«Социализм. Некоторые вопросы теории»

Социализм. Некоторые вопросы теории (fb2) - Социализм. Некоторые вопросы теории [calibre 3.26.1] 679K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Александрович Гриффен

Л.А. Гриффен

СОЦИАЛИЗМ

НЕКОТОРЫЕ ВОПРОСЫ ТЕОРИИ

Киев 1998

Предлагаемое рассмотрение некоторых вопросов теории социализма выполнено автором с использованием материалов, изложенных в книге “Диалектика общественного развития (опыт современного марксизма)” — Киев: Наукова думка, 1994. — Изд.2-е, а также в статьях: “Судьба великой идеи” — “Политика и время”, 1991, №№ 14, 15, 16; “Развитие отношений собственности при социализме” — “Марксизм и современность”, 1995, № 1; “Классовый анализ в теории социализма” — “МиС”, 1995, № 3; “О характере производственных отношений социализма” — “МиС”, 1996, № 1-2; “Имеет ли марксизм “теорию социализма”?” — “МиС”, 1997, № 1-2, и некоторых других работах.

СОДЕРЖАНИЕ

1. Что такое социализм ……………………………………..….. 2

2. Марксизм и «теория социализма» ……………………..…… 5

3. Социализм как общественно-экономическая формация . 15

4. Классовый анализ в теории социализма …………………. 22

5. Социальная структура советского общества ……………. 33

6. «Реальный социализм»: критика «слева» ……………….. 41

7. Производственные отношения при социализме ………… 55

8. Становление и развитие социализма ……………………… 68

9. Нынешний кризис социализма ……………………………. 80

10. Будущие судьбы социализма ……………………………… 93

1. Что такое социализм

Неблагоприятные тенденции общественного развития, вызванные сепаратизмом и капитализацией, резко усилились, что, как и следовало ожидать, ведет к подъему коммунистического движения. Но, к сожалению, возрождается оно в виде разрозненных, нередко соперничающих между собой партий и групп, что сильно затрудняет достижение столь необходимого сейчас единства действий. Причина этого отнюдь не сводится к несомненно имеющим место амбициям их лидеров. Куда важнее отсутствие достаточно четких представлений о целях и задачах коммунистического движения в современных условиях. Еще раз подтверждается та ленинская мысль, что “крепкой социалистической партии не может быть, если нет революционной теории, которая объединяет всех социалистов”.1 Трудно достичь организационного единства, когда при наличии общности взглядов на то, против чего необходимо бороться, она зачастую отсутствует в определении положительных целей. Конечно, в коммунистическом движении существует согласие о необходимости социалистического пути развития, но сам этот путь представляют себе весьма по-разному.

Существовало и существует множество теоретических “моделей” социализма, по поводу которых ведется незатихающая дискуссия. Но в наше время вопрос о социализме не решить, не определив отношения к строю, существовавшему в нашей стране на протяжении последних десятилетий, тем более, что именно это отношение в значительной мере определяет и нынешние цели. А в данном отношении сторонники социалистического пути разбились на множество течений, которые, однако, если исключить второстепенные моменты, достаточно четко укладываются в три основные схемы.

Согласно первой из них у нас несомненно был социалистический строй. Он имел множество положительных черт, хотя не был лишен и определенных недостатков. С течением времени по ряду причин как внутреннего, так и внешнего порядка эти недостатки усилились, что и привело к кризису социализма. Следовательно, его необходимо восстановить, ничего принципиально не меняя, но, естественно, очистив наше общество от недостатков и развив положительные его стороны. Дальше нужно только совершенствовать этот строй, переходя, таким образом, от первой ступени коммунизма, которой является социализм, ко второй, к полному коммунизму (в том числе и в “отдельно взятой стране”).

Вторая схема также не отрицает наличия у нас социализма, однако как бы не настоящего, с “извращениями”. Сторонники этого взгляда считают, что у нас был не “истинный”, а некий “феодальный”, “казарменный”, “бюрократический” и какой там еще социализм. Поэтому о восстановлении такого социализма не может быть и речи. Наученные горьким опытом мы должны учесть ошибки и на этот раз построить “настоящий” социализм (“демократический”, “гуманный”, “с человеческим лицом” и т. п.).

И, наконец, согласно третьей схеме никакого социализма у нас вообще не было, ибо отсутствовали его самые необходимые признаки. Поэтому дело построения социализма необходимо начинать с самого начала (конечно, используя те положительные моменты, которые все же имели место). А потому сколь бы ни было желательно начать это строительство уже сегодня, необходимо разрешить еще ряд предшествующих задач, а уж потом, постепенно, создавать у нас социализм.

Казалось бы, точки зрения куда как различные, однако парадоксальным образом базируются они на общих основаниях – утопизме и антиисторизме. Действительно, определяя сущность господствовавшего у нас строя, во всех этих случаях пользуются некоторым (часто весьма различным) набором “характерных черт” социализма, заданных априори; сравнение их с действительностью (корректность которого часто оставляет желать лучшего) и позволяет сторонникам этих взглядов делать вывод как о наличии социализма, так и о его “качестве”. С другой стороны, сторонники всех трех точек зрения смотрят на социализм как на нечто раз и навсегда определенное (во всяком случае, в главных чертах), и допускающее разве что улучшение и совершенствование, но никак не качественные изменения.

Вот ведь что удивительно. Как-то легко допускают существеннейшие изменения других укладов во времени, например, то, что домонополистический капитализм, тем более капитализм эпохи первоначального накопления, в весьма существенных чертах отличаются от современного империализма. А вот для социализма ничего подоб­ного в расчет не принимается, хотя, казалось бы, для строя, осуществляющего коренное преобразование общества, различия его этапов должны быть еще более значительными. Так нет же, вынь да положь именно то, что считается “истинным социализмом”, а нет, так его и вообще не было, разве что какой-то искореженный.

Но что же это такое – социализм? Вряд ли стоит спорить о том, был ли у нас социа­лизм, и какой он был, равно как и рассуждать о будущих судьбах социализма, не определив достаточно четко того, что мы понимаем под этим термином. Как всегда в таких случаях, здесь возникают определенные методологические сложности: с одной стороны, прежде чем исследовать какой-либо предмет, следует определить, что же именно мы собираемся исследовать, выделить объект исследования из ряда других объектов; с другой стороны, удовлетворительное определение того или иного объекта может быть получено только в результате его исследования, когда выявлены его характерные черты, обуславливающие упомянутое его выделение. Указанное противоречие разрешается только в самом процессе изучения данного объекта. Однако термин “социализм” имеет уже достаточно длительную историю, и невозможно обойтись без того, чтобы определиться в отношении того содержания, которое в этот термин вкладывалось прежде и вкладывается теперь.

Прежде всего следует отметить, что слово “социализм” многозначно, и чтобы избежать путаницы, необходимо четко различать по крайней мере два основных его употребления: как наименование определенного состояния общества, и для обозначения определенного течения общественной мысли. Первоначально слово “социализм” использовалось для обозначения будущего общества, основывающегося на идеалах социальной справедливости. Разное понимание принципов социальной справедливости приводило к возникновению различных “моделей” предполагаемого общественного устройства, по названию романа Т.Мора получивших наименование “утопий”. Социалисты-утописты рассчитывали реализовать свои проекты идеального общества, убедив остальных в их преимуществах, полагая, что “истинный разум и истинная справедливость до сих пор не господствовали в мире только потому, что они не были еще надлежащим образом поняты”.2 Стремление идеологов различных социальных групп обосновать и внедрить в общественное сознание свои представления об “истинной справедливости” породили соответствующие течения общественной мысли, которые также получили название социализма. Когда Маркс и Энгельс в “Манифесте коммунисти­ческой партии” пишут о “феодальном социализме”, “мелкобуржуазном социализме”, “буржуазном социализме”, они, естественно, не допускают и мысли о возможности действительной реализации такого рода общественного строя, и говорят о них только как о соответствующем комплексе представлений той или иной социальной группы. Что касается развитого Марксом и Энгельсом научного социализма, то он, в отличие от других видов социализма, не рисует конструкцию “общества социальной справедливости”, а указывает “такие силы, которые могут – и по своему общественному положению должны – составить силу, способную смести старое и создать новое”.3 Именно это, а не “проект” нового общества, Ленин считал содержанием научного социализма. Более того, по его мнению вообще “никаких особенно перспектив будущего научный социализм не рисовал; он ограничивался тем, что давал анализ современного буржуазного режима, изучая тенденции развития капиталистической общественной организации – и только”.4 Разумеется, классики марксизма не могли не пытаться спрогнозировать результаты такого развития, но, как видим, такой прогноз имел факультативное значение и вовсе не входил в понятие научного социализма. Таким образом, в марксистской литературе было принято слово “социализм” использовать для обозначения определенного общественного устройства, а система взглядов, отражающая представления о законах развития капиталистического общества, результатом которого неизбежно явится его революционное преобразование, называлась “научным социализмом” (Маркс и Энгельс вопрос о разных видах социализма в “Манифесте…” даже рассматривают в разделе, посвященном социалистической и коммунистической литературе).

Что касается самого Маркса, то он для обозначения нового общества предпочитал не применять слово “социализм”, а называть его коммунизмом, особо выделяя в нем первую – переходную – ступень, для которой потом использовалось указанное понятие. Зато этим понятием широко пользовался Энгельс, чему имелись веские причины.5 Еще позже этот термин столь же широко применял Ленин. Именно так он называл тот общественный строй, который под его руководством строился у нас после Великой Октябрьской социалистической революции. Да, результат этого строительства во многом расходится с предположениями классиков марксизма. Но следует учитывать и то, что тот строй, при котором мы прожили столько десятилетий, исторически получил такое наименование. Вся наша история, все наши победы и поражения связаны с общественным строем, носившим такое название. Этот строй определял жизнь не одного поколения советских людей, он оказывал и продолжает оказывать огромное влияние на ход мировой истории. И вряд ли нам следует сейчас по каким бы то ни было соображениям отказываться от того наименования, которое он носил на протяжении многих лет. Единственная причина, по которой это можно было бы сделать – если бы было практически доказано, что реально возможен какой-то другой социализм. Но таких данных мы не имеем. Потому когда мы в данной работе говорим о социализме, рассматривая некоторые вопросы его теории, то имеется в виду именно такое значение данного слова. А вообще-то, говоря словами Ленина (относящимися, правда, к другому вопросу), “совершенно несерьезен тот спор о словах… Называйте, как хотите; это безразлично”.6 Дальше ведь речь пойдет не о предполагаемом, а о том реальном общественном строе, который существовал у нас на протяжении нескольких десятилетий: “Ныне о социализме можно говорить только по опыту”.7 И целью нашей будет не судить этот строй на основе неких априорных представлений о том, каким ему положено быть, а постараться понять сам этот строй как данность, его место в процессе развития общества, его сущностные характеристики, закономерности функционирования и развития, его нынешнее положение и будущие судьбы – независимо от того, совпадают ли они с чьими бы то ни было представлениями о том, какими они должны быть для “истинного” социализма – что бы под ним не понимали.

2. Марксизм и “теория социализма”

Но как же тогда быть с тем, что не только Маркс и Энгельс, но позже и Ленин неоднократно писали о будущем обществе? Принять за “истину в последней инстанции” и не отступать ни на йоту (независимо от того, насколько их предположения того времени соответствуют такой скучной материи как сегодняшняя реальность) – если марксизм воспринимать в качестве “божественного откровения”. Если же воспринимать его как науку об обществе, которой он и является на самом деле, то приходится рассматривать то, что было сказано классиками о будущем обществе (прежде всего о социализме) как гипотезу, высказанную в рамках данной науки. Но не как теорию: у них “теория претендует на объяснение одной капиталистической организации и никакой другой”.8 “Никакой другой”! – можно ли выразиться яснее? В самом деле, теория “есть снимок (все более и более точный) с объективной реальности”.9 Так о какой же теории социализма можно было говорить тогда, когда и самого-то социализма в объективной реальности не существовало? Настоящие марксисты (прежде всего сами основоположники этого учения) и не говорили – выше мы видели, что именно Ленин понимал под “научным социализмом”.

Казалось бы, ситуация здесь настолько ясна, что по вопросу о том, была ли класси­ками марксизма разработана теория социализма, сказанным вполне можно было бы и ограничиться. Но, оказывается, это не так. Опубликованная мною статья на данную тему10 вызвала весьма неоднозначную реакцию, причем особенно отчетливо – негативную, связанную прежде всего именно с утверждением, что совокупность высказываний Маркса и Энгельса о будущем обществе имеет характер не теории, а гипотезы.

В своей статье, отрицательно отвечающей на вопрос о наличии в настоящее время марксистской теории социализма, я фактически отстаиваю три основных тезиса:

1. Классики марксизма не могли создать теорию социализма как определенного состояния общества, ибо создать теорию (т.е. идеальное отражение реального объекта) того, чего в реальной действительности еще не существует, в принципе невозможно. В те времена это невозможно было и для социализма, поскольку для него, по выражению Ленина, еще не было создано даже кирпичей, из которых он будет построен. Речь могла идти только лишь о гипотезе.

2. Когда социализм возник и проделал путь развития, достаточный для появления возможности теоретических обобщений “экспериментальных данных”, позволяющих отразить хотя бы некоторые существенные его черты, номенклатура как господствующая социальная группа не хотела и не допускала объективного его исследования – как и всякая господствующая социальная группа, она не была заинтересована в объективном исследовании “своего” общества.

3. Чтобы сегодня, когда в этом существует крайняя нужда, успешно создавать теорию социализма, необходимо развивать дальше марксистскую теорию. Поскольку любое развитие, согласно Марксу, предполагает отрицание предшествующего этапа, то желательно в качестве обязательного предварительного условия определиться, какие именно моменты в “классическом марксизме” подлежат “отрицанию”.

Эти вопросы чрезвычайно важны и актуальны, а потому полемика по ним нам сегодня жизненно необходима. Но вот полемики-то как раз и не получилось. Вышло что-то вроде “теологической дискуссии” Остапа Бендера с ксендзами: “Эй вы, херувимы и серафимы! Бога нет!” – “Как же вы утверждаете что бога нет, когда все живое создано им!” Я утверждаю (не будучи оригиналом, ибо для науки это тривиально), что в принципе нельзя создать научной теории того, чего нет, что существует не актуально, а потенциально, – только гипотезу, которая неизбежно, по самой своей природе есть всего лишь первое, притом исключительно умозрительное, приближение к истине. А в ответ мне перечисляют высказывания (в том числе и до сих пор не утратившие своей актуальности) классиков марксизма о будущем (для них) обществе. Я про Фому – мне про Ерёму. Что может дать такая “дискуссия”? С научной точки зрения – ровным счетом ничего. А уж попытки в чем-то убедить моих оппонентов – дело и вовсе безнадежное: им же из работ классиков марксизма уже известна в общих чертах вся истина, и любое развитие науки об обществе они видят только в конкретизации этой истины по объекту и времени, но ни в коем случае не в появлении новых идей, в том числе и принципиально отличающихся от некоторых идей классиков марксизма. Мысль Гегеля и Маркса о том, что любое развитие осуществляется обязательно через отрицание (естественно, диалектиче­ское, с сохранением положительных моментов) предыдущей ступени, им глубоко чужда.

Вопрос, существовала ли теория социализма, или только гипотеза на основе марксистской теории общественного развития, имеет чрезвычайно важное значение. Но повторим: для каждого, кто имеет какое-то отношение к науке, разница между теорией и гипотезой настолько ясна, что здесь просто нет предмета для обсуждения. Однако, как оказалось, это вовсе не ясно “философам-марксистам”. Приходится ломиться в открытую дверь.

Итак: “Теория… – комплекс взглядов, представлений, идей, направленных на использование и объяснение какого-либо явления … целостное представление о закономерностях и существенных связях определенной области действительности”.11 “Теория – форма достоверного научного знания о некоторой совокупности объектов… содержащая методы объяснения и предсказания явления данной предметной области”.12 Можно было бы дальше приводить дефиниции выделенных нами понятий, показывая, что все они касаются исключительно реальной действительности и непосредственно связаны с проверкой общественной практикой: это два необходимейших условия любой теории. Стоит ли?

А гипотеза? “В современном словоупотреблении гипотеза – выраженное в форме суждения (суждений) предположение или предугадывание чего-либо … В этом смысле научная гипотеза по своей гносеологической роли является связующим звеном между “знанием” и “незнанием”.13 Ну, что тут не ясного? “Предугадывание” того, что пока еще не существует, – вообще, или же для нас (вследствие ограниченности имеющихся сведений), – по самой своей сути неизбежно содержащее как истину, так и заблуждение, преодолеваемое далее уже не умозрительно, но только в опыте. Давным-давно Энгельс писал: “Наблюдение открывает какой-либо новый факт, делающий невозможным прежний способ объяснения фактов, относящихся к той же группе. С этого момента возникает потребность в новых способах объяснения фактов и наблюдений. Дальнейший опытный (!) материал приводит к отрицанию этих гипотез, устраняет одни из них, исправляет другие, пока, наконец, не будет установлен в чистом виде закон”.14 Тем более это относится к обществоведению, где “мы можем познавать только при данных нашей эпохой условиях и лишь настолько, насколько эти условия позволяют” (выделено Энгельсом!).15 Вот слова истинного ученого! И о чем можно спорить, если мои оппоненты ухитрились не заметить появления даже за сто пятьдесят лет каких-либо фактов, “делающих невозможным прежний способ объяснения” (об “отрицании” боже сохрани даже заикаться!). Для обычного человека (не говоря уж об ученом) такая “слепота” попросту невозможна, здесь требуется особым образом деформированное сознание.

Но об это скажем ниже, а сейчас вернемся к классикам марксизма и их представле­ниям о различии между гипотезой и теорией. Энгельс в “Антидюринге” пишет, что “и Коперникова система мира также остается доныне не более, чем гипотезой”.16 Чего же не хватало этой гипотезе, чтобы стать полноправной научной теорией? Энгельс отвечает на этот вопрос совершенно определенно: опытной проверки. “Солнечная система Коперника в течение трехсот лет оставалась гипотезой, в высшей степени вероятной, но все-таки гипотезой. Когда же Леверье на основании данных этой системы не только доказал, что должна существовать еще одна, неизвестная до сих пор, планета, но и определил посредством вычисления место, занимаемое ею в небесном пространстве, и когда после этого Галле действительно нашел эту планету, система Коперника была доказана”.17 Правота Коперника была доказана, но значит ли это, что его гипотеза стала теорией в том виде, в котором она была им сформулирована? Нет, конечно. Она подтвердилась в принципе, но отнюдь не в деталях. Оказалось, что планеты движутся вовсе не по таким орбитам, какие, вслед за Птоломеем, предполагал для них Коперник (эпициклы и деференты). Другими учеными были определены законы взаимосвязи небесных тел, формы орбит, их расположение, скорости движения и т.п., о чем Коперник не имел (и не мог иметь) ни малейшего представления. Для этого понадобились работы Ньютона, Декарта, Кеплера, ряда других ученых, благодаря которым данная система действительно отразила реальное положение и из гипотезы превратилась в теорию. Но, главное, она оказалась отнюдь не “системой мира”, а всего лишь его небольшой составной части – планетарной системы. Итак, система Коперника в момент своего создания была всего лишь гипотезой, а не научной теорией строения Вселенной. Но разве же это хотя бы в малейшей степени снижает значение научного подвига Коперника?

Относясь к тому, что говорили классики марксизма о будущем обществе, как к научной гипотезе, мы не только вправе, но и обязаны поставить вопрос: подтвердила ли общественная практика, которая, как известно, и является критерием истины, – тогда, когда объект, к которому она относится, обретает реальное бытие, – их предположения, и если подтвердила, то в какой мере? И мы с полной уверенностью можем ответить: общий вывод, что развитие общества неизбежно приводит к новому строю, реализующему то, что классики считали основой программы коммунистов – “отрицание частной собственности” – подтвердился блестяще. Этот вывод твердо следует из несомненных исторических фактов, и опровергнуть его не может даже нынешний кризис социализма. Но столь же четко мы должны сказать, что в том, что касается конкретного характера этого перехода, как и характеристик данного нового общества, то они самым существенным образом отличаются от имевшихся представлений о социализме как первой фазе будущего коммунистического общества, содержащихся в рассматриваемой гипотезе. Это вполне естественно ставит вопрос о создании теории социализма, адекватной его реальному бытию. Но вместо того, чтобы эту теорию создавать, “философы-марксисты” продолжают твердить о ее наличии в трудах классиков марксизма. Почему?

Оставив пока в стороне вообще-то чрезвычайно важные моменты, связанные с тем, интересы каких социальных групп защищают те или иные течения в среде сторонников социализма (что, понятно, весьма существенно сказывается на их представлениях о данном общественном строе), рассмотрим психологические и гносеологические причины удивительной зашоренности, препятствующей созданию научной теории социализма. Главным препятствием в этом отношении является ряд догматизированных положений, основное из которых – представление о социализме как первой фазе коммунизма, коммунизма еще незрелого, не успевшего, еще только выйдя из классового общества, в достаточной мере развить свои основные характерные признаки, но уже их имеющего, т.е. уже относящегося к той же формации.

Указанная гипотеза возникла на фундаменте марксистской теории, которая в каче­стве методологической базы имеет диалектический материализм. В основе же последнего, кроме марксова материалистического понимания истории, лежит диалектика, основы которой заложены Гегелем. Маркс считал Гегеля своим учителем, что не мешало ему критически отнестись к тому, что тот процесс мышления, свою “абсолютную идею” превращает даже в “самостоятельный субъект”. Но, по мнению Маркса, “мистификация диалектики” у Гегеля не меняет того, что он дал “всеобъемлющее изображение всеобщих форм движения”.18 Дело стало, следовательно, только за тем, чтобы “поставить на ноги”, сделать материалистической стоящую у Гегеля “на голове” диалектику, что и было выполнено Марксом.

Но остался неучтенным один существенный момент гегелевской диалектики. Его “абсолютная идея” представляет собой не только отмеченный Марксом “самостоятельный субъект”, но и некий искусственно созданный объект развития. Такая “модель” не вызывала бы возражений, если бы не то обстоятельство, что данный объект у Гегеля был единственным и, следовательно, принципиально не предполагал каких-либо внешних взаимодействий с другими объектами. Не удивительно, что при этом самодвижение становится не просто основным, но и единственным фактором развития. Но реальные объекты столь же принципиально находятся во всеобщей взаимосвязи, и на характер их развития не может не влиять также наличие вещественного, энергетического и информационного взаимодействия как с другими объектами, так и вообще с окружающей средой. Более того, как отмечал Энгельс, оно является необходимейшим условием развития.19 Тем не менее, такого рода предпосылка не могла не сказаться на представле­ниях о характере общественного развития, а соответственно и на получаемых выводах. Когда дело касалось анализа реально протекающих общественных процессов (“мы в наших исследованиях имеем дело с уже сложившимся, движущимся на своей собственной основе буржуазным обществом”20), классики марксизма неизменно успешно преодолевали этот дефект методологии; положение менялось применительно к гипотезе относительно будущего хода развития, т.е. относительно процесса возникновения и основных характеристик грядущего общества – социализма, где влияние указанного дефекта уже не могло быть компенсировано изучением реального объекта по причине его отсутствия.

Если, для краткости изложения, сильно упростить взгляды классиков марксизма на общественное развитие, выделив в них основное, то можно сказать, что они представляли его себе как изменение некоторого объекта – общества – по диалектическим законам под действием внутренних противоречий, порождаемых развитием производительных сил, того главного, что определяет производство – способ существования общества во взаимодействии с природой. Развитие производительных сил по мере этого развития приводит к противоречию между новым достигнутым ими уровнем и наличными производственными отношениями, в которых совершается производство. В результате разрешения этого противоречия происходит скачок в общественном развитии и старая, отжившая общественно-экономическая формация заменяется новой, в которой опять достигается временное соответствие характера производственных отношений уровню производительных сил.

Как видим, здесь уже четко просматривается важное отличие данного объекта развития — общества в марксистском понимании — от гегелевского единичного (следовательно, заведомо изолированного) объекта, ибо ведущей стороной представляется как раз то, что связывает объект развития с внешней средой – производительные силы общества. Это и было тем важным моментом, который помогал преодолевать указанный дефект методологии. Но общество при этом все же фактически представлялось в виде единого объекта развития (конечно, с постоянной сменой его элементов – индивидов).

Понятно, что классики марксизма, изучая общественное развитие, учитывали наличие различных общественных образований и неравномерность для них этого процесса. (Здесь отметим в скобках, что они, дав замечательное общее определение общества как сущностного единства человека с природой, никогда не конкретизировали этого понятия применительно к определенной совокупности людей). Но, тем не менее, само это развитие представлялось в виде единого поступательного движения под воздействием внутренних противоречий, т.е. как самодвижение данного, хотя и неопределенного по составу, объекта. В результате, образно говоря, человечество (общество) оказывалось чем-то вроде команды велосипедистов, двигающихся вперед пусть и не с одинаковой скоростью, но совместно, в том числе и со сменой лидирующей группы в команде.

Но в том-то и дело, что общество как некоторая определенная (пусть и относительная) целостность – только потенциальный результат его развития, как раз и представляющего по своей сути процесс формирования этой целостности. Уже начиная с распада первобытнообщинного строя изменения не происходили вне взаимодействия различных общественных образований. В то же время в целом общественное развитие еще не представляло в полном смысле общечеловеческого процесса. Первый целостный объект, который конкретно можно было определить как общество, исчез с разложением первобытного племени, второй же – объединенное человечество – может возникнуть (на этапе коммунизма) только как результат всего предшествующего процесса общественного развития (“предыстории” человечества). А потому само это развитие на протяжении всей известной нам истории шло во взаимодействии различных общественных образований, принадлежащих и не принадлежащих к единому (существующему и не существующему) целому, находящихся на одинаковых или различных уровнях развития. И это взаимодействие становится одним из наиболее существенных факторов общественного развития, которое, следовательно, можно втиснуть в гегелевскую схему развития единичного (изолированного) объекта разве что в весьма ограниченных пределах (например, в какой-то мере при анализе данной конкретной общественно-экономической формации). И речь вовсе не о том, что гегелевская теория развития неверна; просто она представляет частный случай развития, а потому применительно к реальным процессам может “работать” только в первом приближении.

Следует также отметить определенный европоцентризм рассматриваемого представления, который имел основания не только в научных традициях того времени, но и фактические, поскольку в Европе как некотором целом в свое время обнаруживались и первобытнообщинный, и рабовладельческий строй, и феодализм, и капитализм; к тому же Западная Европа в то время существенно вырвалась вперед практически во всех областях общественного развития, как бы сосредоточивая в себе и общественные противоречия, и возможности их разрешения. Действительно, если скачок в общественном развитии – результат его определенного уровня (прежде всего, производительных сил) в данном общественном образовании, то и ожидать его следовало именно в том месте, где этот уровень наивысший, а следовательно, все в той же Западной Европе. При этом вследствие все усиливающихся интеграционных процессов произойти это должно было во всех промышленно развитых странах (или, по крайней мере, в большинстве их).

Дальше все должно было происходить в соответствии с логикой гегелевской диалектики. Отжившие производственные отношения, связанные с частной собственностью на средства производства, переставшие соответствовать достигнутому уровню производительных сил, в том числе и уровню фактического обобществления производства, в результате “экспроприации экспроприаторов” заменяются новыми производственными отношениями, базирующимися на общественной собственности на средства производства, характерной для коммунистического бесклассового общества. Однако новое, коммунистическое общество, как появляющееся из общества старого, капиталистического, еще носит на себе его “родимые пятна”, и требуется определенный (переходный) период их преодоления. Производительные силы, освобожденные от оков неадекватных производственных отношений, начинают бурно развиваться, создавая материальную основу для осуществления в конечном счете развитых коммунистических отношений, для окончательного перехода из “царства необходимости” в “царство свободы”. Этот период и представляет собой первую, еще несовершенную (вследствие наличия указанных “пятен”) ступень коммунизма – социализм.

Таким образом, представления о социализме как о первой ступени коммунизма, побеждающей одновременно во всех (или большинстве) передовых стран, достигших определенного уровня развития, представляет собой стройную и целостную логическую концепцию, опирающуюся на гегелевскую диалектику развития единичного объекта в результате самодвижения, которое, в свою очередь, имеет источником внутренние противоречия. Именно на эту концепцию опирались марксисты-революционеры, в том числе и те, кто совершил Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Это уже задним числом была придумана для объяснения конкретного хода событий, не соответствовавшего предварительным соображениям, и только на эти конкретные события рассчитанная теория “слабого звена” (типичная теория ad hoc). Готовили же и совершали революционеры-ленинцы эту революцию только и исключительно как часть (свою часть – по Ленину “узконациональную”) революции всемирной.

Особенно хорошо это видно по работам самого Ленина. В канун революции, летом 1917 года с целью обеспечить теоретическую базу для предстоящих преобразований, он пишет работу “Государство и революция”. Нет, он не муссирует в ней без конца тезис о всемирном характере предстоящей революции – зачем было снова толковать о том, что ни у одного марксиста тогда и тени сомнения не вызывало. Но сегодня хоть сколько-нибудь вдумчивому читателю (уверовавшему в теорию “слабого звена”) не может не показаться странным, что в работе, посвященной функциям нового, созданного революцией государства, ни слова не говорится о его внешних функциях – и это в то время, когда в мире полыхает империалистическая война; известно, какое значение Ленин придавал аграрной политике партии, действующей в преимущественно крестьянской стране, – и он в этой своей работе практически не затрагивает вопрос о крестьянстве. Можно привести и другие примеры такого рода. Но все это не только перестает быть странным, а становится совершенно естественным, если вспомнить об ожидаемом мировом характере предстоящей социалистической революции (в которой революции в России предназначалось весьма важное, но отнюдь не первостепенное место). При мировой революции указанные вопросы автоматически теряли свою исключительную значимость для нее как целого, зато ее приобретали другие вопросы, которым вполне закономерно Ленин и отдавал предпочтение.

И эта надежда на всемирный характер была не только до революции, но оставалось еще длительное время и после ее свершения в нашей стране. Даже весной 1918 года Ленин считал российских революционеров всего лишь социалистическим отрядом, “отколовшимся в силу событий от рядов социалистической армии”, который вынужден “переждать, пока социалистическая революция в других странах прийдет на помощь”.21 И дело было здесь не только в том, что “окончательно победить можно только в мировом масштабе и только совместными усилиями рабочих всех стран”,22 но и в судьбе самой российской революции: нужно было “удержаться до тех пор, пока мы не встретим мощную поддержку со стороны восставших рабочих других стран”,23 ибо “абсолютная истина, что без немецкой революции мы погибли… во всяком случае при всех возможных мыслимых перипетиях, если немецкая революция не наступит, – мы погибнем”.24

Да, учитывая возрастающую неравномерность развития капитализма, Ленин еще до революции допускал, что она может начаться в одной стране, которая в этом развитии вырвалась вперед и раньше других созрела для преобразований, что “возможна победа социализма первоначально в немногих и даже в одной, отдельно взятой, капиталистической стране”,25 но что тут же потребуется борьба “социалистических республик с отсталыми (!) государствами”.26 Так что даже трудно определить, результатом недоразумения или сознательного искажения ленинских мыслей являются утверждения, что из “ленинского учения о неравномерном развитии при империализме” “следует, что революция может произойти только в некоторых относительно или средне или слабо развитых странах”27. На самом же деле, как мы видим, принцип у Ленина все тот же, и ни на какое “слабое звено” в то время и намека не было.

Что же касается положения о том, что новый общественно-экономический строй появляется именно там, где развитие предшествующего достигло наивысшего уровня, строго соответствующего гегелевской диалектике, то подтверждения в истории оно вообще никогда не находило. Безусловно, определенный уровень развития всегда был необходимым для социального скачка. Но столь же неизменно жизнеспособными оказывались исключительно “боковые побеги”.

Для иллюстрации достаточно вспомнить, например, что рабовладельческий строй в Западной Римской империи был заменен феодализмом первоначально вовсе не в высокоразвитой метрополии, где для этого, в соответствии с теорией саморазвития, давно созрели условия, а на ее отсталой окраине. Причем введение нового строя сопровождалось настолько существенным снижением уровня производительных сил, что для его восстановления понадобилось много сотен лет. Равно как и буржуазная революция (не первая, но фактически открывшая эпоху капитализма), произошла вовсе не в передовой стране классического феодализма – Франции, но в экономически и социально более отсталой Англии, где, что еще существеннее, предыдущий строй – феодализм – к тому же существовал в сравнительно неразвитой форме. Так что отнюдь не только в случае социалистической революции феномен “слабого звена” властно вмешивался в стройную гегелевскую систему саморазвития, и скачок в общественном развитии происходил в сравнительно отсталой стране с относительно менее развитым предшествующим общественно-экономическим строем, в том числе и с более низким уровнем развития производительных сил. Приходится думать, что это вовсе не исключения, а достаточно явственно просматривающаяся закономерность, и что, следовательно, сама методология анализа социального скачка, обеспечивавшая научность и адекватность этого анализа на определенном уровне развития социологической теории, в настоящее время нуждается в весьма существенных уточнениях и коррективах.

Почему же они до сих пор не были внесены? Тому существует немало причин, о некоторых нам еще предстоит говорить. Вот одна из них, отнюдь не самая главная. Мы видели, какую важную роль в науке об обществе играют вопросы методологии. Имея главным объектом исследования такой ультрасложный объект как общество, марксизм как наука обязан базироваться на наиболее общих законах развития, основывающихся на всей сумме знаний, накопленной человечеством. И любые существенные изменения в нем не могут не быть связанными с ними самым тесним образом. Здесь действует “принцип домино” – одна костяшка влияет на другую, а та – на следующую. И чтобы не допустить развала, исследователь сам должен разбираться хотя бы в общих чертах в квантовой механике и эволюционной биологии, теории информации и антропологии, экономике и современной технике. А наши “философы-марксисты” отнюдь не перегружены такого рода знаниями – тренировка “гибкости позвоночника”, позволяющей успешно приноравливаться к любым колебаниям “генеральной линии”, отнимала все силы. Тут поневоле будешь судорожно цепляться за некоторое, пусть созданное на давно существенно превзойденном общем уровне знаний, но зато добротно сработанное универсально образованными людьми и, главное, уже существующее и такое привычное целое, и просто из чувства самосохранения сделаешь все, чтобы не допустить такого святотатства – “отрицания” (хоть трижды диалектического) какой-либо из “костяшек”.

То, что гипотеза о социализме, в качестве первой ступени коммунистического общества побеждающем в передовых странах в мировом масштабе, практикой не подтвердилась, потребовало – с позиций беспристрастной науки – не штопать дыры, а отказаться от нее и заняться изучением реально возникшего строя, возникшего не в результате чьих бы то ни было произвольных действий, или по чьему-то “проекту”, а, как и любой другой общественный строй, в результате действия объективных законов общественного развития, по Марксу “осуществляющихся с железной необходимостью”.28 Но здесь действует куда более важная причина. Общественные науки – как пылающий уголь: светить-то он светит, но и руки жжет (тому, кто пытается его “держать в руках”). И с “теорией социализма” произошло то же, что, по словам Маркса, в свое время произошло с такой наукой как политэкономия. Помните? Как только “созрел капиталистический способ производства”, т.е. как только “возникли условия, при которых буржуазная политэкономия как наука оказалась возможной, как она уже снова сделалась невозможной”,29 ибо ее объективные выводы стали невыгодными господствующему классу.

Аналогично, как только социализм в нашей стране установился настолько, что появилась практическая возможность изучать его как реально существующий объект и разрабатывать его теорию, так эта теория оказалась крайне неудобной господствующей социальной группе – номенклатуре. И в этих условиях по отношению к данной науке все произошло опять же по Марксу: “При таких обстоятельствах ее представители разделились на два лагеря. Одни, благоразумные практики… сплотились вокруг… вульгарно-экономической апологетики… другие, профессорски гордые достоинством своей науки… последовали попытке примирить непримиримое”;30 имеющееся теоретическое наследие при этом “превратилось в их руках в собрание догм”.31 В ту пору один из лагерей персонифицировал И.В.Сталин, другой – Л.Д.Троцкий. Ниже мы более подробно рассмотрим их взгляды на некоторые проблемы социализма, здесь же отметим следующее.

Сталин был наиболее выдающимся и последовательным выразителем и защитником интересов господствующей на данном этапе социализма социальной группы – номенклатуры. Созданная под непосредственным влиянием Ленина с целью обеспечения развития социалистической экономики как единого целого, жизненно необходимая и прогрессивная в период становления социализма, эта группа обеспечивала эффективное выполнение данной и других задач, которые были не под силу никаким другим социальным группам. В значительной мере благодаря активности и самоотверженности этих людей, бывших в то время плотью от плоти пролетариата, социализм победил в неимоверно трудных условиях. И Сталин, сменивший Ленина в качестве лидера страны, именно как проводник интересов этой группы, к которой и сам органически принадлежал, совершил то, что навсегда останется в истории неоценимым вкладом в строительство социализма.

Но такова диалектика общественного развития, что неизменно то, что еще вчера было прогрессивным, по мере этого развития становится реакционным. С железной необходимостью это происходило и с номенклатурой – по мере завершения ею своей исторической миссии. Соответственно все более реакционной (точнее, охранительной) становится ее политика, опирающаяся в качестве “теоретического фундамента” на догматические положения сконструированного для ее нужд под руководством Сталина “марксизма-ленинизма”, в том числе и те, которые, будучи верными в свое время, перестали соответствовать изменившейся ситуации. И наряду с подтвердившимся общественной практикой положением о возможности победы социализма не только в отдельной, но и в отсталой стране, находящейся во враждебном капиталистическом окружении, по мере нарастания противоречий между номенклатурой и основной массой трудящихся делается уже неверный, но крайне необходимый номенклатуре для оправдания своих действий вывод о нарастании внутренней классовой борьбы (все те же “родимые пятна”) между буржуазией и пролетариатом (на самом деле уже давно исчезнувшими в нашей стране в качестве производственных классов) – со всеми вытекающими практическими последствиями для тех, кого объявляли “агентами буржуазии”. О каких объективных исследованиях социализма в этих условиях могла идти речь? Рассчитывать на что-нибудь иное, кроме “вульгарной апологетики” (и не только “экономической”), никак не приходилось.

Казалось бы, другие возможности открывались перед Троцким и его последователями, особенно тогда, когда многие из них очутились вне досягаемости (как потом оказалось, относительно) “железной руки” Сталина. Но не тут-то было. Перегруженный старыми, отмечавшимися еще Лениным, теоретическими ошибками, ослепленный жгучей обидой, Троцкий оказался неспособным воспользоваться этими возможностями. Но самое главное, что и он не смог “выпрыгнуть” за интересы той общественной группы, которую представлял в качестве идеолога, и которой являлась часть все той же номенклатуры, но проигравшая в междоусобной борьбе. Как известно, основой его теоретических представлений являлась так называемая “теория перманентной революции”. Ее теоретические корни растут все из того же представления об обязательности победы социалистической революции именно в передовых странах и только в мировом масштабе, которое пытались приспособить к имевшимся фактам (“примирить непримиримое”). Реального же хода событий Троцкий так и не принял. Если действительность не соответствует теории – тем хуже для действительности. Раз новое общество возникло “не по правилам”, в одной, да еще отсталой стране, находящейся на периферии капиталистического мира – значит, это никакой и не социализм. А значит – даешь мировую революцию любой ценой! Тем более, что найти для себя место упомянутая часть номенклатуры могла только в условиях этой самой “перманентной революции”. Что касается “реального социализма”, то на что еще, кроме жалкого лепета все о том же “обуржуазивании”, да еще “обюрокрачивании”, был способен Троцкий, если он и сам душой и телом принадлежал все к той же номенклатуре, хотя и был исторгнут ею – этакий номенклатурный “падший ангел”.

3. Социализм как общественно-экономическая формация

Относительность истины как нельзя более ярко проявила себя в представлении о социализме как первой фазе коммунизма. В момент своего возникновения оно имело конструктивный характер, позволяя, опять же в первом приближении, представить себе контуры будущего общества, но в качестве “теории” стало настоящими путами для теоретической мысли тогда, когда возникла необходимость анализа конкретного процесса его построения. Только его “отрицание”, отказ от определения социализма как “пятнистого” коммунизма, представление его тем, чем он на самом деле и является, а именно, совершенно особой общественно-экономической формацией, отличающейся по своим основным общественно-экономическим характеристикам от коммунизма никак не меньше, чем от капитализма, причем не столько количественно, сколько качественно, открывает сегодня возможность действительно научного анализа данного строя, его становления и развития. Так что сейчас, когда нужда в научных представлениях об этом общественном строе необычайно усилилась, хочешь – не хочешь, а создавать теорию социализма придется нынешним марксистам. И создавать, обязательно опираясь на имеющееся теоретическое наследие, но принимая принципиально новые решения, смирившись с тем, что обнаружить их в трудах классиков марксизма не удастся.

