«Города вам на пользу. Гений мегаполиса»

Города вам на пользу. Гений мегаполиса (fb2) - Города вам на пользу. Гений мегаполиса (пер. Максим Л. Коробочкин) 20933K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лео Холлис

Лео Холлис Города вам на пользу. Гений мегаполиса

Leo Hollis Cities are Good for You: The Genius of the Metropolis

Города вам на пользу: Гений мегаполиса / Лео Холлис

Пер. с англ. — М.: Strelka Press, 2015.

Strelka Press

Институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка»

Перевод с английского Максим Коробочкин

Редактор Анна Красникова

Выпускающий редактор Татьяна Григорьева

Корректор Мария Смирнова

Верстка Алексей Тубольцев

Производство Агата Чачко

Дизайн Дарья Яржамбек, Юрий Остроменцкий

This edition published by arrangement with Conville & Walsh Ltd. and Synopsis Literary Agency,

Cities are good for you © Leo Hollis, 2013

© Институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка», 2015

* * *

Посвящается Луи и Теадоре

Предисловие к русскому изданию

Впервые я приехал в Москву в сентябре 2013 года по любезному приглашению Института «Стрелка», где прочел лекцию о Джейн Джекобс, работы которой оказали на меня сильное влияние1.

Это была моя первая встреча с городом, который долгие годы занимал мое воображение. Когда я вышел из гостиницы, я думал, что сразу погружусь в многоуровневое пространство городских джунглей. Однако на деле все оказалось по-другому. Площади и улицы Москвы мало напоминали уютные кварталы манхэттенского Гринвич-Виллиджа 1960-х годов, о которых писала Джекобс. Она обратила внимание на глубинные течения в городе и стала выяснять, что мы можем потерять, если будем стараться сделать город более удобным для жизни, более приглаженным. Джекобс рассказывала об отрепетированном «тротуарном балете», который исполнялся около ее дома, взаимодействии людей, у каждого из которых была своя роль, — об этом образе я помню всегда, где бы ни очутился. Но то, что я увидел в центре Москвы, весьма отдаленно напоминало этот балет. Я бродил вдоль Москвы-реки, пробираясь между машинами, припаркованными на набережной. Перейдя одну из крупных улиц, я выяснил, что могу вернуться обратно, только проделав несколько сложных маневров. Город не открывался мне как пешеходу.

Москву захватили автомобили, заполонившие ее основные артерии, они замедляют темп жизни до почти полной остановки. Здесь утеряно многое, что делает город человечным, и те, кто хочет познакомиться с ним, зависят в своих передвижениях от автомобильного трафика. В этом Москва похожа на многие крупные города мира. Но как решить эту проблему? За 9 тысяч лет своей истории города стали местом, где чужие друг другу люди объединяются для достижения самых разных целей; благодаря этому объединению город становится чем-то большим, чем просто сумма своих частей. Именно об этом писала Джейн Джекобс, когда говорила о «балете». В том, что она ежедневно наблюдала на Гудзон-стрит, Джекобс видела гений города: его связи и сети.

За несколько недель до меня в Москву приезжал архитектор Ян Гейл. Впервые он воплотил свои идеи, касающиеся «жизни среди зданий», в родном Копенгагене. В своей книге Гейл вспоминает, как сделал пешеходной часть центрального района города, улицы Строгет, и местные жители решили, что он сошел с ума, поставив под угрозу нормальную жизнь2. Но уже через несколько месяцев проект был признан удачным: район стал популярным, превратившись в значимое общественное пространство — не только города, но и всей страны. Людям нравилось находиться в этом месте.

Тогда Гейл стал изучать, почему переустройство улицы Строгет удалось. Он наблюдал за местными жителями, за тем, как они перемещаются, взаимодействуют друг с другом, что их интересует, и обнаружил несколько точек несомненного притяжения: люди останавливались, чтобы узнать, что показывают в кинотеатре, сидели в кафе и встречались с друзьями, разглядывали витрины и просто общались. И больше всего их интересовали сами люди. Ключ к созданию хорошего общественного пространства— это понимание человеческой потребности быть вместе. Примеров тому множество.

«Наступление обаянием» (Charm Offensive) — исследование, проведенное в 2011 году Фондом Янга, — измерило уровни вежливости в трех разных местах в Великобритании: на рынке в одном из самых бедных районов Лондона, в недавно построенном городе в Кембриджшире и в деревушках в Уилтшире. Исследование позволило выявить, что вежливость — вопрос не благосостояния или гомогенности населения, а близости между людьми. Рынок в лондонском Ист-Энде, несмотря на всю свою разнородность, — место, где все готовы взаимодействовать друг с другом. Торговцы и покупатели общаются там на равных и таким образом создают хорошее публичное пространство.

Все это подтверждает мысль социолога Ричарда Сеннета, которую он повторяет вновь и вновь: чтобы сосуществовать друг с другом, нам нужны подходящие для этого пространства. Потому что, несмотря на наше желание держаться вместе, мы не рождаемся общественными животными, пусть инстинктивно и ощущаем себя таковыми.

Ян Гейл считает, что решение этой проблемы — разумное проектирование: если мы придумаем хорошие публичные пространства, то люди смогут почувствовать общность. В своем исследовании «На пути к лучшему городу для жизни»3, опубликованном осенью 2013 года, Гейл утверждает, что основная проблема Москвы — засилье автомобилей. По его оценкам, машинами занято более 91% Тверской улицы, а по всему городу доля мест, выделенных для частной и общественной жизни, редко превышает 20%. Затем Гейл предлагает способы использовать то хорошее, что уже есть у города, например историческое наследие и зеленые пространства. Среди прочего он говорит о том, как вернуть некоторые части города горожанам, которые не прикованы к автомобильному рулю и не отрезаны от радостей уличной жизни. Гейл предлагает «открыть» людям сокровища Москвы — места, которые уже есть и ждут, чтобы их освоили.

Но одного проектирования недостаточно. Архитектор, манипулируя отдельными объектами и их структурами, не может вылечить болезни города. В городе все имеет отношение к политике — это неизбежно. Именно попытки деполитизировать город — придумать решения, не понимая его разнообразия, — зачастую создают больше проблем, чем устраняют. В книге «Города вам на пользу» я подчеркиваю значение вопросов равенства, доверия и устойчивости в стремлении сделать город подходящим местом для жизни, таким, которое мы все заслуживаем.

Под политикой я подразумеваю повседневную работу мэрии, которая необходима для нормального функционирования города, и в этой книге предлагаю некоторые пути улучшения этой работы. Но я говорю также и о более частной сфере: о политике повседневной жизни.

Несправедливость — не та цена, которую мы должны платить за жизнь в городе. У нас должна быть уверенность, что перемены возможны и что все в наших руках. Вот почему мы должны вернуться к политике повседневной жизни — чтобы найти путь, ведущий нас вперед. Именно повседневную жизнь Джекобс называла духом города, а французский философ Анри Лефевр считал ее почвой для перемен. День за днем мы взаимодействуем с разными людьми: соседями, коллегами, незнакомцами, а также с разными организациями, правительством. Мы должны заново открыть для себя правду: именно эти связи и составляют нашу жизнь, и, следовательно, все, что происходит в городе, имеет отношение к политике. Как замечает Лефевр,

настоящая политика включает в себя знание повседневной жизни и анализ ее потребностей. Повседневная жизнь фундаментально связана со всеми видами деятельности, она охватывает их, включая все различия и конфликты; это связь между ними, наш общий фундамент. Именно в повседневной жизни оформляется сумма связей, которая делает человечество — и каждого отдельного человека — цельным.

Единственный способ научиться быть вместе и жить вместе — это согласие. Но в современном городе об этой простой истине все чаще забывают.

О значении социального урбанизма я вспомнил прошлым летом, когда услышал историю Эрдема Гюндюза, молодого оппозиционера, который вечером в понедельник 17 июня 2013 года пришел на площадь Таксим, снял рюкзак и повернулся лицом к Культурному центру Ататюрка, расположенному на другом конце площади. Там он простоял восемь часов, ничего не говоря и ничего не делая, — просто занимая место. В этот момент он присвоил не только силу этого общественного пространства — которое было предметом спора, — но и свое право быть там, быть горожанином.

Когда мы занимаем общественное пространство, происходит нечто важное. Мы не просто отвоевываем городское пространство для всех, но и становимся настоящими горожанами, гражданами, подобными Эрдему Гюндюзу. Таким образом, идея настоящего социального урбанизма сочетает в себе место, действие и гражданскую позицию. Пространство становится общественным только тогда, когда на него заявлены права.

Это требует от нас постоянной бдительности, а также нового набора ценностей, которые полностью меняют то, как мы думаем о городе. Эти ценности: доверие, равенство и право всех людей на город. Доверие и равенство неразрывно связаны. Не может быть доверия, когда есть «мы и они», «имущие и неимущие»; доверие — это клей, это то, что объединяет город и позволяет нам становиться более цивилизованными.

Как показывает книга «Города вам на пользу», преимущества жизни в городе распространяются на всех, но часто за них приходится бороться и защищать от постоянных нападок тех, кто считает город исключительно местом обмена, а не местом, которое способно сделать нас хорошими людьми. Доверие разрушается неравенством, потерей сочувствия. С этим мы постоянно сталкиваемся в современном городе, который становится все более жестоким и равнодушным и демонстрирует беспрецедентный уровень неравенства. Чтобы сократить этот опасный разрыв между горожанами, надо понять, как оживить общественные пространства, открыть их силу и вернуть город всем жителям. Если город не принадлежит каждому, значит, от него нет пользы никому.

Эта книга начинается с вопросов: как нам самоорганизоваться, если нет институций, которые бы нас объединяли? Что позволяет нам быть вместе? И, что еще важнее, для кого существует город? Эти вопросы позволяют переосмыслить многое. Стремление к более справедливому городу может влиять на политику, проектирование, общественные предприятия, чиновников и бизнесменов. Эти вопросы существенны для определения границ между частными и общественными пространствами. Они выявляют взаимосвязь между доверием и равенством при создании новых пространств, например жилых районов. Они находятся в центре поиска пространств для воспитания, обучения и творчества. Только демократический подход может создать прочное сообщество, место, где люди заботятся друг о друге.

Чтобы подготовиться к неизвестному будущему, чтобы не только выживать, но и процветать, нужен город.

Лондон, февраль 2015 года

Предисловие

Лифт парка Хай-Лайн плавно поднимает меня вверх, я выхожу и вижу город с новой точки. Когда смотришь на него сверху, пусть даже и с небольшой высоты, захватывает дух — ты вырвался из толпы, вознесся над шумом машин и духотой. Высота меняет Манхэттен: это чувствуется, даже если ты оказался всего в 10 метрах от земли на Западной 14-й улице — в парке Хай-Лайн («Высотная линия»), разбитом над кварталом Митпэкинг-Дистрикт. Двери лифта открываются, и ты, покинув преисподнюю городской повседневности, оказываешься в иной реальности.

Идея создать парк Хай-Лайн возникла в 1999 году у двух местных жителей — Джошуа Дэвида и Роберта Хэммонда: они мечтали благоустроить заброшенную линию надземной железной дороги, проходившую через их квартал в западной части Манхэттена. К тому времени она заросла бурьяном, и окрестные домовладельцы требовали ее снести. Хотя мэр Джулиани к тому времени уже подписал распоряжение о сносе ржавых развалин линии, Дэвид и Хэммонд создали Ассоциацию друзей парка Хай-Лайн. К 2002 году городские власти изменили свою позицию: линию передали муниципалитету и пригласили архитекторов, чтобы превратить ее в оживленную часть городской среды.

Ведущим проектировщиком стала фирма James Corner Field Operations, специализирующаяся на ландшафтной архитектуре: она разработала план устройства парковой аллеи на полуторакилометровом участке старой железной дороги. Работа началась в апреле 2006 года и продолжалась до 9 июня 2009 года, когда для публики открыли первый отрезок, проходящий вдоль берега Гудзона от Гансворт-стрит до Западной 20-й улицы. Второй отрезок — от 20-й улицы через Челси до 30-й улицы — был закончен в июне 2011-го. Планируется также благоустроить третий, последний отрезок линии, который оканчивается возле Центра Джевица и 34-й улицы. С весны 2012 года в парке действует программа поддержки уличного искусства: там регулярно проходят выставки и представления.

Я здесь не один: в парке Хай-Лайн постоянно гуляют люди, он стал одним из самых популярных мест как среди приезжих, так и среди ньюйоркцев. Железная дорога проходит с юга на север, и в обоих направлениях по парку потоком движутся группы людей. Идут они медленнее, чем на улице внизу: здесь фланируют, а не бегут, и это напоминает, что город — не только скорость, работа и стресс, но и многое другое, о чем слишком часто забывают, на что не обращают внимания.

Город такой большой, что предстает перед разными пользователями в разных обличьях. Для экономиста это машина, делающая деньги, для географа — социально-топографическая экосистема, для проектировщика — проблема, которую надо решить рациональным способом, для архитектора — место, где людская плоть встречается с камнем, для иммигранта — надежда найти новый дом и «зацепиться», для банкира — узел в гигантской системе мировых коммерческих рынков, а для паркурщика — полоса препятствий, которую нужно преодолеть. Город слишком сложен, ему невозможно дать одно определение, и, пожалуй, одна из величайших ошибок — воспринимать его как одно качество, поддающееся измерению. Не надо искать единственного объяснения на все случаи жизни или какой-то уникальной функции: город следует рассматривать как систему взаимодействия разных, хотя и вполне определенных элементов.

Именно такие места, как Хай-Лайн, дают нам повод снова подумать о городе и о том, как он может нас радовать. На протяжении всей истории человечества критики пугали нас разрушительной силой города. С того момента, как на планете возник первый город, скептики обвиняют города в разобщении людей. Во время раскопок в Вавилоне археологи обнаружили глиняную табличку — вероятно, первый в истории выпад против урбанизма:

Горожанин, даже знатный, вечно ненасытен.

Его презирают и хулят свои же единоплеменники.

Как ему сравниться силой с тем, кто трудится в поле?1

Издавна считается, что город губит людей и, что еще хуже, человеческие души. Литература пестрит рассказами о том, как его соблазны заставляли низко пасть самых добродетельных путешественников. Данте, описывая свой Ад, подразумевал Флоренцию эпохи Ренессанса. Философ-романтик Жан-Жак Руссо называл город не вместилищем свободы, а бездной, «в которой почти вся нация теряет свои добрые нравы, законы, свое мужество и свободу»2.

Позднее многие согласились с Генри Фордом: «Мы решим проблему города, покинув его. Пусть люди переезжают в деревню, живут в общинах, где человек знает своих соседей... единственное, что можно сделать, — это сойти с пути, который их [города] порождает»3. Форд, конечно, отлично торговал автомобилями, но его высказывания о городе, как и об истории, — просто вздор. То, что человек теряет, оказавшись в городе, расписывают на все лады, а вот о том, что он приобретает, говорят куда меньше.

Присев в парке на скамейку передохнуть, сразу видишь, сколько всего здесь соединяется и переплетается — прямо как цветы на ухоженных клумбах, которые в свою очередь составляют часть изящного узора дорожек. Здесь много что привлекает взгляд, но, пожалуй, самое интересное — это люди, пришедшие сюда. Город — это место, где встречаются незнакомцы, и в такие минуты, как сейчас, невольно приходит в голову мысль, что мегаполис — пожалуй, величайшее из наших достижений.

Оценить гений города нелегко. Так просто не заметить того, что находится прямо перед нами. Нас веками учили, что город — это плохо, что он высасывает из нас человечность, разрушает привычки и традиции, раскалывает семьи, а взамен предлагает лишь беспорядок, грязь и шум. Такое негативное отношение к городу влияет на политику, литературу и архитектуру, и последствия порой бывают катастрофическими.

Сегодня перед нами стоят новые проблемы, более сложные и насущные, чем когда-либо: изменение климата, беспрецедентная по масштабам миграция, истощение природных ресурсов и, как многие считают, упадок гражданских ценностей, объединяющих людей. Если мы не осознаем этих проблем, последствия будут весьма серьезными. Человечество балансирует на грани гибели, а город — это точка опоры, без которой нет будущего. В 2007 году ООН объявила: впервые в истории человечества жители городов составили 50% населения планеты — на тот момент их было 3 303 992 253, сельских жителей — 3 303 866 404. Каждый день первое число возрастает на 180 тысяч человек, и к 2050 году, по прогнозам, в городах будет проживать 75% населения Земли.

Мы — городская порода. Жители развитых стран уже свыклись с этой реальностью, но в других регионах — Африке, Азии, Латинской Америке — эти перемены происходят только сейчас и впервые. Сейчас полным ходом идет очередное Великое переселение народов: по прогнозам, за ближайшие пять лет население Ямусукро (Кот-д’Ивуар) увеличится на 43,8%, а китайского Цзиньцзя-на — на 25,9%. И напротив, население Лондона вырастет всего на 0,7%, а Токио (сейчас это крупнейший город мира) — на 1%. Прямо сейчас, когда я пишу эти строки, 150-200 миллионов китайцев едут из деревни в город — это в 20 раз больше людей, чем живет в Лондоне, и в 6 раз больше, чем в Токио. Современный город — уже не то, к чему мы привыкли, и его опять ждут перемены.

Эта книга — попытка защитить город от нападок ворчливых скептиков и ретроградов. Я считаю, что город полезен и, возможно, именно он поможет нам выжить. Как я покажу ниже, мы зачастую его неверно оцениваем, и это влияет на то, как мы его проектируем, развиваем и охраняем. Часто те его черты, что больше всего нас смущают, на деле оказываются проявлениями витальности. Распространенное представление о городе как месте, где нет общности, сложности и творчества, уничтожает лучшее, что есть в нашем доме.

Изучив самые свежие идеи и наблюдения, я хочу разработать новую аргументацию в поддержку города, переосмыслить его историю и дать ему новую надежду на будущее. Мы с вами побываем на разных континентах и увидим разные лики города, а также перенесемся в прошлое и поищем его постоянные свойства, чтобы лучше понять настоящее. Я покажу, что у города есть характер, который зачастую игнорируется, что это не рациональное, упорядоченное место, а сложное пространство, больше напоминающее природные системы вроде улья или муравейника.

Этот подход меняет и наше представление о функционировании города. Если город — сложная система, то он обладает определенными характеристиками, которые мы недооцениваем и которые влияют на наше представление о политической структуре сообщества. Это также позволяет нам по-новому оценить город — как построенную среду и пространство для творчества. Влияет ли то, как мы строим, на характер нашего поведения? В состоянии ли мы создавать места, рождающие у нас хорошие идеи? В частности, мы увидим, что формирование общности и вопрос доверия занимают центральное место в концепции счастливого города. И все же, даже когда стоишь в парке Хай-Лайн и смотришь на улицы, лучами расходящиеся во все стороны, необходимо помнить, что город — это вместилище крайностей, неравенства и несправедливости. Это место привлекает сверхбогачей, жаждущих потреблять все лучшее, что способен предложить мегаполис, и нищих, борющихся за само существование. В ближайшие десятилетия быстрее всего по всему миру будут разрастаться трущобы, где царит отчаяние, где нет электричества и воды, где человек зависит от превратностей неформальной экономики. Кроме того, город часто становится центральной темой в спорах о климатических изменениях. Города занимают чуть больше 2% земной поверхности, но потребляют не менее 80% вырабатываемой на планете энергии. Если мы не сможем позаботиться о безопасном развитии городов, они легко могут стать нам не ковчегом, а гробом.

Гуляющие в парке Хай-Лайн

И вот что самое важное: глядя на людей, прогуливающихся по Хай-Лайну, беседующих на скамейках или собирающихся у неглубоких бассейнов, — взрослые скидывают обувь, чтобы погрузить в воду ноги, а дети со смехом плещутся, пока не вымокнут насквозь, — я думаю о том, что город может влиять на нас, каждого в отдельности и всех вместе, и, возможно, даже делать лучше.

Пришло время снова подумать о городе — пока еще не поздно.

Глава 1. ЧТО ТАКОЕ ГОРОД?

Закройте глаза и представьте место, где вы чувствуете себя счастливее всего: оно находится в городе? Мечтая о том, как ваши дети будут расти здоровыми, вы видите деревенскую идиллию и радости жизни у ворот сельской школы? А когда вы возвращаетесь из отпуска в город, кажется ли вам, что раздражающая сутолока и переполненные вагоны в метро по пути на работу уравновешиваются близостью картинных галерей, комфортабельных кинотеатров и продовольственных магазинов с деликатесами? И как насчет того особого ощущения одиночества, когда вы сами по себе бродите по городу? Порой это рождает ощущение свободы, но насколько близко угроза заблудиться, потерять собственное «я»?

Я родился в Лондоне и к десятилетнему возрасту уже самостоятельно ездил на автобусе, изучая город за пределами моего родного района: я понимал, что мегаполис гораздо больше и разнообразнее, чем я могу себе представить. Лондон превосходил все, что я тогда мог вообразить, он стал синонимом самого мира. И позднее, когда подростком я переехал за город, манящее притяжение теперь уже далекой столицы стало еще сильнее. Лишь окончив университет, я вернулся в Лондон навсегда, надеясь найти в нем свой настоящий дом.

Сегодня город — это не только место, где я живу, — это я сам. Лондон теперь — часть моей личности, он вплелся в мою ДНК невидимой третьей спиралью. Сразу после возвращения в Лондон я начал бродить по своему району, стараясь узнать побольше о ближайших к моему новому дому кварталах, а затем уже перешел к дальним вылазкам. Когда ходишь по городу пешком, это не только доставляет особое удовольствие, но и дает возможность понять его в «человеческом» масштабе и темпе. Я проводил выходные, пересекая Лондон с востока на запад, «раскапывая» истории из прошлого: сначала сводил воедино исторические нарративы, связанные с памятниками и чудесами архитектуры, затем отыскивал другие истории, менее известные, позволявшие увидеть вещи по-новому. Наконец, бродя по улицам и кварталам, уже знакомым, но по-прежнему способным раскрываться самыми неожиданными способами, я научился «конструировать» собственные истории.

Прогулки по Лондону навели меня на размышления о людях, которые когда-то здесь жили, и о том, что они оставили после себя. Мегаполис, который я исследовал, — пример величайшего социального эксперимента в истории человечества, люди начали селиться на берегу Темзы почти 2 тысячи лет назад. При этом изучение прошлого заставляло меня обращать внимание на современный город в надежде разобраться в том, как он «работает», в чем состоит его гений. Довольно быстро я понял, что история как таковая не позволяет ответить на этот вопрос, что мне необходимо воспринимать город по-новому, разными способами, выходящими далеко за пределы архивов и библиотек. Кроме того, я понял: пока я исследую город, он меняет меня самого.

Анатомия города — один из самых спорных вопросов современности. Свое определение города предлагали также мыслители, архитекторы, ученые и политики прошлого. По мнению одних, ДНК города следует искать в моменте его сотворения; изучение того, как возникали первые города, позволит выявить важнейшие его характеристики.

Другие считают город материальным образованием, о котором следует судить по его величине, объему и облику. Но возможно, помимо традиционных дефиниций существует подход, лучше отражающий его динамику. Мы наблюдаем величайшую миграцию в истории — в ближайшие десятилетия миллиарды сельских жителей переберутся в города, — мы обладаем техническими средствами, позволяющими собирать и анализировать беспрецедентные массивы данных о городском мире, однако сможем ли мы еще раз изменить свое восприятие мегаполиса?

Возьмем для примера два города, которые во многом можно считать противоположностью друг другу, — испанскую Барселону и техасский Хьюстон. Барселона была основана много веков назад и кардинально преобразилась в последние десятилетия после долгого небрежения; Хьюстон — молодой мегаполис, самая динамичная городская агломерация Америки. Контраст между ними показывает, как трудно определить, что же такое современный город, что гарантирует его успешное развитие, каким образом мы можем познавать, планировать и совершенствовать городскую среду.

В 1970-х годах, после завершения франкистской диктатуры, Барселона оказалась в отчаянном положении: древний центр города находился в запустении, а пригороды хаотично разрастались во всех направлениях. Новый мэр-социалист Паскуаль Марагаль, избранный на этот пост в 1982 году, хотел вернуть ей прежний блеск, но возможностей у него было мало: средневековое «ядро» Барселоны нужно было сохранить, а море на юге и горы на северо-востоке мешали расширять территорию. Нужно было создать из старого города новый, и, когда Барселона получила право принимать Олимпиаду 1992 года, под руководством градостроителя Жоана Бускетса началось ее обновление.

Бускетс считал, что при разработке планов надо не навязывать городу радикально новую концепцию, а акцентировать уже существующие особенности Барселоны — если плотность застройки высока, ее следует еще повысить, а центр — сделать привлекательным для людей. По сути, Барселону вынудили «съежиться», чтобы она стала «живее». Большое внимание уделялось возрождению общественных и культурных пространств города, особенно Рамблас — длинной улицы, протянувшейся сквозь город от Готического квартала до площади Каталонии, построенной в XIX веке. Долгое время эта улица считалась опасной, и люди старались ее избегать, но затем ее благоустроили, превратили в пешеходную зону, установили многочисленные киоски — и она стала излюбленным променадом как местных жителей, так и приезжих. Сегодня Барселона — один из самых интересных городов Европы, а ее возрождение стало для многих других городов образцом коренного изменения судьбы мегаполиса.

Хьюстон, напротив, развивается, разрастаясь вширь во всех направлениях; за последние десять лет более миллиона человек нашли себе новый дом на 5 тысячах квадратных километров пригородов. Это пример миграции в «солнечный пояс», меняющей облик Америки: исхода представителей среднего класса с севера на теплый юг. По прогнозам ученых, число тех, кто переберется в Хьюстон между 2000 и 2030 годами, составит до 80% всех переселенцев в Америке за это время, в результате чего население города увеличится вдвое — с 2,1 до 5 миллионов. Почему же так много людей хотят там жить?

Согласно расчетам гарвардского экономиста Эда Глезера, среднестатистическая семья среднего класса зарабатывает в Хьюстоне меньше, чем на Манхэттене или в Сан-Франциско, но качество жизни в этом городе намного выше: жилье стоит дешевле, налоги ниже, образование и инфраструктура хорошо развиты, и ежедневные поездки между домом и работой не так утомительны. В результате, как это ни покажется удивительным, техасцы на 58% состоятельнее, чем ньюйоркцы, и живут они в тихих пригородах с небольшим уровнем преступности, спокойной атмосферой и стабильным климатом. Что здесь может не понравиться? Для многих вышеописанное — формула идеальных условий жизни. Поэтому, несмотря на общий экономический спад, рост Хьюстона будет продолжаться.

История Барселоны и Хьюстона заставляет задуматься о развитии городов в целом: разрастутся ли мегаполисы настолько, что утратят центр, будут ли они расширяться до бесконечности, стирая границы между городом и пригородами, «ядром» и поселениями-спутниками? Барселона развивается вокруг центра и немало от этого выиграла: она — город для людей, в котором много общественных пространств, привлекающих самых разных посетителей. Но как долго она сможет существовать при нынешнем уровне плотности населения? Неизбежен ли ее рост и что станет с обществом в результате этих изменений?

Чтобы ответить на эти вопросы, нужно вернуться к самому началу. Почему люди вообще решили собраться в одном месте? Об истории городов мы знаем довольно много: в конце концов, ведь именно тут были изобретены письменность и счет. Размеры разных городов описывались уже в «Эпосе о Гильгамеше» и Библии — например, указывалось, что Иисус Навин за семь дней семь раз обошел вокруг Иерихона с ковчегом Завета. Но куда меньше известно о происхождении первых городов.

Сотворение города зачастую окутано мифами. Согласно библейской традиции город придумал братоубийца Каин, а потому, как пишет Блаженный Августин в труде «О граде Божьем», град земной навеки обречен на проклятие братоубийства. Мифы окружают и возникновение других городов: Рим был основан Ромулом, убившим своего брата Рема (здесь слышатся отзвуки библейской версии), Лондон — Брутом, потомком троянца Энея, которого послала в Британию богиня Диана.

Даже в наше время сила мифов о сотворении по-прежнему велика. В 2003 году была предпринята попытка через суд оспорить тот факт, что Калькутту (двумя годами ранее переименованную в Колкату) основали британцы: истец требовал установить, был ли этот индийский порт построен Ост-Индской компанией или, как считал он сам, возник гораздо раньше, о чем свидетельствовали находки археологов в расположенном неподалеку Чандракетугархе.

Но на самом деле в основании городов чаще всего лежит житейский прагматизм. Почти все города мира возникали не по воле королей-основателей или капризных богов, а благодаря географическим и прочим обстоятельствам — они строились либо как оплоты против врагов, либо возникали на перекрестках торговых путей, и в обоих случаях — поблизости от ресурсов, необходимых для существования. Рим был защищен самой природой — семью холмами; Лондон — основан в самой восточной точке русла Темзы, где римляне, пришедшие с южного побережья, могли переправиться через реку. Париж, Лагос и Мехико возникли на островах, защищенных со всех сторон водой; столица Сана, Дамаск и Сиань (один из четырех древнекитайских городов), несмотря на негостеприимные окрестности, стали важными перевалочными пунктами на процветающих караванных путях. «Мифы о сотворении» замалчивают и другую истину: первый город возник в результате внезапного, «шокового» исторического явления — первой урбанистической революции.

Самым древним из ныне существующих городов считается Дамаск: его история началась во 2-м тысячелетии до н. э. Его основал Уц, сын Арама, в городе жили арамейцы и ассирийцы, он был завоеван Александром Македонским, затем римлянами, халифатом династии Омейядов, монголами и египетскими мамелюками, потом вошел в состав Османской империи и наконец в 1918 году был «освобожден» Лоуренсом Аравийским. Сегодня город вновь оказался на грани краха — или нового этапа развития. Но еще за тысячу лет до основания Дамаска Урук, расположенный в пустыне Южного Ирака — первый город в истории, родина Гильгамеша, — был обнесен стенами, защищавшими территорию 6 квадратных километров, и в этих стенах жили 50 тысяч человек. Сейчас от этих некогда мощных укреплений остались лишь руины, засыпанные песком. Но как появились эти первые поселения — не из мифов же?

Развалины Урука — все, что осталось от первого города

Ярче всего город характеризуют взаимоотношения с сельской местностью. Их противопоставляют с древности — со времен первых сетований в «Эпосе о Гильгамеше». Нас учили, что город, словно паразит, вырос, поглотив более мелкие поселения — хутор превратился в деревню, затем в городок, затем в большой город. Создается впечатление, что город, как пиявка, сосет кровь из озер и рек, лесов и полей, истощая страну. Впрочем, первым такую версию высказал не шумерский летописец и не античный философ, а экономист Адам Смит, живший в XVШ веке. С тех пор его мнение мало кто пытался оспаривать.

Но что, если — вопреки Смиту — именно город создал сельскую местность? По имеющимся сведениям, натуральное крестьянское хозяйство существовало еще 9 тысяч лет назад, задолго до появления первых городов — Урука, Иерихона, Цзи (Пекина), Чатал-Хююка в Анатолии, Тель-Брака в Сирии, Мохенджо-Даро на территории современного Пакистана и Теотиуакана в Мексике, — но это не объясняет причин их возникновения. Наши представления о поэтапном, медленном превращении малых поселений в города необходимо пересмотреть, поскольку рождение города было отнюдь не постепенным. Первые города возникли не на основе сельской местности, а вопреки ей.

Чатал-Хююк, Турция. В 7500-х годах до н. э. этот город в Месопотамии (территория современной Турции) населяли тысячи людей. Историки полагают, что Чатал-Хююк является одним из первых человеческих поселений городского типа, однако культура людей, его населявших, не похожа ни на что, к чему мы привыкли. Прежде всего, город построен в виде сотов, где дома разделены стенами, а двери сделаны в крышах. Люди ходили по этим улицам-крышам, а чтобы попасть в жилые помещения, спускались вниз по лестницам. Дверные проемы часто были отмечены бычьими рогами, а умерших членов семьи хоронили в полу в каждом доме. Что произошло с народом, жившим в этом городе, и его культурой, неизвестно. Их архитектурный стиль, кажется, был уникальным, хотя археологи нашли много статуэток богини плодородия, напоминающих подобные предметы культа, найденные в других городах этого региона. Так что вполне вероятно, что, когда город был заброшен, его культура нашла отражение у других народов месопотамского региона.

Тел(л)ь-Брак, в древности Нагар — археологическое городище на территории сирийской провинции Эль-Хасеке (Аль-Хасака) в верховьях реки Хабур, одно из крупнейших городищ древней северной Месопотамии. Высота холма составляет около 40 м, длина около 1 км, а площадь около 130 гектаров. Здесь существовало поселение в эпохи позднего неолита, шумерского государства, Аккадской империи и до конца бронзового века.

Мохенджо-Даро возник около 2600 года до н. э. и был покинут приблизительно девятьсот лет спустя. Предполагается, что во времена расцвета город являлся административным центром цивилизации долины Инда (известна также как Хараппская цивилизация) и одним из наиболее развитых городов Южной Азии.

Теотиуакан (аст. Teōtīhuacān — место, где родились боги, или город богов) — заброшенный город, расположенный в 50 километрах к северо-востоку от города Мехико в муниципалитете Сан-Хуан-Теотиуакан. Современные исследователи считают, что площадь этого древнего поселения составляла 26-28 кв. км, а население — около 200 тыс. человек. Это один из самых старых и крупных городов западного полушария, его точный возраст неизвестен.

Археологические данные о первых городах хараппской цивилизации в долине Инда на территории Пакистана, как и находки в Уруке и других древних поселениях Месопотамии, говорят о том, что в 3-м тысячелетии до н. э. здесь произошла революция. Менее чем за 300 лет сельское общество превратилось в городское государство. Археологи судят об этом судьбоносном сдвиге по внезапному появлению письменности, системы мер и весов; налицо и признаки систематического городского планирования: канав, стоков, улиц; также появился особый тип керамики, что говорит о специализации квалифицированного труда и возникновении товарного рынка, не ограниченного базовыми потребностями.

С этого момента — первой урбанистической революции — города стали существовать в новом качестве. Они возникли благодаря торговле, и здесь же, для ее развития, стало совершенствоваться сельское хозяйство: например, ирригация и селекция растений. Чтобы предсказывать смену времен года и поддерживать торговые сообщества, появилась астрономия. Именно городские изобретения привели к образованию излишков сельскохозяйственной продукции, позволявших кормить тех, кто не работает на земле. Городские технологии настолько изменили натуральное хозяйство, что работники смогли уйти с полей и заняться иными промыслами. «Главным изобретением, или явлением, эпохи неолита было не сельское хозяйство, при всей его важности, — отмечает урбанист Джейн Джекобс. — Им стала устойчивая, взаимозависимая, творческая городская экономика, благодаря которой возникло множество новых видов труда, включая и сельскохозяйственный»1.

Отличительным признаком города также были стены, служившие средством защиты и торговым барьером, а также в некоторых случаях определявшие гражданство, когда «своими» признавались лишь те, кто родился в их пределах. В эпоху Возрождения в Италии стены городов-государств были тщательно обдуманными и грозными сооружениями, демонстрировавшими как военную мощь, так и коммерческое процветание общины. Фрагменты старых стен и сегодня можно увидеть во многих крупных городах мира — и в Париже, и в Марракеше, и в Пекине. В других местах — там, где стены были полностью снесены, например в Лондоне и Флоренции, — очертанию прежних границ города следует схема дорог.

Наряду с превращением стен в отличительный признак города происходило разделение пространств внутри него. Города всегда были тем местом, где незнакомые друг с другом люди встречаются для торговли, поэтому понадобились склады, чтобы хранить товары. В город не только свозили зерно, скот и драгоценности, здесь еще и располагалось множество мастерских, где простые предметы — миска, рог или шкура — превращались в товар. Таким образом, город стал тем местом, где люди, изготавливающие что-то своими руками (а не обрабатывающие землю), могли обеспечивать себя торговлей, обменивая товары на еду.

Но жизнь в городе никогда этим не ограничивалась. Первые города были средоточием не только торговли и ремесел, но еще идей и знаний. У каждого квартала создавалась репутация благодаря умениям ремесленников, и со временем некоторые из них прославились своим мастерством — от гончарного дела до искусной резьбы. Именно в первых городах была создана письменность — сначала она использовалась для отчетности, фиксации прав собственности и сделок, затем для описания ночного неба, поиска судеб в очертаниях созвездий. А позднее были записаны и истории, породившие мифы о происхождении первых поселений.

Итак, город возник в результате революции, изменившей характер общежития и самоорганизации людей. Но как выглядело это новое социальное устройство?

Подлинная сущность города не поддается простому объяснению. Кое-что о его возникновении рассказывают исторические источники, но вопрос о том, каким образом многочисленные элементы города объединились и какие динамические характеристики отличают его от всего остального, остается открытым. Каждый, кому приходилось читать рассказ Марко Поло о великой столице Хубилай-хана Ханбалыке (Пекине), ощущает элегантность и величие имперского города, впечатляющий масштаб его улиц и силу знати, жившей за дворцовыми стенами:

А величиной этот город вот какой: он квадратный, в округе двадцать четыре мили; все четыре стороны равны; обнесен он земляным валом, в вышину шагов двадцать, а в толщину внизу шагов десять; наверху стена не так толста, как внизу... Стена зубчатая, белая; в ней двенадцать ворот, и у каждых ворот по большому и красивому дворцу; на каждой стороне по трое ворот и по пяти дворцов, потому что тут в каждом углу еще по дворцу. В дворцах большие покои, куда складывается оружие городской стражи.

Улицы в городе, скажу вам, широкие, прямые. Из конца в конец все видно, из одних ворот в другие. Много там прекрасных дворцов, отличных гостиниц, и много славных домов. Все участки земли, на которых стоят дома, имеют форму четырехугольника с прямыми линиями; на участках расположены большие, просторные дворцы с дворами и садами приличествующих размеров. Каждый квадратный участок окружен ухоженными улицами. Таким образом, весь город состоит из квадратов, как шахматная доска2.

Сравните это с тем, как описала Гринвич-Виллидж Джейн Джекобс:

На хорошем городском тротуаре этот балет всегда неодинаков от места к месту, и на каждом данном участке он непременно изобилует импровизациями... Вот мистер Хэлперт отпирает замок, которым ручная тележка прачечной была прикована к двери подвала; вот зять Джо Корначча складывает пустые ящики у магазина кулинарии; вот парикмахер выносит на тротуар свое складное кресло; вот мистер Голдстейн располагает в необходимом порядке мотки проволоки, давая тем самым знать, что магазин скобяных изделий открыт; вот жена управляющего многоквартирным домом усаживает своего упитанного трехлетнего малыша с игрушечной мандолиной на крылечке.

Когда я возвращаюсь домой с работы, балет достигает крещендо. Это время роликовых коньков, ходуль, трехколесных велосипедов, игр в укрытии, которое дает крыльцо, в крышечки от бутылок и в пластмассовых ковбоев... Большей частью ночью звучит веселая скороговорка — остаточные обрывки вечеринок; а часа в три утра может раздаться пение, очень даже неплохое, кстати.

Всегда, разумеется, что-нибудь да происходит, балет никогда не останавливается совсем, но общее впечатление от спектакля мирное, общий его темп довольно-таки неторопливый. Те, кто хорошо знает такие оживленные городские улицы, поймут меня3.

Мы видим два совершенно разных представления о городе. Марко Поло описывает пространство величественных улиц и дворцов, здесь город — это его материальная форма. Джейн Джекобс и словом не обмолвилась о «ткани» городского ландшафта, для нее он — только декорации к спектаклю жизни горожан. Где же искать подлинный город: в его ткани или в людской суматохе? Наверное, нам нужно найти то, что объясняло бы динамику городского опыта.

Веками суету называли чуть ли не самой главной проблемой города. Философам, градостроителям и политикам большой город, с давних пор считающийся порождением человеческого разума, представлялся логично устроенной, упорядоченной, просчитанной системой. Подобно тому, как создатели классической политэкономии рассматривали людей как рационально мыслящих, примитивных участников рынка, специалисты по городскому планированию надеялись, что прямые улицы и регулирование в области строительства создадут функциональные районы, породят счастливых и «простых в обращении» горожан. Пора, однако, переосмыслить эти базовые предположения. Мы не так беспристрастны, линейны, эгоистичны и предсказуемы, какими предстаем в этих расчетах, и то же самое можно сказать о тех местах, где мы живем.

Гудзон-стрит

Городская улица — это сложная сущность, которая всегда находится в развитии. Дать определение этому понятию непросто, но, когда мы ее видим, мы понимаем, что это именно она. Незавидный результат одной из недавних попыток определить это явление выглядит так: сложная система — «это система, состоящая из сложных систем»4. Эта идея улицы как сложности имеет необычное происхождение: она родилась в годы Второй мировой войны в американских научных лабораториях, где ради победы над нацистской Германией собралось немало выдающихся умов. Это неожиданное междисциплинарное взаимодействие оказало влияние на наши представления о мире: в частности, из сочетания электронных вычислений, криптографии и ракетных технологий родилась наука нового типа.

В 1948 году в American Scientist появилась статья Уоррена Уивера, главы Фонда Рокфеллера — одной из ведущих спонсорских организаций США, — где автор высоко оценил наработки военных лет и попытался продемонстрировать, что эти совместные усилия и развитие компьютерных технологий могут дать ответ на новые вопросы, которые прежде оставались без внимания.

До сих пор, отметил он, ученые сосредоточивали внимание на двух разновидностях исследований: решении «простых» проблем с минимальным количеством переменных (например, взаимодействие Луны с Землей, скатывание мраморных шариков по склону или эластичность рессоры) и проблем «дезорганизованной сложности», содержащих так много переменных, что рассчитать поведение отдельных элементов просто невозможно (прогнозирование траектории молекул воды в реке, организация работы телефонного коммутатора или сведение баланса страховой компании). Существует, однако, и третья категория проблем: они связаны с «организованной сложностью». Уивер дал краткую характеристику этой новой научной сферы:

Почему осинник двухлетний раскрывается именно по вечерам? Почему соленая вода не утоляет жажду? <...> От чего зависят цены на пшеницу? <...> Как разумно и эффективно стабилизировать валюту? До какой степени можно доверяться свободному взаимодействию таких экономических сил, как спрос и предложение? <...> Как объяснить модель поведения организованной группы людей, например профсоюза, объединения промышленников или расового меньшинства? Несомненно, здесь задействовано множество факторов, но столь же очевидно, что в данном случае необходимо нечто большее, чем математические расчеты средних величин5.

Только такой изобретательный (и увлеченный) человек, как Уоррен, мог выработать иной взгляд на жизнь, и его статья определила новый путь поиска закономерностей и порядка в кажущемся хаосе. Поставив вопрос, можно ли найти связь между вирусами, генами, колебаниями цен на пшеницу и поведением групп людей, Уоррен дал на него такой ответ: «Все это вопросы, в которых необходимо одновременно учитывать значительное число факторов, связанных друг с другом в органичное целое. Согласно предлагаемой нами терминологии, они представляют собой проблемы организованной сложности»6. Как позднее Джекобс, наблюдавшая за улицами Манхэттена, Уивер предположил: под внешней хаотичностью можно обнаружить невидимый порядок или принцип и, чтобы превратить эти странные ритмы в формулы, нужна наука нового типа. Ученым следует изучать не отдельные элементы, а связи между ними, их взаимоотношения и взаимодействие. Он предположил, что мир состоит из систем, групп взаимосвязанных единиц, оказывающих друг на друга мощное воздействие. Таким образом, задачей «теории сложности» должно быть выявление первоначальных форм системы и расчет особой динамики, которая их меняет.

Работы Уивера стали образчиком для науки о самоорганизующихся системах; со временем эти идеи открыли новые направления исследований в биологии, технике, физике, кибернетике и химии. Ориентируясь на его труды, Е.О.Уилсон провел новаторское исследование жизни муравейников и создал социобиологическую концепцию «сверхорганизма». Теория сложности сыграла важнейшую роль в разработке метода коммутации пакетов, лежащего в основе интернета. Она же легла в основу модели ценообразования опционов Блэка-Шоулза, которая в 1990-х годах привела фонд Long Term Capital Management на вершину финансового успеха, а затем, в 2000 году, к банкротству; и «гипотезы Геи» Джеймса Лавлока, согласно которой Земля представляет собой самоорганизующуюся структуру. Она применялась даже для анализа прочности социальных связей и в качестве интересного нового инструмента для «картографии» мозга.

Джейн Джекобс одной из первых взглянула на город с точки зрения сложности. Она не была ни ученым, ни архитектором, ни проектировщиком, ни чиновником, но ее мысли о функционировании города, почти интуитивная вера в сложность «организма» улиц оказали большое влияние на нынешнее развитие городов. В своей самой известной работе — «Смерть и жизнь больших американских городов» — она выступает со словом в защиту сложных пространств: «Под кажущимся беспорядком старого города там, где он функционирует успешно, скрывается восхитительный порядок, обеспечивающий уличную безопасность и свободу горожан. Это сложный порядок... Этот порядок целиком состоит из движения и изменения, и хотя это жизнь, а не искусство, хочется все же назвать его одной из форм городского искусства. Напрашивается сравнение с танцем»7.

Этот танец Джекобс назвала «балетом Гудзон-стрит», по имени того места, где она жила в Гринвич-Виллидже. Противореча традиционному взгляду на город как на пространство грандиозных бульваров и упорядоченных пространств, Джекобс считает геномом мегаполиса хаотичный уличный пейзаж. Город — это собрание сложных пространств, а не рациональных элементов. Этот причудливый уличный ландшафт — пожалуй, самое важное, и сейчас почти забытое, определение того, что представляет собой город, и именно здесь, во взаимодействии таких разных людей, живущих обычной жизнью и занимающихся своими делами в своем квартале, кроется гений мегаполиса. Если бы градостроители и архитекторы уделяли больше внимания необычным способам реализации сложности и больше думали о жизни улицы, а не видели в ней лишь пустое пространство между зданиями, наши города были бы совершенно иной — и, возможно, еще более приятной средой обитания.

Но проблема со сложностью заключается в ее непредсказуемости: подобно живому организму она развивается неожиданными путями. Итак, если бы мы поместили город в лабораторию, как бы он выглядел? У голландского архитектора Рема Колхаса есть много радикальных мыслей о городе. Работая преподавателем архитектуры и дизайна в Высшей школе дизайна Гарвардского университета, Колхас вместе с коллегами выдвинул идею программируемого города — Римской операционной системы (Roman Operating System, сокращенно ROS). Как отмечает Уивер в одной из своих первых работ, сложная система начинается с удивительно простого набора элементов, поэтому Колхас разбирает город на базовые компоненты, «стандартные части, размещенные на матрице»8. В основе этих частей лежат «строительные блоки» Рима — древнего города, первоначально возникшего на берегах Тибра, но затем его модель была распространена на все уголки империи, и поныне ей следуют многие западные мегаполисы.

Колхас надеется добраться до главных составляющих города: того, что необходимо ему для процветания. Но еще больше он хочет показать, как в результате взаимодействия эти элементы претерпевают самые неожиданные изменения. Как и в любой сложной системе, мы можем выявить первичные компоненты, но не в состоянии предугадать, что произойдет, когда они соединятся. Таким образом, элементы города — от арок, храмов и акведуков до принципов шахматной планировки и римского градостроения — развиваются и перемешиваются в городском пространстве. Когда город полностью запрограммирован, отмечает Колхас, остается нажать кнопку «пуск» и наблюдать, как он растет.

Из таких простых частей быстро рождается сложный город. По мере того как отдельные части начинают взаимодействовать, интегрироваться, согласовываться и преобразовываться, возникают новые гибридные пространства, меняется форма и характеристики мест. В каких-то кварталах неожиданно воцаряется порядок, какие-то сообщества живут на грани хаоса. Подобно улью, термитнику или цветку со множеством лепестков город порождает собственную сложность — сложность связей, взаимодействий и сетей. Город — это организм, у него есть свои особые силы, и со временем целое становится мощнее, чем совокупность частей. Сложный город нельзя охарактеризовать только как сумму его частей.

Поэтому судить о городе только по его физической «ткани» было бы ошибкой: гений мегаполиса заключен не в ней. Город — это то место, где встречаются незнакомцы, и из взаимодействия возникает сложность: мы постоянно создаем связи, перемещаемся, отправляемся на работу по утрам, завязываем дружбу, проводим деловые совещания, стоим в очередях, забираем детей из школы и везем их в спортивную секцию, вечером пользуемся теми удовольствиями, что предлагает нам городская жизнь, а в это время другие убирают наши рабочие помещения, моют кофейную чашку, что вы оставили на столе, водят поезда метро, на которых вы возвращаетесь домой. Эти связи важны: они формируют городскую сеть, служат базовыми импульсами энергии в городском обмене веществ. По мере роста города усиливается и интенсивность этих связей.

Однако не все связи одинаковы. Базовые для каждого — это семейные узы и крепкая дружба. По данным специалиста в области эволюционной психологии Робина Данбара, у большинства людей имеется «сеть» из примерно 150 контактов. Но если посмотреть на списки «френдов» среднестатистического пользователя фейсбука, мы увидим куда более многочисленную группу, где есть знакомые, коллеги по работе, друзья друзей. Есть и еще одна группа людей, которых мы редко вспоминаем в «реальной жизни», — те, с кем мы когда-то вместе учились и работали, но потом утратили связь: бывший партнер лучшего друга вашего партнера, агент по сбыту, с которым вы видитесь раз в год на конференции, однокашник по университету, только что пригласивший вас в друзья на LinkedIn.

Эти спорадические контакты называются «слабыми звеньями»: на них первым обратил внимание американский социолог Марк Грановеттер. В своем новаторском исследовании он проанализировал возможности слабых связей при устройстве на работу и пришел к выводу, что рекомендацию или направление мы с большей вероятностью получим от шапочного знакомого, чем от близкого друга. «Слабые звенья», предположил он, обеспечивают контакт с более широким кругом людей и мест, чем регулярное общение и совместная работа. Грановеттер утверждает: «Люди, имеющие немного „слабых звеньев“, лишены информации из отдаленных уголков социальной системы и обречены на ограниченный спектр новостей и мнений близких друзей. Эта депривация не только изолирует их от самых свежих идей и веяний, но и может поставить в невыгодное положение на рынке труда»9.

Часто считается, что приезжих в городе ожидает безразличие и пренебрежение: город отторгает чужаков. Поэты — от Вордсворта до Бодлера — писали об ощущении зыбкости в городской среде, одиночества в толпе. В доказательство негостеприимности города часто приводят истории о покойниках, долго лежавших в собственных квартирах, потому что соседи были с ними незнакомы. Кроме того, жизнь в городе настолько динамична и изменчива, что наладить серьезные отношения с теми, кто вас окружает, почти невозможно. И все же, хотя, вероятно, город действительно становится все более «раздробленным» пространством, где мы теряем традиционные связи с семьей и обществом, им на смену не приходят ужины один на один с лентой фейсбука в маленькой квартирке-студии. Да, сегодня все больше людей живут одни — в Нью-Йорке до трети населения, — но оказаться в одиночестве в городе трудно.

Благодаря своей сложности город дает больше возможностей для установления контактов, чем любая другая среда. В 1938 году чикагский социолог Луис Вирт опубликовал классическую работу под названием «Урбанизм как образ жизни», в основу которой легли данные о евреях-иммигрантах, недавно прибывших в город. Он утверждал, что городская жизнь угрожает национальной культуре, подрывает традиционные связи и заменяет их «безличными, поверхностными, преходящими и отрывочными [контактами]. Сдержанность, равнодушие и пресыщенность, которые горожане проявляют в отношениях с людьми, можно, таким образом, рассматривать как способ оградить себя от личных притязаний и ожиданий других». Но именно эти «безличные, поверхностные, преходящие» отношения придают городу уникальность и значение. Именно изобилие слабых связей влечет людей в город, поскольку интенсивность неформальных контактов делает его таким особенным, — и эти самые слабые связи спаивают мегаполис воедино. В своей книге «Одиночество» психолог Джон Качиоппо высказывает предположение, что мы запрограммированы для коллективной жизни и ощущение одиночества — не естественное состояние человека, а сигнал тревоги, требующий от нас расширить круг контактов, чтобы повысить шансы на выживание.

По мере того как вокруг нас разрастается мегаполис, нам приходится соответственно адаптировать наши связи и контакты, искать новые, полезные для всех способы общежития.

Город построен на «слабых звеньях»: эти контакты между людьми для него — как электрический ток. В результате город в целом становится сильнее, чем сумма его частей, и этот странный феномен — который в теории сложности называется «становлением» — придает сложному городу уникальную динамику. Кроме того, именно он подпитывает энергией балет на Гудзон-стрит и становится сырьем, из которого, несмотря на напряженность городской жизни, формируются доверие и общность. Эта энергия обладает странной силой, которая затем впитывается обратно в городскую ткань, и на ней стоит остановиться поподробнее.

Джефри Уэст не похож на обычного физика-теоретика. Окончив Кембридж, он перебрался в США, где основал группу по физике высоких энергий в Национальной лаборатории в Лос-Аламосе. Именно тогда он заинтересовался проблемой метаболизма: связью между размерами, обликом животного и количеством энергии, необходимым ему для жизни.

В своей работе Уэст отталкивался от открытий швейцарского биолога Макса Клайбера, который в 1930-х годах изучал соотношение между весом, размером и потреблением энергии у различных животных, от мыши и кошки до слона и даже кита. Результаты оказались неожиданными: выявилась прямопропорциональная связь между размером существа и его энергопотреблением. Кроме того, выяснилось, что большинство животных умирает, когда сердце сделает 1-2 миллиарда ударов, при этом крупные животные живут дольше: пульс курицы 300 ударов в минуту, а слона — только 30. Клайбер обнаружил прямую связь между размером и продолжительностью жизни. В своих исследованиях Уэст уточнил сформулированные Клайбером закономерности и попытался прояснить их механизм.

Диаграмма Клайбера, показывающая связь между размером и метаболизмом

В 2005 году Уэст стал президентом Института Санта-Фе, Мекки всех специалистов по теории сложности. Институт был создан в 1980-х годах для изучения связей между физикой, математикой, компьютерной наукой и эволюционной биологией (охват дисциплин в институте настолько широк, что там имеет кабинет даже писатель Кормак Маккарти). На этом посту Уэст сосредоточил внимание ученых на природе города — наверное, величайшего из всех самоорганизующихся организмов; за урбанистические исследования его включили в почетный список «100 самых влиятельных людей в мире» по версии журнала Time.

Уэст изучил динамику развития городов по мере увеличения их размеров: как менялся их облик и характер, как при росте плотности населения усиливалась интенсивность взаимодействия людей. Позднее в одном интервью он признал: «Мы проводим все это время, думая о городах с точки зрения их местных особенностей, ресторанов, музеев и климата... Но у меня было ощущение, что здесь есть нечто большее, что характер каждого города формируется и набором скрытых закономерностей»10.

Он намеревался выявить правила, определяющие сложность города. У Уэста уже сложилось определенное понимание природы самоорганизующихся систем, но он развил его, рассматривая город как органическое целое, подобное улью, муравейнику или даже слону. Он собрал максимально возможный объем данных — о площади американских городских центров с населением больше 50 тысяч человек, статистику о ВВП крупных городов, уровне преступности, денежных суммах, получаемых от каждой АЗС во всех 52 штатах США, патентах и налоговых поступлениях, — а затем соединил их вместе, стараясь выявить глубинный порядок, определяющий функционирование города. Исследование не только охватывало американские города, но и включало в себя данные Национального статистического управления КНР, Евростата, даже цифры о площади дорожного покрытия в Германии. В совокупности эти сведения составили одну из самых обширных баз данных, которые только можно себе представить. Выводы Уэста оказались весьма интересными.

В своей «единой гипотезе городской жизни» Уэст предположил, что все города одинаковы и живут по одним правилам. То есть, хотя у каждого своя история и характер, сходства между ними больше, чем различий. Также, подобно тому как метаболизм мыши некоторым образом соотносится с метаболизмом кита, главной детерминантой города является его размер. В двух словах это выглядит так: назовите Уэсту численность населения любого города и он скажет вам его основные характеристики. «С помощью этих законов я могу точно спрогнозировать количество преступлений против личности или общую площадь дорог в японском городе с населением 200 тысяч человек. Я ничего не знаю об этом городе, ни его истории, ни даже где он находится, но я могу рассказать о нем все»11.

Но, хотя метаболизм города можно оценить подобно метаболизму слона, между городами и животными имеется существенное различие. Клайберовский закон энергопотребления работает по сублинейному правилу четверти, то есть уровень основного обмена увеличивается не на такую же величину, что и вес. Так, если вес животного возрастает вдвое, уровень метаболизма увеличивается только на 75%. Развитие городов, напротив, следует суперлинейному закону, в соответствии с которым при увеличении размера города на 100% эффективность его функционирования и уровень энергопотребления повышаются больше чем вдвое. Полученные Уэстом результаты можно наблюдать повсюду: чем больше город, тем выше среднедушевой доход. Кроме того, в таком городе будет больше возможностей для творчества и производства; увеличение любой социально-экономической активности ведет к росту производительности труда, диверсификации экономической и социальной деятельности12. Таким образом, города становятся городами благодаря своей повышенной сложности.

Как отметил Уэст в интервью New York Times в 2010 году, он подводит научную основу под интуитивную догадку Джейн Джекобс: «Лучший комплимент для меня — когда люди подходят и говорят: „Вы сделали то, что сделала бы Джейн Джекобс, если бы была математиком“... Имеющиеся данные четко показывают то, до чего она дошла своим умом, — когда люди собираются вместе, их продуктивность намного возрастает»13. Джекобс изучала то, что видит, и наблюдала жизнь собственной улицы, а суперлинейный закон Уэста показывает, что эта сложность возникает всякий раз, когда люди собираются вместе.

Город XXI века не будет рациональным и упорядоченным, скорее жизнь городов во всем мире будет сравнима с хаотичной жизнью сотен тысяч недавних переселенцев, ищущих себе жилье. Это будет динамичная среда, постоянно преобразующаяся, самостоятельно открывающая основополагающие законы собственной деятельности. Пожалуй, только «единая гипотеза городской жизни» Уэста сможет сохранить актуальность перед лицом социально-экономических и политических потрясений ближайших десятилетий. Эта перспектива одновременно манит и тревожит. И все же есть веские основания надеяться на лучшее. Эта надежда связана с восприятием города не как определенного места, а как общности людей, которые вместе живут, работают, развлекаются и выстраивают друг с другом отношения.

Глава 2. ВНУТРИ УЛЬЯ

Сложность балансирует на грани хаоса, и города бывают опасными и непредсказуемыми. Достаточно вспомнить о странном ощущении, возникающем в гуще толпы, — будто человек теряет свое «я», перестает быть хозяином положения, оказывается беззащитным перед окружающими его потоками людей и их эмоциями. На протяжении всей истории человечества существует страх индивидуума перед толпой (в английском языке слово «толпа», mob, появилось в 1680-х годах для обозначения mobile vulgaris — безликой кишащей массы, готовой взбунтоваться в любой момент). С тех пор одни писатели твердили о безумии толпы, а другие пытались доказать, что она может быть очень мудрой. Как показывает Элиас Канетти в своей книге «Масса и власть», правители всегда относились к толпе с подозрением и страхом: ее пытались контролировать, рассеивать, приводить к повиновению любыми средствами. Это ощущение зыбкости мы испытали на себе в августе 2011 года, когда в Лондоне вспыхнули уличные беспорядки. Начались они так же, как множество предыдущих бунтов в Британии, США, Франции и других странах: с гибели молодого человека от рук представителей власти.

4 августа 2011 года в Тоттенхэме на севере Лондона полицейские застрелили 29-летнего чернокожего Марка Даггана. Следующие три дня по городу ползли слухи: он первым выстрелил в блюстителей закона; пуля пробила ему грудь навылет и попала в рацию полицейского, стоявшего сзади; у него за голенищем был спрятан пистолет; это было не оружие, а муляж; нет, пистолет был настоящий, но Дагган прятал его не за голенищем, а под пассажирским сиденьем автомобиля. О том, что убитый был женат, что у него осталось четверо детей; что его дядя был бандитом и наркоторговцем в Манчестере. Что за Дагганом следили, потому что подозревали его в подготовке убийства из мести, и что он вел себя подозрительно. Однако никто из чиновников не счел нужным сообщить членам семьи Даггана, как погиб их сын, муж и отец, и 6 августа они возглавили мирную демонстрацию у полицейского участка Тоттенхэма, надеясь получить ответы на свои вопросы. Протестующие спокойно простояли весь день перед участком, ожидая, что кто-нибудь из представителей власти объяснит им, что случилось. Кадры бунта, начавшегося вечером и бушевавшего еще трое суток, были растиражированы по всему миру1.

На следующий день, в воскресенье, 7 августа, призывы к волнениям начали распространяться посредством бесплатных СМС в системе BlackBerry, через фейсбук и другие мобильные коммуникационные платформы. Как только стемнело, в Тоттенхэме, а также Брикстоне, Айлингтоне и даже в центре города, на Оксфорд-стрит, произошли вспышки насилия. В ночь на понедельник был сожжен дотла мебельный магазин в Кройдоне; круглосуточная служба новостей ВВС снимала происходящее с вертолета. Говорили о бандах, врывавшихся в рестораны и отбиравших у посетителей драгоценности и кольца. На веб-камеру было заснято ограбление одного туриста, причем возникало впечатление, что первоначально нападавшие подошли к нему, чтобы узнать, все ли с ним в порядке. Распространялись ужасные кадры, на которых толпы грабителей взламывали решетки на витринах магазинов и врывались внутрь.

После беспорядков 2011 года на все лады обсуждались жадность и бесстыдство молодежи, проблемы социального отчуждения и безработицы, бесправия и доверия, но почти не говорилось о роли самого Лондона в этих событиях, об уникальности функционирования города, о том, что случается, когда этот механизм дает сбой. В этом случае — и отнюдь не впервые — город обратил экстремальное насилие против себя самого, сложная система самоликвидировалась. Мэр и политики, обычные системы контроля, не смогли справиться с ситуацией. Но может быть, нам стоит задаться вопросом, почему подобное происходит так редко? Если город — такое вместилище хаоса и беззакония, как мы предполагаем, отчего такие бунты не возникают сплошь и рядом?

Давайте представим улей. Человека всегда сравнивали с пчелой: со времен Античности философы и политики использовали причудливо организованную жизнь улья как метафору нашего общества, говорили о схожести метаболизма города и улья. В «Георгиках» Вергилия — элегической поэме о сельской жизни — улей выступает как модель демократии: там все принадлежит государству и государство заботится обо всех2. Но как это государство было организовано? Вергилий видел в этой «коммуне» иерархию — ею правила мужская особь, которую выбирали остальные и которую можно было сместить, если она не справлялась с обязанностями. На нижних ступенях социальной пирамиды каждая пчела была торговцем и честным трудом приносила пользу не только себе, но и всем.

В последующие столетия образ «трудового» улья всплывал всякий раз, когда требовалось объяснить сложность взаимодействия между людьми. Впрочем, это многозначная метафора: для Сенеки пчела была символом монархии. В период феодализма труженица-пчела обозначала крепостного или виллана, не имеющего права оспаривать или пытаться улучшить свое положение в обществе. Английское слово «пчела» (bee) происходит от голландского «король», поэтому у Шекспира в «Генрихе V» пчелиный рой снова предстает моделью стабильного общества, где всякий знает свое место и доволен им3.

А что же в эпоху революций — остался улей символом королевства или превратился в образ содружества-республики? Считались рабочие рабами или партнерами по труду? И как выглядел образ лидера? «Царством амазонок или женщин»4 улей стали называть лишь с прорывом в области научного знания, удачно совпавшим с правлением английской королевы Елизаветы I. «Городской метафорой», воплощением мегаполиса улей стал к началу XVIII столетия, когда по всему миру происходило быстрое разрастание городов, подпитывавшее развитие многообразного потребительского рынка, глобализацию торговли и создававшее предпосылки для промышленной революции. В результате из символа жесткой, упорядоченной иерархии он превратился в модель хаотичной ярмарки эгоизма, предприимчивости и погони за прибылью. Этот образ подытожил Бернард де Мандевиль в своей сатирической поэме «Басня о пчелах», изданной в 1714 году. Он изобразил город как рой, где всеми пчелами движут эгоистические интересы. Более того, он высказал предположение, что без греховной жажды наживы улей просто рухнет. Лондон того времени был крупнейшим городом мира, столицей формирующейся колониальной империи, протянувшейся от кварталов Калькутты до тростниковых плантаций Ямайки, где банковское дело было развито куда сильнее, чем у любого из его европейских соперников. Бродя по городу, разглядывая его улицы, Мандевиль рисовал картину, вполне знакомую и нам сегодня, — образ современной столицы со всеми ее противоречиями, опасностями и парадоксами, и в то же время прославлял сложность: «Каждая часть улья была исполнена пороков, но в целом он являлся раем»5. Город был рассадником тягчайших грехов, но их совокупность парадоксальным образом порождала добродетель. Что же спасало город — торговля? Может быть, возможности, которые дает бизнес, управляли обществом и успокаивали его? Мандевиль рисует картину города, которому не нужны мэры, политики или стражи порядка: сам рынок невидимо формирует из эгоистичных частей добродетельное целое.

Совсем иной образ рисует современный французский уличный художник JR, который с помощью больших черно-белых фотограффити заставляет людей задуматься о своем месте в обществе. Карьера JR, в 2011 году получившего премию фонда TED, началась, когда он нашел в парижском метро фотокамеру и стал расклеивать по всему городу огромные фотопортреты своих знакомых из banlieues — запущенных пригородов французской столицы. Эту выставку, в качестве холста использующую «самую большую галерею в мире» — городские улицы, он назвал «Портретом поколения». Потом JR реализовал проект в Израиле, разместив большие портреты израильтян и палестинцев на только что построенной бетонной стене на границе с автономией. В 2008 году он приступил к осуществлению серии проектов под названием «Женщины — герои» в Бразилии, Кении, Индии и Камбодже. В Рио-де-Жанейро, в старейшей фавеле города — Морру-да-Провиденсия JR сделал множество женских портретов, а затем прикрепил увеличенные изображения их глаз к фасадам домов этого трущобного района, создав странный образ — будто сама фавела смотрит на остальной город. По мысли художника, этот проект должен был напомнить о главной роли женщин в обществе и одновременно служить наглядной демонстрацией того, что саму уличную жизнь нельзя игнорировать.

Морру-да-Провиденсия (Рио-де-Жанейро) с фотограффити JR

В «Смерти и жизни больших американских городов» Джекобс показывает, как улица самостоятельно приходит в равновесие; Джекобс называет это «глазами, устремленными на улицу»: сложной, почти не воспринимаемой сознательно сетью контроля и слежения, сотканной самим населением6. На улице, где жила Джекобс, это были владельцы магазинов, старушка, теплыми вечерами выходящая посидеть на крыльцо, завсегдатаи бара «Белая лошадь». Именно за счет этих «незначительных» встреч и контактов обычная улица может превратиться в самоорганизующееся общественное пространство. Но зачастую здесь не обойтись без художника вроде JR, который напомнил бы нам об этих возможностях, вновь сделал бы зримой эту невидимую систему, уравновешивающую повседневную жизнь города.

Так как же «работает» город? Саморегулируется, подобно улью или фавеле с помощью рыночных законов, или контролируется «глазами», устремленными на улицу? И то и другое — примеры сложности, функционирующей внутри сообщества, силы связей, способных упорядочить наши повседневные взаимоотношения. Но ощущение непрочности, того, что в любой момент все развалится на части, постоянно присутствует где-то рядом. Город — пространство свободы, где мы можем беспрепятственно стремиться к личному счастью, но это и место, где сосредоточено много разных людей, что грозит конфликтами и неравенством. Сегодня в мире найдется немало уголков, где трущобы, населенные совершенно нищими людьми, которые не могут позволить себе даже чистую воду, расположены в считаных метрах от дворцов богачей со сверкающими голубыми бассейнами. В результате история города часто превращается в историю напряженности между «верхами» и «низами», между имущими и обездоленными, между могущественными и слабыми. Это дает нам основание думать, что неравенство — неотъемлемое свойство города, что там всегда будут те, кто процветает, и те, кто оказался в отчаянном положении, что сила неизменно останется у того меньшинства, что управляет городом сверху.

На самом деле улей устроен не так, и Гудзон-стрит Джекобс тоже регулирует сама себя по-другому, и понимать сложность следует иначе. Несмотря на важную роль пчелиной матки, «монаршим» статусом ее наградили люди, а отнюдь не соплеменники. На самом деле улей — это абсолютно демократический механизм принятия решений. Вот как это объясняет Томас Д. Сили: «Матка-королева занимает центральное место в его функционировании... верно и то, что тысячи внимательных дочерей (рабочих пчел) в конечном итоге стараются обеспечить ее выживание и репродуктивные качества. Тем не менее королева в пчелиной колонии — не монархиня, принимающая решения. там вообще нет всезнающего проектировщика. деятельностью улья коллективно управляют сами рабочие пчелы»7.

Каждая сложная система — муравейник, улей или город — строится изнутри: она рождается, а не изготовляется. Иными словами, сложный город создается снизу, а не сверху. Из-за того, что городские стены строились по приказу королей и что политическая власть воплощена в камне дворцов, соборов, банков и парламента, мы думаем, что именно оттуда и исходит власть. Но над этим стоит поразмыслить еще раз; не все так просто. Сила возникает и регулируется снизу, найти ее можно там, где находится большинство людей. Как мы уже видели, энергия Гудзон-стрит, где жила Джекобс, — это то электричество, что питает город. Именно эта энергия — жизнь самой улицы — и является подлинным мерилом жизненной силы мегаполиса.

Тем не менее в городе есть мэр, утверждающий, что городом управляет он. Как связаны между собой власть людей в костюмах и менее заметное саморегулирование «глаз, устремленных на улицу»? Мэры нам нужны, но нужны и улицы, где кипит жизнь. Мэрия и улица должны найти способ наладить диалог. Но где искать такое равновесие? В какой степени оно определяется личностью человека, находящегося у власти, и его собственными отношениями с городом? Можно ли с помощью технологий преодолеть расстояние между парламентом и обществом? Меняются ли эти отношения в информационную эпоху, возникает ли новый баланс между двумя полюсами городской «шкалы»?

Частично ответ на эти вопросы можно найти в интеллектуальных дискуссиях XVII века — работах Томаса Гоббса и Джона Локка о природе самой власти. Томас Гоббс был математиком и в молодости немало путешествовал по Европе в качестве учителя дворянских недорослей. Во время одной из таких поездок ему посчастливилось познакомиться с Галилео Галилеем. В 1640-х годах, когда Англия постепенно скатывалась к гражданской войне, Гоббс начал размышлять над тем, как с помощью науки понять устройство человеческого общества. В 1651 году в «Левиафане» он изложил пессимистический взгляд на человеческую природу: людьми движут их желания и они постоянно воюют друг с другом. В результате:

В таком состоянии нет места для трудолюбия, так как никому не гарантированы плоды его труда, и потому нет земледелия, судоходства, морской торговли, удобных зданий, нет средств движения и передвижения вещей, требующих большой силы, нет знания земной поверхности, исчисления времени, ремесла, литературы, нет общества, а, что хуже всего, есть вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти, и жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна8.

По мнению Гоббса, единственный выход из этой прискорбной ситуации связан с установлением твердой, прочной власти. Поэтому в его представлении первое общество и первое государство возникли благодаря нерушимому общественному договору, согласно которому высшая власть всегда права, а ее методы не следует оспаривать. Носителем этой власти мог быть один человек — монарх, избранная группа — аристократия, или демократическое собрание всех людей. Из перечисленных трех форм лишь первую он считал не подверженной разложению. В государстве Гоббса власть исходила только сверху и осуществлялась теми методами, которые суверен считал подходящими. Такая власть не подвергалась сомнению, поскольку любой протест грозил возвратом в прискорбное «природное состояние».

Джон Локк пережил Английскую гражданскую войну ребенком. Его отец сражался на стороне парламента против роялистов и стал свидетелем жутких зверств. Позднее Локк, уже будучи молодым философом и преподавателем Оксфорда, решил разработать общественную систему, которая наверняка исключит те ужасы, что он помнил с детства. Подобно Гоббсу он стремился «переписать» общественный договор, но считал, что в основе всех отношений между людьми лежит не страх, а доверие, и естественным состоянием считал равенство, а не насилие.

В своих «Двух трактатах о правлении» он попытался описать гармоничный город, где найдено равновесие между людьми на улицах и властью монарха. В этом новом обществе власть была не главной защитой от хаоса, а передачей прав суверену по взаимному согласию. Договор, регулирующий эти взаимоотношения, представлял собой динамичный документ, в котором формулировались права, обязанности и полномочия всех сторон. Власть распределялась между улицей и дворцом. Народ имел право свергнуть тирана; ответственный суверен имел обязанности по отношению к подданным.

Оба текста XVII века могут показаться чересчур мудреными и неактуальными для сложного современного мира, но на самом деле они актуальны и сейчас. Представим себе два города: Гоббс-таун и Локквиль. Оба — динамичные современные мегаполисы, куда люди приезжают издалека, надеясь найти здесь дом и благополучие. У каждого города свои особенности, воплощающие философские постулаты отца-основателя.

Современный Гоббстаун можно найти в реальности: Пекин, блестящая столица Китайской Народной Республики, сильно изменился благодаря экономическим реформам Дэн Сяопина в 1990-х, но остается жестко регулируемым городом, где партия и мэрия контролируют земли, бизнес и общество. В 2008 году город «показал товар лицом», проведя самые дорогие в истории Олимпийские игры. Их центром стал стадион «Птичье гнездо», в проектировании которого принимал участие китайский художник Ай Вэйвэй.

Другим триумфом урбанизма последних десятилетий стало превращение Дубая из пыльного городка на берегу Персидского залива в мегаполис, центр финансов, развлечений и торговли. Первоосновой успеха этого города стало открытие нефти в 1966 году, но в руках династии аль-Мактум Дубай разнообразил свой потенциал за счет амбициозных государственных проектов, например расширения порта, привлечения международного бизнеса, благоустройства земель и туризма. Сегодня это настоящая Мекка для любителей развлечений и бизнесменов. Воплощением успеха Дубая стал крупнейший в мире небоскреб Бурдж-Халифа — вознесшийся высоко над пустыней символ динамичной современности города.

Впрочем, внешнее впечатление обманчиво. В августе 2011 года, находясь под домашним арестом в Китае, Ай Вэйвэй описал подлинное лицо города, скрытое от туристов: «Город — это место, обеспечивающее максимум свободы. <...> Пекинов два. Один — это город власти, город денег. Людям не интересно, кто их соседи, они никому не доверяют. Второй — город отчаяния. <...> Все постоянно меняется, по чьей-то чужой воле, по чужому велению»9. Сам художник остается под постоянным надзором властей и подвергается репрессиям: его обвиняют в уклонении от уплаты налогов, а также распространении порнографии и двоеженстве. Вэйвэю запрещен выезд из Китая.

В Дубае теоретически конституционно-монархический строй, но большинство важнейших государственных постов занимают представители правящей династии. Город строили тысячи рабочих, завербованных на Индийском субконтиненте, лишенных основных прав и возможности получить социальную помощь государства или подданство. И в Пекине, и в Дубае желания государства — в лице партии или эмира — находятся на первом месте по сравнению с желаниями отдельных граждан. Быстрое преобразование городов осуществляется исключительно сверху. Несомненно, их можно считать примерами весьма успешного развития города, но захотите ли вы в таком городе жить?

Сингапур, расположенный на южной оконечности Малаккского полуострова, — самый успешный из городов-государств мира, — пожалуй, подходит на роль Гоббстауна. Несмотря на то что в его конституции заимствована британская парламентская система с обязательными регулярными выборами, со времен обретения статуса самоуправляемого государства в 1959 году и независимости в 1963 году там у власти находится всего одна партия: «Народное действие» Ли Куан Ю. Сингапур называют по-разному — от «Диснейленда со смертной казнью»10 до «одного из самых чистых, безопасных, богатых и скучных городов мира»11. Несомненно одно: за первые 50 лет государственности он стал одним из великих мировых городов нашего времени.

Эта неоднозначная картина отражается в том положении, что занимает Сингапур в различных рейтингах городов мира. В 2011 году он занял первое место как город с лучшей инфраструктурой (Best City for Infrastructure), по версии Mercer Consulting и в рейтинге Ericsson «Сетевое общество» (Networked Society); журнал Forbes назвал его «самым развитым городом мира»; он стоит третьим в рейтинге лучших городов для туристов по версии Euromonitor (Top City Destination) и пятым — в индексах «Город мирового значения» (Global Power City) и «Город наилучших возможностей» (Cities of Opportunity)12. По всем показателям Сингапур входит в первую пятерку городов в плане условий для бизнеса, однако в рейтинге «Удобства для жизни» (Liveability) по версии Economist он занял всего лишь 52-е место — картину испортили такие категории, как «экология» и «свобода».

Это островное государство начало набирать политический и экономический вес, когда стало перевалочным пунктом в торговле Британии с Юго-Восточной Азией, и в XIX веке превратилось в сообщество европейских, малайских и китайских купцов, создавших плацдарм на материке, а также индийцев, прибывавших туда в качестве обслуживающего персонала империи. После неудачного эксперимента по объединению в федерацию с Малайзией в 1963-1965 годах независимый Сингапур начал создавать себе новую идентичность и проводить экономические реформы, поскольку, как отмечал позднее в своих мемуарах Ли Куан Ю, «нам надо было создать экономику нового типа, опробовать новые методы и схемы, не испытанные еще нигде в мире, поскольку Сингапур — уникальная страна»13.

Вид на Сингапур с моря.Что это — город-рай или заповедник деспотии?

Партия «Народное действие» решила сделать Сингапур воротами в Азию, привлечь иностранные инвестиции и превратить его порт в транспортный и торговый узловой пункт регионального масштаба. Чтобы обеспечить будущее Сингапура, Ли разработал особый метод, ориентируясь на авторитарную систему, созданную во время японской оккупации в 1942 году, когда он начинал свою предпринимательскую деятельность. Кроме того, после окончания войны Ли побывал в Великобритании, где большое впечатление на него произвели попытки лейбористского правительства создать социальное государство. По возвращении на родину он сформулировал собственную лишенную идеологии прагматическую философию, сочетавшую элементы авторитаризма и «социального государства». В интервью Strait Times Ли объяснил ее так: «Мы сами решаем, что правильно, а что неправильно. И неважно, что думают люди»14. Этот подход оказался чрезвычайно эффективным.

С 1960-х годов, проводя свою жесткую политику, Ли поощрял развитие свободного рынка, инициировал быструю индустриализацию силами государства и перспективные инфраструктурные проекты, в частности в области жилищного строительства и транспорта, а также проводил жесткую социальную политику, стимулирующую накопление, а не потребление, одновременно делающую рабочую силу дешевой и покладистой. Как отмечал Ли, времени на выработку совместно с народом общей концепции развития города у него не было: «В тесном сотрудничестве с основной массой горожан не было необходимости — более того, это только помешало бы делу»15. Вместо этого он позаботился о создании в Сингапуре идеальных условий для иностранных инвестиций. Государство не только следило за тем, чтобы рабочая сила была дешевой, но и развивало систему образования, повышая квалификацию трудовых ресурсов: если в 1960-х среднестатистический взрослый в городе имел три класса образования, то сейчас в Сингапуре грамотны 95% населения. Необходимо было также искоренить коррупцию, поэтому Ли повысил зарплаты государственным служащим и одновременно ужесточил наказания за мздоимство.

Затем он начал привлекать нефтехимические компании, производителей электроники и транснациональные корпорации, чтобы те размещали на острове свои региональные штаб-квартиры — благодаря низким издержкам на строительство, развитой инфраструктуре и политической стабильности. К 1980 году объем иностранных инвестиций в сингапурскую экономику составил 7072 миллиарда долларов. Но в том же десятилетии город поразила и первая рецессия. Отчасти это было связано с экономическим подъемом в соседних странах — Индонезии и Малайзии, также предлагавших дешевые рабочие руки и услуги, что вынудило Сингапур пересмотреть свою политику.

Власти объявили о новом этапе переустройства, коснувшемся как самой ткани города, так и жизни его обитателей. Начали поощрять местных предпринимателей и привлекать на остров больше высокотехнологичных и инновационных компаний: среди них Lucas Films и Biopolis — международный исследовательский центр в области биотехнологий. Больше значения придавалось также культуре и туризму, которые в 1999 году принесли городу 5,6 миллиарда долларов: одним из результатов этой политики стал новый комплекс «Марина-Бей» с театрами, деловым центром и моллами (как будто их мало в городе с «потребительским ландшафтом»), а также трасса для «Формулы-1».

Сегодня Сингапур преподносит себя как полный энергии креативный центр Азии. Однако эта приверженность информационной эпохе чревата рисками: она меняет отношения между властью и народом, который теперь поощряют к новаторству, независимости, образованности. Невозможно стимулировать инновации и экономику знаний, а затем ожидать, что люди будут вести себя как угодливые слуги: в школах появилась новая программа обучения, поощряющая критическое мышление, а не начетничество; инициатива «Сингапур один» гарантирует всем горожанам доступ к высокоскоростному интернету, а в рамках концепции iN2015 планируется воспитать новое поколение бизнес-лидеров мирового уровня.

Тем не менее эта «революция внутри революции» — которая со временем непременно поставит под сомнение «гоббсовский» образ жизни Сингапура — тоже диктуется сверху. Образ сегодняшнего нового режима в качестве «чуткого правительства», поощряющего критику, нужно воспринимать с долей скепсиса. Обозреватель Карл Хэк отмечает: хотя теперь это «не авторитарная улица с односторонним движением, а двусторонняя магистраль, но полоса, направленная в сторону правительства, уже другой»16.

Сингапур-Гоббстаун может показаться непревзойденным примером того, как создавать город мирового класса, доказательством того, что только твердая рука и сильная власть могут гарантировать успех мегаполиса. Гоббстаун — полная противоположность Локквилю, где отношения между политической элитой и улицей принимают форму свободного и честного диалога. Сам по себе Локквиль, возможно, никогда не будет таким впечатляющим и грандиозным, как Гоббстаун: здесь спланированные в центре проекты не реализуются без обсуждения, инфраструктура, скорее всего, перегружена и нуждается в ремонте, кроме того, «слушающий» город — одновременно и «говорящий», так что учитывать приходится множество точек зрения. Один пример Локквиля можно найти всего в 12 километрах к западу от Манхэттена. Ньюарк, чей звездный час пришелся на начало XX века, когда он был крупным портом, страховым и промышленным центром, по-прежнему может похвастаться элегантными высотками в стиле раннего боз-ар и многоквартирными домами в стиле ар-деко, совсем недавно приведенными в порядок после десятилетий небрежения. Упадок города начался после Второй мировой войны, когда из него были выведены промышленные предприятия, а цены на недвижимость резко упали; в этот же период его население сократилось вдвое. Представители среднего класса бежали в пригороды, а центр заполонили мигранты — чернокожие и латиноамериканцы, приехавшие с Юга в поисках работы. Ситуация в городе, которым управляли слабые политики, стала стремительно ухудшаться. В 1967 году на его улицах бушевали беспорядки, спровоцированные очередным случаем жестокого обращения полиции с представителями черного большинства. В 1981 году количество убийств в Ньюарке составило 161 в год, а четверть семей жили за чертой бедности. В 1990-х Ньюарк называли «самым опасным городом Америки».

С 2006 года за возрождение города отвечает мэр Кори А. Букер, и его управленческие методы потрясающим образом раскрывают принципы функционирования гипотетического Локквиля. Букер родился в Вашингтоне, но вырос в одном из богатых районов Харрингтон-Парка (штат Нью-Джерси). Он окончил Стэнфордский университет, где отлично играл в американский футбол, затем получил Родсовскую стипендию в Оксфорде и наконец завершил образование на юридическом факультете Йельского университета. Его воспитывали идеалистом: родители Букера относились к поколению борцов за гражданские права и стали первыми чернокожими менеджерами в IBM. По его собственному признанию, мать и отец внушили ему, что «наша страна создавалась, следуя великолепным идеалам, но в условиях дикой и несовершенной реальности»17. Незадолго до выпуска из Йеля он поселился в квартире на шестнадцатом этаже комплекса «Брик тауэрс» в центре Ньюарка, вдохновившись историей 78-летней Вирджинии Джонс, отказавшейся переехать оттуда, даже несмотря на то что ее сына местная банда убила в вестибюле здания. Букер начал кампанию за права жильцов и прожил в «Брик тауэрс» до самого его сноса в 2006 году.

Первая попытка Букера баллотироваться на пост мэра в 2002 году закончилась неудачно, но в 2006-м, когда действующий глава города Шарп Джеймс вышел из гонки (и двумя годами позже был осужден за коррупцию), он получил 72% голосов. Предвыборная кампания Букера привлекла внимание СМИ: Опра Уинфри назвала его «гением». Сам он обещал горожанам безопасность, обновление города и уважение. Многие считали нового мэра «болтуном», но на самом деле Букер просто осознает важность общения с людьми. Он не только ведет регулярный прием населения, приглашая горожан поделиться своими тревогами, но и часто по вечерам объезжает улицы вместе с патрульными полицейскими, разговаривая со всеми встречными. Однажды, когда в городе убили троих молодых людей, он обратился к людям с церковного амвона. После сноса «Брик тауэрс» мэр переехал в столь же неблагополучный район — Хоторн-авеню, — чтобы оставаться поблизости от работы.

В 2006 году Букер объявил, что Ньюарк станет лидером в области урбанистической трансформации, а два года спустя, когда президент Обама пригласил его в собственную команду, он отказался, предпочтя баллотироваться в мэры на второй срок. Сегодня Ньюарк по темпам роста опережает все города США, а количество насильственных преступлений там резко сократилось. В 2010 году гендиректор Facebook Марк Цукерберг пожертвовал школам города 100 миллионов долларов, многие бизнесмены теперь рассматривают Ньюарк как подходящее место для инвестиций. Этот возрождающийся Локквиль находится на пути к оздоровлению, и, хотя Ньюарк вряд ли достигнет экономической мощи Сингапура, его нельзя назвать «бездушной машиной».

В 2010 году Букер был переизбран на пост мэра чуть меньшим, чем в 2006-м, числом голосов. Чтобы снизить затраты, он был вынужден принимать трудные решения по бюджетным расходам, в полиции прошло сокращение штатов, и уровень преступности снова начал расти. В 2011 году ему пришлось выступать свидетелем на процессе над собственным заместителем, обвиняемым в вымогательстве. В то же время Букер привлек более 700 миллионов долларов инвестиций в новые строительные проекты, создав рабочие места для 2500 горожан. Однако самый невероятный поступок глава города совершил в 2012 году: отмахнувшись от службы безопасности, он спас женщину из горящего дома в собственном квартале Аппер-Клинтон-Хилл. На прессконференции, которая состоялась на следующий день, Букер, наглотавшийся дыма и получивший серьезные ожоги, заметил: «Я — ее сосед и сделал то, что сделало бы большинство соседей»18.

К счастью, большинство городов напоминают скорее Локквиль, а не Гоббстаун, хотя у них, увы, нет таких харизматичных политиков, как Букер. Образ Букера, который разговаривает с подростками на углу и живет в одном из самых бедных районов города, весьма убедителен и вызывает доверие у горожан. Однако во многих городах о мэре чаще судят не по его имиджу, а по масштабу муниципального строительства, по тому, ходит ли транспорт без опозданий. Поэтому политики всегда использовали архитектуру, чтобы управлять отношениями между мэрией и улицей. Веками значение имело величие, воплощение в камне власти, которая должна внушать трепет. Вспомним традиционные места, где сосредоточена власть, — здание Национального собрания в Париже, зал заседаний сената в Вашингтоне, здание парламента в Вестминстере. Хотя все они считаются символами демократии, в этих местах машина власти работает за закрытыми дверями, если не считать нескольких сидячих мест для специально приглашенных гостей на галереях. Нам с улицы не разглядеть, как разворачивается демократический процесс, освященный именем народа.

В последние десятилетия, однако, немало архитекторов высказали предположение, что между зримостью демократии и доверием к ней есть связь: созданная ими «архитектура прозрачности» рвет паутину закулисного управления и внедряет новую открытость. В 1992 году, через три года после падения Берлинской стены, реконструировать Рейхстаг пригласили архитектурную фирму Foster + Partners, которая должна была создать символ воссоединения страны и одновременно место работы для органа, обеспечивающего демократическое будущее Германии, — бундестага. Стеклянный купол, возведенный над историческим зданием 1870 года постройки, находится над главным залом заседаний, что позволяет посетителям, глядя вниз, наблюдать демократию в действии. Тот же прием Foster + Partners повторила в 2002 году в проекте новой лондонской мэрии, построенной для недавно созданной Администрации Большого Лондона и аппарата главы города (их начальники называли здание «стеклянным яичком» (Кен Ливингстон) и, более чопорно, «стеклянным семенником» (Борис Джонсон)). Это овальное сооружение полностью построено из стекла и просматривается насквозь с любого направления.

А совсем недавно в проекте таллинской ратуши, разработанном новаторским датским архитектурным бюро Bjarkes Ingels Group (BIG), был проведен еще более радикальный эксперимент с прозрачностью. В зале заседаний городского совета предлагается установить гигантский перископ: находящиеся внутри политики, взглянув вверх, будут видеть жизнь на улице, и это напомнит им об их предназначении и о том, кого они представляют. И люди на улицах тоже смогут заглянуть внутрь зала и понаблюдать за работой людей, которые должны обеспечивать их интересы. В проекте BIG отмечается: «С традиционной башни великолепный вид открывается только королю, находящемуся на ее вершине. Наш перископ — своего рода демократическая башня, позволяющая наслаждаться видом сверху любому обычному жителю Таллина, находящемуся на улице»19.

Новое здание таллинской мэрии (Tallinn City Hall) будут строить Бьярке Ингельс Груп (Bjarke Ingels Group) из Дании вместе с Эдамс Кара Тейлор (Adams Kara Taylor) из Англии. Сотрудники администрации будут видеть своих сограждан, наблюдение за ними посредством архитектурной структуры позволит концентрировать свой разум на самом главном – тех людях, на которых, собственно, административные служащие и работают. Городской совет, центральный объект в конструкции, будет создан из прозрачной структуры с зеркальными потолками, в которых будет отображаться реальная жизнь города.

Таллинская ратуша — это образ новых отношений между политиками и улицей, воплощенный в стекле и стали. Но нет никаких оснований полагать, что это действительно изменит функционирование города или что архитектура и вправду так динамична и непосредственна, как мы воображаем. Может ли дизайн сравняться по эффективности с методом мэра Букера, покидающего свой кабинет, чтобы поговорить с избирателями?

Дух города — это не общественные здания или экстравагантные архитектурные новшества, призванные служить посредниками во внутригородских отношениях. Личность и характер города формируются общением и связями множества людей, собравшихся на его территории. Когда сложность определенного места увеличивается за счет плотности и смешения контактов, количество информации в городе увеличивается еще сильнее.

Именно информация, а не архитектура становится живой кровью Локквиля. Поэтому отношения между мэрией и городом следует оценивать не в плане дистанции между ними, а исходя из того, что они представляют собой два источника информации. Мэрии недостаточно производить впечатление, что она прислушивается к людям: это должно быть место непрерывного диалога. Букер четко понимает, как важны личные контакты с людьми, которых он представляет; но мэр также осознает и значение технологий, позволяющих установить с ними связь. Мэром Локквиля он стал не только благодаря силе характера и готовности всегда быть «на переднем крае», но и благодаря умению использовать технологии. К примеру, в августе 2008 года он создал собственный блог, а затем зарегистрировался в фейсбуке, ютюбе и твиттере (сейчас у него более миллиона посетителей). С тех пор новые медиа заняли центральное место в его системе «чуткого управления». В 2009 году он учредил Ньюаркский технологический корпус, изучающий пути совершенствования демократии и повышения ее эффективности с помощью новых технологий. Все это, конечно, не заменит продуманной и последовательной политики, но способно изменить соотношение сил внутри города.

Букер знает о четырех преимуществах новых медиа для политиков местного уровня, о которых пишет политический блогер Джош Стернберг: они позволяют наладить диалог; информируют об общей стратегии; способствуют переменам и ориентируют политику на людей. Доверительный диалог между мэрией и улицей помогают установить такие приемы Букера, как публикация вдохновляющих цитат, ретвиты позитивных сообщений, приглашения на мероприятия и поощрительные письма, которые носят прямой и личный характер. А в январе 2011 года он начал кампанию под названием «Давайте двигаться», рассказывая о своих тренировках, чтобы побудить сограждан заняться физкультурой.

Эти технологии продемонстрировали свои возможности во время метелей в декабре 2010 года, когда Ньюарк завалило снегом. Жизнь на улицах замерла, а в твиттер Букера хлынули просьбы о помощи: «Скажите мэру, на Ришелье-Террас живет мистер Лу Джонс. Он инвалид, ему надо помочь». Мэр ответил: «Можете переслать мне его телефон?» Сначала Букер распределил имеющиеся у него ресурсы, а потом сам вышел на улицу с лопатой, освобождая от заносов входы в дома людей, попавших в снежный плен.

Мэр Кори Букер помогает расчищать заносы после «Снегогеддона»

28 декабря он разгребал снег до трех часов ночи. Многие упрекали его, что подобные героические усилия были вызваны плохой организацией работы чрезвычайных служб, но пример Букера оказал мощное воздействие на горожан, побудив их тоже взяться за лопаты. Один пользователь твиттера с ником Gustin написал: «Думаю, Букер преподал нам урок того, что надо самим отвечать за свой квартал. Я пошел на улицу»20. «Снегогеддон» также привлек пристальное внимание СМИ, которые освещали события в Ньюарке и сравнивали его позицию с позицией мэра Нью-Йорка Майкла Блумберга, и сравнение было не в пользу последнего.

Мэр Букер использует социальные медиа для установления личных отношений с избирателями, но есть и немало других ситуаций, когда обмен информацией способен улучшить жизнь в городе. В 2009 году мэр Блумберг организовал конкурс BigApps, предлагая приз (сравнительно небольшой — 5 тысяч долларов) разработчику самого эффективного программного обеспечения, помогающего людям лучше «пользоваться» Нью-Йорком. Он также открыл для этих разработчиков NYC Data Mine — городскую онлайновую базу данных со всей статистической и официальной информацией. Результаты были потрясающими. За три месяца было создано более восьмидесяти новых приложений. В январе 2010 года были объявлены итоги конкурса, и среди победителей оказались NYC WayFinder, помогающее добраться до ближайшей станции метро, TaxiHack, позволяющее в реальном времени комментировать работу такси, а также приложения, предупреждающие о местах, где можно нарваться на хулиганов, сообщающие адреса школ и сведения о том, в какой библиотеке находится та или иная книга, и предлагающие 3D-карты для смартфонов.

Второй конкурс состоялся осенью 2010 года; приз был увеличен до 40 тысяч долларов. На этот раз в число победителей вошли: Sportaneous, помогающее организовать спортивные игры и мероприятия в общественных местах с помощью получаемой в реальном времени информации от Нью-Йоркского управления парков и отдыха; Bestparking, ищущее наиболее подходящие места для парковки в городе и в Бруклине (приложение немедленно скачали более 100 тысяч автомобилистов); и Roadify, в реальном времени сообщающее все данные об общественном транспорте и обстановке на дорогах, что позволяет людям лучше планировать поездки.

Примерно в то же время, когда проводился первый конкурс, лондонский мэр Борис Джонсон открыл базу данных (London Datastore)21, содержащую информацию буквально обо всем — от брошенных машин и показателей успеваемости по школам до подробных сведений о счетах членов руководства британской столицы. Позднее там появились обновляемые в реальном времени данные о системе метрополитена, полиции и лондонских учреждениях Национальной службы здравоохранения. Разработчица этой базы Эмер Коулмен рассказала мне, что спрос на содержащуюся в ней информацию превзошел все ожидания и лондонцы используют ее самыми разными, порой неожиданными способами.

База данных — не просто механизм, способствующий прозрачности. Открытость и подотчетность муниципалитета — дело важное, оно способствует доверию между городом и мэрией, но разнообразная информация, предлагаемая всем для анализа, намного эффективнее пробуждает активность горожан. После размещения данных в базе мэрия утрачивает контроль над тем, как они используются и кем: хакерами, общественными активистами, разработчиками сайтов, кодировщиками или предпринимателями, создающими приложения. Информацию можно использовать для развертывания политической кампании или начала нового бизнеса. Эта передача традиционными органами власти контроля над информацией всем, кто подключен к интернету и интересуется этими данными, занимает центральное место в новой политической революции — создании «правительства 2.0». И опять же движущей силой этой новой эры становятся города.

Но, как любые преобразования, рождение эпохи «правительства 2.0» сопряжено с определенной тревогой и неожиданными последствиями. Пока что она переживает медленный процесс акклиматизации —так осторожный пловец сначала опускает ногу в прохладную воду бассейна и лишь затем погружается целиком. Вначале были большие усилия по внедрению государственных услуг в интернет, их оптимизации и повышению доступности. В результате люди получили возможность подавать через сайт заявки на получение водительских прав, платить местные налоги, участвовать в социологических опросах и исследованиях, записываться на прием к врачу. Этот механизм связывает государство с гражданами, но пользователь по-прежнему остается клиентом: хотя возможность для обратной связи существует, изменить систему он не может. Все это чрезвычайно полезно, но не дотягивает до революции, которую позволяет осуществить интернет.

Многие руководители быстро поняли, что интернет представляет собой весьма эффективный механизм трансляции собственной точки зрения. У политиков появились сайты, государственные ведомства начали рассказывать гражданам о своей деятельности в блогах, подкастах и твиттере. Но и эти новшества опять же обеспечивали одностороннее движение информации. Со всей наглядностью это проявилось в ходе бунтов в августе 2011 года, когда подразделение лондонской полиции, ведающее поддержанием общественного порядка (11-е Оперативное командование, или СО11), создало собственный твиттер-аккаунт (@СО11metpolice); за считаные дни у него появилось более 15 тысяч подписчиков. Таким образом, социальная сеть использовалась в качестве высокоэффективного средства коммуникации, сообщавшего о том, где находиться опасно. Однако тот факт, что сама эта команда лондонской полиции следила только за восемью другими каналами, представлявшими исключительно госструктуры, не может не разочаровывать. В 2012 году она сменила название на @тmetpoliceevents и приобрела 26 669 подписчиков, но сама подписалась лишь на 46 других пользователей — в основном созданных другими подразделениями лондонской полиции. По сути, она говорит с людьми, но не желает их слушать, спокойно игнорируя более 25 тысяч потенциальных источников информации, в том числе активных граждан, способных помочь выполнять ее работу.

Именно эта способность социальных медиа спонтанно пробуждать «мудрость толпы» и лежит в основе «правительства 2.0», именно она в дальнейшем преобразует характер управления городами. Представить, как будут развиваться события, можно, изучив, как работает созданная в 2003 году нью-йоркским мэром Блумбергом телефонная линия 311. До того как возглавить город, Блумберг сколотил состояние на финансовой аналитике, поэтому он отлично осознает, как важна информация. Служба 311 стала краеугольным камнем его административной деятельности. Она создавалась, чтобы обеспечить ньюйоркцев единой горячей линией, где были бы задействованы все функции городской администрации (за исключением чрезвычайных служб) — от борьбы с шумом, предоставления талонов на питание и мест в школах до состояния парков. К маю 2010 года на линии было зарегистрировано более 100 миллионов звонков.

Всякому, кто организует информационный канал для налаживания диалога между мэрией и улицей, нужно быть готовым к большому количеству жалоб. Мало кто набирает 311, чтобы поблагодарить мэра за его работу или похвалить городские службы за эффективное исполнение обязанностей. Со временем Блумберг добавил новые сервисы: в 2009 году, когда он переизбирался на пост мэра и обещал предоставить горожанам информацию о работе общественного транспорта в реальном времени; в том же году была запущена программа «Бросаем курить». Кроме того, телефонная служба координирует свою работу с сайтом городской администрации NYC.gov, и за исполнением своих просьб люди могут следить в онлайне; впрочем, и у самой линии 311 появилось онлайн-подразделение: вопросы можно задавать с помощью СМС или по Skype. На сегодняшний день идею Блумберга перенял ряд других американских городов.

Но не только политики двигаются в этом направлении. Такие системы, как 311, пользуются огромной популярностью, но они все же остаются в руках городской администрации. Поэтому общественные организации, выступающие за открытость информации, например Open Plans и Code For America, начали собирать средства для проектов вроде Open311 — программы по созданию информационной линии, демократической и универсальной. На данный момент к этому проекту присоединились 24 американских города, в том числе Сан-Франциско, Бостон и Балтимор. Поскольку данные здесь открыты, сведения о любом из городов-участников доступны всем. В результате, к примеру, мы можем видеть, что 10 июля 2012 года в системе было зарегистрировано 83 записи — от жалоб (и одной похвалы) в рубрике «Как мне ехать?» до сообщений о граффити, нарушениях правил парковки, задержке с вывозом мусора и просьб о ремонте улиц. В Великобритании в 2006 году был запущен аналогичный проект Fixmystreet.com, позволяющий разместить жалобу, которая потом будет переслана местному совету. Каждый день люди заходят на сайт, чтобы сообщить, скажем, о поломке оборудования на детской площадке в Александра-парке на севере Лондона или анонимно заявить о незаконных свалках в Оксфорде.

Переход к «правительству 2.0» не будет гладким, особенно для административного аппарата, который всегда опасался делиться информацией и лишний раз отчитываться, а трудности, вызванные разницей между старыми и новыми методами работы, нельзя недооценивать. Об этих трудностях и о том, каким станет наше будущее, когда подобные проекты начнут действовать в полном масштабе, дает некоторое представление история создания и деятельности London Datastore.

Эмер Коулмен, ведающая цифровыми проектами в Администрации Большого Лондона, с самого начала была убеждена: открытость государства — это не только предоставление доступа к информации, но и сотрудничество с интернет-сообществом, то есть пользователями этой информации, позволяющее стереть границы между инициативой сверху и общественным движением снизу. Она не стала подряжать крупную консалтинговую фирму, а создала аккаунт в твиттере и 29 октября 2009 года разместила там призыв о помощи: «У вас есть шанс поучаствовать в создании Лондонской базы данных — приходите в субботу в мэрию». За выходные на призыв откликнулись более шестидесяти разработчиков, и начался процесс слома барьеров — нежелания официальных кругов делиться информацией и подозрительного отношения хакеров к государству. Как позднее рассказала Коулмен, преодолевать эти противоречия было непросто. С одной стороны, разработчики считали себя неравнодушными гражданами, а не политиками. Как заметил один из них: «Думаю, моя цель во всем этом — сделать жизнь не такой дерьмовой. Если вы можете сказать: „Ладно, в этом году я сделал что-то хорошее для людей“, значит, год был прожит не зря»22.

С другой стороны, среднестатистический работник муниципалитета имел смутное представление о «цифровой политике» и с инстинктивным опасением относился к передаче в руки общественности чего бы то ни было. Как показал опрос, проведенный в 2010 году, 69% чиновников, занимавшихся строительной политикой в районных советах Центрального Лондона, не использовали социальные медиа и были незнакомы с термином «правительство 2.0». И это несмотря на целенаправленные усилия правительства, отмеченные в докладе секретариата Кабинета министров и Министерства финансов «Власть — людям», а также вопреки политике лондонских мэров — сначала Кена Ливингстона, а затем Бориса Джонсона — по усилению прозрачности в столице. Кроме того, крупные государственные ведомства не слишком стремились предоставлять свои данные в открытый доступ. Для некоторых страх потерять контроль над информацией и перспектива болезненного критического анализа их деятельности были просто невыносимы. А скажем, данные о работе транспорта считались слишком ценными, чтобы предоставлять их бесплатно, поскольку их использование может принести значительные доходы.

Коулмен убеждала государственные ведомства поделиться информацией, параллельно этим же занимались разработчики и СМИ: «Они рассылали письма, выступали в блогах, разговаривали со знакомыми в местных или центральных органах власти либо официально действовали через прессу»23. Результаты этой работы неудивительны: свободное использование информации подстегнуло творчество и инновации, возникают новые фирмы и приложения, помогающие лондонцам. Появилось множество приложений, превративших информацию из London Datastore в полезный инструмент, предоставляющий в реальном времени сведения о ситуации на дорогах, изменениях в работе общественного транспорта, местонахождении стоянок «велосипедов Бориса», которые можно взять напрокат. Chromaroma [] — программа, с помощью карты для оплаты общественного транспорта Oystercard превращающая поездки по городу в игру-состязание. Другая программа — Figurerunning [] — дает возможность заниматься «художественным творчеством» во время пробежек — смартфон будет отслеживать ваши перемещения с помощью GPS, и вы сможете выстроить маршрут вашей пробежки по улицам так, чтобы получилась огромная фигура или картина. Некоторым удалось даже «набегать» очертания кролика.

В конечном итоге благодаря открытости преображается и само правительство. Побеседовав с одним чиновником, Коулмен пришла к выводу, что изменения происходят и в мировоззрении отдельных людей. Вот что он сказал ей: «Теперь я имею дело с целой группой людей, находящихся в авангарде интернета, и было бы странно, если бы это не изменило меня самого. <...> Я теперь общаюсь через блоги, хотя раньше этого никогда не делал — я, знаете ли, чиновник „старой школы“ из Минфина, и мы такими вещами не занимались. Самое главное для меня — что мы можем добиваться перемен, выходя к людям и показывая новое лицо государства, типа „Привет, меня зовут Ричард, я работаю в правительстве, и не такой уж я страшный“»24. Проведя собственный опрос среди госслужащих и разработчиков, Коулмен выяснила: 51% из них считают, что обнародование данных изменит характер правительства, а 64% — что это к тому же будет способствовать участию людей в его деятельности; лишь 7% не согласились с этими утверждениями.

Однако новые технологии — это не панацея, не чудодейственный бальзам, исцеляющий любые раны. С особой наглядностью это проявилось во время лондонских беспорядков: телекоммуникационные технологии, несомненно, сыграли большую роль в координации погромов: широко использовалась служба СМС BlackBerry, а когда начались столкновения, сообщения о них и снимки награбленного стали распространяться по твиттеру и фейсбуку. В то же время 9 августа был создан твиттер-аккаунт @riotcleanup, где стартовое сообщение гласило: «Мы работаем в реальном времени. Скоро мы расскажем, куда приходить. #riotcleanup». Через несколько минут здесь стала появляться информация о том, где местные жители с метлами и мешками собираются, чтобы убрать мусор после беспорядков. Вскоре этот аккаунт превратился в информационный центр для групп добровольцев, убиравших улицы в Лондоне, Манчестере, Вулверхэмптоне, Ливерпуле и других городах; площадкой для коллективной реакции на бунты, координации усилий, распространения срочных сообщений, сбора средств для владельцев разграбленных магазинов. В газетах об этой спонтанной гражданской активности стали появляться статьи, и через какое-то время даже политики сочли нужным «отметиться» в связи с этим: лидеры всех трех основных политических партий сфотографировались с группами добровольцев с метлами. Все это пример того, как действует политика, идущая снизу, и того, как могут разворачиваться события в будущем.

Сразу после августовских беспорядков политики и журналисты стали соревноваться в отрицательных отзывах о «дикой» молодежи, бесчинствовавшей на лондонских улицах. Лишь после того, как страсти улеглись, появились осмысленные комментарии о социальных условиях, спровоцировавших трехдневную вспышку насилия: проблемах с образованием, жильем, работой и систематическом предательстве молодежи властями, принимающими отчаяние за криминальные наклонности.

Но порой стоит напоминать себе, что бунты случаются редко, и это доказывает, что город — это сложный саморегулирующийся механизм, возникающий на улице и управляющий нашими повседневными контактами в куда большей степени, чем любой контроль сверху. Новые технологии дают нам повод переосмыслить это взаимодействие, поскольку сегодня мы контактируем друг с другом куда активнее, чем когда-либо. Со временем это изменит сам характер правительства, но для начала оно должно научиться не только говорить с людьми, но и слушать их. Это и есть город, основанный на доверии.

А пока мать Марка Даггана так и ждет, когда ей объяснят, что же все-таки случилось с ее сыном в ту роковую ночь.

Глава 3. СТРОИТЬ МЕЖДУ СТРОЕНИЯМИ

Всякий раз, впервые приезжая в какой-нибудь город, я изучаю его карту и читаю путеводитель, чтобы найти ту центральную точку, от которой кругами расходится мегаполис. Как историку мне интересно услышать, как город рассказывает о себе и своем прошлом языком зданий и архитектуры. Среди величественных каменных домов, словно шепот, запутался дух этого места.

В 1817 году французский писатель Стендаль, приехав во Флоренцию, испытал необъяснимый приступ головокружения и галлюцинаций и впал в полуобморочное состояние. В своем дневнике он записал: «У меня забилось сердце... я шел, все время боясь рухнуть на землю»1. Чувствительную душу писателя переполнили впечатления от художественных чудес города — колыбели итальянского Возрождения, — где, пройдя всего несколько сотен метров, можно встретить множество архитектурных шедевров: Дуомо — собор Санта-Мария-дель-Фьоре работы Брунеллески и ризницу Святой Троицы в одноименной базилике постройки Гиберти, фасад церкви Санта-Мария-Новелла, спроектированный Леоном Баттистой Альберти, и несколько самых завораживающих работ Микеланджело, а в галерее Уффици, где у Стендаля случился первый приступ, выставлены полотна Чимабуэ, Джотто, Пизано, Фра Анджелико, Боттичелли и Леонардо. В 1979 году итальянский психиатр Грациэлла Магерини назвала это состояние «синдромом Стендаля» и описала более сотни подобных случаев головокружения.

Как и все туристы, я начинаю осмотр города с центральных общественных пространств и наиболее примечательных зданий — он демонстрирует себя и свою мощь с помощью громадных площадей, собора, дворцов. Именно эти места становятся опорными точками в прогулках, помогая ориентироваться в незнакомом городском ландшафте. Поэтому, впервые приехав во Флоренцию, я прямо с железнодорожного вокзала отправился к изысканной церкви Санта-Мария-Новелла, потом двинулся на поиски Дуомо и там выяснил, как добраться до отеля. Следующие несколько дней, бродя по городу в восхищении, я не раз пересекал площадь Синьории, словно это был исходный пункт всех прогулок. Со временем улицы и ориентиры — церковь, статуя, кафе — стали такими же знакомыми, как те, что я вижу каждый день дома. Тем не менее, по мере того как я осваиваюсь в городе, его здания и улицы не утрачивают своей притягательной силы.

В городе, подобном Флоренции, нельзя не проникнуться атмосферой, величием и историей, воплощенными в архитектуре. Кажется, каждому перекрестку здесь есть что рассказать. Посещая Флоренцию (или любой другой город), я начинаю день с составления списка мест, где хочу побывать, «обязательного перечня архитектурных памятников», словно достопримечательности — это экспонаты музея. Но во время прогулки я редко соблюдаю этот маршрут: зачастую меня отвлекает какое-то чудо, не отмеченное в путеводителе. Чаще всего сама жизнь города уводит меня в сторону от намеченного пути.

Флоренцию эпохи Возрождения в чем-то можно назвать первым современным городом, а то, что сохранилось за 500 лет, напоминает инкубатор тех идей и форм, которыми отмечены наши сегодняшние города. Многое здесь так знакомо: планировка улиц, высота домов, смесь рынков, площадей и частных пространств. Башни и величественные соборы говорят о политическом характере архитектуры города — это не просто место для жилья и торговли. Кроме того, город — это генератор счастья. С того времени, когда Платон в «Государстве» ввел в оборот понятие eudaimonia (процветание), одной из важнейших ипостасей города стало стремление к счастью. Мир города усиливает все лучшее, что в нас есть, и множество поколений искали ту форму городского устройства, которая бы высвобождала эти качества, а не душила, иссушала и разрушала дух человека. Но как стремление к счастью выражается в отношениях между нами и теми зданиями, что мы строим? Какова связь между нашим образом жизни и теми местами, что мы населяем?

Покровитель интернета — испанский архиепископ святой Исидор Севильский, живший в VII веке, — был последним мыслителем Античности, последним лучом знаний перед наступлением Темных веков. Он был младшим сыном в знатной семье (еще три ее члена были причислены к лику святых) и активно пытался обратить завоевателей-вестготов в христианскую веру. Кроме того, Исидор создал «Этимологии», стремясь уберечь накопленную человечеством сумму знаний от утраты в подступающую эпоху варварства. В этом энциклопедическом труде особого упоминания заслуживает статья о городах: «Город (civitas) — это множество людей, объединенных общественными связями, и это название происходит от слова „гражданин“ (civis), то есть житель города. Есть также слово „urbs“ (тоже „город“), обозначающее его строения, но civitas — это не камни, а обитатели города»2.

Уже тогда, 1300 лет назад, Исидор осознавал, что камни города и живущие среди них люди — это не одно и то же. Но еще святой-испанец полагал, что между ними существует связь, что civitas можно внедрить в камни urbs, что правильно устроенная среда способна пробуждать эмоции и влиять на наше поведение. Архитектура и политический контроль всегда шли рука об руку: взять хотя бы «решетчатую» планировку Рима времен Августа, элегантные бульвары барона Османа, прорезавшие Париж в XIX веке, или переустройство Шанхая в столичный город XXI века. Но если разумное планирование городского пространства обеспечивает повиновение и порядок, то может ли архитектура, в свою очередь, освобождать и воспитывать людей? Создает ли правильная планировка квартала чувство общности? История современного городского планирования — это рассказ о воплощении философии в камне. Градостроитель XX века был более чем амбициозным: он (именно он, поскольку подавляющее большинство в этой профессии составляют мужчины) убежден в том, что нашел техническую панацею от всех недугов общества, что строительство города с чистого листа даст человечеству шанс начать все заново, вознести людей на высоты совершенства, свободные от нужды, боли и ненужных эмоций.

Новый город, считал он, должен быть устроен рационально на основе последних данных о человеке, утвержден в четко просчитанных улицах и домах, продуманном балансе между природой и цивилизацией. Сложность будничной уличной сцены следовало упорядочить, а богатство ее «балета» подвергнуть серьезному контролю — и в результате «балет» практически исчез. История показывает нам, что на этом пути неудач было гораздо больше, чем успехов. Едва ли не случайно у градостроителей возник собственный культ, окутанный завесой ритуалов и запутанной «богословской терминологией»: все категории городской застройки были разъяты, как в анатомическом театре, и систематизированы по рубрикам — от «пригородов внутреннего кольца» до «центральных деловых районов», «пригородных поселков», «городов солнечного пояса». Создавались зоны, жизнь которых была упорядочена до состояния статики из-за ужаса перед кажущейся хаотичностью развивающейся, бурлящей среды. Градостроители перестали говорить с людьми, чью жизнь они собирались менять: на их взгляд, они лучше знали, что людям нужно, их язык стал набором абстрактных терминов, и в результате никто уже не оспаривал их компетентность.

Это желание познать город и взять его под контроль выросло из страха и отвращения. В 1853 году английский искусствовед Джон Раскин опубликовал третий том своего труда «Камни Венеции» — исторического исследования об этом итальянском городе в период его расцвета. Этот шедевр готики он сравнивал со своим родным городом — Лондоном Викторианской эпохи. Индустриализация, утверждал Раскин, превратила город в фабрику, а людей — в бездушные машины; только возрождение здоровой готической красоты Венето XIV века может вновь сделать душу современного человека живой. Крик души Раскина был услышан в Британии, Америке и Европе: вокзалы превратились в соборы, насосные станции канализационной системы — в византийские базилики, а дома рабочих — в буколические коттеджи.

Раскин черпал свои идеи из истории, но она была не единственным источником вдохновения для теоретиков градостроительства. Уже в ближайшие десятилетия концепции нового города будут основываться на теории эволюции, фантастической литературе, последних достижениях новых наук — психологии, социологии, психоанализа. Но, как видно из биографий трех отцов-основателей современного городского планирования — Патрика Геддеса, Эбенизера Говарда и Ле Корбюзье, — при этом слишком часто забывали об улице.

Смотровая башня, теперь камера-обскура (Outlook Tower, now Camera Obscura)

В Эдинбурге, в конце Королевской мили и прямо под Замком стоит Смотровая башня. Первоначально там располагалась Обсерватория и Музей науки и искусства Марии Шорт, а в 1892 году башню купил Патрик Геддес — в то время преподаватель ботаники в Университетском колледже Данди. Геддес — его зачастую называют основоположником современного городского планирования — по образованию был зоологом, в молодости испытал влияние радикальных эволюционных теорий Дарвина, а позднее читал в Эдинбургском университете лекции по биологии. Работая в университете, он с ужасом наблюдал, как средневековые кварталы Старого города безжалостно сносят, чтобы освободить место под новую застройку.

Геддес, который знал, как важны для дарвиновского естественного отбора среда и наследственность, начал борьбу за сохранение исторических зданий: он считал город наилучшей формой обитания человека на высшем этапе развития. Разрушение естественной городской экосистемы, утверждал он, чревато риском мутации и деградации. Геддес предложил применять для лечения занедужившего города «щадящую хирургию». Сносить следовало только те здания, которые уже нельзя спасти, а все остальные — сохранять и ремонтировать.

В попытке уберечь Старый Эдинбург он спас Смотровую башню возле замка, оборудовав там музей для пропаганды своей «философии города». Экспозиция была размещена на шести этажах, каждый из которых был посвящен одной теме (в порядке возрастания этажности) — «Мир», «Европа», «Язык», «Шотландия», «Эдинбург», и, наконец, на верху башни находилась камера-обскура, в которой посетители могли видеть раскинувшийся внизу город и его окрестности. Таким образом музей рассказывал о городе, «амфитеатре социальной эволюции», в контексте истории, региональных особенностей и географии. Эта идея лежала в основе концепции регионального планирования Геддеса, учитывавшей взаимосвязи между местом, историей, регионом и добропорядочным поведением идеального горожанина.

План Смотровой башни: систематизация общественного устройства

В книге «Города в развитии: знакомство с движением за городское планирование и наукой об обществе», вышедшей в 1915 году, Геддес изложил свою идею о том, что город — это инструмент эволюции. Он полагал, что развитие города — лишь часть более масштабной системы, а потому городское планирование касается не только взаимосвязей между улицами и общественными пространствами, но и взаимоотношений города с окружающей сельской местностью, где драма человеческой истории не менее важна, чем география. Все это выглядело логично при сохранении Старого Эдинбурга. Геддес также прогнозировал дальнейшее разрастание городов. Он первым ввел термин «конурбация» — постоянно растущее сообщество городов — и рассчитал, что Восточное побережье США может превратиться в один огромный город протяженностью 800 километров. Этот процесс следовало упорядочить.

Проверка идей Геддеса на практике состоялась после окончания Первой мировой войны далеко от древней столицы Шотландии — на Святой земле. В 1919 году власти вновь образованной подмандатной Палестины заказали Геддесу проект университета, а также планы застройки Иерусалима и поселения Тель-Авив, чтобы справиться с притоком евреев-иммигрантов. Он начал с того, что обходил город «в разное время дня и ночи... Поднимаясь на холм, бродя по рынку, заглядывая внутрь дома, бережно прикасаясь к дереву, Геддес не руководствовался уже сложившимся в голове планом, а следовал некоему внутреннему видению»3. К нему добавились воспоминания о прочитанной в детстве Библии. Результатом стал 36-страничный доклад «Иерусалим существующий и возможный». Некоторые утверждают: если бы власти внимательнее прислушивались к Геддесу, учитывали необходимость «гармонизации социальных обычаев и религиозных представлений с современной реконструкцией»4, дальнейшая история Палестины могла сложиться иначе.

Его теории были вдохновлены биологией, отточены эмпирическими наблюдениями и безошибочной интуицией. Однако Геддес не умел правильно подать свои идеи и не был архитектором, а значит, не мог придать своей философии зримую форму. Но он нашел идеального ученика в лице Льюиса Мамфорда — американского публициста, ставшего впоследствии самым влиятельным архитектурным критиком в своем поколении. Мамфорд превратил блуждающую мысль Геддеса в связную практическую теорию, сделав региональное планирование одной из преобладающих идей об устройстве городов.

Будучи одним из ведущих деятелей в составе Американской ассоциации регионального планирования (ААРП), Мамфорд развил и популяризировал теории Геддеса: необузданное разрастание городов недопустимо; люди, промышленность и земля составляют единую систему, деятельность которой необходимо планировать. После Великой депрессии именно ААРП лучше всего подходила для реализации городских проектов в рамках Нового курса Рузвельта: у нее была и возможность разработать практические директивы для городского планирования, и конструктивная программа переустройства Америки, чтобы выручить ее из беды. Во многих городах, построенных в период Нового курса такими структурами, как Администрация долины Теннесси, сообщества формировались по принципам регионального планирования.

Мамфордовский синтез идей Геддеса о региональном планировании, в свою очередь, нашел плодородную почву на родине последнего, в трудах сэра Патрика Аберкромби, выступавшего в 1930-х годах за создание «зеленого пояса» вокруг Лондона, который должен был остановить разрастание столицы. Аберкромби также занимался перестройкой Лондона после немецких бомбардировок: в 1941 году он составил генеральный план его развития. Этот документ предусматривал благоустройство старых кварталов, снижение плотности населения за счет расселения людей в новые городки-спутники на окраине столицы и переустройство Лондона в соответствии с потребностями автомобильной эпохи.

Таким образом, через много лет после смерти Геддеса его влияние ощущалось по всему миру. Однако философия градостроительства Мамфорда и Аберкромби была процессом, но не моделью, и, чтобы найти облик нового города, необходимо было выйти за пределы идей Геддеса. Искомое и доселе невиданное решение они нашли в трудах одного молодого английского градостроителя: новый город должен представлять собой сад. Они пришли к выводу, что единственный способ сохранить город — это бежать от него.

На рубеже XIX-XX веков Эбенизер Говард работал стенографистом в британском парламенте. Проведя молодость в странствиях по Америке, он вдохновился утопическим романом Эдварда Беллами «Взгляд назад», в котором молодой бостонец по имени Джулиан Вест, как-то раз заснув, просыпается через 113 лет — в 2000 году — и обнаруживает, что люди создали идеальное общество, где все распределяется поровну. Говард считал, что этот идеал можно воплотить на практике, создав «город-сад», построенный «с чистого листа» за пределами промышленного мегаполиса, но соединенный с ним ультрасовременной железной дорогой. Он будет обладать всеми преимуществами как городской, так и сельской жизни, указывал Говард в книге «Завтрашний день: мирный путь к истинной реформе» (1898): «Обществом людей и красотой природы следует наслаждаться в совокупности. <...> Нужно поженить город и деревню, и этот счастливый союз породит новую надежду, новую жизнь, новую цивилизацию»5.

Фрагмент говардовского плана «города-сада»

Путь в будущее городов должен был выглядеть так: повернуться спиной к городу существующему и начать все заново, создать землю обетованную в сельской местности. Городу, рожденному заново на голой земле, не нужно думать о прошлом: его можно спланировать от первого кирпича до окончательного облика. Придуманная Говардом планировка представляла собой «концентрическую решетку»: в центре, в парковой зоне, располагались библиотека, мэрия, музей, концертный зал и больница. Это общественное ядро опоясывала главная торговая зона, задуманная в виде стеклянной галереи. Дальше шло кольцо жилых домов по бокам кругового главного проспекта шириной 130 метров, затем концентрические круги фабрик, ферм и предприятий сферы услуг. Город не будет загрязняться дымом: все машины должны работать на электричестве. Впрочем, стоит ли говорить, что автор не слишком размышлял о жизни на улицах будущего «города-сада»: как в 1946 году отметит Мамфорд в предисловии к «Городам-садам завтрашнего дня», Говарда больше интересовали материальные формы, чем социальные процессы.

Мечта Говарда воплотилась в жизнь в Лечуэрте (графство Хартфордшир), в 55 километрах к северу от Лондона, а затем и во многих других уголках планеты. Работа в Лечуэрте началась в 1903 году с покупки участка площадью 16 квадратных километров возле городка Хитчен. Сначала была построена железнодорожная платформа, а затем вокзал. Город рос, пусть и не в точном соответствии с концентрическим планом Говарда, под руководством выдающихся мастеров пригородной архитектуры Барри Паркера и Рэймонда Анвина, прославившихся участием в Движении искусств и ремесел. Утверждается, что в процессе строительства было срублено только одно дерево.

Та же философия была опробована и в другой «лаборатории», поближе к Лондону — пригороде Хэмпстед-Гарден: проект спонсировала филантроп Энджела Бёрдетт-Куттс, желавшая создать гармоничное поселение, где жили бы представители всех классов общества. Со временем и в Германии появились Gardenstadt, во Франции — Cité-Jardin, а в Испании — Ciudad-Jardin; аналогичные поселения строились в Голландии, Финляндии, Индии и Палестине. Первым «городом-садом» Америки стал нью-йоркский Форест-Хиллс-Гарденс в Квинсе, соединенный с Манхэттеном только что электрифицированной железной дорогой Лонг-Айленда.

Мамфорд и Аберкромби осовременили геддесовскую теорию регионального планирования и мечты Говарда о «городе-саде». В конечном итоге величайшим достижением Мамфорда стала книга «Город в истории» — один из наиболее значительных трудов по истории городов, написанных в послевоенную эпоху. А поскольку план Аберкромби, разработанный в 1941 году, лег в основу реконструкции Лондона, оба они повлияли на жизнь миллионов людей по обе стороны Атлантики.

Если Геддес и Говард считали, что градостроительство поможет создать новое общество, то Ле Корбюзье пошел по другому пути: он сначала разработал градостроительную теорию, а затем начал искать общество, которому ее можно навязать. Раскин, Геддес и Говард боролись с кошмаром перенаселенного города, Ле Корбюзье, напротив, стремился увеличить плотность населения; они искали убежище вне городских стен, Ле Корбюзье предлагал до основания сносить центральные районы и отстраивать их заново; они хотели переместить город в деревню, Ле Корбюзье решил впустить парк в город. Кроме того, он намеревался полностью покончить с улицей. В результате Ле Корбюзье навис над архитектурой XX века как грозовая туча.

Шарль-Эдуар Жаннере родился в 1887 году в Швейцарии — псевдоним Ле Корбюзье он возьмет себе в 1920 году, после периода путешествий, преподавания и работы по небольшим заказам. В 1923 году он подытожил накопившиеся идеи, опыт и наблюдения в манифесте архитектурного модернизма «К архитектуре». Архитектура, объявил он, — это машина, работающая совершенно вразнобой с обществом:

Всякое живое существо, повинуясь первичному инстинкту, стремится обеспечить себе кров. Различные активные слои общества уже не располагают подобающим кровом. Его нет ни у рабочего, ни у интеллигента. Решение проблемы жилья — основа для восстановления нарушенного равновесия: архитектура или... революция6.

Итак, революция в сфере проектирования — единственное, что могло предотвратить надвигающуюся катастрофу. Воображение Ле Корбюзье уже рисовало город нового типа: упорядоченный мегаполис, состоящий из небоскребов, где планирование занимает центральное место, поскольку «где нет плана, там беспорядок, царит произвол»7. Таким образом, идея стала важнее места, теория заменила жизнь. Правильный план — гарантия мирной эволюции счастливого общества — впрочем, у самих его членов ничего и спрашивать не надо. Кроме того, эта революция требовала «несгибаемых» людей, способных довести проект до конца, не уступая общественному мнению: «Проектирование городов — слишком важное дело, чтобы доверить его горожанам»8.

В 1925 году Ле Корбюзье надеялся проверить свои идеи с помощью «Плана Вуазен» — главного экспоната павильона «Эспри нуво» на Всемирной выставке в Париже. Его мечта требовала сноса большинства исторических районов французской столицы к северу от Сены — от Маре до Вандомской площади. На их месте он предлагал проложить широкие проспекты в виде четкой сетки, а на пространствах между ними разбить парки и сады. В центре каждого из этих островков высилась гигантская башня — новая «машина для жилья». К счастью, «План Вуазен» был лишь попыткой эпатажа и не предназначался для реализации. Это, впрочем, не означает, что Ле Корбюзье шутил: позднее он развил свои идеи в концепции «Лучезарного города», опубликованной в 1933 году. Его город завтрашнего дня мыслился как решение проблемы улицы. Архитектор поэтизировал скорость и задавался вопросом: как реорганизовать хаотичную массу города, чтобы обеспечить максимально быстрое движение? Если Геддес считал неотъемлемыми элементами плана любого города взаимоотношения между прошлым, настоящим и пейзажем, то Ле Корбюзье стремился разрушить историю, «сжечь мосты и порвать с прошлым»9. Если Говард мечтал «поженить» город и природу, то для Ле Корбюзье город был врагом необузданной природы, машиной, защищающей людей от непредсказуемого и нечеловеческого, в том числе самой натуры человека.

К несчастью, идеи Ле Корбюзье не только нашли отклик, но и были восприняты как самые привлекательные перспективы. Архитектора прославляли как пророка, его приглашали строить и проектировать в разных странах. Его слова переводили на все языки планеты и в большинстве архитектурных вузов и управлений городского планирования их рассматривали как истину в последней инстанции. Ле Корбюзье стал одним из основателей Международного конгресса современной архитектуры, заседания которого проходили с 1928 по 1959 год с участием ведущих архитекторов того времени. Это была попытка объединить всех представителей этой профессии, выработать единое решение для проблем любого города. В частности, это решение было сформулировано в одном тексте — написанной Ле Корбюзье в 1933 году Афинской хартии, где перечисляются принципы «функционального города».

Более плодородной почвы для его идей было просто не сыскать: в межвоенный период Ле Корбюзье сменил свои политические убеждения с «правых» на «левые», но его философию брали на вооружение градостроители любых взглядов. В результате она отлично работала и в Советской России, и в фашистской Италии, и в вишистской Франции, и в независимой Индии, и в Британии, где в 1945 году под руководством лейбористского правительства Клемента Эттли началось послевоенное восстановление. Одним из неожиданных последствий войны стало появление в Америке многочисленной «диаспоры» европейских архитекторов. Там идеи конгресса нашли отличный рынок сбыта: застройщики-спекулянты быстро осознали преимущества регламентируемого города, где муниципалитеты способны сосредоточить в своих руках огромную власть за счет создания центральных органов планирования. По сути, Ле Корбюзье предлагал полное и окончательное решение городской проблемы; оно, однако, требовало столь же полного разрушения города. Это была горькая пилюля, и мы до сих пор не можем избавиться от ее послевкусия.

Парадокс ситуации можно уловить, обратившись к одному из ранних творений Ле Корбюзье — поселку «Современные дома Фруже» в пригороде Бордо. В 1926 году, через три года после публикации «К архитектуре», эксцентричный промышленник Анри Фруже заказал ему проект 150 домов для рабочих. Корбюзье усмотрел в этом возможность воплотить свою теорию о современном «доме-машине» в реальность и предложил целый ряд идей. В конечном итоге построено было только 50 домов, по четырем типовым проектам Ле Корбюзье. Во всех домах использовалось естественное освещение, имелись терраса на крыше, хорошая вентиляция, большие окна, а площадь фасада была небольшой; внутри все было стандартизовано и регламентировано. В этих проектах проявилось пристрастие архитектора к массовому домостроению: в своей книге он отмечал, что рабочих надо приучать к подобному единообразному стандарту, «здоровому (в том числе в моральном отношении) и прекрасному, как прекрасны рабочие инструменты, постоянно присутствующие в нашей жизни»10.

Вот только никто не объяснил рабочим, которые должны были поселиться в этих новых «машинах», что это инструменты, а не вместилища домашнего уюта. Первая группа жильцов просто отказалась туда въезжать: им не понравился ни внешний вид, ни стиль творений Ле Корбюзье. Тогда дома отдали рабочим победнее. Новые жильцы сразу же принялись переделывать творение архитектора: на строгих фасадах появились традиционные деревянные ставни и каменная облицовка, четкие модернистские линии размывались цветочными горшками на окнах, внутренние стены разрушались и переносились, чтобы создать более просторные комнаты, плоские бетонные крыши, которые начали протекать, заменялись двускатными черепичными, окна переделывались, чтобы уменьшить поток света и чтобы внутри было не так жарко.

Этот эпизод часто вымарывают из истории архитектуры, но его стоит запомнить. Со временем Фонд Ле Корбюзье обвинил в этой неудаче продавцов, допустивших в поселок покупателей из низших классов, а историкам этот факт служил как иллюстрация плохого вкуса буржуазии. Сам Ле Корбюзье не без иронии заметил: «Знаете, жизнь всегда права, а архитектор неправ»11. К сожалению, в истории архитектуры слишком часто встречается равнодушие к реальной жизни людей, но, как мы видим, жизнь улицы всегда находит способ заявить о себе. Это со всей наглядностью проявилось в одном из самых знаменитых споров о градостроительстве в истории.

У Роберта Мозеса, пожалуй, был шанс стать одним из величайших мыслителей-урбанистов XX века. До 1961 года он, несомненно, был ведущим градостроителем Америки: его отличали неутолимая жажда власти и бескомпромиссность, и он переделывал Нью-Йорк как хотел. Однако именно в этом году у него случился спор с Джейн Джекобс — журналисткой и общественницей, которую вынудила к действию угроза, нависшая над ее собственным кварталом.

Еще в молодости Мозес отличался амбициозностью; получив образование в Йеле и Оксфорде, защитив диссертацию по политологии в Колумбийском университете, он решил посвятить себя управлению городами. Это был преданный делу, современный человек и к тому же идеалист. В одном из его юношеских стихотворений проглядывает страстное стремление строить лучшее будущее:

Завтра!

Мы знаем, что оно придет

Завтра!

И все откладываем на

Завтра!

Но надо встретить новый день,

А не шептать со вздохом

«Завтра»!12

Такой настрой был характерен почти для всех архитекторов и градостроителей того периода: решимость в попытках контролировать будущее, догматическая потребность в упорядочении неизвестного и непреклонная убежденность в своей правоте, невзирая на любые контраргументы. Первой задачей Мозеса стала реорганизация системы найма работников и закупок в структурах нью-йоркского муниципалитета. Когда он успешно осуществил эту бюрократическую революцию, ему было предложено любое место работы на выбор, и Мозес предпочел Управление паркового хозяйства, рассчитывая создать систему зеленых зон в масштабах всего штата. С 1920-х по 1960-е годы ему удалось увеличить общую площадь парков Нью-Йорка в два с лишним раза, оборудовать 658 новых спортивных площадок и 27 километров пляжей. Однако его методы с самого начала отличались бесцеремонностью: одному фермеру с Лонг-Айленда, чей участок препятствовал осуществлению его планов, Мозес заявил: «Если нам понадобится ваша земля, мы ее заберем»13.

Замыслы Мозеса становились все масштабнее; их подпитывал рост госрасходов в период Нового курса Рузвельта. Он занимал 12 государственных должностей одновременно, координируя проекты по всему городу. В 1930-х он обратил внимание на проблему транспорта и уже в 1936 году завершил строительство комплекса мостов Трайборо, соединивших Манхэттен, Квинс и Бронкс. Годом позже был введен в эксплуатацию мост «Марин-Парквей-Джил-Ходжес-Мемориал» через залив Джамейка-Бей между Бруклином и Квинсом. Была спроектирована и проложена через старые кварталы сеть скоростных шоссе и автострад, везде, где возникали пробки, дороги расширялись. Мозесу не разрешили построить мост между Бруклином и Бэттери-парком на южной оконечности острова, но позволили проложить тоннель «Бруклин-Бэттери».

В конце десятилетия, когда ему поручили организацию Всемирной выставки 1939 года, Мозес уже мечтал о полном обновлении города. Местом для выставки был выбран пустырь Флэ-шинг-Мидоу, а ее темой — «мир завтрашнего дня». Мозес убедил General Motors профинансировать экспозицию «Футурама». Это был макет города будущего, максимально приспособленного для автомобильного транспорта: центр заменили гигантские автострады, обрамленные парковыми зонами с небоскребами, пригороды соединялись прямыми скоростными шоссе. Автор макета Норман Бел Геддес заметил: «Скорость — это клич нашей эпохи». «Футурама» прославляла удобство, безопасность жизни, отгороженной от внешней среды корпусом беспрепятственно носящегося по городу автомобиля, и идеал скорости, заменяющей непредсказуемые контакты с людьми.

После Второй мировой войны Мозес не оставил своих замыслов, начав в Манхэттене создавать город для автомобилей и устанавливать свой новый порядок в городском хаосе. В 1940-1950-х годах этот «король Нью-Йорка» стал строить свой «автополис», снося старые и ветхие дома и сооружая небоскребы на 28 тысяч квартир. В Верхнем Вест-Сайде он запланировал создать «очаг культуры» в виде Линкольн-центра; дорожная сеть мегаполиса была реструктурирована — площадь Коламбус-Серкл стала нью-йоркским «Колизеем». Мозес также боролся за размещение в Нью-Йорке штаб-квартиры ООН: ее здание, спроектированное Ле Корбюзье в 1950 году, стало одним из самых ярких символов современного города. К середине 1950-х он приобрел непререкаемый авторитет: весь мир соглашался не только с диагнозом, который он ставил городу, но и с радикальным хирургическим методом его излечения. На короткое время возникло ощущение, что Мозес нашел ответ на давний вопрос: как создать счастливый город.

Джейн Джекобс, с ее любовью к цыганской бижутерии и неизменной широкой улыбкой, отличалась острым умом. Она родилась в 1916 году в Скрэнтоне (штат Пенсильвания), перебралась в Нью-Йорк в годы Великой депрессии и зарабатывала на жизнь стенографией, по вечерам оттачивая журналистские навыки. Ее статьи публиковались в Vogue и Sunday Herald, где она приобрела репутацию специалиста по городской жизни. Кроме того, она поступила на вечернее отделение Колумбийского университета, где проучилась некоторое время, но не стала получать диплом. В годы войны Джекобс работала в Управлении военной информации; именно в это время она встретила Роберта Джекобса и стала его женой. В 1947 году они переехали в квартиру над продовольственным магазинчиком в доме номер 555 по Гудзон-стрит, в довольно запущенном квартале Гринвич-Виллидж. Этот район, из которого многие предпочли уехать, был застроен ветхими домами XIX века. Отчасти окружающий хаос проник и в ее жилище: друзья вспоминают, что оно было крайне неряшливым, но отражало ее яркую индивидуальность. Именно здесь Джекобс начала наблюдать за «балетом Гудзон-стрит» и поняла сложные принципы функционирования квартала, которые позднее описала в «Смерти и жизни больших американских городов».

В конце 1950-х годов она стала работать в журнале Architectural Forum, где работал и Уильям Х. Уайт, разделявший ее тревогу по поводу опасностей, что несет в себе городское планирование. Вместе они пытались найти ответ на вопрос: если архитекторов завораживают грандиозные проекты, то где в них место для людей? Уайт и Джекобс изложили свои идеи в новаторской серии статей «Взрывающийся мегаполис». В статье «Центр для людей» Джекобс размышляла о городах будущего: «Они будут просторными, зелеными, малолюдными, с длинными парковыми аллеями. Все будет прочно, симметрично, упорядоченно. Чисто, достойно, монументально. Одним словом, они будут обладать всеми признаками ухоженного величественного кладбища»14.

С этого момента столкновение между Джекобс и Мозесом стало неизбежным. Первая стычка случилась в 1950-х годах, когда Мозес предложил для разгрузки пробок проложить автостраду через Вашингтон-сквер-парк. Джекобс вмешалась в ситуацию, организовав рассылку петиций, и с помощью своих связей заручилась поддержкой известных людей — в том числе Уайта, специалиста по истории городов Льюиса Мамфорда (в то время он был еще и влиятельным обозревателем New Yorker) и даже Элеоноры Рузвельт. В выходные она брала с собой своих детей на акции протеста на площади — образ матери с детьми привлекал фоторепортеров. 25 июня 1958 года New York Daily Mirror опубликовала снимок, на котором ее дочь Мэри Джекобс держит ленточку за один конец: это символизировало «разрезание ленточки наоборот», — и план Мозеса был отложен на неопределенный срок из-за решительного противодействия общественности. Самому его автору оставалось лишь сетовать: «Но ведь никто не против — никто, никто, никто, кроме горстки, горстки мамаш!»15

Джейн Джекобс торжествует

Через три года они снова схлестнулись в споре — на сей раз Мозес, опять же для решения проблемы пробок, предложил построить в Нижнем Манхэттене скоростное шоссе. Единственная проблема заключалась в том, что недалеко от его маршрута оказался родной квартал Джекобс — а значит, ему грозила опасность. Шоссе Мозеса должно было соединить тоннель под Гудзоном с двумя мостами через Ист-Ривер и превратить Нижний Манхэттен в царство автомобилей. Для строительства десятиполосной эстакады требовалось переселить 2200 семей, закрыть 365 магазинов и 480 компаний, а также снести ряд исторических зданий, разрезать некоторые из самых знаменитых районов города: Сохо, Бауэри, Маленькую Италию, Чайнатаун, Нижний Ист-Сайд и Гринвич-Виллидж.

Мозес считал, что игра стоит свеч: он писал, что «маршрут предлагаемого шоссе проходит через район, находящийся в упадке, с низкими ценами на недвижимость — во многом из-за плотного движения и заторов на улицах»16. Кроме того, нечто подобное он уже делал: при сооружении автострады в Бронксе было переселено 1500 семей, и проект сочли революционным и весьма удачным. Лишь позднее специалисты связали начало упадка Бронкса с этой затеей.

Джекобс была категорически против. Позднее она напишет, что считать «Футураму» реальным городом — полное безрассудство: «Когда выставка становилась частью города, она почему-то переставала быть выставкой»17. Кроме того, она отвергала даже саму мысль о перекройке своего квартала. Джекобс ринулась в бой: она стала председателем Объединенного комитета по противодействию строительству шоссе в Нижнем Манхэттене с твердым намерением положить конец этому проекту.

Впрочем, самым мощным ее оружием, поставившим крест не только на этой затее, но и на репутации Мозеса, стала «Смерть и жизнь больших американских городов», вышедшая в 1962 году. Уже в первых строках введения она расставляет все точки над i:

Эта книга — атака на нынешнюю градостроительную систему. Кроме того и главным образом, это попытка выдвинуть новые принципы проектирования и реконструкции крупных городов, не только отличные от прежних, но даже противоположные тому, что сегодня внушают людям повсюду — от школ архитектуры и градостроительства до воскресных газетных приложений и женских журналов... Короче говоря, я буду писать о том, как большие города действуют в реальной жизни, потому что только так можно понять, какие принципы проектирования и способы реконструкции увеличивают социальную и экономическую живучесть городских территорий, а какие, наоборот, парализуют их существование18.

Ядро этой «реальной жизни» — улица, сложное взаимодействие людей на общественных пространствах города. Именно улица была главным предметом ее исследования и организующей силой мегаполиса. Город следует реконструировать «снизу», а не переносить в реальность то, что рождается в воображении «великого мудреца» — градостроителя. Столь оптимистичный взгляд мог показаться таким же расплывчатым, как все предыдущие концепции городской жизни, очередной утопической мечтой о самоорганизующемся квартале, но он был достаточно убедителен, чтобы заставить Мозеса «перейти к обороне», отстаивая свой проект перед лицом растущей оппозиции. В сентябре 1968 года, когда Джекобс подошла к микрофону на собрании общественности, чиновники попытались выключить звук. Затем она пригласила протестующих на сцену, и председатель вызвал полицию, чтобы ее арестовать. Тогда Джекобс во главе процессии демонстрантов вышла из зала, но там ее ждал полицейский в штатском, посадивший бунтарку в патрульный автомобиль.

Джекобс явно брала верх, а Мозес надеялся продолжить спор, строча все меньше связанные с реальностью меморандумы и рассылая самооправдательные заметки в Daily News. Проект, впрочем, не был официально отменен: в 1971 году он был просто исключен из списка предложений, заслуживающих финансирования федеральным центром, и положен под сукно. Мозес лишился своей короны и царственного ореола: еще недавно он считался градостроителем с большой буквы, американским бароном Османом, а теперь его труды приводили как пример того, как нельзя строить город.

То, что мы рассказали о Геддесе, Говарде, Ле Корбюзье и Мозесе, не означает, что планирование вообще не нужно, а всякое обновление городов «сверху» — несостоятельно. Да и Джейн Джекобс не стоит воспринимать ни как идеальную героиню, ни как местного жителя, противостоящего нововведениям в своем районе. Города надо строить для людей, и архитекторов должны волновать различные способы создания, а не раздробления сообществ. Городское планирование зачастую пренебрегает «человеческим элементом», хотя именно он должен быть в центре любого проекта. Пространства между зданиями надо проектировать с той же тщательностью, что и сами здания.

В «Смерти и жизни больших американских городов» Джекобс призывала людей еще раз подумать о городе и задавалась вопросом: как нам улучшить то, что мы имеем, а не разрушать улицу и строить ее заново. Свое нравоучение она начала с просьбы: цените уличную жизнь, ведь она — подлинное выражение городской силы. Улицы, парки и общественные пространства города, те места, где люди встречаются, важнее транспортных потоков, экономии за счет эффективности и зонирования. Наконец, при разработке любых планов необходимо понимать, как люди пользуются пространством, что приносит им радость, как они адаптируют эти места для собственных нужд.

Многие из этих уроков Джекобс сформулировала в ходе совместной работы с Уильямом Х. Уайтом, заместителем редактора журнала Fortune, заказчиком ее первых статей для этого издания. В 1956 году Уайт написал книгу «Человек организации», основанную на изучении феномена «человека корпоративного». Его беспощадный анализ показывал, что послевоенное поколение приучают к конформизму, готовности променять собственную индивидуальность на участие в осуществлении корпоративной мечты, и это не только диктует отношение к работе, но и прививает банальные идеалы защищенной жизни, удобства жизни в пригороде, неуклонного накопления ненужных вещей. В заключение Уайт делает неоднозначный вывод: культура «человека организации», отказ от собственного «я» ради корпоративного мифа — прямая противоположность энергичному индивидуализму, который некогда создал Америку.

Интерес Уайта к «человеку организации» побудил его к изучению всех аспектов корпоративного существования, включая и привлекательность пригородов. В статье «Как общаются в новых пригородах», написанной в 1953 году, он на примере собственного района Форест-Парк на окраине Чикаго показал, как дизайн игровых площадок, подъездных аллей и веранд влияет на взаимодействие между людьми, как содержание в чистоте газона перед домом позволяет подружиться с соседями через дорогу (а не с теми, чьи участки граничат с задним двором), почему, покупая дом на ранней стадии застройки поселка, вы можете стать более популярным. Со временем, однако, его внимание переключилось с пригородов на центральные городские районы. В результате в 1958 году под его редакцией вышла серия статей «Взрывающийся мегаполис», среди которых был и первый «призыв к оружию» Джейн Джекобс.

Однако прошло еще почти 10 лет — за это время Джекобс одолела Мозеса, — прежде чем Уайт смог реализовать свои идеи на практике. После дискредитации Мозеса образовался вакуум, и Плановая комиссия Нью-Йорка наняла Уайта для разработки нового подхода к проблемам города. Он начал с изучения имеющегося передового опыта и с удивлением обнаружил, что никаких исследований эффективности последних проектов не проводилось. Уайт был ошеломлен: «В штате не было ни одного человека, который проверял бы, эффективно ли используются построенные объекты, и если нет, то почему»19. Как может совершенствоваться город, если он не учится на собственных ошибках или вообще не знает о них?

Уайт нанял группу студентов-социологов из близлежащего Хантер-колледжа и поручил им изучить, как используются эти объекты в реальной жизни; так начался проект «Уличная жизнь» — наверное, впервые «балет улиц» был подвергнут научному анализу. Результаты, как и следовало ожидать, были весьма интересными. На основе изучения «реки городской жизни, мест, где мы встречаемся, путей к центру»20 Уайт выстроил новую концепцию функционирования города.

Как люди ходят по улицам? Как часто они сталкиваются там с друзьями? Где останавливаются поболтать? На каком расстоянии следует проходить мимо другого человека? До кого можно дотрагиваться и какие жесты приемлемы на публике? Где разносчик продает больше товара, а уличный музыкант получает больше мелочи — на узкой улочке или на широком проспекте? Это были не философские или эстетические размышления визионеров, а вопросы из реальной жизни, способные преобразовать город. Полученные результаты Уайт подытожил в двух книгах — «Социальная жизнь небольших городских пространств» (1980) и «Город: заново открывая центр» (1988).

В обеих книгах он расценивал упадок города как следствие изменения экономических отношений между людьми: по мере того как в нашей жизни становится все больше посредников, мы меньше взаимодействуем, контактируем друг с другом, и город теряет свою самую плодотворную функцию — места, где встречаются незнакомцы. Изучив сначала улицу, а затем понаблюдав за социальной жизнью на площадях, Уайт проанализировал, как используются эти общественные пространства, как формируется их собственная экология, что работает, а что создает проблемы. Так он сформулировал ряд вводных наблюдений относительно того, как люди используют улицу:

Пешеходы стараются держаться справа (слева, наперерез потоку, с большей вероятностью двигаются люди психически нездоровые или оригиналы). Значительная часть пешеходов идут по двое или по трое.

Труднее всего следовать за парами, которые не идут прямо, а виляют из стороны в сторону. Они занимают вдвое больше пространства, чем необходимо.

Мужчины ходят быстрее, чем женщины, а молодые люди — немного быстрее пожилых. Люди в группах ходят медленнее, чем одиночки. Люди с сумками и чемоданами идут так же быстро, как и все остальные. Некрутые подъемы преодолеваются примерно с той же скоростью, что и ровное пространство.

Пешеходы стараются выбирать самый короткий путь.

У светофоров пешеходы формируют плотные группы и в таком порядке продолжают идти еще некоторое время.

Зачастую пешеходы передвигаются эффективнее всего в плотных потоках часа пик21.

Наблюдая за людьми у универмага Saks Fifth Avenue, Уайт с изумлением обнаружил, что большинство останавливается поболтать либо на углу улицы, в гуще потока, либо прямо у входа в магазин. Он также наблюдал за площадью перед Сигрэм-билдинг в обеденный перерыв, подмечая, как обживаются ее пространства — мужчины чаще садятся ближе к проходам или на скамейки, а женщины предпочитают уединение, влюбленные часто целуются у всех на глазах. Если на площади выставляют стулья, их растаскивают во всех направлениях, каждый новоприбывший выбирает себе место по вкусу; определенные группы людей, как правило, встречаются в одних и тех же местах. Самый выдающийся вывод Уайта звучит так: «Больше всего людей привлекают другие люди. Но многие городские пространства спроектированы так, будто дело обстоит с точностью до наоборот»22.

Схематическое изображение выводов Уайта о поведении толпы возле магазина Saks Fifth Avenue.Места уличных бесед продолжительностью две или более минуты возле Saks Fifth Avenue и на 5-й авеню. Кумулятивные данные за пять дней июня. Обратите внимание: основная концентрация на углу, вторичная — возле входа

Уайт доказал, что люди используют городские пространства не так, как от них ожидают эксперты, и зачастую делают нечто прямо противоположное намерениям градостроителей. Подобно жителям «Современных домов» Ле Корбюзье в Бордо, люди на улицах не всегда ведут себя так, как бы вам хотелось, что бы вы для этого ни делали. Уайт подчеркивал необходимость выработки плановой политики, более открытой для диалога с людьми, которая могла бы реально изменить то, как мы пользуемся городом и как его ощущаем.

Со времен эпической битвы Джекобс с Мозесом и исследований Уайта о повседневной жизни городских улиц было предпринято немало попыток избавить планирование от свойственного архитекторам высокомерия: мол, им виднее, что лучше для людей, а жесткое следование догме — необходимое снадобье, чтобы излечить общество от иррациональности. Теперь многие градостроители признают ценность подхода «снизу», с улицы, необходимость проектирования исходя из реальной жизни людей, а не надежды привить им «нужное» поведение.

Один из способов высвобождения потенциала такого подхода — полный отказ от плановых ограничений: пусть люди сами решают, каким должен быть их квартал. Если вы верите в «мудрость толпы», результат, скорее всего, будет сложнее и интереснее, чем плод воображения одного-единственного архитектора. Подобный эксперимент проводится в районе Алмере — на окраине Амстердама. Нидерланды — одна из самых густонаселенных стран в Европе, и для удовлетворения ее потребностей буквально каждый клочок земли необходимо учитывать и рационально использовать, но здесь думают по старинке: наилучший способ движения вперед — это разрешать людям самим строить себе дома.

Сам Алмере — «спланированный» город: его начали строить в 1970-х, чтобы обуздать быстрое разрастание столицы. Поскольку сооружался он на осушенных землях (со всех сторон его окружают болота), темпы его роста удивили даже застройщиков, и лишь в 1995 году местные власти решили, что Алмере должен представлять собой нечто большее, чем набор спальных районов с небольшими центрами, — сам стать центром. Проектировать новый городской центр, который стал бы для периферии очагом культуры, бизнеса, торговли и управления, амбициозные члены муниципалитета пригласили самого Рема Колхаса. Результат получился впечатляющим: многие здания были построены такими звездами архитектуры, как Уилл Олсоп, бюро SANNA и бюро OMA самого Колхаса. Но еще интереснее другое: пока осуществлялся этот масштабный проект, неподалеку проходил совершенно иной эксперимент.

В 2005 году Жаклин Теллинга начала осуществлять проект Homeruskwartier в юго-западном Портовом районе Алмере. Более 100 гектаров недавно осушенных земель были разделены на 15 инфраструктурных микрорайонов и 720 участков, предназначенных для того, чтобы люди могли на них сами строить свои дома. Каждый микрорайон получил собственную «тему» — малоэтажная застройка, жизнь/работа, устойчивое развитие, совместное и смешанное жилье. Кроме того, в районе предусмотрена центральная зона для торговых и офисных помещений. Начальная стоимость земли была зафиксирована на уровне 375 евро за квадратный метр, некоторые участки были больше остальных. Новым владельцам выдавался паспорт на землю в качестве доказательства прав собственности, а затем они могли действовать самостоятельно; Теллинга надеется, что «самостоятельное строительство позволит создать более сплоченные в социальном плане города, жители которых будут иметь куда более прочную связь с тем, что их окружает»23. Власти многих других городов внимательно наблюдают за реализацией проекта Homeruskwartier, считая его возможным средством преодолеть нынешний жилищный кризис.

Возможно, предоставлять людям больше прав в вопросе о строительстве их собственных домов — разумное решение, но применимы ли те же принципы к общественным пространствам? Столько времени наши улицы и площади были «пустырями», на которых мы не задерживались и которые напоминали о нашей малости и анонимности. Мы утратили связь с городом: об этом свидетельствует доклад Транспортного управления Лондона, подготовленный в 2006 году и показавший, что большинство людей ориентируются в Лондоне по карте метро, поэтому у них создается искаженное представление о географии города. Выяснилось, например, что каждый двадцатый пассажир, выходящий из станции Лейстер-сквер (линия Пикадилли), зашел в метро на одной из двух соседних станций, расположенных в радиусе всего 800 метров. Вот почему, думая о городах, нам следует обращать внимание не только на дизайн зданий, но и на то, как стимулировать жизнь между ними.

Того же мнения придерживается и датский архитектор Ян Гейл. Он уже давно борется за то, чтобы в городе на первом месте оказались пешеходы. Начав с родного Копенгагена еще в 1960-х годах, Гейл стал главной движущей силой создания на улице Строгет пешеходной зоны (самой протяженной в Европе). Подобно Уайту он убежден, что город и в нашу гипермобильную эпоху способен вернуть себе свои первоначальные функции: служить местом для бесед, контактов с незнакомцами и старыми друзьями, обмена информацией и товарами, формальных мероприятий вроде праздников и фестивалей, а также частных развлечений. Хотя новые технологии позволяют нам делать многое из перечисленного дистанционно, они не заменят инстинктивного стремления быть там, где есть другие люди. Гейл пишет: «Жизнь в зданиях и между зданиями почти во всех ситуациях представляется более важной и актуальной, чем сами пространства и здания»24.

Все началось с эксперимента. В Рождество улицу Строгет, проходящую через центр Копенгагена, закрывали для транспорта на пару дней. Но в 1962 году она была закрыта на более долгий срок — чтобы прозондировать реакцию общественности. По мнению некоторых, этот план должен был неизбежно закончиться провалом. Звучали возражения: «Мы датчане, а не итальянцы!» и «Не будет машин — не будет покупателей, не будет покупателей — не будет бизнеса»25. На деле все вышло совсем иначе. Постепенно улицу благоустроили, заново замостив и построив фонтаны, и со временем датчане приобрели привычку к уличной жизни: в солнечные дни владельцы кафе выставляют столики на улицу, здесь устраивают представления, магазины по-новому оформляют витрины, чтобы привлечь гуляющую публику. Опробованную схему начали распространять на другие улицы Копенгагена, и к 2000 году общая площадь пешеходных зон в центре города составила 100 тысяч квадратных метров. Были созданы условия и для велосипедистов: для сдачи напрокат закупили 2 тысячи велосипедов.

Но зачем все это было сделано? Если речь шла о стимулировании торговли, то создание молла на открытом воздухе вряд ли стоило затраченных усилий. Нет, теперь улица в своем новом обличье не диктовала людям, как надо себя вести, а превратилась в сцену, на которой они могут разыгрывать собственную городскую жизнь, и на этой сцене возникла идентичность живой улицы. Улице было позволено развиваться во всей ее сложности, регулируемой, но открытой, динамичной.

Строгет: радости жизни в пешеходном городском центре

Не всем это сразу стало понятно. В первые годы, когда на Строгет стекались музыканты, полиция заставляла их уйти, считая, что их игра мешает людям. Вскоре, однако, стало очевидно, что улицы — это не только артерии потребления, но «крупнейший общественный форум страны»26. В работе, написанной в 1969 году, Гейл отмечал не только как люди передвигаются по улицам, но и где они останавливаются, на что смотрят, что привлекает их внимание. Меньше всего интереса вызывали банки, офисные здания и бутики, а вот перед окнами галерей, киноафишами и витринами магазинов пешеходы заметно замедляли шаг. Впрочем, больше всего их занимали другие люди: от наряженного викингом зазывалы магазина свитеров до жонглеров и музыкантов — все разнообразие жизни человека непосредственно в пространстве улицы.

Но где возникает этот переломный момент — когда жизнь улицы становится жизнью города? Пустые улицы могут пугать, и сами собой они не становятся площадками для сложного взаимодействия людей. По оценке «Проекта общественных пространств в Нью-Йорке» (группы, созданной Фредом Кентом, который в 1960-х годах участвовал в проекте Уайта «Городские улицы», а затем в обустройстве ряда общественных пространств), чтобы стать живым и динамичным, пространство должно обладать как минимум десятью вещами, на которые стоило бы посмотреть. Кент поясняет, что эту «десятку» можно как угодно масштабировать:

Если ваша цель — построить отличный город, недостаточно, чтобы в том или ином месте преобладала какая-то одна функция: необходим целый ряд видов деятельности, ориентированных на людей. Недостаточно иметь в квартале одно интересное место — чтобы создать по-настоящему живое сообщество, их нужно много. И в масштабе города недостаточно иметь один отличный квартал — нужно обеспечить людям на всей его территории возможность получать удовольствие от «жизни на публике» недалеко от дома. И в регионе недостаточно иметь один удобный для жизни город или городок — необходим целый набор интересных сообществ27.

Однако только люди на улице могут решить, достиг ли замысел своей цели: сообщество очень скоро продемонстрирует, принимает ли оно и поддерживает ли новый проект. В книге «Как улучшить место, где вы живете» Кент переворачивает с ног на голову традиционные отношения между архитектором и клиентом, показывая, что, когда речь идет о пользовании каким-то объектом, экспертами следует считать местных жителей. Этот тезис доведен до логического завершения в рамках все более популярной практики «краудсорсинга при планировании пространств» — использования социальных медиа и коллективного разума для обустройства новых пространств. Это действительно радикальная альтернатива принятому в XX веке подходу к градостроительству.

Превращение копенгагенской Строгет в пешеходную зону было временным проектом, который стал одним из первых импровизированных экспериментов с участием местного сообщества. Зачастую самые эффективные методы изменения города не сопряжены с большими временными затратами и масштабными действиями: нужно совершенствовать город дом за домом, позволить людям стать владельцами собственных улиц, превратить их в катализатор перемен. В 2012 году в США развернулась кампания Better Block: несколько активистов и градостроителей решили помочь себе собственными руками и занялись одним из кварталов в своем районе. Речь шла о непривлекательном участке улицы без зелени, который они сумели преобразовать, создав дорожки для велосипедистов, расставив стулья и столики, как в кафе, посадив деревья и организовав временные торговые точки, чтобы привлечь посетителей. После этого успеха группа решила пойти дальше и провела ряд коротких трехдневных акций — улучшая условия жизни в разных кварталах на выходные. Так, в июне 2012 года их двадцать шестой по счету проект затронул запущенную промзону в Форт-Лодердейле, которую они назвали «Районом искусств ФЭТ-Виллидж». Профессор Эрик Дамбо и группа его студентов из Флоридского Атлантического университета решили благоустроить этот квартал и превратили промзону 1950-х годов во временную художественную выставку, с граффити на стенах, торговлей едой вразнос, площадкой для выгула собак и фермерским рынком.

Инициативы вроде Better Block — элемент более широкого движения сторонников «тактического урбанизма». Здесь акцент делается на постепенные перемены «снизу», причем основное внимание уделяется пяти задачам:

— намеренный поэтапный подход к переменам;

— локальные решения локальных градостроительных проблем;

— короткие сроки и реалистичные ожидания;

— большая отдача при низком уровне рисков;

— формирование социального капитала за счет взаимодействия горожан и создание организационной системы, состоящей из частно-государственных институтов, неправительственных организаций и их субъектов28.

Проявления тактического урбанизма весьма многообразны: так, в Портленде (штат Орегон) существует группа «Долой асфальт», демонтирующая излишнее дорожное покрытие, чтобы отдать землю под зеленые насаждения. В рамках инициативы «Открытая улица» крупные транспортные артерии американских городов превращаются по выходным в пешеходные зоны, чтобы дать простор гуляющим и велосипедистам, — на сегодняшний день эта схема реализуется в сорока с лишним городах США. Мэр Нью-Йорка закрыл площадь Таймс-сквер для автотранспорта. Поправки в законодательство о мобильных кафе стимулируют многообразие кулинарной культуры городов Америки. Организация «Партизанское садоводство» превратила многие заброшенные уголки города в цветущие оазисы.

Преобразование города ради удобства людей меняет ситуацию. После столетнего засилья «пророков» от архитектуры, мечтающих изменить человеческую природу ради разрушительного кошмара города для машин, обернувшегося уничтожением старых кварталов во имя эффективности и чистоты, стало понятно одно: если забыть о людях, пользующихся городской инфраструктурой, то провал неизбежен. Обновление города должно начинаться с улицы — при участии всех тех, кто на ней живет. Зачастую именно на улице возникают самые удачные идеи.

Глава 4. МЕСТО ДЛЯ ТВОРЧЕСТВА

Площадь Силикон-Раундэбаут. Я выхожу из метро, подсознательно ожидая увидеть нечто вроде «Крепости уединения» из фильмов о Супермене — дворец с хрустальными шпилями, тянущимися к лондонскому небу. Ведь это место должно стать центром активности, ядром будущей столицы. В ноябре 2010-го премьер Дэвид Кэмерон торжественно объявил здесь о начале реализации проекта Tech ^у, призванного превратить эту часть Восточного Лондона, протянувшуюся от Шордитча и со временем включившую в себя Олимпийский парк в 5 километрах к востоку от Стрэтфорда, в европейскую столицу высоких технологий. В своей речи он рассказал о том, что может предпринять государство для формирования новой динамичной экономики, основанной на знаниях и творчестве, способной бросить вызов всему миру:

Сейчас ведущим «инкубатором» высоких технологий и инноваций в мире является Кремниевая долина. Но нет никаких причин, по которым она должна оставаться гегемоном. Поэтому следует задаться вопросом: где у нее появятся конкуренты? В Бангалоре? Хэфэе? Москве? Сегодня я хочу сказать: если мы обретем решимость действовать и поймем, что для этого нужно, одним из таких конкурентов станет Лондон1.

Площадь Силикон-Раундэбаут

Поднимаясь на улицу, я сгораю от любопытства: что же здесь изменилось с тех пор, как я жил в этом районе 15 лет назад? Тогда это был запущенный «медвежий угол»: хотя по соседству располагался финансово-деловой квартал, район влачил жалкое существование. Когда-то здесь было скопление предприятий легкой промышленности — фабрик, мастерских, складов, — но затем все это было заброшено и пришло в запустение; в элегантных особняках расположились мелкие мастерские с потогонной системой. По ночам находиться здесь было небезопасно. Но даже в этом состоянии район сохранял живость, и можно было заметить семена грядущих перемен. Сейчас, гуляя по улицам, я поражаюсь, как мало они изменились внешне, но атмосфера стала иной — здесь воцарился дух целеустремленности. Замечаю, что ироничное панно рядом с автомобильным «кругом» — одна из ранних работ уличного художника Бэнкси, изображающая Траволту и Джексона в костюмах героев «Криминального чтива», но с бананами вместо пистолетов в вытянутых руках, — теперь закрашено. Вместо него поблизости появилась большая надпись на стене, словно подытоживающая нынешнее состояние района.

«Перемены» — надпись, отражающая положение дел. Рядом с Силикон-Раундэбаут

Обходя круглую площадь, я останавливаюсь перед витриной фирмы What Architects, где выставлены макеты, остроумно сделанные из кубиков «Лего». На Леонард-стрит рассматриваю наружную рекламу жилого комплекса с характерным названием «Электронный город»: будущим жильцам обещают самое современное оборудование, сауну и круглосуточное дежурство консьержа. Кроме того, повсюду натыкаешься на кофейни; все сети общепита борются за помещения в этом уголке города. Похоже, кофеин — это топливо новой эпохи: первую промышленную революцию питал уголь, а сегодняшняя «креативная экономика» работает на двойных эспрессо. Ощущение такое, будто история повторяется: если появление первых кофеен в XVII веке предвещало зарождение глобализации, то их нынешнее поколение возвещает пришествие информационной эпохи.

Между кофейнями 1600-х годов и местами вроде Силикон-Раундэбаут можно провести много параллелей. Первые кофейни становились информационными и биржевыми центрами, создавая форум новой городской, творческой экономики. Именно там встречались на равных люди из разных концов города, там шел обмен сведениями о том, какие корабли и с каким грузом зашли в Лондонский порт, там была создана первая фондовая биржа, составлен первый страховой лист, там можно было прочесть свежую газету. Там рождались клубы, разворачивались политические дебаты, там заканчивали свои «университеты» те, у кого не было времени на учебу. В кофейнях проходили аукционы, судебные процессы и даже научные эксперименты.

О связях между творчеством и городом стоит поразмыслить: зачастую считалось, что вдохновиться на создание нового человек может, только когда остается один, в тишине, но история учит, что лучшие идеи нередко рождаются из сложности городской жизни. Можно ли считать город местом, стимулирующим творчество? И откуда возникают плодотворные идеи?

Как мы знаем, известный американский писатель Джонатан Франзен работал над романом «Поправки» за столом, приставленным к голой стене, отключив интернет и даже для пущей сосредоточенности иногда надевая повязку на глаза. Ему требовалась полная изоляция; у других творческое настроение возникает за столиком в Starbucks — но в обоих случаях вдохновение связано с городским шумом или его отсутствием. Возьмем другой пример: экономист Адам Джефф изучал, каким образом расположенные рядом технологические компании влияют друг на друга и как происходит «перехлест знаний» при такой близости. Выяснилось, что, когда конкуренты находятся рядом, это способствует творчеству и само это место превращается в кластер инноваций.

Если города представляют собой естественную среду для инноваций, то можем ли мы способствовать этому процессу? И как это лучше всего сделать? Влияет ли правительство на развитие инициатив вроде Tech City — ведь район площади Силикон-Раундэбаут привлекал творческие компании задолго до того, как туда прибыл Дэвид Кэмерон со своей «королевской конницей»? Дает ли развитие творческого города экономические дивиденды или нам стоит остерегаться вкладывать деньги в проекты, которые могут оказаться дорогими в обслуживании и ненужными, — ведь бывает, что город преобразует сама культура, превращая его из тихой заводи в культурный «магнит»?

За последние два десятка лет немало городов занялись собственным ребрендингом под лозунгом «творческого города». По состоянию на 2011 год, политику поощрения творчества проводят как минимум 60 городов в разных странах; только в Британии их наберется до двух десятков. В этих случаях город рассматривает культуру как средство повышения собственной известности и совершенствования своей экономики. Авторы проекта Liverpool One попробовали возродить заброшенный район Альберт-Док, создавая там развлекательные центры, музеи и современные жилые комплексы (эта идея встретила неоднозначную реакцию), в надежде, что люди снова захотят жить и бывать там. В Берлине при благоустройстве Паризерплац, вдоль которой раньше проходила стена, разделявшая ГДР и ФРГ, была поставлена сложная задача привлечь толпы туристов и одновременно превратить это место в достопримечательность общенационального значения, символ воссоединения страны. Многие из этих новых планов рассчитаны на достижение «эффекта Бильбао».

В конце 1980-х годов столица Страны Басков Бильбао отнюдь не возглавляла список культурных центров Европы. Это был обветшалый промышленно-рыбацкий город на северном побережье Испании, где безработица составляла 25%, а доходы от туризма были ничтожны — в город приезжало не более 100 тысяч человек в год. Как заметил архитектор-куратор Теренс Райли, «о Бильбао никто не слышал и не представлял, где он находится. Никто даже не знал, как правильно писать его название»2.

Казалось бы, не самое подходящее место для строительства масштабного объекта высокотехнологичной модернистской архитектуры и размещения одного из лучших в мире собраний современного искусства. Но благодаря решимости и тщательному планированию местным властям удалось убедить Фонд Гуггенхайма поделиться своей коллекцией и организовать конкурс, в котором приняли участие ведущие архитекторы мира. Затем для здания музея было выбрано место, где раньше находился крупнейший сталелитейный завод Испании, обслуживавший судостроительную промышленность и несколько десятилетий как выведенный в Азию.

В конечном итоге победил проект лос-анджелесского архитектора Фрэнка Гери, и результатом стала постройка, напоминавшая не столько здание, сколько вихрь сверкающих изгибов стекла и стали. Музей Гуггенхайма в Бильбао можно назвать архитектурным аналогом Мэрилин Монро, исполняющей песню «Happy Birthday» в своем белоснежном платье. Этот проект, стоивший более 100 миллионов долларов, мог реализовать лишь полный решимости город. Помимо архитектурного символа — музея, муниципалитет создал транспортную инфраструктуру — новый аэропорт и метро, а также улучшил ситуацию с санитарией и чистотой воздуха в городе, чтобы сделать новую достопримечательность еще привлекательнее.

Когда оказываешься в этом городе впервые, здание музея, спиралью вкручивающееся в небо над окружающими домами, производит потрясающее впечатление. Бильбао уже привык к толпам туристов и начинает чувствовать себя в новом статусе вполне комфортно — пожалуй, даже воспринимает свою популярность как нечто само собой разумеющееся. Река Нервьон, петляющая вокруг музея, стала чище, а на ее берегах разбиты бульвары, центральные улицы расширены и превращены в пешеходные зоны, усеяны бутиками и кафе. Граффити на стенах больше нет. Музей принес пользу всему городу. Проект оказался настолько удачным, что окупился всего за семь лет. В 2010 году, несмотря на мировой экономический кризис, количество туристов в Бильбао продолжало расти и достигло 954 тысяч, из них не менее 60% составляли иностранцы. Регион получил от туризма дополнительный доход в 213 миллионов евро, местные власти — 26 миллионов евро налоговых поступлений, а около 3 тысяч местных жителей — рабочие места. Таким образом, появление Музея Гуггенхайма позволило вдохнуть в город новую жизнь.

«Эффект Бильбао» многие пытались повторить, но мало кому удавалось превзойти оригинал. Он возвестил о начале эпохи «архитекторов-суперзвезд», которым заказывали строительство броских культурных объектов, способных вывести второстепенные и третьестепенные города в число мировых центров. Рост туризма и доходов, возрождение гордости жителей за «малую родину» — важные факторы, заставившие многие города проделать тот же трюк, — но результаты были неоднозначными. Подобные грандиозные проекты повышают статус архитекторов с именем — Гери, Фостера, Хадид, Мейера, Колхаса, Либскинда, — но не всегда обеспечивают расцвет самого города. На каждую Сиднейскую оперу, чьи белоснежные крыши-паруса приобрели такую известность, что стали символом всей Австралии, приходится свой Национальный центр популярной музыки в Шеффилде.

Этот новый центр, строительство которого профинансировала Национальная лотерея, выделив 15 миллионов фунтов стерлингов, должен был стать памятником британской поп-музыке. Шеффилд — один из ее малоизвестных, но важных центров: в нем появились рок-группы Def Leppard, Goths, Cabaret Voltaire, синти-поп-коллективы 1980-х годов Human League, ABC и Heaven 17, а также кумиры брит-попа Pulp, эстрадный певец Ричард Хоули и группа Arctic Monkeys. Поэтому он казался самым подходящим местом для прославления местных талантов, и организаторы заказали архитектурному бюро Brandon Coates Associates здание, которое должно было немедленно стать его символом. Оно напоминало четыре соединенных друг с другом металлических барабана.

Впрочем, главным изъяном проекта была не архитектурная составляющая, а бизнес-план — первоначальная оценка количества посетителей оказалась сильно завышенной: владельцы ожидали, что за год в музее, открывшемся в марте 1999 года, побывает 400 тысяч человек. За первые семь месяцев, однако, Центр посетили только 104 тысячи человек, пресса стала называть этот проект «белым слоном» — ненужным и дорогим в содержании подарком, и управление музеем было передано PriceWaterhouseCoopers с поручением найти способ сократить расходы. В июне 2000 года проект закрылся; убытки составили миллион фунтов. К 2003 году здание было передано студенческому союзу Шеффилдского университета Хэллама.

Подобные неудачи не удерживают развивающиеся города от попыток превратиться в культурную столицу. Однако в этих случаях творческий подход легко спутать с тем, что публицист Деян Суджич называет «комплексом монументальности» — стремлением с помощью архитектуры показать всему миру, как влиятелен и богат город.

В январе 2007 года власти Абу-Даби запустили проект Saadiyat Island, который должен был превратить ОАЭ в культурный центр. На церемонии рядом с членами королевской семьи стояли многие ведущие архитекторы мира. Гери привлекли для проектирования филиала Музея Гуггенхайма в Абу-Даби, надеясь, что он сможет повторить свой успех в Бильбао. На групповом фото можно также увидеть Заху Хадид, которой поручили художественный центр, французского архитектора Жана Нувеля, прославившегося проектом Исламского центра в Париже, — он занялся музеем классического искусства (возможно, он станет филиалом Лувра). Завершает картину Морской музей по проекту Тадео Андо. Строительство комплекса планируется закончить в 2017 году.

Хотя многие участники проекта видят в нем возможность использовать искусство и культуру для преодоления границ между цивилизациями, нетрудно догадаться, что его главная цель — не творчество, а деньги туристов. На острове Саадият отведены участки под отель Hyatt, клуб Monte Carlo, комплексы вилл на пляже Mandarin Oriental и St Regis. Один из девелоперов, Барри Лорд, поясняет: «Туристы, которые путешествуют, чтобы посмотреть объекты культуры, богаче, старше, образованнее и больше тратят. С экономической точки зрения здесь все обоснованно»3. С этим трудно не согласиться, и такая модель действительно сработала в Бильбао, но это не единственное определение творческого города, и такой путь не обязательно указывает на то, что город обретет значение в будущем.

Вспомним исследование Джефри Уэста о метаболизме города. Собрав все возможные данные о городской жизни, Уэст и его коллеги из Института Санта-Фе обнаружили, что в плане размера и производства город подчиняется суперлинейному закону прибавления энергии. Иными словами, если город увеличился в десять раз, определенные его показатели повышаются по сравнению со стартовым уровнем в семнадцать раз. По мнению ученых, это относится к экономической мощи города, его энергоэффективности, даже уровням преступности и заболеваемости. Как ни странно, тому же закону подчиняется и творческая активность города: «Зарплаты, доходы, внутренний продукт, объем банковских вкладов, степень инновационности, исчисляемая количеством новых патентов и занятостью в креативных секторах, — все это демонстрирует сверхлинейное увеличение при увеличении размеров города»4. Так сложное переплетение связей между людьми, сосредоточение идей и знаний превращается в эффективный инкубатор инноваций. Жизнь в городе, в толпе, не прибавляет ума каждому из нас по отдельности, но способна существенно повысить наш коллективный творческий потенциал.

Город — это идеальная лаборатория инноваций: поскольку в нем живет много людей, возрастает и вероятность того, что именно здесь новые идеи будут рождаться в большем количестве. Впрочем, дело не только в численности населения, но и в плотности связей между людьми. Сеть «слабых связей», благодаря которой горожанину легче найти работу и труднее оказаться в одиночестве, также становится мощным локомотивом инноваций. Хорошие идеи зачастую рождаются не из размышлений наедине с собой, а из обмена мнениями, из столкновения двух постулатов, высекающего искры новизны; это смутные догадки, дремавшие много лет, которые обкатываются и изучаются в новом свете, моменты озарения, неожиданно формирующие симбиоз, результат помощи, оказанной тебе в нужный момент.

Кроме того, в городе есть многообразие и конкуренция — идеальная почва для превращения семян в цветущие побеги успеха. Именно это Адам Смит называет невидимой рукой капитализма: рыночный спрос на новое, стремление поставщика снизить издержки и увеличить прибыль всегда стимулировали творчество. Конкуренция движет инновациями, поисками новых горизонтов или усовершенствований, качественно меняющих ситуацию. Но главное, одни хорошие идеи порождают другие, творчество развивается по спирали. Так было всегда, и в этом одна из причин, по которым люди продолжали покидать родные дома, отправляясь в опасное путешествие, рисковали всем, чтобы сколотить в городе состояние и создать репутацию. Возьмем, к примеру, Амстердам, некогда крупнейший город мира.

XVII столетие стало золотым веком Амстердама в результате случайности, стечения временных и географических обстоятельств. Столица Голландии, крупнейшей из провинций Республики Соединенных Провинций Нидерландов, он обладал идеальным географическим положением в самом центре формирующегося Атлантического региона, служа мостом между ганзейскими городами на севере и Средиземноморьем на юге. Он стала узловым пунктом морской торговли, рынком, где продавалось золото из Нового Света, пряности, привезенные португальскими кораблями с Востока, венецианские украшения, английская шерсть, французские вина и лионские шелка, древесина из северных лесов, польская пшеница, прибалтийская сельдь и пенька для канатов, металлы, доставляемые по суше из Германии, и даже такая нежная диковина, как тюльпаны из Константинополя.

И вот одним июньским утром 1634 года корабли, вернувшиеся с Востока, показывают привезенные товары на пристани перед отправкой на биржу:

326 733 ½ амстердамских фунта малаккского перца; 297 446 фунтов гвоздики; 292 623 фунта селитры; 141 278 фунтов индиго; 483 083 фунта саппанового дерева; 219 027 предметов китайской фарфоровой посуды; еще 52 ящика корейского и японского фарфора; 75 больших ваз и горшков с сушеными кондитерскими приправами, в основном имбирем; 660 фунтов японской меди; 241 изделие тонкого японского лака; 3989 необработанных алмазов большого размера; 93 шкатулки жемчуга и рубинов; 603 тюка выделанных персидских шелков и полушелковых тканей; 1155 фунтов китайского шелка-сырца; 199 800 фунтов кандийского сахара-сырца5.

Амстердамские купцы изобрели новые формы бизнеса: создавали акционерные общества, например Ост-Индскую компанию, чтобы совместно нести риски, связанные с долгими, дорогостоящими плаваниями, и делить получаемые доходы. В результате их деловая активность приобрела масштабы, прежде доступные лишь королям. Ост-Индская компания, учрежденная в 1602 году, уже через 20 лет контролировала большую часть торговли азиатскими пряностями, создав фактории в Индонезии, а затем построив порты в Малайзии, на Цейлоне, Индийском субконтиненте, в Таиланде, Японии и материковом Китае. К 1650 году это была самая богатая корпорация мира: она имела флот из 190 кораблей, собственную армию, а дивиденды по акциям составляли 40% годовых.

Со временем амстердамские предприниматели поняли, что можно извлечь дополнительную выгоду, если их город будет не только торговать сырьем, но и обрабатывать все то, что доставляется в порт: из шерсти делали ткани, из металла ковали и отливали изящные изделия. Затем появилось банковское дело, а за ним на авансцену выступил самый ценный из всех товаров: информация. Амстердам стал не только товарной, но и интеллектуальной биржей. Купцы искали коммерческую выгоду, интеллектуалы — новые истины в постоянно меняющемся мире, и в результате инновации и творчество переплетались, сталкивались, цвели пышным цветом.

План Амстердама в XVII веке

Сегодня, гуляя по Амстердаму, последствия этого творческого «взрыва» можно разглядеть в амбициозной сети каналов. Город, выросший на болотистых берегах реки Амстел, имеет систему концентрических каналов, окружающих центр. Они были прорыты в начале XVII века в ответ на динамичный рост города и служат доказательством, что сама земля, на которой он стоит, стала результатом новых изобретений и творческих идей.

Это отразилось и в архитектуре того времени. Живший в XVII веке путешественник Мельхиор Фоккен не уставал поражаться: «Все дома здесь высокие... у них по два, а то и три и даже четыре этажа; громадные подвалы забиты товарами. Внутри этих домов полно бесценных украшений, так что они напоминают не жилища купцов, а королевские дворцы»6. У горожан были деньги на амбициозные строительные затеи: купеческие дома из кирпича и камня высились над водами каналов. Фасады отличались скромной отделкой: в этом проявлялась сдержанность приверженцев кальвинизма — учения, сплавившего в единое целое принципы религии, торговли и добропорядочного поведения. Строились в этот период и крупные общественные здания: мэрия, биржа, величественная площадь Нового рынка, возникшая вокруг Весовой палаты. Все эти новые здания, воплощавшие в камне величие города, были выполнены в новом стиле голландского барокко — своеобразном толковании великолепия римской архитектуры, адаптированном к североевропейскому вкусу. Это было зримое доказательство того, что город способен воспринять чужие идеи, адаптировать их, видоизменить и сделать своими.

Но бизнес не делается в вакууме: большинство лучших идей приходит из неожиданных источников, из случайных связей. Так было и в Голландии XVII века: погоня амстердамских купцов за прибылью обернулась настоящей творческой революцией. По мере того как в Амстердам стекались люди со всех концов Европы, чтобы воспользоваться преимуществами биржи, менялся и сам город. Нормой стала молчаливая веротерпимость: если люди молились своим богам не на публике, их никто не трогал. В результате в Амстердаме нашли убежище евреи, которых подвергали гонениям в Португалии и Испании. Французские и фламандские протестанты, изгоняемые из родных мест, тоже стремились на север в надежде обрести спокойную жизнь. В город переселялись английские пуритане после Реставрации, там укрывались радикальные мыслители, ищущие политического убежища. На улице Аудезейдс Ворбюргвал голландский купец-католик построил часовню под крышей собственного дома — позднее она получила название «Храм Господень на чердаке». В этом смешении народов, религий и обычаев все были равны на торговой площадке, но в то же время она создавала в обществе определенную сложность, связи и структуры, превращавшие город в мощный локомотив ценных идей.

Помимо первой фондовой биржи, Амстердам дал миру новые методы бухгалтерии и банковского дела, финансовые инструменты для операций с ценными бумагами, банкноты и векселя, системы кредитования, которые мы используем и поныне. Но эти инновации имели не только прикладное значение, их дух пронизывал весь город. Амстердамские кораблестроители создали новый тип судна — флейт, способный нести максимальный груз за счет сокращения числа пушек на борту, а для облегчения труда и снижения издержек на рабочую силу изобрели канатно-блочные гидравлические механизмы. Новые товары из Южной Америки стимулировали развитие технологий рафинирования сахара и металлургии. Одновременно рост городов и необходимость кормить их увеличившееся население требовали усовершенствований в области земледелия и молочного животноводства.

Владычество над морями способствовало изобретательности юристов: так, пытаясь застолбить права Голландии на чужие земли, уроженец Амстердама Гуго Гроций заложил основы международного права. Мореплавание также побуждало ученых к исследованиям в области астрономии, измерения времени, навигации: в результате начали создавать и совершенствовать телескопы и микроскопы, карты звездного неба и способы прогнозирования движения планет, шлифовки линз, развивать часовое дело, а инженеры пытались найти механическое решение проблемы долготы. Новые приборы позволяли людям видеть дальше, четче и глубже, разглядывать то, что было недоступно простому глазу; это стимулировало потрясающие открытия в химии, биологии, астрономии, инженерии, микробиологии, энтомологии и геологии.

Революция происходила и в культуре, процветавшей благодаря новым идеям, заносившимся в этот порт вместе с огромным количеством свободных денег, которые надо было на что-то тратить. Богачи Амстердама буквально помешались на живописи; даже крестьяне вкладывали деньги в произведения искусства. Особой популярностью пользовались натюрморты, портреты и жанровая живопись — тем более если они были выполнены такими мастерами, как Рембрандт ван Рейн и Франс Хальс; а Ян Вермеер, живший в близлежащем Делфте, казалось, умел превратить даже самую будничную сценку в шедевр.

Спрос на искусство отразился и в потоке печатной продукции, сопровождавшем поворотный момент в издательском деле и литературе. Здесь обмен и «торговля» идеями происходили в атмосфере свободы, позволившей Джону Локку создать свои работы о терпимости, основах государства и сути знания, здесь же Рене Декарт, изгнанный из Франции, написал свое «Рассуждение о методе», а Бенедикт Спиноза поразил мир «Богословскополитическим трактатом», который, несмотря на крайне неблагожелательный прием, не был запрещен. Здесь, на мощенных булыжником улицах, протянувшихся вдоль каналов, зарождалась первая информационная революция.

Эти энергию и новаторство, что витали в воздухе над каналами и площадями Амстердама XVII столетия, можно сегодня ощутить на Силикон-Раундэбаут. Мегаполис обладает уникальной способностью рождать новые идеи, совершенствовать и адаптировать существующие, перекрестно опылять удачные мысли. Веками город был идеальным местом для открытий и изобретений. Но у Силикон-Раундэбаут есть одно достойное упоминания отличие.

Бродя по Амстердаму 350 лет назад, мы бы непременно заметили, что большинство деловых операций в городе касалось обмена зримыми предметами. Из складов доносился запах пряностей, носильщики на тележках везли товары из купеческих домов в лавки, из фургонов выгружались тюки тканей; в Шордитче же почти все трансакции невидимы глазу. Фабрики переоборудовали, и на месте станков мерцают ряды компьютеров Apple. Конвейер уступил место управлению проектами методом критического пути; изобретения теперь происходят не в мастерской, а в облачных сервисах; инженеры вместо балок и шестеренок оперируют языком XML, программами Adobe Flash и Mathematica.

В индустриальную эпоху мы делали вещи и ими торговали; в информационную — создаем и продаем идеи. Как отмечает автор термина «креативная экономика» Джон Хоукинс, «творчество и экономика — понятия отнюдь не новые, новизна заключается в характере и масштабах взаимосвязей между творчеством и экономикой»7. В 2001 году, по оценкам Хоукинса, товарооборот «креативного бизнеса» в мировом масштабе составлял 2,2 триллиона долларов, а рос он на 5% в год. Он почти не ошибся: из всех сфер мировой экономики этот сектор меньше всего пострадал от кризиса — в 2008 году его оборот достиг 592 миллиардов долларов — вдвое больше, чем в 2002 году, а среднегодовой рост составил 14%. Экономика знаний заставляет пересмотреть то, как мы работаем и что делаем; и это дает нам возможность заново осмыслить город.

По мнению Ричарда Флориды, рост «креативного класса» оказывает глубокое воздействие на успешное развитие городов. Пользуясь самым широким из возможных определений экономики знаний — «наука и техника, искусство и дизайн, индустрия развлечений и медиа, юриспруденция, финансы, менеджмент, здравоохранение и образование», — он показывает, что со времен упадка промышленности на Западе этот класс работников увеличивается бешеными темпами: в 1900 году он составлял 5% от общего числа занятых, в 1950-м — 10, в 1980-м — 15, а в 2005-м — более 30%. Почти все эти рабочие места находятся в городах, но распределяются между ними неравномерно8.

Примером «Амстердама XXI века» вполне может служить Бангалор. До недавних пор Меккой программистов, компьютерщиков и предпринимателей в сфере высоких технологий была Калифорния — Кремниевая долина. Люди со всего мира стекались туда, чтобы приобщиться к заряженной энергией атмосфере долины Санта-Клары: по данным 2010 года, 60% работающих там ученых и техников родились за пределами Соединенных Штатов. Среди самых успешных этнических групп в Кремниевой долине — выходцы с Индийского субконтинента, составляющие около 28% от общей численности занятых там работников. В 1980-1999 годах 15,5% вновь создаваемых предприятий в Кремниевой долине принадлежали предпринимателям, перебравшимся в район Залива Сан-Франциско из Индии; в совокупности эти фирмы создали 58 тысяч рабочих мест и приносили годовой доход 17 миллиардов долларов. Сейчас, однако, многие в Долине встревожены тем, что приток трудолюбивых, образованных и изобретательных программистов из Индии начал иссякать. Теперь, судя по всему, чтобы сколотить состояние, им уже не надо проделывать путь до Сан-Франциско. Индия создала собственную Кремниевую долину.

Бангалор приобрел репутацию центра IT-услуг еще в 1990-х годах, и сейчас в этот город ежегодно устремляются тысячи молодых ученых. Кадровый резерв талантливой молодежи, получившей образование в рамках весьма строгой и конкурентной системы, велик: по данным исследования, проведенного Ernst and Young в 2009 году, ученых в Индии больше, чем в любой стране мира, — 400 ее университетов ежегодно выпускают до 2 миллионов специалистов, в том числе 600 тысяч инженеров. И если школьный учитель получает в среднем 100 тысяч рупий, то выпускник Индийского технологического института может рассчитывать на зарплату в сорок раз больше. Впрочем, это все равно значительно меньше, чем зарабатывает программист в Кремниевой долине, и в результате американские компании начали открывать филиалы в трех бизнес-парках на окраинах Бангалора — сверкающих спутниках города колониальной эпохи, задыхающегося от смога и стоящего в пробках из-за наплыва инженеров. В 1971 году население города составляло 1,6 миллиона, сейчас оно выросло до 8,4 миллиона человек.

Репутация города в плане отличного качества, эффективности и низкой стоимости услуг подтвердилась в 1990-х, когда мир столкнулся с «проблемой 2000 года». Тогда считалось, что операционные системы наших компьютеров запрограммированы таким образом, что в полночь, когда наступит 1 января 2000 года, с неба начнут падать самолеты, а банковская система рухнет как карточный домик. Компаниям вроде Infosys было поручено протестировать и скорректировать более 2 триллионов программных строк. Результат показал, что Бангалор выполняет самые сложные задачи в срок и без превышения сметы и что его инженеры — одни из самых толковых в мире. С началом эпохи интернета многие бизнесмены поняли, что им незачем создавать в собственных фирмах IT-отделы, а чтобы решать простые повседневные задачи, совершенно не обязательно нанимать калифорнийских программистов, привыкших к высокому уровню жизни. К 2005 году Бангалор стал «столицей аутсорсинга» информационной эпохи, его оборот составлял как минимум 5 миллиардов долларов в год, а рост был потрясающим — до 30% в год.

В 2007 году в городе действовало более 1300 информационно-коммуникационных фирм, все крупнейшие международные компании, банки и разработчики имели там отделения и пользовались умением и трудолюбием 250 тысяч местных инженеров. Наряду с американскими, британскими и европейскими местные фирмы начали завоевывать прочные позиции в отрасли. Сегодня эти предприятия располагаются в многочисленных пригородных бизнес-парках, возникших после начала безудержного роста. Первым, в 1998 году, был сооружен International Tech Park. У него была собственная электростанция, пять зданий, каждое со своим названием — «Изобретатель», «Изыскатель», «Навигатор», «Создатель» и «Первопроходец», — и торговый центр: выглядит он так, словно на субконтинент пересадили кусочек Америки. Electronic City, к югу от Бангалора, стал домом для 120 с лишним компаний, включая Hewlett Packard, Infosys и Siemens, а также многочисленных учебных заведений, готовящих менеджеров, программистов и начинающих предпринимателей.

По мнению многих экспертов, Бангалор сегодня конкурирует с самой Кремниевой долиной за звание мировой столицы высоких технологий. Но подобные устремления порождают и проблемы. Местный аэропорт начал обслуживать международные рейсы только в 1997 году, и на тот момент его пропускная способность составляла 3,5 миллиона пассажиров в год; через 10 лет он уже с трудом выдерживал возросшую нагрузку — 7,5 миллиона приезжих. Вместо него начали строить Международный аэропорт Бангалора, но в 2005 году проект пришлось менять, чтобы новый аэропорт мог справиться с приемом потенциальных 12 миллионов пассажиров. В результате работы завершились с опозданием на три года. Сегодня это четвертый по величине аэропорт Индии. Но когда я приехал в Бангалор и сел в такси у сверкающего нового терминала, водитель предупредил: не исключено, что до отеля добираться придется три часа. Дорога между аэропортом и городом все еще строится. Сама ткань города не соответствует требованиям бурно развивающейся креативной экономики, которую он же и создал.

Экономист Энрико Моретти прослеживает новую географию рабочих мест в Америке: его исследования показывают, что работники экономики знаний, где бы они ни трудились, создают «эффект мультипликатора». Их рабочие места часто привлекают других работников; кроме того, они увеличивают занятость и зарплаты трудящихся местной сферы услуг: «На каждое новое рабочее место в высокотехнологичном секторе в городе тут же возникает пять рабочих в других секторах»9. Креативная экономика мощно воздействует на город, который ее развивает, но не все города здесь равны. Некоторые оказываются «креативнее» других, некоторые привлекают только определенный тип предпринимателей. Оказывается, несмотря на уравнение Джефри Уэста, согласно которому для сложного города основополагающее значение имеет размер, каждый из них обладает собственным характером и репутацией.

Так, некоторые города более комфортны для жизни, чем другие. Существует как минимум три разных индекса удобства городов мира, в которых учитываются состояние экономики, здоровье населения, образ жизни и развитие культуры. В 2012 году эксперты Economist признали идеальным для жизни Гонконг, по итогам «исследования качества жизни» компании Mercer победила Вена, а журнал Monocle отдал пальму первенства Хельсинки. Удобство для жизни сильно влияет на решения людей о том, куда отправиться в поисках идеальной работы, и повышение уровня открытости, культурности, чистоты и безопасности города может кардинально изменить его экономическое положение. Впрочем, еще важнее другое: города все больше специализируются. Именно по этой причине Голливуд у нас ассоциируется с кино, Милан — с итальянской модой, а Уолл-стрит считается мировым финансовым центром. В рамках глобализованного рынка нет смысла пытаться создавать новые отрасли в каждом городе. Возьмем, к примеру, айфон — продукт поистине глобального производства: разработка моделей ведется в Купертино (Калифорния), кремниевый чип, который делают в Корее, конструирует ARM (компания с главными офисами и отделениями в Кембридже и Бангалоре), сам аппарат собирают вручную на фабрике FoxConn в китайском Чэнду. Каждая стадия его производства отражает преимущества и издержки глобализации: мир разделен на отдельные участки, имеющие свою специализацию, которые связаны единой сетью, все сильнее объединяющей разные города. Зачем, к примеру, создавать с нуля предприятие по изготовлению микропроцессоров, если куда проще вложить деньги в последние технические достижения из Инчхона или Сеула? (По масштабам производства эти корейские города никто не в состоянии догнать, а конкурировать с их уровнем знаний и развития инфраструктуры чрезвычайно трудно.) А если вам нужно создать компьютерную программу «под ключ», для чего искать подрядчика где-то за пределами Бангалора?

Эта неодинаковость городов дает людям больше выбора в поисках места проживания. Экономист Ричард Флорида отмечает: «Место, которое мы выбираем для жизни, влияет на все аспекты нашего бытия. Оно может определять уровень нашего дохода, круг людей, с которыми мы встречаемся, друзей, которых мы заводим, партнеров, которых выбираем, и возможности, доступные нашим семьям и детям»10. Проведенный в 2008 году опрос 8500 человек в 14 крупных городах показал: 75% жителей сами выбрали свой город. С повышением мобильности населения планеты вопрос о характере городов, об их способности привлекать лучших работников приобретает особую актуальность. Что, например, станет с Кремниевой долиной, если молодые индийские предприниматели сочтут, что им незачем покидать страну, и начнут создавать новые предприятия в Бангалоре, а не в Калифорнии?

В результате растущей специализации городов люди будут больше ездить по свету, стремясь попасть в один из таких инновационных центров. Поэтому город будущего должен быть открытым и способным к адаптации. Ему необходимо и дальше привлекать лучших работников со всех концов планеты, усваивать последние идеи независимо от источника их происхождения. Творческому городу нужны творческие люди, а этот рынок становится все более мобильным, и ему приходится реагировать на множество меняющихся факторов. Но, поддавшись этому увлечению новизной и мобильностью, порой можно забыть о том, что у нас уже есть.

Оценивая эту новейшую гипермобильную концепцию будущего, необходимо помнить: мир не столь подвижен, открыт и обновляем, как нас пытаются уверить экономисты. Ричард Флорида первым пустил в оборот понятие «креативный класс» для обозначения новой динамичной социально-экономической группы, которая будет оказывать глубокое влияние на обновление городов. Новая человеческая экономика, считает он, будет делить людей на мобильных и неподвижных. Работники сектора знаний будут колесить по свету в поисках наилучшего места работы: «Мобильные люди обладают средствами, ресурсами и желанием найти место жительства, где они могут реализовать свои способности, и перебраться туда»11. Именно этот креативный класс имел в виду Дэвид Кэмерон, запуская в 2010 году проект Tech City. Именно эти «высокотехнологичные кочевники» создают пробки на узких улицах Бангалора. Креативный класс — это человеческий эквивалент «эффекта Бильбао»: он создает города, где у новых малых предприятий и транснациональных корпораций общая автостоянка, где работают талантливые люди со всего мира.

Подобные схемы бывают необычайно успешными. В течение года после заявления Кэмерона к Tech City удалось привлечь пристальное внимание глобальных корпораций. Тот факт, что толчок проекту был дан на самом высоком уровне, повысил его международную репутацию. Таким образом, реклама нашла нужного адресата — крупные высокотехнологичные компании, ищущие место для своих европейских отделений; это подтверждает Георг Элл, генеральный директор европейского отделения американской компании Yammer: «Инициатива Tech City побудила нас перебраться на восток Лондона. Проект стал „ядром“, обеспечивающим импульс, дающим возможность делиться знаниями и учиться у других. Кроме того, он привлекает таланты»12. Google также взял в аренду семиэтажное офисное здание с видом на площадь с целью создать «трамплин» для инноваций и стартапов. Amazon обещает открыть там свой крупный европейский «цифровой узел», где будут размещаться дизайнеры, а также недавно приобретенные технические подразделения Lovefilm и Pushbutton. Олимпийская деревня и пресс-центр на 20 тысяч международных журналистов после Игр 2012 года станут частью Tech City, на них уже есть определенные планы.

Происходит ли развитие творчества «снизу» за счет таких инвестиций в креативный класс? У концепций Ричарда Флориды есть и критики. Некоторые считают, что новые «кочевники-интеллектуалы» — отнюдь не «особая порода» людей, а просто более образованная группа, способная поэтому претендовать на лучшие рабочие места. По мнению других, мобильность как таковая — отнюдь не доказательство успеха и креативности, и «неподвижность» вполне может быть синонимом удовлетворенности жизнью13. Третьи предостерегают от культа креативного класса как единственного инструмента для развития конкурентной экономики, отбрасывая все, что произошло ранее, как незначительное, и настаивая на том, что «история города в лучшем случае бесполезна, а в худшем мешает переходу к передовой экономике знаний. Такую экономику следует внедрять в городе „сверху“»14. Порой мы очень легко поддаемся соблазну новизны вместо того, чтобы посмотреть, что на самом деле происходит в широких массах.

Творчество не возникает из вакуума, из коллективного официального фото и государственных инициатив. Ни один проект не удался, если он шел вразрез с особенностями данного места. Представление о том, что экономическая революция происходит, как только построишь бизнес-парк и хорошую дорогу в аэропорт, наивно, и в эту ловушку попало немало городов, вставших на пусть «креативного» ребрендинга. Поэтому в превращении Силикон-Раундэбаут в место для творчества, а Бангалора — в центр инноваций история района играет намного большую роль, чем об этом пишут брошюры, публикуемые городскими властями.

Площадь Силикон-Раундэбаут

Я приехал в этот район, чтобы посмотреть, как выглядит Tech Hub, расположенный на первом этаже офисного здания, построенного еще в 1960-х годах. Этот проект запустила предпринимательница Элизабет Варли, чтобы поддержать предпринимателей в сфере высоких технологий и стартапы. По сравнению с некоторыми новыми зданиями, что начали появляться в округе, это место выглядит непритязательно. Однако там ощущается энергия, решимость, новаторский потенциал. Спрос на помещения после его открытия весной 2011 года был настолько велик, что пришлось предпринять непростую перепланировку, и теперь офисы Tech Hub занимают весь первый этаж. Навесной потолок демонтировали, обнажив трубы отопления и проводку; гирлянды ламп и кабели свисают вниз, словно плющ.

Входя в помещение, вы сразу же попадаете в большое общее пространство, уставленное столами, которые можно двигать: в рекламе этого места говорится, что IT-предприниматели могут здесь присесть поработать, подзарядить свой ноутбук и воспользоваться высокоскоростным вайфаем15. Здесь же администрация организует собрания, коктейли, встречи для знакомства и обмена информацией, семинары. Сюда могут прийти инвесторы и спонсоры, чтобы посмотреть, что происходит, помочь советом, а то и капиталами, связать начинающих предпринимателей с сообществом Силикон-Раундэбаут. Есть там и небольшие помещения для встреч, и постоянные рабочие места для тех, кто трудится в Tech Hub регулярно. Цель проекта — способствовать расширению контактов между людьми и выработке удачных идей. Осмотревшись в Tech Hub, я убедился: несмотря на тишину и атмосферу сосредоточенности в его помещениях, активности здесь не меньше, чем на Амстердамской бирже в разгар торгов.

Помещения Tech Hub

Район вокруг площади Силикон-Раундэбаут родился благодаря инициативности и интересным идеям вроде Tech Hub; однако это новое сообщество возникло не с чистого листа, за ним стоят десятилетия истории этого района. Когда я впервые оказался здесь в начале 1990-х годов, у большинства моих знакомых не было мобильных телефонов. Я тогда начинал работать в издательском бизнесе, и в нашем офисе еще не было интернета, поэтому, если надо было найти что-то в Сети, меня, младшего редактора, посылали в Cybercafé на Уитфилд-стрит. Поскольку соединение с интернетом происходило по телефону, это задание порой занимало целый день. В то время Шордитч только оправлялся от десятилетий запустения, на протяжении которых этот район, брошенный государством, бизнесом и оставивший всякую надежду, представлял собой внутригородское «рабочее гетто для белых». В годы Второй мировой войны район сильно бомбили, и после этого он стал полигоном для обкатки различных схем строительства социального жилья, рвавших на части традиционные связи и лишавших район корней.

Впрочем, фрагменты прежней «ткани» тоже сохранялись: заброшенные ветшающие фабрики, опустевшие склады, некогда респектабельные викторианские таунхаусы, где размещались мелкие швейные мастерские с потогонной системой. И это происходило всего в 500 метрах от границы самой могущественной финансовой столицы мира. С запущенной тогда площади Олд-стрит-Раундэбаут, если взглянуть на юг, были отлично видны сверкающие стекло и сталь Сити, наслаждавшегося последствиями реорганизации Лондонской биржи. Время и место для возрождения были просто идеальные.

Это были интереснейшие времена. Тогда все собирались в одном месте — пабе Carpenter Arms на Кёртэн-стрит, в районе рождалась новая художественная культура: вскоре ее станут ассоциировать с движением «Молодые британские художники». Неподалеку отсюда жили художники Гэвин Тэрк, Трейси Эмин, Гилберт и Джордж. Здесь Джошуа Компстон открыл первую картинную галерею в Ист-Энде — Factual Nonsense — и проводил хеппенинги вроде «Вечного пикника на Хокстон-сквер», во время которого произведения искусства выставлялись вдоль ограды, окружающей парковую зону в центре площади. Благодаря низкой арендной плате художники могли позволить себе большие студии, но на помощников и менеджеров денег у них уже не хватало, поэтому выставки часто курировали сами живописцы — как в The Shop на Бетнал-Грин-роуд, 103, которую открыли Трейси Эмин и Сара Лукас. Со временем Шордитч стал привлекать представителей других творческих профессий: дизайнеров, модельеров, СМИ (например, журнал Dazed and Confused), архитекторов, а также первых новаторов в области интернет-технологий.

Ту же картину — новаторство, уходящее корнями в историю города, — мы наблюдаем и в Бангалоре, хотя на первый взгляд может показаться, что сверхвеличиной в области IT он стал в одночасье. На деле, однако, у этого южноиндийского города давняя традиция развития науки и техники. Во времена британского колониального владычества столица Карнатаки Бангалор прославилась как «рай для пенсионеров» — пожилых колониальных чиновников, не желавших возвращаться на родину. Здесь была предпринята попытка создать в Индии «кусочек Англии»: тут были даже конный клуб «Терф» и элитарный Бангалорский клуб.

После обретения Индией независимости в 1947 году судьба продолжала благоприятствовать Бангалору: британцы оставили в наследство английский язык и правовую систему, которая в дальнейшем ему весьма пригодилась. Кроме того, правительство Джавахарлала Неру (1947-1964) провозгласило его «городом будущего», интеллектуальной столицей субконтинента; были разработаны планы по созданию здесь трех университетов, 14 технических вузов и 47 политехнических школ. Со временем это дало толчок появлению ряда научно-исследовательских институтов, специализирующихся в самых разных сферах знания — точных и естественных науках, медицине, продовольственном обеспечении. А в 1972 году, через два года после того как Нил Армстронг сделал первый шаг по поверхности Луны, в Бангалоре возникла Индийская организация космических исследований. В городе разместились многие важнейшие госкомпании — Hindustan Aeronautics, Bharat Electronics, Indian Telephone Industries и др. Затем пришел черед частного сектора: Wipro, начавшей с производства растительного масла, но в 1980 году переквалифицировавшейся на информационные технологии; Infosys, основанной в 1981 году со стартовым капиталом в 300 долларов, а теперь имеющей 133 тысячи работников в 33 странах; и изготовителя транзисторов Namtech.

Еще до того, как новая информационно-техническая эра Бангалора стала темой для газетных заголовков, город был неразрывно связан с техникой и инновациями. Об этом мне вспомнилось в ходе беседы с доктором С. Джанардхамом, который перебрался в Бангалор еще в 1960-х годах и вскоре стал одним из ведущих первопроходцев компьютерной науки в Национальной аэрокосмической лаборатории. Когда он впервые прибыл в город, его население составляло всего 600 тысяч человек, и Джанардхам наблюдал, как Бангалор превращается в средоточие лучших научно-технических кадров всего субконтинента. Он гордится этой историей и считает, что уже скоро Индия будет царствовать в мире информационных технологий.

Инновации наших дней возникают только на месте давней креативной традиции. В 2008 году, за два года до создания Tech City, в районе Олд-стрит, по некоторым оценкам, действовало не больше 20 стартапов; к концу 2011 года их число возросло до 300 с лишним. Формированию этого естественного бизнес-кластера способствовали местоположение, концентрация и правильная атмосфера. Именно здесь начинали работать Last.fm, Moo, Dopplr и SoundCloud; в 2011 году местный «герой» Tweetdeck был приобретен компанией Twitter за 25 миллионов фунтов стерлингов. Последняя история успеха связана с Mind Candy, создателем интернет-сенсации Moshi Monster, побудившей более 50 миллионов детей по всему миру завести себе виртуального домашнего питомца. В 2011 году только на сопутствующей продукции компания рассчитывала заработать 60 миллионов фунтов16.

Доклад, подготовленный в 2012 году Лондонским исследовательским центром, свидетельствует: постулат об инициативе сверху следует воспринимать с долей скепсиса. Судя по всему, такие инициативы больше напоминают ребрендинг, нацеленный на привлечение иностранных инвестиций, а не стимулирование активности на низовом уровне. Силикон-Раундэбаут — не «научный парк», созданный с нуля за пределами города: эта зона расположена в самом сердце одного из самых креативных районов, развивавшихся естественным образом в последние два десятилетия. Государственный проект, похоже, представляет собой прежде всего попытку найти применение Олимпийской деревне после Игр. Что же касается самой зоны вокруг площади, в нее крупных капиталовложений не делалось: станцию метро (одну из самых малопривлекательных в городе) никто не модернизировал; даже пропускную способность широкополосного доступа в интернет здесь не пытались увеличить. Существуют опасения, что вся поднятая шумиха попросту обернется ростом арендной платы и усилением и без того острого дефицита коммерческих площадей — и это при том, что зарождающаяся новая экономическая структура района все еще хрупка. Авторы доклада делают такой вывод:

Одна из самых потрясающих черт кластера в Восточном Лондоне — органичность его роста. Он годами развивался вне поля зрения политиков и лишь теперь — когда он уже достиг критической массы и становится символом лондонской цифровой экономики — пользуется большим вниманием публики... Tech City следует взять все то, что уже есть в Восточном Лондоне, и помочь еще больше это усовершенствовать17.

Но когда я спросил у Элизабет Варли, какая проблема в районе стоит наиболее остро, она не стала требовать улучшения инфраструктуры или проведения рекламных кампаний, а посетовала на отсутствие инвестиций в стартапы. Она призвала власти развивать не сам район, а помогать людям небольшими грантами, «чтобы молодому предпринимателю было на что питаться в течение шести месяцев» — важнейшего этапа обкатки нового бизнеса, — а не заниматься собственным проектом в свободное от работы время. Кроме того, Варли считает: нужно прекратить сравнивать Силикон-Раундэбаут с Кремниевой долиной. Такие аналогии, по ее мнению, бессмысленны: Санта-Клара — это город одной индустрии, тогда как Лондон проявляет творческую активность во множестве разных сфер. Британия вряд ли станет родиной нового фейсбука или твиттера, но реализация инициатив вроде Digital City Exchange, в рамках которой налаживаются связи между Силикон-Раундэбаут и учеными из лондонского Имперского колледжа, дает надежду на инновации в области здравоохранения, устойчивого развития и систематизации и управления информацией.

Ту же картину я надеялся обнаружить в Бангалоре, куда я поехал, чтобы выяснить, представляет ли он собой нечто большее, чем квалифицированный подрядчик высокотехнологичных компаний мира, и обладает ли он потенциалом для осуществления собственной экономической революции. По словам доктора Джа-нардхама, компьютерный бизнес в городе начинался как рискованное коммерческое предприятие; лишь в 1980-х годах компьютерной наукой заинтересовались инженеры, и упор стали делать на разработку новых IT-решений, систем и программ. Это породило целое поколение блестящих программистов, но предпринимательский дух в отрасли был утрачен. По сравнению с многими другими инновационными центрами количество патентов, зарегистрированных в Бангалоре, невелико, и принадлежат они в основном транснациональным корпорациям. Число стартапов тоже удивительно мало, если сравнивать, скажем, с Шордитчем. Возможно, высказал я свое предположение доктору, инновации не соответствуют духу места, и Бангалор — лишь город «кибернетических чернорабочих».

Можно ли вернуть городу дух предпринимательства или индийцы и дальше будут летать в Санта-Клару, чтобы найти трамплин для своих идей? В Центре изучения интернета и общества я познакомился с Кираном Джонналагаддой, автором HasGeek. com — одного из основных блогов, следящих за бурно развивающейся сферой стартапов. До этого он был одним из основателей Barcamp, самоорганизующейся «неконференции», участники которой сами выбирали темы для дискуссий, — неожиданно плодотворной среды, где возникли такие инициативы, как Headstart и Start-Up Saturdays, сегодня распространившиеся по всей стране.

Джонналагадда настроен оптимистически. Он подчеркнул: индийское сообщество стартаперов — как и Силикон-Раундэбаут — еще не достигло критической массы в плане технологий, капиталов и объема рынка. Индия пока ждет своих Moshi Monsters, чтобы вывести местные инновации на международную арену. Пока что большинство успешных проектов ограничиваются национальным масштабом: Flipkart.com и Indiaplaza.com стали популярными сайтами электронной торговли, Interviewstreet.com представлял собой интересно задуманный сайт для поиска персонала, где проводились соревнования по программированию, позволявшие выявить наиболее подходящих для той или иной работы специалистов, Harvestman — это разработанный в Бангалоре поисковый бот с открытым кодом.

Но существует и ряд препятствий, как бюрократического, так и культурного характера, мешающих превратить удачную идею в бизнес международного масштаба. Отмечается, что в индийских компаниях научно-исследовательским и опытно-конструкторским работам уделяется недостаточно внимания, что не может не отражаться на количестве патентов: зачем придумывать новое, если и в сфере услуг можно заработать очень большие деньги? В стране активно обсуждается законодательство об интеллектуальной собственности, стимулирующее и защищающее инновации. Кроме того, создание новой фирмы в Индии — дело весьма трудное. В Сингапуре на учреждение компании уходит не больше 24 часов, а Киран Джонналагадда в своем блоге, словно сам себе не веря, рассказывает: чтобы HasGeek стал «партнерством с ограниченной ответственностью», понадобилось 110 мучительных дней! Наконец, в Индии порой непросто привлечь инвестиции, особенно потому, что большинство предприятий традиционно создавались на семейной основе. Тем не менее Джонналагадда считает: несмотря на все препятствия, Бангалор — город, полный энергии. Чтобы убедиться, насколько интересной может быть местная «культура стартапов», он предложил мне посмотреть на Jaaga и Double Road, компании, расположенные в самом центре города.

Jaaga — «техноузел» в Гарден-Сити — действительно выглядит многообещающе. Он был создан в 2009 году Фрименом Мюрреем и Арчаной Прасадом в отдалении от уличного шума как культурный центр, архитектурное пространство и инкубатор идей, — естественно, здесь есть и столь необходимая для мыслительного процесса кофейня. Это место встреч удачных идей. Здание состоит из сборных стеллажных конструкций, формирующих гибкое пространство, пригодное для работы, выступлений и дискуссий. В тот день, когда я там был, я застал в Jaaga группу молодых программистов, негромко стучащих по клавишам своих ноутбуков. На вечер был запланирован перформанс группы приезжих граффитистов. А еще через два дня в студии на втором этаже должна была пройти прямая интернет-трансляция последней конференции TedEx.

Именно в таких местах перекрещиваются история города и что-то новое, нарождающееся, они служат «мостом между университетом и миром стартапов». По словам Фримена Мюррея, в Бангалоре «многих воспитывали в ощущении, что информационные технологии — это путь к успеху, эти люди читают те же сайты, что и жители Кремниевой долины, и наблюдают за тамошними успехами». Но, как и в случае с Силикон-Раундэба-ут, таланты нужно взращивать. Хорошие идеи появляются благодаря взаимосвязям между людьми, местам и обмену мнениями. Чтобы Бангалор стал творческим городом, — а для этого есть все предпосылки, — места вроде Jaaga не менее важны, чем законодательная и финансовая поддержка, дающая жизнь бизнесу.

Снова вернувшись на Силикон-Раундэбаут, я вынужден был переосмыслить свои представления о творческом городе. Я понял, что история района не менее важна, чем недавние инвестиции и громкие публикации в СМИ. Творческий город — не просто обещание будущего, закрепляемое пресс-конференциями и броским маркетингом. От чрезмерной шумихи вокруг креативного класса — этих сверхмобильных «штурмовиков», способных вытолкнуть город в XXI век, где непререкаемая доктрина экономики знаний полностью вытеснит все устаревшее, — пользы мало .

В районе Силикон-Раундэбаут расцвет ощущается и без бренда Tech City. И дело здесь не в корпоративных «тяжеловесах», которые переезжают сюда и поднимают арендную плату за офисные помещения: движущая сила процветания — люди, энергично создающие новые предприятия, ищущие спонсоров-инвесторов или новые горизонты, делящие рабочий стол с такими же энтузиастами, обогащающие друг друга наметками идей и завязывающие контакты на встречах. Именно энергия, возникающая из близости, смешения и взаимодействия, рождает будущее творческого города.

Глава 5. «ПЕРЕЗАГРУЗКА» ОБЩЕСТВА

Всем заранее объяснили, как добираться, и дали пароль для входа. Надо выйти из метро, минут пять пройти пешком, и через несколько метров будут большие зеленые железные ворота бывшей конюшни. Набирая код и ожидая, пока с щелчком откроется автоматический замок, я уже слышал по ту сторону приглушенный гул голосов. Я толкнул створку, ворота открылись, и, переступив порог, я оказался в совершенно непривычном месте.

Последние 30 лет каждый воскресный вечер парижский дом по адресу рю Де-ла-Томб-Иссуар, 38 превращается в «город в городе»: здесь Джим Хейнс устраивает ужин без границ — дверь открыта для всех, кто хочет войти, стол накрыт для всех, кто хочет есть, трапеза проходит в смешении разных языков, акцентов, поколений и темпераментов. Это место известно тем, что когда-то здесь было позволено все. Но сейчас — День благодарения 2011 года. Оставив на вешалке пальто и получив пластиковый стаканчик красного вина, который кто-то не глядя сунул мне в руку, я прохожу в главный зал, где толкутся уже человек сорок — представляются, знакомятся, слушают рассказы друг друга.

Я представился Джиму — он сидит на табурете возле кухонной зоны, где громадная жареная индейка уже ждет, когда ее разрежут. Последние 40 лет Джим живет удивительно ярко. Он родился в Луизиане в 1933 году, после университета записался в ВВС США и был отправлен — тогда вовсю шла холодная война — служить на станцию радиоперехвата в Шотландии, близ Эдинбурга. Вскоре жизнь города увлекла его куда больше, чем подготовка к третьей мировой, и начальство разрешило Джиму жить в центре и учиться в тамошнем университете. Позднее он отправился в путешествие по Европе и вернулся с идеей открыть книжный магазин, который быстро превратился в место встречи радикалов, писателей и издателей. Затем Джим поучаствовал в создании фестиваля «Фриндж» в Эдинбурге, открыл театр «Траверс», который он зарегистрировал как клуб, чтобы избежать цензуры со стороны Управления лорд-гофмейстера.

Перебравшись в Лондон в 1967 году, он основал Лабораторию искусств — эпицентр авангарда в динамичной столице, издавал газету International Times и проводил мероприятия рок-клуба UFO в театре «Раундхаус» с участием его «домашних» групп — Pink Floyd и Soft Machine. С самого начала участвуя в движении за свободную любовь, он продюсировал в Амстердаме журнал SUCK и курировал первый фестиваль эротического фильма Wet Dream. Вскоре Джим переехал в Париж, начал преподавать в университете и поселился на рю Де-ла-Томб-Иссуар. Сначала он вместе с другом Ленни Дженсеном создал местную студию кабельного телевидения, подключив к ней всех соседей по бывшим конюшням, чтобы вместе смотреть фильмы и видеозаписи. Джим переименовал свою мастерскую в «Посольство мира» и выдавал «паспорта гражданина мира» вместо национальных удостоверений личности, пока французские власти не потащили его за это в суд. Он также начал устраивать обеды и пикники для жителей квартала. Со временем эти воскресные «салоны» завоевали высокую репутацию и стали регулярным мероприятием; сегодня это секрет Полишинеля, сведения о котором люди распространяют по всему миру.

Джим Хейнс у себя дома, 2009 год

В тот вечер, когда я побывал у него, ко мне подошла американка лет пятидесяти с лишним. Многие являются сюда без спутников, и все очень открыты общению друг с другом — вы можете заговаривать с кем хотите, представляться и задавать новым знакомым вопросы: как вы узнали о Джиме? Что вы делаете в Париже? Люди собирались группками, общались, потом расходились и двигались дальше: так создавалась сеть знакомств, быстро охватившая весь зал, а затем распространившаяся на двор, где некоторые участники курили на свежем вечернем воздухе. Я словно наблюдал за сотворением города — встречаясь, прежде незнакомые друг с другом люди постепенно создавали «правила игры», находили общий язык и вырабатывали манеру поведения.

Моя американка поселилась в Париже полгода назад, а о вечерах у Джима узнала от друзей. Затем я поговорил с молодым французом-банкиром: раньше он работал в Лондоне, а теперь вернулся домой и ищет работу. Он пришел со своей подружкой и как раз беседовал с Колином — американцем из Калифорнии, музыковедом, который хотел создать в Париже камерный оркестр. Колин представил меня паре из Швеции: они, как и я, приехали в город на выходные. Еще там была Пэт — писавшая английские субтитры для французских фильмов и пытавшаяся опубликовать свой первый роман; Сьюзи — студентка из Южной Африки, изучающая архитектуру, которая весь день осматривала Монпарнасское кладбище; сестры Стеф и Пэм — они уже 15 лет посещают вечера у Джима, а на жизнь зарабатывают, организуя для богатых американцев экскурсии по мастерским ведущих кутюрье высокой моды и магазинам тканей.

Джим все это время сидел на своем табурете и наблюдал за сценой, которую он срежиссировал. Я спросил, почему, несмотря на инфаркт и другие серьезные проблемы со здоровьем, он продолжает этим заниматься. Джим объяснил, что его по-прежнему интересуют люди, он все еще хочет общаться с незнакомцами и заводить новых друзей и ради этого спонтанно возникающего, пусть и ненадолго, сообщества, по его мнению, и стоит жить.

На рю Де-ла-Томб-Иссуар сообщество формируется на один вечер — люди собираются за общей трапезой и беседой, а потом расходятся. Атмосфера проста, и правила игры быстро усваиваются — несмотря на первоначальную стеснительность. Над хаосом обеденного зала в этот вечер формируется временное сообщество — самоорганизующееся и сложное, со-общество в полном смысле этого слова.

Идея собираться вместе, делить пространство и сосуществовать кажется очевидной, но 7 тысяч лет истории городов доказывают, что все не так просто. Когда-то понять, кто вы такой и откуда родом, было гораздо легче. Но по мере того как город перерастал границы своих первых стен, на вопрос о том, кто является горожанином, а кто нет, отвечать стало труднее. Как доказать, что вы тот, за кого себя выдаете? Какие существуют правила, коды «городского» поведения и как они эволюционируют? Что означает «общность», когда люди постоянно находятся в движении?

В ситуации, когда доля городского населения в мире растет, вопрос о переосмыслении понятия сообщества приобретает все большую актуальность. Никогда в города не перебиралось столько людей — поодиночке, семьями и большими группами, — как сегодня, и сами эти города так велики и многообразны, что невозможно дать им какое-то одно определение. Сообщество — это люди, общее пространство, манера поведения; однако принадлежность — это нечто более широкое, нежели три эти понятия по отдельности. Это — среда обитания, объединяющая место, людей и способы их взаимодействия.

В то же время возникает ощущение, что общежитие создает серьезные проблемы, что сосредоточение такого количества людей на столь ограниченном пространстве превращает город в бомбу с часовым механизмом, готовую взорваться в любую секунду. Сидя в парижском салоне у Джима, оглядываешься назад, на 9 тысяч лет городской истории, и понимаешь, что в какой-то момент проблема сообщества превратилась в серьезный кризис. Как нам изменить этот сценарий?

Мы запрограммированы на то, чтобы быть вместе. Хотя всю жизнь нам твердят, что все мы — сами по себе, а выживает сильнейший, мы на генетическом уровне настроены искать друг друга и создавать сообщества. Человек — животное общественное, а значит, город для него наиболее естественная среда обитания. Наш характер формируется отношениями с окружающими; у нас общий язык; контакты с другими людьми делают нас счастливее, умнее, повышают способность к творчеству. Именно способность к сотрудничеству всегда позволяла нам выживать. Взаимодействие — движущая сила сложности, соединяющая нас друг с другом, укрепляющая социальные связи. Специалист по эволюционной биологии Марк Новак называет сотрудничество «главным архитектором эволюции»1.

Способы и степень нашего взаимодействия в жизни и работе зачастую просто поражают. Возьмем, к примеру, толпу. В 2011 году группа специалистов из Высшей технической школы Цюриха решила выяснить, поддается ли поведение большой группы людей, идущих по улице, научному анализу. Они задались вопросом: следуют ли эти люди определенным правилам или тротуар в час пик — это пространство хаоса, где все случайно сталкиваются друг с другом. Использовав приборы слежения, Медхи Мусаид с коллегами пришел к неожиданному выводу: в любой ситуации толпа быстро обретает характеристики сложной системы и переходит к самоорганизации. Почти сразу же формируются две «полосы» движения, чтобы поток пешеходов свободно шел в обоих направлениях; при возникновении затора тут же вступает в действие неписаное правило — отойти в сторону.

Один из полученных результатов, однако, показал: хотя такой способ движения основан исключительно на вероятности — угадывании, в каком направлении пойдет другой человек, — то, в какую сторону вы отойдете, определяется происхождением. Европейцы инстинктивно берут вправо, азиаты же — влево. Чаще всего это не создает непреодолимых проблем, но во время Олимпиады или хаджа, когда в одном месте собираются приезжие со всего мира, может обернуться хаосом2.

Ситуацию осложняет и то, что многие в толпе действуют не в одиночку: до 70% людей в ней всегда составляют небольшие группы. Когда трое или больше людей идут вместе, они часто выстраиваются в зависимости от скорости. Те, кто идет быстро, как правило, образуют боевой клин, где лидер вырывается вперед, а остальные образуют «крылья». При более спокойном темпе группа часто принимает форму буквы U или V: тот, кто находится в центре, слегка отстает. Кроме того (и здесь вспоминается замечание Оскара Уайльда о том, что все лондонцы выглядят так, будто опаздывают на поезд), представители разных национальностей ходят с различной скоростью. В рамках новаторского эксперимента Роберт Левин из Университета штата Калифорния в Фресно установил среднюю скорость ходьбы в 31 городе и выяснил, что в первую десятку вошли девять богатых городов — Дублин, Амстердам, Берн/Цюрих, Лондон, Франкфурт, Нью-Йорк, Токио, Париж, Найроби, Рим. Таким образом, утверждает он, на темп движения ключевым образом воздействуют экономические факторы: уровень доходов, стоимость жизни и пунктуальность3. Когда время — деньги, мы ходим быстрее.

Нам свойственна биологическая потребность быть вместе, но конкретное определение этого «вместе» варьируется. Существуют нормы общежития, но они различаются в зависимости от того, где вы находитесь. Проблемы сообщества зачастую не поддаются «переводу».

Толпу с более устойчивым сообществом связывает проблема близости. Жан-Поль Сартр утверждал, что ад — это другие, но он ошибался. Возвращаясь к Гудзон-стрит, где жила Джейн Джекобс, отметим: превращение случайного сборища людей в сообщество происходит благодаря сочетанию отношений и повседневных практик, которые накапливаются со временем, а также контактами, которые взникают в конкретный момент времени. Сообщество — это не семья с ее прочными связями и обязательствами, а изменчивая, бурлящая сеть слабых связей, знакомых лиц и отработанных ритуалов. В этом процессе большую роль играет плотность населения — императивы совместного пространства.

В родном районе Джекобс — Гринвич-Виллидже — «хорошая уличная округа достигает чудесного равновесия между желанием жителей оберегать свою частную жизнь и их потребностью в том или ином объеме общения с окружающими, совместного веселья и помощи с их стороны. Это равновесие в основном складывается из мелких, тонко пригнанных друг к другу деталей, и оно поддерживается между делом настолько непринужденно, что кажется чем-то само собой разумеющимся»4.

Плотность населения — определяющая черта города, а значит, и сообщества. Она становится главной проблемой при перенаселенности, которая может приводить к эпидемиям и превращает старые районы города в трущобы, где воцаряется бедность. Именно из-за слишком высокой плотности автобус приходит на остановку переполненным, и мы ждем следующего. Из-за нее разрастается очередь на социальное жилье, и дети живут в нищете всего в сотне метров от богатейших кварталов Лондона. Именно она создает очередь у водоразборной колонки в трущобах Мумбая и 10-часовую пробку в Лагосе. А поскольку в ближайшие 30 лет темпы урбанизации будут только повышаться, особенно в тех странах, где инфраструктура уже перегружена, плотность населения вполне может стать главной проблемой нашей эпохи.

Но не стоит забывать и о плюсах тесного сосуществования, чтобы, решая проблемы перенаселенности, не лишать себя преимуществ жизни рядом друг с другом. Мы уже знаем, что большие, плотно заселенные города отличаются более высоким уровнем креативности, что сеть слабых связей, многообразие элементов и повышение конкурентоспособности стимулируют инновации.

Но при этом плотность населения в городах влияет и на уровень рождаемости, сокращая среднее количество детей в семье. Она может снизить объем энергопотребления на одного человека, повысить эффективность и продуктивность повседневной жизни. Наконец, и это, пожалуй, самое удивительное, близость людей друг к другу, вопреки расхожему мнению, заставляет их лучше вести себя. Несмотря на устойчивое представление о том, что безликая толпа агрессивна, на деле плотность способствует вежливости.

В докладе, опубликованном в 2011 году Фондом Янга, приводятся результаты оценки уровня вежливости в трех административных единицах: Ньюхэме — одном из самых бедных и многообразных по составу населения районов Восточного Лондона; Камбурне — небольшом городе в графстве Кембриджшир, чье население молодеет в последнее время, и Уилтшире — одном из самых редконаселенных графств юго-востока Англии, где горожане составляют лишь 10% жителей. На основе серии тестов и наблюдений авторы исследования проанализировали уровень элементарной вежливости — от того, здороваются ли друг с другом незнакомцы, до того, насколько они честны, доверительны и уважительны друг к другу.

Результаты оказались весьма неожиданными — многие считают, что грубость связана с обездоленностью, этническим многообразием и бедностью, но на деле все обстоит с точностью до наоборот: «В некоторых местах, где проживают небогатые люди разных национальностей, мы обнаружили весьма высокий уровень бытовой культуры и в то же время выявили случаи серьезной невоспитанности в форме нетерпимости и грубости там, где больше процветание и этническая однородность»5. В качестве примера того, как людям, живущим в тесной близости друг к другу, приходится вести себя доброжелательно и уважительно, исследователи привели ситуацию на рынке Квинс-Маркет в Ньюхэме:

Мы наблюдали, как покупатели разного этнического происхождения, терпеливо выстояв очередь, уступали дорогу матерям с детскими колясками и пожилым людям. Лавочники утверждают, что вежливость имеет важнейшее значение для успешной торговли. Те, кто вел себя грубо с клиентами, принадлежащими к другим культурам и этническим группам, вскоре разорялись. Торговцы адаптируются к веяниям времени — в восточных районах Лондона, к примеру, продавцы-англичане нередко могут свободно общаться на урду6.

Город вынуждает людей корректировать свое поведение, быть более открытыми и любезными; многообразный состав сообщества не разделяет людей, а побуждает их к компромиссам и вежливости. Однако «золотой середины» плотности, обеспечивающей сбалансированность сообщества, не существует. К примеру, когда мы утверждаем, что в Лондоне или Париже скученность людей слишком велика, не стоит забывать, что первое место по плотности населения в Европе занимает не какой-нибудь гигантский промышленный мегаполис Севера, а остров Мальта, куда многие жители больших городов перебираются в поисках тишины и спокойствия. Таким образом, высокая плотность городского населения — лишь один из инструментов формирования атмосферы общности. Она влечет за собой определенные преимущества: опосредованно влиять на характер развития сообщества, способствовать многообразию и инновациям, обогащать общественную жизнь за счет слабых связей и ассоциаций, но «рецептом счастья» ее считать нельзя.

Наглядным примером воздействия изменений в плотности населения на сообщество можно считать историю Детройта. В 1932 году, когда Америку сотрясали последствия биржевого краха, Детройтский институт искусств пригласил мексиканского художника Диего Риверу, чтобы тот создал серию гигантских фресок, прославляющих город, сильно пострадавший от Великой депрессии. До кризиса Детройт был столицей американского автомобилестроения. Еще в конце XIX века город, расположенный у Великих озер и соединенный с другими районами страны недавно построенной железной дорогой, стал одним из крупных промышленных центров США. В самом начале XX столетия Генри Форд, обратив внимание на то, что здесь хорошо развито производство экипажей на конной тяге, открыл в Детройте свою первую мастерскую. Вскоре его примеру последовали General Motors, Chrysler и American Motors. К 1912 году завод в Хайленд-Парке — крупнейшее промышленное предприятие мира — выпускал до 170 тысяч автомобилей «Форд Т» в год.

Такими же темпами росло и население Детройта: с 1910 по 1930 год оно увеличилось с 466 тысяч до 1,72 миллиона человек. Однако в том же 1930 году спрос на новые автомобили резко снизился, на заводах начались массовые увольнения; под сокращение попала половина работников, и в результате две трети населения Детройта оказались за чертой бедности. В столь напряженной атмосфере поручать знаменитому мексиканскому живописцу-марксисту создание масштабного произведения искусства, описывающего историю города и его промышленности от сельскохозяйственных корней до современного сборочного конвейера, было, наверное, не совсем разумно. Ривера работал над фреской 11 месяцев. Результатом стали 27 панно — настоящий гимн промышленности, где автомобиль представал как высшее достижение человека. История Детройта была представлена как «особый путь», что позволит городу лицом к лицу встретить проблемы депрессии и преодолеть все препятствия; вскоре, однако, взгляд на перспективы города станет куда менее оптимистичным.

В 1950 году численность населения Детройта достигла максимума — 1,8 миллиона человек: благодаря притоку работников с Юга он стал вторым по величине мегаполисом США. Но появление рабочих-мигрантов — в основном чернокожих — стало катализатором изменений: богатые белые жители начали перебираться в пригороды: этот процесс назвали «бегством белых». В результате Детройт стал богатым, но расколотым городом. Его заводы были становым хребтом американской промышленной империи, но полученные прибыли распределялись неравномерно. Богатые белые семьи преобладали в центре Детройта и в при-городах, а многие чернокожие жили на окраинах и за пределами города, у скоростных автострад. После жестоких бунтов 1967 года — тогда погибли 43 человека, а 1400 зданий было сожжено — предпринимались попытки сломать расовые барьеры: новый план для Мидтауна был направлен на интеграцию двух неравных по благосостоянию сообществ. Но с началом упадка Детройта первыми пострадали черные пригороды. Люди теряли работу, не могли выплачивать ипотеку и попадали под выселение, а спрос на жилье не увеличивался.

Сегодня Детройт оказался в незавидном положении. Заказов на автомобили стало меньше: США уже не лидирует в этой отрасли. В плане промышленности Детройт превратился в город-призрак. Это оказало катастрофическое воздействие на численность населения: с 2000 по 2010 год оно сократилось на 25%. Среднедушевые доходы в Детройте составляют половину от среднего общенационального показателя. В 2009 году уровень безработицы в городе составлял 25%, а количество убийств на душу населения было в десять раз больше, чем в Нью-Йорке. Среднестатистический дом стоит чуть больше 10 тысяч долларов, а более половины детей в Детройте живут в бедности.

Детройт построен вокруг машин, а потому там преобладают автострады, ведущие к пригородам, которые сегодня почти опустели. В результате исследования, проведенного в 2009 году, выяснилось, что многие кварталы практически заброшены: не занято 91 тысяча участков с домами, из них 55 тысяч в результате выселения за долги. Таким образом, город оказался в невыносимом положении — муниципалитету приходилось тратить 360 миллионов долларов в год на обслуживание пустующих домов, не дающих налоговых поступлений. Что оставалось делать мэру — «звездному» профессиональному баскетболисту Дэйву Бингу? Отчаянные обстоятельства требуют радикальных мер.

Крах Детройта

Для начала изучили способы возрождения городского центра в надежде, что это позволит оживить и все остальное. Одним из первых шагов стала постройка монорельсовой железной дороги вокруг центральных районов, чтобы обеспечить людям скоростной транспорт для передвижения по городу. Кроме того, предпринимались усилия по развитию Детройтской международной набережной — комплекса площадей, променадов, отелей, мюзик-холлов, театров и культурных центров. Был построен и Ренессанс-центр — соединенные друг с другом небоскребы, в которых располагаются в том числе штаб-квартира General Motors и ряд банков.

Но конечно, одним оживлением центра проблему решить было нельзя. Если сводить весь город к центральному деловому району, за рамками останутся жилье, школы и безопасность. Кроме того, в Детройте есть внешний пояс богатых загородных районов, соединенных с центром скоростными автострадами. Проблема связана с пустующими площадями, с «внутренним кольцом» пригородов между центром и внешним поясом. Когда-то эти кварталы были «трамплином» города: здесь жили рабочие, формировалось городское сообщество. Теперь же они пришли в запустение. Многие градостроители предлагали снести некоторые районы, уменьшив площадь города и вернув ему приемлемую плотность населения. На основе обследования застройки в 2009 году было решено: пусть мэр Бинг отберет «победителей» и «проигравших». Какие-то кварталы будут полностью снесены, а какие-то получат государственное финансирование. Жителей же надо предупредить: «Если этого не сделать, весь город рухнет»7.

Пока что план изменения Детройта только обсуждался, и до бульдозеров дело не дошло. В отличие от Барселоны, где Хуан Бускетс стимулировал повышение плотности застройки в городе с традиционно большой плотностью населения, у жителей Детройта нет традиции жить тесно. При этом, как указывают некоторые критики этого плана, даже у «обезлюдевшего» Детройта плотность населения выше, чем во многих городах «солнечного пояса», например Финиксе и Хьюстоне, так что проблема не только в ней. Другие, в частности экономист Эд Глезер, утверждают, что важно еще дать людям работу, образование и социальные стимулы, побуждающие их не покидать город.

Третьи сетуют на сам план — ведь придется заставлять людей покинуть родные дома, закрыть предприятия сферы услуг и целые кварталы. В результате даже мэр Бинг согласился отложить начало проекта Detroit Works. С учетом мнений 10 тысяч человек, опрошенных в ходе бесчисленных встреч с жителями кварталов и другими заинтересованными лицами, предпринимаются также согласованные усилия по ребрендингу проекта, чтобы заручиться поддержкой населения, убедить людей, что новое видение города отражает их общую точку зрения, а не навязывается мэрией. Тем временем идет приватизация системы общественного транспорта, чтобы муниципалитету не нужно было на него тратиться. Новый владелец — 25-летний Энди Дидорози — обещает превратить ее в рентабельное предприятие, но пока сократил автобусные маршруты до одного, курсирующего лишь по основным районам.

На фоне продолжающейся дискуссии уже появились первые признаки возобновления роста. Развитие центра хотя и не решает проблему в целом, но вновь делает его привлекательным для бизнеса. Летом 2011 года компания Quicken Loans перенесла свою штаб-квартиру из пригородов в офисный центр «Чейз-Тауэр», и в результате число работающих в центре города возросло на 4 тысячи человек. Владелец фирмы Дэн Гилберт сделал ставку на возрождение центра, скупая там недвижимость, вкладывая капиталы в розничную торговлю, стимулируя возвращение в этот район других компаний. Поскольку реальный рост могут показать высокотехнологичные стартапы и венчурные компании, Гилберт основал компанию Detroit Venture Partners. Эти усилия подкрепляются наличием технограда Tech Town, созданного Научно-техническим парком при Университете Уэйна, General Motors и некоммерческой корпорацией Henry Ford Health System в качестве инкубатора для инноваций. В 2010 году Детройт стал крупнейшим в стране — даже по сравнению с Кремниевой долиной — рынком труда для специалистов в области высоких технологий, пока автомобильная промышленность пытается найти выход из депрессии.

Ситуация в Детройте — печальное напоминание о связи между тканью города и развитием общества. Эта связь, впрочем, непроста и отнюдь не прямолинейна: спаянные сообщества возникают и в трущобах, а в богатейших районах люди порой страдают от страшного одиночества. Однако взаимодействие между нами и местами, в которых мы находимся, носит столь сложный характер, что оно буквально завораживает архитекторов, психиатров и политиков. В 2010 году на семинаре в Лондонской школе экономики архитектор Уил Элсоп рассказал о поездке в Лион, где строительство новой картинной галереи и благоустройство старого города — в надежде на «эффект Бильбао» — буквально преобразили центр. Сидя на городской площади, продолжал докладчик, он обратил внимание на множество молодых парочек, самозабвенно целующихся, не обращая внимания на прохожих. Он задал риторический вопрос — может ли быть так, что это воздействие архитектуры? Можно ли создать место, где людям захочется целоваться?

Зачастую неожиданные связи между нами и окружающей средой выявляются в ходе психологических экспериментов. Участников одного из них, посвященного психологической «накачке», попросили пройтись по двум одинаковым отрезкам тротуара: вдоль одного разместили фотографии старых и больных людей, вдоль другого — молодых и энергичных. Оказалось, что люди всегда идут быстрее по второму участку. Цель эксперимента — исследование влияния внешних стимулов на поведение или реакцию людей, но насколько полученные результаты можно обобщать? Место способно оказывать эмоциональное воздействие на человека: церковь ощущается как нечто священное, дворец — как источник власти и роскоши, но относится ли это также к общественным пространствам города?

На домашней странице социологического факультета Кардиффского университета Георга Зиммеля не без иронии сравнивают с «Гэри Барлоу из поп-группы Take That — ему принадлежат все лучшие идеи, он делает всю работу, но никто из фанатов не представляет и не помнит, как он выглядит»8. Зиммель, родившийся в середине XIX века в семье богатого берлинского торговца шоколадом, был достаточно богат, чтобы не трудиться ради заработка, и потому стал приват-доцентом в университете, где приобрел популярность у студентов и подружился с другими мыслителями, в том числе Максом Вебером, Райнером Марией Рильке и Эдмундом Гуссерлем. Сегодня Зиммеля — основателя социологии — помнят по работе «Философия денег», но при его жизни наибольшей известностью пользовалась статья «Большие города и духовная жизнь», написанная в 1903 году, где высвечивались изъяны урбанизации, а также противоречие между стремлением индивида к свободе и требованиями «социальнотехнического» механизма города.

Работа Зиммеля быстро приобрела известность по другую сторону Атлантики и в 1920 году стала библией Чикагской школы социологии. Члены этой группы, в которую входили Нельс Андерсон, Роберт Э. Парк и Эрнест Бёрджесс, прославились «экологическим» подходом к изучению городской жизни: они утверждали, что город — это средоточие различий и среда является одним из ключевых факторов, определяющих поведение человека. В частности, их интересовали взаимоотношения между городом и его антисоциальными или маргинальными сообществами; как это способно стимулировать общество или подвергнуть его опасности. Парк, учившийся вместе с Зиммелем в Берлине, а затем ставший переводчиком его статьи, писал: «Город усиливает, распространяет и выставляет напоказ человеческую природу во всех ее разнообразных проявлениях. Именно этим он нам интересен, даже завораживает. И именно это делает его самым подходящим местом для раскрытия тайн человеческого сердца, для изучения человеческой природы и общества»9.

Чикагская школа рассматривала город как проблему, как место, вынуждающее людей вести себя по-новому. Самого Парка интересовал процесс ассимиляции иммигрантов в городах и проблема расизма в отношении новоприбывших. Нельс Андерсон исследовал жизнь бездомных, привлекая внимание к этой проблеме, Рут Шонли Каван в 1929 году написала книгу о молодых женщинах, приезжающих в Чикаго в поисках работы, об их проблемах и открывающихся перед ними возможностях. Чернокожий ученый Эдвард Фрэнклин Фрейзер в «Негритянской семье в Чикаго» раскрывал вопросы жизни в афроамериканских семьях. Чикагская школа привлекла внимание не только предметом своих исследований, но своей методикой: эти ученые предпочитали непосредственное систематическое наблюдение отвлеченным философским рассуждениям о природе человека и его стремлениях. Научный анализ сбоев в жизни города сопровождался реформаторской программой: чикагцы не только выявляли недостатки, чикагцы предлагали способы их исправления.

Психология среды, новая научная дисциплина, возникла в конце 1950-х — начале 1960-х, а с 1970-х годов акцент сместился с грандиозных планировочных концепций на более пристальное изучение взаимоотношений между индивидом и окружающей средой в целом. В частности, исследуются вопросы места и идентичности — как та или иная среда обитания сочетается с самоощущением человека; как плотность населения влияет на ощущение благополучия; проблемы шума, климата и загрязнения окружающей среды; как воспринимают городскую среду мужчины и женщины; как дизайн влияет на ощущения от данного места. Таким образом, это направление науки сочетает в себе результаты исследований в области психологии среды с последними идеями в области архитектуры. Как отмечал Гарольд Прошански, крупный психолог, работавший в Нью-Йоркском университете, эта дисциплина неразрывно связана с надеждой усовершенствовать город, поэтому в ее рамках появился целый ряд стратегий, поддерживающих наши идеи по обновлению городов.

В основном они посвящены таким благим задачам, как повышение качества здравоохранения, снижение уровня преступности и бедности. Каким выглядит здоровый город? Можем ли мы строить более безопасные места обитания? Какие изменения в инфраструктуре могут реально повлиять на способность людей добиваться успеха в городах? Зачастую наш опыт формируют вроде бы незначительные моменты, то, что мы не ожидаем. Поэтому окно, пропускающее лучи солнца внутрь только в определенное время суток, способно создать у нас ощущение комфорта. На наше настроение влияет и близость к зеленым зонам, равно как и возможность развивать социальные навыки детей. Уличное освещение способно дать нам ощущение безопасности в ночное время. Как изменить городской пейзаж, чтобы по городу было приятнее ходить? Возьмем, к примеру, проблему затененности в современном мегаполисе.

Вспомните, какое это удовольствие — сидеть на городской площади, подставляя лицо лучам солнца. Мы порой легко забываем, какую роль играет солнечный свет в нашей повседневной жизни. В Викторианскую эпоху сторонники социальной инженерии вроде Флоренс Найтингейл говорили, что свежий воздух и солнце укрепляют здоровье; солнце, чистая вода и воздух считались важнейшими составляющими идеального города. Особой остротой дебаты по этому вопросу отличались в Нью-Йорке — архитектор Майкл Соркин в своей книге «Двадцать минут в Манхэттене», потрясающем гимне родному городу, отмечает: «Современная история материальной формы Нью-Йорка во многом является результатом дебатов о свете и воздухе»10. К началу 1870-х годов появились жалобы на то, что высокие дома, построенные для обеспечения жильем растущего населения города, закрывают небо и наполняют воздух миазмами. В результате Закон о жилых домах, принятый в 1901 году, установил лимит высоты для всех жилых зданий.

Но это не остановило архитекторов, проектировавших деловой район Нью-Йорка: в 1915 году в Нижнем Манхэттене на месте контор, уничтоженных пожаром, началось строительство небоскреба Эквитабл-билдинг. На пожарище архитектор Эрнест Р. Грэхем спроектировал 62-этажное здание в неоклассическом стиле. В процессе строительства выяснилось, что площадь тени от огромного сооружения будет почти 3 гектара и она погрузит окрестные здания в постоянную тьму. В ответ в 1916 году был принят Закон штата Нью-Йорк о стандартах зонирования, устанавливавший ограничения на максимальную высоту зданий, определявший критерии выбора места для их строительства и вводивший правило «ступенчатости», требовавшее, чтобы небоскребы сужались кверху, сокращая тем самым площадь падающей от них тени. Результаты действия закона можно видеть в таких классических проектах, как Крайслер-билдинг и Эмпайр-стейт-билдинг.

В послевоенную эпоху архитекторы вновь начали оспаривать эти правила. Модернистская эстетика, вдохновлявшаяся идеями Ле Корбюзье, требовала лаконичных «параллелепипедов» из стекла и стали; новые небоскребы перестали быть ступенчатыми, их стали строить в центре площадей, чтобы тень не падала на другие здания. Воплощением нового подхода к городу стал Сигрэм-билдинг по проекту Миса ван дер Роэ и Филиппа Джонсона. Теперь тому, как небоскреб воспринимается пешеходами, уделялось меньше внимания, поскольку считалось, что все передвигаются на машинах; солнечные лучи отражались от сверкающих стеклянных стен высоток и отсвечивали в хромированной отделке полированных «кадиллаков».

Однако, еще когда Роберт Мозес планировал свою «Футураму», не все были согласны с его проектами. Помимо организованной Джейн Джекобс успешной кампании протеста против автострады в Нижнем Манхэттене, шло обсуждение идеи «доступа к солнцу» — права на солнечный свет как одного из важнейших элементов качества жизни. В частности, калифорнийский теоретик архитектуры Ральф Ноулз разрабатывал концепцию планирования городской застройки на основе «зон досягаемости солнца» — то есть предлагал согласовывать высоту и ориентацию зданий с циклическим движением светила.

Вряд ли это когда-нибудь будет воплощено в реальной жизни на Манхэттене, но в 2010 году в документе под интригующим названием «Техническая инструкция к докладу о качестве среды в городе» мэр Блумберг учел тезис о влиянии постоянной затененности на общественную жизнь города, а также многие ключевые принципы права на доступ к солнцу: «Солнечный свет может активизировать жизнь на улицах, поддерживать зеленые насаждения и подчеркивать архитектурные особенности исторических сооружений, например витражные окна и лепнину. Напротив, тень может негативно воздействовать на цикл роста и выживание природных элементов, а также на архитектурное значение особенностей застройки»11.

Тени и город: Манхэттен в 2012 году

Специалисты в области психологии среды посвятили немало времени исследованию влияния солнца и тени, убедительно доказав, что хорошая естественная освещенность влияет на самочувствие работников и их семей. В частности, ученые говорят о воздействии солнечного света на суточный ритм организма или его «биологические часы». Речь идет о естественном процессе, регулирующем повседневные биоритмы, где главную роль играет мелатонин, гормон, выделяемый железой, находящейся в центре головного мозга, и связанный с такими состояниями, как плохая сезонная адаптация. Гормон действует как сильный антиоксидант, защищающий ДНК, и, как показали многочисленные эксперименты, подкрепляет иммунную систему и даже влияет на красочность сновидений. На основании этих данных многие архитекторы переосмыслили значение солнечного света в своих проектах.

Связь между местом и поведением людей лежит в основе известной «теории разбитых окон», впервые сформулированной в статье Джеймса К. Уилсона и Джорджа Л. Келлинга в Atlantic Monthly. Авторы делали вывод о наличии связи между беспорядком в обществе и преступностью: в хаотичной среде вандализм — это проявление наплевательского отношения. Они высказали предположение, что лучше заменить разбитые стекла в запущенном доме, чем ждать, пока вандалы разорят его полностью: «Одно разбитое окно — это сигнал, что всем на все наплевать, поэтому за разбитые окна ничего не будет... безнаказанное поведение ведет также к слому механизмов контроля в сообществе»12.

Когда Келлинг начал работать в мэрии Нью-Йорка, эта концепция стала элементом общей стратегии «нетерпимости к правонарушениям» в полицейской практике. Шеф полиции Уильям Брэттон, взявший на вооружение идеи Келлинга, рассказывает: «С насильственными преступлениями сталкиваются 10% ньюйоркцев. Но с беспорядком в городе — „зайцами“ и пьяными в метро, агрессивными душевнобольными, проститутками, предлагающими свои услуги в открытую, — сталкивается каждый его житель. Длинные очереди, высокие налоги, плохо работающие службы. Разбитые кварталы, разбитые люди, разбитые окна».

Брэттон считал, что полиция слишком много внимания уделяет борьбе с преступностью, а не ее профилактике. Он начал не с разбитых окон, а с таких мелких правонарушений, как безбилетная езда на общественном транспорте. Было подсчитано, что от оплаты поездок в метро (стоимостью 1,15 доллара) уклоняются более 17 тысяч человек в день. Задействовав сотрудников в штатском и проверяя пассажиров по случайному принципу, полиция получила потрясающие результаты: «У „зайцев“, как правило, есть и другие недостатки. Каждый седьмой разыскивается или нарушает режим условно-досрочного освобождения. Каждый 21-й незаконно носит оружие. в этих случаях речь шла уже об арестах. И когда с „зайцами“ было покончено, снизилась преступность в целом, а вместе с ней ушло и ощущение беспорядка. После этого число людей, оплачивающих поездки, вернулось на прежний уровень. Разобравшись с малым, вы предотвращаете серьезные нарушения»13. Вид процессии нарушителей, следующих через станцию метро, послужил мощным сдерживающим фактором и позволил городу вернуть около 70 миллионов долларов доходов в год.

Некоторые критики считают, что «вставка стекол» просто совпала с естественным падением уровня преступности в Нью-Йорке и эффект от этих незначительных мер был усилен общими социальными изменениями. Другие полагали, что Брэттон действовал слишком жестко. Тем не менее преступность в 1990 году снизилась на 0,3%, в 1991-м — на 4,4%, а в 1992-м — на 7,8%. К 1996 году количество серьезных преступлений сократилось на 32%, число убийств — на 47%, а угонов автомобилей — на 40%14. Это наглядный пример того, как изменение среды способно повлиять на поведение, и распространяется это не только на разбитые окна. Эксперименты в Голландии, связанные с граффити, показывают: если не закрасить один рисунок на стене, это зачастую приводит к тому, что со временем «наскальная живопись» покроет ее целиком. Команда голландских исследователей выяснила: в некоторых случаях беспорядок в среде обитания увеличивает вероятность криминального поведения почти на 50%15.

Управление людьми с помощью планирования вызывает также и вопросы. В одном городе планирование помогает усовершенствовать общество, но в других те же научные принципы можно использовать для усиления политического контроля. Кроме того, любой проект, где планирование используется в качестве «сильнодействующего лекарства», без консультаций с людьми, чью жизнь оно затронет, скорее всего столкнется с непредвиденными последствиями.

Проектировщики, застройщики, архитекторы, политики и городские блогеры предлагают море решений, но что, если общество хочет «перезагрузиться» самостоятельно, не желая, чтобы преобразования навязывались ему сверху, пусть и с наилучшими намерениями? В классическом труде Роберта Патнэма «Боулинг в одиночку» рисуется довольно пессимистическая картина современного общества. На основе множества наблюдений и статистических данных он делает вывод: наше ощущение общности и участие в коллективных действиях сошли на нет. С помощью образа игрока в боулинг, в одиночку катающего шар в кегельбане, куда когда-то люди приходили играть командами, вместе с друзьями, Патнэм показывает: мы стали считать себя слишком разобщенными, а наше место в мире — опасно маленьким. По его расчетам, сегодня боулингом увлекаются больше американцев, чем когда-либо, но они намного реже, чем раньше, объединяются в команды. Это, впрочем, лишь символ общего недуга: «Мы меньше разговариваем за едой, реже ходим друг к другу в гости и участвуем в коллективных развлечениях, способствующих непринужденному общению, мы больше наблюдаем, чем делаем. Мы хуже знаем наших соседей и реже видимся с друзьями»16.

Патнэм демонстрирует, как уменьшение общественной активности оборачивается неожиданными последствиями в других аспектах жизни города, влияя на уровень честности и взаимного доверия, на отношения между членами одной социальной группы, установление слабых связей, придающих городу сложность и креативность, а потенциально — и на сами основы демократии. Он привлекает внимание к этой угрозе, чтобы ее можно было предотвратить, предупреждает о негативной тенденции и показывает, что ее нельзя считать неизбежным явлением. В частности, Патнэм придает большое значение «социальному капиталу» — преимуществам, которые дает связь с членами группы и принадлежность к ней, а также идее о том, что «социальные сети играют важную роль», принося благо и индивиду и обществу. Он утверждает: добрососедство делает нас лучше, а благожелательность — это «товар, подлежащий обмену», преобразующий нашу среду обитания17.

Но в лихорадке современной жизни достичь этого зачастую бывает очень трудно. Мы привыкли к одиночеству: поездки на машинах отсекают нас от других людей, а ждать автобуса или стоять в полном вагоне метро нам неприятно. Работа настолько поглощает нас, что остается мало времени даже на семью, и, конечно, мы не успеваем ходить в театр и на концерты и тем более помогать соседям. Многие сегодня живут в пригородах, где дома окружены просторными участками и заборами, а людей меньше, чем в городе. Мы даже в церковь ходим не так, как раньше, вместе со всеми. Спорт нас все еще интересует, но в основном как зрителей, а не участников. Куда проще позаниматься на тренажере, если выдастся свободная минутка, чем специально выкраивать время для еженедельных коллективных игр, которые нельзя пропустить, чтобы не подвести других. Количество членов политических партий резко сократилось, явка на выборах тоже снизилась. По расчетам Патнэма, только из-за телевидения объем социального взаимодействия сократился на 25%. Похоже, сама современная жизнь разобщает нас.

Поэтому не стоит удивляться, что, хотя город — это общее пространство, мы все больше озабочены уединением. После тяжелого рабочего дня приятно побыть дома, оставив город снаружи. Хотя мы постоянно пользуемся городом в повседневной жизни, мы с недоверием относимся к общественным пространствам: площадь часто пересекаем чуть ли не бегом, опустив голову, а не воспринимаем ее как место, где можно сидеть и тем более целоваться. Часто мы не понимаем, кому принадлежат эти места и для чего они предназначены.

Именно отсутствием ощущения, что это место принадлежит нам, объясняется неуверенность, которую мы испытываем на таких открытых пространствах. Одни мои знакомые запрещали своему ребенку ходить на детские площадки, потому что там опасно. Часто видишь, как зеленые зоны не украшают квартал, а превращаются в свалки мусора, где никто не хочет задерживаться. Многие комплексы социального жилья проектируются вместе с общественными пространствами, но там часто встречаешь таблички, запрещающие выгул животных или игру в мяч, или существуют правила, требующие, чтобы в одном месте не собиралось больше троих молодых людей. Неудивительно, что подобные места превращаются в территории конфликта, оспариваемые разными бандами или молодежью и властями. Именно в таких зонах вакуума, призванных улучшить среду обитания, но на деле отпугивающих людей, которые не могут их совместно использовать, чаще всего случаются грабежи и поножовщина. В официальных отчетах о лондонских беспорядках 2011 года много внимания уделялось тому, что бесчинствующая молодежь не считает город своим.

Кроме того, ряд мест в городе приватизируют без нашего ведома. В январе 2011 года Лондонская городская корпорация добилась судебного решения о ликвидации палаточного городка протестующих из движения Occupy London, разбитого у северного фасада собора Святого Павла. Судебному разбирательству предшествовали активные споры о том, кому, собственно, принадлежит эта земля. Поначалу многим казалось очевидным, что ее владелец — кафедральный капитул и потому подавать иск о ликвидации — дело настоятеля собора. Сначала священник — преподобный Джайлс Фрейзер — попросил полицию покинуть церковную землю, поскольку он не возражал, чтобы протестующие боролись за свои законные права. Но затем капитул решил, что протестующих нужно изгнать, Фрейзер подал в отставку, а позднее его примеру последовал и настоятель — преподобный Грэм Ноулз. При этом в действительности с правами на землю в городе все намного сложнее.

Когда в ноябре 2011 года я впервые побывал в этом палаточном городке, меня поразила его пестрота и живая, творческая атмосфера. В свое время я написал книгу о соборе Святого Павла и неоднократно бывал в его дворе; сейчас, бродя по лагерю, я заряжался энергией. Меня удивила организованность этого сообщества, царивший в городке порядок: у них была еда и баки для разных видов мусора, рядом музыканты выбивали ритм на бонго и выдували рычащие звуки из длинной трубы диджериду. Возле статуи королевы Анны проповедник-евангелист пророчил грядущий конец света, а поодаль беседовали студенты в масках Гая Фокса. Я видел плакаты с требованием освободить курдского лидера Абдуллу Оджалана, а к колоннам были прикреплены объявления о киносеансах и дискуссиях, агитки, написанные от руки изложения безумных конспирологических теорий. Многие надписи были весьма остроумными — в одной из них двор собора сравнивался с площадью Тахрир.

В палаточном городке движения Occupy London во дворе собора Святого Павла, 2011 год

Был там и так называемый палаточный университет, где с докладами выступали ученые, активисты и другие известные сторонники движения — например, модельер Вивьен Вествуд. Когда я попал в городок впервые, я заглянул в этот университет и послушал доклад на тему «как использовать социальные медиа для создания протестных организаций».

Но когда я решил побродить по окрестностям, зайти на близлежащую площадь Патерностер-сквер, где я бывал множество раз, меня остановили охранники и велели повернуть назад. На этой площади, реконструированной в рамках проекта благоустройства района в 2003 году, расположились офисы крупных фирм, в том числе транснациональных банков Merrill Lynch и Goldman Sachs, а также Лондонская биржа, к которой были обращены протесты. Но я до сих пор не понимаю, почему меня остановили. Поначалу я разозлился — как это меня не пускают на площадь в моем собственном городе, где я имею право ходить куда хочу? Оказалось, что это не так, что площадь — не общественное пространство, а собственность фирмы Mitsubishi Estate Co. Выяснилось, что она не общедоступна и компания может без объяснения причин разрешить мне пройти на площадь или запретить — как ей заблагорассудится.

Приватизация общественных пространств — явление более распространенное, чем я мог себе представить. Речь идет не только об обширных участках городской земли, проданных корпорациями застройщикам, но и об охраняемых поселках, жители которых предпочитают вариться в собственном соку за изгородями под напряжением. Как объясняет архитектор и общественный деятель Анна Минтон,

вопрос о том, кто контролирует дороги и улицы, крайне важен для функционирования города — и это понимали протестующие в Викторианскую эпоху. Сейчас публичных дебатов о продаже улиц не происходит вообще. Вместо этого, по мере того как собственность на британские города переходит обратно в руки частных землевладельцев, это нарушение права общественности на свободный доступ затушевывается запутанными формулировками и техническими деталями самых малопонятных разделов закона о планировании... в дорожном праве существует изречение: «Там, где есть дорога, она всегда должна оставаться». Во многих крупных и малых британских городах этот принцип обычного права втихую подрывается18.

Если публичных пространств становится все меньше, возродить сообщество непросто. Где нам встречаться, если на каждом шагу натыкаешься на камеры наблюдения и охранников в ярких жилетах с рациями? Недавно выступая в лондонском Саутбэнк-центре, специалист по городской социологии Ричард Сеннет, с самого начала поддержавший движение Occupy London, сказал, что угроза общественным пространствам — это одно из самых опасных покушений на наши гражданские права и ему надо сопротивляться всеми средствами. Аудитория аплодировала его призыву «занимать все больше пространств» и «идти туда, где считается, что вам там не место». Лишь утратив общественные пространства, мы осознали их значимость.

Мы стали бояться общих пространств и склонны игнорировать их значение, поэтому они исчезают без единого слова протеста. Мы об этом пожалеем, но будет слишком поздно. Для перезагрузки общества нам нужно определить те публичные пространства, что у нас еще остались, и превратить их в места, которыми захочется пользоваться совместно.

В ходе опроса, проведенного в 2011 году организацией Cooperatives UK, выяснилось: хотя 80% респондентов заявили, что с удовольствием готовы делиться всем, «кроме зубной щетки», степень этой готовности у нынешнего поколения уменьшилась19. Желание делать что-то вместе с другими сохраняется: треть опрошенных заявили, что готовы предоставить свой сад для выращивания овощей, 60% при возможности охотно предоставляли бы места в своем автомобиле (какая была бы экономия ресурсов — сегодня количество пустующих пассажирских мест в автомобилях составляет 38 миллионов в год), а 75% согласны с тем, что такое совместное пользование способствует сохранению окружающей среды. Но это подводит к неизбежному выводу о крайнем несоответствии между желаниями и практикой20. Что же нас останавливает?

В 2009 году Элинор Остром стала первой женщиной, получившей Нобелевскую премию по экономике — вместе с Оливером Э. Уильямсоном. Остром изучала, как швейцарские фермеры совместно пользуются горными пастбищами, а филиппинские крестьяне — создают общие ирригационные системы: ее научная специализация — «ресурсы общего пользования», и на основе своих исследований она выявила наиболее эффективные способы организации местного сообщества вокруг использования ресурсов. Экономисты редко наблюдают непосредственно за поведением людей, и поэтому полученные Остром результаты стали буквально «потрясением основ».

Ранее считалось: к своей собственности люди относятся бережливо, но общие ресурсы часто разбазаривают, полагая: если я не возьму по максимуму, это сделают другие. Остром увидела нечто прямо противоположное: во всех исследованных ею группах об общих ресурсах заботились не меньше, а то и больше, чем о частной собственности. Ее данные показывают: каждое сообщество вырабатывает долгосрочную стратегию и нормы поведения, препятствующие истощению ресурсов эффективнее, чем любые меры, навязываемые сверху. Подлинно хозяйское отношение не обязательно должно распространяться только на личное имущество: во многих случаях оптимальный путь — это коллективное или кооперативное пользование общественной собственностью.

Критики могут заявить: допустим, это работает в деревне, где всем известно, чем каждый занимается, но сработает ли в большом городе? В 2011 году сайт Shareable.net, посвященный совместному использованию ресурсов, опубликовал список из 20 мер, позволяющих создать «город, которым можно делиться» — список мест и видов деятельности, способных вдохновить людей21. Авторы проекта, который осуществлялся во взаимодействии с Правовым центром устойчивой экономики, пытались найти юридическую основу для этой затеи. К примеру, для поощрения «сельского хозяйства в городе» было предложено, чтобы государство создало в законодательстве о налогообложении недвижимости стимулы для превращения пустующих участков в возделываемые земли. Предлагалось также включить «совместное садоводство» и «личное садоводство» в кодекс стандартов зонирования, чтобы во всех зонах города можно было выращивать сельскохозяйственные культуры на коммерческой основе; субсидировать расходы на воду и, наконец, «убрать асфальт, где это возможно, и обложить налогом парковки»22. Начать осуществление всех этих инициатив можно снизу, за счет объединения групп и проведения целевых общественных кампаний на местах. Требуется только воля, время и место, где можно все это спланировать и запустить.

Помимо пространств общего пользования, нам нужно где-то встречаться, обмениваться мнениями и придумывать блестящие решения, позволяющие еще больше наслаждаться совместной жизнью в мегаполисе. Город полон такими «третьими местами», словно созданными для обновления общества, — надо лишь приглядеться повнимательнее. Социолог Рэй Олденбург объясняет: столик парижского уличного кафе, английский паб, кофейня в Бруклине, где можно хоть целый день просидеть у окна, букинистический магазин, где неожиданно наталкиваешься не только на редкую книгу, но и на интересного собеседника, парикмахерская, где клиенты и мастера ведут шутливые беседы, кондитерская лавка на углу Гудзон-стрит, кофейни Амстердама в XVII веке, где рождались все новые идеи: все эти неформальные пространства являются ядром общежития, служат инкубаторами и движущей силой общества.

Приехав в Париж, чтобы посетить салон Джима Хейнса, я, воспользовавшись случаем, зашел в один из моих любимых книжных магазинов — Shakespeare and Co., расположенный на левом берегу Сены напротив Нотр-Дама. Этот магазин открыл Джордж Уитмен: впервые он приехал в Париж в 1948 году и вскоре, воспользовавшись выплатами по программе льгот для ветеранов войны, решил заняться книготорговлей. В молодости он путешествовал по Латинской Америке и как-то раз серьезно заболел. Его выходили местные жители, и Джордж навсегда запомнил их доброту.

В результате Уитмен, помня поговорку «Не будь негостеприимен с незнакомцами, ведь это могут оказаться ангелы в человеческом обличье», решил превратить свой магазин в нечто особенное. И когда вы бродите среди полок, заставленных книгами на разных языках — подержанными, антикварными и только что вышедшими из типографии, — вы видите небольшие кушетки, на которых могут вздремнуть сотрудники магазина: многие из них приехали в Париж, чтобы осуществить мечту о богемной жизни, и рады немного отдохнуть днем. Это больше, чем магазин, — это идея, культура, пример того, каким может или должен быть наш мир.

Разглядывая книги почти наугад, я слышал обрывки разговоров: флиртующую парочку в отделе фотоальбомов, одного продавца, жалующегося на коллегу за то, что тот слишком много времени тратит на свои стихи. У входа собралась небольшая толпа: человек, чье лицо казалось смутно знакомым, играл на гитаре вместе с двумя молодыми хипповатыми туристами. Лишь позднее я вспомнил его: это был Лени Кей — гитарист Патти Смит и автор книги о шансонье. У магазина было его импровизированное выступление — чтение отрывков книги и концерт.

Места вроде Shakespeare and Co. — это пространства, мощно притягивающие людей и превращающие индивидов в группу. Сочетание совместного пользования и «третьего места» особенно уместно смотрится в интернете — эта технология позволяет объединять в группы большее число людей, чем когда-либо раньше. Конечно, если вы проводите все свое время в фейсбуке или играете в Second Life, это вредно, но с помощью этой же технологии можно превращать пассивных наблюдателей в активных участников, объединять их по интересам, формировать группы и координировать деятельность сообщества.

Подобное смешение социальных сетей на грани реального и цифрового миров особенно подходит для гигантских городов, которые в текущем столетии будут продолжать расти. Эта взаимосвязь не означает, что электронное сообщество заменит живые контакты между людьми: как раз наоборот — сетевые технологии способны воспитать в людях чувство гражданственности, стимулировать обмен информацией и знаниями, и результаты будут перенесены на улицу. Разрыв между «цифровым протестом» и реальными действиями преодолеть особенно трудно. В революциях «арабской весны» победа была достигнута не благодаря тем, кто писал в твиттере, не выходя из своей каирской квартиры, а благодаря тому, что сетевые технологии помогли вывести людей на площадь Тахрир. Эта связь между медиа и стимулами к действию является предметом ожесточенных споров. По мнению некоторых специалистов, например экономиста Пола Мейсона, автора книги «Почему это получается везде», социальные сети способны стать одним из главных инструментов революции. В то же время другие авторы, в частности Малкольм Гладуэлл, считают подобные надежды неоправданными: по их мнению, слабые связи недостаточно действенны, чтобы стать основой протестных акций.

Эффективность самоорганизации онлайн доказала себя в других сферах; к такому выводу я пришел, побывав в Бангалоре.

Ощущение было такое, будто я на секретном задании. Перед поездкой в Бангалор я трижды пытался связаться с группой Ugly Indian («Ужасный индус»)23, но они ответили мне лишь после того, как я приехал в Индию. В отеле я обнаружил, что меня ждет электронное сообщение с номером телефона, но на мой звонок никто не ответил. Вместо этого я получил СМС, в котором меня просили отправить им сообщение. Наконец организация выслала мне адрес очередной акции, которая должна была состояться следующим утром, с объяснениями, как туда добраться. В результате на следующий день в восемь утра я уже сидел на заднем сиденье авторикши, направляясь на весьма необычное мероприятие.

Ugly Indian — это анонимная группа успешных бангалорских предпринимателей, занимающихся информационными технологиями и финансовыми услугами, которым надоело ждать, пока местные власти наведут в их городе чистоту и сделают его приятным для жизни. Когда я добрался до места — тихой улицы в одном из аристократических жилых районов города, — первое, о чем они меня попросили, — не называть в книге никаких имен.

Я увидел группу волонтеров — работников из офисного здания на другой стороне улицы: они надели перчатки, вооружились кирками и лопатами и принялись разгребать кучу щебня и мусора, загромоздившую весь тротуар и даже проезжую часть. По словам одного из менеджеров, устроившего себе перекур, многие из этих образованных кабинетных работников сегодня впервые занимались ручным трудом. Разгребая мусор в выходной одежде и офисной обуви, с медицинскими масками на лицах, чтобы уберечься от пыли, они уже начали менять обстановку вокруг себя. Они расчистили и выровняли тротуар, соорудили аккуратный бордюр и теперь говорили о том, что надо бы посадить здесь кусты, а может, и сделать цветочную клумбу.

Волонтеры «Ужасного индуса» в Бангалоре

Ugly Indian возник от отчаяния. Наблюдая за акцией, я разговорился с пожилым господином в тенниске и широких штанах — доктором С. Джанардхамом. Сейчас Джанардхам на пенсии, но раньше он был одним из ведущих первопроходцев индустрии информационных технологий в городе и секретарем местной Ассоциации по развитию культурно-бытовых объектов.

Он рассказал об этом квартале — одном из первых строительных проектов в период бурного роста города в 1970-х годах. Дома и улицы содержатся в отличном состоянии, но всегда возникают проблемы — вроде этой стихийной свалки, куда выбрасывают гниющий мусор. С. Джанардхам стал главой объединения местных жителей и начал составлять списки подобных проблем и требовать от властей их устранить. Когда я спросил, как чиновники реагировали на эти списки, он поднял глаза к небу и улыбкой дал понять, что своим вопросом я сыплю соль на раны. «И что нам оставалось делать?» — риторически осведомился он.

По мнению членов «Ужасного индуса», решение проблемы «начинается с 15 метров улицы перед вашим домом или офисом». Местные власти уж точно не изменятся, но это не оправдывает бездействия простых горожан — им следует самим заботиться о городе, только «без нотаций, морализаторства, политиканства, лицемерного возмущения. Никакой конфронтации, никаких споров, дебатов, памфлетов, пропагандистских кампаний». Проект носит чисто добровольный характер и обещает участникам лишь несколько часов тяжелого труда. Но, как сказал мне в то утро один из членов группы, когда мы сделали паузу, чтобы выпить чаю, — уличный торговец разливал его из термоса, прикрепленного к багажнику мотоцикла, — ее деятельность показывает, что простой горожанин может добиваться перемен и брать под контроль собственную среду обитания. Когда начинаешь что-то делать, абстрактная проблема превращается в «нашу проблему», а затем и весь район становится «нашим».

Под конец, когда я спросил, как можно расширить проект Ugly Indian и распространить его на другие города, организатор пожал плечами: «Многие интересуются, как им создать собственную группу Ugly Indian. Я отвечаю, что ничего не нужно — надо просто начать действовать». Похоже, обновление общества может начинаться с малого, а «инструменты» возрождения собственного района находятся прямо вокруг нас.

Глава 6. ДОВЕРИЕ К ГОРОДУ

Ранним вечером 26 февраля 2012 года 17-летний Трейвон Мартин возвращался из магазина — он купил пакетик «Скиттлс» и банку холодного чая «Аризона» в дом невесты своего отца. Юноша — здоровый парень под два метра — шел через Приют, закрытый коттеджный поселок в Твин-Лейксе (штат Флорида). Поселок состоит из 263 элегантных домов и очень удобно расположен — в десяти минутах езды от центра Сэнфорда, торгового комплекса и хороших школ. Это поселение можно назвать символом роскошной застройки времен бума на рынке недвижимости нулевых.

Ворота поселка Приют в Твин-Лейксе

Каждый дом — они все совершенно одинаковы — должен воплощать собой семейный рай: там есть и веранда, и гараж на один автомобиль. Будущим владельцам обещали внутреннюю отделку из лучших материалов и отличный набор бытовых аксессуаров, который подобает иметь трудолюбивой семье среднего класса. Первоначальная цена дома со свободной планировкой в 2004 году составляла 250 тысяч долларов. Но к февралю 2012 года 50 с лишним домов стояли пустыми, а больше половины сдавались в аренду и продавались на сайтах риелторских агентств по 119 тысяч долларов.

Огороженные поселки строят, чтобы обеспечить их обитателей дополнительной безопасностью и ощущением «особости». Из-за последствий рецессии — выселений и сдачи жилья в аренду — понять, кто живет в Приюте, а кто здесь посторонний, стало труднее. Совершенно невозможно было выяснить, кому давали код для автоматического замка ворот и не получил ли его какой-нибудь «нежелательный визитер». Тревога жителей росла вместе с количеством преступлений: за 2009-2010 годы в поселке произошло восемь краж со взломом, два похищения велосипедов и три хулиганских нападения. В результате в сентябре 2011 года местная полиция официально разрешила создать в поселке добровольческую дружину жильцов.

В 19:11 командир дружины Джордж Циммерман позвонил по номеру 911 и сообщил о подозрительном человеке: «Черный подросток мужского пола в темно-серой куртке с капюшоном, джинсах или спортивных штанах идет по поселку»1. Одну руку подозрительный прохожий держал в кармане куртки. Циммерман был хорошо известен полиции. В 2009 году он переехал в поселок вместе с женой и с момента создания дружины был одним из самых активных ее членов. Список его звонков на 911 занимал двадцать две страницы и включал самые разнообразные сообщения — от «водитель не включил фары» до «у соседа открыта дверь гаража»2.

В 19:13, через две минуты после первого звонка, Циммерман вновь набрал 911 и заявил, что молодой человек «бежит к задним воротам комплекса» и вид у него подозрительный. Дежурный велел Циммерману оставаться на месте и ни в коем случае не преследовать подозреваемого. Тот возмутился: «Эти ублюдки вечно выходят сухими из воды». По одной из версий, бросаясь в погоню за молодым человеком, он еще выругался: «Гребаные черномазые!»3

За минуту до этого, в 19:12, молодому подозреваемому — а это был Мартин — позвонила его подружка. Позднее в интервью она утверждала: юноша сказал, что за ним кто-то идет и ему страшно. Он перешел на бег — именно об этом Циммерман сообщил полиции. По телефону девушка услышала, как Трейвон кричит кому-то: «Что вам нужно?» Затем она услышала шум борьбы и телефон отключился.

Насчет того, что произошло дальше, существуют разные версии. Один свидетель — в деле он проходит под именем Джон — видел, как молодой чернокожий ударил мужчину в красном свитере, и слышал, что тот зовет на помощь. Циммерман позднее заявил, что жертвой нападения был именно он. Мать Трейвона, прослушав звонки на 911 в момент происшествия, утверждала: судя по ним, именно ее сыну грозила опасность. Один мальчик тоже видел мужчину в красном свитере, лежащего на земле, но мать Трейвона считает, что полицейские заставили его дать такие показания. Последовала драка, затем раздался выстрел — Трейвон остался лежать мертвым на траве, а Циммерман, у которого, по некоторым утверждениям, на затылке были порезы, стоял над телом. Телесные повреждения — важный момент: Циммерман позднее заявил полиции, что, в упор выстрелив из пистолета невооруженному юноше в грудь, он оборонялся.

После предварительного расследования полиция отпустила Циммермана. Суд над ним и спровоцированная дискуссия о действиях полиции, расовом факторе, преступлениях с использованием огнестрельного оружия и законах о самообороне широко освещались телевидением, радио и мировыми информационными агентствами. Не обошлось и без участия самого президента Обамы — он заявил: «Если бы у меня был сын, он был бы похож на Трейвона»4. В ходе судебного процесса Циммерман не признал себя виновным в убийстве при смягчающих обстоятельствах, продолжая настаивать, что он действовал в рамках самообороны. Впрочем, эта история касается не только законов об оружии, расовых проблем и полицейских процедур, но также вопроса о городе и доверии.

События, случившиеся в тот день, нельзя отделить от места, где они произошли. Дело вот в чем: не все места одинаковы и это сильно влияет на наше поведение, маршруты передвижения и ощущение города. В 1973 году американский архитектор и градостроитель Оскар Ньюмен в книге «Защищенные пространства: люди и дизайн в опасном городе» изложил концепцию закрытого поселка. По его мнению, когда ваше поселение охраняется, у жителей усиливается чувство собственности или «территориальности». Теория разбитых окон предлагала избавлять город от насилия через действие, Ньюмен же утверждал: людям нужно защищенное пространство, в котором можно укрыться. Эта идея приобрела огромную популярность по всему миру, ведь она сулила безопасность, общность и избранность одновременно. Во многих самых опасных городах с высоким уровнем преступности возникли «крепости», где за каждым входящим и выходящим велось наблюдение. «Безопасность с помощью планировки» стала основой целой индустрии, защищающей наши дома с помощью вооруженных частных охранников и последних достижений в области видеонаблюдения и пропускного контроля. Одним из коммерческих преимуществ закрытых поселков, подобных Приюту в Твин-Лейксе, становится высокотехнологичное оборудование и ощущение безопасности, которое обещают эти современные «анклавы».

Закрытый поселок — прямая противоположность Гудзон-стрит, где жизнь бьет ключом. Самоорганизующаяся сложность упорядочивается, «глаза улицы» следят за возможными непрошеными гостями. В США количество таких поселков с 2001 по 2009 год увеличилось на 53% и сейчас в них живут почти 10 миллионов человек. Зачастую заборы строятся в ответ на рост преступности или из желания его предотвратить. И хоть они дают ощущение защищенности жителям, но в целом делают город более опасным и менее демократичным. Они создают психологические пространства, вызывающие тревогу у Джорджа Циммермана, который кроется в каждом из нас, а также отсекают поселок с его частными охранниками и частным управлением, от города.

Если бы Трейвон Мартин шел по обычной улице, а не по закрытому поселку, где его воспринимали как «чужака в куртке с капюшоном», вопрос о незаконном вторжении и нарушении права собственности просто бы не возник. Законы о ношении оружия и праве на самооборону толковались бы по-другому. Юноша остался бы жив.

В городе перекраивается граница между «мы» и «они». Хотя наше общество должно бы строиться на прочном фундаменте взаимного доверия, мы, судя по всему, живем в эпоху роста подозрительности, недоверия и страха. Джон Локк говорил: доверие — ядро любого общества, но мы, обсуждая, как создать счастливый город, слишком часто об этом забываем. По мнению Джейн Джекобс, доверие возникает из малых контактов в рамках «уличного балета»: «Его источник — то, что люди заглядывают в бар выпить пива, получают добрый совет от бакалейщика и дают добрый совет продавцу газет, обмениваются мнениями с другими покупателями в булочной, кивают двум знакомым мальчикам, пьющим газировку на крыльце»5. Но по мере разрастания города эти контакты неизбежно становятся более безличными и мимолетными. Чем больше наши города, тем острее встает вопрос взаимного доверия. Необходимо переосмыслить само понятие доверия и его роль в современном мегаполисе.

Довольно легко понять, есть в обществе доверие или нет, — его плоды или результаты его отсутствия видны всегда. Вера и доверие незримы, но о них везде говорят: в религии («верь в Господа») или в научной лаборатории («верь своим глазам»), его надеются заслужить политики в ходе агитационных кампаний («верьте мне»), его скрепляют рукопожатием при коммерческих сделках («мое слово нерушимо»). Они ощущаются и в городе, проявляясь в повседневной жизни: во взаимодействии между людьми, группами и институтами, в отношениях между городом и горожанином. Доверие может влечь за собой различные обязательства и ограничения во времени и поведении, может не быть взаимным и даже сопровождаться угрозами. Доверие предполагает наличие порядка и общепринятых норм поведения. Но как оно работает?

По мнению политолога Фрэнсиса Фукуямы, доверие составляет основу рыночной экономики: «Одним из главных уроков изучения экономической жизни является то, что благополучие страны, а также ее конкурентоспособность определяются одной универсальной культурной характеристикой — присущим ее обществу уровнем доверия»6. Это можно проиллюстрировать таким примером: покупатель и продавец решают заключить сделку, но договариваются, что принесут на встречу закрытые сумки и обменяются ими не открывая. Какие социальные императивы побудят покупателя положить в свою сумку всю оговоренную сумму денег и рискнет ли продавец своей репутацией, обманув покупателя? Фукуяма считает, что рынок без достаточного уровня доверия подрывает собственную репутацию. Со временем коммерческая структура, неспособная регулировать себя и выполнять условия сделок, потеряет клиентов или будет вынуждена платить высокую цену за их лояльность. В конечном итоге отсутствие доверия дорого обойдется городу.

В городе Фукуямы все сводится к рыночным отношениям, все имеет цену и подлежит обмену. Ты вкладываешь деньги, чтобы что-то получить: А доверяет B, чтобы произошло X. Именно доверие, утверждает Фукуяма, способствовало возвышению Запада — оно выразилось в верховенстве закона в противовес абсолютизму, в веротерпимости, обеспечивавшей равенство всех купцов на торговой площадке, и возникновении урбанизма, освобождавшего людей от старорежимных обязательств. Именно доверие создало Амстердам XVII столетия.

Роберт Патнэм, автор «Боулинга в одиночку», предлагает альтернативное определение доверия. Он говорит о связи между доверием и общением; доверие появляется, когда мы находимся вместе: в объединениях соседей и профессиональных ассоциациях, командах игроков в боулинг и церковных приходских общинах. Доверие исчезает, когда мы меньше времени проводим друг с другом: «Люди, доверяющие друг другу, вообще являются хорошими гражданами, и те, кто больше участвует в жизни сообщества, сами больше доверяют другим и больше заслуживают доверия»7. Таким образом, доверие приумножает социальный капитал — «валюту», которую можно «прибыльно обменивать» целым рядом способов. Согласно этой точке зрения, ты доверяешь людям не только потому, что это дает мгновенную выгоду, но и потому, что доверие приносит пользу в долгосрочной перспективе.

А вот еще одна точка зрения: немецкий социолог Никлас Луман считает доверие средством контроля над будущим — сложным символическим способом снижать риски. Другие утверждают, что доверие может существовать только там, где соблюдаются права личности. В тоталитарных государствах и при диктаторских режимах доверие становится синонимом неповиновения — а то и революционным актом. В условиях репрессий в Чехословакии Вацлав Гавел расценивал доверие как одну из стрел в колчане «силы бессильных».

По мнению Эрика Усланера, профессора политологии из Мэрилендского университета, доверие — не результат коммерческих сделок или социального взаимодействия: оно встроено в наше общественное «я» и основывается на простой вере в добрую волю других людей. Доверие появилось первым. Его источник — не те или иные взаимоотношения в определенный момент, то есть расчет на выгоду, а общая вера: не «А верит, что B сделает X», а просто «А верит». Таким образом, доверие связано с оптимизмом, уверенностью, терпимостью и благополучием, а не только со стратегическими выкладками.

Этот тип доверия, утверждает Усланер, ведет к социальным обязательствам, а не совместным действиям как результату переговоров. Укрепление сотрудничества, в свою очередь, способствует равенству, демократизации и вере в права человека. Доверчивые люди «счастливее в личной жизни и становятся хозяевами собственной судьбы. Они терпимы к людям, отличающимся от них самих, и считают, что контакты с незнакомцами несут в себе больше благоприятных возможностей, чем рисков»8.

Но встретить проявление доверия в нашей повседневной жизни, похоже, становится все труднее: по какой-то причине эта общая вера в людей за последние десятилетия резко ослабла. Чаще всего последствия этого не столь тяжки, как в случае с гибелью Трейвона Мартина, но они все равно негативны. Мы привыкли ожидать от людей эгоизма и потому сами ведем себя эгоистично. Результаты утраты доверия видны повсюду.

В 2011 году после массового банкротства банков из-за кредитного кризиса, разоблачений относительно расходов британских парламентариев, а также «телефонного скандала», когда News International пришлось признаться в незаконном прослушивании тысяч частных разговоров, социологическая служба Ipsos Mori по заданию Национального статистического управления провела социологический опрос, чтобы определить уровень доверия к представителям различных профессий. Как и ожидалось, результаты не внушали оптимизма. Вот как респонденты доверяют каждой категории, отвечая на вопрос: «Верите ли вы, что они в целом говорят правду?»:

Врачи — 88%

Учителя — 81%

Преподаватели вузов — 74%

Судьи — 72%

Ученые — 71%

Духовенство — 68%

Полиция — 63%

Теленовости — 62%

Обычные люди на улице — 55%

Государственные служащие — 47%

Социологи — 39%

Профсоюзные чиновники — 34%

Крупные бизнесмены — 29%

Журналисты — 19%

Министры — 17%

Политики — 14%9

В ходе аналогичного опроса, проведенного службой Gallup в США в 2009 году, выяснилось, что уровень доверия к политикам регионального масштаба снизился с 67 до 51%10. В 2011 году показатель доверия к Верховному суду снизился до 46%и, к исполнительной власти — колебался около 61%, к законодательной — на уровне 45%, а политикам в целом выразили доверие всего 47% опрошенных. В то же время примерно 73% американцев доверяют собственной способности все сделать как надо12. Эта поистине отрезвляющая статистика говорит о том, что отношения между улицей и мэрией и даже еще более далеким парламентом полностью подорваны и случилось это отнюдь не вчера.

Еще одно проявление краха доверия в наших городах можно увидеть на многих углах — над шумом и суетой повседневной жизни. Мы больше не доверяем властям, а они больше не доверяют нам. Использование государством технологий для наблюдения, слежения и фиксации каждого нашего шага вызывает озабоченность у многих людей, считающих, что наши гражданские свободы оказались под угрозой. Самый наглядный пример этого — вездесущие камеры видеонаблюдения. Сколько таких приборов установлено в Британии, неизвестно, но, по некоторым оценкам, только в Лондоне их около 500 тысяч — в среднем 68,7 штуки на тысячу жителей столицы. В результате человек, занимающийся своими делами в городе, попадает в их объективы как минимум «300 раз в день». И такое происходит не только в Лондоне: подсчитано, что на далеких Шетландских островах у северного побережья Шотландии камер наблюдения больше, чем установил во всем Сан-Франциско городской Департамент полиции13.

Композиция уличного художника Бэнкси «Единая страна — под наблюдением камер»

В континентальной Европе камеры наблюдения пользуются меньшей популярностью — возможно, из-за воспоминаний о фашизме и более жестких законов о неприкосновенности частной жизни. По некоторым оценкам, в отличие от Лондона, в 2004 году во всей Германии насчитывалось 15 уличных систем наблюдения, в Будапеште — 14, в Норвегии — одна, а в Вене и Копенгагене их вообще не было14.

В США ситуация несколько изменилась после терактов 11 сентября, когда спрос на системы слежения резко возрос, особенно в Нью-Йорке. В 2006 году, согласно докладу Нью-Йоркского союза за гражданские свободы, количество камер наблюдения в центре города с 1998 года увеличилось — в Финансовом районе и Трайбеке с 446 до 1306, в Гринвич-Виллидже со 142 до 2227, а в целом — с 769 до 446815. Как отмечает географ Стивен Грэм, сам город превратился в поле боя «войны с террором» и наблюдение — лишь один из способов, с помощью которого государство следит за «врагом внутри»: «Современная война идет не в открытом поле, джунглях или пустынях, а в супермаркетах, жилых домах, тоннелях метро и промышленных зонах»16.

Многие из этих новых методов, выработанных на полях сражений, в «зеленых зонах» Ирака и в ходе непрекращающегося конфликта между Израилем и палестинцами, были задействованы при подготовке к лондонской Олимпиаде 2012 года. Еще весной, задолго до начала Игр, в городе было введено положение повышенной боевой готовности — столь масштабной мобилизации войск и техники в Британии не было с 1945 года. Число солдат, размещенных в столице, превышало британский контингент в Афганистане, и обошлось все это в 553 миллиона фунтов. В воздухе кружили беспилотники, на Темзе пришвартовался авианосец, а в толпе шныряли вооруженные агенты ФБР в штатском: картина напоминала скорее государственный переворот, чем праздник спорта. В самом городе были установлены новые камеры видеонаблюдения, умеющие распознавать лица, и оборудован центр управления, где на 33 тысячах экранов круглосуточно отслеживались изображения. На крышах муниципальных домов близ Олимпийской деревни установили зенитные ракеты. В ходе самих Игр СМИ, отбросив обычный цинизм, с энтузиазмом рассказывали об Олимпиаде, забыв даже сообщить о многочисленных акциях протеста. Когда полиция в ходе церемонии открытия арестовала 130 участников общественного движения Critical Mass, на это почти никто не обратил внимания.

Полиция обещает нам «полную безопасность». Но даже если согласиться, что в ходе таких событий, как Олимпийские игры, необходимо исключить риск терактов или протестов, не стоит забывать о том, что после окончания праздника средства безопасности, скорее всего, не будут демонтированы. Как заметил один правительственный чиновник, «Олимпиада — это отличная возможность продемонстрировать, чего может достичь частный сектор в сфере безопасности»17. По сути, город был превращен в выставку-ярмарку охранной отрасли, и, хотя ее продукция не рекламировалась так же, как товары других спонсоров, этот «стенд» был одним из самых крупных. Кроме того, трудно поверить, что после гигантских инвестиций городских властей в новейшие технологии после окончания Игр все это оборудование было демонтировано.

Для многих довод «Если вы не делаете ничего противозаконного, то вам и бояться нечего» служит достаточным утешением, чтобы не обращать внимания на усиление технического вмешательства властей в жизнь улицы. Пусть нервничают террористы и воры. Но факты выглядят не столь однозначно. В 2005 году ученые из Лейстерского университета в своем докладе показали, что наличие камер наблюдения слабо влияет на уровень преступности18. К примеру, когда в 1999 году неонацист Дэвид Коупленд устроил 13-дневную серию терактов, в окрестностях супермаркета в Брикстоне, где он взорвал свою первую бомбу, оказалось столько аппаратуры слежения, что 50 детективам понадобилось 20 дней, чтобы просмотреть все видеозаписи. К тому времени, когда они закончили работу, Коупленд был уже задержан. В конце концов приговор террористу был вынесен на основе улик, найденных в его сумке19.

Кроме того, аппаратура слежения очень часто используется неправомерным образом: оперативники следят за женщинами из вуайеристских побуждений или незаконно вторгаются в частную жизнь. Например, криминолог Клайв Норрис установил, что черные юноши в Великобритании «становятся объектами слежки с большей, в полтора-два с половиной раза, вероятностью, чем можно было бы ожидать на основе того, какую долю населения они составляют»20.

По имеющимся данным, наблюдение почти не снижает страх людей перед преступностью. В уже упомянутом докладе исследователи из Лейстерского университета задаются вопросом: где неопровержимые свидетельства, что камеры вызывают у населения чувство защищенности? Как мы себя ощущаем, когда власти незаметно наблюдают за нами круглые сутки? Воздействует ли это на поведение людей? Влияет ли на уровень доверия?

В 1791 году — через два года после взятия Бастилии — философ-утилитарист Иеремия Бентам разработал концепцию «Паноптикума» — тюрьмы, где заключенные постоянно находились под незаметным наблюдением. Тюрьма была спроектирована таким образом, что узник никогда не мог знать, следят за ним или нет, а потому вынужден был вести себя должным образом, опасаясь наказания. По сути, он становился надзирателем за самим собой. Дают ли камеры наблюдения такой же эффект, заставляя нас корректировать свое поведение там, где за нами могут наблюдать?

Это воздействует не только на отношения между человеком и государством, но и на наши отношения друг с другом, а также с высокотехнологичными компаниями, занявшими такое важное место в общественной жизни. Мы уже спокойно поступаемся нашей частной жизнью: в фейсбуке и твиттере сегодня можно определить, где находится тот или иной пользователь. В 2011 году опрос, проведенный Jiwire, показал, что 53% пользователей мобильных телефонов готовы раскрыть данные о своем местонахождении в обмен на определенный контент, скидочные купоны или информацию о товарах21.

Смартфоны оснащены GPS-датчиком, что позволяет не только определить наше собственное местонахождение с помощью Google Maps, но и поделиться этой информацией с другими. Новые технологии вездесущи, и это создает новый «слой» слежения, в связи с чем возникает ряд вопросов, пожалуй еще более актуальных, чем те, что касаются взаимоотношений между государством и улицей. Теоретик цифровой сферы Роб ван Кранебург предупреждает:

За вашими передвижениями наблюдают не с помощью примитивных камер (которые, как оказалось, малополезны в борьбе с преступностью), но с помощью датчиков, внедренных в ваши переносные устройства, одежду и даже под кожу. Они мгновенно передают сигнал, подключены к спутникам, постоянно фиксирующим ваш цифровой «след». Каждую вашу покупку, каждую встречу, каждое движение. Они могут следить за вами22.

Подумайте о тех местах в городе, куда вам запрещен доступ. Вспомните о табличках «Вход запрещен» и «Только для персонала». Вспомните, где у вас требуют удостоверение личности или где вас регистрирует служба охраны. Добавьте к этому те места, где с вас взимают плату за вход, и те случаи, когда нужно платить, чтобы добраться до места. В закрытый поселок вы не войдете, если о вас не знает охрана, но есть места, где без всяких заборов и ворот очевидно, что вы — нежеланный гость. Свобода, которую дает город, превращается в лабиринт мест, улиц, кварталов с ограниченным доступом. В 2007 году авторы доклада ООН-Хабитат (Программы ООН по населенным пунктам) пришли к такому выводу:

Существенные результаты «огораживания» проявляются в реальной и потенциальной пространственно-социальной фрагментации городов, что ведет к сокращению использования и снижению доступности общественных пространств, а также усилению социально-экономической поляризации... даже росту преступности и страха перед преступностью: представители среднего класса оставляют общедоступные улицы незащищенным беднякам, уличным детям и семьям, а также правонарушителям, чьей добычей они становятся23.

Недоверие возникает параллельно с ростом неравенства и «впечатывается» в саму ткань города. Как указывает Усланер, оно подрывает ощущение общей цели и владения, оптимизм и чувство того, что человек — сам себе хозяин. К такому же выводу приходят Ричард Уилкинсон и Кейт Пикетт в книге «Состояние духа»: «Доверие — важный индикатор того, что материальное равенство может способствовать сплочению и сотрудничеству внутри сообщества на благо всем»24.

Однако на практике все статистические данные указывают, что с 1970-х годов в обществе растет неравенство, и последствия этого мы только начинаем оценивать. Особенно это заметно в городах, где сверхбогачи и бедняки живут бок о бок. Сегодня 90% богатства в мире принадлежит 1% жителей Земли. И речь идет не только о водоразделе между первым и третьим миром, но и о нашем собственном обществе. К примеру, в 1973 году совокупный доход 1% самых богатых американцев был в 7,7 раза больше средней зарплаты, а в Британии аналогичный показатель составлял 5,7 раза. К 2008 году он увеличился до 17,7 раза25. В Британии самый высокий уровень неравенства отмечается в Лондоне: богатейшие 10% жителей города зарабатывают в год в 273 раза больше, чем беднейшие 10%.

Экономист Бранко Миланович попытался выяснить, кого можно считать самым богатым человеком в истории. Взяв за основу относительную величину среднего заработка в разные периоды и в разных странах, он смог сравнить уровень богатства во времена расцвета Римской республики, в эпоху американских «баронов-разбойников» XIX века, в начале XX века и сейчас. Состояние Марка Лициния Красса, финансировавшего восхождение Юлия Цезаря на вершину власти, оценивалось в 12 миллионов сестерциев. Поскольку средний заработок работника тогда равнялся 380 сестерциям, состояние Красса было эквивалентно совокупному заработку 32 тысяч человек — «эта толпа могла бы наполовину заполнить Колизей». В 1901 году Эндрю Карнеги владел примерно 225 миллионами долларов, что равнялось заработку 48 тысяч человек, то есть он был богаче самого богатого римлянина. В 1937 году — после Великой депрессии и накануне Второй мировой войны — состояние Джона Рокфеллера приближалось к 1,4 миллиарда долларов, или заработку 116 тысяч человек. В 2005 году Билл Гейтс, по некоторым оценкам, владел 50 миллиардами долларов, но, несмотря на гигантский размер этой суммы, отстал от Рокфеллера — его богатство было эквивалентно совокупному заработку 75 тысяч человек. Богатейшим человеком в истории стал мексиканский миллиардер Карлос Слим: в 2009 году его 53 миллиарда долларов равнялись совокупному заработку 440 тысяч мексиканских рабочих. Если бы Слим был государством, по размеру «ВВП» он занимал бы 73-е место в мире, сразу за Беларусью26.

В 2011 году, когда движение Occupy Wall Street протестовало против баснословного богатства этого 1%, отрезвляющим моментом стали данные о наличии иерархии даже в составе богачей. Самые богатые среди богатых, 0,01%, или 14 тысяч семей, имели средний доход 31 миллион долларов, а их совокупное состояние равнялось 5% от всех доходов в США. Сектор между 99,90 и 99,99% самых богатых — это еще 135 тысяч семей со среднедушевым доходом 3,9 миллиона долларов и дополнительные 6% национального дохода. Оставшаяся часть процента самых богатых — от 99,00 до 99,90% — владела еще 11% национального дохода и насчитывала 1,35 миллиона семей. Таким образом, на 1% населения США приходилось 22% ВВП страны27.

Город может усиливать неравенство: именно здесь сколачиваются состояния и сюда же стекаются бедняки; зачастую те и другие живут совсем рядом. Для оценки этой ситуации экономисты применяют так называемый коэффициент Джини. На шкале от 0 (полного равенства) до 1 (полного неравенства) развитые страны находятся в сегменте от 0,3 до 0,4, причем если у страны коэффициент 0,4, то это считается «сигналом тревоги», когда уровень неравенства должен стать предметом озабоченности международного сообщества. Очень высокую степень неравенства обозначает коэффициент от 0,5 до 0,6: здесь находятся, в частности, такие государства, как Чили, Зимбабве, Эфиопия и Кения. В некоторых странах — Намибии, Замбии и ЮАР — уровень неравенства превышает 0,6.

Однако в городе неравенства больше, чем в стране. В государствах Азии и Африки коэффициент Джини для городов выше общенационального. То есть хотя города богатеют, их богатство распределяется неравномерно. Тот же феномен можно обнаружить и в Соединенных Штатах: там общенациональный коэффициент Джини составляет 0,38, но примерно в 40 городах он превышает 0,5. Американский город с самым высоким уровнем неравенства — Атланта (штат Джорджия) — имеет показатель 0,57, такой же, как у столицы Кении Найроби, где находится самый большой район трущоб в мире, и Мехико28.

Неравенство доходов в городе — это нечто большее, чем разные уровни благосостояния. Последствия неравенства затрагивают самое сердце города: они определяют городской ландшафт и распределение возможностей, превращая право на город, принадлежащее всем, в мошенническую лотерею. В «неравном» городе труднее получить доступ к жилью, медицинской помощи, образованию и транспорту. Неравенство ведет к повышению уровня преступности и количества убийств, ослаблению социальной мобильности и снижению явки на выборах. Оно приводит к росту числа психических заболеваний, подростковых беременностей, распространению ожирения, ухудшению оценок на экзаменах и, что самое опасное, сокращению средней продолжительности жизни.

В 1990-х годах, когда я жил в столице Чили Сантьяго, я лишь один раз побывал в районе Пудауэль на окраине города, недалеко от аэропорта. Ездить в этот забытый всеми уголок просто не было причин. Сегодня там построены отели и конференц-центры, куда легко добраться прямо из аэропорта, и автострады, ведущие в центр города: в результате создается впечатление, что этот район вполне процветает. Но за сверкающим стеклом и ухоженными подъездными аллеями деловой зоны кроется совсем другая история.

Поначалу Пудауэль представлял собой бидонвиль, порожденный быстрой урбанизацией Сантьяго в 1960-х годах: правительство тогда не могло справиться с потоком рабочих-мигрантов, стекавшихся в город. В годы президентства левого политика Сальвадора Альенде районы вроде Пудауэля стали центрами радикализма и надежды, и потому, когда военный диктатор Аугусто Пиночет захватил власть в результате переворота в 1973 году, их судьба была незавидна. Помимо пыток, тайной полиции и военного положения, Пиночет использовал для контроля над массами сам город: те, кто его поддерживал, получали награду в виде прибыльных строительных подрядов, а также возможность сколотить состояние на приватизации коммунальных служб. Тех же, кто был против военного режима, ждала весьма нелегкая жизнь. Пудауэль намеренно забросили, отказывая району в коммунальных услугах и обходя его строительными проектами. В результате в 1983 году здесь произошла серия акций протеста с требованиями нового жилья, включавшая массовые голодовки и несанкционированные митинги, а также захват посольств с целью привлечь внимание международного сообщества. Желая преподать наглядный урок всем «красным» районам, осмеливающимся поднять голос, власти жестоко подавили выступления: десять местных жителей были убиты. После этого режим продолжал использовать право на город в качестве инструмента гонений: рынок жилья был открыт для спекулянтов, увидевших перспективу барышей во многих бедных районах недалеко от центра, что привело к безжалостному сносу трущоб и массовому переселению бедняков из богатых кварталов.

После завершения диктатуры в 1989 году новые власти сохранили прежнюю концепцию города — бедняков продолжали выгонять из центра, а на окраинах с дешевой землей строили новые районы с плохой инфраструктурой. Ни желания, ни средств на улучшение дел в бедных кварталах не было, и в 2000 году Пудауэль занимал третье место среди самых нищих коммун Сантьяго: треть его жителей жила за чертой бедности. Одна из главных проблем, на которую обращали внимание специалисты, заключалась не в отсутствии рабочих мест как таковых, а в затрудненном доступе к ним: жители района не могли ездить в город из-за того, что не было надежной транспортной инфраструктуры.

В 2006 году Мариса Феррари Баллас изучила проблемы, с которыми сталкивались жительницы Пудауэля, когда ездили на общественном транспорте по городу29. Она заметила: хотя транспортная система Сантьяго была усовершенствована, это в основном касалось богатых районов. На тех, кто больше всего нуждался в удобных и дешевых средствах передвижения, — бедняков, которым приходилось ездить дальше всех, — усовершенствования распространялись медленно. У некоторых семей расходы на транспорт составляли 30% заработка. Затем Феррари Баллас подсчитала время, которое женщины проводили в транспорте: выяснилось, что у 25% опрошенных путь на работу занимает больше двух часов, а почти у 75% — не меньше часа. Кроме того, оказалось, что многие женщины не чувствуют себя в автобусе в безопасности и к тому же вынуждены долгое время ехать стоя, с детьми и тяжелыми сумками. Уже одно это исследование убедительно доказывает, что безопасное, регулярное и бесперебойное транспортное сообщение не только необходимо, но и может сильно повлиять на ситуацию с равенством в городе, однако на печальное положение «безмолвных» и «невидимых» людей часто не обращают внимания.

Проблема жизни в городе с еще большей разницей в доходах и правах проявляется в связи с действующей в Китае системой хукоу (прописки). В марте 2003 года 27-летний студент университета Сунь Чжиган, работавший на текстильной фабрике Daqi в Гуанчжоу на юге Китая, скончался при подозрительных обстоятельствах в городской тюремной больнице. Сунь приехал в Гуанчжоу тремя неделями раньше и в то утро, когда он пропал, вышел из квартиры, чтобы посетить интернет-кафе. У входа его остановили стражи порядка и потребовали предъявить документы — в частности, временное разрешение на работу в провинции Хубэй и удостоверение личности. Сунь еще не успел подать заявление на регистрацию по новому месту жительства, и в его разрешении указывалась прежняя прописка — в родительском доме в столице провинции Ухане. Удостоверение личности он забыл, но предложил позвонить другу, чтобы тот его принес.

После этого о нем ничего не было известно до тех пор, пока друг Суня не позвонил его родителям, сообщив, что его нашли мертвым. На следующий день отец и брат Суня приехали из Уханя, чтобы опознать тело, и им было сказано, что смерть наступила от кровоизлияния в мозг и сердечного приступа. Но в результате вскрытия, проведенного позднее специалистами из Чжуншаньского университета, выявились странные детали. В судебно-медицинском заключении было написано, что Сунь умер от увечий и травматического шока: выяснилось, что его били по спине. Семья погибшего рассказала эту историю сотрудникам «Южной городской газеты», но особой реакции не последовало: первые полосы занимали сообщения об эпидемии птичьего гриппа. Однако в интернете началась кампания с требованием объективного расследования смерти Суня. В конечном итоге за это преступление были осуждены 12 сотрудников центра предварительного заключения.

Однако эта история — не только о жестоком избиении студента милиционерами. Когда известия о случившемся стали распространяться в интернете, некоторые специалисты поставили под сомнение законность хукоу, из-за которой Сунь и был арестован. Эта древняя система в последний раз была восстановлена в 1958 году для регулирования потоков миграции из деревни в города. В тот год Мао Цзэдун объявил о начале политики «большого скачка», надеясь за короткое время превратить Китай из аграрной страны в промышленный гигант.

По замыслу Мао требовалось провести коллективизацию частных крестьянских хозяйств, в результате чего в аграрном секторе должна была возрасти производительность труда; это, в свою очередь, должно было подпитывать ускоренную индустриализацию в городах. Но в реальности все произошло иначе. В городах металлургические заводы и промышленные фабрики стали собственностью государства, и в первый год объемы производства быстро увеличивались, однако зерна, чтобы кормить рабочих, не хватало: колхозы не могли удовлетворить имеющийся спрос. Мао решил, что страдать от сложившейся ситуации должно крестьянство, а не пролетариат — в результате на селе воцарились голод и лишения. Система хукоу была введена, чтобы крестьяне не побежали из деревни, где выжить становилось невозможно, — в городах продовольствием обеспечивали только тех, у кого было разрешение там проживать. Из-за этой политики, по некоторым данным, в Китае умерло от голода до 45 миллионов человек.

В последнее время система хукоу используется для ограничения миграции из села в город, вызванной бурным развитием рыночной экономики. Эта ситуация породила целый класс рабочих-нелегалов, не имеющих нужных документов и совершенно бесправных — на заводах они подвергаются нещадной эксплуатации. Сегодня почти 200 миллионов китайских рабочих живут не по месту регистрации, а потому не могут получать никаких государственных услуг, медицинской помощи и образования. Получая зарплату на заводах, они не могут прописаться в городе и остаются «неофициальными» работниками, живущими под дамокловым мечом высылки. К этим нелегалам следует добавить 130 миллионов их детей, которых не пускают в школы, — еще одно поколение, страдающее от политики неравенства.

Уже неоднократно звучали призывы реформировать эту систему. После ужасной гибели Сунь Чжигана процедуры задержания и высылки на место прописки были отменены, и жестокое обращение с рабочими-нелегалами стало невозможным. В 2005 году в прессе появились сообщения о полном упразднении хукоу, но на деле все ограничилось тем, что ответственность за регулирование миграции была передана из центра на места. Это позволяет Пекину возлагать вину за любые нарушения на власти крупных городов, но последние не желают отказываться от системы прописки, поскольку в результате им пришлось бы оказывать социальные услуги новым горожанам. Поэтому сейчас между городом и селом курсирует около 40 миллионов китайцев — их никто не учитывает, никто не защищает. Рабочим больше не надо бояться ареста — на них просто не обращают внимания.

В 2009 году, когда глобальные рынки поразила рецессия, заголовки в газетах кричали об устойчивости китайской экономики и ее блестящих перспективах, но за этой устойчивостью стоят тяжелейшие последствия кризиса для рабочих-мигрантов, ставших жертвами экономического бума. Они никогда не пополнят ряды среднего класса, на них никак не отразится развитие страны — просто потому, что родились не в том месте.

В 2010 году американский журналист Лесли Т. Чан приехал в Гуанчжоу и взял интервью у группы молодых фабричных работниц, недавно приехавших в город: они заплатили паре вербовщиков, пообещавших им рабочие места, и теперь жили под чужими фамилиями, по подложным удостоверениям личности. Все они начали с работы на конвейере, но надеялись быстро продвинуться вверх по фабричной служебной лестнице и ни в коем случае не желали возвращаться в деревню. Ночевали они в общежитиях, порой по 12 человек в комнате. На самой фабрике действовал жесткий режим: работницам запрещалось разговаривать друг с другом, десятиминутный перерыв разрешался, только чтобы сходить в туалет, за малейшие нарушения предусматривались штрафы и наказания. Риск велик, но многие считают, что игра стоит свеч: заработка хватает, чтобы отсылать часть денег родным в деревню, а если будешь усердно трудиться и тебе повезет, то можно получить образование и дорасти до среднего класса. Однако для большинства рабочих-нелегалов вероятность разоблачения, безработицы и нищеты намного выше.

По словам Кам Вин Чаня, преподавателя географии из Вашингтонского университета, система хукоу препятствует формированию в Китае среднего класса. Так, в Шэньчжэне — городе с населением 14 миллионов человек — официально зарегистрировано лишь 3 миллиона жителей. Именно текучесть и неформальность рынка труда обеспечивает столь динамичное развитие китайской экономики: «Эта официальная система дискриминации позволяет экономике Китая расти такими темпами — и именно поэтому граждане второго сорта, вопреки прогнозам иностранцев, вряд ли превратятся в ориентированный на потребление средний класс». В долгосрочной перспективе это означает, что Китай останется страной «внутренних нелегальных иммигрантов» и не сможет развивать внутренний рынок потребления собственной продукции. Для 140 миллионов людей (эта цифра в два раза превышает население Британии) мечта о городе так и останется мечтой30.

Можем ли мы восстановить взаимное доверие или, раз исчезнув, оно уже больше не возвращается? Можно ли считать это вопросом политики — способны ли мы сделать равенство неотъемлемой частью города? По силам ли нам вновь обрести чувство общности?

Порой самые точные наблюдения исходят из неожиданных источников. Из всех категорий населения механизмы городского мира лучше всего понимают таксисты — недаром тест, который проходят все водители лондонских «черных такси», называют «Знание». В отчете по результатам недавнего опроса таксистов в Белфасте — сегрегированном городе, многие десятилетия страдающем от межрелигиозной распри, — отмечалось, что для безопасности понимание «человеческой топографии» города не менее важно, чем знание его географической карты.

Одним из самых экстравагантных таксистов в истории был французский философ-марксист, знаменитый боец Сопротивления и автор радикальных публицистических работ по проблемам города — Анри Лефевр. Однажды, решив, что его жизнь зашла в тупик, он отложил начатую рукопись и порвал со своими товарищами-философами. В своей статье «Экзистенциализм» он вспоминал о том, какое влияние вождение такси оказало на формирование его идей:

Я стал (по собственной воле, о поборники свободы) неквалифицированным рабочим, а затем таксистом. И это было действительно весело. В толстенном томе не уместишь всех приключений и злоключений этого таксиста-философа-экзистенциалиста. Парижское дно простерлось перед ним во всем своем скользком разнообразии, и он начал раскрывать его тайны... Но вспоминать хочется лишь контакты с неизмеримо более ценной и трогательной реальностью: жизнью парижан31.

Дэвид Харви — один из ведущих специалистов по наследию Ле-февра — приходит к выводу, что период работы за рулем «глубоко повлиял на его мысли о природе пространства и городской жизни»32. Через несколько лет, в 1967 году, Лефевр опубликовал статью «Право на город» (Le Droit à la Ville), где утверждал: город — это не только то место, где неравенство, несправедливость и эксплуатация особенно очевидны, но и плацдарм для преобразований. Город — и причина кризиса, вместилище неолиберализма, банковской системы, ужасающего неравенства, и наилучшее место для преодоления всех этих проблем. Город способен вылечить собственные язвы, но произойти это может только снизу.

Для Лефевра «право на город» — это «крик, требование»33. В частности, горожанин имеет право на участие в жизни города и его апроприацию: иными словами, люди должны играть главную роль в принятии всех решений, касающихся создания города и управления им, а также обладать коллективным правом использовать и занимать городские пространства без каких-либо ограничений. Внимание к физическому пространству города — этим театральным подмосткам повседневной жизни, утверждает Лефевр, меняет наше ощущение того, к чему мы принадлежим. Частью города становишься не благодаря собственности и богатств, а благодаря вовлеченности, и в результате наши действия меняют и совершенствуют город.

Однако философские рассуждения Лефевра — не план действий: скорее это призыв изучать и переосмысливать повседневную жизнь, анализировать самые разные проявления неравенства. Он предлагал не конкретные меры, а надежду на освобождение города от цепей. Через несколько месяцев после выхода статьи Лефевра в его родном городе — Париже, казалось, вспыхнула та революция, на которую он возлагал надежды. В мае 1968 года по столице прокатилась волна протестов — студенты, члены профсоюзов и политические активисты вышли на улицы, выражая недовольство консервативным правлением Шарля де Голля и требуя перемен. Многие решили: настал момент, когда лефевровская концепция города может воплотиться в реальность.

События 1968 года так и не изменили город кардинально, но идея «права на город» сохранила свою актуальность и по-прежнему дает нам надежду. Преимуществом «Права на город» стал тот факт, что это философское эссе, а не политическая дорожная карта: изложенную в ней концепцию другие мыслители и активисты могут обновлять и развивать. Как, например, участники движения Occupy, разбившие палаточные лагеря во многих городах, — они занимают общественные пространства и преобразовывают их своими действиями. Как отмечал в своем блоге американский юрист и общественник Питер Маркузе, между событиями 1968 года и движением Occupy существует явная преемственность: «Дух 1968 года сохраняется, он лег в основу движений Occupy и Right to the City... В этих движениях проявляется стремление к переменам, объединение требований эксплуатируемых, угнетенных, недовольных»34.

Некоторые города уже официально зафиксировали идею «права на город» в своих уставах. Так, принятый в 2001 году Статут Сан-Паулу содержит положение о «праве на устойчивые города, которое следует понимать как право нынешних и будущих поколений на городскую землю, на жилье, на санитарию окружающей среды, городскую инфраструктуру, общественный транспорт и государственные услуги, на труд и отдых». (Хотя повседневная жизнь в городе с одним из самых высоких уровней неравенства в мире от этого не слишком изменилась.) Аналогичным образом третий по величине город Аргентины — Росарио — провозгласил себя «городом прав человека». В 2004 году на Всемирном городском форуме в Барселоне эта идея была воплощена во Всемирной хартии прав на город — попытке выразить поэзию философской теории Лефевра в юридическом документе.

С особой наглядностью борьба за право на город проявляется в вопросе о жилье, лежавшем в основе экономического бума, а затем и кризиса 2008 года. Именно субстандартное кредитование и резкий рост числа должников позволили рынку «приватизировать прибыли и переложить риски на общество». Базовая потребность в крыше над головой была превращена в мечту о семейном доме, привязанном к ипотеке, которую было легко получить, но невозможно выплатить. При благоприятной рыночной конъюнктуре, подпитываемой взрывным ростом спроса, — ведь каждому из нас внушали, что он может приобщиться к домовладельческой утопии, — возникала ситуация, когда ваш дом «зарабатывал» больше, чем вы. Ваше жилье было уже не домом, а спекулятивным товаром, в котором вы поселились. Когда же тысячи людей обнаружили, что ежемесячные ипотечные платежи им не под силу, эта запутанная схема неизбежно рухнула — с ужасающими последствиями.

Приведем лишь один пример того, как рынок жилья воздействует на ситуацию в стране: в Ирландии с 2000 по 2006 год цены на жилье выросли вдвое; чтобы удовлетворить спрос, там строилось по 75 тысяч домов в год. Во многом это стимулировалось ажиотажем на рынке ипотеки: компании готовы были рисковать, чтобы заполнить портфель заказов. В 1994 году ирландские банки и строительные общества выдали 45 тысяч кредитов на общую сумму, которую можно было бы приравнять к 1,6 миллиарда евро; в 2006-м они с готовностью предоставили 111 тысяч кредитов на 25 миллиардов евро. Менялся и контингент заемщиков. В 1997 году лишь 4% заявок на кредит подавали «неквалифицированные/чернорабочие», к 2004 году их доля возросла до 12%. На пике бума некоторые дома в Дублине стоили в 100 раз больше, чем зарабатывали в год их владельцы. Но затем, в 2007 году, рынок начал замедляться, появились слухи о грядущих проблемах. Тем не менее риелторы, экономисты и политики продолжали твердить людям: «Покупайте!» В результате в 2009 году рынок обвалился и к концу следующего года более 31% недвижимости оказалось дешевле выданной под нее ипотеки. Сегодня Дублин усеян брошенными на полдороге стройками и пустующими новыми домами.

Идея о собственном доме в пригороде (пусть и купленном за непосильную ипотеку), о безопасной жизни в закрытом поселке давно уже стала чуть ли не главной современной мечтой, но, как показали события — пустующие кварталы Детройта, смерть Трейвона Мартина, рост неравенства в городах, — для многих эта мечта обернулась кошмаром. Теперь почти в каждом городе, затронутом недавним бумом, образовались «пустыни» из незаселенных домов, а совсем рядом тысячи людей отчаянно нуждаются в достойном жилье.

В мае 2010 года нью-йоркское отделение Альянса за право на город подготовило доклад с результатами исследования, длившегося восемь месяцев. В его рамках проводился подсчет пустующих зданий и участков, которые можно использовать для обеспечения жильем семей с низкими доходами в семи районах города: Южном Бронксе, Гарлеме, Вест-Виллидже, Челси, Нижнем Ист-Сайде, Бушвике и центре Бруклина. На тот момент число людей, живущих в приютах для бездомных, включая детей, оценивалось в 400 тысяч; еще 500 тысяч семей снимали жилье, но квартплата составляла более 50% их месячного дохода.

В докладе указывалось, что на обследованной территории есть 450 совершенно незаселенных жилых зданий, где можно было бы разместить 4092 семьи, а еще 3267 домов находились в процессе строительства. Вместе с тем значительная часть нового жилья класса люкс, сооружавшегося в этих районах, продавалась по ценам, недоступным среднестатистическому горожанину. Многие квартиры были выставлены на продажу в течение уже нескольких месяцев, но не находили покупателей из-за слишком высокой цены. При этом городские власти пытались взыскать 3 миллиона долларов налоговых недоимок с застройщиков, просрочивших платежи или не имевших возможности их внести.

Схожая ситуация сложилась и в Лондоне: в апреле 2012 года районный совет Ньюхэма в Ист-Энде, где расположен Олимпийский парк, на сооружение которого было потрачено 9,3 миллиарда фунтов, разослал письма 500 семьям, занимавшим социальное жилье, уведомляя, что они должны уехать из Лондона и переселиться в городок Стоук больше чем в полутора сотнях километров от столицы. За несколько месяцев до этого в рамках мер по сокращению государственных расходов были введены ограничения на субсидирование жилья, из-за которых самые нуждающиеся лондонцы практически лишились возможности проживать в родном городе. В то время мэр британской столицы Борис Джонсон спровоцировал скандал, назвав этот шаг «этнической чисткой» по косовскому образцу. На тот момент, когда стало известно о плане переселения, в очереди на получение социального жилья по всему городу стояло 350 тысяч человек. Согласно подсчетам участников проекта Homes for London, реализуемого благотворительной организацией «Убежище», из-за роста арендной платы и ограничения жилищных субсидий из Лондона будут вынуждены уехать до 1,8 миллиона человек.

Кроме того, согласно подсчетам Homes for London, в городе необходимо ежегодно строить 33 100 новых единиц жилья, но реальное положение дел оптимизма не внушает. После избрания на пост мэра в 2008 году Джонсон назвал Лондон «первосортным городом с третьесортной жилищной системой», продолжил политику своего предшественника Кена Ливингстона и пообещал вводить в эксплуатацию по 10 тысяч жилых единиц в год, чтобы удовлетворить растущий спрос на государственную помощь в условиях необычайно вздутых цен на рынке. Но даже такие темпы строительства явно недостаточны. Кроме того, «доступное жилье» — понятие относительное: официально эта ценовая категория определяется как 80% от рыночных расценок, а значит, самым нуждающимся оно все равно не по карману. В ситуации, когда рост арендной платы опережает инфляцию и только в 2011 году составил 11%, у многих просто не будет иного варианта, кроме как стать бездомными.

Результаты исследования в Нью-Йорке и новости из Лондона показывают, насколько наши крупные города далеки от принятия права на город в качестве одного из краеугольных камней устройства современного мегаполиса. После краха на рынке жилья в 2008 году Центр по изучению американской архитектуры имени Темпла Хойна Бьюэлла при Колумбийском университете (Нью-Йорк) опубликовал «бьюэлловскую гипотезу», где речь шла о связи между жилищной проблемой и «американской мечтой» в условиях массовых выселений. В докладе был сформулирован краткий, но радикальный вывод: чтобы изменить город, надо изменить саму мечту. В рамках этого сценария право на город означает не право на дом в пригороде, машину и непосильную ипотеку. Мечту надо пересмотреть таким образом, чтобы она означала право на те вещи, что делают жизнь в городе достойной: доступное жилье, разумную зарплату, свободу от вмешательства в частную жизнь, запугивания и насилия. Анализируя эти вопросы, следует учитывать также видимые и невидимые барьеры в городе — для молодых, инвалидов, обездоленных и бедных, старых и больных, иностранцев и «чужаков».

Возможный путь решения этого вопроса предложил Дэвид Харви, выступая в 2008 году с лекцией в Нью-Йоркском университете. Харви отметил, что право на город дает возможность обсуждать ситуацию с районами и сообществами, подвергающимися дискриминации и эксплуатации в результате неравенства. В частности, он подчеркнул: право быть частью города не должно определяться исключительно наличием собственности. В ходе жилищного бума, утверждал он, значение имели только желания домовладельцев. В результате те, кто не владеет недвижимостью или не имеет банковского вклада, лишаются своей «доли» в городе.

В ответ на эту ситуацию Харви предложил простое решение, которое можно найти прямо на руинах жилищного рынка. После кредитного кризиса в 2008 году начались массовые конфискации жилья из-за неспособности домовладельцев расплачиваться по ипотеке: в результате эти люди потеряли все и вынуждены были выселяться, но и банки почти не получили компенсации за свои инвестиции. Смысла в этой схеме никакого: она разрушает семьи и сообщества, ослабляет города. Если бы банки и муниципалитеты переосмыслили сложившуюся ситуацию, можно было бы найти выход из положения. К примеру, городские власти могли бы скупать недвижимость у банков за хорошую цену и создавать дееспособные жилищные кооперативы, гарантируя тем самым, что люди останутся в собственных домах и продолжат участвовать в жизни города35.

Рассмотрим этот сценарий применительно к Детройту, переживающему сегодня кризис, который был вызван гибелью многих городских сообществ, из-за чего обширные зоны в городе опустели и разрушаются. Сегодня мэр Бинг вынужден тратить миллионы на обеспечение услуг в районах, где жителей почти не осталось, и при этом не может собирать городские налоги с людей, которые их покинули. Если бы с самого начала предпринимались попытки сделать жилье доступным и сохранить сообщества, то расходы, возможно, удалось бы уравновесить доходами, и эти районы остались бы достаточно устойчивыми, чтобы пережить будущие проблемы. Кроме того, это способствовало бы укреплению права на город и равенства, построению города, основанного на доверии. Ведь если город плох для кого-то, он плох для всех.

Но в состоянии ли мы спроектировать доверие, как выстраиваем и моделируем другие формы поведения в городе? Я задал этот вопрос специалисту по стратегическому городскому планированию Скотту Бернхэму, когда мы беседовали на шестом этаже Королевского фестивального зала, выходящего окнами на южный берег Темзы. Когда бросаешь взгляд на север, на впечатляющий силуэт городского центра — от здания парламента на западе до собора Святого Павла и Сити на востоке, — вспоминаешь о многовековой истории столицы. Многие из самых известных зданий — это памятники былой славе, имперскому величию и сохраняющемуся экономическому могуществу Лондона. Еще одна история связана и с самим Королевским фестивальным залом: после окончания Второй мировой войны было решено устроить праздник, который вновь вселил бы в англичан надежду. В результате в 1951 году в заброшенной промзоне на южном берегу Темзы был организован Фестиваль Британии, призванный не прославлять утраченное великодержавное превосходство и потускневшее имперское величие, а устремить людей в будущее, в новую послевоенную эпоху. Вся зона была преобразована усилиями нового поколения архитекторов-модернистов, стремившихся, чтобы современный стиль представлял оптимистичный взгляд на будущее. Как отмечал дизайнер Х.Т. Коулмен, «возникло реальное ощущение, что Фестиваль знаменует собой перемены к лучшему... зарю новой эпохи, возможность наслаждаться жизнью в современных условиях, с современными технологиями»36. От этого события остался Фестивальный зал — как напоминание о прошлых мечтах и одно из самых популярных мест в городе среди самых разных людей: от любителей классической музыки до скейтбордистов. Вид города за рекой наводит на размышления о том, могут ли идеи и здания помочь нам возродить доверие к городу, как удалось полвека назад возродить надежду и веру в обновление у всей нации.

Скотт Бернхэм ездит по свету, работая над проектами вместе с дизайнерами, архитекторами и представителями муниципальных властей в надежде изменить отношение людей к городским пространствам. Он увлеченно ищет способы, позволяющие с помощью проектирования укреплять и формировать доверие. Однако его концепция доверия отличается от определения Усланера: Бернхэм убежден, что у каждого человека есть определенное количество доверия к миру, которое постоянно перераспределяется в соответствии с опытом и обстоятельствами. Тот факт, что мы больше не доверяем политикам и полиции, означает не утрату доверия вообще, а то, что доверие мы проявляем в других отношениях и формах. Речь идет не о крушении доверия как такового, а о его перераспределении в другие системы — отсюда и распространение сообществ, получающих информацию из открытых источников и делящихся ею: это Бернхэм называет «совместной экономикой». В результате наряду с ослаблением доверия к иерархичным структурам крепнет вера в ресурсы общего пользования: мы «открываем для себя новые ценности, новые способы создания и распространения доверия за пределами разрушенных существующих систем»37.

Я спросил Бернхэма, как это повлияет на наши методы формирования города. В ответ он рассказал мне о некоторых своих прошлых проектах. В 2003-2006 годах Бернхэм работал креативным директором в — центре городской и популярной культуры в Манчестере, где он проводил выставки, посвященные уличной живописи и работам ведущих дизайнеров и архитекторов, например Питера Сэвилла и Уилла Олсопа, которые видят Манчестер как «мегагород» XXI века. Кроме того, в 2011 году он участвовал в проекте «Путеводитель по альтернативному использованию города» в Берлине, который заставлял людей переосмысливать то, как они пользуются повседневными городскими объектами. Например, с помощью простого листа фанеры и нескольких стульев оградительные тумбы превращались в кафе на открытом воздухе, мусорный бак на колесиках — в скрытую камеру, вращающийся билборд — в карусель. Все эти проекты, преобразующие городские пространства в «игровые», неожиданные объекты, напоминали пользователю о гибкости и адаптивности городской ткани, ее пригодности для веселья и удовольствий.

В 2008 году Бернхэм разработал своеобразный проект для одной из набережных Амстердама, которую в то время превратили из запущенной промзоны в привлекательный жилой и деловой квартал. В частности, людей побуждали по-иному воспринимать это место, посещать благоустроенные общественные пространства и получать от них удовольствие. Бернхэм вместе с ведущей голландской дизайнерской фирмой Droog разработал ряд объектов и мероприятий, стимулирующих посетителей к такому взаимодействию:

Прибрежный район Амстердама был превращен в творческую «игровую площадку», где люди могли взаимодействовать между собой, менять и переделывать несколько дизайнерских инсталляций. Если воспользоваться аналогией с компьютерным программированием, эти инсталляции устанавливались в версии 1.0, и мы предоставляли людям возможность преобразовать их в версию 2.0 за счет индивидуального и коллективного творческого участия38.

Над преображением набережной работали художники и дизайнеры из разных стран: бюро Nothing Design из Южной Кореи установило вдоль набережной надувные меха в виде рыб на столбах. Можно было регулировать высоту столбов и поворачивать их в соответствии с направлением ветра, чтобы рыбы наполнялись воздухом и подрагивали. Международная группа Office of Subversive Architecture поставила песочницу, где все желающие могли строить собственные города. Джи Ли предложил «комиксовый» проект: пользователи могли распечатывать незаполненные «бабблы», в которых помещаются реплики персонажей комиксов, писать на них все, что угодно, и приклеивать к уличным рекламным плакатам — в качестве своеобразного сопротивления тому, что хотят внушить нам корпорации, и засилью коммерции на общественных пространствах. Пожалуй, самым ярким экспонатом этой выставки стала инсталляция Марти Гикса «Сделай из меня скульптуру»: большое сооружение из шлакобетонных блоков посреди улицы, с которыми прохожие могли делать все, что им заблагорассудится.

Инсталляция Марти Гикса «Сделай из меня скульптуру». Амстердам, 2008 год

Бернхэм рассказывал: эта инсталляция была видна из окна его квартиры, и он наблюдал, как поначалу люди выцарапывали на бетоне бранные слова и неприличные рисунки — словно ошеломление от вседозволенности вынуждало их хулиганить и бунтовать. Именно такого поведения мы ожидаем от людей, если дать им полную свободу, объяснил Бернхэм. Но все очень быстро изменилось: он увидел, как группа молодых скейтбордистов остановилась и несколько часов высекала на одной из граней блока изящное изображение слона.

Пожалуй, самой неожиданной реакцией на выставку стали действия полиции, продемонстрировавшие разницу между отношениями власти и доверия. Один из главных экспонатов, созданный художником Стефаном Загмайстером, представлял собой уличный коллаж из 250 тысяч евроцентовых монет, выложенных поперек улицы в виде стилизованной надписи «Одержимость портит мне жизнь, но помогает в работе». Загмайстер с Бернхэмом намеренно обеспечили свободный доступ к коллажу, чтобы люди взаимодействовали с ним по своему усмотрению, — если какие-то монетки пропадут, значит, так тому и быть. Полиция, однако, смотрела на ситуацию по-другому, и уже через 12 часов после открытия выставки было заявлено о краже. К раннему утру полицейские уже сметали евроценты в мешки, сообщив организаторам, что тем самым они «обеспечивают безопасность» инсталляции.

Композиция Стефана Загмайстера «Одержимость портит мне жизнь, но помогает в работе»

Какое отношение все это имеет к доверию? Посетители выставки взаимодействовали с объектами и, возможно, даже начали больше задумываться об общественных пространствах города. Несомненно, экспонаты побуждали их по-разному воспринимать конкретное пространство — Прибрежный район. Возможно, выставка даже позволяла людям по-иному осмыслить потенциал пространств в городе и напоминала о том, что совместное использование и поиск общих пространств помогают уживаться друг с другом. Но укрепляет ли это доверие?

По мнению Бернхэма, укрепляет. Если Патнэм считал, что основа доверия — это формальное участие и объединение, то Бернхэм полагает: более простое, менее организованное взаимодействие на общей почве служит мощным катализатором чувства общности. То, что может спровоцировать и поощрять грубое поведение, на деле способствовало прямо противоположному. Доверию позволили проявляться спонтанно. Но еще важнее, напомнил мне Бернхэм, что доверие — это не сама постройка, не кирпичи или камни: его создает и подпитывает совместное участие в строительстве.

То, что мы больше не доверяем правительствам, корпорациям и полиции, не означает, что мы утратили умение доверять. Мы уже доверяем друг другу больше, чем сами осознаем, — в рамках новой экономики, охватывающей краткосрочную аренду автомобилей или жилья на сайте airbnb.com; Всемирную ночь книг, P2P-платформы, «Википедию», «Инстаграм», бесплатные программные продукты с открытым кодом вроде операционной системы Linux и браузера Firefox, а также бесплатные лицензии в рамках Creative Commons.

Необходимо, однако, понимать, как на это могут повлиять городские пространства. Нужны пространства, позволяющие нам быть самими собой. Для создания таких пространств доверия не обязательно строить что-то новое: они просто должны быть открытыми, такими, чтобы мы могли взаимодействовать, доверяя друг другу. Ворота, камеры наблюдения и пустующие кондоминиумы в условиях острой потребности в жилье, проблемы с доступом к рабочим местам и плохая инфраструктура препятствуют созданию открытого города, правом на который обладаем все мы.

Глава 7. ПРОГУЛКИ ПО ДХАРАВИ

Сидя в кафе Saltwater, что находится в элегантном районе Бандра, вместе с Рагулом Шриваставой и Матиасом Эчанове — двумя основателями и членами радикальной общественной организации URBZ, в центре внимания дизайн и городская планировка, я почувствовал себя слегка неуютно. К тому моменту я пробыл в Мумбае уже больше недели, прогулялся по многим пригородам и центральным районам, двигаясь на север от Колабы на оконечности полуострова, пытаясь понять этот крайне сложный город.

Многое из увиденного противоречило моим прежним представлениям об этом индийском мегаполисе, казавшемся таким знакомым и чужим одновременно. Рагул — с сочувственной улыбкой и из лучших побуждений — говорил, что, возможно, название для книги я выбрал не самое удачное, ведь город совсем не всегда приносит пользу человеку. Кроме того, мое определение города страдает некоторой упрощенностью. С балкона этого шикарного бистро, где подают европейскую еду под приглушенные звуки индийской электронной поп-музыки из колонок, жизнь, несомненно, казалась прекрасной. Вот это так хорошо удается городу — собирать вместе все самое лучшее. Но Мумбай постоянно напоминает и о том, что город собирает все крайности.

В 2012 году Мумбай был охвачен водоворотом перемен. Бродя по людным улицам, проходя мимо заброшенных домов колониальной эпохи — изысканных обломков прежних империй, — я видел ультрасовременный город, весь в рекламе Vodafone и афишах болливудских фильмов.

Над историческим городом вздымались новые гигантские высотки, равнодушные к гомону повседневной суеты у своего подножия. Старые текстильные фабрики сносили, и на их месте вырастали сверкающие созвездиями огней торговые комплексы. Молодые люди в строительных касках и шортах лопатами бросали цемент в бадьи, а потом с помощью лебедок поднимали их на головокружительную высоту. На ничем не примечательной улице я вдруг набрел на каркас 27-этажного здания, верхушка которой терялась в мутном от смога небе, — казалось, если бы не строительные леса, каркас вот-вот рассыпался бы. Это напоминало не строительный бум, а скорее игру в «тетрис». Только что завершилась работа над 60-этажной башней, гордящейся званием самого высокого дома в городе, а над землей уже поднимались первые этажи нового здания — уже в 90 этажей.

Во время одной из прогулок я в изумлении глядел на самый дорогой частный дом в мире — «Антилию». Эта резиденция Мукеша Амбани стоимостью миллиард долларов имеет 27 этажей, гараж на 160 автомобилей, три вертолетные площадки и жилые помещения для 600 слуг. Помимо бассейна и кинотеатра, там есть бальный зал, который журналистка и писательница, пишущая о мире «звезд», Шобдха Де назвала «одним из чудес современной Индии», затмившем Версаль1. В то же время другая писательница — Арундхати Рой — считает «Антилию» символом призрачности индийского капитализма: «Что это — многоквартирное здание или дом для одного человека? Храм, посвященный новой Индии, или вместилище ее призраков?.. Может быть, это последний шаг самого успешного сепаратистского движения в стране — отрывающего средний и высший класс от земли и отправляющего его прямо в космос?»2

«Антилия» — самый дорогой частный жилой дом в мире

Как-то я прошел от железнодорожной станции Махаллакшми к Дхоби Гхат — гигантской прачечной под открытым небом, где белье горожан стирается в 2 тысячах бетонных чанов, наполненных мыльной водой. Я прошел мимо целого моря гостиничных полотенец, колыхавшихся на ветру, словно лавандовое поле, и направился к площади Якоб-Серкус, а затем на юг по Маулана-Азад-роуд.

Идя по извилистой улице, я разглядывал витрины и лотки торговцев, наблюдая за повседневным театром городской жизни: вот магазинчик, торгующий «джинсами Leevee», вот человек продает часы — они лежат в тазу с водой в качестве доказательства их водонепроницаемости, вот магазин спорттоваров — с навеса свисают биты для крикета, вот кафе под названием Rolex, где идет чаепитие. В огромных жаровнях прямо на улице шипят котлеты и пирожки, голодных покупателей ждут алые от перца-чили куриные ножки, жаренные на углях. И над всей этой суетой сквозь грохот строек и шум машин прорывается призыв на молитву.

Людей на улицах Мумбая видимо-невидимо. По численности населения он занимает четвертое место в мире — в самом городе живут 13 миллионов человек, и еще 20 миллионов в пределах агломерации. Что же касается плотности населения, то она не знает себе равных — 27 тысяч человек на квадратный километр, а в некоторых районах — до 100 тысяч. Для сравнения: средняя плотность населения в Нью-Йорке составляет 10 тысяч человек на квадратный километр, а в Лондоне — 4,9 тысячи. Резкое увеличение численности населения произошло в последние десятилетия: к моменту обретения независимости Индией в 1947 году в городе жили 4 миллиона человек, и половина прироста приходится на тех, кто приехал в Мумбай в 1960-1970-х. Этот приток продолжается: каждый день в город в поисках лучшей жизни прибывает до 500 семей из сельской местности, отчаянно нуждающихся в жилье и работе. По оценкам, к 2020 году Мумбай станет самым многонаселенным городом мира.

В следующий раз я решил прогуляться в другом направлении: от станции Бандра направился к КБК — Комплексу Бандра-Курла, последнему завершенному проекту реконструкции города. В этом сверкающем амбициозном деловом квартале должны разместиться офисы новых транснациональных корпораций, банки и биржи. Слоняясь по пустынным улицам нового района, я повсюду видел грандиозные здания, спроектированные в скучнейшем стиле модернистских бизнес-парков: такие же строения из стекла и стали можно встретить где угодно — от Сингапура до Хельсинки или Хьюстона. Это неолиберальное «непространство», корпоративные джунгли — символ развития всего мегаполиса: так выглядит новая индийская мечта о будущем.

КБК удобно расположен — неподалеку от недавно реконструированного Международного аэропорта имени Чатрапати Шиваджи, связывающего Мумбай с внешним миром. В последнее время надежды на развитие деловой столицы Индии связываются с превращением хаотического Мумбая в «аэротрополис» — город вокруг аэропорта, чтобы бизнесмены совершали поездки, не сталкиваясь с реальной жизнью. Как отмечает экономист Джон Касарда, «аэротрополис — это логика глобализации, воплощенная в городе»3. Но где в этой концепции место для людей?

Насколько велика пропасть между этой амбициозной мечтой и реальностью, стало ясно, как только я вышел со станции Бандра. Прямо с перрона я попал на пешеходную эстакаду над путями, заканчивающуюся длинной крытой галереей. С ее высоты сразу же стало ясно, что эстакада сооружена не только над путями, но и над незаконным поселком, отделенным от движущихся поездов лишь несколькими метрами и грудой мусора. На этой «ничейной земле» люди соорудили себе дома — хижины и сарайчики. В поселке играли дети, женщины болтали, стоя у дверей, козы жевали свою привязь — шла повседневная жизнь уже сформировавшегося сообщества.

Далее эстакада проходила над широкой улицей, ведущей к другому незаконному поселку, побольше первого. Здесь жилища выглядели посолиднее — некоторые дома были построены из кирпича, другие имели до трех этажей. С галереи можно было даже заглянуть в окна верхних комнат. На улице, недавно заасфальтированной, располагались магазинчики, мастерские и склады. Конечно, это были трущобы, но они существовали здесь уже давно, и их жизнь отличалась организованностью и предприимчивостью, резко контрастируя с пустыми улицами близлежащего КБК. Ясно, что эстакаду соорудили, чтобы связать станцию с комплексом и не решать при этом проблему нелегальных поселений. Довольно странный способ строительства города!

На эстакаде по пути к Комплексу Бандра-Курла

Создание КБК и мечты о Мумбае-аэротрополисе необычайно увеличили ценность земли вокруг аэропорта. Но так случилось, что именно на этой земле расположен самый большой в мире район трущоб — Дхарави. Направившись от КБК на юг и пройдя всего пять минут по Бандра-Сион-Линк-роуд, я оказался на окраине самой густонаселенной трущобы в Азии, где на площади 2,4 квадратного километра живет около миллиона человек.

Первые попытки изучения феномена трущоб были предприняты в Британии в 1820-1830-х годах, когда либералы-реформаторы, например Эдвин Чадвик, впервые связали друг с другом проблемы бедности, жилья и здоровья населения. Лондон в то время уже был крупнейшим городом мира, с 1800 по 1840 год его население выросло почти вдвое, и столица уже еле вмещала всех своих жителей. В 1861 году журналист Джон Холлингсхед посетил одно из жилищ в печально знаменитых трущобах:

Небольшой двор был покрыт вязкой жижей и гнилью. Узкое оконце задней комнаты на первом этаже настолько заросло грязью, что через него ничего нельзя увидеть, а кухня представляла собой закопченную пещеру, наполненную неописуемыми отбросами и мусором, — одну из тех, что санитарный инспектор еще год назад приговорил к сносу. Хотя передняя и задняя двери дома были открыты настежь, в нем царила тошнотворная вонь, а когда открывалась дверь какой-нибудь комнаты, смрад выходил из нее волнами. В одной комнате я обнаружил семью из шести человек, а в соседней ютилось пятеро4.

Лондон в XIX столетии был не единственным городом контрастов. Примерно в то же время Наполеон III поручил барону Осману снести средневековые кварталы Парижа и проложить на их месте широкие бульвары. Это был первый случай масштабной расчистки трущоб, но с бедностью не было покончено, жители снесенных кварталов лишь переместились в другие, столь же нищие районы города, ухудшив их положение. Бедняков считали отходами программы благоустройства, с которыми можно поступать как вздумается.

Аналогичные проекты по устранению человеческих «отбросов» индустриализации осуществлялись во многих странах Европы. В большинстве случаев трущобные районы возникали из-за дефицита жилья, когда спрос превышал предложение. Поэтому дома в бедных кварталах делились на клетушки, которые сдавались в аренду за гроши. Владельцы считали невыгодным ремонтировать свою недвижимость и оставляли дома ветшать. Вслед за этим из кварталов уходила надежда, и дело довершали болезни, нищета и отчаяние. Политическая философия того времени привлекала последние научные открытия для обвинения бедняков в генетической деградации, чтобы приклеить несчастным ярлык «чужих», использовались расовые стереотипы, с церковных кафедр их осуждали морально, и жертвы теряли самоуважение и гордость.

В 1880-х годах молодой журналист Якоб Риис посетил район дешевых доходных домов в Нижнем Ист-Сайде на Манхэттене. В свое время Риис прибыл в Америку из Дании с 40 долларами, занятыми у друзей, золотым медальоном и письмом к датскому консулу, так что с жизнью в трущобах ему пришлось познакомиться не понаслышке. Затем он уехал из города в поисках лучшей жизни, работал плотником, батраком на ферме, трудился на кирпичном заводе и время от времени оказывался в такой нужде, что вынужден был ночевать на могильных плитах и питаться лишь яблоками-паданцами. В Нью-Йорк он вернулся успешным торговцем, но партнеры-мошенники присвоили его прибыль и товар, так что Риису снова пришлось жить в трущобах, в районе Файв-Пойнт. Потом он посвятил себя политике и журналистике, получив работу криминального репортера в New York Tribune. В результате Риис обзавелся офисом на Малберри-стрит и начал описывать окружающую его жизнь трущоб.

Книга Рииса «Как живет другая половина», опубликованная в 1889 году, представляла собой описание района Файв-Пойнт во всех ужасающих подробностях нищеты и призыв к борьбе с тлетворным влиянием трущоб. Этот район не всегда был таким запущенным: в свое время там жили так называемые «никербокеры» — манхэттенская аристократия. Но со временем богачи уехали, дома стали сдавать в аренду, и в них поселились люди совсем другой категории.

Местные домовладельцы пользовались бесправным положением рабочих-мигрантов, размещая по шесть человек в комнате, чтобы получить максимум прибыли. Бытовые условия и уровень жизни стали хуже некуда. Риис отмечал: «Вместо 15 тысяч доходных домов, вызывавших отчаяние у поборников санитарии 20 лет назад, мы сегодня имеем 37 тысяч, и проживает в них более 1,2 миллиона человек». Поток иммигрантов не иссякал, и ситуация стала просто катастрофической: среди обитателей трущоб часто вспыхивали эпидемии, косившие всех, независимо от расы, возраста и пола.

Насколько серьезной была проблема трущоб, видно из описания печально известного уголка района — Бэнда:

В комнате менее 13 футов в длину и ширину спало 12 мужчин и женщин — двое или трое на нарах, устроенных в подобии алькова, остальные на полу. Эту ужасающую обстановку тускло освещала керосиновая лампа, возможно, чтобы другие, приходящие позже жильцы могли найти путь к своим «кроватям», ведь была еще только полночь. Из смежной прихожей, где в полутьме можно было различить силуэты троих лежащих людей, доносился сердитый плач младенца. Эта «квартира» была одной из трех, что мы обнаружили за полчаса в двух соседних зданиях, — все они были также переполнены. Большинство этих людей снимали «койко-место» по пять центов за ночь. По сравнению с ними другая комната, на верхнем этаже, почти пустовала: там жили только четверо — двое мужчин, старуха и девушка. Домовладелец с гордостью открыл дверь и величавым жестом показал, как сильно ему пришлось пожертвовать собственными интересами, чтобы соблюсти закон5.

Глядя на фотографии, сделанные Риисом на Малберри-стрит в 1888 году, и бродя по сегодняшнему Дхарави, начинаешь понимать, что проблемы у всех трущоб — прошлых и настоящих — одни и те же. Каковы бы ни были исторические причины неравенства и бедности, результаты одинаковы. Самое потрясающее различие заключается в нынешних масштабах проблемы.

Комната в ночлежке для мигрантов в Нижнем Ист-Сайде. Из книги Якоба Рииса «Как живет другая половина»

В 2003 году Программа ООН-Хабитат опубликовала документ под названием «Проблема трущоб: глобальный доклад о населенных пунктах», где предлагалась новая повестка дня на XXI век по важнейшему вопросу, касающемуся будущего городов. ООН давно уже прогнозировала, что Земля скоро станет «городской планетой» — к 2007 году доля горожан в ее населении должна была достичь 50%. Но наблюдатели, похоже, хуже представляли себе, за счет чего произойдет этот рост. Авторы доклада, вышедшего в 2003 году, стремились изложить принципы и план по преодолению следующего демографического кризиса. Они привели данные 2001 года, согласно которым 924 миллиона человек — почти треть всех горожан — живут в трущобах и это число увеличивается.

Согласно подсчетам журналиста Роберта Нойвирта, ежегодно в города по всему миру переезжает 70 миллионов человек, то есть 1,4 миллиона в неделю, 200 тысяч в день, 8 тысяч в час и 130 в минуту.

Впрочем, совокупная цифра — 924 миллиона обитателей трущоб по всей планете — не полностью отражает положение дел, равно как и относительные данные — треть городского населения. На Западе в трущобах живут лишь 6% городского населения, а на другом «полюсе», в Южной и Центральной Азии, от крайней нищеты страдают целых 58% горожан. Для Мумбая этот показатель составляет 62%, или почти две трети населения города. Мало того — по некоторым оценкам, за ближайшие 30 лет приведенная выше общая цифра увеличится в два с лишним раза и к 2050 году количество обитателей трущоб может превысить 2 миллиарда.

Так с чего же нам начать? Как определить характер проблемы: природу трущоб? В чем здесь дело — в коррупции, слабом государстве или самой сложности города? Можно ли считать трущобы всеобщей проблемой или запущенность каждого такого района имеет собственные причины и историю? Можно ли назвать их элементом развития города, диалектическим феноменом переходного периода? И кто должен решать проблему — политики, благотворительные организации либо сами обитатели трущоб?

В ооновском докладе 2003 года была сделана попытка дать определение трущобы, а значит, и оценить масштаб проблемы. Однако здесь начинаются трудности с формулировками. В 2002 году на встрече Экспертной группы ООН было разработано простое определение из пяти пунктов с максимально широкими параметрами. Каждая трущоба уникальна, полагали эксперты, возникла по конкретным причинам, сталкивается с собственными проблемами, но во всех таких районах в той или иной степени можно обнаружить дефицит чистой воды, недостаточную санитарию и ограниченный доступ к другим инфраструктурным системам, низкое качество жилья, перенаселенность и отсутствие официального статуса у жителей.

Рагул и Матиас сказали мне, что им не нравится слово «трущоба», поскольку это оскорбительное понятие связывает Дха-рави с долгой историей «отверженных» мест. Действительно, большинство из тех, кто там живет, не назовет свой дом трущобой: скорее этот район назвали бы во Франции бидонвилем, или quartier irrégulier, в Барселоне — barraca, в Кито — conventillos, в Мехико — colonias populares, в Лиме — solares, в Гаване — bohios, в Германии — Elendsviertel, в Хартуме — shammasa, в Бейруте — tanake, а в Каире — aashwa’i. В Бразилии наиболее известным обозначением является фавела, но можно найти и такие названия, как morro, cortico и communidade; знаменитые стамбульские трущобы, превратившиеся в центры городской политической активности, известны как gecekondu. В Мумбае никто не произносил при мне слово «трущоба»: здесь говорят об «уличных жителях», chawls или chalis; в других городах, например Калькутте, существует понятие bustees. В Маниле есть еще более конкретные определения: iskwater — скопище хибар, сделанных из плохих материалов, estero — улочки уже сточных канав с характерным запахом, eskinita — переулок, где двоим не разойтись, и dagat-dagatan — место, которое часто затапливается6. Можно ли для столь разнообразного набора понятий найти единую формулировку?

Возможно, более простое определение поможет найти географическое положение. Многие трущобы находятся на краю мегаполисов, в тех местах, которые остаются без внимания остального сообщества, на муниципальной земле, где можно селиться без особых официальных ограничений, или на спорных в плане собственности участках. Другие расположены ближе к центру, там, откуда выехали или где не хотят селиться богачи и куда стекаются бедняки, нуждающиеся в дешевом жилье недалеко от места работы. Зачастую трущоба — это район, отрезанный от общегородской инфраструктуры: водоснабжения, транспорта, электричества. Дхарави, к примеру, возник в 1960-1980-х годах, в период бурного разрастания города, и застраивался на земле, принадлежащей разным ведомствам, штату, городу или частным лицам, но заброшенной владельцами.

С 1971 по 1981 год население Мумбая увеличилось на 2 миллиона человек, или на 43%. К 1985 году, по некоторым оценкам, половина из 8,2 миллиона жителей города обитала во времянках или просто на улице. Люди стекались в Мумбай со всего субконтинента: из штатов Махараштра, Уттар-Прадеш, Тамилнад и Карнатака. Для многих он был конечным пунктом долгого путешествия — из родных сел людей зачастую гнали долги, стихийные бедствия и засуха. Дхарави состоял примерно из 75 тысяч хижин и одноэтажных домов со стенами или крышей из листов пластика. Средний заработок новоприбывших, осваивающихся в этом районе, составлял в 1978 году 459 рупий в месяц.

Бродя по Дхарави, я сталкивался с теми «ликами» трущоб, что выявила ООН-Хабитат, но обнаружил и много неожиданного. В зоне местной «тяжелой промышленности» я увидел весьма изобретательные методы переработки отходов, благодаря которым Мумбай — по крайней мере, на уровне статистики — считается самым «зеленым» из мегаполисов мира; в местном Доме культуры группа молодых мусульманок учила английский, надеясь получить хорошую работу в колл-центрах города; поднимая глаза к небу, я неизменно замечал «пиратскую» мачту мобильной связи, а на центральной улице Найнти-Фит-роуд множество магазинов и киосков торгуют новейшими смартфонами.

Это напомнило мне, что трущобы — часть города, а не нечто чуждое ему. В литературе на эту тему поселки сквоттеров и временные жилища часто изображаются как нечто отдельное, не связанное с городским окружением. Однако история у городов и трущоб одна и та же. И пожалуй, самое пагубное следствие существования трущоб состоит не в отделении людей от города, а в том, что оно делает их «невидимыми».

В ходе социологического исследования, проведенного Дженис Перлман среди трех поколений жителей бразильских фавел, респондентов спрашивали, что, по их мнению, означает хорошую жизнь и меняется ли жизнь к лучшему. В 1969 году лишь 24% представителей первого поколения ответили, что дела у них идут хорошо (когда им же задали этот вопрос в 2001 году, такой ответ дали уже 46%). Следующее поколение — дети первого — также было настроено оптимистично: 63% опрошенных сочли, что жить стало лучше. А из поколения внуков 73% полагают, что их возможности улучшились.

За этим, однако, скрывается не столь приятная истина: жизнь улучшается, но ощущение принадлежности к обществу, возможность «почувствовать себя человеком» остается для респондентов далекой, неосуществимой мечтой. Жизнь в фавеле словно лишает людей обычных прав на город. Один немолодой лидер сообщества признает: много лет борясь за права жителей фавел, «я думал, что когда-нибудь стану человеком, но мое время прошло»7. Трущоба — это не только место, но и маркер социального статуса.

В другом месте — на окраине Йоханнесбурга — еще меньше «ощущается, что ты что-то значишь». Дьепслоот — новое поселение, сформировавшееся уже в XXI веке рядом с шоссе имени Уильяма Никола на самом краю города, за торговыми центрами, полями для гольфа и закрытыми поселками богатых пригородов. Оно образовалось в последние дни апартеида. В попытке как-то благоустроить трущобы, окружавшие город в 1990-х годах, для поселка Зевенфонтейн был введен новый режим проживания: те, у кого не было документов, оказывались за рамками проекта «разуплотнения» и были вынуждены покинуть поселок.

Многие из этих людей в конце концов осели в Дьепслооте, который выделили для них городские власти. Местные землевладельцы пытались сорвать планы муниципалитета по созданию там «неформального поселения». Один из них даже грозил: «Если они переберутся сюда, я буду каждый месяц отстреливать по 10-15 человек. Мне нечего бояться»8. Но когда на первых демократических выборах в 1994 году победу одержал Африканский национальный конгресс (АНК), появилась надежда, что новое правительство выполнит свои обещания и предоставит людям жилье, работу, коммунальные услуги и образование.

Вместо этого кризис лишь обострился. В 2001 году благоустройство Дьепслоота уже не было приоритетной задачей, несмотря на постоянный приток новых жителей из трущоб Александрии. К 2007 году там, по некоторым данным, обитало уже 200 тысяч поселенцев, и каждый год их число увеличивалось на 30 тысяч. Любые спланированные и реализованные государством схемы жилищного строительства не поспевали за неуклонным повышением спроса. В результате более 50% жителей поселка не имели работы, а почти 75% жили за чертой бедности. Бытовые условия также оставляли желать много лучшего: сооружение канализационной системы на пять лет отстает от графика, поэтому на всех улицах нечистоты собирают ассенизаторы. В 2009 году напряженность и взаимная зависть, возникшая в связи с распределением скудных ресурсов, вылилась в серию бунтов на племенной основе. Тем не менее представители местных властей из АНК продолжали хвастаться своими «достижениями». Как саркастически заметил Антон Харбер, исследователь, который занимается проблемами Дьепслоота, «после каждой беседы с руководством я иду по району и поражаюсь несоответствию декларируемых улучшений и очевидной реальности»9.

Как рассказывает Харбер, благоустройству поселка мешает то, что работы создадут угрозу для местной фауны, словно остальных проблем недостаточно. В подготовленном по поручению властей докладе о воздействии планов строительства нового жилья на экологию этого района утверждалось, что отчасти оно затронет ареал размножения одного из местных охраняемых видов — гигантской лягушки-быка. Доклад вызвал бурю возмущения у экологов и ученых, началась активная дискуссия о том, что делать: переселять лягушек или приостановить программу строительства. Парадоксально, но факт: значительная часть этой болотистой местности уже была загублена при недавней застройке нового пригорода для среднего класса — Дайнферна, но при известии, что оставшуюся территорию затронет благоустройство трущоб, разразилась настоящая истерика. В конечном итоге было решено, что лягушек перемещать нельзя и строительство будет вестись в обход болотистых земель, где они размножаются.

Слово «трущоба» будто намекает нам, что ее следует снести. Но вместо этого нам следует переосмыслить представление о том, что это такое и чем подобное место может стать. Для этого нужно сделать так, чтобы забытое и невидимое стало зримым. Нужно признать, что трущобы, как и весь город, — это не только здания и инфраструктура; это и люди, преодолевшие долгий путь, чтобы здесь обосноваться, их надежды на лучшую жизнь, их умения и труд, который пользуется спросом. Они — неотъемлемая часть жизни города и источник его будущих успехов. Для решения проблемы трущоб нужно решить более глобальную проблему — принять мысль о том, что право на город есть у всех.

Дорога на окраине Дхарави была забита грузовиками. Их разгружали команды рабочих. Казалось, все отходы города водружаются на тележки и увозятся в узкие улочки, ведущие от дороги в глубину района: сломанное оборудование, груды сеток с пластиковыми бутылками, автомобильные детали. Это — мусор Мумбая, уже отсортированный и привезенный в Дхарави для переработки. Провожатый, ведя меня через лабиринт немощеных улиц, указывал на темные дверные проемы мастерских и складов.

Окраина Дхарави — сюда свозится весь городской мусор

В районе по-прежнему процветает кожевенное производство, и, хотя сами кожи здесь больше не выделывают, можно побывать в мастерских, где их кроят и шьют, и купить на Мохандас-Ганди-роуд сумку или куртку втрое дешевле, чем на излюбленной туристами Колаба-Козуэй. В другой комнате на длинном столе разворачивали и раскладывали рулон шелковой ткани, а четверо мужчин в жилетках и кепках — по два с каждой стороны, с необычайной быстротой, отточенными, безошибочными движениями наносили на него рисунок с помощью деревянных форм, создавая изысканный орнамент. Рядом через открытую дверь виднелась печь, у которой голый по пояс человек в защитных очках и перчатках помешивал алюминий, выплавленный из банок из-под пива и газировки, которые, вместе с остальным мусором, собирают по всему городу бригады рабочих. Из расплавленного металла делают болванки, которые затем перевозят на фабрику на соседней улице. Там болванки снова расплавляют и отливают из них детали станков, дробящих пластик для переработки в еще одной мастерской неподалеку.

На одном складе мне показали целый мешок белых пластмассовых колпачков для фломастеров вроде тех, которыми я писал в школе. Трудно даже представить себе, сколько колпачков от ручек, некогда заполнявших стаканы для карандашей в офисах города, могло уместиться в огромном мешке, но все они тщательно очищались, прежде чем отправиться под пресс. На другом складе громоздились использованные канистры, в которых ресторанам поставляют растительное масло: их промоют в чанах с кипятком и снова продадут компаниям-изготовителям.

Видел я и стопки банок из-под краски, которые очищают в печи, где засохшая краска сгорает, чтобы затем использовать повторно, и кипы макулатуры — их сортируют, пакуют и готовят к отправке. Один квартал, населенный выходцами из Тамилнада, специализируется на гончарном ремесле — между домами сооружены плоские квадратные печи для обжига посуды. Фасады близлежащих домов черны от копоти.

Я перехожу в другой квартал, где тоже кипит работа. Вот пекарня, где готовят чипсы и слоеное тесто, — затем изделия развозят по всей стране и даже за границу. Я видел плотников и краснодеревщиков, создающих изысканные резные изделия, которые уже скоро будут продаваться в лучших магазинах в центре города. В другом месте женщины, сидя в тенечке, раскатывали тесто на плоских тарелках, делая тонкие лепешки, — затем их сушат на солнце на плетеных решетках, раскладывающихся как зонтики. На больших улицах располагаются лотки торговцев овощами с грудами блестящих красных помидоров, киоски, где продаются мобильные телефоны, будки по продаже соков, где стебли сахарного тростника измельчаются в кашицу, а продавец тем временем очищает и режет ананас, который скоро окажется на прилавке рядом с ломтиками дыни и папайи.

Согласно докладу Центра экологического планирования и технологий Ахмадабада, в Дхарави действует 5 тысяч малых промышленных предприятий, производящих одежду, посуду, кожаные и металлические изделия, а также 15 тысяч совсем мелких мастерских. Этот весьма динамичный «промышленный центр» ежегодно приносит доход почти в 500 миллионов долларов. Приведенные данные свидетельствуют о потенциале «неформальной экономики», или «системы Д», по терминологии журналиста Роберта Нойвирта. Речь идет об экономической активности, фактически не признанной правительствами, экономистами и лидерами бизнеса, но именно она лежит в основе сообществ вроде Дхарави. Нойвирт поясняет: «система Д» — это «экономика изобретательности, экономика импровизации и опоры на собственные силы, экономика „делай сам“, или DIY (Do It Yourself)... без бухгалтерии, регистрации и регулирования, с оплатой наличными и, чаще всего, уклонением от походного налога»10.

По оценкам, сейчас в «системе Д» задействовано 1,8 миллиарда человек по всему миру, а к 2020 году она охватит две трети всех работающих. Если бы можно было подсчитать совокупный доход, который дает неформальная экономика, он был бы равен ВВП второй по величине экономической державы мира. Когда речь идет о таких суммах, говорить, что происходящее в таких районах, как Дхарави, находится за гранью народного хозяйства, — чистая глупость. Для огромного количества людей в разных странах другой системы просто нет. Нойвирт отмечает: «Без учета „системы Д“ бессмысленно рассуждать о развитии, росте, экономической устойчивости или глобализации»11. Когда 65% мумбайцев являются частью «системы Д», просто нелепо делать вид, будто этот рынок невидим и менее важен, чем тот бизнес, что делается в близлежащем Комплексе Бандра-Курла.

Поселения вроде Дхарави — важнейшие центры неформальной экономики. Это точки перехода, или, как называет их канадский журналист Дуг Сондерс, «города прибытия» — места, где происходит перемещение из села в городской мир. Неформальная экономика — это система, принимающая новоприбывших, у которых нет возможности интегрироваться в официальное городское хозяйство, но с ее помощью беглецы из села получают стабильное экономическое положение и становятся горожанами. Сондерс отмечает: «Эти переходные пространства — города прибытия — представляют собой те места, где могут зародиться как следующий великий экономический и культурный бум, так и следующий мощный взрыв насилия. Какой из вариантов станет реальностью — зависит от нашей способности замечать этих людей, желания контактировать с ними»12.

Это отчасти объясняет непростую историю отношений между Дхарави и Мумбаем. С 1960-х годов предпринимались неоднократные попытки разобраться с этим поселением, найти решение проблем трущоб и «человеческого вопроса» — что делать с самими сквоттерами. С этой серией государственных инициатив, мер и актов насилия неразрывно связана жизнь и борьба Джокина Арпутама, родившегося вдали от Мумбая, среди золотых полей Колара в окрестностях Бангалора. Эта связь отражает два разных взгляда на трущобы: стремление верхов избавиться от неприглядных поселений и ориентированные на человека усилия по улучшению жизни их обитателей «снизу».

У Арпутама — сына преуспевающего инженера — было безоблачное детство: «У нас была ферма с участком 40 гектаров, английская машина („Астон“) и достаточно денег, чтобы держать мальчика-слугу, который таскал за мной учебники в школу»13. Но затем его отец запил, и для семьи наступили трудные времена. В 16 лет Джокину пришлось оставить родительский дом и устроиться на работу плотником в Бангалоре. В 1963 году он перебрался в Бомбей (так тогда назывался Мумбай) — дядя убедил его, что этот город больше всего подходит для молодого человека с амбициями, — но выяснилось, что семья дяди живет в хижине-развалюхе возле железной дороги и промышляет контрабандой. Скоро Арпутам оказался на улице, среди бездомных. Впервые переночует под крышей он только через 12 лет — в 1975 году, после женитьбы.

В 1950-1960-х годах отношения между властями и трущобами были просты: большинство сквоттеров селились на безнадзорных государственных землях, чиновникам же было все равно, а часто они закрывали на это глаза, получив взятку. Долгие периоды бездействия спорадически прерывались актами насилия, когда региональные и муниципальные власти пытались снести эти поселения и изгнать их жителей из города. Хотя закон четко предписывал государству обеспечить жильем людей, выселяемых из своих домов в рамках проектов благоустройства в сельской местности, аналогичного обязательства в отношении горожан у него не было, что лишь усложняло проблему. При выселении никто не думал, что это разрушает семьи и социальные связи, лишает людей работы.

Ситуация изменилась в 1970-х годах, когда государство осознало, что при сносе трущоб необходимы какие-то меры по переселению их жителей: результатом стало создание Совета по благоустройству трущоб. Предпринимались попытки строительства в уже существующих поселениях коммунальной инфраструктуры. Для этого, однако, государство должно было иметь представление о масштабе проблемы, и начался систематический сбор статистических данных о трущобах. Выяснилось, что таких неформальных поселений насчитывается 1680 и проживают в них 2,8 миллиона человека. Теперь государство должно было решить, кого из них обеспечивать услугами, а кого — нет. Не повезло тем, кто жил на федеральных и частных землях, а те, кому полагались государственные услуги, получали удостоверения с фотографиями. Такая же перепись была проведена в 1983 году: оказалось, что на тот момент в 1930 поселениях на окраинах города живут уже 4,3 миллиона человек. На том этапе установление масштаба проблемы было первым шагом к ее решению.

Арпутам тем временем по-прежнему жил на улице недалеко от поселения Джаната, построенного среди мангровых болот в восточном пригороде Мумбая. Как-то раз, поговорив с детьми-беспризорниками, он решил создать хор на общественных началах. Эта схема приобрела огромную популярность: за несколько лет через него прошли сотни детей и у хора появилось множество поклонников. Затем на его основе была создана «уличная школа», куда в первый же месяц записалось более 3 тысяч учеников. В сезон дождей Арпутам нашел сарай, чтобы там проводить занятия, но он оказался слишком мал, и группа построила новое помещение на пустующей земле.

Тогда одна из проблем этого поселка заключалась в том, что никто не вывозил оттуда мусор, — гниющие отходы скапливались грудами на его границе, угрожая эпидемиями. Как-то в воскресенье Арпутам вывел своих учеников на улицу, и каждый собрал килограмм мусора, а затем выбросил его перед зданием муниципалитета в центре города. Это вывело власти из спячки: начались переговоры об организации регулярного вывоза отходов. Аналогичные акции стали проводить еженедельно: в одно воскресенье — очистка общественного туалета, в другое — уборка общественных пространств. Вскоре эта деятельность привлекла внимание местного Института социальных услуг имени Таты и французской неправительственной организации Международная гражданская служба: они оказали Арпутаму финансовую и организационную поддержку.

Благодаря своим кампаниям Арпутам стал одним из лидеров местного сообщества. В 1967 году его решимость подверглась серьезной проверке: одно из местных учреждений — Атомная комиссия Бхабха — пожелало построить объект на землях поселка и при полном попустительстве властей начало выселение жителей. Незаконным поселенцам пришлось защищаться и готовиться к судебному разбирательству: доказывать, что поселок — это не временный «лагерь». Поработав в библиотеке, поговорив со старожилами и старейшинами общины парсов, они сумели представить доказательства, что земля принадлежит государству, а значит, планируемая застройка незаконна.

Джокин Арпутам — глава Национальной федерации жителей трущоб

Процесс получил такой резонанс, что к кампании присоединились многие известные деятели, и вскоре Арпутам начал помогать жителям других трущоб в их собственной борьбе. Он подсчитал, что в 1970-х годах его задерживали и отправляли за решетку не меньше 60 раз, но борьба продолжалась. Когда к кампании подключались эксперты и иностранные организации, к ним относились снисходительно: «Все эти люди, эти эксперты собирались нас учить — но у нас уже были свои отработанные методы, дававшие весьма хороший результат»14.

В 1976 году правительство Индиры Ганди ввело в стране чрезвычайное положение, и в мае того же года власти решили упразднить поселение Джаната. Арпутама арестовали, трижды вызывали в суд, и трижды судья его отпускал, отказываясь признать обоснованность выдвинутых полицией обвинений. Вместо этого ему было предписано помочь властям с выселением жителей и сносом поселка, что заняло полтора месяца. Затем власти велели ему покинуть страну, и следующие полтора года ему пришлось провести в изгнании.

В 1980-х годах началась новая волна переустройства трущоб: финансирование предоставил Всемирный банк. Но тогда же Верховный суд Индии постановил: «Изгнание человека с улицы или из трущобы неизбежно лишает его средств к существованию... а следовательно, и жизни», поэтому тем, кто мог доказать, что они живут в Мумбае с 1976 года, должно быть предоставлено жилье. В результате все проекты, осуществлявшиеся на средства Всемирного банка, должны были предусматривать не только снос трущоб, но и строительство нового жилья для их обитателей. Новая схема получила название «Проект по развитию Бомбея», и выделенные деньги шли на создание кооперативных жилищных ассоциаций в рамках Программы благоустройства трущоб и на предоставление коммунальных услуг «по себестоимости». В результате на границе Дхарави и других поселений появились новые многоквартирные дома для 88 тысяч семей, взявших жилищные кредиты, которые можно было конвертировать в ипотеку. Второй проект — Программа наделения жильем людей с низкими доходами — предусматривал предоставление людям на льготных условиях участков для строительства жилья, однако никаких попыток улучшить бытовые условия и увеличить размеры домов, сооруженных на этой земле, не предпринималось.

Эти проекты помогли многим людям, но они не решали проблем самых нуждающихся — тех, кто находится в самом низу социальной пирамиды. Всемирный банк намеревался получить доход от своих инвестиций, а положение тысяч людей, не получивших права на социальную защиту, — бедняков, приехавших в город после 1976 года или поселившихся на частных либо негосударственных землях, — нисколько не улучшилось.

Тем не менее политики начали осознавать, что бедняки — опора их власти, ведь многие мумбайские богачи даже не голосуют на выборах, поскольку у них достаточно денег, чтобы их семьи не зависели от распределяемых государством услуг. Значит, победа на выборах зависит от поддержки самых бедных горожан, которые уже начали выдвигать свои требования. После того как в 1977 году Индира Ганди проиграла выборы, Арпутам вернулся в Индию, успев побывать в Японии, на Филиппинах и в Корее, где он установил контакты с единомышленниками. Вновь оказавшись на родине, Арпутам понял, что между улицей и неправительственными организациями, как между улицей и политиками, отсутствует взаимопонимание. Но он воспринял это не как повод для усугубления антагонизма, а как почву для диалога: «Когда денег не было, я до бесконечности закладывал свою пишущую машинку... Именно в эти годы я понял, что подход нужно менять. Я без устали занимался агитацией, проводил кампанию за кампанией, был стопроцентным радикалом, но никаких материальных благ людям это не приносило. Я даже общественного туалета не мог построить, а обращаться к властям, чтобы они его построили, не желал»15. Но диалог следовало вести на новых условиях — ведь сами обитатели трущоб лучше всех знали, что им нужно: «Если мы не будем четко понимать, чего хотим, очень многие, например общественные организации и воротилы бизнеса, с удовольствием сядут нам на шею»16.

Эта новая позиция заложила основу для создания Национальной федерации жителей трущоб. В 1984 году Федерация уличных жителей объединилась с двумя другими местными организациями: Обществом за создание зональных ресурсных центров (ОСЗРЦ), основанным в этом же году Шилой Патель, и сетью женских кредитных объединений «Махила Милан». ОСЗРЦ было создано в Бикулле — еще одном бедном районе Мумбая, когда Патель осознала потребность в неформальных центрах, где женщины могли бы встречаться и обмениваться мнениями, а также находить защиту. Наконец у обитателей трущоб появились собственные объединения и организации, способные представлять их интересы и участвовать в принятии решений, влияющих на их судьбу.

Нынешние попытки государства благоустроить трущобы предпринимаются с учетом катастрофических ошибок прошлых десятилетий, связанных с нечуткостью властей, но требования превратить Мумбай в «аэротрополис» оборачиваются новым давлением на Дхарави, вызванным резким подорожанием земли в этом районе, необходимостью создания инфраструктуры и постоянной тягой правительства к благоустройству.

В 2003 году группа бизнесменов-модернизаторов под названием Bombay First подрядила консалтинговую фирму McKinsey для подготовки доклада о мерах, необходимых, чтобы сделать Мумбай «городом мирового значения». Разработанный ими план предусматривал инвестиции в шесть основных сфер, прежде всего в резкое расширение рынка недвижимости в качестве катализатора экономического бума. Как позднее заметил один из критиков этой схемы, «поскольку это был доклад лобби застройщиков, его рекомендации буквально кричали — приватизировать, корпоратизировать и строить, строить, строить!». В частности, авторы доклада предлагали застраивать заброшенные земли, ослабить ограничения на строительство в прибрежных зонах и перевести переустройство трущоб на рыночную основу.

В 2004 году проект передали застройщику Муркешу Мете, у которого был план работ на 3 миллиарда долларов. Позднее он увлеченно объяснял свой замысел корреспонденту Los Angeles Times: «Мы говорим о совершенно фантастическом объекте. Это единственное место в Мумбае, где я могу расчистить бульдозерами 200 гектаров земли и застроить их заново»17.

1 июня 2007 года был объявлен международный тендер на лучший план реконструкции Дхарави. При этом трущобных жителей обещали обеспечить 20 квадратными метрами на семью в новых семиэтажках с современными системами водо- и электроснабжения. За все это жильцы должны были платить мизерную арендную плату — примерно 300 рупий в месяц (что, впрочем, превращалось для застройщиков в ежемесячный доход 10,8 миллиона долларов). На почти 4 квадратных километрах пространства Дхарави, которые должны были высвободиться за счет этой схемы, планировалось разбить «ультрасовременный живописный пригород» с парками, школами и торговыми центрами — всем этим будут наслаждаться представители растущего мумбайского среднего класса.

Однако в 2009 году с этой схемой возникли проблемы. Некоторые подрядчики отказались от участия в проекте, ссылаясь на его расплывчатость и задержку с реализацией, а экспертный комитет вынес ему негативную оценку, назвав «изощренной схемой захвата земель». Кроме того, необходимо было подсчитать количество нуждающихся в новом жилье — да и общее число жителей Дхарави.

В этот момент Джокин Арпутам и ОСЗРЦ начали кампанию за то, чтобы тщательно изучить поселение, и опубликовали открытое письмо под названием «Предложение партнерства, или Грядущий конфликт в Дхарави (Мумбай)», где требовали признать права жителей трущоб, в том числе на участие в планировании. Позиция обитателей Дхарави была однозначной: включите нас в процесс принятия решений или пеняйте на себя.

Через пять лет после публикации письма я бродил по Дхарави и никаких работ там еще не проводилось. За неделю до моего приезда состоялись местные выборы, и партии в борьбе за голоса избирателей соревновались, обещая, что при переселении жители трущоб смогут получить до 27 квадратных метров жилья. На следующей неделе в одной газете утверждалось, что реализация проекта благоустройства вот-вот начнется, но ни один из моих собеседников не ожидал изменения ситуации в ближайшем будущем. Ходили слухи, что Мету отстранят от проекта и государство снова все возьмет в свои руки.

Тем временем в Мумбай каждый день приезжают все новые мигранты, надеясь приобщиться к «городу прибытия»; уровень детской смертности остается здесь одним из самых высоких в мире (6,3% детей не доживают до пяти лет), более 1,2 миллиона жителей зарабатывают меньше 20 рупий (50 американских центов) в день, а больше тысячи человек ежегодно погибают из-за того, что живут рядом с железнодорожными путями.

Что же делать? Если изгнать из нашего городского лексикона слово «трущоба», изменит ли это реальную ситуацию? Можем ли мы найти среди множества новых точек зрения на мегаполис нечто такое, что позволит нам посмотреть на эти поселения по-иному и надеяться, что город все же приносит пользу людям? Ответы на эти вопросы я хотел услышать, беседуя в кафе Saltwater с Рагулом Шриваставой и Матиасом Эчанове. Вот только они отказывались говорить на эти темы. Мои собеседники не просто сомневались в том, как я вижу город, — полагая, что я имею в виду западный идеал, не всегда отражающий разнообразие жизни Мумбая, — но и настаивали: проблему трущоб не решат люди, сидящие в кафе, залах заседаний или кабинетах государственных ведомств. Рагула и Матиаса не устраивала сама постановка вопроса: по их мнению, ошибка состоит в том, что все сразу начинают «обсуждать, как именно переустроить Дхарави, и никто не задумывается, следует ли его переустраивать вообще»18.

Объясняя свою позицию, Рагул и Матиас утверждают: идеи Джейн Джекобс в Дхарави не менее актуальны, чем на Гудзон-стрит. Джекобс защищала свой дом от Роберта Мозеса; и про Дхарави можно сказать, что там не меньше жизненной силы, энергии и сложности, чем в ее районе. Местные власти следует осуждать за неспособность решить проблемы санитарии и здравоохранения в этом поселении, но решение — не в том, чтобы его уничтожить. Все планы благоустройства, указывают мои собеседники, — не то, чем они кажутся: когда политики и застройщики утверждают, что хотят помочь Дхарави, на деле они часто хотят что-то продать. Дхарави — это альтернатива, даже опровержение схемы «торговый центр — бизнес-парк с кондиционерами». В частности, планы реконструкции трущоб, разработанные правительством, представляли собой рыночные схемы, а не попытки удовлетворить подлинные потребности района.

В 1990-х годах перуанский экономист Эрнандо де Сото высказал предположение, что право на город связано с доступом к «официальному» рынку. Если бы бедняки могли иметь коммерческие отношения с остальным городом, они бы быстро интегрировались в его состав. Де Сото предложил предоставить каждому обитателю трущоб право земельной собственности на его «неформальную» недвижимость. Простое узаконивание уже сложившейся ситуации высвободит «триллионы долларов. Эти гигантские деньги готовы к использованию, стоит только распутать загадку превращения частной недвижимости в производительный капитал»19.

Как это ни парадоксально, подобную политику уже взяли на вооружение многие левые партии Латинской Америки и компартия Индии, но выясняется, что предложение де Сото тоже представляет собой не то, чем кажется. Новый домовладелец действительно может коммерчески использовать стоимость своего жилища, продав или заложив его, но легализация собственности сопряжена с обременением, способным подвергнуть риску семьи и целые сообщества. Законный владелец собственности должен платить налоги, регистрировать доходы и быть полноценным участником легального рынка. Поэтому для жителей трущоб это оборачивается не столько правом на город, сколько правом города на вторжение в трущобы. В конечном итоге такая схема приведет лишь к усугублению бедности и неравенства. Зачем преподносить это как «премию», особо ценный дар беднякам?

Необходимо обращать внимание государства на проблемы трущоб, но решить их только сверху невозможно, и преодолеть их, подвергнув самых незащищенных горожан воздействию всей мощи рынка, тоже не удастся. Выход не в том, чтобы заставить трущобы взаимодействовать с рынком. Лучше всего потребности трущоб знают сами их обитатели, и оптимальное решение проблемы поселений вроде Дхарави — не в их сносе или реконструкции, а в постепенном совершенствовании изнутри.

Трущобы зачастую возникают в тех местах, которые никому не нужны. Дхарави строился на берегах зловонного ручья, в районе кожевенных дубилен, отравлявших округу. Многие фавелы создаются на склонах холмов, где строить обычное жилье невозможно из-за несоответствия нормам техники безопасности, и после проливных дождей их часто разрушают оползни. В Дхакаре (Бангладеш) трущобы появились на самом берегу реки и при ее разливе их постоянно затапливает. Именно из-за того, что такие места небезопасны, там и возникают неформальные поселения: никто другой здесь жить не захочет. Трущобы по самой своей природе — жертвы геологии и географии. Проигрывают они и в плане инфраструктуры, находясь в отдалении от основных транспортных артерий, водопровод и электричество внедряются там очень медленно, с санитарией обстоит тоже плохо — поскольку государство и коммунальные предприятия не видят в этом для себя ни пользы, ни прибыли.

Повседневная жизнь Дхарави

В этих районах существуют лишь «нелегальные коммунальные услуги». Электричество зачастую воруют из общегородской сети: над улицами протянуто множество перекрещивающихся кабелей и проводов для подключения домов к внешним источникам энергоснабжения. Кроме того, как продемонстрировал Арпутам в поселении Джаната, всегда можно подключиться к близлежащему водопроводу или качать воду из незаконных колонок. Есть и другой вариант: местная мафия ежедневно доставляет в поселок воду в цистернах, вот только берет она за нее вчетверо больше, чем муниципальные службы. Отсутствие нормальной канализации и туалетов чревато серьезными проблемами со здоровьем людей.

В 1970-х годах муниципалитет Мумбая взял кредит почти на 200 миллионов долларов, чтобы усовершенствовать городскую канализацию, но эта новая инфраструктура до Дхарави не дошла. По ряду причин власти не желали обеспечить туалетами и водой сообщества, больше всего в них нуждавшиеся. Что же касается землевладельцев, то в их глазах обеспечение таких услуг выглядит косвенным признанием прав жителей трущоб на занимаемую ими землю. Для международных и неправительственных организаций, надеявшихся построить для трущобных обитателей новые дома с собственными туалетами, сооружение общественных отхожих мест не означало решения проблемы. Даже правительство отрицательно относилось к проектам, требовавшим переговоров с незаконными поселенцами. В результате жители таких поселений вынуждены были стоять в очередях в немногочисленные общественные туалеты, зачастую платные, плохо построенные, грязные и контролируемые местными бандитами.

По мнению главы ОСЗРЦ Шилы Патель, одно из главных требований женщин, посещающих центр в Бикулле, — это доступ к воде и туалетам. Мечта некоторых неправительственных организаций (НПО) строить домашние туалеты выглядит благородно, но логичнее и реалистичнее было бы добиваться строительства общественных отхожих мест с надлежащим уходом за ними. По некоторым данным, в 1970-х годах во всем Мумбае было 3433 общественных туалета, 80% из которых не работали, и ими пользовались около миллиона человек. Когда ОСЗРЦ предложило план, согласно которому Всемирный банк должен был оплатить сооружение 320 общественных туалетов, а ОСЗРЦ занялось бы их обслуживанием, Банк потребовал провести тендер, что открыло бы доступ к проекту спекулянтам. В результате план сорвался, и вернулись к нему лишь в 1998 году.

В то же время ОСЗРЦ начало строить общественные туалеты в Пуне к северу от Мумбая, организовав для этого сотрудничество государственных ведомств, НПО и самих жителей. За следующие два года в городе на туалеты было потрачено больше денег, чем когда-либо прежде, а отношения между различными участниками проекта укрепились. Патель отмечает: «Эта программа помогла перестроить отношения между городскими властями и гражданским обществом — НПО и сообщества горожан превратились из „клиентов“ и „просителей“ в партнеров»20. К 2001 году было построено 400 туалетов на 10 тысяч унитазов. Участие жителей повлияло и на проектирование этих объектов: были приняты меры, чтобы людям удобно было стоять в очереди, двери сделали крутящимися, все унитазы соединялись с центральной канализационной трубой, чтобы избежать засоров, а для смыва требовалось всего полведра воды. Предусматривались и отдельные туалеты для детей. Это стало зримым доказательством того, что право на чистую воду — это часть права на город, а не права на землю. Туалетный блок — не притязания на собственность, а разрешение быть частью гражданского общества.

В 2007 году на очередной конференции «Эпоха урбанизма» писателя Сукету Мехту попросили войти в жюри конкурса на лучший проект по изменению бытовых условий в Мумбае. Среди членов жюри был экс-мэр Вашингтона, а также болливудская актриса и общественный деятель Шебана Азми. Конкурсантов набралось 74 — от Всемирного банка и различных НПО до ассоциаций жителей и частных лиц. Мехта вспоминает, что приз получил довольно скромный проект: «Из примерно сотни рассмотренных нами предложений лишь одно было написано от руки — на местном языке маратхи. Это был „доморощенный“ проект, придуманный группой местных жителей. Их общественным туалетом пользовались несколько сотен человек, и сам его вид вызывал отвращение. Он принадлежал всем, а значит, никому... И люди нашли выход: они надстроили над зданием туалета пару комнат и организовали там образовательный центр, а вокруг посадили цветы. В центре учили упрощенному английскому и компьютерной грамотности; он стал общественным ядром квартала. Чтобы попасть в центр, надо было пройти через туалет, и люди начали следить за его чистотой»21.

Важнейшая роль групп вроде ОСЗРЦ в благоустройстве трущоб не должна удивлять, и дело здесь не в том, что это организации местных жителей, а в том, что они объединяют женщин. Когда Шила Патель создавала ОСЗРЦ, его центры стали и основой для формирования «родственной» организации «Махила Милан» («женщины вместе» на хинди) — сети сберегательных кооперативов.

Большинству жителей трущоб и бездомных доступ в обычные банки заказан, и Джокин Арпутам считает создание сберегательных ассоциаций, особенно женских, важнейшим элементом самопомощи и независимости: благодаря сбережениям, поясняет он, «мы можем не обращаться к политикам за улучшением бытовых условий, экономического положения или предоставлением жилья. Мы в состоянии сами делать то, что нам нужно, и достигать того, чего хотим. Сбережения дают нам силу»22. Каждому трущобному поселку, присоединяющемуся к Федерации уличных жителей, рекомендуют создать микробанк, куда люди могли бы вносить сколько смогут — хотя бы по паре рупий в день. Туда можно обращаться за экстренными займами — под 2% в месяц, или 24% годовых. Успех проекта впечатляет, а вот какое объявление размещает на своем сайте сберегательная ассоциация Бикуллы:

Мы, мужчины и женщины из «Махила Милан-Бикулла», живем на улицах Бомбея не по желанию, а по необходимости. Городу нужны наши рабочие руки, но как можно дешевле. Поэтому мы селимся там, где можем, чтобы жить недалеко от работы, зарабатывать достаточно, чтобы прокормиться и воспитать детей... Но мы знаем, что многого добились сами. Мы поняли: неважно, как ты одеваешься, где живешь. Важен наш внутренний мир. И нам очень повезло. Нам помогли научиться изменить образ мысли, преодолеть внутренний страх, на равных вести себя с политиками, полицейскими и чиновниками, выдающими продуктовые карточки.

Мы поняли, что неграмотность — не препятствие, что религиозные, расовые, этнические и гендерные различия не должны мешать нам объединяться для решения общих проблем. Но прежде всего мы осознали, что бедняки в состоянии стать хозяевами собственной судьбы и изменить свою жизнь. В одиночку это им не по силам, им нужно помогать. Но они способны на большее, чем думают некоторые из нас. Именно это мы хотим донести до людей — в Индии и других странах Юга23.

По мнению Федерации жителей трущоб, женщины — это движущая сила развития, а организации вроде «Махила Милан» подвергают сомнению гендерные стереотипы. Сберегательные ассоциации — первый шаг к улучшению собственного положения и коллективным действиям, они выводят женщин на общественную арену в качестве организаторов и лиц, принимающих решения, создают женские сообщества, чьи участницы освобождаются от изоляции. Помимо сберегательных схем, у этих организаций есть и социальная программа действий: они борются со злоупотреблениями по гендерному признаку, проводят семинары по проблемам насилия в семье, в сотрудничестве с полицией создают в трущобах пункты общественной помощи, требуют закрытия нелегальных питейных заведений там, где между алкоголем и издевательствами над женщинами существует прямая связь.

Анализировать проблемы трущоб без обсуждения гендерных вопросов невозможно. Даже при проектировании туалетов важнейшим элементом должна быть возможность женщины уединиться. Там, где сидений недостаточно и уединение не обеспечивается, женщинам, чтобы сходить по нужде, приходится ждать до темноты, а то и до полуночи, когда нет очередей. Часто они отказываются днем от еды и питья, чтобы не попасть в неловкое положение. Кроме того, уровень заболеваемости и смертности среди женщин в городе зачастую выше, чем у мужчин, — из-за недоедания и осложнений беременности и родов.

В то же время именно жизнь в городе дает женщинам больше всего надежд на лучшее, поскольку, как отмечала в 2001 году глава Всемирного женского фонда Кавита Рамдас, «в деревне женщине остается лишь подчиняться мужу и родне, толочь пшено да петь. Перебравшись в город, она может найти работу, открыть свое дело, дать образование детям»24. Будущее города требует решения не только проблем бедности и неравенства, но и гендерных вопросов. Строительство туалетов и организация женских сберегательных ассоциаций могут показаться мелочью по сравнению с грандиозными конференциями, инициативами и задачами на весь новый век, но именно такие «малые» задачи ставят перед собой люди, больше всего нуждающиеся в помощи коллектива.

Другим примером активности женщин стала решающая роль ОСЗРЦ в организованной в 1997 году кампании протеста против произвольного переселения тысяч людей, живущих на землях, принадлежащих Управлению железнодорожного транспорта. ОСЗРЦ и Национальной федерации жителей трущоб удалось за счет переговоров придать процессу управляемый характер и обеспечить выселенные семьи жильем на кооперативной основе. В результате эта процедура — в потенциале весьма болезненная и тяжелая — была осуществлена с большим, чем ожидалось, уважением к людям: объединения жителей совместно с железнодорожным ведомством решали, кто имеет право на новое жилье, в какие сроки и как удовлетворить потребности семей с низкими доходами. Пока новые дома строились, более 50 тысяч семей получили временное пристанище в пригородах Манкурда. В результате удалось убить сразу двух зайцев: железнодорожники смогли начать реализацию своего проекта раньше, чем предполагалось, а местное сообщество ощутило себя партнером властей, с которым считаются, и добровольно согласилось участвовать в процессе.

Роль женщин в трущобах — это и самый насущный вопрос, и одновременно его потенциальное решение. Как отмечал Джокин Арпутам в интервью журналу Forbes, зачастую именно женщины сталкиваются там с наибольшими трудностями. Но вместе с тем

в каждом поселении мы начинаем работать с женщинами. Мы обследуем поселок — подсчитываем количество лачуг, выясняем его площадь и возраст. Мы спрашиваем: когда вы приехали, кто землевладелец, какие коммунальные службы у вас есть, имеется ли канализация, вода — задаем множество подобных вопросов. Затем мы организуем собрание. В Мумбае насчитывается 150 поселков, где нет туалетов. Мы говорим жителям: напишите письмо в муниципалитет, потребуйте от них действий. Встретьтесь с членом муниципалитета, пригласите его к нам, идите с ним в мэрию и требуйте построить туалет. Идите и требуйте этого от властей25.

Часто считается, что «невидимые» жители трущоб — это изгои общества, что жизнь в таких поселениях невыносима и люди остаются там исключительно от отчаяния. Но Дхарави живет полной жизнью, там развивается производство, создаются семьи, там спонтанно появляются уникальные способы использования пространства. Это, как заметил один журналист, «пожалуй, позволяет считать его самым эффективным районом города»26.

В настоящее время государство планирует снести Дхарави до основания и отдать территорию застройщикам. Оно обещает предоставить другое жилье — квартиру площадью 20 квадратных метров — всем семьям, которые соответствуют определенным критериям. Но не разрушит ли это тонкий и сложный баланс в сообществе?

Рагул Шривастава и Матиас Эчанове считают крайне важным, чтобы их организация URBZ изучала то, что реально происходит в домах и мастерских поселения, — вот только этим, как правило, пренебрегают. Заинтересовавшись историей здания возле одной из главных улиц Дхарави — Мохандас-Ганди-роуд, — где находится офис их организации, они выяснили, что первоначально это была лачуга из гофрированного железа, выстроенная местными властями четверть века назад для выселенных обитателей трущобного поселка Рафаэль. Позднее

там размещались табачный киоск, бакалейная лавка, магазинчик сувениров, кафе-мороженое, китайская закусочная и магазин мобильных телефонов. Через 15 лет сооружение превратилось в кирпичный дом с небольшим туалетом. Еще через три года оно выросло на два этажа. Сейчас там обитают три фирмы, четыре семьи, несколько сезонных рабочих, швейная мастерская и наш офис — он занимает небольшую четырехугольную комнату с белеными стенами; из окон открывается вид на море одноэтажных домов с крышами из шифера, листов синего пластика и черепицы27.

Офис URBZ

Это описание легко воспринять как картину старомодного, доиндустриального, несовременного уклада жизни: может быть, поэтому государство хочет снести такие поселки? Но в городе будущего наверняка найдется место и для завода, и для кустарной мастерской, каких много в Дхарави. Мои знакомые продолжают:

Пора признать, что, несмотря на отсутствие инфраструктуры и перенаселенность, несколько неформальных поселений воплощают собой тенденцию, вполне вписывающуюся в постиндустриальную эпоху. Тогда станет ясно, что это не трущобы, остро нуждающиеся в переустройстве, а весьма успешная модель развития «снизу», в основе которой лежит кустарная мастерская28.

Чтобы интегрировать неформальную экономику в основное хозяйство, сносить трущобы не нужно. Скорее, городу следует открыться для других укладов жизни. «Нормальному» городу есть чему поучиться у трущоб.

Именно эту простую истину Рагул и Матиас пытались тактично мне втолковать, когда мы сидели на веранде кафе Saltwater в Бандре. Они не столько не соглашались с придуманным мной названием книги, сколько были уверены, что концепция города — что он собой представляет, как функционирует, кто в нем живет — должна измениться. Тем не менее, когда я под конец беседы спросил, надеются ли они, что в будущем все изменится к лучшему, они оба улыбнулись.

Глава 8. МАКСИМАЛЬНЫЙ ГОРОД

Открывшаяся в мае 1853 года на Резервуар-сквер в Нью-Йорке Выставка промышленности всех наций вызвала настоящее паломничество туристов: более миллиона посетителей выложили по 50 центов за билет, чтобы подивиться Хрустальному дворцу, в залах которого демонстрировались богатства и чудеса современного мира. Выставочный павильон — его проектировщики вдохновлялись Хрустальным дворцом Великой выставки промышленных работ всех народов, прошедшей в Лондоне в 1851 году, — сверкал под манхэттенским солнцем: на его постройку ушло 15 тысяч стеклянных панелей и 1800 тонн металлоконструкций, а венчал здание купол диаметром 91 метр, вознесшийся над городом на высоту 37 метров. Рядом стояла 96-метровая башня Обсерватории Лэттинга, откуда толпы зрителей могли обозревать окрестности до Стейтен-Айленда и Нью-Джерси. На выставке не обошлось и без захватывающих дух представлений, которые привлекали внимание публики к самым последним изобретениям.

Каждый день в одном из главных залов толпа посетителей собиралась у сцены, где было смонтировано сооружение, на первый взгляд напоминавшее виселицу. Рабочие, натягивая канаты, поднимали в воздух платформу, на которой стояли несколько бочонков, тяжелых ящиков и изобретатель Элиша Отис, и закрепляли ее в 10 метрах над головами зрителей. После театральной паузы ассистент перерубал топором канаты, и толпа потрясенно ахала, ожидая, что сейчас инженер разобьется об пол. Но платформа опускалась всего на несколько сантиметров и застывала в воздухе. Ее удерживали запатентованные Отисом «ловители», стопорившие платформу. Перекрывая удивленный шепот, изобретатель объявлял ошеломленной публике: «Абсолютно безопасно, джентльмены, абсолютно безопасно». Это действо возвещало начало новой эпохи в истории города.

Биография Отиса может служить наглядным примером связи между творчеством и городом. Он родился в 1811 году на ферме в Галифаксе (штат Вермонт) и в 19 лет покинул отчий дом, не имея никакой профессии. Самоучка испробовал немало занятий: работал строителем в Трое, соорудил водяную мельницу на Грин-Ривер, конструировал экипажи и фургоны, но не особенно во всем этом преуспел. После тяжелой болезни он перебрался в Олбани и устроился на кроватную фабрику Тингли механиком и токарем. Именно там у него возникла идея тормозящего устройства, предотвращающего падение платформы с грузом при обрыве троса подъемника. Он основал собственную фирму и получил кое-какие заказы, так что мог остаться на Восточном побережье, не поддаваясь калифорнийской «золотой лихорадке». Но по-настоящему дела Отиса пошли в гору в 1854 году, после того как импресарио П.Т. Барнум заплатил ему 100 долларов за демонстрацию изобретения на Нью-Йоркской выставке.

Сам лифт вовсе не был новинкой — такими подъемными устройствами пользовались еще в Древнем Риме, — но Отис сделал его безопасным. Через год после закрытия выставки его фирму буквально затопил поток заказов: в 1854 году прибыль составила 2975 долларов, а еще через год удвоилась. Однако лишь в 1857 году, когда в «крупнейшем нью-йоркском доме фарфора» — магазине E.V. Haughwout and Co. на углу Брум-стрит и Бродвея — установили пассажирский лифт, «автоматическое устройство безопасности Отиса» было впервые применено при перевозке людей. Элиша вместе с сыновьями Чарльзом и Нортоном развивал свой бизнес, совершенствуя конструкцию подъемника, и вскоре они предложили покупателям паровой лифт, двигавшийся с постоянной скоростью 0,2 метра в секунду (сегодня самый быстроходный лифт, установленный в тайбэйском небоскребе «Тайбэй-101», имеет скорость 16,8 метра в секунду и поднимает пассажиров на 101-й этаж за 39 секунд).

Выступление Отиса: «Абсолютно безопасно, джентльмены, абсолютно безопасно»

Элиша умер в 1862 году, но его фирма — Otis Elevator Company — по-прежнему процветала, и к 1870 году число действующих паровых лифтов достигло 2 тысяч. В том же году было подсчитано, что новые лифты, установленные в магазине Lords & Taylor, за первые три дня работы перевезли между первым и пятым этажом здания более 10 тысяч покупателей. К 1884 году у компании появился европейский филиал, и именно она изготовила лифты для Эйфелевой башни, станций лондонского метро, портовых сооружений Глазго, Кремля и замка Балморал. Сегодня лифты фирмы Otis в Нью-Йорке перевозят больше людей, чем любой другой вид общественного транспорта.

До Отиса дома чаще всего строились не выше пяти этажей. Весь мир словно соблюдал указ Юлия Цезаря, изданный в I веке, согласно которому запрещалось возводить в столице здания выше 70 римских футов (позднее император Нерон снизил эту норму до 50 футов), и даже не задумывался, что можно подниматься все выше и выше. Только в столице Йемена Сане некоторые традиционные дома-башни из глиняного кирпича достигали восьми-девяти этажей.

Все изменилось в 1870-х годах, когда сочетание стальных каркасов, придававших конструкции больше прочности по сравнению с простой кирпичной или каменной кладкой, и отисовских лифтов позволило архитекторам мечтать о городах нового типа. И вот в 1885 году в Чикаго открылся десятиэтажный Хоум-Иншуранс-билдинг, впервые в истории названный «небоскребом». Спроектировавший его архитектор Уильям Ле Барон Дженни заявил: «Мы соревнуемся по высоте с Вавилонской башней». В 1902 году в Нью-Йорке завершилось строительство Флэтайрон-билдинг, снабженного отисовским лифтом, поднимавшим пассажиров на все его 12 этажей. Еще через 10 лет Вулворт-билдинг уже возвышался на 57 этажей, а в 1930 году Крайслер-билдинг вознесся над городом на 75 этажей. Сегодня самое высокое здание в мире — небоскреб Бурдж-Халифа в Дубае — насчитывает 160 этажей.

Флэтайрон-билдинг — 22-этажный небоскрёб на Манхэттене, в Нью-Йорке, расположенный на месте соединения Бродвея, Пятой авеню и восточной 23-й улицы. Своё название здание получило из-за формы, напоминающей утюг

Вулворт-билдинг — небоскрёб в Нью-Йорке, построенный в 1910—1913 годах как штаб-квартира розничной сети F. W. Woolworth Company, позднее принадлежавшей светской львице Барбаре Хаттон. Самое высокое здание мира в 1913—1930 годах.

Крайслер-билдинг — небоскрёб корпорации Chrysler, построенный в 1930 году, один из символов Нью-Йорка. Здание высотой 320 м расположено в восточной части Манхэттена на пересечении 42-й улицы и Лексингтон-авеню.

«Бурдж-Халифа» — небоскрёб высотой 828 метров в Дубае, самое высокое сооружение в мире. Форма здания напоминает сталагмит. Торжественная церемония открытия состоялась 4 января 2010 года в крупнейшем городе Объединённых Арабских Эмиратов — Дубае.

Новые технологии — например, отисовские лифты — дают нам инструменты для преобразования города. Технологии влияют на то, как город функционирует, на его застройку, размеры и состав населения, то есть «человеческого капитала». Фридрих Энгельс оставил нам яркий портрет промышленного города — Манчестера 1840-х годов: «То униженное положение, в которое ввергает рабочего применение силы пара, машин и разделение труда, а также попытки пролетариата покончить с этим угнетением тоже должны были достигнуть здесь высшей степени напряжения и сознательности»1. Такой диагноз он вынес городу паровых машин, промышленному мегаполису угольной эпохи, загонявшей людей на фабрики и низводившей их до уровня деталей механизма.

Аналогичным образом в послевоенную эпоху, двигателем которой стал автомобиль, возник новый облик города: границы расширялись все больше, продолжая тенденцию, наметившуюся в мегаполисах Викторианской эпохи благодаря поездам и трамваям. Город уже был разделен — центр, по контрасту с домашней безмятежностью пригородов, стал общественной сферой, — и это разделение продолжалось: на деловые районы, промзоны, бизнес-парки, соединенные асфальтовыми нитями автодорог так, что с городской жизнью можно вообще не сталкиваться. Именно о таком городе — эффективной, рационально устроенной машине — мечтали Ле Корбюзье и Роберт Мозес. Сегодня нас окружают последствия этой мечты: пустые улицы, пробки, ожирение и соседи, незнакомые друг с другом.

Если в промышленную эпоху движущей силой преобразований были фабрики и железные дороги, то сегодняшний город меняется с помощью мобильного телефона. Современные технологии дают нам альтернативный способ переосмысления города, где интернет, компьютеры и вездесущая информация преобразуют пространство, в котором мы живем, и то, как мы работаем. Как улучшить мир с помощью телефона в вашем кармане? Каким образом ставшие уже привычными текстовые сообщения, социальные сети, спутниковая навигация изменили жизнь миллионов? Мы находимся в начале новой эпохи урбанизма, когда технологии способны создать «умные города», а информация — регулировать жизнь мегаполиса. Возможно, именно эта новейшая технологическая эра даст нам ключ к пониманию подлинного потенциала города.

В некоторых районах Нигерии мобильный телефон называют «оку на ири» («огонь, пожирающий деньги»), но это устройство оказывает сильное влияние на развивающиеся страны Африки2.

С 2000 года технологии мобильной связи распространяются на этом континенте с головокружительной скоростью: в 1999 году мобильные телефоны были только у 2% жителей Африки, а к 2010-му эта цифра составляла уже 28%. Эти темпы вдвое выше, чем в других регионах мира: охват населения мобильной связью увеличивается на 45% в год. Во многих странах Тропической и Южной Африки на тысячу с лишним человек приходится одна стационарная телефонная линия, поэтому для многих африканцев мобильный стал первым телефоном в жизни. В результате

жители малийского Тимбукту теперь могут звонить родственникам, живущим в столице страны Бамако — или во Франции. В Гане крестьяне Та-малеса с помощью текстовых сообщений узнают цены на зерно и помидоры в Аккре, находящейся в ста с лишним километрах от них. В Нигере чернорабочие созваниваются со знакомыми из Бенина, чтобы выяснить ситуацию с работой: им больше не надо для этого тратить 40 долларов на поездку туда. В Малави больные ВИЧ/СПИДом получают ежедневные СМС-сообщения с напоминанием о приеме лекарств3.

В 1999 году мобильная связь была доступна на территории, где проживало лишь 10% населения континента, в основном в крупных городах Северной Африки и ЮАР. К 2008 году покрытие обеспечивалось уже на территории площадью 11,2 миллиона квадратных километров (по размеру это равно США и Аргентине вместе взятым), где проживало более 60% африканцев (95% населения Северной Африки и 60% — региона южнее Сахары). Сначала мобильная связь появилась в больших городах, но быстро распространилась и на многие сельские регионы, соединяя деревни с основными региональными рынками и внешним миром в целом. Ученые обнаружили, что в угандийских деревнях — даже тех, где нет электричества, — у многих мобильные телефоны полностью заряжены и использовались в течение двух суток, предшествовавших опросу. Как сказал президент Руанды Поль Кагаме: «Всего за 10 лет мобильный телефон превратился для африканцев из предмета роскоши в предмет первой необходимости»4. Выяснилось, что мобильная связь воздействует и на экономический рост: по данным исследования, проведенного Организацией экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) в 21 стране, увеличение телекоммуникационного покрытия на 10% повышает производство на 1,5%.

Это повышение проявляется по-разному. Сам по себе мобильный бизнес создает рынок телефонов и сеть торговых агентов — от официальных салонов до неформальных агентов — пунктов по продаже карточек и мастерских по ремонту мобильных телефонов. Новые возможности возникают и у простых людей: сотовая связь сокращает расходы и транспортные издержки и, в частности, позволяет сэкономить время и деньги при поиске работы. Она помогает обмениваться рыночной информацией, что способствует регулированию потребительских цен. В рамках отдельной компании такая информация может использоваться для координации снабжения, предотвращения дефицита или закупки товара. В некоторых отраслях это дает конкретные преимущества: так, на зерновом рынке Нигера мобильная связь позволяет повысить годовую прибыль почти на 29%.

Примером того, как мобильный телефон превратился из статусного аксессуара в необходимый экономический инструмент, может служить Кения. В 1999 году ведущий оператор мобильной связи в стране — Safaricom — подсчитал, что к 2020 году его услугами будут пользоваться 3 миллиона человек, однако уже в 2009 году число его клиентов достигало 14 миллионов. Поначалу быстрый переход на мобильную телефонию был вызван недовольством прежней системой связи. Многим фирмам приходилось сталкиваться с тем, что стационарная связь не работает в среднем 36 дней в году, причем зачастую отдельные сбои продолжались больше суток, а чтобы установить телефон, надо было долго ждать, иногда больше трех месяцев, и часто приходилось давать взятку. Так что выбор мобильной телефонии на этом фоне был вполне логичным. Первые сотовые телефоны стоили очень дорого, и сначала их могли себе позволить лишь те, у кого были деньги, образование и работа. Но к 2009 году снижение цен на сами телефоны и появление дешевых тарифов без абонентской платы позволило 17 миллионам кенийцев — 47% населения страны — стать обладателями собственного мобильного телефона.

Это резко контрастирует с ситуацией в сфере доступа к интернету и банковским услугам. В 1999 году в Кении насчитывалось менее 50 тысяч интернет-пользователей, а увеличивалось оно на 300 человек в месяц; к 2011 году эта цифра достигла почти 9 миллионов, но из них лишь 85 тысяч имели широкополосный интернет. Около 99% всего интернет-трафика приходится на мобильные устройства, и в результате 92% этого рынка контролирует Safaricom.

Ограничен и доступ к банковской системе: в Восточной и Южной Африке лишь 30% населения имеют официальные банковские счета (в ЮАР этот показатель равен 63%, а в Танзании, к примеру, всего 9%). В Кении, как и в других странах Африки, главная проблема связана с доступностью услуг: в 2006 году по всей стране насчитывалось только 860 отделений банков и 600 банкоматов. В результате перевод средств чаще всего происходит в обход банковских учреждений: официально — по почте и через Western Union с выплатой соответствующей комиссии, а неофициально деньги перевозят на такси, подвергаясь высокому риску ограбления.

Эти проблемы привели к крупному новшеству: бурному росту мобильного банкинга — денежных переводов по мобильному телефону. В 2006 году команда специалистов из лондонского офиса Vodafone UK во главе с Наком Хьюзом и Сьюзи Лоуни при финансовой поддержке британского Министерства международного развития разработала M-Pesa («M» — от слова «мобильный», а «Pesa» на суахили означает «деньги») — систему микробанковских услуг с использованием мобильной связи для перевода средств, оплаты счетов и операций по вкладам. Система (позднее ее взяла на вооружение Safaricom) была задумана максимально простой: за подключение к ней и открытие вклада плата не взимается. Она весьма удобна: доступ осуществляется с основного меню телефона, и после процедуры идентификации пользователю предлагается выбрать одну из услуг; при переводе денег он должен указать номер телефона получателя и сумму, а затем подтвердить операцию.

Реклама M-Pesa

M-Pesa не только расширяет доступ к банковским услугам, но и влияет на экономику. Банковских отделений в стране мало, зато Safaricom сегодня осуществляет подключение к M-Pesa в 23 с лишним тысячах авторизованных пунктов — от специальных киосков, выкрашенных в зеленый цвет компании, до супермаркетов, салонов связи, автозаправок и банков. Упоминания заслуживает и объем средств, проходящих через эту систему. В 2010 году совокупная сумма переводов достигла 320 миллионов долларов США ежемесячно (это равняется примерно 10% ВВП Кении), а сумма внесенных на депозиты и снятых с них денег составила еще 650 миллионов долларов. В том же году на платежи через M-Pesa перешло 75 компаний, включая крупнейшее в стране энергосбытовое предприятие: сегодня оно обслуживает 20% из миллиона своих клиентов с помощью этой системы.

Однако на счету у среднестатистического пользователя M-Pesa лежит всего 2 доллара и 30 центов; лишь 1% вкладчиков имеет там больше 11 долларов. Количество трансакций, проходящих через систему, огромно, но их сумма, как правило, крайне мала. Таким образом, помимо удобства она предлагает банковские услуги «небанковскому контингенту»: тем, кто прежде не мог пользоваться сберегательными счетами и вкладами. В частности, стоит отметить, что многим система нужна, чтобы посылать деньги семьям. M-Pesa позволяет переводить деньги из города родным в деревню, дает людям защищенность в условиях нестабильной и непредсказуемой экономической ситуации. Она гарантирует беднякам простой способ накопления средств и управления ими и для многих становится первым шагом участия в городской экономике.

Сейчас появились схемы, обеспечивающие доступом к связи даже самых бедных людей. В августе 2011 года ООН объявила новую инициативу, призванную помочь 1 миллиарду жителей планеты, живущих на сумму менее 1 доллара в день, приобщиться к телекоммуникациям. В рамках плана Movirtu предусматривается коллективное пользование телефоном, но при этом каждому члену сообщества дается собственный номер, по которому он может звонить и отвечать на звонки. В результате сообщество может купить один телефон на всех, но каждому гарантирована неприкосновенность частной жизни.

Часто утверждается, что новейшие технологии представляют угрозу для города. По мнению популярного футуролога Элвина Тоффлера, они обеспечивают нам связь с любой точкой планеты, а значит, мы будем жить и работать дистанционно, в «электронных коттеджах» далеко за пределами городов. Зачем мириться с городскими проблемами, когда больше нет необходимости жить друг у друга на голове?

Но, как это ни странно, именно благодаря новым технологиям — мобильным телефонам, интернету, Web 2.0 — у нас появилось больше возможностей, чем когда-либо раньше, приобщиться к сложному городу. Технологии облегчают нам общение, но не убивают в нас желание находиться вместе с другими людьми. Кроме того, по мере удешевления коммуникации возрастает ценность контактов вживую. Технологии не заменяют то, что придает городу уникальность, — творчество, общность, многообразие, — но могут увеличить глубину и сложность наших контактов.

Данные исследования, которое было проведено в 2011 году и изучало поведение пользователей твиттера, показывают: несмотря на глобальный масштаб этой социальной сети, подавляющее большинство контактов в ее рамках носит местный, внутригородской характер. Тщательно проследив географию 500 с лишним тысяч сообщений, ученые установили: хотя социальные медиа отлично подходят для формирования слабых связей, они используются не для замены, а для подкрепления «живых» контактов5. По сути, технологии побуждают нас больше общаться, усиливают, а не ослабляют наше стремление установить более тесную реальную связь.

Такой вывод может показаться неожиданным, но это факт, и мы видим: города становятся все важнее в качестве места, где мы собираемся вместе. Последствия, однако, могут быть разными. Социальные медиа способны совершить революцию в жизни, но они же могут провоцировать беспорядки или усиливать жестокость диктаторского режима. Широкополосный интернет сам по себе — не панацея от бед нашего мира. Насколько разные изменения могут внести в жизнь города социальные медиа, наглядно свидетельствуют три примера: события в Лондоне, Каире и Найроби.

Вечером 6 августа 2011 года, когда в Тоттенхэме на севере Лондона разразились беспорядки, в твиттере начали распространяться сообщения хэштегом #TottenhamRiots. На следующее утро в службе СМС-сообщений BlackBerry появилась рассылка: «Все на улицу, связывайтесь с братьями-неграми. К черту ментов, хватайте сумки, тележки, приезжайте на машинах, фургонах, тащите молотки и все такое!» Послание пошло гулять по сети. В течение следующих трех дней эта сеть служила «нервной системой» толпы, связывая друг с другом погромщиков и мародеров, позволяя им размещать фотографии, координировать бесчинства6.

За полгода до этого, 8 февраля, когда протестующие заполнили каирскую площадь Тахрир, по твиттеру тоже прокатилась волна сообщений, объединенных хэштегами #jan25; #tahrir; #egypt. С 14 января, когда президент Туниса Бен Али был вынужден подать в отставку, столкнувшись с народным гневом, люди с помощью социальных сетей обсуждали и организовывали акции протеста против режима Мубарака. Вторник, 25 января, был объявлен «днем восстания», и в рамках подготовки к нему в фейсбуке размещались соответствующие посты. Асма Махфуз опубликовала на своей страничке видеообращение с призывом выходить на улицу: «Я, девушка, пойду на площадь Тахрир и буду стоять там одна»7. Брошенный ею вызов распространился по сети словно вирус.

Египтянин Ваиль Гоним — директор по маркетингу отделения Google в Дубае — вернулся на родину и занялся координацией протестов через страничку в фейсбуке под названием «Каждый из нас — Халед Саид» в память о молодом уроженце Александрии, которого полиция забила до смерти в 2010 году. После первой манифестации власти были настолько ошеломлены ее масштабом, что уже на следующий день отключили в стране интернет; 27 января Гонима арестовали, и 12 дней, пока правительство Мубарака в конце концов не ушло в отставку, о его судьбе ничего не было известно. Позднее в одном интервью Ваиль Гоним выражал признательность лично гендиректору компании Facebook Марку Цукербергу за его роль в свержении египетского режима.

Утром в пятницу, 11 февраля, атмосфера на площади Тахрир была накаленной; ночью Высший совет вооруженных сил Египта опубликовал уже второе, но совершенно невразумительное коммюнике. После утренней молитвы толпа начала расти. В 5:20 утра находившийся неподалеку Ашраф Халили написал в своем твиттере: «Со своего балкона я все еще слышу барабаны на Тахрир и скандирование: „Не боимся! Не боимся“. Эти ребята просто молодцы»8. В течение дня демонстрантов через социальные сети призывали стоять твердо, через них же координировались демонстрации у телецентра и президентского дворца, распространялись и быстро опровергались слухи. Находилось время и для юмора — Султан аль-Хасими пошутил: «Дела уж точно плохи, раз посольство Ирака в Каире призывает иракцев вернуться на родину»9.

В 18:02 Амир Эль-Белейди объявил: «Сейчас выступает Омар Сулейман!» Через 20 секунд пользователь с ником 3arabawy выдает новую информацию: «Омар Сулейман сказал: Мубарак уходит в отставку». Еще через 2 секунды появляется первая реакция на это сообщение от Мены Амра — «НИ ФИГА СЕБЕ!» — и в следующие минуты ленты заполнились восторгами. Манар Мохсен написал: «Кто этого добился? МЫ — народ. Без оружия. Без насилия. Принципиальностью и настойчивостью. Поздравляю всех!»10

Тремя годами ранее в Кении люди тоже вышли на улицы. В декабре 2007 года после выборов, результаты которых вызвали сомнения, было объявлено, что президентом на второй срок остается Мваи Кибаки, и по стране прокатилась волна насилия. Многие оппозиционеры и официальные наблюдатели на выборах обвинили президента в коррупции и подтасовке итогов голосования. Тем не менее три дня спустя он был приведен к присяге на фоне мирных акций протеста и в своем новогоднем обращении призвал к миру. Этот мир, однако, продлился недолго: уже на следующий день корреспонденты BBC сообщили, что видели в морге Кисуме 40 трупов демонстрантов, позднее на ютубе появились кадры, где полиция открывала огонь по невооруженным манифестантам, распространились слухи, что полицейские загнали 30 человек в церковь, а потом ее подожгли.

К 2 января число погибших увеличилось до 300, и события в стране стали привлекать внимание международного сообщества. Это привело лишь к новым взаимным обвинениям, переговоры между партиями сорвались, на улицах начались стычки между манифестантами и полицией; к 28 января жертв было уже 800.

Ори Околла вернулась на родину, в Кению, из Йоханнесбурга, чтобы принять участие в голосовании, но из-за волнений оказалась заблокирована в родительском доме с ребенком и лэптопом. Пока у нее оставались продукты, Ори вела свой блог о кенийской политике, но затем решила, что дальше оставаться дома небезопасно, и уехала обратно в ЮАР. Там она продолжила вести свой блог и в одном из постов предложила использовать Google Earth для географической привязки данных о беспорядках. За считаные дни на эти предложения отреагировали другие блогеры и программисты, в том числе Эрик Херсмен, Дэвид Кобиа и Джулиана Ротич, и уже через несколько недель они создали сайт Ushahidi (на суахили — «свидетельство»), где систематизировали сообщения, полученные по СМС и телефону, и создавали интерактивную карту с помощью Google Earth.

Ushahidi был построен с использованием той же сложной телекоммуникационной системы, которую применяли лондонские погромщики или протестующие в Каире для сбора информации в реальном времени. Разница заключалась в том, что здесь географические данные служили для привлечения на место событий людей, которые становились их очевидцами. Когда в феврале, после разрешения кризиса, в Кении побывали представители Комиссии по правам человека ООН, они пришли к выводу, что «ключевую роль в решении основополагающих проблем и недопущении новых вспышек насилия должны сыграть повышение подотчетности властей обществу и прекращение безнаказанности»11. Ushahidi — неправительственная организация, созданная неравнодушными блогерами, и разработанная ими программная платформа может использоваться в любой кризисной ситуации.

После 2008 года платформа была усовершенствована, и теперь ее может скачать любой желающий. Она применялась для сбора данных о выборах в Либерии, Марокко, Нигерии, Египте, Бразилии, Судане и на Филиппинах. Кроме того, она используется в самых разных целях: например, на сайте [], проводившем мониторинг нарушений прав человека в Белоруссии. А группа Women Under Siege с ее помощью собирает данные о зверствах и сексуальном насилии в отношении женщин в ходе сирийского конфликта.

Способы применения краудсорсинговых карт практически неисчерпаемы. На Тайване группа Angry Map фиксирует сообщения о различных нарушениях, допущенных гражданами, в надежде, что указание имен виновников пристыдит их и побудит вести себя прилично. На итальянском сайте [im]possible living собирают сведения о заброшенных зданиях, которые можно было бы каким-то образом использовать. В Нью-Йорке с помощью краудсорсинговых карт в рамках программы Future Now NYC собирают предложения школьников о том, как усовершенствовать городскую среду — сажать деревья, открывать футбольные поля или создавать подростковые клубы. Журналистская магистратура Нью-Йоркского университета тоже с помощью краудсорсинга создает карты опасных мест в бруклинском районе Форт-Грин, отмечая места аварий и совершения грабежей, чтобы люди могли обходить их стороной.

Один из самых неординарных способов применения платформы Ushahidi связан со стихийными бедствиями, когда инфраструктура разрушена и информация, поступающая в реальном времени от местных жителей, общественных организаций и чрезвычайных служб, может спасти кому-то жизнь. 12 января 2010 года столица Гаити Порт-о-Пренс стала жертвой разрушительного землетрясения. За несколько часов город превратился в руины: обрушились многие здания, в том числе больничные корпуса, радио молчало — прекратилась подача электроэнергии, да и вести передачи было некому, — а улицы были настолько загромождены обломками, что по ним было невозможно проехать на машине.

Оценить ущерб, подсчитать число погибших, пропавших без вести и потерявших связь с близкими было невозможно. Тогда за 12 часов был создан целевой сайт на основе Ushahidi, где поначалу сообщалось о проблемах в аэропорту. Затем появились сведения о рухнувшем здании в районе Дельмас-19, на рю Ма-кендаль, разрушении Национального дворца, а на следующее утро стало известно, что больница в северо-западной части города по-прежнему функционирует и весь ее персонал на месте, а также что в район Бель-Эйр необходимо доставить продовольствие. Вскоре потоком пошли просьбы разыскать пропавших родных и друзей, прислать врача. Все эти сообщения каталогизировались и помещались на карте с указанием места, времени и содержания просьбы.

Тем временем техники, картографы-любители и НПО искали другие способы помочь пострадавшим. Порт-о-Пренс и до землетрясения был устроен хаотично: за пределами центральных кварталов лежало скопище трущоб, бидонвилей и импровизированных улиц, которые никто особо не пытался нанести на карту. Во многих таких районах представители властей вообще не бывали, в других все менялось так быстро, что никакие картографы не могли бы за этим уследить. Но после катастрофы возникла острая потребность в точных картах для оперативной доставки помощи. С помощью проекта OpenStreetMap и спутниковых карт Google Earth волонтеры выявляли большие и малые улицы, разрушенные дома и палаточные лагеря пострадавших12. За двое суток люди из разных стран, работая самостоятельно и добровольно, коренным образом изменили характер оказания помощи жертвам землетрясения, снабдив чрезвычайные службы точными данными о разрушениях и местонахождении нуждающихся.

Сайт с использованием платформы Ushahidi, фиксировавший нарушения прав человека в ходе ливийского восстания в 2011 году

Мы с сыном часто садимся на диван и отправляемся путешествовать по свету. Начинаем мы обычно с самих себя: находим на карте нашу улицу, затем дом и представляем, что прямо сейчас нас фотографирует спутник. Потом мы решаем, куда отправиться: сегодня это пирамиды. Изображение уменьшается, наша улица теряется в сплетениях городской ткани, потом на экране появляется весь город, а затем очертания Британских островов, размытые облаками и окруженные водой. Камера словно замирает, на секунду застывая в пространстве, и начинает поворачиваться вправо, вниз, на юго-восток, проходит над Европой, пересекает горы, скользит вдоль Италии, преодолевает Средиземное море, и вот экран окрашивается в пыльно-бурые и кирпичные цвета Северной Африки. Теперь изображение начинает увеличиваться по ходу нашего маршрута. Каир, обозначенный желтой звездочкой, вырастает, превращаясь в город. Наш конечный пункт находится в Гизе — на окраине столицы, там, где ее пригороды встречаются с пустыней. И вот мы на месте. Поначалу пирамиду Хафры трудно разглядеть: она почти не отличается по цвету от окружающих ее песка и камней, и лишь тень, покрывающая восточную грань, показывает, какое это огромное сооружение. Мой сын щелкает мышкой, чтобы изображение стало четче, а затем пальцем указывает на один памятник за другим, пересказывая все то, что узнал в школе о Древнем Египте. Найдя сфинкса возле храма Хафры, он едва может говорить от волнения. Сын рассказывает мне историю о загадке сфинкса, о том, как Эдип сумел перехитрить это мифическое чудовище. Затем он начинает «бродить» по Восточному кладбищу, ища гробницы цариц.

Позднее, уже в одиночку, я возвращаюсь в Google Earth и из Гизы и Долины пирамид отправляюсь на поиски площади Тахрир. Я пытаюсь сообразить, где она может находиться на плане города. Каир даже с птичьего полета настолько велик и хаотичен, что и не поймешь, где у него центр. Карта усеяна миниатюрными ярлычками ссылок на «Википедию», и я нахожу сведения о районе Булак, Коптском музее, мосте имени 6 октября, построенном в память о войне Судного дня с Израилем 1973 года; я также вижу станции метро. Двигаясь от восточной стороны моста, я нахожу Египетский музей, а затем и площадь. Там ничего не напоминает о толпах, собиравшихся на ней в феврале 2011 года.

Я разглядываю и другие места, попадавшие в последнее время в заголовки новостей: вот АЭС «Фукусима», пострадавшая от землетрясения в марте 2011 года, а вот Кабира — район трущоб на окраине Найроби, где лачуги стоят настолько плотно, что не видно улиц и переулков, пересекающих кварталы. Под конец я щелкаю мышкой, приближая к себе нью-йоркский Хай-Лайн, и завороженно слежу, как лента пышной зелени змеится по городу. Google Earth развлекает, поражает, но с его помощью можно и менять реальность. В 2008 году экологическая организация Clean Up The World стала использовать эту программу, чтобы обратить внимание на самые запущенные места и показывать результаты очередного Международного уик-энда чистоты. Google Earth также помогает отслеживать таяние льдов в Антарктиде, сокращение площадей дождевых лесов в Амазонии, измерять крупнейшие разливы нефти в океане13 и масштабы разрастания городов вроде Хьюстона или Финикса.

Google Earth уже оказывает влияние на процесс урбанизации. В Дубае начали проектировать искусственные острова в расчете на вид с птичьего полета. Острова пальм — рукотворный архипелаг, насыпанный в Персидском заливе в форме листьев пальмы, которые видны со спутника или с борта самолета. В других городах возможность получать «картинку» со спутника меняет методы управления городом. Так, в Афинах после «еврокризиса» власти с помощью Google Earth выясняли, у кого из домовладельцев есть на участках плавательный бассейн, а затем проверяли этих «богатеев» на предмет уплаты налогов. Во время лондонской Олимпиады в общественных парках столицы на деньги Adidas создавались «Адизоны» — «гигантские пространства для занятий спортом на открытом воздухе» с тренажерами, гимнастическим оборудованием и танцплощадками. С птичьего полета эти зоны четко складывались в очертания логотипа Игр-2012.

Пальмира в Дубае — искусственный остров, спроектированный в расчете на Google Earth

В качестве финального аккорда своего компьютерного «кругосветного путешествия» я печатаю название города, которого еще не существует, — Сонгдо, — и на экране появляется участок голой земли к западу от южнокорейской столицы Сеула. Сонгдо будет построен на территории, отвоеванной у Желтого моря, и должен стать самым продвинутым «технологическим городом» планеты. Его проект построен на принципе SMART + Connected, разработанном компанией Cisco, компьютерным гигантом из Кремниевой долины.

Это мегаполис нового поколения: «умный» город, строящийся по новым правилам информационной эпохи. Сонгдо — город, постоянно находящийся в онлайне, поступающая в реальном времени информация меняет городскую ткань: здания, предметы и светофоры играют одновременно роль датчиков и активаторов. Новый город — уже не статичный набор объектов, а «компьютер на открытом воздухе». Он наделен интеллектом, способен собирать информацию, меняться и реагировать на разные стимулы. По словам Асафа Бидермана, заместителя директора Лаборатории SENSEable City Lab в Массачусетском технологическом институте, «умные» технологии способны делать город более «человечным»14.

Но как это происходит? Подозрительное отношение к подобному «техноутопизму» вполне оправданно: разве не такой же фантазией была мечта Ле Корбюзье об «автопии», автомобильной утопии? Что такого не могут сделать люди, но могут машины?

Первое заметное новшество «умного города» заключается во всеобщей взаимосвязи. Первая сеть мобильной связи — NTT — была создана в Японии в конце 1970-х годов; с тех пор сотовые телефоны и сети распространились по всему миру. В 2002 году насчитывался миллиард абонентов мобильной связи, а еще через восемь лет эта цифра возросла до 5 миллиардов. Поскольку все население планеты составляет 7 миллиардов, этот показатель выглядит неожиданно высоким — даже если учесть, что у некоторых по два мобильных телефона. Очевидно, эта цифра охватывает не только людей, разговаривающих друг с другом по мобильному или обменивающихся текстовыми сообщениями. В последние годы появляется все больше машин, контактирующих друг с другом: компьютеры с телефонным модемом, на смену которым пришел сначала широкополосный, а затем беспроводной интернет и 3G, планшеты и другие портативные компьютерные устройства. Одновременно облачные сервисы расширяют связь между различными устройствами, облегчая доступ к личным данным из любой точки мира.

Впрочем, соединены теперь не только наши телефоны и компьютеры: скоро мы будем жить с «интернетом вещей»: «паутина» войдет в реальный мир и будет собирать данные со всех окружающих объектов, и в результате все аспекты нашей жизни будут взаимосвязаны. В будущем каждая наша поездка на общественном транспорте станет фиксироваться; наши машины можно будет связать с автомастерской, чтобы они докладывали о любой поломке; светофоры и дорожные знаки будут оборудованы датчиками, отслеживающими пробки и транспортные потоки; «умные» здания будут регулировать температуру и освещение в помещениях, а программы распознавания внешности человека можно будет использовать в самых разных сферах — от банковских услуг до безопасности.

Город становится не просто собранием мест и людей, а живой взаимосвязанной сетью, где здания, знаки, пользователи и машины контактируют друг с другом в реальном времени. Научная фантастика, скажете вы, но здесь не будет некоей суперсистемы вроде HAL-9000 из «Космической одиссеи», захватывающей контроль над городом, да и на «Метрополис» — антиутопический взгляд Фрица Ланга на позднеиндустриальную эпоху — это тоже не похоже. «Умный город» с помощью технологий собирает огромное количество информации, которую мы можем использовать, чтобы сделать нашу жизнь лучше. Это средство информатизации реального мира, а не его замещения, создающее, как выражается Энтони Таунсенд из калифорнийского Института будущего, «смешанную городскую действительность»15.

Сонгдо создается не только с нуля, но и «сверху». В 1990-х годах Южная Корея жестоко пострадала от общемировой рецессии и вынуждена была просить финансовой помощи у Международного валютного фонда (МВФ), который в качестве одного из условий потребовал открыть ее рынок для иностранных товаров и инвестиций. Поначалу новые возможности не вызвали большого интереса в деловых кругах, и правительство организовало ряд свободных экономических зон, стимулируя формирование новых секторов — логистики, финансовых услуг и информационных технологий. Это совпало с проектом по возрождению земель возле Инчхонского международного аэропорта — трех небольших островов, один из которых носил название Сонгдо («Сосновый»). Большая часть работ проводилась по заказу Daewoo, надеявшейся создать «медийный город», способный сравняться с Кремниевой долиной, но, когда у корпорации начались финансовые затруднения, она забросила проект. Тогда городские власти обратились к Джею Киму — американскому предпринимателю корейского происхождения, имевшему опыт осуществления крупных проектов и хорошие связи в США. Ким, чей офис располагался в Пасадене (штат Калифорния), начал вести переговоры с крупными американскими застройщиками.

Сонгдо – это совместный проект городских властей Инчхона, международной девелоперской фирмы Gale International (61%), южнокорейской строительной корпорации POSCO E&C (30%) и инвестиционной группы Morgan Stanley Real Estate (9%). В проекте также участвуют Институт развития Азии и компания Arup & Partners, а всеми информационными технологиями занимается CISCO Services.

За несколько лет ему удалось сколотить команду, в которую вошли Джон Б. Хайнс-третий из бостонской фирмы Gale and Wentworth и Стэн Гейл, без промедления начавший переговоры с городскими властями, а также корейский металлургический гигант POSCO и ведущее архитектурное бюро в области городского проектирования Kohn Pedersen Fox, разработавшее план Международного делового района Сонгдо. К 2002 году был закончен генеральный план по строительству города на 100 тысяч жителей с рабочими местами еще на 300 тысяч человек. Город предполагалось разбить на зоны: 4,6 квадратного километра отводилось под офисные помещения, 2,7 квадратного километра — под жилье, 1 квадратный километр — под торговые точки и 0,5 квадратного километра — под гостиницы.

Предусматривается также общественный центр, поле для гольфа по проекту Джека Никлоса, торговый центр, небоскреб-эмблема, школы, центральный парк и водные объекты. Строительство будет вестись по высочайшим экологическим стандартам; с международным аэропортом и Инчхоном город соединит мост через Желтое море протяженностью более 11 километров. Как отмечается в одной рекламной брошюре, Сонгдо возьмет из разных городов мира все лучшее:

Каналы сооружаются по образцу Гранд-канала в Венеции, городской ландшафт — по образцу Гонконга, культурные центры — по образцу Сиднейской оперы, а небольшие парки в жилых районах копируют опыт Саванны (штат Джорджия). Парк-авеню и Центральный парк Сонгдо, подобно своим нью-йоркским «тезкам», создадут сочетание зоны отдыха и развитой городской инфраструктуры. Наконец, расположение административного центра на оси расходящихся спицами улиц заимствовано у парижской Триумфальной арки16.

Но именно технологичность города превращает его в нечто большее, чем «азиатский Лас-Вегас». К январю 2012 года там уже насчитывалось 22 тысячи жителей, а по завершении строительства население Сонгдо должно увеличиться до 65 тысяч человек, и еще 300 тысяч будут приезжать сюда на работу на общественном транспорте или прилетать в близлежащий Инчхонский аэропорт. Небоскребы, общественные пространства и зеленые зоны, впечатляющие площади и достижения инженерной мысли возвещают появление смелого и уверенного в себе мегаполиса, соответствие высочайшим стандартам энергосбережения и защиты окружающей среды превращает город в самое экологичное пространство из всех, что можно себе представить. Но больше всего в нем впечатляют невидимые связи: это — город «интернета вещей». Сонгдо — это не только люди и здания и уж тем более не только инфраструктура — дорожная сеть, водо- и энергоснабжение, уборка мусора, транспорт. Это — город со встроенной услугой U.Life. Как отмечает генеральный директор Gale International Том Муркотт, «соответствующие технологии надо вписать в генеральный план, проектирование и строительство с самого начала, а не после их завершения»17.

U.Life помещает новые технологии в самый центр жизни города. Гейл с 2008 года сотрудничает с Cisco в области создания управления «умным» мегаполисом. Весь Сонгдо будет управляться из одного узла, играющего роль «ствола мозга»18. Туда будет поступать информация с камер наблюдения об интенсивности потока пешеходов на улице, и свет уличных фонарей станет соответственно усиливаться или приглушаться; для мониторинга дорожного движения и пробок номерные знаки автомобилей оснастят RFID-метками, а специальные мониторы будут сообщать о состоянии зданий и дорог, позволяя проводить работы своевременно и сокращать на них издержки; за счет подключения к метеорологической информации в реальном времени электросеть можно будет подготовить к резким нагрузкам при внезапном похолодании; в другие периоды «умная» система будет отслеживать объемы потребления и потоки энергии, чтобы прогнозировать спрос и находить способы повышения эффективности; «умными» станут также водопровод и система утилизации отходов.

«Умнее» станут и все дома: каждую квартиру оснастят сенсорными панелями, чтобы жильцы контролировали температуру и освещение и следили за потреблением энергии. «Умная» архитектура позволит создать экологичный город: на крышах будут зеленые насаждения, снижающие эффект «островков тепла» и собирающие дождевую воду. Сбора мусора в традиционном смысле не будет: этот процесс станет осуществляться через специальную централизованную систему.

Похоже, лучше места и вообразить нельзя: этот город вдохновлен самыми выдающимися образцами архитектуры со всего мира, он будет «умнее» всех предыдущих городов, чтобы повседневная жизнь людей протекала без сучка без задоринки, — меньше пробок, энергоэффективные и умные здания, более высокий уровень безопасности и наблюдения. Для многих быстро возведенный город, сверхразумный, построенный с нуля по единому плану, — это воплощение будущего, последний вариант высокотехнологичной Утопии, и это не единственный такой город в Азии.

Сонгдо — не единственная попытка нащупать новое устройство городской жизни, и многие вновь построенные города напоминают скорее отделы магазина электроники, чем мегаполисы: в Малайзии в прошлом десятилетии на бывших каучуковых плантациях построены Путраджая и Киберджая, входящие в «малайзийский мультимедийный суперкоридор». К западу от Пекина финская архитектурная фирма Eriksson проектирует «Экодолину Ментугу» — образцовый «город будущего». На юге КНР планируется создать китайско-сингапурский «Город знаний Гуанчжоу». В окрестностях Абу-Даби Foster + Partners проектирует новый город Маздар — результатом этого амбициозного замысла должен стать самый «умный» и экологически чистый город на планете.

Но в связи с концепцией «умного города» возникает также немало вопросов и тревог. Что произойдет, если весь город управляется одним типом программного обеспечения, а вы захотите пользоваться другим — система вас просто отторгнет? Или если вы заходите разработать собственную программу, адаптировав некоторые части этого общегородского ПО, не окажетесь ли вы под судом за хакерство? И кто владеет городом, если он функционирует с помощью «чужих» программных продуктов? Сможет ли он развиваться и меняться, если цифровая структура имеет защиту? Что, если, как предостерегает Энтони Таунсенд, «все будет делаться одной фирмой, выигравшей тендер, и городская инфраструктура может оказаться под контролем монополии, чьи интересы не совпадают с интересами города и его жителей»?19

На идее «умного города» можно заработать большие деньги. Его проектирование и маркетинг — выгодный бизнес для множества людей: теоретиков, с пророческим видом рассказывающих о своих озарениях, архитекторов с инновационными проектами, консультантов по менеджменту, желающих продать свои методы, компьютерных компаний, разрабатывающих специализированные программы по управлению этим новым миром. Все крупные игроки вроде IBM, Cisco, Siemens, Accenture, McKinsey и BoozAllen вступают в дискуссию об «интеллектуальном городе», «умной» инфраструктуре, зданиях нового поколения, разрабатывают инструменты повышения эффективности, экологичности мегаполиса и взаимосвязанности его частей. Эти крупные компании контактируют с муниципалитетами, навязчиво рекламируя решения «под ключ», полные «пакеты» методов приспособления повседневной жизни города к требованиям XXI века.

В методичке «Насколько умен ваш город», подготовленной Институтом исследований ценности бизнеса (компания IBM), содержатся универсальные инструменты для оценки «взаимосвязанности» города и план улучшения ситуации в этой сфере:

Разработайте для вашего города долгосрочную стратегию и задачи на ближайшее будущее.

Определите приоритеты и вкладывайте деньги в несколько отобранных систем, которые сильнее всего изменят ситуацию.

Интегрируйте системы, чтобы повысить эффективность и удовлетворять потребности горожан. Оптимизируйте услуги и функции.

Выявляйте новые возможности для роста и оптимизации20.

В другом документе от той же группы специалистов — «Более умные города» — детальнее описываются способы достижения этой «интеллектуальности». Очевидно, что большой бизнес смотрит на это так: перемены должны осуществляться сверху, а «городским властям следует разработать интегрированную систему планирования»21.

Совет «думать критериями революции, а не эволюции»22 от IBM следует воспринимать с долей скепсиса. Несмотря на все эти необычные разговоры, к будущему барону Осману надо относиться с осторожностью. Существует ли решение в еще большей степени идущее «снизу», чем то, которое использует степени «открытый код города», где информация и знания распространяются свободно, а не по желанию их собственника и создаются теми, кто ими пользуется, а не теми, кто хочет их продавать? Такой «открытый» город способен адаптироваться и преобразовываться в соответствии с велениями времени и требованиями людей; он реагирует на потребности улицы и отражает их не хуже, чем мэрия или рынок.

Пожалуй, именно развитие технологий «снизу» лучше всего подходит для совершенствования существующих городов. Нужно, не ломая всю структуру и не начиная с чистого листа, сделать так, чтобы города, в которых мы живем, взяли на вооружение последние методы повышения эффективности и экологичности. Технологии позволяют весьма результативно задействовать простых людей: в Кении M-Pesa впервые распространила банковские услуги на миллионы граждан, не имеющих собственного счета, и, кроме того, она отлично приспособлена для сбора и обобщения информации. «Умный» город должен интегрировать масштабные проекты властей, но и иным образом развивать «открытость». В противном случае мы наверняка лишь в очередной раз подтвердим, что история нас ничему не учит и нас ждет новое столкновение на этот раз «кибернетических» Роберта Мозеса и Джейн Джекобс — сил, стоящих по разные стороны цифровых баррикад.

Низовая «инфоструктура» по определению не может выступать как уже готовое решение. Она будет сочетать ряд устройств и платформ — от электронных дорожных знаков, мобильных телефонов и приемников GPS до велосипедов и карт. Она, несомненно, будет отражать некоторые из самых творческих и передовых представлений о городе, откроет новые способы перемещения, сделает жизнь горожан легче и многообразнее. Она интегрирует старое с новым, сплетет материальную ткань города с цифровой сетью, будет предоставлять не только информацию, но и орудия перемен.

Лаборатория SENSEable City в Массачусетском технологическом институте на окраине Бостона — один из ведущих научных центров, анализирующих перспективы «умного» города. В 2009 году директор лаборатории — архитектор и инженер-строитель Карло Ратти — предложил отметить лондонскую Олимпиаду 2012 года созданием рукотворного облака: прозрачной смотровой площадки высоко над Стрэтфордом. Забраться на эту парящую конструкцию зрители могли бы по винтовому километровому пандусу. Площадку предполагалось оборудовать «информационной светодиодной системой, местами материализующейся в легких информационных экранах, где посетители могли бы изучать информацию о происходящем возле них»; по сути это превратило бы обычных горожан в настоящих олимпийских богов и перевернуло бы традиционный олимпийский монумент с ног на голову. Конечно, это была мечта без особых шансов на воплощение, но именно такое переосмысление отношений между городом и местом интересует Карло Ратти и лежит в основе работы лаборатории SENSEable City.

Города — это гигантские информационные системы, но до сих пор сбор данных в том масштабе, который реально мог бы что-то изменить, был затруднен. Сейчас, однако, ситуация меняется. Умный город — это сенсор. Команда Ратти из Массачусетского технологического института изучила ряд крупных проектов по сбору информации, позволяющей нам понять город, — не то, как он, по нашему мнению, должен работать, а то, как он функционирует реально, эмпирически. В лаборатории изобрели ряд интересных способов, помогающих такому сбору данных.

Trash/Track — система испытанных в лаборатории небольших сенсоров, прослеживающих, что реально происходит с мусором, который мы оставляем. В ходе эксперимента, проведенного в 2009 году в Нью-Йорке, Сиэтле и Лондоне, к разным видам мусора были прикреплены 3 тысячи электронных ярлычков, а затем передвижения этого мусора отслеживались, чтобы выяснить, как далеко его отвозят: результаты поставили под сомнение экологичность принятых у нас мер по утилизации отходов.

Еще один остроумный датчик, разработанный Ратти, называется «копенгагенское колесо» — впервые он был опробован в Копенгагене в 2009 году. Он представляет собой красный пластиковый диск, устанавливаемый на заднее колесо велосипеда. Он оснащен миниатюрным электромотором, накапливающим энергию, когда велосипед едет сам или тормозит, и помогающим вашим мышцам, когда им нужна помощь. Кроме того, в блестящем красном диске кроются высокотехнологичные сенсоры, полезные велосипедисту в ряде ситуаций: с их помощью специальное приложение для айфона собирает данные о ваших нагрузках — какое расстояние вы проехали, за какое время сколько истратили калорий. Устройство также помогает оптимальным образом передвигаться по городу, отслеживая уровень загруженности дорог и загрязнения воздуха. Таким образом, вы заранее получаете информацию о пробках, состоянии дороги, оптимальных путях объезда. Этой информацией можно делиться с друзьями или другими находящимися в том же районе людьми.

Лаборатория занимается и экспериментами в масштабе целого города. Так, она осуществляет проект LIVE Singapore, в рамках которого данные от всех государственных ведомств сводятся в один канал, дающий информацию в реальном времени о том, что происходит в городе. Наряду с разработкой открытой цифровой площадки для размещения данных со всех уголков города и интерфейса, доступного через электронные устройства всем пользователям: политикам, дорожной полиции, простым горожанам, — проект уже помогает собирать информацию о том, как функционирует Сингапур. Создана изохронная карта, показывающая, сколько времени нужно на поездки по городу в разное время суток и где возникают проблемы. Есть и система, повышающая эффективность распределения такси по городу, а также способы выяснить, как крупные мероприятия вроде сингапурского этапа «Формулы-1» создают сбои в работе инфраструктуры и что говорит о жизни людей то, как они пользуются мобильными телефонами.

Исследования в рамках LIVE Singapore показывают: ценные сведения можно обнаружить в самых необычных местах. Эрик Фишер из Сан-Франциско, как он сам признается, буквально помешан на картах и обожает «перестраивать» их на основе неожиданных типов данных, чтобы показать не только географию города или план его улиц, но и топографию деятельности людей. К примеру, в своей серии карт с геотегингом он создает интегрированные планы крупнейших городов мира с привязкой к гигантскому сайту по обмену фотографиями Flickr. В результате его карта Лондона графически показывает, какие места в городе чаще всего фотографируют. Фишер сумел систематизировать эти данные и продемонстрировать, насколько по-разному воспринимают Лондон туристы и местные жители. Такой тип «инфокартографии» меняет наш взгляд на город, мы начинаем воспринимать его не просто как географическую точку, а как живой трансформирующийся «человеческий ландшафт».

Карта Лондона с отмеченными местами, где делают фотографии пользователи сервиса Flickr. Автор Эрик Фишер

Подобные данные, получаемые в реальном времени, дают городу новые возможности. «Умный» город предоставляет нам сведения, помогающие принимать более обоснованные решения о нашей собственной жизни, а также способен создать петли обратной связи, повышающие эффективность управления им. Зачастую дорожного знака с цифрой 20 в красном круге оказывается недостаточно, чтобы убедить водителя притормозить. Но его поведение, скорее всего, изменится, если на специальном табло рядом будет мигать скорость его движения? И это лишь один простой пример того, как обратная связь в реальном времени способна повлиять на ваши действия; а теперь представьте себе, что получится, если такая связь будет присутствовать во всех элементах города?

Исследования, подобные эксперименту с копенгагенским колесом, неоднократно проводились и с пекинскими таксистами. Один из примеров — инициатива T-Drive, осуществленная совместно с пекинским Научно-техническим университетом и Microsoft. Сегодня население китайской столицы составляет почти 20 миллионов и быстро растет, что создает на дорогах пробки и загрязнение; среди множества легковушек, грузовиков и повозок по городу ездят и 90 тысяч такси, водители которых имеют репутацию людей грубых и необщительных и зачастую плохо знающих город. У них всегда включен счетчик — стоит ли машина в пробке или несется по автостраде. Однако группа исследователей решила наладить взаимодействие между 33 тысячами таксистов: благодаря GPS-мониторам, установленным на приборных досках такси, и облачным технологиям им удалось создать интеллектуальную систему транспортного обслуживания в реальном времени. Изучив ситуацию с пробками на всех 106,579 дорогах города общей протяженностью 400 с лишним миллионов километров, ученые построили «умную» сеть из 790 миллионов точек, составляющих цифровую карту Пекина. Затем в нее интегрировали канал данных о погоде и транспортной ситуации. В результате при тестировании система позволила повысить эффективность 60-70% всех поездок на такси и значительно увеличить скорость доставки пассажиров.

«Умный» город формируется за счет сочетания крупных муниципальных проектов с участием компьютерных компаний с более скромными схемами, доступными через мобильный телефон с зв и спутниковый навигатор. Но город будущего, каким бы он ни был технически совершенным, никогда не станет умнее, чем его жители. Информация — не самоцель, а средство выработки более эффективных решений проблем городской жизни. Но размышления об «умном» городе самым поразительным образом вынуждают нас переосмыслить другие аспекты городской жизни. Помогут ли технологии решить проблему заторов? Может ли «умное» здание сделать город будущего более экологичным?

Глава 9. СВОБОДА ПЕРЕДВИЖЕНИЯ

В первый вечер после приезда в Марракеш мы с женой и двухлетним сыном отправились на главную площадь Джемаа-аль-Фна — самую большую в Африке, знаменитую своими палатками, торгующими едой, и развлечениями. Когда солнце начало садиться за Медину, с площади исчезли продавцы апельсинового сока, а над импровизированными кухнями уличных закусочных зажглись гирлянды лампочек. В ожидании посетителей в огромных котлах закипали похлебки и супы; на жаровнях зашипело мясо. Площадь стала заполняться народом: торговцы кожами расхваливали свой товар, заклинатели змей устраивались на ковриках, ставили перед собой закрытые плетеные корзинки, словно приглашая зрителей гадать, что находится внутри, сказители прочищали горло, а над всем этим пульсировали гипнотические ритмы музыки гнауа. Мы бродили в толпе, вдыхая теплые ароматы еды, то останавливаясь, чтобы сориентироваться, то позволяя себе затеряться в людском водовороте.

Площадь Джамаа-эль-Фна — самая большая площадь в городе Марракеш, Марокко, одна из главных достопримечательностей города. С 2001 года площадь вместе со всем историческим центром Марракеша была включена в список всемирного наследия ЮНЕСКО.

Мы попробовали вкуснейшую похлебку харира и выпили свежевыжатого сока, поглазели на макак и кобр с удаленными зубами, а потом решили возвращаться в гостиницу, хоть еженощный праздник все продолжался. Покинув площадь, мы нашли главную улицу, на противоположной стороне которой все это время нас терпеливо ждал таксист. Если по заполненной людьми площади мы все три часа перемещались без труда, то пересечь улицу оказалось совсем не просто. Посмотрев в обе стороны, мы не обнаружили ни светофора, ни пешеходного перехода.

От такси нас отделял поток машин, и только через 20 минут, понаблюдав, как аборигены лавируют между медленно едущими автомобилями, мы набрались смелости, чтобы последовать их примеру. Подхватив ребенка на руки, мы отчаянной жестикуляцией заставляли встречные машины останавливаться, не обращая внимания на гудки, которые, как мы вскоре выяснили, служат здесь не последним предупреждением, а всеобщим средством коммуникации. Было очевидно, что мы из другой страны и не знаем местных правил поведения на дороге. Так что же уличное движение может сказать нам о городе?

Пробки — «сделка с дьяволом», которую мы заключили в обмен на свободы городской жизни. Кроме того, они крупный источник вреда для городской экологии и серьезная угроза окружающей среде. В 2005 году среднестатистический американец провел больше 38 часов в пробках, — и это еще далеко не худший вариант. Заторы наносят городу реальный вред — в Нью-Йорке они, по некоторым оценкам, повышают издержки деловой активности на 1,9 миллиарда долларов, оборачиваются упущенной выгодой в размере 4,6 миллиарда долларов, а убытки от опозданий на работу и снижения производительности труда оцениваются в 6 миллиардов долларов. Но решить эту проблему не так просто, как кажется. Возникает парадоксальная ситуация: чем больше мы стремимся к свободе, тем дольше стоим в пробках.

В мире найдется мало городов, где проблема заторов стоит так же остро, как в нигерийском Лагосе. Согласно одному недавнему докладу, ее причиной стало роковое стечение обстоятельств: низкое качество городского планирования, неспособного справиться с быстро растущим населением (Лагос считается самым динамично развивающимся мегаполисом мира), и неадекватная система общественного транспорта. Плохое качество дорог вынуждает водителей ехать медленно, а отсутствие тротуаров, правил парковки и даже то, что скот гонят прямо по проезжей части, еще больше усугубляет проблему. Часто случаются аварии, но в Лагосе чрезвычайные службы не способны своевременно на них реагировать. В результате для многих жизнь в городе становится невыносимой.

Американский журналист Джошуа Хаммер решил проехать по лагосским улицам 60 километров на автомобиле с шофером, и дорога, к его удивлению, заняла 12 часов. Кроме того, намертво встав в одной из пробок, он услышал какой-то лязг: «„Фары воруют, мерзавцы!“ — воскликнул мой водитель. Вооруженные ломиками воришки рыскали среди скопища машин, пользуясь беспомощностью злосчастных автомобилистов. „Не выходите из машины“, — предупредил водитель»1. Хаммер отмечает: между уровнем коррупции в государстве и числом аварий на дорогах страны есть прямая корреляция. Проблема и в самих водителях — вот что сообщается на одном туристском сайте: «Безумие на дорогах во многом связано с нежеланием водителей соблюдать элементарные правила уличного движения», они идут на обгон по встречной полосе, едут навстречу потоку на улицах с односторонним движением, паркуются в зонах заторов, не подчиняются дорожным знакам и парковщикам.

С другой стороны, пробки могут быть и признаком динамичности города. В Бангалоре, на заднем сиденье авторикши, я вспомнил поговорку: «Вы не стоите в пробке, вы ее создаете». Я ехал из гостиницы на встречу в районе, которого совершенно не знал, поэтому ничего не мог посоветовать водителю, не мог указать, где срезать путь, более того, я не мог дойти пешком, потому что не ориентировался в городе. Эти заторы — еще один результат бурного развития Бангалора, его превращения в Кремниевую долину Азии: ограниченный своим первоначальным статусом колониальной столицы, «города-сада» для отставных офицеров, он с трудом справляется с потребностями роста, а его транспортная инфраструктура перенапряжена сверх меры.

Бангалорская эстакада, ведущая к центрам высокотехнологичной индустрии в пригородах

Дороги в Бангалоре забиты настолько, что магнаты информационно-технологической отрасли грозятся перебраться в другое место, если власти не примут меры. Однако, несмотря на налоговые меры и попытки упорядочить 5 миллионов легковых машин, грузовиков и мотоциклов, транспорта на дорогах города становится все больше. Власти стали поощрять тех, кто предпочитает передвигаться пешком или на общественном транспорте, а в 2011 году было объявлено о строительстве новой узкоколейной железнодорожной системы, рассчитанной на перевозку 500 тысяч человек в день. Для занятого инженера или программиста пробка — это не только ущерб для экологии, но и потеря времени. Поэтому в 2010 году к району Бангалора, который называется «Электронный город», протянулась эстакада, позволяющая добраться до него из центра за 15 минут. Это поможет немногим, и со временем на новой автостраде, скорее всего, появятся такие же пробки.

Лагос и Бангалор — два противоположных примера проблемы заторов в городе. Самая очевидная реакция на пробки — строить больше дорог или найти более эффективный способ организации движения. Но хотя идея переустройства города в соответствии с потребностями его жителей кажется разумной, на деле здесь все обстоит не так просто.

Историю города можно проследить по его дорожной сети. Сегодня археологи составляют схему лондонских улиц римской эпохи, ориентируясь на места находок древних монет, видимо оброненных прохожими. С птичьего полета отлично видно, что улицы столицы и сегодня расходятся лучами от того места на Фиш-Хилл, где некогда находился первый лондонский мост, и ведут по всем направлениям к другим римским поселениям за пределами Лондиниума. Таким образом, процесс роста города можно восстановить по артериям и капиллярам его проспектов, улиц и переулков. Зачастую кажется, что город — это его дороги. Впрочем, заторы появились в нем не с автомобилями. Уличное движение было сложным на протяжении всей истории человечества. Еще в Древнем Риме Юлий Цезарь издавал законы, запрещавшие днем доступ в центр города любому колесному транспорту; он же учредил прототип дорожной полиции — vigiles. Наши современные города, как мы видели, строятся вокруг автомобилей, и сейчас мы начинаем за это расплачиваться. Что же делать? Что нам менять — наши города или наше поведение?

Прежде всего надо понять, что такое дорожное движение. С одной стороны, оно определяется поведением отдельных людей, сидящих за рулем, отгороженных от мира, избегающих контактов с другими. Но когда речь идет о множестве водителей, преследующих собственные интересы, но вынужденных взаимодействовать друг с другом, все эти отдельные элементы в совокупности превращаются в монолитный поток, который демонстрирует все свойства текущей жидкости. Дорожное движение — это проблема, которую не решить простыми вычислениями. Это не простой расчет количества машин и площади проезжей части. Оно так же сложно, как и сам город. Река машин течет быстрее, когда русло — дорога — расширяется, и медленнее, когда оно сужается, превращаясь в «бутылочное горлышко»; светофоры и дорожные знаки останавливают поток, подобно крану, а затем вновь высвобождают струю; смена полосы без предупреждения часто приводит к сбоям, нарушающим гидродинамику движения, внезапное торможение одного дает «рикошет» позади. Поэтому представляется разумной такая мысль: если мы устраним остановки и рывки, транспорт будет двигаться быстрее.

Возможно, всему виной — сама форма города, а значит, чтобы в будущем решать эти серьезные проблемы, надо начинать все с чистого листа. Многие считают идеальным вариантом упорядоченную «решетчатую» схему. Эта организованная, рациональная форма уходит корнями в глубокую древность, она возникла раньше, чем Рим и Афины, — еще в первых городах долины Инда. Много веков спустя, в 1811 году, в соответствии с Генеральным планом Манхэттена, по этому же принципу была создана уличная сеть Нью-Йорка. Решение было принято так: уполномоченные наложили на лист бумаги решето, скопировали его сетчатую структуру и получили генеральный план города. Тем не менее Манхэттен страдает от пробок, так что регулярная схема улиц — это еще не все. Сложная проблема заторов заслуживает не прямолинейного, а такого же сложного решения. Думая о том, как максимально эффективно организовать поток движения в городе, мы, возможно, ищем ответ не в том месте.

Прусскому городу Кенигсбергу принадлежит неожиданно важная роль в истории пешей ходьбы. В начале XIX века местные жители могли сверять часы по философу Канту: каждый день ровно в пять часов вечера он выходил на прогулку по городу. Кенигсбергский математик Леонард Эйлер тоже ходил по улицам, но с совершенно иной целью. В 1735 году он взялся за решение задачи — как найти кратчайший путь через все семь мостов Кенигсберга, не проходя ни по одному из них дважды. Для решения Эйлеру пришлось разработать целый новый раздел математики — теорию графов.

Задача Эйлера трансформировалась в знаменитый умозрительный эксперимент под названием «Проблема коммивояжера». Чтобы сэкономить время и получить максимальный доход, торговец, который ходит от двери к двери, должен найти кратчайший и самый быстрый путь между несколькими точками, причем при увеличении числа дверей количество возможных маршрутов возрастает по экспоненте. Когда точек остановки две, все просто, а когда их четыре, набор вариантов увеличивается до двадцати четырех. Но чтобы найти кратчайший путь между десятью точками, надо изучить уже 3,6 миллиона вариантов. Чтобы решить эту задачу, многие ученые использовали мощнейшие компьютеры: в мае 2004 года группа математиков нашла кратчайший путь между 24,978 точками на карте Швеции с помощью 96 одновременно работающих процессоров Intel Xeon с частотой 2,8 гигагерца. Если бы расчеты проводились на одном таком компьютере, то они длились бы 91,9 года2.

Но помимо сложных математических расчетов, есть другой способ, показывающий, как наиболее эффективно проложить маршрут между произвольно взятыми пунктами: он связан с муравьями. Обычные черные муравьи постоянно ищут кратчайший путь между различными точками, но делают это не по отдельности, а за счет взаимодействия всей колонии. Каждый муравей прокладывает феромоновую тропу, и, по мере того как кто-то находит кратчайший путь, оптимальные тропы выделяются наиболее сильным запахом. В 1997 году Марко Дориго и Лука Мария Гамбарделла создали виртуальную колонию муравьев, чтобы имитировать возможное решение проблемы коммивояжера. Эксперименты показали: кратчайший путь не всегда самый очевидный, а муравьи работают быстрее компьютеров, коллективно справляясь с расчетами, которые одному человеку не сделать за всю жизнь.

А вот еще более невероятный факт: очень многое о наилучших способах проектирования дорожной сети нам может рассказать плесневый гриб-слизевик. В октябре 2010 года группа мексиканских ученых и Эндрю Адамацкий, научный сотрудник Университета Западной Англии, опубликовали результаты своего исследования под ошеломляющим названием «Моделирование мексиканских автодорог с помощью слизевика». Они поставили эксперимент с целью «смоделировать, а точнее, воспроизвести развитие транспортной сети в Мексике». Для этого ученые скопировали мексиканскую автодорожную сеть в чашке Петри, вырезав из «пластинки агара контуры страны, отметив 19 крупнейших городов овсяными хлопьями и поместив на место Мехико плазмодий слизевика Physarum polycephalum». Отслеживая, как слизевик движется к хлопьям, соединяя разные точки дорожками, авторы эксперимента картографировали самые короткие пути к множеству пунктов.

Позднее экспериментаторы создали аналогичные модели Австралии, Африки, Бельгии, Бразилии, Германии, Иберийского полуострова, Италии, Канады, Китая и Малайзии. Выяснилось, что слизевик по природе своей лучше справляется с созданием эффективной транспортной системы, чем проектировщики, но у некоторых стран дела с этим обстоят лучше, чем у других: так, в Малайзии, Италии и Канаде реальная дорожная сеть практически совпала с маршрутами, проложенными слизевиком3.

На нашу нынешнюю дорожную сеть воздействует ряд факторов, снижающих эффективность передвижения по ним в сравнении с теорией, но мы не можем сломать ее и построить заново. Впрочем, есть группа градостроителей, считающая: повысить уровень безопасности и сократить пробки можно, не строя новые дороги и не перекраивая систему, а заставив водителей вести себя более ответственно. В докладе швейцарско-немецкой группы ученых, опубликованном Стефаном Ламмером и Дирком Хельбингом в 2008 году, предлагалось освободить управление дорожным движением от всякого влияния человека и перевести его на самоорганизацию. По сути, речь шла о том, чтобы светофоры сами решали, когда им включать зеленый свет, а когда красный.

Есть и противоположная точка зрения: бельгийский инженер-дорожник Ханс Мондерман считает, что от светофоров надо как раз избавляться. В ходе проведенного в 2005 году эксперимента под названием «Общее пространство» Мондерман выключил все светофоры и убрал большинство дорожных знаков на центральной площади голландского городка Маккинга, через которую ежедневно проезжают 22 тысячи машин. Посетив площадь вместе с Мондерманом, журналист New York Times обнаружил удивительную картину: «Площадь была почти голая — без светофоров, дорожных знаков и разметки, без границ между проезжей частью и тротуаром. По сути, там была только брусчатка». Однако, когда Мондерман решил перейти дорогу, «намеренно не обращая внимания на приближающиеся автомобили, водители замедлили скорость, чтобы его пропустить. Никто из них не гудел и не выкрикивал ругательства в окно»4.

Идея Мондермана была смелой и парадоксальной: при создании общего пространства для водителей и пешеходов риск не возрастает, а снижается, поскольку водители должны обращать больше внимания на окружающую обстановку. На перекрестке в Маккинге за четыре года до начала эксперимента произошло 36 дорожных происшествий, в 2006-2008 годах их было только два. Ответственность заставляет водителя ехать по центру города медленнее, при этом в конечный пункт он, возможно, прибудет даже быстрее. Как отметил один горожанин, «я уже к этому привык. Едешь медленнее и осторожнее, но по городу вроде передвигаешься быстрее».

В 2012 году в подобное «общее пространство» был преобразован вновь открытый лондонский Эксибишн-роуд — широкий проспект Викторианской эпохи, связывающий Южный Кенсингтон и Гайд-парк. На нем расположен ряд крупных музеев — Музей естественной истории, Музей Виктории и Альберта, Музей науки, — а также Имперский колледж и Королевское географическое общество. Это одна из главных туристских зон города: здесь всегда полно иностранцев, да и лондонцы приходят сюда с детьми. Маккинга, где проводился эксперимент Модермана, — городок небольшой, и водитель вполне может узнать в человеке, переходящем улицу, своего знакомого, а значит, и ощутить с ним более прочную связь. Но работает ли это правило в крупном городе?

«Общее пространство» Эксибишн-роуд в Лондоне

Оказавшись на обновленном проспекте, чувствуешь себя не совсем уютно. В здешних музеях я бывал неоднократно: еще ребенком ходил глядеть на динозавров в Музее естественной истории, нажимал на кнопки разных двигателей в Музее науки, рассматривал картины в зале Ренессанса Музея Виктории и Альберта. Сейчас я прихожу сюда уже с собственными детьми, надеясь, что они испытают ту же радость от новых впечатлений. Теперь на улице нет бордюров, отделяющих проезжую часть от тротуаров, — лишь неглубокие канавки, выложенные кирпичом. Разметка, обозначающая центр улицы и места для парковок, исчезла: ее заменяют небольшие столбики. Пересекающиеся крест-накрест линии из плитки образуют узор по всей ширине улицы, включая и бывший тротуар.

Идя по этой «знакомой-незнакомой» улице, чувствуешь себя не так уверенно, как раньше. Я обращаю больше внимания на машины, надеясь, что водители, проезжая мимо, заметят меня и моих детей. Я пытаюсь побороть страх перед возможной катастрофой, но в этом-то все и дело: безопасность обеспечивается не множеством ограничений и барьеров, а соответствующим поведением людей.

Итоги эксперимента на Эксибишн-роуд еще не подведены, но в ходе тщательного исследования по результатам аналогичного проекта на Нью-роуд в Брайтоне 92,9% опрошенных заявили, что «общее пространство» улучшило ситуацию: многие почувствовали, что лучше контролируют то, что происходит вокруг, владельцы расположенных на улице магазинов ощутили себя хозяевами улицы, а покупателей тянуло оставаться в этом месте подольше. В результате у 80% магазинов заметно увеличился объем продаж5. Таким образом, решение проблемы пробок связано не со строительством новых дорог, а с тем, чтобы побудить людей изменить свое поведение. Но если «общее пространство», судя по всему, позволяет бороться с заторами, то машин на улицах от этого не становится меньше.

По данным американского Агентства по охране окружающей среды, транспорт в США является вторым по величине источником выбросов парниковых газов: если треть их объема приходится на производство электроэнергии, то на транспортные средства — 28%. Из этой величины 34% выбросов дают легковые автомобили, а еще 28% — грузовики, внедорожники и микроавтобусы. С 1990-х годов движение в стране интенсифицируется: на него приходится до половины роста выбросов. В Великобритании машины и другой дорожный транспорт дают примерно 20% общего объема загрязнения окружающей среды. Общемировой показатель несколько ниже — 15%, но это отчасти связано с экономическим спадом и сокращением экспортных перевозок. Значительная часть этого дорожного движения происходит в городах. Ситуацию можно назвать кризисной, но каждый из нас способен кое-что сделать для выхода из нее.

Позволят ли более экологичные машины снизить объем выбросов? Нужные технологии у нас, несомненно, есть, и, если на электромобили и экологически чистые двигатели будет спрос, крупные автопроизводители позаботятся о том, чтобы эти новые машины появились на рынке. Выясняется, однако, что это не дает решения проблемы, на которое мы надеемся. Швеция с 2008 года занимает первое место в мире по продажам экологичных машин, но при этом автомобильные выбросы в стране неуклонно растут. Да, новые, более эффективные машины выбрасывают в атмосферу меньше парниковых газов, но их владельцы, похоже, стали проводить больше времени за рулем.

Причины этого феномена вызывают споры. По мнению некоторых, в том числе публициста из New Yorker Дэвида Оуэна, это пример «парадокса Джевонса», названного по имени английского экономиста Уильяма Стэнли Джевонса, жившего в Викторианскую эпоху. Он высказал предположение, что технический прогресс, повышающий эффективность использования того или иного энергоресурса, побуждает нас потреблять его больше. Таким образом, экологичные моторы выбрасывают меньше двуокиси углерода, но они же стимулируют нас больше пользоваться машинами. И в конечном итоге на дорогах все равно окажется переизбыток машин. Следовательно, усовершенствование двигателей не сокращает числа машин в пробках: необходима иная стратегия, позволяющая выманить людей из автомобилей.

Каждый, кто ездит по городу за рулем, чаще всего сталкивается с проблемой поиска свободного места для парковки. В Парк-Слоупе (Бруклин) 45% всего движения приходится на машины, нарезающие круги по кварталу в попытке припарковаться. В Китае ситуация еще хуже: города с их традиционной планировкой просто не могут справиться с ростом числа автовладельцев. Сегодня в крупных китайских городах отчаянно не хватает парковочного пространства: согласно подсчетам, проведенным в начале 2011 года, в пекинском районе Шицзиншань было 110 тысяч автомобилей и только 99 тысяч мест для стоянки; в Чунцине дефицит составляет 190 тысяч мест, а число «бездомных» машин ежедневно увеличивается на 400. В Сиани только у 600 тысяч из 1,1 миллиона машин есть места для стоянки. Кроме того, плата за парковку может доходить до трети всех ежегодных расходов на пользование автомобилем. Поэтому в 2012 году городские власти Шанхая ввели новую норму, запрещающую покупать новый автомобиль, если для него нет парковочного места.

Эта проблема в китайских городах обострилась настолько, что в дело вмешался лично председатель КНР Ху Цзиньтао, который распорядился закладывать паркинги в проект всех новых зданий6. Будущее китайских городов зависит от точной оценки максимально возможного количества парковочного пространства: загазованность и пробки уже сделали жизнь в Пекине весьма сложной. Неспособность контролировать безудержный рост китайских городов может обернуться экологической и экономической катастрофой.

Безусловно, стоимость парковки может быть одним из факторов, удерживающих людей от пользования автомобилем в городе, и сокращение числа мест для стоянки в сочетании с высокой платой за то, чтобы оставить машину в центре, способно весьма позитивно воздействовать на ситуацию с пробками. В 2009 году на основе идей «парковочного гуру» Дональда Шупа Управление городского транспорта Сан-Франциско подготовило доклад об ограничении парковки. В книге «Высокая цена бесплатной парковки» Шуп показал, насколько неэффективна может быть система бесплатной парковки и сколько энергоносителей тратится впустую при поиске места для стоянки в популярном у горожан районе7. Он советует устанавливать цены за парковку в соответствии со спросом, поскольку предложение ограниченно. Кроме того, информацию о свободных парковочных местах следует размещать на придорожных табло, чтобы водители знали, куда направляться, а не тратили время на поиски. В докладе тоже рекомендовалось сократить время, когда парковаться разрешается бесплатно, и запретить оставлять машины на парковке дольше чем на четыре часа. Это должно принести городу дополнительные доходы, уменьшить пробки и загрязнение окружающей среды и ускорить движение автотранспорта.

Цели этой схемы Сан-Франциско — заполнить парковочные места на 85% в любой момент времени и предоставить четкую и оперативную информацию о свободных местах, чтобы водители могли легко их найти. Это, несомненно, позволит сократить количество пробок, но главной причиной, способной побудить людей не въезжать в центр города на личных автомобилях, должна стать высокая стоимость таких поездок, в первую очередь высокая плата за въезд в город. Впервые эта схема была введена в июле 1975 года в Сингапуре; она стала одним из первых шагов по превращению города-государства в деловую столицу Юго-Восточной Азии. До ее введения в центральные районы города ежедневно въезжали 32 тысячи автомобилей, но после установления платы эта цифра сразу же снизилась до 7,7 тысячи. Аналогичные меры принимались и в других городах, в том числе Риме, Стокгольме, Милане и, в 2003 году, в Лондоне.

В Стокгольме эта схема была введена в 2007 году, и, по оценкам, за три года объем трафика во внутренних районах города сократился на 20%, а пробки — на 30%. Лондон — самый перегруженный транспортом город Европы; именно здесь находятся пять из семи самых проблемных точек автомобильного движения в Великобритании. Мало того, большинство заторов образуется на главных транспортных артериях города, и в результате 30% движения сосредоточивается на 5% его дорожной сети. В первый день работы новой схемы в Лондоне, 17 февраля 2003 года, в платную зону въехало 190 тысяч автомобилей — на 25% меньше, чем накануне.

Но со временем оказалось, что эффективность этих мер не столь однозначна. Хотя уменьшение количества машин в центре города снижает экологическое загрязнение, к 2008 году загруженность дорог вновь достигла уровня 2002 года и в ближайшие пять лет должна повыситься еще на 15%. Таким образом, заторы остаются серьезнейшей проблемой, а средняя скорость движения продолжает падать. В 2011 году было подсчитано, что упущенная выгода из-за транспортных проблем составляет 2-4 миллиарда фунтов в год. Ухудшается и ситуация с загрязнением воздуха. Считается, что его плохое качество ежегодно становится причиной (или одной из причин) смерти как минимум 4 тысяч человек.

Сама по себе плата за въезд — не панацея: хотя эти расходы могут побудить некоторых отказаться от пользования автомобилем в центре, город не может функционировать, если его жители не будут иметь возможность свободно передвигаться, беспрепятственно добираться на работу или домой в любое время суток. В качестве меры по разгрузке дорог такая плата в большей степени затрагивает бедных, чем богатых, и порождает вопросы относительно права на город. Неясно и насколько хорошо она сказывается на экологии — улучшении качества воздуха и сокращении уровня загрязненности. В некоторых случаях отсутствие уличного движения для города вообще вреднее, чем пробки. По мнению некоторых публицистов, например Дэвида Оуэна, автора книги «Зеленый мегаполис», заторы могут даже приносить городу пользу: «На деле пробки даже полезны для экологии, если они снижают у водителей желание садиться за руль и тем самым делают привлекательными совместные поездки на одной машине, автобусы, электрички, велосипеды, пешую ходьбу и квартиры в центре»8. Так какое же движение автомобилей можно считать оптимальным?

Никогда не забуду, какие ощущения я испытал, стоя в центре автовокзала чилийской столицы Сантьяго, — столько автобусов я никогда в жизни не видел. У каждого на ветровом стекле красовалась табличка с названием конечного пункта, сообщающая пассажирам, куда едет автобус: на юг по всей стране до Пунта-Аренаса, или на север через пустыню Атакама в Перу, на восток в горы или на запад к портам и городам на побережье. Это был мой второй день в Сантьяго, и я все еще пытался осмыслить, что он собой представляет. Если хотите понять, что такое Латинская Америка, побывайте на этой автобусной станции. Купив билеты, я отправился в кафе, заказал кофе и впервые попробовал эмпанаду — пирожок с мясом и картошкой. В ожидании отправления я наблюдал, как люди выстраиваются в очереди к автобусам, запихивают в багажное отделение свои пожитки и товары — и даже скот. После первого же путешествия — 18-часовая поездка до Пуэрто-Монта (я проехал всего треть страны) — я понял, насколько же мала моя родная Британия. В другой раз я ехал 12 часов на юг, в Энтре-Лагос: в автобусе обед разносила стюардесса и даже был бар.

Автовокзал Сантьяго

Для города, где большинство жителей не пользуются автомобилями, эффективная система общественного транспорта имеет жизненно важное значение. Развитие транспорта — самая насущная задача для любого мэра, и масштаб таких систем просто поражает. По некоторым данным, в 2010 году одно лишь нью-йоркское метро потребило столько же электроэнергии, сколько целый город Буффало. В Лондоне за сутки люди совершают в среднем не менее 24 миллионов поездок на метро. Автобусы, поезда подземки и узкоколейной железной дороги за год проезжают в совокупности до 5,6 миллиарда километров — это в 40 раз больше расстояния от Земли до Солнца9. Общественным транспортом мы пользуемся каждый день: ездим на работу и домой, отвозим детей в школу, отправляемся к врачу, чтобы не пропустить назначенное время. Мы принимаем его существование как должное и бываем недовольны, если он опаздывает или переполнен. В Нью-Йорке именно это — главный предмет жалоб по телефону 311; в Лондоне стоимость билетов на метро была одним из главных вопросов в ходе выборов мэра в 2012 году. Но еще важнее другое — общественный транспорт способен преобразовать город.

В своей книге «Пассажирские перевозки» Джаррет Уокер подвергает сомнению наши представления о транспортной политике: общественный транспорт, несомненно, — самая эффективная система перевозки большого количества людей в плотно застроенном городском пространстве, но ее необходимо хорошо продумать. Мы зачастую считаем городской транспорт второстепенной альтернативой личным автомобилям. И потому нас интересует, можно ли доехать на автобусе в точности туда, куда нам надо? Должны ли они ездить быстрее, а проезд — стоить дешевле? Должны ли они ходить чаще или интенсивность обслуживания стоит увеличивать только в часы пик? Стоит общественному транспорту подстраиваться под тех, кто беднее или у кого нет машины, либо надо одинаково обслуживать всех горожан? Уокер проводит четкую границу между желаемым и возможным. Он приходит к выводу: существует много типов общественного транспорта, отвечающих потребностям любых городов, и обеспечение города автобусами и электричками — вопрос не просто функциональный или финансовый. Это спор о том, в каком городе мы хотим жить10.

Пример этого спора можно найти в Куритибе — столице бразильского штата Парана. В 2001 году, после вторжения коалиционных сил в Афганистан, ЮНЕСКО не случайно выбрала Куритибу городом, способным послужить образцом при восстановлении разрушенного Кабула. Его история довольно любопытна: до 1960-х годов город — чье население всего за 10 лет выросло со 180 тысяч до 360 тысяч человек — проектировался с учетом нужд автомобилистов: с широкими бульварами, лучами расходящимися от центра. В 1980-х появились опасения, что из-за ускоренной урбанизации его рост выйдет из-под контроля: центр был забит машинами, воздух отравляли выхлопные газы. В результате появилась идея нового генерального плана по принципу «город — не проблема, а решение». Первоначально планировалось снести некоторые элегантные здания, построенные в конце XIX — начале XX века, чтобы расширить основные магистрали в центре, а также соорудить уродливую эстакаду, рассекающую город посередине.

Однако эта затея встретила неожиданное противодействие. Оппозицию возглавил Жайме Лернер с факультета архитектуры и планирования Федерального университета, считавший, что авторы этого предложения «пытаются выбросить на свалку историю города»11. В конце концов он оказался на посту мэра — в 1988 году, когда ему было всего-то 33 года. Начал он с переустройства главной артерии — руа Кинзи де Новембру. Но вместо попыток «рационализации» движения через центр мэр просто сделал улицу пешеходной. Лернер опасался противодействия со стороны общественности настолько, что всю операцию он провел за выходные: поздно вечером в пятницу улицу закрыли для движения, затем за двое суток рабочие высадили там 10 тысяч цветов, и в понедельник утром она была снова открыта. Если до этого владельцы местных магазинов грозились подать на мэрию в суд за убытки, то к полудню понедельника люди начали составлять петиции с требованием превратить в пешеходные зоны и другие районы города.

Лернер понимал: одним из основных элементов нового генплана должен стать общественный транспорт. Осуществление проекта началось с разработки транспортного сообщения между центром и пригородами по пяти основным коридорам. Система должна была связать все районы, и в ответ были приняты нормы зонирования, согласно которым новые районы строились вокруг этой транспортной сети: теперь одним из первых объектов в строящихся жилых массивах становилась автобусная остановка. Кроме того, чтобы люди отказывались от поездок на машинах в пользу общественного транспорта, он должен был работать эффективно: поэтому для скоростных автобусов выделили отдельную полосу.

Но самое удивительное нововведение пришло Лернеру в голову, когда он наблюдал за тем, как долго пассажиры садятся в автобус и выходят из него: нужно было немало времени, пока все поднимутся на подножку и расплатятся с водителем при входе. И тогда Лернер придумал стеклянную «трубу» — крытую остановку, приподнятую над тротуаром на высоту подножки автобуса. Была разработана и новая система оплаты проезда, чтобы пассажирам не нужно было ждать у двери, и единый тариф. В результате, когда автобус подъезжал к остановке, пассажиры могли входить через все пять дверей, что позволяло высадить и посадить 300 человек всего за 15 секунд. Кроме того, автобусы стали ходить чаще, так что в часы пик людям не приходилось долго ждать на остановках.

Остроумный лернеровский дизайн для автобусных остановок в Куритибе

Если это было возможно, новая система разрабатывалась с участием обычных пассажиров и водителей, а не только инженеров, предлагавших дорогостоящие нововведения. Так, когда производитель автомобилей предложил модель автобуса со специальной конструкцией дверей, позволяющей совместить их с площадкой остановки, один опытный водитель объяснил комиссии, что в этом нет необходимости — достаточно нанести краской одну линию на пол остановки. Благодаря такой опоре на здравый смысл автобусная служба не просила муниципальные субсидии и сразу же стала рентабельной. Хотя в Куритибе число машин на душу населения самое высокое в Бразилии, автобусное сообщение изменило жизнь людей. В 1974 году общественный транспорт перевозил лишь 25 тысяч пассажиров в день; сегодня эта цифра увеличилась до 2 миллионов. Кроме того, по расчетам, эти автобусы экономят 27 миллионов поездок на легковых автомобилях в год, поэтому в Куритибе расходуется на 30% меньше бензина, чем в любом другом бразильском городе, а уровень загрязнения воздуха там самый низкий. В 1990-х, когда город процветал, новые районы строились с учетом созданной транспортной системы, чтобы удовлетворить потребности разрастающихся пригородов.

Социальный эффект разумной транспортной политики с еще большей наглядностью проявляется на примере столицы Колумбии Боготы. Ее дальновидные мэры — Антанас Моккус и Энрике Пеньялоса — осознавали роль общественного транспорта в обеспечении доступа к городу для всех его жителей. Впервые Моккус приобрел известность, когда был вынужден покинуть пост ректора Национального университета, за то, что он, желая привлечь внимание студентов, продемонстрировал им голый зад. Этот акт «символического насилия» побудил его баллотироваться в мэры, но он отказался вступить в какую-либо партию, придерживаясь принципа «четырех нет»: нет — рекламе, нет — политизированности, нет — партиям, нет — деньгам. Он заявил: «Нельзя исправить ситуацию в Боготе, приклеивая на стекло машины стикер „Я люблю Боготу“. Говорите вместо этого: „Я ее терпеть не могу, но я готов сделать что-то, чтобы она стала лучше“»12. В то время Богота была на пороге кризиса: ее население росло на 4,5% в год и как минимум 40% жителей существовали вне контроля городских властей, за чертой бедности, без таких базовых услуг, как водоснабжение, канализация, транспорт, образование и медицинская помощь. Мэрия не могла свести концы с концами. На улицах царило беззаконие, полиция погрязла в коррупции, число убийств в среднем составляло 250 в месяц, а 95% преступлений оставались нераскрытыми. У Моккуса не было денег на реформы, поэтому ему нужно было убедить людей изменить свое поведение.

В 1993 году он инициировал неполитическую программу «Городская культура», вручив жителям бразды правления в городе: «Важнейший элемент культуры горожанина — умение корректировать действия других людей, не оскорбляя их и не порождая агрессию. Нам нужно создать общество, где преобладает вежливость, а не цинизм и апатия»13. Мэр лично возглавил эту кампанию: он даже одевался в костюм Супермена, чтобы побудить жителей Боготы стать «супергорожанами». Он распорядился напечатать 350 тысяч карточек с изображением поднятого вверх или опущенного вниз большого пальца, которые люди могли раздавать пешеходам на улицах в знак одобрения или осуждения их поведения. Моккус нанял 220 мимов, чтобы те ходили по городу, пародируя и стыдя тех, кто переходил улицу в неположенном месте, сорил или оскорблял других. Во время Рождества, когда из-за злоупотребления алкоголем в городе повышался уровень насилия, мэр организовал добровольную сдачу незаконно приобретенного оружия без уголовного преследования, а из сданных и переплавленных пистолетов делали посуду. В сфере транспорта он начал развивать программу Ciclovia, в рамках которой каждое воскресенье 80 километров внутригородских дорог закрывались для автомобилей и отдавались велосипедистам, роллерам и пешеходам. Этот проект был распространен на бедные районы, и в столице появилась система бесплатного проката велосипедов, чтобы представители различных групп в этом городе с весьма разобщенным обществом могли встречаться.

В 1998 году, на волне успехов в Боготе, Моккус баллотировался на пост президента Колумбии, но проиграл. В должности мэра его сменил Энрике Пеньялоса, глава местного отделения Либеральной партии. Он унаследовал город, находившийся в процессе социальной трансформации, но имевший прочное финансовое положение: при Моккусе профицит бюджета достиг 700 миллионов долларов. В результате Пеньялоса мог не только продолжать реализацию прогрессивной социальной программы, но и финансировать структурные изменения — в частности превратить общественный транспорт в инструмент борьбы с неравенством. Он заявил: «Проблема городского транспорта — вопрос не технический, а политический. Технические аспекты здесь очень просты. Трудные решения связаны с тем, кому должны принести выгоду выбранные модели»14.

По мнению Пеньялосы, существующий город надо переустраивать с учетом интересов бедняков и детей, а это требует радикально нового восприятия общественных пространств и передвижения людей: «Все, что мы делали, представляло собой попытки усилить равенство, максимально повысить интеграцию. Таким образом мы еще и строим демократию.... Город — это физическая общность, место, где люди посещают школы и библиотеки, представляющие собой материальные объекты, ходят по тротуарам, пользуются общественным транспортом и дорогами. Если физическое состояние города незавидно, качество жизни в нем тоже будет низким»15. Этот принцип был воплощен в разработанном в 2000 году «Плане упорядочения территории столичного района», где акцент делался на необходимости обновления города, застроенной среды, устойчивом развитии и обеспечении жильем людей с низкими доходами.

Сооружались новые школы, парки и библиотеки. Во все трущобные районы был проведен водопровод, велось масштабное строительство жилья для бездомных. Но Пеньялоса также хотел, чтобы жители Боготы изменили само восприятие города. Жизнь бедняков во многом проходила на улице, поэтому он предложил отобрать улицу у автомобилистов — машину он считал символом неравенства.

В 1991-1995 годах число машин в Боготе увеличилось на 75%; к 1998 году личный автотранспорт занимал 64% дорожного пространства, но его владельцами были лишь 19% горожан. Поэтому Пеньялоса превратил значительные городские пространства в пешеходные зоны, создав в том числе самую протяженную в мире пешеходную улицу длиной 17 километров и 45-километровую велодорожку с зелеными насаждениями вместо планировавшейся восьмиполосной автострады. Он запретил парковку на тротуарах, отделив их столбиками от проезжей части: «Машины на тротуаре — символ неравенства». Мэр также повысил налог на бензин и вынудил автомобилистов не садиться за руль как минимум дважды в неделю, а затем ввел ограничения на пользование автомобилями в часы пик (каждый день запрещался въезд автомобилям с определенным набором цифр в номерах), что позволило сократить движение в это время на 40%. Каждый год один из четвергов объявляется «днем без машин», когда все должны оставлять свои автомобили дома.

В качестве альтернативы автомобилям Пеньялоса пропагандировал велосипеды. Он заявлял: «Машины изолируют людей, а велосипед способствует социальной интеграции»16. Он расширил программу Cidovia, увеличив на 300 километров общую протяженность велодорожек и защитив их от автомобильного движения, чтобы даже дети могли пользоваться этими дорожками, ничего не опасаясь. Кроме того, для сокращения автомобильного движения была полностью перестроена служба общественного транспорта — таким образом, чтобы обслуживать тех, кто в нем больше всего нуждается.

Энрике Пеньялоса на велосипеде

Создание TransMilenio, вдохновленное успешным примером Жайме Лернера, разработавшего автобусную службу Куритибы, доказало, что с помощью общественного транспорта можно преобразовать даже очень большой город с населением в 7 миллионов. До 2000 года городской транспорт находился в руках картеля частных компаний, и в результате тарифы были стабильно высокими, автобусов не хватало и зачастую они были в ужасающем состоянии. Если средняя продолжительность поездки на машине составляла 42,6 минуты, то для автобусов соответствующий показатель был в полтора раза выше — 66,8 минуты. Бедняки, зависевшие от этой ненадежной системы, страдали дважды — от высоких цен на билеты и долгого времени в пути.

TransMilenio представляла собой частно-государственную инициативу, первоначально охватывавшую две основные артерии города — Авенида-Каракас и Калле-80 — протяженностью 42 километра. Служба должна была перевозить 35 тысяч пассажиров в час в каждом направлении при стоимости билета 85 американских центов. Первоначально в ее составе были 470 автобусов, и для них в каждом направлении предусматривалась выделенная полоса. Через каждые 700 метров находилась остановка на возвышении, аналогичная куритибской — с билетными кассами, приборами для регистрации и камерами наблюдения. Помимо основных линий, существовал ряд дополнительных маршрутов, подвозящих пассажиров из пригородов, с остановками через каждые 300 метров, особенно в бедных кварталах. После 2006 года система была расширена: она включала уже девять маршрутов, охватывающих дополнительные районы города, а в 2011 году были открыты еще две линии.

TransMilenio преобразила Боготу. Сегодня она перевозит 45 тысяч человек в час в каждом направлении; средняя скорость автобусов составляет 29 километров в час. По мере роста масштаба и популярности системы время в пути уменьшилось, поскольку больше людей стали оставлять машины дома и пользоваться автобусами. Эта служба пользуется одинаковой популярностью и у богатых, и у бедных и в результате из повода для стыда превратилась в один из главных «плавильных котлов» города: 76% пассажиров оценивают качество ее работы как хорошее или очень хорошее. Кроме того, благодаря ей снижается уровень загрязнения воздуха: выбросы вредных частиц сокращаются на 1 тысячу метрических тонн в год, что, по некоторым оценкам, позволяет уменьшить расходы на медицинскую помощь на 60-70 миллионов долларов. Кроме того, на 88% сократилось количество погибших в автоавариях.

Именно по этой причине специалисты в области уличного движения и транспорта по всему миру присматриваются к Латинской Америке в поисках инноваций, обеспечивающих функционирование города будущего с помощью транспорта. В книге «Надежда — для человека и природы», опубликованной в 1995 году, ведущий публицист-эколог Билл Маккиббен называет Куритибу примером альтернативного образа городской жизни. Затем эту идею подхватил британский архитектор лорд Роджерс: он побывал в этом городе и в своем курсе лекций, прочитанном в 1995 году, назвал его поучительным для всех образцом. В 2006 году Американский национальный институт скоростного автобусного транспорта подготовил доклад о том, насколько возможно повторить успех TransMilenio в США. Авторы пришли к выводу, что преимущества этой системы очевидны, но о них мало кто знает, а кроме того, многие американцы думают лишь о собственном комфорте, и из-за этого осуществить подобный проект было бы трудно. Одним словом, у американских городов нет мэров вроде Лернера и Пеньялосы, готовых делом доказать связь между транспортом и общественными переменами17.

Общественный транспорт — не единственная призма, сквозь которую можно рассматривать связь между городом и транспортом. Так, долгое время игнорировали пешую ходьбу, и лишь теперь выясняется, что это один из ключевых компонентов счастливого города. Как говорит Энрике Пеньялоса, «Бог создал нас животными, передвигающимися на своих двоих, — пешеходами. Как рыбе нужно плавать, птице — летать, оленю — бегать, нам нужно ходить — не для того, чтобы выжить, а чтобы быть счастливыми»18.

Я впервые заинтересовался устройством городов, когда ходил пешком, порой бесцельно, постепенно усваивая обычаи и ритмы города, пока он не стал для меня родным домом. Оказавшись в любом новом городе, я и сейчас знакомлюсь с ним, гуляя по его улицам. В Венеции, скажем, автомобилем вообще не воспользуешься. Когда вы приезжаете на главный вокзал, оставив машину в Падуе или где-то еще, вы совершенно не готовы к тому, что увидите, выйдя из современного здания вокзала Санта-Лючия. Летом длинная пологая лестница усеяна пассажирами, глядящими на покрытую рябью воду Гранд-канала и суматоху на остановке теплоходиков-вапоретто. Слева вы сразу же видите барочное чудо — церковь Скальци, а прямо перед вами высится благородный, покрытый медью купол Сан-Симеоне Пикколо.

Вапоретто - это речной трамвай, маршрутный теплоход, основной вид общественного транспорта в островной Венеции.

Перейдя обширную, мощенную каменными плитами площадь и канал, вы немедленно оказываетесь в гуще толпы. На узких улочках города просто нет места для машин, автобусов или поездов — лишь изредка мимо протарахтит мотороллер. Венеция напоминает нам об удовольствии обретения города «собственными ногами», о том, что город лучше всего открывать темпом человеческого шага, смотреть на него с высоты собственного роста. Лишь в такие моменты ты ощущаешь город как человек толпы, а не отделяешься от него в салоне автомобиля. Действительно, передвижение пешком и меры, призванные сделать город более пригодным для ходьбы, оказывают существенное влияние на ощущение благополучия у каждого из нас и на формирование благополучных сообществ.

В конце 1960-х англичанин Доналд Эпплъярд, специалист по городскому планированию, преподававший тогда в калифорнийском Университете Беркли, провел эксперимент: он сравнил три улицы Сан-Франциско, схожие во всем, кроме интенсивности движения. По первой, незагруженной, улице проезжало 2 тысячи машин в день, по второй, среднезагруженной, — 8 тысяч, а по третьей, сильно загруженной, — 16 тысяч. Полученные Эпплъярдом результаты были весьма неожиданными. Он обнаружил, что интенсивность движения сильно влияет на отношения между соседями и сообщество в целом: у среднестатистического обитателя незагруженной улицы было больше друзей (на три человека) и знакомых (как минимум на шесть человек), чем у жителя сильно загруженной улицы. Сообщество на незагруженной улице оказалось более сплоченным: люди чаще проводили время в разговорах на крыльце, дети — играли вместе. По мере усиления движения ощущение совместного владения улицей быстро слабело: на сильно загруженной улице жизнь на тротуаре практически отсутствовала, что особенно сказывалось на стариках и детях. Поэтому стоит помнить: каждый раз, сев в автомобиль, вы движетесь по чьей-то улице, и ваша поездка влияет на жизнь ее обитателей.

Чтобы люди пользовались автобусами, нужны эффективные транспортные схемы; чтобы они ходили по городу пешком, необходимо создавать привлекательные общественные пространства и улицы, на которых хочется проводить время, — безопасные, приятные глазу, открытые. Пока что, однако, причины, по которым горожане не слишком рвутся выйти на прогулку, совершенно очевидны. Если планировщики вроде Роберта Мозеса подстроили город под автомобили, в нем мало что может привлечь гуляющего пешехода. Поэтому с 1977 по 1995 год американцы стали намного меньше ходить пешком (общее время сократилось на 40%). Можно ли с этим что-то сделать?

Отчаиваться не стоит: на самом деле горожане ходят больше, чем принято считать. Автор статьи в New York Magazine отмечает: «Сама структура города вынуждает нас передвигаться пешком намного больше, чем других американцев, и это напрямую увеличивает среднюю продолжительность жизни». Мы ходим по городу больше, чем отдаем себе в этом отчет: до станции метро или автобусной обстановки, к магазину на углу или в спортзал. Компактность города дает нам выбор: съездить куда-то недалеко на машине или пройтись19. На деле ньюйоркцы, к примеру, ходят пешком больше и быстрее жителей многих других городов, а скорый шаг, как установила эпидемиолог Элеанор Саймонсик, свидетельствует о хорошем здоровье.

Жизнь в городе способна улучшить нашу физическую форму и состояние здоровья. Автор еще одного исследования — Лоуренс Франк из Ванкуверского университета — изучил физическое состояние молодых людей, живущих во внутренних районах Атланты и ее пригородах: выяснилось, что среднестатистический обитатель центра, которому чаще приходится ходить пешком, весит на 4,5 килограмма меньше, чем его сосед из пригородов, предпочитающий ездить по обычным делам на машине. Если учесть, что почти 10% расходов Национальной службы здравоохранения Великобритании сегодня связаны с проблемой ожирения20, становится понятно, что надо убеждать людей как можно больше ходить пешком. Снижение средней массы тела благодаря увеличению физических нагрузок, в свою очередь, оказывает влияние на распространение болезней сердечно-сосудистой системы, диабета и даже рака. И конечно, сокращение выбросов двуокиси углерода делает окружающую среду чище и здоровее.

Когда улицы становятся привлекательнее для пешей ходьбы, это сильно влияет и на тех, кто на них живет. В ходе исследования, проведенного в 2008 году Транспортным управлением Лондона, было установлено, что в районах, приспособленных для передвижения пешком, средняя цена недвижимости может повыситься на 30 тысяч фунтов стерлингов, а по результатам изучения конкретных улучшений на улице Кат в лондонском районе Саутуарк выяснилось, что расширение тротуаров, усиление освещенности и посадка деревьев увеличили общую стоимость расположенной на ней недвижимости на внушительную сумму. То же самое относится и к связи между пригодностью для пеших прогулок и розничной торговлей: превращение крупной улицы в пешеходную зону увеличивает и число людей, желающих ее посетить, и суммы, которые они готовы потратить.

Приспособленность для пешеходов может также служить одним из многочисленных критериев для анализа уровня неравенства в городе. Ричард Флорида с одобрением отмечает, что в удобных для ходьбы районах живут более образованные и творческие люди: эти районы представляют собой «магнит, притягивающий и удерживающий инновационные компании и высококвалифицированных специалистов, что обеспечивает экономический рост, повышает стоимость жилья и доходы»21. И напротив, существует опасение, что бедные районы — зачастую из-за того, что там меньше парков, культурно-бытовых объектов, а тротуары и уличные фонари в плохом состоянии, — более опасны, отличаются высоким уровнем преступности, а значит, для пешего передвижения малопригодны. Но почему удобными для пешеходов должны быть только кварталы, в которых живут богачи? Наверное, следует уточнить: право на город включает в себя и доступ к открытым, привлекательным для пешеходов районам.

Идея проектирования города для пешеходов звучит как нереальная мечта, ведь мы видим неуклонное разрастание пригородов, центробежной силой продвигающее мегаполис все дальше вширь. Железнодорожная ветка, по которой я езжу на работу, была проложена еще в 1870 году и сегодня протянулась на 35 километров от самого дальнего пояса пригородов на севере Лондона через центр Вест-Энда; поезд за 20 минут довезет вас до Кэнэри-Уорфа в Ист-Энде. Я — один из тех 400 тысяч пассажиров, которых перевозит эта линия за один день; за год совокупное количество поездок составляет 127,5 миллиона. Десять лет назад, когда я жил в центре города, путь до работы пешком занимал у меня всего 25 минут, а теперь я переехал и если бы решил пройтись до работы, то потратил бы на это два часа. Нам следует подумать о создании пешеходных районов, соединенных с другими частями города надежной и эффективной транспортной инфраструктурой.

Но как сделать так, чтобы нам хотелось ходить по городу, а не сидеть в транспорте? По мнению Роберта Серверо и Кары Кокелмэн, решить эту проблему можно за счет плотности, проектирования и многообразия. Это возвращает нас к тому, что проектирование города для автомобилей влияет не только на инфраструктуру и дорожное строительство, но и на то, как общаются его жители между собой. В «автополисе» работа и дом разделены автострадой, которую следует преодолевать как можно быстрее; скорость здесь важнее общения, и в современном городе найдется немного мест, где приятно было бы ходить пешком; супермаркеты и торговые центры строились на окраинах, и из-за них портились центральные улицы, уничтожалась местная самобытность ради бездушных одинаковых магазинов; личные контакты почти исчезли — вместо банковского кассира мы сегодня регулярно взаимодействуем с банкоматом. Такие места не остаются в памяти, с ними не хочется знакомиться ближе; они безлики. Но у нас есть шанс вернуть себе улицы, сделать их более пригодными для пешеходов, более равноправными. И в некоторых городах этой возможностью уже воспользовались.

Мало что может сравниться с наслаждением от прогулки по южному берегу Сены солнечным, бодряще-прохладным воскресным ноябрьским утром. Когда идешь по бывшей скоростной автостраде, сооруженной в 1950-х годах для разгрузки движения в центре Парижа, в потоке людей, бегущих трусцой, едущих на велосипедах и просто, как и ты, прогуливающихся, испытываешь странное, но весьма приятное чувство. Пройдясь от моста Альма до садов Тюильри, ты вдруг ощущаешь, что заново открыл это «сердце» города, трехкилометровый отрезок набережной, где находятся многие из красивейших зданий французской столицы.

На берегу Сены: парижский пляж

В 2010 году мэр Парижа Бертран Деланоэ, уже получивший известность, открыв на части набережной летний городской пляж, объявил войну «неприемлемой гегемонии автомобилей»22. По его данным, ежедневно по скоростной автостраде проезжает 70 тысяч машин, а именно автомобили дают две трети объема выбросов, загрязняющих воздух в городе. Но речь шла не только о выбросах двуокиси углерода: «Мы хотим снизить уровень загрязнения и автомобильного движения, дать парижанам больше возможностей радоваться жизни. Если у нас это получится, я убежден: мы сможем радикально изменить Париж»23.

В августе 2012 года Деланоэ подтвердил: участок южного берега протяженностью 2,5 километра от музея Орсе до моста Альма будет навсегда превращен в пешеходную зону, и уже разработаны планы по сооружению там парков, кафе, спортплощадок, ресторанов и даже плавучих ботанических садов. Если в свое время президент Помпиду объявил, что «Париж должен приспособиться к автомобилям»24, то сегодня город возвращают пешеходам. Если такое может произойти в центре такой оживленной европейской столицы, как Париж, значит, это возможно везде.

Глава 10. СКОЛЬКО НУЖНО ЛАМПОЧЕК, ЧТОБЫ ИЗМЕНИТЬ ГОРОД?

Очень странное ощущение: стоишь на вершине холма, вокруг ни одного дома, хотя формально находишься в центре города. Было безветренно и не по сезону жарко: в мареве горячего воздуха очертания всех предметов расплывались. Я смотрел на север, где расстилались болотистые земли, лениво извивался ручей, за которым начинался густой лес. Признаков человеческого жилья почти не было видно, пока я не поднял глаза к самой линии горизонта, где угадывался знаменитый силуэт Манхэттена. За зубчатой линией небоскребов высилась новая башня Всемирного торгового центра.

Я стоял на Северном кургане полигона промышленных отходов Фреш-Киллз, и вид города, расположенного в 22 километрах, как-то не вязался с на первый взгляд девственным окружающим ландшафтом. Сейчас здесь заповедник дикой природы, а вот в 1950-х годах все было иначе. Прямо у меня под ногами было 150 миллионов тонн накопившегося почти за полвека мусора, отходов жизнедеятельности города, которые собирали, грузили на баржи или грузовики и выбрасывали на свалку — некогда самую большую в мире. Сюда свозилось все, от чего избавляется город, — органические отходы, полиэтиленовые пакеты, упаковка, газеты, сломанная утварь.

После терактов 11 сентября именно сюда, на Западный курган — напротив того, на котором я стоял, — перевезли 1,4 миллиона тонн искореженного металла, разбитых машин и обломков разрушенных башен-близнецов, чтобы следователи в белых комбинезонах могли просеять эти остатки в поисках улик, а люди, потерявшие родных в результате теракта, — прийти в надежде отыскать хоть какую-нибудь вещицу в память о погибших.

Теперь природа, казалось, вновь отвоевала эту местность. У ручья свили гнездо хищные птицы скопы; вроде бы даже где-то здесь видели койота. Со своего места я видел бабочку, кружащую среди маков и других полевых цветов, выросших на склонах кургана. Мне сказали, что сюда вернулись водоплавающие птицы, а также лисы и грифы, а на полянах пасется стадо коз. Создавалось впечатление, что я оказался в уголке дикой природы, куда много лет не ступала нога человека, — а не на бывшей свалке, которую начал переделывать в парк только в 2003 году. Единственным напоминанием о том, где я нахожусь, были башни вдалеке, контуром напоминавшие какую-то сказочную крепость, и разнокалиберные краны и трубы, торчащие из вершины кургана, — с их помощью откачиваются метан и сточные воды, образующиеся в толще мусора.

Полигон отходов Фреш-Киллз открылся в 1947 году — это был один из грандиозных проектов Роберта Мозеса по «совершенствованию» Нью-Йорка. Предполагалось, что свалка будет временной и ее закроют через три года, но, после того как на полигоне появилась необходимая инфраструктура и системы утилизации, позволявшие принимать 29 тысяч тонн отходов в день, было решено сделать ее постоянной. Жителям Стейтен-Айленда приходилось терпеть не только вонь и крики чаек, круживших над горой мусора, но и унижение оттого, что их район служит «помойкой» для других четырех. Каждый год звучали жалобы, что остров в одиночку отдувается за весь Нью-Йорк. К началу 1990-х по обе стороны некогда заболоченного ручья, по которому ежедневно проходили баржи, чтобы сбросить свой зловонный груз, выросли четыре гигантских горы мусора. Кроме того, росло и население острова, и жилая застройка подступала все ближе к забору, которым была огорожена свалка. Наконец в 1997 году Фреш-Киллз закрыли, и сейчас эту территорию окружают ряды новых, аккуратных и белых, типичных пригородных домов.

Вид на Манхэттен с Северного кургана свалки Фреш-Киллз

Что нам делать с такими объектами, как Фреш-Киллз? Именно в городе — с его отравленным, загрязненным воздухом, недостатком зелени, горами мусора — проблемы изменения климата, утилизации отходов и качества жизни особенно остры и очевидны. О повседневных рисках городской жизни напоминают не только вид мусора из Фреш-Киллз, фабрики по переработке мусора в Дхарави или данные о содержании токсинов в воздухе на особо оживленных перекрестках. Подсчитано, что даже в городах с самой благоприятной экологической обстановкой от респираторных заболеваний умирают миллионы людей. Сегодня мы можем измерять объем выбросов углекислоты на каждом углу и подсчитывать, сколько миллионов тонн парниковых газов уходит в атмосферу из городов. Пожалуй, сегодняшний город уже не похож на закопченный промышленный ад энгельсовского Манчестера, но это означает лишь, что его ядовитые испарения не видны глазу. И все же, несмотря на все сказанное, именно город вероятнее всего позволит нам найти ответ на самый насущный вопрос нашей эпохи.

Историю Фреш-Киллз — эта свалка превратилась в цветущий участок, который я и наблюдал во время поездки в Нью-Йорк, — можно считать примером успешной реализации масштабного государственного проекта, который должен побудить людей по-другому воспринимать город. Свалку закрыли после успешной политической кампании за то, чтобы каждый из пяти районов Нью-Йорка самостоятельно избавлялся от отходов, а не сбрасывал их на Стейтен-Айленде. Фреш-Киллз было решено превратить в парковую зону и природный заповедник. Однако то, как этот план осуществляли, свидетельствует о том, насколько сложными бывают такие процессы.

На первом этапе благоустройством руководило Управление городского планирования Нью-Йорка, организовавшее в 2001 году международный конкурс проектов ландшафтного дизайна территории Фреш-Киллз. В то же время процесс рекультивации земли и безопасной консервации мусора был поручен Управлению санитарии, состоявшему из двух подразделений — текущей эксплуатации и твердых отходов, — не всегда придерживавшихся единого мнения о методах и результатах работы. Управление санитарии также отвечало за образующийся газ и сточные воды, которые следовало перерабатывать на месте. В 2011 году стоимость добытого здесь природного газа составила 12 миллионов долларов (он был продан на местном рынке). Сточные воды очищались для получения свежей воды. Территорию свалки накрыли слоем герметичного пластика, засыпали качественным грунтом — местами даже более плодородным, чем в Центральном парке, — и оставили на пять лет, чтобы он устоялся. Затем объект был передан городскому Управлению парков и отдыха, которое и сегодня занимается высадкой зелени, культивацией парковых земель и надзором за экологической ситуацией.

Управление парков должно было придерживаться строгих правил использования и благоустройства земли. Кроме того, необходимо было учитывать «полуискусственный» характер созданной среды. Непроницаемое покрытие, исключавшее любые утечки, сказалось на ландшафте: дождевая вода уходила быстрее, чем в других местах, поскольку не просачивалась вниз, до водоносного слоя. Поэтому ландшафтный дизайн надо было разрабатывать с учетом этой особенности. Ученые из Института Пратта провели специальное исследование, чтобы выяснить, не прорастут ли корни деревьев через защитный слой. Между двумя подразделениями Управления санитарии возникли споры о том, насколько высокой следует оставлять траву, ставились и вопросы о том, где брать семена полевых цветов, — в результате прямо на месте был создан семенной фонд.

В конкурсе 2001 года приняли участие пять ведущих архитектурных бюро из разных стран, специализирующихся на ландшафтном дизайне. Победу одержала фирма James Corner Field Operations, весь штат которой состоял из трех человек, в их числе уроженец Манчестера Джеймс Корнер, преподававший в то время в Пенсильванском университете. Фреш-Киллз — самая большая за всю историю Нью-Йорка благоустроенная зона: ее площадь в три раза превосходит Центральный парк. В 2003 году Корнер представил генеральный план; затем его обсудили с «соответствующими ведомствами, заинтересованными сторонами и местными жителями». Была также проведена серия исследований и ведомственных оценок влияния проекта на экологическую обстановку. План был поистине смелым — процесс благоустройства должен был продлиться до 2040 года, причем на всех этапах приоритетное значение придавалось участию местного сообщества. Это не могло не отразиться на темпах работ, но все заинтересованные стороны сочли, что игра стоит свеч. Территория была разделена на пять участков: четыре кургана — южный, северный, восточный и западный — и пространство между ними вдоль берегов ручья и прибрежной отмели. К 2006 году защитное покрытие было уложено на Северном и Южном курганах, в 2011 году эти работы велись на Восточном кургане. Хотя западная оконечность участка выглядит как естественный ландшафт, в ближайшие годы благоустройство начнется и там. Между курганами появятся просветительские и служебные объекты, кафе и торговые точки для будущих посетителей, которые вскоре начнут стекаться сюда, чтобы насладиться дикой природой прямо в городе. В 2012 году было учреждено Управление природопользования в парке Фреш-Киллз, которое будет управлять этой территорией; уже разработаны планы по внедрению в этой зоне ветряных двигателей для энергоснабжения кафе, источников энергии, не загрязняющих окружающую среду, и экотуалетов.

Тем не менее, как и любой крупный государственный проект, план возрождения Фреш-Киллз подвержен влиянию политических и бюджетных факторов. Первоначально на него планировали израсходовать 200 миллионов долларов, но в связи с экономическим спадом сумма была сокращена до 112 миллионов. Это, впрочем, не сорвало проект: график работ был просто продлен в надежде на более благоприятную финансовую ситуацию. Дело в том, что, несмотря на бюрократические межведомственные проблемы, все причастные к этой работе стороны по-прежнему убеждены: парк станет одним из важных элементов развития Нью-Йорка в будущем. Он, несомненно, представляет собой нечто большее, чем просто удачный предвыборный ход, — но каким будет его реальное влияние на жизнь города?

Когда приходишь в офис James Corner Field Operations, находящийся чуть севернее парка Хай-Лайн, — этот проект также разработал Корнер, — сразу же поражает атмосфера процветающего архитектурного бюро: везде царит полная тишина, молодые сотрудники сидят рядами, вглядываясь в экраны компьютеров Apple, и в то же время чувствуешь, что здесь кипит сосредоточенная работа. Встреча с Татьяной Чулик, работающей над Фреш-Киллз с самого начала проекта, показала: задача ландшафтного архитектора заключается не просто в том, чтобы помочь земле вернуться к некоему первобытному состоянию. По ее словам, цель Корнера — создать не просто пустошь, а определенный ландшафт, где, как в парке Хай-Лайн, у горожан появится редкая возможность соприкоснуться с природой. Очень важно, чтобы такие места были общедоступны и развивались естественным путем. Эта философия сформулирована в концепции «живого пейзажа» (lifescape) Джеймса Корнера: так он называет «всеохватный процесс восстановления и обновления окружающей среды, не только возвращающий здоровье и биоразнообразие экосистемам объекта, но и пробуждающий разум и воображение людей, которые будут пользоваться новым парком».

Когда я стоял на вершине Северного кургана, глядя в сторону Манхэттена, меня, несомненно, впечатлили результаты уже проведенной работы. Я был уверен, что со временем горожане придут сюда, чтобы насладиться видами и дикой природой, и для некоторых это будет первая в жизни встреча с сельской средой. Но изменится ли их представление о своем образе жизни в городе? Они будут бродить по курганам из собственного мусора, но заставит ли это горожан задуматься о том, как следует поступать с такими отходами в будущем? Всего в сотне метров я видел действующий завод по переработке мусора самого Стейтен-Айленда и баржи, которые увозили отходы в Северную Каролину для утилизации. Прекратится ли когда-нибудь это движение по реке или мы просто научимся еще лучше отправлять наш мусор «с глаз долой — из сердца вон»? Перестанет ли город быть местом экологического преступления? Наконец, положа руку на сердце, можем ли мы сказать, что масштабные проекты вроде Фреш-Киллз — это нечто большее, чем просто жесты, мало влияющие на общую ситуацию?

Дискуссия об «экологически устойчивом» городе продолжается и сейчас — на межправительственных конференциях вроде «Рио+20», прошедшей в июне 2012 года, или на местном уровне в рамках кампаний, призывающих людей перерабатывать отходы или делать из них компост. Одним словом, необходимость сделать нашу городскую жизнь «чище» уже невозможно игнорировать. Но каков наиболее эффективный путь к реальным переменам? Дорогостоящие мероприятия вроде межправительственных конференций собирают вместе самых влиятельных людей планеты, дающих обещания и обсуждающих решение проблем, но они не дадут серьезных результатов, если не смогут воздействовать на повседневное поведение людей, и наоборот.

Одновременно мэры начинают задумываться, следует ли (и если следует, то каким образом) менять города так, чтобы сократить выбросы углерода: разрабатывать новые стандарты жилищного строительства, внедрять на общественном транспорте технологии, снижающие объем вредных выхлопов, разрабатывать «экологически ответственные» схемы утилизации отходов, побуждающие и обычных горожан менять свое поведение, переосмысливать привычные модели передвижения, потребления и образ жизни. С другой стороны, давление оказывают люди, справедливо возмущенные медленными темпами перемен и пробелами в государственной политике, движимые страхом, что мы слишком поздно «проснулись» и что погоня за прибылью будет вечно подрывать возможности для строительства более безопасного будущего.

Если мы сможем лучше понять и усилить преимущества городской жизни, одновременно договорившись о путях повышения ее экологической устойчивости, мы, пожалуй, еще сможем избежать гибели. Как ни парадоксально это звучит, город может стать для нас не гробом, а Ноевым ковчегом.

Начало этому процессу должно положить осознание того, что город дает куда больше возможностей оберегать окружающую среду, чем мы себе представляем. До недавнего времени многие защитники окружающей среды — как теоретики, так и практики — считали, что город, где скапливается больше всего людей и отходов, где в огромных объемах потребляется энергия, представляет собой неестественный и опасный для экологии феномен. Воздух там сильно загрязнен, он — рассадник болезней, а спрос на воду и пищу в отсутствие источников и сельхозугодий превращает доставку самого необходимого в логистический кошмар. Они расценивали город как средоточие безудержного потребления: он только берет, но сам ничего не отдает.

Этот образ каменных джунглей противопоставлялся уютному буколическому существованию селянина, слитому с природой. И статистика, казалось бы, подтверждала эту точку зрения: в городах живет больше половины населения планеты, но занимают они менее 3% ее территории; кроме того, на их долю приходится почти 80% от общего энергопотребления. Как жизнь в городе может быть экологичной?

Когда я ехал на автобусе из Фреш-Киллз к паромной переправе Стейтен-Айленда, чтобы вернуться в Манхэттен, мне приходилось напоминать себе, что я нахожусь в таком мегаполисе, как Нью-Йорк. Мое путешествие началось в почти сельской тиши, но, по мере того как автобус двигался на север, появлялось все больше домов. Сначала это были особнячки, окруженные садами, потом их сменили коттеджи с небольшими лужайками для парковки автомобиля. А затем, когда мы подъехали к пристани, — оживленные городские улицы с множеством магазинов и многоквартирными домами. На пароме я прошел на нос и завороженно глядел на приближающийся Манхэттен — это зрелище никогда и никого не оставит равнодушным. Всего несколько километров отделяют тихую периферию от самого сердца городского мира, и с каждым шагом застройка вокруг меня становилась все плотнее: на смену зеленым зонам приходили бетон, асфальт и кирпич.

В 2009 году журналист Дэвид Оуэн раскрыл удивительный факт: в Нью-Йорке более экологичный образ жизни, чем в любом его пригороде или даже в сельской местности. Он показал, что, вопреки общепринятому мнению, когда люди живут бок о бок и им удобно перемещаться пешком, их поведение отличается куда большей экологической эффективностью. Несмотря на большой объем энергопотребления и транспортные расходы, городская среда — весьма разумный способ собрать людей вместе. Так, на 1 квадратный метр в Нью-Йорке выделяется больше парниковых газов, потребляется больше энергии и вырабатывается больше отходов, чем в любом другом населенном пункте сравнимого размера в США. Но в пересчете на одного жителя в этом городе энергия используется эффективнее, а двуокиси углерода и отходов образуется меньше, чем в среднем по стране.

В 2010 году общий объем выбросов углерода в Нью-Йорке составил 54,3 миллиона тонн. Из них 75% приходится на здания, 21% — на транспорт, 3% — на твердые отходы, 2% — на сточные воды и 0,1% — на уличное освещение и светофоры. В целом 96% выбросов связаны со сжиганием ископаемого топлива. Энергопотребление среднестатистического домохозяйства в городе составляет 4696 киловатт-часов в год. Понять, что это означает, не так просто. Цифра выглядит большой и, несомненно, превосходит показатели большинства европейских, а также любых китайских и индийских городов, но она невелика по сравнению с аналогичным показателем в разросшемся Далласе, где среднестатистическая семья расходует 16 116 киловатт-часов в год. Точно так же, хотя на долю Нью-Йорка приходится 1% выбросов парниковых газов в США (и сама по себе эта цифра кажется огромной), но на деле она свидетельствует о высоком уровне энергоэффективности — ведь речь идет о городе, где проживает 2,7% населения страны.

Объяснить эту неожиданную эффективность можно, вернувшись к разработанной Джефри Уэстом модели метаболизма города. Он показал, что двукратное увеличение городского населения ведет к масштабированию эффективности города. Иными словами, когда в городе живет больше людей, они используют услуги и ресурсы совместно, поэтому при удвоении населения его «углеродный след» — а он включает в себя все: от отопления и жилья до количества автозаправок — увеличивается лишь на 85%; то есть экономия энергии составляет 15%, а значит, по мере роста мегаполиса его энергоэффективность не уменьшается, а увеличивается. Это дало повод Уэсту заявить в одном интервью: «Секрет создания более экологически устойчивого общества — рост городов. Нам нужно больше мегаполисов»1.

Но конечно, важно и то, в каком городе вы живете. Нью-Йорк, к примеру, сильно отличается от Хьюстона. Если в год на одного ньюйоркца приходится в среднем 6,5 тонны углеродсодержащих выбросов, то на хьюстонца — целых 15,5 тонны. Отчего возникает такое большое различие? В Манхэттене люди вынуждены жить рядом друг с другом, в многоквартирных домах, а в Техасе пределов разрастания городов нет, и потому каждый может иметь собственный дом с припаркованным на участке внедорожником.

Но даже в пределах большого города вроде Нью-Йорка и Сан-Франциско экологические показатели могут различаться в разных районах. Выбор между жизнью в пригородах и пользованием всеми преимуществами внутренних районов города имеет свою цену. На транспорт и жилые дома приходится 40% бытового энергопотребления в США (и примерно 8% общемирового объема выбросов углерода). В обоих случаях энергоэффективность в пределах города выше, чем в пригородах. Во внутренних городских районах люди живут компактнее. Со времен Второй мировой войны среднестатистическое жилище в Америке удвоилось в размерах, и эти громадные дома и квартиры, даже когда хозяева отсутствуют, нуждаются в отоплении, поглощают электроэнергию, поскольку жильцы оставляют свет включенным, а телевизоры — в режиме ожидания. В Сан-Франциско же, напротив, средние размеры жилья. Кроме того, многоквартирный дом отапливается намного эффективнее, чем отдельный коттедж в пригороде. В рамках исследования, проведенного в 1980-х годах, было подсчитано, что для обогрева обычной квартиры в конурбации области залива Сан-Франциско требуется на 80% меньше топлива, чем для нового типового дома такого же размера в Дэвисе (штат Калифорния), расположенном в 110 километрах от Сан-Франциско. Причина в том, что каждая квартира изолирует и обогревает соседние. А так как наружных стен меньше, чем в отдельном доме, то через окна уходит меньше тепла. Наконец, меньше и эффект теплового острова, в пересчете на каждого жителя под одной крышей.

Когда люди живут бок о бок, между ними возникает чувство общности, из которого рождается «уличный балет» Джейн Джекобе. Лишь у 54% ньюйоркцев есть машина, а среднестатистический житель Манхэттена расходует всего 340 литров бензина в год. Хьюстон же, напротив, строится вокруг автомобиля: общая протяженность его автострад, позволяющих жителям пригородов с удобством добираться из своего идиллического дома в центр, превышает 1770 километров. Подсчитано, что 71,7% всех поездок на автомобилях в городе совершают водители-одиночки, которые едут на работу и обратно, и из-за этого вынуждены проводить в пробках по 58 часов в год. А самое четкое свидетельство о разнице между жизнью в центре и пригородах представили экономисты Эд Глезер и Мэтью Кан: подсчитав расходы на отопление и автомобильные поездки, они установили, что годовое энергопотребление среднестатистического жителя пригородов Нью-Йорка на 289 долларов дороже, чем анологичные траты жителя внутренних районов2.

Причина, по которой люди не пользуются автомобилями внутри города, очевидна: в условиях плотной застройки все, что нужно, находится рядом. В магазин на углу вы скорее пойдете пешком, чем поедете на машине. Кроме того, содержание автомобиля становится чересчур дорогим. В последние годы как в Америке, так и в Европе люди в возрасте 18-29 лет стали меньше пользоваться машинами. За 2000-2009 годы средний пробег автомобилей для этой возрастной группы сократился на 23%, а число молодых людей, не имеющих водительских прав, выросло до 26%3. Ситуация с велодорожками и работа общественного транспорта улучшается, и больше людей, отправляясь в город, стали оставлять машину возле дома — а то и не покупают ее вовсе. Кроме того, по мере того как кампания за город для пешеходов набирает обороты, они предпочитают именно этот способ передвижения, присоединяясь к «уличному балету».

Но всего этого недостаточно. Несмотря на преимущества городского образа жизни, мы по-прежнему потребляем слишком много энергии и выбрасываем в атмосферу недопустимый объем углеродсодержащих веществ. У нас слишком много отходов, города создают «островки тепла», повышающие среднюю температуру воздуха, материалы, из которых мы строим дома и улицы, — кирпич, сталь, пластик, стекло — неэффективны. Города — центры потребления, именно в них свозят товары со всего мира, чтобы продать с наибольшей выгодой; иногда вода и продовольствие для нормальной жизнедеятельности мегаполиса доставляются издалека.

Город уже оказался в опасности из-за ущерба, который мы нанесли окружающей среде в прошлые столетия. По мнению Мэтью Кана, климатические изменения затронут многие крупные города и будут иметь весьма серьезные последствия: по мере таяния полярных льдов первыми пострадают прибрежные населенные пункты. Повышение уровня воды и затопление самых низинных (зачастую и самых бедных) районов произойдет и в Сан-Франциско, и в Лондоне, и в Рио-де-Жанейро, и в Нью-Йорке. Особенно пострадает Сан-Диего в Южной Калифорнии: к 2050 году уровень моря там поднимется на 30-45 сантиметров, а температура — на 4,5 градуса по Фаренгейту. Тем временем город будет и дальше разрастаться, требуя услуг, в том числе водоснабжения, во все большем объеме. При этом, несмотря на повышение уровня моря, река Колорадо пересохнет; из-за этого в окрестностях города усилится опасность лесных пожаров. Кан прогнозирует: население Сан-Диего постареет — увеличится средний возраст граждан, а молодежь с приближением опасности воспользуется возможностью перебраться в другие края — и на переднем крае при подъеме воды окажутся наименее защищенные слои общества.

Впрочем, утверждает Кан, к этой ситуации можно подготовиться. Можно перебраться в бурно растущие города «солнечного пояса», где риск затопления меньше. И еще можно построить дамбу для защиты от повышения уровня воды: это недешево, но вполне реально. Примером может служить Барьер на Темзе — плотина к востоку от Лондона, возведенная после наводнения 1953 года, затопившего остров Канви в Эссексе и унесшего жизнь 300 с лишним человек. Со времен окончания строительства в 1984 году защитные ворота плотины приходится закрывать все чаще: в 1980-х это происходило лишь четыре раза, в 1990-х — уже 35 раз, а в минувшем десятилетии количество подъемов возросло в два с лишним раза — до 75. Еще больше беспокоит другое: по оценкам инженеров, нынешний Барьер сможет действовать лишь до 2060 года. В связи с поднявшимся уровнем воды разрабатываются планы его замены.

Но такая дальновидность встречается редко. Слишком часто, как мы убедились в 2005 году, после трагедии в Новом Орлеане из-за урагана «Катрина», важнейшие превентивные меры принимаются уже после стихийного бедствия. И еще «Катрина» стала страшным обвинением в адрес городских властей: львиная доля защитных и подготовительных шагов была направлена на сохранение богатых районов, а самых незащищенных бросили на произвол судьбы. Таким образом, хотя экологическая катастрофа может поразить всю общину, распределение ущерба зависит от того, что решит общество.

Так что же делать? Кан считает, что рынок сам подстроится под ситуацию и найдет ответ: благодаря инновациям и инстинкту самосохранения мы найдем решение проблемы изменения климата и победим, как уже не раз случалось в истории. Кан толкует экономику катастрофы по принципу: «что нас не убивает, то делает сильнее»4. Но этот аргумент не убеждает: когда речь идет о выживании всей планеты, нельзя пускать все на самотек. Нужны куда более конкретные планы на будущее.

А может, стоит начать все заново и строить наши города «с чистого листа»? Сейчас компания Abu Dhabi Future Energy Company строит в пустыне город Масдар по проекту одного из ведущих архитекторов мира — Нормана Фостера. Вся деятельность Фостера — это расширение пределов архитектуры; еще в молодости на него оказал глубокое влияние американский дизайнер Бакминстер Фуллер, чей знаменитый проект геодезического купола (масштабного сооружения для защиты города) стал блестящим примером того, как можно «сделать больше меньшими средствами». Самые известные его проекты — здание банка HSBC в Гонконге, «Огурец» (небоскреб «Сент-Мэри Экс 30») в Лондоне и поистине впечатляющий пекинский аэропорт — находятся на переднем крае поисков технических решений проблемы экологической устойчивости: Фостер использует новые материалы, сокращает энергопотребление и неизменно придумывает визуально инновационные формы.

В Масдаре Фостер доводит идею экологически устойчивого города до возможного на сегодняшний день предела. Он начал работу с изучения традиционных методов строительства у арабов, чтобы понять, как в пустыне могло возникнуть и развиваться человеческое общество. К этому он добавил свое неизменное пристрастие к новейшим технологиям и материалам. Город должен был быть построен на приподнятом основании высотой 7 метров, чтобы он мог охлаждаться за счет пустынного ветра. Одна из самых футуристических идей, которые Фостер заложил в свой прототип, — полная замена автомобилей личным скоростным транспортом (ЛСТ): автоматическими капсулами, движущимися по рельсам под городом. Это позволяет уплотнить решетку улиц, что опять же создает тень и прохладу.

Весь проект нацелен на максимальное сокращение выбросов углерода; 45-метровая ветряная башня, или бадгир, расположенная в центре города, будет служить индикатором того, сколько энергии город потребляет в данный момент. Как отмечает Фред Муавензаде, глава Масдарского института, здание которого открылось в 2012 году и стало одним из первых, построенных в этом городе, это не просто эксперимент в области футуристического «умного экогорода», в нем есть и человеческое измерение. Хотя сейчас на фотографиях стройки людей почти не видно, в Масдаре будет жить 50 тысяч человек, еще 40 тысяч будут приезжать туда на работу, оставляя автомобили на его границе. Внутри города им придется вести более экологичный образ жизни: «Мы сами живем по правилам, которым пытаемся научить других... Мы потребляем примерно вдвое меньше энергии, чем обычное здание такого же размера. Мы не производим углеродсодержащих выбросов, потому что это возобновляемая энергия. Воды мы тоже потребляем меньше, и объем отходов у нас сравнительно невелик»5.

Начало строительства в Масдаре

Масдар — пример нового экогорода, демонстрирующего возможное будущее городской жизни. Однако парадокс заключается в том, что он находится всего в нескольких километрах от нефтяных разработок Абу-Даби, доходы от которых и используются для строительства Масдара. Более того, финансируя этот проект, Abu Dhabi Future Energy Company одновременно активно ищет новые нефтяные концессии в Омане, Ливии и Юго-Восточной Азии.

Китай также занимается новыми экогородами. Несмотря на свою репутацию промышленного государства с высоким уровнем экологического загрязнения, где городской воздух стремительно становится все вреднее, а пробки все больше, Китай занимает первое место в мире по инвестициям в «зеленые» технологии. В 2007 году государство приобрело 35 миллионов солнечных водонагревателей — больше, чем все другие страны вместе взятые. Вскоре КНР станет и лидером по внедрению ветровой энергии.

Китай уже может похвастаться десятью экогородами и экорайонами: новыми поселениями возле Пекина, Шанхая, Чунцина, Гуйяна, Нинбо, Хэбэя, Тунлина, Ляонина, Шаньдуна и Цзянсу.

Впрочем, эти экогорода, пожалуй, обещают больше, чем могут дать. Инженерные решения выглядят панацеей в рекламных брошюрах, а СМИ с готовностью сообщают проектные цифры еще до того, как проекты преодолели стадию котлована. При этом, как и фотографии строящегося Масдара, цифры ничего не говорят о людях. Без людей, готовых сознательно вести себя более ответственно, экогорода так и останутся экспериментами в области технических новинок и политическими жестами.

Проект города с нулевыми выбросами углерода

К примеру, весной 2012 года большой помпой сопровождалось окончание строительства нового китайско-сингапурского города Тяньцзинь-Эко, расположенного всего в часе езды на поезде от окутанного смогом центра Пекина. Он был возведен за три года на месте заброшенных соляных приисков рядом с промышленным городом — старым Тяньцзинем, общенациональным центром инноваций и высокотехнологичной промышленности (такие компании, как Airbus, Motorola и Rockefeller, открыли свои филиалы именно там). Экогород был так хорошо спроектирован, что, как отмечалось в одной из статей, «жителям не надо будет предпринимать никаких усилий, чтобы вести экологичную жизнь»6.

Однако, как указывает архитектурный критик Остин Уильямс, между рекламой и реальностью дистанция огромного размера. В Тяньцзине главный акцент в плане экологической устойчивости делается на общественный транспорт: проектировщики обещали, что 90% всех поездок будет осуществляться на нем. Городские власти утверждают, что выбросы углеродсодержащих веществ будут сокращены до 150 тонн на миллион долларов ВВП. Планируется, что через 10 лет каждый житель будет потреблять не больше 120 литров воды в сутки. Наконец, на одного жителя здесь приходится 12 квадратных метров зеленых насаждений. Звучит впечатляюще, но давайте сравним это с соответствующими показателями давно существующего города, например Лондона. Выяснится, что по каждому из параметров светлое будущее, что обещает Тяньцзинь, здесь уже наступило. В Лондоне на общественный транспорт приходится те же 90% поездок, выбросы углеродсодержащих веществ там равны 99 тоннам на миллион долларов ВВП, а каждый житель без всякого регулирования использует 120 литров воды в сутки. Что же касается зеленых насаждений, то их на каждого лондонца приходится на порядок больше — целых 105 квадратных метров7.

Предостережением может служить также «взлет и падение» другого экогорода — Дунтаня. Этот проект был торжественно запущен в 2008 году при поддержке премьер-министра Великобритании Тони Блэра и председателя КНР Ху Цзиньтао и должен был послужить образцом для других подобных планов. Строительство нового города на острове Чунмин возле Шанхая должно было быть завершено в 2010 году к выставке «Шанхай-Экспо»; Дунтань замышлялся как символ сотрудничества Запада и Востока в области экологически устойчивого развития. Вот только воплотить все это в жизнь не удалось: к 2009 году успели только выселить местных крестьян и построить информационный гостевой центр. Когда пришло время открытия выставки, шанхайский партийный лидер Чэнь Ляньгуй уже сидел за решеткой за взятки, большинство контрактов не было выполнено, а высокотехнологичные компании испытывали трудности с адаптацией своих инноваций к местным реалиям. Тем не менее мировые СМИ продолжали распространять компьютерные картинки «идеального города». В конечном итоге партнеры исключили Дунтань из списка реализуемых проектов, а информационный центр был закрыт. В результате крестьяне, согласившиеся на переезд и вложившие в этот проект все свои сбережения, были брошены на произвол судьбы.

Но даже если инновации градостроителей, инженеров и архитекторов-концептуалистов и позволят построить с нуля на пустырях и в пустынях новые экогорода, для большей части населения планеты их нельзя считать реальным будущим. Такие проекты необычайно дороги, дело усугубляет мировой кризис: например, расходы на строительство Масдара уже неоднократно урезались, поскольку некоторые элементы будущего города теперь нерентабельны с экономической точки зрения. К примеру, от первоначально задуманных семиметрового «постамента» и подземного уровня с инфраструктурой и транспортом, в том числе разрекламированной системой ЛСТ, пришлось отказаться, поскольку бюджет сократился с 22 до 16 миллиардов долларов.

Но главное препятствие повышению экологичности наших городов — мы сами, их жители. Как же сделать нашу среду обитания более «зеленой», подготовить ее к будущему? Можем ли мы полагаться на технические решения — внедрение более экологичного образа жизни с помощью проектирования? Какую роль сыграют наши мэры, наши политики в создании «зеленой» инфраструктуры? И прежде всего, что нужно сделать нам самим, чтобы с помощью нашего образа жизни улучшить те места, где мы живем?

Как показывают результаты последних саммитов по климатическим изменениям — например, Киотского, Копенгагенского и «Рио+20», — уровень доверия между государствами в вопросе о том, чтобы сделать экологические стандарты важнее прибылей, крайне низок. Поэтому на переднем крае борьбы с угрозой изменения климата должны оказаться отдельные города, а не целые страны — именно городам придется выдвигать инициативы, принимать конкретные меры и следить за их выполнением. Но городские власти смогут чего-то добиться лишь в том случае, если будут взаимодействовать с активными гражданами.

В 2005 году была создана так называемая группа С40 — союз крупнейших городов мира для борьбы с проблемой климатических изменений, обмена идеями и практическим опытом в плане сокращения выбросов, поиска новых методов проектирования городов будущего. На сегодняшний день все города, входящие в группу, уже обнародовали свои задачи и ориентиры по улучшению ситуации с выбросами углеродсодержащих веществ: Буэнос-Айрес планирует к 2030 году сократить их на треть; Чикаго надеется к 2050 году уменьшить выбросы вдвое; Токио обещает сокращение на 25% уже к 2020 году. Помимо снижения выбросов углерода, группа С40 выделила еще восемь приоритетных сфер — строительство, энергетика, освещение, порты, возобновляемые источники энергии, транспорт, отходы и водоснабжение, — где требуются радикальные решения.

Города пытаются сократить расходы ресурсов разными способами: в Сан-Франциско, к примеру, планируется построить крупнейшую в мире муниципальную солнечную электростанцию; в Осло власти обещают установить 10 тысяч «умных» уличных фонарей, потребляющих на 70% меньше электроэнергии, — это позволит сократить выбросы СО2 на 1440 тонн. В Эмфулени (ЮАР) внедряется более эффективная общегородская система водоснабжения, позволяющая уменьшить утечки воды за счет снижения давления в водопроводе. Все это доказывает, что городские власти по крайней мере осознают наличие проблемы и начинают искать решения независимо от того, что делается на государственном уровне. Универсальных решений для всех городов не существует: у каждого мегаполиса свои проблемы.

В 2007 году мэр Майкл Блумберг анонсировал «План для Нью-Йорка», который должен был «подготовить город к росту населения на миллион человек, укрепить нашу экономику, бороться с изменением климата и повысить качество жизни всех ньюйоркцев»8. В создании плана участвовали 25 городских ведомств; была разработана целевая программа действий для всех пяти районов, охватывающая любые аспекты функционирования города: от жилищного строительства, парков, водоснабжения и уборки мусора до повышения качества воздуха и сохранения конкурентоспособности на мировом рынке. План включал в себя 127 инициатив, и к 2009 году почти две трети из них были реализованы.

Некоторые проекты — пример того, как мечту о «зеленом городе» можно воплощать, переустраивая существующую инфраструктуру, а не создавая все с нуля. Сочетая строительство нового, ремонт и сохранение значительной части существующей городской ткани, власти построили или переоборудовали 64 тысячи жилых единиц в соответствии с новыми нормами экологического строительства, касающимися энергопотребления, материалов и лимитов на выбросы. Кроме того, 87% этих жилых единиц имеют облегченный доступ к общественному транспорту. Предпринимались также скоординированные усилия по разбивке новых парков, чтобы еще 250 тысяч жителей имели возможность попасть из дома в зеленую зону максимум за 10 минут пешком. Было высажено больше полумиллиона деревьев. Проект «Вода для будущего» стоимостью 2,1 миллиарда долларов предусматривал очистку городских водоемов. Власти также обещали вдвое увеличить объем отходов, перерабатываемых для повторного использования, доведя его к 2017 году до 30% от всего мусора, и к этому же сроку сократить выбросы углеродсодержащих веществ на 30%.

Четверть объема выбросов в Нью-Йорке приходится на долю транспорта. Городу удалось значительно повысить эффективность общественного транспорта и стимулировать жителей пользоваться метро и автобусами. Вместе с этим активно идет перевод традиционных «желтых такси» на экологичные виды топлива: сегодня около 30% всего таксопарка ездит на биотопливе. За пределами Манхэттена пассажиров будут обслуживать 18 тысяч новых светло-зеленых машин — Boro Taxi.

Предпринимаются и шаги по борьбе с пробками. В 2007 году Блумберг объявил, что будет вводить плату за въезд в определенные районы; многие общественные организации, бизнесмены и жители Манхэттена приветствовали эту инициативу. Готовились доклады, изучалось, насколько реально эту меру воплотить в жизнь, выдвигались предложения об установлении сбора в 8 долларов с каждого личного автомобиля, была составлена карта с очертаниями «кордона» в Южном Манхэттене, который будет действовать по будням с шести утра до шести вечера. Однако в дальнейшем переговоры с муниципальным собранием, а затем — и законодательным собранием штата осложнились; с возражениями выступили власти Бруклина, Квинса и Бронкса, а также региональные структуры. В конечном итоге возникло ощущение, что даже муниципалитет перегруженного транспортом Нью-Йорка не готов закручивать гайки.

Впрочем, нельзя сказать, что это предложение окончательно положено под сукно. В марте 2012 года Сэм Шварц, бывший первый заместитель главы Нью-Йоркского управления транспорта, заявил, что по собственной инициативе разрабатывает план, сочетающий плату за въезд в город в определенное время суток с системой сборов на окраинах города, — ему он дал довольно громоздкое название «Более справедливая транспортная формула для Большого Нью-Йорка». Реализация его предложения приведет к резкому снижению интенсивности движения, принесет городскому транспортному управлению, которое сейчас не может свести концы с концами, до 1,2 миллиарда долларов в год и создаст для местных жителей 35 тысяч рабочих мест. Главное в этой схеме — степень загруженности дорог (а что еще можно было ожидать от человека, пустившего в оборот понятие «транспортный коллапс» (gridlock)), а не экологическая устойчивость, но тем не менее она создает мощные стимулы для сокращения числа автомобилей на улицах. Кроме того, она направлена на более эффективное использование существующей инфраструктуры: предлагается самую высокую плату взимать там, где загруженность больше всего и где ходит общественный транспорт. План Шварца удостоился высокой оценки в СМИ, поскольку он предлагает распределить финансовое бремя как между жителями Манхэттена, так и теми, кто приезжает на остров, но там не проживает. Мэрия его предложения пока не приняла, но она сохраняет надежду на то, что плата за въезд все же когда-нибудь станет одним из методов повышения экологичности города.

Необычным предложением в плане Шварца стала идея соорудить специальные эстакады для велосипедистов и пешеходов, чтобы еще больше стимулировать использование велосипедов в Нью-Йорке. К лету 2012 года по сравнению с аналогичным периодом 2007-го количество велосипедов в городе увеличилось вдвое. Один из важных факторов, побуждающих людей садиться на «двухколесного коня», — безопасность: согласно статистическим данным, с 2000 по 2010 год количество аварий с участием велосипедов сократилось на 71%. Этому, несомненно, способствовала разветвленная система велодорожек, дополнившая транспортную сеть города за последние 10 лет: во всех пяти городских районах их общая протяженность составляет 463 километра (из них 297 километров предназначены только для движения велосипедов)9.

Все это произошло не без участия общественников и активистов, например из организации Transport Alternatives, требовавших от мэрии решить проблему дорог, велосипедных полос и безопасности. Эта группа, созданная в 1973 году, занимается популяризацией велосипеда как самого экологичного средства передвижения по городу, но ее деятельность также вызвала дискуссию об эффективности общественного транспорта и о том, как сделать улицу комфортной для всех. На сайте организации отмечается, что дело не только в велосипедах: «Идеальная улица, как мы ее себе представляем, — это та, где ребенок может играть, не подвергаясь опасности, и где у него всегда есть место для игр. Поскольку улицы и переулки составляют 80% общественного пространства Нью-Йорка, Transport Alternatives в сотрудничестве с местными жителями работает над тем, чтобы эти пространства и улицы стали безопасными для всех»10. В более экологичном районе сама жизнь станет приятнее и человечнее.

Рост популярности велосипеда оборачивается для города неожиданными последствиями. Когда столько людей приезжает в город на велосипедах, их надо где-то оставлять, и мест на стоянках все чаще не хватает. В результате при некоторых офисах оборудуют специальные помещения для складирования велосипедов, и, по данным New York Times, такие кладовки «все больше становятся одной из выигрышных характеристик при продаже недвижимости»11, и к тому же за них начисляются дополнительные очки в рамках программы поощрения экологичности LEEDS. Сам Шварц привязывает велосипед к столбикам демонтированных счетчиков платы за парковку, а недавно город заказал 6 тысяч стоек для велосипедов.

Впрочем, можно и не запоминать, где вы оставили велосипед, и не беспокоиться, что его украдут. В сентябре 2011 года мэр Блумберг запустил программу Alta Bike: на территории города стали доступными для проката 10 тысяч велосипедов. Эта система имеет давнюю историю — все началось в 1965 году с инициативы «Белый велосипед» в Амстердаме. Сегодня аналогичные проекты существуют в 165 городах. Так, в Париже с 2007 года действует система Velib, а в Лондоне в 2010 году появились «велосипеды Бориса» (система проката велосипедов, названная по имени лондонского мэра Бориса Джонсона). Самая крупная такая система действует в китайском Ханчжоу: в прокате находится 61 тысяча велосипедов. Нью-йоркский Citibike в значительной степени спонсируют Citibank и Mastercard, однако эта система вызывает нарекания в связи со структурой ценообразования.

Знаменитый силуэт Манхэттена был всего в полутора километрах от меня, но снова казался странно далеким. Я стоял на крыше шестиэтажного здания в Квинсе: от Манхэттена, куда можно было добраться за пять минут на метро, по линии «М», меня отделяла река. С одной стороны я видел оживленное железнодорожное депо, с другой — заасфальтированные площадки и невысокие промышленные здания. По краю крыши был высажен ряд высоких подсолнухов: их головки, выглядывающие из-за парапета, были единственным указанием на то, что здесь находится Бруклин-Грейндж — ферма площадью полгектара, разместившаяся в самом сердце города, над обычными офисными помещениями, добраться до которой можно на лифте.

Проект стартовал в 2010 году, когда Бен Флэннер, уже до этого проводивший эксперименты с «земледелием на крышах» на Игл-стрит в Бруклине, услышал, что администрация офисного здания в Квинсе хочет повысить экологический уровень дома с помощью «зеленой крыши». Он привлек группу местных рестораторов и активистов, а также архитектурное бюро Bromley Caldari и инвестиционный фонд Acumen Capital Partners и убедил владельцев здания, что верхний этаж лучше превратить в коммерческое фермерское хозяйство. Весной 2010 года на крышу за три недели было доставлено полтонны земли и начался сев.

Бродя между грядками помидоров, свеклы, моркови, зелени, мангольда и фасоли, я увидел рядок ульев, а потом и небольшой курятник. Нежные растения высаживались ближе к воздуховодам системы кондиционирования, чтобы они не замерзли зимой. За первый год работы на ферме было выращено 6800 килограммов фруктов и овощей; их продавали напрямую в местные рестораны или на крестьянские рынки. Все раскупают так быстро, что ферме не удается поставлять свою продукцию даже в Манхэттен на другом берегу реки. Недавнее исследование воздуха на уровне крыши и первого этажа показало: если внизу его качество соответствует показателям внутренних районов города, то шестью этажами выше он практически чистый.

Вид с улицы Бруклин-Грейндж, Квинс

Управляющий фермой Майкл Майер — он приехал в Нью-Йорк работать в рекламном бизнесе, но, поддавшись воспоминаниям детства о ферме дедушки и бабушки, решил сменить профессию и теперь проводит большую часть времени в Бруклин-Грейндж — называет ее частным предприятием, тесно связанным с местным сообществом. Так, многие грядки засеивают дети, живущие по соседству, а между шпалерами для помидоров стоит большой стол, за которым можно проводить занятия. Дела у Бруклин-Грейндж идут настолько хорошо, что аналогичная ферма создается на крыше комплекса бывшей Бруклинской военно-морской верфи.

Это потрясающее ощущение: ты стоишь среди грядок с овощами и в то же время понимаешь, что находишься в центре города. И в то же время идея настолько очевидна, что даже странно, почему такая практика не существует уже много десятилетий. На самом деле разрешение на устройство подобных ферм в рамках стимулирования «экологичного развития» появилось в нормах зонирования лишь недавно, в том числе после того, как Бруклин-Грейндж доказала свою состоятельность. Новые законы, объединенные названием «Зеленая зона» (Zone Green), позволяют устанавливать на крышах не только солнечные батареи и ветровые турбины, но и теплицы: они также поощряют садоводство и производство местных продуктов и в целом способствуют переустройству существующего города в более экологичный. Мэрия надеется, что одно снятие нынешних ограничений позволит сэкономить энергию на 800 миллионов долларов в год.

Вид на Манхэттен с Бруклин-Грейндж

Но хотя «Зеленая зона» и открывает путь для перемен в Нью-Йорке, факт остается фактом: 75% выбросов углеродсодержащих веществ в городе приходится на строительство, а также на отопление жилых и офисных помещений. Куда ни глянь, повсюду высятся краны, застройщики сносят старые здания, а на пустующих участках закладывают фундаменты новых домов. Город постоянно меняется; строительство идет непрерывно. В среднестатистическом городе ежегодно обновляется 2-3% материалов, из которых он состоит, и для его полной модернизации требуется как минимум 50 лет. Можем ли мы ждать так долго?

Можно ли использовать правила, допускающие озеленение крыш, для внедрения более эффективных методов строительства и обслуживания зданий? Несомненно, технологии, позволяющие усовершенствовать дома, в которых мы живем и работаем, существуют. Те же инновации, что создают «умный город» (см. главу 8), можно использовать для мониторинга и более эффективного энергопотребления. «Умное здание» способно само контролировать осветительные и обогревательные приборы; кроме того, с помощью новейших материалов можно сократить утечки энергии. Напомним, что крупные компьютерные фирмы вроде IBM или Siemens вкладывают большие средства в развитие концепции «умного дома» в качестве элемента «умного города». В США существуют общенациональные стандарты экологически устойчивого строительства, они обозначаются аббревиатурой LEED (от Leadership on Energy and Environmental Design, «лидерство в энергоэффективном и экологичном проектировании») и адресованы в основном застройщикам и состоятельным людям, которые могут позволить себе весьма недешевые ветряные электростанции и солнечные батареи, чтобы повысить стоимость своих домов на рынке недвижимости. Внедрение стандартов LEED изменило мышление застройщиков, впервые сделав экологичность коммерческим преимуществом при продаже жилья, некоей «добавленной стоимостью»: в результате многие увидели выгоду в рассуждениях о «зеленой» архитектуре и дизайне.

Однако стандарты LEED не оправдали ожиданий в плане создания «зеленого» города. Подлинное мерило экологичности — не то, как строятся новые здания, а то, как преобразуется в этом направлении имеющийся фонд и ткань города. В настоящее время здания занимают чуть больше 45% территории Нью-Йорка. В 2000 году были введены налоговые стимулы, побуждающие фирмы и домовладельцев модернизировать свою недвижимость. С 2010 года пример подают государственные учреждения и их сотрудники: на своих зданиях они размещают «зеленые крыши» и солнечные батареи. В результате в 2009-2010 годах выбросы углеродсодержащих веществ сократились на 4,9%, или почти на 170 тысяч тонн.

Продолжая выполнять PlaNYC, в 2012 году мэрия Нью-Йорка запустила программу Greener, Greater Buildings, состоящую из шести пунктов и нацеленную на модернизацию существующих зданий. Как показала работа Скотта Бернхэма по укреплению взаимного доверия в Амстердаме, сам процесс создания «зеленого города» не менее важен, чем материалы и методы ведения строительства. Поэтому в первом из шести пунктов программы отмечается, что положение городов уникально, и предлагается ввести «энергетический кодекс» для Нью-Йорка, отдельный от действующего во всем штате. Это позволит городу с его своеобразными потребностями и проблемами разрабатывать собственные программу действий и стандарты.

В программе также говорится: «Нельзя управлять тем, о чем нет точных сведений»12, поэтому следует ежегодно проводить проверку крупных офисных и жилых зданий. Однако эта процедура должна быть максимально упрощена: речь идет о заполнении размещенной в онлайне анкеты на основе счетов за электроэнергию. По некоторым оценкам, на освещение приходится до 20% от совокупного энергопотребления города, поэтому использование «субсчетчиков», позволяющих узнать, выключается ли в офисах свет на ночь или в светлое время дня, поможет компании оценить, насколько эффективно она расходует энергию. (А значит, замена лампочек если и не изменит город, то свою роль сыграет!)

В плане также описана система «энергетического аудита»: это проверка раз в десятилетие того, выделяют ли здания минимально возможное количество углеродсодержащих веществ. Наконец, подчеркивается необходимость объединить усилия для создания «зеленой» строительной индустрии, создавая там рабочие места, а также финансируя экологичные проекты на более выгодных условиях. По оценке авторов программы, эти новшества создадут в строительном секторе Нью-Йорка 15,800 рабочих мест.

План Greener, Greater Buildings подчеркивает связь между созданием «зеленого» города и построением «зеленого» общества. Новые стандарты в строительстве и стимулы, побуждающие людей жить и работать иначе, несомненно несут с собой экологические, экономические и социальные преимущества. Это оспаривает мнение многих общественников вроде активистки Green Alliance Джули Хилл, считающей, что «в некоторых случаях наше право выбора следует ограничивать»13. То, что происходит в Нью-Йорке, напротив, показывает: нам необходимо видеть преимущества этих перемен и чувствовать себя участниками преобразований, чтобы по доброй воле выбирать альтернативный путь.

Нечто подобное я обнаружил в весьма неожиданном месте. После поездки на Стейтен-Айленд я вернулся в Манхэттен и отправился в Ист-Виллидж — некогда запущенный район, получивший известность благодаря своей оригинальной артистической атмосфере. Именно здесь в 1940-х годах Роберт Мозес снес большую часть трущоб и построил на их месте огромные комплексы социального съемного жилья, которые позднее, в 1980-х, стали синонимом преступности и наркомании. Мне повезло: Музей возвращенного городского пространства — недавно созданная общественная организация, занимающаяся популяризацией сквотов и общественных садов расположенного здесь же района Алфабет-Сити, — устроил для меня экскурсию по старым улицам вокруг Томпкинс-сквер-парка, застроенным лишь чуть-чуть подновленными домами из бурого песчаника. Экскурсия началась со «сквота Си» на авеню Си, 155 (это между 9-й и 10-й улицами) — одного из самых известных «возвращенных» объектов, в котором находится еще и небольшой театр, где организуются концерты поп-музыки.

Напротив здания расположился общественный сад, и, войдя туда, я оказался в райском уголке — в самом центре города! В этот жаркий день он показался одним из самых красивых мест, что мне довелось видеть во всех городах, где я побывал. Участок, где некогда стоял ряд домов, затеняли раскидистые деревья. Сам сад разделен на небольшие «комнаты»: в одной женщина с внуком ухаживали за овощными грядками, в другой на скамейке сидели двое мужчин, наслаждаясь тенью и ветерком; неподалеку я увидел беседку со столом — очевидно, там собирались садовники после дневных трудов. Погуляв по дорожкам из битого кирпича, я нашел тихий уголок, где можно спастись от жары и порадоваться этому островку покоя в одном из самых суетливых городов мира.

Рай земной — общественный сад на 9-й улице

Всего в Нью-Йорке насчитывается около 640 общественных садов, и как минимум 60 из них находятся в плотно застроенном Ист-Виллидже. Многие сады появились благодаря усилиям местных жителей и общественных объединений, осознававших пользу от превращения запущенных участков в зеленые оазисы.

Часто эти заброшенные участки захватывали незаконно, как и сквоты, и уже после этого происходило юридическое оформление их статуса. В 2002 году районный прокурор Элиот Спицер договорился с мэрией о том, чтобы город признал законность садов и отчасти обеспечил им безопасность в форме коллективной собственности. Садам посвящена программа GreenThumb, возникшая еще в 1970-х как партнерство между общественными организациями и городскими властями: в ее ведение входит также разработка стандартов и просветительская деятельность. Сегодня в более чем 80% общественных садов выращивают овощи и фрукты и более 40% из них связаны с местными школами.

Во время экскурсии я побывал в «Зеленом оазисе» на Восточной 8-й улице — он появился в 1981 году — грядки разбили прямо на месте фундамента здания, рухнувшего от ветхости. Там на небольшой полянке даже стоят три ярко раскрашенных улья. На следующей улице — Восточной 7-й — я обнаружил Сад экологического центра. В этом саду, устроенном в 1990 году, еще до того как санитарное управление города стало заниматься переработкой отходов, я обнаружил урны для всех типов отходов, а его дорожки сделаны из материала, полученного из переработанных бутылок и банок из-под кетчупа. За обоими парками заботливо ухаживают местные жители — я видел, как они спокойно обрабатывают свои делянки или болтают, присев поблизости, а заметив меня, предлагают посмотреть на предмет их гордости. Меня поразило, что местное сообщество создает сады, а сады влияют на сообщество.

Если сделать глубокий вдох в центре Стокгольма и Нью-Йорка, ощущения будут совершенно разные, хотя оба города окружены водой. Стоя перед королевским дворцом на острове Стадсхольмен и глядя на море, я не мог поверить, что нахожусь в центре огромной шведской столицы — таким чистым был воздух и спокойной обстановка. Слева от меня была гавань с покачивающимися на волнах лодками, за ней высилось окруженное парком здание Национального музея. Справа я видел один из лучших в мире музеев современного искусства со сверкающими стенами из белого камня, построенный на скалистом островке Шеппсхольмен, где раньше были верфи и военная академия. Добравшись на пароме до одного из близлежащих островов, я мог бы понырять со скал и поплавать в прозрачной воде.

Чистая вода, чистый воздух, велосипеды: преимущества«зеленого» Стокгольма

Стокгольму очень повезло с географическим положением: он раскинулся на целом архипелаге и веками развивался как крупный порт: в XIII столетии стал одним из ганзейских городов, а позднее — культурной и политической столицей страны. В 2009 году в столице площадью 6519 квадратных километров жили около 2 миллионов человек. В 1960-х годах его акватория была так загрязнена, что рыбачить и купаться в пределах города запрещалось, но сегодня здесь насчитывается 23 официально зарегистрированных пляжа и разрешается ловить лосось для продажи. В Стокгольме почти тысяча парков и зеленых зон, покрывающих больше 30% его территории: у 95% его жителей есть зеленая зона не дальше 300 метров от своего дома.

Снести все старые здания и перестроить инфраструктуру невозможно — да и не всегда желательно. Однако наличие в центре постиндустриального города пустующих фабрик и иных промышленных зданий лишено смысла; к тому же чем старше здания, тем менее они экологичны: через их швы и окна происходит утечка тепла. А улицы и шоссе (по которым люди добираются до пригородов) строились в расчете на неэкономичные автомобили. Как же подстроить старую идею города под требования новой эпохи? Как с помощью этой трансформации объединить людей, причем чтобы они участвовали в переменах? В Стокгольме найдено идеальное соотношение, позволяющее одновременно сохранить историческое наследие города и продемонстрировать решимость подготовить его к будущему.

В 2010 году Стокгольм был признан «зеленой столицей Европы». Этим он отчасти обязан уже достигнутым результатам, а отчасти программе будущего развития Стокгольма — «Видения-2030». В программе пять основных пунктов: изменение транспортной политики (повышение энергоэффективности, акцент на сокращение выбросов углеродсодержащих веществ, внедрение экологичных автомобилей и общественного транспорта, сооружение велодорожек); снижение использования токсичных веществ в промышленности и строительстве; повышение эффективности землепользования и потребления энергии и воды; улучшение системы утилизации отходов; и, наконец, создание «здоровой среды в доме» (модернизация социального жилья и снижение уровня бытового шума).

Если в среднем по Европе объем выбросов углеродсодержащих веществ составляет 10 тонн на душу населения (в США — 22 тонны), то в Стокгольме этот показатель уже сокращен до 3,4 тонны, а к 2050 году город обещают полностью избавить от использования ископаемого топлива. Нынешний показатель был достигнут за счет совершенствования городской инфраструктуры и развития общественного транспорта, а также распространения велосипедной культуры и создания разветвленной инфраструктуры для велосипедистов — теперь зимой велосипедами пользуется в среднем 19% стокгольмцев, а летом — 33%.

Властям Стокгольма также удалось повысить эффективность системы теплоснабжения. Совместно с энергокомпанией Fortum городские власти вложили большие средства в альтернативные источники энергии, в том числе биотопливо, солнечную и гидроэнергию (ископаемое топливо используется лишь в очень холодную погоду). Кроме того, 80% территории города теперь отапливается «районными системами теплоснабжения» — теплоэлектроцентралями. Эта система потребовала большого времени и огромных капиталовложений, но в долгосрочной перспективе она имеет серьезные преимущества: с 1990 года объем выбросов парниковых газов в городе уменьшился на 593 тысячи тонн.

Наряду с экологическими инициативами и развитием инфраструктуры большое внимание уделяется образованию. Стокгольм верит в свою роль «креативной столицы» и понимает, что по мере роста город станет и более инновационным: значит, его будущее начинается в школе. Городские власти обещают не только совершенствовать транспортную сеть, строить более чистые и открытые районы и новые торговые зоны, но и развивать научный городок Шиста, Стокгольмскую публичную библиотеку и Колледж искусств, промыслов и дизайна в районе метро «Телефонплан» путем переоборудования существующих промышленных зданий, а не нового строительства в пригородах, вдали от центра. Таким образом, Стокгольм полон решимости стать более экологичным городом, но не в ущерб своей экономической конкурентоспособности на мировом рынке.

Как же все это меняет город? Чувствуют ли стокгольмцы, что в результате «экологизации» города они стали жить в более здоровой и чистой среде? Побеседовав с друзьями-шведами, живущими в Стокгольме, я выяснил, что многие изменения не сопровождались ни конфликтами, ни жалобами. Эти перемены растут из характера города: в шведской столице всегда высоко ценился коллективизм. Так почему бы людям не иметь общую систему отопления? Для осуществления проектов такого масштаба от государства требуется недюжинная политическая воля и немалые ресурсы, но в создание будущего должно быть вовлечено все население города, иначе ничего толком не получится.

Как показывает пример Стокгольма — в отличие от, скажем, Нью-Йорка, — чем больше среди горожан равенства и взаимного доверия, тем больше вероятность того, что город станет «зеленым». Программу повышения экологической устойчивости нельзя осуществить без диалога с простыми людьми, а когда уровень взаимного доверия низок, это практически невозможно. Станете ли вы сортировать мусор для переработки, если не уверены, что так же поступит ваш сосед? Как может город быть «зеленым», если для богачей действуют одни правила, а для бедняков — другие? Наглядный пример этой ситуации — то, какие решения принимают люди, пользуясь личным автотранспортом. Эффективная система общественного транспорта позволяет не только разгрузить дороги и снизить уровень экологического загрязнения, но и сократить неравенство в области права на здоровую жизнь, однако среди факторов, препятствующих пользованию этим транспортом, — опасение, что он работает плохо, и социальный стереотип: мол, на автобусе ездят только бедняки. Разгрузка улиц от личных автомобилей и отказ от ненужных поездок дает не только экологический, но и социальный эффект: помимо сокращения выбросов парниковых газов и улучшения качества воздуха это, как показали эксперименты Эпплъярда, укрепляет общность между людьми.

Об этом мне напомнила встреча с Колином Бивеном — писателем, живущим на Манхэттене, который решил устроить жизнь своей семьи так, чтобы свести к нулю бытовые выбросы углеродсодержащих веществ. О трудностях и радостях года «экологичной жизни» он рассказал в интереснейшей и откровенной книге «Человек без воздействия» и в одноименном документальном фильме. В этом любопытнейшем отчете говорится о том, как трудно привыкнуть к более устойчивому в экологическом плане образу жизни и каких жертв это требует, но в конечном итоге в нем показано, какую свободу и какие преимущества несет в себе такой образ жизни.

Во многих случаях Бивен сталкивался с неожиданными и даже забавными результатами. Довольно быстро он осознал, что заказывать еду на дом ему нельзя, поскольку ее доставляют в картонных коробках. Страдания экспериментатора усилились еще больше, когда стало понятно, что он не может даже поддаться соблазну съесть кусок пиццы на улице: ведь ее подают в упаковке и на пластмассовой тарелке. Отказ от машины затруднил передвижение по городу, и Бивену волей-неволей пришлось освоить велосипед, но как минимум однажды он не смог отвезти дочь на день рождения подруги, потому что на улице шел сильный дождь. Обсуждение планов на праздники с родителями, живущими в другом городе, тоже превратилось в «минное поле» — как в этическом, так и в эмоциональном плане.

Отказываясь от всего, без чего можно обойтись, он фиксировал, как менялась его повседневная жизнь. Так, в один прекрасный день он подсчитал, чем обернулась невозможность пользоваться лифтами: трижды в день выгуляв собаку, отведя дочь в детский сад и сделав повседневные дела, он преодолел по лестницам 124 этажа — это на девять больше, чем в Эмпайр-стейт-билдинг.

Спустя несколько месяцев, когда Бивены зимой отключили отопление в доме, для освещения пользовались только свечами, перерабатывали все отходы, какие только возможно, оборудовали на пожарной лестнице ящик для компоста и стали выращивать овощи в общественном саду, их жизнь начала меняться. В конечном итоге, пришел к выводу писатель, страх перед переменами опаснее, чем сами перемены. Когда Бивены решили отключить электричество и устроили по этому случаю торжественную церемонию для друзей, раздав всем свечи, последний момент перед тем, как хозяин отключил свет, был намного тревожнее, чем первая секунда в темноте: «Что труднее всего? Это хотят знать все. Отказ от товаров в упаковке, пользование исключительно велосипедом или самокатом, жизнь без холодильника либо что-то еще? На самом деле главное не это. Труднее всего изменить собственные привычки, заставить себя покинуть наезженную колею и научиться жить по-другому. Вы рветесь обратно в колею, по крайней мере какое-то время. При этом „какое-то время“ — это месяц. Говорят, именно столько требуется, чтобы изменить привычку»14.

Опыт Бивена показывает, что создание экологически устойчивого города начинается с семьи и распространяется именно оттуда. Но это не означает, что весь город должен просто повернуть выключатели и раствориться в ночи. Проведенный эксперимент в первую очередь позволил Бивену и его жене понять, без чего они могут обойтись, а без чего — нет: «Это уравнение состояло из двух частей: первая заключалась в том, чтобы определить, что такое хорошая жизнь — сколько ресурсов и каких именно нужно нам для счастья. Вторая часть — понять, как получить тот же (сниженный) уровень ресурсов, соответствующих западным стандартам, чтобы при этом не наносить ущерба окружающей среде»15.

Казалось бы, все очень просто, но как сделать так, чтобы эта схема сработала в мировом масштабе без необходимости отключить на несколько месяцев электричество? К счастью, существует целый ряд небольших и вполне разумных шагов, способных изменить нашу повседневную жизнь. Так, Программа ООН по окружающей среде предлагает несколько простых решений проблемы «температурного комфорта»: например, не включать отопление зимой, а носить свитер или опускать жалюзи, а не сжигать электричество кондиционером в летнюю жару. В программе также подчеркивается тот факт, что многие владельцы магазинов считают необходимым постоянно держать открытыми двери своих заведений, выпуская на улицу много тепла — порой на него приходится половина всех расходов на отопление (некоторые даже оборудуют магазины специальным устройством, создающим завесу из горячего воздуха в дверном проеме, чтобы не допустить этой утечки). Но не проще ли закрыть дверь?

После своего эксперимента Бивен подвергся нападкам со стороны некоторых специалистов. Так, Элизабет Колберт, ведущий корреспондент New Yorker, пишущая на экологические темы, назвала его затею «экотрюком». По ее мнению, Бивен не контролировал отопительную систему во всем своем многоквартирном здании и мог пользоваться электроэнергией в Писательском доме, откуда он делал посты в своем блоге, а значит, эксперимент не был «чистым» и жить в городе, вообще не оставляя «экологического следа», на самом деле невозможно.

Но эти возражения не затрагивают сути дела. Конечно, повторить эксперимент Бивена в масштабе всего города невозможно, однако сама его попытка выяснить, насколько далеко здесь можно зайти, не только интересна, но и может побудить других сократить свое воздействие на экологию. Бивен напоминает нам о личной ответственности горожанина, о необходимости искать способы изменить собственное поведение, чтобы мегаполис стал более «зеленым».

Полутемная квартира Бивена в Гринвич-Виллидже и работы, ведущиеся сейчас в Фреш-Киллз, — вещи совершенно разные по масштабу, но и то и другое необходимо для подготовки города к решению новых экологических задач.

Глава 11. МЕСТО ПОД НАЗВАНИЕМ «ДОМ»

В конце 2011 года мы с семьей переехали в пригород. По словам моей матери, чувство было такое, будто «блудная» семья наконец вернулась домой, но у меня несколько иные ощущения. Я вырос в таком же месте, вдали от центра, и вот теперь вернулся на окраину ради дополнительной спальни и небольшого садика. Иными словами, я пошел по той же дорожке, что и множество зажиточных горожан на Западе в начале XXI века.

Мы перебрались в так называемые внутренние пригороды Лондона — пояс, застроенный в первые десятилетия прошлого века. Таким образом, центр теперь от меня не в двух шагах, но, глядя на нашу абсолютно регулярно застроенную улицу, ведущую на север, я вижу кварталы разросшегося города, простирающиеся до самого горизонта. Наш дом был построен в 1907 году, когда пастбища стали уступать место асфальту и солидным домам с намеком на елизаветинский архитектурный стиль. Это жилье предназначено для представителей свободных профессий со средним доходом; его местоположение позволяет им за 15 минут добраться на электричке до вокзала Сент-Панкрас.

Дом мы купили практически в том виде, в каком он был построен, но, как и многие другие жители улицы, приспособили его к своим более современным вкусам. Мы перекрасили его внутри, изменили стандартную планировку и по-своему расставили мебель; на стенах висят наши картины, и за счет этой переделки дом стал «нашим». Мы снесли стену между кухней и столовой, превратив это пространство в один большой зал с видом на сад, и она из служебного помещения превратилась в центр всего дома. Вот только что делать с туалетом во дворе — мы пока не решили.

Дом в Северном Лондоне

Наш дом строился, когда Лондон еще был одной из мировых столиц, в период заката империи. В то время он был последним оплотом перед ужасами города, антитезой конторы, плотиной против разрушительных волн окружающего мира — все пытались найти свой уютный уголок и укрыться в нем. Это хорошо описывалось в рекламе фирмы, построившей квартал Метроленд:

Лондон — если вам требуется поддерживать с ним связь — начинается у самого вашего порога, но на вашей улице, за садовым забором, вы живете совсем как в деревне... Метроленд — это кусочек Англии в ее лучших проявлениях, элегантный район, созданный для здоровых, счастливых людей1.

Но сегодня моя улица ничем не напоминает буколические виды из брошюр начала прошлого века компании Metroland, на которых барышни срезали цветы, а одетые с иголочки молодые парочки шествовали к теннисному клубу. И изменения в Лондоне — лишь малая часть процессов, происходящих в городах по всему миру.

По мнению американского урбаниста Алана Эренхолта, я плыву против течения: в настоящее время мы сталкиваемся с «великим возвращением» — обратным бегством белого населения из пригородов в центр. В ближайшие десятилетия это самым серьезным образом повлияет на жизнь американских городов: произойдет возрождение центра, а бедняков будут вытеснять оттуда на окраины, в предместья, подальше от преимуществ мегаполиса.

В некоторых городах люди возвращаются в центр, и увеличение плотности населения имеет определенные преимущества, а в некоторых городах, вроде Хьюстона, стремительно разрастаются пригороды. Какой из двух путей лучше? Уловить связь между нашей повседневной жизнью и гигантскими переменами в городах мира становится все труднее. Как мне соотнести собственную жизнь с ее простыми заботами с тем, что происходит в других городах планеты?

Если мыслить в масштабе города, легко запутаться. Последние 300 лет, говоря о городе, мы подразумевали социальную форму, растущую — подобно «римской операционной системе» Рема Колхаса — следуя античному европейскому образцу. Но баланс городского населения в мире смещается. Будущий облик городов будет зависеть не только от их роста, но и от местоположения.

В 1950 году в мире насчитывалось всего 83 города с населением более миллиона человек: сегодня их уже больше 460. Еще 60 лет назад существовал лишь один мегаполис — агломерация с населением более 10 миллионов человек. В те времена население Нью-Йорка составляло 12 миллионов, Лондона — чуть меньше 9 миллионов, а Токио — третьего по величине города мира — 7 миллионов. Возникновение новых мегаполисов стало резкой и исторической переменой: в 1985 году их было девять, в 2004 году — уже 19, сейчас эта цифра увеличилась до 25. А в 2025 году их будет уже 36. При этом немаловажно, где именно выросли эти города и насколько быстро. Вот первая десятка:

Город Население, Темпы роста, млн чел. % в год Токио 34,5 0,6 Гуанчжоу 25,8 3,8 Джакарта 25,3 3,2 Сеул 25,3 1,25 Шанхай 25,3 4 Мехико 23,2 1,7 Дели 23 3 Нью-Йорк 21,5 0,35 Сан-Паулу 20,8 1,3 Мумбай 20,8 22

Величина этих городов и скорость их роста окажут сильнейшее воздействие на развитие всего городского мира. Как я убедился в Мумбае, при таких головокружительных темпах урбанизации в ближайшие десятилетия многие города мирового масштаба обзаведутся столь же масштабными трущобами. Мы знаем, что, по некоторым оценкам, в города каждую секунду прибывает два, а каждый день — 180 тысяч человек, но, как показывают приведенные выше цифры, рост городского населения в мире происходит далеко не за счет давно существующих мегаполисов — Токио или Нью-Йорка. Напротив, прогнозируют, что к 2030 году городское население Африки и Азии должно удвоиться; к примеру, сегодня в столице Демократической Республики Конго Киншасе проживает 8,75 миллиона человек, а к 2025 году их будет уже 15,04 миллиона. Урбанизация Китая также продолжится, и за ближайшие 20 лет в его новых городах осядет более 350 миллионов человек — это больше, чем все население США. В Индии — стране, о которой главный борец за ее независимость Махатма Ганди говорил, что ее душу надо искать в деревне, — будет насчитываться 68 городов с населением свыше миллиона человек, 13 — с населением свыше 4 миллионов и шесть мегаполисов с населением больше 10 миллионов. При этом в столице, Нью-Дели, будут проживать 46 миллионов человек — вдвое больше, чем в Австралии.

Какими же будут эти мегаполисы? Во многом особо гадать не приходится: они уже существуют, и, чтобы увидеть, что представляет собой скопление такого количества людей в одном месте, достаточно побывать в Мехико или Найроби. В Мумбае передвижение по городу — это непрекращающаяся битва. Люди, машины, такси, авторикши, такое экзотическое зрелище, как повозки, запряженные волами, или носильщики, из последних сил тянущие ручные тележки, набитые коробками, мешками, досками. Поездка в электричке в час пик превращается для горожанина в испытание на выносливость и ловкость: обычно в пространство, предназначенное для одной тысячи человек, втискивается до 4700. Люди висят на подножках, осваивая искусство спрыгивать, когда поезд въезжает на станцию, до того как следующая людская волна накатывается на вагон, чтобы заполнить каждый оставшийся миллиметр его пространства. Как справедливо отмечает писатель Сукету Мехта, Мумбай — это город, где всегда приспосабливаешься, теснишься и даешь место для другого человека. Ходьба — лучший способ передвижения в этом трафике.

Вися на подножке, цепляясь за косяк двери вагона, легко решить, что в мире многовато народу. Мегаполисы можно расценивать и как признак все более эффективного устройства нашей жизни, и как доказательство перенаселенности планеты. В 1789 году преподобный Томас Мальтус предупреждал: человечество обречено, если его численность достигнет миллиарда, поскольку «способность населения к приросту намного превышает способность земли давать человеку средства к существованию»3. В 1968 году в своей нашумевшей книге «Демографическая бомба» Пол Эрлих выступил с похожим призывом о помощи; первые издания этой книги начинались с фразы: «Борьба за обеспечение всего человечества продовольствием закончена. В 1970-х, несмотря на все принимаемые сегодня экстренные меры, сотни миллионов людей умрут от голода»4. Даже Джеймс Лавлок, создатель «гипотезы Геи», в 2009 году предостерегал, что «без сокращения численности населения планеты до одного миллиарда или меньше» нас ждет «множество смертей от голода и нехватки воды»5.

Однако не исключено, что города — это единственный наш выход из положения в свете таких пророчеств. В 1994 году американский журналист П.Дж. О’Рурк подсчитал: если бы плотность населения планеты была такой же, как в Манхэттене, «все человечество уместилось бы на территории бывшей Югославии»6, а она составляет менее 0,08% поверхности Земли. Сегодня населению нашего мира понадобится уже чуть больше места, но не больше, чем территория Никарагуа. Таким образом, проблему составляет не сама жизнь в условиях скученности, а то, как мы живем и как нам позволяют жить вместе.

Зачастую города заставляют нас говорить о перенаселенности, поскольку там активность множества людей наиболее заметна. Но именно город дает решение предполагаемой проблемы демографической «бомбы с часовым механизмом». Сама урбанизация, то есть перемещение людей из деревни в город, в будущем столетии послужит самым значительным фактором обуздания нынешнего неоправданно высокого прироста населения. По большинству прогнозов, население планеты будет расти, и в 2050 году его численность составит примерно 9 миллиардов человек, а доля горожан достигнет 70%. Это значит, что каждые 14-20 лет нас будет становиться на миллиард больше. Рост продолжится, достигнув пика где-то в 2100 году на уровне 10,1 миллиарда. После этого численность населения Земли начнет сокращаться.

В этих прогнозах учитывается множество факторов: так, нынешний экономический кризис уже влияет на ситуацию, поскольку в период рецессии рождаемость снижается. На нее самым серьезным образом воздействует и рост доли женщин в городах. В развитых странах проявлением этого процесса стал феномен «женщины-профессионала», выходящей замуж и рожающей детей уже в довольно зрелом возрасте.

В 2011 году выяснилось, что весьма популярный телесериал «Секс в большом городе» довольно точно отражает действительность. Если в штате Нью-Йорк незамужними были 34,8% женщин старше 15 лет, но в самом городе эта цифра возрастала до 41,7%. Было также подсчитано, что одиноких женщин в Нью-Йорке на 149,219 больше, чем мужчин-холостяков. В новаторской статье «Конец мужчин», опубликованной журналом Atlantic в 2010 году, Ханна Руазен продемонстрировала, как экономический спад 2008 года изменил структуру занятости: работающих женщин в Америке теперь больше, чем мужчин. Хотя малое число женщин в высшем руководстве компаний по-прежнему вызывает протесты, они сегодня «преобладают в колледжах и профессиональных училищах — на каждых двоих мужчин, получающих в этом году дипломы по специальности „деловое администрирование“, приходится три женщины. Из 15 категорий занятости, которые, по прогнозам, будут динамичнее всего развиваться в США в будущем десятилетии, во всех, кроме двух, преобладают женщины»7. Увеличение числа и роли горожанок — пожалуй, один из наименее обсуждаемых аспектов будущей урбанизации, а ведь влияние этого феномена ощущается не только в развитых странах. По всей планете те же требования обеспечения доступа к работе, контрацепции и более качественных медицинских услуг позволяют женщинам делать тот выбор, которого не существовало для них в деревне. Переезд в город дает женщине-мигранту немыслимые прежде возможности. В 2007 году Фонд ООН в области народонаселения опубликовал специальный доклад, где отмечалось, что «лучший рецепт жизни без нужды звучит по-прежнему — вырасти в городе»8.

Преимущества начинаются уже в юном возрасте — с доступа к образованию. В развивающихся странах доля школьниц среди девочек в возрасте 10-14 лет в городах на 18,4% выше, чем в деревне. В возрасте 15-19 лет эта цифра возрастает уже до 37,5%. Для молодых женщин еще одним препятствием на пути к самореализации становятся ранние браки, а они больше распространены на селе: так, в Бангладеш 71% женщин из деревни выходят замуж, не достигнув и 18 лет, тогда как в городах таких всего 31%. А в ходе социологического исследования, проведенного в трущобах Аддис-Абебы, выяснилось, что четверть девушек в возрасте от 10 до 19 лет перебралась в город, чтобы спастись от брака по принуждению.

Горожанки, даже живущие в трущобах, где бытовые условия и здравоохранение находятся на низком уровне, рожают меньше детей. В результате рождаемость в городе ниже, чем в деревне. Кроме того, там ниже и детская смертность. Там, где в 1950-х годах для полного воспроизводства необходимо было родить пять-шесть детей, через 20 лет эта цифра сократилась до 3,9, к 2000 году — до 2,8, а к 2008 году — до 2,6 (в развитых странах этот показатель составляет 2,1).

Когда много времени проводишь в аэропортах, возникает странное представление о мире. Глядя на карту основных маршрутов, исчертивших земной шар, кажется, что они похожи на паутину. Аэропорты — наглядный пример связей между городами. Приходилось ли вам когда-либо стоять перед табло в зале отлета и думать: «Куда мне отправиться сегодня?»

В третьем терминале аэропорта Дубая в четыре утра я испытал одно из самых странных ощущений за все время моих путешествий в период работы над этой книгой. Рядом со мной был киоск, где продавались газеты со всего мира, а вокруг текла бесконечная шумная людская река. Время здесь как будто исчезло: из-за множества людей, чьи биологические часы были настроены на разные часовые пояса, тот факт, что всего час назад наступил рассвет, казалось, терял всякое значение. Со своего места, читая газетные заголовки, я узнавал, что происходит во всех городах от Кейптауна до Лос-Анджелеса. Поскольку дело было в Дубае, я мог к тому же заплатить за газету в любой валюте — если меня устраивало получить сдачу в дирхамах.

Здесь же я мог купить последние книжные бестселлеры на множестве языков или лучшие французские вина в магазине с фотографией бутылки «Шато Петрюс» на витрине. Другие магазины под завязку забиты брендами класса люкс — от электроники до парфюмерии. Плакаты с супермоделями висят над стеллажами с эксклюзивной одеждой международных домов мод, ожидающей, когда ее запакуют и отвезут на другой конец света. Дорогие клюшки для гольфа сложены рядом с изображениями неестественно зеленых полей для гольфа — и это посреди пустыни, окружающей здание со всех сторон.

Терминал был построен в 2011 году. Это вытянутое здание с огромным закругленным потолком — третье по величине в мире. Завороженно бродя среди знакомых сетевых кафе и закусочных, я слышу вокруг разговоры на разных языках и представляю, как тысячи людей собираются вместе лишь на считаные минуты, а потом отправляются во все уголки планеты, чтобы никогда больше не встретиться друг с другом.

Терминал 3 аэропорта Дубая

Аэропорт — это спонтанный город, постоянно бурлящий, работающий на пределе ускорения. Когда я гуляю по терминалу в ожидании рейса домой, я всегда частично дезориентирован. Я не уверен, что понимаю суть этого места, столь отличающегося от любых общественных пространств, с которыми мы обычно сталкиваемся в городе. Оно кажется воплощением всех городов одновременно, но собственного «я» не имеет. Здесь нет ощущения истории, национальной принадлежности, характера: это потребительский ландшафт, не задерживающийся в памяти. И при этом аэропорт — важное место благодаря связи с сетью других аэропортов. Размеры аэропорта Дубая позволяют считать его мегаполисом: этот четвертый по величине международный пассажирский транспортный узел в мире только в 2011 году обслужил более 50 миллионов человек. А еще он напоминает о том, что любой аэропорт — это постоянное движение, это место, в высшей степени связанное с другими и обладающее совершенно особой силой за счет своего масштаба.

Если пугает идея мегаполиса, то что уж говорить о появлении мегарегионов — гигантских конгломератов крупных городов, — которые продолжат разрастаться в будущем. В ближайшие десятилетия мы увидим не только рост населения городов до 10 с лишним миллионов человек, но и появление сросшихся мегаполисов, формирующих мощные экономические центры влияния, намного превосходящие наше обычное представление о городе. Это, скорее всего, изменит наше представление о городской инфраструктуре, о том, как функционирует мегаполис. Мы будем судить о городе не по его внутреннему потенциалу, а — как аэропорт Дубая — по мощи его связей.

В 2007 году Ричард Флорида и его команда из Института проблем благосостояния имени Мартина решили взглянуть на снимки Земли из космоса ночью, чтобы выяснить не только где находятся крупнейшие мегаполисы, но и как они связаны с другими основными конурбациями. Сравнив эти данные с другой статистической информацией, например с объемом ВВП и численностью населения, они установили, что на планете насчитывается 40 мегарегионов. Кроме того, они определили, что эти мегарегионы — наиболее динамично развивающиеся зоны на планете (на их долю приходилось 23% ее населения, или 1,5 миллиарда человек) и к тому же самые продуктивные (66% общемирового производства и 86% инноваций). Мегарегион — это конечный результат эксперимента Джефри Уэста, изучавшего метаболизм городов и выявившего суперлинейную зависимость его эффективности от размера9.

Некоторые из этих мегарегионов известны уже давно. На связь между Вашингтоном, Нью-Йорком и Бостоном еще в 1961 году обратил внимание французский географ Жан Готтман: именно он придумал понятие «мегалополис» для обозначения города, который разросся настолько, что распространяется во все стороны за пределы имеющейся застройки. Готтман хотел предостеречь от чрезмерного, бесконтрольного развития городов. Сегодня, по данным организации America 2050, в США насчитывается 11 мегарегионов: «Аризонский солнечный коридор», включающий в себя Финикс и Тусон; «Каскадия», простирающаяся от Сиэтла до Ванкувера; города флоридского «Солнечного пояса» от Майами до Джексонвилла; «Передовая гряда», протянувшаяся вдоль южной части Скалистых гор от Денвера до Вайоминга; города у Великих озер, включая Чикаго, Торонто, Детройт, — до самого Буффало; побережье Мексиканского залива; «Северный коридор» от Нью-Йорка до Бостона; район Залива в Калифорнии; «Пьемонт атлантик» от Атланты до Каролины; южнокалифорнийская конурбация от Сан-Диего до Лас-Вегаса и «Техасский треугольник» Даллас-Форт-Уорт-Хьюстон.

Примечательно, что в большинстве случаев мегарегионы не зависят от границ не только штата, но и государства. По всей видимости, процветание той или иной местности в большей степени определяет ее причастность к мегарегиону, а не действия ее властей. В Европе вообще доходит до невероятного: власти предержащие решили акцентировать внимание на экономическом характере союза и определили два главных мегарегиона. Их названия мало что говорят экономистам: первый — Blue Banana — начинается в Ливерпуле и охватывает Лондон, Брюссель, Париж, Франкфурт, Мюнхен, Цюрих, а на юге доходит до Милана. Ему противопоставлен мегарегион солнечного пояса Golden Banana — он протянулся вдоль средиземноморского побережья от Северной Испании до Северной Италии.

Пожалуй, самую инновационную концепцию мегарегиона можно найти на чертежной доске датского архитектора Бьярке Ингельса — одного из самых оригинальных мыслителей в области проектирования городов. За свою недолгую карьеру Ингельс уже сумел побудить людей по-новому воспринимать городское пространство, в котором они живут. Его команда приобрела высокую репутацию благодаря, как он выражается, принципу «гедонистической экоустойчивости»: они проектируют здания, чья экологичность связана не с отказом от чего-то ради того, чтобы они стали «зелеными», а с тем, что их архитектура стимулирует наслаждение и повышает качество жизни. Воплощением этого стал дом 8 Tallet в Южном Эрестаде — пригороде Копенгагена. В комплексе-деревне, состоящей из расположенных друг над другом слоев, объединены жилье, торговые точки и офисные помещения. То, что они расположены поблизости, повышает эффективность их использования; кроме того, проект разрабатывался с учетом снижения «углеродного следа»: по всему комплексу можно проехать на велосипеде, ни разу не слезая с него.

Аналогичный «игровой» подход прослеживается в ингельсовском проекте Superkilen — парке площадью 33 тысячи квадратных метров с яркими пространствами, уникальной зоной отдыха для копенгагенской детворы. Ингельс учел, что по соседству с местом, отведенным под будущий парк, проживают представители пятидесяти этнических групп, и в результате собрал там уличные знаки, расцветки, даже крышки люков со всего мира. В длину парк около километра, он чем-то напоминает антураж знаменитого мультфильма «Желтая подводная лодка» и представляет собой «сюрреалистическое общемировое собрание атрибутов городского многообразия, отражающее подлинный характер своего района»10. Кроме того, Ингельс предложил построить в центре Копенгагена гигантский завод по выработке электроэнергии из отходов, который может также служить горным склоном с трассами для лыжников. Каждый раз, когда завод выбросит в атмосферу очередные 200 килограммов углеродсодержащих веществ, он будет выпускать кольцо дыма.

В 2010 году на Венецианской биеннале Ингельс анонсировал свою идею объединить столицу Дании Копенгаген и город Мальмё на юге Швеции. Сейчас эти два города связывает друг с другом Эресуннский мост с четырехполосной автострадой, переброшенный через восьмикилометровый пролив на искусственный остров Пеберхольм, откуда дальнейший путь продолжается по четырехкилометровому тоннелю. Мост, спроектированный Георгом Ротне, был открыт в 2000 году. Ингельс предложил построить вокруг пролива Эресунн город Loop City, чтобы Копенгаген и Мальмё были соединены в двух точках, формируя трансграничную «связку». Для Копенгагена это станет «предохранительным клапаном», позволяющим решить проблемы роста населения, расширения промышленного коридора, повышения мобильности и борьбы с климатическими изменениями. Проект включает в себя также новаторские архитектурные решения вроде «жилого моста», в который должны быть встроены квартиры и офисные помещения11. Ингельсовская концепция нового региона, преодолевающего государственные границы и водные преграды, — яркий пример того, как наши города — и их пределы — оказываются шире принятых определений и представлений о них.

Однако мегарегионы будущего нужно планировать; они не появятся сами по себе. Проекты «умной» инфраструктуры, связывающей городские центры, — вроде ингельсовского «жилого моста» — должны быть смелыми, продуманными, и их реализация, несомненно, потребует больших денег. Кроме того, подобные проекты способны вызвать политические споры, участники которых будут набирать очки, выдвигая подобные схемы или противодействуя им. Так, если деловые круги могут поддержать конкретный проект — например, строительство нового аэропорта, расширение дорожной сети, сооружение технопарка, — то зачастую следует ожидать нападок на него со стороны общественных организаций или местных жителей.

В Великобритании в последние годы строительные проекты нередко становятся мишенью для местных активистов, протестующих против перемен в своем районе. На сегодняшний день одним из наиболее острых вопросов является внедрение в транспортную инфраструктуру высокоскоростного железнодорожного сообщения. Новая ветка должна соединить столицу и второй по величине город Англии, Бирмингем, сократив время в пути между ними до 40 минут. Она сильно повлияет на развитие обоих городов: по прогнозам, в ближайшие 20 лет население Лондона должно увеличиться на 1,3 миллиона человек, в столице также появится до 730 тысяч новых рабочих мест, в основном в секторе услуг. Где будут жить все эти люди? При наличии скоростной магистрали часть этих рабочих мест смогут занять жители Мидленда; кроме того, Бирмингем поможет Лондону справиться с приростом населения за счет своего экономического потенциала. Возможен, однако, и другой вариант — Бирмингему будет трудно конкурировать с бурно развивающимся Лондоном.

Это не просто спор между поборниками мегарегионов и противниками перемен на местах. В глазах сторонников скоростной магистрали она представляет собой надежный объект для инвестиций, инфраструктурный проект, который можно сравнить с инициативами рузвельтовского Нового курса 1930-х годов. План поддерживает и экологическая организация Friends of the Earth, поскольку он позволит снизить выбросы углеродсодержащих веществ. Однако сооружение магистрали обойдется в 33 миллиарда фунтов стерлингов, будет завершено лишь к 2026 году и, как утверждают его противники, нанесет ущерб природе, обернется уничтожением деревень, а его экономическая полезность будет невелика. Нынешний спор обращает наше внимание на еще один результат роста мегаполисов и мегарегионов. Для политиков и градостроителей экономический потенциал городов стал важнее, чем дома и средства к существованию остальных жителей страны. Мегарегионы — это «сверхзаряженные» зоны творчества и продуктивности, но они имеют свою цену: речь идет не только о дорогостоящей транспортной инфраструктуре, но и об интересах тех, на ком эти преимущества сказываются негативно.

Напрашивается вопрос: а нужны ли теперь городам государства? Появляется все больше признаков того, что города стремятся к независимости от собственного окружения, — у Лондона, Парижа и Токио куда больше общего друг с другом, чем с Великобританией, Францией и Японией соответственно. Если меня спрашивают, откуда я родом, я чаще всего отвечаю «из Лондона», а не «из Британии». Что же мы теперь — в первую очередь горожане, а не патриоты?

Мой родной город стал «мировым»: он не только часть глобального рынка, но и принимает людей из всех уголков планеты. Сегодня до 40% лондонцев — не белые британцы, а представители иных этнических групп; в городе говорят на 300 языках. Я сталкиваюсь с этим культурным многообразием ежедневно. В 1923 году в соседнем Уэмбли прошла «Имперская выставка», демонстрировавшая чудеса из разных британских колоний. Сегодня же это самое многообразное сообщество в Европе. Если раньше Лондон был «столицей мира», то сегодня он — целый мир в одном городе.

В моем собственном квартале живет многочисленная ирландская община — ирландцы перебрались сюда еще в XIX веке, устроившись работать на железной дороге. В конце моей улицы стоит католическая церковь; по воскресеньям там всегда полно людей. Через дорогу от церкви расположилась мечеть — в нее ходит столько народу, что местный совет уже тревожится о дефиците парковочных мест. Есть у нас и индийский культурный центр. В соседнем квартале обосновались афганцы; они держат магазины на главной улице района. Ежедневно в любую погоду у строительного склада собираются рабочие из Восточной Европы, надеясь завербоваться на одну из многочисленных строек города. Так необъятность глобализованного рынка переплетается с замысловатыми особенностями местного уклада.

Мы живем в эпоху гипермобильности, и лучше всего это видно на наших улицах. Жизнь уже не определяется исключительно местом рождения, и, чтобы найти работу, зачастую приходится отправляться в путешествие — порой дальнее. Если раньше это означало поездку на дилижансе из провинции в столицу, то теперь — перелет через океаны и государственные границы. Таким образом, формирование мегаполисов, мегарегионов и мировых городов будет происходить не где-то далеко, а прямо вокруг вас. Но мировой город совершенно нам непривычен: он требует нового уровня социальной толерантности и смешения людей. В результате город становится не просто тиглем, где встречаются и смешиваются разные культуры, а местом, где рождается нечто совершенно новое.

За последние несколько десятилетий Лос-Анджелес превратился в город латиноамериканцев. По данным переписи 2010 года, 47,7% его жителей составляют выходцы из Латинской Америки и испаноязычные американцы; белых неиспанского происхождения насчитывается 27%, черных — 8,7%, а азиатов — 13,7%. Как отмечает ведущий специалист по городской социологии Саския Сассен, город нивелирует серьезнейшие различия внутри этой группы: Лос-Анджелес часто называют вторым по величине городом Мексики, но и сальвадорцев там проживает больше, чем в самом Сальвадоре. Причем эти группы смешиваются между собой: 14% проживающих в Лос-Анджелесе мексиканцев состоят в браке с представителями других национальностей (в Нью-Йорке и Майами эта цифра возрастает до 50%). Община латиноамериканцев становится «городом в городе», но одновременно Лос-Анджелес все больше латиноамериканизируется, тем самым меняя образ жителя Южной Калифорнии.

В своей книге «Магия урбанизма» Майк Дэвис показывает, как латиноамериканская община изменила географию Лос-Анджелеса, создав собственный анклав в центре, в бывшем главном промышленном районе, тогда как в долинах, на побережье и окрестных холмах большинство жителей по-прежнему составляют «англосаксы». Кроме того, латиноамериканская община концентрируется в определенных отраслях городской экономики: секторе услуг, общепите, легкой промышленности, жилищном строительстве. Районы, где живут латиноамериканцы, меняются: магазины и улицы становятся другими, из окон грохочет музыка, фастфудом торгуют прямо на тротуарах. В пригороде Саутгейт отличия проявляются даже в расцветке домов. Кроме того, община способствует появлению альтернативных общественных пространств: в ткань города теперь вкраплены placitas — маленькие площади. Дэвис отмечает:

Вся Латинская Америка стала динамо-машиной, вновь зажигающей огни на темных пространствах североамериканских городов. В архитектурных и градостроительных вузах ведется много абстрактных разговоров о необходимости «реурбанизации» американских городов, но мало кто замечает, что иммигранты из Латинской Америки и Азии уже осуществляют ее в огромных масштабах12.

Нынешний Марсель — французский порт на Средиземном море — первый город Европы, где большинство населения составляют мусульмане. Это произошло в результате значительной иммиграции из Северной Африки и стран Магриба. Давно уже ходит шутка: Марсель — это первый африканский этап знаменитого ралли «Париж-Дакар». Но, гуляя по городу, подмечаешь не только эту особенность. Оказавшись в районе Старого порта летом 2012 года, я почувствовал, что Марсель ищет новую идентичность сразу на нескольких разных уровнях. К тому времени его уже объявили «культурной столицей Европы» 2013 года, и город активно к этому готовился. Исторический центр, некогда славившийся «колоритом запущенности», превращался в крупнейшую пешеходную зону Европы. Старые здания — символы былого величия — подновляли и чистили. Марсель — оживленный порт, видавший лучшие дни, — преобразовывался в «исторический заповедник», отринувший последние десятилетия своей истории.

Но буквально по соседству, поднявшись из центра к площади Нотр-Дам-дю-Монт, можно было увидеть совершенно иное пространство. У подножия холма выстроились марокканские лавки, где громоздились горы оливок и продавцы совками отмеряли разноцветные пряности. Чуть дальше обнаружился магазин тканей, набитый до самого потолка рулонами ярко окрашенного сукна из Центральной Африки. В ожидании вечера у небольшого кафе, специализирующегося на кухне островов Зеленого мыса, разжигали мангал.

Очевидно, находясь в центре, нельзя было увидеть всю палитру города — новый Марсель рождается на периферии, в пригородах. Тем не менее даже здесь возникало ощущение, что новый город прорастает из ткани старого, что иммигранты используют и адаптируют традиционные общественные пространства в поиске компромисса с европейским укладом. В таких уголках Марсель представал не французским или африканским городом — это было нечто промежуточное.

Именно это энергичное смешение культур пробуждает гений мегаполиса. По мере того как мы становимся все более мобильными, город обрастает связями по всему миру, а по мере укрепления этой сети связей он начинает вырабатывать собственную идентичность. Именно это имела в виду Саския Сассен, говоря о «глобальном городе». Глобализация сплачивает горожан: у тех, кто живет в городах, больше общего, чем у людей за его пределами. Существует набор норм, кодекс поведения горожанина, «паспорт», позволяющий переезжать из одного города в другой, с востока на запад, не меняя свои привычки. По мнению Сассен, «глобальный город» — это порождение глобализованной экономики: ощущение принадлежности к породе горожан определяется нашим местом на мировом рынке, от которого зависят наше поведение, надежды и страхи. Величайшие города мира — Лондон, Нью-Йорк и Токио — превратились в «один транстерриториальный рынок»13.

Таким образом, формирование этой всемирной сети городов не обходится без последствий, ведь мегаполис — это не только смешение культур, но и среда, влияющая на рынки. Возьмем связь между выселением людей во Флориде и результатами дефолтного свопа по проблемным кредитам — этот непонятный для обычного человека финансовый инструмент был разработан для страхования рынка субстандартной ипотеки — в банках разных стран. Семья взяла кредит, чтобы купить собственный дом, стать частью определенного сообщества. Однако ее обязательство оплатить заем и график платежей объединили с аналогичными обязательствами других семей, фирм и учреждений, а затем перепродали их в виде «пакета», где рискованные ставки якобы уравновешиваются более надежными инвестициями. После 2008 года, когда семьи вдруг оказались не в состоянии выполнять свои обязательства, по мировой финансовой системе прокатилась шоковая волна. От нее не уберегся ни один из участников этой системы трансакций.

Глобальная система отличается высоким уровнем взаимозависимости, и даже в отсутствие таких потрясений, как мировой финансовый кризис, мы можем убедиться на другом примере, как происходящее в одном городе может воздействовать на другой. Белье и хлопчатобумажные изделия для ряда ведущих предприятий розничной торговли центральных районов Лондона и Нью-Йорка изготавливаются в Бангладеш, в городе Читтагонг. Производство перенесли туда еще в 1960-х годах, когда заказывать эти товары на фабриках в Брэдфорде на северо-западе Великобритании стало слишком дорого. С 2010 года работники бангладешских текстильных фабрик, снабжающих такие сетевые магазины, как Walmart, Tesco, H&M, Zara, Carrefour, Gap, Metro, JCPenney, Marks & Spencer, Kohl’s, Levi Strauss и Tommy Hilfiger, ведут борьбу за повышение минимальной зарплаты. Незадолго до этого правительство увеличило минимальную оплату труда с 25 до 45 долларов, но рабочие утверждали, что владельцы фабрик не выполнили это решение. Уже как минимум один из заказчиков начал искать новых производителей в Китае и других странах, где издержки ниже, а трудовых конфликтов меньше. Производство одежды приносит Бангладеш до 10 миллиардов долларов ежегодно, и правительство страны полно решимости сохранить конкурентоспособность этой отрасли. Результатом стали стычки, забастовки и острые споры: рабочие пытаются защитить свои права, даже если это подрывает их собственную конкурентоспособность на рынках сбыта14.

Эпоха, когда мир был разделен на «развитые» и «развивающиеся» страны, подходит к концу. Последствия кредитного кризиса 2008 года для городов всей планеты приводят нас к весьма отрезвляющим выводам о состоянии мировой экономики. Если говорить о ведущих городах мира, то темпы роста Нью-Йорка, Токио, Лондона (0,35, 0,6 и 0,8% соответственно) практически равны нулю; слово «развитый» стало почти синонимом слова «застойный». В других случаях, как мы видели, например в городах «ржавого пояса» вроде Детройта или постсоветских государствах Восточной Европы, порой наблюдается сокращение численности городского населения. В то же время темпы развития таких городов, как Карачи в Пакистане (4,9%), Луанда в Анголе (4,7%) или Пекин (4,5%), показывают, что в ряде регионов мира урбанизация проходит с впечатляющей скоростью.

В обозримом будущем города вроде моего родного Лондона и Нью-Йорка продолжат лидировать в экономике; в остальном же «группу главных городов» ждут перестановки. В 2012 году риелторская фирма Knight Frank и Citibank подготовили «Доклад о благосостоянии», где представили «первую десятку» самых значимых городов мира в настоящее время и спрогнозировали ее состав через 10 лет. Эта версия демонстрирует быстрое «движение на восток»:

Лондон находится в выгодном положении, поскольку предлагает за свои блага наиболее выгодную цену. Будучи финансовой и юридической столицей, он привлекает многие крупные учреждения, а также состоятельных людей, пользующихся преимуществами необременительных налоговой политики и регулирования, и высококвалифицированных работников сектора финансовых услуг. Но богатые приезжают в Лондон не только из-за выгодного режима налогообложения для тех, кто не живет в нем постоянно: сюда едут за модой и культурными событиями, а также за удобством. Богатым нравится там бывать, вкладывать в него деньги, делать покупки. Таким образом, Лондон извлекает выгоду не только из увеличения своей доли на мировых финансовых рынках (с 2% в 1998 году до 3,7% в 2008-м), но и из своей развитой и открытой культуры.

Впрочем, все может измениться. Как явствует из «Доклада Онор Чэпмен», подготовленного в 2012 году группой ведущих компаний в области управления земельными ресурсами, в течение ближайших 10 лет Лондону нужно будет предпринимать меры для сохранения своей конкурентоспособности. Авторы доклада предупреждают: чтобы подкрепить свое мировое лидерство, городу следует привлекать новые отрасли промышленности. Озабоченность вызывают также низкие стандарты образования в самом городе, что затрудняет создание собственной «экономики знаний», высокие цены на недвижимость и провал амбициозных планов жилищного строительства, проблемы с инфраструктурой, например с железными дорогами и аэропортами, растущий разрыв между политическими потребностями города и страны в целом, неспособность занять лидирующие позиции в сфере экологичного развития16.

В частности, конкурентоспособность Лондона приходится оценивать в сравнении не только с традиционными соперниками, например Амстердамом, Парижем и Нью-Йорком, но и с некоторыми развивающимися экономиками, темпы роста которых выглядят куда более динамичными; в особенности это касается быстро трансформирующихся городов Китая. По некоторым оценкам, в начале 2012 года в городах КНР проживало 691 миллион человек — почти вдвое больше, чем в середине 1980-х (389 миллионов). Иными словами, каждый 25-й житель планеты сегодня — это человек, за последние 30 лет перебравшийся в один из китайских городов. И этот процесс будет продолжаться. К 2030 году горожане составят 70% населения Китая (для сравнения: в 1990 году их было 26%). Эта огромная масса людей рассредоточена по 800 с лишним городам, и, как ожидается, ежегодно она будет увеличиваться на 15-20 миллионов человек. В результате государство каждый год должно обеспечивать жильем столько же людей, сколько проживает в Большом Чикаго.

Китайцы строили впечатляющие города задолго до того, как в Европе соорудили первый частокол с воротами. Свидетельства о существовании первых городов относятся к эпохе династии Шан (около 1600 года до н. э.): достаточно вспомнить археологические находки в Баньпо. С тех пор иероглиф cheng («стена») стал обозначать еще и город. Первые китайские города также отличались высокой степенью символизма в проектировании. Так, Чэнчжоу (нынешний Лоян), основанный князем Чжоу-гуном в 1136 году до н. э. в качестве священного города, строился в соответствии со сложными принципами космологии, чтобы небесный порядок обеспечивал такое же равновесие на земле. Проект был столь удачен, что концепция князя, вошедшая в ранний памятник китайской литературы «Чжоули», много веков оказывала влияние на градостроительство в Поднебесной империи.

Как видно из описания Пекина, сделанного Марко Поло 2500 лет спустя, китайский город всегда отличался строгой регламентацией. Помимо небесного порядка, при строительстве имперской столицы учитывались и другие концепции устройства Вселенной и системы предсказаний — И-цзин, фэншуй и геомантия, — чтобы соответствовать жесткой социальной иерархии. Эта ситуация сохранялась до появления европейских купцов в XIX веке, когда экономические требования международной торговли заставили Китай принять иноземцев с их системой городского планирования.

Иностранные поселения появились в Шанхае в 1840-х годах, после Первой опиумной войны, превратив его порт в перевалочный пункт для товаров из разных стран. Это повлияло не только на сам порт, но и на весь город: чужеземцы принесли с собой свой образ жизни и обычаи. Бунд — широкая набережная реки Хуанпу — превратился в своеобразную выставку достижений европейской архитектуры. Французская концессия, участок земли, переданный под управление Франции в 1849 году, приобрела известность своими магазинами и зданиями своеобразной эклектичной архитектуры, где смешалось все — от колониально-плантационного стиля до ар-деко, выстроившимися вдоль проспектов, обсаженных платанами.

В эпоху Мао Шанхай оставался крупным торговым городом — и рассадником радикальных идей. Впрочем, революция не слишком повлияла на его городскую ткань. С 1949 года и до конца 1970-х Шанхай принес в казну более 350 миллиардов юаней налоговых поступлений, но 99% этой суммы государство распределило между малыми городами в глубине страны. Лишь в 1980 году был дан старт новой эпохе ускоренного развития. В этом году центральное правительство решило открыть для иностранных инвестиций четыре города «второго эшелона» — Шэньчжэнь, Чжухай, Шаньтоу и Сямэн. Четыре года спустя к списку «открытых городов» добавилось еще 14, включая Шанхай. В 1970-2000-х годах характер городской экономики Китая изменился: если раньше 70% населения было занято в государственном секторе, то теперь эта доля снизилась до 25%; частный сектор, напротив, необычайно разросся — он поглощает уже не 4,7, как прежде, а 20,8% трудовых ресурсов. В город потекли иностранные капиталы, — по одной из оценок, с 1992 года объем инвестиций составляет до 10 миллиардов долларов в год. Экономика Шанхая переживала бурный рост — на 15% в год. В 2011 году его ВВП достиг пика — 1,92 триллиона юаней. Но эти успехи предъявляют городу и огромные требования. В 2000-2010 годах население Шанхая увеличилось на 13%, превысив 23 миллиона. Среди этих людей 9 миллионов мигрантов, живущих и работающих в городе в обход системы прописки.

Процесс урбанизации уже повлиял на уровень профессионализма и творческого потенциала в Китае, и это становится дополнительной угрозой для традиционных центров вроде Лондона. В новых мегарегионах вокруг Пекина, Шанхая и Гонконга проживает 25% населения страны, но производят они 68% всей продукции народного хозяйства КНР. Хотя зачастую считается, что этот рост связан исключительно с промышленностью, это не так: китайский сектор креативной экономики растет быстрее, чем ВВП. В 2007 году ВВП Пекина, Шанхая и Шэньчжэня вырос соответственно на 12,3, 13,3 и 15%, а креативный сектор трех городов продемонстрировал рост в размере 19,4, 22,8 и 25,9% соответственно. Отчасти это стало результатом государственной политики создания «креативных кластеров» — «кварталов культуры» в рамках существующих городов — наподобие Tech City.

Это дает положительный обратный эффект: творчество способствует инновациям, в результате чего появляется динамичная площадка, популярность которой растет и которая сама представляет собой готовый рынок сбыта. С 1996 по 2001 год количество зарегистрированных в этих городах патентов — один из показателей творческой силы мегаполиса — выросло на 400%. В 2008 году в Пекине было зарегистрировано не меньше патентов, чем в родном для Microsoft Сиэтле, а Шанхай по уровню креативности сравнялся с Торонто. Как и в Амстердаме XVII века, новообретенная промышленная мощь Китая порождает подлинную культурную революцию. Некоторые наблюдатели, например Ричард Флорида, считают: должно пройти около 20 лет, прежде чем у Китая появится собственный Стив Джобс или Билл Гейтс. Но 20 лет — не такой уж большой срок; значит, нужные семена уже посеяны.

Если судить по Шанхаю, то картина будущего городов весьма неоднозначна. Это лишь один из примеров взрывного роста китайских городов и попыток авторитарного режима с их помощью обеспечить преобразование экономики. О Шанхае, Пекине и Ухане знают все, но растут и города, о которых мы никогда не слышали. В 1970 году в Китае было 170 городов; сегодня их 700, из них 160 с лишним имеют население свыше миллиона — в США таких городов только девять, а в Британии четыре. Быть может, сухие цифры изменят то, как функционируют города?

Начавшееся в 1980-х годах возрождение Шанхая — это длительный период «созидательного разрушения»: город не просто разросся за свои прежние пределы, его сносили до основания и одновременно отстраивали заново. В 1990-х в Шанхае из-за сноса и перестройки домов было выселено больше людей, чем во всех США за 30 лет; общая площадь разрушенного жилья в 1992-2004 годах составила почти 86 миллионов квадратных метров. Утверждалось также, что в районе Пудун, который стал новым центром города, сосредоточено до половины всех имеющихся в мире кранов.

Именно в этом районе, на месте бывших рисовых полей к востоку от реки Хуанпу, в 1980-х годах впервые начала воплощаться мечта властей о современном городе; сам Дэн Сяопин назвал этот район «головой дракона». На этих заброшенных сельскохозяйственных землях должен был родиться новый город, состоящий из «зоны обработки экспортных товаров Цзиньцяо», «зоны свободной торговли Вайгаоцяо» и, самое главное, «финансовой и торговой зоны Луцзяцзуй», а также глубоководного порта с выходом на реку Янцзы для доставки произведенных на предприятиях города товаров в другие страны.

Центром мегаполиса должен стать Луцзяцзуй — «золотая зона», отданная капиталу. Было решено: если рынок открывается для иностранных инвесторов, то и проектирование района следует доверить иностранным архитекторам. Сначала прошли консультации с командой французских градостроителей во главе с Жозефом Бельмоном, который сыграл ключевую роль в разработке «больших проектов» Франсуа Миттерана в 1980-х годах — при этом предложения местных проектировщиков мэр Шанхая Чжу Жунцзи попросту игнорировал. Однако власти не хотели доверять планировку района только одному бюро: они предпочитали держать все под контролем, привлекая при этом зарубежный опыт и внимание международного сообщества.

Бельмон составил список восьми ведущих архитекторов, которым было предложено присоединиться к консультациям: это были Ренцо Пиано, Жан Нувель, Норман Фостер, Кадзуо Синохара, а также Ричард Роджерс, Тойо Ито, Доминик Перро и Масси-милиано Фуксас (только последним четверым в 1992 году показали будущую строительную площадку, где уже шла подготовка к сносу, с вертолета и поручили представить свои предложения). Однако власти не стали принимать какой-то один план, а взяли все лучшее из каждого проекта и механически соединили — по сути, подняли на щит символы мегаполиса, не думая о концепции, позволяющей совместить все эти элементы в одно целое.

Луцзяцзуй — это не город, а лес знаковых для бизнеса «икон», венцом которых стала телебашня Pearl of the Orient, высящаяся у излучины реки. Эта «жемчужина» высотой 467 метров, спроектированная специалистами из Шанхайского восточнокитайского института архитектуры и дизайна и внешне напоминающая Эйфелеву башню, стала первым небоскребом, вонзившимся в небо над новым районом в 1993 году. С тех пор Пудун превратился в полигон для градостроительных экспериментов — не только в плане грандиозных построек, но и в сфере инфраструктуры, которая подвергается суровой проверке на прочность из-за быстро увеличивающегося числа автомобилей. Помимо метро, способного сегодня перевозить 1,4 миллиона пассажиров в день (его пропускную способность планируется увеличить в пять раз), Шанхай может похвастаться самой скоростной железной дорогой в мире, построенной для соединения центра с постоянно расширяющейся периферией.

Шанхай, как и Дубай, представляет собой пример создания «глобального города» с чистого листа. Во всем этом нет ничего органического, спонтанного. Возьмем, к примеру, проспект Столетия, начинающийся у башни Pearl of the Orient и протянувшийся на 5 километров на восток. Перед началом его застройки гонконгский архитектор Тао Хо предупреждал: следует избегать соблазна и не воспринимать современный урбанизм как простое собрание высоких зданий, — но шанхайские проектировщики совершили именно эту ошибку. В результате главная артерия города напоминает не яркий оживленный центральный район, а сочетание техасской автострады со спесивым высокомерием парижской улицы Риволи. Несмотря на предостережения, городские власти пожелали, чтобы их проспект был «на метр шире Елисейских Полей»17 и застраивался впечатляющими небоскребами. Но в результате не возникла высокая плотность застройки, как в Манхэттене, не появилось захватывающего сочетания оживленных улиц и делового квартала, ощущения, будто весь мир собрался здесь, чтобы делать дело. Вместо этого здания упорядочиваются и разделяются общественными пространствами, где никто никуда не торопится, — да и людей в рабочее время почти не видно. Высота строений обусловлена не жесткой конкурентной борьбой за пространство района, а желанием каждого проектировщика создать нечто заметное. Сам проспект имеет 100 метров в ширину, там есть восемь полос для автотранспорта, четыре велодорожки и настолько широкие тротуары, что на них разбивают скверы и размещают произведения уличного искусства, чтобы у людей не возникало ощущения потерянности на этих пространствах.

Проспект Столетия — прямая противоположность Гудзон-стрит Джейн Джекобс, и, наверное, он никогда не обретет сложности, необходимой подлинной городской среде. Многие даже задаются вопросом: может, это просто пригородный технопарк, перенесенный в городской центр? Или иной тип урбанизма, новая китайская модель, и чуждой она кажется только уроженцу Запада? Но какое место во всем этом занимают люди?

По мере того как недвижимость в Шанхае дорожала, на рынке жилья и на остальных рынках начался бум. Начиная с 1990-х годов немало людей было переселено из старых домов в центре города, чтобы расчистить место для офисных помещений: им предоставляли жилье в новых многоквартирных зданиях. Теперь они живут не в индивидуальных домах, а «друг над другом», так что почти 50% населения города обитает всего на 5% его территории. Население Шанхая, однако, продолжало расти, и даже эти башни уже не могли удовлетворить растущий спрос. В 1980 году в городе насчитывалось 121 здание выше восьми этажей; к 2005 году их количество возросло до 10,045. Этот новый «вертикальный» способ обитания повлиял и на взаимодействие между людьми: уличную жизнь нужно было заменить новыми общественными пространствами.

С 1999 года жилой фонд Шанхая ежегодно увеличивается на 20 миллионов квадратных метров, в том числе и за счет разрастания города во всех направлениях. Один из соответствующих планов, реализация которого началась в 2006 году, предусматривал строительство на окраинах Шанхая целого крупного города и девяти поселков с совокупным населением в 5,4 миллиона человек. С центром эти новые поселения свяжет скоростная железная дорога. Кроме того, в следующем десятилетии планируется построить еще 60 новых поселков, рассчитанных на 50 тысяч жителей каждый.

В обоснование проекта «Один город, девять поселков» планировщики заявляли, что сами проекты должны подтверждать статус Шанхая как «глобального города», и проектирование всех девяти поселков поручили иностранным фирмам из разных стран. Так появились поселки в разных национальных стилях: например, Темза-Таун в новом районе Сунцзян, расположенный в 40 километрах от центра, напоминает образцовую английскую деревню в стиле Тюдоров — с булыжными мостовыми и красными телефонными будками. Спроектировавшее его архитектурное бюро Atkins Design утверждает, что ему удалось «вместить в один строительный проект, рассчитанный на пять лет, целых пять столетий британской архитектуры»18. Этим тема «глобального города» не ограничивается: она доводится до гротеска в «немецком поселке» Антинг, построенном рядом с «шанхайским международным автомобильным городом», где находится завод Volkswagen и трасса «Формулы-1»: эту «немецкую деревню» спроектировал Альберт Шпеер-младший, сын любимого архитектора Гитлера. «Шведский поселок» Лодянь находится рядом с заводом Volvo и выполнен в утрированном североевропейском стиле — градостроители поставили там даже копию статуи Русалочки из Копенгагена. Другие поселки следуют испанским, голландским, итальянским и американским мотивам.

В то же время массовая жилая застройка подчеркивает сложности шанхайского «урбанистического чуда». Если облик поселений «Одного города, девяти поселков» тщательно продумывался проектировщиками, то строили все это фирмы-спекулянты, а потому результат обладает рядом заметных изъянов. Так, в Антинге большинство домов в нарушение китайских традиций стоят не на оси восток-запад. С Темза-Тауном до сих пор нет регулярного железнодорожного сообщения, и потому он обычно пустует, лишь по выходным наполняясь посетителями, приезжающими туда, чтобы пофотографировать «кусочек Англии». Зачастую у иностранных проектировщиков не было нормального контакта с застройщиками-китайцами, и из-за низкой квалификации строителей и некачественных материалов многие дома пошли трещинами еще до завершения проекта. Возмущенные голландские архитекторы даже вышли из проекта в знак протеста.

Фантазия на британскую тему — поселок Темза-Таун с птичьего полета

И что, это наше будущее? Хотя мы с восхищенным трепетом наблюдаем за экономическим взлетом Китая, может, стоит поискать другие образцы для подражания? Ведь непонятно даже, как себя вести в этих гибридных, гиперсовременных цитаделях. Шанхай соответствует критериям мегаполиса по масштабу своих строительных проектов, гигантским размерам инфраструктуры и населения, но обладает ли он достаточной сложностью, чтобы стать провозвестником нового городского образа жизни? В китайском языке есть понятие «сучжу», обозначающее воспитание всех хороших качеств, которыми должен обладать «новый горожанин». Но как определить эти качества, необходимые для процветания в мегаполисе?

С такой быстрой трансформацией городской жизни Запад не сталкивался с XIX века — времен бурного развития промышленных городов вроде Манчестера или Чикаго. На своей улице в пригороде Лондона я ощущаю угасание этой исторической эпохи. Несмотря на постоянное новое строительство и совершенствование инфраструктуры, Лондон или Нью-Йорк вряд ли будут разрастаться и меняться, как раньше. Но порой сообществу нужно время, чтобы приспособиться к переменам вокруг.

Глядя из окна на дома на противоположной стороне улицы, я думаю: они, вероятно, были бы уместны в Темза-Тауне. Эти здания аккуратно построены, с заимствованием элементов архитектуры стиля Тюдоров, но из материалов XX столетия. Они проектировались и строились, чтобы привлечь представителей недавно сформировавшегося среднего класса, желавших обзавестись просторным индивидуальным жилищем, откуда можно было бы быстро добраться на работу на поезде. Внешний облик зданий напоминал о первом «золотом веке» Англии — временах Елизаветы I, Шекспира и сэра Фрэнсиса Дрейка — и должен был вернуть нации уверенность в себе в условиях решительно меняющегося мира. Шанхаю, чтобы подчеркнуть преемственность собственной истории, свою культуру и значимость, прошлое не требуется: он заимствует что-то в разных странах, осовременивает и «локализует».

Но позаимствовать «уличный балет» он не в состоянии. Дома на моей улице, несмотря на их архитектурную схожесть, — это территория многообразия, и, по мере того как кто-то в них въезжает, кто-то перебирается в другое место, а кто-то умирает, мы постепенно учимся общежитию, вырабатываем кодекс поведения, включающий слабые связи, добрососедство и определенное взаимное доверие. Мы замечаем, когда соседи что-то перестраивают и фасад здания одевается в леса. Мы принимаем их посылки, если почтальон не застал никого дома. Мои дети играют вместе с детьми из других семей. В июне 2012 года соседи праздновали юбилей: улицу перекрыли с двух концов, поставили в середине длинный стол и угощали всех чаем. Именно небольшие любезности и знаки внимания, что мы оказываем друг другу, поддерживают жизнь города. Новым сообществам — наподобие тех, которые родились в рамках плана «Один город, девять поселков», — еще предстоит найти собственную хореографию, соответствующую ритмам времени и своеобразию гения места, подобно тому как я прислушиваюсь к меняющемуся темпу «балета» у себя за дверью и веду себя соответственно.

В этом суть взаимоотношений между местом, которое мы называем домом, и глобальными изменениями, преобразующими город: это не два разных, несоприкасающихся мира, а нечто неразрывно взаимосвязанное. Сегодня то, что происходит где-то очень далеко, влияет и на нашу улицу. Механизм города делает нас частью большой сети, но это должно поощрять нас не к «уходу в себя», а к тому, чтобы быть настоящими горожанами.

Эпилог. ПОСЛЕ ГУДЗОН-СТРИТ

Где-то в середине парка Хай-Лайн я нашел скамейку в тени, чуть в стороне от главной дороги, и присел на минуту понаблюдать за прохожими. Это одна из радостей, что дает нам город: возможность посмотреть на других, на семьи, прогуливающиеся вместе, на неугомонных детей, бегущих впереди чинных взрослых, на пары, увлеченные разговором и никого не замечающие вокруг, на людей, любующихся цветами и растениями и беседующих о садоводстве. В эти короткие моменты с вами никого нет рядом, поток людей превращается в ручеек, и кажется, что вы остались наедине с собой. В такие минуты забываешь, что город может быть суровой, даже опасной средой.

Покинув парк Хай-Лайн на южном выходе у Гансворт-стрит и спустившись на уровень улицы, я вновь оказался в толпе. Отсюда пешком можно было быстро добраться до Челси, куда я направился, чтобы совершить паломничество к дому номер 555 по Гудзон-стрит, где Джейн Джекобс писала «Смерть и жизнь больших американских городов». Каких-то конкретных ожиданий у меня не было, но разочарования я не испытал.

Гуздон-стрит оказалась больше, чем я воображал; машин в это утро было мало, но становилось ясно, что движение здесь довольно интенсивное. Бар White Horse обнаружился на своем месте — слегка обшарпанный, как и подобает памятнику богемной ночной жизни. Сам зал мало изменился, если судить по фотографиям Джекобс, сидящей у стойки. За столиками, вынесенными на улицу, было полно людей: они болтали и выпивали, наслаждаясь теплой погодой. На противоположном конце квартала расположилось мексиканское кафе — буквально один небольшой прилавок. Чего только не было на этой улице: шеренга магазинчиков с пестрыми тентами, велосипеды, пристегнутые к фонарным столбам, пара садовых скамеек у одного магазинчика манила отдохнуть в тенечке, а у витрины собачьей парикмахерской примостился на тротуаре стол со стульями. С прачечной соседствовал суши-бар, а за ним располагалось агентство недвижимости.

Дом номер 555 ничем не выделялся среди остальных. На нем не было таблички или мемориальной доски в честь его выдающейся обитательницы (в Лондоне такую табличку непременно повесили бы). На первом этаже в витрине небольшого магазина выстроились рядком стеклянные подсвечники ручной работы, а над ними рекламный слоган: «Цветы вянут, шоколад тает, а подсвечник останется с вами». Входная дверь еще менее примечательна — только три медные цифры, немного криво привинченные над косяком. Впрочем, по-моему, именно в таком месте и должна была жить Джейн Джекобс, которая подняла на щит обыденное, вроде ничем не примечательное, но своеобразное. Дом в очередной раз напоминал, что даже величайшие города зиждятся на таких местах, что эти пространства — мерило успеха города. Именно благодаря уличной жизни город — столь подходящая среда для человека.

Дом номер 555 по Гудзон-стрит

В 2004 году Джейн Джекобс закончила книгу «Впереди Средневековье» — как оказалось, свою последнюю1. К тому времени она давно уже переехала из Нью-Йорка в Торонто, чтобы двоих ее сыновей забрали на Вьетнамскую войну. В Канаде Джекобс продолжала отстаивать свою концепцию городской жизни и сыграла важную роль в кампании протеста, увенчавшейся отменой планов по строительству скоростной автострады Спадина, а также боролась за обновление района Сент-Лоренс в Торонто. Она приняла участие в острой дискуссии о суверенитете Квебека, утверждая, что городам следует все больше отделяться от государств.

Однако в последней книге Джекобс выражен неожиданно пессимистический взгляд на будущее; это призыв спасти себя, пока не поздно. Так, она предсказывает распад сообществ, из которых состоит город. По мнению Джекобс, первопричины этих проблем не обязательно связаны с самим городом: все дело в упадке семьи, угасании науки в наших университетах, поскольку студентам нужны дипломы, а не знания, превращении экономики в «науку номер один», из-за чего все идеи должны быть продуктивными, переходе власти к крупным корпорациям и, наконец, как она выразилась, в культуре сиюминутного удовлетворения. Хотя эти факторы не порождены городом, они с особой наглядностью проявились в обветшании городской ткани и неэффективности инфраструктуры. Из-за неспособности градостроителей, ученых и политиков заметить признаки упадка город становится опасным местом.

Лучше всего этот прогноз подтвердился во время аномальной жары в Чикаго в 1995 году, когда за неделю от тепловых ударов, обезвоживания и отказа почек погибли более 730 человек — и это несмотря на предупреждения метеорологов и СМИ о наступлении опасных погодных условий. В те раскаленные дни больницы не справлялись с наплывом пострадавших. В тщетной попытке помочь владелец парка грузовиков-рефрижераторов предложил свои машины для хранения трупов, но вскоре обнаружил, что они наполнялись телами бедняков, больных и престарелых, и это было для него невыносимо. Позднее вскрытие показало, что в основном гибли старики, страдавшие от жажды или от жары в своих квартирах без кондиционеров, — соседи никакой помощи им не оказали.

После кризиса рабочая группа Центра по контролю и профилактике заболеваний облазила весь город в поисках причин столь высокой смертности, надеясь не допустить повторения этой катастрофы. Результаты были вполне предсказуемы: люди погибли потому, что не обратились за помощью или не нашли себе укрытие от жары. По сути, как указала Джекобс, авторы доклада обвинили самих погибших в том, что они не покинули собственные квартиры, не запаслись водой и не позаботились, чтобы их кондиционеры работали. Джекобс излагает альтернативную версию событий, основываясь на данных Эрика Клиненберга, который провел собственное, независимое от официального исследование этой погодной аномалии. Он сосредоточился не на ошибках отдельных людей, а выяснил, какие районы больше всего пострадали от этой катастрофы. К примеру, в районе Норт-Лаундейл на 100 тысяч жителей приходилось сорок погибших, а в Саут-Лаундейле — только четыре. В чем причина?

Клиненберг проанализировал различия между двумя районами и обнаружил, что главную роль в трагедии сыграли изъяны среды обитания, а не ошибки отдельных людей. Так, Норт-Лаундейл переживал упадок: там старикам было просто некуда податься — ни магазинов, ни парков, ни мест для собраний. В районе отсутствовало функционирующее сообщество, которое могло бы позаботиться о самых не защищенных перед лицом беды. Проблемы у этого района возникли уже давно и поддавались системному анализу: многие жители перебрались в пригороды, а на их месте не появились новые. Владельцы местных магазинов, столкнувшись со снижением спроса, также вывели отсюда свой бизнес. Когда «глаз» на улице стало меньше, ослабло и чувство общности. Клиненберг показал: винить следует не людей, а сообщество в целом. Почему району позволили прийти в упадок? Кто следил за этим? И кто закрывал на это глаза?

Если начистоту, то такие кварталы мы можем обнаружить и у себя, в любом городе. Это не трущобы, но они переживают трудные времена. Уровень преступности там повышается. Уличная ткань истрепалась чуть больше, чем следует, магазины закрываются, а в районную библиотеку перестали заходить читатели. Слишком часто мы бездействуем, пока сообщество не «взорвется» бунтом или не произойдет какая-нибудь катастрофа. Но может быть, уже вообще слишком поздно? Не свершились ли уже пророчества Джекобс о пришествии новой «темной эры»?

Пожалуй, все-таки нет.

Зачастую размышления о более совершенном городе называют утопическими мечтаниями, но этот сияющий мираж не оставляет воображения очень многих градостроителей, политиков и архитекторов. Сама «Утопия» Томаса Мора была завуалированной издевкой над местом, которого не существует, в отличие от «евтопии» — идеального мегаполиса. Этот идеал принимал целый ряд форм: о нем шла речь в «Государстве» Платона, коммунистической теории Карла Маркса и «Праве на город» Анри Лефевра, чьи труды — это попытки разными способами построить совершенное общество на основе созданных человечеством структур власти, составляющих город. Теоретики градостроительства вроде Патрика Геддеса, Ле Корбюзье и Эбенизера Говарда тоже надеялись найти способ построить материальное воплощение рая на земле. Для экономистов город — это идеальный рынок, где торговля способна процветать: по мнению некоторых, это равносильно полной свободе и обмену без каких-либо ограничений, другие же считают, что он требует законов и регулирования. В то же время для мыслителей вроде Скотта Бернхэма город — если он правильно устроен — обладает способностью поощрять и формировать взаимное доверие. Как мы видели, в истории есть немало примеров, когда города строились так, чтобы менять наше поведение — подавлять революции, делать нас рациональнее, побуждать целоваться, — но результаты планировки были неожиданными. Даже сегодня находятся архитекторы и политики, считающие, что с помощью правильного проектирования можно привить нам экологичный образ жизни, сделать здоровее, умнее — и даже счастливее.

Способы нашего общежития меняются с веками, и это оказывает огромное влияние на то, как мы взаимодействуем и ведем себя друг с другом. В Нью-Йорке, направляясь к югу по Гудзон-стрит, все время вспоминаешь, что Манхэттен застраивался еще в XIX веке, в соответствии с «решетчатой» планировкой, принятой в 1811 году. Глядя вверх, замечаешь на крышах кирпичных зданий водонапорные вышки: их начали устанавливать после того, как изобретение Элиши Отиса — безопасный лифт — впервые позволило архитекторам проектировать дома выше пяти этажей. Такие же творческие и технические инновации можно заметить в Лондоне времен сэра Джозефа Базэлджета, Париже времен барона Османа, Бостоне после пожара 1872 года, Сан-Франциско, поднятом из руин после землетрясения 1906 года. Эти города были порождением мечтаний инженеров. Сегодня мы имеем не меньше прав, чем эти мастера Викторианской эпохи, на переосмысление города. Но мы не должны повторять их ошибки.

Если викторианцы видели в городе проблему, которую можно решить с помощью строительства и развития инфраструктуры — внедрения железных дорог, лифтов и канализации, — то сегодня мы воспринимаем наш город иначе: как сложную, взаимосвязанную среду, формируемую вокруг людей. Кроме того, в отличие от мегаполисов прошлого, нынешний город — это не головоломка, нуждающаяся в рационализации и упорядочивании. Наоборот, нам нужно понимать, что его природа сложна, и следовать этому непредсказуемому ритму, а не бороться с ним. Тот факт, что мы живем на грани хаоса, не должен мешать нам мечтать о более совершенном городе. Глубже поняв город, мы можем сделать его лучше. Мегаполис помогает нам проявить наши лучшие качества: в нем мы начинаем доверять друг другу и думать не только о себе, становимся частью большого и сложного целого.

Покидая Гуздон-стрит, я думал о том, чему именно Джекобс научила меня: важны люди и то, как им позволено взаимодействовать, общаться и завязывать контакты. А еще важное мерило энергетики городской жизни — это улица. Если мы в состоянии осмыслить улицу, у нас появится надежда перестроить жизнь города на благо всем, напоминает Джекобс.

Наконец я дошел до Вашингтон-сквер, центра Челси, где Джейн Джекобс участвовала в первой своей кампании против методичных усилий Роберта Мозеса по перекройке города под логику автомобиля. Там мне показалось, что мир стал целостным. Два джазиста энергично дули в свои инструменты, парочки валялись на траве, не обращая внимания на окружающих. Группа молодых студентов раздавала бутылки с холодной водой. Другая группа разбила палатку возле арки и объясняла новую схему проката велосипедов от Citibank всем желающим подписаться за нее. Служащие, вероятно пришедшие в обеденный перерыв из близлежащего университетского комплекса, неторопливо жевали бутерброды. На скамейках спали двое людей, но их никто не сгонял. Кроме того, казалось, на площади собрались люди со всех концов планеты, напоминая, что Нью-Йорк — это один из главных городов мира.

В таком месте можно мечтать об идеальном городе, не теряя связи с реальностью и не впадая в утопизм. Воспринимая город на этом — локальном — уровне, осознаешь, что перемены возможны, что каждый человек в состоянии что-то сделать. Именно на этом уровне можно вести борьбу за местный общественный сад, как в Ист-Виллидже; именно в таком масштабе осуществлялись наиболее успешные попытки вернуть к жизни городские кварталы Детройта; именно желание изменить ситуацию снизу побудило Колина Бивена присоединиться к Американской партии «зеленых» и начать свою кампанию в Бруклине. На этой основе, как показывает деятельность сайта Betterblock.org, можно добиться потрясающих результатов: быстрого распространения нужной информации, расширения связей и превращения окраин в город, налаживания диалога между улицей и мэрией.

Но было бы неверно отрицать, что город может быть и противоположностью Утопии: история учит нас, что мечты об идеальном мегаполисе порой оборачиваются ужасными неприятностями. В городе рождаются многие инновации и экономические механизмы, способствующие обогащению людей, но также существуют чудовищные неравенства и нищета. История знает немало взлетов и падений городов; глядя на развалины Урука или бедственное положение Дхарави, остается лишь гадать, какую роль в этих катастрофах сыграли невезение или плохое управление. Впрочем, к простым ответам надо относиться с крайней осторожностью. Проблему трущоб не решить, отдав ее на откуп рынку, — выход нужно искать внутри самого сообщества.

Наша жизнь и деятельность протекают на локальном уровне, но нельзя быть близорукими: мир за пределами нашего района меняется с головокружительной быстротой. Самое важное: необходимо признать, что западная модель — отнюдь не единственный путь развития города XXI века. Сегодня градостроителям, политикам и теоретикам урбанизма следует искать решения местных проблем не только в Америке или Европе. Как мы видели на примере Сонгдо и Масдара, последние технические новшества проходят испытание отнюдь не в Старом или Новом Свете, а деловыми центрами будущего станут Сингапур и Шанхай. Самые актуальные политические модели управления городом тоже рождаются не в США и Европе, а в Латинской Америке — в Сантьяго, Куритибе, Рио-де-Жанейро, Боготе, Медельине. Тем временем Пекин, Мумбай, Найроби, Дакка, Исламабад и многие другие города Азии и Африки становятся центрами самой масштабной миграции в истории человечества. Это гигантское переселение людей порождает проблемы в сфере здравоохранения, жилья, экологической устойчивости и равных возможностей, но одновременно смещает баланс влияния в мире в сторону от традиционных центров. К концу столетия эта трансформация, возможно, произведет настоящую революцию в нашем восприятии города.

Тем не менее, несмотря на вызванный переменами ажиотаж, чтобы воплотить в жизнь мечту о новом городе, мы можем и должны решить три главные проблемы: экологической устойчивости, доверия и равенства. Впрочем, самое удивительное, что эти три фактора неразрывно связаны: город не станет «зеленым» без взаимного доверия и большего равенства; равенства не добьешься без доверия, да и сам город без доверия не может существовать. Доверие — это процесс, вырастающий из малых жестов, повседневных проявлений добрососедства. Начав с этого, мы можем начинать мечтать о реализации всего остального.

Именно в таком городе я хочу жить. И на такое будущее стоит надеяться.

Благодарности

За эту книгу я благодарен многим. Работая над проектом, я познакомился с множеством людей из разных стран — это было настоящее приключение, а не просто писательский труд. Прежде всего хочу поблагодарить фонд K. Blundell Trust, чья щедрость позволила мне путешествовать по миру и своими глазами увидеть некоторые из городов, описанных в книге. Я также благодарен Фрэн Тонкисс, Майку Бэтти, Джереми Блэку, Майклу Соркину, Рагулу и Матиасу из URBZ, Элизабет Варли, Скотту Бернхэму, Эмеру Коулмену, Рику Бердетту, Патрику Уолшу и Алексу Кристофи; Хелен Гарнонс Уильямс и Эрике Джарнс; Джорджу Гибсону и Жаклин Джонсон.

ПРИМЕЧАНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

1 Мое выступление можно посмотреть здесь: [].

2 Gehl J. Life Between Buildings: Using Public Space. Washington; Covelo; London: Island Press, 2011 [Гейл Я. Жизнь среди зданий: Использование общественного пространства. М., 2012].

3 []; презентацию исследования на лекции, прочитанной на «Стрелке», см. здесь: [-gehl-moscow-towards-a-great-city-for-people].

ПРЕДИСЛОВИЕ

1 Hallo W. Antediluvian Cities // Journal of Cuneiform Studies. 1971. Vol. 23. № 3. P. 57.

2 Rousseau J.-J. Constitution project for Corsica [] [Руссо Ж.-Ж. Проект конституции для Корсики // Он же. Трактаты. М.: Наука, 1969]. P. 267.

3 Rae D. Urbanism and its End. New Haven: Yale University Press, 2003. P. 225.

ГЛАВА 1

1 Jacobs J. The Economy of Cities. London: Pelican, 1972. P. 42.

2 The Travels of Marco Polo: book 2, ch. 11 [http://www. gutenberg.org] [Книга Марко Поло. М.: Государственное издательство географической литературы, 1955. С. 107].

3 Jacobs J. The Death and Life of Great American Cities. New York: Modern Library, 1993. P. 66-70 [Джекобс Д. Смерть и жизнь больших американских городов. М.: Новое издательство, 2011. С. 64-67].

4 Batty M. Cities and Complexity: Understanding Cities with Cellular Automata, Agent-based Models and Fractals. Cambridge: MIT Press, 2005. P. 2.

5 Weaver W. Science and Complexity // American Scientist. 1948. № 36.

6 Ibid.

7 Jacobs J. The Death and Life of Great American Cities. P. 65 [Дже-кобс Д. Смерть и жизнь больших американских городов. С. 63].

8 Koolhaas R. et al. Mutations. Barcelona: ACTAR, 2000. P. 11.

9 Granovetter M. The Strength ofWeak Ties: A Network Theory Revisited // Sociological Theory. 1983. Vol. 1. P. 2.

10 Lehrer J. A Physicist Solves the City // New York Times. 2010. December 17.

11 Ibid.

12 Bettencourt L., West G. A Unifi ed Theory of Urban Living // Nature. 2010. October 21.

13 Lehrer J. Op. cit.

ГЛАВА 2

1 England riots: Maps and timeline // BBC News. 2011. August 11 [/ uk-10321233].

2 Preston C. The Bee. London: Reaktion Books, 2006. P. 55.

3 Генрих V. Акт 1, сцена 2.

4 Preston C. Op. cit. P. 57.

5 Hollis L. Phoenix: the Men Who Made Modern London. London: Weidenfeld & Nicolson, 2008. P. 339.

6 Jacobs J. The Death and Life of Great American Cities. P. 40 [Дже-кобсД. Смерть и жизнь больших американских городов. С. 43].

7 Seeley T.D. Beehive Democracy. Princeton: Princeton University Press, 2010. P. 5.

8 Hobbes T. Leviathan. Kindle edition. Ch. 13. Par. 9 [Гоббс Т. Левиафан // Он же. Сочинения: В 2 т. М., 1991. Т. 2. С. 96].

9 Ai Weywey. The City: Beijing // Newsweek. 2011. August 28 [http:// -weiwei-beijings-nightmare-city-67179].

10 Hack K., Margolin J.-L. Singapore from Temasek to the 21st Century: Reinventing the Global City. Singapore: NUS Press, 2010. P. 337.

11 Wood A.T. Asian Democracy in World History. New York: Routledge, 2004. P. 82.

12 Clark G., Moonen T. The Business of Cities: City Indexes in 2011 [www. thebusinessofcities.com]. P. 12-13.

13 Hack K., Margolin J.-L. Op. cit. P. 325.

14 Singapore Faces Life without Lee // New York Times. 2011. May 15.

15 Ibid.

16 Hack K., Margolin J.-L. Op. cit. P. 375.

17 fill G. The Breakthrough: Politics and Race in the Age of Obama. New York: Doubleday, 2009. P. 143.

18 Barron J. After Rescuing Woman From Fire, a Mayor Recalls His Fear and Focus // New York Times. 2012. April 13 [. com/2012/04/14/nyregion/mayor-cory-booker-says-he-felt-terror-in-fire-rescue.html].

19 Tallinn Town Hall [http://big. dk/#projects-tat].

20 Dailey K. Cory Booker’s Snowspiration // Newsweek. 2011. January 27.

21 [].

22 Coleman E. From Public Management to Open Governance: A New Future or the More Things Change the More They Stay the Same. Coventry: University of Warwick, April 2011. Dissertation. P. 37.

23 Ibid. P. 36.

24 Ibid. P. 38.

ГЛАВА 3

1 Squires N. Scientists investigate Stendhal Syndrome // Daily Telegraph. 2010. July 28 [www. telegraph.co.uk/news/worldnews/ europe/italy/7914746/Scientists-investigate-Stendhal-Syndrome-fainting-caused-by-great-art.html].

2 The Etymologies of Isidore of Seville / Ed. by S. Barney, W. J. Lewis, A. Beach, O. Berghord. Cambridge: CUP, 2006.

3 Mairet P. Pioneer of Sociology: The life and Letters of Patrick Geddes. London: Lund Humphries, 1957. P. 184.

4 Ibid. P. 185.

5 Hollis L. The Stones of London: A History in Twelve Buildings. London: Weidenfeld & Nicolson, 2011. P. 310.

6 Le Corbusier. Essential

Le Corbusier: L’Esprit Nouveau Articles. Oxford; Boston: Architectural Press, 1998. P. 8 [Ле Корбюзье. Архитектура ХХ века. М.: Прогресс, 1977. С. 13].

7 Ibid. P. 45.

8 Hall P. Cities of Tomorrow. Oxford: Blackwell, 2002. P. 222.

9 Le Corbusier. Op. cit. P. XXV.

10 Ibid. P. 227.

11 Jencks C. Le Corbusier and the Tragic View of Architecture. London: Allen Lane, 1973. P. 74.

12 Flint A. Wrestling with Moses: How Jane Jacobs Took on New York’s Master Builder and Transformed the American City. New York: Random House, 2011. P. 37.

13 Ibid. P. 43.

14 Rybczynski W. Makeshift Metropolis: Ideas About Cities. New York: Scribner, 2010. P. 55 [Рыбчин-ский В. Городской конструктор: Идеи и города. М.: Strelka Press, 2014. С. 68].

15 Flint A. Op. cit. P. 87.

16 Ibid. P. 145.

17 Rybczynski W. Op. cit. P. 71 [Рыбчинский В. Указ. соч. С. 71].

18 Jacobs J. The Death and Life of Great American Cities. New York: Modern Library, 1993. P. 5 [Дже-кобс Д. Смерть и жизнь больших американских городов. М.: Новое издательство, 2011. С. 17].

19 Whyte W.H. City: Rediscovering the Centre. New York: Doubleday, 1988. P. 3.

20 Ibid. P. 7.

21 Ibid. P. 57.

22 Ibid. P. 9.

23 Из доклада Ж. Теллинги на международной конференции New Town Conference 12 ноября 2010 года [].

24 Gehl J., Koch J. Life Between Buildings: Using Public Space. Washington: Island Press, 2011. P. 29.

25 Gehl J., Gemzoe L. New City Spaces. Copenhagen: Danish Architectural Press, 2003. P. 54.

26 Ibid. P. 58.

27 Project for Public Spaces. The Origin of the Power of 10 [].

28 Lydon M., Bartman D., Woudstra R., Khawarzad A. Tactical Urbanism / The Next Generation of New Urbanists. 2011. Vol. 1. P. 1-2.

ГЛАВА 4

1 Geere C. Transcript: David Cameron sets out Britain’s hi-tech future // Wired. 2010. November 4 [/ news/archive/2010-11/04/ david-cameron-silicon-roundabout].

2 Lee D. Bilbao, 10 Years Later // The New York Times. 2007. September 23 [travel.nytimes.com/2007/09/23/travel/23bilbao.html].

3 Fattah H. Celebrity Architects Reveal a Daring Cultural Xanadu for the Arab World // The New York Times. 2007. February 1 [. com/2007/02/01/arts/design/01isla. html].

4 Bettencourt L., Lobo J. et al. Growth Innovation, Scaling and the Pace of Life in Cities // PNAS. 2007. April 16. P. 7, 303.

5 Schama S. The Embarrassment of Riches. London: HarperCollins, 2004. P. 347.

6 Ibid. P. 303.

7 Creative Economy / UN. 2010. December. P. 38.

8 Florida R. Who’s Your City? New York: Basic Books, 2008. P. 99.

9 См. предисловие к книге: Moretti E. The Geography of Jobs. New York: Houghton Mifflin, 2012.

10 Florida R. Op. cit. P. 5 [Флорида Р. Кто твой город? М.: Strelka Press, 2014. P. 13].

11 Hotfelder A. Talking Travel with Richard Florida, author of Who’s Your City? // Gadling. 2008. May 1 [. com/2008/05/01/talking-travel-with-richard-florida-author-of-whos-your-city].

12 Griffith G. The debate: Is Tech City working? // London Loves Business. 2011. December 6 [http:// / comment/the-debate-is-tech-city-working/1203.article].

13 Zimmerman J.I. Stuck, or Content // Citylab. 2011. December 21 [-or-content/770].

14 Sassen S. Urban Age Project. London: LSE, 2011. P. 56.

15 См. сайт Tech Hub [www. techhub.com/about.html].

16 Kingsley P. Tech City: The Magic Roundabout // The Guardian. 2011. November 27 [. co.uk/business/2011/nov/27/tech-city-digital-startups-shoreditch].

17 Nathan M., Vandore E., Whitehead R. A Tale of Tech City: The Fu-ture of Inner East London’s Digital Economy. London: The Centre for London, 2012. P. 109-110.

ГЛАВА 5

1 См. предисловие к книге: Novak M., Highfield R. SuperCooperators: Beyond the Survival of the Fittest. Edinburgh: Canongate, 2011.

2 The Wisdom of Crowds // The Economist. 2011. December 17 [/ node/21541709].

3 Jaffe E. Why People in Cities Walk Fast // Citylab. 2012. March 21 [. com/jobs-and-economy/2012/03/ why-people-cities-walk-fast/1550].

4 Jacobs J. The Death and Life of Great American Cities. New York: Modern Library, 1993. P. 77-78 [ДжекобсД. Смерть и жизнь больших американских городов. М.: Новое издательство, 2011. С. 72].

5 Griffith P., Norman W, O’Sullivan C., Ali R. Charm Offensive: Cultivating Civility in 21st-Century Britain. London: Young Foundation, 2011.

6 Ibid.

7 Lindsay G. Demolishing Density in Detroit // Fast Company. 2010. March 5.

8 [/ undergraduate/introsoc/simmel. html].

9 Smith D. The Chicago School: A Liberal Critique of Capitalism. Hampshire: Macmillan Education, 1988. P. 123.

10 Sorkin M. Twenty Minutes in Manhattan. London: Reaktion Books, 2009. P. 89.

11 CEQR Technical Manual. 2010. March.

12 Wilson J.Q., Kelling G.L. Broken Windows // Atlantic Monthly. 1982 [-institute.org].

13 См. главу 1 в книге: Bratton W, Tumin Z. Collaborate or Perish: Reaching Across Boundaries in a Networked World. New York: Crown Business, 2012.

14 Nagy A.R., Podolny J. William Bratton and the NYPD // Yale School of Management: Case Studies. 2008. February 12 [http:// som.yale.edu/sites/default/files/ files/Case_Bratton_2nd_ed_Final_ and_Complete.pdf].

15 Can the can // The Economist. 2008. November [. com/node/12630201].

16 Putnam R. Bowling Alone: the Collapse and Revival of American Community. New York: Simon & Schuster, 2001.

17 Ibid. P. 19.

18 Minton A. Ground Control: Fear and Happiness in 21st-Century City. London: Penguin, 2009. P. 21.

19 Griffiths R. The Great Sharing Economy. Manchester: Cooperatives UK, 2012 [http:// / downloads/sharing_0.pdf]. P. 1.

20 Ibid. P. 4-11.

21 Policies for Shareable Cities: A Sharing Economy Policy Primer for Urban Leaders [/ policies-for-a-shareable-city].

22 Ibid. [/ policies-for-a-shareable-city-11-urban-agriculture].

23 [theuglyindian.com].

ГЛАВА 6

1 DeGregory L. Trayvon Martin’s killing shatters safety within Retreat at Twin Lakes in Sanford // Tampa Bay News. 2012. March 24 [. com/news/humaninterest/ trayvon-martins-killing-shatters-safety-within-retreat-at-twin-lakes-in/1221799].

2 Ibid.

3 Ibid.

4 Barack Obama: ‘If I had a son, he’d look like Trayvon Martin’ — video // The Guardian. 2012. March 24 [. com/world/video/2012/mar/24/ barack-obama-trayvon-martin-video].

5 Jacobs J. The Death and Life of Great American Cities. New York: Modern Library, 1993. P. 73 [Дже-кобс Д. Смерть и жизнь больших американских городов. М.: Новое издательство, 2011. С. 69].

6 Fukuyama F. Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity. London: Penguin, 1996. P. 7 [Фукуяма Ф. Доверие. Социальные добродетели и путь к процветанию. М.: АСТ; Ермак, 2004. С. 20].

7 Putnam R. Bowling Alone: the Collapse and Revival of American Community. New York: Simon & Schuster, 2001. P. 137.

8 Uslaner E. The Moral Foundations of Trust. Cambridge: CUP, 2002. P. 33.

9 Trust in Professions / Ipsos Mori. 2011 [-mori.com/researchpublications/ researcharchive/15/Trust-in-Professions.aspx].

10 Jones J.M. In U.S., Trust in State Government Sinks to New Low / Gallup. 2009. September 10 [www. gallup.com/poll/122915/trust-state-government-sinks-newlow.aspx].

11 Jones J.M. Supreme Court Approval Rating Dips to 46% / Gallup. 2011. October 2 [. com/poll/149906/Supreme-Court-Approval-Rating-Dips.aspx].

12 Newport F. Americans’ Trust in Legislative Branch at Record Low / Gallup. 2009. September 10 [/ Americans-Trust-Legislative-Branch-Record-Low.aspx].

13 CCTV systems ‘fail to cut crime’ // BBC. 2005. February 24 [news.bbc.co.uk/i/hi/england/ leicestershire/4294693.stm].

14 Norris C., McCahill M., Wood D.

The Growth of CCTV: A Global Perspective // Surveillance and Society. 2004. Vol. 2. № 2/3 [http:// -and-society.org/ cctv.htm].

15 Who’s watching? A Special Report by the New York Civil Liberties Union. 2006. Fall. P. 2 [http://www. nyclu.org/files/publications/nyclu_ pub_whos_watching.pdf ].

16 Graham S. Cities Under Siege: The New Military Urbanism. New York: Verso, 2011. P. XV.

17 Graham S. Welcome to Lockdown London // The Guardian. 2012. March 12 [/ sport/2012/mar/12/london-olympics-security-lockdown-london].

18 The statistics of CCTV // BBC. 2009. July 20 [. co.uk/2/hi/uk_news/8159141.stm].

19 Arnot C. Clive Norris: Watching brief // The Guardian. 2006. June 20 [/ education/20o6/jun/2o/ highereducationprofile. academicexperts].

20 Graham S. Cities Under Siege. P. 263.

21 ChengJ. 53% of mobile users happy to hand over location data for discounts // Arstechnica. 2011. August 17 [/ gadgets/2011/08/53-of-mobile-users-happy-to-hand-over-location-data-for-coupons].

22 New Years Contest!: Panopticon as a metaphor of the Internet of Things — why not? But if it were the opposite? [-years-contest-panopticon-metaphor-internet-things-%E2%80%93-why-not-if-it-were-opposite].

23 Goodyear S. Do Gated Communities Threaten Society? // Citylab. 2012. April 11 [-ties.com/neighborhoods/2012/04/ do-gatedcommunities-threaten-so-ciety/1737].

24 Wilkinson R., Pickett K. The Spirit Level: Why Equality is Better for Everyone. London: Penguin, 2010. P. 62.

25 Dorling D. So You Think You Know About Britain. London: Constable, 2011. P. 73.

26 Milanovic B. The Haves and the Have-Nots. New York: Basic Books, 2012. P. 72.

27 Fessenden F., McLean A. Where the 1 Percent Fit in the Hierarchy of Income // The New York Times. 2011. October 28 [. com/interactive/2011/10/30/ nyregion/where-the-one-percent-fit-in-the-hierarchy-of-income. html?_r=0].

28 State of the World Cities / UNHabitat. 2011-2012. P. 74.

29 Ferrari Ballas M. The Transportation Barrier of the Women of Puda-huel // Santiago Planning Forum. 2009. Vol. 13/14. P. 124.

30 Berg N. Why China’s Urbanisation Isn’t Creating a Middle Class // Citylab. 2012. February 29 [www. theatlanticcities.com/jobs-and-economy/2012/02/why-chinas-urbanization-isnt-creating-middle-class/1357].

31 Lefebvre H. Key Works / Ed. by S. Elden, E. Kofman. New York: Continuum, 2003. P. 7.

32 См. предисловие к книге: Lefebvre H. The Production of Space / Trans. by D. NicholsonSmith. Oxford: Blackwell, 1991.

33 Lefebvre H. The Production of Space / Trans. by D. NicholsonSmith. Oxford: Blackwell, 1991. P. 494.

34 Marcuse P. The Changes in Occupy and the Right to the City. 2012. March 25 [. wordpress.com/2012/03/25/blog-10-the-changes-in-occupy-and-the-right-to-the-city].

35 Лекцию Харви можно посмотреть на сайте: [/ watch?v=DkKXt6lTTD4].

36 Mullins C. Festival on the River: The Story of the Southbank. London: Penguin, 2010. P. 48.

37 Burnham S. Trust Design. ‘Public Trust’ supplement to Vol. 30. 2011. Part Four. P. 7 [].

38 [].

ГЛАВА 7

1 India’s Ambani hosts party for ‘world’s priciest home’ // BBC. 2010. November 27 [/ world-south-asia-11854177].

2 Roy A. Capitalism: A Ghost Story // Outlook India. 2012. March 26 [http://www. outlookindia.com/article/ Capitalism-A-Ghost-Story 280234].

3 Kasarda J., Lindsay G. Aerotropolis: The Way We’ll Live Next. London: Penguin, 2011. P. 6.

4 Hollis L. The Stones of London: A History in Twelve Buildings. London: Weidenfeld & Nicolson, 2011. P. 268-269.

5 См. главу 6 в книге: Riis J. How the Other Half Live [http:// ].

6 The Challenge of the Slums / UN-Habitat. 2003. P. 10.

7 Perlman J. Favela: Decades of Living on the Edge in Rio de Janeiro. Oxford: OUP, 2012. P. 321.

8 Harber A. Diepsloot. Johannesburg: Jonathan Ball, 2012. P. 12.

9 Ibid. P. 62.

10 Neuwirth R. The Stealth of Nations. New York: Random House, 2011. P. 18.

11 Ibid. P. 19.

12 См. предисловие к книге: Saunders D. Arrival City. New York: Vintage, 2012.

13 Arputham J. Developing New Approaches for People-centred Development // Environment and Urbanisation. 2008. Vol. 20. № 2. P. 320.

14 Ibid. P. 332-333.

15 Ibid.

16 Ibid.

17 Chu H. Where every inch counts // Los Angeles Times. 2008. September 8 [. latimes.com/2008/sep/08/world/ fg-dharavi8].

18 Echanove M., Srivastava R. The Slum Outside // URBZ.net. 2011. April 20.

19 De Soto H. The Mystery of Capital: Why Capitalism Triumphs in the West and Fails Everywhere Else. New York: Basic Books, 2000.

P. 301-302 [Como Э. де. Загадка капитала. Почему капитализм торжествует на Западе и терпит поражение во всем остальном мире. М.: Олимп-Бизнес, 2004. С. 45].

20 Burra S. Community-based, Built and Managed Toilet Blocks in Indian Cities // Environment and Urbanisation. 2003. October. Vol. 15. P. 20.

21 Mehta S. The Urban Age. London: LSE, 2011.

22 Neuwirth R. Shadow Cities. New York: Routledge, 2004. P. 133-134.

23 [/ commdb/desc/d16.htm].

24 Brand S. Whole Earth Discipline: An Ecopragmatist Manifesto. New York: Viking, 2009. P. 26.

25 Jockin Arputham: Poverty Alleviation // Forbes. 2010. June 15 [-india-jockin-arputham-poverty-alleviation-opinions-ideas-10-arputham.html].

26 Grima J. URBZ: Crowdsourcing the city // Domus. 2012. February 13 [-crowdsourcing-the-city].

27 The Tool House // Airoots. 2009. September 9 [www. airoots.org/2009/09/ the-tool-house-expanded].

28 Ibid.

ГЛАВА 8

1 Engels F. The Conditions of the Working Class in England. 1845 [/ marx/works/1845/condition-working-class/ch04.htm] [Энгельс Ф. Положение рабочего класса в Англии [. org/russkij/marx/1845/working_ class_england/index.htm].

2 Jordan Smith D. Cell Phones, Social Inequality and Contemporary Culture in Nigeria // Canadian Journal of African Studies. 2006. № 3. P. 500.

3 Aker J., Mbiti I. Mobile Phones and Economic Development in Africa // Journal of Economic Perspectives. 2010. Vol. 24. № 3. P. 2.

4 Ibid. P. 3.

5 Florida R. How Twitter Proves That Place Matters // Citylab. 2011. December 7 [. com/tech/2011/12/how-twitter-proves-place-matters/663].

6 Ball J., Brown S. Why BlackBerry Messenger was rioters’ communication method of choice // The Guardian. 2011. December 7 [/ uk/20ii/dec/07/bbm-rioters-communication-method-choice].

7 Asmaa Mahfouz & the YouTube Video that Helped Spark the Egyptian Uprising // Democracy Now. 2011. February 8 [www. democracynow.org/20ii/2/8/asmaa_ mahfouz_the_youtube_video_that].

8 Nunns A., Idle N. Tweets from Tahrir. New York: Or Books, 2011. P. 208.

9 Ibid. P. 210.

10 Ibid.

11 Report from OHCHR Fact-finding Mission to Kenya, 6-28 February 2008 / UN Commission on Human Rights. 2008. March 19. P. 16.

12 OpenStreetMap — Project Haiti [].

13 [david.tryse.net/googleearth].

14 Ratti C. Smart, Smarter, Smartest Citie // MIT TV. 2011. April 19 [techtv.mit.edu/collections/ senseable/videos/12257-smart-smarter-smartest-cities].

15 Townsend A. Blended Reality:

What Would Jane Jacobs Think of Facebook. 2007. June 12 [].

16 Southerton D.G. Chemulpo to Songdo IBD: Korea’s International Gateway. 2009. P. 103.

17 Post N. Liveable Cities Get Smarter // Engineering News Record. 2011. December 12. P. 34.

18 Arthur C. The Thinking City // BBC Focus. 2012. January. P. 56.

19 Townsend A., Maguire R. et al. A Planet of Civic Laboratories / Institute for the Future, 2011.

20 How Smart is Your City? / IBM Institute for Business Value. 2009. P. 3.

21 Ibid. P. 12.

22 Ibid. P. 13.

ГЛАВА 9

1 Hammer J. The World’s Worst Traffic Jam // Atlantic. 2012. July/ August [/ magazine/archive/2012/07/world-8217-sworst-traffic-jam/9006/#.T_ wqIdE_-qE.email].

2 Traveling Salesman Problem: Sweden CPU Time [http://www. math.uwaterloo.ca/tsp/sweden/ compute/cpu.htm].

3 Adamatzky A. et al. Are motorways rational from slime mould’s point of view? // ArXiv. 2012. March. Vol. 1. № 13. P. 1.

4 Peter P.F. Time, Innovation and Mobilities. London; New York: Routledge, 2006. P. 154.

5 Mayor J., Coleman B. The Social and Emotional Benefits of Good Street Design / Brighton and Hove City Council/Civitas, 2011. August. P. 27.

6 Collins G, Erickson A. Dying for a Spot: China’s car ownership growth is driving a national parking space shortage // China Signpost. 2011. January 10 [http://www. chinasignpost.com/2011/01/10/ dying-for-a-spot-chinas-car-ownership-growth-is-driving-a-national-parking-space-shortage].

7 Shoup D. The High Price of Free Parking. Chicago: Planners Press, 2011.

8 Owen D. Green Metropolis. New York: Riverhead, 2010. P. 48.

9 Travel in London: Key Trends and Developments / Transport for London. 2009. Report № 1. P. 2-3.

10 См. предисловие к книге: Walker J. Human Transit: How Clearer Thinking about Public Transit Can Enrich Our Communities. Washington: Island Press, 2011.

11 McKibben B. Hope, Human and Wild. Minneapolis: Milkweed Editions, 2007. P. 64.

12 Rhinehart N. Public Spaces in Bogot. An Introduction // University of Miami Inter-America Law Review. 2009. Winter. P. 200.

13 Ibid. P. 201.

14 Project for Public Spaces: Enrique Penalosa [/ reference/epenalosa-2].

15 Goldberg D. Enrique Penalosa’s Approach To Building Public Infrastructure // Planetizen. 2005. October 3 [. com/node/17468].

16 Rhinehart N. Op. cit. P. 203.

17 Cain A Applicability of Bogot’s Transmilenio BRT System to the United States / National Bus Rapid Transit Institute. 2006. May. P. 41-42.

18 Project for Public Spaces: Enrique Penalosa [/ reference/epenalosa-2].

19 Thompson C. Why New Yorkers Last Longer // New York. 2007. August 13 [nymag.com/news/ features/35815/index1.html].

20 Davies A. Getting our Obes-Cities walking again // Walkonomics. 2011. April 1 [/ blog/2011/04/getting-our-obes-cities-walking-again].

21 Florida R. America’s Most Walkable Cities // The Atlantic. 2010. December 10 [/ archive/2010/12/americas-most-walkablecities/67988].

22 Samuel H. Expressway roads along Seine to be closed after 40 years // The Telegraph. 2010. April 14 [www. telegraph.co.uk/news/worldnews/ europe/france/7590210/ Expressway-roads-along-Seine-to-be-closed-after-40-years.html].

23 Paris, France Georges Pompidou Expressway / Preservation Institute. 2012 [http://www. preservenet.com/freeways/ FreewaysPompidou.html].

24 Chrisafis A. Paris to return Seine to the people with car-free riverside plan // The Guardian. 2012. August 2 [. com/world/2012/aug/02/paris-seine-riverside-expressway-pedestrian].

ГЛАВА 10

1 Lehrer J. A Physicist Solves the City // New York Times. 2010. December 17.

2 Glaesar E., Kahn M. The Greenness of Cities. National Bureau of Economic Research. 2008. August. P. 30.

3 Florida R. Why Young Americans... // Citylab. 2012. April 10 [http:// / commute/2012/04/why-young-americans-are-drivingso-much-less-than-their-parents/1712].

4 См. главу 1 к книге: Kahn M. Climatopolis. New York: Basic Books, 2010.

5 Vidal J. Masdar City — a Glimpse of the Future in the Desert // The Guardian. 2011. April 26 [/ environment/2011/apr/26/ masdar-citydesert-future].

6 Moore M. Chinese move to the ecocity of the future // The Telegraph. 2012. March 18 [-graph.co.uk/news/worldnews/asia/ china/9151487/Chinese-move-to-their-eco-city-of-the-future.html].

7 Williams A., Donald A. The Lure of the City: From Slums to Suburbs. London: Pluto Press, 2011. P. 137.

8 PlaNYC. A Greener, Greater New York / City of New York. 2011. April [http://s-media.nyc.gov/agencies/ planyc2030/pdf/planyc_2011_ planyc_full_report.pdf].

9 Crashdata Reports [http://www. nyc.gov/html/dot/html/bicyclists/ bikestats.shtml#crashdata].

10 [].

11 Acitelli T. A Room of Their Own for 2-Wheeled Commuters // The New York Times. 2011. November 15 [. com/2011/11/16/realestate/commer-cial/for-those-who-pedal-to-work-a-room-to-store-their-bikes.html].

12 PlaNYC. A Greener, Greater New York / City of New York. 2011. April [http://s-media.nyc.gov/agencies/ planyc2030/pdf/planyc_2011_ planyc_full_report.pdf].

13 Williams A., Donald A. Op. cit. P. 141.

14 Beavan C. No Impact Man. London: Piatkus, 2011. P. 183.

15 Ibid. P. 190.

ГЛАВА 11

1 Jackson A. London’s Metroland. London: Capital Transport Publishing, 2006. P. 59.

2 BrinkhoffT. Major Agglomerations of the World [http://www. citypopulation.de].

3 Williams A., Donald A. The Lure of the City: From Slums to Suburbs. London: Pluto Press, 2011. P. 59.

4 Ehrlich P. Population Bomb. New York: Ballentine Books, 1968. P. 1.

5 См. предисловие к книге: Pearce F. Peoplequake: Mass Migration, Ageing Nations and the Coming Population Crash. London: Eden Project Books, 2010.

6 Williams A., Donald A. Op. cit. P. 63.

7 Ibid. P. 39.

8 State of the World Population / UNPFA, 2007. P. 7.

9 Florida R., Gulden T., Mellender C. The Rise of the Mega-Region / Martin Prosperity Institute. 2007. October. P. 2.

10 [/ superkilen].

11 [].

12 Davis M. Magical Urbanism: Latinos Reinvent the US City. London; New York: Verso, 2001. P. 67.

13 Sassen S. The Global City. Princeton: Princeton University Press, 2001. P. 333.

14 Businesses worried over RMG labour unrest // The Daily Star. 2012. June 20 [. thedailystar.net/newDesign/news-details.php?nid=238966].

15 The Wealth Report 2012. P. 17 [].

16 Clark G., Moonen T. London 19912012: The Building of a World City. London, 2012. P. 28-36.

17 Arkarasprasertkul N. Politicisation and the Rhetoric of Shanghai Urbanism // Mapping Urban Complexity in an Asian Context. 2008. Spring. P. 44 [. harvard.edu/non/publications].

18 Campanella T. The Concrete Dragon: China’s Urban Revolution and What it Means for the World. New York: Princeton Architectural Press, 2008.

ЭПИЛОГ

1 Jacobs J. Dark Age Ahead. New York: Random House, 2004.

Литература

Adamatzky A. et al. Are motorways rational from slime mould’s point of view? // ArXiv. 2012. March. Vol. 1. № 13.

Ai Weywey. The City: Beijing // Newsweek. 2011. August 28 [http:// -weiwei-beijings-nightmare-city-67179].

Aker J., Mbiti I. Mobile Phones and Economic Development in Africa // Journal of Economic Perspectives. 2010. Vol. 24. № 3.

Alexiou K., Johnson J., Zamenpoulos T. Embracing Complexity in Design. New York: Routledge, 2010.

Amin A., Graham S. The Ordinary City // Transactions of the Institute of British Geographers. 1997. Vol. 22. № 4.

Appleyard D. Liveable Streets. Berkeley: University of California Press, 1981.

Arkarasprasertkul N. Politicisation and the Rhetoric of Shanghai Urbanism // Mapping Urban Complexity in an Asian Context. 2008. Spring [. edu/non/publications].

Arputham J. Developing New Approaches for People-centred Development // Environment and Urbanisation. 2008. Vol. 20. № 2.

Arthur C. The Thinking City // BBC Focus. 2012. January.

Barros J., Sobeiera F. City of Slums: Self Organisation Across Scales // CASA Working Paper. 2002. June. Vol. 55.

Batty M. Cities and Complexity: Understanding Cities with Cellular Automata, Agent-based Models and Fractals. Cambridge: MIT Press, 2005.

Batty M. Complexity in City Systems: Understanding, Evolution and Design // UCL Working Paper. 2007. March. Vol. 117.

Beavan C. No Impact Man. London: Piatkus, 2011.

Bergdoll B., Martin R. Foreclosed: Rehousing the American Dream. New York: MoMA, 2012.

Bettencourt L., West G. A Unified Theory of Urban Living // Nature. 2010. October 21.

Bettencourt L., Lobo J. et al. Growth Innovation, Scaling and the Pace of Life in Cities // PNAS. 2007. April 16.

Bound K, Thornton I. Our Frugal Future. London: NESTA, 2012. July.

Brand S. Whole Earth Discipline: An Ecopragmatist Manifesto. New York: Viking, 2009.

Bratton W, Tumin Z. Collaborate or Perish: Reaching Across Boundaries in a Networked World. New York: Crown Business, 2012.

Brugman J. Welcome to the Urban Revolution: How cities are changing the world. New York: Bloomsbury Press, 2010.

Bucher U., Finka M. The Electronic City. Berlin: BWV, 2008.

Burdett R., Rode P. Cities: Towards a Green Economy. Nairobi: UNEP, 2011.

Burnham S. Trust Design. ‘Public Trust’ supplement to Vol. 30. 2011. Part Four. P. 7 [].

Burra S. Towards a Pro-poor Framework for Slum Upgrading in Mumbai, India // Environment and Urbanisation. 2005. April. Vol. 17.

Burra S. Community-based, Built and Managed Toilet Blocks in Indian Cities // Environment and Urbanisation. 2003. October. Vol. 15.

Burrell J. Livelihoods and the Mobile Phone in Rural Uganda / Grameen Foundation. 2008. January.

Burrows E.G., Wallace M. Gotham: A History of New York City to 1898. New York: OUP, 1999.

Cacioppo J., Patrick W. Loneliness: Human Nature and the Need for Social Connection. New York: W.W. Norton, 2009.

Cain A. Applicability of Bogot’s Transmilenio BRT System to the United States / National Bus Rapid Transit Institute. 2006. May.

Calabrese F., Smordeda Z, Blondel V., Ratti C. Interplay Between Telecommunications and Face-to-Face Interactions: A Study Using Mobile Phone Data // PLoS ONE. 2011. July.

Campanella T. The Concrete Dragon: China’s Urban Revolution and What it Means for the World. New York: Princeton Architectural Press, 2008.

Canetti E. Crowds and Power. London: Penguin, 1992. The Challenge of the Slums / UNHabitat. 2003.

Chang L.T. Factory Girls. London: Picador, 2010.

Cities of Opportunity / Pricewaterhouse Coopers [http:// -of-opportunity/index.jhtml].

Clark G, Moonen T. The Business of Cities: City Indexes in 2011 [www. thebusinessofcities.com].

Clark G., Moonen T. London 19912012: The Building of a World City. London, 2012 [http://www. thehonorchapmanreport.com].

Coleman E. From Public Management to Open Governance: A New Future or the More Things Change the More They Stay the Same. Coventry: University ofWarwick. 2011. April. Dissertation.

Dailey K. Cory Booker’s Snowspiration //Newsweek. 2011. January 27.

Dalton R.J. The Social Transformation of Trust in Government // International Review of Sociology. 2005. January.

Daly I. Data Cycle // Wired UK. 2011. April.

Davis M. Ecology of Fear: Los Angeles and the Imagination of Disaster. London: Picador, 1999.

Davis M. Magical Urbanism: Latinos Reinvent the US City. London; New York: Verso, 2001.

Davis M. Planet of Slums. London; New York: Verso, 2007.

Desai V. Dharavi, the Biggest Slum in Asia // Habitat International. 1988. Vol. 12. № 2.

De Hartog H. Shanghai New Towns: Searching for Community and Identity in a Sprawling Metropolis. Rotterdam: 010 Publishers, 2010.

Dittrich C. Bangalore: Globalisation and Fragmentation in India’s High Tech Capital // ASIEN. 2007. April.

Dorigo M, Gambardella L.M. Ant Colonies for the Travelling Salesman Problem // Biosystems. 1997. Vol. 43. № 2.

Dorling D. Injustice. Bristol: Polity Press, 2009.

Dorling D. So You Think You Know About Britain. London: Constable, 2011.

Dorling D. The No-Nonsense Guide to Inequality. London: New Internationalist, 2012.

Downs L.B. Diego Rivera: the Detroit Industry Murals. Detroit: Detroit Institute of Arts; London: W.W. Norton, 1999.

East London: World Class Centre for Digital Enterprise / McKinsey. 2011. March.

Echanove M., Srivastava R. The Slum Outside // URBZ.net. 2011. April 20.

Echanove M., Srivastava R. The Village Inside // The Urban Wisdom ofJane Jacobs. New York: Routledge, 2012.

Echanove M., Srivastava R. The High Rise and the Slum: Speculative Urban Development in Mumbai // The Oxford Handbook of Urban Planning / Ed. by R. Weber, R. Crane. New York: OUP, 2012.

Echeverry J.-C, Ibanez A.-M., Moya A., Hillon L.-C. The Economics of Transmilenio: a Mass-Transit System for Bogot // Economia. 2005. Spring.

Ehrenhalt A. The Great Inversion and the Future of the American City. New York: Knopf, 2012.

Ehrlich P. Population Bomb. New York: Ballentine Books, 1968.

Engels F. The Conditions of the Working Class in England. 1845 [-working-class/cho4.htm] [Энгельс Ф. Положение рабочего класса в Англии [ england/index.htm].

The Etymologies of Isidore of Seville / Ed. by S. Barney, W.J. Lewis, A. Beach, O. Berghord. Cambridge: CUP, 2006.

The Essential William H. Whyte / Ed. by A. LaFarge. New York: Fordham University Press, 2000.

Evans K.F. Maintaining Community in the Information Age: The Importance of Trust, Place and Situated Knowledge. New York: Palgrave Macmillan, 2004.

Fainstein S. The Just City. Ithaca: Cornell University Press, 20i0.

Ferrari Ballas M. The Transportation Barrier of the Women of Pudahuel // Santiago Planning Forum. 2009. Vol. 13/14.

Fischer C. To Dwell Among Friends: Personal Networks in Town and Country. Chicago: University of Chicago Press, 1982.

Flint A. Wrestling with Moses: How Jane Jacobs Took on New York’s Master Builder and Transformed the American City. New York: Random House, 2011.

Florida R. The Rise of the Creative Classes. New York: Random House, 2002.

Florida R. Cities and the Creative Class. London: Routledge, 2004.

Florida R. Who’s Your City? New York: Basic Books, 2008 [Флорида Р. Кто твой город? М.: Strelka Press, 2014].

Florida R., Gulden T., Mellender C. The Rise of the Mega-Region / Martin Prosperity Institute. 2007. October.

Florida R., Scott Jackson M. Sonic City: The Evolving Economic Geography of the Music Industry // Journal of Planning, Education and Research. 2009.

Franklin J. Politics, Trust and Networks: Social Capital in Critical Perspective. London: South Bank University, 2004.

Fukuyama F. Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity. London: Penguin, 1996 [Фукуяма Ф. Доверие. Социальные добродетели и путь к процветанию. М.: АСТ; Ермак, 2004].

Gandhi S. Housing Mumbai’s Poor // Economic & Political Weekly. 2007. September 22.

Gehl J., Koch J. Life Between Buildings: Using Public Space. Washington: Island Press, 2011.

Gehl J., Gemzoe L. New City Spaces. Copenhagen: Danish Architectural Press, 2003.

Gillespie A. Whose Black Politics? Cases in Post-Racial Black Leadership. New York: Routledge, 2010.

Gittleman M. et al. Community Garden Survey. 2009-2010 [].

GLA. A Profile of Londoners by Country of Birth / Ed. by L. Spence / GLA. 2008. February.

GLA. The Future of Road Congestion in London / GLA. 2011. June.

Glaeser E., Resseger M., Tobio K. Urban Inequality / Taubman Centre for State and Local Government. 2008-2010.

Glaeser E. The Triumph of the City: How Our Greatest Invention Makes Us Richer, Smarter, Greener, Healthier and Happier. Macmillan, 2011.

Glaesar E., Kahn M. The Greenness of Cities / National Bureau of Economic Research. 2008. August.

Goldsmith S., Elizabeth L. What We See: Advancing the Observations of Jane Jacobs. New York: New Village Press, 2010.

Goodman J., Laube M., Schwenk J. Curitiba’s Bus System is Model for Rapid Transit // Race, Poverty & the Environment. 2005-2006. Winter.

Graham S. Cities Under Siege: The New Military Urbanism. New York: Verso, 2011.

Graham S. Welcome to Lockdown London // The Guardian. 2012. March 12 [-olympics-security-lockdown-london].

Graham S., Marvin S. Splintering Urbanism: Networked Structures and Technological Mobilities. London: Routledge, 2001.

Granovetter M. The Strength of Weak Ties: A Network Theory Revisited // Sociological Theory. 1983. Vol. 1.

Green J. Digital Urban Renewal // Ovum. 2011. April.

Grice K., Drakakis-Smith D. The Role of the State in Shaping Development: Two Decades of Growth in Singapore // Transaction of the Institute of British Geographers. 1985. Vol. 10. № 3.

Griffith P., Norman W., O’Sullivan C., Ali R. Charm Offensive: Cultivating Civility in 21st-Century Britain. London: Young Foundation, 2011.

Griffiths R. The Great Sharing Economy. Manchester: Cooperatives UK, 2012 [/ storage/public/downloads/ sharing_0.pdf].

Hack K., Margolin J.-L. Singapore from Temasek to the 21st Century: Reinventing the Global City. Singapore: NUS Press, 2010.

Hall P. Cities of Tomorrow. Oxford: Blackwell, 2002.

Hallo W. Antediluvian Cities // Journal of Cuneiform Studies. 1971. Vol. 23. № 3.

Harber A. Diepsloot. Johannesburg: Jonathan Ball, 2012.

Harvey D. Rebel Cities: From the Right to the City to the Urban Revolution. New York: Verso, 2012.

Hauptmann D., Neidich W. Cognitive Architecture. Rotterdam: 010 Publishers, 2010.

Haynes J. Thanks for Coming! London; Boston: Faber & Faber, 1984.

Helliwell J.F., Barrington-Leigh C.P. How Much is Social Capital Worth? / National Bureau of Economic Research. 2010. Working paper № 16025.

Hobbes T. Leviathan. Kindle edition [Гоббс Т. Левиафан // Он же. Сочинения: В 2 т. М., 1991. Т. 2].

Hollis L. Phoenix: the Men Who Made Modern London. London: Weidenfeld & Nicolson, 2008.

Hollis L. The Stones of London: A History in Twelve Buildings. London: Weidenfeld & Nicolson, 2011.

Hollis M. Trust Within Reason. Cambridge: CUP, 1998.

Hoskins G. Trust: Money, Markets and Society. New Delhi: Seagull Books, 2011.

How Smart is Your City? / IBM Institute for Business Value. 2009.

Ifill G. The Breakthrough: Politics and Race in the Age of Obama. New York: Doubleday, 2009.

Jacobs J. The Economy of Cities. London: Pelican, 1972.

Jacobs J. The Death and Life of Great American Cities. New York: Modern Library, 1993 [Джекобс Дж. Смерть и жизнь больших американских городов. М.: Новое издательство, 2011].

Jacobs J. Dark Age Ahead. New York: Random House, 2004.

Jackson A. London’s Metroland. London: Capital Transport Publishing, 2006.

Jaffe A.B. Technological Opportunity and Spillovers of R & D // American Economic Review. 1986. December.

Jencks C. Le Corbusier and the Tragic View of Architecture. London: Allen Lane, 1973.

Jencks C. The Architecture of the Jumping Universe. London; New York: Academy Editions, 1995.

Johnson N. Two’s Company, Three’s Complexity. Oxford: OneWorld, 2007.

Johnson S. Emergence: The Connected Lives of Ants, Brains, Cities and Software. London: Penguin, 2002.

Johnson S. Where Good Ideas Come From: The Natural History of Innovation. New York: Penguin, 2010.

Jordan Smith D. Cell Phones, Social Inequality and Contemporary Culture in Nigeria // Canadian Journal of African Studies. 2006. № 3.

Kahn M. Climatopolis. New York: Basic Books, 2010.

Kasarda J., Lindsay G. Aerotropolis: The Way We’ll Live Next. London: Penguin, 2011.

Knowles R. The Solar Envelope: Its Meaning for Energy and Buildings // Energy and Buildings. 2003. № 35.

Kohn M. Trust: Self-Interest and the Common Good. Oxford; New York: OUP, 2008.

Kolbert E. Green Like Me // New Yorker. 2009. August 31.

Kolesnikov-Jessop S. Singapore Exports Its Government Expertise in Urban Planning // New York Times. 2010. April 27.

Komninos N. Intelligent Cities and Globalisation of Innovation Network. London; New York: Routledge, 2008.

Koolhaas R. et al. Mutations. Barcelona: ACTAR, 2000.

Krane J. Dubai: The Story of the World’s Fastest City. London: Atlantic Books, 2010.

Krugman P. The Self-Organising Economy. Cambridge; Oxford: Blackwell, 1996.

Lammer S., Hebling D. Self Control of Traffic Lights and Vehicle Flow in Urban Road Networks // Journal of Statistical Mechanics. 2008.

Landry C. The Creative City. London: Earthscan, 2000.

Landry C. Creativity and the City: Thinking Through the Steps. 2005 [].

Landry C. Lineage of the Creative City. 2006 [].

Landry C. The Art of City Making. London: Earthscan, 2006.

Le Corbusier. Essential Le Corbusier: L’Esprit Nouveau Articles. Oxford; Boston: Architectural Press, 1998.

Lefebvre H. Key Works / Ed. by S. Elden, E. Kofman. New York: Continuum, 2003.

Lefebvre H. The Production of Space / Trans. by D. NicholsonSmith. Oxford: Blackwell, 1991.

Lehrer J. A Physicist Solves the City // New York Times. 2010. December 17.

Lehrer J. Imagine: How Creativity Works. Edinburgh: Canongate, 2012.

Lindsay G. Demolishing Density in Detroit // Fast Company. 2010. March 5.

Lindsay G. Instant Cities. 2011. October // Greg Lindsay Blog [/ articles/instant_cities].

Living in the Endless City / Ed. by R. Burdett, D. Sudjic. London: Phaidon, 2011.

Lydon M, Bartman D., Woudstra R., Khawarzad A. Tactical Urbanism / The Next Generation of New Urbanists. 2011. Vol. 1.

Lydon M., Bartman D., Woudstra R., Khawarzad A. Tactical Urbanism / The Next Generation of New Urbanists. 2011. Vol. 2.

Mairet P. Pioneer of Sociology: The life and Letters of Patrick Geddes. London: Lund Humphries, 1957.

Mak G. Amsterdam / Trans. by P. Blom. London: Harvill, 1999.

Mandeville B. The Fable of the Bees. 1715 [].

Marshall G., Batty M. Geddes’s Grand Theory: Life, Evolution, Social Union, and "The Grand Transition” // UCL Working Papers Series. 2010. September. № 162.

Martin R., Meisterlin L., KenoffA. The Buell Hypothesis. 2011 [-programs/buell-hypothesis/buell-hypothesis].

Mayinger F. Mobility and Traffic in the 21st Century. Berlin: Springer, 2001.

Mayor J., Coleman B. The Social and Emotional Benefits of Good Street Design / Brighton and Hove City Council/Civitas, 2011. August.

McKibben B. Hope, Human and Wild. Minneapolis: Milkweed Editions, 2007.

Mehta S. The Urban Age. London: LSE, 2011.

Middleton N., Gunnell D. et al. UrbanRural Differences in Suicide Rates in Young Adults: England and Wales: 1981-1998 // Social Science and Medicine. 2003. № 57.

Milanovic B. The Haves and the Have-Nots. New York: Basic Books, 2012.

Miller P. Smart Swarm. London: Collins, 2012.

Minton A. Ground Control: Fear and Happiness in 21st-Century City. London: Penguin, 2009.

Misztal B. Trust in Modern Society. Cambridge: Polity Press, 1996.

Moretti E. The Geography of Jobs. New York: Houghton Mifflin, 2012.

Morozov E. The Net Delusion: How Not to Liberate the World. London: Penguin, 2011.

Morris I. Why the West Rules for Now: the Patterns of History and What They Reveal about the Future. London: Profile Books, 2010.

Mullins C. Festival on the River: The Story of the Southbank. London: Penguin, 2010.

Nagy A.R., Podolny J. William Bratton and the NYPD // Yale School of Management: Case Studies. 2008. February 12.

Nathan M., Vandore E, Whitehead R. A Tale of Tech City: The Future of Inner East London’s Digital Economy. London: The Centre for London, 2012.

Neuwirth R. Shadow Cities.

New York: Routledge, 2004.

Neuwirth R. The Stealth of Nations. New York: Random House, 2011.

New York, Dept of Design and Construction Active Design Guidelines / NYC. 2010.

Norris C., McCahill M., Wood D. The Growth of CCTV: A Global Perspective // Surveillance and Society. 2004. Vol. 2. № 2/3 [-veillance-and-society.org/cctv.htm].

Novak M., Highfield R. SuperCooperators: Beyond the Survival of the Fittest. Edinburgh: Canongate, 2011.

Nunns A., Idle N. Tweets from Tahrir. New York: Or Books, 2011.

Oldenburg C. The Great Good Place. New York: Da Capo, 1999.

O’Neill O. A Question of Trust. Cambridge: CUP, 2002.

Ostrom E. Governing the Commons: The Evolution of Institutions for Collective Action. Cambridge: CUP, 1990.

Owen D. Green Metropolis. New York: Riverhead, 2010.

Owen D. The Efficiency Dilemma // New Yorker. 2010. December 20.

Patel S., Arputham J. An Offer of Partnership or a Promise of Conflict in Dharavi, Mumbai // Environment and Urbanisation. 2007. Vol. 19. № 2.

Patel S., Arputham J. Plans for Dharavi // Environment and Urbanisation. 2008. Vol. 20. № 1.

Patel S., Burra S., D’Cruz C. Slum/ Shack Dwellers International (SDI) — Foundations to Treetops // Environment and Urbanisation. 2001. Vol. 12. № 2.

Patel S., Arputham J, Burra S, Savchuk K. Getting the Information Base for Dharavi’s Redevelopment // Environment and Urbanisation. 2009. Vol. 21. № 2.

Patel S., Mitlin D. Gender Issues and Slum/Shack Dweller Foundation London: IIED, 2007 ( =Gender and Urban Federations Series).

Pearce F. Peoplequake: Mass Migration, Ageing Nations and the Coming Population Crash. London: Eden Project Books, 2010.

Pereira F., Vaccari A., Glardin F., Chiu C., Ratti C. Crowd Sensing in the Web: Analysing the Citizen Experience in the Urban Space // Sustainable Environmental Design in Architecture: Impacts on Health. 2012. Springer Optimization and Its Applications. 2012. Vol. 56 [/ publications.html].

People Without Homes and Homes Without People: A Count of Vacant Condos in Select NYC Neighborhoods / GMA Foundations. 2010.

Perlman J. Favela: Decades of Living on the Edge in Rio de Janeiro. Oxford: OUP, 2012.

Peter P.F. Time, Innovation and Mobilities. London; New York: Routledge, 2006.

PlaNYC. A Greener, Greater New York / City of New York. 2007 [/ downloads/pdf/publications/full_ report_2007.pdf].

PlaNYC. A Greener, Greater New York / City of New York. 2011. [http://s-media.nyc.gov/agencies/ planyc2030/pdf/planyc_20ii_ planyc_full_report.pdf].

PlaNYC. Inventory of New York City Greenhouse Gas Emissions / City of New York. 2011. September [/ pdf/2011/pr331-11_report.pdf].

Posshehl G.L. Revolution in the Urban Revolution: The Emergence of Indus Urbanisation // Annual Review of Anthropology. 1990. Vol. 19.

Post N. Liveable Cities Get Smarter // Engineering News Record. 2011. December 12. 2011.

Preston C. The Bee. London: Reaktion Books, 2006.

Project for Public Spaces: Enrique Penalosa [/ reference/epenalosa-2].

Putnam R. Bowling Alone: the Collapse and Revival of American Community. New York: Simon & Schuster, 2001.

Rae D. Urbanism and its End. New Haven: Yale University Press, 2003.

Ramirez J.A. The Beehive Metaphor: From Gaudi to Le Corbusier. London: Reaktion Books, 2000.

Rasmussen S. London: the Unique City. Cambridge, MA: MIT Press, 1988.

Ratti C., Townsend A The Social Nexus // American Scientist. 2011. September.

Rees M. Warren Weaver: A Biographical Memoir. Washington: National Academy of Science, 1987.

Reid S., Shore F. Valuing Urban Realm. London: TfL, 2008.

Report from OHCHR Fact-finding Mission to Kenya, 6-28 February 2008 / UN Commission on Human Rights. 2008. March 19.

Resch B., Britter R., Ratti C. Live Urbanism: Towards Senseable Cities and Beyond // Sustainable Environmental Design in Architecture: Impacts on Health. 2012. Springer Optimization and Its Applications. 2012. Vol. 56 [. edu/papers/publications.html].

Rhinehart N. Public Spaces in Bo-got. An Introduction // University of Miami Inter-America Law Review. 2009. Winter.

Riis J. The Making of an American. New York: Macmillan Company, 1901.

Riis J. How the Other Half Live [].

Rogers R., Power A. Cities for a Small Country. London: Faber & Faber, 2000.

Roisin H. The End of Men // Atlantic. 2010. July.

Rousseau J.-J. Constitution project for Corsica [/ en/article.aspx?ID=JJR_OEU_03i] [Руссо Ж.-Ж. Проект конституции для Корсики // Он же. Трактаты. М.: Наука, 1969].

Roy A Capitalism: A Ghost Story // Outlook India. 2012. March 26 [http:// / Capitalism-A- Ghost-Story/280234].

Rybczynski W. Makeshift Metropolis: Ideas About Cities. New York: Scribner, 2010 [Рыбчинский В. Городской конструктор: Идеи и города. М.: Strelka Press, 2014].

Saini A. Geek Nation. London: Hodder & Stoughton, 2010.

Sassen S. The Global City. Princeton: Princeton University Press, 2001.

Sassen S. Cityness in the Urban Age // Urban Age Bulletin. 2005. Autumn.

Sassen S. Cities in a World Economy. Thousand Oaks: Pine Forge Books, 2005.

Sassen S. Urban Age Project. London: LSE, 2011.

Satterthwaite D. From Professionally Driven to People-Driven Property Reduction // Environment & Urbanisation. 2001. Vol. 13. № 2.

Saunders D. Arrival City. New York: Vintage, 2012.

Schama S. The Embarrassment of Riches. London: HarperCollins, 2004.

Scocca T. Beijing Welcomes You: Unveiling the Capital City of the Future. New York: Riverhead, 2011.

Seeley T.D. Beehive Democracy. Princeton: Princeton University Press, 2010.

Senior J. Alone Together // New York Magazine. 2008. November 23.

Sennett R. The Conscience of the Eye: The Design and Social Life of Cities. New York: W.W. Norton, 2002.

Sennett R. The Fall of Public Man. London: Faber & Faber, 2003.

Sennett R. Togetherness. London: Allen Lane, 2012.

Shoup D. The High Price of Free Parking. Chicago: Planners Press, 2011.

Sloan Wilson D. The Neighborhood Project: Using Evolution to Improve My City One Block at a Time. New York: Little, Brown and Co., 2011.

Smith D. The Chicago School: A Liberal Critique of Capitalism. Hampshire: Macmillan Education, 1988.

Smith K., Brown B.B. et al. Walkability and Body Mass Index: Density, Design and New Diversity Measures // American Journal of Preventative Medicine. 2008. Vol. 35. № 3.

Sorkin M. Twenty Minutes in Manhattan. London: Reaktion Books, 2009.

Sorkin M. All Over the Map. London; New York: Verso, 2011.

Soto H. de. The Mystery of Capital: Why Capitalism Triumphs in the West and Fails Everywhere Else. New York: Basic Books, 2000 [Como Э. де. Загадка капитала. Почему капитализм торжествует на Западе и терпит поражение во всем остальном мире. М.: Олимп-Бизнес, 2004].

Southerton D.G. Chemulpo to Songdo IBD: Korea’s International Gateway. 2009 [http://www. chemulpotosongdoibd.com].

State of the World Cities / UN-Habitat. 2011-2012.

State of the World Population / UNPFA, 2007.

The Stockholm Environment Programme. Stockholm City Council, 2008.

The Stockholm Environment Programme 2012-2015. Stockholm City Council, 2012.

Stremlau J. Dateline Bangalore: Third World Technopolis // Foreign Policy. 1996. Spring.

Sudjic D. The Edifice Complex. New York: Penguin, 2005.

The Tool House // Airoots. 2009. September 9 [/ 2009/09/the-tool-house-expanded].

Townsend A., Maguire R. et al. A Planet of Civic Laboratories / Institute for the Future. 2011.

Travel in London: Key Trends and Developments / Transport for London. 2009. Report № 1.

The Travels of Marco Polo [] [Книга Марко Поло. М.: Государственное издательство географической литературы, 1955].

UN. Creative Economy / UN. 2010. December.

Uslaner E. The Moral Foundations of Trust. Cambridge: CUP, 2002.

Vanderbilt T. Traffic: Why We Drive the Way We Do (and What It Says About Us). London: Allen Lane, 2008.

A Vision of Smarter Cities / IBM Institute for Business Value. 2009.

Waldron R. Home Ownership in the Dublin City Region: The Bubble and Its Aftermath [-studies-association.org/wp-content/uploads/2013/10/WaldronHSA11paper.pdf].

Walker J. Human Transit: How Clearer Thinking about Public Transit Can Enrich Our Communities. Washington: Island Press, 2011.

Walljasper J. All That We Share : A Field Guide to the Commons. New York: The New Press, 2010.

Weber R., Craine R. The Oxford Handbook of Urban Planning. New York: OUP 2012.

Weaver W. Science and Complexity // American Scientist. 1948. № 36.

Welter V.M. Biopolis: Patrick Geddes and the City of Life. Cambridge: MIT Press, 2002.

Whyte W.H. City: Rediscovering the Centre. New York: Doubleday, 1988.

Wilkinson R., Pickett K. The Spirit Level: Why Equality is Better for Everyone. London: Penguin, 2010.

Williams A., Donald A. The Lure of the City: From Slums to Suburbs. London: Pluto Press, 2011.

Wilson J.Q., Kelling G.L. Broken Windows // Atlantic Monthly. 1982. March.

Wirth L. Urbanism as a Way of Life // American Journal of Sociology. 1938. Vol. 44. № 1.

Wood AT. Asian Democracy in World History. New York: Routledge, 2004.

Yuan J., Zheng Y., Xie X., Sun G. T-Drive: Enhancing Driving Directions with Taxi Drivers // EEE Transactions on Knowledge and Data Engineering. 2011. Vol. 25. № 1.

Zukin S. Loft Living: Culture and Capital in Urban Change. New Brunswick: Rutgers University Press, 1989.

Zukin S. The Naked City. New York: OUP, 2010.

Оглавление

Leo Hollis Cities are Good for You: The Genius of the Metropolis

* * *

Предисловие к русскому изданию

Предисловие

Глава 1. ЧТО ТАКОЕ ГОРОД?

Глава 2. ВНУТРИ УЛЬЯ

Глава 3. СТРОИТЬ МЕЖДУ СТРОЕНИЯМИ

Глава 4. МЕСТО ДЛЯ ТВОРЧЕСТВА

Глава 5. «ПЕРЕЗАГРУЗКА» ОБЩЕСТВА

Глава 6. ДОВЕРИЕ К ГОРОДУ

Глава 7. ПРОГУЛКИ ПО ДХАРАВИ

Глава 8. МАКСИМАЛЬНЫЙ ГОРОД

Глава 9. СВОБОДА ПЕРЕДВИЖЕНИЯ

Глава 10. СКОЛЬКО НУЖНО ЛАМПОЧЕК, ЧТОБЫ ИЗМЕНИТЬ ГОРОД?

Глава 11. МЕСТО ПОД НАЗВАНИЕМ «ДОМ»

Эпилог. ПОСЛЕ ГУДЗОН-СТРИТ

Благодарности

ПРИМЕЧАНИЯ

Литература Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg