество ее ждет. Он берет кредит и несколько лет стро­ит, налаживает производство. Когда продукция выпускается, в ее цене учитываются доля возврата кредита и проценты. Когда проценты по кредиту невелики, то в цене продукции хватит «места» и для этого и цену не придется поднимать слишком высоко. Но при высоких кредитных ставках цена продукции подскакивает так, что невозможно либо продать продукцию, либо вернуть кредит. То есть в данном случае «рынок показывает», что не надо строить новых предпри­ятий, не надо совершенствовать старые. Эта бредовая моне­таристская идея препятствует внедрению результатов науч­но-исследовательских и опытно-конструкторских работ, тор­мозит научно-технический прогресс в стране.

Здесь начинается то, что я уже называл экономическим онанизмом. Если нет возможности из-за дорогих денег строить дома или совершенствовать производство, деньги направляются на покупку акций, в надежде что цена по­следних поднимется и их можно будет выгодно продать. Поскольку цена акции колеблется быстро и купленные ак­ции можно продать через 2—3 недели, то для этих целей выгодно взять в банке кредит даже под 22% годовых. При покупке большого количества акций их держатель стано­вится собственником уже работающего предприятия, даю­щего прибыль. За счет этой прибыли и уменьшения зарпла­ты работникам можно в конце концов оплатить и бешеные проценты банку. Ли Якокка в своей книге приводит при­меры таких сделок: «Из десяти самых больших в истории США слияний корпораций девять осуществлены при адми­нистрации Рейгана. Одна из крупнейших из них связана с корпорацией «Юнайтед Стэйтс стал». Будучи защищенной триггерными ценами, которые обходились нам при закуп­ке американской стали в лишних 100 долларов на каждый автомобиль, «Ю.С. стал» уплатила 4,3 миллиарда долларов за компанию «Марафон ойл». Большую часть этой суммы корпорация получила в виде ссуд. А лучше было бы исполь­зовать их на приобретение новейших кислородных конвер­теров и установок для непрерывной разливки металла, что­бы можно было конкурировать с японскими сталелитейны­ми фирмами.

Когда об этом узнали рабочие корпорации, они были глу­боко возмущены и потребовали, чтобы все полученные за счет снижения их заработной платы средства были инвести­рованы в сталелитейную индустрию. Почти неправдоподоб­но, что именно рабочие преподнесли администрации урок на тему о том, как на деле действует наша система».

Самого же Якокку подобные сделки возмущают и по дру­гой причине. «Где здесь здравый смысл? Почему бизнесмен, занимавшийся выплавкой стали, внезапно стал нефтепро­мышленником? Ведь это совершенно другой мир. Ему по­надобятся годы, чтобы изучить новый для него бизнес. И, что самое важное, это непродуктивно».

Больше всего Якокка возмущается итогом эпидемии мо­нетаризма: «Подумайте только, за десятилетие 1972—1982 го­дов общая численность занятых в пятистах крупнейших про­мышленных компаниях Америки фактически сократилась. Все новые рабочие места — свыше десяти миллионов — были созданы в двух других сферах. Одна из них — это мелкие предприятия. Другая — мне неприятно об этом говорить — это государство, которое, очевидно, осталось единственной в мире сферой, где отмечается рост занятости».

В этой книге мы уже об этом писали: чем тупее политик, тем в большей степени ему хочется выглядеть гением и тем больший ему требуется аппарат для подготовки «гениаль­ных» решений и последующего контроля за ними.

...Надо сказать, что Горбачев и Ельцин были далеко не первыми руководителями, не понимающими того, что они творят. В самом начале XVIII века, то есть почти 300 лет на­зад, во Франции разразился, как сейчас говорят, финансовый кризис, но тогда он был естественным, связанным с ростом населения Франции: появлялись новые рабочие руки, кото­рые могли сеять хлеб и плавить сталь, строить дома и ткать сукно, но количество золота и серебра, которые в виде мо­нет обеспечивали товарообмен, не росло пропорциональ­но возможностям экономики. Более того, движение монет было медленным, большое количество денег отвлекалось на внешнюю торговлю и уходило за границу. Массы голодных людей бунтовали, а правительство Франции не представ­ляло, как выйти из этого положения. От кровавого бунта Францию спасло, возможно, то, что в это время в Англии один староватый джентльмен был не способен удовлетво­рить свою содержанку. Но в этом он стал обвинять не себя, а молодого любовника содержанки и вызвал его на дуэль. На дуэли джентльмен был убит ударом шпаги, а счастливого соперника приговорили к повешению, но ему удалось сбе­жать во Францию. Так Франция приобрела своего финан­сового гения — Джона Ло. Он стал убеждать правительст­во Франции напечатать и пустить в обращение бумажные деньги. Но ведь сами по себе эти деньги ничего не стоят, а золота, чтобы их обеспечить, то есть обменять по перво­му требованию, не было. Правительство Франции колеба­лось. Я думаю, что Джон Ло убеждал их так: «Пусть ассиг­нации нечем обеспечить! Если не увлекаться их печатанием, то никто не принесет ассигнации, чтобы поменять их на зо­лото, так как они каждому будут нужны для товарообмена. Экономика Франции не выпустит эти деньги из обращения». Он оказался прав. Франция испытала невиданный экономи­ческий расцвет: лихорадочно строились заводы и фабрики, оживилась торговля, только в Париже за один год потре­бовалось столько рабочих рук, что его население увеличи­лось на 300 тысяч человек (в начале XVIII века!) и по его улицам, забитым повозками и каретами, стало невозможно проехать. Имя Джона Ло вошло во все энциклопедии, а то, что он сделал, получило имя «система Ло».

А вот как с помощью денег развил экономику своей стра­ны выдающийся государственный деятель — Сталин. Перед ним стояла огромная проблема — развить промышленность в стране, где 85% населения занималось сельским хозяйст­вом. И эту проблему надо было решить в условиях враж­дебного отношения остального мира, которое фактически не оставляло надежды на то, что можно опереться на про­мышленные товары других стран, а географические особен­ности страны перечеркивали саму мысль о том, что сельское хозяйство Советского Союза когда-либо сможет конкуриро­вать с сельским хозяйством остальных стран. Сталин был коммунистом. Настоящим коммунистом, а не карьеристом, как Горбачев, заучивший по случаю кое-какие основы ком­мунистического учения и превративший их в догмы, непо­нятные даже самому себе. Поэтому Сталин не сомневался в том, что экономические законы едины и в капиталистиче­ском, и в социалистическом обществе. Он рассуждал при­мерно так. Промышленность — это, попросту говоря, стан-ки, на которых работают люди и которые производят какой-то товар или услугу. Развивать промышленность — значит, иметь очень много таких станков и людей. Для этого нуж­ны станки, которые для начала можно купить за границей, а потом изготавливать самим, и люди, которых даст коллек­тивизация сельского хозяйства. Но для того, чтобы станки и люди работали, необходимы покупатели производимого ими товара. В противном случае его незачем производить. Покупатели — это люди или организации, имеющие жела­ние купить и обязательно деньги. Желание, как правило, есть, поэтому главным фактором становятся деньги, кото­рые в большем или меньшем количестве имеются у каждо­го. Люди с деньгами — это рынок сбыта, с большими деньга­ми — хороший рынок, с маленькими — неважный, но очень много людей — тоже хорошо.

Рынок сбыта — важнейшее условие развития экономи­ки. Следовательно, до начала конкретных действий по раз­витию экономики Сталин был обязан ответить на вопрос: где находится рынок сбыта будущей экономики СССР. Этот вопрос не праздный. Скажем, подавляющее число рынков сбыта Японии находится за границей. Если запретить вы­воз товаров из Японии, промышленность страны остано­вится. Поэтому Сталин рассматривал несколько путей по­иска рынка сбыта для экономики СССР. Он говорил, что в принципе можно пойти по прусскому пути развития эконо­мики — пути аннексии: аннексировать (захватить) какую-либо страну, затормозить развитие ее промышленности, до­бавить к ее покупателям своих, что создаст большой рынок сбыта для своей промышленности. Но для СССР этот путь был неприемлем, так как не отвечал принципам коммуни­стической, интернациональной идеологии. Существовал по­хожий английский путь — путь колонизации: когда в коло­ниях тормозится развитие промышленности и за счет рын­ка колоний развивается экономика метрополии. И этот путь не подходил для СССР.

Сталин избрал американский путь — путь создания рын­ка в собственной стране, то есть путь обеспечения граж­дан достаточным количеством денег. Сложно сказать, почему этот естественный путь Сталин назвал американским. Возможно, поводом послужил такой случай. Выдающийся изобретатель и организатор производства Генри Форд I соз­дал автомобиль, который действительно мог удовлетворить всех, не только экстравагантного миллионера. Он разрабо­тал технологию производства огромного количества таких автомобилей. Но автомобиль — все-таки довольно дорогое сооружение. Чтобы их много производить, надо, чтобы в стране было очень много людей с достаточным количест­вом денег. Здесь Форд столкнулся с экономической пробле­мой и решил ее с гениальной простотой. В те годы (1914) хороший рабочий получал в день 2—2,5 доллара. Форд стал платить своим рабочим 5 долларов! Формально он объяс­нил этот шаг тем, что хочет, чтобы рабочие могли купить его автомобили. Но Америка уже тогда была сплочена проф­союзами, и дневная ставка в 5 долларов превратилась в тот рубеж, за который стал бороться весь рабочий класс. Форд создал в США «средний класс», «класс высокооплачиваемых рабочих» — рынок для своих автомобилей.

Назвав путь американским, Сталин по истинно амери­канскому пути не пошел: он достаточно хорошо знал эко­номику как науку. Этот путь требовал свободных цен и зар­платы. То есть можно было обеспечить всех производителей деньгами под закупку необходимого для производства то­варов, например, дешевыми кредитами. Производители на­значили бы высокие цены, позволяющие платить большие зарплаты, а на эти зарплаты покупались бы конечные това­ры. Росли бы цены, росли бы и зарплаты. Но Сталин увидел свойственные этому пути развития дефекты, которые при­менительно к плановой экономике становились нетерпимы­ми. Во-первых, в плановой, наиболее рационально органи­зованной экономике многие предприятия являются моно­полистами. Они могут поднимать цены, а не работать над вопросами снижения себестоимости продукции. Сталин не собирался давать инженерам жить спокойно.

Но главный дефект, общий для любой экономики, заклю­чается в том, что свободные цены обесценивают деньги и количество денег в системе товар—деньги—товар постоян­но уменьшается. А это означает, что и при пополнении этой системы деньгами производство товаров будет все время тормозиться, по крайней мере, не стимулироваться авто­матически. Поясним это положение. Первого числа рабо­чий получает зарплату 1000 долларов, а хлеб в этот день стоит 1 доллар, то есть на полученные деньги можно ку­пить 1000 килограммов хлеба — 1000 долларов стимули­руют производство 1000 килограммов хлеба. Но 2-го чис­ла булка хлеба стала стоить 2 доллара, и полученные 1000 долларов стимулируют производство только 500 килограм­мов хлеба. И если даже объявят, что в этом месяце в связи с повышением цены на хлеб назначена зарплата 2000 дол­ларов, то ее еще надо заработать, ведь ее выплатят только в следующем месяце, а высокая цена уже действует. Мало того, обесцениваются и все сбережения, предназначенные для покупки дорогих вещей.

Сталина в первую очередь волновали не конкретные де­нежные проблемы людей, его волновало то, что в схеме то-вар—деньги—товар центральная часть «деньги» была ве­личиной падающей, тормозящей производство. Поэтому он построил дело по-другому: все цены были зафиксированы, а для контроля количества денег в системе была зафикси­рована и зарплата. Читатели согласятся, что это не лучший путь, но надо отдать Сталину должное: он ведь совершенст­вовал только экономическую сторону Дела и не подозревал, что есть еще и бюрократические подводные камни. Однако Сталин добился следующего. Инженерам не осталось дру­гого способа для получения прибыли, кроме поиска путей снижения затрат на производство. Но этого мало. По мере уменьшения затрат государство снижало и цены. Количество денег в системе товар—деньги—товар непрерывно и автома­тически росло. На свою зарплату в конце месяца работник мог купить больше, чем в начале, а на свои сбережения он имел возможность купить более дорогую вещь, чем рань­ше рассчитывал. А, следовательно, промышленность имела возможность производить все больше и больше товаров. Ее рынок сбыта становился все более мощным.

Все это несложно понять, но задача в том, что это необ­ходимо понять самому, а не ждать, пока академик экономи­ческих наук подготовит наукообразную программу.

Мы привели два примера, откуда можно понять, что ру­ководители, понимающие, что такое деньги, разумными ме­рами могут буквально толкать экономику своих стран впе­ред. Ведь Сталин заложил такой рост экономики СССР, что в 1960 году Хрущев решил догнать Америку и запланиро­вал к 1980 году построить материально-техническую базу коммунизма.

Но вернемся к нашей роли консультантов. Рассмотрев роль денег в производстве товаров, мы теперь учтем неко­торые специфические моменты развития СССР в 1985—1991 годах. Советский Союз вместе со странами СЭВ был авто­номной, самообеспечивающейся экономической системой. Для своего жизнеобеспечения он не нуждался в других стра­нах. Все, что здесь производилось, продавалось своим же гражданам. Это не значит, что не было связи с рынками дру­гих стран, но внешняя торговля развивалась не потому, что это было жизненно необходимо, как, скажем, для Японии, а для того чтобы иметь больший доход. На западные рынки сбыта поступали небольшое количество сырья и в больших объемах промышленное оборудование и оружие. Эти товары продавать очень выгодно, поскольку, во-первых, на Западе они очень дороги, а во-вторых, продажа один раз оружия или завода обеспечивала для СССР рынок сбыта запчастей и боеприпасов на очень долгие годы.

За вырученную валюту закупались, конечно, и товары на­родного потребления, но, как мы помним, импортные това­ры с Запада были большой редкостью в наших магазинах. Товары народного потребления импортировались преиму­щественно из стран — членов СЭВ, что, строго говоря, труд­но назвать вполне импортом, и из развивающихся стран. Увидеть в магазине товары из Англии или ФРГ было до­вольно сложно. Закупалось также промышленное оборудо­вание, но, к примеру, в металлургии доля такого оборудова­ния была чрезвычайно мала. Зато, как и полагается индуст­риально развитой стране, в большом количестве закупалось сырье: вольфрамовый концентрат, глинозем для производст­ва алюминия и т.д. Сейчас это покажется странно, но, имея 75% мировых марганцевых запасов, мы закупали марганцевую руду в Габоне. В то время даже США и Канада были, можно сказать, сырьевыми придатками СССР: производя зерна в 5 раз больше, чем требуется для производства хле­бобулочных и макаронных изделий, СССР закупал у этих стран 20 млн. тонн (десятую часть своего производства) зер­на на корм скоту (США и Канада были сырьевыми придат­ками мясомолочной промышленности СССР).

СССР ежегодно производил 170 млн. тонн стали, но и этого не хватало — в ФРГ ежегодно закупалось еще 10 млн. тонн, и заводы Рура дымили для СССР. Все это, повторим, было выгодно и давало лишнюю копейку, но было не обя­зательно. Главным рынком экономики СССР был его собст­венный рынок, свои покупатели[3]. На этом рынке властво­вала своя денежная единица — рубль, пожалуй, самая проч­ная денежная единица мира. Можно было закопать рубль в землю, но, откопав его через 30 лет, купить на него прак­тически столько же товаров. Государство строго дозировало количество рублей в обороте, что при плановом хозяй­стве было нетрудно, поскольку было известно количество произведенных товаров. Дефицита в рублях ни для пред­приятий, ни для частных лиц не создавалось. В случае не­хватки собственных оборотных средств банки давали кре­дит под 2% годовых, и под такой же процент частные лица кредитовались при покупке товаров в магазинах. Рубль не конвертировался, не обменивался на другие денежные еди­ницы, и это было естественно. Он обслуживал свою, совет­скую систему товар—деньги—товар, и на чужих рынках ему было нечего делать. Рубли нельзя было вывозить из СССР, что делало возможным планирование их количества в сво­ей экономике. Советская система товар — деньги — товар была заполнена деньгами полностью, возможно, даже не­сколько более, чем нужно. Целые группы товаров были де­фицитными — их немедленно покупали при появлении на прилавках. Достаточно вспомнить магазины коммунисти­ческого города Москвы — самого оборотистого города в СССР. В то время работа продавцов была сродни работе ка­торжников: с утра до вечера они метали покупателям через прилавки тонны различных товаров. Этим они резко отли­чались от своих коллег на Западе, где продавцы чуть ли не за полы затягивают покупателей в магазины. И товар есть, и люди перед витринами шатаются, но с деньгами у них ту­говато. У советских людей такой проблемы не было — дай товар, деньги есть! В этих условиях дать доступ чужим де­нежным единицам на свой перенасыщенный деньгами ры­нок было недопустимо, и валютные операции в СССР счи­тались преступлением. И, наконец. Хотя рубль не конверти­ровался, но его курс по отношению к иностранной валюте был установлен для ведения внешней торговли. В среднем курс 1 доллар = 62 копейки, возможно, и был справедлив, но только в среднем.

СССР был задуман не как государство для аппаратной бюрократии, а как государство для народа. И это предопре­делило резкое различие в ценах на аналогичные товары у нас и на Западе. Рассмотрим этот вопрос подробнее. Все товары можно разделить на три категории. Первая категория включает товары (и услуги) жизненной необходимости, не имея которых человек либо умрет, либо будет на грани смерти. К ним относятся жилье (без жилья в нашем клима­те не прожить), набор продуктов, обеспечивающий жизнь, такой же набор одежды, рабочее место, чтобы можно было заработать на первое, и транспорт, чтобы добраться до это­го рабочего места; сюда же следует включить и медицинские услуги. Вторая категория — это товары элементарной ком­фортности: бытовая электротехника, более модная одежда, книги и прочее, что делает нашу жизнь разнообразнее и ин­тереснее. Третья категория — это либо товары более высо­кой комфортности, скажем, цветной телевизор в эпоху чер­но-белых, либо предметы роскоши: ювелирные изделия или личный автомобиль в стране, где в любой уголок без тру­да можно добраться общественным транспортом. Без пер­вой категории товаров (и услуг) жить невозможно, без вто­рой — трудно жить сообразно имеющемуся в мире уровню, третья категория избыточна.

По идеологическим причинам, цены на эти три катего­рии товаров в СССР и на Западе были совершенно разны­ми. СССР — государство для народа, и здесь не могли допус­тить, чтобы кто-либо из граждан оказался на грани смерти из-за отсутствия товара жизненной необходимости. Цены на товары устанавливались с учетом того, что экономика СССР была едина, как один завод, а как мы уже убедились, на одном заводе прибыль отдельных цехов не имеет зна­чения: эти цеха могут успешно и полезно для завода рабо­тать и с плановыми убытками, важна прибыль всего заво­да. Поэтому по первой категории товаров курс рубля был чрезвычайно занижен: доллар мог стоить и 5 копеек, и даже меньше копейки. Мы это и раньше не понимали, да и се­годня тоже. Чтобы лучше это понять, приведу ряд приме­ров. Я помню, как в начале 70-х, после окончания металлур­гического института был стажером-переводчиком в школе ООН в Запорожье, тогда слушатели этой школы — инже­неры из развивающихся стран — стремились за два месяца пройти полный курс лечения от всех болезней. Лечили все, что могли: от язвы же/гудка до зубов. В то время государство, покупая многие лекарства за рубежом, скажем, по 10 долларов за упаковку, продавало в своих аптеках по 30—40 копеек. А стоимость лечения в больницах равнялась стои­мости проезда туда.

Как-то во Франкфурте-на-Майне нам потребовалось про­ехать три остановки на метро. Это стоило примерно 2,5 мар­ки (1,5 доллара). Стоя у автомата, продающего билеты в мет­ро, мы собирали по карманам мелочь, и я, наткнувшись на родной пятак, как сувенир, шутя, подарил его немцу. «О,— сказал тот,— ты подарил мне 2,5 марки». Я не понял, о чем он говорит, и немец, заметив мое удивление, пояснил: «Ведь на эти 5 копеек я в Москве смогу уехать на метро, куда за­хочу». Если соотнести по этой услуге рубль с долларом, то окажется, что он стоил едва 3 копейки.

Во Франкфурте плата за квартиру площадью 20 квадрат­ных метров тогда составляла 800 марок в месяц (около 500 долларов), а в Москве за такую квартиру надо было пла­тить не более 3 рублей. То есть доллар в этом случае стоил 6 копеек, и это еще очень много. Иногда говорят, что, мол, в Детройте рабочий имеет дом площадью 200 квадратных метров. Но содержать такой дом в условиях Подмосковья, обогревая его шесть месяцев в году, он уже не сможет, даже при заработке 20 долларов в час. А в СССР наличие у ка­ждого, пусть в два раза меньшего дома в Подмосковье (за­прещено было иметь дом более 82 квадратных метров жи­лой площади), сдерживалось многими причинами, из кото­рых деньги были на последнем месте.

И ведь речь идет не о второсортном товаре. В середине 80-х годов американцы провели исследования по определе­нию лучших для жизни городов. Города оценивались по де­сяти параметрам: наличие товаров в магазинах, быстрота пе­редвижения по городу, комфортабельность жилищ, наличие в них канализации, горячей воды и прочего, чистота возду­ха и т.д. Все три обследованных советских города: Москва, Ленинград, Киев — вошли в десятку самых комфортабель­ных городов мира, причем Киев уступил два первых места двум новым, малоизвестным японским городам. Всем столи­цам мира было далеко до наших городов. Эти факты были бы более известны, не будь у нашей «интеллигенции» обы­чая поливать грязью все, что сделано своим народом, и за­хлебываться от восторга по поводу успехов Запада.

Явно заниженным был курс рубля и по отношению к стоимости промышленного оборудования. Скажем, в СССР изготовление одной печи для нашего завода стоило около 3 млн. рублей, а когда после развала СССР нам пришлось покупать их на Западе, то даже в удешевленном варианте, даже после конкурса нескольких фирм-производителей ку­пить печь дешевле, чем за 14 млн. долларов, нам не уда­лось, то есть в этом случае доллар можно оценить пример­но в 20 копеек.

По категории товаров элементарной комфортности курс доллара, равный 62 копейкам, в какой-то мере соответство­вал ценам, но по предметам роскоши доллар стоил дороже. Серенькой (для всех) роскоши на доллар можно было ку­пить больше, чем на 62 копейки. Но это и понятно: прибыль с продажи предметов роскоши в СССР компенсировала низ­кие цены жизненно необходимых товаров.

Все эти дешевые товары предназначались только для со­ветских людей, иностранцев этими товарами никто обеспе­чивать не собирался. Эти цены были нашим собственным, внутренним делом. Представим себе семью, в которой при себестоимости хлеба 1 рубль его цена 1 копейка. Кому до этого дело? Если в целом у этой семьи доходы превышают расходы (а у СССР во внешней торговле долгов было мень­ше, чем должников), то кому какое дело до цен внутри этой семьи? Посторонний по этим ценам хлеб купить не может, потому что не имеет таких денег — рублей. Рубль — это за­щита семьи от посторонних, желающих поживиться ее де­шевым хлебом. И при таком положении с ценами внутри семьи она не должна допустить, чтобы ее рубли менялись на другую валюту.

Отсутствие конвертации рубля было еще одним препят­ствием для утечки денег за рубеж. Цены на сырье внутри СССР практически не включали стоимость сырья от Бога, а только трудовые затраты на извлечение этого сырья из недр, поскольку все равно все наше. Поэтому здесь курс доллара был чрезвычайно завышен, и иностранцам цены на сырье внутри страны всегда казались бросовыми. Скажем, хром со­ветскому потребителю обходился в 200 рублей за тонну, а в нашем балтийском порту иностранцу— 1500 долларов.

Предположим, движение товаров в СССР обеспечивало один миллиард рублей. Но если в цену этих товаров вклю­чить стоимость природного сырья, потребовалось бы уже 3 млрд. рублей. Мы уже говорили, что в СССР в системе то­вар — деньги — товар денег было даже несколько с избыт­ком, но если бы цены включали стоимость сырья, денег пе­рестало бы хватать.

И вот мы, экономические консультанты западных фирм (надеюсь, что читатели не забыли об этой своей роли), на­блюдаем за тем, что происходило в СССР. А там из управле­ния страны и республик исчезли государственные деятели, и пришли какие-то академики, профессора, партийные бос­сы, музыканты «с лицом Ростроповича», шахматные гросс­мейстеры и прочие «чикагские» мальчики. Эти люди впол­не серьезно решили конвертировать рубль, более того, они поручили устанавливать курс рубля — курс основы того, что обеспечивает работу собственной экономики, не госу­дарству, а биржевым спекулянтам валютой. И на этом фоне ликвидировать планирование и устранить государственный контроль над ценами.

Обратим внимание на валютную биржу. Зададим себе во­прос: а кому она была нужна в СССР? Кому в СССР нуж­ны были доллары, если экономика сама себя обеспечивала сырьем и на своем рынке продавала готовую продукцию? С начала разговоров о конвертации рубля и необходимо­сти организации валютной биржи утверждалось, что это очень нужно для закупки оборудования передовой техно­логии, чтобы иностранцы могли построить в СССР пере­довые производства (инвестировать средства в экономику СССР), а затем прибыль, полученную от этих производств в рублях, конвертировать в доллары.

И суть даже не в том, что каждый четвертый ученый мира работал в СССР, и уже поэтому тезис о внедрении за­рубежных высоких технологий звучит маловразумительно и пользуется популярностью только у профанов, не имеющих понятия ни о технике, ни о технологии. Мы отмечали, что по отношению к категории таких товаров, как промышлен­ное оборудование, курс рубля к доллару был сильно зани­жен. Такое положение само по себе не является чем-то не­обычайным. Государство устанавливает заниженный курс своей валюты, если хочет воспрепятствовать импорту то­варов из-за рубежа на свой рынок и способствовать экс­порту своих товаров за рубеж. Примером может служить Япония, где длительное время курс йены по отношению к доллару держался заниженным, а японцы, философски вос­принимая град упреков со стороны США, успешно торго­вали благодаря такому курсу на рынке США, не давая по­следним торговать у себя.

Оборудование в СССР, даже с учетом затрат на разработ­ку самого передового, стоило настолько дешевле западного, что даже при курсе доллара в 62 копейки западное купить было невозможно. Тем людям в СССР, а потом СНГ, кото­рые хотели бы закупить какие-либо производства за рубе­жом, низкий курс рубля не давал это сделать. По этой при­чине им была не нужна биржа с ее долларами и явными тенденциями к дальнейшему обесцениванию собственной валюты. Западные экономические эксперты это понимали и были обязаны предсказать, кто придет на биржу и что он на этой бирже сделает с рублем. Такие люди в СССР появи­лись. Это, конечно, в первую очередь были те, кто и раньше занимался торговлей валюты на «черном» рынке, используя ее для покупки за рубежом тех предметов, для которых курс рубля обеспечивал достаточную прибыль.

Но «ударной силой» стали новые коммерсанты, люди, ко­торым правительство СССР уже дало легально наворовать огромные суммы. В их число входили различные посредни­ки, которые после частичной отмены госзаказа немедлен­но встали между производителями и покупателями товара и стали брать деньги ни за что, за работу, которую рядом с ними Госснаб и Госплан делали бесплатно. Скажем, завод А поставлял заводу В по плану 100 000 тонн стали по 200 рублей. Перестройщики объявили, что 5% из плана исключаются. Посредник без труда берет 1 500 000 рублей креди­та в банке, покупает у завода А разрешенные 5% (5000 тонн) по 300 рублей за тонну. Заводу А вроде бы выгодно, и он за­ключает договор. Посредник продает купленный товар за­воду Б, но уже по 500 рублей за тонну, поскольку заводу Б в противном случае пришлось бы снижать объем производ­ства на 5%, так как больше купить не у кого, кроме того, по­средник и на заводе Б сидит и просит продать продукцию по «повышенной цене». Есть чем компенсировать потери. Сделка состоялась. Ничего не изменилось: вагоны с товаром как шли, так и идут по старым адресам, а посредник, дав немного взя­ток и вернув кредит, кладет в карман 1 000 000 рублей, факти­чески не стукнув пальцем об палец. Точно так же, но на про­даже денег Госбанка, стали богатеть новоявленные рокфел­леры и ротшильды.

«Гении» внешней торговли типа пресловутого Артема Тарасова тоже богатели без особых трудов. Например, банк давал кредит 100 000 рублей, и с этими деньгами такой «ге­ний» обращался, скажем, к директору леспромхоза, который экспортировал лес, с просьбой продать 1000 кубометров леса по обычной цене 100 рублей, а ему, директору, по отдельно­му трудовому соглашению выплачивалась кругленькая сум­ма (по понятиям директора) — 1000 рублей за дополнитель­ный труд. Затем с договором о продаже «коммерсант» обра­щался во внешнеэкономическую организацию, торгующую лесом, с просьбой продать лес за границу и тем же обеща­нием заплатить 1000 рублей по отдельному трудовому со­глашению... Потом он направлялся во внешнеэкономиче­скую организацию, закупающую компьютеры, с просьбой закупить за вырученную от продажи леса валюту 100 ком­пьютеров и обещанием заплатить по отдельному трудово­му соглашению... А потом в газете печаталось объявление: «Продаются персональные компьютеры по 100 000 рублей», заключались договора с покупателями компьютеров и в лес­промхоз переводилось 100 000 рублей за лес. Тот сам гру­зит на экспорт лес, закупаются компьютеры и рассылаются по договорам покупателям. На счет коммерсанта поступа­ют деньги, он возвращает кредит, раздает взятки и получает почти 10 млн. рублей. В стране дураков очень просто де­лать деньги из воздуха.

Строго говоря, в эти годы СССР посрамил западных биз­несменов, которые десятилетия тратят на обучение своему делу, на изучение рынка и прочего. Наши «таланты», правда, благодаря современной власти стали миллионерами, ничего не зная и не умея, не имея конторы и телефона. Я вспоминаю профессии удачливых коммерсантов и поражаюсь: среди них практически нет работников экономики. Очень много партийных и комсомольских функционеров, есть крупные работники Генпрокуратуры СССР, работники Главного раз­ведывательного управления, очень много врачей различных специальностей, много кандидатов технических наук, спор­тивных тренеров и прочих далеких от экономики людей, в одночасье ставших «финансовыми гениями».

Куда эти люди могли потратить свои миллионы? По за­падным стандартам, они могли бы вложить их в построй­ку заводов, в промышленность. Но что в этом деле может понимать врач-гинеколог? Естественно, что эти люди и их рубли встали в очередь на валютную биржу с тем, чтобы по любой цене приобрести доллары да купить на них «Роллс-Ройс», виллу в Испании, еще одну в США, открыть счет в банке Лихтенштейна. Этим людям, у которых рубли легкие, по сути своей ворованные, нет нужды за них держаться, эти их миллионы обесценивают рубль на бирже. И мы, эксперты, это видели. К началу 1992 года при цене доллара в Госбанке 1,73 рубля на бирже он вырос до 80 рублей. И реформаторы твердо пообещали сделать этот курс официальным.

Вернемся еще раз к отказу от планирования. Этот отказ означал, что теперь рядом с плановыми покупателями бу­дут западные покупатели. Казалось, можно было бы радо­ваться: у экономики СССР резко увеличился рынок сбыта! Но не будем спешить радоваться, а сначала выясним, а что они покупали. Поскольку люди покупают то, чего у них нет, то и в СССР западные покупатели купить хотели то, чего нет на Западе. А там нет своего сырья. Следовательно, глав­ный объект покупки дополнительных покупателей — сырье и энергоносители (сырье для энергетики и транспорта).

Сырье в СССР, как отмечалось выше, не включало в себя потребительную стоимость, стоимость от Бога, и поэтому имело для внутреннего потребления низкую цену: Но когда появился покупатель с Запада, цену на сырье приходилось поднять до принятой на Западе, причем поднять для всех, в том числе и для внутренних покупателей. Внутри страны цена резко вырастет... А цена на сырье имеет очень пакост­ные свойства. Пока сырье превращается в готовый товар, скажем, бытовой холодильник, оно проходит до десятка пе­ределов. К примеру, медная руда попадает на медеплавиль­ный завод — это первый передел, черновая медь идет на рафинировочный завод — второй передел, электротехни­ческая медь прокатывается в толстую проволоку — третий передел, проволока протягивается и эмалируется в обмо­точный провод — четвертый передел, из него изготовляют обмотки электродвигателя — пятый передел, электродвига­тель монтируется в холодильный агрегат — шестой передел, холодильный агрегат монтируется в готовый к продаже лю­дям товар — холодильник — седьмой передел. На каждом переделе производитель добавляет к цене купленного сы­рья свою прибыль, пусть небольшую — 20%. Но умножен­ная семь раз сама на себя, эта скромная прибыль приводит на седьмом переделе к увеличению цены конечной продук­ции в 3,7 раза! Это означает, что если цена на медную, же­лезную руды, уголь и другое сырье повысится в 10 раз, то цена на конечную продукцию возрастет в 37 раз.

И, наконец, снова подчеркнем, что рост цен при одном и том же количестве денег в системе равносилен их исчезнове­нию. К примеру, на одном предприятии работают люди, ко­торые производят хлеб, на другом — автомобили «Жигули». С помощью денег они обмениваются своими товарами. За десять лет работник хлебозавода смог накопить, наконец, 15 тысяч рублей, необходимые для покупки автомобиля к концу 1991 года. А работники автозавода готовы собрать к этому моменту автомобиль. Назрела операция в системе товар—деньги—товар. Но с 1 января 1992 года резко повы­сились цены, и «Жигули» стали стоить 700 тысяч рублей. Хлебопек обворован, у него украдены честно заработанные сбережения. И обворован он не работниками автозавода, те бы продали автомобиль хлебопеку, как и всем другим, но его новая стоимость уже не позволяет им это сделать. Этот ав­томобиль, как и другие, не продан, выпуск их прекращает­ся, болтунам предоставляется полная свобода утверждать, что производство остановлено, так как из-за низкого ка­чества продукции автозавод не может найти покупателей. Но мы понимаем, что не в качестве дело: подъемом цен на продукцию автозавода отобран его рынок, у его покупате­лей изъяты деньги — средство передачи товара в системе товар — деньги — товар.

Но в гораздо более тяжелом положении оказываются предприятия. Не купив автомобиль, рядовой покупатель ку­пит хотя бы что-нибудь. Предприятие так не может. Ведь никто же не купит у автозавода автомобиль без колес, без коробки передач или без стекол. Автозавод обязан купить или все, или ему ничего не надо. А с ростом цен и у пред­приятия, как у частного лица, деньги исчезают, как бы оно ни стремилось их пополнить. Допустим, у предприятия есть 10 рублей, на которые оно купило у поставщиков сырье, из­готовило товар и продало его за 15 рублей. Если цены по­стоянны, то оно получит выручку, заплатит налоги и прочее и снова купит на 10 рублей сырье. Но в современной ситуа­ции, пока товар доставлялся покупателю, а деньги за то­вар — предприятию, цены на сырье повысились до 100 руб­лей. А ведь выручка составила всего 15 рублей. Предприятие берет в банке кредит и дает ростовщикам на себе нажиться, покупает сырье за свои 15 да 85 рублей кредита, изготовля­ет товар и продает покупателю за 150 рублей. Но пока пред­приятие ждет деньги, цена на сырье становится 1000 руб­лей. Предприятию нечем вернуть кредит и проценты рос­товщикам, новый кредит они не дают, у предприятия один путь — остановиться, даже если у покупателей есть эти 150 рублей. А если и у покупателя нет денег, тогда надо останав­ливаться немедленно!

Похоже, что мы, экономические консультанты, рассмот­рели достаточно примеров и провели тщательный анализ. Теперь надо писать отчет. Он должен быть примерно такой: «СССР имел замкнутую экономическую систему, самообеспечивающуюся, автономную. В едином государстве сосре­доточены были и сырье, и покупатели готовой продукции. Приток денег для бесперебойного функционирования систе­мы товар — деньги — товар обеспечивало государство, оно же контролировало цены на товары. Цены специфические: цены на сырье, не включающие его потребительскую стои­мость, существенно ниже западных; цены на товары повы­шенной комфортности — выше западных. Поэтому при со­единении рынков СССР и Запада на Запад могло продавать­ся в первую очередь только сырье.

ДЕЛОКРАТИЗАЦИЯ ГОСУДАРСТВА

Суть слов

То, чем мы до сих пор занимались в этой книге, опре­деляя, что является Делом, русский народ называет «доко­паться до сути». Сегодня крайне необходимо докапываться до сути, поскольку множество понятий перестало иметь для нас конкретное, осязаемое значение, мы перестали и пони­мать, и даже задумываться над тем, что действительно сто­ит за тем или иным словом. Но мы продолжаем использо­вать эти слова, подразумевая под ними или Бог знает что, или вообще ничего. Это положение объясняется рядом при­чин, и первая — наш бюрократизм как образ мысли, сводя­щийся к правилу: «делай так и говори так, как приказало делать начальство или как говорят «модные» авторитеты». А зачем надо так делать, как эти действия и слова влияют на Дело, знать необязательно и даже вредно. Ведь обдумы­вая действия, можно вредить Делу, поэтому спокойнее во­обще о Деле не думать. Например, приехал к чиновнику за пенсией на инвалидной коляске человек без ног, а его гонят за справкой, в которой будет указано, что он инвалид. Если задуматься и понять, кто такой инвалид, то станет стыдно гонять безногого человека по инстанциям. А если не дока­пываться до сути, то инвалидом можно считать только того, кто имеет справку, что он инвалид, пусть даже и придет он самостоятельно хоть на четырех ногах.

Вторая причина связана со следующей особенностью России: иметь крайне паскудную прослойку населения, име­нующую себя интеллигенцией. К ней обычно причисляют себя те, с которых нет надлежащего спроса за их Дело: пи­сатели, журналисты, артисты и те ученые, результаты ра­боты которых обществу не требовались. В России они поч­ти всегда содержались правительством. Заметим, что толь­ко в СССР и Испании ученые получали деньги за то, что они ученые, другими словами, за то, что имеют некие уче­ные звания: кандидат наук, доктор наук, академик. В других странах ученый, чтобы получить деньги, должен сделать не­что полезное для общества; тогда найдется покупатель и за­платит ученому из своего кармана, а не из денег налогопла­тельщика. Не уверен, что такое отношение к науке наиболее полезно для общества, но в этих условиях масса российско-советских ученых, особенно гуманитариев, превратилась в наглых паразитов на теле народа, причем не знающих своего Дела. Действительно, все эти шаталины и буничи, поповы и гайдары — получали свои ученые звания и большие день­ги за обладание ими, доказывая в своих работах необходи­мость планового ведения хозяйства, а потом они доказыва­ли необходимость уничтожения системы планирования. Это говорит о том, что они откровенные мошенники: либо они раньше с целью получить деньги, выплачиваемые государ­ством за ученое звание, утверждали не то, что составляло суть экономической науки и, следовательно, они не имели права на эти звания и все полученные ими деньги украде­ны у народа, либо они мошенничали позже.

Не могу вспомнить, чтобы об этих «светилах» нашей эко­номики сказал хотя бы одно хорошее слово непосредствен­ный потребитель их Дела — работник экономики, директор завода или председатель колхоза. И вы не могли такого слы­шать: не за что было их хвалить тогда, а тем более сейчас.

Вот еще пример. И во времена СССР, и сегодня телевиде­ние демонстрирует передачи о новых кинофильмах. В этих передачах, как правило, проводится оценка качества этих фильмов. Нельзя вспомнить ни одного случая, когда эту оценку давал тот, для кого фильм предназначен,— зритель — потребитель Дела. Работу режиссеров и артистов оценива­ют сами режиссеры и артисты по принципу: кукушка хва­лит петуха за то, что хвалит он кукушку.

Такое положение интеллигенции дает ей возможность не знать и не понимать своего Дела.

Но как выглядеть умным, не понимая сути Дела? Для это­го нужно и говорить, и поступать так, как модные «умные». И беда России в том, что для ее интеллигенции модные ум­ные всегда находились на Западе. По-видимому, в этом не­чаянная вина Петра I, который начал обучать Россию имен­но там. Что говорят на Западе, то для нашей интеллигенции и свято. Для нее, не понимающей сути Дела, не имеет зна­чения, почему так говорят, когда, в каких случаях и зачем. Главное, что так говорят на Западе. На Западе говорят, что нужны демократия, умные политики, рыночные отношения, и наша интеллигенция старательно повторяет эти слова, не пытаясь даже понять, что они означают.

И это не сегодня началось. Под влиянием интеллиген­ции Столыпин уничтожал в России общины потому, что на Западе — фермерское сельское хозяйство. И для подавляю­щей части тогдашней российской интеллигенции не имело значения, что на Западе другой климат, другие расстояния, другая религия (молящаяся на деньги и освящающая рабст­во) и, главное, другой образ мыслей людей. Кстати, для сего­дняшней интеллигенции уже не имеет значения и суть сло­ва «фермер»: она уже не понимает, кто это.

Приведем пример, подтверждающий это высказывание. Пропагандируя развал колхозов и совхозов, российское те­левидение сняло фильм о канадских фермерах. Я видел три последних сюжета из этого фильма. В первом показали фер­мера, только что купившего ферму и мечтающего вместе с авторами фильма о будущих доходах. Во втором был пока­зан фермер, уже разоренный банком, так как он не сумел расплатиться за кредит под покупку высокоудойного стада. Но наиболее показателен третий эпизод. Несколько братьев, получив в наследство очень большие площади земли, разделили их, попробовали работать самостоятельно, но не полу­чилось. Тогда они создали фирму, передали ей свою землю, машины и инвентарь как личный вклад и нанялись вместе с женами работать на собственное предприятие. Объединив свои усилия, они купили самые высокопроизводительные машины и добились очень высоких доходов от совместного труда. Авторы фильма утверждали: надо и в России иметь фермеров, не понимая, что в качестве положительного при­мера доказали именно то, что в СССР называли колхозом.

К несчастью, зачастую и на Западе весьма смутно пони­мают суть используемых слов. Если бы там всегда понима­ли, о чем говорят, то, возможно, и наша интеллигенция вре­мя от времени попадала бы в точку.

В октябре — ноябре 1994 года по телевидению был пока­зан пятисерийный американский фильм «Постижение демо­кратии», автор которого пытался объяснить, что такое де­мократия. Уже то, что это понятие он не смог описать не­сколькими предложениями, должно насторожить: понимает ли он, о чем речь идет? Действительно, ведущий делал все, чтобы постигнуть демократию: посетил многие страны, на лодке плавал, говорил со многими людьми. Но в конечном итоге у него получилось, что вроде бы и африканская дикта­тура — демократия, а английская Хартия вольностей — вро­де бы и вовсе не демократия. В конце концов, автор как буд­то пришел к мысли, что демократия — это строй, при кото­ром все подчиняются закону. Но... Гитлер пришел к власти абсолютно законным демократическим путем, Германия аб­солютно демократическим путем приняла расовые законы, которые гитлеровцы не нарушали. Окончательно запутав­шись, автор сделал выводы, что демократия — это строй, при котором государство подчиняется законам, выработанным ООН. Это, может быть, звучит и неплохо, но автор перед этим убедительно доказал, что смысла законов сегодня уже никто не понимает, а истолковать их может лишь неболь­шая группа юристов. А на примерах из решений Верховного суда США автор фильма показал, что то, как толкуют законы юристы, может совершенно не подходить народу — демосу. Но если народ (демос) не понимает законов, а их толкование юристами его не устраивает, то это не демократия, это юристократия. В общей сложности часа четыре автор филь­ма пытался объяснить суть демократии, но добился, в кон­це концов, весьма жалких результатов. А ведь слово «демо­кратия» сегодня все комментаторы и политики упоминают так же часто, как грузчик слово «мать».

Рассмотрим суть слова «фашизм». Это название одно­го крыла итальянской социалистической партии. Было бы справедливо и правильно использовать это слово для харак­теристики политических течений, идеология которых пол­ностью совпадает с идеологией итальянских социалистов, которые пошли за Муссолини. Но сейчас за любые слова против сионизма на критика автоматически наклеивается ярлык фашиста. Говорящие это очевидно не знают, что фа­шисты Муссолини не испытывали вражды к евреям, и анти­семитизм не был им свойственен. Когда в 1941 году Гитлер напал на СССР, вместе с немцами нас атаковали союзники Гитлера и его вассалы, а также сотни тысяч добровольцев из всех стран Европы. Часть их была убита в ходе войны, а часть взята в плен. На год освобождения из плена в числе плененной гитлеровской сволочи находились и 10 173 ев­рея. Это больше, чем бельгийцев, голландцев, финнов, люк­сембуржцев, испанцев, норвежцев и шведов, вместе взятых. Откуда же взялись эти евреи?

То, что эти евреи воевали в составе немецкой армии, со­вершенно исключено; то, что они были в составе армий вас­салов (Румынии, Венгрии),— маловероятно, но не исключе­но, так как в плен были взяты и примерно четыреста цы­ган. Наиболее вероятно, что в плен к Красной Армии попали евреи из фашистской Италии — союзника Гитлера. То, что сионисты используют ярлык «фашист» для своих против­ников, вполне объяснимо: вор на базаре всегда громче всех кричит: «Держи вора!» Но остальные, используя это слово, наверное, не понимают его суть.

А кто понимает, что стоит за словом «свобода», что оно обозначает конкретно? Обычно под этим словом подразу­мевают возможность делать то, что хочется. Но сомнитель­но, что так будет поступать даже дикое животное. Человек, живя с другими людьми, не может делать то, что хочет, если его желания противоречат интересам других людей, ограни­чивают их свободу. Возможно, какому-то человеку хочется взять чужую вещь или ударить другого человека. Общество и государство ограничивают эту его «свободу», но можно ли назвать это общество несвободным, а государство тота­литарным?

Советский Союз с подачи государственной пропаганды США был назван империей зла и всегда считался на Западе огромным концентрационным лагерем, где людей за малей­шую провинность или не то слово отправляли жить на архи­пелаг ГУЛАГ. Наша интеллигенция все это охотно повторя­ет. Но сравним некоторые цифры. К моменту уничтожения СССР в его тюрьмах и лагерях содержалось 0,8 млн. заклю­ченных, грубо, около 28 человек на 10 000 жителей, а в США, «свободной стране», по разным данным насчитывается от 1,3 до 2,4 млн. заключенных, то есть от 54 до 100 человек на 10 000 жителей. В «свободной стране» в тюрьмах сидит, по меньшей мере, вдвое больше граждан, чем в «империи зла»? Конечно, эти цифры говорят и о моральном уровне нашего и американского народов, но одновременно и о «справедли­вости» общественного строя и свирепости этого «свободно­го» государства, его готовности к расправе над своими сво­бодными гражданами. А те несколько десятков диссидентов, «узников совести», имена которых всплыли на волне пере­стройки в СССР, действительно пытались с помощью Запада изменить Конституцию СССР, то есть совершить деяния, ко­торые в США наказываются в первую очередь.

Советские люди, без большой любви относившиеся к сво­ей милиции, тем не менее, никогда не видели у милиционе­ров дубинок, шлемов, щитов, слезоточивого газа; даже лич­ный пистолет у них был редкостью. В исключительных слу­чаях массовых волнений государство делало все, чтобы не применять оружия против своих граждан.

Например, во время возникших в Новочеркасске вол­нений армия, чтобы не причинить вреда толпе, последова­тельно оставляла без сопротивления все, что толпа пыта­лась захватить: на разграбление были оставлены не только магазины, но и здание обкома партии. Солдаты применили оружие только тогда, когда обнаглевшая толпа попыталась силой отобрать его у армии и милиции.

Аналогично действовало государство и в 1979 году в Орджоникидзе, где из-за убийства таксиста вспыхнула вра­жда между ингушами и осетинами. На центральной пло­щади города собралась пятитысячная толпа, вооруженная всем вплоть до охотничьих ружей. Пять суток руководство России: председатель Совмина, заместители генерального прокурора СССР и министр внутренних дел безоружными выходили к толпе, уговаривая разойтись, пять суток езди­ли на предприятия города, уговаривая людей образумиться. Пять суток ЦК КПСС не давал разрешения не только приме­нить «Черемуху», но и вообще разгонять толпу силой. Когда на исходе пятых суток милиция и курсанты все-таки разо­гнали остатки толпы, среди участвовавших в беспорядках не было ни одного убитого или получившего огнестрель­ное ранение. Секретарь обкома, кстати, был не только снят с должности, его исключили из партии, что по тем време­нам означало служебную смерть.

Правда, на Западе существует, а российской интеллиген­цией поддерживается мнение, что русский человек раб в душе, что для содержания его в рабстве и оружия не надо — приходи и бери его голыми руками. При этом наша интелли­генция упорно забывает, что, начиная с монголо-татарских захватчиков, было много желающих поставить русских на колени. Не получалось — кровью захлебывались эти «рабы», но не отдавали своей свободы.

Заметим, что свободолюбивых французов союзники по­ставили на колени в 1813 году, немцы в 1871 году, потом (не без участия России) французы поставили на колени немцев в 1918 году, но немцы это положение быстро ис­правили в 1940 году. И что поразительно. Немцы в 1939— 1940 годах дали французам восемь месяцев на подготовку к испытанию свободолюбия и только потом нанесли удар. После того, как во французской армии потери достигли 100 тысяч убитыми и пропавшими без вести при 120 ты­сячах раненых, Франция сдалась. Такова цена свободы жителя Запада. Причем дело здесь не в слабости армий союз­ников и силе вермахта. В 1940 году англичане и французы в военной мощи не уступали немцам. Более того, профес­сионалы пытались честно исполнить свой долг: треть всех убитых в этих боях французов — офицеры. Это свидетель­ствует о том, что именно солдаты не дрались за свою сво­боду, ведь, скажем, в «параллельно» идущей войне в Китае на 25 убитых японцами солдат гоминьдана приходился все­го лишь один убитый китайский офицер.

В боях 1941—1945 годов СССР потерял убитыми и по­гибшими в плену 8 668 400 солдат Красной Армии, солда­ты были ранены и контужены 15 205 692 раза, но на коле­ни не стали и сохранили свою свободу.

Так какой же народ более свободолюбивый и лучше по­нимает, что такое свобода? И от чего, собственно, освобо­дили русских перестройщики? От русского свободолюбия? От государства, которое не сажало своих граждан в тюрь­мы, не избивало стариков дубинками, не расстреливало мо­сквичей из танков, не вербовало в армии позорные зондеркоманды для расстрела безоружных жителей?

Дело государства

Нельзя менять какие-либо детали, не понимая сути це­лого, например, никто не будет менять колесо у автомоби­ля на поплавки или лыжи, не понимая устройства автомо­биля. Нельзя реорганизовывать государство, не понимая его цели — его Дела. Но, как это ни грустно, народы на Земле столетиями реорганизуют государства, не утруждая себя от­ветом на вопрос: зачем они вообще им нужны? Займемся целью государства, его Делом.

Неужели мы радуемся, когда платим налоги? И неужели мы испытываем чувство глубокого удовлетворения, когда свободно проехав на красный свет, вдруг упираемся в го­сударство в лице милиционера, достающего квитанции для штрафов? Попытаемся ответить на вопрос: зачем нам, ря­довым людям, необходимо наше государство?

Мысленно представим себе, что мы ничего о государст­ве не знаем. Живем, работаем, а государства у нас нет, нет ни милиции, ни армии, ни налоговой инспекции, ни прези­дента, ни парламента. Ничего. Стерильная чистота в отно­шении любых признаков государства.

Как мы будем себя чувствовать? Радоваться, что не надо никого слушаться, не надо платить налоги...? Вряд ли!

Во-первых, окажется, что хотя мы лично и исповедуем христианские заповеди «не убий», «не укради», но не все жители нашей страны ими руководствуются. Мы строим дом, работаем, приобретаем имущество, а кто-то приходит, и все у нас отнимает и даже убивает. Конечно, мы, объеди­нившись с ближайшими соседями, попробуем сообща защи­титься, но наша община бессильна против большой банды, и ворам удается удрать с награбленным так далеко, что мы не в силах догнать. Во-вторых, мы увидим, что беспомощ­ны при насилии со стороны соседних государств и вторг­нувшиеся войска могут нас уничтожить. Мы не сможем пе­редвигаться по своей стране, так как в разных местах дей­ствуют неясные нам правила поведения людей, нет единых денег, даже правила дорожного движения везде разные, и поэтому мы гибнем на дорогах. Если стихийное бедствие уничтожило жилье у соседей, им бы надо помочь, но мы не знаем, а окажут ли нам помощь, случись такое с нами. Мы видим, что беззащитны без государства. Причем мы все бу­дем понимать: нас так много, что если действовать вместе, то не будут страшны ни уголовники, ни внешние враги, ни любые стихийные бедствия. Но понимать мало, нужно что-то сделать, чтобы действовать сообща. И мы начнем созда­вать государство.

Прежде всего, сформулируем цель его создания, опре­делим Дело своего государства — ту его услугу, за которую мы согласимся добровольно заплатить. Этим Делом явля­ется организация нас самих для нашей же защиты в случа­ях, когда мы в одиночку или общинами не можем себя за­щитить. У государства нет другой более полезной для на­рода цели.

Присмотримся к этому Делу. Во-первых, делом государст­ва является организация нас для нашей защиты, а не наша защита как таковая. Никакое государство своих граждан не защищает, защищают себя сами граждане. Как защищают: прямо, или нанимая специалистов на свои деньги, — это другой вопрос, но защищаются они сами. Просто без госу­дарства, без его организационных действий коллективная самозащита граждан невозможна.

Во-вторых, виды защиты, которые граждане хотят себе обеспечить, должны быть уточнены в договоре между ними самими, поскольку в этом плане все государства разные: гра­ждане одного могут поручить своему государству органи­зовать защиту права на труд, а другого гордиться тем, что они принципиально не защищают это право.

В-третьих, народ является в стране хозяином — сувере­ном. Работники государственных органов — исполнитель­ных, законодательных, судебных — нанятые на службу вас­салы. Обычно это всем понятно и всеми декларируется, но в жизни быстро забывается, и создаются государства-мон­стры, хозяином которых является государственная бюро­кратия, причем она и чувствует себя хозяином, а к народу у нее такое отношение, как будто она его едва терпит, да и то только потому, что тот платит налоги. Народ хозяин, и если мы сейчас создаем государство, об этом надо помнить.

Итак, Дело своему государству мы определили, какими именно способами защиты будем себя защищать, уточним позже в своем (народа-хозяина) договоре-приказе с госу­дарством. Поговорим о нем.

Совершенно ясно, что для организации защиты надо, чтобы все люди в стране подчинялись единым правилам поведения. Если мы постановим, что каждый должен пла­тить налог, значит, каждый обязан и платить. Если мы вве­дем правило, согласно которому в случае войны все муж­чины призывного возраста обязаны явиться к армейским начальникам, значит, каждый из них обязан явиться. Если мы запретим убивать, воровать, насиловать и прочее, зна­чит, никто не имеет на это права.

Ясно, что все правила должны поступать из одного ис­точника, иначе они не будут одинаковыми для всей стра­ны и не будет единого народа. Это очевидно. Но очевидно, что вряд ли мы, народ, сможем быть таким источником во всех случаях. Жизнь идет, меняются ее условия, в соответствии с этим необходимо корректировать правила поведе­ния, например норму налогообложения. Однако мы не смо­жем все время обсуждать эти изменения, получать для это­го массу специальной информации, в том числе секретной. Следовательно, необходим некий центр, который мы назо­вем Законодателем. Этот центр будет устанавливать от на­шего имени правила поведения всех в стране — законы, и эти правила будут едины для всех.

Итак, попытаемся построить управленческую цепочку. Для своей защиты мы, народ, создаем государство, Делом которого является организация нас при необходимости са­мозащиты. С этой целью мы даем государству Законодателя, который от нашего имени определяет правила поведения всех граждан страны и в первую очередь правила поведе­ния нас самих — народа. Так, государство получило инст­румент, с помощью которого оно может организовать нас, хотя пока еще нет того, кто бы мог осуществить эту органи­зацию. Мы уже предоставили Законодателю огромные пра­ва, обрисовали ему его задачу, Дело, но не указали, какую защиту и в каких случаях мы хотим для себя получить от самих себя. Выражаясь образно, мы наняли главнокоман­дующего, дали ему власть над собой, но еще не дали офи­церов и не объяснили, кто наш враг.

Мы, народ, оговорим с Законодателем, кто наш враг, то есть какую защиту мы хотим иметь, в специальном догово­ре-приказе, который назовем Конституцией государства, его основой. Как и в любом договоре, оговорим с Законодателем его и свои обязанности, его и свои права, которые следуют из наших обязанностей в соответствии с обычным для до­говоров принципом: моя обязанность — его право, его обя­занность — мое право.

Развивая упомянутый образ, скажем: у главнокомандую­щего есть задача, есть наше обязательство ему подчинять­ся — быть рядовыми солдатами. Теперь нужны офицеры, ко­торые непосредственно поведут нас в бой. В государстве эта роль принадлежит исполнительной власти — профессиона­лам-специалистам, способным организовать народ на свою защиту. Пока не будем уточнять, откуда эта власть возьмет­ся, оставим это на потом. Просто запомним, что исполнительную власть должны реализовывать профессионалы. Так, если во время войны командующим армией будет человек, не знающий, как организовать этот вид защиты, то это об­речет нас на верную смерть, потому что нам предстоит быть солдатами этой армии. Мы, народ, должны твердо знать, что исполнительная власть — не предмет политических интриг, ее должны составлять люди, отобранные по единственному признаку — профессионализму.

И еще одно замечание относительно исполнительной вла­сти. Делом исполнительной власти — Исполнителя — бу­дут те виды нашей защиты, которые мы укажем в консти­туции: укажем, что речь идет о защите от внешнего врага, Исполнитель организует нас на это, укажем, что это защи­та от безработицы, организует и на это.

Итак, мы, народ, создали Законодателя и заключили с ним договор (Конституцию) об организации собственной защиты, в котором обязались слушаться его и указали, ка­кие виды защиты он обязан организовать, для чего отдали ему в подчинение себя и Исполнителя.

Исполнитель будет организовывать нас с целью обеспе­чить конституционные виды защиты, для этого в своих при­казах он разделит Дело защиты народа на Дела для всех. Каждый человек обязан слушаться Исполнителя, иначе Дело не будет сделано. Слушаться — значит следовать определен­ным правилам поведения. Исполнитель ни себе, ни нам не имеет права задать эти правила: народ задает сам правила своего поведения и поведение своего государства, а то, что это осуществляется через Законодателя, так это потому, что иначе трудно. Мы — хозяин, суверен и не можем позволить командовать собой.

Поэтому, если Исполнителю требуется от нас что-то не­обычное, он обязан обратиться к Законодателю, к нашему представителю. Если Законодатель, а значит, мы, народ, со­чтет требование Исполнителя разумным, то Законодатель издаст закон, исполняя который мы будем следовать тем правилам поведения, которые от нас требует Исполнитель для организации нашей защиты, а Исполнителю разрешим следовать тем правилам поведения, которые помогают ему делать свое Дело. К примеру, он возьмется за Дело органи­зации нашей безопасности. В этом случае он обратится к Законодателю, чтобы тот издал закон, запрещающий уби­вать, воровать и тому подобное, то есть определил правила поведения народа. Одновременно следует определить и нор­мы поведения Исполнителя — арестовывать и, по пригово­ру суда, карать преступников, тех, кто не следует правилам доведения, заданным законом. В случае нападения внешне­го врага Исполнитель, Дело которого теперь — организа­ция нашей защиты от внешнего врага, потребует измене­ния правил поведения народа: одни должны будут взять в руки оружие; другим надо будет работать не по 8, а по 10 часов; третьи примут в свои дома беженцев.

Читателям может показаться несколько навязчивым и надуманным использование слова «поведение», хотя мы ве­дем речь о законах, а выражение «законопослушное пове­дение» звучит вполне естественно. Нелишне все-таки опре­делить разницу в командных документах государства. Мы, народ, заключаем с органами государства договор-консти­туцию, где указываем, что мы хотим от государства и что ему дадим. Законодатель с помощью законов устанавливает для всех граждан правила поведения с тем, чтобы иметь воз­можность выполнить положения конституции. Исполнитель в рамках оговоренных законом правил поведения с помо­щью своих указов и приказов — планов наших действий — организует нас с тем, чтобы обеспечить достижение целей конституции.

Мы несколько преждевременно отошли от темы разде­ла, поэтому вернемся к ней, и подведем итоги: государство нужно народу для единственной цели — организовать на­род для собственной защиты в случаях, когда отдельный че­ловек или община не в состоянии защитить себя.

Делократизация законов

Продолжим разговор о разнице в государственных ко­мандных документах (командах): командах, которые даны от имени народа и должны исполняться народом — зако­нах, и приказе-договоре — Конституции. Естествен вопрос: должны ли эти команды (документы) быть понятны любой кухарке? Так же естествен и ответ: безусловно, по-другому быть не может. Ведь эти документы Законодатель принима­ет от народа, а значит, и от ее имени тоже. А хозяин, суве­рен, не может не понимать приказов, которые отдает сам, тем более, что в большинстве случаев он сам обязан их ис­полнять. Если в государстве будут законы, непонятные лю­бому грамотному человеку, то это государство нельзя на­звать государством народа, государством демоса, демократи­ческим государством. А как народ может исполнять законы, сути которых он не понимает?

Еще вопрос: выгодно ли иметь понятные народу законы недобросовестным чиновникам государственной бюрокра­тии? Конечно, нет! Ведь если народ не понимает, что от него требуют законы, то он вынужден обращаться с вопросами к чиновникам, чтобы те объяснили ему, как поступать в дан­ном конкретном случае. И этот чиновник, юрист, который не сеет и не пашет, получает большущий кусок хлеба с мас­лом от народа, который сеет и пашет. Он паразитирует бла­годаря тому, что в государстве непонятные законы. Конечно, юристы могут работать очень много, но суть их деятельно­сти это не меняет. Для общества они паразиты, и общество могло бы легко обойтись без них, если бы потребовало от своих вассалов принять понятные для себя законы.

Есть еще один аспект. Допустим, законы понятны каж­дому, но их великое множество — просто невозможно за­помнить.

Вернемся к вопросу, зачем нужны законы. В договоре-конституции содержатся положения о нашей собственной защите. Но не все, а только некоторые из этих положений потребуют от всех нас какого-то особого поведения. В этом случае наше поведение, а значит, и наша свобода в чем-то ограничивается. Каждый закон — это ограничение нашей свободы. И чем больше в стране законов, тем меньше в ней свободы, даже если это законы о защите свободы. Идея о том, что свобода защищается законами — бредовая. Полная свобода реализуется тогда, когда нет ни одного закона и че­ловек ничем не ограничен. В нормальном, демократическом, свободном государстве просто не может быть много зако­нов, а в государстве, где властвует бюрократия, законов бу­дет миллион.

Вспомним, что в СССР было минимальное количество законов, которые касались всех граждан: уголовный и граж­данский, уголовно-процессуальный и гражданско-процессу­альный кодексы, кодекс законов о труде. Было еще несколь­ко специфических кодексов, которые мало кому требова­лись. Поэтому в СССР практически не было юристов: они были просто не нужны. С этой же точки зрения рассмот­рим другой вид командных документов государства — при­казы и указы Исполнителя. Должны ли и они быть понятны каждому, должно ли их быть мало? Отвечая на эти вопро­сы, надо учитывать, что Исполнитель — это профессионал и ему как профессионалу присуща профессиональная ат­рибутика, в том числе профессиональные термины, знания явлений, знакомых только специалисту, и прочее. Приказы Исполнителя касаются только системы исполнителей, тоже профессионалов. Поэтому команды Исполнителя могут быть и непонятны простым гражданам, их можно исполнять, не думая: за них отвечает профессионал. Но Исполнитель не может иметь сам и требовать от вас не оговоренного в за­коне поведения; он действует в рамках закона, то есть того, что должно быть понятно любому. Например, если мили­ционер требует остановить автомобиль, это надо сделать: у него могут быть профессиональные соображения, о кото­рых можно и не знать, допустим, впереди опасность, но он не может использовать вашу машину как такси: ни ему, ни вам закон не предписывает такое поведение.

Количество приказов Исполнителя невозможно преду­гадать: оно определяется изменением обстановки, но в лю­бом случае эти приказы от Исполнителя должны поступить вам, народу, в форме понятного указания, которое не долж­но выходить за рамки закона — того, что вам должно быть понятно и без чьей-либо помощи.

То, что мы сейчас рассматриваем, это не суть законов, это только внешние признаки демократических законов, дей­ствующих в народном, демократическом государстве. Если законов в государстве мало, они коротки и абсолютно по­нятны без постороннего толкования тому, от чьего имени они приняты и кто обязан их исполнять — народу, то мож­но говорить, что в таком государстве нет засилья бюрокра­тии и оно похоже (но не более) на демократическое. Важна суть законов. Для того чтобы закон был делократичен, он обязательно должен быть дан по Делу, которое указано в конституции.

Договор о создании государства (конституцию) часто называют основным законом. Требование к этому закону должно быть таким же, как указано выше: он должен быть понятен любому грамотному человеку. Иначе у нас власть будет принадлежать не народу, а крючкотворам.

В качестве примера документа, дающего большую радость бюрократии и представляющего весь народ идиотами, рас­смотрим Конституцию США. (Я понимаю, что от этих слов многих покоробит, но проанализируем ее сами и непред­взято.) Не будем сильно критиковать авторов Конституции США, вспомним условия, в которых она создавалась. В 1787 году тринадцать штатов, уже ставших независимыми, хо­тели просто подправить статьи Конфедерации, однако, по­совещавшись, решили усилить государство, заменив кон­федерацию федерацией, и быстро написали конституцию нового государства. В первую очередь они обдумали дей­ствия чиновников государственных органов: какой вид бу­дут иметь органы управления США, нужен ли единый суд, какие права имеет президент, какие Конгресс, где и когда им собираться, как пересылать друг другу бумаги и прочее, прочее. Составляя «самую демократическую» конституцию, ее авторы в спешке забыли про демос, про народ. Начав конституцию словами «Мы, народ...», они все семь статей Конституции США посвятили решению проблем трудоуст­ройства бюрократии государства. И если в Конституции США и вспоминается о народе — фермерах и охотниках, ковбоях и лесорубах, то только косвенно: в случаях, когда в Конституции определяется, кому и как взимать налоги с народа. Когда Конституция США была ратифицирована, за­беспокоились крючкотворы в штатах: ведь если все законы будет принимать Конгресс США, что тогда им останет­ся делать? Это, конечно, утрировано, но суть действительно в том, что руководители штатов, опасаясь, как бы Конгресс США не стал нарушать права их граждан, потребовали при­нять поправки к Конституции, которые действительно за­фиксировали некоторые права граждан США. Эти десять по­правок, принятых через четыре года, в 1791 году, получили название «Билль о правах». Поэтому Конституция США — весьма оригинальный документ: в законе о правах граждан США не упомянуто об этих правах, а включены кое-какие из них спустя четыре года и в поправки к «самой демокра­тической» конституции. Вот почему ценность этого доку­мента, впопыхах подготовленного 200 лет назад, для многих американцев представляется весьма сомнительной. (Ярослав Мудрый 800 лет назад создавал основы права русского го­сударства «Русская правда» не спеша, но мы и сегодня не можем понять, почему за нечаянно убитого кота нужно от­давать вола, и поэтому мы за конституцию Ярослава не це­пляемся.)

Зато для крючкотворов-юристов такой документ — это манна небесная, уже двести лет они имеют законный ку­сок хлеба с маслом, толкуя американцам американскую Конституцию. Например, Вторая поправка к Конституции США дает американцам безусловное право носить оружие. «Поскольку хорошо организованная милиция необходима для безопасности свободного государства, право народа хра­нить и носить оружие не должно нарушаться». Когда эта Конституция создавалась, сомнений в правоте данного по­ложения не было: невозможно было оставить без оружия че­ловека на неосвоенном континенте. А сегодня? Ведь согласно этой статье американец имеет право носить при себе хоть атомную бомбу. «Вопрос о том, позволяет ли данная поправ­ка носить оружие частным лицам, был предметом оживлен­ных дебатов, но Верховный суд так и не сумел разрешить этот спорный вопрос». Еще бы! Никаких других толкований эта поправка не допускает, особенно если учесть время при­нятия конституции. Но зато сколько высокооплачиваемой работы она дала и еще даст американским юристам!

Цитата заимствована из книги о Конституции США американского юриста Дэвида Карри, написанной им для американцев и имеющей подзаголовок «Настольная кни­га гражданина». Дэвид Карри начинает эту книгу следующим образом: «Конституции США более двухсот лет. Введенная в еще 1787 году она продолжает успешно действовать и по­ныне. Претерпев за всю историю лишь ряд незначительных изменений, она и сейчас обеспечивает образцовую модель функционирования представительной власти, надежно за­щищая основные права человека.

Все восхищаются Конституцией США, но лишь немно­гие понимают ее».

Наши юмористы утверждают, что у нас и американцев разное чувство юмора. Возможно, это так, ведь когда пер­сонаж покойного А. Райкина говорил: «Он говорит красиво, правильно, но не понятно о чем» — весь зал обычно взры­вался хохотом, потому что русскому смешно сочетание «пра­вильно» и «не понятно о чем». А как вы видите из послед­ней фразы Карри, для американца вполне естественно вос­хищаться словами, смысла которых он не понимает. Мне кажется, что американцы стали рабами своих не понятных им законов и действительно считают принятые от их име­ни законы чем-то сверхъестественным и доступным пони­манию только юристов, а если юристы восхищаются, то и им надо восхищаться.

Еще один момент. В книге Карри собственно разбор Конституции США начинается с главы «Приоритет судебной власти», а она со слов: «Приоритет судебной власти выража­ется в праве судов опротестовывать законность актов других ветвей власти. В рамках своей юрисдикции суд США, поль­зуясь этим правом, может объявить тот иди иной законода­тельный акт федеральных органов власти или любого шта­та страны неконституционным». Разберем эту фразу. Народ США избирает своих представителей в Конгресс, надеясь, что они примут законодательные акты, которые принесут народу пользу. Эти представители ответственны за свои ре­шения перед народом. Но... Принятый на благо избирателей законодательный акт обсуждает десяток ни за что не отвечающих юристов, которые сравнивают его с Конституцией США, и акт представительной власти фактически объявля­ется недействительным, если, по мнению юристов, в этом акте что-то не соответствует документу, написанному во времена, когда Адам был мальчиком. Эту ситуацию Дэвид Карри называет «образцовой моделью функционирования представительной власти», хотя здесь не избранные наро­дом поправляют избранных, безответственные — ответст­венных. Вот такая «образцовая модель»! Хотя... Строго гово­ря, Конституция США может быть действительно образцом конституции, которую не должно иметь демократическое государство.

Но нас, как обычно, интересует Дело. Дело государст­ва в Конституции США сформулировано так: «Мы, народ Соединенных Штатов, дабы образовать более совершен­ный Союз, установить правосудие, гарантировать внутрен­нее спокойствие, обеспечить совместную оборону, содейст­вовать всеобщему благоденствию и закрепить блага свободы за нами и потомством нашим, торжественно провозглашаем и устанавливаем настоящую Конституцию для Соединенных Штатов Америки». Не будем сильно критиковать эту цель, помня, когда и зачем писалась Конституция США. Хотя она и начинается со слов «Мы, народ...», но ведь не народ соз­давал государство, а объединялись тринадцать уже гото­вых государств. В этот момент, как мы уже писали, о наро­де никто не думал.

Конституция СССР, написанная 200 лет спустя, тоже не объявляет Дело государства как такового, но, по крайней мере, в ней есть обязательства СССР перед своим народом и обязательства народа перед государством. Конституция СССР: «... Устанавливает права, свободы и обязанности гра­ждан...», то есть то, что в Конституции США отсутствует и что частично появилось лишь в 1791 году в виде поправок.

Права и свободы граждан — это обязательства всего го­сударства по отношению к каждому человеку и обязатель­ство всего народа по отношению к каждому своему члену. И соответственно должна быть и обязанность отдельного человека по отношению к обществу и его организатору — государству.

Еще раз напомним. Государство, как Святая Троица, одно в трех лицах: народ, Законодатель, Исполнитель. Сюда обыч­но приплетают и судебную власть, но такой власти нет: люди подчиняются не суду, а закону, сам суд ничего указать не может, ему поручается лишь определить, было нарушение закона или нет.

В дальнейшем нам придется конкретизировать все поня­тия в этой троице, а пока будем помнить следующее. Мы, народ-хозяин, суверен страны, мы заключаем договор-при­каз со своим главнокомандующим — Законодателем, в кото­ром должны конкретно сообщить, какие виды обществен­ной защиты нам нужны. Мы даем Законодателю двух под­чиненных: себя и Исполнителя.

Теперь более подробно поговорим о собственно Деле — о своей защите.

Нашу Конституцию начнем так: «Мы, народ, с целью обеспечить свою защиту в случаях, когда мы не в состоя­нии обеспечить ее в одиночку или общинами, основываем свое государство (название государства)».

Цель государства должна формулироваться как можно более обще и включать в себя абсолютно все. Здесь уместно провести аналогию с формулировкой цели одного из подраз­делений государства — армии. Ее цель — уничтожить вра­га. Но затем армии надо указать, какого именно врага она должна уничтожить. Мы также в самом тексте Конституции должны указать, какие именно виды защиты требуем от сво­его государства, имея при этом в виду, что в конечном итоге мы требуем их от себя — государство может организовать все, но за это «все» мы и заплатим и надо решить самим: стоит ли за это платить, хотим ли мы этого. Поэтому коли­чество защит будет зависеть от нас, от нашего морально­го, человеческого уровня. Скажем, один богат и может себе позволить любые виды медицинской защиты и самые луч­шие, самые разнообразные. Другой человек беден и не мо­жет вставить зубы или купить очки. В одном государстве могут сказать: так не справедливо, общество должно обеспе­чить медицинской защитой всех, а в другом скажут: почему отдельный гражданин должен платить за всех? Если кто-то не может вставить зубы — это его личные проблемы, пусть он их сам и решает, а другие граждане не должны платить повышенные налоги. Но в любом случае эти виды защиты являются нагрузкой государства, чем их больше, тем боль­шим тружеником является это государство.

Сравним виды защиты, предоставляемые народам Конституцией США и предоставлявшиеся Конституцией СССР:

Конечно, этот поверхностный анализ не отражает дейст­вительного состояния дел в сфере защиты гражданина. То, что в Конституции США не предусмотрена защита материн­ства, еще не значит, что там материнство реально не защи­щается. Или то, что в Конституции США не предусмотрена критика государственных органов, еще не значит, что там нет критики, а у нас она была, скорее наоборот. С другой стороны, то, что в Конституции СССР не было предусмот­рено право не свидетельствовать против себя, вовсе не оз­начает, что у нас кто-то против себя свидетельствовал. Тоже наоборот: в советском суде обвиняемому давалось право го­ворить что угодно, а правду обязаны были говорить только потерпевший, свидетели, эксперты и переводчики.

Но для народа, хозяина страны, есть разница в том, как получено это право: то ли тебя государство обязано защи­тить, то ли оно это делает из милости к тебе. Хозяину не требуется милость — ему обязаны.

И из этого сравнения видно, что американское общест­во как таковое по отношению к отдельным гражданам не считает себя обязанным обеспечивать очень многие права: медицинскую защиту, защиту в старости, защиту образо­вания и прочее. Считается, что отдельный гражданин дол­жен всем этим обеспечить себя сам. Но... это дело амери­канцев. Если им нравится именно такое государство, то Бог им судья, а не мы.

А нам следует от куцей американской Конституции вер­нуться к Делу. Мы отмечали, что чем больше защит обес­печивает государство, тем больший оно труженик, но тем больше и наши личные расходы. Уже по этой причине не­обходимо быть осторожным, и не стоит в Дело государст­ву назначать все, что нам придет в голову.

Что такое организация людей? Это подчинение их опре­деленным правилам, приказам, планам. Но все эти правила, приказы и планы ограничивают личную свободу граждан. Дав государству команду что-то обеспечить, мы автомати­чески заставляем его это организовывать, то есть ввести для нас правила, дать нам планы и приказы. Мы сами ограни­чиваем свою свободу. И из-за ограничения свободы как та­ковой дело своей защиты мы будем делать хуже, чем без го­сударства. Кроме того, чтобы нас организовать, государство будет вынуждено посадить нам на шею чиновников испол­нительной власти, которые будут контролировать исполне­ние нами правил, будут давать нам планы и приказы. Защита с помощью государства там, где без него можно обойтись, всегда будет хуже и себе дороже. Защищать себя с помощью общества нужно только в тех случаях, когда без помощи об­щества этого действительно сделать невозможно.

Предположим, что мы уже обсудили и отобрали те виды защиты, в которых нуждаемся и не можем осуществить без помощи государства, и включили их в Конституцию. Теперь Законодателю и Исполнителю надо их организовать, а Законодателю издать законы. В законе следует обязатель­но указать, какую конституционную защиту обеспечивает данный закон. Без этого закон не является законом. Ведь мы же не давали разрешения и не обязывали Законодателя де­лать то, что его не просят, организовывать нас в тех делах, которые мы ему не указали.

Совет Федерации России в свое время отклонил про­ект закона «О коррупции». Но ведь в Конституции России не вписано право россиян не давать взятки? Зачем нужен этот закон, если в Уголовном кодексе есть статья, карающая мздоимцев? Или взятка уже не считается уголовным пре­ступлением? С другой стороны, Совет Федерации, где засе­дают именно те, кто по службе может брать взятки, моти­вировал свой отказ тем, что, дескать, Дума еще не приня­ла закон «О государственной службе», видимо считая, что этот закон разрешит брать взятки. Но если говорить серь­езно, то разве этот закон имеет отношение к охраняемым Конституцией правам граждан? Это профессиональный до­кумент, который касается не всех в стране, а только про­фессионалов. А ведь закон, как мы говорили, касается всех и должен быть понятен всем.

Мы должны принять меры, чтобы наш Законодатель по­добной глупостью не занимался, а сейчас отметим эту осо­бенность делократизированного закона — в нем обязана быть конституционная цель, Дело. Это Дело должно при­сутствовать в законе и в силу другого соображения. Как бы тщательно ни разрабатывался закон, но со временем в от­дельных местах его положения будут мешать людям испол­нить Дело. Жизнь слишком сложна и переменчива, чтобы в законе можно было все предусмотреть. А если в законе не будет указано Дело, то ревностный исполнитель закона мо­жет натворить много бед, исполняя его буквально.

Представим, что в нашем Уголовном кодексе, первый ва­риант которого, кстати, разрабатывал Ленин, не была бы ука­зана его конституционная цель, а были бы только перечисле­ны деяния, которые считаются преступными, и указаны на­казания за них. Приведем часть текста статьи «Умышленное убийство»:

«Умышленное убийство:

а) из корыстных побуждений;

е) совершенное способом, опасным для жизни многих;

л) совершенное особо опасным рецидивистом, наказыва­ется лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет со ссылкой или без таковой или смертной казнью.

Умышленное убийство, совершенное без признаков, ука­занных в части первой настоящей статьи, наказывается ли­шением свободы на срок от пяти до десяти лет».

Вот всё, что сказано в Уголовном кодексе об умышлен­ном убийстве. Но ведь в Великую Отечественную войну сол­даты убивали людей, причем «способом, опасным для жиз­ни многих». Так что же получается? Согласно этой статье Уголовного кодекса их надо расстрелять?! И по-другому ду­мать было бы нельзя, если бы Кодекс не начинался с фор­мулировки Дела, со своей конституционной цели.

Статья 1. Уголовное законодательство... имеет задачей охрану общественного строя СССР, его политической и эко­номической систем, социалистической собственности, лич­ности, прав и свобод граждан и всего социалистического правопорядка от преступных посягательств.

Для осуществления этой задачи уголовное законодатель­ство... определяет, какие общественно-опасные деяния явля­ются преступными...

Статья 7. Преступлением признается предусмотренное уголовным законом общественно опасное деяние...

Согласно Конституции, государство обязано защитить нас и наше имущество. Именно эту задачу Уголовный ко­декс и имеет, это его Дело. Поэтому преступлением он счи­тает только те деяния, что направлены против нас — граж­дан СССР, и называет их общественно опасными. Конечно, убийство гитлеровских захватчиков не было опасным для граждан, следовательно, нет и состава преступления, хотя само деяние солдат полностью подпадает под признаки ста­тьи «Умышленное убийство».

Поэтому в любом законе должно быть прежде указано его конституционное Дело, исполнителю закона должна быть предоставлена свобода исполнить Дело, а не следовать не­понятным правилам.

На этом мы завершим данную главу и резюмируем: лю­бой закон должен быть ясен каждому грамотному чело­веку и для его понимания не нужно привлекать юристов. В противном случае этот закон — насмешка над народовла­стием: народ дает сам себе указания, не понимая их смысла, и не в состоянии исполнить свои указания без их посторон­него толкования. В законе должна присутствовать консти­туционная цель, он обязан начинаться с объяснения, какое Дело конституции он решает.

На этом мы прервем обсуждение проблемы делократиза­ции государства, и отвлечемся от темы. Автор надеется, что при этом читатель несколько отдохнет от абстракций, кото­рыми для многих являются законы, и на конкретных приме­рах оценит, что предложения автора не надуманы, они име­ют мощные корни в отечественной истории.

Те, кто читал мою книгу «Путешествие из демократии в дерьмократию и дорога обратно», могут пропустить следую­щую главу, освежив в памяти ее последние разделы.

РУССКАЯ ДЕМОКРАТИЯ

Термины

С политическими терминами у нас такая путаница, что большинство из них используется не по назначению. Явные правые нагло именуют себя левыми, а пресса и обыватели им поддакивают. Явных антифашистов называют фашиста­ми, фашистов — демократами, предателей — борцами с то­талитаризмом и т.д.

Кроме того, терминов перестало хватать. Перестройка вскрыла явления, которые до этого считались малозначи­тельными, не достойными отдельного имени. Причем речь идет не о том термине, который был введен в начале книги: «делократия». Нужда в этом термине назрела давно. В одной телепередаче академик Аганбегян радовал зрителей тем, что рыночные отношения сметут всех бюрократов и на их ме­сто: «Станут... станут... станут... Ну, как называются те, кто не бюрократы?» — наконец наивно вопросил присутствую­щих борец, толкающий страну, как ему казалось, в цивили­зацию (по крайней мере, считалось, что он-то знает, куда ее толкает). Речь о терминах другого рода.

Жила в Лондоне буйная семейка Халагенов. И эта семей­ка своей фамилией дала название явлению — «хулиганст­во». Но это не означает, что такого явления до Халагенов не было. Вспомним хотя бы Ноздрева из «Мертвых душ». Тоже ведь хулиган. Но массовости тогда это явление не приобре­ло, называть его не было нужды.

Имя маркиза де Сада, написавшего о том, о чем до него предпочитали помалкивать, стало основой для явления «са­дизм».

Имя австрийского писателя Л. Захер-Мазоха по тем же осно­ваниям послужило для наименования явления «мазохизм».

Французский солдат Шовэн, надо думать, слегка повре­дившийся умом на фронте во время Первой мировой вой­ны и ставший люто ненавидеть все нации, кроме француз­ской, дал имя шовинизму.

Автор этой книги также пришел к необходимости вве­сти новый термин, так как размеры явления явно заслужи­ли того, чтобы как-то назвать само явление.

Можно назвать еще одну причину. В русском языке есть два исключающих друг друга понятия: глупость и мудрость. Людей, которым одно из этих свойств присуще, называют глупец и мудрец. Но есть люди, у которых, например, глу­пость — это не свойство их ума, но, тем не менее, они ее проявляют, проявляют дурость. Таких людей называют ду­раками. «Дурак» звучит мягче, чем «глупец»: «дурак» — это скорее ругательство, а «глупец» — скорее диагноз. Недаром героем стольких русских сказок является Иван-дурак. Дурак-то он дурак, но сказка всегда имеет счастливый конец. Итак, для оценки человека, который поступает глупо, есть термин «дурак». А как назвать человека, который, как ему кажется и кажется ему подобным, поступает мудро? Назовем тако­го человека «мудрак», а явление — «мудрачество».

Поскольку мы уже коснулись русских сказок, то вспом­ним сказку про то, как мужик и медведь занимались сель­ским хозяйством. Посадили репу, и мужик предложил мед­ведю осенью собрать вершки, а он-де соберет корешки. Медведь согласился, а осенью понял, что надо быть таким же мудрым, как и мужик. На следующий год посеяли пше­ницу, и медведь потребовал себе корешки. (Сказочник ута­ил фамилию медведя, может быть, его звали Черниченко — неизвестно.) Но медведь — это типичный мудрак. Если бы он был дурак, необучающийся, то и на следующий год он взял бы вершки. Но... медведь остается медведем, а хочет выглядеть мудрым.

Конечно, слово «мудрак» звучит не очень благозвучно, но зато, безусловно, по-русски.

Заметим, что мудрак — это не разновидность глупца, ду­рака. Дело в том, что эти люди в условиях, когда им не нуж­но выказывать свою мудрость, скажем, в быту, могут быть вполне и вполне умными. В этом их отличие от дурака, ко­торый делает глупости вне зависимости от условий (его это просто не волнует), и от глупца, который просто не в состоя­нии понять, что делает. Обратите внимание, что мудрак — это синоним бюрократа. Ведь именно бюрократ выполняет все команды бездумно. Но у бюрократа должно быть «бюро», начальство, чьи команды он бездумно выполняет.

А, к примеру, кто у того же Черниченко, певца колхозно-совхозного строя, начальники, где его «бюро»? Кто ему дал команду петь оды фермерам в перестроечную эпоху? Просто раньше мудро было петь оды колхозам, а потом — ферме­рам. Никто его не заставлял. Пел сам и громко.

Можно взять и другой пример. Кто был начальником у Горбачева? Политбюро? Да ведь там были все ему послуш­ны, по крайней мере, — большинство. Был бы он дураком, так поступал бы так, как его предшественники: силой бы придушил тех, кто попытался вызвать национальную рознь и покусился на целостность СССР. Но он не был дураком. Мудрые Тэтчер и Буш сказали ему, что мудро быть демокра­том, то есть человеком, который говорит много, непонятно о чем и ничего не делает. А когда из-за Горбачева развяза­лись кровавые войны в пяти из пятнадцати вверенных ему республик, нобелевский комитет подтвердил его мудрость Нобелевской премией мира. Свои же, отечественные ака­демики убедили его, что мудро слушать экономиста Сакса с его рыночными идеями. Ну, как было не внедрить идеи Сакса, если очень хотелось Горбачеву выглядеть мудрым? Да, конечно, Горбачев всю жизнь проработал в аппарате, он бюрократ до мозга костей, но на посту генсека и президен­та он — типичный мудрак.

Думаю, что вышеприведенные доводы достаточны для того, чтобы понятия «мудрак» и «мудрачество» вошли в наш оби­ход для обозначения соответствующих людей и явлений.

Запад

Наше государство расположено в центре материка, со всех сторон окружено другими государствами и почти нигде не имеет и не имело с ними естественных границ. Последнее время своего существования СССР был самым большим го­сударством по площади на планете, но было так не всегда. Россия начиналась с небольшой территории на северо-за­паде страны и формировалась в течение сотен лет непре­рывного движения на юг и восток.

Жить в России нелегко и по географическим, и по кли­матическим условиям. Короткое, хотя часто и жаркое лето сменяется длинной и очень холодной зимой. Это требует строительства теплых жилищ, но главное — их обогрева. Преодоление огромных расстояний связано с большими за­тратами энергии. Даже царские гонцы на дорогу из конца в конец государства тратили годы.

Императрица Елизавета, взойдя на престол, послала на Камчатку своего курьера Шахтурова, чтобы он не позже чем через полтора года, к ее коронации привез «шесть пригожих, благородных камчатских девиц». Императрица слабо пред­ставляла себе размеры государства и трудности передвиже­ния по его просторам: только через 6 лет гонец с отобран­ными девицами смог достичь Иркутска. Там у него кончи­лись деньги, да, видимо, и девиц он действительно отобрал пригожих, так как к тому времени они уже все были или с детьми, или беременны. Несчастный гонец, понимая, что он безнадежно запоздал, запросил из Иркутска Петербург: что же ему делать с «девицами»?

Жить в нашем государстве значительно труднее, значи­тельно дороже, чем в любом другом. Урожаи из-за сурово­го климата были существенно меньше, чем в других стра­нах, а, следовательно, пахать, сеять и убирать надо было и больше, и дольше. По сравнению с гражданами других госу­дарств житель России тратил (и тратит сейчас) в несколько раз больше труда только на то, чтобы просто выжить. И, тем не менее, никто так не любил свою Родину, как русские, ни­какой другой народ так мало не уезжал в другие страны, ни-кто так не тосковал за границей по Родине, как они. Это ли­рическое отступление можно дополнить, заметив, что мало кто в мире так любил свободу, как они, и мало у кого сво­бодолюбие подвергалось столь жестоким испытаниям.

И дело здесь вот в чем. На западе от России всегда жили оседлые народы. Они строили города и села, сеяли хлеб и производили сталь. Эти народы были объединены в госу­дарства, и главы этих государств, руководствуясь теми или иными соображениями, вели между собой нескончаемые войны. Нападали они и на Россию. Особенностью войн с Западом было то, что тогда ни один противник не оставал­ся без наказания, а войны эти, по сути, были в основном не на уничтожение, а грабительские. Если западные коро­ли посылали войска захватить или ограбить города России, то, выдержав натиск, русские цари или князья вели войска в западные страны и в свою очередь грабили западные го­рода. Было абсолютно точно известно, где живет агрессор, и он не мог укрыться от возмездия. Войны оседлых наро­дов на ранних стадиях цивилизации характеризовались ря­дом особенностей. Целью войн был грабеж, это было закон­но и соответствовало обычаям тех времен, но уничтоже­ние населения не поощрялось, так как было бессмысленным. Действительно: зачем, захватив вражеский город и приняв его жителей в свое подданство, надо было убивать его жи­телей? Кто бы тогда платил налоги на содержание короля и его армии? Зачем надо было убивать пленных солдат и ры­царей, если их можно было нанять в свою армию и не тра­тить деньги на обучение новых?

На Западе война стала основным делом, промыслом, а нередко и развлечением королей, герцогов, баронов. Были разработаны правила ведения войны, и в чем-то они были сродни теперешним футбольным. Три штурма крепости да­вали законное право ее защитникам сдаться, при этом они не испытывали ни мук совести, ни позора. Рыцарь заклю­чал с королем или герцогом договор, в котором оговари­валось, где и сколько рыцарь будет служить и сколько за это получать. В качестве платы обычно давались города и села, жизнью населения которых нанятые рыцари могли распоряжаться. Жалобы на рыцарей судами не принимались. Служба королю была ограничена во времени, например два месяца в году, а иногда и 40 дней. Закончил король войну или нет, для рыцаря не имело значения. Он мог с войны уе­хать. Переход от одного сюзерена к другому не возбранял­ся. Если рыцарю другой король или герцог предлагали боль­шую плату, то он возвращал взятое на старой службе и шел к новому сюзерену. Но в бою рыцарь как честный человек был обязан драться за своего короля, не жалея жизни, прав­да, до тех пор, пока был жив и свободен его король. Король обычно находился у штандарта, и рыцарь сражался до тех пор, пока королевский штандарт был виден. Если штандарт падал, это означало, что король или убит, или пленен, то­гда рыцарь мог без зазрения совести и без ущерба для чес­ти бежать с поля боя. Например, устав довольно строго­го в отношении дисциплины ордена тамплиеров требовал от рыцаря не покидать поля боя даже в случае поражения, пока над ним развевался штандарт ордена. И лишь после того, как он упал, «рыцарю можно искать спасения там, где Бог поможет».

В этих «состязаниях» мирным жителям отводилась роль зрителей, оплачивающих их стоимость. На жизнь их никто, как правило, не покушался, хотя, конечно, на войне, как на войне, и их тоже могли грабить прямо или налагая кон­трибуцию. Например, когда король Швеции осадил столицу Дании, то датчане, не имея возможности из-за осады прода­вать продовольствие войскам своего короля, продавали его без всяких колебаний вражеским войскам, поскольку вра­жескими они были только для короля, а им было безраз­лично, и кому продавать, и кому платить налоги — этому королю или другому.

Вступление в город войск, и своих, и неприятель­ских, рассматривалось горожанами как грандиозное шоу. Французский офицер так описывает вступление наполео­новских войск в Вену в 1805 году: «Жители обоих полов тес­нились в окнах; красивая национальная гвардия, располо­женная на площадях в боевом порядке, отдавала нам честь, их знамена склонялись перед нашими, а наши орлы — перед их знаменами. Ни малейший беспорядок не нарушал этого необыкновенного зрелища». Но и Париж в 1813 году не ос­танется в долгу: как только стало известно, что капитуля­ция подписана и штурма не будет, нарядная веселая толпа заполняет бульвары для встречи победителей.

Долгое время примерно по таким же правилам жили и россияне. Они были более свободолюбивы: они весьма от­носительно признавали над собой княжескую власть, не го­воря уж о власти какого-нибудь рыцаря. Первое время они даже не были вассалами князя, а принимали его на службу, чтобы он с помощью своей дружины защищал их от вра­гов и разбойников. И если жителям города князь не нра­вился, то его просто изгоняли и подыскивали себе нового. Так же и князья признавали власть великого князя над со­бой от случая к случаю, непрерывно враждуя с ним и ме­жду собой, как сказали бы сейчас наши мудраки, отстаи­вая свой суверенитет. Разумеется, бесконечные междоусоб­ные войны велись по тем же футбольным правилам ведения войны, что были приняты и на Западе у других оседлых на­родов. Но были и исключения. Так, например, для России очень ценной военной добычей были пленные. Ими торго­вали, но главным образом их переселяли с захваченных зе­мель в Россию. В частности, Москва началась с поселения пленных, захваченных в одном из набегов на венгерские зем­ли. Кстати, и на Западе были исключения, особенно в пе­риод, когда войны носили религиозно-мистический харак­тер. Так, германскими племенами было полностью уничто­жено племя пруссов, от которых осталось только название самой земли Пруссия.

В целом на Руси действовали правила и обычаи ведения войны, характерные для Европы, и почти такие же соци­альные обычаи, только ни князья, ни их люди (дружина) не имели такой власти над русскими, как короли и дворя­не на Западе. Горожане, как уже говорилось, приглашали их на службу, но могли и выгнать. Это было не всегда справед­ливо, например новгородцы изгнали из города Александра Невского, но это было. Никто не рассматривал волю князей как божью волю, на них смотрели как на военных специали­стов. Как нанимали в Константинополе архитекторов стро­ить себе церкви, так нанимали и князей себя охранять.

Восток

На юге и на тысячи километров к востоку от России жили кочевые народы и племена, обычаи и правила жизни которых в корне отличались от принятых на Западе. Россия как пограничное государство прикрывало оседлые народы Запада от кочевников Востока.

Кочевник-скотовод, пасший скот на выжженных солнцем степных просторах, имел совершенно другие взгляды на вой­ну и следовал совершенно другим правилам. Ему была нуж­на земля, но не в том виде и не в том количестве, как земле­дельцу. На такой же площади, где земледелец мог получить урожай, достаточный, чтобы кормить в течение года свою семью, кочевник едва мог вырастить овцу, которую съедал со всей семьей за один-два дня. Кроме того, изменчивость климата, частые засухи то в одном районе, то в другом тре­бовали быстрых перемещений на огромные расстояния в другие, менее пострадавшие области. По этой причине ко­чевнику нужна была земля в количествах, в сотни и тыся­чи раз больших, чем земледельцу. Это давало ему возмож­ность безопасно откочевать летом на север на 1,5—2 тысячи километров, а зимой вернуться обратно. То есть кочевнику, чтобы жить, нужен был простор.

Поэтому войны между кочевниками, по сути, велись не за обладание налогом порабощенных народов, а за территории, где жили эти народы. Этим объясняется поражавшая всех жестокость кочевников: захватив в плен противника, они убивали и старых, и малых — всех, в ком не видели поль­зы, скажем, кого нельзя было продать как раба. И не имело значения, кто попал в плен — солдат или мирный житель. С точки зрения кочевника на той территории, которую он присмотрел себе, другим делать было нечего.

Кроме экономического, был и чисто военный аспект. Кочевники на военный период объединялись в большие подвижные группы — орды, но в мирное время они рассы­пались по степи мелкими и потому беззащитными кочевь­ями. Если бы они, следуя западным правилам ведения вой­ны, взяв и ограбив город, оставили бы его жителей в живых, то те через некоторое время могли бы перебить кочевников, нападая на каждое кочевье отдельно. Поэтому кочевники либо убивали всех жителей в районах, пригодных для ко­чевого выпаса скота и пограничных с ним, либо запугива­ли население до парализующего волю страха.

Поддерживать мирные отношения с кочевниками было сложно.

Во-первых, их культура, позволяющая выжить в суровых условиях, резко отличалась от культуры народов-соседей, особенно скромны были их достижения в области техники и технологии, в области товарных производств и ремесел. Они не умели получать и выделывать железо, стекло, кера­мику и многие из тех видов товаров, производство которых уже давно и успешно освоили оседлые народы. Эти товары кочевники вынуждены были приобретать, но для торгового обмена они имели только скот. А в те времена скот стоил не очень дорого и, кроме того, перегонять его на большие рас­стояния для продажи было чрезвычайно трудно.

Таким образом, для кочевника наиболее доступной формой получения необходимых товаров был военный разбой — набег на города и поселения оседлых народов. В качестве товара использовались и пленные, которых ко­чевники продавали на невольничьих рынках Средней Азии и Средиземноморья. Поэтому время от времени кочевые пле­мена, особенно те, которые потерпели поражение, заключа­ли мирный договор с Русью, но наступал товарный голод, подрастало новое поколение батыров, и они снова устрем­лялись в набег.

Во-вторых, кочевники первыми освоили стратегическую оборонную инициативу, которую в США впоследствии ста­ли сокращенно называть СОИ. Идея ее заключалась в на­несении противнику безнаказанного для своего населения удара и состояла в следующем. Отряды кочевников в нача­ле лета внезапно вторгались в пределы России, грабили все, что могли, и быстро откатывались назад. Русские князья со своими дружинами бросались в погоню. Но кочевники, со­брав весь свой народ и весь скот, продолжали отходить все дальше и дальше на восток в бескрайние степи. Они отравляли воду в колодцах, поджигали высохшую траву за собой, лишая русские войска питьевой воды и корма для лошадей. Наказать их за набег становилось невозможно или, по край­ней мере, очень затруднительно.

Подобные стратегия и тактика кочевников должны были заставить русичей задуматься о том, как изменить правила ведения войны на Востоке. Из-за набегов кочевников было опасно селиться и вести хозяйство на многие сотни кило­метров от их земель: очень высок был риск, что русича ог­рабят, продадут в рабство или даже убьют.

Правда, до определенного момента кочевники были ра­зобщены, воевали не только с оседлыми народами, но и ме­жду собой, а поэтому и сами были слабы. И до поры до вре­мени на Руси считалось мудрым поступать, как на Западе, т.е. население не участвовало в войне, а нанимало князей, поручая им свою защиту.

Однако в начале XIII века Чингисхан объединил кочев­ников. Они вошли в состав его государства, весьма сильно­го в политическом и военном отношениях. И в этом госу­дарстве по-прежнему не развивалось товарное производст­во, даже оружие либо покупалось, либо добывалось в бою, но Чингисхану удалось создать сильнейшую в мире армию, солдаты которой отличались высочайшей военной выучкой и храбростью, ввести крепкую дисциплину и в армии, и в государстве. Мощным ударом монголо-татары разгромили соседние государства, причем и такие, как Китай, числен­ность населения которого в сотни раз превышала числен­ность войск Чингисхана. Эти государства при высокой сте­пени цивилизации были неспособны оказать сопротивление войскам Чингисхана, они пали перед ним на колени.

В 1224 году полководцы Чингисхана Джебе и Субут, раз­громив ясов, обезов и половцев, вторглись в русские земли.

Нельзя сказать, что русские не поняли надвигающей­ся опасности. Князья со своими дружинами выступили навстречу врагу. Объединенную армию возглавили три Мстислава: Киевский, Черниговский и Галицкий (Удалой). Все три, к несчастью для Руси, были старшими. Свои дру­жины привели и младшие: Даниил Волынский, Всеволод

Мстиславович Киевский, Михаил — племянник князя Мстислава Черниговского, Олег Курский и другие. (Как ви­дим, князей хватало.) Был здесь и Алеша Попович с семь­юдесятью богатырями.

Но, несмотря на такие силы, поражение русских на реке Калке было полным. И во многом это поражение объясня­ется желанием князей прославиться. Мстислав Удалой вы­ехал из лагеря и увидел, что враг приготовился к бою, но возжаждав славы, он решил один одержать победу и дал ко­манду изготовиться к бою только своим полкам. (Летописец утверждает, что Удалой сделал так из зависти.) Остальные князья и не подозревали о близкой опасности.

Первым ударом конники Чингисхана смяли союзников русских — половцев, те побежали через стан не успевших вооружиться русских воинов; увидев, как обстоит дело, Мстислав Киевский принял решение не участвовать в битве и не двинулся из своего лагеря, он огородил его кольями.

Разгром русских дружин был полным. Шесть князей были убиты в бою и во время бегства, а выговорившего себе по­четную сдачу Мстислава Киевского ордынцы положили под помост, на котором обедали, и так задушили. Надо бы их пожалеть, да не жалеется. Оценивая действия Мстислава Удалого и Мстислава Киевского, начинаешь понимать Ивана Грозного, жестоко расправившегося со всеми такими «су­веренитетчиками». Ведь им было доверено русское войско, была доверена судьба Руси. А они из-за своих амбиций по­губили дело. Тысячи дружинников полегли на берегах Калки, приняли смерть в битве и Алеша Попович, и остальные бо­гатыри. Дружинников и богатырей жалко, но они солдаты, такова их участь.

От Калки монголо-татарское войско двинулось в область волжских булгар, однако они объединились и разгромили врага. Так завершился поход Чингисхана.

В 1236 году к пределам России подошел внук Чингисхана Бату со своим войском. Он был талантливый полководец. Разгромив волжских булгар, он сжег их города, уничтожил жителей. Оставшиеся в живых спаслись на Руси. Затем Бату добил половцев, а те из них, кому удалось спастись, откочевали в Венгрию. Таким образом, народов и государств, при­крывавших Русь с востока от нашествия, не осталось. Бату ворвался в Россию. Четыре года он громил разрозненные дружины русских князей, жег русские города, уничтожал мирных жителей. Для русских масштаб опустошений мож­но сравнить только с последствиями природной катастро­фы. Были опустошены целые земли: Курская, Черниговщина «от того нечестивого Батыева плененна запустеша и ныне лесом заросташа и многим зверем обиталище бывша». Пал и был уничтожен Киев — мать городов русских. Многие кня­зья и их дружины, честно исполняя свой долг, пали в боях с монголо-татарами, но были и такие, что сбежали в Венгрию вслед за половцами. Сопротивление русских не остановило продвижение Бату. В 1241 году он перешел Карпаты, нанес сокрушительное поражение польско-немецкому рыцарству, ворвался в Силезию, но оказался перед войсками чешско­го короля Владислава. Не приняв боя, Бату повернул на­зад, по дороге разбил венгерско-французско-австрийское рыцарское войско, гнал его до Пешта и ворвался в столи­цу Венгрии.

Ну да ладно, не о Бату речь.

Чуть севернее Киева проходит граница степей и лесов. Севернее этой границы дождей выпадает столько, что дере­вья могут расти без проблем и глушат траву. Южнее влаги не хватает, и здесь хозяйкой земли является трава. А монголо-татарам для выпаса их скота нужна была именно трава. Поэтому лесная часть Руси не представляла для них цен­ности, в связи с чем у них не было особой необходимости полностью «очищать» ее от людей. Были уничтожены горо­да и селения только степной и лесостепной части Руси, что позволило Бату предотвратить в будущем нападение отту­да на степь, а лесная часть была просто покорена и ограб­лена. Жители тех городов, которые оказывали сопротивле­ние войскам Бату, таких, скажем, как Козельск, были уби­ты. Тех, кто сдавался, частично увели в рабство, а частично оставили в живых, наложив непомерную дань. Сдавшихся князей и их дружины тоже частью пощадили, поручив им собирать дань и защищать Русь, а заодно и Орду от нападе­ний с Запада, где тоже было много желающих пограбить.

Век спустя, когда государство Чингисхана, раздираемое внутренними междоусобицами, начало слабеть, западные соседи России — Литва и Польша — захватили и держали уже под своим владычеством ту юго-западную лесостепную, наиболее ослабленную часть Руси, что впоследствии была названа Украиной, а немецкие рыцарские ордена захватили ее северо-западные земли. Таким образом, западные соседи лишили Русь выходов к открытым морям, затруднив и тор­говлю, и общение с остальным миром.

Тем не менее разбитая, ограбленная, запертая в глубине своих лесов, Русь осталась жива, тогда как все народы, на­селявшие территории восточнее Руси, были либо уничтоже­ны полностью, либо ассимилировались, и даже названия их исчезли из памяти людской.

За время тяжелейшего, унизительного монголо-татарско­го рабства русские поняли то, что не понимали и не пони­мают другие народы, что, к сожалению, и сами россияне в последнее время перестали понимать. А тогда постоянная угроза рабства и смерти их многому научила.

Умом Россию не понять?

Может ли Россию понять житель Запада? Может ли по­нять Россию американец, для которого, по-видимому, до сих пор война — это любимая забава Рэмбо? Могут ли нас по­нять те, которые в 1945 году, испытав удар издыхающей ар­мии Гитлера в Арденнах (удара, в результате которого по­гибло всего до 9 тысяч американских солдат; я думаю, слово «всего» правомерно для масштабов той войны), слезно за­просили помощи у не готового к наступлению Советского Союза? Могут ли понять Россию наши отечественные муд­раки, для которых единственная мудрость — это смотреть на все глазами Запада?

Историк Ключевский подсчитал, что с 1228 по 1462 год, в период, когда формировался великорусский народ, Русь пережила 160 внешних войн. В XVI веке Русь 43 года вое­вала с Речью Посполитой, Ливонским Орденом и Швецией, одновременно защищаясь от набегов монголо-татар. Да ка­ких набегов! В 1571 году крымский хан Давлет-Гирей сжег Москву, и, согласно летописям, тогда погибло до 800 000 че­ловек. Наверное, это преувеличение, но летописи дают такие подробности: хоронить мертвых не было ни сил, ни возмож­ностей, трупы сбрасывали в реку. «Москва-река мертвых не пронесла: нарочно поставлены были люди спускать трупы вниз по реке; хоронили только тех, у которых были прияте­ли». Какие реки, протекающие через столицы западных го­сударств, видели подобное? Сена, Темза, Потомак?

В XVII веке Россия воевала 48 лет, в XVIII веке — 56 лет!

Жестокие войны, в большинстве своем направленные на уничтожение русских, стали правилом, жизнью России, а мир... мир — исключением из правила.

Конечно, в таких условиях за эти столетия у русских вы­работалось свое мировоззрение, свой взгляд на свободу, на демократию. Пятьсот лет — это достаточный срок для того, чтобы что-то понять и чему-то научиться. Демократия — это строй, при котором власть в данной стране в руках народа. Однако по критериям мудрости, принятым на Западе, наро­дом считается каждый человек. Считается, что это мудро, и, естественно, каждый мудрак и там, и у нас тоже придержи­вается этого же мнения. Поэтому демократическим счита­ется государство, удовлетворяющее желаниям большинст­ва той части населения, которая имеет возможность требо­вать. Когда толпа мудраков требует: «Не хотим этого короля, а хотим другого!» — то с точки зрения мудрака — это вер­шина демократии. Мудрак рассуждает так: «Король — это глава государственного аппарата, и если мы подберем коро­ля, который будет служить народу, то есть лично нам, муд­ракам, то такой король и такой государственный аппарат будут демократичными». Такова мудрацкая логика, и такой она была во всех государствах и в России до порабощения ее монголо-татарами.

Кстати, и во время монголо-татарского рабства на Руси были места, куда ордынцы не добрались из-за глухих ле­сов и болот, например Новгород. Поэтому там мудрацкая демократия существовала очень долго. Когда город подвер­гался нападениям Литвы или Ордена, новгородцы приглашали для своей защиты опытного в боях князя Александра Невского. Но когда князь отбивал нападение врага, его поч­ти сразу изгоняли из города. Мудракам-новгородцам не нра­вился крутой нрав Александра, заставлявшего жителей тра­тить излишние, по их мнению, силы на оборону города. Тем не менее, и старые, и новые наши историки-мудраки всегда говорят о Новгороде как образце народной демократии.

Постоянная угроза смерти или рабства изменила пред­ставления русских о демократии. Стала подвергаться сомне­нию логика мудраков, которая выражалась следующим об­разом: «Если народ — это я, то служить я должен сам себе, то есть своей чести и своей славе. И если во имя своей чес­ти мне надо умереть, я умру, так как этим прославлю себя, а в себе свой народ. Но если мне предстоит погибнуть, но ни чести, ни славы моя гибель мне не принесет, то вместе со мной умрет мой народ. Это бессмысленно. Лучше сдать­ся на милость победителя, тогда я спасу себя и в себе народ. Идти в бой и на смерть, в том числе, и на такую смерть, ко­торая не принесет ни чести, ни славы, меня заставляет го­сударство и его глава — царь, князь. Чем больше я буду ра­бом государства, тем больше я буду подвергать себя лише­ниям и смертельному риску. А чем более я буду свободен от государства, тем больше буду служить себе и в себе на­роду, следовательно, тем больше я демократ!»

Но для русича сдача в плен почти без вариантов озна­чала либо смерть, либо рабство. Это продолжалось столе­тиями, то есть было время все обдумать. И постепенно об­раз мыслей русских стал меняться и стал примерно таким: «А народ ли я, один человек? А может быть, народ — это все живущие в моей стране, в том числе и дети, в том чис­ле и еще не родившиеся дети моих детей? Тогда я не народ, я только частица народа. И если я хочу быть демократом, то мне нужно служить не себе, а всему народу. При этом, если я испытываю лишения, то это еще не значит, что народ ис­пытывает их, мои лишения могут обернуться отсутствием лишений у моих детей. Если я умираю, защищая свою стра­ну, то вместе со мной умирает только очень малая частица народа, а народ будет жить, так как я спас его своей смертью. И не важно, умер ли я на глазах восхищенных моим ге­роизмом или незаметно, в мучениях скончался от болезней в осажденной крепости. Враг, стоящий под ее стенами, не пройдет в глубь моей страны, не будет убивать мой народ. Но если я сдамся, то враг, не сдерживаемый мною, пойдет убивать мой народ дальше».

Вот свидетельство ливонского летописца Рюссова: «Русские в крепости являются сильными боевыми людь­ми. Происходит это от следующих причин. Во-первых, рус­ские — работящий народ: русский в случае надобности не­утомим во всякой опасной и тяжелой работе, днем и ночью, и молится Богу о том, чтобы праведно умереть за своего государя. Во-вторых, русский с юности привык поститься и обходиться скудной пищей; если только у него есть вода, мука, соль и водка, то он долго может прожить ими, а не­мец не может. В-третьих, если русские добровольно сдадут крепость, как бы ничтожна она ни была, то не смеют по­казаться в своей земле, так как их умерщвляют с позором; в чужих же землях они не могут, да и не хотят оставаться. Поэтому они держатся в крепости до последнего человека, скорее согласятся погибнуть до единого, чем идти под кон­воем в чужую землю. Немцу же решительно все равно где бы ни жить, была бы только возможность вдоволь наедать­ся и напиваться. В-четвертых, у русских считалось не толь­ко позором, но смертным грехом сдать крепость».

Да, жестокое монголо-татарское иго научило русских ду­мать так: «Если я демократ, то я должен быть рабом своего народа и отдать ему все. На службу народу нас организует государство и его глава — царь. Следовательно, я должен быть не наемником, а рабом, добросовестным рабом госу­дарства и царя. Только став рабом народа, я освобожу народ от любого гнета, и он будет свободным. Но мудраки счита­ют народом только себя лично и хотят быть, как на Западе, свободными от службы и ему (народу), и государству. Чем их больше, тем больше тягот и по защите народа, и по за­щите их, мудраков, падает на меня, на раба народа. Это не­справедливо. И если царь действительно служит народу, как и я, то он должен либо заставить мудраков служить народу, как это делаю я, либо уничтожить, чтобы другим было не­повадно становиться мудраками и перекладывать на меня, раба народа, все трудности и опасности службы».

Таким образом, трехсотлетнее монголо-татарское иго привело к тому, что все больше и больше россиян по сво­ему мировоззрению становились истинными демократами — рабами своего народа и своего государства.

Между прочим, подобный образ мыслей был не понятен не только на Западе, но и большинству наших историков. Сложилось устойчивое мнение, что Россия — страна рабов (и это правильно), но мало кто понимал, чьи это рабы, кому они служат. Считалось, что русский не может жить без пле­ти. При этом историки и исследователи обходили внимани­ем то, что за пятьсот лет после рабства русские не склонили головы ни перед кем, ни один захватчик не смог поставить их на колени, в то время как почти все западные страны по паре раз в столетие были в роли побежденных. Причем Русь была свободной даже тогда, когда численность ее на­селения была вдвое меньше, чем численность любого их за­падного государства-соседа.

Что касается плети, то на Западе не понимали, кому она предназначается, не понимали, что раб-россиянин, раб сво­его народа, меньше всего боится этой плети, так как она в идее своей не ему предназначалась. Правда, доставалось этой плетью и преданным рабам, но лишь тогда, когда в руки ее брали холуи-мудраки, желающие показать свою мудрость и преданность царю. Такое бывало, и от этого ненависть рос­сиян-рабов к мудракам возрастала еще больше.

Сейчас наши мудраки-демократы, ненавидящие Ивана Грозного, указывают, что в его царствование были казне­ны от 4 до 5 тысяч князей, бояр и прочей тогдашней ин­теллигенции. Но ведь Иван Грозный давно умер, и, что­бы правильно оценить личность Грозного, надо выяснить, как относились к нему его современники. Иван Грозный вел очень неудачные войны с польским королем Стефаном Баторием, в рядах последнего дрался наблюдательный немец Гейденштейн. Впоследствии он писал о Грозном: «Тому, кто занимается историей его царствования, тем более должно казаться удивительным, что при такой жестокости могла су­ществовать такая сильная к нему любовь народа, любовь, с трудом приобретаемая прочими государями только посред­ством снисходительности и ласки. Причем должно заметить, что народ не только не возбуждал против него никаких воз­мущений, но даже высказывал во время войны невероятную твердость при защите и охране крепостей, а перебежчиков вообще очень мало. Много, напротив, нашлось во время этой войны таких, которые предпочли верность князю, даже с опасностью для себя, величайшим наградам».

Иван Грозный так и остался для мудраков кровопий­цей, а в сказаниях народа — очень добрым царем. Историк Ключевский, исходя из этого примера, делает такой вывод: вот, дескать, русский народ — очень незлобивый народ. Но это не так. Русские в своей ярости жестоки и злы. Но у раба-русского не может не вызвать добрых чувств раб-царь, царь — раб своего народа.

Идею о том, что русские — рабы своего царя, своего го­сударства, не могут понять наши мудраки. Упорство русских при защите своего Отечества они объясняют боязнью царя или государства. Это и понятно: ведь мудрак все мерит на свой аршин, царя и государства страшно боится, так как не хочет им служить. Мудрак обычно говорил: «Россияне по­тому так упорно защищались, что иначе царь их убил бы!» — не задумываясь, что человеку в принципе все равно, кто его убьет, враг или свой царь. Но в России царю как таковому не служили — служили Отечеству.

В 1980 году вышло первое издание замечательной кни­ги Ф.Ф. Нестерова «Связь времен». Многие из приведенных выше примеров взяты из нее. И хотя я согласен не со все­ми выводами Нестерова, но его книгу считаю поистине за­мечательной. Не для мудраков.

Для обоснования того, что русские служили не царю, я приведу пример, также заимствованный из книги Нестерова.

С 21 сентября 1609 года по 3 июня 1611 года армия поль­ского короля Сигизмунда осаждала Смоленск. За время оса­ды рухнуло Московское государство: в 1610 году Василий

Шуйский был свергнут, бояре впустили в Москву польское войско гетмана Жолкевского и отправили в стан Сигизмунда посольство, чтобы просить его сына, королевича Владислава, на русский трон. Сигизмунд согласился, но потребовал от послов сдачи Смоленска. Послы, передав его слова смолянам, поставили их в сложное положение. Совершенно неожидан­но им пришлось решать, продолжать оборону или впустить в Смоленск Владислава с польским войском. Смоляне согла­сились впустить Владислава как русского царя, но не как польского королевича, сопровождаемого польскими ратны­ми людьми. Но на этом настаивает Сигизмунд, таково его последнее условие.

Над Смоленском уже не было верховной власти, церковь освободила всех от клятвы верности низложенному царю, смоляне с крепостных стен видели пленного Шуйского в ко­ролевском лагере на пути в Варшаву. Так что некому было «казнить их казнью» за сдачу города. Многие русские горо­да признали Владислава царем, и поляки на этом основании называли жителей Смоленска изменниками. Смоленск — ключ к Москве, но зачем хранить ключ, когда сбит замок? К тому же город в течение года выдержал осаду, горел от раскаленных польских ядер, жители страдали из-за отсут­ствия соли и были поражены каким-то моровым поветри­ем. Превосходство польской армии было настолько очевид­ным, что падение крепости было лишь делом времени, так как ждать помощи не приходилось, а условия сдачи были милостивыми. Пришло время подумать о жизни женщин и детей и прекратить бессмысленное кровопролитие. Дети бо­ярские, дворяне и стрельцы колебались, не знали, какой дать ответ, воевода молчал, архиепископ безмолвствовал. Черные люди посадские, ремесленники и купцы настояли на оборо­не Смоленска. Русскому посольству во главе с митрополи­том Филаретом представители Смоленска, дети боярские и дворяне, разъясняли, что хотя поляки в город и войдут, но важно, чтобы их, смолян, в этом вины не было. Поэтому они решили: «Хотя в Смоленске наши матери и жены, и дети по­гибнут, только бы на том стоять, чтобы польских и литов­ских людей в Смоленск не пустить».

После такого ответа поляки пошли на приступ. Взорвав башню и часть стены, они трижды пытались ворваться в город, но безуспешно, после чего возобновили правильную осаду, днем и ночью засыпая Смоленск ядрами. Потом снова шли на штурм крепости, снова отступали, палили по стенам и башням из пушек, снова вели подкопы и взрывали укре­пления и так в течение целого года. К лету 1611 года число жителей сократилось с 80 до 8 тысяч, а оставшиеся в жи­вых дошли до последней степени телесного и душевного из­нурения. Когда 3 июня королевская артиллерия, сосредото­чив весь огонь на отстроенном недавно участке крепостной стены, разрушила его полностью и войско Сигизмунда во­шло, наконец, в город через образовавшийся пролом, оно не встретило сопротивления: те смоляне, которым невмоготу было видеть над Скавронковской башней польское знамя, заперлись в соборной церкви Богородицы и взорвали под собой пороховые погреба (по примеру сагутинцев, замечает польская хроника); другим уже все было безразлично: безу­частно смотрели они на входящих победителей, Сигизмунду передали ответ пленного смоленского воеводы Шеина на во­прос о том, кто советовал ему и помогал так долго держать­ся: «Никто особенно, никто не хотел сдаваться». Эти сло­ва были правдой. Одного взгляда на лица русских ратных людей было довольно, чтобы понять, что брошенное ору­жие не служило просьбой о пощаде. Русские не испытыва­ли ни страха, ни надежды, только безмерную усталость. Им уже нечего было терять. Никто не упрекнул бы Сигизмунда, если бы он предал пленных смерти: не было капитуляции, не было условий сдачи, никто не просил о пощаде. Сигизмунд, однако, не захотел омрачать бойней радость победы и раз­решил всем, кто не хочет перейти на королевскую служ­бу, оставив оружие, покинуть Смоленск. Ушли все, кто еще мог идти. Пошли на восток от города к городу по истерзан­ной Смутой земле, тщетно ища приюта, питаясь подаянием Христа ради. Когда добрались до Арзамаса, местные земские власти пытались было поселить под городом нищенствую­щих дворян и детей боярских, да арзамасские мужики не захотели превращаться из черных крестьян в крепостных и прогнали новоявленных помещиков дубьем.

Эти странники с гноящимися под драным рубищем ра­нами, с беззубыми от цинги ртами еще не знали, что проли­тая кровь, смерть товарищей, гибель семей не были бесцель­ной, бессмысленной жертвой. Они выполнили долг перед государством как смогли, но где оно, их великое государст­во? Без малого восемьсот верст прошли они, но на своем скорбном пути видели лишь одну и ту же мерзость запус­тения. Защитники Смоленска не могли и подумать, что ис­тинными победителями остались они.

Однако это было именно так. Польская и литовская шлях­та, уставшая от долгой осады, сразу же после взятия горо­да разошлась по домам, несмотря на все уговоры и посулы короля. Сигизмунд с одними наемниками был не в состоя­нии продвинуться дальше в глубь России и оказать суще­ственную помощь засевшему в Москве польскому войску. Восстановив укрепления и оставив в смоленской крепости гарнизон, он был вынужден вернуться в Варшаву. В России зарождалось народное движение за освобождение Москвы и восстановление Московского государства. Нужно было вре­мя, чтобы оно разрослось и набрало силу. Верный Смоленск и послужил ему надежным щитом.

Истории, как правило, не свойственны театральные эф­фекты. Ее герои, вышедшие на сцену в первом действии дра­мы, обычно не доживают до заключительного. Смоляне ста­ли исключением. Неисповедимыми путями пришли они в Нижний Новгород именно тогда, когда Минин бросил свой клич. Смоляне первыми откликнулись на его призыв и об­разовали ядро народного ополчения. В его рядах они с боя­ми дошли до столицы, где у Новодевичьего монастыря и Крымского моста отражали последний, самый сильный на­тиск войска гетмана Ходкевича, прорывающегося к осаж­денному в Кремле и Китай-городе польскому гарнизону. Наконец среди пылающей Москвы на Каменном мосту смо­ляне во главе с Пожарским приняли капитуляцию королев­ских рот, выходящих из Кремля через Боровицкие ворота.

Личная судьба смоленского воеводы Шеина весьма при­мечательна. Вернувшись из Польши в соответствии с дого­вором об обмене военнопленными, он вскоре по указу царя

Михаила Федоровича возглавил десятитысячную рать, от­правленную отвоевывать потерянный Смоленск. Едва рус­ские расположились под городом, отстроили палисад и де­ревянную крепость, острожек, как на помощь осажден­ным пришел со всей армией Владислав, теперь уже король Польши. Осаждающие оказались между двух огней и стали осажденными. Прорвать внешнее кольцо и дать бой в чис­том поле русская рать не могла из-за численного и, главное, качественного превосходства регулярного польского вой­ска; отсиживаться в окружении было также невозможно, поскольку запасы продовольствия быстро таяли. К тому же иностранные наемники, бывшие под началом Шеина, тре­бовали сдачи, грозя бунтом и переходом в польский лагерь. Шотландцы принялись сводить старые счеты с англичана­ми. Те и другие открыто пренебрегали требованиями во­инской дисциплины. Полякам со своей стороны не было смысла брать русские укрепления штурмом, а дожидать­ся того, чтобы упорные московиты перемерли с голоду или согласились на безоговорочную капитуляцию, тоже не хо­телось: и так всю зиму пришлось провести в поле без дела. Так или иначе, Шеину удалось выговорить условия выхо­да из окружения. Утром 19 февраля русская рать без ба­рабанного боя, со свернутыми знаменами и с затушенны­ми фитилями покинула свои укрепления и остановилась у подножия холма, где на коне сидел польский король, ок­руженный сенаторами и рыцарями. Русские знамена были сложены у его ног, а знаменосцы отошли на три шага назад. Шеин и другие воеводы, спешившись, низко поклонились Владиславу. Пушки были переданы победителям. Было пред­ложено выйти из рядов тем, кто желает поступить на коро­левскую службу. Иностранцы вышли почти все, из москов­ских людей только восемь человек (из них шесть казаков). После этого Владислав в знак приязни к воеводе Шеину, сво­ему знакомцу еще со времен первой осады, позволил ему взять с собой 12 полковых пушек (хотя это не предусмат­ривалось условиями капитуляции). По знаку короля знаме­носцы подняли и развернули знамена, стрельцы запалили фитили, раздалась дробь барабанов, и русское войско дви­нулось по Московской дороге.

На этот раз все прошло на уровне европейских стандар­тов: красочная мизансцена, музыкальное сопровождение и даже заключительный милостивый жест короля воспроиз­водили в деталях представления, которые не раз видели на Западе в эпоху Тридцатилетней войны. Не выполненной ока­залась лишь одна «мелочь»: там, на Западе, побежденные полки в полном составе переходили под знамена велико­душного, а главное, более щедрого победителя (ибо победи­тель, как правило, имел возможность быть щедрым), а здесь перешла лишь жалкая горстка московитов.

Причиной столь странного для европейцев явления не могло быть какое-то особое озлобление русских против по­ляков. Несмотря на то, что борьба России против Литвы и Польши велась более трех столетий, в ней не было того ожесточения, которое, например, всякий раз прорывалось в более коротких столкновениях русских с тевтонскими пса­ми-рыцарями. В разгар Смуты русские города по доброй воле присягали Владиславу, а польско-литовская шляхта не раз выдвигала кандидатуру московского царя на престол Речи Посполитой. Московские щеголи, отправляясь на вой­ну с Польшей, наряжались в платья, сшитые по варшавской моде, и брали с собой в поход книги, переведенные с поль­ского. Вообще говоря, Речь Посполитая не должна была ка­заться русским воинам, стоявшим у подножья холма под Смоленском, совершенно чуждым государством. Она вклю­чала в себя русские земли, пользовавшиеся широким само­управлением. Русские магнаты Острожские, Вишневецкие, Ходкевичи, Чарторыйские, Сапеги и другие вошли в выс­ший слой польской аристократии, оттеснив чисто польских по своему происхождению Пястов. И, напротив, в Московии до трети боярских и дворянских семей произошли от вы­ходцев из Польши и Литвы. Иногда граница разделяла одну семью. Так, князья Мосальские, служившие и Варшаве, и Москве, вполне могли встретиться друг с другом на поле брани. Польский король был одновременно и русским кня­зем. Так почему же русские дворяне и дети боярские, эти «холопы государевы», составлявшие ядро войска Шеина, не признали Владислава своим князем, не выбрали шляхетскую вольность, не оставили тяжкую и неблагодарную царскую службу ради вольготной и хорошо оплачиваемой королев­ской, почему не распростились с московским кнутом и ба­тогами? В пользу этого решения был и еще один сильный довод — голод. Русские ратные люди были голодны. За три месяца осады недоедание сменилось самым настоящим го­лодом. Многие едва держались на ногах от слабости. Многие были больны: уже давно в костры пошло все, что могло го­реть, и последние недели приходилось дневать и ночевать на морозе. А польский лагерь совсем рядом, манит дымком, запахом горячей пищи. Москва же далеко, на другом конце снежной пустыни. И как еще встретит она свое опозоренное воинство? Лишь больным нечего бояться — для них доволь­но места по обеим сторонам Смоленской дороги. И все же они не покинули рядов, не перешли на службу королю.

Пятая часть вышедшей из-под Смоленска рати погибла в пути. Шеин в докладе, представленном Боярской думе, при­вел точную цифру умерших от болезней: 2004 ратника. Они тоже сказали свое «нет!».

Кремль не оценил дипломатического искусства своего воеводы. Шеину и его молодому помощнику Измайлову было предъявлено обвинение в государственной измене. Бояре выговорили им: «А когда вы шли сквозь польские пол­ки, то свернутые знамена положили перед королем и кланя­лись королю в землю, чем сделали большое бесчестие госу­дареву имени... » Выговор завершился суровым приговором... Палач, подойдя к краю помоста, поднял отрубленные голо­вы, чтобы их хорошо видели все: пусть замолчат те, кто тол­кует о том, что московскому люду не под силу стоять про­тив литовского короля; пусть Польша полюбуется на плоды своего рыцарского великодушия; пусть ждет новую рать и знает, что, если даже вся Смоленская дорога превратится в сплошное кладбище, Смоленск все же будет русским.

Итак, держа Россию на грани жизни и смерти, монголо-татары помогли превратиться русским в особую нацию, ко­торая стала смотреть на себя как на единую семью, имею­щую одну цель — выживание. Но семье нужен единый гла­ва, а не несколько. Иначе это было бы уже несколько семей и не было гарантии их совместных действий. Таким нача­лом был царь-самодержец. Самодержавие создавалось не­сколько веков, и тогда народ в массе своей безусловно под­держивал самодержцев, с пониманием относясь к их жес­токой борьбе со всеми суверенитетчиками.

Однако монархия, основанная на законе о престолонас­ледии, имеет существенный дефект: дети могут не повто­рить достоинств своих родителей. Отец мог быть рабом своего народа и отдать ему все, а сын или внук порой ока­зывался романтиком рыцарских эпох, да еще западного тол­ка, да еще и мудраком вдобавок. И не было возможности избавиться от неудачной шутки природы. Русским прихо­дилось каждый раз что-то придумывать. Посмотрим, какая смерть завершила жизненный путь глав и наследников им­ператорского дома России, статистика довольно поучитель­ная: Петр I — умер своей смертью, Алексей Петрович, наслед­ник — убит отцом, Екатерина I — своей смертью, Петр II — своей смертью, Анна Иоанновна — своей смертью, Иоанн Антонович — убит конвоем, Анна Леопольдовна, правительни­ца, умерла в тюрьме, Елизавета I — своей смертью, Петр III — смещен гвардией, убит, Екатерина II — своей смертью, Павел I — убит гвардией, Александр I — своей смертью, Николай I — своей смертью? (покончил с собой?), Алек­сандр II — убит революционерами, Александр III — своей смертью, Николай II — убит революционерами, Алексей, на­следник — убит революционерами.

С 1721 года, когда Петр I объявил себя императором, по 1917 год, то есть за 196 лет существования империи, из 17 человек, имевших непосредственное отношение к управле­нию ею, своей смертью умерло всего 9 человек, если счи­тать и Николая I,— чуть более половины. А половина пра­вителей оказалась России так или иначе не нужна. Среди убитых были и явно не виновные, — дети, но и явные муд­раки, чье мудрачество и послужило причиной их собствен­ной гибели.

Итак, 196 лет на 17 человек. Это менее 12 лет на каждого или 14 лет на тех, кто действительно правил. На этот срок 50%-ная вероятность смерти — это много, так что должность российского императора была опаснее должности лет­чика-испытателя или космонавта.

Заметьте, ни в одном случае не было убийства импера­тора с целью захвата трона претендентом, что, например, обычно и для Востока, и Запада. Императора смещали силы, более мощные, чем претендент. Многие говорят об интри­ге Екатерины II против Петра III, но судьба его была уже предрешена и без Екатерины: в тот самый момент, когда он подписал свой первый указ, Россия подписала ему смерт­ный приговор.

Но, к чести российских великих князей, царей и импе­раторов, большинство из них понимали свое предназначе­ние в жизни и честно исполняли свой долг, не жалея ниче­го и, подчеркнем, никого.

Так как эта книга об управлении людьми, пожалуй, будет уместен рассказ (в качестве примера) о действиях Дмитрия Донского на Куликовом поле, когда перед ним стояли чрез­вычайно сложные управленческие задачи. Он их решил и показал русским, что они могут победить доселе непобеди­мую ордынскую армию.

После битвы на Калке прошло 150 лет, русские немно­го окрепли и стали оказывать сопротивление гнету Орды. Московский князь самовольно уменьшил выплату дани, на­беги мелких отрядов ордынцев встречали вооруженное и часто успешное сопротивление князей. Новгородские «де­мократы» посылали отряды разбойников (ушкуйников) гра­бить по Волге ордынские поселения.

Хан Мамай решил за это наказать русских, напомнить, кто есть кто. Он собрал огромное войско, возможно, около 100 000 человек, и действовал в союзе с литовским князем Ягайло, войска которого должны были участвовать в бит­ве. Для Дмитрия политическая обстановка была просто тра­гической. Русь не была объединена, с Дмитрием враждова­ли многие князья, а рязанцы вообще выступили вместе с Мамаем и участвовали в битве на его стороне.

Перед Дмитрием стояла тяжелейшая военно-экономи­ческая задача. Войско его не превышало 40 тысяч, в него входили дружины многих российских князей,— союзников Дмитрия. Хотя это были воины-профессионалы, храб­рые, умеющие драться, достаточно хорошо вооруженные и защищенные для боя, но выходить с такими силами в бой с сильнейшей армией было безумием даже в том случае, если бы она и не превосходила русское войско численно­стью. Тогда Дмитрий призвал народ — крестьян и горожан, то есть сделал то, что не могло бы прийти в голову никому на Западе. Во-первых, потому, что это были пешие воины. Накопленный к тому времени боевой опыт свидетельство­вал, что 15—20 конных рыцарей без труда разгоняют 3—4 тысячи восставших крестьян. В те времена использование пехоты против кавалерии вообще не практиковалось, и с точки зрения западных мудрецов такой шаг Дмитрия был бессмысленным. Между прочим, устав ордена тамплиеров не возбранял пешим кнехтам разбегаться при встрече с ка­валерией без ущерба для их чести. Значительно позже по­ложение не изменилось. В 1456 году две сотни московских дворян рассеяли новгородскую рать из пяти тысяч человек, а в 1471 году 4,5 тысячи служивых из московского феодаль­ного войска без труда разгромили сорокатысячное новго­родское ополчение.

Но Дмитрий вопреки западной мудрости призвал на­род — свыше 100 тысяч человек, но при этом не смог их обеспечить латами, мечами, арбалетами, даже щитами. Единственное, что он смог сделать, — вручить каждому ко­роткое копье, сулицу, надеясь, что они захватят с собой ножи и топоры.

Русское войско быстро собралось под знамена Дмитрия.

Литовский князь Ягайло, хоть и был союзником Орды, по-видимому, ненавидел ее. Формально он согласился вы­ступить на стороне Мамая против Дмитрия, но шел таки­ми длинными дорогами, так медленно, что «не успел» к бою. Кроме того, он не стал препятствовать двум князь­ям — своим вассалам в их желании присоединиться к вой­ску Дмитрия.

Дмитрий собрал армию общей численностью свыше 150 тысяч человек. Не пришли только новгородцы. Там мудраки-демократы после недолгого совета решили, что грабить беззащитные кочевья и доходнее, и безопаснее, чем про­тивостоять противнику в открытом поле, что будет очень мудро, если за них расплатятся своими жизнями осталь­ные россияне.

Два войска двигались к месту встречи — просторно­му Куликову полю, которое могло их вместить. Без коле­баний Дмитрий переправил свои войска через Дон, отре­зав себе пути к отступлению. Он выстроил свою армию в линию, причем правый фланг, на который он поставил Олгердовичей, литовских князей Андрея и Дмитрия, упи­рался в болото, практически непроходимое для конницы. Дмитрий заранее планировал, что противник попытается прорвать линию войск, и ему было важно, чтобы кочевни­ки прорвались не на правом, а на левом фланге.

Дмитрий планировал не просто отбить удар Мамая или только выстоять перед ним. Он замыслил гениальную опе­рацию — разгромить его! Эта цель была сродни безумной, если учесть качество войск его и ордынцев, если учесть, что до сих пор они в таком числе никогда не знали поражения! И эту идею Дмитрий реализовал блестяще. Он сделал то, чего бы никогда не сделал мудрак: запланировал три под­ряд идущих тактических поражения своих войск, заранее отдавая часть своих, русских людей, в жертву.

Ордынцы же были прирожденные кавалеристы и искус­ные стрелки из лука, чему учились с раннего детства. Еще не умеющего ходить мальчика сажали на коня и давали ма­ленькие лук и стрелы. Ордынцы не могли сами изготовлять мечи и кольчуги, наконечники стрел и копья, но луки ог­ромной мощности они делали сами и стреляли без прома­ха, причем с ходу, с коня. Этот вид оружия определил и два тактических приема ведения боя. Если враг был слаб, то его просто сминали конной лавой, заставляя бежать и вырубая бегущих сзади. Таким путем достигалась быстрая и почти бескровная для нападавших победа. Этот тактический при­ем ордынцы, естественно, предпочитали. Но если противник был силен или позиции его были укреплены, ордынцы, не соприкасаясь с ним, кружили вокруг, расстреливая воинов противника из луков до тех пор, пока он не слабел, и тогда наносился окончательный удар. Так как и противник стре­лял, то и у ордынцев были потери, и этот тактический при­ем для них был вынужденным.

Дмитрий сознавал, что, увидев перед собой войско, чис­ленностью в полтора раза превышающее его силы, Мамай не станет сразу атаковать, а сначала будет расстреливать из луков воинов Дмитрия. А крестьянам, не имевшим лат и щи­тов, укрыться от стрел будет нечем — их легко выбьют. По замыслу Дмитрия ордынцы должны приблизиться вплот­ную к его крестьянам, на расстояние копья и топора, сме­шаться с ними, тогда, действуя втроем против двух конных, крестьяне смогут добиться успеха. Чтобы решить эту зада­чу, Дмитрий перед основной линией своих войск выстро­ил две слабые передовые линии. Их задача была — умереть. А суть замысла Дмитрия была такова: конная лава не ста­ла бы останавливаться перед слабой сторожевой линией, а с ходу смяла бы ее, не стала бы она останавливаться и перед передовым полком. И увидев, как легко они справляются с русскими, татары по инерции ударили бы по основной мас­се русского войска и застряли бы в ней. Однако для разгро­ма Мамая этого было мало. Его военачальники могли раз­гадать замысел Дмитрия и вывести свои войска из сопри­косновения с русскими, отойти и расстрелять из луков, а могли вообще выйти из боя и навязать русским бой в дру­гом, более для себя удобном месте.

Чтобы разгромить Мамая (да и кого угодно), мало было одной обороны, надо было атаковать. Но пехота не может напасть на кавалерию, а своей кавалерии было слишком мало, чтобы атаковать противника в лоб. Эффект от нее был бы возможен только в том случае, если бы атака была проведена внезапно — в спину. Поэтому Дмитрий сплани­ровал третье тактическое поражение своих войск. Левый фланг был самым слабым, здесь должны были прорвать­ся ордынцы и выйти в тыл русских. Но на левом фланге, в тылу он поставил лучшую свою кавалерию — засадный полк, с лучшим воеводой во главе. Расчет был таков: когда конница Мамая прорвет левый фланг, ей, чтобы атаковать с тыла центр и правый фланг русских, придется развернуться на 180 градусов и в этот момент она подставит свои спины находящейся в засаде кавалерии русских. Засадная кавале­рия ударит и будет гнать противника и рубить его, не да­вая ему развернуться и перестроиться.

Чрезвычайно сложный, громоздкий и поэтому очень уяз­вимый план не предусматривал непосредственного руково­дства Дмитрия по его осуществлению. И этому были при­чины.

Мы уже говорили, что, согласно установившимся на Западе и в России рыцарским традициям, рыцари служи­ли лично королю или князю. (И позднее, когда Россия была империей, дворяне и офицеры давали по традиции клятву в верности не ей, а императору.) Дмитрий понимал, что если его убьют, то князья и дружинники, освободившись от клят­вы в верности ему, Дмитрию, побегут с поля боя. Увидев это, побегут и крестьяне. Это был бы полный разгром.

И он ставит последнюю точку в подготовке к битве. Когда ордынцы уже появились на горизонте и стали строиться для атаки, он выехал из строя, снял с себя золоченый шлем, се­ребряные княжеские доспехи и одел их на Андрея Бренка — своего друга детства. Его друг, в доспехах великого князя, сел на коня и возглавил российские войска под княжеским знаменем. А Дмитрий в простых доспехах, стал в ряды вои­нов передового полка, которому, по его плану, было сужде­но погибнуть. Видевшие это военачальники и дружинники (а это видели все) были поставлены в сложное морально-правовое положение: если знамя князя упадет, и человек в серебряных доспехах будет убит, то покинуть поле боя, не потеряв чести, они не смогут: ведь это не Дмитрий убит, не его знамя упало. А судьбу князя в течение всего сраже­ния они не будут знать, только после боя выяснится, жив он или нет.

Началось сражение, и прошло оно (в силу случайности или в силу военного гения Дмитрия) точно по его плану. Ордынцы ударили по сторожевому и передовому полкам и легко их вырубили. С разгону конница врезалась в основ­ные русские войска и застряла в них. Общая битва перешла в индивидуальные бои, в которых ордынцы несли большой урон. На правом фланге литовские князья отбили удар и в боевой ярости сами напали на противника, ослабив этим ударом их давление на центр русского войска. Мамай не те­рял надежды на скорую победу, и ему казалось, что она уже очень близка. Его воины прорвались к всаднику в серебря­ных доспехах, и он пал под их ударами, упало красное знамя князя, но русские продолжали сражаться. Но, наконец, ле­вый фланг русских был уничтожен, кавалерия Мамая в по­следнем рывке бросилась в прорыв и развернулась в тылу русских для решающего удара. Но здесь, как и было заду­мано, еще раз сверкнул гений Дмитрия — по команде си­девшего весь бой в засаде боярина Волынского-Боброка от­борная русская кавалерия обрушила свой удар в спину вра­гу. Этого удара ордынцы не выдержали и побежали. Русские ринулись за ними и гнали их 20 километров. Разгром был полнейший, эта победа изумила мир.

Но пока это была только победа духа, так как человече­ские и материальные потери были огромны. Считается, что в живых осталось только 40 тысяч русских. Среди убитых долго искали Дмитрия, нашли его лежащим без сознания, Дмитрий с трудом пришел в себя, с трудом распознал, кто с ним говорит и о чем; его панцирь был весь избит, но он не получил ни одной смертельной раны.

Отметим следующее в описанном эпизоде. Во-первых, Дмитрий не был мудраком, он был способен принимать ре­шения, которые требовало Дело, а не те, которые были освя­щены официально признанной мудростью. Для этого руко­водителю требуется особое мужество, ведь в случае неудачи тебя все объявят дураком, бездарностью, человеком, из-за глупости или подлости которого погибли другие люди. Для этого нужна смелость, то есть способность принимать рис­кованные решения, а не слепо следовать «мудрости» совет­чиков, не отвечающих за результат Дела, рисковать, зная, что поступки потом будут жестоко раскритикованы мудраками. Если бы Дмитрий потерпел поражение, то мудраки бы го­ворили: не надо было и крестьян на бой выводить, и передовые линии на гибель выставлять, и кавалерию весь бой в тылу держать, и самому от руководства боем устраняться.

Во-вторых, Дмитрий имел мужество принести в жертву Делу жизни своих людей. Только болтуны, никогда не отве­чавшие за Дело, считают, что это просто, но в жизни, осо­бенно для верующего, это всегда огромная тяжесть, и необ­ходимо мужество, чтобы решиться на это.

И, наконец, Дмитрий доказал свою способность во имя Отечества, своего народа пойти на смерть без колебания, без шума, презирая почести, выделяя только одно свое пра­во — служение народу.

Надо сказать, что Россию было трудно удивить жертвен­ностью своих руководителей, более того, для нее это было естественно, так как народ рассматривал их как отца в семье, а для отца жертвенность во имя семьи естественна. Причем отца всего народа, а не собственно монархического семей­ства. Наоборот, очень часто члены семьи царя России ста­новились жертвой, положенной без больших колебаний на алтарь Отечества, во имя народа.

Вот яркий пример. Великий князь Иван III, даже готовясь к смерти, боясь Божьего наказания за грехи, боясь преис­подней, отказывается освободить из тюрьмы своего брата Андрея, хотя митрополит просит за него, уговаривает Ивана не брать на душу грех смерти в тюрьме родного брата. Иван боится этого, но не может освободить Андрея: «Жаль мне очень брата, и я не хочу погубить его... но освободить его не могу. Иначе, когда умру, будет искать великого княжения над внуком моим, и если сам не добудет, то смутит детей моих, и станут они воевать друг с другом, а татары будут русскую землю губить, жечь и пленить, и дань опять нало­жат, и кровь христианская опять будет литься, как прежде, и вы снова будете рабами татар».

Наши отечественные мудраки ищут сходства между рус­скими и европейцами. А между тем, судя хотя бы по приве­денному выше примеру, не лучше ли поискать сходства ме­жду русскими и японцами? Самурай превыше всего ставит исполнение своего долга. Он тоже боится греха и наказания в загробной жизни, и этот страх обязывает его исполнять долг. Но кодекс самурайской чести требует, чтобы он испол­нил свой долг даже в том случае, если для этого ему придет­ся сделать что-либо такое, за что он попадет в ад.

Начав формировать регулярную армию, Петр I, как и дру­гие государи, столкнулся с необходимостью призыва боль­шого количества молодых мужчин, не представляющих себя солдатами, то есть людьми робкими, не способными пода­вить в себе страх. Проходило время, и они, в конце концов, становились хорошими воинами, хотя на первых порах пу­гались неприятельского выстрела, поддавались панике и раз­бегались при натиске врага. Под Полтавой Петр I, боясь, как бы не повторился нарвский конфуз, ввел в боевое построе­ние войск отряды, которые в 1941 году стали называться заградительными. Сзади боевой линии своих войск он вы­строил линию солдат и казаков и объявил: «Я приказываю вам стрелять во всякого, кто бежать будет, и даже убить меня самого, если я буду столь малодушен, что стану рети­роваться от неприятеля».

Чтобы понять разницу в образе мыслей россиян и наро­дов Запада, можно обратиться к такому наглядному образу. Любую западную страну можно представить как гостиницу, где каждый человек живет в своем номере и платит за про­живание, охрану и обслуживание (то есть то, что в государ­стве называют налогами) выборной администрации гости­ницы. Существуют основной договор между администраци­ей и жильцами (конституция страны) и правила (законы), в которых оговаривается что, кто и кому должен. Жильцы могут быть патриотами своей гостиницы, но при этом не вызовет недоумения и их переезд в другую гостиницу или случай, когда охранник, законно расторгнув договор с адми­нистрацией, перейдет на службу в другой отель. Абсолютно естественно то, что одни живут в дешевых номерах, а дру­гие в комфортабельных. Каждый оберегает неприкосновен­ность своего номера (мой дом — моя крепость) и личную свободу как от остальных жильцов, так и от администра­ции. В своей весьма ценимой личной свободе западный че­ловек привык ориентироваться на себя, на свою активность и предприимчивость. Он не ждет ничего особенного от своего правительства: если оно защитит его жизнь от внешне­го врага и уголовника, то и хорошо. Причем не важно, как оно это сделает, лишь бы сам житель не пострадал или по­страдал в минимальной степени. Он требует, чтобы никто не вмешивался в его дела, не ограничивал его свободу, не мешал ему. Заплатил налоги — и все! В делах он коммуни­кабелен, для получения какой-либо выгоды легко сходится с другими людьми, но и при этом остается индивидуали­стом, его мир сосредоточен в нем самом.

Мировоззрение русских совсем другое; монголо-татар­ское иго сбило нас в одну семью, научило истинной демо­кратии, и наше мировоззрение приняло формы мировоззре­ния члена огромной семьи. Русские перестали рассматри­вать свое государство как гостиницу, они стали считать его огромным домом с многочисленной, но близкой родней. Во главе семьи естественно стоял отец — царь или правитель­ство. В связи с этим доверие к нему было полнейшее, дей­ствительно, не может же отец сделать что-то в ущерб соб­ственной семье. И те цари и правительства, которые это по­нимали, также достойно играли свою роль.

Причем действительными и полноценными членами се­мьи раньше считались только простые люди, то есть кресть­яне, и, разумеется, царь. Те, кто занимал промежуточное по­ложение между царем и крестьянами, особенно чиновники органов управления государством, тоже считались членами семьи, но не совсем «родными». Народом, «миром» крестья­не считали только себя. Первыми чиновниками государства были воеводы, бояре, дружинники, организовывавшие на­род и управлявшие им в период военной опасности. Нередко воеводы были пришлыми, князю или царю служили и ино­странцы, по найму. Возможно, поэтому к ним и впоследст­вии сохранилось несколько недоверчивое отношение.

До самого конца существования российской империи царь ко всем обращался на «ты», а ему говорили «Вы, Ваше Величество» все, кроме крестьян, которые относились к царю, как к отцу, несколько фамильярно обращаясь к нему: «Ты, царь».

В свое время был такой анекдот. Николай I как-то объез­жал Россию, и в очередной деревне к нему вышли крестья­не с хлебом-солью. Староста, долго зубривший приветствен­ную речь, при виде царя смог произнести только первые три слова: «Царь, ты столп...». Он снова и снова начинал: «Царь, ты столп»,— и забывал, что дальше. Наконец Николаю на­доело: «А ты бревно», — сказал царь, забрал хлеб-соль и за­кончил на этом митинг.

Тем не менее и чиновники, и офицеры — все были чле­нами семьи. О каких-либо договорных отношениях с царем не могло быть и речи. Разве в семье договариваются с отцом так: я тебе плачу определенную сумму, а ты меня защищай, или ты мне плати определенную сумму, а я буду защищать семью. В семье такие отношения немыслимы, это естествен­ная обязанность членов семьи. В этом и состоит резкое раз­личие России и Запада.

Когда Россия, объединяясь в семью вокруг Москвы, стала крепнуть, к ней с окраин от границ с Ордой стали стекать­ся крестьяне. Великий князь Московский ни о чем не дого­варивался с вновь прибывшими детьми, он давал им землю, семена, а если мог, то и скот, ничего не требуя взамен. А что может потребовать отец за исполнение своего долга перед детьми? Но когда приходила пора защитить семью, то царь и брал у крестьян столько, сколько было нужно, включая и их самих, их жизни. Почему он это делал, всем было понят­но: ведь в семье не может быть иначе.

В Москву приходили князья и бояре из других княжеств. Князь Московский и с ними ни о чем не договаривался, а ставил их в строй. Но в те времена для содержания одно­го воина требовался труд не менее десяти крестьянских се­мей. Поэтому князь закреплял за своими дворянами кресть­янские семьи, которые кормили дворян, их трудом дворяне вооружались, нанимали дополнительно солдат и защищали под водительством князя или царя этих же крестьян.

В России, как и на Западе, было крепостничество, но рус­ские дворяне по отношению к крестьянам имели прав не бо­лее чем ротный командир по отношению с солдатам. Если на Западе рыцарь мог повесить своего крепостного, имел право первой ночи, тот был фактически его рабом, хотя и само­стоятельно вел хозяйство, то в России это было немыслимо. Дворянин мог только выпороть крестьянина за проступки, а в крайнем случае, вернуть его царю — отдать в солдаты. Но ни посадить в тюрьму, ни тем более убить крестьяни­на дворянин не мог: это было делом отца-царя, делом толь­ко его суда. Дворянин мог отдать крепостного крестьянина другому дворянину и получить за него деньги. Это похоже на продажу, но надо учесть, что для дворянина крестьянин был единственным источником дохода, при помощи кото­рого дворянин защищал тех же крестьян. Поэтому, переда­вая источник своего дохода другому, он имел право на ком­пенсацию. Разумеется, что при такой продаже законом ис­ключалось разделение семей.

Дворянин имел крепостных до тех пор, пока служил он и служили его дети. По окончании службы крепостных от­бирали. Заметим, что сроки службы русского дворянина, как и службы семье члена семьи, не устанавливались. Поступив на службу в 15 лет, он мог до глубокой старости прослу­жить в крепости на границе за тысячи километров от сво­его имения и так никогда и не увидеть своих крепостных. Тяжелые условия, в которые попала Россия, требовали та­кой же тяжелой службы ей.

Мировоззрение русского человека как члена семьи вы­работало особые черты русского характера и, прежде всего, демократизм. То, что каждый человек должен в первую оче­редь служить народу, обществу, страдать во имя общества, было для русских вещью безусловной. Поэтому всякое ук­лонение от службы Отечеству, противопоставление ей сво­их личных интересов было для русских противоестественно, что уже тогда вызывало удивление западных современни­ков, которые не без резона считали, что Родина у человека там, где ему хорошо живется.

Приведу еще одну цитату из книги Ф. Ф. Нестерова: «В июле 1701 года шведская эскадра в составе семи боевых кораблей входит в Белое море и направляется к Архангельску, чтобы согласно королевской инструкции сжечь город, ко­рабли, верфи и запасы». Шведы знают, что русские считают Архангельский порт своим глубоким тылом, а поэтому и рассчитывают на внезапность диверсии. Операция за­кончилась, однако, провалом. Шведский историк XIX века А. Фриксель, используя сохранившуюся в архивах докумен­тацию, объясняет следующим образом неудачу экспедиции: «Когда шведские корабли вошли в Белое море, то они стали искать лоцмана, который сопровождал бы их в дальнейшем пути в этих опасных водах. Два русских рыбака предложили свои услуги и были приняты на борт. Но эти рыбаки вели суда прямо к гибели шведов так, что два фрегата сели на песчаную мель. За это оба предательски действовавших лоц­мана были избиты возмущенным экипажем. Один был убит, а другой спасся и нашел способ бежать. Шведы взорвали на воздух оба своих фрегата и затем возвратились в Готенбург. Царь Петр тотчас вслед за тем поспешил в Архангельск, ода­рил деньгами, а также из собственной одежды рыбака, ко­торый с опасностью для жизни посадил на мель шведские корабли, и назвал его вторым Горацием Коклесом».

Русские источники кое-что добавляют и исправляют в шведской версии события. Архангельский воевода князь Прозоровский через голландских купцов был осведомлен о готовившейся экспедиции, а потому запретил рыбакам вы­ходить в море. Дмитрий Борисов и Иван Рябов ослушались приказа воеводы и были захвачены шведами, которые угро­зами и посулами принудили их показать безопасный путь к берегу для высадки десанта. Лоцманы, как видно, дейст­вительно хорошо знали свое дело, коль скоро не только по­садили на мель шведские фрегаты, но сделали это как раз напротив недавно поставленной береговой батареи. После десятичасовой перестрелки русские пушкари разбили оба корабля (другие, опасаясь мелей, держались вдалеке), шведы не взорвали их, а покинули на шлюпках. Русские «обрели» на шведских судах 13 пушек, 200 ядер, 350 досок железных, 15 пудов свинца и 5 флагов. Дмитрий Борисов был застре­лен на палубе шведского флагмана, а Иван Рябов выбросил­ся за борт и вплавь добрался до берега, после чего был за­сажен в острог за самовольный, вопреки указанию воево­ды выход в море.

Князь Прозоровский, следует признать, действовал более в духе своего общества, нежели царь Петр. Он, конечно, до­волен поступком рыбаков и даже избавляет Рябова от при­читавшихся ему батогов, но не разделяет восторга Петра. Будь на месте Ивашки с Митькой, думал воевода, Сидорка с Карпушкой, то, наверное, тоже не оплошали бы; чего же ради смотреть на Рябова, как на чудо морское? За выполне­ние долга не требуется особой благодарности.

Европейский взгляд, выраженный А. Фрикселем, прямо противоположен первому. Характеризуя действия рыбаков как предательские, он подразумевает, что Рябов с Борисовым поступили бы разумно и порядочно, если бы указали шве­дам слабые места русской обороны и, пересчитав добросо­вестно заработанные деньги, с низким поклоном удалились. Разные шкалы этических ценностей действуют на западной и восточной частях одного континента.

Петр попытался применить европейское понятие геро­изма к российской действительности, но, наверное, не был понят окружающими. Его подданные классического образо­вания не имели, Тита Ливия не читали, а поэтому приняли Горация Коклеса скорее за одного из тех лихих голландских капитанов, с которыми любил бражничать государь.

Вообще в этой стране было неведомо, что такое геро­изм в том смысле, как его понимали на Западе. Мост че­рез реку Каланэбра в Эстляндии шведы успели облить го­рючей смесью и поджечь до подхода русских. По приказу Петра солдаты, бросив на горящие мостовые клети бревна, ползком перебираются по ним на другую сторону и шты­ковым ударом выбивают шведов из предмостного укрепле­ния. Первоисточник сухо сообщает об этом бое местного значения и не упоминает, были ли после него розданы на­грады: такое поведение солдат в порядке вещей. Было бы очень трудно растолковать прошедшим через огонь грена­дерам сущность героического.

Героизм в его классическом понимании всегда есть ис­ключение из правила. Герой, то есть сын бога, полубог, со­вершает непосильные для простых смертных деяния. Он возвышается над толпой, которая служит пьедесталом для его неповторимой личности. Долг, совесть, различие доб­ра от зла — все это хорошо для низкой черни, не для него. Цезарь Борджиа, а потом Наполеон Бонапарт — любимые герои Европы, в них видела она апофеоз своего индиви­дуализма. Но такая компания вряд ли подходит скромному Ивану Рябову, и на пьедестале он должен чувствовать себя не слишком удобно.

Со времен Петра понятие героизма все же вошло в оби­ход русской мысли, но при этом оно обрусело, потеряло пер­воначальную исключительность. Антитеза между героем и толпой как-то незаметно стерлась, и на ее месте появилось маловразумительное для европейца словосочетание «мас­совый героизм», то есть что-то вроде исключения, которое одновременно является и правилом».

Могут подумать, что неприятие русскими парламентской формы правления, их приверженность самодержавию обу­словлены их отсталостью и умственной неразвитостью: дес­кать, они просто не могли понять, как это хорошо, когда сво­боду отстаивает в парламенте профессиональный депутат, большинством голосов принимаются мудрые решения и т.д.

За сотни лет в России видели все. И поняли, что такое «демократия» по-западному, твердо зная, что большинством голосов принимаются решения, нужные не всему государст­ву, не всему народу, а только большинству голосующих, ко­торые руководствуются чаще всего не пользой страны, а ис­ключительно своими, корыстными интересами. Корыстный же интерес купить просто — были бы деньги. И сама само­державная Россия на протяжении своей истории покупала голоса «демократов».

Вспомним историю. Речь Посполитая три столетия вела войны с Россией. Пока это государство было монархией, Россия терпела поражения за поражением. Дошло до того, что русские не в состоянии были в открытом поле сопро­тивляться полякам. В смутное время отчаявшиеся бояре по­купают в Швеции наемников, чтобы хоть что-то противо­поставить профессионализму и удали поляков.

Но вот Речь Посполитая ступила на цивилизованный путь развития, «демократизировав» свое общество: король был отодвинут на второй план, на первое место вышло «де­мократическое» собрание — сейм. Он очень быстро довел Польшу до полного политического и военного бессилия.

1 февраля 1733 года умер польский король Август И. Предстояло избрание нового короля.

Для России вопрос, кто будет польским королем, был жизненно важным.

Россию по-прежнему терзали набеги крымских татар — вассалов Турции. Вечным врагом Турции была Австрия. А поскольку враг моего врага — мой друг, то Австрия стала надолго, пусть и неверным, но союзником России. Соперником Австрии на континенте была Франция, по той же причине для нее любой враг Австрии и России был другом. В Швеции нарастали силы, жаждавшие реванша за поражения, нанесенные Россией в Тридцатилетней войне. Пруссия спокойно выжидала в стороне, чтобы отхватить в предстоящей драке куски пожирнее.

Европа разделилась на два лагеря: в одном Россия, Австрия и (лишь потенциально) скупая Англия — тради­ционный противник Франции, в другом — Франция, Турция, Швеция. Оба лагеря поспешно направили в Польшу своих посланцев с тем, чтобы там выбрали короля, лояльного к соответствующему союзу. Франция боролась за Станислава Лещинского, Россия — за курфюрста саксонского Августа.

22 февраля 1733 года российская императрица собрала министров и генералитет, которые постановили:

«1) по русским интересам, Лещинского и других, кото­рые зависят от Короны Французской и Шведской и, следо­вательно, от Турецкой, до Короны Польской допустить ни­как нельзя;

2) для того отправляемые в Польшу министры должны усильно стараться, денежные и другие пристойные спосо­бы употреблять, сообща с министрами союзников, чтобы поляков от избрания Лещинского и других подобных ему отвратить, для того этих министров надобно снабдить де­нежными суммами;

3) а так как может случиться, что вышеозначенные спо­собы для отвращения таких вредных русскому государству предприятий окажутся недостаточными... без упущения времени на самих границах поставить 18 полков пехоты, и 10 полков конницы... донских казаков 2000, гусар украинских сколько есть, из слободских полков 1000, из Малороссии 10 000, Чугуевских калмыков 150 да волжских тысячи 3».

Как в воду глядели — «пристойных способов» оказалось недостаточно. Пока из Вены в Варшаву шло 100 000 червон­ных, а посланник саксонский давал ежедневные обеды на 40 человек, пока русские везли туда денежные «суммы», шуст­рые французы сунули польским «демократам» более миллио­на ливров, и те проголосовали за Станислава Лещинского. Но подоспели деньги от австрийцев и русских. Польские демократы взяли и эти деньги, и еще раз проголосовали — теперь за курфюрста саксонского. В Польше оказалось два законных короля: один профранцузский, другой — прорус­ский. Россия двинула в Польшу войска.

Лещинский стал собирать вокруг себя верных шляхтичей. Казалось, в патриотическом подъеме гордые поляки должны были дать мощный отпор интервентам. Но ... Польша ста­ла «демократической и цивилизованной». Историк Соловьев так описывает события: «...Русские беспрепятственно били приверженцев Станислава в Польше и Литве. Мы видели, что этих приверженцев было много, но вместо того, чтобы вести войну с русскими, они занимались усобицею, опусто­шением земель своих противников, приверженцев Августа. Они вредили русским войскам только тем, что утомляли их бесполезными переходами. Иногда большие массы по­ляков приближались к русскому отряду, распуская слух, что хотят дать сражение, но не успеют русские дать два пу­шечных выстрела, как уже поляки бегут; никогда русский отряд в 300 человек не сворачивал с дороги для избежа­ния 3000 поляков, потому что русские привыкли бить их при встречах». Лещинский бежал в Данциг, сильную кре­пость, гарнизон которой к тому же был усилен 2000 при­сланных Францией солдат. К Данцигу подошла русская пе­хота. Однако король Пруссии не разрешал провезти через свою территорию осадную артиллерию. Пока российский фельдмаршал Миних торговался с ним по этому поводу, пехота взяла укрепленное предместье Данцига, разумеется, с польскими пушками и боеприпасами, и с помощью поль­ских же пушек блокировала Данциг. К этому времени подтя­нулась осадная артиллерия, и Данциг сдался вместе с фран­цузами. Лещинский снова бежал.

И в цивилизованной Швеции к тому времени была такая же «демократия». Истосковавшиеся по грабежам шведские офицеры образовали значительную партию, которая требо­вала начать войну с Россией, пока она усмиряет крымских татар и ведет войну с Турцией. Король Швеции был связан представительными органами власти. Он искренне не хотел новой войны и даже пытался обосновать свою позицию от­сутствием необходимой конъюнктуры, на что получил ответ от ястребов шведской секретной комиссии: «Надобно жа­леть, что мы нынешними конъюнктурами не пользовались и войска на помощь Станиславу не послали, особенно в то время, когда город Данциг еще не покорился: мы все ждем революции в России, ждем уже 14 лет и все не дождемся, видно, мы до тех пор будем ждать, когда небо на Россию упадет и всех подавит: тогда нам полезна конъюнктура бу­дет». Агрессивные настроения дворянства умело подогревал с помощью ливров французский посол. Русский же посол Бестужев поддерживал (тоже деньгами) мирные настрое­ния шведского кабинета министров, представителей бюрге­ров, духовенства, крестьян. Но француз, который уже истра­тил на эти цели по слухам 300 000 ефимков, взял и в одну ночь сунул бюргерам 6000 ефимков сразу. Бюргеры пере­метнулись на французскую сторону. Мир между Россией и Швецией повис на волоске.

Шведы через Марсель послали в Турцию предложение о заключении наступательного союза против России, а копии предложений дали опытному разведчику майору Синклеру, чтобы он их доставил в Турцию через Польшу.

Шведский король проинформировал о миссии майора Синклера российского посла, и тот просит Петербург пе­рехватить Синклера и «аневлировать» его, а потом распус­тить слух, что на него напали разбойники. Петербург, как всегда, промедлил, и Синклер проскользнул в Порту. Но и в

Петербурге все же дела двигаются: на «охоту» за Синклером отправлен поручик Левицкий, а за курьерами между Турцией и Францией, и молодым Орликом (а заодно и Синклером) — капитан Кутлер и поручик Веселовский. Как видим, и в те времена разведка России кое-что умела. Синклер попался Кутлеру и Левицкому на обратном пути, когда возвращался с ответом в Швецию. Разумеется, этот Джеймс Бонд XVIII века скоропостижно «скончался», а его бумаги были пере­даны русскому послу в Польше. Но смерть Синклера не уда­лось списать на разбойников. Кутлеру и Левицкому срочно сменили фамилии и отправили служить в полки подальше от западных границ.

В Стокгольме начался скандал. За смерть Синклера швед­ские ястребы пообещали уничтожить Бестужева. Посол не­замедлительно отдал деньги для взяток на хранение гол­ландскому послу, сжег все расписки и счета взяточников, а также секретные бумаги и укрылся в посольстве. Король усилил охрану посольства и не допустил погрома. Конечно, это сюжет для «Трех мушкетеров», но каковы последствия парламентаризма? Король Швеции за мир, часть парламен­та подкуплена русскими, часть — французами, часть — анг­личанами. В то время не стеснялись, никто не придумывал словосочетаний типа «Движение Демократическая Россия», а говорили прямо: русская партия, французская партия, анг­лийская партия. Иностранные государства спокойно и на­гло отстаивали свои интересы в шведском, так сказать, пар­ламенте.

В Польше в это время русские министры продолжали тратить деньги, пытаясь пристойным способом утихоми­рить расходившихся «демократов». Страницы истории, по­священные этому периоду, напоминают бухгалтерские кни­ги: «Теще коронного гетмана 1500 и 20 000, дочери его 1300, литовскому гетману 800, жене его 2500, примасу 3166 (еже­годно), духовнику его 100, сеймовому маршалу на сейме 1738 года 1000, депутатам 33 000» и т.д. Россия хорошо знала, что творится и вследствие чего.

Между прочим, и в последующие времена при словах «цивилизованная демократия» российский император с тоской вытаскивал кошелек. Россия продала Аляску, однако посол в США всю сумму в Россию не привез и на вопросы заинтересованных лиц: «Где деньги?», — застенчиво мялся, пока царь не сказал: «Я знаю где. В США ведь цивилизован­ная демократия, ну как там осуществишь такую сделку, не «смазав» конгресс и сенат?»

Так что в России много знали относительно демократи­ческих преобразований и поэтому не захотели внедрять их у себя, мудраки всегда оставались в меньшинстве.

А возможностей было предостаточно. Например, у де­кабристов. И хотя действовали они решительно (под руко­водством Пестеля был, например, вынесен смертный при­говор всем членам дома Романовых, так что большевики, по сути, только привели его в исполнение), достичь успеха не смогли — слишком много в этот период было законных наследников на престол, было из кого выбрать императора. Самыми удобными для преобразования России в парламент­скую республику или монархию были случаи, когда обры­валось правление династии, и перед дворянами вставал во­прос: «Кого избрать царем?» И действительно, в такие мо­менты у мудраков возникали мысли о парламенте.

В 1613 году на престол был избран первый царь из дина­стии Романовых Михаил. Ему было всего 17 лет, и это из­виняет его собственную попытку поставить над собой не­что вроде боярского парламента. Церковь быстро пресек­ла эту попытку.

19 января 1730 года в возрасте 14 лет скончался россий­ский император Петр II — внук Петра I и сын казненного им сына Алексея. По линии Петра I кандидатами на престол остались только его дочь Елизавета в возрасте 21 года, ко­торая слыла по-девичьи легкомысленной, и внук от доче­ри Анны двух лет. Верховный тайный совет России оста­новился на кандидатуре племянницы Петра I Анне, дочери его родного брата Ивана, герцогине курляндской. Ей было 37 лет, ее считали умной и рассудительной женщиной, и она довольно хорошо знала российский двор, так как час­то посещала его.

Но Верховному тайному совету захотелось большего, и он подготовил конституцию страны — Кондиции — кото­рую Анна должна была тайно подписать перед вступлением на престол. В этой конституции еще не говорилось о правах народа, в ней шла речь только о правах восьми членов тай­ного совета и об ограничении самодержавия. Анна все это подписала, вступила на престол, но тайну хранить не ста­ла. Узнав о происках Верховного тайного совета, россий­ское дворянство возмутилось. Большинство из них не ста­ло обращаться к членам совета с требованиями расширения представительства, всеобщего равного и тайного дворян­ского права избирать и быть избранным и т.д. (хотя были и такие), а побежало к императрице со словами: «Не хо­тим, чтоб государыне предписывались законы... Государыня, мы верные подданные Вашего Величества; мы верно служи­ли прежним великим государям и сложим свои головы на службе Вашего Величества; но мы не можем терпеть, что­бы Вас притесняли. Прикажите, Государыня, и мы прине­сем к вашим ногам головы Ваших злодеев». Анна уничто­жила подписанные Кондиции, а Верховный тайный совет был упразднен.

А ведь и после Беловежской Пущи офицеры могли обра­титься к Горбачеву со словами: «Прикажи, и мы принесем к твоим ногам головы Ельцина, Кравчука и Шушкевича». Ясно, что Горбачев не тот человек, но разве офицеры те?

Немного о демократии

Строго говоря, выражение «русская демократия» долж­но звучать так же абсурдно, как и «русская химия», и «рус­ская математика» и т.д. Но ведь не мы первые довели упот­ребление этого понятия до абсурда, украшая его определе­ниями «западная», «народная», «парламентская».

Демократия — это положение дел в обществе, при кото­ром и население, и исполнительная, и законодательная вла­сти подчиняются интересам народа, он (народ, «демос») име­ет над ними власть. Разумеется, само по себе избрание тай­ным голосованием болтунов в парламент еще не означает, что в стране демократия, может быть наоборот: именно эти болтуны демократию и уничтожили.

Сказанное выше понимают не все. Мало кто осознает, что демократия — это служение народу, и чем больше ему слу­жат, тем надежнее демократия. Но еще хуже обстоит дело с организацией этого служения. Чтобы его организовать, не­обходимо отдать населению конкретные команды. Кто дол­жен командовать? Законодательная власть? Исполнительная власть? Какими должны быть команды? Кому следует адре­совать команду о начале войны: населению, правительству или парламенту? Кто определит размер налога с конкретно­го человека? Кто определит землеустройство в данном рай­оне? И так далее, и так далее.

С точки зрения здравого смысла необходимо, чтобы в каждом конкретном случае команда исходила от того, кто более всего разбирается в данных вопросах и за них от­вечает, то есть отвечает за Дело. Скажем, за безопасность страны отвечает правительство, в его состав входят наи­более знающие люди в военной области. Наверное, ему, а не митингующим болтунам надо определять, разоружать­ся или вооружаться, начинать войну или нет. Но, заметим, это должно быть правительство, отвечающее за результаты своих команд. Царь за это отвечал и своей судьбой, и судь­бой наследников.

А определять, какие налоги должен платить конкретный Иванов, следует людям, которые за ошибки в налогообло­жении заплатят из своего кармана, то есть сами и ответят за свою глупость, если налоги Иванова разорят.

Для того чтобы понимать такие вещи, нужно обладать свободолюбием и достоинством. Русский народ эти качест­ва приобрел за тысячу сто лет борьбы за свою свободу.

Представляю себе, как, прочитав эти строки, потешают­ся мудраки: «Да разве наши тупые ваньки да маньки свобо­долюбивы? Вот американские джоны да мэри, те да, свобо­долюбивы!» Этот общемировой идиотизм насаждается под­властной США индустрией формирования общественного мнения. Именно она убеждает всех, что США — цивилизо­ванная страна свободных людей. Но кто пробовал их свободолюбие на зуб? Кто его испытывал? Кто скажет, сколь­ко надо убить джонов и мэри, чтобы все американцы под­чинились немцам, русским, китайцам, кому угодно, так же охотно, как они подчиняются людям с деньгами?

Ричард Никсон в одной из своих речей привел слова Андре Мальро о том, что США — единственная страна в мире, ставшая великой державой, не приложив к этому ни­каких усилий. А сколько усилий приложила она к отстаи­ванию своей свободы?

Вот и получается, что русских учат свободе те, кто не представляет, что это такое, для кого высшая степень свобо­ды и вершина цивилизованной демократии — демонстрация гомосексуалистов на главной улице города. Все равно как если бы пятилетний сопляк, умеющий удачно имитировать звук работающего двигателя, начал бы учить водить маши­ну водителя с сорокалетним стажем. И мы бы это поняли, если бы в органах формирования общественного мнения в СССР не было так много подобных имитирующих интел­лект сопляков и выживших из ума мудраков.

Повторяем, для создания механизма демократии важно, кто именно получает право давать команды. Здесь возни­кает противоречие между двумя силами государства: наро­дом и бюрократией. Собственно народ и его представители заинтересованы в том, чтобы команды поступали от ком­петентных и, главное, отвечающих за свои действия лиц. Государственная бюрократия заинтересована в том, чтобы все команды по защите народа поступали только от нее. (Правильные это будут команды или нет, это второй во­прос.) Ведь чем больше команд, тем больший контроль тре­буется за их исполнением, тем больше нужно бюрократов, тем выше доходы бюрократии, законные и незаконные. От этой аппаратной бюрократии зависят мудраки, следователь­но, в этом и их интерес.

В первой части книги я писал, приводя в пример ар­мию, что к делократическому, единственно верному спосо­бу управления люди приходят только тогда, когда оказыва­ются на грани уничтожения. Россия успела. Нельзя сказать, что все было организовано идеально, эмпиризм есть эмпи­ризм, но это было лучшее из всего, что имелось в мире.

Однако по мере того как жизнь в стране становилась безопаснее, мудраки затеяли изнурительную борьбу с делократической системой управления Россией, все более и бо­лее бюрократизируя ее, выскребая из нее заложенную рус­ским народом справедливость.

Еще раз напомню, что книга посвящена управлению людьми, все в ней рассматривается именно с этих пози­ций — история России, образ мыслей и дух россиян.

Внешне Россия выглядела, как другие страны. В ней был царь, при нем бюрократия, были крестьяне. Но свободолю­бие русских, их борьба с монголо-татарами привели к дело­кратизации отношений между людьми и к их изменению по сравнению с такими же отношениями на Западе.

Бюрократия везде одинакова, о царях мы, уже поговори­ли, теперь рассмотрим статус русских дворян и крестьян­скую общину.

Дворяне и крепостные

Уже упоминалось, что русские, а подавляющая часть на­селения были крестьяне, считали народом, миром только себя и царя. Дворяне тоже были свои, ...но не полностью, они были как бы боевыми друзьями царя-батюшки, кото­рые помогали ему защищать семью. Поскольку дворяне шли за семью на смерть, у них были свои особые права, но все-таки они не были полноценными членами семьи, к ним на­звание «народ» не подходило. Это становится понятным, если вспомнить, что первоначально, в Средние века в роли царя и дворян выступали князь и его дружина. А дружину обычно набирали из разных княжеств, в понимании рус­ских — из разных семей.

Если русский попадал в армию, то его ставили в строй под командование дворянина. Дворянин водил его в бой, а в случае нерадивости в службе или быту давал команду его выпороть, что в те времена было обычным наказани­ем. В отношении личной свободы русского в мирной жиз-ни помещик имел столько же прав. Ни убить, ни посадить в тюрьму, ни судить своего крепостного русский дворянин не имел права, и само притязание на это было преступлением. Другое дело, насколько неукоснительно выполнялось это по­ложение, учитывая, что следствия по подобным преступле­ниям велись теми же дворянами. Но сама идея отношений между крепостными и крестьянами была именно такой.

Солдату, чтобы покинуть часть, нужно спросить раз­решения своего командира. И крестьянину, чтобы поки­нуть своего помещика, нужно было получить у него пас­порт. Крепостной мог заняться любым делом, в том чис­ле уехать за границу, стать купцом или промышленником на Аляске.

Дворянин служил России, он защищал ее, а это может только сытый и вооруженный человек. Ему это обеспечи­вали крепостные (на одного воина нужен был труд десяти семей) тремя способами. Они могли быть дворовыми, фак­тически членами семьи помещика. Они могли отрабатывать барщину, то есть работать за него оговоренное число дней в неделю. Они могли быть на оброке — платить дворянину определенную сумму и заниматься чем угодно.

Но надо постоянно помнить, что основная цель закреп­ления — обеспечить России вооруженного воина-дворянина. Поскольку это обеспечение так или иначе можно было оп­ределить в деньгах, дворянин при передаче своего крепост­ного другому дворянину получал за него деньги. Формально это выглядело как продажа. Но продают только свою соб­ственность кому угодно. Русский крепостной не был собст­венностью помещика и в отличие от западного крепостного не мог быть продан кому угодно. Только дворянину, и при­чем российскому. На Западе это было абсолютно по-друго­му. Там дворянин — мини-король, который порой имел ко­ролевскую власть над крепостным, включая право судебной расправы и казни. Естественно, что он полностью распоря­жался своей собственностью и мог продать ее кому угодно. Приведу цитаты о наших ближайших соседях — поляках, за­имствованные из «Истории кабаков в России» И.Прыжова, а им из подлинных документов: «В 1517 году князь Александр

Пронский и жена его милости княжна Федора Сангушковна выдали арендное условие благородному пану Бурлацкому и славному пану Абрамку Шмойловичу, жиду Турийскому, по которому они получили в аренду город и замок Локачи на три года за 12 000 злотых со всеми доходами, со всеми людь­ми тяглыми и нетяглыми, со всеми жидами и получаемыми от них доходами, с корчмами и с продажею всяких напит­ков, с правом судить крестьян и наказывать виновных и не­покорных по мере вины, даже смертью». Или так: «Григорий Сангушко Кошерский с женою отдают все свои имения, ни­чего себе не оставляя, славному пану Абраму Шмойловичу и жене его Рыкле Юдинне и его потомкам, со всеми дохода­ми, с корчмами, шинками и продажею всех напитков, с да­нью медовою, деревом бортным и с правом наказывать не­покорных денежною пенею и горлом карать».

Для русских это было немыслимо. Наверное, за всю исто­рию России был всего один подобный случай. Русский дво­рянин женился на француженке, не принявшей российско­го гражданства, и вскоре умер. Оказалось, что часть русской земли и часть народа принадлежат гражданину другого го­сударства. Это было чрезвычайное происшествие, которым занимался лично император.

Европейцам феодализм привил рабскую психологию и мировоззрение. Они, не понимая сути происходяще­го в России, могли предложить купить русских девушек для вывоза в гарем и удивляться, получая матерный ответ. Англичане, например, без всякого желания оскорбить пред­ложили Екатерине II продать русских солдат для войны в североамериканских колониях: покупали же они солдат ты­сячами по всей Европе. И им было совершенно непонятно, почему Екатерина рассердилась, а Потемкин разразился по­током слов, которые невозможно перевести на английский. Как рабу понять свободного русского?

Русский не был чьим-то рабом, кроме Родины, он был за­креплен за дворянином, чтобы обеспечить его готовность к бою за Россию, и только. Да, потом царь-мудрак, анало­гичный мудраку-Горбачеву, изменил положение, заставив Россию умыться кровью в гражданской войне за народную справедливость. Но это изменение, внесенное Петром III, к личному рабству русских не привело, русский ничьим лич­ным рабом никогда не был, даже царя.

В потоках послеоктябрьской пропаганды, да и до нее, в трудах многих мудраков дело представляется так, будто крепостные страдали от личной зависимости от помещика. (Автор не имеет в виду барщину и оброк, которые по сути являлись налоговой повинностью и налогом.) Но ведь это не так. Уйти от дворянина, освободиться, заплатить выкуп стремились люди, которые благодаря освоенной профессии были твердо уверены, что заняли надежное место в обще­стве и им не грозят случайности. Крепостные были и вра­чами, и юристами, и художниками, и музыкантами. У графа Шувалова был крепостной-миллионер, имевший десятки собственных судов на Балтике. Он платил Шувалову оброк и не стремился купить себе волю, пока его сын не влюбил­ся в дочь прибалтийского барона. Согласитесь, что для ба­рона мысль выдать дочь за крепостного была невыносима, ведь сам барон мог своего крепостного по своему капризу хоть повесить. Шувалов покочевряжился — жаль было те­рять предмет гордости перед другими дворянами, но кре­постного отпустил.

Герцен, ярый ненавистник крепостного права, описал слу­чай, когда его родственник отпустил на волю своих дворо­вых людей. Они бросились к нему с криком: «Батюшка, не гони!» Мудраки здесь немедленно заявят, что русские по своему образу мыслей типичные рабы.

Но поподробнее разберем эту ситуацию. Дворовые люди — это конюхи, кучера, повара, лакеи. Что им делать после освобождения? Придется наниматься на те же самые должности и получать зарплату, которую они потратят на еду и одежду. Но еду и одежду они, безусловно, получали у своего барина. А когда наступит старость, чужой барин выгонит их на улицу. А свой барин не выгонит, докормит до смерти и с честью похоронит. А если у барина не будет места в доме, то он построит в деревне для старика избуш­ку и будет обеспечивать его до смерти и едой, и одеждой, и дровами. И крестьянской общине заплатит за похороны.

Так положено, ведь дворовый фактически член семьи. Так зачем дворовому нужна свобода? На самом деле описанный Герценом благодетель решил избавиться от затрат по содер­жанию своих людей, которые столько отработали на него. Скажем, украинскому поэту Т.Г.Шевченко был смысл отку­питься от своего помещика Энгельгардта. К моменту выку­па стало ясно, что он хороший художник и проживет са­мостоятельно. Но дворовым и крестьянам это было зачем? У Тургенева есть рассказ о богатом крестьянине, который только в аренде держал 300 десятин земли, но оставался крепостным, объясняя это просто: пока он у барина, то ни один чиновник-мздоимец его не ограбит, барин не позволит. А когда освободится, чиновники его разорят поборами.

Салтыков-Щедрин, описывая свое детство, рассказывает об одном помещике, своем родственнике. Он был жадным настолько, что по ночам ходил воровать овощи на огороды своих крепостных крестьян, а те его там ловили и... били морду, что, впрочем, плохо помогало. Здесь хорошо чувст­вуются отношения между дворянами и крестьянами: они обязаны отработать барщину, но что их, то их, и, защищая свою собственность, они не стеснялись. Когда этот помещик умер, его любовница, крепостная, украла все деньги и пере­дала их своему уже свободному сыну. Сын помещика, вер­нувшись из армии, попытался ее заставить вернуть деньги. Для этого он начал пороть эту женщину, но она потеряла сознание. Ее снесли в «холодную», а утром обнаружили, что она умерла. Узнав об этом, крестьяне написали жалобу в су­дебные органы, и хотя судебно-медицинская экспертиза оп­ределила, что женщина умерла не от порки как таковой, что у нее не был поврежден ни один орган, тем не менее, след­ствие длилось три года, а когда дело дошло до Петербурга, там постановили лишить сына помещика дворянского зва­ния и сослать навечно в солдаты.

Когда вспоминают крепостное право, то обычно речь за­ходит о Салтычихе, скорее всего помешанной, замучившей десятки своих крепостных девушек и сосланной за это в монастырь. Но не только в монастырь ссылали, и не толь­ко ссылкой оканчивалось дело. Невестка упомянутого выше помещика-жадины была очень жестокой, и, в конце концов, ее задушили подушками собственные горничные.

Кстати, когда речь идет о жестоком отношении к кре­постным в России, то почему-то на первое место выходят женщины. Может потому, что место дворян все-таки было в армии.

У историка Соловьева описан такой случай. Жестокая помещица любила есть щи под крики своей кухарки, кото­рую для этого во время обеда специально пороли. По-ви­димому, жалобы на нее последствий не имели. И однажды на эту помещицу напали разбойники, застрелили ее люби­мую собачку, а помещице прикладом выбили все зубы и ог­рабили. Помещица созвала соседей и организовала погоню. Но хитрые разбойники оставили на дороге бочонок водки. Погоня, конечно, уперлась в бочонок как в непреодолимое препятствие. Пока водку не выпили, никто никуда не дви­нулся. Разбойники скрылись. Соловьев к этому случаю от­носится, по-видимому, как к курьезу, но нам интересен спо­соб сдерживания помещиков в рамках закона.

Положение, конечно, не было однозначным, но мы ви­дим, что если конкретного русского в чем-то ущемляли, то это был не закон и не обычай, а извращение, покрывавшее­ся бюрократической судебной камарильей.

Изначально назначение дворян в России заключалось не в управлении сельским хозяйством, а в военной службе, при­чем службе вечной и непрерывной.

Пока Россия была небольшой по размерам, пока татары нападали в основном только в начале лета, когда был корм для лошадей; а западные противники — только в разгаре зимы, когда замерзали болота и становились проходимыми дороги, у дворян были небольшие промежутки времени, в течение которых они могли отдохнуть дома и лично распо­рядиться делами по хозяйству. Но Россия расширялась, на окраинах строились крепости, нуждающиеся в гарнизонах. Ездить на побывку домой дворянам стало некогда. В 15 лет призванные «новиком» на службу они до самой старости могли ни разу не побывать дома, не видеть своих крепост­ных, которых все это время мог разорять недобросовестный управляющий. Отпуска не практиковались. Чтобы их полу­чить, приходилось давать огромные взятки чиновникам, да отпуск и не мог помочь делу. Бремя службы тяготило оди­наково всех. Фельдмаршал Шереметьев, глубокий старик, слезно просил Петра I отпустить его со службы. Петр ему даже не ответил. Лет тридцать спустя, в октябре 1736 года, фельдмаршал Леси, храбрый и скромный генерал-трудяга, участвовавший почти во всех более или менее крупных во­енных кампаниях того времени и в Польше, и на Юге, напи­сал: «Понеже я с начала отбытия моего в Польшу уже чет­вертый год в домишке моем не бывал и бедной моей фа­милии не только не видал, но за отдалением и мало писем получал, паче же дети мои одни без всякой науки, а другие без призрения находятся, того ради Ваше Императорское Величество приемлю дерзновение утруждать, чтобы нынеш­нее зимнее время соизволили от команды меня уволить в Ригу». Но вместо отпуска получил выговор.

Непрерывность и длительность службы представляли для дворян помимо общих еще и экономические трудно­сти. В России за службу государству не платили ничего и никогда. Какую плату должен получать сын за службу се­мье? Если платили, то для того, чтобы мог служить. Тех, кто имел крепостных, естественно, содержали крестьяне. Но кре­постные — это предприятие, им надо управлять, ему нужен хозяин. Без хозяина предприятие хиреет и доход дворяни­на уменьшается. Получается, чем тяжелее служишь — тем хуже живешь.

Знающие могут сказать, что в те времена любая армия имела доход не только от крепостных и от жалованья, но и от военной добычи, а она порой бывала значительной. К примеру, Горацио Нельсон, став капитаном корабля, на­чал быстро богатеть. И в английском флоте это было есте­ственно. В первых боях доля Нельсона в добыче составила уже 800 фунтов стерлингов, и его биограф сетует, что он не участвовал в захвате и ограблении испанского порта Омоа в Гондурасском заливе, где добыча моряков и морской пе­хоты составила 3 миллиона фунтов. Это обычное дело для «цивилизованной» Англии.

А вот пример России. Русские под командованием фельд­маршала Шереметьева взяли шведскую крепость Мариенбург. В числе добычи — женщины, и это тоже по тем временам обычно. Фельдмаршалу понравилась одна, но он не берет ее как свою долю добычи, а покупает за рубль у солдата. Эпизод точен, поскольку эта женщина стала российской им­ператрицей Екатериной I. Но интересно, почему солдаты с добычей, а фельдмаршал без добычи? В книге «Наука по­беждать» А. В. Суворова для солдат написано: «Обывателя не обижай: он нас поит и кормит. Солдат — не разбойник. Святая добычя: возьми лагерь — все ваше! Возьми кре­пость — все ваше! В Измаиле, кроме иного, делили золото и серебро пригоршнями. Так и во многих местах». Почему Суворов в одном месте пишет «нас поит и кормит», а в дру­гом пишет «все ваше», а не «все наше»? Ответ простой, хотя его и мало кто знает. В отличие от западных русские дворяне в святой военной добыче никогда не участвовали, не имели права. Она принадлежала только царю и солдатам — отцу и семье. Для русских дворян война была всегда бесприбыль­ным делом. Можно гадать, почему так, но обратим внимание, что и здесь есть некоторое отделение дворян от народа.

Рассуждая о дворянах, о воинах, нелишне отвлечься и сказать несколько слов о русских солдатах.

Солдат — это сложная профессия, в которой должны быть заложены два начала. Во-первых, солдат должен быть профессионалом, то есть уметь убивать в бою солдат про­тивника. Для этого он должен владеть большим количеством специальных приемов точно так же, как и специалист любой другой профессии. Как в любой другой профессии, для это­го солдату нужен стимул. То, что его могут убить, если он не будет профессионалом, как ни странно, обычно плохо рабо­тает как стимул, поскольку с появлением оружия дальнего поражения в бою могут убить любого. Но главное, убивать учатся в мирное время, когда этого стимула нет. Стимулом может быть обычный доход, зарплата, возможность хорошо жить благодаря своему профессионализму. Речь идет о зар­плате наемного солдата или возможности грабежа, добычи.

Но в любом случае возможность разбогатеть благодаря сво­ей профессии, безусловно, способствует ее освоению.

Для русских это никогда не было стимулом. Армия России никогда не была наемной, а русские никогда не были наем­никами. Военная служба — долг, его обязаны нести все. За то, что служишь, денег не платили, платили для того, чтобы служил. Многим не понятна разница, но она есть, и весьма существенна. Скажем, один сын в семье может заниматься ее охраной профессионально, и для этого семья может пла­тить ему деньги. Но платят деньги и наемнику. Однако если создалось такое положение, что у семьи нет денег, наемник скажет: «Гуд бай, май фрэндз» и будет прав, потому что ему платят за то, что он служит. А сын так сказать не может. Он защищает свою семью, и есть у нее деньги или нет, значе­ния не имеет. Это его долг.

Возможность грабить во время войны отсутствовала: по­давляющее число войн были оборонительными. Кого гра­бить? Свои освобожденные города? Да и в отношении про­тивника, начиная с XIX века, грабеж перестал поощряться, а затем начал преследоваться. Материальный стимул в освое­нии солдатской профессии в России всегда отсутствовал.

И надо сказать, что, как это ни парадоксально, но с про­фессиональной точки зрения в мирное время и в начале войны русские солдаты всегда уступают иностранным. Это подтверждают сотни исторических примеров. В Смутное время, когда дворянское ополчение не могло справиться с поляками, отчаявшиеся бояре наняли шведов. Под Нарвой Карл XII буквально разогнал втрое превосходящее чис­ленностью русское войско под командованием Петра I. Под Полтавой Петр I поставил за линией своих войск загради­тельные отряды. Под Бородином Кутузов принял жесто­кие меры против бегущих и дезертиров. Женщина-кавале­рист Дурова со своими уланами ночью наткнулась на каза­чий разъезд, и уланы, решив, что это французы, бросили ее и удрали — она с сожалением вспоминала о хорватах, с ко­торыми раньше служила. А 1941 год?

Но у солдатской службы есть и второе начало. Солдат действует в условиях опасности для жизни, он должен морально принять неизбежность смерти в бою и смотреть на жизнь как на счастливый случай. И чем тяжелее бой, чем тяжелее война, тем больше жертв требуется от солдата, тем тверже он должен быть. Никакой материальный стимул этой твердости не даст. Зачем мертвому деньги? Даже профес­сионалу? Только сознание того, что от тебя зависит жизнь твоей семьи, дает такую твердость, только преданность ей, только патриотизм. Не слава великого воина, не слава ге­роя, а преданность народу.

Да, русские тоже состоят из костей и мяса. Им тоже бы­вает страшно. И они в первых боях бегут, паникуют, сдают­ся. Но проходит какое-то время, появляются ярость, оби­да за потери, страх не за себя, а за семью, появляется опыт бить врага, и русская армия превращается в силу, которую никто не в состоянии остановить. Опять обратимся к ис­торическим примерам. Великий полководец Фридрих II, не потерпевший ни одного поражения в войнах с Францией и Австрией, отдал русскому солдату и Пруссию, и Берлин, сетуя: «Русского солдата мало убить, его нужно еще и по­валить!» В 1941 году Красная Армия, бросая пушки, танки, пленных, бежала к Волге, но прошло три года, и она берет сильнейшую крепость Кенигсберг, теряя в восьмидневном штурме менее 4 тысяч человек. Осажденные немцы в этом мощнейшем укреплении Европы теряют 40 тысяч и 92 ты­сячи успевают сдаться.

Это известнейшая вещь, но мудраки ее не могут понять. Когда они видят по телевизору учения американской наем­ной армии, они млеют от восторга: профессионалы! Да, и не­плохие профессионалы, и многое умеют. Но русская армия и не таких побеждала. Конечно, это нелегко, но она спра­вится, как справлялись деды и прадеды.

Когда немцы подходили к Москве, академик Вернадский высказал свои опасения Калинину и удивился полнейше­му спокойствию последнего. «Ничего,— успокаивал его Калинин,— нам надо разозлиться». Но Калинин — исконно русский мужик, он обязан понимать. А вот тоже русский, но шотландского происхождения. Раненный под Аустерлицем генерал Барклай де Толли, уже тогда, в 1805 году, в госпитале обсуждал возможные пути победы над Наполеоном. И видел единственный путь — пропустить его войска в глубь России и уничтожать их там, в глубине, всем миром. Очень силь­ная была армия у Наполеона, Европа с ней не справилась, а Россия победила. Чисто русским путем, тяжелым, крова­вым. Поэтому в России и не любят войны: профессионалов, чтобы воевать, у России нет, а детей жалко.

Но вернемся к дворянам и крепостным. В любом случае мы видим, что положение дворян в России до второй поло­вины XVIII века, пожалуй, худшее по сравнению с осталь­ными сословиями. Как ни тяжело крестьянину, но он дома, у него есть жена, дети, праздники, нет постоянной опасно­сти для жизни, у него есть пусть и призрачная, но надежда разбогатеть и жить лучше. У дворянина есть только служ­ба, служба днем и ночью. Дворянские дети стали тайно за­писываться в купцы. Жалобы дворян стекались ко двору, и наконец в 1736 году императрица распорядилась со многи­ми оговорками, что из нескольких братьев-дворян в семье одного можно оставить в хозяйстве; остальным определить службу в 25 лет, считая с 20 лет, то есть до 45 лет. В эти годы дворянина можно уволить, если он действительно служил в армии. Впрочем, императрица добавила: «А понеже ныне с турками война, то отставлять по вышеписанному только по окончании войны». И все же дворяне вздохнули свободнее: справедливость восторжествовала. Заканчивая раздел о дво­рянах и крепостных, следует упомянуть, что крепостными распоряжались еще три сословия, или инстанции России.

Во-первых, собственно государство, то есть крепостны­ми командовали бюрократы.

Во-вторых, монастыри. Дело в том, что монастыри в России всегда строились как крепости, как военные опор­ные пункты для русской армии. Почти все они были воо­ружены, а такие, как Соловецкий, например, могли выдер­жать осаду силами одних монахов. Кроме этого, монасты­ри были органом социального обеспечения. Здесь доживали свой век престарелые и увечные солдаты и офицеры, причем, как русские, так и иностранные, служившие в русской ар­мии (сначала вышла заминка с вероисповеданием, но потом решили: пусть живут в монастырях, а молятся, как хотят). Благодаря своим крепостным церковь формировала изряд­ные денежные и материальные запасы, которые использова­лись в трудное для России время. Этих крепостных церковь не покупала, обычно деревни, приписанные к монастырям, были пожертвованиями царей и дворян.

В-третьих, государственные заводы.

И, наконец, крепостных имели сами крепостные кресть­яне. При этом свободные крестьяне, а они составляли око­ло 40% всех крестьян России, крепостных, разумеется, иметь не могли, так как не несли военную службу и не имели дру­гих способов их приобретения. Юридически не могли иметь крепостных и крепостные крестьяне, но фактически име­ли. Делалось это так: разбогатевший крепостной, решив­ший вложить деньги в приобретение крестьян, оформлял покупку на своего барина, но они были его крепостными. Поскольку они прятались, так сказать, за его спиной (хреб­том), то и назывались они «захребетники».

Автор хотел бы, чтобы читающие эти строки сделали для себя выводы о том, что русский крепостной — это не то, что поляк или чухонец. Это не раб ни в душе, ни по ми­ровоззрению. Для него помещик — это не Бог и не царь, а только командир, которого необходимо содержать для сво­ей собственной безопасности и подчиняться которому нуж­но тоже только из этих соображений. Для русского крепост­ного было немыслимо, чтобы его продали разбогатевшему кабатчику да еще и с правом кабатчика убить его, а не при­крепили к другому русскому воину. Немыслимо, чтобы его, даже солдата, продали за границу. Воевать в составе войск союзников за Россию, воевать за союзников — это понят­но. Но быть проданным, как немец, чтобы убивать Бог зна­ет где индейцев или североамериканских поселенцев, кото­рые ничего России не сделали, не по-русски.

Дворяне только воины. В другом качестве они не были нужны России. В этом была справедливость, которую не по­нимал Петр III и другие мудраки. И пока дворяне предан­но служили России, они имели право на часть рабочих дней закрепленных за ними русских, имели право дать им огра­ниченный круг распоряжений и потребовать их исполне­ния, прибегая в случае необходимости к обычной в те вре­мена порке, и только.

Крестьянская община

Основная масса народа России, собственно русские люди, которые несли в себе то, что называют духовной силой, это крестьяне. Даже к 1917 году их количество превышало 85% населения страны. Как «технарь» скажу, что 85% — это дос­таточно весомая величина: если есть 85% вероятности по­лучения какого-либо результата, то в ряде случаев его пере­стают контролировать — такой вероятности хватает.

Тот, кто хочет понять Россию, должен понять образ мыс­лей крестьян, ибо они суть России. Мы все вышли из кресть­ян, от силы во втором или третьем поколении. И в нас сидит крестьянский дух, русский дух. И когда поэт говорит: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет»,— значит здесь «пахнет» крестьянином, поскольку ничего более русского у нас нет.

Русские крестьяне никогда не селились отдельно друг от друга, а вернее, много сот лет жили вместе, общинами, и именно эти общины они называли «мир». Не зная правил мира и его основополагающих принципов, бессмысленно говорить о русских. Ибо мы все оттуда — из общины, из мира.

Обычный западный человек при переезде на другую квар­тиру нанимает за деньги машину и грузчиков, которые его перевозят. А 99% русских в аналогичном случае приглашают приятелей, для которых покупают водки и закуски на сум­му, превышающую ту, что они заплатили бы грузчикам, и после переезда устраивают с приятелями пьянку.

Все знают, что самой стабильной валютой в России ос­тается бутылка, выпиваемая зачастую совместно. Почему? Ведь русские не пьют больше, чем, скажем, французы.

Формально русский мир, русская община была уничто­жена в столетней борьбе с бюрократией, но дух ее живет в нас. Он пока неистребим, и его нельзя не учитывать.

Повсюду слышишь, что у нас народная власть, но народ не имеет к ней отношения, так как команды всему населе­нию сразу дает единая бюрократия из одного центра. Народ в законах и указах, как в тисках, но бюрократии раздолье.

Свободолюбивый русский народ этого не терпел и объе­диненный в общины долго оказывал сопротивление бюро­кратическому безумию.

Схема управления России изначально строилась таким образом. Царь, и законодатель и исполнитель, командовал, казалось бы, безраздельно всей Россией. Внешне это так, но никто не обращает внимания, что с точки зрения, с пози­ции народа он командовал в узких областях общественной жизни. Крестьянам очень редко приходилось сталкивать­ся с его командами, командами центра. Сначала царь зани­мался только внешней защитой, для чего и обязывал народ поступать согласно царской воле, а не так, как народ счи­тает нужным, в трех случаях: при выплате податей, при от­работке на дружинника, а позже на дворянина и при по­ставке рекрута в армию. Было еще уголовное право: царь с помощью своих законов преследовал уголовных преступни­ков по всей территории России, но если крестьянин не был преступником, то его это не касалось. Впоследствии власть царя распространилась на промышленность, науку: строи­ли и содержали университеты, поощряли искусства и т.д. Но и это касалось крестьянина только косвенно, через на­лог — подать.

Сколько раз в год крестьянину приходилось вспоминать, что у него есть царь, а у царя законы? Как часто он сталки­вался с этими законами? Трижды в неделю с царским законом о барщине. А с остальными? Два-три раза в год, не более!

А нам, живущим ныне, сколько раз приходится сталки­ваться с законами и указами, спускаемыми из столицы? Из области?

Вот пример из еще недавнего прошлого. Мы просыпались утром в квартире, размеры которой и плата за которую оп­ределялись в столице; надевали одежду, цена которой «спус­калась» из Москвы; ели продукты, качество которых опреде­лялось центром; плата за проезд в транспорте, зарплата водителя, ширина автобусных кресел — все это тоже решалось в столице. Колхозники и сеяли, и сажали, и убирали урожай только согласно указаниям свыше. Мы были опутаны бюро­кратическими цепями, причем чиновники заявляли, что все это для нашего блага, а иначе никак невозможно. Сегодня эти же бюрократы штампуют все новые и новые законы и по-прежнему убеждают всех, что иначе невозможно.

Нет, можно! И раньше было можно, пока цари не спасо­вали перед бюрократами и мудраками. Русская крестьянская община не имела над собой никаких законов высшей власти, кроме приведенных выше, и в общественной и хозяйской жизни управлялась самостоятельно. Народ управлял собой сам. Как это еще назвать, если не демократией? Да, русские крестьяне не избирали всеобщим и тайным голосованием депутата, чтобы он якобы от их имени что-то там вещал в парламенте, причем сам не понимая, что именно. Но им это­го и не требовалось, так как свои законы они устанавлива­ли сами и каждый, подчеркнем, каждый оказывал непосред­ственное влияние на формирование этих законов.

Законы самоуправления в общинах были разные. Русская поговорка того времени гласила: «Что город, то и норов, что деревня, то и обычай». Писаных законов не было, законы ут­верждались в виде обычаев, которые запоминались миром. Этим обычаям неукоснительно следовал каждый член об­щины. В этом плане каждая деревня, каждая община были отдельным государством — суверенным, как сказали бы ны­нешние мудраки.

Тем не менее было несколько правил, обычаев, общих для всей России. Веками русские люди подмечали, что требует­ся, чтобы дружно жить вместе, и в принципе они не дале­ко ушли от ортодоксального христианства или мусульман­ства. Главное — всеобщая справедливость, здесь русские не сделали никакого открытия, но интересны пути, которыми они обеспечивали эту справедливость.

Разумеется, что для России, жившей по принципу се­мьи, главным законом, или обычаем, было то, что и община формировалась по принципу семьи, но без ее главы (отца). «Отцом» было собрание общины — коллективный орган управления, которое не было собранием представителей, ка­ждый член общины автоматически был членом этого собра­ния, и его голос обладал таким весом, который и не снил­ся, например, депутату самого старейшего в мире парламен­та — английского.

Из принципа русской семьи автоматически вытекал сле­дующий принцип: ни один член общины не мог быть исклю­чен из нее ни при каких условиях. Родился в общине либо был принят в нее — все, нет силы, способной тебя оттуда выдворить. Правда, в обычной семье отец мог отделить от себя сына, отдав ему часть имущества. А в общине, наобо­рот, ее член мог уйти из общины только добровольно, но ничего из общего имущества ему не полагалось. И тот, и другой принципы сохраняли справедливость, только в раз­ных условиях. И в семье, и в общине человек был споко­ен: какие бы решения ни принимал отец или община, ни­какую несправедливость по отношению лично к нему ни­кто не допустит.

Принципом семьи определялась еще одна особенность: община весьма пренебрежительно относилась к священному праву личной собственности вообще и крайне негативно к личной собственности на землю. У члена семьи не должно находиться в личной собственности то, с помощью чего су­ществует вся семья. Непризнание личной собственности на землю — священная русская идея, пронесенная через тысячелетие. Собственность — только общая, земля должна на­ходиться в распоряжении того, кто ее обрабатывает.

Еще один русский принцип, единый для всех общин: ре­шение на собрании общины могло быть принято только еди­ногласно. Община не утруждала себя подсчетом голосов. Если хоть кто-то был против, решение не принималось.

О возможности существования такого принципа парла­ментские мудраки и не подозревают. Действительно, как вне­дрить этот принцип? Ведь это тупик. Парламент не примет ни одного решения. В парламентах это невозможно, хотя сотни тысяч русских общин на протяжении тысячелетия существовали по этому принципу.

Необходимо понять следующее. Русский мужик, как и русский человек вообще, истинный демократ, то есть он все­гда считал, что общественный интерес выше личного, при­чем не только считал так, но и руководствовался этим прин­ципом. И на мирских сходках крестьяне исходили именно из интересов общины, следовательно, разногласий быть не могло. А парламент — это арена борьбы личных интересов, даже если это личные интересы групп, партий или слоев на­селения. Эти интересы различны, поэтому невозможно дос­тичь единогласия.

Для крестьянина община — дом, в котором живет он и будут жить его дети. Разорение общины — разорение его лично. Крестьянин отвечал своей судьбой за принятое им решение. А в парламентах, особенно советских и постсовет­ских, депутаты за свои решения лично не отвечают, поэто­му могут позволить себе голосовать за что угодно.

Крестьянские сходки, особенно по запутанным вопро­сам, могли длиться много вечеров подряд и порой прини­мали весьма грубую (на грани драки) форму. Там не стес­нялись, обсуждая любые мелочи, даже если они затрагивали деликатные стороны чьей-либо жизни, которые в обычное время обсуждению не подлежали. Общинная проблема бу­квально выворачивалась наизнанку, рассматривалась абсо­лютно со всех сторон до тех пор, пока каждый член общи­ны не начинал понимать, что предлагаемое решение — един­ственное, пусть его лично оно и не устраивает. И решение принималось только тогда, когда успокаивался последний спорящий. (С этих позиций сегодняшние парламентские бде­ния выглядят крайне позорно. Депутаты собираются обсу­ждать тяжелейшие государственные вопросы, но начинают с того, что договариваются, когда закончить свое собрание. А кто сказал, что этого времени хватит? Ведь вопрос еще и не начинали обсуждать!).

А могло ли быть так, что, несмотря на длительность об­суждения, какой-либо член общины, преследуя личный ин­терес, все-таки не соглашался? Да, могло. В этом случае, ус­тав от споров, 200 или 300 человек могли уступить одному и принять решение, выгодное только этому человеку. Но община — не институт благородных девиц, ее члены — за­нятые тяжелой работой и достаточно решительные люди. Человеку, который пошел против мира, никто и ничего не прощал. Он обязательно расплачивался за свою дерзость и часто вынужден был из общины уходить. У него происхо­дили неприятности: тонула в болоте корова, сгорало сено, внезапно ломалось колесо подводы и так далее, пока чело­век не начинал понимать смысл поговорки: «Против мира не попрешь».

Кулаки-мироеды всегда строили свои дома в центре села, поблизости от других домов, чтобы при пожаре пламя от их горящего дома перебросилось на соседние дома, зная, что только в этом случае их не подожгут.

А что давало единогласие при принятии решений отдель­ному человеку? Гарантию того, что твоим голосом, твоим личным интересом никто не пренебрежет. Поскольку в ин­тересах общества учитывать интересы всех. Никто не пре­кратит прения, не выслушав твоего мнения. Можно много болтать об уважении к каждой отдельной личности, а мож­но уважение к ней ввести в закон. Можно утверждать, что раз в государстве свобода слова, значит это цивилизован­ное государство, забывая, что свобода слова без обязанно­сти слушать — забава для мудраков. Что толку говорить, если тебе никто не собирается внимать? Крестьянская об­щина России в отличие от подавляющей части российской интеллигенции, предпочитающей «мудрачествовать» на за­падный манер, это понимала.

Еще одно правило, общее для всех крестьянских об­щин,— соблюдение справедливости при распределении средства своего существования — земли. Способы распре­деления у общин были разные.

И, наконец, общей для всех общин была коллективная ответственность по внешним обязательствам, по обязатель­ствам уплаты налогов и поставок рекрутов в армию. Если, к примеру, в общине было 200 человек, обязанных платить подати царю, то ни один из них непосредственно свои по­ложенные 12 рублей в налоговое ведомство не носил, все 2400 рублей платила община, а затем уже раскладывала эти деньги на членов общины.

Так же и с набором рекрутов. Если, к примеру, полага­лось выставить в армию одного человека из 100, то воен­ное ведомство не искало этих людей по деревням и селам. Общины сами определяли, кому служить, причем часто стре­мились купить рекрута на стороне, то есть найти здорово­го холостого мужчину, чтобы он за огромные по тем вре­менам деньги, собранные миром, согласился пойти в сол­даты. Если такого найти не удавалось, мир решал, из какой семьи взять солдата. И деньги выплачивались ему. Решение общины, «приговор мира» в этом случае обжалованию не подлежал, выбранного новобранца могли доставить к при­зывному пункту без его согласия, связанного.

Община выполняла свои обязательства добросовестно и требовала к себе такого же отношения. Если помещики или чиновники, нарушая законы и обычаи, наносили общи­не обиды, а законным путем добиться справедливости не удавалось, то община решалась на крайние меры. Одной из таких мер был бунт. Между тем и цари понимали, что при­чины бунта часто кроются в действиях властей, понимали, что пролитая кровь может вызвать огромное количество ответной. Поэтому при вспышке бунта государство всегда старалось погасить его без крови, пока это еще было воз­можно. Характерно, что орденом Св. Владимира, четвертая степень которого давала право на потомственное дворянст­во, награждались те офицеры и чиновники, которые могли прекратить крестьянские волнения, не прибегая к оружию. Это требовало мужества, так как возмущенная община пе­реставала жалеть и свою, и чужую кровь.

Иногда община, не прибегая к бунту, могла сделать сле­дующее.

Несколько мужчин убивали ненавистного помещика с семьей, а его дом поджигали. Затем они шли и сдавались вла­стям. В России к смертной казни приговаривали в исключи­тельных случаях. Поэтому суд приговаривал крестьян к ка­кому-то сроку каторжных работ и ссылке в Сибирь. Брачные узы считались священными, тогда верили, что браки совершаются на небесах и не людям их разрывать. Поэтому со­гласно существовавшему закону семьи осужденных при же­лании отправлялись за казенный счет к месту каторги и ссылки, им также за счет казны назначалось содержание. Помимо этого, крестьяне регулярно собирали деньги и от­правляли их осужденным, поскольку в их глазах это были не преступники, а герои, пострадавшие за мир.

Итак, русские люди были объединены в самоуправляемые общины, хотя и имевшие обязательства перед государством, но по небольшому перечню вопросов. Община в ряде слу­чаев была способна эффективно защитить свой суверени­тет перед кем бы то ни было, как это может сделать толь­ко семья.

Приоритет таких духовных ценностей, как преданность обществу, готовность к самопожертвованию ради него, обо­стренное чувство справедливости и пренебрежительное от­ношение к догматам материальных ценностей типа непри­косновенности частной собственности, личной собствен­ности на землю определяли различия в поведении русских людей и людей западного мировоззрения.

Много веков подряд русские расселялись по всей земле, осваивая новые необжитые места. То же делали англича­не, французы, немцы. Они так же переселялись в Америку, Африку, Австралию. Но те и другие делали это по-разно­му. Скажем, европейские переселенцы заселяли североаме­риканские прерии. На выделенном им участке земли они строили дом и ферму, устанавливали дружеские связи с со­седями для совместных действий против общих напастей. Налог они платили в зависимости от количества находив­шейся в их владении земли; с течением времени часть из них разорялась, их землю скупали более удачливые сосе­ди, а менее удачливые становились городскими и сельски­ми пролетариями. Это соответствовало образу мыслей за­падного человека, в этом не было ничего, что беспокоило бы его совесть.

Русские поступали иначе. Крестьянская община, полу­чив выделенную ей землю (для всех), прежде всего, выби­рала удобное место для села или деревни. Каждой семье отводился участок под усадьбу. Участки нарезались рядом друг с другом, образуя улицу или улицы будущего села. Одновременно община учитывала, что семьи будут расти и делиться, в связи с чем оставляли резерв для будущего развития. Оставшаяся земля делилась на три части: луга, па­стбища и пахотная земля. Могла быть и четвертая часть — лес. Всей этой землей община пользовалась сообща.

На земле, выделенной под усадьбы, всем миром строи­лись дома для всех. Весь скот села единым стадом выпускал­ся на пастбища. С пахотной землей и лугами дело обстоя­ло сложнее. Пахотная земля, во-первых, делилась по каче­ству: пригорок или низина, в одной больше глины, в другой песка и т.д. В разных общинах землю подразделяли на раз­ное количество сортов, иногда до 15. Далее землю делили на участки — наделы, исходя из следующих соображений. Налогом (податью) среди крестьян облагались только лица мужского пола, но зато все: и стар, и млад. Перепись насе­ления производилась каждые семь лет. Зафиксированное в переписи число лиц мужского пола оставалось для налогов единым на весь этот период. То есть фактически податью облагались не отдельные люди, а вся община. Количество мужчин было просто численной оценкой налогоспособно­сти данной общины.

Если на момент переписи в общине было сто мальчи­ков, мужчин и стариков, а подать на одного составляла 12 рублей в год, то общую подать в сумме 1200 рублей нужно было платить в течение семи лет. Со сбором налогов внут­ри общины должен был разобраться сам мир.

В каждой общине это происходило по-разному, но прин­цип был один: мир не требовал от человека заплатить на­лог, если не предоставлял ему землю, чтобы этот налог за­работать. Чаще всего каждый сорт пахотной земли делился в соответствии с числом налогоплательщиков. Это был на­дел. Очевидно, что один надел мог состоять из полосок зем­ли разного сорта в количестве до 15. Кроме того, полоски располагались на трех полях: яровом, озимом и пару. (Над этим потешались мудраки сначала в Петербурге, а потом в Москве и Ленинграде, но надо понимать, что, прежде всего, неразумность такого деления понимали и сами кресть­яне, но справедливость была для них выше этой нецелесо­образности.)

Наделы распределялись между семьями, но не поров­ну, а по «силе» каждой семьи, то есть в зависимости от того, сколько она имела рабочих рук для обработки земли. Скажем, в семье было четыре лица мужского пола: отец и три малолетних сына. Формально она имела право на четы­ре надела или надел четырехкратной величины. Но общи­на могла выделить им всего лишь два, так как фактически в этой семье некому было обрабатывать землю, а, следова­тельно, была мала вероятность, что семья способна внести в общинную кассу свою часть податей. А другая семья, в ко­торой из мужчин только отец, но три взрослые незамужние дочери, могла получить не один, а три надела.

В промежутках от переписи до переписи состав семей мог меняться: мальчики взрослели, дочери выходили замуж, ста­рики умирали. Община ежегодно оперативно реагировала на эти изменения. У ослабевших семей наделы изымались и передавались тем семьям, которые входили в силу. Никаких условий получавшим землю не ставилось, разве что запла­тить предыдущему владельцу за улучшения, скажем, за но­вую изгородь. Свято исповедовался принцип: землей владе­ет только тот, кто ее обрабатывает.

В некоторых губерниях велся более точный учет силы семьи: мальчик в возрасте 10 лет получал право на 0,25 на­дела, 12 лет — 0,5 надела, 14 лет — 0,75 надела, мужчина с 20 до 55 лет мог получить до двух наделов, но с 55 лет — всего 0,5 надела, а после 60 лет крестьянин освобождался и от земли, и от подати. Очень редко, но бывало, что общи­ны делили землю по едокам, то есть пропорционально со­ставу семьи.

В других общинах для уменьшения числа полосок земли, приходящихся на один надел, тщательно определяли при­быль, которую может дать одному работнику земля того или иного качества. Пропорционально этой прибыли отмерялась длина шестов, которыми мерили землю разного сорта, то есть в одном наделе земля была похуже, но ее было больше, а в другом получше, но меньше. Кому какой надел отдать, решал жребий, вообще в России он применялся практиче­ски в любом случае, когда надо было что-то делить.

Многие русские исследователи, жившие на селе в про­шлом веке, предсказывали развитие общины в направлении коллективного хозяйства, но, конечно, не в такой бюрокра­тизированной форме, как колхозы в их окончательном виде. Действительно, во многих общинах выделялись специальные поля, которые обрабатывались всем миром. Собранный уро­жай иногда делился, но чаще шел на уплату налогов, в по­мощь немощным, в общем на социальные цели. Иногда для этого у помещика арендовалось поле или вся усадьба.

Разумеется, никто в общине не мог продать свой надел, правда, он мог сдать его в аренду. Но община могла про­дать часть земли, она же могла и купить ее, пополнив свой земельный запас.

Покос также нередко проводился коллективно, хотя в те годы и луга могли разделить на полоски, чтобы каждый сам себе косил. Но некоторые общины разбивались на артели и делили луга по числу артелей и людей в них. Затем артель дружно косила весь луг, ставила и равняла стога по числу людей, а затем по жребию делила готовое сено.

Община обеспечивала каждому члену право на труд без всяких «если». Хотел человек работать, — община предостав­ляла ему для этого равные со всеми условия. Община была и органом социального обеспечения. Обычно немощные ста­рики доживали свой век у детей, а дети-сироты взрослели у близких родственников. Но случалось, когда и старики, и дети оставались одни. Чаще всего в этом случае они «шли по миру», то есть жили в каждой семье общины по очере­ди определенное время, скажем, неделю, а одевались на об­щинные деньги. (Кстати, хотя это звучит цинично, но до отмены рекрутских наборов особую ценность для общины представляли мальчики-сироты, за их здоровьем, здоровь­ем будущих солдат, особенно следили.)

Но были и другие способы. Старики могли получать еду и корм для скота, собранные «по миру», а могли просто жить в своей избе, и члены общины регулярно носили им готовую пищу. И это не было подаянием: община обязана была содержать своих немощных членов, и тот, кто принимал по­мощь, не унижался, чтобы ее выпрашивать.

Община собирала больше денег, чем требовалось государ­ству. Эти деньги шли на те же цели, которые и сейчас пре­следует государство, увеличивая налоги. Община запасала хлеб, строила школы и нанимала учителей, а если была силь­на, то врачей или фельдшеров. Фактически крестьянин тра­тил на налоги больше, чем предусматривалось правительст­вом, но эту разницу устанавливал он сам и тратил ее тоже сам. Центральное правительство получало деньги за то, что могло сделать только оно. Остальное оставалось в общине и в руки бюрократии не попадало. Это важно отметить, чтобы понять конечные цели борьбы бюрократии с общиной.

Во всех русских общинах существовала система взаи­мопомощи. Особенность ее состояла в том, что каждый, к кому обращались за помощью, оказывал ее, но не от душев­ной щедрости, а потому что обязан был помочь. Эта помощь (по-старому помочь) делилась на три категории.

В первом случае каждый, кого приглашали помочь, помо­гал, не рассчитывая на поощрение. Как правило, речь идет о тяжелых случаях, когда член общины бедствовал из-за об­стоятельств неодолимой силы, скажем, наводнением снесен дом. Тогда те, кого он просил, или вся община шли строить дом, и никто не вправе был ничего за это требовать.

Во втором случае член общины звал на помощь, если за­теял дело, которое стало ему не по силам: решил построить мельницу или запахал столько земли, что не в состоянии уб­рать урожай, или внезапно умер муж, а жена решила сама убрать урожай со своего надела и не отказываться от него. В этом случае каждый, кого звали, был обязан помочь, но хозяин должен был устроить ужин с выпивкой (отсюда и все наши бутылки во взаиморасчетах).

В третьем случае речь идет скорее не о помощи, а о най­ме в условиях, когда патриархальные отношения не позво­ляли отдать и принять деньги за работу. Скажем, кулак или помещик, приглашая на уборку урожая, обязан оговорить, что будет в конце: ужин с выпивкой или еще и танцы. Кого это не устраивало, тот мог не идти.

Системой взаимопомощи крестьяне обманывали Бога. Дело в том, что в страду каждый день был дорог, а в вос­кресенье Бог запрещал работать, нужно было отдыхать. Но ведь запрещал-то он работать, а не помогать! Вот и помо­гали каждое воскресенье с июня по сентябрь, теряя созна­ние к вечеру от усталости.

Отметим разницу между русской крестьянской общиной и ее пародийной копией — колхозом.

Первое. Колхозы строились по марксистской догме, со­гласно которой крестьянин должен стать пролетарием — на­емным рабочим: приходить на работу в 7 часов утра, добро­совестно делать то, что ему приказало начальство, и, полу­чив за это деньги, уходить, а дальше — хоть трава не расти. Эта догма сделала скотиной рабочего в промышленности и крестьянина в сельском хозяйстве. Марксизм базирует­ся только на законах экономики, не учитывая, что людьми надо еще и управлять, то есть задавать им, работникам, оп­ределенное поведение.

Русская крестьянская община, будучи более коммуни­стической, чем мог мечтать сам Маркс, учитывала законы поведения людей. Крестьянин, работая в общине, на наде­ле принадлежавшей общине земли, получал за свой труд не зарплату от начальника, а конечный результат своего труда в полном объеме и натуральном виде.

Второе. Община была суверенной, и никто не вмешивал­ся в ее дела. Колхоз — это предприятие, где властвует бюро­кратия, это предпоследняя победа бюрократии в сельском хозяйстве. (Последней победой станет развал колхозов.)

В остальном идеи общины и колхоза совпадают, да и не могут не совпадать, так как община шла к коллективному труду, а колхозы строились на общинных принципах.

Итак, подытожим изложенное, позволив себе повторить сказанное (повторение — мать учения).

Народ — это население страны и будущие поколения. Государство — это население, законодательная и испол­нительная власти. Цель государства — защитить народ.

Государство защищает себя руками и жизнью населения. Команды населению по защите народа дает законодатель­ная власть, организует население на эту защиту исполни­тельная власть.

Первоначально демократия в России строилась по сле­дующей схеме. Царь — законодательная власть и глава ис­полнительной власти — брал на себя обязанность дать на­селению команды по защите народа и организовать населе­ние на исполнение этих команд только в тех случаях, когда оно само себе таких команд дать не могло: по защите на­рода от внешнего врага, уголовника (на всей территории России); по защите интеллекта народа — подготовка науч­ных и инженерных кадров, проведение научных исследова­ний; по экономической защите — создание государственной промышленности; по защите граждан России за рубежом. В остальных случаях население России, объединенное в об­щины, команды по своей защите давало себе само.

Можно оспаривать целесообразность отдельных элемен­тов устройства России (крепостное право, монархия и т.д.). Но нет причин утверждать, что российская идея управления была порочной в отношении осуществления демократии (вла­сти народа). Она была абсолютно верной. Мало провозгласить власть народа, нужно дать народу способы управлять.

Население (крестьяне) не вмешивалось в вопросы управ­ления, если не могло их понять (управление армией, внеш­ней политикой и т.д.), и не избирало из своей среды депу­татов, чтобы те решали эти вопросы. А правительство не вмешивалось в те вопросы, в которых оно было некомпе­тентно: управление общинами, их экономические и соци­альные дела. При этом государственный аппарат был ми­нимален, а значит, и расходы на него, и налоговое бремя на народ. Подавляющая масса военных и гражданских чинов­ников действительно отвечала за нужное народу Дело, и на­логовые расходы на них были оправданы.

Но в России уже созревали две силы, для которых де­мократия в принципе неприемлема: буржуазия и аппарат­ная бюрократия.

Здесь автор правит марксизм, и хотя он сам не любит ничего сложного, тем не менее, считает, что Маркс силь­но упростил вопрос борьбы в обществе. Считать, что мы имеем только два класса-антагониста: рабочих и капитали­стов, недостаточно. Согласно марксистской теории, бюро­кратия — порождение буржуазных отношений и по пути движения к коммунизму она исчезнет. Но мы на приме­ре истории СССР убедились, что это далеко не так. Дело в том, что эти две силы основываются на разных фундамен­тах: действия буржуазии подчиняются законам экономики, а действия бюрократии — законам управления. Объект гра­бежа у них один — народ, а способы разные: буржуазия от­нимает у труженика часть труда в виде прибавочной стои­мости, а бюрократия — в виде налога и взятки. Но дерут-то они шкуру с одного барана.

Они враги друг другу, конкуренты по объекту грабежа, но могут стать на время союзниками, чтобы сломить сопро­тивление тех, кого собираются грабить. Когда сопротивле­ние сломлено и начинается сам грабеж, они снова стано­вятся врагами и, как ни странно, могут стать союзниками народу (по принципу враг моего врага — мой друг), унич­тожая с его помощью конкурента. В этом «классическом» треугольнике народ — буржуазия — бюрократия все нена­видят друг друга, но все стараются использовать друг дру­га в борьбе со своим врагом.

Возьмем современную историю. Ельцин — вождь бюро­кратии, во имя ее целей разваливший Советский Союз. При этом он обещал сытую жизнь буржуазии, и она выступи­ла как его верный союзник, хотя по своей сути буржуазия интернациональна. Буржуазия деньгами и боевиками под­держала Ельцина на баррикадах Белого дома и позволила его бюрократии разместиться в креслах чиновников быв­ших союзных ведомств. Но бюрократы очень быстро по­няли, что налоги с народа и выплачиваемые из них оклады обеспечивают весьма скромную жизнь. Тогда они занялись поборами (взятки) с буржуазии. Та взвыла, буржуазные пар­тии и объединения даже оказались в оппозиции к Ельцину. Однако как только Верховный Совет России начал подготавливать вопрос об освобождении Ельцина от должности, буржуазия снова не раздумывая бросилась ему на помощь, покупая телевидение, демонстрантов, а затем и боевиков для расстрела Верховного Совета. Буржуазия и бюрокра­тия ненавидят друг друга, но больше всего они ненавидят власть народа — демократию, понимая, что они и демокра­тия несовместимы.

Вернемся к крестьянской общине, к миру. Крепнущая буржуазия и формирующаяся среди чиновников аппарат­ная бюрократия, не отвечающая непосредственно за защи­ту народа, начали боевые действия против русского мира, и это естественно.

Чем не устраивала община буржуазию? Буржуазии, что­бы собирать с народа свою долю прибавочной стоимости, нужно получить в собственность средства производства, а для крестьян это земля. Следовательно, буржуазии требова­лось, чтобы земля общин поступила в продажу, но для это­го нужно было уничтожить общины.

А чем буржуазия не устраивала крестьян? Ведь отбирал же у них прибавочную стоимость в виде податей царь, в виде оброка помещик! Почему же нельзя буржуазии? Царь брал деньги для защиты крестьян, и дворянин, по первона­чальной идее, брал для этого же. А буржуа, кулак или капи­талист брал деньги лично для себя и на защиту народа тра­тить их не собирался. Это грабеж в чистом виде.

С бюрократией вопрос обстоит сложнее. Дело в том, что она плодится, жиреет, грабя народ, эксплуатируя идеи о его якобы еще лучшей защите. Технически это делается так. Какие-нибудь чиновники, отчаявшиеся сделать быст­рую карьеру и не слишком обремененные обязанностями по действительной защите народа, вытаскивают идею о ка­кой-либо его дополнительной защите. Например, в России бывает много пожаров, и убытки от них огромны. Мудраки активно доказывают, что такой вопрос нельзя оставить без государственного вмешательства, организуют кампанию и, расталкивая друг друга, спешат показать свою мудрость и знание жизни. Царь или правительство, не вникая в суть во­проса, в то же время искренне хотят предотвратить народные убытки. Поэтому они на деньги казны, деньги налогов нанимают чиновников и мудраков подготовить соответст­вующий документ, затем утверждают этот документ и опять за деньги народа нанимают новую бюрократию, чтобы она следила за исполнением правил, заложенных в документе. При этом никто не задумывается, что убытки от пожаров несет не казна, а люди, никто у этих людей не спрашива­ет, нужны ли им эти правила, эти чиновники и контроле­ры. У них забирают деньги и платят новому отряду аппа­ратной бюрократии, утверждая при этом, что все делается для их же блага.

Царю или другому законодателю необходимо выработать собственное понимание вопроса, чтобы не попасться на бю­рократическую провокацию. Для этого надо понимать, что такое бюрократия. Но кто это понимал и понимает? Правда, далеко не все цари верили своей бюрократии, но ее ковар­ству не могли ничего противопоставить.

Отвлечемся немного от вопросов, связанных с общиной, и посмотрим, как действовала бюрократия в недрах самого государственного аппарата. Легкость, с которой множится бюрократия, особенно характерна для контролирующих ор­ганизаций, умеющих еще в момент создания завуалировать цель своей деятельности. Парадокс заключается в том, что их бессмысленность для Дела ясна, но начальник, исполь­зующий бюрократический механизм управления, не может жить без контроля.

Приведем пример. Николай I усмотрел различные не­достатки в составе чиновников, их продвижении по служ­бе. Кроме того, были очевидны различные злоупотребления, связанные с назначениями и перемещениями чиновников в необъятной России, присущие самому бюрократическому механизму. Строго говоря, царь должен был потребовать от министров конечных результатов их работы, не вмешива­ясь в вопросы подбора кадров. Но он решил улучшить дело по-другому: приказал разработать правила подбора кадров и учредил контроль за точным выполнением этих правил. Для этого в 1846 году был создан Инспекторский департа­мент, по поводу которого Николай I писал: «Цель достигнута: порядок, отчетность заменила беспечность и злоупот­ребления различного рода». Департамент быстро разросся и вскоре уже бодро рапортовал царю: «Четырехлетний опыт доказал, что высочайшая мысль принять в державную руку Вашу нить управления... принесла пользу во многих отно­шениях: а) все, что не имело общности, что исполнялось от­дельно, пришло к возможному единству; б) Устав о службе гражданской получил должную силу... ; в) поступление на службу, увольнение от оной, переход из одного ведомства в другое, производство в чине... совершаются ныне на по­ложительных началах системы центрального управления в одинаковом общем порядке».

О том, насколько «эффективным» оказался общий по­рядок, департамент умалчивал: об убытках не рапортуют. Для честных людей служба резко осложнилась, а мерзав­цам, как и прежде, было раздолье. Ведь департамент отве­чал не за их отсутствие, а за правильность прохождения за­полнения бумаг. Так, заполняя графу об источниках дохо­дов, наглецы потешались: «Имение приобретено женою на подарки, полученные в молодости от графа Бенкендорфа». И ничего, проходило.

Немудрено, что после смерти Николая I жалобы потек­ли к его сыну. В 1857 году Александр II «соизволил повелеть предоставить всем министрам и главным управляющим со­образить, какими средствами можно было бы уменьшить и ограничить огромную переписку, возникшую с учреждени­ем означенного департамента».

В то время еще не все виды деятельности в России были централизованы, и на фоне делократических управлений частных предприятий Инспекторский департамент выгля­дел особенно убого. Поэтому царь согласился с тем, что де­партамент не нужен, и он был упразднен..Но... бюрократи­ческий механизм остался. И сын Александра II решает воз­родить это ведомство. Министры всполошились, министр юстиции Н.В. Муравьев написал царю записку с просьбой задержать опубликование указа, на что царь ответил: «Если бы я желал получить отрицательный ответ, то, конечно, об­ратился бы к министрам». (Царь невольно показал, что он своих ближайших помощников не считает за порядочных людей и верных слуг, без контроля со своей стороны их ра­боты не представляет.) Итак, в 1894 г. департамент возник, как птица Феникс из пепла, под названием «Инспекторский отдел», все началось сначала, но в худшей форме. Даже близ­кие к царю люди писали: «У нас все делается как-то случай­но, не соображаясь ни с чем... Вообще произвол министров был ничем не связан, но теперь впали в другую крайность... Выходит, что теперь за все назначения дураков или мошен­ников, за которые прежде отвечал министр или губернатор, будет нести ответственность царь!»

Стоны министров достигли ушей сына Александра III. Приведем цитату из записки, в которой сравнивалась рабо­та Инспекторского департамента и Инспекторского отдела: «Но затруднения того времени, как бы они ни были велики, бледнеют перед теми затруднениями, кои возникают ныне по случаю учреждения Инспекторского отдела, и перед той перепиской, которая достигает уже до пределов физической невозможности». Нерешительный Николай II хотя и не ли­квидировал, как дед, этот контролирующий орган, но все-таки вынужден был его существенно ограничить.

И заметьте, это бюрократическое гнездо формирова­лось на глазах у царя и действовало в Петербурге, несмот­ря на противодействие не простых людей, а министров! С простыми людьми, с крестьянами, бюрократия вообще не церемонилась, и это было одной из причин боязни кре­стьянина выйти не только из общины, но даже из крепост­ной зависимости.

Тесно связанный с крестьянами русский писатель Лесков описывает массу подобных примеров; некоторые из них я приведу в своем пересказе.

Уже после освобождения крестьян в деревню приезжа­ет новый уездный начальник. Крестьяне собирают по два­дцать копеек ему на «подарок». Он с негодованием отвер­гает эти деньги, заявляя, что он честный слуга государю и не будет брать с крестьян поборов, но... будет требовать от крестьян строгого исполнения всех законов и указов госу­даря. После этого он идет с обходом по домам. Дело происходит зимой, печи топятся. Начальник открывает толстый том правил и читает, что для предотвращения пожаров ле­жанки печей должны накрываться пуховыми одеялами, ват­ными одеялами, войлоком... Солома не указана, а лежанка печи крестьянина укрыта соломой. Это нарушение закона, а закон предусматривает за это штраф 10 рублей. Начальник требует уплатить этот штраф. Крестьяне падают на коле­ни, молят не разорять. Наконец начальник «смилостивил­ся», положил в карман 3 рубля и пошел к следующему дому. Там уже знают об этом правиле, и солома с лежанки сме­тена. Но начальник не унывает. Он обнаруживает, что на чердаке нет бочки с водой на случай пожара, а в правилах сказано, что за это нарушение полагается штраф 50 рублей. Крестьяне пытаются объяснить ему, что на случай пожара в деревне создана пожарная дружина, и по тревоге из каждо­го двора прибегут дружинники с инструментами по распи­санию: кто с топором, кто с багром, кто выкатит насос, кто бочку с водой. А бочка с водой на чердаке — это глупость. Ведь вода на чердаке замерзнет, какая польза будет от глы­бы льда в замерзшей бочке при пожаре? Начальник согла­шается с крестьянами, но что он может сделать: ведь не он писал эти правила. Крестьяне его упрашивают, и он, нако­нец, соглашается взять с каждого двора по 10 рублей и уе­хать. И крестьяне рады: какой добрый начальник попался.

Все очень просто: инструкция, написанная мудраками в Петербурге, плюс умелое применение ее бюрократами на местах, а в результате и те, и другие при деньгах, и те, и дру­гие под видом защиты народа его ловко ограбили. Но для этого нужно было уничтожить общину, ведь в традиционной общине мир просто не дал бы себя проверять, поскольку от него требовалось только подати платить и рекрутов постав­лять, а остальные дела общины никого не касались.

Мир, конечно, уважал начальство. Например, существо­вала традиция, по которой при посещении деревни началь­ником одного ранга ему жарили специальную яичницу и подносили стопку-другую водки, начальнику рангом повы­ше полагалась курица. Но если община не считала себя ви­новатой перед государством (такой виной, например, могло быть «мертвое тело человека, обнаруженное на территории общины»), то она и не унижалась перед государственными чиновниками, не позволяла им вмешиваться в свои дела.

Русская демократия (со своими свободолюбием, незави­симостью, непризнанием частной собственности как сред­ства грабежа других людей) мощным препятствием стояла на пути «шкурных» интересов буржуазии и бюрократии. И устояла бы, если бы в династии Романовых не прояви­лись генные «капризы», а на престол не стали приходить мудрак за мудраком. В прошедших столетиях остались Петр Великий и даже Екатерина Великая, способные понять Дело самостоятельно, которым помощники были нужны толь­ко для участия в оценке обстановки и выработке решения, а не для подсказки решения в целом. Не стало царей, ясно представлявших суть своих указов и их эффективность при защите народа. Пришло время царей, за которых решения вырабатывали сначала министры, царей — «плешивых ще­голей, врагов труда», а закончилась династия Романовых таким убожеством на престоле, которое не гнушалось слу­шать советы подлого маньяка Распутина. Цари предали мир, предали Россию, и крестьянская община начала подвергать­ся одному удару объединенных сил буржуазии и бюрокра­тии за другим. Началом открытых боевых действий мож­но считать, пожалуй, 1861 год, год реформ, год освобожде­ния крестьян.

Мудраки до сих пор радуются этому освобождению, до сих пор ругают революционеров, убивших Александра II — царя-освободителя. А чему, собственно, радоваться? До 1861 года крестьяне обязаны были обработать поля помещика, которые, кстати, были меньше по площади, чем после 1861 года. После реформы они уже не обязаны были их обраба­тывать. Так что же, эти поля остались необработанными? Нет, они, как и раньше, обрабатывались. Может быть, их обрабатывали негры или китайцы? Нет, все те же русские крестьяне. Тогда от чего их освободили? Разве они работа­ли на помещичьих полях, потому что им было нечего де­лать? Может быть, они от работы на помещика так разбо­гатели, что стали жить, как баре?

Через три с лишним десятилетия после освобождения крестьян энциклопедия Брокгауза и Ефрона дает такие «ра­достные» цифры состояния русского народа, осчастливлен­ного освобождением и «свободным» трудом на помещика. В 1896 году Россия вывезла за границу продукции сельско­го хозяйства на сумму 534 865 тысяч рублей. Эти деньги были отняты у крестьян владельцами земли и податью, от­няты частной собственностью на землю, отняты бюрокра­тией, поскольку лишнего хлеба у русских крестьян не было. Сельских жителей в России на это время было 109,8 мил­лиона, то есть в расчете на одного сельского жителя выво­зилось продукции на 4 рубля 87 копеек. Средняя российская семья состояла из 6,6 человека, следовательно, на одну семью приходится сумма 32 рубля 14 копеек. При крепостном пра­ве крестьянин на оброке должен был платить помещику не более 20 рублей. Если считать, что хлеб, проданный для уп­латы податей, остался в России, то что крестьянин выиграл от освобождения? Раньше платил 20, а теперь 321 рубль. А как он «роскошествовал» в своей избе! В Московской гу­бернии на один дом приходилось 8,4 человека. И 80% таких семей жили в домах 6—8 аршин и менее, то есть рубленных из бревен длиной от 4,2 до 5,6 метра. А здоровье было какое крепкое! Из 1000 родившихся мальчиков до 10 лет дожи­вали 490, а из 1000 девочек — аж 530! В Англии и Швеции, куда Россия экспортировала хлеб, средняя продолжитель­ность жизни мужчин была 45,25 года, а женщин 50,0 лет, в самой России мужчины в среднем жили 27,25 года, жен­щины 29,38 года.

Александр II освободил крестьян от помещиков и от­дал в рабство владельцам земли. Но и бюрократия захоте­ла получить свою долю. Она начала энергично вмешивать­ся в дела общины, стараясь подчинить все себе. Мы гово­рили, что общиной руководило собрание, сходка, но между сходками текущими делами управлял староста — исполни­тельная власть общины.

В первую очередь русская демократия была заменена за­падным парламентаризмом. Решение сходки стало считать­ся действительным не только при единогласном голосовании, но и при наличии двух третей голосов. В мир ворвал­ся кулак, покупающий голоса.

Далее бюрократия взялась за старост, стремясь их бюро­кратизировать, подчинить себе, а не миру. Старосты сопро­тивлялись, их подкупали серебряными медалями и именны­ми кафтанами, со строптивыми поступали круто — только в год реформы и только в Самарской губернии было сосла­но в Сибирь почти 70 сельских старост, отказавшихся под­чиняться волостным старшинам и сохранивших верность мирским приговорам.

И буржуазия, и бюрократия сняли намордники со своих мудраков и спустили их с поводков. Те, начитавшись книг западных ученых (написанных для условий Запада, причем для умных людей), со всем старанием стали хаять общину, русских крестьян и все, с этим связанное. (Нам это неслож­но представить, мы видели, что получилось, когда Горбачев спустил с цепи своих мудраков.) Одни, услышав, что в гер­манской армии в рацион солдат вводится гороховая колбаса, стали требовать от крестьян сеять и есть горох (как тут не вспомнить Никиту Сергеевича с его кукурузой). Другие из­девались над общинными наделами и прочностью традиций. Третьи обзывали крестьян пьяницами и лентяями. Кстати, о лени русского крестьянина. Те же Брокгауз и Ефрон сооб­щают, что самые «смертные» месяцы в России, то есть меся­цы, когда смертность населения резко превышала среднего­довую, — июль и август, месяцы страды, самой тяжелой кре­стьянской работы. В это время надрывались и умирали на работе слабые. Зато следующие месяцы, сентябрь и октябрь, по смертности были самыми благополучными в году.

Те русские интеллигенты, кто знал и понимал народ, но не мог донести свои мысли до царя сквозь мудраческий сло­весный понос, отчаивались: «Знаете, шибко я боюсь вашей петербургской стряпни. Уж как вы, господа чиновники, да к тому же петербуржцы, да еще вдобавок ученые, приме­тесь законодательствовать, право, из этого может выйти чисто-начисто беда, да еще какая! Знаете, мороз по коже дерет и меня, и Хомякова от одних опасений. Много мы от вас боимся, но на деле вы будете страшнее и ужаснее.

Старайтесь сделать как можно неполно, недостаточно, дур­но: право это будет лучше», — писал более ста лет назад А. И. Кошелев, но его слова подходят и к нашей сегодняш­ней жизни. Нисколько не поумнели мудраки.

В книге уже приведено немало примеров, когда мысль, ка­завшаяся правильной в столице, превращалась в шедевр глу­пости там, где она должна была внедриться в жизнь. Однако идея делократизма, к сожалению, понимается с трудом, а те, кто не пытаются анализировать, а предпочитают верить, как правило, не видят оснований верить в эту идею. Поэтому привести лишний пример — все равно, что добавить мас­ла в кашу.

Лесков описывает такой случай. Он подсел попутчиком в телегу к мужику, едущему в волость, и разговорился с ним о его деле. Мужик рассказал, что мир собрал взятку и теперь он везет ее в волость начальству. Цель взятки — добиться, чтобы волость не отправляла в эту деревню коров голланд­ской породы. Как бы этот эпизод оценил городской муд­рак? Он слышал, что корова дает молоко, и знает, что кре­стьянские коровы дают молока мало, едва 700—1500 литров в год, причем слабой жирности, а голландская корова дает 5000—7000 литров в год. Одна голландская заменяет десять российских. Но ведь одну держать выгоднее, чем десять, и по трудозатратам, и по кормам. А тут крестьянам дают бес­платно голландских коров, царь потратился, на деньги каз­ны купил, чтобы улучшить породность российского скота, а крестьяне деньги собирают и взятки дают, чтобы им этих коров не давали! Как это понимать?

Здесь нужно вспомнить, что Россия тех времен не знала минеральных удобрений, ее поля не знали и чилийской се­литры. Советуя царю ввезти в Россию голландских коров, царские мудраки должны были задать себе вопрос: как в России столетиями растят хлеб, не удобряя поля? Мудраки не могли понять, что для крестьянина в корове самое цен­ное не молоко и не мясо (это все сопутствующие продук­ты), а навоз и только навоз, поскольку без навоза у него не будет хлеба. И Россия имела свою породу крупного рогатого скота — навозную. «Система ценностей» скота была совершенно иная. Никто не кормил скотину зерном — это было глупо. В любой деревне главной ценностью была не пашня, а угодья — луга и выпасы. Именно по ним можно было определить, сколько скота способна содержать дерев­ня. А количеством скота определялись пашни и площадь под зерновые. Считалось, что одна голова крупного скота (ло­шадь или корова) или десять голов мелкого (свиньи, овцы) дают минимальное количество навоза для выращивания хлеба на одной десятине. Нет навоза — не стоит и пахать. Навоз был главной ценностью, которую давал скот, а моло­ко, мясо, шерсть — это уже сопутствующее.

На заре российского государства Ярославом Мудрым был написан судебник. В нем определялся штраф за уничтоже­ние чужого скота. По сумме штрафа можно определить, ка­кое домашнее животное для крестьян было особо ценным. (Кстати, в те времена на крестьянском подворье жили и ле­беди, и журавли в качестве домашней птицы.) Оказывается, самый большой штраф налагался не за уничтожение пле­менного жеребца или удойной коровы, а вола, поскольку он выполнял функции лошади и давал много навоза. Молоко для крестьян не имело большого значения, главным было зерно, хлеб. А вол и пахал, и удобрял поле. И теперь уже не покажется удивительным, что такой же штраф, как за вола (вдвое превышающий штраф за лошадь), брали за уничто­жение... кота: то, что вол «вырастил», кот обязан был охра­нять от мышей.

Коровы русской породы отличались тем, что им годился любой корм: от болотной осоки до соломы с крыши избы затянувшейся зимой. Этим они были ценны, а не молоком. А что мужику делать с голландской коровой? Ведь ее нуж­но кормить клевером, нужно кормить зерном, которого му­жику и для своей семьи не всегда хватало. Голландская ко­рова на русских харчах сдохнет немедленно. А бюрократ об­винит мужика, что тот уморил царский подарок из-за лени, и накажет. Поэтому мужики и собрали взятку начальству, чтобы оно всучило царский подарок какой-нибудь другой деревне.

Это не очень сложно, и действия крестьян не вызывают сомнений в целесообразности, но сколько обвинений в ту­пости обрушили на их головы столичные мудраки, настраи­вая против крестьян чиновников, не слишком вникающих в суть дела, но увлекающихся и энергичных. Таких, напри­мер, как Петр Столыпин.

Именно Столыпин бросил в лицо революционерам из­вестные слова: «Вам нужны великие потрясения, а нам нуж­на великая Россия!» Красивые слова, но, наверное, ни один революционер не сделал столько для великих потрясений, сколько сам Столыпин. И его потянуло мудрачествовать, его потянуло реформировать сельское хозяйство. Нахватавшись сведений о фермерских хозяйствах в США, о том, как у них идут дела, Столыпин решил реорганизовать крестьянскую общину России в общество единоличников-фермеров.

Городскому жителю, причастному к какой-либо эконо­мической деятельности, мысль Столыпина должна казать­ся чрезвычайно привлекательной.

Ситуация в России была такова. Согласно данным слова­ря Брокгауза и Ефрона, в европейской части России площадь земли во владении средней деревни составляла 8,6 квадрат­ных верст, жило в ней 167 душ обоего пола. При 6,6 человека на один дом в этой части России средняя деревня состояла из 25 дворов. Пашня в европейской части России занимала 26% земельной площади, остальное — Луга, леса, неудобные земли. Следовательно, на один двор в этой средней деревне приходилось около 9 десятин пашни, а всех земельных уго­дий 34,4 десятины (десятина примерно равна одному гекта­ру). Площадь 8,6 квадратных верст можно представить как квадрат со стороной примерно 3 км. Но ведь чрезвычайно редко участок имел форму квадрата, а деревня находилась в центре его. Следовательно, можно допустить, что в средней российской деревне почти обязательно были поля, удален­ные от усадеб на 3 км. На эти поля надо было ехать, чтобы вспахать, засеять, завезти навоз (примерно 40 тонн на де­сятину), вывезти снопы с поля. Все это связано с расхода­ми, неудобствами, требует уйму рабочего времени (причем, если до поля было больше 2—3 км, крестьяне переставали возить навоз: это было невыгодно, на таких полях сажали без удобрений и называли их запольными.)

Другое дело, если ферма, дом и подворье находятся пря­мо на том поле, которое надо обработать. Ведь 9 десятин — это квадратный участок со стороной 300 метров, следова­тельно, от порога дома до любой крайней точки не более 300 метров — в десять раз меньше, чем в деревне. Работа крестьянина по обработке поля облегчается, может быть, в 3—5 раз.

Кроме того, столичные мудраки, как и нынешние, упор­но твердили, что крестьянин на земле, находящейся в его личной собственности, будет лучше работать, будет боль­ше эту землю беречь и лелеять. Конечно, горожанин всегда найдет, что сказать крестьянину.

Несмотря на такие очевидные преимущества, процесс перековки русских крестьян в фермеры, даже с помощью энергичного Столыпина с его льготными кредитами и про­чим, шел очень туго: с 1861 года по 1914, то есть за 53 года, из общин в хутора удалось переселить едва ли 14% кресть­ян. Ну как тут не утверждать городскому мудраку, что наши крестьяне чрезвычайно тупы и не понимают своей выгоды? Он, городской, понимает, а они, сельские, — нет.

Но давайте призовем на помощь фантазию и представим, что мы те самые крестьяне, которые выселились из деревни на свою личную ферму. Прежде всего, прикинем, а какое рас­стояние будет до нашего ближайшего соседа? На один двор, мы считали, в европейской России приходилось 34,4 десяти­ны общих земельных угодий, это площадь квадратного уча­стка со стороной почти 600 м. То есть, до соседей в сред­нем 600 метров. А это значит, что до них не докричишься, а идти к ним даже по хорошей дороге быстрым шагом при­дется 6—8 минут, и без крайней нужды даже летом в сухую погоду к соседу никто не пойдет. А зимой, весной, осенью? А пять месяцев сугробы по пояс и три месяца непролазная грязь! Переселиться на хутор — значит добровольно обречь себя на одиночную камеру в тобой же построенной тюрь­ме! Архангельские мужики говорили, что Столыпин потому не смог их выселить на хутора, что бабы воспротивились: им там не с кем было бы сплетничать. Шутка шуткой, но это такая причина, которой и одной хватит, чтобы не вы­селяться из деревни.

А как же американцы? У американских фермеров несрав­ненно легче работа из-за не сопоставимого с российским климата. Несравненно лучше дороги. У них оставалось сво­бодное время, чтобы вечером проехать верхом 3—4 кило­метра до салуна и там посидеть с приятелями пару часиков за виски и картами.

Но у русских это не принято, и не потому, что они не лю­бят выпить, просто их рабочие дни были заполнены трудом до самого вечера. Даже на молодежных посиделках девчата и парни были заняты какой-нибудь монотонной, оставляю­щей свободной голову работой, а не игрой в карты.

В деревне, где дома стоят друг от друга в 20 метрах, хо­зяйка всегда найдет время забежать на часок к соседке и по­судачить с ней, излить душу, послушать сплетни, одновре­менно не выпуская из поля зрения свой дом и двор, своих детей и свой скот. На хуторе это невозможно.

Но были и чисто экономические соображения. Дело в том, что самые тяжелые, напряженные сельскохозяйствен­ные работы приходились на весну и июль—август. Зимой крестьяне стремились в отхожий промысел, чтобы к копей­кам, заработанным на земле, добавить копейки, заработан­ные извозом или на фабриках. Если на хуторе жил толь­ко один мужчина, ему было сложно бросить хозяйство и уйти на промысел. Другое дело в деревне, там всегда ос­тавались мужчины, которые могли завезти дрова, сено не только себе, но и соседям. В деревне, теряя в производитель­ности труда из-за поездок к участкам и обратно, выигры­вали, получая добавочные доходы от промыслов, да и в це­лом для России было выгоднее, чтобы ее жители работали круглый год. Возникали и другие проблемы: как посылать детей в школу за 5 — 6 километров, кто окажет помощь в случае несчастья и т.д.

Но главное, видимо, не в этом. У нас и сейчас, и в те времена мудраки проповедовали идею частной собственно­сти на землю, не понимая, что для крестьянина земля сама по себе, как товар, ценности не представляет. Ценность, то­вар — это урожай. А земля — один из инструментов, при помощи которого получают урожай. Доход крестьянина, его материальная заинтересованность заложены в урожае, а чья земля, личная или государственная, не важно. Как не важ­но для рабочего, кому принадлежит станок, на котором он точит болты — ему, капиталисту или государству. Если он получает за болт условно 10 рублей, его эта работа инте­ресует, а если всего рубль, то какой толк с того, что станок его личный? Чтобы понять это мудракам типа Черниченко, надо самим поработать.

Образ мысли русского, русская идея состоит в следую­щем: лично тебе может принадлежать только то, что сделано твоими руками. Землю ты не делал, ее создал Бог. Поэтому идея личной собственности на землю для русских была кра­мольной. Да, за годы пропаганды образовался слой русских с западным мышлением, понявших, что хотя земля и Божье творенье, на ней можно неплохо нажиться, понявших, что в землю можно вкладывать не только свой труд, но и день­ги. Такие русские были, но Гражданская война 1918—1920 годов показала, что их было меньшинство.

Из недр русской крестьянской общины выходила и раз­вивалась демократия высшей пробы, настоящая демокра­тия. Но бюрократия с буржуазией при царе и одна побе­дившая бюрократия при коммунистах основательно под­резали ей крылья.

Дерьмократия

В XII—XIV веках оказавшаяся на грани уничтожения Россия пришла к совершенно особенной форме обществен­ной защиты своего государства. На Руси под ударами Орды произошел естественный отбор: те, кто не погиб, кого не угнали в рабство, обрели особое свободолюбие, причем не теоретическое, не декларативное, а практическое, воспитан­ное многими веками непрерывных войн и борьбы за свобо­ду. Ненависть к любому угнетению, к любой форме парази­тирования у россиян в крови.

Особенность этого государства — абсолютно единовла­стный царь, который мог в России все. Единовластие давало царю уникальную свободу служить только своему народу. Не зависимый ни от кого, он никому, кроме своего народа, не должен был служить: ни членам политических партий, избравшим его, ни мафии, давшей деньги на избрание. Царь мог все, но делал по защите народа только то, что без него народ сделать не мог. Остальное делал сам народ, объеди­ненный в общины.

Русская идея демократии состоит в следующем:

верховная власть ни от кого персонально в стране не за­висит, никто не имеет права воздействовать на нее с целью получения собственных выгод;

верховная власть занимается только тем, с чем мир спра­виться не может, и в дела мира не вмешивается;

лично человеку принадлежит только то, что он сделал сам, заслужил у верховной власти или купил на честно за­работанные деньги, все остальное принадлежит обществу;

вести между собой расчеты за труд деньгами — это не по-русски, каждый обязан помогать друг другу, в единой се­мье деньги не нужны;

каждый человек — личность и имеет право на то, что­бы его голос и его мнение выслушали и приняли во вни­мание.

Существуют ли надежные данные, которые подтвердили бы эту особенность русской демократии? Да, и много.

Как ни в одной другой стране, все сословия на Руси были по отношению к царю одинаково бесправны, а следователь­но, находились в равном положении. Бесправие заключа­лось в отсутствии каких-либо прав уклониться от службы России. Все обязаны были служить: дворянин копьем, кре­стьянин сохой, купец мошной. На отношение к себе со сто­роны царя все сословия имели одинаковые права: он обя­зан был всех защитить одинаково.

Сотни лет подряд по соседству с Россией безумствовали мудраки, носясь с парламентаризмом различных окрасок — от турецкого до шведского. Русские, окружив царя плотным кольцом, наблюдали соседнее мудрачество с презрением, а друг за другом с подозрением: не пробует ли кто-то подчи­нить царя своим интересам.

Как ни в одной другой стране, крестьянская община в России имела исключительные властные права и свободы.

Как ни один народ в мире, русские отличались полным отрицанием частной собственности на землю, презритель­ным отношением к жадности, бескорыстием в служении России. В Смутное время купец Минин призвал купцов иму­щество продать, жен и детей заложить, но Россию освобо­дить. Перед наступающим Наполеоном смоленские купцы сами подожгли свои лавки и склады с товарами.

Как ни в одной другой стране, в России помощь ближ­нему считалась обычной, не требующей благодарности обя­занностью.

Как ни в одной другой стране, в России на мирских сход­ках требовалось единогласие при принятии решений.

Русский (россиянин) был хозяин в своей стране, он имел власть, и, следовательно, в стране была демократия.

Своей властью русский народ требовал себе право на неприкосновенность своей жизни и своей свободы, и цари (его рабы) старались, делали все, чтобы отбить набеги, не дать попасть в полон к татарину, погибнуть от сабли поляка или меча ливонца. Но одежда прав шьется на подкладке обя­занностей, как гласит восточная мудрость. И русский народ считал своей обязанностью и дворянина содержать, и подать платить, и своей кровью свободу и жизнь оплачивать.

Русский имел не просто свободу слова, не просто свобо­ду говорить в пустоту, его свобода была сопряжена с обя­занностью остальных его слушать и стараться понять. Где и в какой стране была и есть сейчас конституция, которая бы гарантировала такую свободу?

Русский уже тогда имел права, которые и сейчас не все имеют. Он имел право на жилище, и общество (община) ему это право обеспечивало. Он имел право на труд, и общест­во предоставляло ему землю на равных с другими услови­ях. Он имел право на обеспеченную старость. Он имел все, что могло обеспечить ему тогдашнее развитие производи­тельных сил государства.

Ни один народ не имел такого набора прав, как русский, ни один народ не имел органов управления, которые были обя­заны обеспечить ему такой объем прав, и все это было демо­кратией особого, высшего порядка — русской демократией.

Но никогда не могла обеспечить русская демократия пра­во народа иметь умную интеллигенцию. Сколько бы народ свою интеллигенцию ни кормил, а она, как волк в лес, все на Запад смотрела.

Термин «русская демократия» мы уже использовали, и я считаю, что этот термин имеет полное право на самостоя­тельную жизнь.

С развитием производительных сил, ростом производи­тельности труда Россия становилась богаче, что дало эко­номические предпосылки для совершенствования демокра­тии. Становилось ясно, что у умного отца может быть сын-дурак, что в наследственности монархии есть дефект. Надо было совершенствовать русскую демократию и в этой об­ласти, причем нам самим, не оглядываясь на Запад. Но муд­раки всех опередили: начался долгий период уничтожения русской демократии бюрократией и буржуазией, который закончился в октябре 1917 года. От этой даты Россия со­вершила рывок к... К чему? Как назвать то, в чем очутилась Россия начиная с 1989 года?

Две тысячи лет назад человечество суммировало те мо­ральные правила, которые позволяют людям жить вместе и достойно людей. Они вошли в христианство, позже в му­сульманство, присутствуют и в других религиях. Без испо­ведования этих моральных норм люди нигде не считаются людьми. Вспомним эти нормы: самоотверженное служение людям, лишения и смерть ради них — подвиг; пренебреже­ние к богатству; запрещение воровать; запрещение убивать; отношение к представителям всех национальностей, как к братьям; презрение к предателям.

Пришедшие к власти в апреле 1989 года люди откры­то объявили свои правила: обогащайся любым путем, если он преступный, мы закроем глаза; предательство допусти­мо, если оно выгодно; патриотизм — признак подлеца; ка­ждая национальность должна иметь преимущества перед остальными.

В СССР были люди, которых совесть обязывала служить людям больше остальных, — коммунисты. Партия коммуни­стов была запрещена и ошельмована людьми, пришедшими к власти. Причем люди, пришедшие к власти, всю свою жизнь паразитировали, получая деньги именно от коммунистов.

Приход к власти этих людей ознаменовался: потерей пра­ва на труд вследствие разрушения экономики; потерей права на жилье из-за резкого сокращения объемов строительства жилья для народа; потерей или ущемлением права на меди­цинское обслуживание из-за частичного превращения его в платное; потерей права на обеспеченную старость вследст­вие обесценивания сбережений; потерей свободы слова по­сле почти полного подкупа средств информации бюрокра­тией и новой буржуазией; потерей или ущемлением права на высшее образование из-за превращения его в платное и размещения вузов в разных государствах; потерей свободы передвижения из-за разделения страны границами и резко­го скачка цен на билеты.

Такого удара изнутри Россия никогда не получала. Как назвать этих людей и эту власть за одну только утрату об­щечеловеческих моральных ориентиров? Дикарями? Но ди­кари и не знали правил человеческой морали, а эти знали отлично и пошли на их нарушение из соображений личной выгоды. Самое мягкое из определений этим людям — дерь­мо. И власть их — дерьмократия.

Правда, я должен оговориться, что этот термин — не мое изобретение: с приходом этих людей к власти народ стал применять к ним это слово инстинктивно, не догадываясь, что случайно достаточно точно охарактеризовал явление в целом. Да, «дерьмократия» звучит еще менее благозвучно, чем «мудрак». Но что же поделать, явление ведь еще более мерзопакостно, чем само слово.

ДЕЛОКРАТИЗАЦИЯ ГОСУДАРСТВА (окончание)

Народ

В составляющей государство троице «Народ — Законо­датель — Исполнитель» Народ (будем писать и это слово с большой буквы) занимает двойственное положение: он и хозяин, и раб. Кроме того, Народ — это основа власти, на­зывающейся демократической. Уточним, что мы подразуме­ваем, говоря «Народ».

Под Народом будем иметь в виду людей данной страны без учета факторов времени: это все те, кто живет сейчас, и те, кто будет жить после нас. То есть люди сейчас живут ради того, чтобы жили последующие поколения. Для нас, лю­дей, принцип «после нас хоть потоп» совершенно не приго­ден, ведь даже животные в некоторых случаях жертвуют со­бой ради своего потомства. И слово «демократия» человек должен понимать именно так Люди, использующие это сло­во, но считающие Народом только себя, должны задумать­ся над вопросом: что отличает их от животных? Да, живот­ные в случае опасности для себя бросают своих детенышей, хотя, например, волки, по заметкам охотников, долго пре­следуют уносящих волчат людей в надежде вернуть их. Но у животных есть альтернатива: погибнуть вместе с детеныша­ми либо дать погибнуть этим детенышам и вывести новое потомство. У людей такой альтернативы нет. Поэтому при­емлемо только такое толкование: Народ — это мы и наши следующие поколения.

Из этого вытекает следующее. Народ — это очень мощ­ная инстанция в историческом плане, но совершенно беспо­мощная сегодня, поскольку его никогда нет в полном соста­ве. Народ непосредственно не может никого заставить себе служить, не может лично осуществить демократию, поэтому демократия только там, где люди сами служат Народу.

Строя систему управления демократического государства, понимать это очень важно, так как такое положение означает, что Законодателя нельзя немедленно, прямо подчинить Народу. Эту проблему мы решим позднее, но важно отме­тить, что между представителем Народа — Законодателем и Народом есть еще один представитель Народа — Избиратель. А зачастую избиратели считают Народом именно себя, за­ставляют служить государство именно себе. Громогласно требуя демократии, они первая инстанция, которая демо­кратию губит.

Подчинить Народу Исполнителя несложно, некоторую трудность представит подчинить Народу Законодателя, но сложно подчинить интересам Народа избирателей. Этот во­прос можно решить только с помощью властвующей в об­ществе морали, нравственных норм, то есть подчинение из­бирателей Народу — задача воспитания.

Воспитание человека прямо связано с вопросами управ­ления им; сложность воспитания взрослого человека усу­губляется отсутствием обратной связи с ним: по внешнему виду и словам сложно понять, порядочный перед вами че­ловек или подлец, нельзя с уверенностью сказать, как пове­дет он себя в той или иной обстановке. Время, когда с наи­лучшими результатами можно воспитать человека, — ран­нее детство. Поэтому пусть читатель не удивляется, когда дойдет до раздела, где будут рассматриваться вопросы вос­питания детей.

А сейчас просто запомним, что Народ — это мы и буду­щие поколения, что командовать Законодателем будет толь­ко живущая ныне дееспособная часть Народа — избирате­ли, что команды Законодателя будут исполняться живущей ныне частью Народа — населением.

Законодатель

Рассмотрим, каким будет наш Законодатель — тот, с кем Народ заключит договор, кому он даст приказ организо­вать свою защиту.

Законодателем может быть либо один человек — монарх или диктатор (редко таких несколько — хунта), либо избранная группа людей — законодательное собрание, парламент и прочее. Нам надо выбрать для себя что-то одно.

Наибольшим доверием у людей пользуется монарх, и это объясняется многими причинами. Он один во всех лицах, как правило, он и Законодатель, и Исполнитель, он тот, к кому можно обратиться по любому вопросу. Он профессио­нал, так как с малых лет готовится и его готовят стать мо­нархом, а к профессионалу всегда больше доверия. Монарх никем не избирается, его должность передается по наслед­ству, то есть монархия самовосстанавливается. Поэтому мо­нарх никому ничего и не должен: он независим, никому не даст преимуществ и этим не нарушит справедливость в об­ществе. Так как он не избирается, он неподкупен, а следо­вательно, он самый справедливый судья. То, что он не из­бирается, освобождает его от службы избирателям и он может служить только Народу. И он, как правило, дейст­вительно служит народу, поскольку престол от него перей­дет его детям, а он, естественно, как и мы, стремится оста­вить своим детям богатую и счастливую страну, а именно это нужно Народу от государства. Это настолько убедитель­ные преимущества монархии, что идея самодержавной вла­сти не умирает в желаниях народа, и не только в слабораз­витых странах, хотя и дискутируется уже несколько столе­тий. Достаточно недавно во Франции опрос общественного мнения показал, что чуть ли не каждый пятый француз вме­сто своего парламента (говорильни) предпочел бы иметь короля. Аналогичный опрос в других странах Европы дал такие результаты: наибольшее доверие из всех институтов государства у европейцев вызывают полиция и пожарные, а наименьшее — парламент, причем, к старейшему парла­менту, английскому, у англичан практически нет никако­го доверия.

Но идеального в жизни не бывает, есть недостатки и у монархии и, к сожалению, неисправимые.

Чрезвычайно возросший объем проблем в государстве с тех времен, когда появились первые монархи, становит­ся не под силу среднему человеку. Действительно, перво­начально перед монархом стояла одна-единственная задача — защитить свой народ от таких же, как он, королей. Задача не сложная, и в этом плане интересно вспомнить Рюриковичей — основателей монархии в России.

По летописным версиям, в 862 году русские призвали скандинавского князя Рюрика на русский престол, и тот при­шел со своей дружиной викингов — сухопутно-морских раз­бойников. (Эта версия была взята Гитлером в подтвержде­ние мысли о том, что русских будет легко удержать в под­чинении, поскольку ими всегда руководили немцы.) Но эта версия мало устраивала некоторых русских патриотов, осо­бенно после Второй мировой войны, вследствие чего была выдвинута официальная версия, например в Исторической энциклопедии: Рюрик сам захватил княжеский престол в Новгороде. Чивилихин же утверждал, что, хотя русские и добровольно пригласили Рюрика, но он не скандинав, а по­ляк, к тому же зять последнего русского князя Гостомысла; тоже некоторый бальзам на душу русского патриота: все же не немец, а поляк, славянин.

Но по моему мнению, дело здесь гораздо проще. Русские подвергались набегам со стороны соседних банд и не только варягов, но и хазар, и печенегов, и прочих, и прочих. С целью защиты от внешнего врага было весьма разумно нанять к себе на службу самую сильную банду. А сильнее викингов в то время, пожалуй, никого не было: они грабили нещадно всю Европу. И долгое время род Рюрика, хотя и занял рус­ский престол, нрава и привычек не изменил: продолжал гра­бить, как и раньше, кого мог. Сын Рюрика Игорь, киевский князь, грабил всех, не только ближних хазар и древлян, но и совершал дальние походы: на востоке он дошел до Баку, а на юго-западе — до Византии. В конце концов, его убили древляне, которых он обложил двойной данью. Сын Игоря Святослав вообще Русью не интересуется, переложив во­просы правления на свою мать, княгиню Ольгу. Он же ув­леченно воюет то на востоке, где он окончательно разгро­мил Хазарский каганат, то на Западе, в Болгарии, где само­забвенно дерется с Византией. И все это он успел, не дожив до 28 лет, когда его постигла естественная для профессио­нала смерть: в 972 году его убили в бою печенеги.

Ясно, что при таких князьях русским было спокойнее: их соседи-разбойники уже и не помышляли о грабеже России, а сами пытались защититься от русского князя и его варягов.

Предоставляя гражданам государства защиту только от внешнего врага (организуя их на это), монархи не были обре­менены напряженной умственной работой по оценке жизни своих подданных во всем ее многообразии. В данном случае особого ума от королей и не требовалось, что отражалось и на их прозвищах. Их чаще называли Храбрый, Грозный или, на худой конец, Окаянный, нежели Мудрый.

Но жизнь усложнялась и ставила задачу организовать за­щиту граждан страны по многим поводам. Для этого нужно было принимать законы, что требует восприятия огромных объемов информации, чтобы оценить, насколько возможно исполнение их в странах, население которых составляет де­сятки и сотни миллионов человек с разными свойствами на­циональных характеров, с разными обычаями и устоявши­мися представлениями о жизни. Возможно, что законы, ко­торые защитят граждан в одном регионе страны, в другом будут восприняты как бесцельное ограничение свободы и нарушение прав. Возникает вопрос, на который трудно от­ветить: может ли быть вообще человек с интеллектом, спо­собным переварить столько информации.

Второе свойство монархии, которое компрометирует идею монарха как Законодателя, состоит в том, что поло­жительные свойства монархии, ее независимость основы­ваются на престолонаследии. А известно, что «на детях ге­ниев природа отдыхает», и здесь наука управления людьми бессильна. Здесь ничего нельзя сделать. Дурак у власти пе­речеркивает все достоинства монархии.

Мы уже писали о генных причудах российского импера­торского дома. Если в XVIII веке еще есть монархи, которые пытаются достичь каких-то нужных для защиты народа це­лей — Петр I и Екатерина II, монархи, понимающие, зачем они нужны России, — Анна и Елизавета (правда, есть и от­кровенные мудраки Петр III и Павел I), то в XIX веке во гла­ве России стоят в основном монархи безусловно серые.

В русской истории более всего поражает то, что в XIX ве­ке цари продолжали больше всего издеваться над наибо­лее преданной лично себе частью населения — крестьян­ством. Ведь крестьяне не бунтовали и не поднимали руку на царя, чем, кстати, пользовались главари бунтовщиков, выдавая себя за царя. На жизнь царей посягали дворяне: Петра III убили дворяне, Павла I — дворяне, дворяне выве­ли солдат-крестьян в декабре 1825 года на Сенатскую пло­щадь под картечь, на смерть за Константина и Конституцию и против царя Николая I, выдумав, что Конституция — жена императора Константина, брата умершего императо­ра Александра I. (Константин по закону должен был насле­довать престол Александра I, но отказался в пользу млад­шего брата Николая.)

Во второй половине прошлого века революционеры пы­тались настроить «освобожденных» крестьян против само­державия. Когда такой агитатор критиковал местное началь­ство, крестьяне охотно поддакивали, когда он критиковал министров, они соглашались, но как только критика каса­лась лично царя, тут же вязали агитатора и везли в поли­цию. Узнав об этом, один отчаявшийся революционер-жулик сфабриковал царский манифест, в котором царь якобы про­сил у крестьян защиты от лишивших его свободы чиновни­ков. Этот манифест стал причиной кровавого бунта в районе распространения, который удалось подавить с трудом.

На народную любовь династия Романовых ответила пол­ным безразличием к крестьянским нуждам, мало того, она по советам своих мудраков и интеллигенции проводила над кре­стьянами различные эксперименты. Лучше бы Николай II, ко­торый никогда не интересовался крестьянами, вообще за­был о них, дал им возможность выжить в своих общинах, но он предоставил Столыпину право эксперимента, право издеваться и над общинами.

Поэтому не стоит удивляться, что свержение Николая II было встречено крестьянами и служивыми дворянами с пол­нейшим равнодушием, даже белые не рискнули в граждан­ской войне взять идею монархии на вооружение — вот до чего Николай II довел Россию.

Таким образом, можно сделать вывод, что монархии присущи несколько очень нужных для Народа, для демо­кратии черт, которые необходимы (как мы увидим позже) Исполнителю (ведь монарх не только Законодатель, но и Исполнитель в одном лице). Но в роли Законодателя мо­нарх неприемлем, и нет способа усовершенствовать монар­хию в этом вопросе.

Диктаторы и хунты — это пародия на монархию. Имея все недостатки монархии, они не имеют ее достоинств — не­зависимости: они всегда зависимы от тех, кто привел их к власти, и всегда служат не Народу, а тем, кто им дал власть. Конечно, и здесь могут быть положительные примеры, но нельзя превращать демократию в лотерею.

Следовательно, роль Законодателя может выполнить только парламент — временное сборище чванливых, болт­ливых, безответственных и жуликоватых «народных избран­ников». Как человеческий материал парламентарий — это, конечно, невелика находка, но ведь и в армию попадают не только люди высшей пробы, тем не менее офицеры справ­ляются с управлением ими и в Делах посложнее, чем наше. Справимся и мы с парламентариями, используя законы по­ведения людей.

Прежде всего, решим вопрос о количестве инстанций, прямо подчиненных Народу. Нельзя допустить, чтобы нас, Народ, обманули, а сделать это очень просто.

Кто должен непосредственно решать Дело организации Народа на свою защиту: Народ или Законодатель? Поскольку Народ на это не способен (как мы уже говорили) и в силу своей некомпетентности, и вследствие неполного его со­става, это дело Законодателя. То есть мы, Народ, не долж­ны даже пытаться разделить это Дело между исполнителя­ми. Если сделать хоть малейшее движение в эту сторону. Законодатель немедленно снимет ответственность с себя за результаты Дела. Ведь разделение Дела обязательно включа­ет выбор его исполнителей.

Поясним это на конкретном примере, чтобы ясно пред­ставить, где нас, Народ, могут обмануть. Представьте, что вы решили построить себе дом и выбрали человека, который берется это организовать — прораба. Заключив с ним договор, вы по этому договору обеспечите его деньгами и утвердите проект дома. Но не более того! Нельзя хоть как-то вмешиваться в дела прораба. Почему? Если прораб безот­ветствен, то он ласково и ненавязчиво может подольстить­ся к вам (какой вы умный!) и предложить лично подобрать и каменщика, и штукатура, и плотника, и остальных. Если вы согласитесь с этим предложением, то в итоге получит­ся следующее. Вы заплатите прорабу деньги сполна, а когда будете принимать готовый дом, вдруг выяснится, что сте­ны кривые, в окнах щели, через крышу видны звезды, полы горбом, двери не закрываются. На ваши претензии прораб с удивлением спросит: а при чем здесь он? Он прораб за­мечательный, и все сделал очень хорошо. Но ведь каменщи­ка и плотника выбрали вы сами, а это каменщик положил стены. И хотя прораб ему делал замечания, но каменщик его не слушал. А каменщик укажет на прораба, который дал ему такой кирпич, что стены лучше и сделать было нельзя, кроме того, прораб ведь не заставил его стены разобрать и переложить. И они начнут кивать друг на друга, а вы, ни­чего не понимая ни в кирпиче, ни в лесе, ни в технологии строительства, будете молча слушать перебранку специали­стов, находясь в роли человека, которого обобрали до нит­ки и ничего не дали взамен.

Вы поступите единственно разумным способом, если на обольстительные речи прораба ответите, что в технологии строительства не разбираетесь (что нисколько не унизит вас) и поэтому будете иметь дела только с самим прорабом, а ему, специалисту, придется отвечать за малейшие недочеты по дому. Если он вам скажет, что, дескать, каменщик плохой, вы ему сможете ответить, что вы с каменщиком не знакомы и деньги платили не ему, а прорабу, и если каменщик был плох, то прораб не должен был ставить его на кладку стен. Прораб не сможет уйти от ответственности, и он будет это понимать еще до того, как возьмет деньги и начнет строи­тельство. Прораб-неспециалист сразу откажется от строи­тельства дома: он побоится рисковать, зато толковый по­строит дом в лучшем виде.

Законы поведения людей едины, и от людей не зависят. И при строительстве государства надо поступать так же, как и при строительстве дома.

У Народа должен быть только один подчиненный — Законодатель. И как бы «умники» ни твердили, что нужно еще избрать и президента, и верховный суд, и черта-дьяво­ла, надо помнить: только один подчиненный, и только с него спрос. Кто еще нужен Законодателю, он должен определить сам. И сам за него отвечать перед Народом. Нельзя давать власти выскользнуть из ваших рук, рук Народа. Не будь­те глупым пескарем, не соблазняйтесь поганым червячком прямых выборов президента, это наживка на крючке без­ответственности всех тех, кто живет на ваши деньги, день­ги Народа.

Теперь скажем несколько слов о народных представите­лях. Что значит, что они нас представляют? Как мы убеди­лись, сами они полагают, что их обязанность, — это от име­ни своих избирателей заявлять свои претензии в парламен­те. А кому от этого заявления стало лучше, не их дело, они считают, что свой долг перед Народом исполнили. Но Дело Законодателя — организовать нас на собственную защиту. Наша защита — Дело народного избранника, а будет он го­ворить речи при этом или нет, не имеет значения. Мы долж­ны изменить свой взгляд на парламент. Парламент — это не место для разговоров, это рабочее место людей, чья цель — организация Народа.

Как мы сейчас формируем парламент? Выбираем одного человека от 100 000 избирателей, или одного от миллиона, или одного от области и так далее. Для говорильни такой принцип комплектования парламента годится, а для того, чтобы делать наше Дело,— нет.

Приведем такой пример. Предположим, что в городе организуется система перевозки жителей общественным транспортом и необходимо определить количество водите­лей автобусов. Мы, конечно, не будем комплектовать штат водителей по принципу один от тысячи жителей. Мы по­считаем, что если в день нужно перевезти 100 000 пассажи­ров, а один автобус перевозит 2000 пассажиров, то необходимо 50 автобусов; на каждый автобус требуется два води­теля, то есть на весь автобусный парк 100 водителей; кроме того, надо учесть, что пятая часть водителей будет находить­ся в отпусках, болеть и отсутствовать по прочим причинам, следовательно, всего нужно 120 водителей.

Таким же образом нам нужно подходить и к комплек­тованию парламента. Предположим, что в конституции за­писано десять видов коллективной защиты Народа. Все без исключения депутаты должны знать все о каждом виде за­щиты (мы должны позаботиться о том, чтобы они это зна­ли). Но если они будут обсуждать организацию защиты со­обща и с нуля, это займет очень много времени. Поэтому нужно разделить труд между ними: выделить комитеты, комиссии, которые детально разберутся в своем вопросе и представят его собранию депутатов со всеми объяснения­ми и подробностями. Эти комитеты будут предваритель­но обсуждать способ организации защиты, а потом сле­дить за его осуществлением, чтобы вовремя подправить возможные недоработки или оплошности. Опыт подска­зывает, что в таких комитетах должно работать не более 5 человек, остальные будут балластом. Хотя численность ко­митета не наше дело, а дело самих депутатов, но предпо­ложим, что и они пришли к такому же решению. Тогда на десять видов защиты потребуется десять комитетов, а все­го 50 депутатов. Кроме того, нужны депутаты для руково­дящего органа парламента, на случай особых вопросов и поручений, допустим, еще 20 человек. То есть в парламент нужно выбрать 70 депутатов. Разделив число избирателей страны на 70, получим численность избирателей в округе. Впрочем, со временем парламент сможет изменить свою численность, но это не тот вопрос, который должны ре­шать избиратели со всей настойчивостью. Главное, следует понимать, что депутаты парламента должны исполнять оп­ределенное Дело и их должно быть столько, сколько нужно для его исполнения, и только.

Мы обсудили вопросы, сопутствующие деятельности Законодателя, далее необходимо рассмотреть, как ее делократизировать. Но это удобнее сделать несколько позже, после рассмотрения деятельности других учреждений государства. А сейчас нужно запомнить, что у Народа должен быть толь­ко один непосредственный подчиненный — Законодатель, функции которого исполняют избранные Народом на оп­ределенный срок представители в количестве, достаточном для Дела организации самозащиты Народа.

Исполнитель

А сейчас, читатель, мысленно займем кресла депутатов собрания Законодателя и с этой позиции оценим своих подчиненных. Функции двоих подчиненных — населения и Исполнителя — понятны; пока неясна деятельность суда, но этот вопрос мы рассмотрим позже.

Если представить страну в виде пассажирского самолета, то исполнительная власть — это экипаж, командир кораб­ля — ее глава. Представим, что в начале рейса пассажирам объявили, что командир вчера окончил летное училище и сегодня — его первый рейс. Вряд ли пассажиры обрадуют­ся этому известию. Наверное, половина немедленно сойдет с самолета, не дожидаясь взлета. Или, к примеру, во время полета вдруг объявят, что проводятся свободные выборы на должность командира корабля и главный претендент — стю­ардесса, красивая, обаятельная девушка. Я думаю, что пасса­жиров не растрогают ее улыбка и обещание в случае успеха на выборах подарить каждому бутылку шампанского.

Есть моменты, когда каждый из нас понимает, хватает ума понять, что в определенных случаях высшей формой демо­кратии является диктатура профессионала. Но когда дело касается управления государством, что-то с нами происхо­дит и мы на государственные должности предлагаем лю­дей, руководствуясь совершенно дурацкими соображения­ми. Например, хотелось бы узнать, чем руководствовалось население России, когда избирало на пост президента ин­тригана Ельцина, который к тому моменту имел опыт толь­ко руководителя области, и не избрало Рыжкова, руково­дившего в течение десяти лет до этого Советским Союзом? Наверное, нам, русским, обещанного Ельциным куска колбасы хватило, чтобы заменить им собственные мозги. Но ведь то же самое и на Западе: кажется, Бушу Конгресс не позво­лил назначить министром обороны или председателем ко­митета начальников штабов нужного человека только по­тому, что, по сведениям журналистов, у претендента когда-то была любовница. Представьте, что в полете мы решили выбрать командира из тех членов экипажа и пассажиров, у которых нет любовниц. Это абсурдно, а министра обороны, оказывается, можно подбирать по этому критерию.

Читатели, наверное, со мной согласятся, что профессио­нализм — это главный признак, которым следует руковод­ствоваться при подборе исполнительной власти, поэтому-то следует достичь понимания и в вопросе об источниках профессионализма.

Профессионализм имеет две составляющие: способности человека и опыт, приобретенный на данной работе. Говоря проще, это ум, трудолюбие, упорство и мужество, с одной стороны, и время нахождения в должности или опыт дан­ной работы — с другой. Что касается занятия должностей в системе управления, то общепринятый механизм имеет и достоинства, и недостатки. Человек движется снизу вверх, переходя с маленьких должностей на более ответственные. Достоинство этого механизма в том, что есть время при­смотреться к способностям кандидата. Но чем он способ­нее, тем быстрее его продвижение. (Разумеется, мы имеем в виду делократические схемы управления или хотя бы ми­нимально бюрократизированные.) Но в этом и недостаток: нет времени освоить работу по-настоящему и дать макси­мальный эффект. Хорошо, если к достаточно высокой долж­ности человек подойдет еще молодым, и у него останется время для ее освоения и полной отдачи.

В ряде случаев несовершенство этого механизма мы по­нимаем и без труда находим решение. Например, летчика, командира корабля, не заставляют работать сначала стюар­дом, потом механиком и так далее, пока его не заметят и не назначат командиром. Его сразу учат летать, учат, не жа­лея денег. После училища он занимает кресло второго пи­лота и рядом с опытным шефом по-прежнему учится только летать, год от года выполняя все более сложные опера­ции по управлению самолетом, но все еще под наблюдением. И только тогда, когда убеждаются, что он способен само­стоятельно исполнить эту ответственную работу, ему дают штурвал и он начинает по-настоящему совершенствоваться в ее исполнении, приобретая летный опыт с каждым годом самостоятельных полетов. Но если мы готовим таким обра­зом десятки тысяч профессионалов, то почему нельзя под­готовить так же главу исполнительной власти? Вспомним, монарха готовят именно так! И хотя человеческий материал здесь может быть любой, в том числе, и недостойный своего поста, но подготовка его проводится правильно.

Так, если командиром экипажа самолета является про­фессионал, то профессионал должен быть и во главе страны. Эта мысль должна, казалось бы, отпугнуть от исполнитель­ной власти всех, кто не имеет отношения к власти, к управ­лению. Но мы видим противоположное явление. Люди, не имеющие ни малейшего опыта организации чего-либо, ана­лиза работы государственных учреждений, не руководившие никогда даже бригадой, становятся министрами, используя для достижения желанных должностей самые подлые прие­мы. Так, чтобы занять должность президента Литвы, музы­канту Ландсбергису пришлось в свое время перенять прие­мы и идеологию немецких нацистов, но ведь у него не было опыта Гитлера, который к моменту занятия поста рейхсканц­лера уже 15 лет руководил мощнейшим движением, кото­рое он же и организовал.

В обществе есть специалисты, которые в силу специфи­ки своей профессии весьма далеки от вопросов управления. Это ученые. Специфика их работы такова, что они не все­гда разбираются в общих вопросах даже своей собственной науки, так как занимаются очень тонкими подробностями ее. Скажем, доктор наук, академик, выдающийся специалист в области теории полетов, всю жизнь изучавший тонкости движения летательных аппаратов, под страхом смерти не сядет за штурвал реального, даже на основе его идей скон­струированного самолета.

Так что же влечет этих людей к исполнительной власти? Надо думать, что в первую очередь надежда добиться славы. То, что слава занимает главенствующее место в стремлениях к власти абсолютно некомпетентных людей, подтверждают примеры действительно ученых, таких, как Сахаров.

Мне кажется, что у Сахарова, возможно, был с юности ду­шевный шрам, комплекс неполноценности, проступок, кото­рый он не мог себе простить всю жизнь и чувствовал себя из-за этого униженно перед другими людьми. Причиной это­го могла быть его трусость во время войны. Он окончил ин­ститут в тылу в середине войны и стал инженером по про­фессии, которая в военное время не требовалась. У него был один путь — курсы офицеров и фронт, но он его не выбрал. До самого конца войны он пробыл в тылу. Его сверстники вернулись с фронта (вернулось всего 2—3%) с орденами, они были защитниками Родины, их любили женщины, их рассказами восхищались девушки. А что Сахаров мог рас­сказать о войне? То, что он работал учетчиком в женской бригаде на лесоповале?

Он попал в атомный проект Берии и действительно ра­ботал упорно и хорошо, и у него была заслуженная слава физика, даже внешние атрибуты славы — три Звезды Героя Труда! Но об этом никто не знал, никто этим не восхищался: ведь Сахаров был засекречен! Он жил, как при коммунизме, Берия заботился о том, чтобы у него было все, что можно пожелать. Говорят, что Сахаров боялся заболеть и был на­столько капризен, что даже соленую рыбу ему подогревали, чтобы он не простудился. Все было, а славы, узнавания на улице, толп восторженных поклонников не было!

И вот появился Сахаров-политик. Примитивный, как на­бедренная повязка. Он ничего не знал о реальной жизни, так как и его профессия отвлечена от нее, и жил он изоли­рованно. Начав искать славу там, где он не способен был ее найти, он потерял присущую ученому логику, стал от­кровенно подл в попытках обосновать свои высказывания, перестал стесняться клеветы. Но, главное, он предстал пе­ред гражданами своей страны совершенным глупцом и уже не понимал этого. На Съезде народных депутатов он читал свое гениальное творение — «Декрет о власти» (о том, чем мы сейчас занимаемся). Стоит вдуматься в то, что написал этот апологет перестройки:

ДЕКРЕТ О ВЛАСТИ

Исходя из принципов народовластия, Съезд народных депутатов заявляет:

1. Статья 6 Конституции отменяется.

2. Принятие Законов СССР является исключительным правом Съезда народных депутатов СССР. На территории союзной республики Законы СССР приобретают юридиче­скую силу после утверждения высшим законодательным ор­ганом союзной республики.

Рассмотрим пункт 2. Так как СССР не имеет территории, его территория — это территории союзных республик, то за­коны СССР, принятые Съездом народных депутатов СССР по этому декрету, не действуют в СССР, поскольку главным условием их действия является утверждение в союзной рес­публике. Такой декрет равносилен тому, что для подтвержде­ния власти командующего армией заявить, что его прика­зы исполняются полками только после того, как командиры полков их утвердят. Это нелепо, это свидетельствует о пол­ном непонимании даже элементарных основ жизни.

Вот и спросите: что надо было Сахарову в политике, в делах, в которых он абсолютно не разбирался, но в которые лез с академической настойчивостью?

Но не для всех слава — главная забота. Для многих важ­но нечто попроще, попрозаичнее — деньги. Ведь все нало­ги, все бюджетные поступления — до половины всего соз­даваемого народом богатства — поступают в распоряжение чиновников исполнительной власти. А эти чиновники де­лать деньги лично для себя могут весьма разнообразными способами: помог дельцу получить выгодный заказ от госу­дарства, заключить выгодную сделку, и делец сам принесет деньги. Поэтому борьба нынешних партий за власть — это, по сути, борьба за деньги, отнимаемые у народа.

То, что Ельцин растоптал Конституцию России, разогнал Верховный Совет и расстрелял тех граждан России, кото­рые пытались защитить хотя бы видимость демократии, уже само по себе преступление, но совсем зловеще это выглядит, если учесть, что огонь танков фактически утверждал право исполнительной власти воровать. Ведь были уничтожены и документы, собранные Руцким и подтверждающие факты воровства российских перестройщиков. В истории русской армии было всякое, расстреливала она и народ, но чтобы это делалось в утверждение прав правительства обворовать народ — такого никогда не было. Арест Руцкого лишил его возможности доказать, что Гайдар, Шумейко, Полторанин и другие — воры, но быстрый уход этих деятелей из прави­тельства России под защиту депутатской неприкосновенно­сти не свидетельствовал об их моральной чистоте.

Подводя итоги, можно сказать, что надо уяснить депута­там законодательной власти, прежде чем формировать ис­полнительную власть.

Во-первых, ее нужно комплектовать профессионалами.

Во-вторых, сама исполнительная власть уязвима, так как к ней за деньгами и славой стремятся политические прохо­димцы и просто проходимцы.

Чтобы принять решение, в каком виде создать исполни­тельную власть, представим ее как единое целое, не рассмат­ривая пути делократизации внутри ее. (Мы уже рассмотре­ли путь делократизации управления экономикой, невелики отличия и для других областей.) Рассмотрим сначала, как делократизировать деятельность ее главы, а он осуществит делократизации деятельности всех нижестоящих чиновни­ков тем способом, который выберет.

Путь делократизации — определить Дело и найти спо­собы, при которых Дело само будет поощрять и наказы­вать исполнителя, — в данном случае следует рассматривать шире. Для главы исполнительной власти невозможно назна­чить ни достаточного материального поощрения за его ра­боту, ни достаточного наказания. Даже если назначить ему 10 миллионов долларов в год поощрения, то какая-нибудь фирма «Локхид» попытается купить его за 100 миллионов. Какое материальное поощрение можно назначить Сталину за выигранную войну, которая прервала 20-летнюю циклич­ность войн и оставила свободными сотни миллионов совет­ских граждан, избавила их от каннибальских планов Гитлера сократить численность славянского населения? А какое на­казание ему назначить за упущения, при которых его су­дебная бюрократия во имя отчета уничтожила тысячи гра­ждан под видом борьбы с врагами народа — расстрелять, распять, сжечь на костре? А разве этим поднимешь из мо­гил невинно убитых?

Единственным поощрением для главы государства мо­жет быть слава, единственным наказанием — позор, если, конечно, для данного человека это имеет хоть какое-то зна­чение.

Я предлагаю использовать способ, который условно назо­ву японским. (Вообще-то к Японии этот способ имеет очень малое отношение.) Работники японских фирм за собственно работу деньгами не поощряются (мы уже писали об этом), за выслугу лет они поощряются деньгами, а за работу — славой.

Развивая эту идею, я предлагаю, во-первых, вообще не поощрять главу исполнительной власти. Следует устано­вить, что глава исполнительной власти не должен иметь в нашей стране никаких материальных ценностей, никогда не может уехать из страны, только по вопросам, связанным с исполнением Дела, никогда не смогут уехать из страны его родные: жена, муж, дети, внуки. Они станут как бы плен­никами своей страны.

Во-вторых, глава исполнительной власти должен иметь все, что ему необходимо для работы, для отдыха, но лично ему ничего принадлежать не будет — все будет принадле­жать стране и не будет передаваться по наследству, вклю­чая, разумеется, все сделанные ему подарки. Благодаря этим мерам глава исполнительной власти и его семья получат все, следовательно, его невозможно купить. Действительно, как купить взрослого человека, у которого все есть, которого трудно соблазнить какой-либо блестящей побрякуш­кой или автомашиной, которую его страна ему купит, если он захочет. Для детей и внуков он не сможет сделать запас, поскольку они будут под постоянным финансовым контро­лем, и за границей тоже, так как у него за границей никто жить не будет. Таким образом, все сводится к тому, чтобы убрать соблазны от главы исполнительной власти. Его по­ощрение — только слава человека, сделавшего Народ счаст­ливым. Наказание — слава человека, сделавшего Народ не­счастным. Для умного и порядочного человека, настоящего Человека этого достаточно.

Как будет называться глава исполнительной власти — безразлично. Можно назвать его председателем совета ми­нистров, президентом. Я предлагаю назвать его царем, по­тому что его положение будет равным положению монарха в должности Исполнителя.

Избранный Законодателем первый царь будет совершен­ствовать свой профессионализм, и замена его не будет пре­дусмотрена до возраста 65 лет. Последующих царей, своих наследников, царь должен подготовить себе сам, как первый пилот самолета готовит к своей должности второго пилота. Это можно сделать следующим образом. Достаточно точно установлено, что возраст расцвета мужчины — 40—45 лет. В этом возрасте он еще крепок и силен, у него отличная ре­акций, полностью развиты интеллект и мужество. Если в этом возрасте царь станет главой исполнительной власти, он сможет еще 20—25 лет трудиться на благо Народа. Если на подготовку царя отвести 20 лет (наверное, меньше нель­зя: не продавца в киоск готовим), то начинать поиск наслед­ника надо за 20 лет до ухода царя на пенсию (отречение от престола) среди 20—25-летних мужчин и женщин. Не мень­ше двух лет нужно потратить на предварительный отбор и испытания претендентов, постепенно сокращая их чис­ло. Когда останется человек 30 — 50, к этой работе должен подключиться царь, которому предстоит выбрать двух-трех наследников. Их нужно будет обучать по специальной про­грамме, которая обязательно должна включать воспитание самостоятельности и ответственности в различных государ­ственных делах: руководство войсками в конфликтах, руко­водство крупными инженерными проектами, руководство областями и министерствами. После завершения общей под­готовки царь приблизит их к себе, будет выслушивать их ре­шения по проблемам государства и объяснять смысл своих решений. Перед отречением от престола он изберет царем одного из наследников. Остальные будут товарищами царя и смогут заменить его в случае внезапной смерти, если оче­редные наследники еще недостаточно подготовлены. То есть система управления исполнительной властью, как и при мо­нархии, будет самовосстанавливаться.

Что же даст такой способ? Во-первых, исключительный профессионализм Исполнителя. Главой страны уже не ста­нет тупой профессор: ведь его начинают искать и подготав­ливать с молодых лет и не среди, возможно, глуповатых или распущенных детей царской фамилии, а среди всего населе­ния. Следовательно, высока вероятность, что Исполнителем будет не просто профессионал, а весьма способный профес­сионал. Во-вторых, исполнительная власть не будет зависеть от политических коллизий. Какие бы страсти ни бушевали в стране, исполнительная власть будет стоять незыблемо, как скала. Народ может избрать в парламент одних только дерьмократов, или одних коммунистов, или 100% населе­ния проголосует за Жириновского. Но это не изменит со­става исполнительной власти: министром иностранных дел Владимир Вольфович не станет, им будет только тот, кого назначит царь. Это обеспечит спокойствие чиновников и их преданность службе, поскольку им не нужно будет кри­вить душой и наносить ущерб стране в угоду политикам, которые могут сместить их с должности. А в случае нераз­решимого конфликта царя с Законодателем последний убе­рет строптивого царя, и исполнительная власть сама заме­нит выбывшего царя новым, тем, кто специально подготав­ливается для этого.

Конечно, многим читателям предлагаемая идея покажет­ся надуманной, нежизненной. Но, напомню, когда начинают использовать законы, которые были ранее не известны (в нашем случае — законы поведения людей), многое ка­жется невероятным и невозможным. Перенесите себя мыс­ленно на сто лет назад и представьте, что вы рассказываете людям конца XIX века про автомашины, телевизоры, само­леты и прочее; я думаю, что свой рассказ вы будете закан­чивать в сумасшедшем доме. Поэтому свое мнение соотно­сите не с тем, что раньше было или есть сейчас, а с собст­венным пониманием того, что надо. Неважно, что такого нет и не было, важно — надо ли?

Община

Итак, мы установили в общих чертах, каким должен быть Исполнитель с точки зрения Законодателя. А теперь обратим­ся к второму подчиненному Законодателя — населению.

В этом подчиненном пугает его огромность. Десятки и сотни миллионов человек, сотни языков, тысячи обычаев, тысячи особенностей жизни, связанных с климатическим и географическим положением, и все это непрерывно изме­няется. А Законодатель должен дать один закон, установить единые правила для всех. Это в принципе невозможно.

Например, попытаемся определить зарплату милицио­нера или врача с учетом особенностей данных мест, а сле­довательно, бюджетные ассигнования на содержание ми­лиции и врачей. Но... на юге страны на отопление жилья человек тратит 1000 рублей, на севере 10 000 тысяч, с запа­да добраться до курорта стоит 100 рублей, с востока 1000. Сколько же платить?

Чтобы решить эту задачу, придется создать огромный бюрократический аппарат для помощи в оценке обстанов­ки и принятии решения. Но оценить и проверить работу этого аппарата из-за обилия данных все равно невозможно, поэтому аппарат будет принимать решения за нас, оставив нам их утверждение. То есть руководить страной будет он, а Законодатель будет отвечать перед Народом. Мы повто­рим то, что есть сейчас: мы сделаем себя — Законодателя — придатком аппарата.

Решим этот вопрос по-новому. Сначала оценим об­становку. В том Деле, что Народ запишет законодателю в Конституцию, будут защиты, которые осуществить можем только мы или, другими словами, все население одновре­менно, скажем, защита от внешнего врага или защита гра­ждан за границей. Но есть такие защиты, которые граждане могут осуществить практически самостоятельно, им нужна лишь минимальная помощь Народа.

К примеру, в данном городе или селе завелся хулиган или вор. Конечно, жители этих мест могут от него защититься. Но вот если преступник сбежит, тогда им будет нужна по­мощь всего населения страны, чтобы разыскать преступни­ка и вернуть туда, где он совершил преступление, для на­казания. Это — выполнение Законодателем его долга по за­щите неприкосновенности личности и имущества граждан. Другой пример. Граждане данного города или группы сел могут на собственные деньги построить больницу и нанять на работу врачей, то есть осуществить свою медицинскую защиту. Но подготавливать врачей и вести исследования по новым способам лечения рака или других болезней им бу­дет не под силу. Чтобы сосредоточить усилия всего насе­ления, нужен Законодатель. Причем это можно сделать, не собирая у населения деньги, а чисто организационным пу­тем. Но свой конституционный долг перед Народом по его медицинской защите Законодатель выполнит. Причем без­различно, каким способом граждане получат эту медицин­скую защиту: будет ли она в данной местности платной, в другой бесплатной, а в третьей — страховой.

Оценка обстановки позволяет уяснить: многие защи­ты Народа, которые Законодатель обязан обеспечить по Конституции, население может обеспечить само себе с ми­нимальной помощью от нас. Более того, оно это сделает лучше Законодателя, так как будет действовать исходя из местных условий и местных выгод, то есть руководствуясь тем, что никто, кроме Народа, учесть не сможет. Именно так было организовано управление в России до начала нашего века, даже не надо выдумывать что-то новое.

Тогда наше решение будет следующим. Население может объединиться в общины по принципу: делитесь насколько возможно мельче, чтобы было соблюдено правило: общи­на — это живущие в данном месте люди и средства, даю­щие большинству из них работу. Что такое сельская общи­на, ясно сразу — это село и земля. В городские общины мо­жет войти город полностью, либо его районы, если это будет возможно. Таким образом, вся территория страны будет раз­делена между общинами и закреплена за ними. Предложим членам общин избрать свой законодательный орган любо­го, наиболее подходящего вида. Возможно, этот орган бу­дет одновременно и исполнительным, возможно, это будет один человек, возможно, его вообще не будет, а законы бу­дут принимать все члены общины. Здесь важно, чтобы за­коны общины не затрагивали остальное население страны и исполнялись самой общиной.

Что это значит? Скажем, Законодатель принял осно­вы уголовного закона, где перечислены преступления, ко­торые подлежат наказанию на всей территории страны. Но не следует указывать меру наказания за конкретные преступления — это сделают законодатели общины. Нас, Законодателей, это не интересует, главное, чтобы ни один гражданин на всей территории страны не был обижен без­наказанно. А как именно будут наказывать общины: приго­варивая к тюремному заключению или порке кнутом — это дело общины и должно интересовать в первую очередь пре­ступников. Общины могут считать преступлением и то, что Законодатель не считает таковым, но это должно касаться не всех граждан страны, а только членов общины. К примеру, в какой-то общине многоженство будет преступлением, но только для членов этой общины. Общины не могут свои за­коны превращать в ловушки для тех, кто по делам времен­но находится на ее территории — не может быть общин­ных правил дорожного движения или общинного уголовно-процессуального кодекса. Но в общине могут быть приняты любые нужные ей законы и, главное, свои законы о нало­гах и повинностях. Вследствие этого Законодатель не будет облагать налогом ни отдельных граждан, ни предприятия. Введем подушную подать, как в царской России, и будем об­лагать ею не отдельных людей, а общины. Сначала опреде­лим сумму государственных расходов на душу населения на те цели, которыми занимаемся мы — Законодатели. Потом члены общины должны определить, кто и в каком разме­ре будет платить налог: предприятие или лично граждане, за землю или торговлю. Собрав сумму, превышающую ука­занную, они отдадут в бюджет, сколько с них причитается, а оставшиеся деньги потратят на содержание собственных врачей и учителей, милиционеров и пенсионеров. И не надо что-либо навязывать, общины могут сообща содержать ме­стную милицию, больницу, школу, а, например, для выплаты пенсий вносить деньги в пенсионный фонд страны.

Здесь будет много тонкостей, главное в том, что часть своих прав Законодатель передал общинам, включая пра­во налогообложения. Спустим процесс законотворчества как можно ниже, вплотную к Народу. Поручим ему самому принимать для себя законы.

Зададим еще раз вопрос: зачем это нужно? Чтобы было так, как раньше в России или как сейчас в США, где шта­ты можно условно считать общинами? Нет, конечно, не в этом дело.

Зачем армия, делократизируясь, ввела единоначалие? Почему стремится людей, отдающих приказы, передвинуть как можно ближе к фронту, к бою, к Делу? Потому что свер­ху невозможно учесть все тонкости, понять все выгоды, все потенциальные возможности в Деле, которые делают мил­лионы человек. В нашем Деле, которое делают десятки и сотни миллионов человек, тем более нельзя командовать из центра.

Но при этом возникает следующий вопрос. Если мы, Законодатели, передали общинам функции организации це­лого ряда защит, значит ли это, что мы больше не отвечаем за них перед Народом? Нет! Мы делегировали свои права общинам не для того, чтобы снять с себя ответственность. Но перед общинами нужно поставить обычные стандарт­ные условия. Общины будут свободны тратить свои средства при условии, что они будут выделять, к примеру, на здравоохранение не менее 100 рублей с души, будут пла­тить в пенсионный фонд (свой или государственный), ска­жем, 200 рублей с души и так далее. Больше могут, мень­ше — нет. Желающим проесть все деньги сегодня и ниче­го не оставить детям или старикам мы этого не позволим. Губернатор это должен контролировать.

Как правило, удачному решению сопутствуют другие по­лезные эффекты. Решение организовать общины — удачное, и у него есть побочный положительный эффект — национа­листический сепаратизм лишается материальной базы. Ведь для граждан иметь между центром и общинами еще какую-то прослойку, скажем, автономную республику или область, означает, что они помимо подушного налога центру будут платить еще и на содержание республиканской бюрократии со своим президентом. Но населению известно, на что идет подушной налог: на оборону страны, науку и прочее. А за что платить республиканской бюрократии? Что они могут? Ввести язык коренной национальности в качестве государ­ственного? Но никто не мешает общинам это сделать, пусть говорят на каком угодно языке: ведь они нанимают учите­лей и содержат школы за свои деньги. Им для этого не нуж­но республиканское начальство. Мы хотим дать людям мак­симальную свободу, сейчас в мире нет страны, которая бы так освободила людей и дала им столько власти.

В свое время один остроумный человек, Альтшуллер, пы­тался сформулировать законы, по которым люди изобре­тают. Среди приемов изобретательства был такой: если во время работы некий объект разламывается на части, то их нужно заранее разъединить. В нашем предложении что-то подобное: чтобы страна не развалилась на части, нужно за­ранее разделить ее на очень мелкие общины, на мини-госу­дарства.

Пожалуй, на этом мы закончим беглый обзор нашего будущего государства и обратимся к вопросу взаимоотно­шений Законодателя и Народа. Пора «привязать» к Делу и его — единственного прямого слугу Народа.

Делократизация Законодателя

Мы уже рассмотрели схему делократизации, Дело Законодателя. Осталось понять, как Дело может поощрить и наказать Законодателя.

Зададим себе ряд вопросов и ответим на них.

Зачем нам собственно организовывать себя в государст­во? Чтобы оно предоставило нам защиту.

А зачем нужна эта защита? Чтобы жить лучше. Неужели нам нужно государство, чтобы жить хуже?!

А что входит в понятие «жить лучше»? Все! Все, что свя­зано с жизнью человека, а с государством у гражданина свя­зано все. Человек не может сегодня выжить один, без обще­ства, следовательно, и без государства.

Если тебя выгнали из честно заработанной тобой квар­тиры какие-то «коренные нации», которых твои предки, отец или ты кровью защищали от уничтожения, и ты стал беженцем — ты стал жить хуже. Государство не защити­ло тебя, хотя ты его защищал. Если ты в условиях полно­го разделения труда лишился работы и средств существо­вания из-за остановки твоего предприятия, а твоя профес­сия не дает тебе возможности добыть эти средства другим путем — ты стал жить хуже. Тебя государство не защити­ло, хотя ты честно его содержал. Если ты не в состоянии вставить зубы, сделать операцию, мучаешься или умира­ешь без медицинской помощи — ты стал жить хуже. Если твои способные к учебе дети не могут получить образова­ние — ты стал жить хуже.

Следовательно, практический итог существования госу­дарства в том, чтобы его граждане жили лучше. Это Дело государства. Кухарка, шахтер, шофер, грузчик, возможно, не способны судить о том, что происходит в государстве. Но они способны судить компетентно о собственной жизни, о том, стала она лучше или хуже. Это единственный вопрос, в котором они более или менее справедливые судьи. Поэтому наказание или поощрение, назначаемое ими, будет справед­ливым и будет сделано по Делу.

Законодатель — группа избранных Народом на опреде­ленный срок депутатов. Каждый депутат избирается отдель­но, но законы они издают от имени всех. То есть невозмож­но оценивать итоги деятельности каждого депутата отдель­но, а следует рассматривать собрание депутатов только как единое целое, как одного человека.

Безусловно, депутаты будут утверждать, что такая оценка несправедлива, нужно оценивать каждого из них отдельно. Можем быть уверены, каждый из депутатов собрания будет утверждать, что все виноваты, а он нет: «Дескать, я очень хороший, умный депутат, я так много очень хорошего хо­тел сделать для народа, я так много выступал на заседани­ях, но что я мог сделать, если остальные депутаты такие ту­пые и подлые, что принимали не мои предложения, а зако­ны во вред народу. Все плохие, а я хороший!»

Избирателям нужно иметь самообладание и хозяйскую твердость, чтобы ответить: «А кто тебя заставлял идти в депутаты? Если ты не смог убедить коллег в своей правоте, почему ты утверждаешь, что они глупей тебя? Ты, умный, не смог убедить глупых? А где гарантия, что другие изби­ратели выбрали депутатов глупее тебя? Когда ты убеждал нас, что нужно избрать тебя, а не твоих соперников, ты ду­мал о том, что тебе придется убеждать других? Ты думал о том, что твои соперники на прошлых выборах были умнее и способнее тебя, но не имели твоей наглости и твоей спо­собности обманывать избирателей? Для нас работа не мо­жет считаться правильной и добросовестной, если нет нуж­ного результата. Ты не добился результата, значит, ты все делал неправильно и недобросовестно! И не надо говорить нам, что другие виноваты».

Народ — хозяин страны и поэтому должен разговари­вать со своими слугами-депутатами так, как разговаривает со слугами хозяин, а не оттопыривать уши, чтобы бюрокра­там было удобнее на них «лапшу навешивать». Слишком до­рого обходятся Народу ошибки, чтобы на месте депутатов иметь честолюбивых болтунов, считающих, что их болтов­ня — это и есть исполнение депутатских обязанностей. Тому депутату, который не знает, что делать, чтобы Народу стало лучше жить, надо работать в своем институте, например, объяснять студентам, что тела при нагревании расширяют­ся. Надо делать то, что ты знаешь, и не мешать другим.

Поскольку Дело государства — это улучшение жизни Народа, а граждане в этом вопросе достаточно компетент­ны, то мы не очень ошибемся, если дадим им право от име­ни Дела поощрять и наказывать Законодателя. Сделать это несложно. Каждые четыре-пять лет Законодателя следует пе­реизбирать. В этот момент Законодатель старого созыва дол­жен предстать перед судом избирателей и, если избиратели сочтут, что их жизнь стала хуже, они осудят всех депутатов Законодателя, например, на тюремную отсидку, а если сочтут, что жизнь улучшилась, то наградят всех до одного.

Прочитав или услышав в первый раз это предложение, обычно шарахаются: такого же нет! нигде!! в мире!!! А где найти таких депутатов-камикадзе?! Ведь никто не согласит­ся быть депутатом при таких условиях.

Но, во-первых, все, что сейчас у нас есть, когда-то было впервые в мире и появилось тогда, когда люди поняли, что это надо.

А во-вторых, не вызывает озабоченности проблема дефи­цита депутатов, не боящихся взять на себя ответственность за судьбу Народа. Среди нынешних депутатов их может быть и мало, но ведь на них свет клином не сошелся.

Для закрепления всего вышесказанного юридическим об­разом можно предложить следующий проект Закона о ра­боте депутатов.

ПРОЕКТ ЗАКОНА О РАБОТЕ ДЕПУТАТОВ

I. Цель Закона

Статья 1. Целью Закона является предоставление наро­ду России возможности поощрить и наказать законодатель­ную власть и тем заставить ее обеспечить народу консти­туционную защиту.

II. Преступление и подвиг по данному Закону

Статья 2. а. Ухудшение жизни народа без веских внеш­них причин является преступлением против него.

б. Улучшение жизни народа — подвиг.

III. Преступники и герои

Статья 3. По данному Закону, преступниками (статья 2а) являются одновременно все депутаты законодательной вла­сти России, все они и каждый отдельно являются и героя­ми (статья 26).

IV. Оценка преступления и подвига

Статья 4. Оценка преступления и подвига депутатов за­конодательной власти дается судом всего народа над ней.

Статья 5. Суд народа над властью проводится в момент выборов нового состава депутатов законодательной власти.

Статья 6. При очередных выборах каждый избиратель, пришедший на избирательные участки, получает проект вер­дикта всем депутатам законодательной власти старого со­зыва. В нем должно быть два пункта: «Достоин благодар­ности» и «Достоин наказания». Избиратель в ходе тайного голосования вправе оставить в вердикте или один из этих пунктов, или оба.

Статья 7. Если более половины зарегистрированных из­бирателей вычеркнут пункт «Достоин благодарности» и ос­тавят пункт «Достоин наказания», то все депутаты законо­дательной власти — преступники.

Если более половины зарегистрированных избирателей вычеркнут пункт «Достоин наказания» и оставят пункт «Достоин благодарности», то все депутаты законодатель­ной власти — герои.

Если большинства ни по одному решению не будет, то это решение народа считается одобрительным «Без отличия».

Проекты вердикта, в которых оба решения вычеркну­ты, считаются отдельно, и их сумма вычитается из общего числа проектов вердикта, поданных зарегистрированными избирателями.

V. Наказание и поощрение

Статья 8. Если избиратели сочтут деятельность депута­тов законодательной власти преступлением против народа, то в течение двух недель после суда народа органы МВД за­держивают всех депутатов осужденного состава и помеща­ют в места заключения общего режима сроком на три года с момента задержания.

Статья 9. Исполнение приговора народа по статье 8 мо­жет быть отсрочено на срок депутатских полномочий, если депутат снова избран. Наказание по данному приговору мо­жет быть отменено, если в составе депутатского корпуса но­вого созыва депутат добьется от народа вердикта «Достоин благодарности», и сокращено наполовину, если народ оце­нит работу «Без отличий».

Наказания по приговору суда народа не поглощаются, а суммируются.

Статья 10. Если избиратели одобрят действия депутатов «Без отличий», то те из них, кто не имел по этому Закону ранее наложенных наказаний, покидают должность депута­та без последствий для себя.

Статья 11. Если суд народа признает работу законода­тельной власти достойной поощрения, то все депутаты, не имеющие не отбытых наказаний по данному Закону, стано­вятся Героями России со всеми правами и льготами, даю­щимися этим званием.

VI. Время действия Закона

Статья 12. Преступление по данному Закону не имеет срока давности. По инициативе законодательной или ис­полнительной власти законодательная власть любых про­шлых созывов по вновь вскрывшимся обстоятельствам мо­жет быть вновь представлена на суд народа и по получении от него другого вердикта либо реабилитирована и награж­дена, либо лишена званий и наказана.

VII. Неотвратимость исполнения воли народа

Статья 13. Уклонение от суда народа или исполнения

его приговора — особо опасное преступление. Наказание за него — смертная казнь.

Статья 14. Если весь законодательный орган путем зако­нодательных ухищрений либо самороспуска, либо роспус­ка под воздействием любой силы попытается уклониться от суда народа, то каждый депутат этого созыва через два ме­сяца после конституционного срока суда становится пре­ступником и подлежит немедленной казни.

Статья 15. Если депутат попытается избежать наказания самостоятельно, то он обязан быть разыскан и казнен, где бы он ни находился.

Статья 16. Если исполнительные органы власти России по любым причинам не приведут в исполнение приговор по статьям 14 и 15 Закона, то обязанность приведения приго­вора в исполнение ложится на каждого гражданина России. В отношении этих преступников гражданам России дается право действовать самостоятельно, любыми способами и в любой точке земного шара.

Статья 17. Гражданин России, приведший самостоятель­но в исполнение приговор по статьям 14 и 15 Закона, ста­новится Героем России по этому Закону без каких-то либо дополнительных представлений и указов.

VIII. Незыблемость Закона

Статья 18. Данный Закон утверждается на ближайшем референдуме и не может быть впоследствии изменен в сво­ей сути иначе, чем всенародным решением.

Что этот Закон даст России и законодателям?

Первое. Законодательный орган страны перестанет вы­слушивать бредовые идеи: от введения «рыночных отноше­ний» до «завоевания берегов Индийского океана». Важным будет одно — улучшить и обезопасить жизнь народа, при­чем немедленно.

Второе. Сейчас депутаты далеко не всегда слушают друг друга: либо они испытывают неприязнь к говорящему, либо отвергают его идеи, либо вообще заняты своими делами.

Третье. Из депутатского корпуса уйдут все те, кто не зна­ет, что нужно сделать, чтобы народ России жил лучше, кто направляет свои усилия только на то, чтобы услужить сво­ему хозяину. А это тоже будет шаг к успеху в деле восста­новления России.

Четвертое. Закон успокоит народ. Он даст ему надежду на улучшение будущего, позволит ему наказать виновных, не взяв в руки оружия.

Пятое. Закон исключит возможность «противостояния властей», поскольку будет абсолютно ясно, кто высшая власть в условиях, когда и депутаты, и президент избраны народом и имеют как бы равный статус. Закон все поста­вит на свои места: станет понятно, кто исполнитель, а кто законодатель.

Но нельзя медлить. В данном случае промедление подоб­но наказанию. Народ так или иначе заставит власть подчи­ниться себе, и чем быстрее власть подчинится, тем больше у нее останется времени на то, чтобы провести нужные на­роду изменения, улучшить его жизнь до срока следующих выборов и уйти, по крайней мере хотя бы без последствий для депутатов.

Следует также сказать, что любой депутат, который будет противиться принятию этого Закона, поставит себя в поло­жение врага собственного народа. Ведь нельзя объяснить, почему человек, доказывавший избирателям, что готов им служить, боится суда этих избирателей над собой, суда, ко­торый может сделать его Героем. Можно бояться только на­казания, и депутат, протестующий против принятия этого Закона, фактически перед всем миром заявляет, что он стал депутатом не для того, чтобы сделать жизнь России лучше, а для того, чтобы ограбить ее. Такая позиция — это косвен­ное признание своего участия в этом грабеже.

В предлагаемом Законе нет ничего, что люди бы не виде­ли. Этот закон действует везде, кроме высшей власти стра­ны! Вот пример. Допустим, водитель автобуса взял пасса­жиров, они купили билеты. Между ними договор: они пла­тят деньги, он доставляет их к месту назначения. Автобус подъезжает к железнодорожному переезду, горит красный свет, но водитель решил быстрее довезти пассажиров до места назначения и проскочить переезд, пока нет поезда. Но на переезде у автобуса заглох двигатель, водитель ус­пел выскочить из автобуса, а пассажиры в салоне погиб­ли. Естественно, этого водителя будут судить и накажут, и никто не спросит, чем руководствовался водитель автобу­са, какими благими намерениями. Он взялся довезти пасса­жиров до места назначения, а не под колеса локомотива, и ему нет оправдания.

А в конце 1980-х годов депутаты Верховного Совета СССР взялись «довезти» Народ к лучшей жизни, исправ­но получали с него налоги и даже спросили его: «Хочет ли он в жить в едином СССР?» «Хочу!» — подтвердил Народ. После этого депутаты развалили СССР, сделали население нищим, и ни один из них до сих пор за это не наказан! Они даже не чувствуют себя виноватыми!

Неужели полная безответственность депутатов должна считаться нормальным явлением?

А разве руководители Чернобыльской АЭС, давая раз­решение на проведение экспериментов на станции, хотели кому-то причинить вред? Они вовсе не думали, что экспе­риментаторы не то переключат и не то выключат. Сами они спокойно спали, когда четвертый блок станции взорвался, это стоило руководителям станции 10 лет лишения свобо­ды. И когда их судили, никто не спросил, какие благие цели они преследовали. Они руководители и обязаны знать, кому вверяют станцию.

А Верховный Совет России никак не наказан за то, что разрешил Международному валютному фонду проводить в России эксперименты руками ельциноидов. Что теперь пе­нять на Ельцина с его командой? Эта компания выползла из гадючьего гнезда Верховного Совета России. Ведь имен­но депутаты Верховного Совета ввели должность президен­та специально для Ельцина, они приняли программу «чи­кагских мальчиков» «500 дней», они одобрили развал СССР вопреки решению Народа России. И если бы зондеркоман­ды Ельцина перестреляли всех депутатов ВС России, не тро­нув Народ, это было бы только по форме несправедливо, а по существу — наивысшей справедливостью. Но зондерко­манды по сути своей таковы, что готовы расстреливать без­оружных и невиновных. Ни один депутат ВС России не был наказан, более того, те, кто, не задумываясь, предали Народ, были Ельциным награждены миллионами рублей и государ­ственными кормушками.

Как видим, парламентарии уже давно предусмотрели на­казания для всех в стране за плохое исполнение Дела, забы­ли только про себя.

Несколько слов стоит сказать о единстве депутатов Законодателя перед лицом коллективной ответственности. Я думаю, что депутаты станут настолько едины, что смогут прийти к решению принимать законы единогласно, как кре­стьяне русской общины. Между прочим единогласие — это не русская находка. Когда через 18 дней после смерти папы конклав кардиналов собирается для избрания нового папы, их «замуровывают» в Сикстинской капелле и не выпускают до тех пор, пока они не изберут его. Естественно, в этих ус­ловиях на отстаивание личной позиции ни одному карди­налу не хватит терпения, волей-неволей приходится думать только о благе римско-католической церкви.

Подошло время вернуться к Конституции нашего госу­дарства, то есть закону-договору, в котором мы, Народ, до­говариваемся между собой и с государством — с тем, кого мы этим договором создаем.

Следует обратить особенное внимание на два очень важ­ных момента договора: во-первых, обязанности договари­вающихся сторон, то есть кто и что кому должен, суть дого­вора; во-вторых, наказание (санкции) за неисполнение того, что пообещал, за что взялся в договоре.

Нужно четко различать, как представляется суть обязан­ностей в законе и договоре. Если речь идет о законе, то он должен содержать только запрещающие правила или нор­му и запрет ее нарушать, скажем, запрещающие правила: не воруй, не убивай и так далее, или норма: отдай 25% дохода в виде налога; вне этих запретов человек свободен — мо­жет делать, что сочтет нужным, и тратить деньги, как хочет. Такая форма закона дает человеку максимум свободы.

А при составлении договора соблюдаются иные прин­ципы. В договоре должны быть указаны обязанности, а вне этих обязанностей человек свободен. Если в законе не ука­зать, что именно запрещено, то в реальной жизни это обер­нется тем, что закон запретит все, лишит свободы. Но если в договоре не оговорить собственные обязанности, то мо­жет оказаться, что в реальной жизни вы обязаны делать все, в том числе и то, о чем не подозреваете. Вы не будете в состоянии оценить: хороший вы гражданин или нет, вас будет оценивать чиновник и, возможно, не с позиции госу­дарственных интересов.

Вспоминаю, как после окончания института работал по­мощником мастера в плавильном цехе. Такой должности не было в штатном расписании цеха (она вводилась в не­которых случаях, в основном на время стажировки моло­дых специалистов), соответственно не было и должностной инструкции помощника мастера с перечнем обязанностей. Казалось бы, делай что хочешь, но что бы ни случилось в смене, начальник смены предъявлял претензии ко мне: ков­шей не было, почему металл на складе не взвесили, почему транспортер коксом засыпало? Мало того, что еще ничего не понимаешь, так еще и не поймешь, что понимать! Бежишь туда, бежишь сюда, хватаешь лопату откапывать транспор­тер, но в конце концов всегда что-нибудь найдется, что ты обязан был сделать, но не сделал. Вот тогда я стал настаи­вать, чтобы мне указали перечень обязанностей, потому что не может нормальный человек все время оцениваться на­чальством, он должен прежде всего оценивать себя сам, сам понять, справляется он с обязанностями или нет.

В Конституции США как документе, как договоре Народа с государством, не указаны обязательства государства пе­ред гражданами, а указаны только права, то есть разреше­ние государства, данное гражданину, в том, что гражданин может самостоятельно защищать себя, в первую очередь от государства. Не указаны и обязанности гражданина перед государством. На первый взгляд, Конституция предостав­ляет полную «свободу» граждан от государства. Но на са­мом деле это резкое ограничение свободы, и надежным под­тверждением этому служит обилие юристов в США, подска­зывающих гражданам, что они обязаны делать, а что нет. В американских детективах, которые наводнили наши книж­ные магазины, полицейский предупреждает задерживаемого: «Вы имеете право не отвечать на мои вопросы, вы имеете право вызвать адвоката...» Это радость для простаков. Ведь, по сути, это означает, что нормальный американский гражданин до такой степени не знает своих обязанностей и обя­занностей чиновников государства, что даже его слово мо­жет стать роковым и без адвоката ему лучше не общаться с собственным государством, кормящимся на его деньги. Только в бреду такую ситуацию можно назвать свободой или демократией. А начало этого заложено в Конституции США, которая в сущности своей является должностной ин­струкцией тоталитарно-бюрократического государства, все­властного, абсолютно безответственного перед Народом.

...Мы уже начали писать демократическую Конституцию государства и начали с Дела: «Мы, Народ, живущие сегодня и те, кто будут жить после нас, с целью организации соб­ственной защиты в случаях, когда в одиночку или община­ми мы не можем ее осуществить, создаем государство (на­звание государства)».

Далее надо обрисовать, как выглядит наше государство. Сделаем это так:

Глава I. Состав государства

Статья 1. Государство состоит из граждан и избранной ими законодательной власти.

Статья 2. Гражданами являются совершеннолетние лица, добровольно принявшие на себя обязанности гражданина, указанные в Конституции.

Родившиеся на территории государства становятся граж­данами по достижении совершеннолетия, после доброволь­ного подписания текста Конституции.

Прибывшие на территорию государства или выразив­шие желание стать его гражданами становятся ими по хо­датайству других граждан. Количество ручающихся и про­цесс ходатайства определяет Закон.

Статья 3. Законодательная власть — (название органа) — состоит из (количество) народных депутатов.

Депутаты избираются на пять лет всеобщим тайным го­лосованием граждан.

После избрания законодательная власть рассматривает­ся Народом как единое целое, оценка деятельности отдель­ных депутатов не производится.

Статья 4. Народ в лице своих представителей — граж­дан и законодательная власть создают государство настоя­щей Конституцией и в дальнейшем будут совершенствовать его и саму Конституцию.

Это все, что следует сказать о составе государства. Некоторые читатели, наверное, недоумевают: зачем же в предыдущих разделах мы говорили об общинах, об испол­нительной власти, о царе?

Еще раз напомню. У нас один подчиненный, собствен­но — это частица нас, Народа. Ему нельзя указывать, как он должен делить свое Дело между его подчиненными, сколь­ко у него должно быть подчиненных и какими они долж­ны быть. Это он сам решит. И, кроме того, не дело Народа заниматься такими мелочами. (Когда мы будем говорить об обязанностях, мы об этом упомянем.)

Если в одном законе делаются ссылки на другой, то мож­но сказать, что этот закон плохо подготовлен. Автор же во второй статье дал ссылку на какой-то неизвестный Закон. Это сделано для того, чтобы не загромождать Конституцию тем, что человеку требуется знать в редких случаях. В момент, когда он будет решать вопрос о конкретном новом гражда­нине или о присоединении другого государства, он ознако­мится с этим Законом. А в Конституции достаточно сказать, что новый гражданин — товарищ действительных граждан. Без согласия (ходатайства) действительных граждан нового человека под защиту общества пускать нельзя.

Теперь сформулируем обязанности сторон, в первую очередь законодательной власти. Эти обязанности будут Делом Законодателя, Исполнителя, суда. Поэтому следует указать цель (Дело), достижение которой и есть обязанность Законодателя. Но сначала об общих обязанностях.

Глава II. Обязанности законодательной власти

Статья 5. Принять соответствующие законы, которые оп­ределят поведение граждан таким образом, чтобы их еди­ные действия способствовали наибольшей защите Народа, оговоренной настоящей Конституцией, с наименьшими тя­готами для него.

Статья 6. С целью единства действий населения по сво­ей защите наказывать (даже смертью) тех, кто будет укло­няться от исполнения законов, и поощрять тех, кто не жа­леет труда и крови в деле защиты общества, государства и отдельных граждан.

Статья 7. С целью наилучшей организации защиты Народа создать профессиональную исполнительную власть, дав ей законами необходимые права и полномочия.

Статья 8. С целью избежать риска наказания добросове­стного гражданина за не совершенное им преступление и добиться неотвратимости наказания преступников создать систему правосудия, предоставив ее работникам необходи­мые права и полномочия.

Статья 9. Для материального обеспечения защиты гра­ждан создать систему справедливого налогообложения и распределения государственных доходов так, чтобы содер­жание государства не ложилось избыточной тяжестью на плечи Народа.

Статья 10. Создать систему натуральной повинности так, чтобы служба государству раскладывалась наиболее разум­но и справедливо на всех граждан.

Статья 11. Не требовать чужого и не отдавать своего. Со всеми государствами мира жить в дружбе и добром согла­сии, вести с ними торговлю и образовывать союзы без хищ­нических намерений, помогать добрым друзьям, чем госу­дарство может, включая вооруженную помощь. Государства, посягающие на интересы нашего Народа, укрощать умным словом, а не поможет — силой.

Статья 12. Заботиться о моральном облике Народа, ис­пользуя все способы морального воздействия, чтобы пода­вить в гражданах чувства алчности, подлости, злобы, эго­изма.

Статья 13. Заботиться о том, чтобы государство вызыва­ло гордость граждан и внутренним содержанием и внеш­ними формами.

Глава III. Обязанности граждан

Статья А. Гражданин (название государства) обязан свя­то исполнять настоящую Конституцию и законы государст­ва и способствовать исполнению их другими.

Статья Б. Гражданин обязан трудиться и часть своего тру­да, оговоренную законом, отдавать на организацию коллек­тивной защиты Народа.

Статья В. В случае военной угрозы гражданин обязан за­щищать свой Народ, не жалея сил и самой жизни.

Эти статьи Конституции человек обязан подписать, оформляя свое гражданство. Разумно организовать изуче­ние текста Конституции в школе, чтобы каждый ясно по­нимал, что он подписывает и зачем.

Теперь последняя глава Конституции.

Глава IV. Ответственность сторон

Статья Г. За неисполнение законов государства, основан­ных на данной Конституции, граждане несут наказание, пре­дусмотренное законодательством.

Статья Д. Плохая организация защиты граждан государ­ства считается не имеющим срока давности преступлением против Народа, хорошая организация — подвигом.

В момент перевыборов депутатов законодательной власти избиратели судят ее старый(ые) состав(ы). Если они сочтут организацию своей защиты плохой, то все депутаты лиша­ются свободы на три года согласно закону, утверждаемому референдумом всех избирателей.

Вот, пожалуй, и вся Конституция. Не очень длинная и достаточно ясная. Демократическая потому, что делократи­зирована. Народ по этой Конституции, кроме статей об обя­занностях граждан и наказании за их невыполнение, полу­чает в руки кнут и пряник для Законодателя, своего слуги. Власть начнет не «любить» народ, а бояться, но не народ­ного бунта, а законной угрозы наказания за нерадивость. Народ станет в стране самой высшей властью, станет госу­дарем страны. Никколо Макиавелли очень точно подметил: «Итак, возвращаясь к спору о том, что лучше: чтобы госуда­ря любили или чтобы его боялись, скажу, что любят госуда­рей по собственному усмотрению, а боятся по усмотрению государей, поэтому мудрому правителю лучше рассчитывать на то, что зависит от него, а не от кого-то другого». Мы — Народ, нам надо быть мудрыми. Еще добавим, что бояться

Народа не стыдно, страх перед Народом — это страх перед Богом, а страх перед Богом должен быть у каждого.

Мы сконструировали простую, надежную и удобную схе­му делократизации. Но каждые пять лет народные депутаты будут представать не перед судом Народа, а лишь перед су­дом избирателей; к сожалению, это далеко не одно и то же. Для того чтобы такой суд был действительно судом Народа, необходимо, чтобы сами избиратели служили Народу, под­чинялись его интересам, а не своей корысти. А по тупой под­лости избирателей Россия, похоже, «впереди планеты всей». Но деваться некуда, какой народ ни есть, а он свой и друго­го не будет. И прошлое у него героическое. Как ни тяжело будет Законодателю, но во имя спасения Народа и одновре­менно во имя справедливого суда над собой Законодатель будет вынужден непрерывно заниматься воспитанием и ны­нешних, и будущих избирателей. Поэтому два следующих раздела будут посвящены вопросам воспитания.

Демократизация воспитания детей

Разумеется, необходимо начать с Дела воспитания детей. Но прежде ответим на вопрос: кто такой человек? Причем ответим, не углубляясь во всевозможные связанные с этим вопросом дебри, а рассмотрим его только с нужной нам сто­роны: чем человек отличается от животного? Обычно спе­шат ответить, что способностью думать, но автору этот от­вет не кажется убедительным. Способность думать, то есть способность логически связывать разрозненные факты во­едино, пусть и примитивно, присуща почти всем живым существам.

Скажем, крысу легко обучить, что свет зеленой лампоч­ки означает получение пищи, а свет красной — удар током. И она поступает так, как поступал бы и человек: горит зе­леная — идет за пищей, горит красная — отскакивает от кормушки. Чем принципиально она отличается от многих сегодняшних лидеров? Кормила их КПСС — кричали здра­вицы коммунизму, начали кормить США — кричат здрави­цы капитализму.

Еще говорят, что человек способен к духовному, у него есть душа. Но, с другой стороны, лебедь убивается по по­гибшей подруге, есть примеры, когда собаки издыхали от тоски на могиле умершего хозяина. Поэтому с душой тоже что-то неопределенное.

А ведь мы резко отличаемся от животных, по крайней мере должны отличаться. Вот новорожденный. Он малень­кий зверек и не отличается, скажем, от поросенка: он ин­стинктивно сосет грудь, инстинктивно оправляется, ин­стинктивно отдергивает руку от огня. Он, безусловно, жи­вотное. Но когда он становится тем, кого мы имеем право называть человеком? Когда научится читать, или когда нау­чится пить и курить, или когда ему исполнится 16 лет? Что должно произойти в маленьком животном, чтобы его мож­но было назвать человеком?

У животных и у человека головной мозг отвечает за спо­собность мыслить, за интеллект, а спинной мозг — за ин­стинкты. Их несколько: самосохранения, удовлетворения естественных надобностей, продолжения рода. Можно до­бавить и инстинкт сохранения энергии, выражающийся в склонности человека к ничегонеделанию, к лени.

Если у человека, у животного не развиты инстинкты, они не способны жить. Например, прогудел сигнал автомобиля, вы еще ничего не успели подумать, а ноги перенесли вас на тротуар — сработал инстинкт самосохранения, дав ко­манду мускулам напрячься. Атрофируйся вдруг у нас ин­стинкт продолжения рода, и род человеческий закончится. Инстинкты, естественно, полезны и необходимы, не говоря уже о том, что за следование инстинктам природа награжда­ет. Удовлетворение многих из них для живых существ сопро­вождается чувством, которое мы называем удовольствием.

У животного процесс жизни — это процесс удовлетво­рения инстинктов. Интеллект животного только помога­ет этому процессу — оценивает пастбища, самок, степень опасности и прочее, чтобы наилучшим образом «угодить» инстинктам. У человека по сравнению с животным произо­шел качественный скачок: ум, интеллект человека контролируют инстинкты, его головной мозг свободен от службы им. Это надо понимать так. В древние времена человек по­нял, что жизнь звериными стаями бесперспективна, требу­ется создать новое общество — человеческое. Но для суще­ствования этого общества, его самозащиты нужно нечто, что в корне противоречит инстинктам, — то, что мы называем моральными нормами.

Человеку очень хочется есть, но еды мало. Животное в нем съело бы все немедленно, но головной мозг команду­ет: «Нельзя, это будет не по-человечески, ты обязан поде­литься с другими». Бой, противник силен и страшен, ин­стинкт самосохранения командует: «Убегай!» Но ум коман­дует: «Стой! Ты человек, ты опозоришь себя трусостью, ты не спасешь общество». Соблюдение моральных норм кон­тролирует головной мозг, и если рассуждать проще, то жи­вотное — это живое существо, у которого спинной мозг ру­ководит головным, а человек — тот, у кого головной мозг командует спинным. В этом отличие человека от живот­ного. И пусть данный субъект записал в головном мозгу всю Библию, знает Бодлера и Кафку, цитирует Пушкина или Толстого, но если его головной мозг не способен во имя моральных принципов подавить свои инстинкты, то он — животное.

Еще момент. Мы говорили, что удовлетворение инстинк­тов приносит животному удовольствие, но, победив в себе инстинкты, человек получает удовольствие от своего твор­чества, от уважения людей, от сознания своей полезности. Животному эти удовольствия не доступны, для него они просто не существуют. Помните «Песню о Соколе» Горького? Уж совершенно не понимает, о чем говорит Сокол. Соколу доступны и удовольствия от удовлетворения животных ин­стинктов, и человеческие удовольствия, а Ужу нет, для Ужа пределом является то, что дала ему природа, и он не пони­мает человека, хотя оба говорят на одном языке. Язык, сло­ва понимает, а о каком удовольствии идет речь — нет!

Из этого попутно следует, что если не воспитать из ре­бенка человека, то он останется животным с ограниченным мироощущением, с ограниченным комплексом удовольст­вий. Не воспитать из ребенка человека — значит, его обво­ровать, хотя сам ребенок об этом и не догадается, как не до­гадывается ни о чем таком боров, наевшийся пареной ку­курузы и лежащий в теплой луже. Он счастлив, он на верху блаженства.

Еще об инстинктах. В принципе и животное может по­давить инстинкт. Скажем, ваш пес во время прогулки ка­ждые пять минут задирает заднюю лапу, а в доме часами терпит, подавляя в себе инстинкт удовлетворения естест­венных надобностей. Но этот инстинкт пес подавляет дру­гим — инстинктом самосохранения, иначе ему будет больно. А человек подавляет инстинкты только умом, он не возьмет чужого не потому, что ему будет после этого больно, а по­тому что человек так не делает. Животное будет мучиться, сожалеть, что не взяло, побоявшись наказания. А человек об этом и не вспомнит, у него инстинкты стоят в строю по стойке «смирно». И он отпускает их порезвиться толь­ко тогда, когда его чести и человеческому достоинству ни­чего не грозит.

Отсюда следует, что Делом воспитания, за которое дру­гие люди согласны платить, между прочим, и деньгами, а не только уважением, является воспитание человека — живого существа, способного сдерживать свои животные инстинк­ты без душевных мук. Зачем обществу людей иметь среди себя животных? Ведь они, животные, ненасытны и ради удо­вольствия удовлетворения инстинкта способны на любую подлость, они не будут участвовать в самозащите общест­ва, они обуза для него.

Поэтому в процессе воспитания детей момент или вре­мя, когда ребенок становится способным одним умом по­давить свои инстинкты, является временем перехода его из статуса животного в статус человека. Не перейдет — зна­чит останется животным, несчастным животным среди лю­дей. Это животное не будет служить Народу: инстинкты не позволят, животное, повторяем, подчиняется только своим инстинктам. Перед нами как Законодателем стоит важнейшая проблема: нам нужно, чтобы избиратели были людьми. А добиться этого можно только воспитанием в детстве.

Церковь — организация мудрая и прагматичная. Она оце­нивает людей, не впадая в эйфорию, она видит в них толь­ко животных. Подавить инстинкт животное может только другим инстинктом. И церковь использует инстинкт само­сохранения, самый сильный инстинкт, для удержания жи­вотных в рамках человеческих моральных норм. Она гро­зит человеку страшными муками в аду и обещает приятное ничегонеделание в раю.

Законодатель без труда удержит избирателей в рамках человеческих моральных норм при обычных обстоятельст­вах. Но он бессилен у избирательных урн, когда контроль над избирателями утрачен. Вот проблема!

Воспитывать из животных людей придется всеми доступ­ными способами: поможет церковь — давай церковь, помо­жет искусство — тащи искусство. Как угодно, но мы обяза­ны вернуть человеческий облик своим избирателям.

Никто и никогда не «охранит» честь и достоинство жи­вого человека, это может сделать только он сам. Учить его этому — да, но как охранить? И вообще, что же нам, роди­телям, конкретно делать? Как «строить» душу?

В прошлом веке чириканью мудраков от педагогики не внимали, другие были установки, иные педагоги. «Тот кто жалеет розг для дитя своего — тот губит его»,— учи­ла Библия, суммировавшая тысячелетний опыт человечест­ва. Но и этого мало — не жалеть розг надо вовремя: «Учи ребенка, пока поперек лавки помещается»,— советует рус­ская поговорка. А Джон Локк, английский философ конца XVII века, которого одновременно считали и выдающимся педагогом, объяснял: «Упрямство и упорное неповиновение должны подавляться силою и побоями: ибо против них нет другого лекарства. Одна из моих знакомых, разумная и доб­рая мать, принуждена была в подобном случае свою малень­кую дочь, только что взятую от кормилицы, высечь восемь раз подряд в одно и то же утро, пока ей удалось преодо­леть ее упрямство и добиться повиновения в одной, собственно говоря, пустой и безразличной вещи. И если бы она бросила это дело раньше, остановилась бы на седьмом сече­нии, дитя было бы испорчено навсегда, и безуспешные по­бои только укрепили бы ее упрямство, которое впоследст­вии весьма трудно было бы исправить».

Оставим пока в покое способы воспитания и оценим их с позиции уже рассмотренного нами Дела. Можем ли мы ка­кими-то словами, речами, примерами, разговорами на темы о душе и прочем воздействовать на человеческие инстинк­ты? Можем ли только мыслью заглушить их? Нет. Хотя го­ловной мозг и руководит всем существом в целом, но при­рода позаботилась о прочности инстинктов, ведь они — ос­нова жизни.

Попробуйте заставить сработать инстинкт продолжения рода у мужчины методом убеждения, если женщина ему ка­тегорически не нравится. Говорите ему про долг, про душу, про что угодно — инстинкт глух. Поменяйте женщину — инстинкт словам не внемлет. Воспитывать словами человека как такового, убеждать можно, его инстинкты — бесполез­но. Подчинить их себе можно только одним путем — тре­нировкой. Необходимо натренировать себя, свой спинной мозг до состояния, когда работа будет исполняться авто­матически.

Представьте себя на вышке по прыжкам в воду. Вам страшно, инстинкт самосохранения кричит: «Не смей это­го делать!» Вы пересиливаете его и прыгаете. Один раз, вто­рой... двадцать второй, и на двадцать третьем замечаете, что уже не думаете о страхе, вас уже заботит, как выполнить бо­лее сложный прыжок.

Мой отец начал войну в Молдавии, вышел из окружения в Одессе, там был ранен, воевал в Туле, в Сталинграде и через Курск, Варшаву, Кенигсберг дошел до Берлина. Четырежды был ранен, одиннадцать раз ходил в атаку. «И тем не ме­нее, — говорил он, — всякий раз, попадая с отдыха на пе­редовую, испытываешь сильнейший страх. Два дня. На тре­тий день о нем как-то забываешь».

В первый рабочий день вам нужно утром вставать, а ин­стинкт лени уговаривает лежать, спать, экономить энергию. Но надо. Одно утро, второе, и через месяц вы встаете, не думая, что хочется спать, что вы не отдохнули и прочее. Надо!

Но мы говорим о взрослых людях, о тех, которые уже в детстве стали взрослыми, то есть оттренировали в себе способность подавлять инстинкты. А если в детстве роди­тели не сделали ребенка человеком, то всю жизнь каждое утро будет одно и то же: страшная борьба между инстинк­том удовлетворения естественных надобностей и инстинк­том лени! И вся жизнь такого человека — сплошное муче­ние: работа кажется постылой, выполнение обычного долга перед семьей или обществом вызывает отвращение, он жи­вет только по выходным, когда его оставляют в покое. По сути своей это ужасная жизнь.

Так неужели ребенку надо выдумывать специальные трени­ровки по подавлению инстинктов? Нет, этого не требуется.

Когда вы задаете ребенку человеческие правила пове­дения, выполнение этих правил непрерывно входит в кон­фликт с инстинктами. Ребенок хочет играть, а вы требуете от него убрать в комнате. Он хочет шоколадку, а вы настаи­ваете, чтобы он через полчаса пообедал. Он хочет спать, а вы поднимаете его в школу. Его животное, инстинктивное «хочу» постоянно пресекается «надо» человеческого поведе­ния. Тренировка в подавлении инстинктов идет автоматиче­ски. Ему ничего больше не требуется. Но требуется вам.

Кто задает ему правила? Вы! Следовательно, необходи­мо, чтобы ребенок вас слушался безоговорочно, автомати­чески. Тренировка действительно должна быть трениров­кой, а не ее имитацией. Ребенок должен слушаться не за конфетку, не за блага, которые вы ему можете пообещать, а только и исключительно потому, что вы отец или мать. А подчинить себе животное можно только силой, наказани­ем. И делать это нужно как можно раньше, когда интеллект ребенка еще не развит и не способен найти путей удовле­творения инстинкта при уклонении от наказания. Поэтому и Локк, и русская поговорка требуют подчинить ребенка в раннем детстве, этим вы избежите необходимости наказы­вать его в более взрослом возрасте. И в это время, когда нет зачатков человеческого стыда, единственное наказание — это боль. Действия наших предков были абсолютно логич­ны. И результат был соответствующий.

Итак, Дело воспитания сводится к тренировке подавления инстинктов нормами человеческого поведения. Наказание и поощрение от Дела определяется вами: вы поощряете за хо­рошее поведение и наказываете за уклонение или нежела­ние следовать человеческим нормам.

Наказание — боль без издевательства, такую боль дает порка, пока по возрасту ребенка она еще имеет смысл. Нельзя издеваться над ребенком, наказание должно пре­сечь его уклонение от норм в будущем, а не дать выход ва­шим собственным животным инстинктам или мести за соб­ственное беспокойство. Надо помнить, что ребенок должен бояться не вас, а нарушения заданных вами правил пове­дения.

Демократизация прессы

Ладно, скажут читатели, находящиеся на месте Законода­теля, допустим, мы убедим людей воспитывать детей так, как это делали наши предки, только с пониманием, почему они так должны делать. Но дети ведь не избиратели, им к моменту суда избирателей над Законодателем едва испол­нится 5 лет. Судить-то нас будут совсем другие люди. Что с ними делать, как их заставить служить Народу искренне, а не под страхом наказания от нас?

Для этого есть единственный способ — использовать ор­ганы формирования общественного мнения. Они делают из населения идиотов, сделают из него и людей.

В чем состоит Дело прессы? (Будем называть так для краткости всех, кто составляет эти органы.) Спросите об этом работников прессы, и они немедленно прикинутся ду­рачками: дескать, просто информировать население.

Просто информации не бывает. Даже если информация идет от абсолютно честного журналиста, он «переваривает» ее и подает читателям такой, какой он ее понимает. Когда речь идет об элементарных событиях жизни: катастрофах, сексе, удовлетворении естественных надобностей, тут куда ни шло, тут все специалисты. Но когда речь заходит о во­просах более сложных, скажем, о политике или экономике, то как может понять их человек, совершенно в этом не све­дущий? Ведь чтобы эти дела понять, надо в них поработать. Даже если журналиста учили в институте какой-то специ­альности, это еще не значит, что он способен реально ра­ботать в данной области.

Речь идет о том, что если нам нужны действительно каче­ственные журналисты, необходимо набирать их в реальном Деле, а не среди школьников-абитуриентов. Политических обозревателей — из практических политиков, экономиче­ских — из практической экономики, военных — среди строе­вых офицеров армии.

А что мы хотим от нынешних журналистов, ничего не по­нимающих в тех делах, которые они освещают, в силу того, что они лично никогда ими не занимались. Повторяю, даже если это не обычные для журналистики продажные подле­цы, а честные люди.

Телевидение время от времени показывает нечто вроде круглого стола. Корреспонденты почти всех известных пе­чатных изданий задают вопросы приглашенным. Работники прессы просто не понимают, что такое подлость, кто такие подлецы. Режиссер Марк Захаров вступил в компартию, что­бы мелькать на телеэкране и получать доходы от съемок сво­их идейно выдержанных фильмов. Но как только большие деньги стало можно заработать беспартийному, он тут же публично сжег партбилет. Скажите ему: «Марк, вы же под­лец», — и он не поймет.

Теперь представьте, что такие люди «освещают» события. Ведь они попытаются превратить избирателей в подлецов, таких же тупых и безграмотных, как они, поскольку все, что происходит в мире, избиратели будут видеть их глазами.

Считать, что Дело прессы — сообщение населению фак­тов, просто неверно, так как пресса никогда не дает и не даст так называемую объективную информацию. Пройдя через журналистов, она становится тенденциозной, и журналисты таким образом вольно или невольно формируют сознание народа по своему образу и подобию. А их образ — далеко не тот эталон, которому нужно следовать.

Но если пресса, так или иначе формируя общественное мнение, создает у народа некий образ человека, на который следует ориентироваться, то пусть это будет образ челове­ка, который нужен Народу. Тогда пресса и станет демокра­тической, так как именно этим послужит Народу, а других способов служить ему у прессы нет.

Итак, Дело прессы — создать у Народа представление об идеальном человеке — честном, порядочном, трудолюби­вом и беззаветно преданном Народу гражданине. Тогда ка­ждый из нас (включая и подлецов) согласится доброволь­но платить прессе.

Что же нам, Законодателям, делать? Заняться кадрами прессы, начать отбирать самых достойных? Это уже было. Компартия в свое время уже отбирала в прессу самых дос­тойных, а теперь можно в любой момент включить телеви­зор и полюбоваться на отобранных КПСС самых отборных подлецов. Законодателю придется работать с теми, кто есть, точно так же, как мы вели реорганизацию управления до сих пор. Ведь мы ни разу не сказали, что Делу будет луч­ше, если Ельцина или Назарбаева заменить на кого-то дру­гого. Надо создать делократическую систему управления, а она управляет любыми людьми.

Поскольку и в этом случае наказание должно поступить от Народа, а его нет в наличии, Народ будет представлен на­селением. Поощрять прессу оно будет обычным способом: читать, слушать, смотреть демократических журналистов, а наказывать — отказом покупать подлые газеты, слушать и смотреть подлые передачи и фильмы.

Чтобы предоставить Делу возможность таким образом поощрять и наказывать прессу, Законодатель должен уста­новить моральную цензуру. Если просто закрывать газеты и запрещать передачи, то поощрение и наказание будут по­ступать не от Дела, а от Законодателя, а это не годится.

Моральная цензура должна заключаться в следующем. Законодатель выберет журналистов, которым он доверяет, и они плюс депутаты Законодателя, плюс чиновники исполни­тельной власти возьмут прессу под контроль. Законодатель издаст закон о том, что любое издание и любая передача в эфире должны предусматривать место для выступления тех журналистов, которым верит Законодатель, и эти журнали­сты в тех же изданиях и передачах будут разоблачать ту­пость и подлость «желтых» журналистов. Избиратели, зна­комясь с критическими выступлениями, увидят, как их обма­нывают, как делают из них болванов, и перестанут покупать подлые газеты, перестанут смотреть и слушать подлые пе­редачи. Это будет убийственно для подлецов от журнали­стики.

Автор понимает, что не всех убедят приведенные до­воды, но нельзя не согласиться с тем, что для подлецов от прессы критика смертельно страшна, и именно поэтому Законодателю необходимо ввести критику.

Делократизация суда

Начнет жить и работать наше государство, начнут дей­ствовать законы, начнутся их нарушения и потребуется эти нарушения остановить. Виноват ли человек? Какое наказа­ние ему назначить? Эти вопросы решает суд. Делом суда яв­ляется правосудие — не должен пострадать невиновный, не должен избежать наказания преступник. Напоминаю, что Делом собственно наказания является пресечение престу­плений.

Так как суд в своей работе сравнивает поступки конкрет­ного человека с правилами, заложенными в Законе, то есте­ственно, что он должен знать Закон. Поскольку суд состоит из людей, которые хорошо знают Закон, где нам найти та­ких людей? Ответ напрашивается сам собой — среди юри­стов. Но автор с таким ответом категорически не согласен. Смысл приказа лучше всего понимает тот, кто отдает при­каз, в данном случае Законодатель.

Ведь главное не исполнение закона как такового, а защи­та общества с его помощью. Представим себе, что данный закон нарушается, но общество от этого не страдает. Тогда какой смысл в его исполнении? Но никакой юрист этот во­прос не решит уже в силу того, что он не несет ответствен­ность за организацию защиты. Такие вопросы может решить только Законодатель, ему отвечать перед Народом.

Поэтому высшим судом может быть только Законодатель, это проистекает из его сути, его Дела. Правда, депутаты не обязаны иметь юридическое образование, да и страшно до­пускать непрофессионалов к решению дел, от которых за­висят человеческие судьбы. Это не проблема: Законодатель примет к себе на работу лучших юристов для консульта­ций, но вершить высший суд он обязан сам. Его законы, он и судья. Отвечающий перед Народом судья.

Поэтому нам не требуются никакие верховные или кон­ституционные суды, состоящие из заведомо безответствен­ных людей, которые могут людские судьбы поставить в зави­симость от мертвых бумажек, не отвечая за последствия.

Что, кроме несчастья, принесла России деятельность Конституционного суда? Когда Ельцин после первой не­удачной для него попытки фашистского переворота потре­бовал проведения референдума о доверии к себе народа, Верховный Совет России постановил определить его по доле проголосовавших от общего числа избирателей. И здесь аб­солютно ясная логика. Если, скажем, речь идет о выборах президента или депутата, то человек вправе сказать: «Все кандидаты для меня одинаковы и все мне безразличны, пусть лучшего из них выберет тот, кто видит в них какие-то различия, а я на выборы не пойду». Рассуждая таким об­разом, он как бы доверяет другим. Но в данном случае че­ловек имел право заявить иначе:

«Не стану я из-за этого Ельцина, опротивевшего мне до тошноты, тратить свое личное время на голосование, кому он нравится, тот пусть и идет на референдум». Однако тут вмешивается Конституционный суд и начинает шуршать бумажками, дескать, такая норма, как доверие президенту, не предусмотрена Конституцией, следовательно, доверие Ельцину можно оценить по доле проголосовавших от числа пришедших на выборы. Но Конституцию принял Верховный

Совет, только он мог толковать ее, а не кучка безответствен­ных юристов, думающих только о том, как быть приятными всем начальникам сразу. В результате референдума доверие Ельцину оказал только каждый третий россиянин, несмот­ря на старания прессы две трети в доверии ему отказали, но по продажному решению Конституционного суда полу­чилось, что за Ельцина проголосовал «весь народ».

Последствия: клика поняла, что последний звонок про­звенел, и вооруженной рукой убрала препятствия (которые в виде критики реформ поступали из Верховного Совета) дальнейшему разорению России экономическими реформа­ми. Деятельность Конституционного суда нанесла россиянам огромнейший экономический ущерб, суд обворовал боль­шинство населения, на деньги которого, кстати, он сущест­вовал. Так зачем Народу такие суды?

Разумеется, Законодатель не способен лично вести про­цессы и, вероятнее всего, заниматься он ими будет толь­ко время от времени, но его право быть высшим судом не может оспариваться. Законодатель сам создаст суды, и сам же будет ими руководить. Это не значит, что он будет ко­мандовать — этого осуди, этого освободи, тут такое реше­ние прими, а там — эдакое. Суд и не сможет такие коман­ды исполнять, так как подчиняется только закону. Но если закон, данный Законодателем, не останавливает преступле­ний, то Законодатель может потребовать от судов макси­мально ужесточить наказания.

Если Законодатель создаст общины и делегирует свои права и обязанности им, то общины сами создадут свои суды (отдельно для одной общины или к примеру, один суд для района). Эти суды будут рассматривать дела по престу­плениям против своих граждан.

Но кроме общинных судов видятся еще некоторые. Во-первых, это военные трибуналы, рассматривающие престу­пления военнослужащих. Во-вторых, это государственные суды, рассматривающие преступления против всего государ­ства, такие, как измена Родине, организация массовых бес­порядков и другие. Эти суды создает Законодатель страны, а трибуналы — главнокомандующий. Исполнитель организует сеть арбитражных судов для рассмотрения исков по догово­рам хозяйствующих субъектов. Здесь важно проконтроли­ровать, чтобы не было обязательной привязки к какому-то одному арбитру. Заключая договор, стороны предусмотрят и тот арбитражный суд, который при необходимости решит их спор. Тогда арбитражные суды будут конкурировать ме­жду собой в отношении справедливости решения.

Ни в каких других судах — областных, республикан­ских, верховных — нужды нет, это бесполезные инстанции. Читатель может возразить: а если осудят неправильно, то куда жаловаться? Уверен, что так скажет читатель, которо­го ни разу не осуждали неправильно, иначе бы он знал, что жаловаться наверх бесполезно, ничего, кроме безграмотных отписок, вы оттуда не получите. Если ваш первый суд дей­ствительно рассматривает дело или хотя бы делает вид, что рассматривает, то есть вызывает свидетелей, экспертов, мо­жет выехать на место преступления и увидеть воочию все улики, то последующие суды рассматривают только бума­ги по вашему делу. И если уж первый суд несправедлив, то от последующих справедливости ждать нечего. Нам необ­ходимо, чтобы самый первый суд осуществлял правосудие, ибо требуется именно оно, а не пересылка бумажек с жало­бами, апелляциями и кассациями.

Рассмотрим, в каких случаях вы можете быть недоволь­ны судом, и у вас появится необходимость жаловаться.

Во-первых, когда вы признаете, что осуждают вас закон­но (то есть вы совершили преступление), но уж слишком су­рово. Но суровость наказания задается суду Законодателем, поэтому и просить о помиловании надо у него.

Во-вторых, суд ошибся, посчитав вас преступником. Но суд не может ошибиться просто так, а только если его об­манут те, кто дает суду улики вашей вины или доказатель­ства невиновности: свидетели, эксперты, следователи. Но тогда не суд виноват, и жаловаться надо прокурору, чтобы он провел следствие и уличил, например, свидетеля в даче ложных показаний суду. Тогда свидетеля осудят, а ваше дело пересмотрит тот же суд, то есть вышестоящие суды вам и здесь не нужны.

В-третьих, возможно, что сам суд, зная, что вы невинов­ны, осуждает вас. Но тогда он — преступник, совершивший тяжкое преступление, которое необходимо считать госу­дарственным. И надо не обжаловать приговор преступно­го суда, а писать государственному прокурору, чтобы тот возбудил уголовное дело против судей и передал его в го­сударственный суд.

Мы уже говорили, что у каждой общины могут быть свои законы, но процессуальные кодексы (гражданский и уго­ловный), безусловно, должны быть едиными для всей стра­ны. Они содержат правила для следователей, прокуроров и судей, которые предусматривают действия работников юс­тиции.

Суд, совершая преступление, нарушает какое-либо правило, предусмотренное процессуальным кодексом. Причем из-за специфики своей работы суд делает это от­крыто, более того, он еще и вынужден записывать каждый свой шаг. Для расследования преступления суда не требу­ется ни Шерлок Холмс, ни майор Пронин. Расследование преступлений членов суда не видится сколько-нибудь сложным.

Будут суды общин и прокуроры общин. И будут государ­ственные суды и государственные прокуроры. Различаться они будут не тем, что один выше, а другой ниже рангом, а тем, что заниматься они будут совершенно разными дела­ми: одни — воровством, убийствами и прочим, а другие — шпионажем, организацией массовых беспорядков и про­чим, в том числе преступлениями судов общинных и воен­ных. На суд мы будем жаловаться прокурору, пока еще не являющемуся преступником и не имеющему никакой за­интересованности в неправосудном деле. А на неправосу­дие государственного суда жаловаться надо будет суду де­путатов, который они создадут при Законодателе страны. И депутаты не смогут отмахнуться: такой неправосудный приговор может вызвать возмущение огромного числа избирателей, и на выборах они опустят в урны свой приговор. Законодателю:

«Виновен в плохом управлении страной».

Таким образом, все суды от своего Дела — правосудия не­пременно получат наказание, если они нанесут ему ущерб, так как при таком положении в стране не будет инстанции, которая была бы заинтересована в наличии неправосудно­го суда. Государственный суд будет следить за правосуди­ем остальных судов, а лично Законодатель — за правосуди­ем государственного.

И в заключение раздела немного поговорим о наказа­нии в таком аспекте: зачем мы, собственно, сажаем людей в тюрьмы? Я не говорю о том, зачем мы лишаем их свобо­ды — это наказание. Но почему в тюрьмах и лагерях? Что это дает обществу?

Смотрите, что при этом происходит. Огромную часть за­ключенных составляют скорее не преступники, а разгиль­дяи, которые шли на преступление неосознанно, не хотели его. Скажем, водители, сбившие пешеходов, мелкие хулига­ны. А мы сажаем их, как будто специально, вместе с закоре­нелыми преступниками. Для обучения, что ли?

Хороших работников сдергиваем с места работы и ставим на неквалифицированный труд. Разлучаем их с детьми, ко­торым не всегда становится от этого лучше. Огромное чис­ло людей отвлекаем для конвойной службы. И главное (если вы разделяете мою позицию в вопросе воспитания детей), не даем им тренироваться в подавлении инстинктов. В тюрьмах их инстинкты подавляют не они сами, а конвой.

Мы тратим огромные усилия, чтобы лишить преступни­ков свободы, наказывая их страшно дорогим и, главное, ка­ким-то дурацким способом. Ведь никогда нет полной уве­ренности, что тюрьма исправила преступника, а не подго­товила нового.

Когда обязанность наказывать перейдет к общинам, я думаю, наказания разнообразятся и вместо тюрьмы может появиться порка кнутом или розгами. Но этого мало, надо пересмотреть и свое отношение к лишению свободы.

Ведь свободы можно лишить и так: обязать приговором суда отсидеть дома в течение назначенного срока. То есть осужденный ходит на работу и возвращается домой, а то время, что мы обычно тратим на отдых и развлечения, он должен просидеть в своей квартире. Мы его лишили свобо­ды? Да, лишили! Но теперь он сам себе конвой. И общаться будет не с тюремной сволочью, а со своей семьей.

Но если он нарушит режим, то тоже не стоит спешить с тюрьмой — его можно отправить в место лишения свобо­ды на тех же условиях: работать и жить в общежитии. Пока он все еще сам себя конвоирует, хотя живет уже отдельно от семьи и старых дружков. (Правда, получив взамен дру­гих дружков, не лучше прежних.)

Но если он и здесь нарушит режим, то тогда он не че­ловек, а животное. Его нужно сажать в каторжную тюрь­му и вести себя с ним, как с животным. Эта тюрьма долж­на быть действительно страшной, и ее должны бояться. Держать его там нужно для начала недолго, просто пока­зать, что это такое, и вернуть в место лишения свободы без конвоя. Если снова нарушит режим, увеличить срок в ка­торжной тюрьме.

Мы поставим преступника в условия, когда неповинове­ние резко усиливает наказание. И главное, мы заставим его самого тренироваться в подавлении своих инстинктов.

Суды общины должны иметь широкий спектр наказа­ний за одно и то же преступление, чтобы применять более гибкий подход к конкретному человеку. Одному квартирно­му вору суд может сразу определить каторжную тюрьму, а другому — домашний арест. Все будет зависеть от того, как будет вести себя преступник на суде, в розыске и во вре­мя следствия: вернет ли украденное, будет ли запираться, будет ли оказывать сопротивление при аресте. Преступник не должен иметь возможность прогнозировать свою судьбу после ареста, ему нельзя знать, что его ждет. Даже убивший с корыстными побуждениями не должен быть уверен, что его арест — преддверие расстрела. Возможно, суд назначит десять лет домашнего ареста. И все это будет зависеть от его поведения после совершения преступления. Обществу нет резона ставить преступника в положение, когда он про­должает совершать преступления, чтобы скрыть предыду­щее или избежать поимки. Скажем, сбил пешехода — одно преступление, но в страхе наказания уехал, не оказав по­мощи,— еще одно.

Разумеется, это резко облегчит работу по розыску пре­ступников, они не будут так озлоблены по отношению к ми­лиции и прокуратуре, так как характеристика, данная ими преступнику, будет значить многое для определения фор­мы наказания в суде.

Могут сказать, что преступники будут сбегать. Если мы не примем мер. Но если мы за побег назначим наказание не до трех лет лишения свободы, а «от ужесточения режи­ма лишения свободы до высшей меры наказания», то ре­шиться на побег станет сложно. Наказание за побег, неиз­вестное преступнику, может намного превзойти наказание по основному преступлению. Тут, знаете, преступнику бу­дет из чего выбирать. Заменить пять лет домашнего ареста за воровство возможным расстрелом за побег?

И теперь о гуманности наказания. Сейчас у нас очень многие говорят о негуманности смертной казни. Эти люди просто не могут отличить цель от средства. Обычно я спра­шиваю: допустимо ли живым людям вспарывать животы и проламывать Черепа? Как правило, люди, не видя подвоха, немедленно отвечают: «Нет». Тогда снова спрашиваю: поче­му мы разрешаем вспарывать животы и проламывать чере­па хирургам? Неважно, что у них это называется по-друго­му, преступники тоже говорят не «убил», а «замочил».

Важно не то, что делается, а зачем это делается. Расстреливают не затем, чтобы поиздеваться над убийцей, он сам по себе уже общество не интересует. Расстреливают, чтобы предотвратить следующие убийства. И расстрел — са­мый эффективный способ предотвратить их, как для хирур­га самое эффективное вспороть вам живот и удалить ап­пендикс, а не мучить вас до смерти припарками, хотя они и бескровны, «гуманны», так сказать. Когда мы говорим о гуманизме, думать надо только о честных людях, к преступни­кам это не относится, их действия вне гуманизма. Гуманно то наказание, что останавливает преступление.

Итак. Дело суда — правосудие. Суд, умышленно не сде­лавший Дело, неотвратимо должен быть наказан. На нака­зании обычных судов будет специализироваться независи­мый суд — государственный, находящийся под контролем Законодателя.

На этом закончим рассмотрение путей делократизации государства и превращения его в демократическое. И мы такое государство безусловно создали бы, не будь у нас на его месте того маразма, что есть.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ РАЗДЕЛ

Мы смогли бы, читатель, и дальше заниматься делокра­тизацией управления остальных отраслей человеческой дея­тельности, скажем, медицины, высшего образования и про­чего, тем более что приемы нами освоены: определить Дело и найти пути, с помощью которых Дело будет поощрять и наказывать своего исполнителя. Однако на сегодня эта важ­ная и интересная работа приобретает формы пустого умст­вования. Что толку заниматься тем, что никто не собира­ется внедрять в жизнь? Ведь что, собственно, в СССР про­изошло?

Создали страну революционеры, большевики, хотя я счи­таю, что было бы более логично, если бы на их месте ока­зались эсеры. Однако дело не в тонкостях их социальных воззрений. Главное в том, что они революционеры — люди, считавшие необходимым разрушить существовавшее тогда управление государством. Они не считали правильным си­деть в Думе Российской империи и постепенно ее рефор­мировать.

Но резко разрушив старый госаппарат и став на место руководителей России, революционер столкнулся с трудно­стью: некому было приказать подготовить себе «программу реформ», чтобы потом, не думая о ней и не понимая, что там написано, произвести руководящее действие — поставить на ней свое «утверждаю». Следовательно, революционер стоял перед необходимостью думать лично, лично представлять каждый свой шаг по управлению. Правильные ли это были шаги — вопрос второй. Эти люди не могли быть придатком к своему бюрократическому аппарату, они руководили им, аппарат был еще бессилен взять власть над своим руководи­телем-революционером. Слишком ясно революционер себе представлял, что именно он хочет. Он лично определял Дело страны и лично делил его на Дела подчиненных.

Для этого революционер в подполье, а потом в роли ру­ководителя обязан был оценить обстановку. Ему требовалась информация, и он брал ее в основном из литературы. Уже на месте руководителя к этой информации добавлялась и спе­циальная в виде отчетов госаппарата, но принципиальные положения функционирования государства, его экономики, политики, философские воззрения аппарат не готовит, они по-прежнему поступают из литературных источников.

Эти люди очень много читали. Читали всё. Поймите пра­вильно: они не обязаны были читать, никто их не застав­лял, но они должны были лично найти решение, и это за­ставляло их самостоятельно искать все данные, которые по­могли бы его найти. А они обязаны были найти правильное решение. Мне не хочется оскорблять Ленина и Сталина по­дозрениями в трусости, но подумайте вот о чем: что было бы с ними лично, если бы пали Советский Союз или власть большевиков? Их ждала бы судьба Сергея Лазо или 26 ба­кинских комиссаров. Не меньше! Спасение государства было их собственным спасением. Разве вы поручите собственное спасение каким-то профессорам или академикам с их про­граммами? Повторяю, я лично думаю, что эти люди отдали бы за Народ жизни не задумываясь, нет причин в этом со­мневаться, но фактор жесткого наказания за ошибку в их Деле нельзя не учитывать. И они читали. Читали всё, по­скольку нельзя заведомо знать, нужна тебе эта литература или нет. Читали, чтобы понять...

Автором в данной книге принимаются решения — свя­зать данные факты в логическую цепочку. Решения эти при­нимаю я сам, следовательно, мне необходимо самому в них разобраться. Какому аппарату это поручить? Кто и что мне может отыскать, если я еще сам не знаю своего решения? Не знаю пока, что отыскивать, и буду знать только тогда, когда отыщу. Аппарат может найти цифры, факты, но не поможет найти принципов решения.

В неизмеримо более ответственном положении по сравне­нию с автором (смешно и сравнивать!) находились Ленин и Сталин. Те, кому это интересно, знают, что Ленин и Сталин «потребляли» огромное количество самой разнообразной информации. Знакомые со Сталиным люди рассказывают, что он пересмотрел все советские фильмы и прочитал прак­тически все книги советских писателей. Действительно, его речи и статьи насыщены ссылками на литературные источ­ники. Специалисты же утверждают, что Сталину невозмож­но было «навесить лапшу на уши». Если он считал нуж­ным лично принять решение в конкретном вопросе, то вни­кал в него, и это действительно было его личное решение. Будучи уже далеко не молодым, он написал статью по во­просам языкознания. Автор и сегодня не встречал никого, кто бы раскритиковал материал статьи, хотя вопросы язы­кознания никак не были связаны с деятельностью Сталина. А уж тем, что его непосредственно касалось, он занимался так плотно, что не опасался лично вступать в полемику с оппонентами, не боялся попасть впросак и сказать ненаро­ком глупость, как, например, при обсуждении учебника по­литэкономии, где он спорит с читателями и на мелкие темы, скажем, иметь ли колхозам свою технику или лучше пусть она будет в МТС.

Сталин поражает даже в мелочах. Он настолько хоро­шо знал деятелей искусства и разбирался в самом искусст­ве, что в Потсдаме, когда советская сторона давала концерт в честь Рузвельта и Этли, он лично представлял артистов, одновременно успокаивая их, чтобы не волновались перед столь высокими зрителями. А его «сменщик» Хрущев, кото­рый уже начал привыкать думать мозгами аппарата, разо­гнал выставку художников-модернистов только потому (он потом сам признался в этом), что ему сказали, что все эти художники «пидерасы».

Мы перестали понимать разницу между человеком, кото­рый действительно управляет сам (разумеется, с помощью аппарата), и человеком, который только подписывает то, что решил аппарат. Скажем, в одной довольно антисемитской книге в качестве примера вреда, приносимого евреями, опи­сывается деятельность Кагановича. Так, там говорится, что, являясь первым секретарем ЦК КП Украины, Каганович лич­но составлял программы заседаний Политбюро. Ишь, дес­кать, какой бюрократ. Автор этой книги просто не догады­вается, что этими программами Дело управления Украиной делилось на Дела исполнителей и, если Каганович занимал­ся этим лично, то, значит, понимал, что делает, он был дей­ствительным руководителем Украины, а не придатком к ап­парату ЦК.

Закончим затянувшуюся преамбулу и вернемся к тому, с чего начали. В этой книге изложена теория и приведены кон­кретные приемы реорганизации управления страной. Для того чтобы ее быстро провести, книгу должны прочитать и понять те, от кого это зависит, кто сегодня имеет власть в стране, потому что в первую очередь эта книга для них. Но где они? Назовите мне их фамилии. Сталин? Но он уже умер. Назовите других. Я таких не знаю!

Означает ли это, что положение безнадежно, что это ту­пик? Нет. Опыт подсказывает, что тупиков в жизни сущест­венно меньше, чем их насчитывают. Бывают целые недели, когда страшно ехать на завод, когда думаешь, что сегодняш­ний день — последний и уже ничего нельзя предпринять. Но через какое-то время находится дельный выход из поло­жения (сам что-нибудь придумаешь или кто-то подскажет). Все-таки, когда много людей пытаются достичь одной и той же цели, то это сила, которую трудно преодолеть.

Если бы я считал, что положение в государстве безнадеж­но, то просто не стал бы писать эту книгу. Может, положе­ние и безнадежное, но по другим причинам. Я употреблял для оценки существующих режимов слово «фашизм». Я вынужден был употребить этот термин как расхожий, но он абсолютно не соответствует действительности. Если бы у нас был фашистский режим! По сравнению с существую­щим положением это было бы прекрасно. У такого режима есть лидер, думающий о стране самостоятельно, его понима­ние ситуации дает толчок стране, и жизнь ее граждан становится лучше, пусть и на небольшой период. Эти режимы потому и парализуют сопротивление себе, что жизнь гра­ждан улучшается.

Но мы не имеем у себя ничего подобного. Во главе стра­ны у нас клубок мелких бюрократов, дерущихся между со­бой за место у кормушки, а над ними некто, кто вроде управ­ляет страной, а на самом деле благословляет действия это­го клубка. Никто из них и сам не верит, что сможет долгое время удержаться у власти, и спешит, спешит, спешит от­хватить побольше.

Но что делать сегодня? Понять, как это ни нудно звучит, не что делать сегодня, а что мы должны получить, понять цель своих сегодняшних и последующих действий. Эта цель указана в настоящей книге, и ее нужно понять, а не поверить в нее. Англичане говорят: трудно понять, в чем состоит твой долг, а выполнить его гораздо легче. Поймите и объясните другим, тогда сотни тысяч и миллионы людей начнут ду­мать, как достичь цели, и она будет достигнута. Ведь бюро­кратизм — это способ жить не понимая, по чей-то указке.

Я вижу, как читатель отмахивается: хорошо, хорошо, мы поймем, а что делать сегодня? Сегодня стряхните с себя ту­пое оцепенение и возьмите власть в стране в свои руки.

Хотя бы так.

Юрий Мухин

Власть над властью

Москва «Алгоритм»

2007

УДК 82-94 ББК 66.3(2Рос)8 М92

Мухин Ю. И.

М 92       Власть над властью. — М: Алгоритм, 2007. — 368 с. — (Против всех).

ISBN978-5-9265-0495-5

Народ СССР хотел жить в едином Союзе и даже заявил об этом на ре­ферендуме, а бюрократия разделила Советский Союз на части

Народ заявил о своем стремлении к более богатой жизни, а бюрокра­тия сделала его нищим.

Народ хотел свободы, а бюрократия границами, собственной валютой и нищетой приковала его к постоянному месту жительства

Народ никогда не отказывался работать, а бюрократия, развалив эко­номику, сделала его безработным

И всякий раз втаптывая в грязь волю народа, бюрократия нагло заяв­ляет, что делает это для его блага и от его имени Пора с этим кончать На­роду осточертели не только вредные для него законы, но и преступники от власти, нарушающие их. Народ ждет истинно народного президента.

УДК 82-94 ББК 66.3(2Рос)8

ISBN978-5-9265-0495-5

© Мухин Ю. И., 2007

© ООО «Алгоритм-Книга», 2007

Мухин Юрий Игнатьевич ВЛАСТЬ НАД ВЛАСТЬЮ

Редактор О. В. Селин Художник Б. Б. Протопопов Верстка А. А. Кувшинников Корректор Н. Н. Самойлова

ООО «Алгоритм-Книга» Лицензия ИД 00368 от 29.10.99, тел.: 617-0952 Оптовая торговля: Центр политической книги — 937-28-22, 8-903-519-8541 «Столица-Сервис» — 375-3211, 375-2433, 375-3673 «ТД АМАДЕОС» — 513-5777, 513-5985 Мелкооптовая торговля: г. Москва, СК «Олимпийский». Книжный клуб. Торговое место № 30,1 -й эт. Тел. 8-903-5198541 Сайт: -kniga.ru Электронная почта: algoritm-kniga@mail.ru

Подписано в печать 18.10.2007. Формат 84х1087з2. Печать офсетная. Гарнитура «Таймс». Усл. печ. л/19,32. Тираж 6000 экз. Заказ № 4638

Отпечатано в полном соответствии с качеством предоставленных диапозитивов в ОАО «Издательско-полиграфическое предприятие «Правда Севера». 163002, г. Архангельск, пр. Новгородский, 32. Тел./факс (8182) 64-14-54, тел.: (8182) 65-37-65, 65-38-78, 29-20-81 , e-mail: zakaz@ippps.ru

Примечания

1

Путешествие из демократии в дерьмократию и дорога обратно. М.: Гарт, 1993.

(обратно)

2

Статья 126 Конституции Российской Федерации: «Полномочия президента Российской Федерации не могут быть использованы для из­менения национально-государственного устройства Российской Федера­ции, роспуска либо приостановления действия законно избранных ор­ганов государственной власти, в противном случае они прекращаются немедленно».

(обратно)

3

У автора есть статистический сборник «Внешняя торговля», к со­жалению, только за 1978 год. Но вряд ли здесь произошли крупные струк­турные сдвиги. Так, в этом году СССР продавал на экспорт товаров на 35,7 млрд. рублей, что составило около 9% его валового национального дохода, то есть в рубле дохода каждого советского человека только 9 ко­пеек обеспечивалось продажей за рубеж сделанных его руками товаров, остальные — 91 копейка — доход от продажи внутри СССР. Но что зна­чит на «экспорт»? В соцстраны было продано товаров на 21,3 млрд. руб­лей (около 60% экспорта) и лишь 40% экспорта (около 4 копеек в рубле) поставлено на Запад и в развивающиеся страны. Пресловутых «нефте­долларов», за счет которых якобы кормился СССР, было получено от всех западных стран (от ФРГ до Кипра) на 4244 млн. рублей — это все­го около 1 копейки в рубле дохода советского человека. Да и то, к при­меру, в ФРГ нефтепродуктов поставлено на 641 млн. рублей, а стали и труб куплено на 581 млн. рублей. Пресловутого хлеба куплено в США, Канаде, Бразилии и Австралии на 1655 млн. рублей (в том числе на 909 млн. рублей — кукурузы), а чая, кофе, какао, пряностей, экзотических фруктов и вина куплено почти столько же — на 1241 млн. рублей. За­метим, что машин, оборудования и транспортных средств было про­дано на экспорт на 6991 млн. рублей, и хотя эти доходы в четыре раза больше затрат на закупку зерна, но это крайне мизерный рынок — чуть более 1,5 копейки в рубле дохода советского человека.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

Часть I. АНТИБЮРОКРАТИЧЕСКАЯ АЗБУКА

  ПРИНЦИПЫ УПРАВЛЕНИЯ ЛЮДЬМИ

    Дело и власть

    Законы поведения людей

    Принципы управления людьми

  БЮРОКРАТЫ И ДЕЛОКРАТЫ

    Ответственность

    Руководители

    Подчиненные

    Аппарат

    Некоторые особенности бюрократа

    Бюрократия Запада

    Выводы

Часть II. ВЛАСТЬ — ДЕЛУ

  ДЕЛОКРАТИЗАЦИЯ ЭКОНОМИКИ СТРАНЫ

    Дело экономики

    Что мы имели

    Что надо иметь

    Что с нами сделали

  ДЕЛОКРАТИЗАЦИЯ ГОСУДАРСТВА

    Суть слов

    Дело государства

    Делократизация законов

  РУССКАЯ ДЕМОКРАТИЯ

    Термины

    Запад

    Восток

    Умом Россию не понять?

    Немного о демократии

    Дворяне и крепостные

    Крестьянская община

    Дерьмократия

  ДЕЛОКРАТИЗАЦИЯ ГОСУДАРСТВА (окончание)

    Народ

    Законодатель

    Исполнитель

    Община

    Делократизация Законодателя

    Демократизация воспитания детей

    Демократизация прессы

    Делократизация суда

  ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ РАЗДЕЛ . . . .

Реклама на сайте