На социализм, как определенный общественный строй, имеется три достаточно существенно различающиеся точки зрения. Имея генетическую связь с представлениями о социализме социалистов-утопистов, они, тем не менее, формировались по мере того, как убеждение последних в том, что социализм может быть создан в соответствии с определенным проектом, заменялись представлениями о развитии общества в соответствии с объективно существующими законами.

Первая такая точка зрения принадлежит социал-демократам. Они считают, что в настоящее время достигнута добротная основа для общественного устройства, когда в принципе человек как суверенная личность может удовлетворить свое стремление к достижению собственных целей в условиях уважения выгоды других, вследствие наличия реальных недостатков нуждающаяся, однако, в совершенствовании. При обеспечении совершенной кооперации и имел бы место социализм, но поскольку, вследствие индивидуалистической природы человека, такая цель недостижима, то к ней нужно только постоянно стремиться, в чем и заключается глобальный смысл социал-демократического движения — при всех частных различиях между его отдельными течениями. Другими словами, здесь социализм представляется результатом прогрессивного развития нынешнего (буржуазного) состояния общества, и стало быть, не имеющим каких-либо собственных законов развития.

В доказательство справедливости такой точки зрения приводят достаточно высокий уровень жизни и социальной защищенности в так называемых “цивилизованных странах”. При этом не только не рассматривается вопрос, что же делать гораздо более многочисленным “нецивилизованным” странам, которым даже в силу нынешней ограниченности природных ресурсов планеты “цивилизованный” путь западных стран заказан, но, что гораздо важнее, в рассуждениях о таком “социализме” стыдливо обходится то обстоятельство, что “социализация” западных стран своим экономическим основанием имеет прошлую и нынешнюю эксплуатацию остального мира и грабеж его природных ресурсов. Так когда-то в Древней Греции высокое развитие демократии ограничивалось свободными гражданами, а гораздо более многочисленные рабы, за счет эксплуатации которых существовало все общество, в расчет попросту не принимались. То же сейчас с “социализацией” на буржуазный манер. В свое время национал-социалистам не удалось построить свой “социализм” за чужой счет на национальной основе; “цивилизованные страны” сегодня гораздо более успешно добиваются той же цели на основе региональной (“цивилизационной”). Ясно, что такой весьма удобный (для “всадника”, но не для “лошади”) “социализм за чужой счет” будущего не имеет – не вечно же эксплуатируемое большинство будет покорно его терпеть.

Коммунисты, базирующиеся на теоретической основе марксизма, представляют себе социализм как вполне реальное и достижимое посредством собственных усилий состояние общества. Однако в том, что касается его сущности вообще, и тех законов развития, которым он подчиняется, в частности, здесь также имеются весьма существенные различия.

Вторую точку зрения представляют те, кто ранние, доопытные гипотезы классиков марксизма возвел в ранг непогрешимого догмата веры. Для них социализм — первая фаза коммунистического общества, в качестве таковой уже имеющая его сущностные характеристики, но еще несущая на себе последствия своего происхождения из общества капиталистического. Другими словами, для них это “ранний”, еще “незрелый” коммунизм, чье развитие детерминировано конечной целью — полным коммунизмом, которым последний должен стать после созревания. Таким образом, и здесь социализм управляется не собственными законами развития, а законами развития другого общества. А поскольку это будущее общество, то здесь мы имеем достаточно явственный случай телеологического подхода, к науке отношения не имеющего.

Вообще понятие (а точнее, категория) “зрелости”, которое сейчас все чаще используется для характеристики социализма в нашей стране (как, впрочем, и в других социалистических странах), применительно к общеметодологическим моментам имеет явно выраженный телеологический характер. Этимологически данное понятие восходит к определению относительно устойчивой взрослой формы биологического организма по сравнению с ее “ранними”, еще “незрелыми”, изменяющимися в сторону достижения “зрелости” формами. В этом случае конечная цель — взрослая форма — действительно как бы “из будущего” определяет в значительной степени (но не полностью, поскольку и “незрелый” организм находится в окружающей среде и вынужден взаимодействовать с ней как некоторое отдельное образование независимо от конечных результатов его развития) путь развития “ранней”, т.е. как бы обратным воздействием влияет на формы незрелые, превращая их таким образом в ступени достижения зрелой формы. В этом случае такая возможность существует в связи с онтогенетически циклическим развитием биологических организмов. Но в филогенезе это как бы детерминирующее “будущее” на самом деле является “прошлым” — результатом борьбы за существование, эволюции, и ничего общего с мистическим влиянием конечного результата на процесс не имеет. А когда речь идет о действительном становлении того или иного объекта, входящего в определенный ряд развития (например, о том или ином общественном устройстве), рассуждения о его “зрелости” или “незрелости” уже впрямую приобретают мистическую форму телеологической заданности процесса развития конечным результатом. На самом деле характер реально существующего объекта на каждом этапе его развития определяется не мистическим стремлением к “зрелости”, а исходными условиями и действующими законами. Моментом же развития некоего “зрелого” объекта каждый этап становится только после его “созревания”, но не в момент существования — в этом случае он имеет самодостаточный характер, не привязанный к конечному результату, как тот выявится впоследствии (и который, кстати, мог бы оказаться и другим, если бы в процессе развития условия существования, редко остающиеся неизменными, изменились иным образом). Только “в искаженно-спекулятивном представлении делу придается такой вид, будто последующая история является целью для предшествующей… Таким способом бесконечно легко придать истории “единственные” обороты: для этого достаточно изображать каждый раз самый новейший ее результат в виде “задачи”, которую “она искони ставила перед собой”… Можно, например, утверждать, что подлинная “задача”, которую “искони ставил себе” институт земельной собственности, заключалась в вытеснении людей овцами — последствие, обнаружившееся недавно в Шотландии”.32 Пользуясь такой методологией, “излагают историю только с той целью, чтобы изобразить рассматриваемую эпоху как несовершенную, предварительную (“незрелую” — Л.Г.) ступень, как еще ограниченную предшественницу истинно исторической (“зрелой” — Л.Г.) эпохи”.33

И, наконец, все явственнее начинает проявляться третья точка зрения на социализм, согласно которой социализм представляет собой особую общественно-экономическую формацию со своими собственными законами функционирования и развития, существенным образом отличающимися от законов как капиталистического, так и коммунистического общества. В этом случае социализм сам по себе (а не только как продолжение капитализма или преддверие коммунизма) становится объектом изучения. Это уже строго научный подход, не имеющий ничего общего ни с метафизической консервацией “старых” законов общественного развития, ни с телеологическим управлением “из будущего”, а представляющий этот общественный строй как самостоятельный качественно отличный этап в ряду других этапов общественного развития, хотя и отличающийся определенным своеобразием.

Поясним эту мысль на примере, столь любимом нашими философами для демонстрации качественного скачка, — переходе воды из жидкого в газообразное состояние и обратно. Они знают, что при подводе (или отводе) тепла агрегатное состояние воды скачкообразно изменяется и она приобретает ряд новых, существенно отличных от прежних, свойств. Но большинство из них даже не подозревает, что между этими двумя крайними состояниями (жидким и газообразным) существует целая область так называемого влажного пара. И это вовсе не простая смесь жидкости и пара, влажный пар имеет ряд особенностей, не присущих ни той, ни другому. Это можно представить наглядно, если изобразить соответствующий переход, например, на так называемой PV-диаграмме. На ней ясно видно, что речь идет далеко не о “постепенной замене старого новым”, а о довольно сложном и специфическом процессе, имеющем свою внутреннюю структуру с “переходами второго порядка”, на той же диаграмме фиксируемыми в виде особых линий, именуемых спинодалями.

Конечно, если рассуждать о переходе жидкости в пар “вообще”, все это можно считать не столь уж существенным, и физики в свое время имели полное право так поступать. Но это только до тех пор, пока не доходит дело до решения практических задач. А вот если бы инженер-теплотехник при конструировании или эксплуатации соответствующих устройств решил считать влажный пар “еще жидкостью” или “уже паром” (пусть даже с “родимыми пятнами” того агрегатного состояния, из которого он произошел), ничего, кроме конфуза, не получилось бы. Ибо в практическом отношении это и не жидкость, и не пар, а совершенно специфическое состояние воды, причем отнюдь не неизменное на протяжении всего перехода. И важнейшее его отличие от других состояний заключается в том, что его существование и характеристики кроме внутренних процессов в весьма существенной степени определяются внешними влияниями, прежде всего тем, что данный объект существует в поле земного тяготения.

Может быть, этот пример яснее покажет, почему вопрос о том, является ли социализм первой фазой коммунизма или особым состоянием общества, столь тесно связан с тем, имеет ли социалистическая революция всемирный характер и одновременно происходит в большинстве наиболее развитых стран, или первоначально локальный в одной относительно отсталой стране: в первом случае внешние влияния несущественны, во втором же они играют важнейшую роль. Если бы верным оказался первый вариант, то действительно речь шла бы только о простом переходе из одного “агрегатного состояния” в другое путем выведения “родимых пятен”, и действительно социализм представлял бы собой первую фазу коммунизма. Но в действительности верным оказался второй, всемирная революция “задержалась” на неопределенное время, а значит “смесь” должна существовать достаточно долго. Ее реальное существование показало, что она имеет собственные весьма специфические характеристики, отличные как от одного, так и от другого крайних состояний. И это действительное состояние общества нужно изучать, выявляя присущие ему закономерности, а не навязывать ему априори заданные определения.

Тот скачок в общественном развитии, который происходит при переходе от классового к бесклассовому обществу, является диалектическим переходом более высокого порядка, чем происходившие ранее переходы в пределах классового общества между различными его этапами. Однако, признавая фундаментальный характер соединяющих данные этапы скачков в общественном развитии, некоторые “диалектики” совсем недиалектически переходный период между этими этапами представляют себе как период “вытеснения” старого новым. Но ведь именно фундаментальность перехода (в отличие, скажем, от переходов между этапами развития внутри классового общества) имеет следствием не только его протяженность во времени, но и необходимость внутри данного периода ряда качественных скачков низшего порядка, своеобразных “ступенек”. В частности, что касается перехода между классовым и бесклассовым обществом, то при этом из отдельных “атомов”-индивидов, характерных для классового общества, не может быть непосредственно сформирован монолитный “кристалл” общества коммунистического, общества “ассоциированных индивидов”, просто путем их постепенной агрегации. Такой “переходный период” недиалектичен теоретически и невозможен практически.

И теоретически, и реально он возможен только как период, качественно отличный как от предыдущего, так и от последующего периодов, как такой период, когда внутреннее строение общества не является ни “атомизированным”, ни “ассоциированным”, и, главное, не составляет “смеси” одного и другого. Это период формирования из “атомов” неких “молекул”, на базе которых только и сможет в будущем сформироваться “кристалл”. Потому этот период — социализм — и представляет собой состояние общества, качественно отличное как от капитализма, так и от коммунизма, что он является уже не обществом разрозненных индивидов, но еще и не единым обществом-человечеством. Это общество тех самых “молекул” — коллективов. Это не “государственный капитализм” и не “незрелый” коммунизм, а совершенно особенное общественно-экономическое образование. А ведь, казалось бы, уж кому-кому, а философам, зубы съевшим на диалектике единичного, особенного и всеобщего, совершенно излишне объяснять, что особенное — это именно особенное, а не “недозрелое” всеобщее или “перезрелое” единичное.

О грядущем обществе Маркс говорил, что оно будет обществом, “основанном на началах коллективизма”.34 Положение о коллективистском характере нашего общества имело у нас широкое распространение, но главным образом для его обобщенной характеристики. А вот “само понятие коллективизма в большинстве случаев анализировалось нашими учеными в качестве момента, сопутствующего анализу других понятий”,35 в то время, как именно коллективизм является наиболее важным моментом для понимания сущности социализма, отличающим его от всех других формаций, в том числе как от предыдущей (капитализма), так и последующей (коммунизма).

Ввиду столь важной роли коллективизма для характеристики социализма как общественно-экономической формации, необходимо достаточно точно определить, какое содержание мы здесь вкладываем в понятие коллектива. Дело в том, что группа, в которую объединяются индивиды для достижения своих целей, недостижимых порознь, обеспечивающая синергетический эффект их действий, в подразумеваемом здесь смысле коллективом еще не является, — как некоторое количество даже органически соединенных между собой клеток еще не являются организмом. Коллектив возникает тогда, когда вследствие качественного скачка данное объединение выходит за рамки узко утилитарных целей.

С социально-психологической точки зрения классовое общество (тем более в его высшей стадии общества буржуазного) является конгломератом “атомизированных” индивидов. По словам Маркса, “в “гражданском обществе” различные формы общественной связи выступают по отношению к отдельной личности как средство для ее частных целей, как внешняя необходимость”.36 Живя в антагонистическом обществе, эти индивиды, ввиду общественной сущности человека, не могут не включаться в различные структурные образования, но, тем не менее, остаются все же “атомами”, не вступающими в “химическую реакцию” с образованием нового качества, и, стало быть, не создают таких социальных структурных образований, которые можно было бы назвать коллективами. В противоположность этому коммунизм есть, по Марксу, обществом “ассоциированных индивидов”. Здесь общество представляет собой целостный организм, каждый член которого включается в отдельные структурные образования только с конкретными “технологическими” целями, а в общем уже сам по себе выполняет роль органического элемента целого, не нуждаясь в промежуточных формах объединения — коллективах — как неких социальных структурных образованиях.

Переход от одного к другому, представляя собой качественный скачок высшего порядка, неосуществимый эволюционным путем постепенного нарастания всеобщей агрегации упомянутых “атомов”, может и должен произойти (и прежде всего — в области материального производства) через этап локальной организации, первичной агрегации с формированием из “атомов” тех “молекул”, которыми, в частности, являются производственные коллективы. Но настоящий производственный коллектив появляется не тогда, когда какое-то количество людей внешней силой или по собственному почину объединяются для более успешного выполнения определенных функций (это необходимая подготовительная стадия, которую в массовом порядке осуществляет капитализм посредством укрупнения производства), а когда данное объединение приобретает функциональное единство, базирующееся на этих функциях, но не сводящееся к ним, когда связанная производственным процессом группа людей приобретает существенные признаки целостности как социальный “квазиорганизм”. Вот тогда-то из собранных вместе в едином производственном цикле работников возникает производственный коллектив. Это происходит при социализме.

Образование коллектива требует определенных общественных условий, и они-то как раз и появляются со становлением социалистического строя. С другой стороны, будучи коллективистским по своей сути, социализм, в свою очередь, создает саму возможность образования коллективов, те условия их образования, которых до социализма просто не могло быть (именно в этом причина отмечавшегося Лениным отличия социалистической революции от буржуазной, уже застающей готовыми буржуазные отношения). Образование коллективов предполагает определенный характер взаимосвязей в цепочке “индивид-коллектив-общество”, т.е. такое положение в производственных отношениях, когда эта группа — не самостоятельное объединение индивидов, а элемент, впаянный в целостную общественную систему, через которую индивид в своих главных социальных функциях включается в общество.

Таким образом, чтобы производственная группа превратилась в коллектив, т.е. составила не простой конгломерат, а некоторое (относительное) целое, требуется по крайней мере наличие двух моментов, отражающих необходимые внутренние и внешние связи этого образования. Нужно иметь в виду, что:

1. Люди всегда объединяются ради совместного достижения некоторой цели, для удовлетворения какой-то потребности. Но в определенных условиях это объединение позволяет эффективно удовлетворять также другие потребности, кроме тех, ради которых оно было создано, в том числе, что еще более существенно, и просто посредством самого вхождения в данную группу. В последнем случае коллектив для человека из средства превращается также и в цель, что и является характерной особенностью его как коллектива.

2. Коллектив есть именно относительное целое, не замкнутое само на себя (как, к примеру, кооперативное предприятие в капиталистическом окружении), но представляющее органическую часть действительного целого — общества. Другими словами, это не самостоятельный организм в некоторой социальной среде, но орган общественного организма (“клеткой” которого является отдельный индивид), без него и вне его теряющий свою качественную определенность (в невозможности соблюдения этого условия — причина неудачи “идеальной промышленной общины” Оуэна, как и других подобных образований). Человек может входить во многие коллективы, хотя наиболее важным и существенным из них является коллектив производственный.

Первый момент создает условия для трансформации характера удовлетворения основных общественных потребностей человека, освобождая его от порой антиобщественной формы, которую он имеет в классовом обществе. Второй включает коллектив в общество и способствует постепенному расширению границ коллектива до границ всего общества в целом. Только совместное осуществление этих двух функций обеспечивает формирование человека коммунистического общества, т.е. выполнение основной социально-психологической задачи социализма.

Таким образом, в обществе, которое при социализме еще не охватывает в качестве единого организма все человечество (что является непременным условием коммунистического общества – ни о каком коммунизме “в отдельно взятой стране” или группе стран и речи быть не может) и имеет внутреннюю социальную дифференциацию, между индивидом и обществом располагается особая социальная группа с непосредственными технологическими, экономическими и социальными связями — коллектив. Непонимание данного фундаментального момента — коллективистского характера социализма, отличающего его как от всех до сих пор имевших место, так и от будущей общественно-экономических формаций, — делает абсолютно безнадежными попытки понять характер современного общественного развития.

Важнейший момент нового строя — коллективизм —связан с весьма существенным изменением социальной психологии. Человек-коллективист ощущает себя хотя еще и не органической частью всего человечества, но уже и не изолированным индивидом, интересы которого в принципе противостоят интересам всех остальных людей. Он ощущает себя частью определенного общественного образования, в которое входит как составной элемент, интересы которого отражают его интересы, а в некотором смысле имеют для него даже более высокий уровень приоритета, чем личные. Такое изменение представлений составляет настоящий психологический перелом – равный (но обратный по знаку) тому перелому, который происходил при разрушении первобытной общественной целостности, последним (и частичным) воплощением которой являлась община. Потому такой психологический перелом значительно облегчен для тех общественных образований, которые сохранили остатки общинных отношений. Конечно, именно вследствие своего различного положения в процессе общественного развития, община и коллектив достаточно существенно различаются в социально-экономическом отношении, однако важно то, что они оба характеризуются частичной агрегацией индивидов. Вытравить из сознания людей общинные начала не так-то просто, на Западе для такой “перестройки” понадобились века борьбы “всех против всех”, тяжелейшие процессы Реформации, одной из главных целей которой объективно и было внедрение социальных и психологических установок индивидуализма. Наши предки не прошли такой “обработки”, а в результате это очень способствовало социалистическим преобразованиям (ниже мы еще коснемся этого вопроса). И сейчас, несмотря на трагические события, которыми в свое время сопровождалась коллективизация крестьянства, именно на селе старания “демократов” по разрушению коллективистских стереотипов меньше всего позволили им достичь своих целей.

Когда рассматривается проблема социализма как соответствующего состояния общества, невольно возникает вопрос: а не имеет ли место здесь чисто терминологический спор? В конце концов, не все ли равно, называть социализм первой фазой коммунизма (тоже ведь представляющей собой своеобразный “переходный период”) или особой общественно-экономической формацией, переходной между классовым и бесклассовым обществом? Может, это и было бы все равно, если бы речь шла о неких абстрактных определениях. Но нам знания о социализме прежде всего нужны для конкретной оценки происходящих процессов и определения программы действий. И если социализм считать первой фазой коммунизма, то для его понимания следует руководствоваться механизмами последнего, т.е. исходить из общественной собственности на средства производства, непосредственно-общественного характера труда и т.п. В этом случае при всех их особенностях, связанных с “незрелостью” этой фазы коммунизма, они уже представляют собой высший тип общественной организации. Следовательно, в его анализе отпадает необходимость в том, что составляет основу марксистского материалистического анализа процесса общественного развития — в исследовании противоречия между революционными производительными силами и относительно консервативными производственными отношениями. В результате у нас все дело сводили к устранению “родимых пятен” капитализма и расчистке дороги уже имеющимся закономерностям коммунизма. Да еще и антагонистические классы отсутствуют, одни “дружественные”, соответственно нет и объективной базы для социальных потрясений. А они, эти потрясения, вдруг произошли, да еще какие! Но как же их объяснить в русле марксистской социологии, если фактически отказались от ее основного инструмента для анализа общественных процессов? Значит, либо искать причины вовне, либо ставить во главу угла субъективные факторы: кто-то заблуждался и чего-то не понял, не учел, не сделал, или, наоборот, извратил, сделал не так, а кто-то отступил от “генеральной линии” и заветов, допустил то, чего допускать не следовало, а то и вообще предал идеалы… Или же искать ответ в какой-то абстрактной “незрелости” социализма? Фактический переход от материализма к идеализму в анализе общественных процессов — вот цена ошибок в решении казалось бы сугубо терминологических проблем. Только возвращение к марксистской методологии социального анализа может обеспечить возможность решения основных вопросов теории социализма. Одним из важнейших ее элементов является классовый анализ.

4. Классовый анализ в теории социализма

Объективные законы развития общества в любой общественно-экономической формации реализуются в действиях людей, стремящихся к достижению своих целей. Однако марксизмом “действия “живых личностей” в пределах каждой такой общественно-экономической формации, действия, бесконечно разнообразные и, казалось бы, не поддающиеся никакой систематизации, были обобщены и сведены … к действиям классов”.37 Только классовый анализ дает научные основания для “сведения индивидуального к социальному”,38 составляя таким образом основу марксистского социального анализа.

Возможность существования общества, как известно, связана с воспроизводством как самой жизни, так и ее материальных условий. Учитывая двойственный характер задачи, человек должен быть поставлен в положение некоторой двуединой целостности, способной данную задачу выполнить. В первобытном обществе как целостном общественном организме задача решалась его дуальной организацией — разделением племени на две равноправные фратрии. При разложении первобытнообщинного строя исчезло и общество как конкретная целостность, как конкретный общественный организм. Его место на протяжении известной нам истории занял комплекс различных общественных объединений, и прежде всего некий “квазиорганизм” — государство, в пределах которого в основном и решалась указанная двуединая задача.

Но структура этих общественных объединений уже не обеспечивала прежнего равенства, а тем более идентичности структурных составляющих. Более того, например, само государство и возникает как аппарат господства одной социальной группы над другой в процессе решения одной из этих задач — обеспечения материальных средств существования, причем одной группы за счет другой. Возникают классы как социальные единицы, организующие определенным образом взаимоотношения между людьми в процессе производства. Объединение всех этих групп в едином образовании, которое как некоторое социальнокультурное сообщество и обеспечивает воспроизводство общественного человека, в результате длительного и противоречивого процесса приводит к образовании нации.

Таким образом, в государстве на протяжении всей истории параллельно идут два процесса — этнический, связанный с воспроизводством общественной жизни, и классовый, связанный с производством материальных условий жизни. Соответственно процессы, приведшие к образованию современных наций и современных классов, — две стороны одной медали, две составляющие единого процесса общественного развития.

По мере этого развития характер взаимодействия классового и этнического существенно менялся. Первоначально, на ранних стадиях рабовладельческого общества, классовое и этническое практически совпадали, и в пределах государства имело место единство в противоречии двух различных как по происхождению, так и по социальному положению групп. Затем интеграционные процессы постепенно приводят к формированию единого этнического целого с внутренним расслоением, происходит смешение разнородных этносов и формирование отдельных сословий. Другими словами, сам интеграционный процесс диалектически противоречив, так как происходит объединение по одному критерию и разъединение по другому. Но характер разъединения меняется, снижается его уровень. На стадии феодализма достаточно далеко заходит этническая консолидация, но каждый человек уже с самого рождения входит в класс-сословие. В буржуазном обществе эти процессы продвинулись еще дальше. С одной стороны, преодолевая былую феодальную раздробленность и разобщенность, завершается формирование нового этнического целого — нации. С другой — теперь классовые перегородки лишаются прежнего жесткого характера и былой непреложности для конкретного человека.

Рассматривая вопросы изменения классовой организации, Ленин писал: “Известно, что в рабском и феодальном обществе различие классов фиксировалось в сословном делении населения, сопровождалось установлением особого юридического места в государстве для каждого класса. … Напротив, в капиталистическом, буржуазном обществе юридически все граждане равноправны, сословные деления уничтожены”.39 Однако сословность рабовладельческого общества имеет относительный характер, в значительной мере совпадая с этническим делением, чего нет уже в обществе феодальном, сословном в точном смысле этого слова.

Таким образом, изменение классовых отношений происходит в сторону снижения общего уровня противостояния. И происходит оно соответственно изменению той базы, на которой основывается господство одного класса над другим — отношений собственности. Если в рабовладельческом обществе собственность господствующего класса распространялась и на источник труда, т.е. на самого производителя, а в феодальном — на результат его труда, то в обществе буржуазном — уже только на условия труда (средства производства). И во времени, по наследству уже передается не само строго фиксируемое место в обществе, а только определяющее его впоследствии отношение к средствам производства (собственность). По мере изменений отношений собственности глобальность противостояния классов снижается, границы классов размываются, и вообще весь процесс в своей тенденции носит затухающий (но не плавно, а скачкообразно) характер (что касается этнического процесса, то он имеет явно выраженную тенденцию к расширению, к стиранию национальных граней, что в будущем приведет к формированию единого человечества). Завершится этот процесс полным исчезновением классового деления с полным же обобществлением средств производства. Важным этапом этого процесса, этапом завершающим, являются классовые преобразования в социалистическом обществе.

Рассмотрение вопроса о классах в социалистическом обществе начнем с ленинского анализа. Каковы же его основные положения?

Прежде всего, совершенно определенно предполагается, что это общество — классовое, ибо “мы не можем уничтожить различия классов до полного введения коммунизма”.40 Именно при социализме и происходит процесс ликвидации этого различия — Ленин говорит (и повторяет): “социализм есть уничтожение классов”.41 Заметим: не состояние, а именно процесс, не бесклассовое общество (как коммунизм), и не общество со стабильными, более или менее устоявшимися классами (как капитализм), а процесс, результатом которого явится исчезновение классового деления общества.

Заметим также, что Ленин специально подчеркивал специфичность классов для каждого общественного строя, то, что каждый класс характерен только для данного конкретного строя — и ни для какого другого. Достаточно вспомнить его пояснения по поводу того, является ли классом крестьянство. Тем, кто не понимает диалектики изменения классов, кто склонен мыслить застывшими категориями, вливая новое вино в старые мехи, Ленин поясняет, что в буржуазном обществе “крестьянство не представляет из себя особого класса” — это при феодализме оно действительно “выступает как класс, но только как класс крепостнического общества” в противопоставлении феодалам-крепостникам, а с развитием капитализма “внутри его самого складываются классы буржуазии и пролетариата”.42

А что же при социализме? Неужели такие существенные преобразования общественного строя, которые происходят уже при “экспроприации экспроприаторов”, не приводят к изменению классового состава? Ленин и на этот вопрос отвечает совершенно четко в том смысле, что на первом этапе у нас “классы сохранились, но каждый видоизменился”.43 Основные классы буржуазного общества — буржуазия и пролетариат. Значит, остались они. А как видоизменились после революции? “Пролетариат стал, свергнув буржуазию …, господствующим классом”,44 и осуществляет по отношению к ней диктатуру. Ясно же, что при этом самым существенным образом меняются социально-экономические роли классов, их взаимоотношения, психологические установки и т.п., т.е. даже на этом этапе классы уже не те — они “видоизменились”.

Второй вопрос касался многочисленного крестьянства. Здесь, учитывая, что, по Ленину, крестьянин, с одной стороны, труженик, а с другой — мелкий собственник, задача диалектически заключалась в поддержке труженика и подавлении собственника. Предполагалось, что под влиянием рабочего крестьянин также будет меняться. И если по мере приобретения рабочими опыта управления промышленностью буржуазия исчезнет как класс, то изменения не только крестьянина, но и рабочего приведет при этом к тому, что классовые различия между этими двумя социальными группами тружеников полностью сотрутся. И Ленин пишет: ”Чтобы уничтожить классы, надо … уничтожить разницу между рабочим и крестьянином, сделать всех — работниками”.45

Не правда ли, как это далеко от столь привычной нам теории “двух дружественных классов и одной прослойки”? Сколько сил потратили наши теоретики, чтобы обосновать такое, с позволения сказать, классовое деление, “забывая” при этом основные положения марксизма. Ведь еще когда классики (на примере буржуазного общества) показали, что классы — это “две стороны одного и того же отношения”.46 Одного и того же целостного и неделимого, единого в этих двух сторонах производственного отношения! А тут, изволите ли видеть, сразу целых две “основных” формы собственности — “государственная” и “кооперативно-колхозная”. В свое время К.Каутский справедливо писал, что вообще «понятие класса является понятием коррелятивным. Нельзя представить себе класса für sich (т.е. класса «для себя» – Л.Г.), это понятие всегда нуждается в другом противоположном (!) понятии».47 А здесь отношения какие-то ущербные, односторонние, т.е. при отсутствии класса, воплощающего другую сторону диалектически противоречивого единства производственных отношений. Как могла возникнуть столь явная (для любого марксиста) нелепость? Но в том-то и дело, что о нелепостях говорить не приходится, когда в игру вступают групповые, классовые интересы.

В реальной действительности не только сопротивление буржуазии и того собственника, что сидел в крестьянине, создавали помехи строительству социализма. Оказалось, что и сами рабочие пока еще в своей массе не были готовы к социализму, поскольку существовали “старые предрассудки, приковывающие рабочего к старому миру”,48 а поэтому “перевоспитывать надо в длительной борьбе, на почве диктатуры пролетариата, и самих пролетариев”.49 Кто же должен их “перевоспитывать”, если в первоначальном понимании диктатура пролетариата — это “простая организация рабочих масс”, причем “без особого аппарата”50?

Но так марксисты думали о диктатуре пролетариата до начала социалистических преобразований. В действительном же их ходе постановка вопроса кардинально меняется: уже не весь пролетариат как “самоорганизующаяся масса”, как это предполагалось ранее, а только лишь “авангард пролетариата взял в свои руки строительство власти”, начала устанавливаться “диктатура революционных элементов класса”.51 Другими словами, дружной и всеобщей трансформации рабочего в работника не получилось. Как всегда при смене общественного строя началась социальная дифференциация прежних социальных групп. В данном случае социальная дифференциация началась внутри рабочего класса (как, впрочем, и других социальных групп), в результате которой происходило “выделение революционной и только революционной части пролетариата в партию и такой же части партии в руководящие центры ее”.52 Место диктатуры пролетариата как “самоорганизующейся массы” занимает диктатура той сравнительно узкой группы людей, которые “выделились” в упомянутые “руководящие центры”, организованные в иерархическую структуру, т.е. партийной, хозяйственной и административной номенклатуры. Сформировались две, хотя и весьма специфические, производственные социальные группы (которые вполне можно было бы, с учетом упомянутой специфики, определить как классы), характерные для данного этапа развития социализма, в полном соответствии с марксистской теорией образующие диалектическое единство его производственных отношений.

Как и любые другие классы, эти социальные группы были поставлены в различное отношение к средствам производства всего общества. Специфичность его связана прежде всего с тем, что господствующая социальная группа (“номенклатурный класс”) уже не осуществляет всех функций собственника средств производства, а только распоряжения ими (более подробно этот вопрос будет рассмотрен ниже при анализе свойственных социализму отношений собственности). Поэтому для “парной” социальной группы (состоящей из рабочих, крестьян, технической интеллигенции, различающихся между собой не социальным статусом, а только конкретным характером труда, членов которой мы привыкли называть “трудящимися”), оставалась только одна производственная функция — функция класса-исполнителя.

Таким образом, реальная диалектика классового процесса оказалась такой, что выявилась невозможность непосредственной ликвидации классов как тех классов, которые существовали в буржуазном обществе. Потребовался переход к этому через этап специфических для данного этапа социализма социальных групп, занимающих свое необходимое место в длительном ряду классовых превращений с очередным — но особо существенным — снижением “уровня классовости”, “неполных” (т.е. только в связи с распоряжением средствами производства, но не владением и не пользованием ими) в качестве последней ступени ликвидации разделения общества на противоположные классы. С ликвидацией этого (последнего!) проявления социальной дифференциации она окончательно исчезнет — но не за счет постепенного сближения противоположных социальных групп (по Марксу, “уравнение классов — бессмыслица, на деле неосуществимая”53), а путем ликвидации одной из них (“номенклатурного класса”), и трансформации при этом второго (“класса” трудящихся) в свободный “класс-производитель”, — тех самых “работников”, о которых говорил Ленин. И именно потому, что вопрос касается качественных изменений, этот процесс, объективно составляющий содержание нынешних преобразований, идет так сложно, медленно, непоследовательно и болезненно.

Но вернемся, однако, в двадцатые годы, в тот период нашей истории, когда “классы”, определяющие все ее дальнейшее течение, еще только формировались. Их характер и формирование в значительной степени определились особенностями социалистической революции. Одним из важных отличий социалистической революции от буржуазной явилось то, что последняя давала простор развитию буржуазных отношений, уже достаточно проявившихся в недрах предыдущего строя, в то время как социалистические общественные отношения еще только предстояло сформировать после победы социалистической революции.54 Как мы видели, пролетариат, рабочий класс еще не был готов к решению этой задачи. В таких условиях именно диктатура “революционного авангарда”, опираясь на теоретически разработанную социалистическую идеологию и новую форму собственности, могла обеспечить преодоление потенциального барьера “старых предрассудков” большинства и вывести общество в ту точку социально-экономического развития, начиная с которой социалистическое сознание в массах вырабатывается автоматически, ибо опирается на реально существующие социалистические общественно-экономические отношения.

“Номенклатурный класс”, заняв важнейшее место в обществе, начал преобразовывать его соответственно своим интересам, в том числе превращая все остальные социальные группы, связанные с производством, в единый “класс-исполнитель”. Рабочие, ввиду своего прежнего социального положения, сравнительно легко вошли в эту социальную роль. Намного сложнее обстояло дело с другим отрядом тружеников — крестьянами, сильно зараженными мелкобуржуазной идеологией. Здесь только чрезвычайное давление могло преодолеть частный экономический интерес мелкого производителя. На селе началась ожесточенная классовая борьба со всеми присущими ей эксцессами и потерями — не только с кулаками, но с крестьянством как мелкобуржуазным классом, оставшимся от старого общества. Победил “номенклатурный класс” как исторически прогрессивный и лучше организованный. Через создание колхозов крестьяне также стали, как и рабочие, частью того же “класса-исполнителя” — “парной” номенклатуре в новых общественных условиях социальной группы, образуя вместе с рабочими и технической интеллигенцией единый социалистический класс трудящихся.

Таким образом, на данном этапе развития социализма соответствующие преобразования осуществлялись господствующим “номенклатурным классом” и отражали его собственные классовые интересы. Но это не отменяло их прогрессивного значения и для всего общества в целом. Сначала эти интересы объективно совпадали с коренными интересами большинства советских людей и соответственно получали их широкую поддержку. Бурное экономическое развитие нашей страны стало одним из важнейших результатов такого совпадения интересов. Всеобщий трудовой энтузиазм того времени — не миф. Благодаря проведенным преобразованиям, равно как и их массовой поддержке, за какие-нибудь двадцать лет страна из полуколонии превратилась в могучую индустриальную державу. Быстрыми темпами развивалась культура, охватывая все более широкие слои населения. Повышался жизненный уровень трудящихся. Формировалась новая социальная общность – советский народ. И все эти преимущества социализма реализовались под непосредственным руководством номенклатуры.

Однако выведением страны на путь развития социализма на собственной основе “номенклатурный класс” выполнил полностью свою историческую миссию, исчерпал свою прогрессивную социальную роль. Настал черед выполнения главной задачи социализма (уже частично выполненной за счет существенного снижения уровня противостояния между номенклатурой и трудящимися по сравнению с буржуазией и пролетариатом) — ликвидации классов. Но ни один господствующий класс никогда добровольно не сходил с исторической арены. “Номенклатурный класс”, который держал в своих руках все рычаги власти, в том числе и репрессивный аппарат, всеми доступными ему методами воспротивился исполнению приговора истории. Однако никакой репрессивный аппарат не способен обеспечить прочное положение господствующей социальной группы без соответствующего идеологического обеспечения. И оно, естественно, появилось. Его “теоретической базой” стал “официальный марксизм”.

В отличие от марксизма научного, “официальный марксизм” был предназначен не для анализа и прогноза процессов в реальной действительности, но исключительно для последующего оправдания принимаемых (в интересах все той же номенклатуры) решений, с чем он успешно справлялся. Да, не зря Ленин говорил, что “ни единому профессору политической экономии, способному дать самые ценные работы в области фактических, специальных исследований, нельзя верить ни в одном слове, раз речь заходит об общей теории политической экономии”.55 То же относится и к другим отраслям общественных наук. Приятно было бы думать, что сказанное касается только буржуазных ученых, но, собственно, почему? Во все времена музыку заказывал тот, кто платил (деньгами ли, академическими званиями ли, другими благами), во все времена люди интеллектуального труда в массе своей вынуждены были обслуживать интересы господствующего класса. И идеологическая обслуга “номенклатурного класса”, понятно, не могла составлять исключения, она добросовестно развивала и углубляла “официальный марксизм”.

Как отмечал Ленин, люди всегда были и всегда будут глупенькими жертвами обмана и самообмана в политике, пока они не научатся разыскивать за любыми социальными фразами, заявлениями, обещаниями интересы тех или иных классов. Чтобы по возможности скрыть интересы господствующего класса, особенно когда они со временем начинают все больше расходиться с интересами общества как целого, его идеологи стараются “стереть само понятие “класса”, устранить самую идею классовой борьбы”.56 Но еще удобнее дурачить публику, подменяя реальное классовое деление иллюзорным, основанным на неких удобных для господствующего класса формальных признаках. Именно с этой целью буржуазные идеологи придумали понятие “среднего класса”. Ни сама номенклатура, ни те, кто осуществлял ее идеологическое обеспечение, не могли допустить, чтобы действительное классовое деление нашего общества стало явно видным, и стремились его закамуфлировать (иное дело, что “спрятать уши” господствующего класса не так-то легко, и как мы убедимся ниже, они оказываются торчащими в самых неожиданных местах). Важным средством, изобретенным с этой целью “официальным марксизмом”, и стала та самая теория “двух дружественных классов”.

Будучи одним из ключевых моментов упомянутого идеологического обеспечения, эта теория разрабатывалась массированно и детально. Но вряд ли есть смысл анализировать все ее хитроумные извивы. Основные ее моменты полностью выявляются в двух “руководящих” публикациях: статьях в Большой Советской и Философской энциклопедиях. Их разбором и ограничимся. Вот цитаты из этих статей, дающие характеристику общественных групп и отношений собственности в нашей стране с точки зрения “официального марксизма”: “… и на ступени социализма сохраняются известные классовые различия между рабочим классом и крестьянством. Эти различия связаны с наличием двух форм социалистической собственности: государственной общенародной и кооперативно-колхозной, существование которых обуславливается, в свою очередь, неодинаковой степенью обобществления, развития производительных сил в промышленности и сельском хозяйстве”;57 “…различия между рабочими и крестьянами уже не являются коренными. Но своеобразие путей этих классов к социализму оставило свой отпечаток в виде различия двух форм социалистической собственности — всенародной, государственной и кооперативно-колхозной. С этим связаны и различия между рабочим классом и крестьянством по их отношению к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, по формам получения дохода. Существование классовых различий между рабочими и крестьянами … обусловлено остатками старых форм общественного разделения труда”.58 Рассмотрим вкратце приведенные соображения.

Неодинаковая степень обобществления производства и развития производительных сил носит количественный характер и вряд ли может служить классообразующим признаком (даже при отсутствии “коренных различий” между классами). Однако к “степени обобществления”, как и к “роли в общественной организации труда” мы еще вернемся. А вот что касается развития производительных сил, то здесь нестыковки видны невооруженным глазом. Когда марксизм рассматривает соответствие между уровнем развития производительных сил и характером производственных отношений, то считается само собой разумеющимся, что и то, и другое относится к обществу как к некоторому целостному объекту. Здесь же хитрым маневром указанная взаимозависимость переносится с целого на часть — на развитие производительных сил (а фактически технических средств) отраслей народного хозяйства (промышленного и сельскохозяйственного производства), что не только методологически недопустимо, но и попросту неверно. В лучшем случае это вульгаризация марксизма, в худшем — обычная подтасовка.

То же самое можно сказать и о намеках относительно “старых форм разделения труда”. Неужели людям, считающим себя марксистами, нужно разъяснять разницу между разделением труда технологическим — по конкретному характеру производства и производимому продукту (т.е. между отраслями народного хозяйства, где, в частности, определенное различие между промышленным и сельскохозяйственным тружеником по характеру труда существует даже независимо от формы собственности), и социальным — по роли различных общественных групп в единых производственных отношениях данного общества, их отношению к средствам производства как единому целому (что, если верить теории о двух раздельных для них формах собственности на разные — или одни и те же? — средства производства применительно к рабочему и крестьянину вообще не имеет смысла). Хорошо все же говорил Владимир Ильич: “Какая замечательная глубина анализа! Различие между профессиями смешать с различным положением классов во всем строе (!) общественного производства, — как это наглядно иллюстрирует научную беспринципность”.59

Что же касается различия “форм получения дохода”, то и здесь лучше всего просто процитировать Ленина: “Искать основного отличительного признака классов общества в источнике дохода — значит выдвигать на первое место отношения распределения, которые на самом деле суть результат отношений производства. Ошибку эту давно указал Маркс, назвавших не видящих ее людей вульгарными социалистами”.60 Вернемся поэтому к отношениям производства.

А реальные производственные отношения на анализируемом этапе развития социализма складывались в соответствии с объективными законами этого развития и знать не желали ни о каких теоретических упражнениях. Теоретики дискутировали об особенностях “двух форм собственности”, а райком не мудрствуя лукаво безо всяких там теорий совершенно одинаково командовал что фабрикой, что совхозом, что колхозом, ибо, в отличие от упомянутых теоретиков, в полном соответствии с действительным положением вещей считал не конкретный коллектив или абстрактное государство, а именно себя распорядителем (хотя и не владельцем!) и “государственных общенародных”, и “кооперативно-колхозных” средств производства (существовавшие формальные различия без малейших затруднений преодолевались практически). Именно он (как и другие уровни и участки номенклатуры — каждый в соответствии со своей компетенцией) фактически назначал и снимал руководителей заводов и колхозов, определял направление деятельности этих предприятий, их степень развития, производственные связи, систему и уровень оплаты и все остальные вопросы упоминавшейся выше “общественной организации труда” (иногда вплоть до вопросов технологии), полностью таким образом нивелируя любые возможные различия в “уровне обобществления”.

Таковы были методы идеологической “подмены” тех реальных классовых отношений, которые достаточно полно сложились в нашей стране уже к середине тридцатых годов. Однако господствующая социальная группа (номенклатура) слишком сильно выделялась на общем социальном фоне, чтобы можно было в анализе социальной структуры общества вот так просто ограничиться “двумя дружественными классами и прослойкой”. Нужно было как-то объяснять это социальное явление. И тогда был изобретен еще один прием — представление номенклатуры (а точнее, особо одиозной ее части, на которой и стремились сфокусировать основное внимание, превратив ее в мишень для критических стрел) в качестве некоторого “внесистемного” (т.е. не входившего “законным” элементом в официально признанную социальную структуру) образования — бюрократии. Прием оказался настолько удачным, что последствия его применения сказываются до сих пор, разве что в качестве упомянутой “бюрократии” и в обыденном представлении, и в теоретических рассуждениях выступает теперь уже вся номенклатура, которой и приписывается вина за все наши действительные и мнимые беды. При этом соответствующие общественные отношения выводятся за пределы основных производственных отношений (прежде всего отношений собственности), вопрос переводят в плоскость политическую (и даже нравственную), уводя от анализа реально существующего положения в некий фантастический мир. Несмотря на мистификацию ими реальных общественных отношений, представления о демонической роли “бюрократии” настолько распространены, что оставить в стороне этот вопрос сегодня просто невозможно. Посмотрим же, как обычно представляют себе сущность и роль этого социального пугала.

Обоснования особой социальной роли “бюрократии” при социализме обычно не отличаются особым разнообразием, поэтому рассмотреть их можно на любом примере такого “анализа”. Вот, например, определяя сущность бюрократии, иногда утверждают, что “бюрократия — это аппарат управления, который работает сам на себя, то есть аппарат управления, который превратился в самоцель”.61 Такой абсолютно неверный вывод может быть сделан разве что из столь же ошибочной посылки, что “административный аппарат выражает, защищает общие интересы” (даже если последние представляют некую непонятную “псевдообщность” — философы любят разные такие слова: придумал название, и вроде бы все объяснил). Из указанной посылки делается заключение, что “при разрыве между общими интересами, с одной стороны, и единичными и особыми интересами, с другой, аппарат управления неизбежно в той или иной степени оторван от управляемых, а следовательно, работает на самого себя, превращается в самоцель”. Но без “разрыва” между общими и единичными интересами “аппарат управления” в таком (“силовом”) виде, в каком он пока известен в истории, вообще был бы не нужен, ибо в таком случае его деятельность свелась бы к чисто технической функции координации, когда “распределение общих функций приобретает деловой характер и не влечет за собой никакого господства”.62 И в социалистическом обществе, все еще имеющем социальную дифференциацию, это пока невозможно. А главное: “административный аппарат” в обществе с социальной дифференциацией (т.е. классовом) всегда имел классовый характер и никогда не защищал некие “общие интересы”, всегда и без исключения он защищал интересы господствующего класса (которые, по обыкновению, с “общими и интересами” в достаточной мере совпадают только в период прогрессивного развития общества). Другое дело, что этот “аппарат управления” не всегда представлял собой отдельное социальное образование.

Так, феодализм эпохи раздробленности не знал бюрократии как особого “сословия” — каждый феодал сам был главным администратором, судьей, военачальником. Бюрократия как особый социальный слой возникает в эпоху абсолютизма, когда она “была создана, чтобы управлять мелкими буржуа и крестьянами”.63 Однако так продолжалось только до тех пор, пока власть принадлежала “одной только неограниченной монархии с ее бюрократами”.64 А “с того момента, как управление государством и законодательство переходят под контроль буржуазии, … гонители буржуазии превращаются в ее покорных слуг”,65 выполняющих как целое роль ее органа управления государством. Как целое, поскольку “что касается отдельного бюрократа, то государственная цель превращается в его личную цель, в погоню за чинами, в делание карьеры”.66 Поэтому в некоторых особых случаях, при нарушении “нормального” функционирования государственной власти, государственная машина может проявлять определенную самостоятельность — но только кратковременно, смиренно возвращаясь затем опять в лоно господствующего класса, поскольку в конечном счете всегда и неизменно “бюрократия при всем своем стремлении к самовластию была орудием господствующего класса”.67

В не меньшей степени это касается и социализма как общества классового (сколь бы ни был своеобразен характер его классов). Естественно, и здесь никакой “работы аппарата управления самого на себя” никогда не было и быть не могло (как не может работать “сама на себя”, скажем, интеллигенция или какое-либо другое надстроечное социальное образование, хотя оно, обладая относительной самостоятельностью, неизменно будет пытаться это делать; в противоположных представлениях мы имеем дело с застарелым рецидивом идеализма в обществоведении). И вовсе не потому, что “аппарат управления” “оторван от управляемых”, а потому, что он также выполняет волю господствующего класса. Другое дело, что на прошедшем этапе развития социализма, как и при феодализме (почему это так — вопрос особый), “аппарат управления” в значительной мере совпадал с господствующим классом, которым являлась госпартхозноменклатура, в своей целостности распоряжавшаяся средствами производства, т.е. как и подобает классу занимавшая особое место в отношениях собственности и, стало быть, входящая в базис. Представление же ее в виде некоей “бюрократии”, т.е. “аппарата управления”, лучше или хуже, но все же выражающего “общие интересы” в качестве “слуг народа”, было особенно желательно для нее самой именно как для господствующего класса, заинтересованного в камуфлировании не только своего господства, но и самого факта существования в качестве особой социальной группы. Этим камуфляжем занималась ее идеологическая обслуга, да так успешно, что запущенная “деза” “работает” до сих пор.

5. Социальная структура советского общества

При классовом анализе социализма существенное значение имеет то, как его социальная структура отражалось в представлениях наиболее выдающихся его представителей в то время, когда соответствующая ступень развития социализма была выражена в наиболее явном виде. В этом отношении особо большой интерес представляют работы И.В.Сталина второй половины тридцатых годов, собранные в четырнадцатом томе только что вышедших последних томов его Собрания сочинений1 (ссылки на страницы этого тома далее даны в тексте в скобках). Посмотрим же, как в сталинских работах того периода отражаются его (и не только его) представления о классовом составе советского общества.

Том открывается работами, относящимися к марту 1934 года, т.е. к тому моменту, когда основные преобразования в стране завершились не только в промышленности, но и в сельском хозяйстве. Завершение коллективизации на селе явилось также завершением в целом тех процессов в Советском Союзе, в результате которых стало возможным говорить о построении в нем социалистического общества. Соответственно коренным изменениям в способе производства столь же коренным образом изменялась социальная структура общества. Госпартхозноменклатура, не только осуществлявшая в качестве аппарата управления политическую власть, но и как целое распоряжавшаяся через свою иерархическую систему всеми основными средствами производства как в промышленности, так и в сельском хозяйстве, прочно заняла господствующие социальные позиции, превратив всех трудящихся города и деревни в еще далеко не однородную, но одинаково лишенную возможности распоряжаться основными средствами производства, социальную группу. Параллельно этому новому, характерному для данного этапа социализма, классовому (т.е. затрагивающему отношения собственности на средства производства в связи с характером распоряжения ими) расслоению шла работа по его идеологическому обеспечению, по формированию выгодного номенклатуре как господствующему классу представления о классовой структуре нашего общества. Это был не менее сложный процесс, и он, естественно, отражался также в работах того, кто в силу как своего особого положения, так и выдающихся личных качеств оказывал на данный процесс исключительно сильное влияние — И.В. Сталина. Попытаемся же всмотреться в это отражение.

В работах Сталина, относящихся к началу рассматриваемого периода, еще нет упоминаний о сколько-нибудь четком классовом делении советского общества. Из них при желании вполне можно сделать вывод, что автор представляет себе его в социальном отношении достаточно однородным. Вы не найдете здесь характерных для дальнейшего систематических упоминаний о рабочем классе или колхозном крестьянстве как о неких социальных группах, которым мог бы быть присвоен статус класса. Как правило, даже такие понятия не употребляются. Вот посмотрите: школьникам сельской школы Сталин желает стать “энергичными, дисциплинированными работниками, какие необходимы для нашей страны” (с. 17); в замечаниях по поводу конспекта учебника по истории СССР он пишет об освобожденных от капитализма “рабочих и крестьянах” (а в замечаниях по поводу учебника новой истории даже об освобождении “народа”) (с. 41, 43); позже говорится о “власти рабочих и крестьян Советского Союза” (с. 51); о “трудящихся всех национальностей нашей необъятной Родины” (с. 51) и “простых трудовых людях” (с. 72) он говорит в выступлениях перед колхозниками; в выступлении перед металлургами вообще о “людях” (с. 48); о службе бойцов и командиров “рабочему классу” упоминается мимоходом (и неизвестно, действительно ли эти слова принадлежат Сталину), и тут же — о службе “делу трудового народа” (с. 57). Даже в речи на совещании стахановцев хотя смутно и упоминается о “работе на свой класс”, речь снова главным образом идет о “трудовом человеке”, а не рабочем классе. В одном и том же абзаце говорится об “улучшении материального положения рабочих” у нас, где нет безработицы — и с другой стороны о безработице как “биче рабочего класса” при капитализме (с. 85).

Конечно, всегда можно сказать, что это все — копание в мелочах. И действительно, несмотря на всю красноречивость приведенных примеров, вряд ли на их основании можно делать далеко идущие выводы. В конце концов, применение того или иного выражения в значительной степени зависит от обстоятельств. Но вот беседа Сталина с Уэллсом, где обстоятельства складываются именно таким образом, что прямо требуют соответствующих дефиниций, причем разговор касается положения как в капиталистическом, так и в социалистическом мире. И что же? Везде, где вопрос касается капитализма, Сталин многократно, неизменно и последовательно говорит о рабочем классе, как и о других классах, характерных для данного строя. Применительно же к социализму он ни разу не упоминает ни о “рабочем классе”, ни о классах вообще. Здесь он просто повторяет: “мы, советские люди” (с 30) — и все. Классов в советском обществе для него явно не существует.

Кому и этот пример покажется недостаточно убедительным, пусть прочтет запись беседы Сталина с председателем американского газетного объединения Р.Говардом. Тут уж точка зрения Сталина на классовую структуру советского общества выражена без всяких околичностей и умолчаний, точно и прямо: “нет классов”, “остается лишь некоторая, но не коренная разница между различными прослойками социалистического общества”, — а по его мнению “наше общество состоит исключительно из свободных тружеников города и деревни — рабочих, крестьян и интеллигенции”, прямо называемых Сталиным “прослойками” (с.111). Здесь его ранее сформировавшиеся представления о социальной структуре социалистического общества выражены с предельной ясностью, не оставляющей места для идеологических спекуляций.

Это происходило в начале 1936 года. Социализм победил. Ситуация стабилизировалась. Номенклатура выполнила свою историческую миссию, заключавшуюся в том, чтобы руководить “беспартийной массой рабочих…, а затем и крестьян, для того, чтобы она могла прийти и пришла бы к сосредоточению в своих руках управления всем народным хозяйством”.2 Это время пришло: действительно далеко продвинувшаяся (хотя еще и неполная) социальная однородность трудящихся, завершившаяся культурная революция, единый народнохозяйственный комплекс — все говорило за то, что появляется реальная возможность выполнить намеченную Лениным задачу “сосредоточения в руках беспартийной массы управления всем народным хозяйством”. Но это значило, что объективно время номенклатуры как господствующего класса закончилось: ясно, что для выполнения этой задачи номенклатуре пришлось бы уходить с арены истории. Ну, так в чем же дело?

Сталин с присущей ему точностью формулировок объясняет: “Дело в том, что классы, которые должны сойти с исторической сцены, последними убеждаются в том, что их роль окончена. Убедить их в этом невозможно” (с. 35). Ирония истории заключалась в том, что прекрасно понимая это абсолютно верное положение в общем виде, Сталин и не подозревал, что оно может относиться конкретно также и к тому (номенклатурному) классу, интересы которого он так блестяще выражал и так прекрасно защищал — в бытность того прогрессивным классом. Но все проходит. По мере выполнения своей миссии из прогрессивной социальной группы номенклатура неуклонно превращалась в реакционную, все больше начинали чувствоваться “трещины в прогнившем здании старого строя”, все труднее становилось скрывать классовое расслоение и противоречия между все сильнее расходящимися интересами трудящихся и номенклатуры, а потому номенклатура как класс вынуждена была, подобно другим отжившим господствующим классам, “всеми средствами отстаивать свое существование как господствующего класса” (там же).

Прежде всего усилилась деятельность в идеологической области. Началась подготовка Конституции, которой предстояло играть охранительную роль, закрепляя то, “что уже есть, что уже добыто и завоевано теперь, в настоящем” (с.123). В связи с этим перед номенклатурой встала задача “уточнить социально-экономические основы Конституции в смысле приведения Конституции в соответствие с нынешним соотношением классовых сил в СССР (создание новой социалистической индустрии, разгром кулачества, победа колхозного строя, утверждение социалистической собственности как основы советского общества и т.п.)” (с. 119). Как видим, в этом постановлении VII Съезда Советов Союза ССР, принятом в феврале 1935 года, также еще речь только о неких “классовых силах”. А вот уже в ноябре 1936 года в докладе “О проекте Конституции Союза ССР” на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов Сталин дает совершенно четкую схему классового деления советского общества, включающую “рабочий класс”, “класс крестьян” и “интеллигенцию” (с. 122), т.е. ту схему социального деления, которая, приобретя канонический характер, сохранилась без каких-либо существенных изменений в нашей общественно-экономической и пропагандистской литературе практически по сегодняшний день.

И не удивительно, что сохранилась. Она оказалась чрезвычайно удобной для номенклатуры, ибо полностью запутывала существо дела, сам смысл классового деления. В марксизме классовое деление всегда, независимо от его конкретного характера, отражало наличие двух полярных производственных социальных групп, одна из которых в том соединении живого и овеществленного труда, которое и характеризует в определенном смысле процесс общественного производства, всегда олицетворяла рабочую силу, а другая — условия ее применения, т.е. средства производства (что отражалось в различном характере отношений собственности этих групп к совокупности имеющихся у данного общества средств производства). Как мы видели выше, ничего подобного, в отличие от всех остальных случаев, в данном случае места не имело, т.е. данное деление не имело ничего общего (кроме упоминания всуе понятия “класс”) с марксизмом и его материалистическим пониманием общественных процессов, зато надежно затушевывало не только социальную роль, но и само существование господствующей социальной группы, той самой социальной группы, которая как целое действительно распоряжалась всей совокупностью средств производства нашего общества. Выше мы видели также, что поскольку полностью скрыть ее наличие все же не удавалось, был введен в обиход жупел “бюрократии”. Если ко всему этому прибавить еще и использование для наименования классов при социализме тех терминов, которые в марксизме применялись для обозначения классов других формаций (рабочий класс в капиталистической3, крестьянство в феодальной4), то можно только поражаться мастерству этой грандиозной мистификации.

При этом надо отдать должное Иосифу Виссарионовичу: он честно предупредил, что “рабочий класс СССР — это совершенно новый, освобожденный от эксплуатации рабочий класс, подобного которому не знала еще история человечества” (с. 123) (равно как и “советское крестьянство — это совершенно новое крестьянство, подобного которому еще не знала истории человечества” — с. 124). Предупредить-то он предупредил, да формула “рабочий класс СССР” немедленно “рационализировалась” (в том числе и им самим) и ее никто больше не употреблял в указанном (т.е ограничительном по существу) смысле, хватало и просто “рабочего класса”, а если и прибавляли “СССР”, то уже только в смысле указания “страны пребывания”. А вот любые характеристики, которые марксизм выработал собственно для рабочего класса, можно было, благодаря этой, вроде бы совершенно незначительной коррекции, при необходимости относить и к сталинскому “рабочему классу СССР”, напрочь забывая, что это “совершенно новый класс”. Высший пилотаж!

Аналогично обстояло дело относительно политической власти. Как мы видели, ранее у Сталина речь не шла о политическом господстве какого-либо класса, да и как ей было идти при отсутствии классов (“классов нет”), хотя власть осществляли некие “лучшие представители рабочего класса” (с. 86). Теперь же положение кардинально меняется, да и речь уже идет не вообще о власти, и даже не о господстве, а о диктатуре! И опять мы имеем терминологический финт. Во-первых, если говорить о диктатуре рабочего класса (пролетариата) как о государстве переходного периода, то, по Марксу и Ленину, он в этом случае осуществляет диктатуру как масса, как “вооруженные рабочие” — “простая организация рабочих масс”5 без особой политической машины, которая в этом отношении как раз и составляет предмет Конститутции. То есть, в данном случае мы опять уже имеем дело с чем-то другим, а не с той диктатурой, о которой говорили Маркс и Ленин, хотя используется для нее все то же наименование. Во-вторых, здесь, как и в случае с понятием “рабочего класса”, сам термин “диктатура” есть результат подсовывания значения одного понятия под другое. Ленин понятие диктатуры определил с предельной научной строгостью: “Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть. Не что иное, как это (выделено Лениным! — Л.Г.), означает понятие “диктатура”.6 Именно такой характер и имела диктатура пролетариата тогда, когда она в строгом соответствии с положениями марксизма имела место у нас непосредственно после революционного взятия власти. Другими словами, диктатура — это не любой, а вполне определенный вид власти (и “не что иное, как это”). А тут вдруг диктатура — власть, “никакими законами не стесненная”, — вводится в Основной Закон! Поэтому можно утверждать, что совершается научный подлог, когда отождествляют власть вообще и конкретный вид этой власти — диктатуру. Полностью отождествляя “диктатуру” с “государственным руководством обществом” (с. 128), делают все возможное, чтобы посильнее запутать вопрос о власти в советском обществе. В результате таких манипуляций уже легко делается вывод, “что общество состоит из двух дружественных классов, из рабочих и крестьян, что государственное руководство обществом (диктатура) принадлежит рабочему классу, как передовому классу общества, что конституция нужна для того, чтобы закрепить общественные порядки, угодные и выгодные трудящимся” (с. 129). Вот так-то. “Диктатура” — это вам уже не какие-то там “передовые представители”!

Ирония истории опять же в том, что в конце концов Сталин оказался прав: не прошло и года после принятия новой Конституции, как власть действительно приобрела форму неприкрытой (сколько бы ее не старались закамуфлировать) диктатуры номенклатуры (а уж конечно не “рабочего класса”!). Закончилась трансформация Советов, которые уже при Ленине народжающаяся номенклатура стремилась превратить из “органов управления через трудящихся” в “органы управления для трудящихся”.7 Конституция юридически закрепила это превращение посредством “прямого, равного и тайного” избирательного права. Известно, что даже самая демократическая буржуазная конститутция путем демократического “прямого” избрания представительных органов только закрепляет власть тех, кто имеет возможность обеспечить избрание нужных людей, в конечном счете надежно гарантируя власть буржуазии, имеющей в руках все средства воздействия на избирателей. То же самое произошло и у нас, разве что средства воздействия несколько отличались, но распоряжалась ими по своему усмотрению номенклатура, как господствующая социальная группа, гарантируя необходимое течение “избирательного процесса”. Лукавил Иосиф Виссарионович, утверждая, что “некому, собственно, давить на народ для того, чтобы исказить его волю” (с. 240). Очень даже было кому, и еще как искажали! Впрочем, что собой представляли наши “выборы без выбора”, всем хорошо известно. Но дело не только в этом. При многоступенчатой системе выборов тех, “настоящих” Советов, избирающие близко знали избираемых, что затрудняло манипулирование избирателями, и благодаря этой близости имелась реальная возможность организации отзыва депутатов в любое время с любых постов (на чем особо настаивал Ленин и без чего о народовластии не приходится и говорить). С ликвидацией многоступенчатости избираемые резко “отдалялись” от избирающих, уже не оставалось возможности непосредственной оценки качеств первых последними, а следовательно, открывалась широчайшая возможность манипулирования выборами для тех, кто эту возможность имел (“печать надо прибрать к рукам обязательно” — с.231); да и право отзыва становилось чисто номинальным. А вот по никак не обоснованному мнению Сталина “непосредственные выборы на местах во все представительные учреждения вплоть до верховных органов лучше обеспечивают интересы трудящихся нашей необъятной страны” (с.112). Нет, не лучше: введение прямых выборов надежно ликвидировало остатки народовластия и окончательно превратило Советы в декоративные органы.

Итак, за неполный год, прошедший от беседы с Р.Говардом до доклада о проекте Конституции, Сталин диаметрально поменял точку зрения на классовую структуру советского общества. С чего бы это? Разве раньше у номенклатуры не было классовых врагов? Конечно были, но ситуация была иной. Повторим: одно дело — прогрессивный класс, интересы которого в основном совпадают с задачами прогрессивного развития общества (и который потому противостоит преимущественно остаткам отживающих классов), а другое — класс, все больше становящийся реакционным вследствие все увеличивающегося расхождения этих интересов (т.е входящий в коллизию уже с большинством трудящихся ради сохранения своего господства). Естественно, что обеспечение господства теперь превращается в самостоятельную задачу, решение которой для данного класса является жизненной необходимостью. Вот и приходилось ее решать, в том числе и в идеологической сфере.

Рассматривая, как классовое деление советского общества отражается в работах Сталина, не лишнее обратить внимание на критерии, по которым выделяются “дружественные классы и прослойка”. Как уже отмечалось, в марксизме классовое деление принято производить прежде всего по отношениям социальных групп к основным средствам производства. А вот как это делается в рассматриваемых сталинских работах. Сталин считал, что, в отличие от рабочего класса капиталистического общества, “рабочий класс СССР” нельзя назвать пролетариатом (но почему-то можно “рабочим классом”, хотя, как известно, классики марксизма использовали эти понятия как равнозначные), ибо “наш рабочий класс не только не лишен орудий и средств производства, а наоборот, он ими владеет совместно со всем народом” (с. 123). Если “совместно”, то зачем “рабочий класс СССР” выделять в некий отдельный класс? Ответа нет. Крестьянство как “класс мелких производителей” также отсутствует, “в основе хозяйства нашего крестьянства лежит не частная собственность, а коллективная собственность, выросшая на базе коллективного труда” (с. 124). Ну, чего стоит определение собственности в сельском хозяйстве как “коллективной” видно из сталинской директивы: “партийным организациям придется и впредь, на определенно короткий срок, заниматься вплотную сельскохозяйственными делами со всеми их мелочами, пахотой, севом, уборкой и т.п.” (с. 175); так “впредь” и занимались “со всеми мелочами”, несмотря на “коллективность”, вот только с “определенно коротким сроком” не получилось. Но почему же это крестьянство? А потому, что имеет “личное (!) хозяйство, личный двор и т.п.” (с. 140). Вот и все. Зачем же именовать “рабочим классом” и “крестьянством” те социальные образования, которые не имеют их наиболее существенных, по мнению самого именующего, конституирующих признаков? Оказывается, потому, что раз классы у нас “не исчезли”, то полагается нецелесообразным “вычеркивать из лексикона установившиеся для них (?) наименования” (с. 140). Даже если эти классы “совершенно новые”…

Еще лучше обосновывается, почему интеллигенция считается не классом, а прослойкой. Оказывается, “интеллигенция никогда не была и не может быть классом, — она была и остается прослойкой, рекрутирующей своих членов среди всех классов общества” (с. 139). И это тоже все: только вопрос о “рекрутировании членов” и ни слова о социально-экономических характеристиках этой группы.

Таким образом, все это пресловутое деление на “два дружественных класса и прослойку” имело сугубо конъюнктурный характер и в своих истоках не содержало и намека на научное обоснование. Это уже после, когда за дело принялась услужливая идеологическая обслуга (из той самой “прослойки”, и являющейся-то таковой именно постольку, поскольку не имеет собственного отношения к средствам производства, а потому вынуждена обслуживать потребности господствующего класса), чего только не наворотили!

Дальше лексикон резко меняется. В докладе на Пленуме ЦК ВКП(б) “О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников” уже речь идет не о “советских людях” и даже не о “рабочих и крестьянах”, а именно о “рабочем классе” (не о “рабочем классе СССР”), причем в массированном порядке (например, только на с. 157 это словосочетание употреблено десять раз). Оно и понятно: в своей борьбе за власть номенклатура демонстрирует именно классовый подход, говорит от имени класса — хотя и не от того, в интересах которого на самом деле действует. А действует она в интересах того господствующего класса, которым сама же и является. И как бы не хотелось это прикрыть, шила в мешке все же не утаишь, это обстоятельство выпирает даже в указанном докладе. Естественно, вещи своими именами не называются, но господствующая социальная группа просматривается достаточно четко — под псевдонимом “наши люди” (“наши партийные товарищи”). Выражение это столь же массированно сменяет “рабочий класс”, как только докладчик от политических деклараций переходит к практической политике. Но, может быть, эти “наши люди” — просто другое выражение, по своей сути соответствующее все тому же “мы, советские люди”? Отнюдь. Из контекста совершенно ясно, что здесь речь идет вовсе не о всех советских людях вообще, а только о некоторой их части, а именно, о четко ограниченной по отношению к остальным руководящей группе. И тем более ясно, что для остальных имелось совсем иное наименование, а именно “простой советский человек”, или, как это звучит у Сталина в заключительном слове на том же пленуме: “маленький человек… даже не секретарь ячейки, а (!) простой человек” (с. 202). И в общем виде это различие Сталин также формулирует вполне определенно: “Мы — руководители и они — руководимые” (с. 200). Точнее уж и не сформулируешь.

Интересно отметить еще один курьезный момент. “Руководящие слои” партии Сталин сравнивает с военной организацией, образующей иерархическую структуру, отмечая наличие, как в армии, слоев высших, средних и низших руководителей. Сравнение весьма точное. Но в данном случае стремление к точности формулировок даже при таком образном сравнении оказывает Сталину плохую услугу, открывая то, что у него вряд ли было желание демонстрировать. Он чувствует, что дело не только в характере организации, но и в социальном статусе “наших людей” в обществе, а потому выбирает сравнение не просто с армейской структурой, но со старой кастовой структурой с соответствующими названиями — вплоть до именования “нижнего партийного командного состава” “партийным унтерофицерством” (с. 171) (какового унтерофицерства в советской-то армии не было ни тогда, ни позже). Штрих мелкий, но характерный.

Ну, и наконец разговор о характеристиках номенклатуры как особой социальной группы по материалам сталинских работ будет неполным, если не сказать о способах “рекрутирования” ее членов (вспомним, какое значение Сталин придавал ему при характеристике интеллигенции). Что бы там не говорилось о выборах, данная группа самовоспроизводилась помимо воли и влияния “рабочего класса” или “народа” путем кооптации, и этому процессу придавалось особое значение: “Задача состоит в том, чтобы взять полностью в свои руки дело подбора кадров снизу доверху” (с. 326), сосредоточив “дело изучения, выдвижения и подбора кадров” в одном месте, и “таким местом должно быть Управление кадров в составе ЦК ВКП(б)” (с. 327). Как известно, до последнего времени такой метод подбора “слуг народа” реализовался неукоснительно — одновременно с шумихой о “советской демократии”.

Вот таким образом в работах Сталина указанного периода отражалась — по его желанию или независимо от него — классовая структура советского общества. Дальше рассмотренные тенденции уже не были заметны так явно. В пропагандистской литературе установились ритуальные поклоны в сторону “рабочего класса” и “колхозного крестьянства”; сам же Сталин уже не считал нужным слишком себя ими утруждать. Даже в Отчетном докладе на XVIII съезде партии, несмотря на то, что она считалась “партией рабочего класса”, вопрос о “рабочем классе” практически не затрагивается. Отмечается только, что в советском обществе “нет больше антагонистических, враждебных классов, … а рабочие, крестьяне и интеллигенция, составляющие советское общество, живут и работают на началах дружественного сотрудничества” (с. 318). О “рабочем классе” упоминается только в заключении и опять же в сугубо ритуальных целях.

Мы уже отмечали, что причиной рассмотренного представления Сталина о социальной структуре советского общества явилось то, что он отражал интересы господствующей группы. Другой же причиной теоретических ошибок Сталина было слабое (точнее, догматическое) владение марксистской теорией. Вот показательный момент. Цитируя слова Маркса о необходимости для людей объединяться “в общественном производстве своей жизни”, Сталин считает нужным тут же пояснить в вульгарно-материалистическом духе: “т.е. в производстве материальных благ, необходимых для жизни людей” (с. 280), не подозревая даже, как тем самым недопустимо упрощает глубокую мысль Маркса о производстве самой жизни и ее материальных условий (ср. с выражением Энгельса: “Согласно материалистическому пониманию истории в историческом процессе определяющим моментом в конечном счете является производство действительной жизни. Ни я, ни Маркс большего никогда не утверждали. Если кто-нибудь искажает это положение в том смысле, что экономический момент является будто единственно определяющим моментом, то он превращает это утверждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу”8). О том, что это не случайность, говорит тот факт, что такое же “пояснение” опять дословно повторяется Сталиным через много лет.9

В этом весь Сталин как теоретик. Азы марксизма он знает твердо, но при этом предельно — до вульгаризации — упрощает теорию, что неизбежно ведет к серьезным ошибкам в выводах. Он вроде бы прекрасно понимает диалектику взаимодействия производительных сил и производственных отношений, неостановимость развития производительных сил и их революционизирующую роль по отношению к производственным отношениям (с. 271-272), но все это в общем виде. А вот конкретно по отношению к “социалистическому народному хозяйству в СССР” говорит о “полном (!) соответствии производственных отношений характеру производительных сил” (с. 272, 277). Временное “полное соответствие”? Как бы не так: оно обосновывается тем, что “общественная собственность на средства производства находится в полном соответствии с общественным характером процесса производства”, т.е. факторами окончательными и уже вневременными. Ведущее звено — уровень развития производительных сил — вообще выпущено; что касается общественного характера производства, то он характерен вообще для любого строя (ибо “производство есть всегда и при всех условиях общественное производство” — с. 269); представление об общественной собственности на средства производства не согласуется с существованием каких бы то ни было классов, как раз и связанным с наличием различий в этих отношениях. Все эти “мелочи” можно было бы отнести к области пустого умствования, если бы не практические следствия. Бурное, буквально взрывное развитие производительных сил советского общества, причем не только их материальной, но и, что еще важнее, личностной компоненты, в принципе не могло не привести — и привело! — в кратчайшее время к нарушению временного (как всегда) соответствия между ними и установившимися в то время производственными отношениями, а следовательно, к необходимости смены последних, хотя бы это затрагивало интересы общественной группы, столько сделавшей для победы нового строя.

Ах, если бы Сталин в конце тридцатых смог “ориентироваться не на те слои общества, которые не развиваются больше, хотя и представляют в настоящий момент преобладающую силу, а на те слои, которые развиваются, имеют будущность, хотя и не представляют в настоящий момент преобладающей силы” (с. 258-259)! Ленин в свое время, когда в начале 20-тых годов этого потребовала жизнь, сумел отказаться от идеи “диктатуры пролетариата как простой организации масс” и прийти к необходимости власти “аппарата”, к тому, что “жить без этого аппарата мы не можем, всякие отрасли управления создают потребность в таком аппарате”.10 Но то был Ленин. А Сталин? В общем-то виде он великолепно понимал, что “чтобы не ошибиться в политике, надо смотреть вперед, а не назад” (с. 259). Но заявить это легко, а вот сделать… Поэтому Сталин, когда “аппарат” выполнил свою историческую задачу, в отличие от Ленина переориентироваться не сумел. Наоборот, он приложил все усилия к тому, чтобы объективно нарастающие противоречия “загнать внутрь” — что и привело в конечном счете к тому, что мы сейчас имеем. “Рвануло” через много лет, зато как “рвануло”…

А вот теперь находятся коммунисты, которые хотят лечить возникшую уже тогда болезнь тем же, чем она и была вызвана — сталинизмом. Но сегодня если и есть что-нибудь опаснее для коммунистического движения, чем сталинизм, то только антисталинизм. Действительно, при всем уважении к гигантской прогрессивной роли Сталина в построении социализма, не забудем и о той реакционной роли, которую он сыграл позже. И дело не в том, чтобы противопоставить “раннего” Сталина “позднему” или наоборот — это был один и тот же человек, столь же истово и теми же методами стремившийся к достижению целей своей социальной группы. Вот только цели этой группы на протяжении его жизни от подавления остатков эксплуататорских классов и перестройки всей классовой структуры общества для построения социализма изменились к защите своего положения, которое именно дальнейшее развитие социализма и поставило под угрозу. И разделять “сталинизм” и “сталинщину”, как это иногда предлагается, бессмысленно — поставленных целей во всех случаях вряд ли можно было бы достичь другими методами. Но теперь это уже история. Учиться у нее нужно, а вот повторять — едва ли: никогда не следует забывать того, что Маркс говорил о повторениях исторических трагедий, оборачивающихся в этих случаях фарсом.

6. “Реальный социализм”: критика “слева”

Итак, мы рассмотрели, как наше общественное устройство отразилось в работах И.В. Сталина. Сталин стоял во главе тех, чья деятельность как в практической, так и в идеологической областях была направлена на утверждение и защиту новых общественных отношений. Но то общественное устройство, которое установилось в нашей (и не только в нашей) стране, имело и немало противников, в том числе открытых врагов, и на протяжении всего своего существования подвергалось ожесточенной критике. Вполне понятно, что прорыв из капиталистической системы, нарушение всемирного господства капитала вследствие ухода из под его контроля одной шестой части суши, не мог не вызвать мощного противодействия со стороны империализма, в том числе и в идеологической области. Наиболее последовательно критика “реального социализма” велась с либеральных позиций. Идеологическая обслуга крупного международного капитала делала все от нее зависящее, чтобы опорочить новый общественный строй. При этом отнюдь не вся критика с этих позиций сводилась к злобным инсинуациям. Не очень часто, но все же появлялись работы умных и искренних сторонников либерализма и противников социализма, стремящихся действительно разобраться в сути явлений. Такие работы заслуживают нашего пристального внимания. Например, было бы весьма интересно и полезно проанализировать работу Ф.А.Хайека “Дорога к рабству”, но, к сожалению, объем настоящей работы не позволяет этого сделать.

Да это и отнюдь не первостепенная задача. Кризис либерализма в настоящее время проявился достаточно отчетливо, и даже защитники капитализма чаще стремятся предстать в “левом” обличии. Поэтому сегодня гораздо важнее рассмотреть критику нашего общества (“реального социализма”) с “левых” позиций. Всегда хватало критиков, которые вроде бы и не отвергают социалистический путь развития, но считают, что у нас был “неправильный” социализм, а сейчас, когда наступил кризис “реального социализма”, вообще имя им — легион. Все такие, с позволения сказать, “социалисты” (и даже “коммунисты”!) наперегонки торопятся отмежеваться от нашего “феодального”, “казарменного”, “мутантного” и т.п. социализма. Но мы не будем здесь анализировать многочисленные публикации таких “левых”, ибо их работы носят вторичный и непоследовательный характер. Наиболее основательным и последовательным критиком “слева” того общества, которое установилось в нашей стране, был Л.Д. Троцкий. В дальнейшем критики “реального социализма” фактически только повторяли зады, разве что иногда стремились как-то разнообразить свои критические опусы, “хватаясь за обрывки каких угодно теорий” (Ленин), прежде всего за неолиберальные идеи. Поэтому целесообразным представляется рассмотреть анализ нашей системы Троцким, наиболее полно выраженный в его работе “Преданная революция”.11

Итак, новый общественный строй, установленный в нашей стране в результате Великой Октябрьской социалистической революции, вполне естественно вызвал множество нападок со стороны защитников буржуазного строя как внутри страны, так и за рубежом. Но по мере развития нашего общества все больше появлялось критиков другого рода, которые утверждали, что предъявляют претензии новому строю с коммунистических позиций. Несоответствие “реального социализма” тому состоянию общества, которого они считали нужным достичь в результате “экспроприации экспроприаторов”, вызывало подозрение, что по ряду причин либо получился “неправильный социализм”, либо что социализм в нашей стране вообще реализован не был. Одновременно такие критики стремились также выявить те причины, которые вызвали указанное несоответствие.

Мы не станем подробно рассматривать все те отрицательные моменты, которые отмечались в такого рода критике. Ряд из них действительно имел место, но дело не в их осуждении или оправдании, а в том, чтобы понять закономерности данного этапа развития нашего общества, его место и роль в общем процессе общественного развития. Поэтому основное внимание уделим тому, какими причинами объясняют критики “реального социализма” его основные характеристики, как и тем выводам, которые делают из проведенного анализа, вроде бы опираясь при этом на основные положения марксистской теории общественного развития.

Имелось два главных препятствия, мешающих критикам того общественного строя, который установился и развивался в нашей стране, успешно соотнести его с теми выводами, которые они делали из представлений классиков марксизма о первой ступени бесклассового общества. Первое из них заключалось в том, что новое общество в ней появилось “не по правилам”: вместо мировой революции произошла локальная, в одной стране, причем вместо страны передовой, наиболее развитой – в стране отсталой. Вторым же моментом явилось то, что новый строй явно оказался далеким от идиллической картины общественного согласия и всеобщего благоденствия, которая ожидалась ими при социализме уже с самого его становления. И то, и другое требовало каких-то объяснений. Эти объяснения всегда составляли неотъемлемую часть критики “реального социализма”. И наиболее полно они проявились в упомянутой работе Троцкого (ссылки на нее далее в тексте даны в скобках).

Вся работа Троцкого подтверждает его же положение, что “логические доводы бессильны там, где дело идет об интересах” (с. 248). Теорию “социализма в одной стране” Л.Троцкий называет “карикатурной” (с. 175). Поэтому и тот строй, который имел место в нашей стране, признать социализмом он не считал возможным, разве что только переходным периодом между капитализмом и социализмом, причем прежде всего в мировом масштабе: “То, что мы строим социализм, есть факт. Но не меньшим, а большим фактом, поскольку целое вообще больше части, является подготовка европейской и мировой революции. Часть может победить только совместно с целым…” (с. 246). И влить в нас силы может только революция в передовой стране: “Первая же победа революции в Европе пройдет электризующим током через советские массы, выправит их, поднимет дух независимости, пробудит традиции 1905 и 1917 годов, подорвет позиции бонапартистской бюрократии… Только на этом пути первое рабочее государство будет спасено для социалистического будущего” (с. 240). Но как раз этой-то вожделенной “революции в Европе” нет как нет. Почему? “Послевоенный революционный кризис не привел, однако, к победе социализма в Европе: социал-демократия спасла буржуазию. Тот период, который Ленину и его соратникам казался короткой “передышкой”, растянулся на целую историческую эпоху” (с. 52). Да уж, “растянулся”: что бы сказал Троцкий, если бы знал, что и после второй мировой войны “революция в Европе” не произойдет…

Троцкий не сомневался, что победе пролетарской революции в Германии “помешала только и исключительно социал-демократия” (с. 23). Но вопрос, почему социал-демократия “помешала” революции в Европе, зачем ей было “спасать буржуазию”, он даже не ставил, ибо ответ ему известен уже давно: потому, что социал-демократия предает интересы рабочих. Но зачем же ей их предавать? В том-то и дело, что социал-демократия империалистических стран вовсе не предает интересы своих рабочих, наоборот, она их довольно точно отражает, поскольку объективно эти интересы заключаются не в том, чтобы свергнуть буржуазию, тем самым лишив свои страны положения империалистических со всеми вытекающими из него, в том числе и для самих рабочих, выгодами, а в том, чтобы оттягать у буржуазии кусок пирога побольше.12 Но ведь именно такую задачу социал-демократия этих стран и рассматривает как главную. Где же тут “предательство интересов”?

А Троцкий в противоположность действительному положению вещей (в несомненности которого мы благодаря последующим событиям имели возможность убедиться) утверждает, что “у трудящихся нет ни малейшего интереса защищать нынешние границы, особенно в Европе, – ни под командой своей буржуазии, ни, тем менее, в революционном восстании против нее” (с. 193). Очень даже есть интерес, причем самый прямой! Догма “всемирной революции” в “передовых странах”, за которую он держится с упорством, достойным лучшего применения, становится причиной того, что коммунисту Льву Троцкому в 1936 году непонятно то, что, например, еще в 1920 году прекрасно понимал социал-демократ Бертран Рассел, который писал: “Можно вообразить большевизацию Англии в результате неудачной войны, повлекшей потерю Индии, – последнее не кажется очень неправдоподобным в последующие несколько лет. Но сейчас простой рабочий в Англии не будет рисковать тем, что он имеет, ради сомнительного приобретения в случае успеха революции”.13 “Большевизация” только в случае “потери Индии” – можно ли выразиться яснее?

Ну, что ж, у Англии в этом отношении был огромный опыт. Еще значительно раньше, в 1858 году, Энгельс пишет Марксу: “английский пролетариат фактически все более и более обуржуазивается, так что эта самая буржуазная из всех наций хочет, по-видимому, довести дело в конце концов до того, чтобы иметь буржуазную аристократию и буржуазный пролетариат рядом с буржуазией. Разумеется, со стороны такой нации, которая эксплуатирует весь мир, это до известной степени правомерно”.14 Ленин цитирует слова Сесиля Родса, сказанные в 1898 году: “Моя заветная идея есть решение социального вопроса, именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединенного Королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и в рудниках. Империя, я всегда говорил это, есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами”.15 Не только прямой грабеж, но и вывоз капитала по мнению Ленина “налагает отпечаток паразитизма на всю страну, живущую эксплуатацией труда нескольких заокеанских стран и колоний”.16

Имея такие “дополнительные доходы”, “империализм … создает экономическую возможность подкупа верхних прослоек пролетариата, и тем питает, оформляет, укрепляет оппортунизм”.17 Это порождает “временное загнивание рабочего движения”.18 Но почему же “временное”, если источник финансирования подкупа не иссякает, а наоборот, наполняется: “Народный доход Англии приблизительно удвоился с 1865 по 1898 г., а доход от “заграницы” за это время возрос в девять раз”.19 Причину такого своего оптимизма Ленин поясняет тем, что “раздел мира доведен до конца; а, с другой стороны, вместо безраздельной монополии Англии мы видим борьбу за участие в монополии между небольшим числом империалистических держав, характеризующую все начало ХХ века. Оппортунизм не может теперь оказаться полным победителем в рабочем движении одной из стран на длинный ряд десятилетий, как победил оппортунизм в Англии во второй половине ХІХ столетия”.20 Как показал исторический опыт, эти надежды не оправдались, не оправдались именно потому, что империалистическая система все больше приобретает черты “ультраимпериализма”. Сколь бы не стремились отдельные империалистические страны получить кусок получше, объективно только их совместные действия могут обеспечить им неоколониальные сверхприбыли. Теперь не Англия, а “золотой миллиард” эксплуатирует “весь мир”. Соответственно и “подкуп” приобрел всеобщий и универсальный характер. Оппортунизм “оказался полным победителем”, и вовсе не “в одной из стран”, а в масштабе всего империалистического лагеря. И, говоря словами Энгельса, “это до известной степени правомерно”: пока есть кого грабить вместе со своей буржуазией, рабочему империалистической страны вовсе незачем ее свергать, нужно только принудить поделиться награбленным.

Рассел тогда еще не мог знать, что даже “потеря Индии” ситуации не изменит, поскольку неоколониальные механизмы грабежа еще эффективнее, чем колониальные. Поэтому возможность социалистической революции в Европе или Америке уже давно полностью исключена: их “обуржуазившийся пролетариат” сегодня стоит не против, а “рядом с буржуазией”. В империалистических странах сейчас просто нет социальных слоев, выступающих естественными союзниками социализма. Американский рабочий на каждый заработанный им доллар получает еще два доллара, заработанных пролетарием “третьего мира”. Зачем же ему социалистическая революция — чтобы лишиться двух третей дохода? Такое положение нужно принять как данность, хотя нам, воспитанным на идее пролетарского интернационализма, это и нелегко – вспомним, каким шоком оказалось для наших людей в свое время то, что немецкие рабочие, “одурманенные фашистской пропагандой”, без зазрения совести стреляли в советских! Проблема социалистических преобразований в нынешних империалистических странах станет актуальной только тогда, когда для них исчезнет возможность грабежа и эксплуатации всего остального мира, и рабочим в этих странах, как и во времена Маркса, придется полной мерой отдавать капиталистам прибавочную стоимость со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но до этого еще ох как далеко! А Троцкий согласен был считать “строительство социализма” у нас только “подготовкой европейской и мировой революции”! С этой точки зрения он и рассматривал внутренние процессы в стране.

При анализе внутренних процессов совершенно справедливо Троцкий во главу угла ставил влияние и роль номенклатуры (именуемой им “бюрократией”). Сам в свое время являясь видным представителем этой социальной группы, он знал, о чем говорил, и его свидетельство здесь имеет для нас сейчас чрезвычайно важное значение. Но видя и показывая всевластие “бюрократии” во всех областях жизни нашей страны, Троцкий, тем не менее, не соглашается с ее определением в качестве класса, даже класса “государственной буржуазии”, ибо она не имеет “ни акций, ни облигаций. Она вербуется, пополняется, обновляется в порядке административной иерархии, вне зависимости от каких-либо особых, ей присущих отношений собственности. Своих прав на эксплуатацию государственного аппарата чиновник не может передать по наследству. Бюрократия пользуется привилегиями в порядке злоупотребления” (с.207). Об “особых отношениях собственности” мы еще будем говорить. А коль скоро Троцкого так волнуют проблемы наследования, то вспомнил бы хотя бы “первое сословие” феодального общества в Западной Европе – церковную иерархию, отличающуюся практически всеми теми же чертами, и тем не менее являвшуюся вполне “законной” частью господствующего класса. А здесь вообще особый случай – речь-то идет о социализме! Сам же Троцкий признает, что в данном случае имеют место “величайшие отличия. Ни при каком другом режиме, кроме советского, бюрократия не достигала такой степени независимости от господствующего класса” (с.206). Ладно, “степень независимости” велика, “акций и облигаций” нет, но все же господствующая социальная группа существует и, если это не фикция, то каким-то способом она же осуществляет свое господство? А Троцкий вдруг говорит о “диктатуре пролетариата”!

Уж коль из всего сказанного о всевластии номенклатуры делается столь неожиданный вывод, то тут бы и рассмотреть этот важнейший момент, т.е. показать реальные механизмы такой странной “диктатуры пролетариата”. Но в отличие от “покорных профессоров” (с.66), занятых идеологическим обеспечением господства номенклатуры, Лев Давидович еще не совсем потерял научную совесть, видимо, ему просто стыдно говорить то, что придется сказать в этом случае. Однако и уйти от ответа также невозможно. Поэтому он только как-то скороговоркой, походя отмечает, что “бюрократия” “все еще остается орудием диктатуры пролетариата” – правда, только “одной стороной”. Какой же? Оказывается той, что “вынуждена защищать государственную собственность как источник своей власти”! (с.207). А почему бы и не защищать? Номенклатура была не “вынуждена”, а заинтересована это делать. Ведь сам же Троцкий всей своей книгой показывает, что “бюрократия” вполне могла сказать: “государство – это я!”. И дело не только в “бюрократической” (политической) власти, а во вполне определенной экономической, доходящей до социальной дифференциации: “Неограниченная власть бюрократии является не менее могущественным орудием социальной дифференциации. В ее руках такие рычаги как заработная плата, цены, налоги, бюджет и кредит” (с.113). При наличии таких “рычагов” стоит ли говорить о каком-то “злоупотреблении” привилегиями? Какие еще “акции и облигации” нужны для осуществления экономической власти и “законного” пользования ее плодами? И если это – единственная “сторона”, которой “бюрократия” “все еще” является “орудием диктатуры пролетариата” – бедный “диктатор”! У него-то – никаких “рычагов”, кроме собственной рабочей силы. Слабоват рычаг, коль скоро, по мнению Троцкого, “наемный труд не перестает и при советском режиме нести на себе унизительное клеймо рабства” (с.214-215). “Рабства” у кого? Да все у той же “бюрократии”, больше не у кого, коль скоро “советский Термидор” принес “бюрократии полную независимость и бесконтрольность, а массам – хорошо знакомую заповедь молчания и повиновения” (с. 89). “Бюрократия” – орудие диктатуры ей же “молчаливо повинующихся рабов”! Большего издевательства не только над научным анализом, но и над обыкновенным здравым смыслом придумать невозможно.

Выводы Л.Троцкого базируются не только на ненависти к той части номенклатуры, которая в междоусобной борьбе победила его и его сторонников (к той же номенклатуре принадлежавших), но в значительной степени на недостаточном понимании сущности материалистического взгляда на историю: его вульгаризации с одной стороны и неумении провести достаточно последовательно – с другой. Вот типичный пример вульгаризации: “Марксизм исходит из развития техники, как основной пружины прогресса, и строит коммунистическую программу на динамике производительных сил” (с. 41). Разумеется, нигде и никогда вы не найдете у Марса или Энгельса утверждения, что развитие техники – основная пружина прогресса, ибо это принципиально неверно. Везде и всюду они говорили о производительных силах как ведущей стороне общественного развития, но, разумеется, нигде и никогда не только не сводили последние к технике, но даже не утверждали, что именно она, несмотря на всю свою важность, – стержень производительных сил. Слыхал об этом, по-видимому, и Троцкий, поскольку походя называет человека “главной производительной силой” (с.72). Именно походя и только один раз он упоминает об этом важнейшем моменте, а дальше об этой “главной силе” напрочь забывает и всю свою систему общественного развития строит на примате материальной (технической!) составляющей производительных сил. Но тогда непонятно, откуда же вообще взялись те поразительные хозяйственные успехи, о которых он так хорошо говорит: “С господами буржуазными экономистами спорить больше не о чем: социализм доказал свое право на победу не на страницах “Капитала”, а на хозяйственной арене, составляющей шестую часть земной поверхности; не языком диалектики, а языком железа, цемента и электричества. … только благодаря пролетарской революции отсталая страна совершила менее чем в два десятилетия беспримерные в истории успехи” (с. 9, 10). И это все при том, что “капитализм все еще сохраняет за собой огромный перевес в отношении техники, организации и культуры труда” (с. 11).

Тогда вопрос: за счет чего же такие успехи? Ответ: “Только благодаря плановому руководству в короткий срок восстановлено то, что было разрушено…, созданы новые грандиозные предприятия, введены новые производства” (с. 8). А решило бы эти грандиозные задачи “плановое руководство”, если бы не гигантский подъем народа, не самоотверженность самого этого “руководства” и энтузиазм широких трудящихся масс, их коллективизм, т.е. если бы не произошли колоссальные изменения “главной производительной силы” – человека? Но движимый своими технократическими представлениями, Троцкий даже на ставит такого вопроса. Он, наоборот, считает, что как раз технику-то мы худо-бедно заимствуем у Запада, а вот “люди отстают от техники; руководство не справляется с задачами” (с. 12). Отсюда он делает вывод, что “корнем” всякой общественной организации являются производительные силы (разумеется, в его усеченном понимании — Л.Г.), и что как раз советский корень еще недостаточно могуч для социалистического ствола и его кроны: человеческого благополучия” (с.57). Не говоря уж о той вульгаризации марксизма, при помощи которой он прямо выводит общественный строй из производительных сил, а не из их диалектической взаимосвязи с производственными отношениями, здесь допускается еще одно существенное “упрощение” его – попытка установить некий определенный уровень “могучести” производительных сил (или уровня культуры) для достижения социализма, чем грешили не только все “вроде бы марксистские” критики “реального социализма”, но иногда даже и его защитники, стоящие на позициях творческого марксизма.

Если исходить не из прекраснодушных мечтаний на почве вульгаризованного марксизма, а из всего предшествующего исторического опыта человечества, то гораздо более прав И.Сталин, критикуемый по данному вопросу Л.Троцким, когда говорит: “Почему может, должен и обязательно победит социализм капиталистическую систему хозяйства? Потому что он может дать… более высокую производительность труда”. Над такой “генеральной линией” Троцкий издевается (как и над тем определением, что социализм “не вполне достроен” – на сколько, дескать, это процентов – не вполне? его не устраивает такая “туманность определений”; но ему почему-то не кажется “туманным” собственное, приведенное всего за две страницы до этого, определение социализма, который, по его мнению, вовсе не заслуживает этого имени, если “коровы обобщены, но их слишком (!) мало, или они обладают слишком (!) тощим выменем” (с. 55), как и не сообщает, на сколько процентов следовало бы повысить поголовье коров или полноту их вымени, чтобы социализм заслужил право на данное имя; как говорится, в чужом глазу…). Но если бы он дал себе труд вспомнить, что переход от рабства к феодализму в Европе, как мы уже упоминали выше, привел к такому снижению производства, что для достижения предыдущего уровня развития понадобились многие сотни лет, а пришедший на смену феодализму капитализм на этапе первоначального накопления вызвал до той поры невиданное массовое обнищание трудящихся, он возможно и не стал бы так настаивать на столь однозначной связи “корня” с “кроной” на каждом конкретном этапе развития общественно-экономической формации, и не возмущался бы, что слова о победе социализма сказаны Сталиным в будущем времени.

Даже саму социалистическую революцию Троцкий выводит напрямую из развития техники, но при этом опирается все на ту же теорию “слабого звена”, в котором как раз техника-то и отставала, причем весьма существенно: “Закон неравномерности привел к тому, что противоречие между техникой и имущественными отношениями капитализма разорвало самое слабое звено мировой цепи. Отсталый русский капитализм первым поплатился за несостоятельность мирового капитализма. Закон неравномерного развития дополняется, на всем протяжении истории, законом комбинированного развития. Крушение буржуазии в России привело к пролетарской диктатуре, т.е. к скачку отсталой страны вперед по сравнению с передовыми странами. Однако установление социалистических форм собственности в отсталой стране натолкнулось на недостаточный уровень техники и культуры. Родившись сама из противоречия между высокими мировыми производительными силами и капиталистической собственностью, Октябрьская революция породила, в свою очередь, противоречие между низкими национальными производительными силами и социалистической собственностью” (с. 248).

Каким же это образом социалистическая революция в конкретной отдельной стране “родилась из противоречия между высокими мировыми (!) производительными силами и капиталистической собственностью” (мировой? или в данной стране?). Классики марксизма следствие неравномерности развития понимали несколько иначе, считая, что призыв к уничтожению классовых различий “завоевывает одну страну за другой, причем в той последовательности, с которой в отдельных странах развивается крупная промышленность, и с той самой интенсивностью, с которой происходит это развитие”.21 Тут все понятно: развиваются материальные условия, соответственно развиваются и остальные предпосылки социалистической революции. А у Троцкого? Если не принимать в расчет туманный намек на некий “закон комбинированного развития”, то совершенно непонятно, каким это образом высокий уровень развития “техники” в “передовых странах” привел к кризису “имущественные отношения” в России? “Передовые страны” страдают от “противоречий между высокими производительными силами” и “капиталистической собственностью”, а скачок происходит в отсталой России. Прямо как у младенца: чешет не там, где чешется, а где достанет. Да и само по себе образное выражение о разрыве “самого слабого звена мировой цепи” если означает что-нибудь рациональное, то только то, что разорванная цепь – уже не цепь. А со временем оказалось, что “цепь” даже с “разорванным звеном” все так же опутывает почти весь мир. И это не следствие “исторической заминки” (с. 53), как думал Троцкий, а естественный и необходимый результат развития империализма. Но что касается его мимоходом упомянутого “закона комбинированного развития”, то тут, безусловно, есть рациональное зерно, и, как мы увидим дальше, уровень и характер развития “передовых стран” несомненно имел важное, хотя и несколько иное, чем полагал Троцкий, значение для социалистической революции в России.

Итак, Троцкий не признавал, что в СССР осуществлен социализм, т.е. по Марксу “низшая стадия коммунизма”, и обосновывал свою точку зрения следующим образом: “На первый взгляд получается полное совпадение с априорной – и потому гипотетической – схемой Маркса. Но именно с точки зрения марксизма вопрос вовсе не исчерпывается формами собственности, независимо от достигнутой производительности труда. Под низшей стадией коммунизма Маркс, во всяком случае, понимал такое общество, которое по своему экономическому развитию уже с самого начала стоит выше самого передового капитализма. Теоретически такая постановка безупречна, ибо взятый в мировом масштабе коммунизм, даже в первой, исходной своей стадии, означает высшую степень развития по сравнению с буржуазным обществом. К тому же Маркс ожидал, что социалистическую революцию начнет француз, немец продолжит, англичанин закончит; что касается русского, то он оставался в далеком арьергарде. Между тем порядок оказался на деле опрокинут. Кто пытается теперь универсально-историческую концепцию Маркса механически применить к случаю СССР, на данной ступени его развития, тот сейчас же запутывается в безысходных противоречиях.

Россия была не сильнейшим, а слабейшим звеном в цепи капитализма. Нынешний СССР не поднимается над мировым уровнем хозяйства, а только догоняет капиталистические страны. Если то общество, которое должно было сложиться на основе обобществления производительных сил самого передового для своей эпохи капитализма, Маркс называл низшей стадией коммунизма, то определение это явно не подходит к Советскому Союзу, который и сегодня еще гораздо беднее техникой, жизненными благами и культурой, чем капиталистические страны. Правильнее, поэтому, нынешний советский режим, во всей его противоречивости, назвать не социалистическим, а подготовительным или переходным от капитализма к социализму” (с. 42-43).

Говоря о мировом характере коммунистической революции, Троцкий также в неявном виде исповедует европоцентризм, у него речь также идет о “передовых странах” (Западная Европа + Северная Америка). При этом не ставится вопрос, а что же в таком случае будет со всем остальным миром, находящимся “в далеком арьергарде”, в подавляющем большинстве еще более далеком, чем тогдашняя Россия? О каком “обществе социальной справедливости” можно было бы говорить в том случае, если бы в передовых странах уровень потребления стал “коммунистическим”, а в остальных остался тем же, что и был, т.е. существенно ниже даже “капиталистического”, с нищетой и голодом? А если бы “передовые страны”, движимые чувством справедливости, поделились с другими, то за счет каких таких возможностей их собственное потребление “с самого начала” стало бы “выше” капиталистического?

Классики марксизма смотрели на этот вопрос несколько иначе. Они учитывали, что “рабочие преспокойно пользуются вместе с ними (т.е. с буржуа – Л.Г.) колониальной монополией”, а победившему пролетариату придется колонии “как можно скорее привести к самостоятельности”, уже хотя бы потому, что в них “даже весьма вероятно” могут произойти революции. А поскольку “освобождающийся пролетариат не может вести колониальных войн, то с этим придется примириться, причем, разумеется, дело не обойдется без всяческого разрушения. Но подобные вещи неотделимы от всех революций”.22 Так что “с самого начала” после революции потребление выше, чем при капитализме никак не получается ни при каких условиях. А вот что предполагалось дальше: “У нас будет довольно работы у себя дома. Раз только реорганизована Европа и Северная Америка, это даст такую колоссальную силу и такой пример, что полуцивилизованные страны сами собой потянутся за нами; об этом позаботятся одни уже экономические потребности. Какие социальные и политические фазы придется тогда проделать этим странам, пока они дойдут тоже до социалистической организации, об этом, я думаю, мы могли бы выставить лишь довольно праздные гипотезы. Одно лишь несомненно: победоносный пролетариат не может никакому чужому народу навязывать никакого осчастливления, не подрывая этим своей собственной победы”.23

Дело в том, что Маркс и Энгельс задачу создания производительных сил для нового общества как раз считали задачей капитализма. Приведем несколько цитат. Маркс: “Развитие производительных сил общественного труда есть историческая задача и оправдание капитала. Именно этим он бессознательно создает материальные условия более высокого способа производства”;24 “если бы в этом обществе, как оно есть (!), не имелись налицо в скрытом виде материальные условия производства и соответствующие им отношения общения, необходимые для бесклассового общества, то все попытки взрыва были бы донкихотством”;25 “Буржуазный период истории призван создать материальный базис нового мира”;26 “Создав неисчерпаемые производительные силы современной промышленности, он (рабочий класс — Л.Г.) выполнил первое условие освобождения труда”.27 По мнению Энгельса, буржуазное “общество захлебывается в своем собственном изобилии”;28 и далее: Маркс применительно к капитализму “доказывает, что эта общественная форма была необходима для того, чтобы развить производительные силы общества до такой высокой ступени, которая сделает возможным равное, достойное человека развитие всех членов общества. Все прежние общественные формы были для этого слишком бедны. Только капиталистическое производство создает необходимые для этого богатства и производительные силы”;29 пролетариат “находит материальные средства, производительные силы, дающие ему возможность произвести полную социальную революцию и окончательно устранить классовые противоречия”.30 Кажется, достаточно?

Таким образом, классики марксизма, говоря о необходимом для перехода к новому обществу уровне производительных сил, хотя никогда не определяли его в каких-то единицах, имели в виду все же некое их состояние, в общем виде соответствующее уже достигнутому к тому времени промышленно развитыми странами. Маркс и Энгельс уже в 1846 году пишут: “уничтожение частной собственности и разделения труда есть вместе с тем объединение индивидов на созданной современными (!) производительными силами и мировыми сношениями основе”.31 Троцкому приходится отступать от этого положения, переходя к относительной оценке – иначе у него ничего не получается с “низким уровнем техники и культуры” в СССР как доказательстве невозможности в нем социализма. Он же понимает, что “Советский Союз превосходит сейчас своими производительными силами наиболее передовые страны в эпоху Маркса” (с. 51). И тогда ему вопрос о необходимом уровне производительных сил приходится подменять вопросом об “историческом соревновании двух режимов” (там же), что представляет уже совсем другой вопрос. Троцкий при этом исходит из того, что “самый объем человеческих потребностей коренным образом изменился с ростом мировой техники”, появились новые блага, и, по его мнению, “социалистическое общество немыслимо без свободного (!) пользования этими благами” (там же). Он сравнивает экономические возможности нашей страны с ведущими капиталистическими странами, показывая наше существенное отставание от них (с. 17), но не задается вопросом ни о том, откуда взялись эти их возможности, ни о том, сохранились ли бы они при гипотетическом переходе этих стран к социализму. Поэтому его утверждение, что “низшая стадия коммунизма”, употребляя термин Маркса, начинается с того уровня, к которому приблизился наиболее передовой капитализм” (с. 51), не имеет ровно никакого основания.

Мы видели, что классики марксизма неоднократно и совершенно определенно указывали, что подготовка материальных условий нового общества – задача капитализма, с которой он уже давно справился. Ну, а Троцкий имеет прямо противоположное мнение: “Капитализм подготовил условия и силы социального переворота: технику, науку, пролетариат. Коммунистический строй не может, однако, прийти непосредственно на смену буржуазному обществу: материальное и культурное наследство прошлого для этого совершенно недостаточно” (с. 42). Почему? А потому, что на новое общество он смотрит принципиально иначе, чем классики марксизма. Если для них коммунизм – это “царство свободы”, общество, в котором свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех, то Троцкий смотрит на него прежде всего с точки зрения сугубо потребительской: “Социалистическое государство, даже в Америке, на фундаменте самого передового капитализма, не могло бы сразу доставлять каждому столько, сколько нужно” (с. 48). “Сколько же лет потребуется, – восклицает он, – чтобы дать возможность каждому гражданину пользоваться автомобилем в любом направлении, без затруднений пополняя в пути запас горючего?” (с. 51). Ему и в голову не приходит, что, может быть, “пользоваться в любом направлении” с большей эффективностью и удобством можно не увеличивая количество личных автомобилей, а развивая общественный транспорт, что в принципе упор на личное потребление вещей неизбежно приводит к “дурной бесконечности”, не допускающей даже того “хотя бы относительного всеобщего довольства” (с. 53), которое он считает “необходимым условием” социализма, что новое общество будет основываться не на всемерном удовлетворении всех “старых” “вещных” потребностей (которые в этом случае обязательно возрастали бы быстрее, чем самые совершенные средства их удовлетворения; в противном случае вообще исчез бы стимул развития), а на потребностях “новых”, отражающих особенности социальной психологии формирующегося свободного человека, не порабощенного “вещизмом”. Он убежден, напротив, в необходимости “включения в плановую систему” “эгоизма” “производителя и потребителя” (с. 60), сводя фактически личную заинтересованность к материальной. Такой вульгарный материализм, естественно, не имеет ничего общего с марксизмом. Поэтому приходится потихоньку от марксизма уходить, прикрываясь тем, что “теория не есть вексель, который можно в любой момент предъявить действительности ко взысканию. Если теория ошиблась, надо ее пересмотреть или пополнить ее пробелы” (с. 93). Да, “вечных” теорий не бывает. Но, во-первых, если “пересмотр” касается фундаментальных основ теории, то это уже называется не развитием ее, а ревизионизмом; а во-вторых, сам “пересмотр” некоторых элементов, коль скоро он действительно необходим для развития теории, должен осуществляться не контрабандой, а честно и открыто.

Но гораздо важнее всех этих “мелочей” то, что Троцкий вульгаризует сам принцип материалистического понимания истории, в том числе и принцип примата отношений производства над отношениями распределения. Но поскольку советскую “бюрократию” он считает не производственным классом, а всего лишь общественным слоем, “злоупотребляющим” своим положением для получения “незаконных”, не соответствующих ее социально-экономическому статусу (в отличие, скажем, от буржуазии капиталистических стран, получающей все “законно”) потребительских благ, то у него просто нет иного выхода, как поставить во главу угла отношения распределения, именно их используя для характеристики советского общества.

Троцкий пишет: “нынешний переходный строй еще полон социальных (!) противоречий, которые в области потребления – наиболее близкой и чувствительной для всех – имеют страшно напряженный характер и всегда угрожают прорваться отсюда в область производства. Победу социализма нельзя, поэтому, назвать еще ни окончательной, ни бесповоротной.

Основой бюрократического командования является бедность общества предметами потребления с вытекающей отсюда борьбой всех против всех. Когда в магазине товаров достаточно, покупатели могут приходить, когда хотят. Когда товаров мало, покупатели вынуждены становиться в очередь. Когда очередь очень длинна, необходимо поставить полицейского для охраны порядка. Таков исходный пункт власти советской бюрократии. Она “знает”, кому давать, а кто должен подождать.

Повышение материального и культурного уровня должно бы, на первый взгляд, уменьшать необходимость привилегий, сужать область применения “буржуазного права” и тем самым вырывать почву из-под ног его охранительницы, бюрократии. Но на самом деле произошло обратное: рост производительных сил сопровождался до сих пор крайним развитием всех видов неравенства, привилегий и преимуществ, а вместе с тем и бюрократизма” (с. 95-96). “Подъем благосостояния командующих слоев начинает далеко обгонять подъем жизненного уровня масс. …идет процесс нового социального расслоения” (с. 98). Такое обширное цитирование понадобилось для того, чтобы стало совершенно ясно, что для Троцкого “все наоборот” – не неравенство в потреблении как результат социального расслоения, а само это расслоение – результат неравенства в потреблении: “марксизм”, поставленный с ног на голову. При этом, как видим, дело отнюдь не в недостатке благ – оказывается, их возрастание вовсе не приближает нас к социализму.

Троцкий совершенно верно отмечает, что имеющиеся в советском обществе обличения “бюрократизма” – прием социальной мимикрии, или, как он выражается, “прием самозащиты верхов” (с. 114), но сам же попадается на ту же удочку со своими утверждениями “о бюрократии как правящем слое” (там же). “Между тем она существует. И тот факт, что она так тщательно прячет свою социальную физиономию, свидетельствует, что у нее есть специфическое сознание господствующего “класса”, который, однако, далек еще от уверенности в своем праве на господство” (с. 114-115). (Любопытно не то, что, не считая “бюрократию” классом, слово “класс” Троцкий берет здесь в кавычки, а то, что он это в книге делает еще всего только один раз, говоря о “классе” “советских проституток” (с. 125) – такие “параллели” наглядно показывают, как далек он от понимания социально-экономической сущности того общественного явления, которое называет “бюрократией”!).

“Самодержавная верхушка”, “иерархически разделенная … очень важными горизонтальными перегородками” (с. 115), “слой, который не занимается непосредственно производительным трудом, а управляет, приказывает, командует, милует и карает” (с. 117) — так определяет Троцкий характерные признаки “бюрократии”. Но если этот устойчивый и структурированный социальный “слой” “самодержавно” “господствует”, “командует”, “управляет” людьми “производительного труда”, как это раньше делали рабовладельцы, феодалы и капиталисты, то почему он не господствующий класс? А потому, видите ли, что для него это не закономерное и необходимое вследствие определенного этапа общественного развития социальное явление, а “чудовищное и все растущее социальное извращение” (с. 196)!

Как бы спохватываясь, что он все же считается марксистом (может быть, даже вспомнив, что Маркс при анализе капиталистического способа производства говорил: “Мы отвлекаемся здесь от той части прибавочной стоимости, которая проедается самим капиталистом”32), Троцкий пишет: “Относительно бюрократии как потребительницы можно с необходимыми изменениями повторить то, что в своем месте было сказано о буржуазии: нет ни основания, ни смысла преувеличивать ее аппетит в отношении предметов личного потребления. Но положение резко меняется, как только мы примем во внимание почти монопольное использование ею старых и новых завоеваний цивилизации. … бюрократия располагает ими … точно предметами своего личного обихода” (с. 120). Что в лоб, что по лбу, все равно вся суть – в потреблении, дальше этого анализ данного “слоя” у Троцкого никак не заходит! Он, правда, пару раз применительно к “бюрократии” упоминает о “накоплении”, и даже о ее “потребительских и стяжательских задачах”, утверждая, что “сам правящий слой является главным резервуаром законных и незаконных личных накоплений”, считая это проявлением “мелкобуржуазных тенденций”, и даже “об их прямом преобладании (!) в хозяйственной жизни” (т.е. речь уже вроде бы идет не о потреблении, а о производстве), но соответствующих доказательств не приводит, считая вполне достаточным доказательством само наличие “бюрократии”; но вместо того, чтобы объявить ее на этом основании буржуазией (хотя бы мелкой), он говорит о ней как о “чудовищном и все растущем социальном извращении”. Да и трудно было бы это сделать, так как собственность на средства производства в СССР при всех оговорках он считает государственной, так что о личном накоплении “бюрократией” средств производства речь не идет. Значит, речь о предметах потребления? При чем же тогда здесь “накопление” и “буржуазия”? Тем более, что, по его мнению, “тяга к первоначальному накоплению” порождается нуждою (с. 211)! Воистину, “от незнакомых явлений ищут спасения в знакомых терминах” (с. 203).

В результате получаются нестыковки. Вот тут и начинается эквилибристика. Троцкий готов считать “бюрократию” даже “кастой”, лишь бы не считать ее классом. Он ведь понимает, что “бюрократия СССР … есть нечто большее, чем бюрократия. Она есть единственный в полном смысле слова привилегированный и командующий слой в советском обществе. … самый факт присвоения ею политической власти в стране, где важнейшие средства производства сосредоточены в руках государства, создают новое, еще небывалое взаимоотношение между бюрократией и богатствами нации. Средства производства принадлежат государству. Но государство как бы (?) “принадлежит” бюрократии” (с. 206). Значит, связи между “бюрократией” и отношениями собственности Троцкий не замечать все же не может. Но, по его мнению, “бюрократия еще не создала для своего господства социальной опоры, в виде особых форм собственности” (с. 207). Раньше он пишет: “Под углом зрения на средства производства разницы между маршалом и прислугой … как бы (!) не существует. Между тем один из них занимает барские квартиры, … другие живут в деревянных бараках… Поверхностные “теоретики” могут, конечно, утешать себя тем, что распределение благ есть фактор второго порядка по отношению к производству. Диалектика взаимодействия остается, однако, во всей своей силе и здесь. В зависимости от того, в какую сторону эволюционируют различия в условиях личного существования, разрешается в конце концов и вопрос об окончательной судьбе огосударствленных средств производства” (с. 198). Такая вот диалектика производства и распределения, где в конечном счете отношения распределения определяют отношения производства. Хвост вертит собакой. Вот что значит быть теоретиком “неповерхностным”! И все та же логика: и “как бы”, и в кавычках “принадлежит”, т.е. фактически признается, что все эти моменты имеют особый смысл, но, тем не менее, – “не создала особых форм”. Да в том-то и дело, что создала, и именно особые формы собственности, и только стремление “спастись в знакомых терминах от незнакомых явлений” не позволяет их увидеть – не позволяет увидеть расщепленный характер отношений собственности на средства производства на данном этапе развития социализма, в которых номенклатура (“бюрократия”) играет вполне определенную роль – роль их распорядителя (но не владельца). Не видя этого особого характера отношений собственности, Троцкий считает, что устранение бюрократии не было бы социальной революцией (хотя и ликвидировало бы установившуюся социальную дифференциацию!), поскольку здесь “дело не идет … об изменении экономических основ общества, о замене одних форм собственности другими” (с. 238). Другими словами, корни всех ошибок Троцкого в том же – в представлении о социализме как “низшей ступени коммунизма”, уже в окончательном виде имеющей коммунистические производственные отношения, и отличающейся только “буржуазным правом” в распределении. Уже при рассмотрении взглядов Троцкого видно, к каким логическим несоответствиям приводит такой подход применительно к “реальному социализму”, однако этот вопрос настолько важен, что ниже мы его рассмотрим отдельно.

Все сказанное лишний раз подтверждает, что ложная идея может деформировать результаты анализа даже столь мощного интеллекта, способного в других случаях делать поразительно точные вводы. Примером последнего является предсказание Троцким поведения “бюрократии” в случае, если “правящую советскую касту низвергла бы буржуазная партия”. Он пророчески пишет, что в таком случае “она нашла бы немало готовых слуг среди нынешних бюрократов, администраторов, техников, директоров, партийных секретарей, вообще привилегированных верхов… буржуазной реставрации пришлось бы, пожалуй, вычистить меньше народу, чем революционной партии. Главной задачей новой власти было бы, однако, восстановление частной собственности на средства производства” (с. 209-210). Так оно и получилось. Одного только не сумел предвидеть Лев Давидович: что указанной им “буржуазной партией” со временем станет сама эта его “бюрократия”, сама “правящая советская каста”. А ведь мог бы – помешало упорное следование наперед принятым догмам, соответствующим интересам той социальной группы, интересы которой он выражал.

7. Производственные отношения при социализме

Главная ошибка тех, кто настаивает на определении социализма как первой ступени коммунизма (т.е. еще неразвитого, незрелого коммунизма) заключается в представлениях об отношениях собственности на средства производства. Когда Маркс говорил о первой фазе коммунизма, он имел в виду, что собственность на средства производства при этом уже будет такой же общественной, как и при полном коммунизме, никаких отличий в этой области не предполагалось. Да их и не могло быть, поскольку вообще предполагалось существование всего двух форм собственности — частной и общественной. Если цель коммунистов — “отрицание частной собственности” — достигнута, то результат может быть только один — установление собственности общественной. Но в “Критике Готской программы” Маркс, говоря про новые общественные порядки (“обычно называемые социализмом, а у Маркса носящие название первой фазы коммунизма”33), показывает, что данное общество, выйдя из недр общества капиталистического, несет на себе его отпечаток, — но не в отношении собственности на средства производства, а в распределительной сфере. Говоря словами Ленина, “Маркс показывает ход развития коммунистического общества, которое вынуждено сначала уничтожить только ту “несправедливость”, что средства производства захвачены отдельными лицами, и которое не в состоянии сразу уничтожить и дальнейшую несправедливость, состоящую в распределении предметов потребления “по работе” (а не по потребностям)”34. Другими словами, дело в том, что отношения в производственной сфере преобразуются сразу же в результате коммунистической революции, а в сфере распределения — только через некоторое время, когда коммунизм “разовьется на своей собственной основе” (которой прежде всего и является общественная собственность на средства производства).

Итак, разделяя коммунизм на две фазы, Маркс и Ленин предполагали, что на первой из них в сфере производства будут уже коммунистические отношения, а в сфере распределения еще некоторое время будут действовать старые, или, как они выражались, сохранится “буржуазное право”. Но право, как мы знаем, только отражает “возведенную в закон волю господствующего класса”. Если этим классом в переходный период является пролетариат, то почему же это “буржуазное право”? Потому, отвечает Ленин, что коммунизм выходит из капитализма и не может сразу освободиться от него. Производст­венные отношения, прежде всего, отношения собственности – базовые. Они революци­онно меняются, ибо этого требует развитие производительных сил, которое подготовило такую перемену. Происходит скачкообразное изменение производственных отношений (по крайней мере, в части отношений собственности). Право же – надстроечное образование, и в качестве такового быстро изменяться не может. Другими словами, речь идет действительно всего лишь о переходном периоде, когда надстройка приводится в соответствие с базисом нового общественного строя, о том времени, когда последний еще не существует как некоторая целостность с относительно гармоническим сочетанием своих составляющих. А коль скоро это так, то нет ничего удивительного, что для Маркса и социализма как особой общественно-экономической формации не существовало. Логика, как всегда у Маркса, железная.

Наши “номенклатурные теоретики”, взяв на вооружение представления Маркса о социализме как первой фазе (ступени) коммунизма, уже поневоле и по собственному почину дополнили их идеей “целой эпохи” его существования в этом качестве, по-видимому даже не замечая внутренней нелогичности такого сочетания. Победа социализма в одной стране (а затем и в ряде стран) при сохранении капиталистического окружения (которое оказалось вовсе не склонным следовать предписаниям в отношении революционных преобразований) определило длительное существование нового общественного строя как локального образования. Стал вопрос о “построении социализма в одной, отдельно взятой стране”. Но даже сам смысл термина “построение социализма” как чего-то более или менее определенного и стабильного, со своими собственными общественно-экономическими характеристиками, прямо противоречил представлениям Маркса о нем как принципиально не имеющем стабильных общественно-экономических характеристик, так как суть его в том и состояла, чтобы они постоянно (и весьма быстро) менялись в сторону “полного коммунизма”. Но вышеупомянутые теоретики, как и их сегодняшние наследники, отнюдь не Марксы, и такого рода логические противоречия их совершенно не смущали: раз надо, значит надо. Раз уж научные работы классиков марксизма, в качестве таковых неизбежно и принципиально включающие как истину, так и заблуждение, превратили в откровение, каждое слово которого – несомненная истина в последней инстанции, а сам марксизм в род богословия, то при “развитии” такого “марксизма” требовалась уже не логика, а ловкая схоластическая эквилибристика, приемы которой были блестяще отработаны.

В действительности же представление о социализме как об относительно длительном периоде развития со своими собственными общественно-экономическими характеристиками, с собственной надстройкой и т.п. приходит в прямое противоречие с представлениями Маркса. Ведь, по его мнению, “структура распределения полностью определяется структурой производства. Распределение само есть продукт производства – не только по содержанию, ибо распределяться могут только результаты производства, но и по форме, ибо определенный способ участия в производстве определяет особую форму распределе­ния, форму, в которой принимают участие в распределении”.35 “Всякое распределение предметов потребления есть всегда лишь следствие распределения самих условий производства. Распределение же последних определяет характер самого способа производства”.36 “Полностью определяется”, “не только по содержанию, но и по форме”, “всякое”, “всегда лишь следствие” – как видим, мысль выражена предельно ясно. Способа производства, в котором имело бы место расхождение между характером производства и распределения (например, отношения собственности коммунистические, а распределение осуществляется по буржуазным законам) просто не может быть в природе. Потому, повторим, и не использовал Маркс термина “социализм”, для него такого общественно-экономического строя вообще существовать не могло. То ли дело первая (переходная, установочная) фаза коммунизма, тот период, в течение которого просто надстроечные образования приводятся в соответствие с базисными (для чего и необходима диктатура пролетариата).

Но если принять за истину совершенно справедливые утверждения Маркса, что распределительные отношения — функция отношений производства, то на каком же основании будут продолжать достаточно длительное время существовать “буржуазные” отношения в сфере распределения при коммунистических отношениях в производстве? Ответа нет. Да классики марксизма и не должны были его давать, поскольку ими предполагалось, что ввиду отсутствия внешних препятствий вследствие всемирного характера революции, т.е. революции во всех (или большинстве) промышленно развитых стран, уже готовых по уровню развития производительных сил к коммунистическому обобществлению средств производства, этот переход будет относительно кратковремен­ным и произойдет вследствие готовности производительных сил как бы “по инерции”, а потому и характеристики “двигателя” не будут иметь здесь существенного значения. Но оказалось, что процесс этот проходит не в глобальных масштабах, да при первоначально относительно слабом развитии средств производства, да еще и слишком длителен, чтобы идти “по инерции”. В результате теперь нам вот и приходится самим искать ответ на вопрос о характеристиках “двигателя”. Образно говоря, скорость вращения колес автомобиля однозначно определяется оборотами двигателя и включенной передачей, и на может быть никакой иной. Чтобы получить другую скорость движения, нужно изменить если не обороты двигателя, повысив развиваемую им мощность (в данном случае – уровень производительных сил, что в дальнейшем предполагается в обязательном порядке, но на что требуется достаточно длительное время), то хотя бы передачу. Сделать это вполне возможно “на ходу”: в то время, пока будет производиться “переключение”, движение не прекратится (хотя и замедлится), ибо “автомобиль” ранее набрал определенный запас инерции. Но суть дела заключается именно в инерции, в использовании предварительно запасенной энергии, а следовательно, весь процесс должен быть кратковременным, притом настолько кратковременным, чтобы за его время была использована лишь допустимая часть этой инерции. Умудренный опытом Энгельс в 1891 году писал: “Возможен новый общественный строй, при котором исчезнут современные (!) классовые различия и при котором – по-видимому, после короткого (!), связанного с некоторыми лишениями, … переходного времени – средства для существования, пользования радостями жизни, получения образования и проявления всех физических и духовных способностей в равной мере, со всевозрастающей полнотой будут предоставлены в распоряжение всех членов общества благодаря планомерному использованию и дальнейшему развитию уже существующих (!) огромных производительных сил”.37

“Короткого” – вот в чем суть! Ведь ни на какую “целую историческую эпоху” никакой инерции не хватит (даже при самых “огромных” производительных силах в начале периода и “некоторых лишениях” в “переходное время”) – необходимо опять жестко связать распределение со способом производства – “включить передачу”. И если реально переходный период коротким (в изложенном понимании) не получается, то неизбежно становление и длительное функционирование на собственной основе определенного общественного способа производства, по сути своей еще не являющегося коммунистическим. Называть ли этот строй социализмом – дело вкуса. Но как бы мы его не называли, необходимо совершенно ясно отдавать себе отчет в том, что он не только никогда реально не соответствовал представлению о первой стадии коммунизма, но и в принципе ему соответствовать не может, являясь вполне определенным особым общественно-экономическим строем, характеризующимся своими собственными производственными отношениями (в том числе особенными, только ему присущими отношениями собственности на средства производства, и собственной связью между производством и распределением) и соответствующими им надстроечными установле­ниями – и все это на весьма продолжительное время и наряду с существованием в мире капитализма.

Отношения собственности на средства производства имеют решающее значение для характеристики этого нового строя (как, впрочем, и для любого другого). Если отношения распределения еще не коммунистические, то, значит, и определяющие их отношения собственности также еще таковыми вполне не являются — той стороной, которой они обращены к производству, они уже общественные, а той стороной, которой они обращены к распределению (и потреблению) — еще нет (или не полностью). Другими словами, отношения собственности при социализме в отличие от капитализма и коммунизма, где такое соответствие существует, оказываются нецелостными. Следовательно, это – не имеющий места ни в классовом, ни в бесклассовом обществе совершенно особый характер отношений собственности (и не частной, и не обществен­ной). Но тогда, опять же, получается, что и социализм — и не “первая фаза коммунизма”, и не “госкапитализм”, но особый социальный строй с только ему одному свойственными отношениями собственности на средства производства. Что же они собой представляют?

Прежде, чем перейти к этому вопросу, кратко рассмотрим, что вообще представ­ляют собой отношения собственности.

Отношения собственности своей основой имеют явления присвоения и отчужде­ния; будучи явлением общественным, они возникают из этих процессов, хотя и не сводятся к ним, и базируются на том, что “вещи сами по себе внешни для человека и потому отчуждаемы”.38 Но без понимания общественного характера этой стороны процессов присвоения и отчуждения у человека вопрос о сущности отношений собственности и их роли в общественном развитии не решить.

Когда обезьяна при помощи палки достает банан, она не только по отношению к банану, но и по отношению к палке осуществляет присвоение. Присвоение банана происходит непосредственно введением его в организм, где он и ассимилируется. Палка, оставаясь “внешней” по отношению к организму вещью, становится как бы его частью, продолжением конечности в данной частной функции последней. Это присвоение (в отличие от первого) имеет случайный, однократный, кратковременный, относительный характер, и в этом смысле мало чем отличается от случайного же использования животным других природных объектов (например, укрытия). Отброшенная после использования палка опять становится только палкой, но не орудием. У человека акт использования орудия труда превращается в закономерный и постоянный. На период производственных операций орудие труда становится как бы естественным продолже­нием руки, превращается в часть данного человека. Происходит процесс присвоения индивидом внешнего для него объекта.

Этот процесс носит общественный характер только в том смысле, что его совершает существо общественное, что только как общественное существо человек приобретает развернутую способность к совершению указанного процесса. Но сам процесс является сугубо индивидуальным. Процесс присвоения здесь налицо, но говорить о собственности на “продолжение руки” так же бессмысленно, как бессмысленно говорить о собственности человека на саму руку, или о том, что растение или животное — собственник тех “растительных и животных органов, которые играют роль орудий производства в жизни растений и животных”.39

Человек ощущает себя физической отдельностью в окружающем его мире. Но, будучи отдельностью, он не отделен от мира, между человеком и остальным миром осуществляется постоянный вещественный, энергетический, информационный обмен. Вот изменение материального баланса (или поддержание баланса) между этой отдельностью и всем остальным миром и выражается в процессах присвоения и отчуждения. Эти процессы в своем физиологическом выражении составляют основу биологического существования человека. Они общи у человека и животного и, пока совершаются строго в пределах этой общности, не имеют специально общественного значения, как и не требуют для своего описания специфических понятий, выходящих за рамки биологии. Но человек, будучи существом биологическим, одновременно также является существом общественным, а потому все его представления с определенной точки зрения являются общественными. При функционирования человека именно как человека, т.е. как элемента биологического организма более высокого уровня, определяющую роль играет обмен веществ с окружающей средой именно этого организма, который, однако, осуществляется через посредство индивидов. Вот здесь и проявляется возможность отчуждения орудия труда от конкретного индивида без потери орудием этого качества, т.е. определенного общественного значения.

Собственность появляется тогда, когда появляется принципиальная возможность отчуждения вещи от индивида внутри общественного организма. Другими словами, здесь уже об отчуждении можно говорить только как о процессе общественном, причем не только по форме, но и по существу. Утеря индивидом вещи не есть отчуждение в общественном смысле. Только отчуждение каких-то функций вещи от индивида в связи с их присвоением другим индивидом или группой людей связана с отношениями собственности. При таком частичном отчуждении применение вещи отдельным индивидом или коллективно не делает их в общественном смысле их частью. Но вещь, даже полностью отчужденная от конкретного индивида, остается частью общественного организма, если через других индивидов продолжает выполнять необходимые обществу функции. В этом случае отчужденное от человека орудие (в отличие от отброшенной обезьяной палки) не перестает быть орудием для общества, становясь общественной собственностью. Поэтому собственность как явление первоначально формируется именно как общественная собственность.

Характер отчуждения зависит от тех общественно-экономических отношений, которые имеют место в тот или иной исторический период. Однако в принципе виды отчуждения могут только соответствовать видам присвоения, которые вообще могут существовать. Общественная практика выделила всего три возможных вида присвоения (подчеркнем, что речь идет об общественном процессе, т.е. об отношениях не людей с вещами, а людей по поводу вещей, в отличие от индивидуального присвоения, присвоения как функционального включения внешнего физического объекта в состав тела индивида). Они суть следующие: первый — представление о единстве субъекта с объектом; второй — функционирование объекта в соответствии с волей субъекта; третий — присвоение (в любом виде) результатов этого функционирования. Эти три момента могут в каждом конкретном случае, применительно к конкретным субъектам и объектам, существовать вместе, раздельно или в любой комбинации.

Существование трех моментов, связанных с присвоением (или отчуждением) как общественным процессом, в дальнейшем было юридически зафиксировано в различных трех моментах, характеризующих реально функционирующие отношения собственности: владение, распоряжение, пользование. В отличие от большинства юридических норм, которые только в критериальном (и, следовательно, релятивном) виде отражают общественно-экономические отношения, в данном случае они непосредственно фиксируют общественную сущность данных отношений, а потому как понятия столь же закономерно могут быть отнесены к области политэкономии (и даже социологии), как и юриспруденции.

В полном объеме (т.е. с реализацией во всех трех аспектах) субъектом собственно­сти может быть только некоторое целое, выступающее как целое во всех основных жизненных проявлениях. В общественной жизни таких целых может быть два: общество как целостный организм, и индивид как элемент общества, обладающий, однако, высокой степенью самостоятельности. Соответственно этому различаются и два основных вида собственности — собственность общественная и собственность частная.

Во избежание терминологических недоразумений в этом исключительно важном вопросе следует, по-видимому, еще раз подчеркнуть, что понятие “частная собственность” мы здесь используем только в том смысле, который ему всегда придавался марксизмом. Другими словами, в каких бы условиях не шла речь о частной собственности, она идет не о противопоставлении собственности “частного лица”, отдельного индивида с одной стороны, и собственности “казенной” (государственной), групповой или коллективной с другой, не вообще о личной собственности на те или иные вещи, не о принадлежности данного имущества конкретному лицу, но только о собственности конкретного лица (равно как и группы лиц с достаточно определенно зафиксированными обществом отношениями между ними) на весьма специфические объекты — средства производства, специфичность которых заключается в том, что они являются условиями применения рабочей силы, включающей владение, распоряжение и пользование этими средствами производства, а следовательно, и реальную возможность определять в полном объеме сам процесс производства.

Что же касается собственности общественной, то о ней применительно к тому же объекту можно говорить только при наличии общества как некоторой целостности, осознающей самое себя (разумеется, через своих членов) как целостность, и стало быть, сформировавшегося как целостный субъект отношения собственности. Так было в первобытном обществе, когда человек ощущал себя не человеком вообще, но членом данного племени; так будет при коммунизме, где «нет классов (т.е. нет различия между членами общества по их отношению к общественным средствам производства)»,40 когда сам по себе статус человека без каких бы то ни было дополнительных оснований определит его отношение к любым общественным явлениям, в том числе и ко всему материальному достоянию общества, т.е. при полном нивелировании социальных (и следовательно, при полном же раскрытии индивидуальных) различий между людьми. Очевидно, что при наличии классов, государства, других социальных образований (сохраняющихся еще в том или ином виде и при социализме), по самой своей природе предполагающих именно социальную дифференциацию между членами общества, этого быть не может, а следовательно, не может быть и речи об общественной собственности.

Что касается частной собственности, то различные производственные отношения предполагают существенную ее модификацию в зависимости от характера субъекта этой собственности. При этом исторический опыт говорит, что различные формы частной собственности, хотя и определяющие различные уровни общественного развития, тем не менее, будучи только модификациями ее, вполне могут сосуществовать. Однако частная и общественная собственность прямо противоположны друг другу, предполагая совершенно различную социально-психологическую атмосферу, и следовательно, взаимно исключают друг друга и сосуществовать не могут. Но, с другой стороны, столь коренной обществен­ный перелом, как переход от одной фундаментальной формы собственности к другой, не может быть не только однократным, но и кратковременным актом. Переходный период от классового общества к бесклассовому (а в свое время наоборот), представляя собой коренное изменение общественной организации, является весьма длительным. И как таковой он может быть только периодом, где нет ни частной, ни общественной собственности на средства производства в их классической форме, т.е. где нет целостного отношения собственности, где собственность расщеплена по формам своей реализации. В такой ее реализации — единственная возможность перехода от одной фундаментальной формы собственности на средства производства к другой.

Достаточно длительное общественное развитие в рамках классового общества, когда при частной собственности на средства производства эти отношения совпадают по объекту и субъекту, это обстоятельство внешне придает их совокупности видимость целостности, создает представление об отношениях собственности как целостном явлении, но оно не отражает существа данного явления. По существу же отношения собственности – соединение трех достаточно существенно различных отношений: отношений владения, распоряжения и пользования. В тех обществах, где нет целостного субъекта собственности, эти отношения достаточно явственно проявляют свою различную природу, лишая отношения собственности целостности, которую они имеют в классовом (равно как и будут иметь в бесклассовом) обществе. Не даром юристы древнего Рима выделяли владение, распоряжение и пользование в особые формы юридической фиксации имущественных отношений. В те времена частная собственность, уже ставшая господствующей, тем не менее еще не подчинила себе полностью все стороны и аспекты общественной жизни. Рудименты родовых отношений играли еще весьма существенную роль, отражаясь в том числе и в сфере имущественных отношений, внося весьма существенные особенности в отношения по поводу средств производства. В дальнейшем по мере утверждения частной собственности как единственного общественного отношения к средствам производства “слияние” трех упомянутых видов отношения, превращение их в лучшем случае в некие “ипостаси” становящегося все более единым отношения собственности, делали их все более редкие внешние проявления всего лишь юридическими казусами, не играющими существенной роли в производственных отношениях.

Но с появлением на планете нового общественного строя, ликвидировавшего частную собственность, положение существенным образом изменилось. Поскольку в определенном смысле этот строй можно представлять как переходный, в том числе и от отношений частной собственности к отношениям общественной собственности, когда “отрицается” один субъект отношений собственности – частное лицо или группа лиц, но еще не сформировался другой их субъект – общество как некоторое целое, проблема расщепления отношений собственности по владению, распоряжению и пользованию, опять становится исключительно актуальной. И непонимание этого обстоятельства делает совершенно невозможным понимание характера социалистического общества как специфического общественно-экономического строя.

Мне уже приходилось для иллюстрации данного положения приводить такой пример. Представьте, что вы видите на экране телевизора зимний пейзаж. Экран светится только одним цветом – белым. Но присмотритесь к экрану поближе. Изображение на нем состоит из множества светящихся точек, и среди них нет ни одной белой! А все дело в том, что белого цвета как отдельного физического явления (т.е. как следствия воздействия на наш глаз электромагнитного излучения вполне определенной длины волны) в природе вообще не существует. Он – результат сбалансированного действия по крайней мере трех излучений с различными длинами волн. И вот этот-то, сам по себе не существующий в природе, цвет является в то же время самым обычным, наиболее распространенным явлением. Но только до того момента, пока баланс не нарушен. Если же это произошло, приходится отказываться от столь привычных представлений и обращаться к действительному положению вещей. Без правильного понимания действительной природы белого цвета тот же цветной телевизор построить не удастся. То же и с собственностью. Пока господствует частная собственность на средства производства, без особых погрешностей можно не принимать в расчет того факта, что данное отношение и в этом случае как таковое не существует, а представляет собой взаимодействие отношений владения, распоряжения и пользования. Но, как мы говорили, на заре становления частной собственности это было не так, и древнеримским юристам пришлось ввести эти понятия в кодекс законов. Дальше это обстоятельство играло все меньшую роль. Но зато при социализме, когда была устранена частная собственность, но еще не введена общественная (ибо пока еще нет в наличии общества как некоторой целостности без внутренней социальной дифференциации, которая могла бы стать субъектом всех трех отношений в целом), положение опять изменилось. А потому понять сущность социализма без понимания расщепленности при нем отношений собственности на средства производства по владению, распоряжению и пользованию, субъектами которых становятся различные коллективные образования (от производственного коллектива до государства), столь же невозможно, как понимание сущности капитализма без учета прибавочной стоимости, предполагающей “расщепление” рабочего времени на необходимое и прибавочное (“в действительности”, “физически” места не имеющего). В этих условиях оперировать понятием собственности на средства производства как отражающим некоторое целостное общественное отношение, непродуктивно: ни к чему, кроме путаницы, это не приводит.

Но привычка – страшная сила. Попытки представить отношения собственности при социализме такими, какими они есть на самом деле, т.е. расщепленными по субъектам на владение, распоряжение и пользование, воспринимаются как мудрствование на пустом месте, непоследовательность, или как лукавство, уход от прямого и честного ответа на вопрос о собственнике. Вот, например, один из оппонентов, полемизируя с моими представлениями о собственности при социализме, вроде бы и понимает, что у меня она “включает в себя три момента”, но тем не менее утверждает: “он отстаивает идею господства групповой (коллективной) собственности при социализме, но при этом не желает отказываться и от признания необходимости государственной социалистической собственности … ходят вокруг понятия государственной социалистической собственности как кот вокруг горячего мяса: и принять (полностью) не хотят, и отказаться не решаются … получается одновременно и государственная, и коллективная собственность … в действительности мы имеем дело здесь с групповой (коллективной) собственностью”.41 Очень характерное отношение! Дескать, владение, распоряжение, пользование – это все ладно, но кто же все-таки собственник? Ну, точно как в старом анекдоте о степняке: понял, что такое паровоз, вот только неясно, куда верблюда запрягать.

Производственные отношения, в которые вступают субъекты производственной деятельности, всегда в качестве важнейшего компонента включают в себя определенные отношения собственности на средства производства, специфические для каждой общественно-экономической формации. Специфическими они являются и для социализма, и в соответствии с тем, что здесь именно коллектив является субъектом экономической деятельности, действительно можно было бы говорить о коллективной форме собственности, если бы не та путаница, которая сегодня связана с этим понятием. Достаточно сказать, что коллективной собственностью иногда называют собственность акционерную или кооперативную. Это действительно особые формы собственности, но они представляют собой не более, чем виды частной собственности, и коллективными в собственном смысле слова не являются — ибо не коллективы являются их субъектами. Ведь если собственником выступает индивид, то, по Марксу, “безразлично, выступает ли он как отдельный капиталист или капиталист комбинированный, как в акционерных обществах”.42 Что касается кооперации, то она также имеет вполне буржуазный характер, если в ней, по словам Ленина, “выделяется слой пайщиков”, которым она “дает выгоды (дивиденды на паи и т.п.”).43 Во всех этих случаях капитал имеет адресный, индивидуаль­ный характер, что сказывается на характере и производства, и распределения. Говоря же здесь о коллективистском характер производства мы, повторим, имеем в виду, что субъектом экономической деятельности является не индивид (или группа индивидов со своими индивидуальными “паями”), а производственный коллектив как нерасчлененное (в этом отношении) целое. Конечно, в кооперативных предприятиях при отсутствии наемной рабочей силы тоже проявляются некоторые элементы коллективизма, но они не могут полностью развиться, поскольку распределение определяется здесь отнюдь не только трудовым вкладом, вносимым каждым в общее дело, но и индивидуальным паем (т.е. потребление частично идет — или может идти — по капиталу, а значит, в том числе и за счет продукта, создаваемого “живым трудом” других членов коллектива). И только при социализме, где в принципе нет других критериев распределения между индивидами, кроме трудового вклада, создаются условия для подлинно коллективистских отношений, в том числе и для особых, только ему свойственных, коллективистских отношений собственности.

Коллективизм существенно меняет характер производства, обращения и распреде­ления. Прежде всего, разумеется, играют роль те изменения, которые происходят в сфере производства. Мы уже касались главного в этом отношении вопроса о социалистических отношениях собственности, но более подробно их развитие по мере развития социализма будет рассмотрено ниже. Здесь же коснемся такого важного момента, как изменение при социализме стимула к труду.

Проблема мотивации трудовой деятельности – одна из сложнейших, однако, не только на уровне обыденного сознания, но часто и учеными последним временем этот вопрос решается чрезвычайно просто: лучший способ – экономическое принуждение.

Во всех случаях базой стимула к труду являются потребности. Но рассматривать их как нечто единое можно только по отношению к прежним производственным отношениям, имеющим индивидуалистический характер. Для анализа производственных отношений социализма этого уже недостаточно.

Необходимо принять в расчет то, что совокупность потребностей человека отра­жает нужды сразу двух связанных, но относительно самостоятельных целостностей: индивида как биологического существа и общества — не просто как совокупности индивидов, а как некоей высшей целостности. И складывается она соответственно из двух достаточно различных типов потребностей, одинаково являющихся жизненными потребностями каждого человека. Первые включают в себя те группы потребностей, которые отражают жизненные нужды индивида как биологического существа, а именно: связанные с обменом веществ, т.е. собственно потреблением; параметрические потребности, отражающие необходимые условия существования; и, наконец, те, что связаны с психической и физиологической активностью индивида. Вторые выражают нужды общества как высшей целостности, несводимой к совокупности индивидов: условия этой целостности (эстетическое отношение); необходимость общественных связей (потребность в общении); способ регулирования обществом поведения индивида (потребность в самоутверждении).44

Система экономического принуждения достигает максимума эффективности тогда, когда речь идет прежде всего об удовлетворении индивидуальных потребностей человека. Капитализм на протяжении столетий именно прессом голода и холода вырабатывал у рабочего привычку обеспечивать свое существование, продавая свою рабочую силу: “если бы рабочие могли питаться воздухом, их нельзя было бы купить ни за какую цену” (Соч., т. 23, с. 613).45 В дальнейшем, по мере развития производства и роста потребления, в промышленно развитых странах индивидуальные потребности удовлетворялись все более гарантировано, и по мере этого к ним все больше добавлялись потребности общественные, образуя целую систему потребностей, создающую стимулы к трудовой деятельности.

В условиях относительной обеспеченности индивидуальных “жизненных потребностей” общественные потребности (потребности эстетические, в общении, в самоутверждении) все сильнее выходят на роль определяющих, все четче прослеживаются, а значит, неизбежно все больше будет выявляться их истинная сущность, до сих пор опосредованная деньгами, вещами и т. п. Это не значит, естественно, что в принципе капитализм как строй изменился. Капиталисты-“собственники” как и раньше удовлетворяют свои общественные потребности за счет роста прибавочной стоимости, обеспечивающего рост влияния и власти, но их сравнительно немного (это только у нас собирались устроить мелкобуржуазный рай поголовного собственничества, а в реальной жизни такого не бывает: в США в 70-х годах, когда там начинала распространяться акционерная система, 1,6 % взрослого населения страны владело 82,4 % размещенных среди публики акций, а сейчас один процент самых богатых граждан Америки владеет сорока процентами всех материальных ценностей; в Западной Европе вообще 80 % населения отчуждено от собственности на средства производства – и это несмотря на наличие множества мелких предприятий). Для остальных же появляется ряд новых проблем, и эти проблемы уже не могут решаться традиционно за счет извращенных способов удовлетворения потребностей. Все больше выступают наружу коренные требования природы человека, коренные потребности в красоте, общении, общественно-значимой деятельности в чистом, неопосредованном виде. Эти потребности должны удовлетворяться и там, где в настоящее время человек реализует главные свои потенции, – в производительном труде, что резко меняет роль и соотношение тех факторов, которые у нас называли “моральными” и “материальными” стимулами.

Посмотрим на то положение, которое создалось сегодня в ведущих капиталистических странах. Например, в Соединенных Штатах, где угрозы голода уже практически нет ни для кого, наряду с традиционным стремлением к обладанию вещами в качестве стимула к труду все больше выступает “американская мечта” об успехе в широком смысле этого понятия. А в практическом плане американские предприниматели все чаще стремятся поставить рабочего (отнюдь не только экономически) по отношению к другим в зависимость от его трудовых достижений, фактически применяя таким образом систему “моральных стимулов”.

Но то, что с большим трудом (вследствие традиционного индивидуализма американцев) пробивает себе дорогу в США, еще недавно находило исключительно широкое применение в Японии. Сам феномен Японии, ее недавнее бурное развитие объясняется прежде всего тем, что наряду с обычными здесь были использованы другие стимулы к труду. Работник в силу специфических традиций здесь с самого начала оказался включенным в целую систему взаимоотношений, не определяемых полностью непосредственными экономическими интересами. Именно не полностью свободный (в европейском, а тем более американском понимании, т. е. в смысле чисто экономического интереса в качестве движущей силы) японский работник оказывался наиболее производительным. В современных условиях только там, где удается достаточно полно использовать внеэкономические стимулы к труду, возможно резкое повышение производительности труда. И сейчас, когда традиционные отношения в Японии в значительной степени разрушены капиталистическими, это свое преимущество она утратила – с соответствующими экономическими результатами, характеризующимися резким спадом темпов развития.

При индивидуалистическом характере производственных отношений производство является только источником средств удовлетворения указанных потребностей, само же их удовлетворение в основном осуществляется вне его. Таким оно остается и при коллективистском характер производственных отношений, но уже только для индивидуальных потребностей. Что же касается потребностей общественных (тоже, повторим, являющихся личными потребностями каждого человека), то с возникновением коллектива одновременно возникает возможность все более полного их удовлетворения непосредственно в самом процессе производства, т.е. производительный труд сам по себе превращается в средство удовлетворения эстетических потребностей, потребностей в общении и общественном самоутверждении, становясь, таким образом, сам по себе жизненной потребностью человека.

Естественно, это происходит не вдруг, а является результатом развития социализма как общественно-экономической формации. Но по мере этого развития именно сам производственный процесс приобретает эстетические качества как процесс реализации жизненных потенций индивида и раскрытия его неповторимой индивидуальности, служит содержанием и средством общения, а эффективность этой реализации — средством самоутверждения, приобретая таким образом истинно человеческую, соответствующую своей общественной сущности форму. При коммунизме выполнение необходимых для общества функций (к тому времени далеко перешагнувших рамки собственно материального производства) будут в значительной мере удовлетворять общественные потребности человека. Естественно, что при социализме как обществе, непосредственно вышедшем из общества классово-антагонистического, индивидуалисти­ческого, еще достаточно большая часть общественных потребностей продолжает удовлетворяться, так сказать, старым способом, т.е. через распределение между индивидами предметов потребления, но понять его сущность и функционирование только на этой основе уже невозможно.

Та часть потребностей человека, которые определены выше как индивидуальные, и при социализме полностью удовлетворяются посредством индивидуального потребления продуктов производства — предметов потребления. Уже капитализм подготовил производительные силы, способные полностью удовлетворять данные потребности, но только изменение характера распределения при социализме создает условия для реализации этой возможности, в том числе и за счет изменения характера удовлетворения потребностей общественных. Сама же реализация этой возможности происходит по-разному на разных этапах развития социализма. Решение этой задачи определяется свойственными данным этапам отношениями распределения, и обеспечивается посредством системы обращения, которым коллективистский характер производственных отношений также придает и соответствующее содержание, и соответствующую форму.

Что касается распределения, то общие черты, свойственные социализму на любом этапе его развития, сводятся к формированию системы распределения в соответствии с трудовым вкладом. Благодаря производственному коллективу впервые в истории обеспечиваются условия подлинного равенства индивидов в экономическом отношении, ибо их экономическое положение как членов коллектива определяется только трудовым вкладом. Другое дело — положение социальное, которое определяется также прошлыми (и не только производственными) заслугами — но опять же собственными, в принципе ничем иным, кроме собственного вклада, не определяемыми. Но, тем не менее, именно потому, что критерий распределения — трудовой вклад, каждый член производственного коллектива экономически свободен. Он не привязан к данному производственному коллективу овеществленным трудом, так как не имеет пая в средствах производства (ими владеет не трудовой коллектив, а государство), а свой “живой труд”, если это почему-либо покажется ему целесообразным, может влить в труд другого коллектива, свободно выбирая его. Это черты, вообще более или менее свойственные социализму. Однако они существенно модифицируются теми специфическими моментами, которые определяют особенности производственных отношений, характерные для отдельных этапов данного общественного строя.

Коллективистский характер производственных отношений существенно модифи­цирует также характер обращения. При их индивидуалистическом характере, когда субъектом экономической деятельности выступают индивиды (безразлично, по отдельности или в группе), когда эта их деятельность направлена на удовлетворение собственных потребностей каждого из них, субъект экономической деятельности совпадает с субъектом потребностей, ради удовлетворения которых экономическая деятельность и ведется. Для удовлетворения потребностей при общественном разделении труда посредством обмена его продуктами (по выражению Маркса, “общественного обмена веществ”) и необходима сфера обращения, в которой действуют субъекты экономической деятельности. При любых возможных модификациях и дроблениях, сфера обращения, тем не менее, при этом представляет собой некое единое целое.

Но, как показывает исторический опыт, отношения между индивидами – не един­ственно возможный принцип организации обмена при разделении труда. Возможна его организации с иными субъектами – коллективными. Поэтому должны различаться случаи, когда, говоря словами Энгельса, “завязывается отношение между двумя лицами или общинами”.46 Именно последнее и имеет место (но уже на уровне коллективов) при социализме. В этом случае субъектом экономической деятельности выступает производственный коллектив как целостное (в этом отношении) образование.

Что касается потребностей, то их субъектом, естественно, по-прежнему выступает все тот же индивид. Но раз совпадение указанных субъектов здесь уже не имеет места, то в сферу обращения неизбежно должен быть введен еще один контур, охватывающий, с одной стороны, производственные коллективы (производящие предметы потребления), и составляющих их индивидов (потребляющих эти предметы) – с другой. Таким образом, при социализме формируется характерная именно для этого общественно-экономического строя совершенно особая – двухконтурная – система обращения, где первый контур, связанный в основном с производственным потреблением, главным образом включает средства производства, охватывая производственные коллективы, а второй, обеспечи­вающий обращение предметов потребления, в качестве субъектов включает также составляющих эти коллективы индивидов. Являясь следствием коллективистского характера производственных отношений, такая система – характернейший признак социализма независимо от его “моделей” и этапов развития. А вот конкретный ее характер, как и характер других социально-экономических явлений, самым существенным образом определяется этими этапами.

8. Становление и развития социализма

Рассмотрев некоторые характерные черты социализма, мы, наконец, получили возможность взглянуть на него в целом как на некоторое достаточно определенное социальное явление. Социализм, как и любое другое социальное явление, появился на основе некоторых общественных условий. Но, будучи в определенном смысле обществом переходным между обществом классовым, состоящим из “атомарных” индивидов, и бесклассовым обществом индивидов “ассоциированных”, осуществляющим переход между ними через коллективистские отношения социализма, уже по самой этой причине он вынужден проходить через этапы развития, существенно различающиеся по своим общественно-экономическим характеристикам. Его становление и развитие включает в себя революционное преобразование отношений собственности, формирование производственных коллективов как субъектов экономической и социальной деятельности и их расширение до уровня всего общества, причем представляет собой не однократный (пусть даже растянутый во времени, как строительство средневекового собора) “акт творения”, а процесс с существенно различными последовательными стадиями (как метаморфоз насекомого). При всей качественной определенности, социализм не является строем с относительно неизменными общественно-экономическими характеристиками (как не является таковым классовое общество в целом), но проходит в своем развитии ряд этапов, достаточно существенно различающихся в основных социальных и экономических характеристиках.

Непосредственной причиной социалистической революции, как и революций буржуазных, явилось нарастание противоречий внутри общества, в котором развивались буржуазные производственные отношения при сохранении рудиментов феодализма (прежде всего, в политической области). Почему же эти противоречия не могли разрешиться аналогичным образом, т.е. посредством буржуазной революции? Если бы Россия была чем-то изолированным от мирового общественного развития, то путь разрешения назревших общественных противоречий был бы именно таким. Но социальные процессы в ней изолированными не были и на них оказывало самое существенное влияние то, что происходило в остальном мире. А в ряде передовых промышленно развитых стран буржуазные революции произошли уже давно. Чтобы назревшие преобразования могли вылиться в них в массовые революционные действия, необходимо было, чтобы объективные требования преобразований прошли “через головы” будущих участников революционных событий, т.е. воплотились в определенных идеологических установках. Причем буржуазные революции двигались не только сознанием несправедливости существующего положения (являющимся субъективным отражением назревших социальных противоречий), но и положительными идеалами утверждающегося прогрессивного класса – буржуазии, идеалами, которые воспринимались как общечеловеческие. Однако со временем развитие капитализма показало, что провозглашенная этой идеологией свобода – это свобода для имущих, что равенство сугубо формально и не имеет ничего общего с реальной жизнью, что “священная собственность” – это собственность буржуазная, обеспечивающая возможность меньшинству эксплуатировать большинство. Таким образом, в конце ХІХ – начале ХХ века буржуазные идеалы полностью проявили свою буржуазную сущность и в качестве таковых потеряли былую привлекательность как для наиболее активных сторонников революционных преобразований, так и для широких масс. Зато проявление негативных тенденций, имманентных буржуазному обществу, вело к появлению и развитию социалистической идеологии. Благодаря все большей глобализации социальных процессов в мире соответствующие идеологические течения распространялись гораздо шире тех регионов, социальные условия в которых приводили к их возникновению и развитию, в том числе и на Россию.

Еще одним важным моментом, повышающим вероятность социалистических преобразований в России, явилось наличие в ней весьма заметных остатков общинных отношений. Община и коллектив как по своей сущности, так и по занимаемому ими месту в общественном развитии, являются весьма различными образованиями, ибо первая представляет собой осколок прошлого, а второй – зародыш будущего целостного общественного организма. Поэтому их основные социальные характеристики достаточно существенно различаются. Однако между ними есть то общее, что они оба представляют собой формы частичной агрегации индивидов. Община не может прямо превратиться в коллектив, она должна быть разрушена, но остатки общинных отношений, представлений, вообще общинной социальной психологии самым существенным образом облегчают становление соответствующих коллективистских установлений (в том числе и расщепленных отношений собственности), что делает более благоприятными условия для социалистической революции в стране, где капитализм еще не развился в той мере, чтобы полностью вытравить из сознания людей общинные начала, заменив их буржуазным индивидуализмом (говоря словами Маркса, “община является точкой опоры социального возрождения России”1).

Таким образом, в России в то время создались условия, при которых назревшие революционные преобразования имели возможность вылиться не в классическую буржуазную революцию, когда новая, прогрессивная буржуазная идеология пробивает путь к политическому господству прогрессивному классу – буржуазии, а в социалистическую: капитализм в ней еще не развился в достаточной степени, чтобы сковать возможные социалистические преобразования, а буржуазные идеалы уже не работали, будучи к тому времени дискредитированными развитием мирового капитализма. Поэтому никаких двух революций не было. Была одна – социалистическая революция со своими этапами, характеризующимися различными задачами и движущими силами, смена которых вызывалась уже самой логикой начавшегося процесса, т.е. политическими, а не экономическими факторами.2 Другими словами, и в этом случае становление нового общественного строя осуществлялось по общему (для всех случаев смены общественно-экономических формаций) сценарию, т.е. первоначально в стране, где еще не развился в достаточной степени предшествующий строй, но под действием окружения, где он не только развился, но прошел значительный путь вплоть до превращения из прогрессивного в реакционный.

Тем не менее соответственно особым условиям, вызывавшим социалистическую революцию, имел место и особый характер смены в определенном смысле уже капиталистической (пусть и недостаточно развитой) формации социалистической, особый относительно других известных нам процессов смены общественных формаций. Лучше всего этот процесс изучен для периода смены феодальной формации капиталистической. “Одно из основных различий между буржуазной и социалистической революцией, – писал Ленин, – состоит в том, что для буржуазной революции, вырастающей из феодализма, в недрах старого строя постепенно создаются новые экономические организации, которые изменяют постепенно все органы феодального общества. Перед буржуазной революцией была только одна задача – смести, отбросить, разрушить все путы прежнего общества. Выполняя эту задачу, всякая буржуазная революция выполняет все, что от нее требуется – она усиливает рост капитализма.

В совершенно ином положении революция социалистическая”.3 Процесс перехода от капитализма к социализму (представляющий собой, как мы видели, в определенном смысле еще и “прыжок через формацию”), как процесс уже не внутри классового обющества, а приводящий в конечном счете к смене классового общества бесклассовым, носит качественно отличный характер. Дело здесь прежде всего в том, что в недрах индивидуалистического капиталистического (как, впрочем, и феодального) строя ни коим образом не могут зародиться ростки социалистических коллективистских общественно-экономических отношений – их появление жестко связано с коренной сменой отношений собственности (а не только с их модифицированием как при преобразованиях внутри классового общества), которая ввиду этого может произойти исключительно революционным путем. Следовательно, не может и возникнуть социального слоя, в силу своего общественно-экономического положения генерирующего социалистическую идеологию. Возникая на базе реальных противоречий классового общества вообще и капитализма в частности, она может быть только плодом научных разработок. Затем социалистическая идеология внедряется в среду рабочего класса, своим общественно-экономическим бытием наиболее подготовленного к ее восприятию. Овладев массами, она становится реальной силой, способной изменить общество.

Фактически вся история общества при его классовой организации представляет собой формирование в конечном счете общественных отношений между “атомизированными” индивидами – вплоть до того, что в “обществе свободной конкуренции отдельный человек выступает освобожденным от естественных связей и т.д., которые в прежние исторические эпохи делали его принадлежностью определенного ограниченного человеческого конгломерата”.4 Выходя из первобытного племени, представляющего собой целостный организм, где в полной мере “производящий индивидуум выступает несамостоятельным, принадлежащим к более обширному целому”,5 общество последовательно проходило ряд этапов, объективно направленных к достижению данной цели. Перед социализмом стоит аналогичная, но обратная задача смены субъектов общественно-экономических отношений, т.е. формирования из “атомизированных” субъектов коллективистских. Понятно поэтому, что между этапами развития в обоих случаях можно ожидать наличия определенной аналогии (естественно, весьма существенно ограниченной как этими различиями, так и направлением движения). В обоих случаях достаточно четко выделяются три основные этапа развития. Первый этап связан с коренной сменой всей общественной ситуации (осуществляемой, вследствие этого, исключительно насильственным путем), устанавливающей вооруженное господство одной социальной группы над другой. Различие же состоит в том, что в первом случае это относится к племенным (т.е. первоначально практически полностью разделенным) образованиям, а в другом – к классам (т.е. образованиям, сложившимся внутри некоторой целостности). Второй этап наступает в результате внутренней дифференциации возникнувшего в результате упомянутых процессов нового социального образования с установлением иерархической системы управления, обеспечивающей эту целостность (соответственно феодальная и номенклатурная иерархия). И, наконец, третий этап, завершающий каждый цикл, на котором ранее начавшиеся процессы (соответственно “атомизации” и “ассоциирования”) доводятся до их логического завершения, причем в основу общественно-экономических отношений ложится самоорганизация субъектов социальной и экономической деятельности (соответственно индивидов и коллективов); в первом случае этот этап в основном пройден, во втором он еще только предстоит). Таким образом, тем, что на всех этапах объединяет социализм как единую формацию, является его коллективистский характер, в то время как его основные социально-экономические характеристики существенно меняются в зависимости от этапов развития. Рассмотрим вкратце эти этапы.

Итак, рассмотренные выше условия создают возможность пролетариату под руководством революционной партии совершить революционный переворот, взять власть в свои руки и произвести “экспроприацию экспроприаторов”. При этом пролетариат устанавливает свою революционную диктатуру и осуществляет ее до тех пор, пока не будет в основном ликвидирован его класс-антагонист – буржуазия. Этим исчерпывается действие той негативной стороны (части) идеологии, которая вырабатывалась в определенных общественно-экономических условиях в результате противостояния с классом капиталистов и формировалась посредством внесения в среду рабочего класса социалистических идеалов, исчерпывается с окончанием в основном этого противостояния на уровне классов. В целом же идеология рабочего класса в момент взятия власти еще не может соответствовать социалистическим общественно-экономическим отношениям (т. е. в собственном смысле слова быть социалистической), поскольку последних попросту не существует. Их еще не создает сам факт экспроприации буржуазной собственности, да и процесс этого создания весьма длителен, поскольку “дело идет об организации по-новому самых глубоких, экономических основ жизни десятков и десятков миллионов людей”.6 Идеология класса как целого в своей основе долго остается той же, что и раньше, т. е. буржуазной (и мелкобуржуазной), а потому еще “перевоспитывать надо в длительной борьбе, на почве диктатуры пролетариата, и самих пролетариев”.7

И опыт Парижской Коммуны, и опыт первых лет Советской власти говорит об одном и том же: на первом этапе революции, когда речь идет прежде всего о подавлении эксплуататорских классов, осуществляется диктатура пролетариата как класса, как вооруженного народа, когда отсутствует “учреждение общественной власти, которая уже не совпадает непосредственно с населением, организующим самое себя как вооруженная сила”.8 Какие же при этом устанавливаются производственные отношения? Прежде всего следует иметь в виду, что вследствие переходного характера этого этапа об определенных производственных отношениях здесь можно говорить только достаточно условно. Однако когда при победе социалистической революции на первом этапе развития социализма государственную власть под руководством партии берет рабочий класс, пролетариат, “первый акт, в котором государство выступает действительно как представитель всего общества – взятие во владение средств производства от имени общества”.9 Характер политической власти, направленной на построение социализма и с этой целью использующей собственность на основные средства производства, делает последнюю социалистической, но не общественной – государство здесь ведь не представляет общество как целое, и даже все население страны. Поскольку в то время “вооруженный пролетариат был правительством”, то и владение основными средствами производства, являясь государственным, тем самым относится именно к пролетариату как целому. А “все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства, которым являются вооруженные рабочие”.10 С ликвидацией эксплуататорских классов изменился также характер пользования средствами производства: социалистическая собственность, обращенная “на пользу всего народа”,11 в конечном счете и использовалась пролетариатом как целым для обеспечения средств к жизни населения страны.

Что же касается распоряжения, то в то время оно носит локальный, раздробленный характер. Осуществляется оно через органы самоуправления – Советы, но еще не отражает общих интересов пролетариата как целого, а только его отдельных трудовых коллективов, которые, по выражению Ленина, “в наследство от капитализма… получили неумение, непривычку к общей солидарной работе”.12 В рабочей среде превалировали синдикалистские настроения. Но на том этапе, вследствие отсутствия объективных условий для выработки в рабочей среде социалистического сознания (наличных социалистических производственных отношений), еще и нельзя было ожидать всеобщего объединения – “исторически показано, что рабочие не могут объединяться иначе, как по производствам”.13

Такое распоряжение средствами производства обеспечивало решение задачи “экспроприации экспроприаторов”, разрушения старого строя, т.е. выполнение деструктивных функций революции. Когда положение изменилось, когда на первый план постепенно стали выходить ее конструктивные задачи, оказалось, что буржуазная идеология живуча и до победы новых общественно-экономических отношений воспроизводится, в том числе и в среде рабочего класса, что отсутствие соответствующих общественно-экономических отношений во всем объеме не позволяет рассчитывать на самоорганизацию рабочего класса в процессе производства, что для этого нужен специальный аппарат и что “жить без этого аппарата мы не можем, всякие отрасли управления создают потребность в таком аппарате”.14 И тогда уже не весь пролетариат как масса (как предполагалось ранее), а только некий “авангард пролетариата взял в свои руки строительство власти”.15

Начала формировалась (преимущественно из рабочих) новая социальная группа, в функции которой первоначально входило только общее управление социалистической собственностью, находящейся под широким рабочим контролем “снизу”. Но те же интересы производства вскоре потребовали резкого усиления единоначалия. Необходимость “бороться с недостатками в рабочей среде сознания общности интересов, с отдельными проявлениями синдикализма”16 потребовала усиления влияния социалистического государства – неизбежно за счет уменьшения контроля “снизу”. “Это прошлое, когда царил хаос и энтузиазм, ушло”. Единоначалие потребовало руководителя, который “умеет утвердить, осуществить твердую власть, хотя бы и единоличную, но осуществить ее во имя интересов пролетариата”, когда “волю класса… осуществляет диктатор, который иногда более сделает и часто более необходим”, чем “сплошная коллегиальность”.17 Но такой “диктатор” уже подотчетен не массам, а тем, кто его таковым сделал, т.е. партийному и государственному аппарату. По мере структурной организации этого слоя представителей государства из них формируется особая группа партийных, административных, хозяйственных руководителей-профессионалов, в своей совокупности осуществляющая диктатуру по отношению ко всем остальным слоям “во имя интересов пролетариата” – с целью построения общественно-экономической базы социалистического общества.

Итак, с победой социалистической революции возникает ситуация, когда в развитии общества образуется как бы потенциальный барьер, который создают “старые предрассудки, приковывающие рабочего к старому миру”,18 и когда общественно-экономические преобразования должны осуществляться против действия социально-психологического фактора. Как мы видели, в предыдущих революционных преобразованиях, в преобразованиях в пределах классового общества новые политические институты давали свободу развития новых, но уже проявившихся и доказавших свою более высокую эффективность общественно-экономических отношений. Здесь же они оказываются перед задачей формирования таких отношений, имея для этого три предпосылки: теоретически разработанную социалистическую идеологию, коллективистскую собственность на основные средства производства и политическую власть. В этих условиях именно политическая власть, диктатура “революционного авангарда”, опираясь на первые две предпосылки, могла обеспечить преодоление указанного потенциального барьера, вывести общество в ту точку социально-экономического развития, начиная с которой социалистическое сознание в массах вырабатывалось бы автоматически, опираясь на социалистические общественно-экономические отношения.

Необходимость организации в новых условиях производства вызывала все возрастающее внеэкономическое давление со стороны формирующихся иерархических структур на большинство населения, в том числе и на большинство рабочего класса. И столь же естественно оно вызывало ответную реакцию, стремление сохранить уже достигнутый уровень демократии и самоуправления. Это приводило, с одной стороны, к подъему общедемократического движения, в том числе и выливающегося в ряд акций, подобных кронштадскому мятежу, а с другой – в соответствии со своими демократическими убеждениями новым явлениям в стране и в партии оказывала сопротивление “старая гвардия”. В результате указанных процессов вполне явственно возникает угроза отката назад – сначала на основе анархо-синдикалистских устремлений, на мелкобуржуазно-демократической основе, – что неизбежно привело бы в конечном счете к реставрации капитализма. Объективная логика движения требовала изменения общественных отношений, перехода к новому этапу развития социализма.

Этот качественно новый (второй) этап социализма наступил в начале двадцатых годов. Можно считать, что первый этап завершился так называемой “дискуссией о профсоюзах”, формально направленной на определение роли профсоюзов в новых условиях, а в действительности посвященный судьбе диктатуры пролетариата. Фактически решался вопрос: может ли диктатура пролетариата на данном этапе строительства социализма осуществляться так сказать в классической форме посредством массовой самоорганизации пролетариата как класса, или же политическая власть должна пойти по пути организации особых властных структур (что классиками марксизма категорически не допускалось!), когда происходит “выделение именно революционной и только революционной части пролетариата в партию и такой же части партии в руководящие центры ее”.19 Однако объективная логика развития настоятельно потребовала, независимо от каких бы то ни было предшествующих соображений, перехода власти от “вооруженных рабочих” к “руководящим центрам” партии.

“Для нас принципиально не может быть сомнения в том, – говорил в то время Ленин, – что должно быть главенство коммунистической партии… которая господствует и должна господствовать над громадным государственным аппаратом”.20 Поскольку еще достаточно долго после победы революции буржуазная и мелкобуржуазная идеология имели господствующее положение (в том числе охватывая и подавляющее большинство рабочего класса), только диктатура узкой сплоченной группы, опирающейся на передовую часть трудящихся, могла вести по пути социалистического развития первую страну, вставшую на этот путь. В тот момент, на том этапе развития социализма для преодоления “потенциального барьера” нужна была именно диктатура меньшинства, как бы ни были привержены идее демократии основатели Советского государства – “революционная целесообразность выше формального демократизма”.21 Осуждением Х-м съездом партии анархо-синдикалистского уклона фактически завершилась смена предполагавшейся классиками марксизма непосредственной диктатуры пролетариата как класса, как самоорганизующейся массы (когда “сам вооруженный пролетариат был правительством”22), сохранившей то же название, но коренным образом от нее отличающейся диктатурой его “революционного авангарда” – “руководящих центров” партии. Что касается противодействующих сил в самой партии, то на их нейтрализацию была направлена резолюция “О единстве партии”.

Это был первый кризис социализма, закономерно вызванный объективной необходимостью смены его этапов в соответствии со сменой задач – от разрушения старого к созиданию нового, первая “узловая точка” развития. Переход этот оказался чрезвычайно болезненным, ибо новые задачи требовали соответствующей смены ориентиров, а это исключительно трудно для активных участников процесса, а для кого-то и совершенно невозможно. Поэтому многими такая смена ориентиров воспринималась как измена делу революции. В результате партия, до сих пор, несмотря на большие потери в гражданской войне, быстро растущая, сразу потеряла 27 % своих членов. Многие были в растерянности. Одной из причин такого положения было отсутствие теории социализма, но условий для ее создания к тому времени еще не было. И только благодаря гению Ленина, практически интуитивно определявшего требуемое направление развития, его воле и авторитету удалось выйти из кризиса с относительно небольшими потерями. Но все же произошла неизбежная потеря темпа социалистических преобразований, что потребовало проведения новой экономической политики.

Новая экономическая политика (НЭП) представляла собой использование старых экономических механизмов для преодоления разрухи в условиях, когда новые еще не могли работать в полную силу. Один из ведущих наших экономистов сравнил как-то экономику с самолетом. Если продолжить данное сравнение, то НЭП – это пикирование самолета, двигатель которого еще не обрел требуемой мощности, с целью набрать необходимую для дальнейшего полета скорость. Пикирование опасно, можно врезаться в землю, но и при потерянной скорости самолету не удержаться в воздухе, а других способов повысить ее в настоящий момент не имеется. Но это отнюдь не нормальный режим полета, а увеличение скорости – не смена курса. И долго так лететь нельзя, выйти из пикирования нужно вовремя. У нас во время так называемой “перестройки” применительно к НЭПу из конъюнктурных соображений ухватились за слова “всерьез и надолго” (которые и Ленину-то не принадлежат) и знать не желали того, что Ленин всегда – именно всегда! – говорил о НЭПе как о временном отступлении; он же сам вскоре и объявил: “отступление, которое мы начали, мы уже можем приостановить и приостанавливаем. Достаточно. Мы совершенно ясно видим и не скрываем, что новая экономическая политика есть отступление, мы зашли дальше, чем могли удержать, но такова логика борьбы”.23 Это – “всерьез и надолго”? Но вернемся к рассмотрению основного пути развития социализма.

На втором этапе развития социализма, при сохранении и углублении его коллективистского характера, весьма существенно изменились его основные социально-экономические характеристик, прежде всего отношения собственности на основные средства производства. Эти отношения остались такими же расщепленными по владению, распоряжению и пользованию, но произошла смена их субъектов. Что касается владения, на данном этапе развития социализма собственность так и осталась государственной, хотя изменился характер государства – государственная власть от “вооруженных рабочих” (диктатура пролетариата) перешла к “руководящим центрам” (“диктатура номенклатуры”). Иначе дело обстоит с другими аспектами отношения собственности. В частности, вследствие постепенного повышения однородности советского общества укреплялся общенародный характер пользования. Это даже принято было выражать в так называемом “основном законе социализма”. Бесплодность попыток придать этому “основному закону” такую же универсальность, какую имеет основной закон капиталистического производства определялась тем, что сказанное относится только к одной “ипостаси” собственности на средства производства – пользованию. Но в этом смысле собственность действительно является общенародной.

Иначе обстоит дело с распоряжением. Как мы видели, в условиях “потенциального барьера” организация производства, объективно направленная на дальнейшее развитие социализма, возможна была только посредством диктатуры сравнительно узкой, сплоченной и дисциплинированной группы функционеров. Эта социальная группа и взяла на себя в своей совокупности распоряжение социалистической собственностью, средствами производства. Люди, составляющие данную группу (не каждый в отдельности, разумеется, а именно в совокупности, как определенная, связанная общностью интересов социальная группа), оказались, таким образом, поставленными в особое отношение к средствам производства. Группу же, поставленную общественным развитием в особое отношение к средствам производства, в марксистской социологии принято называть классом, причем тот класс, который благодаря этому отношению имеет возможность контролировать условия применения рабочей силы, становится классом господствующим. Таким классом на втором этапе социализма и стала данная социальная группа, со временем получившая наименование номенклатуры. Однако определяя ее как класс, следует помнить, что вследствие нецелостности отношений собственности в условиях социализма, данный “номенклатурный класс” уже достаточно существенно отличается от господствующих классов классового общества, в котором они замыкали на себя все три “ипостаси” отношений собственности.

Но сколь бы ни был своеобразным общественно-экономический статус данной социальной группы, ее особое положение в социалистическом государстве было слишком очевидным, чтобы не вызвать попыток определить ее в качестве особого класса. Но исследователи, не являющиеся марксистами, в принципе иначе смотрят на эту проблему; марксисты же были зажаты в жесткие рамки официальных доктрин, не признающих такой постановки вопроса. И тем не менее такие попытки делались. Упомянем здесь Милована Джиласа, который еще в 1957 году и, по-видимому, первым заговорил об этой группе как о “новом классе”. Но, по его же словам, это определение у него носило, скорее, пропагандистский характер; оно не было (и у него, и у других – например, в работе М. Восленского “Номенклатура”, в ряде других работ, написанных в последнее время) наполнено общественно-экономическим содержанием. А без развернутой общественно-экономической характеристики данного класса с учетом характера собственности при социализме оно и не могло быть другим, поскольку проблема классового деления – это прежде всего проблема различного отношения устойчивых социальных групп к средствам производства. Понять же эти отношения при социализме без учета расщепленного характера отношений собственности не представляется возможным.

Мы еще неоднократно будем обращаться к вопросу о роли “номенклатурного класса” в развитии социализма. Здесь рассмотрим только некоторые особенности “номенклатурного класса”, прежде всего характер его организации. Господствующий класс при экономической форме господства не нуждается во внутренней структурной организации. Но она необходима при осуществлении государственной власти по поручению господствующего класса административной системой, состоящей из общественного слоя чиновников. Именно такое положение имеет место в буржуазном обществе в отличие, например, от феодального, где наличие внеэкономического принуждения вызывает отождествление экономически господствующего класса с иерархической управляющей системой. Необходимость в жесткой внутренней организации существует и для “номенклатурного класса”, распоряжающегося социалистической собственностью. Целостность же свойственна этой социальной группе постольку, поскольку социалистическая собственность во владении выступает как единое целое.

Устойчивость такой системы обеспечивается ее иерархической организацией, когда она представляет собой пирамиду – наиболее устойчивое сооружение, в котором управляющее воздействие передается сверху вниз. Каждый очередной этаж имеет при этом строго фиксированный статус (ни одна иерархия не может существовать без этого весьма важного средства самоутверждения ее членов, гарантирующего их статус независимо ни от каких других обстоятельств) формально установленных различий по рангам (а уж церковной иерархией, “Готским альманахом”, “Табелью о рангах” или номенклатурой различного уровня – это все равно). В этой номенклатурной системе важны все этажи, причем Ленин даже считал необходимым на “коммунистов, занимающих должность внизу иерархической лестницы, обратить особое внимание, ибо они часто важнее, чем стоящие наверху”.24

Как мы уже отмечали, в результате этих социальных преобразований на втором этапе социализма сформировались два класса (еще раз подчеркнем – “неполных” вследствие неполноты отношений собственности), необходимых в организации производства, – “номенклатурный класс”, распоряжающийся средствами производства, для которого это отношение обеспечивало возможность определять процесс производства, и класс трудящихся (включающий рабочих, крестьян и техническую интеллигенцию), лишенный такой возможности, для которого средства производства составляли необходимые условия применения его рабочей силы. Но кроме этих двух производственных классов одновременно сформировались еще две прослойки (т.е. социальные группы, не имеющие собственного отношения к средствам производства, а следовательно, вынужденные обслуживать интересы господствующего класса).

Реальное воздействие класса-распорядителя на класс-исполнитель осуществляется, как правило, не непосредственно, а через многочисленную (существенно превышающую по численности сам “номенклатурный класс”) прослойку служащих – мелких чиновников. Представители этого слоя не входят непосредственно в рассмотренную иерархическую структуру “номенклатурного класса”, но соединены с ним плотью и кровью, составляют как бы его основание и продолжение, являются его функциональным органом.

Другая социальная группа, также не имеющая самостоятельного отношения к средствам производства и, следовательно, не являющаяся классом, но как и в других формациях, обслуживающая интересы господствующего класса, – интеллигенция. В капиталистическом обществе беспокойное и внешне как бы неуправляемое племя работников умственного труда, не связанных непосредственно с производством, в действительности управляется тысячами различных видимых, а чаще невидимых, достаточно гибких и эластичных, экономических в своей основе нитей, благодаря чему в массе своей оно верой и правдой служит интересам буржуазии, сохраняя при этом респектабельность и видимость независимости от господствующего класса.

Иначе дело обстоит при наличии внеэкономических факторов господства. В этом случае управление приобретает недопустимую для столь тонких материй грубую осязаемость, способную ощутимо снизить интеллектуальный потенциал и продуктивность данного слоя. Поэтому у нас “номенклатурный класс” для подчинения интеллигенции своим целям, для обеспечения ее управляемости при сохранении в необходимых для достаточно успешного функционирования дозах иллюзии самостоятельности избрал другой, не связанный с непосредственным индивидуальным воздействием путь – путь ее структурирования, создания некоторых управляемых целостностей с внутренней организацией, аналогичной собственной и обеспечивающей эту целостность, – путь своеобразной “коллективизации” интеллигенции. Такими “колхозами” здесь стали многочисленные творческие союзы, академии и другие подобные им образования. Они позволили внести организационное начало в высшие слои художественной, научной и другой интеллигенции, приручить, ввести в иерархические структуры, заставить выполнять роль элементов этих структур в обмен на предоставление средств самоутверждения “элите” и кормушки рядовым членам, а также соответствующих рангу каждого льгот и привилегий. Способ ранжирования – главным образом введение многочисленных и строго субординированных степеней и званий, жестко связанных как с этими привилегиями, так и с возможностью самореализации (но вовсе не обязательно отражающих действительную роль и значение конкретного индивида).

Рассмотренные отношения собственности на средства производства и соответствующее им классовое деление наложили отпечаток на все общественные отношения, и прежде всего на отношения экономические. Экономику длительного периода нашей истории, начиная с двадцатых годов, сторонники социализма называют плановой, а противники – командно-административной. Последнее определение вряд ли стоит принимать всерьез: противникам все равно словами ничего не докажешь, а марксисты, казалось бы, и без того должны понимать, что любая экономическая система (при любом “тоталитаризме”) строится не на “командах” и “администрировании”, а на действии объективных экономических законов (в частности, в определенных условиях как раз и создающих возможность “командовать”), специфических для каждой общественно-экономической формации, в том числе и для социализма. При этом, как и в других общественно-экономических формациях, “законы политической экономии при социализме являются объективными законами, отражающими закономерности процессов экономической жизни, совершающихся независимо от нашей воли”.25 Вопрос только в том, что собой представляют эти законы.

Со времени выхода знаменитой сталинской работы одним из главных таких законов социализма считается “закон планомерного развития народного хозяйства”, который “возник на базе обобществления средств производства, после того, как закон конкуренции и анархии производства потерял силу” и “дает возможность нашим планирующим органам правильно планировать общественное производство”.26 Оказывается все же, что не так уж он, этот закон, “независим от нашей воли” – чтобы он начал действовать, “чтобы эту возможность превратить в действительность, нужно изучить этот экономический закон, нужно овладеть им, нужно научиться применять его с полным знанием дела”.27 Не знаешь дела – и закон действовать не будет, или будет действовать плохо. А Маркс-то думал, что объективный закон – это такой закон, который пробивает себе дорогу независимо от того, знают ли его и считаются ли с ним. Чтобы использовать закон земного тяготения для своих целей, его нужно знать и уметь им пользоваться. Но именно для своих, других целей, а не для обеспечения самого земного тяготения – с этой задачей он, будучи объективным, прекрасно справляется и без нашей помощи. А тут вот такой своенравный “объективный закон” планомерного развития, который само же планомерное развитие обеспечивает только в умелых руках! Да была ли при таком “объективном законе” наша экономика в самом деле плановой?

По самому своему существу планомерность предполагает установление по тем или иным соображениям (скажем, в соответствии с научным расчетом) желательного уровня производства необходимых продуктов и такого управления их производством, которое позволило бы его достичь. Ничего подобного у нас не было. Имело место стремление всемерно расширять производство – и только. Больше, больше, больше – вот идеология того периода. А потому и многократно высмеянное “планирование от достигнутого” было не результатом чьей-то тупости или злой воли, а действительно объективным выражением реального процесса, естественной необходимостью определенного этапа общественного развития, реализующейся независимо от чьего бы то ни было желания или понимания. И тому были совершенно определенные реальные причины.

Капиталист стремится к выколачиванию прибавочной стоимости главным образом не для увеличения объема собственного потребления, в общем-то достаточно ограниченного. Прежде всего он жаждет таким образом удовлетворить свою потребность в самоутверждении (в том числе через растущую вместе с ростом капитала власть). И здесь он ненасытен, ибо данная потребность пределов не имеет. Равно и в условиях минувшего этапа социализма тот, кто попадал в номенклатуру, стремился не столько к “пайкам” и аналогичным потребительским благам, сколько к самоутверждению, которое обеспечивалось как самим вхождением в номенклатурную иерархию, так и занимаемым в ней местом. А потому стремление каждого члена этой иерархии к сохранению и упрочению своего статуса – столь же фундаментальный стимул к действию в условиях данного этапа социализма, как и жажда прибыли (прибавочной стоимости) в условиях капитализма. Поэтому централизованное управление при государственном владении средствами производства однозначно предполагает наличие номенклатурной иерархии, положение в которой является наиболее действенным стимулом к деятельности для каждого ее члена (все остальные стимулы существенно уступают данному и сами по себе эффективного управления централизованной экономикой не обеспечивают).

Но указанный статус определяется (при всех издержках) в конечном счете эффективностью функционирования данного элемента системы. А оценивалась эта эффективность неизбежно по количественным критериям (иначе их формализовать в качестве критериев просто невозможно). Потому-то и “планировали от достигнутого”. Неудивительно также, что при попытках реформирования системы в области управления именно этим критериям уделялось основное внимание. Однако найти идеальный критерий, адекватно отражающий общественные нужды, именно вследствие его количественного характера принципиально невозможно, а следовательно, система оказывается практически нереформируемой – что и доказали неудачи многочисленных попыток.

Однако речь шла пока что о функционировании не всей экономики, а только самой системы управления, которое имеет смысл лишь в том случае, если в его результате удается соответствующим образом воздействовать на производство, в данном случае – через производственные коллективы. Здесь уж одними “командами” задачи не решишь, внеэкономическим принуждением (что в прошлом также практиковалось) этого сделать в нужных объемах и с необходимой эффективностью также не удается. Пока интересы номенклатуры совпадали с интересами большинства трудящихся, выручал энтузиазм. Но и тогда, и тем более дальше требовались соответствующие экономические механизмы. И они, естественно, использовались. Упомянем здесь один из таких важнейших механизмов, используемый для воздействия на производственный коллектив как звено, соединяющее индивида и общество, т.е. узел пересечения двухконтурной системы обращения.

Известно, что в системе обращения, характерной для минувшего этапа социализма, одновременно функционировали два вида денег – “наличные” и “безналичные”. Это и были совершенно различные их виды, а вовсе не разные формы существования одних и тех же денег (как, например, наличные деньги и различные системы безналичных расчетов в капиталистическом обществе), ибо преимущественно предназначались для обслуживания разных контуров обращения – отдельно средств производства и предметов потребления. Но, будучи раздельными, они состояли в нерасторжимой связи. И как раз в месте их пересечения и вершилось таинство взаимного превращения этих денег, обеспечивавшего связь производства с потреблением. Происходило это по правилам и под контролем номенклатуры – но на этот раз уже не отдельных, хотя и включенных в систему, ее представителей (как в “командном” управлении), а именно как целостной социальной группы, которая имеет для этого специальные органы, реализующие функцию распоряжения средствами производства как целым. Конкретное рассмотрение работы этого механизма составляет предмет специальных исследований, здесь лишь отметим, что это был один из важнейших механизмов управления экономическими процессами в нашем обществе.28 Его нарушение с началом “перестройки” немедленно вызвало нарушение работы всей экономической системы социализма и положило начало ее разрушению.

Возможность распоряжения средствами производства и определялась тем, что номенклатура как господствующая социальная группа, хотя и представляла собой иерархическую пирамиду с достаточно четко определенными слоями, но тем не менее составляла не конгломерат субъектов хозяйственной и политической деятельности, объединенных только общим классовым интересом (как, например, иерархия феодального общества), а действительно единое образование, функционирующее как целостная система взаимосвязанных элементов, т.е. также представляла собой своего рода “коллектив”.

Как социальная группа, распоряжающаяся (но не владеющая) средствами производства, в отношениях производства номенклатура, выступая как единое целое, обеспечивала целостное функционирование народного хозяйства. Соответственно и в распределении она участвовала в качестве такого целостного образования. Именно она определяла “правила игры” в этой сфере, она же через централизованное установление уровней оплаты и ценообразование обеспечивала их практическую реализацию. Она же определяла уровень и характер собственного потребления.

Все так называемые привилегии номенклатуры были не чем иным, как формой распределения в соответствии с трудовым вкладом между членами этой группы (всеобщего “коллектива” распорядителей), точнее, в соответствии с занимаемым иерархическим уровнем. В соответствии со своим господствующим положением данная группа выделяла себе при распределении относительно большую долю, но при этом стремилась создать видимость равенства в оплате труда с другими социальными группами, особенно с трудящимися в сфере материального производства. “Недобор” компенсировался соответствующими “довесками”, для затушевывания истинного положения этой группы маскируемыми, в первую очередь, под пользование общественными фондами потребления, которые в нашем обществе получали все расширяющееся значение. Потому, кстати, эти фонды имели как бы “перекошенный” вид: в них, например, не были введены такие важные моменты, как бесплатное питание на производстве, бесплатный городской транспорт и т.п. Но особо показательно отсутствие такого важнейшего момента, как содержание всех детей на государственный счет, всегда считавшегося классиками марксизма имеющим принципиальное значение и долженствующего быть реализованным при социализме в первую очередь. Но для камуфлирования своего “усиленного” потребления номенклатуре все это не требовалось, а следовательно, и не реализовалось.

Чтобы завершить краткую характеристику второго (“номенклатурного”) этапа социализма, необходимо рассмотреть его еще в одном аспекте, а именно в отношении его роли в приближении того момента, “когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся”. Как мы уже говорили, Ленин и его соратники готовили и совершали социалистическую революцию в нашей стране как свою часть мировой революции. Образ действий при победе революции в нескольких странах был определен Лениным четко и однозначно: “Федерация является переходной формой к полному единству трудящихся разных наций… Признавая федерацию переходной формой к полному единству, необходимо стремиться к более и более тесному федеративному союзу, имея в виду … тенденцию к созданию единого, по общему плану регулируемого пролетариатом всех наций, всемирного хозяйства как целого, каковая тенденция вполне явственно обнаружена уже при капитализме и безусловно подлежит дальнейшему развитию и завершению при социализме”.29 Сразу же после революции Ленин уделял огромное внимание объединению усилий коммунистов в мировом масштабе, в частности, организации ІІІ Интернационала. Но уже тогда обнаружилось явление, о котором Ленин говорил: “Признание интернационализма на словах и подмена его на деле, во всей пропаганде, агитации и практической работе мещанским национализмом и пацифизмом составляет самое обычное явление не только среди партий ІІ Интернационала, но и тех, кои вышли из этого Интернационала, и даже нередко среди тех, кои называют себя коммунистическими”.30 А после смерти Ленина интеграционные процессы даже в коммунистическом движении были практически ограничены только Советским Союзом. Через некоторое время был распущен Коминтерн, за ним последовал заменивший его Коминформ. В известном смысле даже появление новых социалистических государств не привело к активизации интеграционных процессов. Не говоря уж о государственной интеграции, даже созданное экономическое объединение (СЭВ) не только не объединяло все социалистические страны, но и уровень интеграции состоявших в нем стран существенно отставал от уровня, а главное темпов интеграции европейских капиталистических стран в ЕС. Какова же была причина столь явного пренебрежения ленинскими заветами?

Обнаружилась она еще в самом начале развития социализма при создании СССР в сталинском плане “автономизации”. Начавшей формироваться в господствующую социальную группу номенклатуре не нужна была демократическая форма объединения – федерация, ей нужна была такая форма объединения, которая бы наиболее полно вписывалась в ту жесткую иерархическую пирамиду власти, которую она стремилась создать. Только авторитет Ленина смог изменить ситуацию в тот момент. Но после него процессы пошли так сказать “естественным” путем, на котором интеграционные процессы рассматривались “номенклатурным классом” только через призму собственных интересов. И когда появились другие социалистические страны, номенклатура каждой из них свято блюла свой самостийный статус – настолько, насколько ей это удавалось в условиях прессинга со стороны “старшего брата” – верхушки номенклатуры Советского Союза. Когда же создались благоприятные для этого условия, все та же номенклатура развалила не только “нерушимое социалистическое содружество”, но и Советский Союз. Разразился следующий (после кризиса начала двадцатых годов) кризис социализма.

9. Нынешний кризис социализма

То, что на втором этапе развития социализма преобразования осуществлялись под руководством господствующего “номенклатурного класса” соответственно его собственным интересам, ни коим образом не снижает их прогрессивного общественного значения, в том числе эффективности для экономического развития страны. Поскольку на начальном этапе эти интересы совпадали с коренными, глубинными интересами большинства народа, они получали все более широкую поддержку.

И по справедливости, ибо социализм коренным образом изменил к лучшему положение в нашей стране. Несмотря на ряд достижений в промышленном развитии, в начале ХХ века в ней при этом нарастали также прогрессирующее отставание от уровня промышленно развитых стран Запада и зависимость от них. В те времена интенсивной индустриализации может быть самым точным показателем уровня промышленного развития было производство чугуна и стали. По этому показателю (как, конечно, и по многим другим) Россия очень сильно отставала от стран Запада. Но не столько то важно, что в 1900 году она отстала от США по производству чугуна в 8 раз, а стали - в 7,7 раз, сколько то, что к 1913 году, году ее наивысшего дореволюционного развития, это отставание существенно возросло — до 11 и 9 раз. Не лучше обстояло дело и по отношению к европейским странам: например, указанное “возрастание отставания” по отношению к Германии увеличилось соответственно от 6 и 5,7 до 8 и 7,4 раза. Почти весь свинец и цинк, весь алюминий и никель в 1913 году импортировались; импортировалось 58 % даже сельскохозяйственных машин, а наиболее прогрессивного тогда оборудования — металлорежущих станков — и вовсе 80 %, автомобилей и тракторов — 100 %. Еще более важно, что банковский капитал России, контролирующий промышленность, на три четверти принадлежал западным странам (да и непосредственно треть акционерного капитала в промышленности перед революцией была иностранной, а, например, на Украине в наиболее развитой отрасли — угольной — капитал почти на девяносто процентов был бельгийским). Если при этом учесть еще и специфический характер культурного развития (тогда в России при массовой неграмотности высших учебных заведений было всего 91, в то время как монастырей 1000, церквей 78000; количество “служителей культа” почти в шесть раз превышало количество врачей), то понятно, что Россия прямым ходом шла к положению колонии.

Социализм в нашей стране не только обеспечил ей независимое развитие, но и темпы этого развития, невиданные в истории. Разруха, вызванная первой мировой войной, затронула почти все страны (разве что кроме США, которые, начиная с уничтожения индейцев, всегда наживались на чужих бедах), сильно пострадала и наша страна. А потом еще была не менее разрушительная война гражданская. Тем не менее уже в начале двадцатых годов в СССР начинается бурный рост промышленности, темпы которого, даже еще до “великой депрессии”, намного превышали темпы ее развития в капиталистических промышленно развитых странах. Вот как это выглядело (в процентах прироста):

1922 1923 1924 1925 1926 1927 1928 1929 1930

СССР 30,7 52,9 16,4 66,1 43,2 14,4 24,8 25,9 29,8

кап. страны 19,1 9,2 2,4 7,1 1,0 6,8 4,2 5,7 -13,8

1931 1932 1933 1934 1935 1936 1937 1938

СССР 24,9 14,3 8,5 20,1 23,1 30,2 11,4 11,3

кап. страны -13,3 -16,0 13,2 8,0 10,9 11,8 6,7 -10,0

Как бы не относиться к достоверности конкретных цифр, конечные результаты развития — превращение СССР в мощную индустриальную державу — сомнений не вызывают. Противники социализма толкуют теперь о “рабском труде”, представляя страну как один огромный ГУЛАГ, как будто не знают, что принудительный труд не бывает производительнее свободного, вроде бы им ничего не известно о поистине огромном энтузиазме, охватывавшем широчайшие массы тружеников. И не надо ссылаться на “обман” и “пропаганду” — уже не было “темного народа”: у нас с успехом шла культурная революция, плоды которой признаны во всем мире. Да и не выстояли бы мы в самой страшной в истории человечества войне, если бы не было такого развития и такого энтузиазма.

А в послевоенные годы как не трудно было восстанавливать народное хозяйство без посторонней помощи (в то время как Западной Европе значительную помощь оказали США, по обыкновению опять нажившиеся на войне, — их промышленный потенциал за эти годы возрос на 50 %, сельскохозяйственное производство — на 36 %), эта задача была решена достаточно быстро. И восстановившиеся темпы развития опять оказались значительно выше темпов роста в капиталистических государствах (кстати, высокие темпы развития оказались и у “порабощенных стран” бывшего “социалистического лагеря”). Вот среднегодовые темпы роста за 1951-1976 гг. (в процентах):

Национальный Объем промышлен-Объем сельхоз.

доход ного производства производства

СССР 8,0 9,4 3,4

Страны СЭВ 7,7 9,5 3,2

США 3,4 4,2 1,6

Страны ЕС 3,4 4,9 2,1

В результате промышленный потенциал СССР по отношению к США из менее чем 30 % в 1950 году вырос до более чем 80 % в 1976 году. И после этого толкуют о неэффективности социалистической экономики!

Таким образом, наша социалистическая экономика на протяжении длительного периода развивалась исключительно быстрыми темпами, невиданными в истории. А вместе с развитием экономики укреплялся ее коллективистский характер. Резко возрастал уровень производительных сил, и не только их материальный, но и, главным образом, личностный компонент, повышались образовательный уровень и квалификация работников, менялась их психология. Отмечавшаяся Лениным “непривычка к солидарной работе” заменялась прочными коллективистскими навыками. Соответственно менялась и роль трудовых коллективов, им все более тесными становились те рамки, в которые их ставила номенклатура. Новые производительные силы, вызванные к жизни социализмом, все больше приходили в противоречие с наличными производственными отношениями данного этапа социализма, выполнившего свою историческую задачу. Это неизбежно вело к снижению эффективности общественного производства, падению темпов экономического роста, к возрастанию напряженности в обществе.

Формирование в нашей стране социалистических общественно-экономических отношений, соответствующих данному этапу социализма, в котором важнейшую, ничем не заменимую роль сыграл “номенклатурный класс, было практически завершено ко второй половине тридцатых годов. С их окончательным становлением полностью был ликвидирован “потенциальный барьер” в развитии социализма, создались условия спонтанного генерирования социалистического сознания. Следствием этого явилась возможность (и необходимость!) дальнейшего развития социализма на основе объективно действующих внутренних законов. Но тем самым изжил себя как исторически необходимая общественная сила класс людей, в интересах построения социализма распоряжающихся социалистической собственностью на средства производства. Дальнейшее “внедрение” социализма с непосредственной опорой на политическую власть не только потеряло смысл, но стало тормозом общественного развития: искусственное дыхание в критические моменты нужно только до тех пор, пока не заработает автоматическая дыхательная функция организма, дальше оно может только мешать.

Таким образом, развитием, окончательной победой социализма в нашей стране “номенклатурный класс”, обеспечивший эту победу в качестве основной движущей силы, как общественное явление был обречен на исчезновение. Но никогда ни один класс в истории не мог безропотно принять такую перспективу. То, что произошло в конце тридцатых годов в политической жизни страны, и было реакцией данного класса на требование истории, а потому и нельзя все, что тогда (как, впрочем, и позже) происходило, просто сводить к неким ошибкам, недомыслию, злой воле и т. п., а тем более объяснять все действиями одного человека, как бы ни усугублялись объективные тенденции особенностями его личности. Маркс писал: “При исследовании явлений государственной жизни слишком легко поддаются искушению упускать из виду объективную природу отношений и все объяснять волей действующих лиц”.31 Как мы видели, в это время Сталин прежде всего выполнял волю партийно-хозяйственной “бюрократии”, стремящейся в качестве класса к обеспечению своей устойчивости в условиях, когда общественное развитие объективно потребовало его ликвидации.

Под потребности этой социальной группы подводилась и теоретическая база, в частности, так возникла печально знаменитая теория усиления классовой борьбы по мере построения социализма. Парадокс же заключался в том, что эта теория по-своему, в искаженном виде отражала объективную реальность, то обстоятельство, что по мере развития социалистических общественно-экономических отношений нарастало действительное противоречие между интересами “номенклатурного класса” и основной массы трудящихся. Это противоречие наиболее остро чувствовали (и тем или иным образом на него реагировали) передовые представители этого же самого класса. Против них и было в основном направлено острие репрессий (хотя они, конечно, задевали и многих других): достаточно сказать, что между XVII и XVIII съездами партия потеряла 700 тыс. членов. Устранялись старые бойцы, у которых идеи коммунизма и социализма превалировали над соображениями “номенклатурной солидарности”. Они в широких масштабах заменялись новыми людьми, уже полностью проникшимися корпоративным духом, для которых средства, по необходимости применяемые на определенном этапе, приобрели статус единственной цели. Преобразования, назревшие к тому моменту, стали невозможными. Дальнейшее общественное развитие затормозилось. Социализм как система вступил в стадию загнивания.

Сейчас трудно себе представить, да и вряд ли стоит гадать, к чему привело бы дальнейшее развитие указанных тенденций, однако внутренние процессы в нашей стране были существенно модифицированы войной и послевоенным восстановительным периодом. Во-первых, вновь понадобилась жесткая дисциплина, без которой невозможно было бы противостоять столь мощной враждебной силе, и сформировавшаяся структура, несомненно, сыграла здесь положительную роль. Во-вторых, война, будучи величайшим общенародным бедствием, восстановила в значительной степени положение, когда окружающая среда оказывает давление не только на всю иерархическую структуру “номенклатурного класса” в целом, но и на каждый ее элемент в отдельности, что делает ее менее замкнутой в себе. Поневоле вводились новые порядки, приходили новые люди; критерий компетентности получил более высокий статус. Все это притупило остроту болезни, а в послевоенный период она в основном перешла в хроническую форму. “Искусственное дыхание” продолжали делать, но уже стремясь как-то приноровиться к естественным ритмам организма. Но беда в том, что ритмы эти сложны, приноровиться невозможно и процесс постоянно дает сбои. А перестать делать “искусственное дыхание”, т. е. централизованно управлять жизнью страны как в общем, так и в частностях “номенклатурный класс” был просто не в состоянии: ведь это и значило потерять свою общественную роль, сойти с арены истории. Добровольно это не делается никогда. Реформы, как всегда в таких случаях, ничего не решают – необходимы революционные преобразования, которые привели бы к изменению формы собственности на средства производства и как следствие – к новой классовой организации, к новому этапу развития социализма.

Социализм – последний строй в разделенном мире (коммунизм будет уже иметь глобальный характер). Его развитие, как и развитие остальных формаций, происходит на основе внутренних законов, но в переломные моменты, как и в других случаях, в нем важную роль играет внешний фактор – ведь “мы живем не только в государстве, но и в системе государств”.32 То внешнее воздействие на социализм, без которого не могло бы произойти его революционных преобразований, на переходных этапах может оказать только все тот же (хотя и измененный под его воздействием) капитализм. И вне взаимодействия социализма и капитализма понять характер современного общественного развития как одной, так и другой системы не представляется возможным. Пока темпы нашего экономического развития, хотя и снижающиеся по мере удаления от “естественной” генеральной линии развития, превышали совокупные темпы развития капиталистических государств, мы имели достаточно ясные перспективы и во внутреннем, и в международном плане. Это обеспечило стабильность нашего социалистического государства, всей социалистической системы в мире, а также – что чрезвычайно важно ввиду роли социализма в развитии всего человечества – выполнение нашего интернационального долга, поскольку “главное свое воздействие на международную революцию мы оказываем своей хозяйственной политикой”.33

А темпы эти все еще были достаточно высокими. Даже в послевоенный период, как мы видели, они более чем вдвое превышали темпы развития ведущих капиталистических стран. Какой же огромный “запас прочности”, какую громадную положительную инерцию должен был накопить социализм, чтобы, несмотря на крайне неблагоприятные условия (действие реакционных сил внутри, последствия разрушительной войны, внешнее давление “цивилизованного мира” и т. п.), продолжать, пусть и с замедлением, вызванным прогрессирующим загниванием, движение в темпе, столь существенно превышающем темп развитых капиталистических государств!

Но даже такой колоссальный запас инерции не вечен, и если его не пополнять, неизбежно должен израсходоваться с течением времени. А внутренний источник исчерпался полностью. Достаточно взглянуть на приведенные ниже цифры, характеризующие “динамику застоя”, – среднегодовые темпы роста национального дохода страны по пятилеткам (в процентах):

8 (1966 – 1970) 9 (1971 – 1975) 10 (1976 – 1980) 11(1981 – 1985)

7,8 5,7 4,3 3,6

Приведенные значения просто-таки с исключительной точностью укладываются в классическую экспоненту, описывающую замедляющееся движение системы без активного движущего начала. А это уже не “отдельные недостатки” или “ошибки” тех или иных руководителей. Печальная закономерность на протяжении достаточно длительного (два десятилетия!) периода прослеживалась с поразительной для социальных процессов четкостью, и никаких оснований ожидать ее изменения не было. Однако политическое положение в стране давно стабилизировалось, и кто знает, сколько бы мы еще вот так скользили по “кривой затухания”, все больше замедляя ход, если бы не внешнее – да еще и враждебное – окружение. Но неуклонный спад темпов развития раньше или позже должен был привести к существенным последствиям в наших отношениях с капиталистическим окружением, а в результате – и во внутреннем положении страны. И это произошло в середине восьмидесятых годов. За предшествующее десятилетие темпы роста национального дохода в СССР лишь в 1,3 раза превышали соответствующий показатель в США, а потому разрыв в национальном доходе между нами теперь не только перестал сокращаться, но и начал увеличиваться. Это значит, что в международном плане мы потеряли свои главные преимущества, что не могло не сказаться самым неблагоприятным образом и на положении страны, и на международном коммунистическом движении в целом. Социализм объективно оказался не в состоянии дальше существовать в условиях того же этапа развития. Перемены столь же объективно стали неизбежными.

Преобразования в стране начались “сверху”, и тому были важные причины. Изменение нашего положения в мире к худшему непосредственно затрагивало прежде всего статус самого верхнего этажа управляющей иерархической системы, поскольку, в отличие от групп остальных уровней, данная группа вынуждена была отождествлять свои интересы с интересами системы, свои судьбы с судьбами страны. Таким образом, на данном этапе развития интересы высшего руководства совпали с интересами всего народа. Появилась реальная возможность коренных, революционных преобразований. Но прежде, чем перейти в анализу последствий создавшейся ситуации, отметим еще один аспект данной проблемы.

Хотя социализм в своем развитии связан с конкретными странами, по своей глубинной сути он – явление глобальное, ибо представляет собой переход от общества разрозненного к обществу-человечеству. Поэтому международные аспекты развития социализма не менее важны, чем характер его развития в данной стране.

Рассмотренные выше особенности второго этапа развития социализма касались не только нашей страны, но и других социалистических государств в мире. Наличие в каждой стране иерархической структуры господствующего класса, отстаивающего свои собственные интересы, приводили во многом к тем же последствиям, что и в нашей стране. Во всех странах социализм дал мощный толчок к экономическому и социальному развитию, позволил освободиться от негативного влияния империалистической политики “цивилизованных стран” (выше мы видели, как он сказался на темпах развития стран СЭВ). Однако и проблемы возникали те же. Стремление верхушки иерархии каждой страны к полновластию иногда выражалось так, как у нас в тридцатые годы, иногда как в Китае в период “культурной революции”, а чаще в более “мягкой” форме, но соответствующие процессы неизменно имели место практически во всех социалистических странах. Однако были у социализма в этих странах и свои особенности, в частности, связанные с тем, что социалистические преобразования в них происходили под весьма существенным влиянием нашей страны.

Надо отдавать себе отчет в том, что не кто иной, как мы, в значительной мере являемся причиной повторения (а в известной степени и усугубления) наших “недостатков” в странах Восточной Европы. Положение в этих странах отличалось прежде всего тем, что там социалистические преобразования не были доведены до конца. Они не произошли естественным путем, как это было в нашей стране, не прошли через этап диктатуры пролетариата, их правящий класс сформировался не только в результате внутренних процессов. Основные задачи по подавлению сопротивления эксплуататорских классов были выполнены Красной Армией. Установлены же новые общественные отношения у них были уже тогда, когда у нас в стране социализм, не перейдя к следующему этапу развития, находился в состоянии загнивания. Это не могло не сказаться и на характере социализма в этих странах (как, кстати, и в некоторых наших позже подключившихся к общему процессу республиках и регионах). Зрелая “диктатура номенклатуры” в Советском Союзе, получив возможность оказывать существенное влияние на общественные процессы в этих странах, не могла допустить хотя бы той первоначальной демократии, которая имела место у нас на начальном этапе, создавала местные структуры по своему образу и подобию, следствием чего стало в известном смысле внешнее, неорганическое формирование иерархических структур господствующего класса. Благодаря такой внешней поддержке номенклатуре этих стран и не было столь жизненно необходимо довести внутренние преобразования до логического завершения (тем более, что этому мешало и давление со стороны мирового капитализма).

Социализм, в некоторых странах прошедший стадии своего развития не полностью и в ускоренном порядке, воспринимался там многими как нечто внешнее, навязанное, а не являющееся закономерным результатом собственного развития. Поэтому начавшиеся социальные изменения в СССР закономерно привели к бурным процессам в странах Восточной Европы, принявшим в том числе и форму отторжения социализма. Вернемся, однако, к тем процессам, которые происходили и происходят в нашей стране.

Итак, мы видели, что необходимость в коренных преобразованиях социализма имела объективный характер. Они были предопределены всем ходом общественного развития и должны были произойти независимо ни от чьего бы то ни было уровня понимания данного процесса, ни от сознательных намерений как отдельных людей, так и социальных групп. Однако, тем не менее, всякие преобразования совершаются людьми, преследующими свои цели, социальными группами, руководствующимися своими интересами. Именно благодаря этой деятельности, а не велению некоей “высшей силы”, реализующей диалектические законы общественного развития, осуществляется последнее. А потому необходим конкретный анализ действующих сил, определяющих конкретное течение нынешних революционных (ибо связанных с отношениями собственности на средства производства, и соответственно с классовым строением общества) преобразований.

Поскольку каждая революция решает двуединую задачу разрушения старого общественного порядка и становления нового, то она неизбежно должна последовательно проходить деструктивную и конструктивную фазы развития. Конечно, было бы прекрасно, если бы обе задачи могли решаться параллельно, и новое возникало по мере разрушения старого, занимая его место. Но характер движущих сил революции делает это недостижимым. В первой фазе революции ее движущие силы вдохновляются главным образом неприятием существующего порядка вещей; именно эта неудовлетворенность является основным стимулом разрушения старого порядка, тем стимулом, который позволяет преодолеть сопротивление его защитников. В определенной степени люди движимы “жаждой мести, которая в революционные времена является одним из самых могучих стимулов к энергичной и страстной деятельности”.34 На первый план поэтому выходит отрицание старого.

Положительные идеалы находятся как бы на втором плане и, как правило, также носят “негативный” характер по отношению к существующему состоянию общества и строятся на его отрицании. Что же касается собственно положительной части этих идеалов, то для придания последним наглядности в них обычно в том или ином виде включаются элементы прошлого, представляемого в качестве “золотого века”, разрушенного злыми силами, против которых и ведется борьба за его “возрождение”. Но поскольку никому еще не удавалось дважды войти в ту же реку, то осуществление этого идеала в его положительной части в изменившемся обществе неизменно наталкивается на непреодолимые препятствия. Только тогда – и никак не ранее – приходит время того истинного положительного идеала революции, который будет более или менее полно воплощен ею в жизнь.

Соответственно этому меняются и те социальные силы, которые в соответствии со своими интересами берут на себя основную тяжесть революционных преобразований. При этом следует иметь в виду, что поскольку задачи деструктивной и конструктивной фаз в известном смысле прямо противоположны, то истории неизвестны такие революции, в которых все связанные с ними преобразования с начала до конца были бы выполнены под воздействием одних и тех же движущих сил.

Чтобы хотя бы в первом приближении представить себе ход революционных преобразований, необходимо проанализировать расстановку общественных сил в начале революционного процесса, определить коренные интересы различных социальных групп, связанные с их общественным положением, а затем проследить неизбежное изменение как этого положения, так и интересов в ходе революционных преобразований. В соответствии с изложенным ранее это значит, что прежде всего необходимо определить общественные группы, заинтересованные в сохранении существующего положения, которые поэтому оказывают наибольшее сопротивление революционным изменениям.

Главной социальной группой, положение которой было затронуто преобразованиями, инициированными высшими слоями номенклатуры, являлся сам “номенклатурный класс” как целое, занимавший в сложившихся к тому времени общественно-экономических отношениях ключевое место, выполняя функцию распоряжения основными средствами производства. В ходе революционных преобразований социализма с его переходом от второго этапа развития к третьему, данная функция в конечном счете должна перейти от этой социальной группы – “класса-распорядителя”, – стоящей как бы над производством, непосредственно к производителям в лице производственных коллективов. Разумеется, номенклатуру как целое не могло устроить развитие событий, конечным результатом которого могла бы стать ее ликвидация как господствующей социальной группы, и потому поначалу она оказывала так называемой “перестройке” упорное сопротивление. Однако объективно назревшие изменения, раз начавшись, приобретают спонтанный характер, идут в соответствии с внутренними законами, далеко отходя от провозглашенных первоначально целей и остановить их уже невозможно. Поэтому по ходу их номенклатуре пришлось коренным образом менять свою позицию.

Спонтанный характер развития ситуации определялся тем, что даже малейшее снятие давления, оказываемого номенклатурой на все общество, малейшее расширение прав трудовых коллективов (которое первоначально проводилось верхушкой номенклатуры как еще одна попытка нащупать более эффективные методы воздействия на них, не меняя ничего принципиально), как и, с другой стороны, послабление паразитирующим элементам, допущенные на первом этапе “перестройки”, благодаря “перенасыщенности раствора” сразу же вызвали социальные процессы с так называемой “положительной обратной связью” (когда результат воздействия дополнительно усиливает само воздействие). Первоначально начавшиеся процессы большинством трудящихся были восприняты как благоприятные для них, а потому получили их широкую поддержку. Именно потому процессы эти и приобрели спонтанный характер. Ситуация начала выходить из под контроля “номенклатурного класса” и стала для него угрожающей. Терять свое положение он ни в коем случае не собирался, но и возврата уже не было: и смысла не имело, да и стало нереальным. Вот тогда-то (но далеко не сразу, и не всеми, и с зигзагами, и с экивоками) номенклатурой было принято единственно возможное для нее в этих условиях решение: не мытьем, так катанием, если нельзя больше оставаться господствующим классом при социализме, так надо стать господствующим классом при капитализме в качестве буржуазии. Понятно, что о “решении” здесь говорится в образном смысле, как об определенном векторе классового поведения; вначале номенклатурой это еще не осознавалось в столь четкой формулировке. Конечно, с точки зрения логики внутреннего развития пытаться вернуться в капитализм еще более абсурдно, чем возвращаться в “загнивающий социализм”, ибо означает еще больший шаг назад, объективно неосуществимый (и уж, конечно, не соответствующий интересам большинства населения). Но в том-то и дело, что внутренними процессами дело не ограничилось, в игру вступили внешние силы.

В наше время интеграционные процессы в мире достигли высокой степени интенсивности. Империализм в лице “цивилизованных стран” подчинил себе весь капиталистический мир, основывая свое благосостояние на его эксплуатации и грабеже природных ресурсов. Но окончательному “обустройству” всего мира на сей манер препятствовали два момента: все большее исчерпание природных ресурсов и существование в мире другой социальной системы. Социализм (прежде всего в нашей стране) мешал “цивилизованным”, как бельмо на глазу. И вдруг такая удача – началась “перестройка”! Империализм сразу осознал, что появился неожиданный шанс подгрести под себя уже действительно весь мир. И он этим шансом не преминул воспользоваться, делая все возможное, чтобы привести нашу страну к виду, удобному для употребления. А для этого нужно было внедрить у нас “нормальную” (т.е. капиталистическую) “рыночную экономику”, открыв простор экономическому господству капитала, и “демократию” (естественно буржуазную, когда политическое влияние пропорционально капиталу), обеспечив политическую власть денежного мешка; дальше превратить нас в сырьевой придаток – дело голой техники, хорошо отработанной Международным валютным фондом и другими подобными организациями. Поскольку даже в период “перестройки” прямое силовое вмешательство для проведения нужных преобразований не годилось (и опасно, и малоэффективно), то потребовались “агенты влияния”, своего рода империалистическая “пятая колонна” внутри страны. И они, конечно, нашлись.

Наши “партократы” не сразу поняли, что на грядущем этапе их классового бытия мировой империализм является для них естественным союзником. Гораздо быстрее это почувствовала их идеологическая обслуга – элитарная интеллигенция, давно уже снедаемая черной завистью при виде гонораров некоторых коллег в “цивилизованных странах”. Имея в своих руках все средства массового воздействия, опираясь на привычку трудящихся верить ей как плоти от своей плоти, она, подло обманув это доверие, и стала основным проводником влияния международной буржуазии в нашей стране. Разумеется, сама по себе интеллигенция никогда не была в состоянии перестроить общественные отношения. Но в данном случае по мере осознания своих новых классовых интересов к ней все больше подключалась номенклатура всем своим колоссальным общественным потенциалом, что есть сил тужась повернуть вспять колесо истории, трансформировав наше общество из социалистического обратно в капиталистическое.

Так что же получилось в результате контрреволюционного переворота, при полном безразличии (а то и одобрении) много лет обманываемых и идеологически дезориентированных “широких масс” совершенного номенклатурой с опорой на свою идеологическую обслугу – элитарную интеллигенцию, на криминальные “теневые” элементы, на поддержку международного империализма? Его безусловной конечной целью является капитализация нашего общества с превращением номенклатуры и иже с ней в буржуазию, а трудящихся – в пролетариат. Начало положено, но до окончательного решения поставленной задачи еще очень далеко. Пока что ни буржуазии, ни пролетариата не получается.

Буржуазия – это, по определению Маркса и Энгельса, “класс современных капиталистов, … применяющих наемный труд”,35 богатеющих за счет присвоения прибавочной стоимости, создаваемой пролетариями в процессе производства в неоплаченное рабочее время, и для этой цели стремящихся это производство развивать. Но разве в производстве наживают свои огромные богатства “новые русские (украинцы, казахи и т.д.)”? По мнению Маркса “капиталист как надсмотрщик и руководитель … должен выполнять определенную функцию в процессе производства”.36 Какую функцию, помимо его развала, выполняют в производстве наши “капиталисты”? Производство они систематически гробят, а богатеют за счет прямого грабежа того, что ранее нажито упорным трудом поколений советских людей. Их поддерживает и направляет мировой империализм, кровно заинтересованный в устранении конкурентов и превращении нашей страны в сырьевой придаток, а для этого в разрушении “высоких технологий” и колониальной реструктуризации производства. Ох, как мечтают эти “капиталисты”, чтобы мы признали их буржуазией, а себя – пролетариями, и начали с ними “нормальную” классовую борьбу, признав тем самым “законными” (пусть хотя бы по буржуазным законам!) результаты их грабежа! Не выйдет! Бандиты и мошенники – они и есть бандиты и мошенники, – по любым законам, и именовать их буржуа – слишком много чести.

А где же “новый пролетариат”? Его также нет. Наши колхозники, не допустив развала коллективных хозяйств, из последних сил и едва ли не бесплатно на остатках техники пока предупреждают голод – низкий им за это поклон. А “его величество рабочий класс” вместе с технической интеллигенцией не смогли противостоять разрушению производства и раскололись на достаточно различные социальные группы: деклассирующиеся элементы, перебивающиеся случайным заработком и уже голодающие, мелкие лавочники, “челноки” и прочие такие же бесталанные “бизнесмены”, группы обслуживания, питающиеся объедками со стола “новой буржуазии”, судорожно спешащей прогулять награбленное, неплохо зарабатывающая “рабочая аристократия” (особенно в областях добывающих и первичной переработки), объективно помогающая “новым” грабить страну, – таков диапазон сегодняшней дифференциации. И все это вместе – наш советский народ, старающийся как может пережить годы лихолетья

На следующем, конструктивном этапе нынешних революционных преобразований именно трудящиеся (“класс-исполнитель” второго этапа развития социализма) станут их главной движущей силой. В результате указанных преобразований эта социальная группа превратится в свободный “класс-производитель” – “такой класс, которому не приходится отстаивать против господствующего класса какой-либо особый классовый интерес”.37 Проявить себя в настоящее время этому классу мешает то, что будучи “парным” к господствующему “номенклатурному классу”, он неизбежно был заражен пороками господствующего класса. Влияние длительного загнивания привело к определенному развращению входящих в данный класс групп трудящихся, конкретный характер которого в значительной степени определяется конкретной же спецификой непосредственной производственной деятельности этих групп. Общими для них всех являются социальная апатия, низкая трудовая и производственная дисциплина, безразличие к конечному результату труда и ряд других отрицательных моментов, возникших как реакция на тлетворное влияние отживший свой век номенклатуры.

Для того, чтобы было понятно, что имеется в виду, в качестве примера приведем такое явление эпохи “загнивающего социализма”, как “несуны”. Одним из способов обеспечения власти “номенклатурного класса” в этих условиях являлось то, что можно было бы назвать “теневым распределением”. Жестко контролируемые и бдительно охраняемые номенклатурой способы распределения со временем неизбежно приходили в противоречие с изменяющейся ситуацией, в том числе и с возросшим уровнем производства, что приводило к тому, что часть получаемого продукта явочным порядком начинала распределяться трудящимися так сказать ненормативными способами (в виде мелких хищений). Сейчас это явление клеймят как “всеобщее воровство”, но на самом деле по своему общественно-экономической и социально-психологической сути оно являлось именно дополнительной формой распределения (вроде номенклатурных “пайков”), и достаточно жестко регламентировалось неписанными (в том числе, как ни парадоксально, и этическими) нормами и правилами. Разумеется, номенклатура могла бы просто привести официальные способы распределения в соответствие с новыми условиями, но тогда она лишилась бы мощнейшего рычага воздействия, которым обладала, оставляя эту часть распределения “в тени”. Вследствие того, что он внешне имел криминальную форму, этот вид распределения позволял номенклатуре держать трудящихся “в подвешенном состоянии” как в психологическом (чувство вины), так и в юридическом (возможность административного и даже судебного преследования) плане. Нужно ли говорить о том, какое сильнейшее разлагающее влияние оказывало такое положение на трудящихся (да и на саму номенклатуру).

Сейчас к такого рода отрицательным факторам добавилось деклассирование и другие неблагоприятные моменты как следствие уже самого кризиса. Разумеется, все это существенно затрудняет выполнение классом трудящихся своей исторической миссии. Не следует, однако, абсолютизировать современное “страдательное” состояние трудящихся. Раньше или позже ухудшающееся положение вынудит их к стихийным и непосредственным действиям, включающим формирование Советов на предприятиях, взятие ими на себя как производственных, так и политических функций, установление классического двоевластия и прямое противостояние с нынешними антинародными режимами. Тогда и начнется конструктивная фаза нынешних революционных преобразований. И тогда особо важным моментом станет то, будет ли к тому времени сформирована новая социалистическая идеология – идеология третьего этапа социализма,38 и будет ли кому вносить ее в сознание трудящихся, чтобы направить и возглавить это движение.

Но к этим вопросам мы вернемся ниже, а здесь пока упомянем о судьбе еще одного социального слоя нашего общества – слоя служащих-управленцев. Этот слой мелких чиновников, социальная задача которого состоит в проведении в жизнь воли господствующего класса, по самому своему существу является общественно пассивным, не способным на самостоятельные действия в качестве некоторой целостности. Он будет верой и правдой служить в том же качестве любой обладающей властью и обеспечивающей ему пропитание социальной группе, тем более, что данный слой еще долго будет необходимым в качестве составного элемента общественной организации. Гораздо более сложным является положение другого социального слоя нашего общества – интеллигенции, оказавшего (и оказывающего) исключительно сильное влияние на социальные процессы в нашей стране.

Будучи интеллектом народа, интеллигенция всегда наиболее чувствительна к любым симптомам общественного неблагополучия. Нуждающаяся в свободе для своего эффективного функционирования и имеющая определенную, пусть даже очень урезанную, свободу, по необходимости предоставляемую ей с этой целью господствующим классом, она наиболее оперативно отреагировала на изменившуюся ситуацию, внеся огромный положительный вклад в преобразования нашего общества. То, что делала интеллигенция в начале “перестройки”, разоблачая привычную номенклатурную полуправду, она делала в интересах всего народа. Однако, как и каждой социальной группе с определенным общественным положением, интеллигенции свойственны и свои специфические интересы, которые не могут не сказываться на характере ее деятельности. И эти интересы вовсе не всегда совпадают с интересами большинства населения страны.

Как мы уже говорили, интеллигенция как особая социальная группа не является производственным классом, т. е. она не имеет собственного отношения к средствам производства, не участвует непосредственно в основных общественно-экономических отношениях, характеризующих общественный строй. Но, выполняя определенную общественную роль, интеллигенция также ведет некоторое “производство” – производство духовных ценностей. “Производство” в данной сфере большей частью по своему существу носит индивидуальный характер и независимо от формы реализации его результатов является “мелкотоварным”. Отсюда склонность интеллигенции к мелкобуржуазной идеологии. Личная политическая свобода – изначальное и совершенно необходимое условие эффективности мелкотоварного производства. Отсюда роль соответствующих лозунгов во всех мелкобуржуазных идеологических течениях, в которых всегда видную роль играла интеллигенция.

Не являясь производственным классом, интеллигенция сама по себе не может перестроить производственные отношения. Максимум, что ей доступно – это способствовать дезорганизации существующих (и в этом есть резон, так как не сломав старых производственных отношений нельзя построить новые). Но активно способствуя отстранению от экономической власти господствующего класса, она не может (да и не стремится) сама взять эту власть. Кто же это может сделать? Либо трудовые коллективы и Советы, либо новые буржуа; больше некому. Мелкобуржуазная идеология, свойственная интеллигенции, толкает ее ко второму решению. Создалось парадоксальное положение: интеллигенция у нас стремится проводить идеологию класса, который еще и не сформировался. Это было бы совершенно невозможно, если бы между государствами в современном мире существовала “китайская стена”. Но надгосударственные процессы сегодня приобретают все большее значение. Господствующее положение в мире международной буржуазии неизбежно оказывает идеологическое влияние и в странах, где ее не существует. Именно это влияние, даже независимо от намерений, проводит наша либеральная интеллигенция, его она в конечном счете пропагандирует всеми доступными ей средствами.

Идея “деидеологизации”, под флагом которой наши либералы поначалу сражались с социалистической идеологией, сегодня практически полностью показала свою несостоятельность. Без определенного идеологического стержня, организующего и направляющего в основных чертах его функционирование, общество существовать не может. Та или иная идеология неизбежно приобретает доминирующее положение. Но не какая угодно. Господствующей идеологией, подчиняющей себе все остальные ее виды, всегда является идеология, связанная с общественно-экономическими отношениями – как известно, прежде, чем заниматься, скажем, политикой, люди должны питаться, одеваться, иметь жилище. Сегодня, несмотря на множество оттенков, имеются только два основных типа такой идеологии: социалистическая и буржуазная. Новые идеологи капитализма сделали все возможное, чтобы развенчать идеологию социалистическую и внедрить буржуазную. Пока ни того, ни другого до конца сделать не удалось, и целостной идеологии у нас сейчас нет; но и идеологический вакуум также невозможен. Поэтому до кардинального решения вопроса возможно – но исключительно временное, “суррогатное”, – использование в качестве ведущей идеологии, связанной с той или иной общностью людей, т. е. идей национальных, патриотических, религиозных и др. Их, как и любые другие идеи, вырабатывает и стремится широко внедрить “в массы” интеллигенция.

Одним из первых следствий освобождения интеллигенции из-под мощного пресса господствующего класса, учитывая специфику нашей страны, явился рост национализма: желание занять лучшее место под солнцем привело ее к попыткам использовать тот рычаг, который ближе всего оказался под рукой. Это мы видим во всех республиках – от самых малых до самых больших. Вовсе того не желая, выпустили джинна из бутылки, и сама же национальная интеллигенция, попытавшаяся использовать национальный фактор в своих целях, во многих случаях оказалась заложницей пробужденных сил.

Национализм как общественное явление есть такой подход к любому вопросу, когда в основу его решения кладется национальная идея, превращаемая таким образом из одного из факторов в решающий. На определенном историческом этапе, а именно на этапе формирования наций, это явление, безусловно, прогрессивное, ибо лежит в русле интеграционных процессов: разнородные части, оказавшиеся в пределах единой территории, сплавляются в единое целое – нацию, объединительные процессы превалируют над разъединительными. Иное дело – национализм в нашу эпоху. Конечно, там, где указанные процессы интеграции данного типа в самом разгаре, национализм – явление столь же прогрессивное (например, в ряде стран Африки, где он противостоит трайбализму). А вот в “цивилизованных” странах, где сегодня столь явственно проявляются надгосударственные интеграционные процессы, национализм олицетворяет противоположную тенденцию – сепаратистскую, разъединительную и однозначно имеет реакционный характер.

Безусловно реакционны и деструктивные процессы в “бывшем” Советском Союзе. Мы вместе прошли длительный (и “особый”) путь развития, и как бы не раздражало это националистов всех мастей, все же реально составляем ту самую “новую социальную общность” – советский народ, объявленный либералами и националистами коварной выдумкой сталинистов. Эта общность еще не раз обнаружит себя на всем пространстве того самого Советского Союза, который действительно разрушен сейчас деструктивными силами как политическая реальность, но все еще сохраняется как реальность социально-психологическая, и не учитывать этой реальности нельзя. Национализм как таковой сегодня не пользуется в нашей стране массовой поддержкой – “национальная идея” практически не привлекает к себе людей за пределами узкого круга свихнувшейся на ней “национально сознательной” интеллигенции, да еще элементов со слабой социализацией (экзальтированная молодежь, люмпенизированные слои и т.п.), которым все равно за что бороться, лишь бы обеспечить себе возможность самоутверждения. Зато в широких пределах национализм (как и другие виды “разделительной” идеологии, например, те же религиозная или трайбалистская) используется как прикрытие для “разборок” мафиозных кланов (так называемая “война в Чечне”, а еще раньше – конфликт между Арменией и Азербайджаном, тому яркое подтверждение).

Роль интеллигенции меняется по мере развития революционных процессов. Если роль “номенклатурного класса” как определенной социальной группы в нынешней общественной ситуации однозначно реакционна, то роль такого общественного слоя, как интеллигенция, не поддается однозначной оценке. Безусловно прогрессивная в начале преобразований, когда интеллигенция выражала интересы большинства населения, по мере их осуществления эта роль существенно модифицируется собственными интересами данной социальной группы. Ее основой все больше становится буржуазно-либеральная и социал-демократическая идеология, а основным направлением деятельности – реставрация капиталистических общественных отношений. Учитывая социалистический характер нашего общества и столь же социалистический в конечном счете характер нынешних революционных преобразований, эта деятельность, не имея объективных возможностей достичь успеха, становится в результате контрреволюционной, соответственно объективно вступая в противоречие с интересами большинства населения страны.

Такое положение не может не сказываться на общем состоянии интеллигенции. Фактический отказ “общественного интеллекта” надлежащим образом выполнять свою социальную функцию приводит даже к чему-то вроде “социальной шизофрении”. Началось увлечение парапсихологией, оккультизмом, восточными и другими экзотическими религиозно-философскими системами, а уж “заигрывание с боженькой” (Ленин) и церковью (прежде всего православной, но не только) в среде интеллигенции (особенно художественной) вообще приобрело характер повальной моды. А чего стоит поддержка значительной частью интеллигентской “элиты” нынешних явно антинародных режимов! Соответственно снижается и результативность деятельности в интеллектуальных сферах. Тяжелое положение в нашей науке хорошо известно, хотя (если исключить так называемые “общественные науки”, практически полностью поставленные многими бывшими “верными марксистами-ленинцами” на службу капитализации и сепаратизму) оно зависит не только от желаний и возможностей ученых. Еще более показательным в этом отношении является искусство, в котором “качество продукции” зависит от художника самым непосредственным образом, и плачевное состояние которого сегодня в комментариях, пожалуй, не нуждается. Интеллигенция как целое оказалась в состоянии полного маразма. Но, конечно, положение это временное. То, что довольно много представителей этого слоя и в сегодняшних труднейших условиях сохранили высокие моральные и профессиональные качества и не предали интересов своего народа, вселяет надежду, что по завершении социальных преобразований интеллигенция опять займет подобающее ей место в общественной жизни и будет снова успешно выполнять роль интеллекта советского народа.

Итак, кризис в нашем обществе явился следствием прежде всего внутренних процессов в нем, развивающихся в непосредственной связи с процессами во всем мире, и привел к весьма существенным изменениям положения всех его социальных групп. Господствующий класс – номенклатура – все еще сохраняющий свое господствующее положение, приложил и прилагает колоссальные усилия, чтобы в результате настоящего кризиса у нас установились капиталистические общественные отношения. Но достичь поставленной цели ему пока не удалось, реставрация капитализма как способа производства у нас не состоялись и, по-видимому, не состоится.

Но если у нас сейчас не капитализм, то что же? Социализм. Такой ответ вызывает бурю негодования не только записных “философов-марксистов”, но и рядовых приверженцев социализма: да разве же то безобразие, которое у нас творится, можно назвать социализмом? Нельзя, если представлять себе социализм коль уж не царством небесным на земле, то во всяком случае “предбанником” к нему. И очень даже можно, если смотреть на социализм всего лишь как на определенный общественно-экономический строй. Каждый общественный строй, не меняя своей общественно-экономической сущности, вполне может принимать едва ли не полярные формы (сравним, например, все тот же – но какой разный! – капитализм в гитлеровской и в современной Германии), а социализм, как строй переходной, тем более. Человек, без сознания находящийся в реанимации, – все тот же человек – пока он жив. Да только какая это жизнь… Она не только куда как далека от “нормы”, но и вообще может прерваться. И социализм сегодня в глубочайшем, жесточайшем кризисе, можно сказать, в коматозном состоянии. Вот это и есть наша задача – вывести его из комы. А то кое-кто, чьи эстетические чувства оскорбляет наше нынешнее жалкое состояние, уже готов списать “неудавшийся опыт” в убыток, чтобы затем приступить к “воскрешению из мертвых” – ко “второму изданию социалистической революции”.

Но мы-то еще живы. Ситуация не вернулась к той, которая была в начале века. С нами восьмидесятилетняя история нашей борьбы, история не только горьких поражений, но и великих побед – история действительно реального социализма; ее уже никуда не денешь. Еще существует советский народ, на собственном опыте узнавший, что такое социализм (а теперь все ощутимее сталкивающийся с настоящим, не витринным капитализмом – а ведь это пока только его “элементы”!), с глубоко укоренившимся в сознании коллективизмом, и он не позволит списать его со счета и начать все “с чистого листа”. Да, пока что активность нашего народа оставляет желать лучшего. А чего же мы хотим после массированной идеологической дезориентации, проводимой “номенклатурным классом” и его идеологической обслугой и до, и после “перестройки”, причем в прямо противоположных направлениях? Пока что он в основном только вынужденно приспосабливается к невыносимой ситуации, как приспосабливался к ней в годы войны на оккупированных врагом территориях (где хотя только немногие становились партизанами, но большинство оставалось советскими людьми), в принципе не приемля капиталистические “правила игры” и в глубине души ожидая, когда же наконец “придут наши”.

10. Будущие судьбы социализма

Вопрос в том, однако, кто же это – “наши”? А потому первое, что прежде всего следует рассмотреть при попытках прогноза дальнейшего развития нынешней ситуации, это вопрос о тех, кто станет в первых рядах борцов за социализм, возглавит и направит то массовое движение в его защиту и против нынешних антинародных режимов, которое раньше или позже, но совершенно неизбежно поднимется в нашей стране. Мы видели, что трудящиеся еще не готовы к осознанию своего истинного положения и к организованной борьбе за его изменение. Но политические оппозиционные “левые” силы все же существуют. Посмотрим же, что они собой представляют.

Врут хулители социализма, утверждая, будто бывшие партократы тоскуют по прошлому, по преданной ими “команде ихней молодости”: чего нет, того нет. Большинство бывшей номенклатуры, “рванув” социализм, вовсе не пострадало и не хочет ни “назад к социализму”, ни “вперед к социализму”. Они все так же у власти, и им совсем неплохо и при той пародии на капитализм, которую мы сейчас имеем. А меньшинство, по разным причинам (кто по неспособности, а кто и по причинам идеологического характера), не найдя своего места в новом истеблишменте, ударилось в оппозицию. Но “номенклатурное нутро” дает себя знать и здесь. Многие из этой части номенклатуры, нередко занимая благодаря связям и опыту видное место и в коммунистическом движении, толкают его в соглашательское русло, стремясь в складывающихся сейчас общественно-экономических отношениях занять нишу вполне респектабельной оппозиции как части “цивилизованного гражданского общества”, спокойно “защищать интересы трудящихся”, отодвигая при этом проблемы возврата на путь социалистического развития на второй план и неопределенное будущее. Коммунистическое же движение им требуется как солидный фундамент, с которым нельзя не считаться. Но при этом и сами они считают необходимым стать респектабельными в духе “еврокоммунизма”, а еще лучше слегка отдавать социал-демократией. Партии, в которых старая номенклатура занимает ведущее место, несмотря на наличие в них многих настоящих коммунистов, объективно защищают интересы именно этой социальной группы.

В коммунистическом движении есть и еще один слой людей, в основном раньше занимавших место у подножья номенклатуры (или самые нижние ее ступеньки). Чего хочет эта “мелкая номенклатура”? Правильно — стать крупной. Поэтому в отличие от “настоящей” номенклатуры она действительно революционна. И цели своей эти люди не скрывают — вернуться в старые добрые времена, но избавившись от предателей идеалов и желательно под их собственным чутким руководством. Считая наше общество отброшенным в ситуацию, аналогичную той, которая была в начале века (в советский народ они не верят, а восемьдесят лет нашей истории согласны скрепя сердце “списать” в убыток), они готовы начать все заново, в любой момент подняв и возглавив новую социалистическую революцию, чтобы восстановить то, что называлось “плановой экономикой” и “диктатурой пролетариата”, т.е. реально “диктатуру номенклатуры”. Большинство же из них над теоретическими вопросами не задумываются, а просто хотели бы вернуться назад, сохранив положительные черты минувшего этапа социализма и устранив отрицательные, что, по их мнению, в принципе сделать несложно — нужно только чтобы во главе стали “хорошие люди”, которые не станут совершать прежних “ошибок” (лучше всего, если это будут они сами). По сравнению с первым случаем здесь ситуация приобретает драматические черты, поскольку это честные люди, беззаветно преданные коммунистическим идеалам — как они их понимают. Их критика соглашательства крупной номенклатуры безусловно справедлива и борьба с ним несомненно полезна. В то же время их цель, в конечном счете фактически предполагающая восстановление “номенклатурного социализма”, реакционна по своей сути, и это не может не сказываться на результатах. Искренне желая блага, они уже сегодня наносят также и ощутимый вред коммунистическому движению, своей приверженностью “номенклатурному социализму” объективно блокируя широкую народную поддержку этого движения, а когда дело дойдет до активных действий, могут стать важной помехой на пути революционных преобразований и повторить судьбу “народников” или других мелкобуржуазных революционеров времен социалистической революции.

Во многих случаях в коммунистических партиях нет достаточно четкого организационного разделения между этими двумя течениями, и в их идеологии соответствующие моменты объединяются иногда самым удивительным образом, создавая весьма причудливую идеологическую окрошку. Особенно это заметно там, где имеются достаточно влиятельные “левоцентристские” партии социал-демократического типа, взявшие на себя роль основных проводников соглашательской политики, что заставляет компартии дистанцироваться от наиболее одиозных ее проявлений (такая ситуация, например, имеет место на Украине). Но в принципе это положения не меняет.

При таком “номенклатурном” характере всех нынешних коммунистических партий в нашей стране не приходится удивляться отсутствию их массовой поддержки трудящимися. Классовое чутье – великая вещь! Оно проявляло себя всегда, не позволяя широким массам тружеников глубоко увлечься чуждыми им идеями, даже если они приправлены их действительными проблемами. Об одном из таких явлений Маркс и Энгельс писали: “Аристократия размахивала нищенской сумой пролетариата как знаменем, чтобы повести за собой народ. Но всякий раз, когда он следовал за нею, он замечал на ее заду старые феодальные гербы и разбегался с громким и непочтительным хохотом”.39 Сколь бы не рыдали идеологи нынешних компартий над действительно тяжелой долей народа, пока они будут при этом призывать прежде всего “защищать интересы трудящихся от буржуазии” в создавшихся условиях (т.е. фактически к оппортунистическому принятию нынешнего положения) или к восстановлению “диктатуры пролетариата” (т.е. к возврату власти “обновленной” номенклатуры), трудовой народ будет замечать “на заду” тех, кто как знаменем размахивает его “нищенской сумой”, старое номенклатурное клеймо, и “разбегаться с непочтительным хохотом”, со злостью повторяя при этом: “Все они одинаковы!”. Но других лозунгов они не имеют, вот и приходится отсутствие массовой поддержки списывать на озабоченность людей физическим выживанием, на усталость, несознательность масс да на козни враждебной пропаганды (жалуясь при этом, что она крадет у компартий их лозунги – хороши же “коммунистические” лозунги, если их может “украсть” буржуазная пропаганда!).

Если члены нынешних, называющих себя коммунистическими, партий возмутятся их определением как номенклатурных, считая его слишком огульным и уж во всяком случае не относящимся к их собственной партии, можно предложить простой тест, показывающий, верно ли такое определение по отношению к той или иной конкретной партии. Он заключается в том, чтобы отыскать в программе данной партии положение, соответствующее категорическому требованию, предъявляемому классиками марксизма к преобразованиям уже в самом начальном периоде построения нового общества. Среди всего трех первоначальных мероприятий “переходного периода” Энгельс называет “воспитание всех детей на государственный счет”.40 Важным моментом преобразований в ходе революции он считает следующий: “Воспитание всех детей с того момента, как они могут обходиться без материнского ухода, в государственных учреждениях на государственный счет. Соединение воспитания с фабричным трудом”.41 А на практике? В тяжелейшее время начала 1919 года Ленин “ближайшими задачами” считает “осуществление тесной связи обучения с общественно производительным трудом” и “снабжение всех (!) учащихся пищей, одеждой и учебными пособиями за счет государства”.42 Очень хорошо, скажут нам, но причем здесь “тест”? Ведь есть же, казалось бы, немало гораздо более важных принципиальных вопросов, которые должны быть отражены в программах? А вот потому-то и тест. Если классики считали этот момент важнейшим, а у нынешних коммунистов до него “руки не доходят” за более важными вопросами, то одно это уже говорит само за себя. Но еще важнее другое. Одно дело громко шуметь о “защите интересов трудящихся” и о “диктатуре пролетариата” – номенклатура никогда не жалела сил на такого рода шумиху, не несущую никакого конкретного содержания, а другое – программно заявлять вполне конкретное мероприятие, номенклатуре не только не нужное, но и вредное, потенциально подрывающее ее господство. Не нужное, поскольку бремя воспитания подрастающего поколения для номенклатуры в материальном отношении бременем не являлось – в отличие от тех самых трудящихся, интересы которых предполагается защищать. Заявить: “все лучшее – детям” – это пожалуйста, а вот дать всем действительно равные шансы, реально поставить своих детей в одинаковые условия с остальными, да еще чтобы они занимались “производительным трудом”, – на это номенклатура как господствующий класс никак согласиться не может. Но главное заключается в том, что при таком эгалитарном воспитании подрывалась бы сама основа господства номенклатуры: уже через одно поколение такого воспитания трудящимся не удалось бы внушить, что вкалывая под мудрым руководством всяческого начальства они как раз и осуществляют “диктатуру пролетариата”. Вот почему это тест, и он дает достаточно точные результаты.

Та путаница, которую – чаще всего вполне благонамеренно – идеологи различных течений современного коммунистического движения вносят в вопросы их социальной принадлежности, влияет даже на теоретиков-марксистов, приводя их к фантастическому выводу о возможности каких-то “неклассовых” партий. В результате при достаточно корректном (хотя и не совсем полном) анализе нынешнего состояния коммунистического движения, показывающем, что, например, “основная сила”, на которую опирается КП РФ, “это стоящие на средних и нижних ступенях иерархии бывшей КПСС партийные работники, часть средней интеллигенции”, а основу РКРП составляют “в основном мелкие служащие, представители самых нижних слоев партийного аппарата, низшие слои интеллигенции”, делают более чем странный (для марксиста) вывод, что эти партии “не являются классовыми партиями”43! И это вместо того, чтобы просто показать различие между провозглашаемыми и действительно защищаемыми этими партиями классовыми интересами.

Нет, никогда не существовало, не существует и существовать не может “неклассовых” партий. Как политическая организация партия для того и создается, чтобы отстаивать интересы вполне определенного класса (правда, чаще всего не всего класса как целого, а тех или иных его групп, частей, слоев и т.п., что не меняет существа дела, а только плодит множество партий, – как это сейчас и имеет место в коммунистическом движении). Иное дело, что действительные цели партии крайне редко совпадают не только с провозглашаемыми, но и теми, которыми – особенно вначале, пока условия не принуждают к четкому проявлению ее классовой сущности – субъективно руководствуются многие ее конкретные члены. Но, что бы не провозглашали партийные идеологи, какими бы ни были искренними в своих убеждениях и они, и тем более рядовые члены партии, раньше или позже фактическое развитие событий обязательно выявит, каковы объективно были классовые цели. По прошествии времени это ясно проявилось в эволюции практической деятельности мелкобуржуазных партий, существовавших в нашей стране в начале века. Ведь очень многие члены этих партий не только считали себя, но и были беззаветно преданными делу революции, готовыми пожертвовать всем ради обездоленного народа. Но если такие революционеры, порвав с интересами – пусть и революционной! – мелкой буржуазии, ясно и четко не становились на действительные позиции действительно революционного класса – пролетариата, то логика борьбы раньше или позже, но неизменно приводила их в лагерь его противников, в лагерь контрреволюции (достаточно вспомнить судьбу меньшевиков, эсеров, украинских социалистов и др.).

Определение нынешних коммунистических партий в нашей стране как номенклатурных вовсе не значит, что таким образом всей их деятельности дается отрицательная оценка. Ни в коем случае! Они выполняют целый ряд важнейших функций, давая возможность консолидироваться сторонникам социализма, уже самим своим существованием пробуждая надежду у противников капитализации нашего общества и страх и нервозность у их сторонников, по мере сил уже хотя бы этим препятствуя особо одиозным мерам последних. Но они не в состоянии предложить трудящимся ясной и четкой перспективы такого общества, которое соответствовало бы именно их интересам (и являлось бы результатом не утопических мечтаний, а прогноза реального общественного развития), а следовательно, не могут и организовать их на борьбу за него. В связи с таким характером нынешних коммунистических партий вполне справедливым выглядит утверждение, что сегодня “передового борца попросту нет, есть арьергардные бойцы, позволяющие отступать, если есть кому, более-менее в порядке и спасающие остатки разбитой армии от полного уничтожения. Но быть передовым борцом, то есть наступающим первым, сейчас ни одна партия не в состоянии как в силу объективных, так и в силу субъективных причин”.44 Такой “передовой борец” появится тогда, когда будет образована Коммунистическая партия трудящихся, выражающая интересы не различных групп номенклатуры, а всех трудящихся Советского Союза.

Так что когда сегодня для тех, кто считает себя коммунистом, возникает необходимость ясно и четко стать на позиции трудящихся нашей страны, речь не в том, чтобы провозгласить себя защитниками их интересов (всех трудящихся, или преимущественно какой-то их группы – реально имеющейся или придуманной, вроде несуществующего “пролетариата”), а в том, чтобы действительно свою деятельность подчинить именно этим интересам. Это значит – интересам всех советских трудящихся, т.е. не отдельных “самостийных” государств-неоколоний, а именно трудящихся Советского Союза, который, будучи сегодня разрушенным как политическое образование, продолжает вполне реально существовать как явление социально-психологическое в сознании советских людей, каковыми продолжает оставаться большинство трудящихся. Тогда сама собой отпадет и “коммунистическая многопартийность”.

Вот этого, доходящего до мозга костей, сознания своей принадлежности к советскому народу, как раз и недостает подавляющему большинству нынешних коммунистических идеологов. В бытность свою одним из редакторов коммунистического журнала, мне приходилось прочитывать множество статей таких идеологов, которые, вполне искренне считая себя интернационалистами, при рассмотрении реальных сегодняшних задач фактически становились на вполне номенклатурную позицию великодержавности или сепаратизма. Так, в очень многих статьях, присланных из России, их авторы, даже прямо заявляющие о необходимости воссоздания СССР, при анализе конкретных вопросов всегда реально ограничивались анализом ситуации и перспектив ее развития только в самой России (дескать, решим свои задачи в России, а там и до Союза очередь дойдет), всегда как бы забывая (или и не подозревая?) о том, что проблема социализма – это одновременно и проблема Советского Союза, и что иначе как одновременно эти задачи вообще неразрешимы. А, например, на Украине такие же убежденные интернационалисты, на словах отдавая дань какому-то непонятному “союзу братских народов” или “обновленному Союзу”, на деле немедленно погружаются в решение локальных задач, также практически не увязывая их с общими задачами всех советских людей. Естественно, многие задачи действительно могут и должны решаться по частям, но при этом ни на минуту нельзя забывать, что их решение имеет смысл и возможность только как часть целого – и никак не иначе. Вот этого-то понимания, не на словах, а на деле пронизывающего всю пропаганду, агитацию и практическую деятельность, катастрофически не хватает нынешнему коммунистическому движению.

Мы ни на минуту не имеем права забывать об империалистическом характере нынешнего капиталистического мира. Не для того империализм потратил столько сил и средств, помогая нам “обрести свободу”, чтобы позволить вытащить самим себя из того болота, в которое мы угодили в результате произошедшей аварии, и вернуться на твердый путь социалистического развития. Он сделает все от него зависящее, чтобы не лишиться жизненно важной для него сегодня возможности эксплуатировать наши природные ресурсы, дешевую рабочую силу, размещать вредные производства и т.п. И противостоять этому ни одна республика в одиночку не в состоянии. Только Советский Союз обладал человеческими, природными и иными ресурсами, достаточными для того, чтобы быть в состоянии существовать в качестве особого социального организма во враждебном окружении, постоянно стремящемся к его ассимиляции. И он убедительно доказал это как в периоды мирного развития, так и в военные годы. Даже огромная Россия на это не способна, а уж о социализме в “отдельно взятой” Украине, как и в любой другой республике, не может быть и речи.

Капитализм, занимающий господствующее положение в мире, и социализм, оказавшийся сегодня в исключительно трудном положении, — два существенно различных по своему “метаболизму” общественно-экономических организма, и для сохранения своей специфики они должны быть разделены проницаемой, но прочной перегородкой-мембраной. То, что еще не успело окрепнуть, должно защищаться от неконтролируемого воздействия. Если бы первые млекопитающие попытались в свое время на равных, без занятия особой экологической ниши, конкурировать с динозаврами, их участь была бы предрешена. Социализм на данном этапе должен быть прочно защищен государственным барьером. Сказанное, естественно, ни в коей мере не исключает необходимости и возможности включения в равноправное разделение труда в мире. Но все экономические внешние связи должны составлять государственную монополию и осуществляться в интересах всего социалистического государства как целого. А возможность этого однозначно связана с могучим Советским Союзом, а не с “идиотской системой мелких государств и национальной обособленностью”.45 Поэтому для нас социализм и Союз нераздельны.

Чтобы передовой отряд действительно смог организовать борьбу трудящихся за возврат нашей страны на путь социалистического развития, он должен хотя бы в общих чертах представлять те конкретные цели, которых предполагается достичь. Было бы недопустимым утопизмом пытаться в деталях предсказывать все особенности того третьего этапа развития социализма, который явится закономерным завершением нынешних революционных преобразований. Но коль скоро мы убеждены в существовании объективных закономерностей общественного развития, то есть основания полагать, что его анализ применительно к социализму может дать основу для научного прогноза наиболее общих характерных черт третьего этапа социализма. Ниже мы попытаемся изложить некоторые из тех выводов, к которым позволяет прийти проведенное выше рассмотрение развития социализма.

В наиболее общем виде “будущий” социализм можно бы было определить как социализм без номенклатуры. Мы уделили столько внимания номенклатуре потому, что ее ликвидация является наиболее важным социальным изменением, без которого невозможен переход к новому этапу развития социализма. Но такого определения слишком мало, поскольку ликвидация этой особой социальной группы, игравшей столь важную роль в политической и экономической системе прошедшего этапа социализма, весьма существенно повлияет на основные характеристики его следующего этапа, в том числе и на те, которые отражены в “триедином символе веры” коммунистов — социализм, Советы, Союз. Понятно, что речь при этом должна идти именно об особой социальной группе, а не об отдельных личностях. В этом смысле оценка не должна быть огульной, ибо и среди номенклатуры также были и есть настоящие коммунисты, и их опыт является бесценным достоянием коммунистического движения. То, что интересы номенклатуры как социальной группы сегодня враждебны интересам трудящихся, не является помехой для конкретного выходца из ее среды в отстаивании этих последних, коль скоро он стал на соответствующие позиции, — как, скажем, буржуазное происхождение Энгельса не помешало ему быть признанным вождем пролетариата. Поэтому “здесь дело идет о лицах лишь постольку, поскольку они являются олицетворением экономических категорий, носителями определенных классовых отношений и интересов”.46

Итак, какие же общественно-экономические отношения должны стать результатом перехода социализма к третьему этапу своего развития? В основном их определяет система собственности на средства производства. Какую же форму собственности можно считать органичной для третьего этапа социализма, закономерно вытекающей из всего предшествующего его развития, соответствующей социально-психологическим условиям в нашем обществе и обеспечивающей высокую эффективность производства? Прежде всего следует еще раз подчеркнуть, что для этого этапа, как и для предыдущих этапов социализма, характерным является расщепление отношений собственности по владению, распоряжению и пользованию. На данном этапе реализация отношений собственности будет осуществляться через государственное владение, общенародное пользование и коллективное распоряжение средствами производства. Посмотрим, каким образом это может быть осуществлено и к каким социальным последствиям приведет.

В плане производственных отношений одной из наиболее характерных черт будущего этапа социализма станет демократизация экономической жизни, выражающаяся прежде всего в усилении роли трудовых коллективов. Эта роль вовсе не будет сводиться лишь к некоему “рабочему контролю” (дескать, “слуги народа” управляют, а трудящиеся их контролируют, следя, чтобы те их не надули). Именно трудовой коллектив окончательно станет главным элементом производственных отношений. Через демократически сформированный совет трудового коллектива он будет полностью распоряжаться средствами производства предприятия, находящимися в его полном хозяйственном ведении. Только трудовой коллектив предприятия, без какого либо внешнего принуждения, будет выбирать направление хозяйственной деятельности и, являясь ее полноправным субъектом, полностью отвечать также за ее результаты. Предприятие будет самостоятельно определять также способ использования хозрасчетного дохода, и столь же самостоятельно подразделять его на фонд заработной платы, фонд социального развития, фонд развития производства и другие нужды, устанавливать систему оплаты, разные формы материального и другого поощрения. Непосредственное управление производством как технологическим процессом будет осуществляться администрацией, нанимаемой советом трудового коллектива и подконтрольной ему.47

Не такие ли формы организации производства имел в виду Ленин, когда писал, что “строй цивилизованных кооператоров при общественной собственности на средства производства… – это и есть строй социализма”48? В своей, во времена “перестройки” столь часто упоминавшейся, статье “О кооперации” он ведь говорил вовсе не о той кооперации, которую тогда усиленно стремились насаждать. В ней он специально (и неоднократно!) обращает внимание на то, что “с принципиальной стороны” кооперация в его понимании (т. е. специфически социалистическая кооперация) сохраняет “собственность на средства производства в руках государства”.49 И уж, конечно, никакой “перемены взглядов на социализм” в этом смысле здесь у Ленина нет – он последовательно развивает взгляды на кооперацию основателей марксизма. Вот как они выглядят у Энгельса: “Что при переходе к полному коммунистическому хозяйству нам придется в широких размерах применять в качестве промежуточного звена кооперативное производство, – в этом Маркс и я никогда не сомневаюсь. Но дело должно быть поставлено так, чтобы общество – следовательно, на первое время государство – сохранило за собой собственность на средства производства и, таким образом, особые интересы кооперативного товарищества не могли возобладать над интересами общества в целом”.50 Мы уже упоминали, что Ленин совершенно определенно считал кооперацию буржуазной, если в ней “выделяется слой пайщиков, составляющих меньшинство населения”, и если она “дает выгоды (дивиденды на паи и т. п.) группе особых пайщиков”.51 Так какой же выход из этого положения? “А выход один – слияние кооперации с Советской властью”.52 Только в этом случае можно получить предприятия, в которых их члены, во-первых, равноправны, а во-вторых, свободно распоряжаясь средствами производства, соблюдают тем не менее интересы общества в целом – именно потому, что не им, а “государственной власти принадлежат все средства производства”.53 Сейчас много говорят о некоторых коллективных предприятиях на Западе, представляя их едва ли не “ростками социализма”. Но мы должны ясно отдавать себе отчет в их буржуазной природе – уже хотя бы потому, что вообще “кооперация в обстановке капиталистического государства является коллективным капиталистическим учреждением”.54 Так что не они, а те “кооперативы” в ленинском понимании, т. е. трудовые “арендные” коллективы, базирующиеся на находящихся во владении государства средствах производства, определяют будущее социалистической экономики. Что же касается других форм собственности, в том числе и кооперативной, то они вполне могут (в той мере, в какой они совместимы с социалистической собственностью) существовать и в дальнейшем – многоукладность народного хозяйства некоторое время вполне может сочетаться с господством форм собственности, определяющих саму сущность производственных отношений на данном этапе развития общества.

Мы стоим еще только на пороге третьего этапа развития социализма, а потому трудно сколько-нибудь определенно говорить о конкретных формах осуществления распорядительной функции. Демократизация всей нашей, в том числе экономической, жизни, открыв свободу творчества трудящихся, позволит отыскать оптимальные формы, а пока наиболее целесообразно “не связывать себе… рук какими-либо предписаниями, директивами или правилами, пока мы недостаточно собрали фактов хозжизни на местах”.55 Исходя из изложенных соображений, можно только предположить, что в наиболее вероятном варианте отношений в сфере материального производства (как в промышленности, так и в сельском хозяйстве) основной ячейкой станет трудовой коллектив, “арендующий” находящиеся во владении государства средства производства, которыми он распоряжается непосредственно или через демократически избранный совет трудового коллектива, а управляет средствами производства по его поручению назначаемая и сменяемая советом трудового коллектива администрация. И это все при условии, что производственная деятельность данного коллектива в конечном счете направлена на пользу всего народа. Это последнее имеет важнейшее значение и обеспечивается именно государственным владением средствами производства через Советы.

На третьем этапе развития социализма владение средствами производства, как и на первых двух этапах, останется государственным, но будет осуществляться через систему Советов. Советская система уже в принципе значительно отличается от парламентской представительной системы в буржуазном обществе, и не только тем, власть какого класса каждая из них осуществляет. Отличается она также тем, что здесь речь идет не только о политической (и тем более не только о законодательной) власти. Лозунг времен революции гласил: “Вся власть Советам!” Именно вся, а не только политическая, т. е. и экономическая власть — через владение средствами производства. Без этого нет Советской власти. Только вся полнота власти у Советов каждого уровня обеспечивает реальную возможность народовластия, возможность определять всю (в том числе и экономическую) жизнь советского народа им самим во всех его частях сверху донизу. Только Совет, будучи владельцем практически всех средств производства, расположенных на его территории, сможет координировать деятельность всех использующих их предприятий. По этой же причине он будет иметь также реальную возможность обеспечить социальную защищенность всех проживающих на своей территории граждан через создание каждому условий общественной самореализации, а не условную посредством социального вспомоществования, закрепляющего за иногда вполне дееспособными гражданами статус “людей второго сорта”, питающихся, говоря словами Маркса, “унизительным хлебом благотворительности” — частной ли, государственной ли.

Для обеспечения целостности социалистического государства как зародыша будущей целостности общества владение средствами производства должно носить иерархический характер (и в этом отличие характера владения на третьем этапе развития социализма от второго, где государство функции владельца выполняло через свои центральные органы, создавая таким образом возможность распоряжаться сверху вниз всеми принадлежащими ему средствами производства организованному в иерархическую систему господствующему классу). Это значит, что непосредственным владельцем средств производства, расположенных на его территории, выступает местный Совет. Только он может принимать решения как их владелец, и никто, кроме Совета более высокого уровня, не может изменить эти решения. Что же касается Совета более высокого уровня, то он, как представитель всего населения более широкого региона, также выступает в качестве владельца, но уже всех находящихся в данном регионе средств производства, каждая часть которых одновременно находится также во владении Советов более низкого уровня. Так выстроится вся пирамида владения всеми основными средствами производства — вплоть до Верховного Совета всей страны, являющегося воплощением всеобщего государственного владения (но не распоряжения!) всей совокупностью ее средств производства, поскольку он представляет в совокупности весь советский народ. Такая иерархическая система владения допускает сколь угодно большое расширение количества входящих в нее элементов, создавая возможности дальнейшего объединения. Основная власть при этом сосредоточится в низовых Советах, причем их относительное значение будет все время возрастать.

Политическая власть в обществе всегда базируется на экономических отношениях, конкретно воплощаясь в определенные политические институты. В капиталистическом обществе экономическая власть полностью сконцентрирована в руках буржуазии как класса, а политическая осуществляется по ее поручению административной системой, организация которой должна быть максимально эффективной для достижения поставленной цели. Управляющая административная система должна выражать волю буржуазии именно как класса. Но существование различных групп буржуазии, имеющих определенные (хотя бы и частные по отношению к коренным интересам класса) различия в интересах, может приводить, и иногда приводит, к тому, что политическая власть склоняется в ту или иную сторону, что, в свою очередь, ведет к дестабилизации общественной жизни и в пределе может поставить под угрозу интересы класса как целого. Этому противостоит демократия как форма организации господствующего класса, выражающая его совокупную волю и своими механизмами наиболее полно обеспечивающая его интересы как целого. Одним из главных таких механизмов, предотвращающим указанную угрозу, является разделение властей, обеспечивающее стабильность и баланс интересов различных групп господствующего класса в соответствии с его коренными общими интересами.

Переход к третьему этапу социализма при отсутствии внеэкономических факторов организации (как это было на предыдущих его этапах) также требует создания специальных стабилизационных механизмов, способных согласовывать интересы все еще существующих при социализме различных социальных групп и слоев. Как и в предыдущем случае, они неизбежно будут связаны с определенным взаимодействием экономических и политических факторов. Однако, если в буржуазном обществе господствующий класс объективно заинтересован в сохранении экономических механизмов своего господства над остальными социальными группами политическими методами, то при отсутствии господствующего класса, при сохранении только одного производственного класса механизмы стабилизации должны быть направлены только на “внутреннее” регулирование. Становление и развитие народовластия, самоуправления через Советы (то есть без особой административной системы, базирующейся на представительной демократии) не оставляет места для “разделения власти, вообще столь дорогого буржуазии”.56 Поскольку народу не с кем разделять свою власть, то нет и необходимости в каком-либо ограничении политического полновластия Советов (и их органов).

Но это не означает, что проблема общественной стабилизации, обеспечения баланса интересов снимается, ибо на данном этапе общественного развития еще сохраняется наличие общественных групп с различными интересами, сохраняется до полного обобществления средств производства, которое произойдет только в конце этапа. Следовательно, сохраняется и необходимость в специальных стабилизационных механизмах. Их роль будет выполнять упомянутое ранее разделение экономической власти, связанное с юридическим разделением субъектов владения, распоряжения и пользования, при их значительном и все усиливающемся физическом совпадении (что является также базой политической власти через Советы). Именно это разделение (при общей базе) станет противоядием для вызываемого существованием таких групп “группового эгоизма”.

Для выполнения таких задач Советы также должны быть избавлены от влияния номенклатуры. Чтобы они, говоря словами Ленина, стали “органами управления через трудящихся”, необходимо вернуться к ленинским принципам их формирования и функционирования. Опора на низовые (районные) Советы как основу Советской власти, формирование высших уровней Советской власти — вплоть до общегосударственного — не прямыми выборами (результаты которых всегда и неизбежно будут определять те, кто имеет политическую или экономическую возможность манипулировать избирателями), а на съездах Советов, реальная возможность отзыва депутатов в любое время с любого уровня, — вот те основные условия народовластия, без выполнения которых о нем не может быть и речи. Они и должны быть реализованы на третьем этапе социализма.

Таким образом, на третьем этапе социализма разделение по владению, распоряжению и пользованию будет иметь юридический характер, связанный с функционированием собственности, но не произойдет разделения физического субъекта, поскольку в основном здесь действуют одни и те же люди. Они пользуются собственностью для создания средств своего жизнеобеспечения, но они же владеют ею через органы самоуправления – Советы, и распоряжаются как члены трудового, производящего коллектива. Собственно, именно поэтому они и имеют возможность пользования. Как мы отмечали, такое совпадение на начальном этапе будет только частичным. По мере развития отношений, характерных для третьего этапа социализма, оно будет становиться все более полным, что фактически означает постепенное формирование целостного отношения теперь уже действительно общественной собственности на средства производства, в своем развитом виде реализующейся только в коммунистическом обществе. Но уже на начальном этапе такие отношения, даже если их за неимением нового термина назвать арендными, существенно отличаются от классических отношений имущественного найма при разделении вступающих в них физических субъектов. Соответственно меняется и характер обмена между производителями.

В спорах о том, каким быть социализму в будущем, немалое внимание уделяется теме “социализм и рынок”, но при этом редко дают себе труд определить, что же именно понимается под рынком. А ведь если под ним, как нередко и делается, понимать наличие любого обмена продуктами деятельности индивидов, неизбежного при любом разделении труда в обществе (даже поло-возрастном в обществе первобытном), то это понятие приобретает столь расширительное значение, что рынок становится неизменным атрибутом едва ли не любого общественно-экономического строя. Тогда нет и предмета для обсуждения.

Однако марксизм под рынком понимает механизм отнюдь не любого обмена, но стихийно складывающегося эквивалентного обмена продуктами производства между самостоятельными производителями, который по своей общественной функции в качестве такового является средством обобществления и регулирования производства. Другими словами, рынок – экономический механизм саморегулирования производственной деятельности общества в отсутствие внешнего (по отношению к отдельным производителям) управляющего центра, обеспечивающий целостность общества как общественно-экономического организма. А его характер определяется характером производственных отношений, и стало быть, может быть различным. Другое дело, что нам пока известен только один вид такого экономического механизма в его достаточно развитом виде – применительно к буржуазному обществу, где в качестве субъектов экономической деятельности выступают отдельные индивиды. Однако в принципе такого рода отношения возможны не только между “лицами”, но и между “общинами” (выше мы приводили высказывание Энгельса по этому поводу).

Рынок как экономический механизм давно уже стал объектом идеологических и политических спекуляций. Его усиленно отождествляют вообще с капиталистическими производственными отношениями – на том основании, что на определенном этапе их развития (особенно в домонополистический период) рынок действительно был основным механизмом обобществления и развития производства. Но с вхождением капитализма в стадию империализма положение начало качественно меняться. Образование транснациональных корпораций, сращивание монополистического капитала с государственными структурами, разделение капиталистических государств на эксплуатирующие (“цивилизованные”) и эксплуатируемые (все прочие), истощение природных ресурсов – все эти факторы неизбежно ведут к усилению олигархического управления мировой капиталистической системой (непосредственно, или через государственные органы и межгосударственные образования) за счет систематического снижения роли и значения рыночных механизмов, которые в настоящее время в капиталистическом мире стремительно теряют свою ведущую роль как в обобществлении производства, так и в регулировании экономики.

И наоборот, социализм неизбежно войдет в следующий этап своего развития, где жесткое управление со стороны номенклатуры закономерно сменится самоорганизацией экономики, но уже построенной на коллективистских началах. При желании такую экономику также можно назвать “рыночной” – при условии, что учитывается ее специфический характер.

Тем, кто стремится изобрести новую “модель” социализма, обращаясь к рыночным механизмам и заимствуя буржуазный опыт, приходится учитывать существенные трансформации этого механизма в последнее время, возрастание роли внешних по отношению к нему факторов, не только оказывающих все большее влияние на его функционирование, но и все сильнее ограничивающих сферу его действия. Соответственно появляются “гибридные” концепции вроде “регулируемого рынка”. Просто поразительно, как при этом не замечают внутренней противоречивости самой этой логической конструкции. Коль уж рынок – это регулятор экономики, на который возлагается столько надежд как на механизм ее “естественного” саморегулирования, то о каком же еще его регулировании может идти речь? Ведь в этом случае нарушается сам принцип рыночного саморегулирования экономики. И тем не менее, происходящая сейчас смена экономических механизмов капиталистического общества, замена одного из них (рыночного саморегулирования) другим (управление со стороны постепенно организующейся в мировую систему олигархии) принимается за некий “новый” механизм – “регулируемый рынок”. И вот на этого-то мифического кентавра возлагают надежды не только приверженцы капитализма, но и некоторые сторонники социализма. Когда понимание существа происходящих процессов подменяется их простой констатацией, всегда возникает искушение избежать “односторонности”, прибегнув к эклектике. Тут открывается широчайший простор для манипулирования (вспомним гоголевскую Агафью Тихоновну, желавшую нос одного жениха приставить к губам второго, да еще кое-что взять от третьего…). И создают “экономические программы” с эклектическим сочетанием приглянувшихся элементов, тщась соединить “преимущества” капитализма и социализма, отбросив их “недостатки”. А ведь это не кубики детского “конструктора”, допускающие любое желаемое сочетание, а органические элементы разнородных общественно-экономических систем, в рамках которых они взаимосвязаны и взаимообусловлены, и существовать друг без друга не могут. Их механическое соединение никогда не образует органической целостности. Вот что действительно возможно, так это временное существование их рядом друг с другом – с неизменным стремлением каждого решить в свою пользу вопрос “кто кого” (что, кстати, чаще всего и происходит в переходные периоды).

На предстоящем этапе социализма будет совсем другой “рынок”, и сходство его с “рынком” буржуазным будет ограничиваться, главным образом, тем, что в обоих случаях имеет место саморегулирование экономики. Однако уже то, что субъектом экономических отношений при социализме выступает не индивид, а производственный коллектив, приведет к существенным отличиям. Первое из них заключается в том, что государство здесь, как мы видели, в отличие от капиталистического “регулируемого рынка”, играет роль не внешнего по отношению к данному экономическому механизму фактора, а входит в него органической составляющей, ибо включено в отношения собственности на средства производства. Влияние государства (в лице Советов) как владельца средств производства приводит к тому, что несмотря на наличие товарных отношений, “продукт социалистической фабрики … не есть товар в политико-экономическом смысле, во всяком случае не только товар, уже не товар, перестает быть товаром”.57 Другими словами, это хоть и товар, но не в том смысле, который ему придает классическая политэкономия – нецелостный характер социалистической собственности накладывает отпечаток и на эту категорию. Посредством ренты за “арендуемые” средства производства (а не налога!), госзаказа, инвестиций и других экономических механизмов государство будет в своем качестве владельца средств производства иметь возможность действительно планового согласования интересов отдельных коллективов с общегосударственными интересами, не вмешиваясь непосредственно в распоряжение средствами производства, целиком и полностью осуществляемое производственными коллективами. Последнее не только развязывает инициативу производственных коллективов, но и впервые действительно создает их глубокую заинтересованность в результатах своего хозяйствования.

“Новые” рыночные отношения станут повторением “старых” в новых условиях и, следовательно, никак не будут сводиться к последним. Они будут отличаться прежде всего разделением сфер обращения средств производства и предметов потребления, вообще специфичным для социализма. Как уже отмечалось, экономический субъект, вступающий в отношения обмена продуктами производства, при социализме не совпадает с субъектом потребностей, ради удовлетворения которых вообще ведется производство; соответственно разделяются и сферы обращения. В условиях капиталистической системы рынок всех товаров принципиально един, сколь бы ни были различны его варианты для их различных типов. При социалистическом “рынке”, как и на предыдущем этапе социализма, обращение будут осуществляться в виде двухконтурной системы обращения с разделением сфер обращения средств производства и предметов потребления, образуя как бы два круга кровообращения. Производственное предприятие все так же останется узлом пересечения этих контуров, однако контроль над происходящими в нем процессами возьмет сам трудовой коллектив. “Рыночные отношения” будут действовать во внешнем контуре, в отношениях между предприятиями (коллективами), но не внутри коллективов – здесь функции распределения примет на себя сам коллектив.

То обстоятельство, что экономическим субъектом в первой сфере может являться только производящий коллектив, имеет существеннейшее значение, поскольку исключает возможность продажи индивидом своей рабочей силы и, следовательно, эксплуатации. Не являясь экономическим субъектом, индивид не может выходить на рынок с этим специфическим товаром. Да и кто будет покупателем? Не может же работник, становясь членом экономически самостоятельного производящего коллектива, сам быть покупателем своей же рабочей силы. Иначе придется прийти к высмеянному еще в свое время Марксом выводу, что “рабочий, ссужающий самого себя не только жизненными средствами, но и средствами труда, является в действительности своим собственным наемным рабочим”.58 Не сможет он также совместно с другими членами коллектива покупать рабочую силу другого работника, поскольку не они владеют условиями ее применения (средствами производства), а государство (которое, однако, ими не распоряжается). В результате труд перестает быть наемным; совершается очередной важный шаг к его освобождению.

Разделение сфер обращения, другие особенности социалистического “рынка”, как, впрочем, и сама необходимость в нем на определенном этапе развития – следствие все еще неполного обобществления средств производства, что связано со сложным и длительным переходом от частной к общественной собственности. В это время сохраняется также индивидуальный характер потребления – но только частично. Как мы уже упоминали, удовлетворение индивидуальных потребностей, связанных с существованием индивида в качестве биологического организма, всегда индивидуально; что же касается потребностей общественных, отражающих функцию индивида как элемента общественного организма, то оно разделяется на две части. Одна часть их удовлетворяется адекватно в производящем коллективе (ее адекватность обуславливается общенародным характером пользования), вторая – посредством “социальной компенсации” (т.е. через те или иные “вещные” факторы), все еще необходимой из-за того, что социализм также еще не является (даже на третьем этапе) обществом, адекватным природе человека. Но государственное владение и общенародное пользование собственностью создают условия для доминирования и постепенного вытеснения извращенных форм удовлетворения общественных потребностей людей адекватными, соответствующими их общественной природе. На третьем этапе делается завершающий шаг в уровне обобществления, а следовательно, существенно расширяются также изменения в характере мотивации у индивидов в отношении трудовой деятельности.

У нас много лет ситуация была таковой, что при общем скромном уровне жизни обеспечивалась сравнительно высокая социальная защищенность. Да и вообще у наших людей нет веками выработанной привычки полагаться только на себя, рассматривая остальных только как конкурентов в жизненной борьбе. Зато есть привычка удовлетворяться достаточно скромными благами. В результате уже достаточно длительный опыт показал, что для большинства наших трудящихся тот стимул чисто материального успеха, который и у трудящихся развитых капиталистических стран уже не действует в былую силу, эффективно действовать так и не стал. А при переходе к третьему этапу развития социализма все большее значение будут приобретать способы прямого, не опосредованного вещами, удовлетворения общественных потребностей.

Попытки применять систему прямого удовлетворения общественных потребностей, систему “моральных стимулов”, давали ощутимые результаты и на втором этапе социализма, особенно в его начале, хотя уже и тогда специфические интересы “номенклатурного класса” препятствовали их эффективному использованию. В дальнейшем же, когда социализм перешел в стадию загнивания, эти стимулы стали использоваться представителями соответствующих уровней номенклатуры главным образом для достижения собственных целей (для укрепления своего положения и продвижения в иерархической системе), практически не связанных с интересами производства. Это, естественно, привело к их вырождению: и сам поощряемый, и окружающие прекрасно знали, как и для чего это делается; понятно, что такие “игры” никем не воспринимались всерьез. Но это, конечно, никак не доказывает порочности самой системы “морального поощрения”, которая по своей сути, базируясь на важнейших потребностях человека, способна в условиях социальной защищенности и обеспечения приемлемого уровня удовлетворения потребностей индивидуальных действовать гораздо лучше, чем любая система экономического принуждения, позволив при этом избежать негативных следствий, обязательно сопутствующих последней в ее классическом виде (прежде всего безработицы и социального неравенства). Однако действенной эта система может быть исключительно в том случае, если средства поощрения всецело окажутся в руках самого производственного коллектива.

Естественно, что данная система стимулирования вовсе не означает какого бы то ни было принижения принципа оплаты по труду. Наоборот, именно в ней этот принцип только и может найти свое наиболее полное воплощение, поскольку уже сам уровень оплаты становится одним из важнейших показателей положения человека в коллективе и, следовательно, реализуется в удовлетворении основных потребностей не только вне, но и в самом коллективе (а чем ближе к человеку объединение, в которое он входит, тем сильнее оно влияет на его поведение), т. е. с одной стороны, окончательно теряет значение цены рабочей силы, а с другой – приобретет качество еще и “морального стимула”. Будучи приведенной в действие, такая система способна обеспечить производительность труда и качество продукции, недостижимые никакими другими способами.

Вот что значит “социализм без номенклатуры”. А прийти к нему можно только ликвидировав саму номенклатуру как господствующую социальную группу, ибо именно она, а не некая мифическая “буржуазия” теперь, или не менее мифическая “бюрократия” раньше, являлась и все еще является главным препятствием на пути “естественного” развития социализма. Действительно, что же мы имеем, как говорится, на сегодняшний день? Все те же “номенклатурщики”, благополучно перекрасившись в либералов (сами они называют себя “демократами” — “нынче всякий перебежчик зовет себя демократом”59) и националистов, опять норовят вести нас к “светлому будущему”, теперь уже капиталистическому, в которое они сегодня так же не верят, как вчера не верили в коммунизм. Зато вовсю пользуются случаем, чтобы обеспечить это “светлое будущее” себе лично. А наши противники, как бы забыв о том, кем еще недавно были сами, беззастенчиво врут, что у власти сейчас коммунисты, по шулерски именуя так бывших номенклатурных носителей партбилетов, несмотря на проводимую ими антикоммунистическую программу сепаратизма и капитализации. Но в том, что все та же номенклатура опять у власти, они безусловно правы, да вот только коммунистами эти люди никогда не были — ни бывший секретарь обкома и кандидат в члены Политбюро Ельцин, ни отставной партийный идеолог Кравчук, ни бывшие члены Политбюро, а ныне президенты “независимых государств” Шеварднадзе, Назарбаев или Алиев, ни парторг крупнейшего производственного объединения Кучма, ни прочие такие же коммутанты-“перевертыши” калибром помельче, имя которым – легион. Никогда не смогли бы сановные “профессиональные коммунисты” развалить Союз, разрушить экономику, организовать грабеж народного достояния, если бы не опирались на лежащие ниже слои номенклатуры, на всю ее структуру, на систему связей, весь образ жизни и представлений этой социальной группы. На них они опираются и сейчас, в свою очередь обеспечивая им условия для власти и наживы. Отсюда в основном выходят и нынешние недоделанные “капиталисты” — “наиболее богатые и влиятельные бизнесмены”: как показали исследования, “62 % из них вышли из партийно-государственной элиты”; “75 % руководящей группировки вокруг Ельцина, который привел прокапиталистическую коалицию к власти, вышло из партийно-государственной элиты”.60 Добавим сюда еще обслуживающих эти “группировки” чиновников более низкого ранга. Впечатляющая картина! Так что нечего сваливать главную ответственность за произошедшее на всяких там “теневиков” да “западные спецслужбы” (хотя и те, и другие также приложили руку). Конечно, в целом номенклатура уже не та (“ротация” идет, однако она шла всегда), но новое пополнение вписывается в ту же основную систему (тоже, разумеется, не остающуюся неизменной, но пока что в главных чертах сохраняющую прежнюю структуру).

Таким образом, главной задачей предстоящей конструктивной фазы нынешних революционных преобразований является ликвидация “номенклатурного класса” как господствующей социальной группы. Но речь идет именно об определенной социальной группе, представляющей собой господствующий производственный класс, а не о входящих в нее людях. При ликвидации класса люди остаются. И мы не можем забывать, что в большинстве своем это тоже наши советские люди, которые должны найти себе достойное место на новом этапе развития социализма. Более того, они очень будут нужны обществу. Разумеется, речь не идет об антикоммунистической “верхушке” — забыть о ее ответственности за страдания миллионов советских людей было бы просто безнравственно. Да и толку от них никакого — на самый верх, как правило, всплывало то, что обычно всплывает в таких случаях. Без них обойдемся. Но потеря основной массы этого контингента (представляющего собой не только членов господствующего класса, но в то же время и профессионалов-управленцев высокого уровня) для активного и соответствующего их возможностям участия в общественных процессах означала бы ощутимое снижение общего потенциала. Многие из этих людей, опираясь на прошлый опыт и обогащенные новым, свои знания и энергию смогут применить на всех этажах управленческой лестницы, но уже не в качестве членов господствующего класса-распорядителя, а в качестве менеджеров-управленцев, действительно, а не на словах выполняющих волю народа, выраженную не через декоративные, а через настоящие Советы.

*

Противники социализма криком кричат о его кончине. Социализм действительно находится в тяжелейшем состоянии. А вот слухи о его смерти сильно преувеличены. Социализм жив. Не говоря уж о некоторых других странах, во многом сохраняющих социалистические общественные отношения (прежде всего о великом Китае — при всех сложностях нынешнего положения в этой стране, основы социализма в ней пока сохранены), у нас его тоже несмотря на переживаемый им глубочайший кризис хоронить пока еще рано. Более того — на нас сейчас лежит особая ответственность. Снова утвердить пошатнувшееся знамя социализма можем только мы, советские люди, — пока нас еще окончательно не загнали в болото неоколониализма. Если не мы, то кто же? Надежды на социалистические преобразования в империалистических странах тщетны: в них нет социальных сил, заинтересованных в истинно социалистических преобразованиях, а то, что там с натяжкой могло бы сойти за социализм, вызывалось частично влиянием социалистической системы (нынче резко ослабленным), а в основном было следствием империалистической внутренней консолидации, жизненно необходимой для эксплуатации всего остального мира, которая и является его материальной базой. “Третий мир” сегодня еще не готов к социалистической революции. Да и не позволили бы так называемые “цивилизованные страны” проводить там социалистические преобразования — не терять же, в самом деле, саму основу своего процветания. Они и у нас-то примут все меры, чтобы не допустить нашего возврата на социалистический путь развития, но пока что “запретить” нам это они вряд ли смогут — при условии нашего единства. Наши преобразования будут революционными, и направленными не только против мирового и возрождающегося внутреннего капитала, но и, главным образом, против той “коммунистической” номенклатуры, которая довела страну до нынешнего состояния, а теперь, предварительно ее расчленив, стремится властвовать в ней в качестве компрадорской буржуазии и ее прислужников.

Наше дело правое, победа будет за нами!

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg