«Консерватизм и развитие»

Консерватизм и развитие (fb2) - Консерватизм и развитие [Основы общественного согласия] 2153K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Коллектив авторов

Консерватизм и развитие. Основы общественного согласия

Под редакцией Б. И. Макаренко

Авторы: В. Н. Гарбузов, В. Г. Ивахник, В. П. Любин, Б. И. Макаренко, А. В. Макаркин, Н. В. Назарова, А. Ф. Филиппов

Руководитель проекта М. Султанова

Арт-директор Л. Беншуша

Корректор И. Астапкина

Компьютерная верстка Д. Беляков

© Центр политических технологий, 2015

Все права защищены. Произведение предназначено исключительно для частного использования. Никакая часть электронного экземпляра данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для публичного или коллективного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. За нарушение авторских прав законодательством предусмотрена выплата компенсации правообладателя в размере до 5 млн. рублей (ст. 49 ЗОАП), а также уголовная ответственность в виде лишения свободы на срок до 6 лет (ст. 146 УК РФ).

* * *

К читателю

Консерватизм и развитие: нет ли тут противоречия? На самом деле, каждому человеку присущи как желание сохранить все то, чем он дорожит: будь то круг своих родных и близких, ценности и принципы или нажитые материальные блага, – так и понимание того, что жизнь не стоит на месте, а значит, сохранение главного и важного требует новых подходов, оценок и, наконец, действий. То же справедливо и для больших сообществ людей и государств.

Консерватизм в политике – и это убедительно показано в предлагаемой вашему вниманию книге – всегда стремился сберечь прошлое, противился революционности и радикализму. Но именно поэтому мудрые консерваторы понимали две простые истины. Во-первых, необходимость, отвечая на вызовы времени, создавать новые формы для традиционных ценностей. Во-вторых, ради сохранения стабильности, искать согласия со всеми, кто разделяет их стремление к недопущению острых политических и социальных конфликтов. Иными словами, добиться своих политических целей консерватизм может только вместе со всем обществом – и в этом его главный политический смысл. Там где консерваторам удавалось выдержать эти принципы, все общество и сохраняло историческую традицию, и двигалось вперед. И напротив, если сохранение превращалось в реакцию или консерваторы слишком держались старых форм, проигрывали и они, и страна.

Известна формулировка французского классика политологии Франсуа Гогеля про «партию порядка» и «партию движения», конкуренция которых и создает долгосрочную стабильность общества. У нас в России – и исторически, и сегодня – обе эти функции сосуществовали внутри правящей элиты, и когда они находили согласие, страна шла вперед и избегала революционных взрывов. Нарушение этого баланса навлекало на нее неисчислимые беды.

Сегодняшней России обязательно нужен современный консерватизм – и для того чтобы излечить болезни затянувшегося переходного периода, и чтобы заложить фундамент общественного согласия относительно будущего России, бережно хранящего традиции и, в то же время, дающего ее гражданам возможность свободного и творческого развития. Это лучшая гарантия и подлинного суверенитета страны, и ее успешности, и современности.

В книге обобщены исторический опыт западного консерватизма и взгляды современных российских консерваторов. Мы полагаем, что особую значимость ей придают комментарии, суждения, интерпретации различных сторон теории и практики консерватизма, принадлежащие пятидесяти уважаемым экспертам – российским и зарубежным. Это люди очень разные по своим взглядам, профессиям, опыту, но в описанных выше главных характеристиках консерватизма они едины.

Мы надеемся, что представленная в книге концепция «Консерватизм для развития» станет основной для широкого общественного диалога о путях развития страны и согласия широких слоев гражданского общества во имя ее процветания.

Игорь Бунин, президент Центра политических технологий, доктор политических наук, профессор

Введение

Настоящая монография представляет результаты исследовательского проекта, реализованного в 2014–2015 гг. Центром политических технологий в рамках гранта «Разработка концепции „Консерватизм для развития“ как основы общественного согласия в России».

Замысел исследования состоял в том, чтобы сопоставить идейную базу и политическую практику современного политического консерватизма на Западе, отследив тенденции его развития и общественно-политические факторы, определяющие его развитие, и возрождающееся консервативное течение в России. На базе этого сопоставления предложены наиболее значимые, с нашей точки зрения, положения концепции «Консерватизма для развития», которые могли бы служить основой для диалога гражданского общества о путях развития России.

Предметом исследования являлись политические партии и движения в странах Запада, исповедующие ту или иную форму консервативной политической идеологии. Объект исследования – видоизменения в консерватизме и размежевания внутри консервативного политического лагеря, происходившие в последние десятилетия, объективные и субъективные факторы, обусловившие эти изменения, а также сценарии политической конкуренции между консервативными политическими силами в общем контексте западной политики.

Цель исследования зарубежного консерватизма состояла в выявлении общей логики развития политического консерватизма в современных условиях. Наша исходная гипотеза, опиравшаяся на философское наследие и политическую практику зарубежного консерватизма, состояла в том, что его основная функция – стремление сохранить главное в ценностном капитале современного ему общества, гибко адаптируя политическую форму, чтобы обеспечить поступательное, эволюционное развитие этих ценностей в будущем. По этой причине консерватизм оказывался способным выполнять роль модернизирующей и развивающей общество политической силы. Из рассмотренных нами примеров это относится к восстановлению экономики и государственности стран, потерпевших поражение во Второй мировой войне (Германия и Италия), переход от диктатуры к демократии (Испания), преодоление острого политического кризиса (Франция), комплексная программа экономической и политической модернизации (Бразилия), переопределение понятия «эффективная экономика» (все страны, но в особенности США и Великобритания). Важнейшей политической реформой, совершенной консерваторами или при их активном участии, стало создание модели «государства всеобщего благоденствия». Но оборотной стороной таких изменений оказывались расколы и размежевания внутри консерватизма, отражавшие слишком резкие изменения в западных обществах и кризис доверия общества системным политическим силам.

Выявленные обзором тенденции зарубежного консерватизма содержат ценный опыт политической практики консервативных политических течений, реализации политических ценностей. Этот опыт может быть полезен отечественным консерваторам и российскому гражданскому обществу в целом при выстраивании модели «консерватизма для развития» и укрепления общественного согласия в нашей стране.

Эмпирической основой исследования зарубежного консерватизма стало 21 глубинное интервью с экспертами из шести стран: политиками и общественными деятелями, политологами, философами, которые предложили экспертные оценки и интерпретации процессов, происходящих в консервативном политическом лагере. Пятеро из них – политики или общественные деятели (занимают или занимали места в парламентах или министерские посты), остальные – академические эксперты, хотя многие из них также занимаются общественной, консалтинговой или журналистской работой. «Специалистами по России» являются лишь четверо из них, поскольку приоритетной задачей являлось изучение именно западного опыта консерватизма. По своим воззрениям подавляющее большинство экспертов, в том числе практически все академические специалисты, «нейтральны», что обеспечивает объективность их взглядов и естественно для западных научных деятелей. Из политических фигур трое принадлежат к «мэйнстримным» консервативным силам, двое – к политическим силам, известным на Западе как «новые правые», а в российском дискурсе часто характеризующимся как подлинно консервативные.

Кроме того, при написании обзора использовались материалы по национальным моделям консерватизма, подготовленные в рамках реализации того же исследовательского проекта.

Аналитическое обобщение опыта современного политического консерватизма на Западе составило Главу 1 настоящей монографии, а описание шести национальных моделей развития консерватизма – Главу 2.

Предметом исследования отечественного консерватизма стало не все его наследие – в рамках подобного проекта это вряд ли было бы возможным. Нас интересовало, скорее, «состояние умов» российского политического класса по данной проблематике, т. е. экспертное мнение российских ученых и общественных деятелей о российском консерватизме в целом и его политической доктрине в особенности. Эмпирической основой исследования российского консерватизма стали 30 глубинных интервью с российскими экспертами – философами, политологами, социологами, общественными деятелями. Примерно половина экспертов – по собственному определению или содержанию высказанных суждений – являются сторонниками консервативных взглядов и в тексте именуются экспертами-консерваторами. Другую часть представляют не разделяющие этих взглядов независимые эксперты – специалисты из сфер фундаментальной и прикладной науки, а также высшей школы. Такое деление достаточно условно, поскольку многие эксперты-консерваторы также работают в научной сфере или высшей школе, имеют научные степени и звания. По большинству обсуждавшихся тем можно проследить как сходства, так и различия в подходах между этими категориями экспертов.

Цель исследования состояла в выявлении основных характеристик возрождающегося российского консерватизма через анализ экспертных мнений о состоянии общественного запроса на консерватизм, оценку экспертами актуальности интеллектуального наследия российского консерватизма, его основных «отрядов» и социальной базы. Отдельный предмет исследования – «медианная» позиция отечественных консерваторов по основным проблемам российской политики. Исследование показало, как тяжело возрождается консерватизм после разрыва его исторической традиции, и в то же время выявило сохранность его лучших традиций и интеллектуального наследия. Подавляющее большинство наших экспертов адекватно оценивают нынешний этап развития консервативной теории, признают необходимость встраивания этой теории в реалии сегодняшней страны. Однако не могут не сказываться и разрыв в традиции, и оторванность теорий от практики политического процесса в целом и политической конкуренции в частности. Цельной политической программы, тем более – завершенного «образа будущего», т. е. целеполагания консерваторов, к настоящему времени не сложилось.

На основе обобщения этого опыта, а также анализа современных тенденций развития западного консерватизма нами были сформулированы положения концепции, точнее – основные подходы к формированию программы развития России. Концепция «Консерватизм для развития», созвучная опыту современного мирового консерватизма и соответствующая российским условиям, следует ключевым ценностям консерватизма, в первую очередь – стабильной и сильной государственности и органичности развития страны. На ее основе возможен широкий диалог различных политических сил и гражданского общества.

Приведенные в книге цитаты из интервью с российским и зарубежными экспертами не проверялись авторами; ответственность за их корректное воспроизведение лежит на редакторе настоящей книги. Цитаты приводятся в ней в обобщенном виде, без атрибуции авторам. В тексте они выделены курсивом.

Книга написана авторским коллективом в составе: Б. И. Макаренко, председатель правления Центра политических технологий – руководитель и ответственный редактор, главы 1, 3, 4; авторы страновых разделов в главе 2: В. Н. Гарбузов, доктор исторических наук, зам. директора Института США и Канады РАН – США; В. П. Любин, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник ИНИОН РАН – Италия; А. Ф. Филиппов, доктор социологических наук, ординарный профессор НИУ ВШЭ и А. В. Макаркин, вице-президент ЦПТ – Германия; А. В. Макаркин – Испания; Н. В. Назарова, ведущий специалист ЦПТ, кандидат исторических наук – Франция; А. Г. Ивахник, руководитель департамента ЦПТ, кандидат исторических наук – Великобритания.

Авторский коллектив выражает благодарность президенту Центра политических технологий И. М. Бунину и декану факультета социальных наук НИУ «Высшая школа экономики» А. Ю. Мельвилю за их советы и суждения, без которых эта книга вряд ли стала бы возможной. Мы признательны всем российским и зарубежным экспертам, которые уделили нам время и поделились своими опытом и знаниями.

Мы также благодарим за разностороннюю помощь и участие в работе над проектом сотрудников Центра политических технологий А. Л. Бардина, Л. Г. Васильеву, Р. В. Ларионова, В. Б. Макаренко, Т. А. Становую, Д. М. Хенкину.

Глава 1 Консерватизм на Западе: основные тенденции современного развития

Консерватизм как политическое течение: непременные ценности и неизбежные перемены

Многообразие понятий консерватизма

Описание и анализ консерватизма представляется сложной исследовательской проблемой[1], поскольку отсутствуют и основательно разработанная и достаточно обоснованная теория консерватизма, и само понятие «консерватизм», пригодное для характеристики как явления в целом, так и его разнообразных типов и вариантов. Это приводит к значительному разбросу концепций и суждений (Рахшмир, 1986, с. 7; Рахшмир, 1989, с. 200–201; Гарбузов, 1995, с. 33–59; там же, с. 60–68; Гарбузов, 1997, с. 136–162). Под консерватизмом могут пониматься и политическое течение, и форма идеологии, и образ мышления, и умонастроение, и стиль поведения, ориентированные на защиту традиционных устоев общественной жизни, незыблемых ценностей, противоречащие резкому обновлению и радикальным новациям (Политология. Энциклопедический словарь, 1993, с. 139–141). Такое определение подразумевает, что «для каждой социально-культурной и политико-экономической традиции объектом сохранения оказываются совершенно различные, а зачастую противоположные и враждующие комплексы идей, ценностей, идеалов» (Пияшева, 1988, c. 78). Именно поэтому на протяжении десятилетий «консервативными» назывались самые несхожие идеологические и политические течения.

Общепризнанным «пророком консерватизма» считается английский политический деятель, философ и публицист Эдмунд Бёрк (1729–1797). В 1790 г. вышла в свет его книга «Размышления о революции во Франции», в которой впервые были сформулированы главные принципы консерватизма (Бёрк, 1993). Выступая противником идей европейского Просвещения и Французской революции, Бёрк доказывал, что общественная жизнь основывается на традициях, обычаях, моральных и материальных ценностях, унаследованных от предшествующих поколений и взаимосвязанных между собой. Стабильность, равновесие, постепенное обновление – вот принципы, которым, по мнению философа, должно следовать общество.

Сам термин «консерватизм» впервые был употреблен французским писателем Франсуа Рене де Шатобрианом (1768–1848), который в 1818 г. стал издавать журнал «Консерватор». С тех пор слова «консерватизм» и «консервативный» не имели четких значений и употреблялись произвольно как в Старом, так и в Новом Свете.

В своей классической работе «Консерватизм как идеология» С. Хантингтон выделил следующие основные компоненты консервативной идеологии, отметив, что в основе своей они были определены еще Э. Бёрком:

• Человек представляет собой «религиозное животное». Сама религия, составляющая основу гражданского общества, придает законность существующему социальному порядку.

• Общество есть естественный и органический продукт исторического развития. Существующие в нем институты и учреждения воплощают мудрость прошлых поколений. Право и правовые институты поэтому следует рассматривать как функцию времени.

• Наряду с разумом человек обладает инстинктами и эмоциями. Осторожность, предрассудки, опыт и привычки являются лучшими руководителями человека, нежели разум, логика, абстракция и метафизика. Истина существует не в универсальных положениях, а в конкретном опыте.

• Сообщество людей выше, чем индивидуум. Человеческие права вытекают из их обязанностей. Зло коренится в самой человеческой природе, а не в социальных институтах.

• Люди (за исключением их отношения к нормам морали) не равны. Так как общественный организм представляет собой сложную систему, включающую в себя различные группы и классы, то дифференциация, иерархия и руководство являются неизбежными спутниками всякого гражданского общества.

• Уже существующий, однажды установленный государственный строй со всеми своими изъянами имеет преимущества по сравнению с любыми новыми, еще не испытанными проектами. Поэтому всякие попытки устранить его недостатки обычно приводят к еще большим недостаткам (Huntington, 1964, p. 359).

Исходя из этих положений, Хантингтон понимает консерватизм как «обоснование существующего строя, основанного на истории, Боге, природе и человеке», это не просто отсутствие изменений, а отчетливое и систематическое сопротивлением им» (ibid, p. 358–359).

Последующие изменения в социальной базе консервативной идеологии (от европейской феодальной аристократии к буржуазии и т. д.), смена объекта консервации (от «старого режима» к раннебуржуазным рыночным отношениям, а от них – к регулируемому государством капитализму и т. д.) приводили к серьезным смещениям и в содержании самого понятия. С переменами, происходившими в общественной жизни, изменялось и оно, приобретая ранее несвойственные ему черты и характеристики. Это в конечном счете и заставило многих западных исследователей отказаться от однозначной трактовки рассматриваемого феномена и прийти к необходимости более дифференцированного, а значит, и усложненного подхода к нему.

Основные ценности консерватизма: современная интерпретация

Предмет настоящего исследования – не консерватизм как таковой, а политические силы (партии и общественные движения), которые связаны с консервативной идеологией. В ценностном наполнении их программ можно выделить общие ценности и отличительные черты, сложившиеся в иные исторические эпохи, но с видоизменениями сохранившиеся и до наших дней.

Сильное государство. Консерваторам, во главе которых стоят высокостатусные фигуры, привычно считать себя «естественной партией власти», проводниками высших интересов государства и общества. Наиболее универсальная характеристика силы государства – его высокая дееспособность и эффективность, полноценный суверенитет. Важно, что для западных политий сильное государство подразумевает верховенство права. С этим связана и ценность порядка, которая в трактовке С. Хантингтона рассматривается в качестве средства достижения эффективности как условия нормально функционирующего общества (Crozier et аl., p. 45). Но уже при большей конкретизации это понятие становится чрезвычайно многоплановым.

Приверженность религиозным и моральным ценностям. Ценностная основа в консервативной политике сильнее, чем у других идеологических течений, поскольку основана не на рациональных, а потому подверженных волатильности и оппортунистическим колебаниям, а освященных религией ценностях. Имея в качестве электоральной опоры более религиозных людей, чем их оппоненты, консерваторы в политике сильнее связаны религиозной и моральной традициями. Даже на современном этапе консерваторы, как правило, идеологически более последовательны, чем большинство их оппонентов, по крайней мере из крупных политических партий. Вместе с тем консерваторы в политике остаются в рамках светских институтов, прагматично учитывая факторы религии и общественной морали в своей повестке дня.

Видение общества как органичной структуры. Сами консерваторы любят подчеркивать целостность и органичность общественной структуры, отрицают неизбежность классовой борьбы и острых социальных конфликтов, тем более – любую революционность. С государственностью эта ценность связана теснейшим образом: консервативная традиция, восходящая к Бёрку и де Местру, подразумевает, что «конституционное устройство работает, только если отражает истинные настроения сообщества» (Schlesinger, 1949, p. 240). Консерваторам присущи основанное на христианском учении ощущение несовершенства мира и человека, недоверие к переменам. Отсюда – ценность иерархии: сохранение привычного устройства мира для них подразумевало и незыблемость, если не святость неравенства, иерархического устройства общества, в котором главная ответственность и право принимать решение принадлежат высокостатусным людям.

В прошлые исторические эпохи консерваторы часто оказывались противниками демократизации, расширения избирательных прав, были совместимы с откровенно корпоративистскими недемократическими режимами. Современные консерваторы (особенно в Германии и Италии) крайне болезненно относятся к вопросу о заимствовании правыми тоталитарными режимами существенных элементов консервативной идеологии и отмежевываются от современных крайне правых политических сил. Напротив, для независимых исследователей консерватизма такая связь очевидна[2]. В корпоративизме, в том числе его тоталитарных инкарнациях, присутствуют важнейшие концептуальные конструкции, выработанные именно консерватизмом, освященные авторитетом папских энциклик и телеологической этикой католицизма. Главные из них – отрицание неизбежности классовых конфликтов и жестко закрепленные социальные роли в едином государственном механизме (т. е. иерархическое устройство общества). Корпоративизм всегда апеллирует к традиции, национальному единству, регулирует сферу общественной морали и семейных отношений, враждебен политической оппозиции и инакомыслию, грешит национализмом, освящает неравенство, в том числе – доминирование мужчины в семье, а антисемитизм был глубоко укоренен в консервативной традиции вплоть до Второй мировой войны и Холокоста. В современных условиях подобная установка консерваторов входит во все более острый конфликт с ценностями недискриминации, толерантности, эгалитаризма. Попытки стоящих у власти консерваторов найти компромиссные решения этих проблем воспринимаются частью консервативного сообщества как отход от основополагающих принципов консерватизма.

Ценность собственности. С иерархией связана еще одна ценность консервативной идеологии. В западном обществе консерватизм – это идеология и политическая программа имущих и образованных слоев общества. Им есть что терять как в плане собственности, так и социального статуса. Они заинтересованы в сильном государстве и дееспособных институтах (собственность, суд, вооруженные силы, защита правопорядка), которые способны сохранить этот статус и дать гарантии на будущее. Наконец, именно они являются носителями и хранителями нематериального наследия нации.

Социальная база, включая электоральную поддержку консерватизма как политического течения, гораздо шире этой дефиниции: в ней могут быть представлены самые разные общественные силы. Исторически к нему больше тяготеют патерналистские слои населения, занятые в сельском хозяйстве как более консервативной сфере хозяйственной деятельности и в большинстве западных обществ являющиеся клиентами патронов и «нотаблей» из старой аристократии. С развитием капиталистических отношений к ним могут добавляться городские средние слои, а также часть рабочего класса, находящегося под влиянием религиозных организаций и/или образованных ими профсоюзов. Но во главе этой политической коалиции всегда стоят интересы как традиционных (аристократия, землевладельцы), так и вновь возникающих (крупная буржуазия) имущих слоев общества.

Стремление к умеренности и центризму: консерватизм в системе политического плюрализма. В неконкурентных политических системах (как исторических, так и современных) власть, как правило, исповедует консервативные политические доктрины, поскольку настроена на сохранение существующего порядка и стремится держать все процессы изменений под жестким контролем. Там, где в XIX – первой половине XX в. возникала политическая конкуренция, она, как правило, не носила антагонистического характера: при неинклюзивном избирательном праве и консерваторы, и их соперники – чаще всего либералы – представляли имущие классы, а потому искали компромиссы, позволявшие удержать контроль над властью, не допуская к ней низы.

Из стран нашей выборки можно выделить те, где традиция политической конкуренции существовала уже тогда, когда консерватизм возникал как политическое течение, и не прерывалась до сегодняшнего дня (США и Великобритания), либо постепенно развивалась без существенных перерывов (Франция). В трех других странах развитие конкуренции носило сложный характер: Германия, Италия и Испания пережили разной длительности периоды правого тоталитаризма, и в каждой из его моделей можно найти существенные элементы консервативной идеологии. Важно отметить, что во всех трех случаях именно консерваторы стали ведущей (или одной из ведущих, как в Испании) политических сил, которые воссоздавали политическую систему после падения авторитаризма, уделив особое внимание вопросу гарантий от повторения авторитарного опыта.

Сохранение традиции. Казалось бы, эта характеристика и ценность консерватизма должна была открывать список ценностей, поскольку именно она отражает сущность и дает название и философии, и психологии «консервации». Однако представляется более правильным завершить ею данный перечень. Дело в том, что, при кажущейся определенности и ясности, традиция – понятие относительное. Традиции постоянно обновляются и открываются заново (Hobsbawn, Ranger, 1983; Democracy in a Russian Mirror, 2015). В консервативной традиции есть немало общих, наднациональных черт, связанных с христианской (особенно католической) религией и процессами исторического развития, однако традиция формируется не только ими, но и спецификой исторического и культурного развития страны, а потому носит национальный характер. Во-вторых, традиция всегда исторически конкретна, и консерватизм защищает сумму имеющихся на каждый момент ценностей и достижений, в первую очередь – интересов имущих классов. Наконец, в-третьих, в сохранении традиции всегда есть две составляющих – охранительная и развивающая; как отмечает в нашем исследовании авторитетный российский эксперт, традиция – это не просто держаться двумя руками за старое, это предусматривает и движение с целью сохранить некую суть.

Любые политики, стоящие у власти или борющиеся за власть, не могут не строить или реализовывать политического курса, ведущего страну в будущее. Отличие консервативного образа будущего в том, что консерватизм, во-первых, чаще других идейных течений ищет обоснования этого курса в прошлом и стремится сохранить то из прошлого, что считает важным; во-вторых, более сдержан и скептичен в отношении новаций; в-третьих, он более «национален», его основа – не универсалистский политический проект, как у либералов или социалистов, а морально-этические нормы и традиции, уникальные для его страны, тогда как все остальные факторы учитываются прагматически, с точки зрения их пригодности для национальной модели развития.

В таком положении – одновременно сила и слабость консерватизма как политического течения. Сила – в наличии ядра политической поддержки в лице сегментов общества, настроенных на стабильность и сохранение традиций, в гарантиях от слишком резких сдвигов при реформах, нацеленность на сохранение социального мира, порядка и стабильности. Слабости же – в риске запаздывания реформ, порожденного присущей консерватизму охранительной тенденцией, а также в подрыве собственной социальной базы в случае ошибок или слишком быстрого темпа реформ, затрудняющего адаптацию населения к их последствиям.

Эволюция партийно-политических систем и развитие консерватизма

Политическая позиция консерваторов зависит от структуры общественно-политических размежеваний, существующих в социальной и культурной структуре общества; трансляция этих размежеваний в партийно-политическое пространство определяет партийную систему и повестку дня политики страны.

Консерватизм как политическое течение возникал как реакция на последствия Великой французской революции и дополнялся размежеванием между централизующим, стандартизующим и мобилизующим государством-нацией и исторически укрепившимися привилегиями церкви; в конфессионально многосоставных обществах оно усложнялось противостоянием католиков и протестантов. Именно с этого момента можно говорить о появлении консерваторов и либералов. Лишь позже, в ходе индустриальной революции, к нему стали добавляться конфликты между земельными собственниками и промышленными предпринимателями и социально-экономические размежевания (Crozier et al., 1975, p. 45; Shugart, Carey, 1992, p. 4).

В эту эпоху, согласно Р. Далю, «[политическая] конкуренция предшествовала инклюзивности»[3]: становление «цивилизованной» конкуренции в политике стало возможным лишь потому, что противоречия между основными соперниками не имели антагонистического характера, а достижение компромисса между ними было сравнительно легким (Dahl, 1971, p. 203). В XVIII–XIX вв. круг имевших право голоса был ограничен имущими классами («богатыми и из хороших семей», по выражению А. Гамильтона), противоречия внутри которых менее остры по сравнению с их общим противостоянием с неимущими низами.

В такой системе политических координат консерваторы (в первую очередь крупная земельная аристократия) пытались противостоять угрозе своему положению, которую несли социально-экономические изменения, тогда как либералы выступали за свободу рынка, индивидуальные свободы, в том числе светский характер государства.

С распространением активного избирательного права на менее имущие слои населения главным становится уже социально-экономическое размежевание по оси «левые – правые». Прочие размежевания (на почве этничности, религии, места проживания) лишь дополняли эту картину. Соответственно, и ведущие политические силы позиционировались относительно этой шкалы. Характер воздействия этого противостояния на партийные системы не оставался неизменным. После революции в России угроза распространения коммунистической идеологии положила начало синтезу либералов и консерваторов и постепенному подключению социал-демократии к «системным» политическим силам. После Второй мировой войны стремление не допустить повторения трагического опыта тоталитаризма и «холодная война» побудили «системные» политические силы, особенно консерваторов, к переосмыслению основ экономической и социальной политики, что более подробно описано в следующем разделе.

Экономическое развитие в 60–80 гг. XX в. оказало огромное воздействие не только на экономику и социальную сферу, но и на структуру общественных размежеваний. Американский политолог Л. Пай сравнил этот процесс с «великой трансформацией» конца XIX – начала XX в., описанной Карлом Поланьи (Polanyi, 1944). Он указывал на резкое ускорение объемов мировой торговли в этот период (в среднем 13 % в год по сравнению с 3 % в предыдущие десятилетия) и еще более впечатляющий – в среднем на 28 % в год – рост международных банковских транзакций. Эти процессы глобализации сопровождались качественными сдвигами в технологиях, средствах коммуникации, развитием образования (Pye, 1990, p. 5–7).

Ускорение экономического роста и порожденное противостоянием с коммунизмом стремление к сглаживанию социальных противоречий привело к строительству в западноевропейских странах (в меньшей степени – в США) «государства всеобщего благоденствия» – разветвленной системы социальной помощи и государственной поддержки сфер образования и здравоохранения. Эти функции ранее выполняли различные общественные силы, включая церковные общины и массовые политические партии (в том числе консервативные клиентелистские партии).

Этот сдвиг переопределил и социальную функцию семьи (вырастить или хотя бы прокормить и воспитать ребенка стало возможным и в неполной семье), и столь важное для консерватизма понятие солидарности: она стала в значительной степени строиться государством.

Ключевой причиной изменения в политических настроениях общества стал порожденный этими явлениями рост материального благосостояния, образования, урбанизации. На первый план в политической повестке дня стала выходить проблематика, привлекавшая новые, более образованные и благополучные слои общества, по сути – принципиальным образом расширившийся средний класс. Эта проблематика – более «просвещенная, либеральная и нацеленная на перемены» (Crozier et al., 1975, p. 109–110, 158), в ней более важное место занимают постматериалистические темы. Новая тематика повестки дня политической жизни включает:

• экологические проблемы: выбор между ростом промышленного потенциала и соблюдением жестких природоохранных стандартов;

• проблемы, порожденные массовой иммиграцией из стран третьего мира, и их социально-экономические последствия, дилеммы «мультикультурализма» и т. п.;

• моральные проблемы. Главная тенденция в этой области – резкое возрастание ценности недискриминации членов общества ни по каким основаниям: гендерным, этническим, конфессиональным, сексуальной ориентации;

• для Европы – темпы и содержание интеграции в рамках ЕС, критикуемой «справа» за ослабление национального суверенитета и засилье евробюрократии, «слева», особенно в последние годы – за принуждение к бюджетной экономии.

Все эти сдвиги не могли не вызывать серьезных подвижек в политическом позиционировании консервативных политических сил.

Знаковым явлением, акцентировавшим эти перемены, стал распад традиционных для Европы политических субкультур, один из ключевых водоразделов между которыми проходил между религиозными и светски настроенными сегментами граждан (Лейпхарт, 1997). Во Франции и Италии, в частности, католической субкультуре противостояла «пролетарская» (Michelat, Simon, 1977). Хотя религиозные граждане по-прежнему чаще голосуют за партии «правее центра», и ценностные ориентации, и конкретные политические предпочтения уже с 1970-х гг. перестают быть жестко детерминированными отношением избирателя к религии и церкви. Секуляризация и начало постиндустриального развития размыли прежние границы между субкультурами. С определенной долей условности можно говорить о становлении «субкультуры среднего класса», которая стала социальной опорой для центристских политических сил.

Не меньшее значение для конфигурации политических сил имели события 1968 г. Студенческие волнения и всеобщая забастовка во Франции и протесты против вьетнамской войны в США ознаменовали становление нового левого протеста на фоне, казалось бы, благополучной экономической ситуации. Нонконформистский бунт против истеблишмента стал поворотной точкой в утверждении новых моральных ценностей, включая область сексуальной культуры. Хотя после спада протестной волны политическое влияние «новых левых» сохранялось скорее как периферийное явление, именно с этого момента можно говорить о новой парадигме ценностей и становлении ценности недискриминации меньшинств как консенсусной для большей части общества, включая и консерваторов.

Изменения в социально-экономической сфере, вкупе как с технологическим прогрессом, так и ценностными сдвигами, оказывают многоплановое и сильное воздействие на партийно-политические системы.

Первое изменение – развитие демократии как «вширь» (во все большем числе стран), так и качественное углубление. Демократию критиковали всегда, современную демократию – как минимум 40 лет, с момента выхода классической книги «Кризис демократии» (Crozier et al., 1975), что никак не отменяет факта ее развития и совершенствования. По иронии судьбы эта книга вышла в свет именно тогда, когда начался процесс, который один из ее авторов через пятнадцать лет опишет как «третью волну демократизации» (Хантингтон, 2003). В результате этой «волны» конкурентные политические режимы и многопартийные системы появляются за пределами ареала «традиционного Запада»: от государств Латинской Америки и других стран третьего мира до посткоммунистического пространства.

В современных условиях в Европе, Латинской Америке (а все чаще – и на других континентах) консервативные политические силы не мыслят себя вне контекста политической конкуренции и демократической политики в целом. Свойственный многим консерваторам в прошлом политический стиль, подчеркивающий иерархичность, нетерпимость, ограничение активного избирательного права, недопустим для партий, которые рассчитывают на завоевание большинства избирателей.

Второе: с развитием демократии жестко очерченные идеологические позиции становятся не просто проигрышными, но невозможными. Как подчеркивалось в упомянутой выше классической работе, «в недемократической политической системе высшие руководители могут выбрать единую цель или набор связанных целей… в демократии же такая цель не может быть произвольно задана ”свыше”… она должна быть продуктом коллективных воззрений значимых групп общества на то, что составляет вызов их благополучию» (Crozier et al., 1975). Политическая конкуренция задает всем политическим силам жесткие правила борьбы за власть, что, в частности, требует от них адаптации к общественному запросу в целях завоевания и сохранения электоральной поддержки. Попадая в резонанс с «большинством», консерваторы чаще других политических сил вступают в конфликт с «меньшинством» в собственном лагере, поскольку последнему более присущи идеологичность и приверженность традиции и привычке.

И третье: политическая конкуренция и ставшие регулярными смены власти придали ускорение синтезу основных политических течений. Изначально он основывался скорее на негативных мотивациях: объединении статусных политических сил против крайностей – социальных низов, радикалов слева и справа. Но в последние десятилетия добавляется и позитивное измерение: многие начинания государства носят долгосрочный характер, особенно это касается политики в области здравоохранения, образования, пенсионной системы; в Европе с развитием интеграционных процессов национальные правительства к тому же связаны общими рамками фискальной политики. В этих условиях резкие повороты руля при смене правящей партии носили бы однозначно деструктивный характер, а потому различия между консерваторами и их оппонентами сглаживаются.

Вслед за этим изменения произошли и в партийных системах. Во второй половине XX в. эра массовых партий ушла в прошлое в силу сочетания нескольких причин: подъем постматериальных ценностей, становление «социальных государств», качественное развитие каналов коммуникации партий и политиков с обществом (телевидение, Интернет). Расширение зон политического консенсуса сделало приоритетом не акцентирование отличительных черт «своего» электората, а поиск наиболее выигрышных для различных категорий избирателей программ (Katz, Mair, 1995). Именно эти сдвиги привели к ослаблению традиционных идейно-программных идентичностей ведущих партий и появлению партий, которые чаще называют «всеохватными», в смысле «хватай всех» (Kirchheimer, 1966, p. 177–200). Мы склоняемся к более точному понятию: «электоралистской» родовой категории партий, как сформулировано в наиболее современной типологии Гюнтера – Даймонда (Gunther, Diamond, 2003, p. 167–199). Такие партии ориентируются на более широкую аудиторию, создание универсально привлекательного для избирателей образа и немедленный электоральный успех. Партийные программы становятся похожими, а избирательные кампании направлены в большей степени на общие цели, а не на дискуссионные вопросы (Katz, Mair, 1995, p. 5–28).

Гюнтер и Даймонд выделяют внутри родовой категории «электоралистских» партий три их вида. Большая часть исторически консервативных партий становятся «программными»: современными, приверженными плюрализму и терпимости, с минималистской партийной организацией. От двух других видов – «чисто всеохватной» и «персоналистской» – их отличают, во-первых, более отчетливая, последовательная и фундированная программа, во-вторых, стремление к власти именно ради реализации этой программы и, в-третьих (это особенно заметно при пропорциональной избирательной системе) – более четко очерченная социальная база и связь с союзными организациями в гражданском обществе. В «персоналистских» партиях высока роль лидера, но этот феномен встречается лишь в странах с сохранившимися элементами корпоративистской традиции, например в Италии (С. Берлускони) или Бразилии (Ф. Коллор) (Gunther, Diamond, 2003, p. 167–199).

Достоинства такой модели партийного строительства для получения высокого электорального результата очевидны, однако их обратной стороной является разочарование «меньшинств» в потенциальном электорате, что, как указывалось выше, особенно чувствительно для консерваторов, сторонники которых медленнее адаптируются к переменам.

Второй изъян такой партийной модели – трудность выстраивания «коалиции поддержки», которая учитывала бы все более мозаичное переплетение традиционных общественных размежеваний (в первую очередь социального экономического) и новых, включая размежевания в области моральных ценностей. При взаимоналожении старых и новых размежеваний в целом сохраняется условная, но четко осознаваемая в каждой политии шкала «левые – правые» (Dalton et al., 2011, p. 90). Как отмечают исследователи, «сторонники индустрии» (т. е. оппоненты экологических партий) оказываются более консервативными по социальным и «постматериалистическим» вопросам (Lipset, 1981, p. 503–521; idem, 1993, p. 15), а либеральная позиция по вопросам гендерного равноправия коррелирует с показателем, отражающим левые взгляды на экономику (Dalton et al., 2011, p. 95).

Подвижки в структуре ценностей вызвали кризис устоявшейся системы политического представительства, привели к появлению «новых левых» и «новых правых» движений, бросающих вызов традиционным фаворитам политической сцены, в том числе традиционным консервативным партиям. Шире, речь шла о кризисе доверия старым партиям, первые признаки которого отмечали еще авторы «Кризиса демократии», писавшие, что «переход к постиндустриальной фазе развития… означает конец привычной партийной системы» и угрозу самому институту политического участия (Crozier et al., 1975, p. 91). Именно на этом этапе накапливавшиеся в предыдущие десятилетия сдвиги в ценностных ориентациях общества проявили себя в партийно-политическом поле, так как, по известной концепции Липсета – Роккана (Липсет, Роккан, 2004), изменения в партийной системе следуют за такими сдвигами с лагом примерно в одно поколение.

Главная общая черта этих новых партий – вызов истеблишменту в партийной системе. Их идейно-политические позиции – причудливый «микс» ценностей постиндустриальных, еще не нашедших должного (с точки зрения определенных сегментов общества) отражения в программах традиционных партий, и старых, которые оказались отодвинутыми на задний план. Последнее, подающееся как отход от основ и традиций, чаще преобладает именно у новых правых.

Противостояние старых и новых партий началось (по крайней мере, в некоторых странах) еще с 70-х гг. прошлого века, однако совершенно новое измерение оно приобрело после кризиса 2008–2009 гг. Его последствия «привели к обостренному ощущению разочарования народных масс и усугубили негативные тенденции политического развития… общественное недовольство демократией проявилось в подъеме популистских и протестных партий, которые в Европе бросили вызов устоявшемуся политическому порядку» (The Economist Democracy Index, 2014).

Для консерватизма это противостояние означало раскол на «мейнстрим»: крупные партии, реально участвующие в борьбе за власть, и бросившие им вызов иные политические силы, в позиционировании которых присутствуют черты консерватизма.

Политический консерватизм и христианская религия

На консерватизм и как политическое течение, и идеологию сильное влияние оказывает процесс секуляризации, т. е. снижение роли религиозных воззрений и церковной организации на политическое и, отчасти, общественное поведение людей. Рождение консерватизма после Великой французской революции совпало с многократным усилением этого процесса благодаря трем разноплановым явлениям, наблюдавшимся в XVIII и первой половине XIX в.

Во-первых, это устойчивый экспоненциальный промышленный рост, приводивший к тектоническим сдвигам как в социально-экономическом укладе, так и общественных отношениях, причем более успешными оказывались те общества, в которых роль традиционных религиозных институтов в политике была меньшей. Во-вторых, это Просвещение, оказавшее глубокое воздействие на принципы политической и социальной организации общества. Еще Реформация привела к появлению в Европе религии, «которая устранила внешние санкции и ритуальные формы фиксации социального долга и… возложила на каждого индивида нелегкую обязанность быть для самого себя и духовником, и судьей» (Геллнер, 1995, c. 85). По сей день многие консерваторы рассматривают секуляризацию как то, что общество «проживает нравственный капитал» религиозности. Геллнер же полагает, что «в действительности оно живет благодаря компромиссу – сложному равновесию между верой и искренним сомнением… Полная реставрация былого “морального капитала” является для него практически невозможной… Новые классы и новая этика в значительной степени опирались на чувство новой религиозной общности. Со временем люди научились воздерживаться от демонстрации этих убеждений в общественной жизни, по крайней мере признали, что они не должны открыто влиять на политику» (там же, с. 149–155).

Процесс секуляризации затрагивал разные сферы: от лишения церкви земельных владений и отделения государства и школы от церкви до постепенного снятия запретов на развод, аборт и размывания доминирование мужчины в семье (по мере того как женщины уравнивались в гражданских правах с мужчинами и все чаще сами зарабатывали себе на хлеб).

Отметим вслед за М. Вебером, что политическая роль организованных религий зависит от их интересов, а не сущности, определяется «вовлечением религиозных организаций в интересы властей и борьбу за власть… а также потребностью действующих властей в освящении их легитимности» (Gerth, Mills, 1958, p. 337–338). С течением времени религия во все большей степени воспринимается обществом как вопрос частной жизни, а не политической. Столь же несомненно, что в обществе всегда есть и сегмент людей, следующих в своем общественном поведении наставлениям религиозных организаций или общин, и политики, сознательно работающие именно с этим сегментом электората.

Описанные выше явления последних десятилетий, прежде всего подъем городского среднего класса с более либеральными ценностями, ознаменовали переопределение рамок социального поведения и моральных норм. В первую очередь это привело к тому, что религиозные нормы и стереотипы общественного сознания перестали рассматриваться как легитимация неравенства по основаниям пола, этничности, вероисповедания и сексуальной ориентации. Отражением этих процессов стала новая социальная доктрина католицизма, принятая Вторым Ватиканским собором (1962–1965). Ее центральное положение – в том, что церковь должна оправдывать себя перед обществом своей социальной миссией, а не только как обладатель высшей истины, определяющей моральные нормы. Такие сдвиги приняты большей частью западных обществ (включая верующих людей и сторонников консервативных партий), но порождают острый конфликт с теми, кто придерживается традиционных, освященных церковью взглядов на вопросы морали.

Означает ли это упадок христианства на Западе? Как отмечают исследователи ценностей в различных обществах на основании регулярно проводящихся межстрановых исследований, «данные выявляют два противоречащих друг другу тренда. С одной стороны, во многих промышленно развитых странах снижается посещаемость религиозных служб (а в посткоммунистических – некоторый рост). С другой стороны, наблюдаются подъем духовных чувств и сохранение значимости понятия «бог», т. е., по словам авторов, «преобладающие церкви сегодня оказываются не на той радиочастоте для многих жителей постиндустриальных стран» (Inglehart, Baker, 2000, p. 47–48).

То что происходит сейчас в западных обществах, в российском консервативном дискурсе часто называется «постхристианством»[4], однако в свете вышесказанного корректнее было бы говорить о «постцерковности». Мы исходим здесь не из религиозной традиции, утверждающей устами Св. Киприана Карфагенского, что «вне церкви нет спасения», а из социально-политических реалий: современный западный христианин в своих религиозных убеждениях становится менее зависимым от церковной организации как в самой вере, так и в определении своего поведения в миру, в том числе – в политической, общественной и частной жизни, оставаясь при этом религиозным человеком.

Религиозная идеология формируется вне рамок партии, а потому консервативная партия, в отличие от других идейно-политических «семей», не обладает полным контролем над своими идейно-программными установками, если таковые связаны с религиозной моралью (например, в вопросах брака и развода, права на аборт, эвтаназии и т. п.). Это может создать конфликт между партией и церковью, но, с другой стороны, обеспечивает гетерогенность идейных установок внутри партии (Gunther, Diamond, 2003, p. 167–199). Добавим, что в условиях переопределения партийных систем, описанного выше, это с неизбежностью означает, что часть электората, для которого религиозные установки являются значимым мотивом политического поведения, отвернется от традиционных консервативных партий, что, в свою очередь, потребует иного представительства подобных интересов в политическом пространстве.

Основные черты современного политического консерватизма на Западе

Описанные выше сдвиги в социально-экономической сфере и ценностях общества ставят консерваторов перед многими новыми вызовами. И в прошлые эпохи консерваторы в политике не всегда объединялись в единую крупную партию: это было необходимо только в государствах с мажоритарной однотуровой избирательной системой. Однако размежевания внутри консервативного лагеря чаще отражали субъективные и личностные противоречия, но не носили принципиального идейно-политического характера. Отличие современной эпохи – более глубокое размежевание, позволяющее говорить о противостоянии «системного консерватизма» и бросивших ему вызов новых консервативных течений.

Темпы, масштабы и комплексный характер сдвигов, произошедших в последние годы, порождают напряжения и обостряют противоречия в консервативных ценностях и политических доктринах.

Социально-экономическая политика современного западного консерватизма

Мы начинаем обзор современных тенденций западного консерватизма с социально-экономической тематики по двум причинам. Во-первых, после Второй мировой войны эти проблемы становятся основными в деятельности консервативных партий. Представляется, что из сложного набора причин такого явления основными являются две. Это переопределение консервативных ценностей государства и органичности общества: они стали пониматься как эффективность и конкурентоспособность национальной экономики, что требовало укрепления рыночных начал и социального мира как гарантии от радикализма. Великая депрессия 1930-х, подъем тоталитарных государств и Вторая мировая война, активность коммунистического лагеря – все это свидетельствовало о кризисе как идейно-философских, так и государственно-управленческих моделей прошлой эпохи и необходимости поиска ответов на эти вызовы.

Во-вторых, синтез либерализма и консерватизма наиболее наглядно проявляется именно в социально-экономической сфере. Такой синтез, точнее – конвергенция, не в этой сфере начался и никогда ею не ограничивался. Изначально зоной консенсуса между консерваторами и их политическими оппонентами было недопущение к борьбе за власть социальных низов, защита интересов имущих классов. Однако к середине XX в. вся экономика стала рыночной, противоречие между земельной аристократией и городской буржуазией превратилось в остаточное явление. Соответственно, появилась объективная возможность для достижения консенсуса имущих классов по социально-экономическим проблемам.

Концептуальную основу для такой «синтетической» либерально-консервативной платформы заложили не политики и не философы, а экономисты. Знаковыми событиями стали Коллоквиум Уолтера Липпмана (Париж, 1938), на котором немецкий экономист Александр Рюстов впервые употребил термин «неолиберализм». В 1947 г. создается общество Мон Пелерин, объединившее экономистов толка, впоследствии получившего названия «неолиберального», или «либертарианского». Кредо общества – свободный рынок и политические ценности открытого общества. В 1950 г. в это общество вступил Людвиг Эрхард, министр экономики Западной Германии, и его политика социальной рыночной экономики, получившая наименование Ordoliberalism (от названия журнала ORDO), стала первым опытом применения этих экономических концепций на практике.

Эта концепция, по сути, положила конец классическому либерализму и одновременно переопределила консерватизм. Либерализм отошел от своей традиционной концепции laissez-faire, признававшей за государством лишь минимальную роль в экономике. Общим кредо для консерваторов и либералов стали рыночная эффективность, неизбежность государственного регулирования и наличие у государства социальной функции. Существенную роль в утверждении этих доктрин в практической политике сыграла реализация плана Маршалла – «самой успешной в истории программы структурной перестройки экономики»[5]. Еще большую и со временем возраставшую роль в унификации социально-экономической политики европейских стран, в том числе их консервативных партий, сыграли процессы европейской интеграции, особенно в области фискальной и финансовой политики. Ее жесткие рамки существенно ограничили пространство, в котором могли колебаться политические курсы левых и правых.

За послевоенные десятилетия испробовались разные доктрины вмешательства государства в экономику – от кейнсианства до неолиберализма и неоинституционализма; хотя чаще такие модели подразумевали максимальную свободу рыночных механизмов, порой они сменялись политикой государственного дирижизма – там, где речь шла о направляемых структурных сдвигах в экономике. Общее между всем моделями – признание неизбежности государственного регулирования и наличие у государства социальной функции. Наиболее яркие «истории успеха» такой социально-экономической политики, реализованной консервативными правительствами – послевоенный подъем Германии и Италии, коренная структурная перестройка экономики Франции при де Голле и Великобритании при М. Тэтчер, оживление экономического роста в США при «рейганомике».

В Германии восстановление экономики и социальной жизни осуществлялось через модель социального рыночного хозяйства, ключевыми компонентами которой явились экономическая эффективность и социальная справедливость; свободная конкуренция и необходимость контроля над монополиями; категорический императив – частная собственность должна служить общему благу.

Во Франции первоначально был принят дирижистский курс, который позволял мобилизовывать национальные ресурсы через создание крупного государственного сектора, широкую национализацию промышленных и банковских активов. Становление Пятой республики подавалось как синтез традиции и новизны, сплочение общества во имя возрождения национального величия. Во второй половине 1970-х гг. активная дирижистская политика во Франции постепенно стала замещаться продвигавшимися неолибералами идеями рациональности, эффективности, что подразумевало ограничение вмешательства государства в экономику. Эта политика сохранила акцент на социальной сфере, опираясь на быстро растущие новые средние слои, обладающие повышенным модернизаторским потенциалом.

В Великобритании послевоенный консенсус по социальноэкономической политике начинался с национализации ряда отраслей и расширения «государства благосостояния» на кейнсианской основе. Кредо Консервативной партии того периода – «более гуманный капитализм» и «предпринимательство без своекорыстия». Подобная политика сохраняла преемственность при сменявших друг друга консервативных и лейбористских кабинетах и получила название «батскеллизма», по фамилиям канцлеров Казначейства консерватора Р. Батлера и лейбориста Х. Гейтскелла (Паэулл, 2013, с. 264–265). В более позднее время та же тенденция преемственности прослеживалась в социальных реформах (особенно образовательной и пенсионной систем) правительств лейбористов и консерваторов. Принципиальным переопределением социально-экономической политики британского консерватизма стал «тэтчеризм»: построенная на монетаристских принципах политика кабинетов М. Тэтчер. Его ключевым принципом стала резкая критика социального эгалитаризма и «большого государства».

В Италии христианские демократы демонтировали корпоративное устройство, оставшееся в наследство от фашистского режима. Особый упор в программе ХДП делался на важность социальной функции капитала и необходимость реализации широкого перечня мер социально-экономической политики. Интервенция государства в экономику предполагала частичную нацио– нализацию при сохранении свободы большей части экономики от государственного регулирования.

В США экономическая политика всегда отличалась более выраженными либерально рыночными началами и ограниченными размерами «социального государства». Тем не менее и для США «рейганомика» – экономическая политика времен администрации Р. Рейгана (1981–1988 гг.) – стала принципиально новым проявлением социально-экономической политики консервативной правящей партии. Суть рейганомики – перенос акцентов с регулирования спроса на товары и услуги на стимулирование их производства, резкое снижение налоговой нагрузки с целью стимулирования инвестиций и инноваций, поощрения накопления капитала. Эта же политика предусматривала жесткие ограничения правительственных расходов, в том числе на цели развития «социального государства». Именно успех рейганомики, ее воздействие на мировую экономику в целом, считается фактором ускорения мирового развития, но одновременно – первопричиной явлений, приведших к мировому экономическому кризису 2008 г., который Ф. Фукуяма назвал «не концом капитализма, но концом рейганизма»[6].

Особняком стоят случаи, когда перестройка рыночной экономики на неолиберальных началах касалась обществ с традиционным экономическим укладом (Испания и ряд стран Латинской Америки). В них та же эволюция социально-экономических позиций консервативных партий шла на фоне модернизационных процессов, протекавших гораздо быстрее, чем в промышленно развитых странах. Соответственно, политический консерватизм в этих странах сыграл непривычную для него роль «агента модернизации» в первичном ее значении – перехода от доиндустриального общества к развитому индустриальному. В Испании еще с 1950-х гг. либерально-консервативные тенденции стали размывать основы франкистского режима. Однако они не могли реализоваться в полной мере, поскольку степень интеграции национальной экономики в европейскую была относительно невысокой. Стремление к большей интеграции с целью ускорить социально-экономическое развитие страны стало одним из главных мотивов демократизации Испании после смерти Франко, и постфранкистские консерваторы Народного альянса (ныне – Народная партия Испании) сыграли важнейшую роль как в демократизации страны, так и в структурной перестройке испанской экономики на либерально-консервативной основе.

Принципиальным представляется вопрос, насколько такая социально-экономическая политика может считаться консервативной и чем считать синтез либеральных и консервативных начал в социально-экономической сфере: эволюцией консерватизма или компрометацией его базовых принципов? Данные экспертного исследования позволяют обозначить аналитическую рамку ответа на этот вопрос.

Повышение роли социально-экономических проблем в повестке дня консерватизма, действительно, стало отходом от «классической» консервативной традиции; эксперты расходятся в том, считать ли это скорее закономерностью эволюционного развития или его нарушением, однако первая точка зрения преобладает.

Эксперты подчеркивают, что рыночная экономика, свобода предпринимательства – это абсолютно консервативные ценности. Объективная необходимость повышения внимания к экономике, требующая, по словам эксперта, адаптации формы [консерватизма] при сохранении содержания, также не вызывает сомнений, если эта идеология хочет быть не историческим феноменом, а современным политическим явлением.

Дискуссионным является и вопрос, какая идеология в этом синтезе преобладала. Общая логика экспертов сводится к тому, что в экономической и социальной доктринах консервативных партий преобладали либеральные экономические воззрения, а саму Маргарет Тэтчер Милтон Фридман называл «либералом из XIX века», «скорее вигом, чем тори». Эксперты признают, что к классическому либерализму [такое политическое течение] гораздо ближе, чем нынешние либералы. Но вместе с тем они и консерваторы, поскольку стремятся в своей политике защитить экономику и частный бизнес от посягательств активистского, дирижистского государства. Другой эксперт еще более категоричен: Если вы хотите строить консерватизм на основе рыночной экономики, у него будут либеральные социальные ценности.

Активная роль консерваторов в создании социального государства (welfare state) тоже может показаться отходом от принципов старого консерватизма. Однако анализ мнений экспертов позволяет вычленить как минимум три отчасти пересекающиеся мотивации, побуждавшие консервативные политические силы к таким действиям.

Первый мотив – стремление к сохранению социального порядка (в том числе иерархии) в новых условиях, недопущению слишком острого социального расслоения. Эта задача становилась особенно актуальной с учетом вызовов тоталитаризма, коммунизма и «революционизма». Эксперты усматривают определенное противоречие со старым консерватизмом, поскольку консерваторы, с одной стороны, хотят сохранить ценности и восприятие этих ценностей, а с другой – хотят сохранить социальный порядок.

Генезис этой ценности в различных национальных моделях консерватизма происходил по-разному. В Германии, по оценке всех экспертов, социальное государство создавалось именно консерваторами: во-первых, именно из ощущения важности социальной ответственности и, во-вторых, социал-демократы той эпохи слишком сильно ориентировались на Карла Маркса, а потому оказались неспособными воспринять идею «государства всеобщего благоденствия». В Великобритании «государство общего благосостояния» строилось и правыми, и левыми, и правые принимали это и не попытались разрушить, когда консерваторы вернулись. Это была такая смесь патернализма и социал-демократических принципов.

Этот мотив усиливается желанием консерваторов переопределить общественную солидарность в условиях меняющейся ценностной структуры общества. В частности, в разных контекстах подчеркивалась такая функция социального государства, как помощь государства атомизированной или неполной семье. Немецкий эксперт подчеркивает, что важнее всего в вопросах семьи – это знать, что даже если у детей разведены родители, они не должны быть дискриминированы, бразильский обращает внимание на социальную роль с целью частичного замещения существующих ослабленных социальных сетей, особенно семьи, а французский рассказывает, как за одно поколение общество изжило дискриминацию детей из неполных семей.

Второй мотив – стимулирование людей к трудовой деятельности, оказание помощи социально уязвимым, чтобы дать им возможность зарабатывать своим трудом. Этот мотив наиболее сложен: с одной стороны, консерваторы считали, что лишь они смогут выстроить оптимальную систему. С другой стороны, именно в консервативном лагере чаще всего звучат инвективы против «иждивенчества» неимущих на доходах более благополучных членов общества. Это было свойственно начинателям рейганомики и тэтчеризма, а сегодня распространено, например, в Партии чаепития в США или в контексте антимигрантских инициатив нового консерватизма.

Британский эксперт напоминает, что Беверидж [либерал, входивший в правительства консерваторов], автор понятия «государство общего благосостояния»… не хотел, чтобы государство платило за то, что люди бездельничают, он хотел, чтобы государство вмешивалось и помогало людям встать на ноги и работать. Американский эксперт так формулирует противоречие: Традиционное стремление «экономических консерваторов» – устранить все «лишние» расходы, которые мешают экономическому росту, наталкивается на понимание, что в современной экономике нельзя лишить людей сетки социальной защиты.

Третий мотив – рациональное осознание полезности государственной поддержки сфер образования и здравоохранения для обеспечения эффективности национальной экономики. Британский эксперт подчеркивает: Лучшее условие для развития свободного капиталистического рынка, а также независимости и индивидуальности людей – это как раз наличие государственного здравоохранения, бесплатного образования, чтобы у всех были равный стартовый уровень и равные шансы. Это не чисто консервативная идеология, но консерватизм в Великобритании никогда не был абсолютно идеологически чистым.

Особую роль сыграл консерватизм в модернизации стран третьего мира. Отчасти тут допустимо сопоставление с Испанией (засилье «старого» консерватизма, опирающегося на земельную аристократию, поддержка авторитарного режима и противостояние угрозе коммунизма), но разница – в еще более низком уровне социально-экономического развития и более острых проблемах модернизации.

И в прошлые десятилетия, и сегодня в латиноамериканском консерватизме (в нашем случае – бразильском, но эксперты указывают на аналогичную ситуацию в Аргентине и Уругвае и более неолиберальную модель консерватизма в Чили) наблюдалось противостояние охранительных и развивающих тенденций. До демократизации, по оценке бразильского эксперта, консерваторы делились на два течения: В случаях резкой поляризации политического спектра, как на последних президентских выборах, выявилось реальное сплочение между политическим и моральным консерватизмами. Последний представляет собой «охранительное» течение, но эксперт акцентирует внимание на другом, которое именует бёркинианским. В него входят, по его словам, либеральные консерваторы, провозглашающие себя представителями «модерна», критикующие анахронизм левого этатизма. Оно дистанцируется от прошлого и стремится добиться того же уровня «модерна», «современности», как в Западной Европе и США. Иными словами, в Латинской Америке даже консерваторы хотят называть себя «модернизаторами».

По мнению другого бразильского эксперта, такая эволюция консерватизма была прямо обусловлена шедшими модернизационными процессами: Консерваторы были вынуждены адаптироваться, что было для них весьма сложной задачей, так как модернизация непосредственно связана с изменениями в социальных структурах… Провал тоталитарных и авторитарных режимов в Европе и в Америке привел к его обновлению. Многие консервативные мыслители стали приверженцами демократических идеалов.

Социально-экономическая политика правящих консервативных партий имеет как общие черты, описанные выше, так, разумеется, и немалые различия. Остановимся на двух существенных моментах: степени согласия или разногласий по этому поводу в самом консервативном лагере, а также правомерности понятий «правого» и «левого» консерватизма.

Само по себе употребление определения «левый» применительно к консерватизму представляется спорным. По совокупности своих политических ценностей и позиций консерватизм – по определению – правое течение. По мнению большинства наших экспертов, различия между правыми и левыми тенденциями в консерватизме не следует преувеличивать: акценты в политическом курсе меняются в зависимости от социально-экономической конъюнктуры и не несут угрозы раскола консервативного лагеря. Курс может меняться даже при правлении одной и той же администрации или кабинета министров.

Американский эксперт так комментирует эту ситуацию: Рейган… был «крестным отцом» раскола в консерватизме. Время президентства Рейгана было истоком обоих современных течений консерватизма. Французский эксперт показывает наличие разных трендов внутри главной правоцентристской партии страны: ЮМП имеет веяние либерального консервативного течения, который воплощает в себя Эрве Маритон, веяние социал-либерального течения, представленное Бруно Ле Мэром, и веяние, ставящее во главу угла вопросы общественной безопасности, символом которого стал Николя Саркози. Все эти три течения либеральны, если говорить об экономике. Они выступают против протекционизма и критикуют главенствующую роль государства в социальной политике. Эрве Маритон представляет собой консерватора в социальном плане в связи с тем, что он требует отмены закона Тобирá [осуждение работорговли].

«Особость» социально-экономических позиций внутри консерватизма проявляется лишь у некоторых «новых консерваторов» скорее как следствие других присущих им программных установок – евроскептицизма, популизма, оппонирования властному истеблишменту. Однако в тех случаях когда «новые консерваторы» активно используют популизм и приемы всеохватности, в их позициях зачастую проявляется и левая составляющая. Как подчеркивает британский эксперт, программа [французского] Национального фронта схожа с социалистическими: они поддерживают государственное производство, субсидии. То же самое касается и Партии независимости, и Партии свободы в Нидерландах, и Лиги Севера в Италии: в экономическом плане эти партии придерживаются более левой политики.

Особый случай – вариант консерватизма в некоторых посткоммунистических странах, в которых (по инерции памяти о «коммунистической» системе социальной защиты) понимание «социального консерватизма» близко к российскому, тогда как, например, в США и Великобритании оно обозначает «архаичный» консервативный контекст. Консервативные партии в этих странах (Фидес в Венгрии, «Право и справедливость» в Польше) по большинству вопросов придерживаются правых позиций, однако в их социальной политике имеются левые и даже перераспределительные черты. По мнению американского эксперта, в Польше консерватизм Качиньских включал в себя патерналистский патронаж, полагая, что государство обязано заботиться о всех социальных нуждах граждан… Именно благодаря протекционизму и обещаниям защитить бедных они получили голоса.

Успехи социально-экономической политики либерал-консерваторов очевидны – от подъема разоренной Европы до успешной структурной перестройки западной – в целом мировой – экономики. Именно эта социально-экономическая политика создала основу для качественного развития западных обществ и ценностных сдвигов в них, которые описаны в предыдущем разделе.

Однако та же политика стала причиной глобального финансово-экономического кризиса 2008–2009 гг., углубившего раскол между крупными консервативными партиями и «новым консерватизмом». И социально-экономическая политика – не главная причина этого раскола: напротив, как показано выше, в этой сфере достаточно широка зона консенсуса. Дело еще и в том, что в условиях кризиса возросла значимость в политической конкуренции других сфер, насыщенных ценностным содержанием: религии, морали, миграционной политики.

Размежевания внутри консерватизма

Главная причина кризиса традиционного партийно-политического истеблишмента – разочарование общества в его способности обеспечить социально-экономическую стабильность. Иначе говоря, социально-экономическому курсу либерал-консерваторов (равно как и социал-демократов-центристов) общество прощало многое, в том числе отход от прежних позиций, но лишь постольку, поскольку этот курс обеспечивал рост уровня и качества жизни. Кризис поставил под вопрос правомочность такой «двухцентричной» системы. Подъем «новых правых» – реакция, направленная не столько против «системных консерваторов», сколько против кризиса традиционной партийно-политической системы. С таким подходом солидарны эксперты из разных стран.

Американский эксперт подчеркивает, что общий знаменатель – это отрицание политического класса в целом… Новые консерваторы говорят о том, что все политики одинаковы, они коррумпированы и не заботятся о населении. Но консерватизм ли это? Это мне напоминает скорее популизм, отрицание элиты.

Британский эксперт считает, что системный кризис более свойственен политической структуре в целом, а не консерватизму как таковому, в том числе из-за экономических проблем. Французский эксперт подчеркивает, что популярность [Национального фронта] объясняется провалом правительственного курса и ни в коем случае – не популярностью консервативных идей во французском обществе.

Эксперты консенсусно признают изменение в базовых подходах и ценностях современного консерватизма. Однако большинство из них видят в таких изменениях естественный и скорее позитивный процесс. Также единодушно признается, что консерватизм не отрицает перемен как таковых и не стремится повернуть время вспять – подобную реакционность, по их мнению, не примет большая часть общества. Эксперты подчеркивают, что политический консерватизм должен идти в ногу со временем, отвечать на запросы общества. Как подчеркивает британский эксперт, чтобы быть хорошим консерватором, нужно в первую очередь быть хорошим политиком.

Главная особенность консерватизма в определении экспертов – органический, постепенный характер перемен, причем в согласии с обществом. «Рецепт» от американского консерватора: эволюционные перемены и, главным образом, не через правительственные действия, а через эффективность рынка и массовой демократии, и уточнение от его бразильского коллеги: уступать [переменам] таким образом, чтобы они стали постепенными и органическими.

Вместе с тем многие эксперты признают наличие проблемы: отвечая на актуальный общественный запрос, консерваторы действительно отходят от привычных для их электората ценностей, особенно в том, что касается «культурного» консерватизма. У французского эксперта, стоящего на позициях «нового консерватизма», формулировка этой проблемы предельно остра: Все, что мы любили раньше, мы ненавидим сейчас. Ему вторит бразильский эксперт: С точки зрения консерватизма, у современного общества «нет морали» – она сводится к социальной аномии. Необходимо вернуть традиции, традиционные роли, социальные поведения, близкие к природе и сущности человека. В представлении испанского эксперта, просить консерватизм отодвинуть Мораль на второй план, было бы эквивалентно требованию безоговорочной капитуляции.

Для описания феномена размежеваний в консервативном лагере необходимо уточнить некоторые определения.

Понятия «консервативный» и «правый» не имеют четких критериев, тем более что в политическом дискурсе разных стран их употребление существенно различается. Самоопределение партии как «правой» в старой Европе практически невозможно. Лишь в посткоммунистических странах, где политическое пространство размежевывалось после засилья коммунистической идеологии, оно допустимо как обозначение «антикоммунистической» идентичности партии (Dalton et al., 2011, р. 128–130). Самоопределение в качестве «консервативной» силы, по данным нашего экспертного исследования, общепринято в США и Великобритании (в двухпартийных системах, где это определение выступает идентификатором более «правой» политической силы), но выходит из употребления в других странах, поскольку понятие «консервативный» ассоциируется с прошлым, застоем, иммобильностью. Эту тенденцию особенно часто отмечали французские эксперты: Во Франции консерватизм приобрел негативный смысл, так как он в большей степени означает отказ от эволюции в таких сферах, как политика, экономика, социальная сфера, но упоминалась и их германскими коллегами. Напротив, иногда правые и крайне правые партии и политики публично называют себя «консерваторами» именно для того, чтобы отмежеваться от упреков в реакционности и придать себе больше внешней респектабельности.

«Медианная» политическая база крупных политических партий в отечественном дискурсе чаще всего называется «мейнстримом»: так характеризуется консерватизм статусных политических сил и медианного избирателя, расположенного в правом центре политического спектра. Фактически это и есть традиционный западный консерватизм в современной инкарнации, продукт естественного развития политической доктрины, регулярно подвергающейся испытанию электоральной практикой. В дальнейшем такой консерватизм мы будем именовать «системным».

Сложнее положение с определением альтернативных этой традиции течений, имеющих консервативную составляющую. В их трактовке консервативных ценностей больше традиционного, или старого. Однако по своей «политической генетике» – это новые политические движения, главной причиной подъема которых стал кризис традиционного партийного истеблишмента. Такие движения атаковали привычную политику как слева, так и справа. На наш взгляд, этот институциональный параметр важнее содержания политических платформ «альтернативных» консерваторов, тем более что и по времени создания большинство последних моложе системных консервативных партий.

Уместно еще одно уточнение. Либерально-консервативный синтез, продуктом которого являются сегодня системные правоцентристские партии, приводит ряд отечественных исследователей к необходимости делить их на «все же консервативные», «скорее либеральные» и «консервативные только по названию» (определения наши). Однако такое деление представляется несколько искусственным. Корректнее, в духе типологии партий Гюнтера – Даймонда (Gunther, Diamond, 2003, p. 167–199), трактовать большинство из них как программные электоралистские и различать их по степени проявления консервативной составляющей в программе, не образуя, однако, принципиально различных видов.

Пожалуй, только в США конфигурация размежевания внутри консервативного лагеря носит линейный характер: «новые»[7] консерваторы из Партии чаепития, равно как и «палеоконсерваторы» по всем проблемам – от экономики до моральных и религиозных ценностей и отношения к мигрантам – занимают более жесткие позиции, чем мейнстрим Республиканской партии. В остальных же странах конфигурация отличий нового консерватизма от системного носит более сложный характер.

Вызов системному консерватизму бросают разные политические силы, в той или иной степени исповедующие консервативные ценности. Было бы неверно позиционировать всех их как «старый консерватизм» по двум основаниям: во-первых, у многих из них социально-экономическая повестка дня лишь незначительно отличается от либерально-консервативного типа; иначе говоря, не это измерение является их главным отличием от системных. Во-вторых, у некоторых новых партий наблюдается смешение правых и левых, традиционных и постмодернистских начал. Родовыми, общими признаками подобных партий следует признать три черты:

1) более правая программа, или по крайней мере риторика, в сравнении с системными партиями, чаще всего по миграционным проблемам, семейным и религиозным ценностям;

2) более выраженная апелляция к традиции (включая семейные и религиозные ценности) и «национальному» в противовес «глобалистскому»;

3) острая критика партийного истеблишмента (не только консервативного), антипартийный характер, представление себя как подлинных выразителей интересов народа, а не партийной бюрократии.

Двигаясь по условной оси справа налево, эти партии можно классифицировать следующим образом.

Ультраправые: «Йоббик» (Венгрия), «Золотая заря» (Греция). Партии такого типа не скрывают своего радикализма, по некоторым позициям (чаще всего национализм, дискриминация меньшинств, миграционная политика) выходят далеко за рамки общепринятых норм политического поведения, часто прибегают к уличным формам политических действий, вплоть до формирования своих «дружин».

Правые: Партия чаепития (США)[8], Шведские демократы, Партия свободы (Австрия), «Альтернатива для Германии». В таких партиях традиционная для консерваторов повестка дня выражена в более жесткой форме, с сильными элементами радикализма (и наличием крайне правой составляющей в активистском корпусе и электоральной базе).

Системные правые: Фидес (Венгрия), «Право и справедливость» (Польша). Эти две партии принадлежат к политическому мейнстриму и входят в число крупнейших в стране, но в их повестке дня и традиционно консервативные, и откровенно правые элементы выражены сильнее, чем у большинства других системных партий.

Правый популизм / всеохватные партии: Партия свободы (Нидерланды), Национальный фронт (Франция), Партия независимости Соединенного Королевства (Великобритания), Лига Севера (Италия), «Истинные финны» (Финляндия). В этих партиях правые и консервативные черты сосуществуют с левыми и/или постмодернистскими, т. е. партии имеют черты всеохватности, хотя их главный электоральный мессидж все же правый.

Вне категорий: старый консерватизм. Реформистская партия (Нидерланды), Христианско-демократическая партия (Швеция) – это партии, исповедующие традиционную для старого консерватизма повестку дня и лишенные выраженных правизны или популизма.

«Достроим» эту шкалу до левого фланга политического спектра, чтобы показать, что вызов традиционному истеблишменту исходит не только с правого, но и с левого фланга политики.

Чисто популистская: «Пять звезд» (Италия)

Левопопулистские: «Политика может быть другой» (Венгрия), «Акция разочарованных граждан – 2011» и «Рассвет прямой демократии» (Чехия)

Левые: Сириза (Греция), Подемос (Испания)

Внутри системного консерватизма также можно выделить более консервативную составляющую старых традиций. Как правило, более консервативное крыло находится внутри собственной партии: выход из нее лишал бы его каких-либо электоральных перспектив.

В британской Консервативной партии с 2005 г. существует фракция традиционалистов – «Краеугольная группа», девиз которой: «Вера – Семья – Флаг». В нее входят порядка 50 депутатов-консерваторов. Политическая платформа группы включает поддержку традиционного института семьи, англиканской церкви (хотя в группе есть и католики), монархии, строго унитарного характера Соединенного Королевства и другие традиционные для консерваторов позиции. Как подчеркивает британский эксперт, в партии тоже есть спектр, некоторые члены партии консервативнее других. Если люди, которые считают любую сексуальную девиацию прямой дорогой в ад, есть люди, которые категорически против любой иммиграции… – это радикальные консерваторы… Но их меньшинство.

В США Партия чаепития не оформилась как фракция («кокусы» ее сторонников существовали в прошлом, 113 созыве Конгресса, но не воспроизвелись в нынешнем). Благодаря специфике американской партийной системы (высокая автономия местных организаций и широкое участие рядовых избирателей в выдвижении кандидатов) сторонники «чаепития» конкурируют с центристами при выдвижении в округах. Американский эксперт разъясняет: У любого консерватизма… выделяются два крыла – экономическое и культурное. Экономическое крыло рассчитывает на поддержку культурного в ведении своих кампаний… «Культурный консерватизм» сосредоточивается на вопросах, основанных на религиозных убеждениях, например проблеме абортов или сексуальных меньшинств, и стремится эти основы применять к конкретным проблемам социальной политики.

Во Франции внутри консервативного Союза за народное движение выделяется группа более консервативных депутатов, лидером которых обычно называют Эрве Маритона.

В Италии Лига Севера – формально независимая партия с региональной базой в северных провинциях страны, однако особенность итальянской политики – многопартийность, сведенная в левую и правую электоральные коалиции – делает Лигу фактическим членом правоцентристского политического блока, без которого тот не мог бы завоевать большинства. Региональный характер и центральное требование – федерализм (или сепаратизм) заставляют партию придерживаться скорее всеохватной тактики (в частности, в социально-экономической сфере соседствуют как правые, так и левые программные положения).

В Германии эксперты подчеркивают большую сохранность традиционной консервативной идентичности у баварского Христианско-социалистического союза, постоянного коалиционного партнера общегерманского ХДС. Внутри последнего лидером более жесткого консервативного крыла считается министр финансов Вольфганг Шойбле.

В Испании наиболее последовательно консервативных программных установок придерживается Народная партия. Лидером более «твердых» консерваторов внутри партии считается мэр Мадрида (до муниципальных выборов мая 2015 г.) Ана Ботелья.

Воздействие нового консерватизма на позиции мейнстрима проявляется в двух разных формах. В мажоритарных системах раздела власти с ними не происходит, поскольку альтернативная консервативная сила не имеет шансов добиться значимых электоральных успехов. Американская Партия чаепития – исключение, лишь подтверждающее правило: это, по сути, внутрипартийная фракция, которая борется за кадровое и программное влияние на партийный мейнстрим. В пропорциональных же системах новые консервативные силы привлекают определенную часть электората, расположенного правее центра. Многие из таких партий проходят в парламенты своих стран, есть прецеденты их вхождения в правящие коалиции.

Соответственно, «новых консерваторов» можно классифицировать по двум взаимосвязанным критериям: электоральной успешности и статусу в партийной системе. Очевидно, что более успешны такие партии в пропорциональных избирательных системах, в которых некоторые получают 20 и более процентов голосов (см. данные электоральной статистики в таблице 2). Речь идет о Партии свободы в Австрии, которая один раз даже входила в правительственную коалицию, одноименной партии в Нидерландах, партии «Йоббик» в Венгрии, «Истинных финнах», «Шведских демократах». В мажоритарных системах (кроме США, где корректно определить медианный результат «чаепития» не представляется возможным) доля избирателей, голосующих за такие партии, сопоставима с наиболее успешными упомянутыми примерами, однако она не трансформируется в адекватное представительство в парламентах.

Зачастую «новые консерваторы» получают более высокий результат на выборах в Европейский, но не в национальные парламенты, а пропорциональная система этих выборов позволяет получить заметное представительство в нем и французскому Национальному фронту, и британской Партии независимости. К утверждению, что за новых правых активнее голосуют на общеевропейских выборах потому, что этот парламент оказывает меньшее влияния на реальную политику, следует относиться с осторожностью: в большинстве случаев их показатели на близких по времени национальных и европейских выборах сопоставимы. Однако в целом такое предположение не лишено оснований. Во-первых, в кампаниях по выборам в Европарламент более выпукло стоит проблематика европейской интеграции, в том числе ее критика евроскептически настроенными новыми правыми. Во-вторых, институциональная слабость Европарламента усиливает эмоционально-протестную мотивацию голосования: голос за радикалов не чреват риском дестабилизации внутри страны. Это особенно верно во французском и английском случаях: голосование за новых правых в этих странах ослабляет истеблишмент (в первую очередь, консервативный, но во Франции – и левый), но не дает новым правым допуска в парламенты в значимых количествах. Различие между Великобританией и Францией в том, что в однотуровой системе партии трудно превратиться в значимую силу: голосование за нее будет считаться нерациональным, а в двухтуровой (французской) избиратели привыкли в первом туре голосовать по идейным предпочтениям, а во втором – выбирать «меньшее зло» среди сильных кандидатов. Таким способом французская система отсекает крайности: изначально это было направлено против коммунистов, сегодня же – против Национального фронта.

В этом контексте рассмотрим второй критерий классификации «новых правых»: степень их вписанности в истеблишмент. Большинство партий нового консерватизма остаются маргиналами с точки зрения всего (а не только консервативного) политического мейнстрима – в известной классификации партийных систем Дж. Сартори это характеризовалось не как «сегментация», а как «поляризация, т. е. идеологическое дистанцирование» (Sartori, 1976, p. 119–130). Иначе говоря, против них объединяются или их не допускают в коалиции все остальные политические силы: в качестве возможных партнеров системные консерваторы рассматривают скорее либералов или социалистов, а не своих соседей справа. Казус вхождения Партии свободы в правящую коалицию в Австрии обернулся не только протестами внутри страны и фактическим бойкотом австрийских политиков в Европе, но и резким спадом голосования за Партию свободы (с 27 % в 1999 г. до 10 % в 2002 г.).

Для системных консервативных партий главной задачей является высокий результат на выборах, что подразумевает стремление к центризму, завоевание медианного избирателя. На это указывает британский эксперт: Чтобы прийти к власти, нельзя руководствоваться идеями, которые разделяет меньшинство… То же самое верно и для удержания правящих позиций.

У новых консерваторов преобладает стремление отколоть от правого электората как можно более значимый сегмент, а у партий с чертами всеохватности – получить протестные голоса и в центристском, и в левом электоратах. Ослабление внимания системного консерватизма к традиционным ценностям дает им шанс получить поддержку консервативных и протестных избирателей. Британский эксперт указывает, что у Консервативной партии «культурный стиль» проявлялся довольно слабо… и это не нравилось все большему числу людей.

Системные консерваторы включают в свою повестку дня темы, приоритетные для старого консерватизма, хотя и в умеренных формулировках. При этом такие послания зачастую носят ритуальный характер, и на этом моменте активно пытаются играть новые консерваторы, обвиняющие традиционные партии в отходе от идеалов, конъюнктурном использования этих ценностно заряженных тем. Французский эксперт отмечает: Проблема консерваторов в том, что они могут идти на выборы с правыми программами, однако затем, получив правящие позиции, начинают проводить центристскую политику. Я думаю, люди, которые поддерживают Национальный фронт, ищут защиты от этого. Американские эксперты поясняют схожую ситуацию на примере кандидатов в президенты от Республиканской партии: С каким скрежетом зубовным на праймериз и Маккейн, и Ромни говорили, что да, мы против однополых браков и мы против абортов… Наиболее последовательные сторонники крайних взглядов обязательно усмотрят в попытках такого маневрирования неискренность, назовут такую позицию «мелкой».

Тем не менее эксперты единодушно считают, что подобный подход системных партий безальтернативен, поскольку их электоральные потери от конкуренции с новыми умеренны, а заявляемая теми программа нереалистична. Как указывает американский эксперт, попытка воплотить в жизнь подобную повестку дня вызвала бы бурное противодействие и напоминание о необходимости считаться с реалиями современного мира.

Вызов нового консерватизма

Новый консерватизм следует рассматривать как политическое течение, более приверженное традиционным принципам, но, в то же время, живущее по современным правилам политической конкуренции, в том числе гибкого реагирования на электоральный запрос.

Из описанных типов новых консерваторов стойкое следование своей идеологии свойственно лишь крайним категориям – старым консерваторам и ультраправым (последних классические консерваторы и весь политический истеблишмент к консервативному лагерю не причисляют). Для них главное – не электоральный успех, а продвижение своих ценностей и программных требований, усиление влияния на национальную политику любыми методами.

В остальных же случаях новые консерваторы стремятся как к утверждению своих позиций, так и максимизации электорального успеха. С известным допущением можно сказать, что электоральная стратегия новых консерваторов зеркальна по отношению к позициям системных. Для последних приоритетны социально-экономическая эффективность и стабильность, тогда как для новых консерваторов темы традиционных ценностей, религии, морали – это тот основной политический и электоральный месседж, который приносит им голоса избирателей.

Как указывалось выше, главная причина роста популярности новых консерваторов заключается в том, что социально-экономический кризис 2008–2009 гг. заставил многих европейцев и американцев усомниться в дееспособности политического мейнстрима. Наиболее часто на этот фактор указывали британские и французские эксперты: Основные республиканские партии не смогли решить важных проблем Франции: занятость, иммиграция, авторитет государственной власти, безопасность. Национальный фронт воспользовался данной ситуацией.

Маркерами для новых консерваторов стали проблемы миграции, прав меньшинств (в том числе сексуальных), евроскептицизм. Как показано ниже, их позиции по этим и другим вопросам характеризуются общими принципами.

1. Созвучность «старым порядкам». «Бытовой», или «культурный», консерватизм всегда имеет отклик у части населения, ностальгирующего по прежним временам. Этот мотив существенно усиливается в период политической нестабильности, кризиса, что объясняет значимый рост популярности новых консерваторов в последние годы. Эти мотивы подчеркиваются разными экспертами, и французский, в частности, указывает: Такой консерватизм яростно защищает свои позиции, свои взгляды. И отстаиваются ценности, которые принадлежат другой эпохе, в некотором роде пережитки. Американский эксперт описывает сторонников Партии чаепития: Этих людей объединяют не одни социальные или экономические ценности, а чувство, что они теряют свою страну, что ее наполняют иммигранты, что происходят такие непривычные вещи, как чернокожий президент. Британский эксперт подчеркивает волатильность политических предпочтений в условиях кризиса: границы между электоратами как бы обрели широкие «поля».

2. Популистский заряд. Риторика новых консерваторов всегда содержит запал критики правительства или истеблишмента в целом. Такой стиль коммуникации с обществом предполагает антисистемность, что входит в имплицитное противоречие с одной из базовых консервативных ценностей – сильным государством. Вторая составляющая популизма – совмещение в программах ряда новых партий традиционных и даже архаичных подходов с постмодернистскими ценностями (пример – поддержка сексуальных меньшинств нидерландской Партией свободы). По наблюдению французского эксперта, это очевидно прослеживается в деятельности Национального фронта: Они привлекают на свою сторону не только ярко выраженный правый электорат. Они привлекательны сейчас и для среднего класса, традиционно голосовавшего за левые партии. Я думаю, что сплочение консервативных сил происходило по этим вопросам: сексуальная идентичность, традиционная семья… Можно еще выделить вопрос национальной идентичности.

3. Акцент на «национальном». В разных контекстах новые консерваторы подчеркивают приоритет «своего» перед «чужим». Это проявляется в разных формах – от критики мигрантов до евроскептицизма.

4. Пренебрежение нормами корректности. Во многих случаях позиции формулируются в радикальной, политически заостренной форме. Ставшая в Европе консенсусной ценность недискриминации – один из объектов открытой или имплицитной атаки со стороны новых правых, которые руководствуются прежними понятиями о социальной иерархии. Такая ситуация нередко выводит новых правых за рамки национального политического истеблишмента, порождает обвинения их в правых (вплоть до ультраправых и фашистских) настроениях. Британский эксперт описывает не только «свою» Партию независимости, но все европейские партии подобного типа: Укрепились популистские партии, которые достаточно консервативны и даже в чем-то являются расистами. Немецкий эксперт подчеркивает разницу системного консерватизма и новых правых: Правые партии – националисты, неонацисты, или же они фашисты, или же они чисто популисты, стремящиеся ко власти. Поэтому это не всегда идеология, а просто стремление к власти… Если Партия чаепития – консерваторы, то я – не консерватор.

5. «Искушение первыми успехами». Если у ультраправых новых сил политические позиции отличаются ригидностью, то другие, ощущая рост популярности и обретение некой электоральной перспективы, отказываются от наиболее одиозных требований, пытаются вписаться в общие рамки электоральной политики своих стран. Наиболее яркие примеры этого – отмежевание Национального фронта во Франции от антисемитизма или отказ Партии независимости Соединенного Королевства от откровенно расистских положений. Как подчеркивают французские эксперты, Национальный фронт – партия «хватаем всех». Они действуют, как липкая бумага для мух, чтобы привлечь внимание электората. В деятельности Фронта заметна тенденция выбирать прагматическую политическую концепцию: модернизация тогда, когда она необходима; консерватизм там, где он успешно работает.

6. Важную роль в противостоянии системного и нового консерватизма играет субъективный, лидерский фактор. Оборотная сторона центристского мейнстрима – его обыденность и привычность. Если в прошлые десятилетия перед ним стояли масштабные задачи, требовавшие ярких лидеров (от Аденауэра и де Голля до Тэтчер и Рейгана), то в нынешних условиях сильное лидерство – скорее исключение (хотя такие лидеры, как Д. Кэмерон, А. Меркель и Н. Саркози, оцениваются экспертами как сильные и талантливые политики). Открытый вызов системе, который бросают новые консерваторы, – благодатная среда для роста ярких публичных фигур. Британский эксперт объясняет это особенностями современной электоральной культуры: Правым движениям сейчас не хватает ярких талантливых лидеров, а те, кто есть, зачастую политически дискредитированы… Разумеется, в политике дело не сводится к примитивной конкуренции между более яркими и менее яркими политиками. Но из-за того, что эта конкуренция сегодня столь медиатезирована [т. е. зависима от освещения в СМИ], роль субъективных, персональных факторов существенно возрастает. Немецкий эксперт оценивает: Хайдер и Ле Пен – блестящие политики, они умеют представлять свои идеи, а похожие движения в Германии ведут себя глупо и провинциально.

Приведем также уместную цитату публициста Сесиль Алду о Марион Ле Пен: «Она использует язык и культурный код молодых людей и выглядит очень современно, но при этом выступает защитницей консервативных традиционалистских взглядов. Она против расширения прав женщин, за ужесточение права на аборт и против браков для геев. Ее можно назвать современным лицом партии, однако все, что она обещает в области экономики, морали и права, – из эпохи, которая прошла еще до начала 1980-х»[9].

7. Сценарий размежевания между традиционными и новыми консервативными силами распространен широко, но не является универсальным. Выше отмечалось, что в США такое размежевание проходит внутри Республиканской партии, потому что эта партия сохраняет многие черты традиционного консерватизма. По разным причинам не состоялось такое размежевание в Испании и Германии. В Испании Народная партия сохранила свой традиционный характер и связь с католической церковью. По оценке испанского эксперта, в испанской политической системе нет ультраправых, у которых был бы электоральный вес. Однако франкизм и консерватизм остался в Народной партии как конгломерат политических тенденций: от консервативных до либеральных и центристских. В известной степени то же можно сказать о Польше и Венгрии, где правоцентристские партии сохраняют программу в духе традиционного консерватизма. В Германии сказались особая чувствительность и нетерпимость политического истеблишмента к правым и крайне правым настроениям. К тому же в обеих странах антисистемные настроения лучше уловила новая левая, а не новая правая партия (Подемос в Испании, «Зеленые» и «Левые» в Германии).

«Культурный консерватизм» в новых условиях

Выделение в консерватизме «культурной» составляющей общепринято, причем «культурная сфера» определяется достаточно широко – от политической культуры, религиозных, моральных ценностей до стереотипов бытового поведения и норм общежития.

Как уже отмечалось, консерватизм – наиболее ценностно наполненное политическое течение, однако он прагматичен, не имеет детерминистского образа будущего, изначально допускает плюрализм и совместим с демократическим устройством общества. По этой причине консерваторы находятся в постоянном поиске баланса между сохранением старого и строительством нового, фундаментальными ценностями и их практическим воплощением в конкретных исторических условиях. Мораль и религиозные верования в этом процессе играют роль важнейшей скрепы и ориентира для действий. Эти нормы для консерватора вписаны в концепцию государственного устройства. Особенно это подчеркивается экспертами в отношении США: Консерваторы верят, что есть какие-то ценности… какой-то фундамент, какая-то сердцевина, ради которых можно идти умирать и которые можно защищать с оружием в руках. Европейской традиции, по оценке другого американского эксперта, это было свойственно скорее в прошлом: В Европе это было понимание государства в качестве органа просвещения, в качестве воплощения моральных ценностей общества и стража этих ценностей. Некоторые первые конституции, в том числе Конституция 1812 года в Испании, содержали четвертую ветвь власти – моральную власть. Это традиционный европейский консерватизм… Но это время прошло.

Главное противоречие в этой сфере – между устоявшейся картиной мира, в которой для консерваторов непременно присутствуют и моральные нормы, опирающиеся на христианские устои, и ценностными сдвигами, описанными выше. Именно этими факторами обусловлены явления в европейской политике, против которых направлен пафос нового консерватизма: мультикультурализм, отмена запретов на аборты, «социальная эмансипация» сексуальных меньшинств вплоть до легализации однополых браков, ювенальная юстиция, право на эвтаназию, нормы политической корректности, ломающие привычное бытовое поведение и т. п.

Отметим, однако, два существенных ограничения для нового консерватизма в этой сфере, практически консенсусно подтвержденные западными экспертами.

Во-первых, новые нормы государственной политики, регулирующие сферу морали и семейные отношения, пользуются поддержкой большинства в западных обществах, включая и сторонников системного консерватизма. У некоторых новых консерваторов моральные темы не находятся на первых ролях; например, Партия свободы в Нидерландах открыто поддерживает равенство сексуальных меньшинств и т. п. По оценке немецкого эксперта, большинство в Германии до сих пор может не поддерживать однополые браки или усыновление, но у нас хорошее чутье, когда это превращается в дискриминацию. То же справедливо и для американского общества: Не думаю, что моральные взгляды всей Америки сместились вправо… Большинство американцев толерантны к гомосексуалистам; в системе, конечно, присутствует расизм, но ситуация стала намного лучше. Америку нельзя назвать расистской страной.

Эксперты приводят трактовки религиозных и моральных ценностей, которые, по сути, признают проделанную эволюцию. Немецкий эксперт подчеркивает: Христианство для меня вовсе не означает консерватизм, христианство для меня означает революцию, прогресс. Это клише, с которым я не согласна. Британский эксперт считает, что признание однополых браков защищает институт брака. Во-первых, это позволяет геям и институту брака находиться в одной плоскости, и это содействует развитию самого института брака, поскольку именно упадок гетеросексуального брака был аргументом за легализацию.

Подобная эволюция оценивается практически всеми экспертами как позитивный процесс. Бразильский эксперт считает: Что касается вопроса толерантности к сексуальным и этническим меньшинствам, то мы можем утверждать, что это одно из важных достижений нашего времени… Ослабление традиционных социальных норм является частью этого процесса. Французский эксперт говорит то же о процессах секуляризации: Франция очень ценит секуляризацию… Религиозные ценности, если относиться к ним умеренно, без фанатизма, совпадают с ценностями республики: открытость, толерантность. Проблема не в религии, проблема в фанатизме.

Еще один важный аргумент, приводимый разными экспертами – ценность частной жизни, которая должна быть отделена от вмешательства политики. Особенно часто об этом говорили французские эксперты: Что касается «культуралистского» вопроса в отношении гомосексуализма… то это выдуманная проблема. Я считаю, что каждый делает все, что хочет. Почему это стало политической проблемой, я не понимаю.

Во-вторых, как указывалось в предыдущем разделе, моральные и семейные темы – это тактическое преимущество новых консерваторов: по этим вопросам они звучат порой убедительнее системных консерваторов. Но реальной целью новых консерваторов (но не ультраправых) является борьба за власть или, по крайней мере, политическое влияние.

В оценках перспектив политической борьбы вокруг культурных ценностей необходимо избегать крайностей. Было бы преуменьшением считать деятельность «новых консерваторов» арьергардными боями устаревших ценностей. Пример возрождения религиозно-нравственного обоснования государственного курса при президенте Р. Рейгане показывает политический потенциал традиционных ценностей. Бразильский эксперт акцентирует непреходящую важность моральных ценностей для консерватизма: Религия олицетворяет все, что консерватор хочет для своего общества… В США и Европе в 1940-х гг. консерваторы начали постепенно расставаться с религией, становясь более светскими, но данный курс претерпел серьезные изменения в 1980-х гг. с приходом президента Рейгана к власти.

В практическом плане новые консерваторы сдерживают темп принятия новых социальных норм, борются против неизбежных при их утверждении эксцессов; там, где системные консерваторы сохраняют верность этим ценностям, процесс выражен более отчетливо. Американский эксперт привел следующий пример: Наиболее распространенным словом в польском политическом дискурсе в прошлом году было слово «гендеризм». Польша, к примеру, не ратифицировала документы Европейской конвенции против жестокости в отношении женщин, потому что это «гендеризм».

Консерватизм и проблема иммиграции

Важность для консерватизма миграционной ситуации и миграционной политики в странах Запада определяется масштабом этой проблемы. В настоящее время в странах Евросоюза по разным оценкам проживают от 47 до 51 млн мигрантов или лиц с мигрантскими корнями; значительная их часть – мусульманская диаспора, доля которой в среднем по Евросоюзу составляет порядка 6 % населения, и эксперты уверенно прогнозируют рост до 8 % в ближайшие годы (Этносоциокультурный конфликт: новая реальность современного мира, 2014, с. 124–125).

На ранних этапах (1960–1980-е гг.) приток иммигрантов воспринимался с оптимизмом, как ресурс развития, тогда же родилось и понятие «мультикультурализм» – уважение многообразия культур с надеждой на плавную ассимиляцию новоприбывших в европейские общества. Такая политика оказалась в тренде общей эволюции общественных ценностей толерантности и недискриминации. Однако оптимистические настроения сменились озабоченностью и уже в начале нынешнего века стали восприниматься не только как «фактор разрушения культурно-цивилизационного ландшафта континента», но и источник угрозы общественной безопасности; в последние годы к этой озабоченности добавилось восприятие мигрантов как «социальных иждивенцев и конкурентов на рынке рабочей силы» (там же, с. 126–128).

Пределы политики мультикультурализма были видны уже давно, однако открытый отказ от нее произошел во многих европейских странах почти синхронно и был озвучен стоявшими у власти системными консерваторами А. Меркель (октябрь 2010 г.), Д. Кэмероном, Н. Саркози и министром иностранных дел Нидерландов М. Ферхагеном (февраль 2011 г.). Разумеется, мультикультурализм – лишь малая часть сложного комплекса проблем мигрантов в европейских обществах, однако по реакциям на него отчетливо видно, что власти, особенно если они представляют правоцентристскую партию, не могут игнорировать эту тему. Как отмечает британский эксперт, центристские партии, которые были у власти в Европе с 1940-х гг., теперь вынуждены придерживаться популистской риторики, как, к примеру, поступают Кэмерон, Олланд, даже Меркель.

В США миграционная проблема также является острой, хотя, будучи страной иммигрантов, США имеют давний опыт интеграции новоприбывших, получивший название «плавильного котла». Однако и в Америке в последние десятилетия эта аллюзия все чаще стала заменяться на «слоеный пирог»: сосуществование в одном сообществе выходцев из различных культур (своеобразный аналог мультикультурализма).

Приоритетность темы мигрантов для консерваторов (как и общества в целом) обусловлена сочетанием экономического и культурного факторов. С одной стороны, мигранты разрушают привычный уклад жизни коренного населения, раздражают «бытовых консерваторов» тем сильнее, чем больше этническая дистанция (разница в расовой, лингвистической, конфессиональной идентичности) между ними. Мигранты воспринимаются как «чуждые», недостойные уважения или даже толерантности. Американский эксперт приводит следующий пример: В Айове 30 лет назад… проживало всего 2 % мигрантов из стран Латинской Америки, а сейчас проживает 16 %. Это значит, что дети ходят в школу с детьми, которые на них не похожи, что человек идет в местную закусочную и видит людей… говорящих на другом языке. Поэтому могут возникнуть проблемы. Между тем, как подчеркивает тот же эксперт, большинство иммигрантов более религиозны и более привержены традиционным моральным и семейным ценностям, чем даже сами коренные жители.

С другой стороны, мигранты рассматриваются как нахлебники (получатели социальной помощи) или конкуренты за рабочие места. Реальная острота этой конкуренции трудно поддается измерению: как правило, мигранты занимают трудовые ниши, которые местное население заполняет неохотно, но мифы об этом почти всегда используются в антимигрантской пропаганде. Оба мотива протеста против мигрантов работают «в резонанс».

Различие между странами Евросоюза и США в этой области в том, что в Америке на первом плане находятся именно экономические мотивы; политкорректность не допускает в американском обществе даже малейших расистских намеков, хотя несомненно, что имплицитно антимигрантская пропаганда Партии чаепития собирает дивиденды и на латентных расистских настроениях.

Как и тема моральных ценностей, протесты против миграционной политики используются новыми консерваторами как конкурентное преимущество для критики правящего истеблишмента и расширения своей электоральной базы. Неслучайно декларативный отказ от мультикультурализма был объявлен консервативными западными лидерами на фоне последствий социально-экономического кризиса, когда, с одной стороны, обострилась «экономическая ревность» обществ к мигрантам, с другой – под вопрос была поставлена эффективность их социально-экономического курса в целом. Наиболее остро, по оценкам экспертов, эта проблема стоит во французском обществе: Важные социально-экономические проблемы касаются абсолютно всех: и иммигрантов, и французов… Вместо того чтобы пытаться их решать, мы пытаемся перевести стрелки и сказать, что во всем виноваты иммигранты… Данное положение вещей поощряет расизм и антисемитизм во французском обществе.

Прогнозировать изменения в миграционной политике западных стран достаточно сложно. Активность новых консерваторов по мигрантской проблеме дает свои плоды и вынуждает системных консерваторов быть инициативнее, пытаться перехватить эту тематику и перейти к более жесткому регулированию миграции. Однако кардинальных сдвигов все же ожидать не приходится. Испанский эксперт указал, что испанские правые лишили мигрантов прав на медицинское обслуживание, французский – что Саркози перенял у Национального фронта многие основополагающие темы и идеи, чтобы на них построить свою избирательную стратегию. Яркий пример тому – иммиграция. Лишь в Германии радикальные антимигрантские настроения остаются маргинальными: по оценке немецкого эксперта благодаря нашей истории… мы очень чувствительны к таким вещам, поэтому если политик начинает действовать и говорить в праворадикальном направлении, за этим тут же последует резкая реакция других политиков, СМИ, церкви, общества… Демонстрации против [антимигрантского движения] PEGIDA были куда многочисленнее самого движения…

Консерватизм и внешняя политика

Внешнеполитическое измерение понятия «сильное государство» – патриотизм, защита национальных интересов на международной арене в условиях демократического государства – является консенсусным для всех значимых политических сил, что не исключает различий между ними по конкретным внешнеполитическим аспектам. Консерватизм как политическое течение не имеет уникальной внешнеполитической доктрины: в вопросах войны и мира, европейских интеграционных процессов консерваторы и сменявшие их у власти другие политические силы чаще руководствовались «надпартийным» подходом и демонстрировали высокую степень преемственности внешней политики.

На уровне тренда, как подчеркивали наши эксперты, консерваторам чаще был свойственен «реал-политический» подход, принятие решений на основании баланса сил, а не либеральных принципов (британские эксперты описывали различия во внешней политике вигов и тори в XIX в.). Это вполне согласовывалось с традиционной трактовкой ими ценности государственности, «разумного эгоизма», который предполагал воздержание от участия в международных конфликтах, если к этому не вынуждали прямые угрозы национальной безопасности, т. е. речь, по сути, идет о национализме, приоритете внутренних интересов государства перед глобальными. Американский эксперт указывает, что традиционный американский консерватизм… до Эйзенхауэра и может быть даже дальше – это политика, граничащая с изоляционизмом. Британские эксперты говорят о традиции осмотрительности во внешней политике. Бразильский эксперт родовой чертой консерватизма называет реализм, потому что они считают суверенное государство самым главным актором в глобальной сфере.

За последние десятилетия в подходе консерваторов к внешней политике произошли две значимые перемены.

Во-первых, процессы евроинтеграции стали мощным ускорителем экономического развития; менее очевидным, но важным для участников интеграционных процессов фактором стало формирование общего пространства ценностей политической демократии и политического стратегического союза. Развитие институтов Евросоюза означало передачу части полномочий на наднациональный уровень, т. е. ограничение суверенитета. Это породило конфликт двух консервативных трактовок сильного государства: с одной стороны, суверенного государства, полностью определяющего собственную социально-экономическую и политическую повестку дня, с другой – государства конкурентоспособного и динамично развивающегося. Пока процессы интеграции развивались поступательно и приносили ощутимую отдачу, голоса евроскептиков были едва ли не маргинальными. Однако пробуксовка в интеграции, связанная с принятием европейской конституции, расширением Евросоюза на страны с более низким уровнем социально-экономического развития, и особенно кризис 2008–2009 гг., дали евроскептицизму сильные аргументы. Их резюмирует британский эксперт: [Евроскептическую] риторику поддерживает и средний класс, который также против иммиграции, но за то, чтобы правление осуществлялось из Парижа, Лондона, Рима и т. п. Я думаю, что у этих партий есть будущее, особенно с учетом того, что в грядущее десятилетие Европа вряд ли будет очень успешной. Впрочем, и до этого отношение к евроинтеграции в Великобритании было более скептическим, чем в континентальной Европе. Как подчеркивает британский эксперт, Консервативная партия хотела бы, чтобы [Евросоюз] представлял из себя объединенный рынок, не больше, но не политический союз. Причина не в том, что им не нравятся другие европейские страны, а потому что это идет против принципа «суверенитета парламента».

Дополнительным, но в некоторых случаях (особенно во Франции) важным фактором стал антиамериканизм, исторически восходящий к традиции внешней политики де Голля, выведшего Францию из военной организации НАТО. По оценкам некоторых французских экспертов, де Голль проповедовал то, что нужно бороться с Англией и США, чтобы поддерживать национальную идею, а ныне эту традицию предали: новое размежевание проходит между теми, кто принимает навязанную американским империализмом глобализацию, и теми, кто считает, что для общего блага людей необходимы национальные государства и национальные культуры… Один из главных принципов Фронта под руководством Марин Ле Пен – это борьба за величие Франции, за ее суверенитет, за благополучие ее граждан.

При этом эксперты не считают наследие голлизма евроскептическим: при нем Франция активно участвовала в интеграционных процессах: Де Голль стоял за свободу торговли внутри Европы, где бы Франция занимала и удерживала свое ведущее влияние. Таким образом, евростроительство для него было просто необходимым.

Вторая перемена связана с американской политикой неоконсерватизма, восходящей к временам администрации Рейгана. Логика «холодной войны» подтолкнула американских консерваторов к курсу активного противостояния Советскому Союзу, который после распада последнего трансформировался в интервенционистский подход, ранее более свойственный президентам от Демократической, а не Республиканской партии. Как подчеркивает британский эксперт, США возложили на себя ответственность уберечь мир от коммунистического влияния, и именно так стало развиваться интервенционистское мировоззрение. Ей вторит американский эксперт: Неоконсерваторы, как мне кажется, совершенно справедливо считают себя либералами [времен] холодной войны… Спросите любого американца, в чем разница между либеральным и консервативным мышлением, – говорить будет о внешней политике. Неоконсерватизм, в отличие от нового консерватизма (при внешней схожести терминов), по внутриполитическим вопросам близок к позициям системных консерваторов и не разделяет лишь их подход к внешнеполитическим вопросам. Напротив, новые консерваторы, например поддерживаемый Партией чаепития потенциальный кандидат в президенты Рон Пол – еще больший изоляционист, чем Обама. Он, может быть, вообще ничего не стал делать и вообще всю оборону бы уничтожил. И отовсюду ушел.

И евроскептицизм, и антиамериканизм, часто выступающий в обличии антиглобализма, не являются позициями, свойственными лишь новому консерватизму. Подобные настроения характерны для всех новых политических сил, бросающих вызов традиционному истеблишменту (в частности, для новых левых). Показательно, что первый прецедент откровенно евроскептического правительства в странах Евросоюза – это коалиция новых левых и новых правых в Греции после выборов 2015 г.

В целом будущее изоляционизма в европейской политике зависит не от новых консерваторов, а от способности стран Евросоюза преодолеть последствия социально-экономического кризиса и найти новый подход к управлению процессами европейской интеграции.

Перспективы противостояния в консервативном лагере

Политический консерватизм в странах Запада – живой, динамично развивающийся организм. Главная тенденция, прослеживающаяся через все национальные модели развития консерватизма – преемственность и непрерывность традиции: консерваторы опирались на всю сумму достигнутого их непосредственными предшественниками, стремились сохранить сущность этих достижений и ради этого были готовы жертвовать формой и подвергать переосмыслению конкретные, подчас даже базовые ценности с целью адаптации их к новым условиям и потребностям общества.

Благодаря этому именно консерваторы в послевоенной Европе смогли встать во главе процессов восстановления разрушенной экономики и строительства «государства всеобщего благоденствия», пойти на решительные реформы ради повышения эффективности и конкурентоспособности своих экономик, возглавить процессы модернизации и демократизации своих обществ. Такая развивающая, модернизирующая миссия консерватизма – современный феномен, не отменяющая его уважения к традиции, а порой – и охранительных тенденций. Как и во все времена, консерватизм остается сложным и неоднозначным идейным течением и политическим институтом.

В важнейшей консервативной ценности – сильном государстве – главной составляющей стало понятие об эффективной экономике. Построение социального государства позволило решить целый ряд задач, вполне созвучных базовым консервативным ценностям.

Главное достижение социального государства в том, что оно позволяет оптимизировать взаимодействие экономики и социальной сферы: доступность образования и здравоохранения становятся непременным условием экономической эффективности; добавим, что дееспособная система социальной защиты возможна лишь при «зарабатывающей» экономике. Государственная система социальной помощи и защиты становится гарантией от «революционизма». Наконец, подобная система соцзащиты стала новой формой реализации общественной солидарности и соблюдения иерархии в новой социальной среде. Все это – реализация базовых консервативных ценностей, со значительным изменением формы (по сравнению с традиционным консерватизмом), но сохранением основного содержательного наполнения.

В то же время, новый консерватизм будет и дальше оказывать воздействие на европейскую политику. В социальной (или электоральной) базе новых консерваторов можно выделить «ядро» – твердых сторонников жестких взглядов по вопросам «культурного консерватизма». Оно относительно невелико и не будет расширяться. Периферия же этой социальной базы – «консервативная эмоция», усугубленная экономическим кризисом и резкими шагами, например разрешением однополых браков, – может сжиматься и расширяться в зависимости от общего контекста политики.

Эти движения доказали как на выборах, так и в других формах наличие общественного запроса на критику и воздействие на политический истеблишмент с консервативной стороны. В этом процессе можно выделить значимые позитивные факторы:

• Формируется новый канал влияния граждан на политику, причем происходит это демократическим, эволюционным путем, через переформатирование партийной системы; агрегация общественных интересов становится более интерактивной, в политику вовлекаются новые силы и перспективные политические фигуры.

• Требования новых движений корректируют темп реформ и политических процессов, порожденных сдвигами в общественных ценностях. Благодаря их давлению реализуется один из основных постулатов консервативного мышления в любом определении – постепенность и продуманность любых изменений, модерация слишком быстрых и порождающих расколы и напряженность реформ.

Вместе с тем необходимо обозначить как жесткие ограничители влияния новых консерваторов, так и риски и негативные стороны их успехов:

• Как уже отмечалось, новые консерваторы опираются на поддержку меньшинства, а многие вообще оказываются вне политического истеблишмента: они не рассматриваются как коалиционные партнеры, а в двухтуровых голосованиях против их кандидатов консолидируются все центристские силы. Вероятность их прихода к власти или даже превращение в сильного коалиционного партнера на сегодняшний день невелика. Наиболее перспективные из этих партий обретают (следуя терминологии Дж. Сартори) «потенциал шантажа», т. е. вынуждают более крупные политические образования считаться со своей позицией, но коалиционный потенциал у них может возникнуть лишь в исключительных случаях, например во фрагментированных партийных системах. По оценке американского эксперта, новые консерваторы усилятся, и вопрос в том, станут сильнее они сами или их идеи? Распространится ли их влияние на правящие коалиции – это другой вопрос. Эксперт не сомневается, что существующие системы сдвинутся в сторону идей, которые им угрожают.

• Второй значимый ограничитель – преемственность государственного курса, как в области социально-экономической политики, так и значимых для новых консерваторов тем. Резкие повороты политики, тем более отмена принятых законов – крайне редкие явления в современном западном мире. Так, американские эксперты единодушны, что идеи Партии чаепития вряд ли укрепятся в этой стране… Любой американский политик понимает, насколько раскалывающими общество являются позиции, которые отстаивают «культурные консерваторы», и если он и будет пытаться пойти им навстречу, то только так, чтобы минимизировать эти расколы.

• Третий ограничитель – доминирование ценности недискриминации, которая разделяется абсолютным большинством европейцев. Там, где требования новых консерваторов явно или имплицитно подразумевают возвращение к дискриминации (например, по основаниям гендера или сексуальной ориентации), большинство в обществе и политическом истеблишменте консолидируется против подобной позиции.

• Многим из новых консервативных партий присущ правый радикализм, который раскалывает общество и подрывает общественное согласие, конструктивное обсуждение проблем.

• Нельзя сбрасывать со счетов «фактор цинизма», неизбежного в любой политической борьбе. Системные консерваторы считают символические жесты в сторону традиционно консервативного электората вынужденным шагом в избирательных кампаниях и мало что делают в его интересах после победы на выборах. Новые консерваторы также во многих случаях используют ценностные аргументы в целях достижения высокого электорального результата и столь же цинично корректируют свои позиции, если чувствуют, что правизна мешает им расширить электоральную поддержку.

Очертить зоны консенсуса для всех консервативных движений в целом или системного и нового консерватизма можно только в самых общих чертах. Практически никто из консерваторов («старых», «современных» и «новых») не ставит под сомнение рыночный характер экономики и ограниченность роли государственного вмешательства в нее. Соответственно, зоны разногласий по экономическим вопросам касаются лишь отдельных моментов: степени вмешательства (ограниченной или совсем малой, что особенно характерно для американского консерватизма), отношения к глобализационным процессам и взглядов на соотношение полномочий национальных правительств и наднациональных институтов.

В сфере социальной политики противоречия острее: в первую очередь это касается распространения социальных благ на мигрантов. Проблема гораздо большего масштаба – объем и алгоритм распределения социальных льгот – порождает конфликты внутри всего политического истеблишмента, а не только консерваторов. При этом у всеохватных партий новых консерваторов требования социальной поддержки идут дальше, чем у системных консерваторов. В качестве общего тренда можно предсказать: Европу ждет сокращение объема перераспределяемых государством социальных благ, США – сохранение реформы медицинского страхования («Obamacare»), даже в случае победы на следующих выборах кандидата от Республиканской партии. Однако главная причина сокращений – не в активности нового консерватизма, некоторые отряды которого, напротив, из популистских соображений выступают с развернутой социальной повесткой дня, а в последствиях экономического кризиса.

Также консенсусной для всех консерваторов является ценность демократического устройства общества. Отклонения от этого консенсуса имеются, причем разные по типу: в Испании до недавнего времени не прекращались попытки возрождения постфранкизма. В США республиканцы (не обязательно из Партии чаепития) пытаются ограничить активное избирательное право социальных низов. Явно недемократические формы коллективных действий используют ультраправые, именующие себя консерваторами. Однако на концептуальном уровне все консервативные движения не видят альтернативы демократическому устройству общества и именно так трактуют ключевую консервативную ценность государственного суверенитета.

По моральным, религиозным и другим вопросам, условно объединяемым понятием «культурный консерватизм», новые консерваторы существенно расходятся с системными, хотя степень расхождений по отдельным пунктам весьма различна. Значительный масштаб имеющихся противоречий задан объективно. В отличие от социально-экономических тем, по многим острым вопросам в сфере культуры (в широком смысле) невозможны количественные компромиссы (типа большая или меньшая ставка налога, объем финансирования и т. п.). Каждая проблема или позиция требует однозначного решения, причем сильно эмоционально заряженного, поляризующего общество на его сторонников и противников. Но именно эмоциональность таких вопросов облегчает новым консерваторам возможность обозначить свое отличие от системных, отстроиться от них, сформулировать электоральный месседж.

Самые острые проблемы противостояния внутри консерватизма – проблема мигрантов в Евросоюзе и евроскептицизм. И то и другое не порождено социально-экономическим кризисом, но многократно им усилено. В европейской политике практически неизбежно произойдет ужесточение миграционной политики и, в частности, доступности для мигрантов мер социальной защиты. При этом стоящие у власти системные консерваторы будут стараться сохранить и интересы нуждающейся в мигрантах экономики (как это происходит, например, в Великобритании на фоне заявлений правящей коалиции об ограничении иммиграции), и недискриминационные гуманистические подходы к миграционной политике. Однако ответ на вопрос «Если не мультикультурализм, то что?» пока не найден, равно как нерешенными остаются структурные проблемы евроинтеграционных процессов.

В США ситуация складывается иначе. Во-первых, для Партии чаепития большее значение имеет экономическая повестка дня, а ее акценты на моральных и религиозных ценностях все же вторичны. В ситуации однотуровых мажоритарных выборов лучшая позиция для кандидата, опирающегося на консервативный электорат – центристская. Успех республиканцев (в т. ч. кандидатов, поддержанных Партией чаепития) на выборах в Конгресс в 2014 г. объясняется не подъемом «чаепития», а массовым электоральным протестом против политики демократической администрации в Белом доме. В 2016 г., скорее всего, и кандидат в президенты, и большинство других республиканских выдвиженцев будут выступать с умеренных позиций.

Отправной точкой при прогнозировании дальнейшего развития событий является утверждение, что новые консерваторы опираются на мнение меньшинства, которое их усилиями мобилизуется, а потому они получают возможность влиять на государственную политику. Например, это может удерживать власть от каких-то действий или подвигать ее на более консервативные позиции или хотя бы смену риторики. Принципиальных изменений курса, тем более отказа от уже действующих норм, регулирующих сферу морали, семейных отношений, всего, что связано с недискриминацией меньшинств (кроме мигрантов), это не предполагает, поскольку против подобных изменений настроено большинство в западных обществах.

Электоральные шансы и, соответственно, политическую влиятельность новых консерваторов не следует преувеличивать. В Великобритании Партия независимости на выборах 2015 г., получив 12,6 % голосов избирателей, провела в Вестминстер лишь одного депутата. Ее максимальный успех – обязательство Консервативной партии провести референдум о выходе Великобритании из Евросоюза. Также относительным успехом можно считать поправение одержавшей уверенную победу «системной» Консервативной партии: евроскептический настрой нового состава ее парламентской фракции, по оценкам наблюдателей, существенно сильнее прежнего[10].

Во Франции, опасаясь растущей популярности Национального фронта, традиционный мейнстрим (как консервативный, так и социалистический) не допустит реформы избирательного законодательства до президентских выборов 2017 г. Победа на них Марин Ле Пен не представляется возможной. Она вполне в состоянии набрать в первом туре более 20 % (вплоть до 30 %) и выйти во второй тур. Однако во втором туре против нее объединятся электораты по крайней мере двух крупнейших партий по принципу «республиканской дисциплины», привычки левого и центристского электората голосовать против «врага справа». Вероятнее всего повторится (хотя и с иным раскладом голосов) сценарий 2002 г., когда во второй тур вышел ее отец, набрав во втором туре 18 % голосов, всего лишь на 1 пункт больше, чем в первом. Его дочь, благодаря свежему и яркому имиджу и отказу от радикализма, сможет набрать существенно больше и в первом, и во втором турах. До президентских и весьма вероятных в том же году парламентских выборов Франция не перейдет на пропорциональную избирательную систему: этого не допустят все системные политические игроки. Однако ситуация, когда одна и та же партия на многих выборах подряд получает столь значительную долю голосов избирателей, но лишь минимально представлена в законодательной власти, входит в противоречие с современными европейскими представлении о справедливой электоральной конкуренции. Если бы переход на пропорциональную систему состоялся, Национальный фронт обрел бы «потенциал шантажа» (давления и влияния на власть), но не «потенциал коалиции»: с ним ее не приемлют ни правые, ни левые. Кроме того, такой вариант возможен не менее, чем через шесть-семь лет, а на столь длительный срок прогнозировать электоральные шансы невозможно.

В странах с пропорциональной избирательной системой новые консерваторы уже обрели «потенциал шантажа», а в ряде случаев близки к коалиционному. Различие между этими вариантами определяется не масштабом электоральной поддержки (при фрагментированных партийных системах эти показатели относительно близки у нескольких партий), а тем, насколько партия воспринимается как договороспособная, т. е. лучшие шансы имеют не крайне правые, а популистские всеохватные партии (недавний пример – успех «Истинных финнов» на парламентских выборах и их вхождение в правительство). Однако при таком сценарии электоральный успех стимулирует партию к переходу на более умеренные и взвешенные позиции ради сохранения или расширения своей электоральной базы к следующим выборам.

Очевидный общий успех нового консерватизма – приостановка глобализаторского тренда, свойственного в последние десятилетия системным консервативным партиям и их возврат к подчеркиванию приоритета «национального» над «глобальным». Однако в целом можно утверждать, что системный консерватизм справляется с последствиями кризиса, по крайней мере в том смысле, что левые в Европе и США не смогли значительно повысить свою популярность, а распространившиеся в последние годы новые левые подходы – более перераспределительные, чем раньше – имели лишь ограниченный успех. При этом в кризис правые смогли эффективно сыграть на своих традиционно сильных сторонах – том же «возвращении к идентичности», разумной фискальной политике, экономии госрасходов и умелом маневрировании в политическом центре[11].

Таким образом, по совокупности факторов можно предположить, что новый консерватизм станет существенным фактором в становлении посткризисной Европы. Определение новых рамок как социально-экономической, так и «морально-культурной» политики, поиск путей выхода из кризиса и новой политики европейской интеграции будут проходить под его влиянием, а в каких-то случаях – с его участием. В конечном итоге судьба новых и системных консерваторов будет определяться способностью Запада ответить на вызовы социально-экономического кризиса, что для Европы дополняется необходимостью искать новые подходы к интеграционным процессам. Успешное решение этих проблем скорее всего вернуло бы новый консерватизм на позиции периферийной политической силы или потребовало от него сближения с истеблишментом. Напротив, нарастание кризисных явлений повысило бы шансы новых консерваторов усилить влияние или – в особо острых ситуациях и в странах с пропорциональной избирательной системой – войти в правящие коалиции.

Глава 2 Национальные модели консерватизма

Консерватизм в Германии

Проблематика германского консерватизма рассматривается в книге с двух сторон. Первый раздел посвящен консервативной традиции в германской политической мысли, второй – либеральному консерватизму в послевоенной Германии.

Консервативная традиция в германской политической мысли

Возникновение и основные особенности германского консерватизма

Немецкий консерватизм имеет существенные особенности, во многом отличающие его от консерватизма других стран. В Германию, какой мы ее знаем в исторических границах XIX–XX вв. (со всеми известными изменениями, дополнениями и потерями) словно бы стянулась, сконцентрировалась более обширная страна. По историческим меркам Германия одновременно и стара, и очень молода. О чем же, в принципе, может помнить немецкий консерватор? Самым схематичным образом историю Германии последних двух веков можно представить как борьбу за объединение немецких земель, которая несколько раз кончалась успехом, после чего могучая держава устремлялась к катастрофе. Логично было бы предположить, что немецкие консерваторы всякий раз были среди тех, кто старался удержать соотечественников от слишком радикальных шагов. Однако на деле все выглядело сложнее.

В XIX в. Германия не воссоединялась, но впервые объединялась как национальное государство. Еще в последней трети XVIII в. историк, богослов и философ И. Г. Гердер, много сделавший для становления немецкого национального самосознания, мог говорить о «немецких народах», но при этом считал, что «национальный дух» в немцах еще только предстоит пробудить (Elsner, 2000, s. 49). Призывавший немцев к единству и борьбе с Наполеоном знаменитый философ И. Г. Фихте обращался с речами к «немецкой нации», но даже для него нация еще была тем, что только требовалось создать. Фихте выделял немцев среди других германских народов, потому что они, в отличие от прочих, остались на своей территории и сохранили свой язык, но, будучи, как он их называл, одним из «изначальных народов», немцы должны были овладеть особым государственным искусством и создать себя как нацию. При этом, хотя высшие задачи немцев Фихте считал общечеловеческими, он постоянно обращался к тому главному, что дает человеку нация. Это главное, по словам философа, – посюстороннее бессмертие. Конечно, христианство обещает воскресение, но человек хочет рая уже здесь и сейчас, на земле, а раз в этой жизни ему суждено умереть, он хочет знать, что его существование в чем-то продлится дальше и дальше, когда его уже не будет. Такую возможность дает ему жизнь его народа: «Народ и Отечество как носитель и залог земной вечности и как то самое, что здесь может быть вечным, находится намного выше государства, в обычном смысле слова – выше общественного порядка, каким его схватывает голое ясное понятие и по своему лекалу возводит и сохраняет» (Фихте, 2009, c. 197).

Все эти положения Фихте, строго говоря, не были консервативными[12], но вошли в позднейший язык немецкого консерватизма: и преувеличенное внимание к государству, и возвеличивание немецкого народа, и радикальный патриотизм являются самоочевидными для большинства консерваторов, хотя часто все эти понятия трактуются ими по-разному. Преклонение перед Фихте отличало выдающегося немецкого консерватора Г. фон Трейчке, о котором речь пойдет ниже. В годы нацизма А. Гелен и Х. Шельски, будущие ключевые фигуры неоконсерватизма в ФРГ, а также радикальный правый теоретик Х. Фрайер неоднократно обращались к трудам Фихте, чтобы обосновать свое понимание государства, народа и патриотизма (Gehlen, Berlin, 1935; Gehlen, 1935, Bd. 2, p. 209–218; Schelsky, 1935; Fichte, 1933).

Большую роль в становлении консерватизма сыграло и мощное идейно-политическое и литературно-философское движение немецкого романтизма (Schmitt, 1925). Политический романтизм сформировался на волне воодушевления Французской революцией, но впоследствии большинство его представителей были разочарованы в революции и перешли на реакционные позиции. У них мы тоже видим подчеркивание роли государства, воспевание его. Консерватизм и даже реакционность романтиков состоят в том, что в качестве идеального или желательного они называют то, что происходило в глубоком прошлом. В настоящем – революции, разрушение основ. В будущем, если не принять мер, – усугубление этих тенденций. Но зато в прошлом – именно то, что и должно быть. Именно поэтому так важна роль традиции. Активное участие, лидерство в конструировании культурной традиции – типичная задача, которую ставили перед собой многие консерваторы. Конечно, они вовсе не ограничивались воспеванием государства. Романтики болезненно реагировали на современность, на рационалистический эгоизм буржуазного мира. В противовес ему они создавали образ сказочной Германии с доблестными рыцарями, добрыми горожанами, занятыми своими ремеслами, искренним благочестием, а самое главное – с тем органическим единством народа, в котором каждый ощущает себя членом своего цеха, своего ордена, гражданином своего города, своего народа с его языком, сказками, песнями и преданиями.

Консерватизм в Германской империи

Радикальный сдвиг в оформлении немецкого консерватизма произошел в ходе объединительных процессов второй половины XIX в. Одной из ключевых фигур в качестве консервативного идеолога был знаменитый историк Генрих фон Трейчке (1834–1896). Выдающаяся, главенствующая роль Пруссии – центральная тема сочинений Трейчке, который рассматривал другие европейские страны, прежде всего Францию, как изначальных врагов, а другие немецкие земли, прежде всего Баварию, – как недостойных соперников Пруссии. Преклонение перед прусским государством, мощью рациональной бюрократии, признание его притязаний на лучшее, просвещеннейшее, человеколюбивое, связанное с уважением к праву и благоденствием всех сословий правление – все это было старой немецкой традицией. Но Трейчке решил заглянуть не в ближайшее прошлое (например, во времена Фридриха Второго Прусского), а в эпоху куда более отдаленную. Государство тевтонского ордена Трейчке превозносил и считал обогнавшим свое время. Однако орден, на вершине своих территориальных приобретений, пал, оставленный рейхом на произвол могущественных соседей. То же самое произошло с Пруссией и через несколько веков, спустя 20 лет после кончины Фридриха Великого. Вот почему Германии нужно сильное, единое, предводительствуемое Пруссией государство. Трейчке последовательно отвергает все те доводы, в том числе и доводы романтических консерваторов, которые делают ставку на органический, постепенный исторический рост, на благодетельные последствия для Германии ее децентрализации, на преимущественную важность единства языка и культуры, а не государства. Именно государство должно стоять во главе угла, говорит он, и если оно не выросло органически, его следует создать, а культура и язык расцветут именно в едином государстве, которое даст куда больше децентрализации, нежели многочисленные немецкие княжества, которые не едины между собой, зато централизованны внутри. Иными словами: консерватизм Трейчке деятельный, решительный, не воспринимающий традицию как догму, готовый пересоздавать историю (Гусева, 2011).

Этот радикализм немецкого консерватизма имел потом серьезное продолжение. Мы можем лишь кратко упомянуть об антиреволюционной, антисоциалистической направленности высокопоставленной бюрократии эпохи Бисмарка и далее. Это была попытка удержать Германию от того развития, которое можно было наблюдать во многих западных странах. Вообще говоря, многих немцев отличало упорное нежелание признавать, что по меньшей мере часть тенденций в современном им социальном мире носит универсальный характер. Немцы, например, старались доказать, что наука «политическая экономия» не имеет никакой силы в Германии, где просто невозможно себе представить классический английский капитализм. Отношения между наемным работником и капиталистом, говорили они, регулируются в каждой стране на основе сложившихся хозяйственных связей и обычаев; то же относится и к поведению торговцев и т. п.

Важную роль в становлении идеологии немецкого консерватизма сыграл антисемитизм Трейчке, который, в свою очередь, не только оказывал влияние на общество, но и был выражением достаточно широко распространенных настроений. Консервативная сторона антисемитского аргумента состояла в том, что единство немецкого народа, только что отвоеванное и еще достаточно хрупкое, находится под угрозой. В течение XIX в. антисемитизм в Германии нарастал, и многие заметные фигуры немецкого национализма, будь то писатель и политик Эрнст Мориц Арндт, педагог Фридрих Ян или композитор Рихард Вагнер, были известными антисемитами. Но именно опубликованная в 1879 г. работа Трейчке «Unsere Ansichten» («Наши воззрения»), которая, как заметил как-то его решительный критик, великий немецкий историк Теодор Моммзен, имела «эффект разорвавшейся бомбы» (Pflanze, 2008, s. 450), послужила началом большой общественной дискуссии, которую теперь в немецкой литературе принято называть «Берлинским спором об антисемитизме» (Der Berliner Antisemitismusstreit 1879–1881, 2003). Значение этой дискуссии состояло в том, что антисемитизм из умонастроения превращался в заметную общественную силу, получавшую также и институциональное оформление. В ближайшие полвека ему предстояло сыграть в истории Германии очень важную роль.

Важным и, возможно, ключевым для формирования в будущем консервативной политики в Германии стало принятие так называемого закона против социалистов. Законом запрещалась деятельность социалистических, социал-демократических и коммунистических организаций, однако правильно понять его значение можно только в сочетании с так называемыми социальными законами. Острота противоречий между трудящимися классами и собственниками постоянно росла. Социалисты рассматривались как угроза государству, но игнорировать вопросы, которые они ставили, было невозможно. Выход был найден в социальном законодательстве, а именно – в страховании работников от болезней и несчастных случаев, а затем и пенсионном страховании. Традиционно считается, что тем самым были заложены основы будущего немецкого социального государства. Впрочем, через некоторое время социалисты вернулись в легальную политику как реформистская партия.

После того как немецкая социал-демократия (в 1870-е гг. объявленная «вражеской партией», «врагом рейха») перешла на реформистские позиции, а социальные законы, принимаемые один за другим в условиях промышленного подъема, создавали ощущение роста благосостояния и социальной солидарности, стабильность, лояльность, желание улучшать существующее, а не менять его радикальным образом, были характерны практически для всех политических сил. Консерваторы утратили привилегию именовать себя единственными патриотами, и это отчасти сказалось на определенности их идейно-политического профиля. В начале Первой мировой войны за военные кредиты проголосовали все парламентские партии, однако с ухудшением положения дел на фронтах в парламенте уже с 1916 г. образовались две группировки. Консерваторы и правые либералы выступали за наступательную военную стратегию, а социал-демократы, левые либералы и центристы – за оборонительную, предполагавшую сохранение тогдашних международных границ. Накануне поражения Германии в Первой мировой войне эти позиции были представлены еще более жестко. Именно консерваторы и правые либералы стремились к сохранению монархии. Однако это не было уже реалистичной политической программой. Кайзер Вильгельм II бежал в Голландию, а ни один из монархов, стоявших во главе немецких земель в составе рейха, не захотел занять трон даже на переходный период.

Монархия пала настолько бесславно, что это не могло не сказаться на политическом самочувствии немецких консерваторов. «До 1918 г. Германский рейх как в конституционной теории, так и в сознании немцев оставался все еще тем же государством, каким он был при своем основании в 1871 г. Это была монархия союзных государств при сильном преобладании Пруссии и с конституцией, предполагавшей лишь половинчатое парламентское представительство. Девятого ноября 1918 г. изменилось сразу все. Монархия перестала существовать в Германии. Предпочитаемая консерваторами государственная форма исчезла бесшумно и бесславно. С консервативной точки зрения, это было скверно, однако намного хуже было то, как она погибла: «Ее погубили не революция, не левые политики, но собственная неготовность, неспособность [поддержать и спасти ее, которую продемонстрировали] и князья, и военное руководство. Это нанесло травму консерваторам, и, таким образом, на ближайшие годы они лишились ориентиров в вопросе о том, какую государственную форму следует предпочесть» (Schmitz, 2009, p. 103).

Германский консерватизм между двумя мировыми войнами

С поражением в войне была подорвана не просто идеология традиционного консерватизма. В войне потерпело поражение немецкое дворянство – важнейший консервативный слой Германии (Schmidt, 1979, Bd. 27. Hft, 11, s. 1058–1072). После 1918 г. уже ни одна влиятельная партия Германии не называла себя консервативной. Это имело самые серьезные последствия для будущего. Война не просто создала видимость народного единства, нашедшего свое выражение в единении партий: единство, всенародный подъем действительно совершались. Но это не значит, что до войны в стране не было серьезных противоречий и что консервативные силы не стояли перед лицом больших трудностей. Гражданская активность в Германии нарастала, общество становилось все более требовательным, но ни дворянство, ни бюрократия не были расположены что-либо менять. Именно те социальные слои, которые в начале XX в. становились все более активными, но не нашли никакого отклика у тогдашних консерваторов (впрочем, как и либералов), оказались в числе самых активных сторонников нацизма поколение спустя, – замечает современный исследователь (Berman, 2001, p. 458).

Однако сводить консерватизм этого времени к программе и судьбе одной или нескольких парламентских партий было бы неправильно: по сути, он представлял собой гораздо более размытое духовное движение. У многих немцев было велико желание представить весь народ как большую общность, в которой все разделения на классы, весь рационализм и капитализм являются поверхностными по сравнению с глубоким единством всех немцев. Так, вышеупомянутые социальные законы, принятые в Германском рейхе, были не только ответом на требования и недовольство трудящихся, не только альтернативой социалистической программе, но и, в известной мере, продолжением политики, которую некоторые исследователи называют «прусским государством благосостояния» (Beck, 1995). В том, что государство не должно бросать граждан на произвол судьбы, что социальная помощь и поддержка предполагают также и вмешательство в экономику, немцы были по большей части убеждены с давних пор. Но левые партии, пришедшие к власти в разоренной стране, заключившей позорный и предательский, как считали многие (особенно вернувшиеся домой фронтовики), Версальский мир, не могли обеспечить ни достаточной поддержки обнищавшему населению, ни широкой солидарности на новой духовной базе.

Накаленная атмосфера, пропитанная, с одной стороны, реваншизмом и антисемитизмом, а с другой – симпатиями к социализму и коммунизму, выразившимся в росте влияния Коминтерна и немецких коммунистов, менее всего располагала к тому барскому, аристократическому, уверенному в себе консерватизму, который в удержании настоящего и реконструкции прошлого находил ресурсы для движения к будущему. Умеренные, центристские силы постепенно проигрывали радикальным, причем не одним только радикалам-террористам, совершавшим политические убийства в начале 1920-х гг. Дело складывалось совсем по-другому именно в духовной сфере[13], причем складывалось по-своему закономерно, в отличие от политических событий, которые при каждом новом повороте могли сложиться совсем по-другому. Покажем это на нескольких весьма характерных примерах.

Нацисты официально именовали свой захват власти «великой национал-социалистической революцией», и как бы ни торопились изъявить им свою лояльность и поддержку немецкие консерваторы (одни более, другие менее удачно), фактически дело обстояло так, что нацисты выиграли борьбу за власть также и у консерваторов. Важнейшим событием в этой истории является так называемая марбургская речь консервативного политика фон Папена, канцлера Германии до Гитлера и вице-канцлера в первом, еще коалиционном правительстве Гитлера. Она была написана ведущим консервативным идеологом Эдгаром Юлиусом Юнгом (1894–1934)[14]. В этой речи, которую должны были (но это не удалось) транслировать по радио на всю Германию, нацистская партия и нацистская политика объявлялись, по сути, изжившими себя. Наряду с многочисленными упоминаниями «фюрера Адольфа Гитлера», в ней содержалось недвусмысленное послание: хватит! Хватит травить известных ученых, если у них нет партбилета. Хватит «путать брутальность с витальностью», хватит поклоняться грубому насилию, насаждать культ личности, называть гуманистические идеалы либеральными и на этом основании отвергать, хватит требовать тотального контроля – ведь человек должен иметь время не только для служения государству, но и для семьи, – хватит бесконечного продолжения революции.

Под предлогом подавления «рёмовского путча» нацисты перебили или решительно ограничили влияние консерваторов. Папен хотя и выжил, но на сравнительно малозначительных постах, а Юнга убили через несколько дней после этой речи.

В чем же состоял смысл консервативной революции, если столь важные вещи, как безусловная преданность вождю, отказ от гуманистических ценностей и тому подобное отвергались столь решительным образом? По мысли Папена и Юнга, «национал-социалистическая система прежде всего выполняет ту задачу, для решения которой парламентаризм стал слишком слабым: задачу восстановления непосредственного контакта с массами. Так возникает некоторого рода непосредственная демократия… Но за ней стоит – как цель революции – задача куда более значительная: учредить такой социальный порядок, который покоится на общезначимых органических формах, а не просто на искусном управлении массой. Если Французская революция создала основополагающие формы в виде парламента и всеобщего избирательного права, то целью консервативных революций должно быть продвижение к таким общезначимым принципам через органические сословные структуры» (Rede des Vizekanzlers von Papen vor dem Universitätsbund in Marburg am 17. Juni 1934). Это была общая идеологическая установка, а конкретно предполагалось, что рейхсвер возьмет на себя функцию поддержания порядка при чрезвычайном положении.

Консервативный проект политически провалился, осуществилась нацистская диктатура. Роль радикальных консерваторов в становлении нацистского режима нельзя недооценивать: именно они способствовали созданию ситуации, в которой победа нацизма вообще была возможна. Однако сам нацизм не был консервативным движением, в том числе и консервативно-революционным. Консервативные революционеры – это те, кто настроен против капитализма и либерализма, но также и против интернационалистского социализма, кто придает большое значение таким категориям, как «народ» и «народный дух», кто ставит государство выше общества. Для многих из них характерны чувствительность к таким категориям, как «техника» и «план», обостренное внимание к проблематике модерна, современной социальной жизни и современной культуры.

Но, скажем, такое высказывание Юнга, определявшего суть «консервативной революции», вряд ли было возможно для нацистских идеологов: «Консервативной революцией мы называем возобновление уважения к тем законам и ценностям, без которых человек теряет связь с природой и Богом и не может выстроить подлинного порядка». Для консервативных революционеров было характерно утверждение миссии немецкого народа как общечеловеческой задачи, а не агрессия, не подавление и, тем более, не уничтожение других народов.

Характерным примером их сочинений может служить знаменитая в наши дни (во многом благодаря названию) книга Артура Мёллера ван ден Брука «Третий Рейх» (Moeller van den Bruck, 1923). Свершившаяся революция вообще зашла не туда, писал он, и все западническое, все ненемецкое в ней должно быть отвергнуто: «Немцы должны осознать свое предназначение и использовать свой шанс. Войны могут быть выиграны или проиграны и выиграны снова… Но революция бывает лишь один раз. Ноябрьская революция в Германии была политической глупостью, и раз уж дело зашло о революции, то должна свершиться иная революция – революция созидания третьего царства… осуществить которое призваны немцы». В этом специфика немецкого консервативного революционаризма: он не порывает с прошлым, но через связь с прошлым открывает будущее. Мы живем в ожидании особого рода людского, который осуществит это будущее. Конечно, это немцы, но особые немцы. «Националист вообще нацелен на будущее нации. Он консервативен, потому что знает, что нет будущего без укоренения в прошлом. И он ведет политическое существование, потому что знает, что и в прошлом, и в будущем он может быть уверен лишь постольку, поскольку он гарантирует существование нации в настоящем». Все эти формулы, конечно, еще совершенно пусты. Они отвергают либерализм, западные ценности, просвещение. В то же время важен «европейский выбор» консервативных революционеров как альтернатива узко понимаемому национализму и расизму – он часто давал о себе знать в их сочинениях и политическом поведении, в том числе в позднейшие времена.

Ханс Фрайер (1887–1969), одна из ключевых фигур консервативной революции, в книге «Революция справа» (1931) (Фрайер, 2009) предложил следующую схему: до сих вопрос о революции был вопросом об эмансипации, освобождении. Гражданское общество требовало себе свободы, а государство его подавляло. Теперь пришла пора новой эмансипации – государства от общества. Государство становится свободным в ходе революции справа подобно тому, как общество становилось свободным в результате революции слева. Общество – это сфера частных или классовых интересов. А через государство осуществляет себя народ. Народ Фрайер не отождествлял со всем населением. Народ – это, так сказать, слой-носитель государства, те лучшие люди, которые несут в себе потенциал будущего и рекрутируются изо всех социальных слоев. Вторая идея Фрайера, которая получила более полное развитие уже во времена нацизма, состояла в том, что раз уж революция свершилась, необходимо единение всех в большую этическую, а точнее – этико-политическую общность. Это не было исключительно идеей Фрайера, но он довел ее до большой ясности, призывая взять за образец античный полис. Но уже в начале 1940-х гг. Фрайер полностью переориентировался в своих предпочтениях. Он написал большую книгу про прусского короля Фридриха Второго, умеренно и просвещенно управлявшего подданными. Полицейско-камералистское взяло верх над революционным.

Еще один выдающийся немецкий интеллектуал, которого часто причисляют к консервативным революционерам, – Карл Шмитт. В 1920-е гг. он много сделал для того, чтобы доказать: парламентаризм и демократия – не одно и то же, воля народа может быть выражена другими способами, нежели рутинные процедуры выборов, которые часто приводят лишь к тому, что чиновники и прочий аппарат навязывают свое господство всем остальным. Шмитт не был сторонником нацистов и одно время даже выступал за запрещение как национал-социалистической, так и коммунистической партии. Он был близок к тем консервативным кругам, которые делали ставку на рейхсвер и, в частности, генерала Шляйхера в деле установления мира и порядка в стране. Но и Шмитт к концу 1932 г. не видел альтернативы нацистам и с готовностью принял их предложения о сотрудничестве. На подавление «рёмовского путча» он ответил статьей «Фюрер защищает право» и в течение нескольких лет был одним из самых влиятельных юристов в стране, помогая отстраивать идеологически правильную систему юридического образования.

В 1936 г. Шмитт подвергся нападкам газеты СС «Черный корпус», и только вмешательство высоких покровителей помогло ему сохранить жизнь и свободу. Никакого политического влияния он с тех пор не имел. Вообще, если судьба Шмитта чем и отличается от судьбы многих других консервативных авторов, пошедших на сотрудничество с нацистами, так это тем, что он был насильственно отодвинут от реальной политики сравнительно рано, тогда как многие другие разочаровывались в режиме и уходили от прямой и обязывающей ангажированности в тот или иной род внутренней эмиграции.

Особый интерес при этом представляют, однако, другие деятели, которые не только держались консервативных убеждений, но оставались на службе, как они полагали, не столько режиму, сколько стране. Вступая в союз с нацистами, они рассчитывали «приручить» их, но промахнулись (Noakes, 2003, p. 71–97). Характерным примером может быть судьба крупного финансового и хозяйственного деятеля времен как Веймарской, так и нацистской Германии Йоханнеса Попитца, который к моменту прихода Гитлера к власти был государственным министром и министром финансов Пруссии, с воодушевлением встретил нацистскую революцию и разочаровался в ней лишь к 1938 г. Уже в 1940-е гг., будучи одним из влиятельных чиновников рейха, он искал возможность сместить Гитлера (Roon, 1979) и, хотя и не участвовал непосредственно в заговоре 1944 г., был казнен как один из тех, кого заговорщики планировали видеть министром финансов освобожденной Германии. Попитц и многие другие люди его круга были националистами, монархистами, консерваторами. Такого рода карьеры, конечно, не были единственно возможными, но очень типичными.

Консерватизм после Второй мировой войны

Идеологическое влияние старых консерваторов было ощутимо еще достаточно долго. Они не могли смириться с потерей Германией единства, обретенного в XIX в., и настаивали на том, что «подлинная Германия», если не считать крайностей гитлеровского режима, может восстановиться. Этому способствовало, конечно, и то, что значительная часть немецкого чиновничества оставалась на своих позициях в течение всех пертурбаций. Среди них могли быть те, кто начинал свой путь еще в Веймарской Германии, продолжал при Гитлере и затем в ФРГ. Поначалу в ФРГ существовал запрет на трудоустройство в государственных структурах бывших членов НСДАП, однако впоследствии никакого «запрета на профессию» для них не было. Чиновники не были, по большей части, носителями радикальной национал-социалистической идеологии. Они считали, что при любых режимах служат Германии и ее народу. Именно поэтому старые консервативные партии хотя и не притеснялись на государственном уровне и даже имели немало сочувствующих среди чиновников и судейских, все-таки не имели подлинной популярности, какие бы таланты ни становились на службу тому же Шпрингеру. После отдельных успехов следовали провалы, и Национально-демократическая партия Германии может считаться одним из немногих исключений: хотя успехи ее невелики, партия существует до сих пор, хотя и не представлена в парламенте.

Национально-демократическая партия считается праворадикальной и находится под постоянным надзором, ее перспективы на выборах любого уровня в настоящее время более чем сомнительны. Считается, что партия – самая многочисленная из подобных ей организаций, но при этом число ее членов не превышает 7000 человек. В программных документах партии говорится об ответственности государства перед немецким народом, что должно выражаться, в частности, в защите окружающей среды, предотвращении исламизации Германии и вообще угрозы «перенаселения иностранцами». Партия настаивает также на том, что Германия слишком сильно интегрирована в международные структуры и процессы. Так, например, вооруженные силы Германии слишком сильно сокращены и стали частью международных сил, а глобальный хозяйственный порядок, в котором первенствует международный финансовый капитал, угрожает справедливому устройству жизни в Германии на основах социального государства. Социальное государство, каковым Германия является по конституции, должно основываться на национальном рыночном хозяйстве, экономика должна служить государству, а государство – народу[15]. По этой причине партия предлагает немедленно покинуть зону евро и провести по этому поводу всенародное голосование. При этом партия утверждает, что не является антиевропейской: напротив, Европа объявляется «нашей частью мира». Но Европа – это не только банки и биржи, это и европейская история и культура.

Всем радикальным партиям такого рода был нанесен сильный удар в конце 1990-х – начале 2000-х гг. В это время серьезно поменялось законодательство ФРГ в части определения гражданства. В 1990-е гг. были приняты законы, облегчавшие принятие немецкого гражданства сначала молодыми иммигрантами, а затем и взрослыми. В 2000-е гг. важным изменением стало изъятие вопроса о гражданстве из касающихся иммиграции регуляций. Закон о гражданстве теперь – это единый закон, охватывающий все случаи и ситуации. Тем не менее в немецкой конституции сохранилась статья 116, в которой упоминается о «принадлежности к немецкому народу». Закон предполагает, что немцы могут проживать за пределами Германии и иметь при этом право на получение гражданства – рудимент более старых регуляций, не утративший своего значения. Так или иначе, о размывании «немецкого» субстрата говорят и крайне правые, и другие заметные авторы, которые отказываются идентифицировать себя с этим направлением.

Самым известным из них является Тило Саррацин, написавший нашумевшую (и переведенную также у нас) книгу «Германия: самоликвидация» (Саррацин, 2012). «Тревожиться за Германию как страну немцев уже считается почти неполиткорректным. Это объясняет многие табу и полностью заболтанную немецкую дискуссию на такие темы, как демография, семейная политика и приток иммигрантов. Я думаю, что без воли к здоровому самоутверждению нации нам никогда не разрешить наши общественные проблемы» (там же, с. 22), – пишет он в предисловии к книге. Далее Саррацин довольно подробно расписывает, кто из иммигрантов пригоден для интеграции в немецкое общество, а кто никогда не сможет в него влиться. Но эти рассуждения отступают на задний план перед основным тезисом: «Ни в какие времена защита территории и регулирование притока населения не были второстепенными вопросами» (там же, с. 226). Сами по себе основные положения автора совершенно не новы: это старая консервативная позиция. Ново то, что она представлена бывшим чиновником и влиятельным социал-демократическим политиком, глубоко укорененным в немецком истеблишменте.

Недавно Саррацин выпустил вторую книгу, которая хотя и не произвела столько же шума, тоже привлекла к себе внимание. Она называется «Новый террор добродетели» (Sarrazin, 2014) и посвящена традиционной для немецких консерваторов теме влияния на формирование индивидуальных мнений средств массовой информации. Саррацин назвал свою книгу так, что невозможно не заметить перекличку с вышедшей полувеком ранее брошюрой Карла Шмитта «Тирания ценностей» (Schmitt, 2011). Что же касается аргументов, то они в значительной мере были развиты еще в 1970-е гг. немецкими неоконсерваторами Арнольдом Геленом (1902–1978) и Хельмутом Шельски (1912–1984) – учителем и учеником. В годы нацизма оба были членами НСДАП, воевали, были ранены. Однако после войны активно принялись участвовать в строительстве новой Германии. Гелен не получил доступа в немецкие университеты и преподавал в более скромных учебных заведениях. Шельски стал одним из самых влиятельных социологов и университетских бюрократов ФРГ, которому не раз предлагали войти в состав правительства. Именно Шельски в 1970-е гг. вслед за Геленом занял откровенно консервативную позицию и усматривал самую серьезную опасность в деятельности левых немецких интеллектуалов, завоевавших в те годы значительное влияние. В итоге Шельски перессорился с немецким университетским сообществом и в конце жизни был известен больше как праволиберальный публицист, чем ученый.

Главный труд Шельски-консерватора вышел в 1975 г. под названием «Работу делают другие» (Schelsky, 1975). В нем он атаковал много заметных фигур тогдашней ФРГ[16] и вызвал бурную общественную дискуссию. Основной тезис его нашумевшей книги – «древний для истории Европы спор светской и духовной власти в новой форме» (ibid, p. 13). Общее определение Шельски этой формы – борьба «интеллектуалов и работников». Она «оттеснила» на задний план старое противостояние пролетариата и буржуазии. Интеллектуалов Шельски отождествляет с духовной властью, которая воздействует на людей сообщением определенных «смыслов» в том самом значении, в каком говорят и о «смысле жизни». Духовная власть интеллектуалов уподобляется религиозной, т. е. власти уже не вполне и не исключительно политической. Только тут мы имеем дело не с христианской религией, говорит Шельски, а с переродившейся идеологией Просвещения. Этот «новый клир» пытается, согласно Шельски, утвердиться над «мирской» сферой, т. е. над политической и хозяйственной жизнью. В отличие от работников, в том числе государственных чиновников, которым приходится работать и нести ответственность, интеллектуалы не несут никакой ответственности благодаря свободе слова, а влияния добиваются, утверждая, что, с точки зрения высших ценностей и целей, жизнь людей ужасна и требует радикального изменения.

Традиционные немецкие консерваторы в общем поддерживают политическую систему ФРГ, и если речь не идет о карликовых партиях, находятся, в основном, на стороне ХДС/ХСС. Придерживаясь основных конституционных принципов, они остаются «правыми» в том смысле, что в формуле «социальное рыночное государство» они делают акцент больше на рыночном, чем на социальном. При этом они по-прежнему чаще предпочитают Германию Европе, а Европу – США. Большинство их противников – европейские левые и глобальный капитализм. Европейские левые, с которыми они спорят, – это левый истеблишмент, бюрократия, а не революционные силы старой Европы. В США их не устраивают претензии на единоначалие в современном мире и господство того финансового капитала, который старые европейские правые, но также и фашисты, любили именовать еврейским.

Международная бюрократия и глобализация, размывание культурных границ, угроза национальным традициям, рынку труда и социальным обязательствам государства, рассчитанным на поддержку работников своей страны, а не переселенцев, кажутся им куда большей угрозой, чем то, о чем твердили их духовные авторитеты между мировыми войнами. Другой духовной истории, кроме истории немецкого консерватизма, у них нет, а своими «собеседниками» на европейской арене они считают французских и других «новых правых». Но в смысле программном им куда ближе сохранение того, что еще можно сохранить от Германии и ее порядков и культуры, чем те фантастические идеи, которые воодушевляли консервативных революционеров 1920-х–1930-х гг.

Консерватизм в политической жизни Германии (1945–2015)

Путь к становлению современного политического консерватизма

В первой половине XX в. германские политики-консерваторы оказались перед вызовами, связанными с реакцией на свержение монархии, приход к власти нацистов и крах нацизма. Прусские консерваторы-протестанты создали в ноябре 1918 г. Немецкую национальную народную партию (НННП). Попытка эволюции в сторону умеренности в 1920-е гг. вызвала недовольство радикальной части электората националистов, в результате в 1928 г. в ней восторжествовали жестко антиреспубликанская и реваншистская позиции, и умеренные политики покинули НННП (в частности, в 1931 г. ее покинул обер-бургомистр Лейпцига Карл Гёрделер).

Католическая партия Центра сохранилась со времен монархии – она представляла собой сложный конгломерат из политиков разной направленности. Однако идеологическая направленность партии была либеральной, что вызвало неприятие со стороны более консервативных баварских католиков; примечательно, что уже тогда от их позиции дистанцировался обер-бургомистр Кельна и член партии Центра Конрад Аденауэр. Будучи строгим католиком, он симпатизировал традиционным ценностям, но не отличался антиреспубликанскими взглядами. Его политическую позицию в этот период можно считать либерально-консервативной, сильно диссонирующей с реакционным консерватизмом НННП. В ноябре 1918 г. отделение Центра в Баварии сформировало собственную и более правую Баварскую народную партию (БНП).

Единственной политической силой, аккумулировавшей праворадикальные реваншистские настроения, оказалась НСДАП, забиравшая себе электораты и НННП, и умеренных консерваторов, и центристов. На фоне стремительного роста популярности гитлеровской партии результаты НННП, которая то сотрудничала, то конкурировала с НСДАП выглядели крайне слабыми. Позиции Центра выглядели более крепкими, благодаря конфессиональному фактору, но за пределы католического электората партия выйти не могла. В 1933 г. Гугенберг стал министром экономики в правительстве Гитлера, одобрив тем самым приход к власти нацистов. Однако любой партийный плюрализм не был совместим с тоталитарной диктатурой. В том же году все партии (кроме нацистской) были распущены, а Гугенберг быстро лишился министерского поста.

Подавляющее большинство консерваторов или поддержали нацистский режим, или примирились с ним, или по разным причинам отошли от политической жизни. Для некоторых из них нацистская диктатура была приемлема как средство предотвращения революции, но тоталитарный режим оказался для них морально чуждым. Гёрделер подал в отставку с поста обер-бургомистра Лейпцига в 1936 г.

Перелом в судьбе германского консерватизма связан с Сопротивлением, идеология которого изначально была плохо совместима с традиционными консервативными ценностями. Немногочисленные консерваторы, которые остались на позициях монархизма и авторитаризма, не оказали влияния на политико-идеологические процессы в послевоенной Германии. Ключевую роль в выработке идеологии Сопротивления сыграл «кружок Крайзау», возглавляемый Гельмутом фон Мольтке, выходцем из известной аристократической семьи. Кружок стал площадкой для диалога между представителями разных политических взглядов, но преобладали в нем сторонники глубоких реформ. В ключевом идеологическом документе кружка «Принципы нового порядка» (1943) говорилось о том, что «для нравственного и религиозного обновления нашего народа, для преодоления ненависти и лжи, для восстановления христианского сообщества наций» необходимо признать неприкосновенность достоинства личности, свободу совести и вероисповедания, право на труд и собственность, государственную защиту семьи, право на участие в самоуправлении и ряд других демократических принципов. Эти положения стали основой для идеологии послевоенной Конституции Германии.

Альтернативой позиции «кружка Крайзау» стали взгляды Гёрделера, которые носили куда более консервативный характер. Однако как теоретические, так и практические подходы этого политика отличались от точки зрения ортодоксальных консерваторов. Гёрделер выступал за широкое взаимодействие различных антинацистских сил, создание республики или конституционной монархии, хотя он и видел государство консервативным и корпоративистским, но с высокой степенью децентрализации. Корпоративизм Гёрделера оказался неприемлем для послевоенной Германии, однако его взгляды в области экономики – в отличие от более левых «сопротивленцев» он был сторонником свободного рынка – стали намного актуальнее. Участники «кружка Крайзау» придерживались в экономической сфере куда более этатистских взглядов: по их мнению, она должна была служить на благо всего общества, при этом не могла функционировать автономно и требовала жестких рамок (Невский, 2008).

Отметим также, что в годы нацистской диктатуры о своих вариантах развития страны размышляли и люди, не принимавшие нацизм, но не имевшие отношения к Сопротивлению. Среди них был Конрад Аденауэр, смещенный нацистами с поста обер-бургомистра Кельна весной 1933 г.[17] Именно в этот период он заинтересовался католическим социальным учением, нашедшим свое отражение в энцикликах пап Льва XIII и Пия XI (соответственно, Rerum Novarum, 1891 г. и Quadragesimo anno, 1931 г.). Осенью 1945 г. Аденауэр подготовил записку по политической философии, основанную на принципах католической социальной мысли, изученной и осмысленной им десятилетием раньше (там же, с. 335–337). В ней говорилось о том, что государство не должно посягать на «достоинство и неотчуждаемые права личности», делался упор на «принципы христианской этики и культуры… которые должны пронизывать всю ткань государственной жизни», содержалось осуждение социализма и коммунизма. В условиях послевоенной Европы приоритет личной духовной свободы над государственной властью, защищавшийся Аденауэром, противоречил этатистскому мейнстриму того времени, но этот принцип стал ключевым для идеологии христианской демократии.

Крупнейшая правоцентристская партия – Христианско– демократический союз – была создана на основе активистов бывшей партии Центра, однако на новых принципах. Главное, речь изначально шла о многоконфессиональной партии, открытой и для католиков, и протестантов (что позволило войти в состав партии части бывших членов НННП). В связи с этим, а также из-за капитуляции Центра перед Гитлером в 1933 г., партия отказалась от официальной преемственности с центристами. ХДС апеллировал к средним слоям населения и членам профсоюзов, предпринимателям и участникам местных инициативных групп (что находило понимание у западных оккупационных властей, бывших сторонниками построения демократии «снизу вверх») (там же, с. 336).

Начало формирования первых земельно-территориальных объединений ХДС относится к середине 1945 г. Изначально Союз включал в себя представителей двух разных направлений. Во-первых, сторонников так называемого христианского социализма, вышедших из христианского профсоюзного движения и в конце 1946 г. объединившихся в социальных комитетах ХДС (Карл Арнольд и, позднее, Якоб Кайзер); они опирались, в частности, на поддержку берлинского ХДС, лидерами которого были Андреас Гермес, Якоб Кайзер и Эрнст Леммер. Во-вторых, либеральных консерваторов, опорой которых было рейнское объединение христианских демократов (возглавлялось Аденауэром). «Рейнцы» считали, что ХДС должен стать «объединяющей народной партией», преодолевшей конфессиональное мышление и выражавшей интересы всех общественных групп. Как и в 1918 г., более консервативные баварцы решили не растворяться в новой партии, а создать собственную – Христианско-социальный союз, но в отличие от БНП, ХСС всю свою историю является членом стабильного блока с ХДС, а не проводит собственную электоральную политику на федеральном уровне.

Как высказался немецкий историк Роберт Хофманн, «Союз был социалистическим и радикальным в Берлине, клерикальным и реакционным в Кельне, капиталистическим и реакционным в Гамбурге и контрреволюционным и партикуляристским в Мюнхене» (Невский, 2008, с. 44). Впрочем, между мюнхенской «контрреволюционностью» и кельнской «реакционностью» была существенная разница. Если духовным авторитетом для баварских католиков в первые послевоенные годы оставался крайне консервативный кардинал Фаульхабер, то ХДС опирался на моральную поддержку более либерального архиепископа Кельнского Йозефа Фрингса, позднее видного деятеля Второго Ватиканского собора.

Впервые термин «христианский социализм» был введен в программные документы ХДС на первом имперском съезде партии в Бад Годесберге в декабре 1945 г. В духе «христианского социализма» прозвучало первое программное заявление ХДС британской оккупационной зоны. На заседании партийного подразделения в городе Ален (февраль 1947 г.), в частности, провозглашались требования обобществления ключевых отраслей промышленности и установления экономического планирования и регулирования. Полагая, что «капиталистическая хозяйственная система больше не отвечает государственным и социальным жизненным интересам немецкого народа после ужасной политической, экономической и социальной катастрофы», христианские демократы британской зоны выступали за коренную перестройку социальной и экономической жизни (там же, с. 45).

Но уже в 1945–1946 гг. отдельные подразделения ХДС/ХСС отказывались от дальнейшего развития идей христианского социализма, чему в немалой степени способствовала ярко выраженная антисоциалистическая позиция руководителя объединения христианских демократов в британской зоне Аденауэра. Будучи сторонником рыночного хозяйства, Аденауэр, в частности, известен своей резкой критикой в адрес «антилиберальной» экономической политики британской оккупационной администрации. Свою роль в победе Аденауэра в конкуренции с более левыми силами в ХДС сыграл СССР, хотя и невольно: в советской оккупационной зоне ХДС претерпел три «чистки», вынудившие его берлинских лидеров переехать на Запад, где их позиции были слабы. СССР разделял христианских демократов не на левых и правых, а на послушных и непослушных, причем среди последних оказались и Гермес, и Кайзер, и Леммер.

Федеральный ХДС был основан в 1949 г. путем объединения трех зональных ХДС (за исключением ХДС советской зоны). Кроме них в ХДС вошла Баденская Христианско-социальная народная партия. Накануне первых выборов в германский бундестаг в 1949 г. предложенная на тот момент беспартийным министром экономики Бизонии Людвигом Эрхардом идея построения модели социального рыночного хозяйства не только вызвала позитивный резонанс в рядах христианских демократов, но и нашла широкую поддержку среди немецких избирателей. Во многом благодаря Эрхарду у ХДС появилась «универсальная», но в то же время целостная и последовательная партийная программа, включавшая широкий спектр требований по наведению в стране хозяйственного порядка. Как пишет российский историк Борис Зарицкий, «здесь было все, что требовалось: экономическая эффективность и социальная справедливость; свободная конкуренция и необходимость контроля над монополиями; рыночные цены и активная роль государства; критика “принудительной” экономики и отказ от “чистого” либерализма; приверженность принципам свободного предпринимательства и категорический императив – частная собственность должна служить общему благу; оптимистическое видение будущего и предупреждения о предстоящих трудностях» (Зарицкий, 1997, с. 99).

В представленном 15 июля 1949 г. предвыборном программном документе ХДС под заголовком «Дюссельдорфские тезисы», включившем многие идеи Эрхарда, впервые в политической дискуссии Германии появляется формулировка «социальное рыночное хозяйство». С точки зрения как идеологического, так и практического содержания «Дюссельдорфские тезисы» уже заметно отличались от «полусоциалистической» Аленской программы.

Достижения Аденауэра и Эрхарда в промышленном восстановлении послевоенной Германии получили название «экономического чуда». К 1953 г. индекс валового национального продукта превысил на 48 % уровень 1948 г., безработица снизилась до уровня 6 % трудоспособного населения. На 20 % выросло производство сельскохозяйственной продукции. Реальная заработная плата выросла на 80 %. Была удовлетворительно решена проблема 12 млн беженцев из Восточной Пруссии, Силезии и Судетской области.

Образ успешной страны периода «экономического чуда» портили нападки на ХДС/ХСС как «реваншистскую» партию, исторически не чуждую нацизму. Официальная позиция ХДС/ХСС была и остается антифашистской, но среди деятелей партии было немало членов НСДАП (как правило, невысокого ранга) и лиц, причастных к деятельности нацистского режима. В 1980-е гг. военное поколение сошло с политической сцены, но скандалы продолжаются, теперь уже связанные с высказываниями отдельных представителей ХДС на острые и болезненные темы. В условиях антинацистского консенсуса в Германии у правых политиков возникает соблазн скорректировать мейнстримные представления в сторону снижения ответственности немецкой стороны за преступления против человечности.

В 2003 г. впервые в германской истории депутат бундестага Мартин Хоман был исключен из фракции за антисемитские высказывания за речь, в которой сравнил убийства, имевшие место в России в 1917 г. (организованные, по его мнению, евреями), с Холокостом европейского еврейства. С резким осуждением его слов выступили как представители еврейской общины, так и многие немецкие политики. Однако при голосовании во фракции 28 депутатов проголосовали против, а 16 – воздержались, что было больше, чем ожидалось. Сочувствие Хоману высказали представители западногерманского национал-консервативного крыла в ХДС, которые, однако, не смогли оказать серьезного сопротивления Ангеле Меркель.

Этапной для истории немецкой христианской демократии стала деятельность Гельмута Коля, который было председателем ХДС в 1973–1998 гг. Коль стал достойным преемником Аденауэра как политический лидер: он смог вернуть партию к власти и привести ее к победе на четырех выборах подряд. Будучи федеральным канцлером в 1982–1998 гг., Коль смог добиться экономических успехов, не демонтируя – даже частично – социальное государство. В этом политика Коля принципиально отличалась от курса неоконсервативных администраций Рональда Рейгана и Маргарет Тэтчер и соответствовала менталитету немцев.

Впрочем, политическое лидерство Коля в ХДС в 1980-е гг. было поставлено под сомнение внутрипартийной оппозицией, в состав которой входили такие видные деятели партии, как Хайнер Гайслер, Рита Зюсмут и Лотар Шпэт. Экономический подъем к началу 1990-х гг. сменился кризисными явлениями. Однако решающая роль Коля в объединении Германии позволила канцлеру одержать победу над оппонентами: ему удалось не только сменить повестку дня (политический энтузиазм возобладал над экономическими аргументами), но и реализовать набор мер, позволивших интегрировать восточные земли в единую Германию. Возникла парадоксальная ситуация: с одной стороны, объединение Германии усугубило экономические проблемы, но, с другой, создало своего рода «алиби» для правоцентристского правительства. Трудности в экономике общество связывало с решением общенациональной задачи объединения немцев.

Но политический успех Коля был омрачен скандалами, связанными с незаконным финансированием ХДС немецким бизнесом. Первый такой скандал произошел в 1983 г. (он получил название «афера Флика»): выяснилось, что концерн Flick передавал крупные суммы наличными представителям ХДС, ХСС и СвДП. Эта история нанесла определенный ущерб репутации Коля, который выступал за моральное обновление немецкого общества, но не стала фатальной для его карьеры. После парламентских выборов 1998 г., которые ХДС проиграл, выяснилось, что некоторые положения этого законодательства были нарушены христианскими демократами. Политически обвинения были выдвинуты и в отношении Коля, который в связи с этим был вынужден покинуть пост почетного председателя ХДС.

Коалиционный ресурс

Начиная с 1949 г. представители ХДС возглавляли правительство Федеративной Республики Германия в 1949–1969, 1982–1998 и с 2005 г., т. е. большую часть истории страны. При этом блок ХДС/ХСС ни разу в своей истории не создавал после парламентских выборов однородного правительства, формируя разнообразные коалиции в следующем составе:

• В 1949–1953 гг. – ХДС/ХСС, СвДП, Немецкая партия.

• В 1953–1957 гг. – ХДС/ХСС, СвДП (до 1956 г.), Немецкая партия, Общегерманский блок – Союз изгнанных и лишенных прав, Свободная народная партия (с 1956 г.).

• В 1957–1961 гг. – ХДС/ХСС, Немецкая партия (до 1960 г.). В 1960–1961 гг. ХДС/ХСС единственный раз правил без партнеров в условиях ухода Немецкой партии в оппозицию и выхода из нее части депутатов.

• В 1961–1966 гг. – ХДС/ХСС, СвДП.

• В 1966–1969 гг. – ХДС/ХСС, СДПГ (первая «Большая коалиция»).

• В 1982–1998 гг. – ХДС/ХСС, СвДП.

• В 2005–2009 гг. – ХДС/ХСС, СДПГ (вторая «Большая коалиция»).

• В 2009–2013 гг. – ХДС/ХСС, СвДП.

• С 2013 г. – ХДС/ХСС, СДПГ (третья «Большая коалиция»).

Коалиции, в которых участвовал ХДС/ХСС, можно разделить на три типа:

1. Правоцентристские с участием более правых партий (Немецкой партии, Общегерманского блока – Союза изгнанных и лишенных прав). Они исчерпали себя к 1960 г., когда правые партии маргинализировались, а наиболее перспективные их деятели вступили в ХДС/ХСС. Фактор исчезновения с парламентской арены правых партий сыграл для ХДС/ХСС противоречивую роль. С одной стороны, партнерство с правыми политиками, нередко бывшими в прошлом активными нацистами, наносил партии репутационный ущерб. С другой стороны, для ХДС/ХСС уменьшались возможности маневра при коалиционном строительстве.

2. Правоцентристские, «черно-желтые» коалиции (партнерство с СвДП). Они достаточно комфортны для ХДС/ХСС, хотя между партиями в 1950–60-е гг. существовали конфликты. Так, на выборах 1961 г. СвДП, находившаяся тогда в оппозиции, но готовившаяся заключить новый альянс с ХДС/ХСС, выдвинула предвыборный лозунг «С христианскими демократами – да, с Аденауэром – нет», что способствовало досрочной отставке Аденауэра в 1963 г. В 1969–1982 гг. СвДП образовала на федеральном уровне «красно-желтую» коалицию с СДПГ, а в 1982 г. разорвала ее, вернув тем самым к власти ХДС/ХСС. В 2013 г. СвДП впервые в своей истории не прошла в парламент, что резко сократило коалиционный ресурс ХДС/ХСС.

3. «Большие», «красно-черные» коалиции с социал-демократами. Каждый раз ХДС/ХСС возглавляет такие правительства, их создание стало возможным после фактического отказа СДПГ от марксизма в Годесбергской программе 1959 г. После реформ Герхарда Шрёдера экономические приоритеты двух партий еще более сблизились. Однако «большие коалиции» носят вынужденный характер из-за жесткого политического соперничества между их участниками.

Внешнеполитическая концепция ХДС впервые нашла свое отражение в Гамбургской программе 1953 г. В этом документе решительно отвергалась идея нейтралитета Германии. Важнейшей целью называлось воссоединение Германии в условиях мира и свободы. ХДС во внешней политике придерживался принципа принадлежности Федеративной Республики к западному альянсу НАТО, в который она вступила в 1955 г. Особое внимание уделялось европейской интеграции в экономическом и политическом плане.

Христианским демократам удалось решить ряд важнейших внешнеполитических задач: прежде всего, Германия вернулась в Европу. В 1951 г. Германия была в числе шести стран, учредивших Европейское объединение угля и стали. В 1957 г. те же шесть государств учредили Европейское экономическое сообщество (ЕЭС, Общий рынок), ставшее предшественником Евросоюза. В 1955 г. во время визита Аденауэра в Москву были нормализованы отношения с СССР. Впрочем, решить «берлинский вопрос» не удалось: соответствующее соглашение было подписано уже при правлении социал-демократов. ФРГ не признавала неприкосновенности границ в Европе и полностью бойкотировала ГДР – в стране действовала «доктрина Хальштайна» (по фамилии статс-секретаря германского МИДа), согласно которой ФРГ поддерживала и устанавливала дипломатические отношения только с теми странами, которые не имели дипотношений с ГДР (исключение составлял СССР).

В 1950-е гг. выявились и расхождения внутри ХДС по вопросам внешней политики: если Аденауэр выступал за приоритет европейской политики, развивая отношения с Францией, то Эрхард был сторонником атлантической ориентации, сближаясь с США. Однако плюрализм подходов позволил христианским демократам выстраивать баланс интересов между «европейством» и «атлантизмом», тогда как социал-демократы ориентированы прежде всего на Европу.

Правительство «большой коалиции» (1966–1969 гг.) несколько видоизменило «доктрину Хальштайна» (распространив исключения на социалистические страны), но не отменило ее (это сделали уже социал-демократы). В 1982–1998 гг., после возвращения к власти, христианские демократы проводили внешнеполитический курс, направленный на сближение с США, поддерживая размещение американских ракет в Европе, а также принимали активное участие в европейской интеграции, приведшей к созданию Евросоюза и введению евро. В вопросах европейской политики Гельмут Коль активно взаимодействовал с президентом Франции Франсуа Миттераном: фотография их рукопожатия на поле битвы при Вердене в 1984 г. стала символом примирения немцев и французов. Поглощение ГДР в 1990 г. стало историческим достижением правительства Гельмута Коля, которое напрямую выстраивало диалог по этому вопросу с Михаилом Горбачевым, добившись более выгодных условий объединения, чем многими ожидалось.

После иракской войны 2003 г. при правительстве социал-демократов отношения между Германией и США резко осложнились – разруливать эту ситуацию пришлось уже Ангеле Меркель, ставшей канцлером в правительстве «большой коалиции» в 2005 г. Меркель удалось восстановить отношения с США.

В «нулевые годы», и особенно после экономического кризиса 2008 г., Германия, прошедшая кризис сравнительно благополучно, укрепила свою роль в Европе: если связка «Меркель – Саркози» выглядела равноправной, то в связке «Меркель – Олланд» явно доминирует германская сторона. В то же время Меркель отказалась от подхода Коля, который заключался в том, что Германия демонстрирует свою финансовую щедрость партнерам по Евросоюзу и тем самым укрепляет свои позиции в ЕС. Меркель рационализирует эту позицию, настаивая на том, что все страны должны «платить по счетам», соблюдая финансовую дисциплину (что вызывает резкую реакцию в Греции, где вспоминают о нацистской оккупации).

Эволюция ХДС и союз с ХСС

ХДС и ХСС изначально создавались как христианские партии. Еще в Кельнских тезисах 1945 г. демократическое государство понималось как «христианское, немецкое и социальное». Христианство приобретало важнейшую миссию – возрождение демократии, а возврат к христианским ценностям был для ХДС наилучшей гарантией построения гуманного, свободного, демократического, правового и социального государства.

Программа ХДС, принятая спустя почти полвека (1994), также говорит о христианстве. Признавая, что из христианской веры нельзя вывести какую-либо определенную политическую программу, она подчеркивает связь с христианскими ценностями и христианской этикой. «Наша политика, – записано в ней, – основывается на христианском понимании человека и его ответственности перед Богом. Для нас человек – творение Бога, а не последняя мера всех вещей». В программе ХСС, принятой в 1993 г., подчеркивается, что «ответственность человека-христианина за себя и одновременно его солидарность со всеми как примета христианско-социальной политики в настоящее время более чем когда-либо актуальны для государства и общества в качестве основ и принципов порядка».

Подобный подход к христианству не носит интегристского характера – религия тесно связана с принципами свободы и демократии. Так, в 2001 г. ХДС/ХСС голосовали против законопроекта о гражданских однополых союзах, который был принят голосами «красно-зеленой» коалиции. Также ХДС/ХСС неоднократно выступал против расширения прав однополых партнеров и однозначно воспринимает семью как союз мужчины и женщины.

В то же время определенные шаги навстречу однополым союзам сделаны и в период правления «черно-желтой» коалиции: так, в июне 2009 г. бундестаг постановил, что вычеты для медицинской страховки гражданских партнеров должны производиться в соответствии с вычетами для супругов. Кроме того, условия для «семейной страховки» для однополых и разнополых пар также уравнены. С осени 2010 г. за партнерами признаются равные с супругами права на получения стипендий и кредитов на обучение – BAföG. Госслужащие, состоящие в гражданском партнерстве, с 1 января 2009 г. полностью уравнены в правах со своими состоящими в браке коллегами.

В августе 2012 г. неожиданностью стало предложение части христианских демократов дать однополым партнерам равные права в налоговом законодательстве, что вызвало спор внутри ХДС/ХСС по причине категорического несогласия баварского ХСС с любым уравниванием однополых союзов с разнополыми браками. В то же время член ХДС министр по делам семьи Кристина Шрёдер поддержала инициативу, подчеркнув, что однополые партнеры также «заботятся друг о друге и живут в согласии с консервативными ценностями»[18]. В результате в конфликт пришлось вмешаться «первым лицам» партии, заинтересованным в единстве с ХСС, и вопрос тогда был отложен. Но уже в 2013 г. Федеральный конституционный суд признал противоречащим Конституции неравенство прав в налоговом законодательстве для гражданских партнеров, что привело к изменению законодательства.

Неудивительно, что консервативная часть Католической церкви все более скептично относится к «своей» партии. Так, в 2002 г. архиепископ Кельна кардинал Иоахим Майснер даже призвал ХДС убрать из своего название слово «христианский». Основанием для требований кардинала стал тот факт, что ХДС назначил главой своего отдела по вопросам семьи Катерину Райхе, родившую ребенка вне законного брака. Со своей стороны, ХДС, традиционно считавшийся консервативной партией, резко отреагировал на замечания кардинала: в частности, ветеран партии Хайнер Гайслер заявил, что христианские ценности, которыми должно жить общество, основаны не на «сформулированных людьми сексуальных нормах, а на том, насколько поведение людей и принципы политики соответствуют основе христианского послания – любви к Богу и ближнему». А, согласно прагматичной точке зрения депутата Фридриха Мерца, у церкви и партии разные сферы деятельности, и если бы ХДС во всем следовала указаниям кардинала, у нее осталось бы всего 25 % электората[19].

В 2005–2013 гг. Папой Римским был немец Бенедикт XVI (Йозеф Ратцингер), однако для ХДС это стало скорее проблемой, чем ресурсом – Бенедикт придерживался более консервативных взглядов по сравнению с воззрениями не только большинства населения Германии, но и большей части германского католического епископата. Первоначально Меркель стремилась оказывать понтифику знаки внимания, хотя и с изрядными оговорками. Так, в 2007 г. Меркель заявила, что «понимает» позицию папы, осудившего тот факт, что в Берлинской декларации, посвященной 50-летию создания ЕС, не упомянуты Бог и христианские корни европейской цивилизации, отметив, впрочем, что «в Европе политическая и религиозная сферы четко разделены»[20]. Таким образом, при всей вежливости формулировок Меркель дала понять, что не собирается быть лоббистом позиции Ватикана.

А в 2009 г. Меркель, похоже, надоело быть вежливой. Она обратилась к папе с призывом сформулировать четкую позицию Ватикана в отношении Холокоста. Это произошло после решения папы вернуть в лоно Католической церкви епископа Ричарда Уильямсона, известного своими антисемитскими высказываниями. «Я никогда не вмешивалась в дела Церкви, – сказала Меркель, – но, по моему мнению, необходимо четко заявить, что недопустимо отрицать Холокост. Складывается впечатление, что после решений Ватикана отрицание Холокоста может стать приемлемой идеей. К сожалению, объяснения, поступившие к данному моменту от Ватикана, нельзя считать достаточными»[21]. По некоторым данным, это высказывание, исходящее от протестантки, было крайне негативно воспринято в Ватикане – равно как и нежелание немецких епископов активно защищать папу в этом вопросе.

Этические основы христианства, идея социального рыночного хозяйства и прочная укорененность Федеративной Республики в западной системе и по сей день составляют основу программы ХДС. Все принятые с начала 1960-х гг. проекты являются вариантами и модификациями этих трех основных принципов, но партия стремится адаптироваться к новым вызовам. Однако традиционно такая адаптация носит осторожный характер.

Так, например, в так называемом Мангеймском заявлении 1975 г., принятом после прихода к руководству ХДС Гельмута Коля, приверженность социальной рыночной экономике была дополнена «новым социальным вопросом», который исходит из того, что в обществе наблюдаются конфликты между организованными и неорганизованными общественными интересами и неравномерное распределение социальной нагрузки. В Штутгартских тезисах 1984 г. находит отражение новое понимание техники и окружающей среды, что было важно с учетом появления в бундестаге фракции Зеленых.

С приходом к руководству ХДС Ангелы Меркель партийное кредо начало быстро модернизироваться. В годы ее канцлерства ХДС пришлось отказаться от целого ряда установок, десятилетиями считавшихся важнейшими программными столпами. По мнению российского исследователя Светланы Погорельской, задача Меркель – не просто обновить, а перестроить ХДС, содержательно объединив организации старых и новых федеральных земель, создать новую гражданскую партию, которая должна занять центр политического спектра, вытеснив своих основных соперников – социал-демократов. Поэтому ХДС растягивает свои программные границы, присваивая и подстраивая под себя темы, принадлежавшие идейным противникам, и в то же время отказываясь от ряда позиций, считавшихся ранее неотъемлемыми атрибутами консерватизма (Погорельская, 2011).

Так, атомная энергетика с момента своего возникновения получала мощную политическую поддержку ХДС – эта политика поддерживалась консервативными избирателями. Идя на выборы в 2009 г., партия обещала отложить принятое в свое время «красно-зеленой» коалицией решение об отказе Германии от атомной энергетики. Но после катастрофы в Фукусиме канцлер сразу же изменила это решение. Отказ ХДС от атомной энергетики отнимал у социал-демократов и «зеленых» одну из самых популярных предвыборных тем. Однако в самом ХДС этот шаг вызвал немало нареканий, прежде всего в ее консервативно-либеральном, экономическом крыле.

Христианские демократы традиционно выступали против любых покушений на всеобщую воинскую обязанность. И все-таки именно ХДС/ХСС при Меркель провели военную реформу с целью перевода армии на профессиональные рельсы, несмотря на неприятие немалой части высшего офицерства, в среде которого многие симпатизировали ХДС.

Более чем сдержанная позиция Меркель по отношению к политическому католицизму привела к тому, что Ватикан перестал рассматривать ХДС/ХСС как свою главную опору в Германии. Это вызвало недовольство многих христианских демократов, в первую очередь из западных земель с преобладанием католиков. Часть из них даже покинули партию, считая, что усиление «государственной» патриотической составляющей немецкого консерватизма в ущерб конфессиональной для них неприемлемо.

Однако разочаровавшиеся, по оценке Погорельской, составляют примерно 20 % от всех избирателей ХДС. Это живущие преимущественно на Западе Германии «консервативные ностальгики», преимущественно люди старшего поколения, которые негативно воспринимают современные процессы в обществе, одобряемые большинством населения. В то же время более молодые группы избирателей и «восточные» земляки Меркель в значительной степени приветствуют ее политику. Во времена ГДР восточногерманский ХДС состоял преимущественно из протестантов и национал-консервативных атеистов. После воссоединения страны ХДС на востоке утерял немало членов и симпатизировавших ему избирателей, ушедших в левый или даже в правый лагерь (Погорельская, 2012). Именно на этих хорошо знакомых ей избирателей делает ставку Меркель, стремясь при этом не потерять как можно больше «западных» консерваторов.

Тема иммиграции является болезненной для Германии, как, впрочем, и для других европейских стран. Здесь Меркель должна маневрировать между жестко антииммигрантской позицией ХСС и куда более либеральными взглядами своих партнеров по нынешней «большой коалиции» из СДПГ. В 2010 г. она подвергла публичной критике мультикультурализм, впрочем, не доходя до жесткой формулировки баварского премьера Хорста Зеехофера о том, что «Германия – это не страна для иммиграции»[22]. В 2014 г. «большая коалиция» провела проиммигрантский закон о признании двойного гражданства родившихся и выросших в Германии детей родителей, имеющих гражданство другой страны.

В конце 2014 г. в Германии проходила дискуссия на тему о степени языковой интеграции иммигрантов. Позиция ХСС была сформулирована следующим образом: «Иммигранты, которые желают получить статус постоянно проживающих в Германии, обязаны говорить на немецком языке в обществе и в семье». В свою очередь, генеральный секретарь ХДС Петер Таубер заявил, что «не дело политиков – решать, на каком языке будут говорить члены семей между собой» (такая позиция близка к точке зрения СДПГ)[23].

Серьезным вызовом для германского правительства и всего политического класса стало создание в 2014 г. антиисламского движения «Европейцы-патриоты против исламизации Старого Света» (Pegida), организующего массовые публичные акции, в первую очередь на востоке страны. В новогоднем обращении в конце 2014 г. Меркель жестко осудила деятельность этого движения и заверила, что Германия будет и дальше принимать людей, ищущих убежище[24]. В то же время один из лидеров ХСС, бывший министр в правительстве Меркель и заместитель председателя фракции ХДС/ХСС в бундестаге Ханс-Петер Фридрих заявил, что внутриполитический курс Меркель среди прочих причин повлиял на рост правых настроений в Германии: «Госпожа Меркель решила заниматься политикой «зеленых» и социал-демократов. Вспомните только незапланированный выход из атомной энергетики и введение двойного гражданства»[25].

Для Меркель исторические традиции христианской демократии значат куда меньше, чем результат на выборах. Она делает немецкий консерватизм более гибким и толерантным, менее зависящим от церкви, в большей степени общенациональным. Но возникает вопрос о том, является ли Меркель первым немецким консервативным политиком, решившимся на принципиальные изменения? Было ли легче Гёрделеру договариваться о совместных действиях со своими антагонистами – социал-демократами – когда перед ними был общий враг, нацизм? А католику Аденауэру соглашаться на создание многоконфессиональной партии и экономический либерализм Эрхарда? Исторические аналогии позволяют лучше понять современные реалии, но они не могут дать исчерпывающего ответа на вопрос о допустимых пределах компромиссов, позволяющих добиться эффективных результатов и при этом не утратить собственную идентичность.

Консерватизм во Франции

Исторический очерк

Начало формирования консерватизма как политического течения во Франции связано с Великой французской революцией. Вместе с предшествовавшей ей эпохой Просвещения она создала как социально-экономические, так и политические и духовные предпосылки возникновения консерватизма в целом (Галкин, Рахшмир, 1987). Именно в полемике по поводу бурных французских событий сформулировал свои взгляды один из родоначальников консерватизма Эдмунд Бёрк.

Острая политическая борьба в процессе утверждения новых принципов государственного устройства создавала расколы общества по линии принятия или отвержения происходивших перемен. Вплоть до конца XIX в. французский консерватизм имел антиреспубликанскую направленность и выражал стремление остановить поступательное развитие общества и политической системы, вернуться к феодально-патриархальным порядкам, воплощением которых выступала монархия. Меньше чем за 100 лет после начала Великой французской революции страна пережила три революции, две империи, две реставрации и крах двух республик, но общий вектор движения от монархии к утверждению республиканской формы правления становился все более очевидным.

На этапе становления консерватизм выступал в форме контр– революционной политической практики. Логика революции предопределяла состав и социальную опору консервативного лагеря: роялистов, сторонников восстановления королевской власти, поддерживали духовенство и феодальное дворянство. С крахом Первой республики в 1804 г. и провозглашением Империи начался новый этап в развитии консерватизма. Взяв на себя роль «главы нации», Наполеон выстраивал государственную идеологию вокруг консервативных лозунгов: собственность, семья, религия, иерархия, сильное государство и вера в провиденциальную личность правителя. Важным для укрепления авторитета режима личной власти в консервативно настроенных слоях стало примирение Наполеона с церковью. Признание режимом необходимости реформ и экономической модернизации выражалось в государственном патернализме, инструментами которого выступали протекционизм, госзаказы, субсидии, льготы, поддержка предпринимателей-новаторов и т. п. Глубокой реформе подверглась система госуправления. Одновременно Наполеон законодательно, знаменитыми Кодексами, закрепил многие важные завоевания революции: равенство всех перед законом, защиту права собственности, демократические права и свободы.

Идеологическое оформление французского консерватизма началось в период Реставрации (возврат власти Бурбонов). Однако абсолютизм уже не отвечал новым историческим условиям. Вынуждены были признать это и сами «победители», провозгласившие Францию конституционной монархией с двухпалатной системой и принявшие компромиссную Конституционную хартию 1814 г.

При новом короле Карле Х консерватизм получал идеологические обоснования в работах представителей правого лагеря, излагавших свое видение происходившего и концепции переустройства общества. Участие многих известных консерваторов в политике способствовало широкому распространению их взглядов во французском обществе.

Одной из первых начала формироваться консервативная концепция Франсуа Рене де Шатобриана, облаченная в литературно– публицистическую форму. В своих работах «Гений христианства» (1802), «О монархии, согласно хартии» (1816), «Замогильные записки» (1848) и др. он выступал против буржуазных начал общества, отстаивал принцип созерцательного индивидуализма, призывал «уйти в себя» и, вместе с тем, повернуться от идей Просвещения и революции к католицизму. В отличие от большинства близких ему умеренных роялистов, Шатобриан не верил в возможность восстановления дореволюционных порядков, а угасание аристократии воспринимал как часть процесса умирания всей цивилизации. Его общественный идеал был обращен в прошлое, к идеализированному Средневековью. Однако в политике Шатобриан выступал как консерватор-реалист и видел в двухпалатной системе способ поддерживать баланс интересов внутри элиты и предотвращать опасность нового раскола общества, который способствовал революции. В 1818–1822 гг. Шатобриан издавал журнал «Консерватор» (Conservateur), и со временем это название закрепилось за всем идеологическим течением и вошло в политический обиход.

С Шатобрианом сотрудничал Луи де Бональд, еще в наполеоновскую эпоху бывший одним из главных идеологов организации «Рыцари веры», базы объединения ультрароялистов в период Реставрации. Де Бональд питал глубокий пиетет к Б. Бёрку и считал гениальной его защиту консервативных принципов общества. В основе политико-философских построений де Бональда лежали неприятие революционной доктрины, апологетика легитимизма, убежденность в божественном происхождении монархии, примате власти над обществом и общества над индивидуумом, в обреченности попыток усовершенствовать то, что противоречит «божественным установкам». Оспаривая теорию общественного договора французских просветителей, де Бональд доказывал, что власть в лице монархии предшествовала появлению общества, и потому легитимна лишь она. Обозначая бога «автором всех совершенных законов или необходимых отношений, имеющихся среди социальных существ», де Бональд, в то же время, высказывался за баланс между религиозной и светской властями, считая их в равной мере необходимыми для «обуздания страстей» (Галкин, Рахшмир, 1987, с. 19).

Идеи де Бональда были созвучны вглядам другого основоположника французского консерватизма – Жозефа де Местра. Свои политические и философские взгляды он изложил в работах «Размышления о Франции» (1796), «Эссе о главном принципе политических конституций» (1814) и трактате «О Папе» (1819). В его философии преобладало «органическое» понимание народа и государства, жизнь и деятельность которого определяются традициями, религиозным чувством и церковным авторитетом. В то же время, по мнению историков, де Местр не был склонен считать опасными любые изменения, утверждал, что status quo может быть «столь же пагубным, как и полное разрушение», и потому призывал относиться к наследию прошлого достаточно бережно. Монархия оставалась для де Местра наилучшим выражением идеи отечества, а преданность монарху – формой патриотизма (Генифе, 2003, с. 75–119). Де Местр спорил с философами Просвещения и провозглашал абсолютный примат религии: освящая институты, она служит им фундаментом и наделяет устойчивостью. Институты, лишенные этой сакральности и созданные актом воли или договора, по логике де Местра, недолговечны (там же, с. 93). Идее прогресса де Местр противопоставлял провиденциалистское понимание хода истории и утверждал, что миром движет провидение, чьи законы недоступны разуму. По де Местру, попытками изменить предопределенный ход истории человек может лишь вызывать хаос. Революцией Франция была наказана за то, что «отступилась от Бога, задумав бесчеловечный проект создания нового мира, основанного на разуме и человеческой воле и независимого от Творца» (там же, с. 100, 106).

«Ультраконсервативное видение мира» де Местра наиболее ярко выразилось в его концепции эквилибра: основанного на теократических принципах равновесия между двумя сторонами жизни общества – политической и духовной. «Чудесный эквилибр во главе с папой, – писали А. А. Галкин и П. Ю. Рахшмир о сути идеи, – должен внести порядок в отношения между европейскими светскими государями, должен обеспечить им власть над подданными и в то же время убедить последних, что подчинение не исключает свободы и даже предполагает ее» (Галкин, Рахшмир, 1987, с. 18).

Уже на стадии становления французский консерватизм отличался от английского более заметным религиозно-мистическим уклоном: религия у консерваторов выступала системообразующим фактором в обществе и базовой ценностью мировоззрения.

Передача французского трона представителю Орлеанской ветви династии Бурбонов Луи-Филиппу, последовавшая после революции в июле 1830 г. и отречения Карла Х, привела к размежеванию консервативного лагеря. Известный французский историк Р. Ремон связывал с установлением Июльской монархии зарождение новой консервативной традиции – орлеанистской. Это обозначило раскол правого лагеря на крайне правых традиционалистов, которых представляли легитимисты – сторонники Бурбонов, и более умеренную орлеанистскую правую (Rémond, 1982, p. 84).

В то же время идеологически размежевание не носило абсолютного характера. У умеренных консерваторов-орлеанистов либерализм сочетал признание гражданских и политических свобод с традиционалистским подходом к социальным вопросам и отказом от радикальных реформ. Особенности орлеанизма наиболее ярко проявились во взглядах и политике Франсуа Гизо, верного сторонника Луи-Филиппа. Либерал и консерватор одновременно, он был убежден, что для страны важнее решать политические и социальные проблемы, не допускать подрывающего единство общества противостояния крайностей, коими, в его понимании, были ностальгировавшие по старым порядкам легитимисты и готовые к революционному террору республиканцы.

Продолжаются споры по поводу того, кем считать Алексиса де Токвиля, автора вызвавших большой интерес у современников работ «Демократия в Америке» (1835) и «Старый порядок и революция» (1856). Причислению его к либералам способствовало восхищение американской моделью демократии, хотя в полемике с французскими либералами он выступал с консервативных позиций, которые со временем возобладали.

Между тремя консервативными традициями обнаруживались не только расхождения, но и сходства позиций, служившие базой для временных коалиций. Орлеанисты были сторонниками тактики компромисса и выступали за парламентский режим, который был неприемлем для бонапартистов и легитимистов. В экономических вопросах орлеанисты и бонапартисты выступали сторонникам реформ, тогда как легитимисты оставались убежденными консерваторами, отдававшими приоритет не движению вперед, а сохранению уже достигнутого. Самым слабым местом для единства консервативного лагеря оставался династический спор.

Революционный подъем 1848–1849 гг. и крах Июльской монархии продемонстрировали рост влияния нового политического игрока – пролетариата, и это не могло не отразиться на консервативной идеологии. Исследователи отмечали, что в продолжавшемся в ней «синтезе феодально-аристократических и буржуазных элементов» роль последних неуклонно возрастала, и формирование консерватизма как политического метода и определенной идеологии шло уже в условиях переживавшего подъем буржуазного общества (Галкин, Рахшмир, 1987, с. 45).

Консерваторы были вынуждены переориентироваться с задач монархической «контрреволюции» на сплочение своих сторонников под традиционалистскими лозунгами: религия, труд, собственность, семья и т. п. Консолидация же на либеральной платформе была затруднена, поскольку либерализм той эпохи не обладал гибкостью, чтобы быстро реагировать на чередование режимов (Уварова, 2014, с. 20).

Итогом очередного в истории страны консервативного поворота стал приход к власти Луи-Наполеона Бонапарта, установившего в 1852 г. режим Второй империи. По мнению М. Уваровой, «бонапартизм середины XIX в., как и бонапартизм Наполеона I, отразил ту точку невозврата, в которой находилось французское общество: нельзя допустить ни революции, ни монархии, нужно строить новую систему, основанную на примирении всех социальных сил» (там же, с. 15). В то же время возможности новой «цезаристской демократии» находить компромисс между групповыми интересами оказались недостаточными, а политика лавирования привела лишь к массовому разочарованию в среде самих консерваторов. Последний в истории Франции монархический режим Второй империи рухнул под ударом сентябрьской революции 1870 г.

Начальный период Третьей республики проходил под знаком борьбы за окончательное утверждение республиканского строя. Конституция 1875 г. означала примирение политической элиты с консервативной республикой. Вызовами ей стали националистическое движение во главе с генералом Буланже, возлагавшее на демократические институты главную вину за ослабление национального единства перед лицом главного врага – Германии, а также последствия «дела Дрейфуса». Они дали толчок расколу страны: подавляющему большинству нации (антидрейфусарам), впавшему «в антисемитское исступление» (Поляков, 2008, с. 335), противостояло меньшинство в лице дрейфусаров, защищавших демократические институты. Радикализация общественных настроений подготовила почву для усиления влияния правого консерватизма экстремистского типа в начале XX в. Его носителями стали лига «Французское действие» (Action Française) во главе с Шарлем Моррасом и позже – военизированная националистическая организация «Огненные кресты» (Les Croix de Feu). Ее лидер полковник Франсуа де ля Рок постепенно превратил организацию в массовое движение правого национал-патриотического толка. В 1936 г. по его же инициативе была создана Французская социальная партии (ПСФ), первая в стране массовая консервативная партия, имевшая собственную организационную сеть.

Конец 1930-х гг. был отмечен резким поправением внутри– и внешнеполитического курса правоцентристов. Напуганная «социализмом» периода Народного фронта, французская элита готова была пожертвовать демократией ради того, чтобы обезопаситься от повторения подобного опыта. Логическим завершением проводимого курса стали капитуляция и военное поражение Франции в 1940 г. Правительство Виши во главе с маршалом Петэном взяло на вооружение традиционные лозунги консерваторов: «национальное и духовное обновление нации», под которым подразумевались отказ от классовой борьбы и возврат «к корням».

Дискредитация старых правых партий, способствовавших установлению вишистского режима и фактически поддержавших политику коллаборационизма, и раскол в правящем классе стали решающими факторами эволюции французского консерватизма в послевоенный период.

Консерваторы от Четвертой республики до конца правления де Голля

Облик современного консерватизма сформировался в результате длительной эволюции, проделанной после окончания Второй мировой войны. Постановка новых задач перед обществом в послевоенный период коренным образом изменила содержание консерватизма как идейно-политического течения.

На смену революционной парадигме пришла эволюционная, в рамках которой противоборствовавшие политические силы предлагали свои модели развития и адаптации общества к процессам ускорявшегося научно-технического прогресса, европейской интеграции, глобализации, изменения баланса сил в послевоенном мире. При этом сами модели менялись в зависимости от накопленного опыта и возможностей их реализации в складывавшихся условиях. После доминирования голлистской дирижистской модели начался переход к смешанной модели, сочетавшей неоконсервативные и неолиберальные элементы, обеспечивавшей преемственность общего курса чередовавшихся у власти правых партий. Сам голлизм, сыграв ведущую роль в первые послевоенные десятилетия, к началу XXI в. перестал существовать как самостоятельное политическое течение. Сложившийся на его месте обновленный консервативный блок в настоящее время конкурирует уже не только с традиционным политическим противником – левыми, но и с набирающими силу крайне правыми, что отражает общую тенденцию поправения общественных настроений в современной Франции.

В условиях послевоенной разрухи была очевидной неприменимость старой социально-экономической модели французского консерватизма (Фадеева, 1975, с. 6). Рост влияния левых партий создавал и уникальную политическую ситуацию: «абсолютная личная власть оставалась в руках де Голля, человека крайне консервативных убеждений», однако патриотизм и реализм политического мышления сторон создавали почву для сотрудничества (Молчанов, 1980, с. 272).

Перед сформированным де Голлем Временным правительством с участием левых стояла сложная задача структурной перестройки национальной экономики и искоренения «иммобилизма». Новые правые партии – голлистское Объединение французского народа (РПФ) и Народно-республиканское движение (МРП), признав необходимость государственного вмешательства в экономику, поддержали курс на модернизацию и экономический рост. В оппозицию курсу встали «старые правые» – «Национальный центр независимых и крестьян» и радикалы, отстаивавшие традиционный либеральный принцип свободы предпринимательства и отказ от национализации.

Новый курс требовал более активной долгосрочной государственной политики. Объективным условием реализации поставленных задач было наличие крупного государственного сектора, расширенного путем второй (после проведенной Народным фронтом) национализации. Параллельно создавались инструменты регулирования госсектора на основе индикативного планирования. Демократизация законодательства в социальной сфере и расширение прав трудящихся означали большой шаг в становлении социального государства, положение о котором позже было закреплено в Конституции. Впервые в истории страны женщины получили право голоса на общенациональных выборах.

Идейное влияние правоконсервативной идеологии оказалось существенно подорванным, что снизило поддержку старых правых партий. Часть их электората перешла к созданной на конфессиональной основе партии Народно-республиканское движение (МРП), которая попыталась предложить стратегию адаптации господствующего класса к новым условиям. Однако она не смогла трансформироваться в крупную христианско-демократическую партию: причины этого виделись как в эклектичности ее программы, так и в общем снижении влияния католической церкви на политическое поведение (Чернега, 1987, с. 54).

В то же время социальная напряженность привела к появлению в 1953 г. Союза защиты торговцев и ремесленников (ЮДКА) – право-популистского движения во главе с Пьером Пужадом. Без четкой программы движение вскоре распалось, продемонстрировав тем не менее значительный потенциал правого популизма в новых исторических условиях.

Болезненный для страны вопрос колониальной войны в Алжире явился фактором национального раскола, преодоление которого стало возможным лишь с возвращением во власть генерала де Голля, причем на условиях пересмотра Конституции и установления сильной президентской власти. Принятие в конце 1958 г. новой Конституции и избрание де Голля президентом страны положило начало Пятой республике, обозначившего новый этап в развитии французского консерватизма.

Исследователи обнаруживают у голлизма немало сходства с другой консервативной традицией – бонапартизмом, прежде всего в его первом, оригинальном исполнении. В частности, отмечается, что оба феномена являются порождением кризисных ситуаций, авторитарными течениями, опирающимися в то же самое время на широкую массовую базу, патриотизм и стремление к реформам. Оба национальных лидера использовали свою личную популярность и имидж «спасителя нации», сформировавшийся в обоих случаях в условиях войны. Легитимация полученной таким образом власти была осуществлена через плебисцит, т. е. путем так называемого демократического переворота (Nick, 1998). Политические системы базировались на идее сильной исполнительной власти, стремлении ограничить роль парламента и противодействии «режиму партий».

Если бонапартизм являлся «историческим примирением Старого порядка с идеологией Просвещения XVIII в. и принципами Французской революции», то голлизм реализовывал «сплав либерального общества XIX в. с социалистическими принципами» (Медушевский, 2001, с. 163), стремился вписать социальные преобразования в контекст буржуазного реформаторства. Р. Ремон располагал голлизм в диапазоне между орлеанизмом и бонапартизмом (Rémond, 1982, p. 322), а Т. М. Фадеева усматривала в голлизме идеи как праволиберальные, так и правоконсервативные (Фадеева, 1975, с. 130). Основополагающими для голлизма являются примат национального единства и идея «величия Франции».

Выработка и реализация голлистской экономической доктрины проходили достаточно сложно. Идея ведущей роли государства в процессе индустриализации и модернизации, вплоть до вмешательства в дела предприятий, была неоднозначно воспринята в бизнес-среде. Старшее поколение неолибералов настаивало на преимуществах свободной конкуренции и признавало за государством лишь функцию поддержания равновесия, тогда как более молодые «авангардисты» выступали за диалог с государством (Бунин, 1978, с. 180). Результатом нового экономического курса стали быстрое укрепление национальной валюты («тяжелый франк»), рост инвестиционной привлекательности страны. Франция совершила рывок в аэрокосмической области, электронике и ядерных исследованиях, предназначенных как для гражданских, так и военных целей. Темпы роста производительности труда, всегда бывшие слабым местом национальной экономики, начали превышать средний западноевропейский показатель.

Признание необходимости «гармонизировать» положение человека в производственном процессе, повышать его заинтересованность в результатах труда и предупреждать тем самым конфликтные ситуации легло в основу социальной доктрины голлизма и стало обоснованием для реформ в сфере трудовых отношений. Но на практике политика «участия» оказалась малоэффективной и не принесла ожидаемого результата из-за незначительных масштабов применения новых практик (Savall, 1975, p. 85).

Во внешней политике идея «национального величия» воплощалась в курсе, направленном на отстаивание национальных интересов и потому прагматичном. Де Голль стоял на позициях антиамериканизма и вывел Францию из военной организации НАТО. Голлистская концепция «Европы отечеств» строилась на принципе сотрудничества государств Европы при сохранении ими национального своеобразия и включала налаживание отношений со странами восточного блока и прежде всего с Советским Союзом.

Политической опорой де Голля в первые годы Пятой республики была образованная голлистами накануне парламентских выборов 1958 г. партия Союз за новую республику (ЮНР). И хотя сам де Голль формально дистанцировался от непосредственного руководства, он продолжал оставаться ее идеологом и центральной фигурой. Первая же крупная электоральная победа ЮНР (189 мандатов) выявила новую конфигурацию консервативного лагеря и в целом – партийной системы. В правом политическом спектре появилась хорошо организованная, пользовавшаяся массовой поддержкой «партия власти».

Успехи десятилетнего реформаторства при де Голле не предотвратили накопления проблем, переплетение которых создало предпосылки для мощного «взрыва» в мае 1968 г. По мнению большинства исследователей, майский кризис был связан скорее с общим морально-психологическим состоянием общества, обусловленным новыми реалиями (Франция глазами французских социологов, 1990, с. 133–146). События «красного мая», по мнению Г. Г. Дилигенского, явились «по-французски “взрывчатым”» выражением новых социально-психологических и культурных тенденций, высветили насущность новых потребностей и «необходимость их осмысления», но не дали ответа, как реально удовлетворить эти потребности. В итоге «результаты мая… политически дезориентировали часть масс», и последовавшие за этим парламентские выборы ознаменовали «торжество консервативной Франции над лагерем сторонников перемен» (там же, с. 147). Поправение французского общества после «майского взрыва» было в полной мере использовано правящим блоком. Преобразованные в Союз демократов за республику (ЮДР) голлисты, выступив на парламентских выборах 1968 г. под лозунгом «защиты порядка» от угрозы «коммунистической диктатуры», добились крупного успеха (три четверти состава новой палаты). На этой же волне укрепили свои позиции и их союзники по коалиции – либералы во главе с Жискар д’Эстеном.

Консерватизм в постголлистский период (1969–2002)

Голлисты, оставшиеся у власти после ухода де Голля в отставку, учли опыт «жаркого мая» и приступили к пересмотру старых подходов. Новый президент Ж. Помпиду предложил формулу «преемственность и диалог». Если первое означало следование заложенному де Голлем основному экономическому и политическому курсу, то второе предполагало возможность его корректировки с учетом мнений партнеров по коалиции.

Еще в голлистский период Помпиду был против твердого следования дирижистскому курсу. Став президентом, он определил главной задачей превращение Франции в подлинно промышленную страну с мощной и конкурентоспособной промышленностью, экономикой европейского масштаба. Уже первое его правительство приступило к реализации намеченной программы путем постепенного усиления экономического либерализма, создания условий для повышения прибыльности компаний, поощрения предприятий, работавших на экспорт, и отказа от традиционного протекционизма.

Одновременно голлисты пытались найти свои рецепты «гармонизации» трудовых отношений. Программа «нового общества» Жака Шабан-Дельмаса предлагала расширить и усовершенствовать систему «договорных отношений» на предприятиях. Однако она не была поддержана большинством французских предпринимателей, что обрекло на неудачу эту попытку «социального маневра».

После смерти Ж. Помпиду в 1974 г. молодые голлисты во главе с Жаком Шираком в знак протеста против отказа партийного руководства признать их кандидата на выборах поддержали «независимого республиканца» В. Жискар д’Эстена. Раскол голлистского движения стал следствием нараставшей дифференциации консервативного лагеря, внутри которого к началу 1970-х гг. выделились традиционалистское и либерально-реформистское течения, ориентированные на разные модели развития. Первое защищало старую дирижистскую модель, уже неспособную поддерживать прежние темпы роста и модернизацию. Это актуализировало продвигавшиеся неолибералами идеи рациональности, эффективности, стимулирования конкуренции, отказа от поддержки нерентабельных предприятий и открывало новые политические возможности для партий и движений этого направления. Победа неолиберала Жискар д’Эстена на президентских выборах 1974 г. символизировала своего рода компромисс между двумя консервативными течениями, каждому из которых требовалось время для завершения идеологического и организационного оформления.

Идейные основы политики нового президента Республики нашли отражение в его книге «Французская демократия», в которой он декларировал свое стремление строить «передовое либеральное общество» (Giscard d’Estaing, 1976, p. 147). Жискаровский «либеральный дирижизм» воплощала модель децентрализованной и в то же время управляемой экономики, в которой классические принципы свободы предпринимательства и конкуренции сочетались с гибким планированием и централизованным перераспределением доходов. Суть программы нового главы государства была отражена в лозунге «Перемены без риска». Учтя опыт майских событий 1968 г., Жискар д’Эстен перенес главный акцент своей политики на социальную сферу, реформирование которой было призвано «гуманизировать экономическое развитие», сокращать социальное неравенство и, в более широком плане, смягчать социальные антагонизмы.

Вторая половина 1970-х гг. стала временем серьезной перестройки консервативного лагеря. В 1976 г. на базе ЮДР было создано Объединение в поддержку республики (РПР) во главе с Шираком. В идейной платформе новой голлистской партии неизменными остались принципы отстаивания традиционных ценностей и конфронтация с левыми, однако ее экономическая программа признавала необходимость ограничить вмешательство государства в экономику и придать голлизму более «прагматичный» характер. «Голлистские идеи, – заявлял он, – не могут быть единственной опорой нашей деятельности»[26].

В свою очередь, в 1977 г. неолибералы сформировали избирательный картель Союз за французскую демократию (ЮДФ), объединивший умеренных консерваторов, правых либералов и правых радикалов. Приверженность экономическому и политическому либерализму, парламентаризму, индивидуализму, неприятие авторитарных методов руководства – вождизма и популизма, отказ от сотрудничества с экстремистами всех оттенков давали основания видеть в них последователей орлеанистской традиции (Rémond, 1982, p. 297).

Наличие двух конкурирующих крупных партий на каждом политическом полюсе стало главной особенностью сложившегося к началу 1980-х гг. партийного расклада. Весь следующий период, начиная с победы социалиста Ф. Миттерана на президентских выборах 1981 г., был отмечен колебаниями политического маятника и чередованием у власти правых и левых. На этой основе возникал казус «сосуществования» (cohabitation), когда президент страны и глава правительства представляют различные политические лагеря. В истории Пятой республики такая ситуация повторялась трижды: дважды при левом президенте Ф. Миттеране (в 1986–1988 и 1993–1995 гг.) и один раз при президенте-голлисте Ж. Шираке (в 1997–2002 гг.). При таком раскладе обе стороны вынуждены были искать компромиссы, что накладывало отпечаток на весь политический процесс и его участников. Для этого были и объективные причины: глобализация сужала возможности правящих сил страны удерживать контроль над социально-экономическими процессами.

Наиболее напряженным был первый опыт «сосуществования», когда правительство Ж. Ширака, назначенное в 1986 г., взяло курс на решительный «разрыв с прошлым», под которым понимались реформы, проведенные социалистами в период пребывания у власти. Однако надежды Ширака на то, что путем «консервативной революции» и отказа от «наследия социализма» ему удастся укрепить доверие к власти, не оправдались. Социальный курс вызвал рост недовольства и протесты. Угроза сужения электоральной поддержки консерваторов вынуждала правительство к маневрам и смягчению отдельных мер.

Следующее «сосуществование» переизбранного президента-социалиста и правого большинства проходило уже значительно спокойнее, во многом благодаря невмешательству Миттерана в деятельность правительства. Склонностью к компромиссам с обеих сторон был отмечен период третьего «сосуществования». Занявший в 1995 г. пост главы государства Ж. Ширак был достаточно сдержан в критике действий правительства социалиста Л. Жоспена, а тот, в свою очередь, фактически продолжил политику правых в области приватизации.

За два последних десятилетия XIX в. в рамках консервативного блока ослабло идейное размежевание между основными его составляющими, что обеспечивало нарастание центростремительного процесса. Подтверждением этому служил и взгляд на ситуацию «изнутри», согласно которому различия между РПР и ЮДФ носили скорее имиджевый характер, отражая два разных «политических темперамента», но не разные направления[27]. Это подтверждала и близость электоратов, обеспечивающая некритичные для консервативного блока в целом постоянные внутренние перетоки (Capdevielle, 1981, p. 37; Чернега, 1987, с. 183–191).

Неоконсерватизм и «новые правые»

Отмеченное в 1980-е гг. поправение общественных настроений было во многом связано с активностью идейных движений, получивших название «новые правые». Основной формой их деятельности, в соответствии с французской традицией, стали многочисленные клубы и объединения. В начале 1980-х гг. их насчитывалось более 400, в числе которых наиболее известными были группа ГРЕСЕ, клубы «Орлож», «Солидарность и защита свобод» и ряд других. Немногочисленные по составу, они тем не менее оказывали влияние на общество, занимаясь активным продвижением своих идей в публичном пространстве с использованием широкого диапазона форматов: фундаментальных исследований, публицистики, организации дискуссий.

На 1970-е и 1980-е гг. пришелся пик активности одного из наиболее заметных объединений французских «новых правых» – Группы по исследованию европейской цивилизации (Гресе, абб. Groupement de recherche et d’études pour la civilisation européenne). Ее появление было связано с разочарованием части общества, прежде всего молодых консервативно настроенных интеллектуалов, в «старых правых», допустивших засилье левых в культурном и политическом пространстве. Инициатором создания в 1969 г. и главным теоретиком ГРЕСЕ был Ален де Бенуа, который начинал свою деятельность в организации студентов-националистов, но после майских событий отошел от ультраправых.

Идеологи ГРЕСЕ попытались придать консерватизму вид целостной доктрины, считая, что недостаток системности был одной из причин отступления консервативной идейно-политической традиции. «Новые правые» претендовали на «выработку всеохватывающего мировоззрения, призванного стать альтернативой прежним глобальным способам объяснения мира» (Франция глазами французских социологов, 1990, с. 56). В политическом плане они дистанцировались от всех течений, в том числе ультраправых, и суть своего движения видели в противостоянии нового поколения интеллектуальной элиты ее старшему поколению и формировании «нового мышлении». В то же время в идейных разработках они опирались на теоретическое наследие, в частности, немецких и итальянских предшественников (ван ден Брук, Шмитт, Шпенглер, Юнгер, Парето, Сорель, Грамши и др.). При этом де Бенуа называл «чуждыми» ему основоположников французского консерватизма де Бональда и де Местра из-за их «поверхностных взглядов и визионерства»[28]. Собственная идейная платформа де Бенуа впервые была системно изложена им в работе «Взгляд справа. Критическая антология современных идей» (Benoist, 1977), удостоенная Французской академией в 1978 г. Большой премии по эссеистике.

Основополагающим в концепции «новых правых» является их антиэгалитаризм. Неравенство людей они выводят из биологической природы человека, как проявление закона жизни, в котором реализуется «право на различие», на «инаковость», и потому провозглашают его созидательным, творческим жизненным началом. Де Бенуа защищал позицию, которая «учитывает все разнообразие мира, и вследствие этого связанное с ним неравенство рассматривается как благо», а эгалитаризм – как зло (Benoist, 1979, p. 132). «Естественными» причинами существования неравенства обосновывалось положение об иерархии как норме структурирования общества, без которой невозможна целостность государства, нации, семьи и т. д. Иерархические структуры, по де Бенуа, придают обществу живую «органичность». Отсюда же делался вывод о необходимости передачи власти элите, занимающей верхние иерархические ступени.

Главную угрозу Западу «новые правые» видели в постепенном исчезновении разнообразия в мире, «мондиализме», выравнивании страновых различий и создании путем «этноцида» неких гомогенных сообществ, заменивших собой самобытные народы. Отсюда, в частности, их критичное отношение к США, обвинявшихся в агрессивном продвижении в мировом культурном пространстве ценностей американского общества, хотя сам де Бенуа позже уточнял, что не был склонен «демонизировать» Америку, которую считал противником, но не «воплощением Зла»[29].

Другое сообщество «новых правых» – клуб «Орлож» (horloge – настенные часы, украшавшие зал собраний клуба) изначально было больше ориентировано на решение практических политических задач. В идейном плане орложерам был близок либеральный правоцентризм Жискар д’Эстена, что отличало их от ГРЕСЕ с ее «демонстративным аполитизмом». В этом нашел отражение членский состав клуба: его в 1974 г. основали студенты элитных учебных заведений Франции – Национальной школы администрации, парижской Политехнической школы и Высшей нормальной школы. Деятельность клуба связана с именами таких известных представителей научных и общественно-политических кругов Франции, как Иван Бло, Жан-Ив Ле Галлу, Анри де Лескен (его нынешний председатель), Мишель Понятовский. В то же время клуб заявлял о своей открытости для всех желавших участвовать в обновлении либеральной доктрины неоконсерватизма.

Теоретические изыскания неоконсерваторов сводились к выработке концепции «национального либерализма», которая в наибольшей степени отвечала бы решению главной задачи – вывода Франции в лидеры мирового цивилизационного процесса. Суть концепции заключалась в попытке осуществить «немыслимый прежде противоречивый синтез экономического либерализма, сильного авторитарного государства и ценностных установок, воплощаемых национальной традицией» (Франция глазами французских социологов, 1990, с. 60). Но речь шла не об отказе от государства, признававшегося единственным институтом, способным определять рамки и правила функционирования рынка, а о снижении его вмешательства (Blot, 1985).

Продвигаемые «новыми правыми» идеи, в особенности обосновывающие «объективные» причины неравенства как между индивидами, так и расами, культурного превосходства европейской цивилизации, необходимости и платформы сплочения европейцев в противостоянии американской культурной экспансии были подхвачены ультраправыми. Своеобразная «интеллектуализация» идеологии Национального фронта придала весомости аргументам популистской программы ультраправых и подтолкнула рост их популярности. Закрепление связей между теорией и практикой шло также по линии организационного сближения: членами ФН стали видные орложеры И. Бло и Ж.-И. Ле Галлу.

Пик интереса к теоретическим разработкам «новых правых» пришелся на 1980-е гг., после чего наметились спад общественного интереса и нарастание внутренних разногласий, однако они сохраняют свое присутствие в интеллектуальной среде, продолжая научную и публицистическую деятельность.

Крайне правые. Национальный фронт

Усиление роли экстремистского крыла консервативного политического спектра Франции связано с появлением и ростом влияния националистической партии Национальный фронт (ФН) во главе с Жан-Мари Ле Пеном. Организационно оформившись в 1972 г., ФН в течение достаточно долгого время имел локальное влияние, что объяснялось особенностями происхождения: инициаторами были осевшие в южных районах страны бывшие петэновцы, активисты пужадистского движения и оасовцы, выступавшие за сохранение «французского Алжира».

Первоначальная программа партии сочетала идеи Пужада (Ле Пен называл себя его последователем) и лидера праворадикальной организации «Новый порядок» Франсуа Дюпра и включала защиту мелкой собственности и борьбу с крупным капиталом. Такое политическое кредо, отмечали исследователи, позволяло лепенистам находить поддержку практически во всех социальных слоях (Франция глазами французских социологов, 1990, с. 72).

Нараставшей «демаргинализации» крайне правых способствовала поляризация французского общества, особенно усилившаяся после победы левых в 1981 г. Радикализация политической полемики давала ультраправым возможность открыто подключиться к ней, а благодаря популизму и агрессивной риторике ФН оказывался интересен для части электоратов переживавших кризис доверия традиционных партий – как правых, так и левых. Привлекательной стороной крайне правых воспринималось противостояние политическому истеблишменту и акцент на проблематике, непосредственно касавшейся повседневных забот рядовых французов.

Почву для роста популярности ФН подготовили и идеологи «новых правых», сделавших предметом общественного обсуждения ряд ранее табуированных тем. В первую очередь это касалось иммигрантов и обеспечения безопасности – новых серьезных вызовов, актуализировавшихся с середины 1980-х гг. С новой иммигрантской волной из стран третьего мира начали быстро расширяться зоны конфликтов на национальной и религиозной почве, имевших как экономические, так и этнокультурные корни. Во Франции с ее высокоразвитой системой социальной защиты и определенным комплексом вины за колониальное прошлое иммигранты не были обойдены вниманием государства. И хотя структура занятости и социальные условия у натурализованных французов отличались в худшую сторону, это давало повод коренным французам считать иммигрантов конкурентами на рынке труда и фактором перегрузки социальной системы. Ксенофобские настроения подпитывались также проблемами с адаптацией иммигрантов к французским национальным реалиям (Стрельцова, 2011).

Уже в первой программе ФН содержались предложения ограничить приток в страну выходцев из стран третьего мира, чья «природная неспособность к ассимиляции» несет угрозу национальной идентичности коренных французов. Позже партия начала активно развивать тему «заката Европы», кризиса национальной идентичности европейцев под наплывом представителей «чуждых» культурных общностей. Позиционируя себя как последовательного хранителя «национального духа», ФН выступал, с одной стороны, против идеи мультикультурализма, с другой – за возврат к моральным, социальным и культурным нормам, ограждающим общество от разрушительного воздействия современной цивилизации. Защитой права коренных французов на сохранение национальной идентичности, по представлениям ФН, должна стать полная ассимиляция претендентов на французское гражданство, которые смогли стать «французами по духу и культуре». Это положение предлагалось подкрепить такой радикальной мерой, как запрет «неевропейской иммиграции».

Рост популярности крайне правых вписывался в «консервативную волну», характеризовавшую состояние французского общества с середины 1980-х гг. Она была обусловлена в первую очередь последствиями экономического кризиса (рост неустойчивости социально-экономического положения, угроза безработицы) и связанной с этим потерей уверенности в будущем. На этот фон накладывались кризис морали и традиционной культуры и определенная усталость от нараставших темпов жизни и перемен (Франция глазами французских социологов, 1990, с. 161–163).

Постепенное усиление в этот период крайне правых Р. Ремон объяснял трансформацией облика Франции. Успех ФН, по его мнению, «канализировал беспокойство и недовольство тех, кто больше не узнавали ни своей страны такой, какой ее любили, ни общества, в котором росли, ни ценностей, к которым были привязаны» (Le Front national à découvert, 1989, p. 14). Это вписывалось в общую «ностальгическую» тенденцию в массовом сознании, отмеченную еще в 1970-е гг. Возврат «к корням», обращение к традиции проявлялись через возросший интерес к классическому искусству (кинематограф, живопись и др.) и литературе, стиль ретро в моде (Франция глазами французских социологов, 1990, с. 157–158).

Важным имиджевым ресурсом ФН были качества Ле Пена как активного политика, хотя его радикализм, расистские и антисемитские взгляды и «снисходительность» к нацизму отталкивали от него большинство потенциальных избирателей. Тем не менее в череде национальных избирательных кампаний он понемногу улучшал свои результаты, а в 1984 г. на выборах в Европейский парламент получил 10 мест из 81 всей квоты Франции.

Усталость общества от старых партий и их чередования у власти без видимых результатов повышали интерес к периферийным политическим силам, активизм которых контрастировал с представлявшимся неэффективным «вялотекущим реформизмом» традиционных партий. В ходе президентской избирательной кампании 2002 г. Ле Пену удалось, эксплуатируя мигрантскую тематику, выйти во второй тур и в финале стать соперником Ширака.

Итоги выборов стали шоком как для общества в целом, так и для консерваторов, не рассматривавших лепеновский ФН в качестве серьезного политического конкурента. И хотя Ширак одержал более чем убедительную победу во втором туре, «эффект Ле Пена» (правые назвали это «пощечиной») стал знаком для перестройки консервативного лагеря с учетом нового политического фактора, грозившего стать долгосрочным. Это означало также складывание «трехполюсной» партийной системы: левые, правые и ФН – как «сила без власти» и «фактор неопределенности», и приостановку характерной для Пятой республики политической биполяризации.

Консервативный лагерь в период с 2002 г.

Первая избирательная кампания нового столетия отразила серьезные изменения в политическом пейзаже, в частности усиление конкуренции со стороны представителей праворадикального крыла консерваторов. После отхода В. Жискар д’Эстена от руководства ЮДФ одной из главных организационных проблем Союза стало отсутствие очевидного лидера, подобного харизматичному Шираку (Lévéque, 1997, p. 422). Голлистское движение также решало проблемы внутреннего единства, что сопровождалось пересмотром ряда традиционных положений доктрины.

В то же время в массовом сознании нарастал интерес к проблемам, выходящим за границы прежних идеологических размежеваний: качеству жизни, экологии, безопасности, борьбе с наркоманией и распространением СПИДа и др. Наличие этих пунктов в программах всех партий и кандидатов нивелировало идеологические различия между ними в глазах основной массы избирателей.

Перед парламентскими выборами 2002 г. произошло логическое завершение длительного центростремительного процесса в консервативном блоке: все его элементы объединились в рамках нового партийного образования – Союза за народное движение (ЮМП). Его основу составило голлистское Объединение в поддержку республики, которое заявило о самороспуске, завершив тем самым почти полувековую историю автономного существования голлизма[30].

На выборах ЮМП добился успеха, получив 357 депутатских мест, после чего к нему присоединилась часть центристов из ЮДФ. Это позволило ЮМП закрепить свои позиции в качестве «большой партии» правого центра. Однако в дальнейшем консервативному большинству не удалось убедить французов в своей эффективности и способности решить назревшие в стране проблемы. 55 % французов в ходе национального референдума отвергли проект конституции Европейского союза. Отказ значительной части общества поддержать правящие элиты показал, что в этом вопросе ему значительно ближе позиции крайне правого Национального фронта с его «охранно-оградительной» риторикой в части защиты от таящихся в интеграции угроз социальному благополучию, порядку, национальному суверенитету, «европейской идентичности» (Обичкина, 2005, с. 371–377).

В ответ на нараставшую в стране озабоченность активизацией религиозного экстремизма был принят закон, запрещавший ношение в государственных школах любых знаков религиозной принадлежности, в том числе мусульманских платков, скрывающих лицо. Идея получила широкое одобрение общества и была поддержана президентом страны Шираком, назвавшим секуляризацию одним из главных достижений Республики и ключевым элементом социального взаимодействия и единства нации[31].

Активизация сторонников обновления ЮМП в преддверии президентских выборов 2007 г. вылилась в смену лидеров и омоложение партийной элиты. Пост председателя ЮМП получил энергичный и амбициозный Николя Саркози, который при поддержке либералов добился признания его кандидатом от ЮМП (с 1 мая 2015 г. – «Республиканцы») на президентских выборах.

Одновременно шла коррекция идейной платформы консервативного большинства, учитывавшая опыт предыдущей президентской кампании и новые условия политической конкуренции. Не обошлось без заимствования актуальных лозунгов у того же Национального фронта, который в какой-то степени сыграл на руку своим конкурентам, смягчив радикальную риторику и приглушив антиисламизм.

Ключевые моменты программы были выдержаны в традиционном «охранительном» духе: укрепление национального государства и воссоздание единства нации, усиление институтов государства, в первую очередь – его структур, поддерживающих стабильность и порядок в обществе. В первом туре Саркози собрал почти треть голосов избирателей (Ле Пен был лишь на четвертом месте).

Начав с реформирования голлистского движения, Саркози продолжил модернизаторский курс на уровне институтов, внеся поправки практически в каждую вторую статью Конституции, в том числе знаменитую 16 статью (устанавливался отсутствовавший ранее контроль за действиями президента в условиях чрезвычайного положения). Также был введен запрет занимать президентский пост более двух сроков подряд. Политическая практика Саркози «быть везде» и «заниматься всем» шла вразрез с базовым голлистским принципом арбитражной роли президента страны и демонстрировала определенный исторический разрыв преемственности консервативной традиции.

Курс правого большинства в период президентства Саркози носил достаточно противоречивый характер. Аналитики отмечали отсутствие у главы государства собственного экономического кредо: он «не был ни неолибералом или, тем более, последователем Тэтчер, ни этатистом», но был политическим прагматиком, нацеленным на удержание власти[32]. В этом, по сути, проявлялась «синтезная» природа умеренного консерватизма в его современном исполнении.

Из-за неудовлетворительных результатов социально-экономической политики правых консерваторов ожидаемым стали их проигрыш на президентских выборах 2012 г. и победа социалиста Франсуа Олланда. Сдача позиций традиционными правыми подтверждалась усилением влияния правых радикалов. Начиная с 2010 г. на всех национальных выборах разного уровня (за исключением парламентских) неуклонно набирал «политические очки» ФН. В 2014 г. он занял первое место на выборах в Европарламент (24,85 %).

Сказалось также общее изменение облика партии после смены руководства. Марин Ле Пен, несомненно, является харизматичным лидером: в ноябре 2014 г. она получила 100 %-ную поддержку на выборах председателя партии. На повышение привлекательности ФН работали также омоложение партийной элиты, смена стиля на более респектабельный и отказ от радикальной риторики, которая не позволяла Фронту завоевывать симпатии умеренно настроенного консервативного электората.

На фоне актуализации иммиграционного вопроса большой общественный резонанс и острую полемику вызвала книга «Французское самоубийство» Эрика Земмура (Zemmur, 2014), ультраконсервативного писателя, журналиста и знаковой медийной фигуры, известного скандальными экстремистскими высказываниями. В этой работе Земмур обосновывает вывод о том, что «Франция умерла» (ibid, p. 4). Роковым, с его точки зрения, стал май 1968-го с его триадой «Осмеяние. Разрушение. Уничтожение», подорвавшей основы традиционных структур (семья, нация, школа и др.) и обратившей в руины ментальный мир его современников (ibid, p. 9, 11). Аргументация автора традиционна для консерваторов ультраправого толка: США обвиняются в импорте мышления политкорректности, душащего свободу слова, и рыночного либерализма, а наднациональные институты, прежде всего Европейский союз, – в подрыве французского национального государства и экономики. В то же время вся книга – это обвинения в адрес национальных элит: экономической, административной, интеллектуальной пр., которые, осознанно или нет, предают интересы страны. Так, вину Саркози он видит в том, что тот не «офранцузил ислам» так, как Наполеон в свое время «офранцузил иудаизм» (ibid, p. 720).

Опросы показывали, что большинство французов, не питая особых симпатий к самому Земмуру, тем не менее разделяли многие его взгляды. 76 % соглашались с его утверждением, что «сейчас ничего нельзя сказать без риска прослыть расистом», 62 % – что «через Европу, глобализацию, иммиграцию и мультикультурализм идет растворение французской нации», 56 % – что ислам несовместим с Республикой (против 44 %) (Les Français et Eric Zemmour, 2014, p. 5, 7, 8).

По трагическому совпадению, незадолго до январских событий 2015 г. Земмур был отстранен от телеэфира за высказывания об опасности «хаоса и гражданской войны», которые могут быть спровоцированы ситуацией «народа в народе» – нарастающей обособленностью мусульман внутри французского общества. Три одновременные террористические атаки в начале 2015 г.: на редакцию журнала Charlie Hebdo, кошерный супермаркет и полицейский участок, жертвами которых стали 18 человек, вызвали национальный шок. Жестокость, мотивы и состав пострадавших от этих преступлений, отмечали обозреватели, разбудили Францию и заставили в новом свете посмотреть на старые проблемы, которые неожиданным образом переплелись в единый узел и дали такой трагический результат. Расстрел журналистов сатирического издания за публикацию карикатур как месть за оскорб– ление религиозных чувств мусульман был воспринят большинством общества как покушение на одну из фундаментальных основ строя – свободу слова, а значит – саму Республику. Среди жертв террористов оказались этнические французы, евреи, арабы, представители разных вероисповеданий, полицейские и случайные прохожие, и это показало общую уязвимость перед лицом агрессии со стороны радикального исламизма.

На волне этих настроений, усиленных острой эмоциональной реакцией на хладнокровную жестокость действий террористов, наблюдался небывалый рост сплоченности нации, проявившийся в «республиканском марше» 11 января 2015 г. Его идея получила всеобщую поддержку: 97 % опрошенных высказались за то, чтобы французы, забыв о существующих между ними различиях, продемонстрировали национальное единство. Это было впечатляющим образом подтверждено масштабами акции, собравшей более 4 млн участников в разных городах страны.

Родившийся в период январских событий слоган «Я – Шарли» (“Je suis Charlie”) стал своего рода новым политическим маркером (причем, не только во Франции). Под ним в колоннах марша в Париже прошли представители практически всех партий. Марин Ле Пен неубедительно объяснила неучастие в нем отсутствием официального приглашения и расценила марш как пиар-акцию политических конкурентов. Тем не менее она призвала своих сторонников провести отдельный марш, что стало поводом для очередных «семейных» разногласий в руководстве партии (ее основатель Ж.-М. Ле Пен заявил, что «он не Шарли»)[33].

Социологи отмечали, что «историческая манифестация 11 января» ослабила у французов чувство разобщенности, но не свела его на нет: лишь чуть больше половины опрошенных (54 %) сказали о том, что единство есть, и меньше половины считали сплачивающее начало, базирующееся на привязанности к республиканским ценностям и институтам, сильнее разъединяющего[34].

Усиление антимигрантских настроений после террористических атак подтолкнуло рост влияния Национального фронта. Уже в марте 2015 г., по данным опросов, ФН был лидером предпочтений электората и опережал правых и социалистов. Тем не менее считается, что у ультраправых невелики шансы стать правящей партией, поскольку мало кто верит в их способность управлять страной[35].

Но непростой остается ситуация и для крупнейших партий страны. Демонстрация ими единства в ходе «республиканского марша» носила, по наблюдениям обозревателей, во многом ситуативный характер, при сохранении в силе старых разногласий. Более того, улучшение личного имиджа президента Ф. Олланда вследствие положительной оценки действий власти в январе усилило конкуренцию между правой оппозицией и социалистами. Это подкрепило трехполюсную схему партийно-политического противостояния и сделало менее предсказуемым исход президентских выборов 2017 г., а с этим – возвращение консерваторов к власти.

Консерватизм в Великобритании

Исторический очерк

Британский консерватизм считается классическим выражением этого идейно-политического течения. В политической практике его представляет Консервативная партия Великобритании, официально принявшая такое название в 1834 г. Предшественницей Консервативной партии была партия тори, оформившаяся в парламенте к середине XVIII в. и вместе с партией вигов составившая английскую двухпартийную систему.

В качестве своего идейного отца, сформулировавшего принципы политической философии консерватизма, британские консерваторы рассматривают Эдмунда Бёрка, активная часть жизни которого была связана с партией вигов, а не тори. Однако начавшаяся в 1789 г. Французская революция резко изменила его мировоззрение. В книге «Размышления о революции во Франции», опубликованной в конце 1790 г. и сразу вызвавшей в Англии оживленные отклики, Бёрк выразил свою убежденность в том, что свобода возможна только в рамках закона и порядка и что реформы должны осуществляться эволюционным, а не революционным путем. Радикализму французских революционеров Бёрк противопоставлял неписаную британскую конституцию и ее основные ценности: заботу о политической преемственности и естественном развитии, уважение к традиции и конкретным правам вместо абстрактной идеи закона. Он утверждал, что ввиду несовершенства любых человеческих стремлений искусственное перераспределение собственности может обернуться страшными бедствиями. По его убеждению, большинство людей не способны к управлению страной, для этого государство должно подбирать людей с хорошим воспитанием и христианским образованием, обладающих личными заслугами и отличиями.

Что касается экономических отношений, то Бёрк рассматривал рыночные силы как сферу действия «естественных законов». Он, в целом, разделял либеральные идеалы частной собственности и доктрину свободного предпринимательства Адама Смита, но считал, что экономика должна подчиняться консервативной социальной этике, что над капитализмом должны стоять старинные моральные традиции аристократии.

При этом даже в последний период жизни (он умер в 1797 г.) Бёрк не стоял на позициях полного охранительства. Он поддерживал Американскую революцию, более того – допускал, что французский абсолютизм во многом сам был виновником своих несчастий, поскольку не признавал принципа «измениться, чтобы сохранить».

Этому принципу не следовала и верхушка партии тори, формировавшая в то время правительства Британии. Тори, выражавшие интересы земельной аристократии, дворянства и духовенства, руководствовались задачей подавления «крамолы» во всех ее формах. В стране царила политическая реакция. Но в начале 1820-х гг., когда промышленность вышла из послевоенного кризиса, в правительстве тори усилились позиции деятелей, считавших необходимым проведение ряда назревших реформ.

Особенно активно политику преобразований проводил министр внутренних дел Роберт Пиль. В 1829 г. он сыграл решающую роль в принятии такой острой и болезненной меры, как Акт об эмансипации католиков, отменивший ограничения в гражданских правах для католиков, что прежде всего коснулось жителей Ирландии.

Проведение в 1832 г. правительством вигов избирательной реформы (почти вдвое увеличившей число избирателей) стало уроком для многих видных тори, в том числе для ставшего лидером Консервативной партии Пиля. Они признали необходимость конституционных изменений при условии, что те не подорвут основ традиционных государственных институтов. Новые принципы были заявлены в 1835 г. в так называемом Тамвортском манифесте, который знаменовал собой переход от старого, преимущественно охранительного торизма к новому, более гибкому консерватизму.

С конца 1830-х гг. на британской политической арене появились два мощных общественных движения. Одно из них – движение чартистов, выступавшее за всеобщее избирательное право, и фритредерское движение (англ. free trade – «свободная торговля»), которое явилось реакцией на триумф промышленной революции в Англии и связанные с ней масштабные социально-экономические перемены. Фритредеры выражали интересы усилившейся промышленной буржуазии и широких слоев растущего городского населения. Популярные требования движения фритредеров вынудили Пиля – ценой собственной карьеры – пойти на реформы, противоречившие интересам старой земельной аристократии. Это стимулировало бурный экономический рост. В целом, отказ от протекционизма отвечал потребностям национальной экономики, упрочил ведущее положение Британии в мировом хозяйстве, ее промышленную, торговую и морскую гегемонию.

Большую роль в развитии реформаторских начал внутри Консервативной партии во второй половине XIX в. сыграл Бенджамин Дизраэли (лидер консерваторов в 1868–1881 гг. и премьер-министр в 1868 и в 1874–1880 гг.). В обоснование необходимости социальных реформ он положил патерналистские принципы. В 1842 г. вокруг Дизраэли сформировалась группа «Молодая Англия». Члены этой группы утверждали, что средний класс (промышленная и торговая буржуазия) получил слишком много политической власти и игнорирует интересы трудящихся. В противовес такому положению Дизраэли выдвигал принцип «единой нации», в соответствии с которым люди, обладающие властью и собственностью, обязаны заботиться о тех, кто менее благополучен. В таком едином обществе сохраняется четкая иерархия, но каждая его часть имеет право на уважение, на участие в благах и власти. По мысли Дизраэли, лучше всего принцип «единой нации» может воплотить Консервативная партия, которая должна быть готова к постоянным переменам.

Первое крупное преобразование, с которым связано имя Дизраэли, – избирательная реформа 1867 г., которая распространила избирательное право на ремесленников и квалифицированных рабочих, что расширило массовую базу партии за пределы сельской Англии. Возглавляя кабинет в 1874–1880 гг., Дизраэли получил возможность воплощать в жизнь те идеи, которые он выдвигал в 1840-х гг. в качестве лидера группы «Молодая Англия».

Однако после смерти Дизраэли в 1881 г. реформаторский заряд в деятельности консервативных кабинетов значительно снизился. Внимание тори явно переместилось на сферу внешней и колониальной политики. Активный внешнеполитический курс консервативных правительств способствовал тому, что на партию тори стали ориентироваться все более широкие круги торговой (особенно связанной с колониями), банковской и крупной промышленной буржуазии, отходившие от Либеральной партии. К началу XX в. Консервативная партия, сохраняя тесные связи с земельной аристократией и «сельской Англией» вообще, превратилась также в основную партию британского крупного капитала.

Между тем в общественно-политической жизни Британии происходили важные перемены. В рабочем движении в 1870–80-х гг. активно развивался «новый юнионизм», число членов профсоюзов возросло к 1914 г. до 4 млн человек. В 1906 г. тред-юнионы образовали Лейбористскую партию.

Невнимание консервативных правительств к социальной проблематике стало одной из причин сокрушительного поражения партии тори на парламентских выборах 1906 г. Однако с 1915 г. до окончания Второй мировой войны Консервативная партия за редкими перерывами входила в правительства Великобритании (многие из которых были коалиционными). В течение этого периода Либеральная партия, которая пережила несколько расколов, уступила свое место лейбористам в качестве второй основной партии двухпартийной системы.

Наименее адекватным курс консерваторов был в сфере обеспечения международной безопасности. Политику умиротворения и попустительства в отношении агрессоров проводил и лидер консерваторов до 1937 г. Стэнли Болдуин, и сменивший его Невилл Чемберлен. Из влиятельных деятелей Консервативной партии к политике решительного противодействия гитлеровской Германии призывал лишь Уинстон Черчилль, который возглавил коалиционное правительство в мае 1940 г. и сумел твердо провести Британию через трудные годы Второй мировой войны.

В первые послевоенные годы трансформация экономического и общественного устройства Великобритании осуществлялась при правлении лейбористов. Руководствуясь идеей создания «смешанной экономики», лейбористы провели национализацию ряда отраслей промышленности. Вторым важнейшим направлением активности лейбористских реформаторов стало значительное расширение «государства благосостояния», основы которого были заложены «новыми либералами» в начале XX в. В 1946 г. был принят закон, вводивший принцип бесплатной медицинской помощи, в 1948 г. введена в действие новая система социального страхования, которая расширила и объединила различные виды социального обеспечения. В результате осуществленных реформ было построено социально ориентированное государство, которое обеспечивало универсальные социальные гарантии всем членам общества.

Консерваторы, победившие на выборах в 1951 г. и утвердившиеся у власти на долгие 13 лет, оставили в неприкосновенности резко возросшие при лейбористах перераспределительные функции государства. Были выработаны программные установки, которые отражали новую, послевоенную реальность. Они были изложены в документе «Индустриальная хартия» (1947). В этом документе провозглашалось широкое развитие частного предпринимательства и принципов свободного рынка, но одновременно признавалась неизбежность государственного вмешательства в экономику и социальную сферу. На выборы 1951 г. Консервативная партия шла под лозунгами «более гуманного капитализма» и «предпринимательства без своекорыстия». Возглавивший правительство более традиционно настроенный Уинстон Черчилль не мешал сторонникам обновления осуществлять свой курс. За годы пребывания консерваторов у власти размер пенсий в реальном выражении вырос на 49 %, размер пособий по болезни и безработице – на 76 %.

C конца 1940-х гг. в Британии сформировался послевоенный политический консенсус на основе принятия обеими главными партиями социал-реформистской модели экономики. В тот период для обозначения этого консенсуса широко употреблялся термин «батскеллизм» – производное от имен лейбористского министра финансов, а затем лидера партии и противника дальнейшей национализации Хью Гейтскелла и консервативного министра финансов Ричарда Батлера.

На поверхности явлений Великобритания в 1950-х – начале 1960-х гг. развивалась вполне благополучно. Однако чем дальше, тем больше проявлялись структурные слабости британской экономики, отставание технической базы ее индустрии и снижение конкурентоспособности продукции. Лейбористы раньше консерваторов осознали важность этих проблем. В рамках лейбористского правительства были созданы министерство экономики и технологии и Корпорация по реорганизации промышленности для поддержки процессов модернизации. Селективное вмешательство государства в дела индустрии резко возросло. Но лейбористская политика стимулирования экономического роста была непоследовательной. Сдерживанию инфляции препятствовало быстрое наращивание государственных расходов, в том числе по линии расширения системы социального страхования. Наконец, за годы правления лейбористов значительно возросло налоговое бремя, особенно для более состоятельных слоев населения. Лейбористскому правительству так и не удалось переломить социально-экономическую ситуацию и добиться существенных перемен к лучшему в жизни страны.

Современный британский консерватизм

Начало современного периода развития британского консерватизма следует отнести к 1970-м гг. XX в., когда в Консервативной партии возобладали силы, осознавшие неприемлемость продолжения политики социал-реформистского консенсуса и выступившие за воссоздание либерально-рыночной модели развития экономики и социальной жизни на новой технологической основе. Это была реакция на все более очевидный «упадок Британии»: она стала единственной крупной европейской страной, не пережившей «экономического чуда». К 1970 г. доля страны в промышленном производстве и экспорте стран Запада упала до 7,1 % (против 11,6 % в 1960 г.). По уровню жизни Великобритания переместилась с одного из первых мест в Западной Европе на одно из последних, далеко отставая от ведущих государств континентальной Европы – ФРГ и Франции.

Глубокий пересмотр идейных установок и политической практики британских консерваторов был связан прежде всего с именем Маргарет Тэтчер. Однако первая попытка возврата к либерально-рыночным принципам управления была предпринята ее предшественником на посту лидера тори Эдвардом Хитом. Это свидетельствует о том, что последующая решительная трансформация политики была объективной тенденцией.

В 1970 г. партия приняла предвыборный манифест, в котором делался акцент на поощрении «свободного предпринимательства», постепенной приватизации национализированных лейбористами отраслей, повышении ответственности профсоюзов, снижении непомерных расходов государства. Предлагалось реформирование системы «коллективного потребления» и переход к принципу адресной помощи наиболее нуждающимся. После возвращения Консервативной партия к власти в 1970 г. выяснилось, что она не была готова реализовать провозглашенную политическую линию в условиях нарастания острых социально-экономических проблем: массовой безработицы, высокой инфляции и промышленной депрессии. Спустя полтора года после прихода к власти правительство по существу вернулось к рецептам предыдущего лейбористского кабинета. Таким образом, Э. Хит не проявил твердой политической воли, необходимой для осуществления жестких и болезненных мер, которые смогли бы переломить мощную инерцию предшествовавшей модели национального развития.

В политической практике Запада в 1970–80-х гг. составной частью подъема новых идей, подвергнувших резкой критике социальный эгалитаризм и «большое государство», стал «тэтчеризм». Под ним принято понимать комплекс идей и направлений деятельности правительства, утвердившийся в Великобритании в годы пребывания Маргарет Тэтчер во главе Консервативной партии и кабинета министров.

В сфере экономики эту доктрину точнее называть неолиберализмом, так как она отталкивалась от классических либеральных идей эпохи раннего капитализма – неограниченной свободы частного предпринимательства и минимизации государственного вмешательства в экономические процессы. Сама Тэтчер в лекции 1996 г. отмечала, что такой «тип консерватизма… лучше всего назвать “либеральным”, в самом старомодном смысле». С точки же зрения социально-политической, подобную идеологию можно определить как неоконсерватизм, поскольку она предполагала кардинальный разрыв с преобладавшим на протяжении многих десятилетий политическим курсом консерваторов. Однако тэтчеризм потому и стал персонифицированным понятием, что это не только идеология, но и политическая практика, на которую наложили отпечаток яркие особенности личности Маргарет Тэтчер.

Став в 1975 г. лидером партии, М. Тэтчер сразу озаботилась выработкой и популяризацией идейных и программных основ будущего политического курса. Она сама не была склонна к теоретизированию, но хорошо понимала важность этой работы. Ключевую роль в этом сыграл широко известный в Консервативной партии и пользовавшийся популярностью среди ее активистов Кит Джозеф, который в кабинете Э. Хита занимал пост министра социальных услуг. Летом 1974 г. Джозеф и Тэтчер основали Центр политических исследований (ЦПИ), который превратился в мозговой центр неоконсервативной политики. После своего избрания лидером партии Тэтчер осталась одним из руководителей ЦПИ, а на К. Джозефа параллельно, в теневом кабинете, была возложена ответственность за исследовательскую работу и выработку политических установок.

В своей идеологической работе ЦПИ опирался прежде всего на теории, разработанные жившим в Англии экономистом и философом австрийского происхождения Фридрихом фон Хайеком и американским экономистом Милтоном Фридманом. Работа Ф. Хайека «Дорога к рабству», опубликованная еще в 1944 г. и оказавшая большое влияние на студентку Оксфорда Маргарет Робертс (будущую Тэтчер), обосновывала мысль, что всякое ограничение частной инициативы, в конечном счете, ведет к тоталитаризму. Главный вклад М. Фридмана в науку заключался в разработанной им монетарной теории (монетаризме).

Экономисты неолиберального направления доказывали, что макроэкономическое регулирование со стороны государства неспособно обеспечить устойчивый экономический рост. Основой экономического процветания может быть лишь стихийно устанавливающийся порядок, базирующийся на системе естественной конкуренции и рыночной предпринимательской культуре. Задачей государства должно стать обеспечение стабильных условий такого экономического порядка, прежде всего борьба против инфляции. Государству необходимо отказаться от разрушительной практики дефицитного бюджетного финансирования, опережающего роста доходов, активной инвестиционной политики. Сохранение высокого темпа экономического роста, с точки зрения неолибералов, может быть достигнуто не развитием факторов совокупного спроса, а обеспечением эффективного предложения – мобильностью капитала и рабочей силы, дифференциацией их вознаграждения.

Центр политических исследований, Институт экономических проблем и Институт Адама Смита, активно занимавшиеся не только разработками, но и пропагандой своих идей, составили интеллектуальное ядро формировавшегося тэтчеристского течения. Особенно велика была роль ЦПИ, вокруг которого быстро сформировался энергичный актив, распространявший ценности нового радикализма по всем доступным каналам.

Важной чертой политической концепции британского неоконсерватизма, получившей импульс непосредственно от М. Тэтчер, была большая роль моральной аргументации, апелляция к традиционным викторианским ценностям британского общества: уважению к семье и религии, закону и порядку, трудолюбию и бережливости. Причем порядок в идеале должен утвердиться и в моральной сфере. Неоконсерваторы остро реагировали на распространявшиеся в обществе с 1960-х гг. проявления морального релятивизма.

Объявив себя решительными противниками отступлений от общепризнанных норм поведения и морали, Тэтчер и ее сторонники поставили лозунг «закона и порядка» в центр своей кампании по завоеванию идейно-политического лидерства в стране. Стоит отметить, что этот лозунг включал и наведение порядка в отношениях между тред-юнионами и предпринимателями, обуздание безответственных профсоюзных радикалов и разрушительной забастовочной активности, которая в 1970-х гг. превратилась в одну из острейших проблем жизни страны. Тэтчеровская идея «закона и порядка» явно совпала с социальными ожиданиями, оказалась близкой растущим новым средним слоям и более обеспеченным группам рабочего класса.

В отношении главного политического соперника – Лейбористской партии – политическая риторика М. Тэтчер носила крайне жесткий характер. Борьбу с социализмом внутри страны и в международном масштабе Тэтчер провозгласила одним из важнейших направлений своей деятельности.

Радикализм Тэтчер и ее соратников представлял собой разрыв не только с послевоенным социал-реформистским консенсусом, но и с консервативной патерналистской традицией, концепцией «единой нации», восходящей к Б. Дизраэли. Идеологическое наступление тэтчеровской группировки столкнулось с противодействием внутри Консервативной партии. Так, в сентябре 1975 г. была создана «Торийская группа реформ», руководителем которой стал член теневого кабинета Питер Уокер. Инициаторы группы намеревались продвигать линию на «средний путь» в духе традиций Дизраэли и Макмиллана, решительным образом расходящийся с монетаристской доктриной, взятой на вооружение Тэтчер. К лету 1978 г. группа располагала 35–60 сторонниками в парламенте. Идеологи группы утверждали, что сила консервативной партии прежде всего в ее умеренности. В том же духе выступали два бывших премьера – Г. Макмиллан и Э. Хит. Однако активность сторонников традиционного консервативного курса явно уступала по широте охвата проблем, интенсивности, напору и поддержке в партийных низах теоретической и пропагандистской работе неоконсерваторов. Ко времени прихода консерваторов к власти в 1979 г. тэтчеризм уже обладал внутри партии явной идейной гегемонией.

Хотя политический курс неизбежно испытывал колебания, об 11-летнем периоде премьерства М. Тэтчер можно говорить как о последовательной реализации основных посылов идеологии тэтчеризма. Тэтчер относилась к редкому сейчас типу политических лидеров, исходящих из принципов и убеждений. Помимо убеждений на политический стиль Тэтчер наложили явный отпечаток ее личностные качества: редкая трудоспособность и энергичность, твердость и решительность, снискавшие ей прозвище «железная леди», агрессивность и бескомпромиссность, наконец, откровенная авторитарность.

Начав с включения в кабинет в 1979 г. наиболее известных фигур «старой гвардии» тори, премьер-министр по мере укрепления своего авторитета, не колеблясь, избавлялась от тех, кто выступал против ее курса или недостаточно решительно проводил его в жизнь. Тэтчер утвердила внутри правительства и кабинета жесткий президентский стиль правления, что не было характерно для издавна сложившейся традиции внутрипартийных отношений. Причем на ключевые посты в правительстве Тэтчер сразу поставила своих идейных единомышленников: Джеффри Хау был назначен министром финансов, а Кит Джозеф – министром промышленности.

С самого начала приоритетным направлением деятельности правительства стала реализация монетаристских принципов экономической политики, борьба с высокой инфляцией, бюджетным дефицитом, чрезмерными государственными расходами и слабой финансовой дисциплиной. Консерваторы последовательно и решительно сокращали субсидирование и государственную помощь фирмам частного и государственного сектора. Сокращение расходов затронуло и государственный аппарат, и социальные выплаты. Сочетание глубокого экономического кризиса 1979–1981 гг. и жесткой экономии госрасходов привело к быстрому росту безработицы, которая достигла пика – 3,3 млн человек – в 1984 г. В налоговой политике правительство Тэтчер взяло курс на значительное снижение прямого налогообложения. Для восполнения потерь бюджета кабинет резко увеличил косвенные налоги – на бензин, автомобили, табак, спиртные напитки; в 1979 г. с 8 до 15 % был повышен НДС, что привело к значительному подорожанию всех товаров.

Прямой социальной реакцией на политику «шоковой терапии» стала волна молодежных бунтов, прокатившаяся летом 1981 г. по крупнейшим городам Великобритании. Активное недовольство курсом правительства Тэтчер выражала и элита индустриального мира, лишившаяся государственной поддержки промышленности. С осуждением жестокости правительства публично выступали иерархи государственной Англиканской церкви. Об ожесточенной критике тэтчеристского курса со стороны лейбористов и профсоюзов и говорить не приходится.

В декабре 1980 г. рейтинг Маргарет Тэтчер упал до 23 % – самый низкий показатель, который когда-либо фиксировался у британских премьер-министров. Естественно, подобная общественная атмосфера порождала тревоги и сомнения внутри самой Консервативной партии. И в партийной верхушке, и в местных парторганизациях все громче раздавались голоса о необходимости смягчения социально-экономической политики. И только железная политическая воля Тэтчер, ее решительность и непреклонная уверенность в правильности избранного пути, а также то обстоятельство, что вокруг нее уже сплотилась команда единомышленников, позволили переломить пораженческие настроения в партийных рядах и избежать того «поворота на 180 градусов», который десятью годами ранее совершил Э. Хит.

В 1982 г. в экономике Великобритании наметились первые положительные сдвиги: возобновился экономический рост, уровень инфляции снизился с 18 до 8,6 %. Укреплению политических позиций консерваторов способствовал и глубокий дрейф Лейбористской партии влево, который привел к отколу от нее Социал-демократической партии. В результате на парламентских выборах 1983 г. консерваторы получили поддержку 42,43 % избирателей и сохранили комфортное большинство в Палате общин.

Одним из самых крупных достижений правительства Тэтчер стало осуществление широкомасштабной программы приватизации предприятий госсектора. Распродажа государственных активов мотивировалась как прагматическим стремлением к пополнению казны, так и идейным убеждением в том, что частная форма собственности обеспечивает компаниям более высокую эффективность, а потому больше отвечает экономическим интересам страны.

Уже в первые годы пребывания у власти консерваторы провели приватизацию ряда государственных корпораций: авиакосмической British Aerospace, телекоммуникационной Cable and Wireless Communications и нефтяной British Petroleum. Приватизация осуществлялась поэтапно, в течение ряда лет, путем продажи акций. После победы на выборах 1983 г. темпы приватизации значительно ускорились. Всего к парламентским выборам 1987 г. доля продукции госсектора в экономике снизилась с конца 1970-х гг. с 10 до 6,5 % ВВП.

С приватизацией было связано еще одно идеологически и психологически важное направление деятельности тэтчеровского кабинета – формирование «демократии собственников». Уже в бюджете 1980 г. был предусмотрен ряд налоговых скидок для мелких предпринимателей, прежде всего для тех, кто открывал свое дело. Были облегчены условия кредитования малого бизнеса, созданы консультационные службы, помогавшие новичкам. Если в 1979 г. количество лиц, имевших собственное дело, составляло 1,9 млн человек, то к выборам 1987 г. их насчитывалось уже почти 3 млн. В целом же в секторе малого бизнеса к концу 1980-х гг. была занята четверть всего самодеятельного населения.

Имела успех и политика приобщения наемных работников к владению капиталом через «распыление собственности», т. е. широкую распродажу акций приватизируемых корпораций и фирм. В результате доля акционеров, пусть и символических, выросла с 7 % взрослого населения в 1979 г. до 25 % в 1990 г.

Другая мера консервативного правительства, пользовавшаяся большой популярностью, – целенаправленная распродажа муниципального жилья, находящегося в собственности государства: каждый желающий мог на льготных условиях (оценка со скидкой в 30–50 % к рыночной стоимости, гибкая рассрочка платежа и т. п.) приобрести занимаемое им жилище в собственность. С 1979 по 1990 г. доля владельцев собственного жилья возросла с 55 до 67 %.

За счет подобной целенаправленной политики консерваторам удалось расширить свой традиционный ареал влияния, завоевать симпатии прежде ориентировавшихся на лейбористов более состоятельных категорий работников физического труда. Дух предпринимательства, конкуренции, успеха переносился из сравнительно узкой сферы собственников и менеджеров на значительно более широкие общественные слои и в какой-то мере – на общество в целом.

Значительно более сдержанной и осторожной была линия правительства Тэтчер в отношении преобразования систем государственных социальных услуг. Это было связано с тем, что приверженность большинства британцев полноценному функционированию «государства благосостояния» оказалась исключительно глубокой. Поначалу консерваторы пытались добиться снижения расходов на сферы образования, здравоохранения, пенсионного обеспечения и усиленно стимулировали использование частных услуг в этих сферах. Однако рост массового недовольства подобной экономией и ухудшением состояния систем социального обслуживания побудил правительство отказаться от непопулярных мер и перейти к наращиванию ассигнований на поддержание и развитие этих систем. Показательно, что если государственные расходы на поддержку торговли и промышленности резко снижались, то на здравоохранение, социальную защиту, поддержку занятости и подготовку специалистов – выросли почти на треть.

Зато в остававшихся у государства секторах промышленности тэтчеровский кабинет занялся проведением жесткой оптимизации. Во главе компаний госсектора ставились управленцы из частного бизнеса, которые ориентировались исключительно на достижение эффективности и получили карт-бланш на проведение массовых сокращений работников и закрытие нерентабельных предприятий. Наиболее жесткий и масштабный характер такого рода реорганизация приобрела в сталелитейной и угольной промышленности. В последнем случае она сопровождалась лобовым столкновением с самым боевым профсоюзом страны – Национальным союзом горняков.

Руководство Консервативной партии еще до прихода к власти рассматривало тред-юнионы в качестве главного организованного противника в деле наведения порядка в экономике страны. Тем не менее правительство Тэтчер не спешило предпринимать решительные антипрофсоюзные действия, хорошо понимая силу тред-юнионов, стачечная активность которых привела к поражению кабинета Э. Хита в начале 1974 г. Законодательство, направленное на снижение возможностей профсоюзов, принималось дозированно. Параллельно правительство небезуспешно стремилось убедить общество, что эти меры нацелены на демократизацию тред-юнионов, призваны защитить их рядовых членов от экстремистов из числа профсоюзного руководства и актива. Представители тред-юнионов были исключены из большинства консультативных правительственных комиссий по вопросам экономической и социальной политики.

Пиком конфронтации с профсоюзным движением стала бессрочная забастовка горняков в марте 1984 г. (в ответ на решение закрыть 20 из 174 шахт и сократить 20 000 рабочих мест). Забастовка охватила всю страну, вызвала солидарные действия транспортников и металлургов, сопровождалась ожесточенными столкновениями пикетчиков с полицией, но после года борьбы закончилась полным поражением, после чего активность профсоюзного движения Великобритании пошла на спад. Число и масштабы забастовок значительно сократились. Снижалось и число членов профсоюзов – с 13,5 млн в 1979 г. до 10 млн в 1990 г. Дальнейшие действия по реструктуризации экономики страны правительство могло планировать и осуществлять без опасений сопротивления со стороны массовой организованной силы.

Масштабный долгосрочный эффект имело проведенное в октябре 1986 г. дерегулирование финансового сектора Великобритании, в том числе снятие ограничений на экспансию туда иностранного финансового капитала. В течение нескольких лет лондонский Сити превратился в крупнейший мировой финансовый центр. Существенно возросла его роль в национальной экономике – и как создателя новых рабочих мест, и как производителя добавленной стоимости для ВВП, и как объекта налогообложения. Для британских предприятий значительно облегчилось привлечение капитала путем выхода на фондовую биржу и расширились возможности получения кредитов.

При проведении внутриполитического курса правительства отчетливо проявлялась базовая установка Маргарет Тэтчер на утверждение «закона и порядка». Это выразилось как в ужесточении законодательства по борьбе с преступностью (что было связано с резкой активизацией террористической деятельности североирландских сепаратистов), так и в существенном увеличении государственных расходов на обеспечение правопорядка. В политической практике тэтчеризма нашла отражение и установка на сохранение традиционных социальных норм и моральных устоев. Тэтчер ввела государственное регулирование британского видеорынка; в 1988 г. в Закон о местном самоуправлении была внесена поправка, запрещавшая муниципальным органам (а фактически и школам) «намеренно поддерживать гомосексуальность или публиковать материалы о приемлемости гомосексуальности как формы семейных отношений».

В сфере внешней политики М. Тэтчер опиралась на два глубоко усвоенных ею принципа: патриотизм, включающий взгляд на Великобританию как одну из ведущих мировых держав, и бескомпромиссное отстаивание национальных интересов, доходящее до национализма. Эти принципы ярко проявились во время вооруженного конфликта с Аргентиной из-за Фолклендских островов в апреле – июне 1982 г. Непродолжительный военный конфликт поднял мощную патриотическую волну в Великобритании, а его победоносное окончание принесло Тэтчер немало политических очков (в том числе обеспечило успех на выборах 1984 г.).

Сложнее обстояло дело с Европой. Тэтчер приняла вступление Великобритании в ЕЭС, проведенное в 1973 г. Э. Хитом. Но углубление интеграционных процессов внутри «Общего рынка» встречало со стороны Тэтчер неприятие и противодействие: она считала, что роль организации должна быть ограничена вопросами обеспечения свободной торговли и эффективной конкуренции. Усиление наднациональных функций органов ЕЭС, расширение их полномочий воспринималось и как ограничение британского суверенитета, и как продвижение коллективизма и социализма на европейской арене. Для многих в Европе и в Британии евроскептицизм стал характерной чертой тэтчеризма.

Другой акцентированной позицией Маргарет Тэтчер на международной арене был ярко выраженный антикоммунизм, который она проповедовала вместе со своим ближайшим политическим и идейным союзником Рональдом Рейганом. Эта позиция была связана с принципиальным неприятием природы советского режима, которая противоречила всем убеждениям лидера неоконсерваторов. Антисоветский курс Тэтчер заметно смягчился лишь во второй половине 1980-х гг. под воздействием перестроечного курса М. С. Горбачева.

Казалось, что к концу 1980-х гг. тэтчеризм прочно и надолго восторжествовал в Британии: в стране наблюдался довольно стабильный экономический рост, уровень безработицы от пика 1984 г. снизился в два раза. На парламентских выборах 1987 г. консерваторы вновь легко победили, получив 42,3 % голосов против 30,83 % у лейбористов.

Однако в конце 1990 г. Маргарет Тэтчер пришлось уйти в отставку с постов лидера партии и премьер-министра. Объективные причины «конца тэтчеризма» – исчерпание его реформаторского, модернизационного заряда и нарастание негативных реакций общества на рост социального неравенства, расширение зоны бедности, деградацию целых регионов после реструктуризации промышленности. Уже весной 1989 г. лейбористы по уровню популярности уверенно обошли консерваторов, а к лету 1990 г. разрыв между ними закрепился на уровне 10–15 %. В партийных рядах стало расти недовольство упорным нежеланием Тэтчер делать выводы из меняющейся политической ситуации. Субъективный фактор – кризис лидерского стиля М. Тэтчер: в ее политическом поведении все чаще проявлялась склонность к принятию необоснованных и несогласованных, волюнтаристских решений. Триггером к смене руководства партией стало введение весной 1990 г. так называемого подушного налога для финансирования органов местной власти: он стал универсальным, независящим от уровня доходов и стоимости недвижимости (около 400 ф. ст. в год). Такое решение стало самой непопулярной мерой за годы премьерства Тэтчер. Общественное недовольство вылилось весной 1990 г. в крупные демонстрации протеста. До половины населения страны либо полностью, либо частично бойкотировало уплату «подушного налога». К этому добавилось нарастание напряженности в отношениях Великобритании с ЕЭС. Глубокий евроскептицизм Тэтчер не только продуцировал серьезные разногласия в правительстве, но и грозил глубоким расколом Консервативной партии, в рядах которой националистические, антиевропейские настроения были широко распространены. В итоге, не будучи уверенной в победе на перевыборах лидера партии, М. Тэтчер 22 ноября 1990 г. ушла в отставку с постов и в партии, и в кабинете. При этом на выборах нового лидера консерваторов Тэтчер решительно поддержала близкого ей министра финансов Джона Мейджора, который на семь лет возглавил партию и кабинет министров.

Подводя итоги «эпохи Тэтчер», среди ее неоспоримых достижений нужно отметить модернизацию экономики Великобритании; даже лейборист Тони Блэр, в 1997 г. надолго возглавивший правительство страны, в своей автобиографии признавал: «Британия нуждалась в промышленных и экономических реформах периода Тэтчер… многое из того, что она хотела сделать в 1980-х гг., было неизбежно, являлось следствием не идеологии, а социальных и экономических изменений».

К 1990-м гг. в результате модернизации экономика Великобритании превратилась в одну из самых динамичных в Европе. Уровни инфляции и безработицы в стране перестали выделяться на европейском фоне в худшую сторону. Масштабное поступление зарубежных инвестиций способствовало модернизации производства. В промышленности производительность труда за 1980-е гг. выросла более чем в 1,5 раза. Более весомой силой в структуре национальной экономики стал средний и малый бизнес, который благодаря усилиям консервативного правительства получил возможность более гибко реагировать на изменения конъюнктуры спроса. В отраслях сферы услуг страна заняла передовые позиции в мире. Бурно развивались банковское дело, страхование, туристический, издательско-информационный бизнес. Но быстрая деиндустриализация экономики, т. е. снижение в ней роли обрабатывающей промышленности, продолжалась и после отставки Тэтчер.

В Великобритании роль отраслей обращения и услуг в создании ВВП и занятости намного больше, чем в других ведущих европейских государствах, что в условиях глобальной взаимозависимости экономик может создавать серьезные проблемы. Пока мировая экономика развивалась стабильно, превращение Лондона в крупнейший мировой финансовый центр приносило стране серьезные дивиденды. Но когда в 2008 г. разразился глубокий мировой финансово-экономический кризис, гипертрофированные размеры финансового сектора и отсутствие у государства адекватных инструментов контроля и управления привели к тому, что удар кризиса по Великобритании оказался особенно сильным. Высокой оказалась и социальная цена модернизации, проведенной тэтчеристскими методами. За годы правления Тэтчер число малоимущих семей, находящихся на уровне или ниже официальной черты бедности, возросло на 55 % и составило 9,4 млн человек (17 % всего населения).

Регионы с преобладанием старых промышленных отраслей (средняя и северная Англия, Уэльс и Шотландия) превращались в зону социального бедствия. Географическая поляризация нашла и свое электоральное измерение. По существу, Консервативная партия перестала быть общенациональной политической силой. Ее электоральная поддержка концентрируется в южной части страны и пригородах крупнейших центров. В Шотландии, Уэльсе и на севере число ее сторонников свелось к минимуму.

Мейджор сразу отказался от характерного для Тэтчер «президентского» стиля правления и вернулся к коллегиальности в деятельности кабинета. Крайности политики Тэтчер, вызывавшие наибольшее общественное недовольство, были подвергнуты коррекции: был отменен «подушный налог», выработана более конструктивная позиция по отношению к экономической интеграции в рамках ЕЭС. Линия на «дерадикализацию» тэтчеризма, отказ от его крайностей, смягчение имиджа правительства принесла свои плоды в плане возвращения к тори симпатий избирателей. На парламентских выборах 1992 г. консерваторы в четвертый раз подряд получили абсолютное большинство в Палате общин.

Экономический курс нового кабинета Дж. Мейджора демонстрировал преемственность по тем направлениям политики тэтчеризма, которые были приняты обществом («демократия собственников», свобода конкуренции, поддержка малого бизнеса, снижение прямого налогообложения).

В целом государство сохранило линию на минимизацию вмешательства в экономику. В социальной сфере правительство Мейджора пыталось установить баланс между частным и государственным. Упор стал делаться на повышение стандартов и качества социальных служб и их ответственности перед потребителем.

Однако в 1990-х гг. Консервативной партии явно не хватало авторитета сильного лидера. Дж. Мейджору были свойственны нерешительность и постоянные колебания. Он не проявил способности генерировать новые яркие идеи, которые могли бы придать партии энергии и уверенности в своих силах. После выборов 1992 г. проблемой номер один стали острые внутрипартийные разногласия, особенно в руководящих кругах. Основным источником противоречий оставалась европейская политика правительства: правительству Мейджора лишь с огромным трудом в июне 1993 г. удалось добиться ратификации парламентом Маастрихтских соглашений, при этом Британия не присоединилась к Социальной хартии ЕС. Не исчезли разногласия и по поводу продолжения тэтчеристского курса на радикальные реформы в экономике.

Обеспокоенный сохранением единства партии и недопущением ее раскола, Мейджор стремился лавировать между различными партийными фракциями, выступая не столько в роли лидера, сколько «медиатора». Подобная позиция не добавляла ему престижа и авторитета. Популярность Мейджора падала и в глазах партийных активистов, и среди рядовых избирателей. Выборы 1997 г. обернулись для тори самым сокрушительным поражением с 1906 г.: они потеряли третью часть своего электората и более половины мест в Палате общин. Консерваторы лишились власти, как оказалось, на целых 13 лет.

После прихода к власти Лейбористской партии процесс «посттэтчеристской коррекции» в жизни Британии углубился. Важную роль в этом сыграло избрание лидером лейбористов 40-летнего Тони Блэра, который коренным образом переопределил лейборизм. Центральное место в новой лейбористской идеологии заняла доктрина «третьего пути» – пути между этатистским социал-реформизмом и абсолютизирующим свободный рынок тэтчеризмом. По существу «новые лейбористы» признали порочность постоянного разбухания регулирующих функций государства, полезность и необратимость основных экономических реформ правительства Тэтчер. В то же время Блэр и его соратники активно критиковали Тэтчер за пренебрежение социальной стороной преобразований, за продвижение индивидуализма: атомистическому типу социальных отношений лейбористы противопоставляли солидарность и взаимопомощь. Государство же, в их концепции, должно предоставить гражданам гарантии равных возможностей в образовании, деловой активности, социальной защите. Таким образом, новое руководство произвело переход Лейбористской партии по существу на позициях социального либерализма. Этот переход в политическом плане оказался успешным: лейбористы трижды подряд (1997, 2001 и 2005 гг.) уверенно выигрывали парламентские выборы.

В практическом воплощении «третий путь» лейбористов не принес какого-либо прорыва в общественном развитии. Наследие тэтчеризма подверглось лишь незначительной корректировке. С 2008 г. внимание лейбористского правительства, главой которого в 2007 г. стал Гордон Браун, было сосредоточено на борьбе с последствиями тяжелейшего финансово-экономического кризиса. Ряд антикризисных мер, предпринятых кабинетом Г. Брауна: национализация ряда банков и компаний финансового сектора, усиление регулирования экономики, повышение налогов, печатание новых денег, – явно противоречили идеологическим установкам не только тэтчеризма, но и «нового лейборизма». В условиях непреодоленного кризиса практически всем в Британии было ясно, что на парламентских выборах в мае 2010 г. лейбористам не удастся сохранить большинство в парламенте. Но и Консервативная партия ко времени выборов не обрела ту форму, которая позволила бы ей одержать убедительную единоличную победу.

За 13 лет пребывания в оппозиции тори пережили такой же тяжелый период внутренних пертурбаций, через который прошли лейбористы двумя десятилетиями ранее. Процесс идеологической адаптации партии к новым условиям шел болезненно. Консерваторы были деморализованы разгромом 1997 г. После отставки Мейджора в партии за семь лет сменились три лидера: Уильям Хейг (1997–2001), Иэн Дункан Смит (2001–2003) и Майкл Ховард (2003–2005). Внутрипартийные разногласия стали носить перманентный характер. До середины 2000-х гг. в рядах тори не прекращалось открытое противостояние между евроскептиками и европеистами по вопросу о роли Британии в интегрирующейся Европе. В целом позиция партии по отношению к Евросоюзу ужесточилась: она выступила за пересмотр условий участия Великобритании в ЕС и отвергла возможность вхождения страны в еврозону.

В декабре 2005 г. лидером Консервативной партии был избран молодой политик Дэвид Кэмерон, которого по стилю поведения и настрою на реформирование своей партии сравнивали с Тони Блэром. Кэмерон был избран в парламент только в 2001 г. В 2003–2005 гг. он занимал министерские посты в теневом кабинете. Еще в период кампании по выборам лидера Кэмерон заявил о намерении реформировать партию, которая нуждается в изменении и облика, и образа мыслей, и форм поведения. Он стремился сделать консервативный бренд более привлекательным для молодых избирателей с социально-либеральными ценностями. В его выступлениях зазвучала проблематика защиты окружающей среды и социальной справедливости. Стало ясно, что новый лидер пытается сдвинуть платформу партии с правого фланга ближе к политическому центру.

В 2005 г. в интервью Д. Кэмерон сказал, что «является большим фанатом Тэтчер, но не уверен, что это делает его тэтчеристом». Партийные реформаторы осознали, что идеология тэтчеризма, пусть даже в обновленном виде, не поможет партии тори вернуться к власти и что необходимо основательно обновить ее идейно-политический багаж. В отличие от крайнего индивидуализма Тэтчер и ее пренебрежительного отношения к обществу, новое руководство партии сознательно делало упор на стимулировании общественной активности, причем не в традиционных, а в современных, идущих снизу, локальных формах.

К парламентским выборам 2010 г. партия тори подошла с доктриной «прогрессивного консерватизма», в основе которой лежала концепция «большого общества». Идейными источниками этой концепции стали Центр социальной справедливости, который в 2004 г. создал бывший лидер партии И. Дункан Смит и «мозговой центр» ResPublica (Филип Блонд). Идея формирования «большого общества» подавалась как «прогрессистская», нацеленная на поощрение общественной самодеятельности и дебюрократизацию. Впервые в развернутом виде Дэвид Кэмерон представил концепцию «большого общества» в своей лекции осенью 2009 г. «Масштабы, сферы компетенции и роль государства в Британии достигли такой степени, – заявил он, – что оно не способствует снижению бедности, борьбе с неравенством и увеличению общего благосостояния».

Предложенный Кэмероном вариант «большого общества» являлся, по сути, попыткой осуществить синтез тэтчеризма (антиэтатизм и минимальное социальное государство) и лейбористского «третьего пути» Т. Блэра (акцент на коммунитаризм). Ссылки на социальное взаимодействие, на низовую самодеятельность звучали новаторски для тори, но расплывчатость формулировок позволяла использовать концепцию для обоснования урезания «государства благосостояния».

По результатам всеобщих выборов 2010 г. в Британии было образовано первое в послевоенной истории Британии коалиционное правительство консерваторов и либеральных демократов, в котором Дэвид Кэмерон занял пост премьера.

В экономической политике в условиях продолжавшегося финансово-экономического кризиса новое правительство в целом продолжило линию лейбористского кабинета, но придало ей более жесткий характер. В сравнении с другими странами Запада Британия наиболее агрессивно проводила финансовую политику, направленную на сокращение дефицита государственного бюджета и снижение государственного долга. Обратившись в данном случае к рецептам тэтчеризма, правительство Кэмерона сосредоточило усилия на резком сокращении государственных расходов.

В 2011 г. в экономической политике стали постепенно смещаться акценты с антикризисных мер на решение долгосрочных стратегических задач модернизационного характера. В марте была опубликована «Программа роста 2011». Она включала пакет мер, призванных придать динамизм экономике, стимулировать деловую активность. При этом правительство признало, что необходимое условие успешного развития экономики – ее диверсификация и реиндустриализация на новой технологической основе. Модель, основанная на финансовом секторе как двигателе роста, продемонстрировала свою неустойчивость. Значительные изменения правительство Кэмерона внесло в налоговую систему Британии с целью уменьшения налоговой нагрузки на бизнес, которая в последние годы оказалась существенно выше, чем в других ведущих развитых странах.

Политика коалиционного правительства дала положительный эффект, но не смогла переломить ситуацию: Британия до сих пор не вышла на траекторию устойчивого роста экономики. Тем не менее жители Британии рассматривают экономическую политику как самую сильную сторону деятельности коалиционного правительства, чего нельзя сказать о его политике в социальной сфере. В октябре 2010 г. премьер Д. Кэмерон амбициозно заявил о том, что кабинет министров предлагает самую радикальную программу реформ «государства благосостояния» за последние 60 лет. Однако сложное состояние национальной экономики и широкомасштабные меры по урезанию государственных расходов привели к тому, что пока эта программа не обрела четких очертаний. Как и предполагали некоторые критики, концепция создания «большого общества» обернулась попытками переложить на получателей социальных услуг часть расходов. В период острого экономического кризиса Кэмерон и его сподвижники руководствовались не идеологическими, а сугубо прагматическими соображениями, ситуационным подходом к решению текущих проблем.

Со времени возвращения консерваторов во власть в партийных рядах обострились внутренние противоречия. Заметно увеличилась активность правого, тэтчеристского (или традиционалистского, что сейчас почти одно и то же) крыла тори, которое открыто выступает против реформаторских начинаний нового поколения лидеров. Показательным примером стала судьба правительственного законопроекта о дальнейшей реформе Палаты лордов, на которой настаивали либеральные демократы при формировании коалиции. При голосовании 92 консерватора-заднескамеечника, нарушив партийную дисциплину, высказались против реформы, а еще 19 воздержались, и в итоге билль был провален.

Серьезные разногласия существуют в Консервативной партии и по вопросам, касающимся морали и норм социального поведения. На первый план здесь вышел вопрос о регулировании гомосексуальных отношений. Позиция Д. Кэмерона по этой проблеме заметно менялась. В 2000 г. он обвинял лейбористского премьера Т. Блэра в том, что тот подрывает семейные ценности и «продвигает гомосексуальность в школах». Но в 2009 г., незадолго до парламентских выборов, лидер консерваторов публично извинился за свою прежнюю позицию. Стремясь к модернизации облика партии, Кэмерон явно ориентировался на ослабление традиционных ценностей в британском обществе и возросшее влияние ЛГБТ-сообщества.

В своей речи на партийной конференции 2011 г. премьер-министр призвал парламентариев-тори поддержать легализацию однополых браков. Он попытался обосновать такую позицию с точки зрения консервативных ценностей: «Консерваторы верят в связи, которые нас связывают… я поддерживаю однополые браки не вопреки тому, что я консерватор, а вследствие того, что я консерватор». В начале 2013 г. правительство внесло в парламент законопроект о легализации однополых браков, однако 140 депутатов-тори проголосовали против законопроекта, и он был одобрен лишь благодаря единодушной поддержке лейбористов и либдемов.

Наибольшую угрозу единству и стабильности Консервативной партии несут разногласия в ее рядах по вопросу об условиях членства Великобритании в Евросоюзе. Евроскептики внутри партии значительно усилили свое влияние и активизировались в публичной сфере. Еще в 2013 г. Кэмерон пообещал в случае победы партии на всеобщих выборах провести в стране до конца 2017 г. референдум по вопросу о дальнейшем пребывании Великобритании в Евросоюзе. Ужесточение позиции руководства тори стимулируется растущими успехами националистической Партии независимости Соединенного Королевства (ПНСК), выступающей за жесткий контроль над иммиграцией и выход из Евросоюза. Ввиду «фактора ПНСК» лидеры консерваторов выдвинули на передний план публичной политики проблему ограничения притока в Великобританию трудовых мигрантов из стран Евросоюза.

К выборам 2015 г. Консервативная партия подошла в сложном состоянии. Идеологический динамизм последних лет пребывания в оппозиции уступил место прагматизму главной правительственной силы, ищущей выход из экономического кризиса. Эти поиски привели к определенному поправению политического курса партии. Однако благодаря разным факторам, в том числе поражению лейбористов в большинстве избирательных округов в Шотландии, ей удалось получить абсолютное большинство в парламенте (51 % мандатов), хотя по доле голосов отрыв от лейбористов был умеренным (37 % против 30 %). Партия независимости получила 3,8 млн голосов (12,6 %), но из-за мажоритарной системы завоевала лишь один мандат.

Другие консерваторы: Партия независимости Соединенного Королевства

Партия независимости Соединенного Королевства (ПНСК) прошла определенную эволюцию и сейчас может быть позиционирована как консервативная партия с правопопулистским и либертарианским оттенком.

ПНСК была основана в 1993 г. профессором истории из Лондонской школы экономики Аланом Скедом как партия либерального направления, выступающая за освобождение граждан Великобритании от бюрократов Брюсселя путем выхода страны из Евросоюза. Постепенно в партию перешли некоторые евроскептики из правившей тогда Консервативной партии, при этом новоприбывшие зачастую проповедовали ультранационалистические, расистские взгляды. В результате А. Скед в 1997 г. покинул партию, обвинив ее в правом перерождении. Первый электоральный успех пришел к партии в 1999 г., когда на выборах в Европарламент, проводившихся по пропорциональному принципу, она получила 7 % голосов и три депутатских места.

Новый этап в жизни ПНСК начался с избрания в 2006 г. главой партии Найджела Фараджа, который, с небольшим перерывом, сохраняет лидерство до сих пор. Нельзя сказать, что партия превратилась в чисто лидерскую, но Фарадж – яркая медийная, харизматичная фигура – несомненно стал ее публичным лицом. В 1999 г. он был избран членом Европарламента. Новый лидер осознал, что имидж ПНСК как «партии одного вопроса» – выхода из ЕС – не позволяет ей расширить влияние. Партия стала делать акцент на том, что прекращение зависимости от Евросоюза позволит решить целый ряд других острых проблем и прежде всего ввести жесткий контроль над иммиграцией, правила которой сейчас регламентируются Брюсселем. В русле популярных идей тэтчеризма партия начала активно пропагандировать необходимость реализации антибюрократических принципов малого государства. Наконец, были предприняты усилия, чтобы опровергнуть звучавшие в ее адрес обвинения в расизме, ксенофобии и экстремизме. В частности, партия целенаправленно включала в состав своих кандидатов на выборах представителей национальных меньшинств. Из ПНСК не раз исключались активисты, допускавшие публичные расистские высказывания. Партия провозглашает свою приверженность «гражданскому национализму, который является открытым и инклюзивным для всех, кто желает идентифицироваться с Британией, независимо от этнической или религиозной принадлежности».

Подобная эволюция в сочетании с медийной сверхактивностью Н. Фараджа позволила значительно увеличить электоральную привлекательность ПНСК, при этом ареал ее сторонников четко ограничивался Англией, преимущественно ее южной частью. Осенью 2014 г. у ПНСК появились первые два члена Палаты общин. Ими стали бывшие парламентарии-консерваторы, которые перешли в ПНСК и после отставки победили на дополнительных выборах в парламент в своих округах уже как кандидаты от новой партии.

На выборах в Европарламент в мае 2014 г. ПНСК сенсационно вышла победителем среди британских партий, получив поддержку 4,4 млн избирателей (27,5 %), что принесло ей 24 места в Европарламенте из 73 «британских» мандатов. ПНСК вместе с итальянской партией «Движение 5 звезд» составили основу парламентской группы «Европа за свободу и прямую демократию», в которую вошли евроскептики и умеренные националисты.

Исследования среди электоральных сторонников ПНСК выявили, что это люди старшего возраста, что они воспринимают свое материальное положение как менее стабильное. Среди них высока доля тех, кто прежде голосовал за Консервативную партию, но был разочарован ее сдвигом к центру после прихода к руководству Д. Кэмерона. Главными мотивами поддержки ПНСК для них являются негативное отношение к интеграции в Евросоюзе, озабоченность высоким уровнем иммиграции и общее недоверие к политическому истеблишменту.

Описанный выше результат партии на выборах 2015 г. противоречив: с одной стороны, количество проголосовавших за нее избирателей осталось очень значительным (хотя и не повторило рекордный результат на выборах Европарламента, поскольку многие правые избиратели рационально голосовали за «проходных» кандидатов-консерваторов). Также относительным успехом ПНСК можно считать поправение одержавшей уверенную победу «системной» Консервативной партии: евроскептический настрой нового состава ее парламентской фракции, по оценкам наблюдателей, существенно сильнее, чем прежнего. Однако надежды на расширение парламентского представительства не оправдались, и, что более важно, партия лишилась имиджа «угрозы для Консерваторов». После выборов Н. Фарадж подал в отставку с поста председателя ПНСК, и хотя он имеет шансы получить новый мандат доверия однопартийцев, партии придется искать новый подход к своим избирателям.

Консерватизм в США

Специфика американского консерватизма

Для консерватизма больше, чем для других идейно-политических течений, характерны отсутствие внутреннего единства и теоретическая разнородность. Поэтому для исследования разнообразия вариантов и закономерностей консерватизма, особенно в такой стране, как США, необходим тщательный типологический анализ. В отечественной исторической и политической литературе больше всего и чаще всего писали не об американском консерватизме, а о либерализме, его особой роли в истории США (Валюженич, 1976; Михайлов, 1983). В опубликованной в 1955 г. в США (в 1993 г. издана в русском переводе) книге Луиса Харца «Либеральная традиция в Америке» (Харц, 1993) излагается концепция, ставшая наиболее влиятельной в исторической и политической мысли Соединенных Штатов.

Автор убедительно доказывает, что либерализм вызвал к жизни и «определил мировоззрение всех сколько-нибудь влиятельных политических течений и партий в американской истории» (там же, с. 302). Повышенное внимание к подобной трактовке привело к тому, что проблемы консерватизма и в США, и в нашей стране неизбежно отходили на второй план. Отсюда вовсе не следует вывод о том, что концепция Харца принципиально неверна или имеет серьезные изъяны. Речь в данном случае идет о другом: в США, по справедливому замечанию В. В. Согрина, «консерватизм наряду с либерализмом принадлежит к двум главным идейно-политическим традициям. Он сыграл большую, на ряде этапов определяющую роль в истории страны» (Согрин, 1991, с. 47), а в 1980-е гг. даже добился господствующего положения в идейно-политической жизни. Но вся сложность его изучения в целом, и типологического анализа в частности, состоит в том, что США традиционно считаются страной, в общественно-политической жизни которой преобладающей была либеральная тенденция, а консерватизм играл как бы подчиненную роль. Кроме того, здесь есть и еще одна проблема: если в Европе функции консерватизма заключались в сохранении старых, феодальных, порядков, то Америка феодализма не знала.

США – пример того, как явление, консервативное для одной нации, одной политической культуры, не оказывается таковым же для другой. Применение к США европейских стандартов не всегда уместно, так как они не учитывают специфику американского общества, его сегментированность, децентрализованность, да и историю в целом. В таком случае, какое же место занимал и занимает консерватизм в либеральном американском обществе? Насколько сильно влияние консерватизма на идейно-политическую жизнь этой страны? Ответы на поставленные вопросы следует искать в анализе как самой сути американской консервативной традиции, так и в определении основных линий взаимосвязи теории и практики консерватизма.

Консервативная традиция, развивавшаяся в Соединенных Штатах Америки, с самого начала испытала на себе очень сильное и глубокое воздействие того, что обычно принято называть «американской исключительностью». Отсутствие на американском континенте феодальных отношений; бурное развитие буржуазного общества; новое государственное устройство, основанное на принципах идеологии Просвещения; Декларация независимости, впервые от имени целого народа закреплявшая незыблемость прав человека; первая в мире демократическая Конституция, закрепившая принцип разделения властей; прагматизм как типичное свойство молодой нации; убеждение в уникальности и одновременной универсальности американских политических институтов; особые географические и природные условия; наличие неосвоенных западных земель; вера первых переселенцев в «равенство возможностей» и т. п. способствовали тому, что понимание традиции в США изначально существенно отличалось от понимания ее в Европе. В чем же состоят истоки и суть этих отличий?

В одной из своих работ В. В. Согрин, анализируя роль идеологии в американской истории, сумел показать, что американский консерватизм, так же как и американский либерализм, вышли из философии Просвещения. По его словам, именно «это предопределило их принципиальные отличия от европейских аналогов» (Согрин, 1995, c. 48). В Европе с Просвещением был связан только либерализм. Консерватизм же имел там открыто антагонистическую профеодальную направленность по крайней мере в начальной стадии своей эволюции. Общность философии Просвещения для двух идейных течений в условиях США привела к тому, что между ними не существовало непреодолимого разрыва, наблюдавшегося в Европе. Особого внимания, на наш взгляд, заслуживает и утверждение автора о том, что идейные принципы и взгляды Джефферсона, Франклина и Пейна «представляли демократическую интерпретацию либерализма, которой и суждено было стать классикой в США», в то время как взгляды Гамильтона, Мэдисона и Дж. Адамса воплотили его «элитарную интерпретацию, которая и составила в США основу консерватизма» (Согрин, 1995, c. 48). Мысль В. В. Согрина о демократической и элитарной интерпретациях доктрин Просвещения, составивших в конечном счете базу для последующего развития как классического либерализма, так и консерватизма, представляется нам особенно важной и интересной. Что же составляло и составляет основу консервативных представлений в США? Рассмотрим данную проблему через призму типологического анализа.

Типология американского консерватизма

Отечественная американистика достаточно полно и обстоятельно освещает особенности и основные этапы развития консерватизма в США (Гарбузов, 2008, c. 478). Однако ряд вопросов, в частности проблемы типологизации и отчасти специфики американского консерватизма носят дискуссионный характер и требуют дополнительного и внимательного изучения. Классификация консерватизма вообще и американского в частности, особенно в историческом разрезе, крайне сложна. Объясняется это рядом факторов.

1. Любое явление, возникшее много десятилетий, а то и столетия назад, не остается раз и навсегда данным. В зависимости от исторической эпохи, национальных особенностей, позиции теоретиков и поступков политических деятелей оно приобретает новые, порой изначально не свойственные ему черты, постоянно эволюционируя и трансформируясь в процессе приспособления к реальной ситуации.

2. При реализации на практике то или иное течение политической мысли адаптируется к изменяющимся условиям жизни и требованиям избирателей и воспринимает отдельные элементы совершенно противоположных направлений, меняя при этом свою суть при минимальных изменениях в терминологии. Так, консерваторы у власти, как показывает опыт, действуют более реалистично, сдержанно и осмотрительно, чем в оппозиции, порой переходя с одних позиций на другие, заимствуя идеи своих политических оппонентов и «органично вплетая их в свою систему взглядов» (Консерватизм как течение… 1995, с. 56).

3. Деление общества на либералов, консерваторов, социал-демократов, правых и левых радикалов и т. п. часто оказывается условным. Многочисленные исследования общественного мнения показывают, что по отношению к различным аспектам экономической, политической, социальной и культурной жизни люди могут придерживаться разных позиций, становясь одновременно носителями идей нескольких политических течений сразу (Гаджиев, 1990, c. 56).

4. Политическая философия консерватизма обладает определенной самостоятельностью по отношению к политическим программам соответствующих партий, позициям и заявлениям политиков (Френкин, 1990, c. 45). Теория и практика не всегда накладываются друг на друга.

5. Сложность состоит также и в том, что каждое течение консерватизма не ограничивается какой-то одной проблемой, проникая в самые разные сферы жизни. Поэтому проблемный критерий систематизации, казалось бы, самый разумный и наиболее часто применяемый, в данном случае неизбежно страдает односторонностью и узостью.

Типология А. А. Галкина. Проблема типологизации американского консерватизма стала привлекать к себе внимание отечественных исследователей с середины 1970-х гг. Однако в основном их научные усилия были сосредоточены на современном консерватизме. Так, в классификации, предложенной А. А. Галкиным (Галкин, 1977, c. 90), который впервые обратил внимание на «консервативную волну» второй половины 1970-х гг. на Западе, выделяются две формы ее проявления в США.

1. Праворадикальная, связанная с активизацией ультраправых сил и ультраконсерватизмом. Пользуясь недовольством средних американцев переменами, происходившими в стране и в мире, эти силы подняли знамя своеобразной праворадикалистской «контрреформации». Причем недовольство это было направлено не только против леворадикальных и либеральных групп, но и против «слишком либеральной» американской политической системы. Для этого типа консерватизма характерны: отрицательное отношение к росту крупного обобществленного производства, к вмешательству государства в сферу экономики, превознесение «патриархальных нравов» «золотого» XIX в., когда неограниченно господствовала система свободной конкуренции и ничем не стесненной предпринимательской инициативы, и «морализаторский экстремизм» в подходе к внешней политике.

2. Умеренная, связанная с возникновением специфического идеологического направления, решающую роль в котором играли бывшие «неолибералы», которых все чаще и чаще стали именовать «неоконсерваторами». Главные теоретики этого течения Д. Белл, С. Липсет, Д. П. Мойнихен и др. подвергали сомнению значение демократии, скептически относились к значимости общественного мнения и к разумности народа, критиковали стремление масс к «равенству результатов» и «революцию растущих притязаний», ратовали за традиционные консервативные добродетели.

Типология А. А. Галкина проста и удобна для научного анализа. Но она, на наш взгляд, имеет ряд уязвимых мест. Во-первых, ее автор связывает две формы проявления консерватизма лишь с ситуацией, сложившейся в США к середине 1970-х гг., оставляя без внимания глубокую и прочную консервативную традицию. Во-вторых, она не дает достаточно полного представления об американском консерватизме, не говоря уже о его специфике. Ведь сфера распространения и воздействия консерватизма как в вертикальном, так и в горизонтальном направлениях очень широка и многопланова. Следует помнить, что исторические корни и идейные основы (так называемый традиционалистский компонент в консерватизме) являются базой его постоянного развития и трансформации.

В этом плане особого внимания заслуживает более обстоятельная и глубоко продуманная с точки зрения исторической ретроспективы типология, разработанная А. Ю. Мельвилем, который впервые в отечественной историографии подверг глубокому научному осмыслению вопрос об усилении консервативных тенденций в идейно-политической жизни США и ряда других стран Запада. Анализируя исторические и идейные традиции консерватизма в США, А. Ю. Мельвиль выделил три основных направления, по которым шло формирование различных типов консервативной идеологии в этой стране (Мельвиль, 1986, c. 38–40).

Первое направление представляло собой заимствование компонентов классической европейской консервативной идеологии. На протяжении американской истории этот тип консерватизма, называемый автором «социальным», существовал в нескольких различных формах, обслуживающих интересы различных групп американской буржуазии: южной плантаторско-рабовладельческой аристократии XVIII – середины XIX в.; буржуазии, не сумевшей приспособиться к бурным темпам индустриализации и монополизации американского общества в конце XIX в., апеллировавшей к прошлому как эпохе социальной стабильности; буржуазии, взявшей на вооружение в 30–40-е гг. XX в. элементы классического консерватизма, которые составили основу новой формы консерватизма – традиционализма. Требуя невмешательства государства в сферу рыночных отношений, традиционалисты (которых в послевоенный период часто называли «новыми консерваторами») были озабочены социальной и морально-религиозной проблематикой.

Второе направление связано с инверсией классического либерализма в период перехода к государственно-монополистическому капитализму, когда либеральные идеи приобрели консервативное значение, а консервативные постулаты, наоборот, наполнились либеральным. В итоге классическая либеральная идеология свободного рынка приобретает консервативную функцию. На ее основе и формируется специфический американский тип идеологии «рыночного» консерватизма, называемый иногда «твердым индивидуализмом». Этот тип консерватизма зародился после Гражданской войны и широко распространился в 80–90-е гг. XIX в. Из него-то и вышел либертаризм – реакция на реформы «нового курса» со стороны тех буржуазных кругов, которые не могли приспособиться к перерастанию капитализма свободной конкуренции в государственно-монополистический капитализм. Он отражал интересы широких кругов бизнеса, резко противящегося государственному вмешательству в экономическую и социальную сферы. А. Ю. Мельвиль называет этот тип «экономическим консерватизмом». Среди его идеологов в США – Ф. Хайек, Л. Мизес, М. и Д. Фридманы и др.

Третье направление представляет собой реакцию на кризис в 70-е гг. XX в. господствующих форм американского либерализма, его идеологии и социально-экономической политики. Одним из выражений этой реакции стало новое консервативное течение – неоконсерватизм. Его сторонники, признавая необходимость вмешательства государства в экономику и принятия им на себя целого ряда социальных функций, требовали ограничения и сокращения вмешательства. Формированию этого типа консерватизма, по мнению А. Ю. Мельвиля, способствовали следующие внутренние факторы: несостоятельность либеральных и экономических концепций, которые были развеяны массовыми движениями протеста 60-х и кризисами 70-х гг. XX в.; растущее разочарование американцев в политике либералов, что нашло свое проявление в недовольстве «государством всеобщего благоденствия», войной во Вьетнаме, Уотергейтом, скандалами вокруг ФБР и ЦРУ и т. п.; политический спад левого радикализма, кризис в движении «новых левых», не способных предложить позитивную программу социального переустройства. Все это привело к усилению влияния альтернативных – консервативных концепций и настроений.

Автор обращает внимание на то, что в политической идеологии неоконсерватизма важное место занимает теория «революции растущих притязаний» (рост социальной и политической активности масс), которая рассматривается как эксцесс демократии, угроза социальному статус-кво.

А. Ю. Мельвиль делает акцент и на отличии неоконсерваторов от традиционалистов и либертаристов: первые главное внимание уделяли вопросам внешней политики и международных отношений. В частности, в 1980-е гг. это проявлялось в стремлении администрации Р. Рейгана вернуть США на позиции «державы номер один», которые были утеряны ими ранее (там же, c. 48).

Таким образом, в качестве основных форм политической идеологии американского консерватизма, существующих в современных США в более или менее цельном и систематизированном виде, А. Ю. Мельвиль определяет традиционализм, либертаризм и неоконсерватизм (Мельвиль, 1980, 56–140). Причем, исследователь справедливо подчеркивает, что в реальной политической жизни Америки ни одно из этих течений не выступает в чистом виде. Политические платформы и программы консервативных движений и организаций, взгляды отдельных политиков-консерваторов представляют собой конгломераты идей, почерпнутых из разных источников (Мельвиль, 1986, c. 49).

В основе дифференциации американского консерватизма, предпринятой А. Ю. Мельвилем, лежит анализ исследуемого явления в сравнительно-историческом разрезе. Он предлагает вариант классификации, учитывающий специфику исторического развития американского общества в целом и консерватизма в частности. Такой подход позволяет выявить консервативные тенденции, которые возникали на определенных этапах истории Соединенных Штатов как реакция на появление чего-то нового.

Типология К. С. Гаджиева. К. С. Гаджиев, как и другие исследователи, исходит из того, что американское общество создавали люди, не проявлявшие особой приверженности прошлому. Поэтому, по мнению автора, в США не прижился вариант консерватизма, ставший идеологией феодально-аристократической реакции в Европе, представленный де Местром и де Бональдом. Американским условиям больше соответствовало более умеренное, эволюционистское течение, восходящее к Бёрку и приспособленное для защиты интересов привилегированной части буржуазии. Большую роль в развитии этого течения в первой половине XIX в. сыграли Дж. К. Адамс, Г. Клей, Д. Уэбстер, Дж. Маршалл. Существенную роль в формировании американской консервативной традиции (правда, реакционных ее элементов) сыграли также идеологи верхушки плантаторов-рабовладельцев Юга, которые стремились во что бы то ни стало сохранить плантационную систему хозяйства.

Эволюцию консервативной традиции во второй половине XIX – первые десятилетия XX в. ученый связывает с развитием индивидуализма, который стал восприниматься широкими слоями населения в качестве «главного и даже единственного принципа жизнедеятельности американского общества» (Гаджиев, 1990, Американский консерватизм, c. 168). Опора на собственные силы, принципы свободного рынка и свободной конкуренции воспринимались как идеал для подавляющего большинства американцев.

После Второй мировой войны процесс эволюции консерватизма, по мнению Гаджиева, шел по трем направлениям:

1. Возрождение традиционного консерватизма бёрковского толка, что нашло свое выражение в издании работ Бёрка и пропаганде его идей. Главное место в их воззрениях занимает следование традиции, универсальным ценностям и принципам, отказ от которых приводит к негативным явлениям в обществе.

2. Пересмотр доктрины «государства – ночного сторожа» и обоснование социально-политической доктрины консерватизма путем синтеза принципов традиционного консерватизма, индивидуализма и государственного регулирования. Реальности послевоенного периода, особенно после реформ «нового курса», были восприняты определенными кругами американской буржуазии как неизбежные и необходимые условия существования экономики и общества в целом. Идеологи именно этой группы (К. Росситер, Д. Бурстин, П. Вирек) пытались найти нечто среднее между крайностями либертаризма Г. Гувера и либерального реформизма Ф. Д. Рузвельта. По их мнению, истинный консерватор – тот, кто опирается на реальную историческую действительность (П. Вирек), кто считает, что стабильная и эффективная экономика – это слияние индивидуального предпринимательства, групповой кооперации и правительственного регулирования (К. Росситер). Это течение консерватизма определяет своей ценностью и понимает под традицией то, что когда-то было новым, но с течением времени глубоко укоренилось и стало составной частью американского статус-кво (там же, c. 171–174).

3. Наступление на «новый курс» Ф. Д. Рузвельта с позиций крайнего индивидуализма или либертаризма. К. С. Гаджиев связывает это направление с той частью американского общества, которая оказалась неспособна адаптироваться к новой обстановке, признать необратимость процессов, выбивших их из привычной колеи и отнявших былые привилегии. Виновником всех бед для таких прослоек стала система государственно-монополистического регулирования, укрепившаяся в США с 30-х гг. XX в., после реформ «нового курса». Сторонники этих взглядов выступали за радикальный возврат к прошлому, системе свободно-предпринимательского капитализма, не желая понять того, что вернуть былое невозможно. По мнению Гаджиева, такой радикализм носил явно реакционный характер.

Американский консерватизм, во всяком случае его главный компонент, подчеркивает К. С. Гаджиев, за период своего развития существенно изменился. Он интегрировал в себе важнейшие элементы классического либерализма – индивидуализм, свободный рынок и др., а также примирился с фактом необратимости ГМК. Все это и привело к тому, что общественно-политическая мысль США в послевоенные десятилетия развивалась в условиях либерально-консервативного консенсуса (там же, c. 177). Наряду с выделением основных направлений эволюции американского консерватизма после Второй мировой войны, К. С. Гаджиев дает подробную и обстоятельную характеристику его основных типов, сформировавшихся в 70–80-е гг. XX в.

Неоконсерваторы – группировка, оформившаяся в результате поправения и отхода части бывших либералов «нового курса» от буржуазного реформизма. В большинстве своем они представляли интеллектуальные круги еврейской общины Нью-Йорка. Одно из центральных мест в этой разновидности консерватизма занимала критика важнейших аспектов жизни западного общества с позиций элитизма. Теоретики неоконсерватизма обосновывали необходимость более справедливого распределения власти, привилегий и собственности в соответствии с индивидуальными достоинствами людей. Неоконсерваторы выступали против чрезмерного государственного регулирования, эгалитаризма, предоставления расовым, этническим и иным меньшинствам определенных квот при найме на работу или поступлении в университеты, против социальных программ, которые разрушают принцип опоры каждого человека на самого себя и способствуют формированию иждивенческих настроений. Внешнеполитические же воззрения и военные доктрины неоконсерваторов, напротив, обосновывали необходимость дальнейшего расширения власти и прерогатив федерального правительства в соответствующих сферах.

«Новые правые» – конгломерат разнородных, зачастую противоборствующих между собой социальных, политических, религиозных группировок и организаций консервативной и правой ориентации, занявших наиболее влиятельные позиции в 1980-е гг. Их идеи характеризовались крайней противоречивостью, эклектичностью и аморфностью. По ряду важных вопросов это течение очень отличалось от неоконсерваторов в сторону большего радикализма и даже экстремизма. К. С. Гаджиев рассматривает «новое правое» движение как попытку синтезировать праворадикальные и консервативные идеи и концепции с важнейшими положениями традиционного консерватизма, соединить принципы «свободного рынка», частной собственности, индивидуализма, децентрализации функций отдельных звеньев государственного аппарата с традиционно консервативным пониманием семьи, общины, церкви, «христианского гуманизма», «закона и порядка» (Гаджиев, 1986). Для него была характерна апология свободного предпринимательства и индивидуализма.

Особый упор «новые правые» делали на таких темах, как потеря самосознания нации, упадок традиционных ценностей (закон, порядок, дисциплина, сдержанность, патриотизм, сильная национальная оборона), негативные последствия бюрократизации. В их идеологии, кроме того, присутствовал сильный элемент популизма. Составной частью «нового правого» движения в США являлось движение «новых христианских правых». Центральное место в их воззрениях занимал фундаментализм, для которого характерны эсхатологический, милленаристский подход к миру, буквалистское толкование Библии, креационизм, религиозный морализм, шовинизм, американское мессианство, антикоммунизм, антимодернизм, ностальгия по XVIII–XIX вв., приобретающие порой фанатичный и абсолютистский характер. Подобный фундаментализм представлял собой скорее определенное умонастроение, чем сколько-нибудь последовательно и четко сформулированный комплекс теологических концепций.

К. С. Гаджиев обращает внимание на то, что «новые правые», в сущности, придерживались двух разных, во многом противоречащих друг другу комплексов идей и концепций. С одной стороны, они выступали за восстановление принципов свободной конкуренции и «свободного рынка»; с другой, подчеркивали свою приверженность традиционным ценностям и идеалам c упором на семью, общину, церковь и другие институты, которые подрываются в процессе реализации принципов свободной рыночной экономики. То есть «новые правые» пытались соединить принципы свободы экономической деятельности с авторитарными принципами в других сферах (там же, c. 219–227).

Значительные позиции в консервативном лагере США в 1980-е гг. продолжали занимать традиционный консерватизм и старые правые, хотя прочнее всего, по мнению Гаджиева, эта ветвь консерватизма укрепилась в Западной Европе (Гаджиев, 1990, Новейшие течения… c. 38).

В ходе своего типологического анализа К. С. Гаджиев неодно– кратно подчеркивает, что всем вышеперечисленным течениям современного американского консерватизма свойственны противоречивость, аморфность, эклектичность, неопределенность и незавершенность важнейших теоретических положений. Именно это и затрудняет выделение каждого из них в качестве единого, строго очерченного и целостного направления общественно-политической мысли (Гаджиев, 1990, Американский консерватизм, c. 180).

Типология В. В. Согрина. Обстоятельно и подробно история американского консерватизм рассматривается в работах В. В. Согрина. (Согрин, 1991; Согрин, 1993, Либерализм и консерватизм…; Согрин, 1993, Либеральная традиция… (Послесловие). Анализируя развитие этой идейно-политической традиции в США, он выделяет четыре этапа ее эволюции, которым соответствуют четыре исторических типа консерватизма.

Первый этап: 1770–1820-е гг. – эпоха образования США, когда закладывались основы консерватизма как национальной идейно-политической традиции. В эти годы консерватизм оказал большое влияние на формирование федерального союза и Конституции, Федералистской партии, политический курс администраций Дж. Вашингтона и Дж. Адамса. На этом этапе определилась и специфика американского консерватизма. По мнению В. В. Согрина, отцов-основателей США вряд ли можно отнести к консерваторам: они разделяли основополагающие ценности либерализма и реализовали их в своей стране. Но после Американской революции они последовательно пытались законсервировать эти принципы, сохраняя статус-кво, выгодный буржуазно-плантаторским кругам (Согрин, 1991, c. 50). Наиболее активное формирование консерватизма в рамках его первого этапа пришлось на 1790-е гг., когда у власти в США находились федералисты, называвшие себя «партией порядка». Именно тогда принципы республиканизма и демократии стали объявляться несовместимыми, а диктатура под влиянием метаморфоз Великой французской революции стала выводиться из демократии. Историческую роль американского консерватизма на первом его этапе В. В. Согрин видит в утверждении социально-экономической стабильности в интересах капиталистического развития (там же, c. 48–52).

Второй этап: 1820–1860-е гг. На этом этапе в консерватизме формируются две ветви. Первая реализуется в доктринах верхних слоев буржуазии северо-восточных штатов (Генри Клей), вторая берется на вооружение плантаторами-рабовладельцами Юга (Дж. Кэлхун, Дж. Фицхью). Это, по мнению В. В. Согрина, связано с глубокими противоречиями самого капиталистического развития. «С одной стороны, набиравший силу промышленный переворот вывел на авансцену истории промышленную буржуазию, оттеснявшую с передовой позиции торгово-финансовые круги. С другой стороны, тот же промышленный переворот, породивший беспрецедентный спрос на хлопок-сырец, подарил новую жизнь американскому плантационному рабству» (Согрин, 1991, c. 52; Согрин, 1990). Прорабовладельческая ветвь американского консерватизма, ставшая главным направлением в первой половине XIX в., проявляла все более реакционный характер. Для нее была характерна идеализация «патриархально-семейных» отношений белых плантаторов и черных рабов.

Третий этап: 1870–1920-е гг. Консерватизм развивается под знаменем неограниченного индивидуализма и социал-демократизма. На этом этапе развитие консерватизма строится на «выяснении отношений» с либерализмом, а точнее – «препарации последнего в интересах поддержания социально-политического статус-кво». Консерватизм, отмечает автор, как бы расчленяет либеральное учение, абсолютизируя и подчиняя своим интересам экономический либерализм и отсекая от него либерализм политический (свободу слова, печати, собраний, политический плюрализм, гражданское общество, правовое государство) (Согрин, 1991, c. 54).

В связи с этим исследователи часто говорят об инверсии американского либерализма в конце XIX – начале XX в., превращении его с этого времени в консервативное направление. По мнению В. В. Согрина, хотя в таком суждении и есть рациональное зерно, но полностью с ним согласиться трудно. Оно верно в первую очередь по отношению к экономическому либерализму. В условиях сужения возможностей конкуренции консерваторы берут его на вооружение, и тогда же главным оплотом консерватизма становится Республиканская партия (там же, c. 54–57).

Четвертый этап: 1930–1990-е гг. Консерватизм развивается на основе плюрализма: наряду с последователями «твердого индивидуализма» в нем сосуществуют течения социального (или нового) консерватизма и неоконсерватизма, которые ратуют за уступки разным слоям народа и претендуют на роль не классовых, а национальных идеологий. Именно тогда консерватизм выработал способность сочетать приверженность фундаментальным ценностям (собственность, религия, семья) с интеграцией новых социально-политических, что обеспечивало ему массовую социальную опору (там же, c. 58).

Социальный (новый) консерватизм оформился в 40–60-е гг. XX в. Его выразителями были П. Вирек, Р. Керк, К. Росситер. Требование возврата к прошлому характеризуют реакционеров, а не консерваторов, говорили они. Общество не может быть статичным, оно развивается, меняется. И консерваторы должны понять это и одобрить те изменения, которым нет альтернативы. Новые консерваторы пошли так далеко, что зачислили в консервативные движения и явления популизм XIX в., прогрессизм начала XX в. и даже «новый курс» Ф. Д. Рузвельта (!), объясняя тем, что все они были направлены на консервативную консолидацию американской нации «от рабочих до миллионеров» вне зависимости от социальной принадлежности различных групп и слоев американского общества. Политическая программа нового консерватизма наиболее активно разрабатывалась в 1940-е гг. У. Уилки и Т. Дьюи и была усвоена реформистски настроенными лидерами Республиканской партии. В 1950-е гг. ее воспринял и президент-республиканец Д. Эйзенхауэр. Это модифицированное течение консерватизма получило название «новый республиканизм». В 1960-е – начале 1970-х гг. его приверженцем был Р. Никсон.

В 1970-е гг. в рамках консервативной идеологии возникает неоконсерватизм, который своим названием перекликается с новым консерватизмом 50–60-х гг., но, как подчеркивает В. В. Согрин, не совпадает с ним и имеет свои особенности. Причем В. В. Согрин (так же как и А. Ю. Мельвиль) отмечает, что неоконсерваторы вовсе не выступали за полное сворачивание регулирующих функций государства. Они являлись сторонниками пересмотра их содержания. Суть таких подходов хорошо выразил И. Кристол, один из ведущих идеологов неоконсерватизма в США: цель государственного экономического регулирования – «расширение рыночных возможностей как механизма разрешения социальных проблем» (там же, c. 61).

Выделение В. В. Согриным четырех этапов эволюции консерватизма в США, как и разработанная им сравнительно-историческая типология в целом, исходят из максимального учета специфики американского общества, особенно ранней его стадии. Как указывалось выше, изначально американский консерватизм был нацелен не на закрепление «старого порядка», а на консервацию нового: защиту и фиксацию исконно либеральных идей и ценностей, закрепленных в Декларации независимости и Конституции США. Особенность эта в значительной мере определяла пути эволюции и трансформации американского консерватизма на протяжении всей его 200-летней истории.

Мы намеренно старались по возможности более полно изложить концептуальную основу тех вариантов типологий американского консерватизма, которые разработаны отечественными учеными. Они во многом не совпадают друг с другом, что, однако, не делает их взаимоисключающими. Важно то, что авторы рассматривают консерватизм не как изолированно существующий объект, а в контексте национально-культурных и исторических характеристик. Именно такой подход может приблизить нас к более полному и глубокому пониманию этого сложного и не всегда и во всем определенного феномена.

За два столетия своего существования он претерпел серьезную эволюцию, безвозвратно потеряв многое из того, чем обладал на раннем этапе своей истории и восприняв в то же время новые черты. Конечно, основные компоненты, свойственные консерватизму изначально, сохранились. Они являются базой для его дальнейшей постоянной трансформации. Но, вбирая в себя различные концепции, теории и даже психологию масс, консерватизм приобрел противоречивость, внутреннюю разнородность и незавершенность своих теоретических положений. Неслучайно некоторые ученые склонны видеть в консерватизме скорее определенное умонастроение, чем сколько-нибудь последовательно и четко сформулированный комплекс идей и понятий. Так что говорить о консерватизме как едином и целостном направлении общественно-политической мысли, на наш взгляд, вряд ли возможно.

Объект сохранения в разных странах, у разных народов, в различные исторические эпохи всегда неодинаков. Это приводит к тому, что в каждый период истории каждая нация привносит в понимание «консервативного» что-то свое, новое, а это, в свою очередь, ведет к несовпадению национально-специфических особенностей с общими характеристиками. Американский консерватизм – яркий пример такого несовпадения.

Консерватизм, при всей вариативности подходов к нему, чаще всего рассматривается как одно из течений идеологии и политики (наряду с либерализмом, социал-демократизмом и т. п.). Однако консерватизм, в отличие от всех этих течений, существующих рядом и вместе с ним, обладает, на наш взгляд, очень важной, своего рода уникальной особенностью, суть которой состоит в следующем: он присутствует внутри каждого течения. Окружающий нас мир постоянно меняется, но характер, масштабы и скорость перемен, происходивших в нем, различны. Любой теоретик или политик, разрабатывающий или реализующий на практике преобразования, вносящие новое в сложившийся образ жизни и мыслей, на какой-то определенной стадии будет заинтересован в том, чтобы закрепить, зафиксировать, законсервировать их. Стремление жить в стабильном, спокойном и определенном мире, а не пребывать в состоянии постоянных перемен или хаоса, является преобладающим. В этом даже самый революционный революционер консервативен, так как рано или поздно к нему приходит осознание неизбежности фиксации тех преобразований, на которые потрачены силы. В этом же смысле и в США проявилась фиксирующая роль консерватизма по отношению к либерализму.

На первый план в данном случае выходит уровень жесткости в попытках закрепить перемены. Причем, в большей степени это относится к консервативной практике, чем к теории. Больший или меньший уровень жесткости приводит к разнообразным вариантам консерватизма. Наложенные на национальную, историческую и географическую специфику, они способны вызвать к жизни еще большее количество типов. Однако, учитывая все это разнообразие, важно помнить о действительности. А она заключается в том, что очень часто типы консервативной теории и политики накладываются друг на друга, приводя к стиранию четких граней между собой. Вероятно, поэтому трудно делать окончательные выводы и говорить определенно о явлении, которое по сути своей определенным не является.

Консервативные волны в США

Наиболее ярко современный американский консерватизм проявился в виде периодических подъемов (волн), которые провоцировались предшествующей им чрезмерной либеральной активностью, связанной, как правило, с деятельностью демократических администраций. Каждый новый либеральный подъем неизбежно вызывал последующий подъем консервативный, являвшийся как свидетельством неприятия перемен и ответом на них, так и попыткой неизбежного реванша.

Такие волны так или иначе аккумулировали в себе все разрозненные консервативные потоки, существовавшие в американском обществе. Они неизбежно оказывались и питательной средой, и движущей силой Республиканской партии, знаменем которой консервативные идеи и ценности являются уже многие десятилетия[36].

В современной истории США зафиксировано шесть мощных консервативных подъемов. Конечно, уровень консерватизма в каждом из них и сам размах оказывался разным. Неодинаковым являлся и состав консервативных сил, поднимавших очередную волну, созданную конкретной ситуацией, которая и придавала ей индивидуальную неповторимость и своеобразие.

Первая консервативная волна (1950–1957 гг.) была вызвана послевоенным сдвигом влево в Европе, укреплением позиций СССР, формированием биполярной структуры мира, ставшей основой «холодной войны». Все это в массовом сознании, прежде всего консервативных американцев, рождало опасения, и даже страхи, формируя питательную среду для маккартизма – явления, связанного с активностью сенатора Дж. Маккарти, проявлявшейся в поиске «внутреннего врага», преследовании инакомыслящих и масштабной «охоте на ведьм». Изрядно встряхнув Америку «маккартизм», оказавшийся слишком «грубым» для нее, с течением времени сошел на нет.

Тем не менее именно тогда консерватизм стал важным фактором политической жизни США, влиявшим уже на сам ход и характер политического процесса в стране. Отныне он прочно ассоциировался с Республиканской партией США, хотя значительная часть консерваторов связывали свою судьбу с демократами Юга. Сложившаяся двухпартийная республиканско-демократическая консервативная коалиция контролировала власть в Конгрессе до 1963 г.

Вторая консервативная волна (1964–1968 гг.) была ответом правых на курс президентов-демократов Дж. Ф. Кеннеди и Л. Джонсона (особенно). Их политика «Новых рубежей» и «Великого общества» вызывала раздражение, открытый, стихийный, плохо организованный протест консервативной Америки, вылившийся в движение Б. Голдуотера – образец необузданного, «тупого», маргинального ультраконсерватизма, так и не добившегося своих целей. Победа на первичных выборах Республиканской партии и последовавший за этим провал Голдуотера на выборах президента в 1964 г. свидетельствовали о том, что одного лишь неприятия либерального реформизма для прихода к власти консервативных сил в Америке явно недостаточно. Для этого необходимы были собственная «повестка дня», сплочение, организация, предвыборная стратегия, нацеленная на объединение различных консервативных потоков в одно мощное русло. Необходима была стягивающая «консервативная сеть», которая, в сущности, отсутствовала. Но вскоре час консерваторов настал.

Третья консервативная волна (вторая половина 1970-х – 80-е гг.) связана с «собиранием» американских правых, активизацией консервативной пропаганды через СМИ, формированием «консервативной сети», институциализацией разрозненных консервативных сил, приданием им большей респектабельности и долгожданной наградой – громкой победой на президентских выборах 1980 г. лидера правых республиканцев Рональда Рейгана, ставшего тогда «знаменем» многочисленных отрядов американских консерваторов. Новый «консервативный рассвет» сделал возможной вторую (после Голдуотера) попытку их прихода к власти. Она оказалась хорошо подготовленной, закономерной и потому успешной.

Во второй половине 1970-х гг. в американском обществе сформировался целый комплекс экономических, социально– политических и идеологических предпосылок, приведших к консервативному повороту и победе Рейгана. Ухудшение основных показателей экономического развития страны, структурный кризис американского хозяйства и региональные сдвиги в его развитии сопровождались развивавшимся на протяжении полутора десятка лет «кризисом доверия» между населением и властью. Последняя оказалась не в состоянии разрешить сложные проблемы, возникшие в этот период во внутренней и внешней политике государства. Неудовлетворительная ситуация в американской экономике свидетельствовала о том, что прежние кейнсианские методы регулирования, являвшиеся надежной основой либерального варианта государственного вмешательства в экономику, взятого на вооружение в 1933 г. еще президентом Ф. Д. Рузвельтом и успешно применявшегося почти полвека, впервые стали давать серьезные сбои.

Реакцией на развивавшиеся в течение длительного времени экономические и политические процессы стало заметное усиление консервативных настроений и постепенный сдвиг значительной части американского общества и правящей элиты страны вправо. Развитию и укреплению этих тенденций способствовало формирование очень широкой и аморфной, организационно раздробленной, но тем не менее достаточно влиятельной, консервативной коалиции, состоящей из движения «новых правых», новых богачей «солнечного пояса», консервативных демократов южных штатов, неоконсерваторов-интеллектуалов, «мозговых трестов» и, конечно же, Республиканской партии. Все это придавало некогда маргинальному движению отсутствовавшие прежде необходимые респектабельность и силу.

Идейным воплощением взаимодействия всех элементов этой консервативной коалиции стала философия рейганизма, представлявшая собой как один из вариантов консервативной идеологии и политики, сформировавшийся с середины 1960-х гг., так и своеобразный синтез всех основных разновидностей идеологии современного американского консерватизма.

Идейно-теоретическими основами и компонентами рейганизма являлись: в экономике – экономическая теория предложения, согласно которой достижение благоприятного баланса между спросом и предложением возможно не привычным путем воздействия на спрос за счет бесконтрольного роста федеральных расходов, а с помощью их сокращения и стимулирования частных инвестиций путем целенаправленного значительного снижения налогов; в социальной сфере – концепции антиэгалитаризма, доказывавшие необходимость ограничения государственного вмешательства в социальные отношения; в политической сфере – идеи о деструктивном воздействии государства на свободную личность.

Победа лидера консервативной коалиции Рональда Рейгана на президентских выборах 1980 г. положила начало консервативным преобразованиям (снижению налогов, сокращению регулирующих функций государства и, как следствие, – социальных программ, монетаристской денежной политики) – так называемой «рейгановской революции», которая привела к модернизации сложившегося после «великой депрессии» самого механизма государственного регулирования социально-экономической сферы США и его адаптации к реалиям последней трети XX в. (Гарбузов, 2008).

Именно этот рейгановский (респектабельный) консерватизм и явился апогеем эволюции всего современного американского консерватизма, вершиной, на которую после Р. Рейгана (ставшего еще при жизни «иконой» правых) так никому и не удалось взобраться.

Четвертая консервативная волна (1994–1998 гг.) была вызвана неприятием республиканцами победившего на президентских выборах 1992 г. лидера «новых демократов» Б. Клинтона, сумевшего с помощью концепции «третьего пути» расширить электоральную поддержку своей партии. Основой этого консервативного реванша стал «Контракт с Америкой» спикера Палаты представителей Конгресса США республиканца Ньюта Гингрича, добивавшегося (путем жесткого противодействия всем инициативам демократов и отстранения от должности президента Б. Клинтона) смещения общественных предпочтений в пользу консерватизма. Однако ни изощренная травля Клинтона, ни импичмент как орудие политического реваншизма не привели к успеху, а дали обратный эффект: очередной «консервативный рассвет» откладывался, а объект нападок демонстрировал завидное хладнокровие, жизненную силу и популярность.

Пятая консервативная волна (2000–2008 гг.) стала новой, более утонченной, реакцией консервативной Америки на президентство Б. Клинтона, ответом «беспринципному» клинтоновскому псевдолиберализму. Первоначально она была оформлена в виде концепции «сострадательного консерватизма», которую в период избирательной кампании 2000 г. (в качестве противовеса и политике Клинтона и «бесчеловечному» рейганизму) взял на вооружение Дж. Буш-мл. Стремление расширить электоральную базу, попытки привлечь на свою сторону колеблющихся избирателей за счет придания Республиканской партии более привлекательного образа, казалось бы, делали из Буша-мл. «республиканского Клинтона», который представал в облике долгожданного партийного и общественного реформатора. Однако теракты 11 сентября 2001 г. и последовавшая за ними «война с террором» отодвинули «консервативное сострадание» республиканцев на второй план, так и не позволив в полной мере раскрыть заложенный в нем потенциал.

Шестая консервативная волна (2009 г. – по наст. время) представляла собой спонтанный консервативный ответ на победу Б. Обамы на президентских выборах 2008 г. и его «леворадикальную» повестку дня. Спустя всего лишь несколько дней после инаугурации первого чернокожего президента в январе-феврале 2009 г. по стране прокатилась серия неожиданно громких и многочисленных протестов, напоминавших массовый психоз американских консерваторов по утрате «настоящей Америки» (Гарбузов, 2014).

Организаторами этих шумных публичных акций выступило ультраконсервативное «Движение чаепития» (Tea-party movement), названное так в память о Бостонском чаепитии 1773 г. Оно представляло собой наспех сколоченное (при помощи Интернета) движение белых американских обывателей, жителей консервативной глубинки, пришедших в ужас от «коммунистической» политики Обамы: роста федеральных расходов, усиления государственного контроля, стремления «национализировать» шестую часть американской экономики путем реформирования системы медицинского обеспечения и пр. Спровоцировавшая этот консервативный всплеск, расходившаяся с видением отцов-основателей США политика Обамы, по их мнению, представляла серьезную угрозу привычному образу жизни американцев, наносила непоправимый урон самой сути американского видения мира.

Вслед за первыми акциями движения последовали широко освещавшиеся консервативной прессой, в особенности телевизионным каналом Fox News, согласованные протестные действия в масштабах всей страны. В марте 2010 г. «Движение чаепития» оформилось окончательно: отныне оно представляло собой рожденные консервативной Америкой, не связанные друг с другом жесткой структурой и единым руководящим центром, не имеющие одного яркого лидера многочисленные группы (свыше 3000), разбросанные по всем штатам. Его участники – религиозные, консервативные белые с англосаксонскими корнями жители провинциальных городов Среднего Запада, крепкие состоятельные консерваторы, представители среднего класса среднего возраста, главы больших семейств, постоянно голосующие за республиканцев.

Их протест (а это был именно протест) был направлен против всей политики Обамы: и против повышения налогов, и против монополизма политических партий, и против бездушия вашингтонского истеблишмента, которому безразличны нужды американских обывателей. Программа этого протестного движения вполне могла бы претендовать на кредо либертарианцев. В ее основе было пять главных идей:

1. Финансовая ответственность государства (необходимость уменьшения федерального долга, сокращение чрезмерных государственных расходов).

2. Сокращение налогов, которые расходуются на социальные программы для бедных, фиксируя тем самым их состояние и образ жизни, несовместимый с американскими ценностями.

3. «Ограниченное правительство» вместо «большого правительства», которое способно лишь увеличивать свои полномочия за счет ущемления прав свободных граждан, делая их зависимыми от подачек в виде социальных программ и субсидий.

4. Свободный саморегулируемый рынок.

5. Свободная и ответственная (прежде всего за свою судьбу) личность.

Идеи эти дополнялись отстаиванием традиционных консервативных ценностей: защита семьи, религиозное образование, запрет абортов и однополых браков, ограничение иммиграции и борьба с нелегальными иммигрантами, право на ношение оружия, соблюдение буквы и духа Конституции США и т. п. Весь этот привычный консервативный набор было сдобрен изрядной долей популизма и даже откровенного (но чаще все же скрытого) белого расизма. Черный президент в Белом доме был явно не по душе активистам нового общественного движения, которыми двигал испуг «потерять Америку».

Справедливости ради стоит отметить, что «Движение чаепития» никогда не претендовало на роль третьей политической силы (хотя в настоящее время его принято называть также Партией чаепития). Это массовое праворадикальное общественное движение в защиту традиционных консервативных ценностей, лежавших в основе самой Америки, не выдвигало своих кандидатов. На промежуточных выборах 2010 г. оно использовалось многими республиканцами как своеобразный трамплин для собственного продвижения. Тогда 130 конгрессменов и около десятка сенаторов поддержали идеи «чайного движения». В его поддержку высказался и бывший спикер Палаты представителей республиканец Ньют Гингрич.

Отсутствие единого руководящего центра, общенационального лидера, как и сама децентрализованная (сетевая) структура движения с минимальным штатом сотрудников повышали его мобильность и делали реальной силой именно на местах и в штатах. Это была умело организованная инициатива снизу, от «корней травы», моментально, при помощи Интернета, распространившаяся по всей стране.

Правда, наиболее заметными политиками, причастными к становлению движения были республиканцы – конгрессмен Рон Пол (будущий участник праймериз 2012 г.) и его сын-сенатор Рэнд Пол. Часто на митингах, организованных движением, присутствовала и Сара Пейлин, чьи выступления служили неплохой приманкой для рекрутирования новых сторонников. Все это, а также крупные пожертвования со стороны ряда сочувствующих миллиардеров и консервативных групп сделало новое движение довольно заметной силой в американском обществе. Трудно сказать, насколько велик был масштаб влияния «чаевников» на американцев. По разным оценкам, в 2011–2012 гг. взгляды активистов движения разделяли от 10 до 30 % населения США.

Активизировались и религиозные консерваторы. Летом 2009 г. возглавлявшим популярную «Христианскую коалицию» евангелистом Ральфом Ридом была сформирована новая консервативная коалиция «Вера и свобода». При этом Р. Рид заручился поддержкой ряда потенциальных претендентов-республиканцев – конгрессвуман от Миннесоты Мишель Бакман, бывшего губернатора Массачусетса Митта Ромни, бывшего губернатора Юты Джона Хантсмана. По мнению экспертов, среди современных правых религиозных объединений «Вера и свобода» едва ли не самая важная, так как знает, как «добывать голоса» избирателей[37].

Республиканцы, которые восприняли победу первого чернокожего кандидата в президенты в 2008 г. как политическую аномалию, с завидным упорством стремились исправить «ошибку», совершенную американским электоратом дважды (в 2008 и 2012 гг.). Они неоднократно торпедировали многие инициативы администрации, противились поискам разумного компромисса, намеренно обостряли отношения и с фракциями демократов в обеих палатах Конгресса, и с самим президентом, открыто демонстрируя нежелание налаживать пути сотрудничества и достижения политического консенсуса.

«Оказавшийся в Белом доме Обама – это левый радикал, разрушающий сами основы американского общества и государства» – именно такой стереотип на протяжении последних лет стремились сформировать в массовом сознании избирателей обиженные американские консерваторы, оказавшиеся в состоянии шока. Именно они сразу же после первой победы Обамы в 2008 г. организовали «Движение чаепития», быстро ставшее мощным инструментом ультраконсервативного реванша.

Серьезным средством давления на президента стала и Палата представителей, республиканское большинство в которой установилось еще раньше в результате промежуточных выборов 2010 г. Именно республиканцы палаты устраивали непрекращающиеся обструкции всем президентским инициативам, стремясь показать их никчемность и пустоту.

Эти усилия не прошли даром. Сенат, большинство в котором до недавнего времени сохраняли демократы, остававшийся последней надеждой и опорой Обамы на Капитолийском холме, после выборов 2014 г. все-таки перешел под контроль республиканцев. Укрепились позиции республиканцев и в Палате представителей: там их большинство в результате выборов было доведено до 244 мест (у демократов 186). Впервые с 1996 г. Республиканская партия обеспечила себе большинство в обеих палатах Конгресса. Америка в очередной раз сдвинулась вправо. О консервативном повороте в масштабах страны свидетельствовали и итоги выборов губернаторов, и результаты избирательных кампаний в законодательные собрания штатов. По мнению экспертов, подобных сдвигов в сторону консерватизма в США не наблюдалось более 60 лет.

Сегодня, когда «рейгановская консервативная коалиция» ушла в прошлое, а сами консервативные силы оказались размыты и слабы, со всей очевидностью возникает проблема их будущего, а значит, и перспектив самой Республиканской партии.

Но есть и другой момент, и связан он с долговременной тенденцией эволюции американского общества. Приведет ли изменение его этно-расовой структуры в пользу черных, цветных и испаноязычных к переменам в идейных и социальных предпочтениях электората в пользу либеральных ценностей, а вместе с ними – к неизбежной сдаче консерватизмом своих прежних позиций? Не сыграет ли сокращающийся электорат Республиканской партии с ней злую шутку? Вопросы эти волнуют многих, и не только самих консерваторов, демонстрирующих сегодня удивительную неспособность приспосабливаться к новым обстоятельствам и вызовам времени.

Конечно, сегодня, как и десятилетия назад, надежными «бастионами» консерватизма в США являются так называемые красные штаты американского Юга, Среднего Запада, Запада, штат Аляска.

Причем жители сельской местности, обыватели американской глубинки, как и прежде, предпочитают консервативные ценности и голосуют преимущественно за республиканцев. Обитатели же больших городов, особенно мегаполисов, неизменно либеральны и отдают свои голоса, как правило, демократам. При этом следует иметь в виду, что в США существует и колеблющийся электорат, для которого и самоидентификация, и избирательная активность всегда представляли серьезную проблему, которая в итоге (как правило, на федеральных выборах) становилась и проблемой всей Америки.

Что же касается консерватизма, то его следует воспринимать как постоянно действующий, неисчезающий фактор общественной и политической жизни этой страны. Пребывая порой в дремлющем состоянии, он непременно дает знать о себе (зачастую спонтанно, в виде социальных «психозов» и иных выплесков) тогда, когда происходит обострение внутриполитической ситуации, когда развивается «кризис доверия» между государством и обществом, когда расстановка мировых сил меняется не в пользу США. В таких случаях и американское общество, и американское государство сдвигаются вправо. В общем, консерватизм просыпается тогда, когда Америке плохо, активизируя при этом все свои материальные, политические, людские, идейные и пропагандистские ресурсы.

Имея свои организации и движения, собственные исследовательские институты («мозговые тресты»), свою информационную сеть: прессу, радиостанции, телевизионные каналы, консервативные силы и сегодня оказывают серьезное воздействие на миллионы американцев, значительная часть которых (от 40 до 50 %) отождествляют себя с консерватизмом.

Консерватизм в Испании

Исторический очерк

Одной из основных особенностей испанского консерватизма является его «историчность». Современные консервативные политические теоретики, в первую очередь скончавшийся в 2012 г. Мануэль Фрага Ирибарне, бывший еще и крупнейшим практиком консерватизма, уделяли серьезнейшее внимание историческим «корням». «Войны памяти», свойственные Испании, сближают ее с Россией, впрочем, в отличие от России в Испании существует «европейский консенсус».

Если рассматривать консерватизм как реакцию на исторические вызовы, то в истории испанского консерватизма таковых можно обозначить четыре. Это Реформация XVI в. (протестантский вызов); французское Просвещение XVIII в. и последовавшая за ним французская революция (либеральный вызов), революция в России и свержение монархии в Испании в 1931 г. (революционный вызов) и франкизм (праворадикальный вызов). Ответ на протестантский вызов определял генезис и общую специфику испанского консерватизма; в результате ответа на либеральный вызов сформировались классические элементы испанского консерватизма; ответ на революционный вызов привел к созданию реакционной праворадикальной политической силы («Фаланги»); ответ на праворадикальный вызов заставил пересмотреть многие классические элементы консервативной доктрины и привел к появлению современной – синтетической – формы испанского консерватизма (Василенко, 2005). Идейно-теоретическим ядром испанского консерватизма Юрий Василенко считает католицизм, имперскую политику и «испанизм» (национальную идентичность) (Василенко, 2008), которые на разных этапах истории проявлялись в различных формах.

Испанский консерватизм как политическая идеология может включать в себя три направления: реакционеров (правых радикалов), традиционалистов и реновадорес (обновленцев, или либеральных консерваторов) (Василенко, 2005). При этом реальная разница между реакционерами и традиционалистами вплоть до XX в. была невелика. Ю. Василенко выделяет только два различия, носящие явно второстепенный характер: особенности ставки на насилие (у традиционалистов она носила скорее риторический характер, у реакционеров – исключительно практический). Кроме того, реакционеры – это прежде всего практикующие политики; традиционалисты – это, как правило, ученые и мыслители. Согласно Василенко, приоритетными в политической идеологии традиционалистов являются ее культурно-религиозные аспекты как самоцель; реакционеры же, будучи чистыми прагматиками, лишь при необходимости ставят культурно-религиозную риторику традиционалистов себе на службу и при случае могли от нее отказаться, если ее христианско-гуманистические начала им в чем-то препятствуют (это действительно актуально для событий XX в.). Он же находит предшественников либеральных консерваторов в среде более умеренных мыслителей и практиков XVI–XVII вв., но они либо должны были действовать крайне осторожно, чтобы не войти в конфликт с традиционалистским мейнстримом, либо мало отличались в своей практике от традиционалистов. Представляется все же, что в период до XX в. речь шла не о конкуренции между реакционерами и традиционалистами, а лишь о различных тенденциях в рамках традиционализма, которые носили более или менее жесткий характер. О либеральном консерватизме можно говорить только со второй половины XVIII в.

Тот факт, что традиционалисты появились в испанской истории существенно раньше либеральных консерваторов, связан с тем, что историческое развитие Испании располагало к изоляционизму и доминированию реакционных тенденций. Страна находилась в постоянном соприкосновении и столкновении с иными культурами – в первую очередь с исламской, но и с иудейской. Отсюда и опасения размывания христианской идентичности, что воспринималось значительной частью испанской позднесредневековой элиты как угроза безопасности и самому существованию страны. С этим были связаны и ставка испанской власти на консолидацию нации на основе следования католической ортодоксии, и, как следствие, объединение Кастилии и Арагона, положившее начало современной Испании, способствовало беспрецедентному влиянию инквизиции, изгнанию иудеев и арабов и дискриминации христиан с недостаточно «чистой» родословной.

Кроме того, наличие огромных колоний на американском континенте привело к притоку в Испанию золота и серебра, сделавшему страну самодостаточной в экономическом плане и резко повысившему самооценку испанцев. Им не надо было перенимать иностранный опыт, будь то в сфере науки, техники, культуры или военного дела. Главными носителями «консервативных идеалов» в эту и последующие эпохи оказываются два сословия – светская аристократия (землевладельцы и армия) и церковь, что делало в перспективе испанский консерватизм элитистским; утверждалась мораль закрытого общества. Все это вело к застою в экономике и общественной жизни и способствовало началу деградации Испании уже в первой половине XVII в. (экономической отсталости, военным поражениям, падению престижа на международной арене). В этих условиях Испания могла дать на протестантский вызов только жесткий традиционалистский ответ.

Истоки либерального консерватизма в Испании можно найти во временах правления короля-реформатора Карлоса III (1759–1788), а также в испанском Просвещении, которое было более умеренным, чем во Франции. Так, для испанских просветителей был полностью неприемлем атеизм, и они подчеркивали свою верность католической церкви, тогда как их французские коллеги придерживались по этому вопросу различных мнений.

Основоположником либерального консерватизма в Испании можно считать Гаспара Мельчора де Ховельяноса (1744–1811) – просветителя, мыслителя и государственного деятеля. М. Фрага Ирибарне называл Ховельяноса первым политическим деятелем, который, созвучно Э. Бёрку в Великобритании, утверждал: лучше приспосабливать, чем разрушать; восстанавливать, чем копировать; реформировать, чтобы сохранить. Фрага определял позицию Ховельяноса как «серединную» между «двумя идеями Испании»: с одной стороны, Испания традиционная, реакционная, изоляционистская, сопротивляющаяся культурным и экономическим изменениям; с другой – Испания прогрессистская, неукоренившаяся, инакомыслящая, европеистская, сторонница кардинальных изменений. В этом контексте, утверждал Фрага Ирибарне, опыт Ховельяноса как «подлинного реформиста», стремившегося к гармонии, представляется крайне актуальным, поскольку противостояние «двух Испаний» завершено не было (Василенко, 2008).

Ховельянос был сторонником экономической свободы, поддержки предпринимательской инициативы. Огромное внимание Ховельянос уделял развитию образования, видя в нем ресурс для модернизации Испании. Сложнее он относился к политическим свободам. По мнению Ховельяноса, действия человека «никогда не должны быть направляемы на ниспровержение, но – на совершенствование» утвердившегося в обществе порядка, «ибо дух человеческий предрасположен скорее улучшать старое, чем создавать новое». Серьезное влияние на взгляды Ховельяноса оказала Французская революция, к которой он отнесся резко отрицательно, отвергая право людей на восстание, порождающее «худшее из зол – гражданскую войну». Однако Ховельянос делал два примечательных исключения, считая, что народ может восставать против внешнего врага и против тиранического угнетения, ссылаясь для подтверждения этих тезисов на законодательство Альфонсо X (XIII в.). Выступая, в принципе, за свободу печати, Ховельянос считал, что в случае неумеренного применения на практике она может привести к серьезным осложнениям.

Будучи сторонником конституционализма, Ховельянос искал его основы в истории страны, находя истоки конституционной традиции в испанском законодательстве времен вестготов (VI–VII вв.) и в более поздних памятниках средневекового права. По его мнению, конституция является не искусственным образованием, привнесенным в общество деятельностью законодателей, а производным от реальной действительности документом, отражающим жизнь народа, включая его обычаи и религию. Политическим идеалом для него была конституционная монархия с сильной централизованной исполнительной властью и двухпалатным парламентом по британскому образцу (Суховерхов, 2012; Василенко, 2010).

Взгляды Ховельяноса оказали большое влияние не только на теорию, но и на политическую практику. Достаточно сказать, что представители различных оттенков либерального консерватизма находились у власти в Испании в течение значительной части XIX и первой трети XX столетия. Если режим генерала Рамона Мария Нарваэса в середине ХIX в. носил ярко выраженный авторитарный характер, то Антонио Кановас-де-Кастильо не только основал консервативную партию и возглавил процесс реставрации монархии Бурбонов в 1874 г. (после свергнувшей династию либеральной революции 1868 г.), но и заложил основы парламентарной двухпартийной системы, в которой консерваторы Кановаса «сотрудничали-соперничали» с либералами Пракседеса Матео Сагасты. А Антонио Маура, перешедший от либералов к консерваторам и возглавлявший несколько кабинетов в начале XX в., стал известен не только своей жесткой борьбой с революционным движением, но и попытками проведения административной реформы с целью ликвидации «касикизма» (политического клиентелизма, ведущего к профанации выборов), а также некоторых социальных реформ.

В то же время реакцией на испанское Просвещение, а затем и на Французскую революцию стали труды традиционалистов, которые выступали против любых уступок либерализму. Они продвигали учение о «принципе нетерпимости» к любому свободомыслию как основополагающем начале в духовной жизни, которому в политике должен соответствовать монархический абсолютизм. Наполеоновское нашествие способствовало росту как либеральных, так и реакционных тенденций, причем даже наличие общего врага не могло объединить непримиримых противников. Важной точкой бифуркации стал европейский революционный подъем второй половины 1840-х гг., вызвавший две значимые для последующей истории испанской политической мысли идеологические эволюции.

Одна из них связана с деятельностью Хайме Лусиано Бальмеса, богослова-традиционалиста, написавшего в 1847 г. трактат «Пий IX», посвященный реформаторским устремлением начального периода понтификата этого папы (Василенко, 2011). В ней традиционалист делает серьезные шаги навстречу либеральному консерватизму, считая его эффективным средством противостояния революции: «Пойти на уступки эпохе в справедливом и необходимом, отказав ей в несправедливом и вредном; улучшить условия народов, не сталкивая их в анархию; предупредить революцию посредством реформы, лишив ее безбожных мотивов, так как невозможно помешать тому, что имеет предлог для существования». Бальмес выступал за уступки с позиции силы, продиктованные осторожностью, но не страхом, силой, но не слабостью, мужеством, но не трусостью.

Говоря об уступках, Бальмес сохраняет верность традиционалистским основам, но только тем, которые не вызвали бы неприятия и у Ховельяноса. По его словам, «мы сохраняем в неприкосновенности вечные истины; мы уверены в том, что вещи, чье существование основано на божественных обещаниях, не умирают», «демократия пагубна, когда отсутствуют религия и мораль». Впрочем, Бальмес попытался примирить религию и свободу в духе испанского Просвещения и Бёрка: «В Религии нет ничего, что бы противоречило доброму порядку в управлении, материальному прогрессу, развитию разума, реализации политической свободы». Примечательно, что Бальмес крайне негативно относился к открытой реакции, в сторону которой уже в его эпоху эволюционировали некоторые традиционалисты (и ставшей впоследствии основой для правого радикализма XX в.): «Не нужно позволять себе откликаться на крики о свободе, но также нужно хранить себя и от другой иллюзии, которая под прикрытием слов о социальном порядке и сохранении Монархии, проводит ублюдочные интересы или жесточайший деспотизм». «Мир идет вперед; кто захочет его остановить, будет раздавлен, а мир продолжит свой путь», – констатировал мыслитель.

Противоположный пример эволюции представляет Хуан Доносо Кортес, начавший свою деятельность как сторонник либерального консерватизма (Василенко, 2012, с. 235–258). Однако поднявшаяся революционная волна подтолкнула его в том же 1847 г. к переходу на позиции традиционализма. Испытывая презрение к либерализму и буржуазии, считая их слабыми и потому неспособными противостоять революции, Доносо Кортес не видел необходимости в уступках им. Взаимоотношения между социализмом и христианством он рассматривал в рамках дихотомии «зло – добро». Именно церковь, по мнению Доносо Кортеса, дает единственную возможность избежать торжества зла: «Она оградила от критики вопрос о политической, семейной, социальной и религиозной истинах – тех изначальных и святых истинах, которые не обсуждаются, ибо лежат в основе всех прений» (Кортес Д. и Х., 2006, с. 111–112). Характерно расширительное понимание «святых истин», к числу которых относятся и вопросы политической и социальной сферы.

Бальмеса и Доносо Кортеса объединяла апелляция к церкви, к авторитету папства: на испанскую монархию большой надежды уже не было. Если Бальмес видел в Папе сильного реформатора, то Доносо Кортес – лидера контрреволюции. В ситуации конца 1840-х гг. победила точка зрения Доносо Кортеса, тогда как в исторической перспективе, как представляется, более прозорливым оказался Бальмес[38].

XX век: торжество и крах реакции

Поражение Испании в войне с США в 1898 г. способствовало ослаблению позиций как традиционализма, так и либерального консерватизма. Общество искало выходы в анархизме, социализме, жестком отвержении традиционных ценностей, доходящем до применения массового насилия (эти события достигли своего апогея во время гражданской войны), что во многом стало следствием «зажатости» испанского общества, отсутствия практик цивилизованных компромиссов. Как альтернатива революционному подъему появилась реакция, испанский вариант фашизма.

В то же время поражение привело к появлению феномена «поколения 1898 года»: испанских интеллигентов, искавших новые ответы на трудные вопросы как в истории (апеллируя к культурному наследию Кастилии), так и в современности. Люди «поколения 1898 года» различали официальную демонстративную и подлинную глубинную Испанию, но понимание этой «подлинности» было разным. Одним из них был философ и публицист Рамиро де Маэсту, проделавший эволюцию слева направо. Критик капитализма, проявлявший интерес к социалистическим учениям, но при этом убежденный государственник, Маэсту после Первой мировой войны стал идеологом иерархического общественного устройства и корпоративизма, которые, в его представлении, позволят преодолеть индивидуализм, ведущий к деградации общества. Во второй половине 1920-х гг. он стал более благожелательным по отношению к капитализму, ища возможности для гармонии между трудом и капиталом. После свержения монархии он обратился к традиционализму, видя в религии возможность объединить в единое целое испанскую нацию, отождествляя с последней испанскую идею. Усиление влияния крайне левых, не гнушавшихся насильственными действиями, привело Маэсту к 1934 г. к поддержке идеи жесткой контрреволюционной диктатуры и сближению с реакцией. После начала гражданской войны в 1936 г. он был расстрелян республиканцами (Кулешова, 1979, с. 106–134).

В отличие от Маэсту, Хосе Антонио Примо де Риверу можно считать основателем испанской реакции, которая претендовала на роль преемника традиционализма (личным идеалом Примо де Риверы был средневековый рыцарь-монах), но преемника более жесткого, вписывающегося в европейский ультраправый тренд 1920–30-х гг. В 1933 г. он создал партию «Испанская фаланга», проповедовавшую необходимость национальной диктатуры, признававшей Испанию высшей ценностью, отвергавшей коммунизм и капитализм, а также делавшей ставку на «прямое действие» (включая антиреспубликанский переворот) – так что Хосе Антонио можно назвать «консервативным революционером». По его словам, «государство будет тоталитарным орудием на службе целостности нашей Родины» (Примо де Ривера, 2010, с. 116). После объединения в 1934 г. Испанской фаланги с Хунтой национал-синдикалистского наступления (ХОНС) в программу движения вошли идеи ее лидера Рамиро Ледесмы Рамоса о корпоративном государстве.

В 1936 г. Примо де Ривера и Ледесма были расстреляны республиканцами. В следующем году Франсиско Франко в условиях военного времени подчинил себе Фалангу, разгромив группу наиболее радикальных последователей Примо де Риверы, не желавших подчиняться жесткой дисциплине. Во франкистской Испании основатель Фаланги был причислен к национальным героям; его антикапиталистические идеи потеряли актуальность, тогда как антикоммунизм, антилиберализм и антимасонство ее сохранили. Место радикального антикапитализма занял ментально близкий Франко традиционализм, представители которого поддержали франкистов во время гражданской войны.

Начиная с 1950-х гг., либерально-консервативные тенденции стали размывать франкистский режим. Это было связано как с экономической целесообразностью, обусловливавшей повышение инвестиционной привлекательности и открытости страны, так и развитием Европейского союза, сближение с которым стало целью для испанских элит. Традиционалисты сдвинулись в сторону либерального консерватизма, влияние жестких реакционеров уменьшилось. Существенную роль в размывании режима сыграла и католическая церковь, которая сохранила свою функцию защитника традиционных морально-нравственных ценностей, но отказалась от идентификации с антикоммунистическим авторитарным режимом после Второго Ватиканского собора. Испанский епископат из союзника режима превратился в 1960-е гг. в его критика.

Можно выделить три центра притяжения, которые включали в себя знаковые фигуры либерально-консервативного толка:

1. Католики-монархисты, группировавшиеся вокруг дона Хуана графа Барселонского, отца будущего монарха Хуана Карлоса I. Несмотря на то что испанцы в 1947 г. на референдуме проголосовали за восстановление монархии, дон Хуан был неприемлемой для Франко фигурой, но как глава Дома испанских Бурбонов и отец наиболее вероятного претендента на престол он обладал в Испании определенным влиянием.

2. Технократы, входившие в правительство страны и связанные с католической организацией «Опус Деи», созданной в 1930-е гг. священником Хосе Мария Эскрива де Балагером. «Опус Деи» выступал за соединение католического благочестия и деловой эффективности, что неизбежно приводило к прагматизации подхода к решению конкретных экономических задач.

3. Политики, проделавшие эволюцию от авторитаризма к либеральному консерватизму, выступавшие за повышение открытости страны. Ключевыми фигурами в этой среде были Торкуато Фернандес-Миранда (в последние годы франкизма бывший министром по делам Фаланги и вице-премьером) и Мануэль Фрага Ирибарне, который в 1960-е гг. возглавлял министерство информации и туризма и стал инициатором либерализации законодательства о печати, а также создания гостиничной инфраструктуры для туристической отрасли, что способствовало увеличению потока туристов из демократических стран. Выдвинув лозунг Spain is different! («Испания – иная!»), он способствовал смягчению ее имиджа как закрытой страны с диктаторским режимом.

Подобная ситуация привела к тому, что судьба режима зависела только от состояния здоровья Франко. Меньше чем через год после его смерти режим развалился.

Переход к современному консерватизму

Ключевую роль в процессе демонтажа франкизма сыграли либеральные консерваторы, в первую очередь наиболее близкий к взошедшему на испанский трон Хуану Карлосу политик Торкуато Фернандес-Миранда. Монарх инициировал назначение своего бывшего учителя на важные посты председателя кортесов и председателя Королевского совета. Именно Фернандес-Миранда предложил эволюционную схему «демократического транзита», согласно которой старые законы не аннулировались, а видоизменялись в либеральном духе в строгом соответствии с правовыми нормами (по принципу «надо идти от закона к закону»). Используя свое политическое влияние, он с помощью негласных консультаций преодолевал сопротивление реформам со стороны крайних консерваторов. По словам Хуана Карлоса, «все его слушали и все уважали, потому что это был человек огромного морального авторитета, который умел ценить людей, готовых к борьбе» (Вилальонга, 2003, с. 107–109).

Фернандес-Миранда рекомендовал королю назначить сторонника реформ Адольфо Суареса премьер-министром и был основным автором закона о политической реформе, принятого кортесами и одобренного на референдуме в 1976 г. Он являлся сторонником формирования в Испании двухпартийной системы, в которой могли бы действовать правоцентристская и левоцентристская партии (в качестве последней он видел Испанскую социалистическую рабочую партию, в связи с чем выступал за ее легализацию). Сыграв большую роль в переходе Испании к демократии, Фернандес-Миранда оставался при этом политическим консерватором. Ряд проектов правительства Суареса, такие как легализация Коммунистической партии Испании и частичная децентрализация, вызвали его недовольство и привели к отставке с поста председателя кортесов еще до демократических выборов, состоявшихся в июне 1977 г.

Следующий этап политической либерализации (1977–1978) прошел уже под политическим руководством премьера Суареса и завершился принятием новой Конституции в конце 1978 г. В октябре 1977 г. основные политические силы страны подписали так называемый Пакт Монклоа, который предусматривал набор мер в области политики и экономики по завершению перехода страны к демократии и стал классическим примером компромисса между различными партиями на основе общенационального консенсуса для реализации общих задач в «переходном» обществе. Пакт одобрили представители всех основных политических сил страны, включая легализованных к тому времени коммунистов и консервативный Народный альянс.

Частью системы политических договоренностей стало принятие закона об амнистии, который освободил от уголовной ответственности как сторонников, так и противников франкистского режима. Таким образом, «проигравшие» получили гарантии, которые удовлетворили большинство из них (что способствовало политической изоляции путчистов в 1981 г.). Такие гарантии стали модельными для ряда стран Латинской Америки, которые преодолевали последствия правления диктатур.

Благодаря прежде всего Фраге Ирибарне в 1970-е гг. произошло так называемое возрождение испанского консерватизма, под которым подразумевается появление в Испании новой правоцентристской силы, не связанных духовными узами с франкизмом (хотя сам Фрага Ирибарне был министром при Франко). Преемником Фраги Ирибарне в качестве лидера испанских консерваторов стал Хосе Мария Аснар, представитель постфранкистского поколения испанских политиков: когда умер Франко, ему исполнилось 22 года. Дед Аснара оставался убежденным франкистом всю жизнь, отец в 1968–1975 гг. был президентом Национальной ассоциации радио и телевидения. Левые (социалисты, коммунисты и др.) не упускали случая напомнить об их связях – пусть даже семейных – с авторитарным режимом. Впрочем, новое поколение лидеров испанских консерваторов рекрутируется не только из потомков бывших франкистов. Нынешний премьер-министр Мариано Рахой – внук деятеля Испанской республики, который был отстранен от преподавательской деятельности в университете во время диктатуры до начала 1950-х гг.

Народная партия негативно относится к актуализации темы франкизма. Так, только в 2007 г. правительство социалистов провело закон о преодолении франкистского наследия. При этом Народная партия очень пассивно сопротивлялась этому процессу: она не говорила о заслугах Франко и франкизма, а лишь подчеркивала, что Испания уже преодолела прошлое, а потому нет смысла к этому возвращаться.

Последствием диктатуры Франко является незавидная судьба «новых правых» в современной Испании. Крайне правая идея в стране дискредитирована – интересно, что в отличие от Франции, где европейский кризис привел к росту популярности Национального фронта, в Испании, в которой протестные настроения еще выше, их используют «новые левые» из Подемос (Podemos, перевод: «мы можем»).

Ряд крайне правых испанских организаций являются наследниками реакционной традиции, тогда как другие больше тяготеют к традиционалистской. Реакционеры, считающие себя наследниками Фаланги Примо де Риверы, находятся вне электорального пространства современной Испании, тогда как неофранкистские традиционалисты участвуют в выборах, хотя и без успеха. Единственной традиционалистской партией, которая смогла провести своего депутата в парламент, стала «Новая сила», основанная в середине 1970-х гг. франкистским идеологом Бласом Пиньяром (1918–2014) «дабы защитить то, что завещал каудильо». Идеология партии представляла собой специфический испанский синтез национал-синдикализма с католическим традиционализмом, несколько членов организации привлекались к уголовной ответственности за политический терроризм. В 1979 г. «Новая сила» получила 2,11 % голосов, и Блас Пиньяр был избран в парламент. Однако после антипарламентского мятежа 1981 г. ультраправые идеи в Испании оказались дискредитированы даже в глазах многих их сторонников, в результате чего «Новая сила» потерпела сокрушительное поражение на выборах 1982 г. и распалась.

Многие активисты «Новой силы» продолжали участвовать в политике, в том числе в рамках учрежденной в 2003 г. партии «Испанская альтернатива» консервативно-католического толка, почетным председателем которой стал Пиньяр. В то же время реалии 2000-х гг. заставили ее во многом отступить от ортодоксального франкизма «Новой силы». Ее лучший электоральный результат – 0,12 % голосов на выборах в Европарламент в 2009 г. Традиционалисты, не связанные с Пиньяром, в парламент вообще не проходили: так, партия «Испанская солидарность», созданная по инициативе Антонио Техеро, осужденного за попытку переворота 23 февраля 1981 г., на выборах 1982 г. получила лишь 0,14 % голосов и вскоре распалась.

От Народного альянса к Народной партии: эпоха Фраги Ирибарне

Демонтаж франкистской системы в Испании привел к бурному партийному строительству во всех частях политического спектра. Основными полюсами притяжения для бывших франкистов во второй половине 1970-х гг. были два – Союз демократического центра (СДЦ) премьер-министра (1976–1981) Адольфо Суареса и Народный альянс (позднее Народная партия) Фраги Ирибарне, который не вошел в кабинет Суареса и оказался в оппозиции. Впрочем, политический успех СДЦ оказался недолговременным: победив на парламентских выборах 1977 г. с 34,83 % голосов и немного опередив социалистов (30,35 %), он подтвердил свой результат на следующих выборах в 1979 г. (35,05 %). Однако трудности «транзита» и внутренние разногласия способствовали падению популярности партии и ее расколу: на парламентских выборах 1982 г. Союз получил лишь 2,89 %, на чем его история закончилась.

Проблемой СДЦ стала его разнородность: в партию входили политики самых разных идеологических ориентаций, от социал-демократов до консерваторов. В то же время Народный альянс как идеологическая партия оказался более жизнеспособным: он проявлял гибкость как в идеологии, так и в кадровой политике. Первый в постфранкистский период посол СССР в Мадриде Ю. Дубинин отмечал, что после выборов 1979 г. «по стране прокатилась волна глубокого обновления властных структур и вымывания франкистов, представители правых сил, там где им удалось получить большинство, теперь были не бюрократическими назначенцами, а людьми, прошедшими через избирательную борьбу» (Дубинин, 1999, с. 85).

Народный альянс был создан в 1976 г. и смог интегрировать несколько мелких партий, уменьшая тем самым конкуренцию на правом фланге политического спектра. (Для этого на данном этапе и был выбран более мягкий формат альянса, а не партии.) В состав Народного альянса вошли партия «Демократическая реформа», основанная Фрагой Ирибарне, и ряд небольших консервативных партий, возглавлявшихся преимущественно бывшими франкистскими министрами. На первых выборах после перехода к демократии в 1977 г. альянс получил 8,2 % голосов. С самого начала альянс сотрудничал с консервативными региональными партиями (Наварры и Каталонии).

В 1978 г. на своем втором съезде он был преобразован в Объединенную партию «Народный альянс». На выборы 1979 г. партия пошла в составе Демократической коалиции, включавшей, кроме Народного альянса, еще несколько мелких политических сил. Несмотря на некоторое расширение коалиционного потенциала, правые получили на выборах лишь 5,9 % голосов.

Распад СДЦ способствовал быстрому росту электоральной поддержки альянса, к которому перешли консервативно настроенные избиратели Союза, видевшие во Фраге более адекватного лидера. Две партии, образованные вышедшими из СДЦ политиками – Народно-демократическая партия (христианско-демократического толка) и Либеральная партия – заключили коалиционное соглашение с Народным альянсом. К новой коалиции присоединились также несколько региональных партий. На выборах 1982 г. коалиция под названием Народный альянс – Народно-демократическая партия получила 26,4 % голосов, став главной оппозиционной партией.

На парламентских выборах 1986 г. Народный альянс, выступая под брендом Народной коалиции (в том же составе, но без арагонских регионалистов), подтвердил свой статус парламентской оппозиции, получив 26 % голосов. Однако успехи правящей Испанской социалистической рабочей партии (ИСРП) привели к требованию значительной части «народников» принципиально обновить образ партии. Неудачной оказалась попытка смены лидера: представитель молодого поколения «народников» Антонио Эрнандес Манча проигрывал социалистам как в политической тактике, так и в харизме, и менее чем через два года к руководству «народниками» вернулся Фрага, инициировавший преобразование альянса в Народную партию, в состав которой официально вошли ее союзники – Народная демократическая и Либеральная партии (1989) и Галисийские центристы (1991).

В сентябре 1989 г. Фрага предложил на пост председателя партии кандидатуру Хосе Марии Аснара, в то время возглавлявшего правительство Кастилии и Леона, молодого политика (родился в 1953 г.). В апреле 1990 г. Аснар официально возглавил Народную партию, а Фрага Ирибарне получил почетный пост «председателя-основателя» партии, который сохранял до конца жизни. На парламентских выборах 1989 г. «народники» получили 25,8 % голосов, что было неплохим результатом – несмотря на внутрипартийную турбулентность, они сохранили свои политические позиции.

После этого Аснар возглавил процесс модернизации партии, который шел по трем основным направлениям.

Во-первых, было принято решение о расширении электоральной базы партии в сторону политического центра, так как это в наибольшей степени соответствовало реалиям испанского общества.

Во-вторых, обновлялись партийные структуры, включая руководящее ядро, с целью создания сильной и сплоченной организации, подготовленной к вызовам будущего. Из руководства были удалены партийные «бароны» из числа бывших франкистов, сменившиеся новым поколением политиков, более готовых к решению управленческих задач в демократическом обществе. Приход к власти «народников» в этой ситуации уже не означал возвращения в правительство франкистских министров, что было неприемлемо для значительной части общества.

В-третьих, произошло формирование собственной модели реформистского центра либерального толка, в которой государство находится на службе у общества, а граждане имеют больше свободы и становятся главным действующим лицом всех процессов. В рамках борьбы идей «народники» стали делать ставку на такие приоритеты, как солидарность поколений, сплоченность регионов и увеличение занятости. В настоящее время партия провозглашает, что «находится на службе интересов Испании, ставит человека в центр своей политической деятельности и рассматривает социальный прогресс как одну из своих целей. При явном устремлении к европейским ценностям и воодушевленная идеями свободы, демократии, терпимости и христианского гуманизма западной традиции она защищает достоинство человека, его неотъемлемые права и свободы, защищает демократию и правовое государство как основу сосуществования на основе плюрализма; в рамках рыночной экономики содействует сплочению различных территорий страны, модернизации и социальной сплоченности, а также равенству возможностей и главенству сообщества через участие граждан в политической жизни» (Испания. Анфас и профиль, 2007, с. 328–331).

Признанием значимости идеологической борьбы в электоральном процессе стало создание Фонда анализа и социальных исследований (FAES) – центра, питающего партию идеями и занимающегося сбором и анализом разработок, позволяющих воплощать в жизнь предложения, выдвигаемые партией.

В 1993 г. реформированная Народная партия (НП) вырвалась из своего гетто, получила 34,8 % голосов, лишь немного уступив ИСРП (38,7 %) и оставшись в оппозиции в связи с созданием коалиции между социалистами и более левыми партиями. В 1996 г. партия получила уже 38,8 % голосов и впервые смогла сформировать правительство. Ключевым моментом экономической программы Аснара стало его стремление уменьшить безработицу, которая на тот момент составляла в Испании 22,7 %. При этом он предложил испанцам начать зарабатывать самим и не надеяться на поддержку государства, которое само едва сводит концы с концами. И именно в этом он и был готов им помогать и оказывать всяческую поддержку. «Мы вернемся к концепции ответственности, строгости, труда и усилий, которые приведут нас к экономическому обновлению, великим экономическим реформам и модернизации», – говорил он (Василенко, 2006, с. 127–161). Таким образом, экономической основой программы Аснара стал неолиберализм.

Аснар был вынужден создавать парламентскую коалицию с региональными партиями – каталонцами из «Конвергенции и Союза» (КС), Баскской национальной партией (БНП), которую левые националисты в Стране Басков считают промадридской, и «Канарской коалицией».

В своей презентационной речи в парламенте Аснар сформулировал четыре базовых принципа деятельности нового кабинета, которые стали ответом тем, кто видел (или хотел видеть) в победе Аснара пришествие второго Франко:

1. Верность демократическому выбору, конституционные гарантии и защита прав человека, а также прав народов, населяющих Испанию, их культуры, традиций, языков и институтов.

2. Солидарность – фундаментальная ценность конституционного порядка.

3. Стабильность как сохранение всех существующих автономных образований, развитие их специфики.

4. Модернизация административного управления посредством упрощения его структуры.

Экономические успехи консерваторов в течение их первой легислатуры обеспечили им победу на парламентских выборах 2000 г. с результатом 44,5 %. Перед парламентскими выборами 2004 г. экономическая ситуация в стране была стабильной, но значительную общественную критику вызывало участие Испании в иракской операции США. «Народники» все равно имели предпочтительные шансы, но ситуация изменилась в канун выборов после теракта 11 марта 2004 г. в Мадриде. Аснар поспешил обвинить в нем баскских сепаратистов; когда стало ясно, что теракт был делом рук не басков, а исламистских террористов, испанцы выразили недоверие Аснару и его партии, которая получила 37,7 % голосов против 42,5 % у социалистов. «Народники» перешли в оппозицию, Аснар покинул пост председателя партии (став ее почетным председателем), передав его Мариано Рахою.

На выборах 2008 г. «народники» вновь заняли второе место (39,9 %), что, однако, не привело к отставке Рахоя с поста лидера (социалисты получили 43,8 %). Партия дала ему третий шанс, который он реализовал в 2011 г. на досрочных парламентских выборах, назначенных в условиях глубокого экономического кризиса, ответственность за который избиратели возложили на социалистов. Перед выборами партия выдвинула антикризисную программу, основанную на бюджетной консолидации, повышении конкурентоспособности (включая повышение гибкости рынка труда, снижение регулирующее нагрузки государства на бизнес, уменьшение числа госпредприятий) и поддержку малого и среднего бизнеса (Яковлев, 2012, с. 52–53). «Народники» набрали 44,6 %.

Реализация этой программы затрагивала интересы широких слоев населения, что привело к снижению рейтингов партии. Правительству Рахоя удалось добиться некоторого экономического роста, но ценой непопулярных мер жесткой экономии. Ситуацию осложнили и громкие коррупционные скандалы, в которые оказались вовлечены видные деятели Народной партии (чего не было при Аснаре). В результате усилились позиции недавно созданной левопопулистской партии Подемос, занявшей третье место на региональных выборах в мае 2015 г., после которых «народники» потеряли пост мэра Мадрида (они занимали его четверть века).

Идеология Народной партии: между консерватизмом и либерализмом

Основатель Народной партии Фрага Ирибарне являлся виднейшим теоретиком современного либерального консерватизма в Испании. Обобщив опыт испанских либеральных консерваторов, он выделил пять фигур, которых считал идеологическими предшественниками:

1. Ховельянос, у которого им были заимствованы стремление к воссозданию конституционной монархии по английскому образцу, а также «осторожный и постепенный» прогрессизм.

2. Бальмес, которого противопоставлял Доносо Кортесу. У Бальмеса заимствовались светский характер науки и стремление к общественной модернизации на основе научно обоснованных построений.

3. Кановас дель Кастильо, главной заслугой которого является монархическая реставрация и восстановление конституционного порядка во второй половине 1870-х гг. после династических гражданских войн (так называемые карлистские войны).

4. Маура, которого считал реформистом, подчеркивая полезность и перспективность множества его прогрессивных проектов, направленных на переустройство государственного механизма Испании, когда прежняя система, налаженная Кановасом дель Кастильо, к концу XIX в. уже не работала.

5. Маэсту, воплощавший собой любовь к Испании даже в его ненависти к «плохим испанцам» и ее «ужасным ошибкам», а также веру в будущее «испанского мира» (Василенко, 2005).

Эти авторитеты в интерпретации Фраги Ирибарне представали как просвещенные, светские, либеральные, реформистские и демократические консерваторы. В подобном самоопределении они объединяют свою идеологическую доктрину с либеральной, что для Испании, где в XX в. серьезной либеральной партии практически не было, очень важно. Аснар углубил эту же линию, отрекаясь даже от самого понятия «консерватизм»: «Я всегда был либералом и остаюсь им. Либеральным консерватором, но по существу – либералом».

На закрытии форума «Конституционная Испания» (16 января 2000 г.) Аснар говорил, что образ мысли «старых консерваторов» (до первых всеобщих парламентских выборов 1982 г.) «рождается от страха перед будущим и негативного понимания сути современной эпохи, это путь сопротивления изменениям». Они поздно включились в процессы глобализации, их группы отказываются расставаться с привилегированным положением, они крепко держат в своих руках и продолжают пользоваться «общественными и частными монополиями». Аснар, противопоставляя «старым консерваторам» новых, не идентифицировал себя и с последними. С его точки зрения, «новые консерваторы» «стремятся получить голоса на выборах, чтобы возглавить администрации с хроническим дефицитом; администрации, глубоко централизованные вне зависимости от величины своего округа; группы правительства, которые не стремятся уменьшить размеры своего штата и увеличивают его при малейшей возможности. Они – противники снижения любых налогов».

Альтернативу консерватизму Аснар видел в «конституционном пути», переставляющем акценты в политической идентичности НП с правоцентристских на прогрессистские. Конституционный путь подразумевает, что в Испании должны появиться открытое общество, порождающий альтернативы власти политический плюрализм, а в рамках автономного государства – языковое, культурное и институциональное разнообразие. Условиями реализации конституционного пути являются «социальное доверие» и «вложения в человеческий капитал». Все это станет возможно, если государство будет гарантировать личности свободу, безопасность и поддержку инициативы (Василенко, 2006).

Интересно, что Аснар к 2000 г. идейно сблизился с тогдашним лидером британских лейбористов Тони Блэром, также стремившимся принципиально обновить свою партию (только двигаясь к центру не справа, а слева). Два лидера 13 июня 2000 г. выпустили совместный манифест под названием «Экономический рост, существенная задача Европы», в котором попытались обосновать тот тезис, что положительный результат европейской интеграции заключается прежде всего в достижении компромисса между динамичным экономическим развитием, с одной стороны, и созданием рабочих мест и сохранением социальной справедливости, с другой. В объединении Европы оба склонны видеть «средство расширить возможности собственных граждан. Средство создавать рабочие места и стимулировать экономику». Исходя из этого, Аснар и Блэр выступили против фискальных согласований и регламентаций, которые пытаются наложить на членов ЕС представители создаваемых общеевропейских институтов. С их точки зрения, подобные меры отвлекают капитал от создания новых рабочих мест.

Позиция Аснара и Блэра, получившая название «британской» (согласно ей Европа рассматривалась как «зона свободных изменений», реализуемых в соответствии с прагматическими интересами национальных государств), стала существенным противовесом так называемой франко-германской позиции, сторонники которой делали акцент на строительство Европейского союза (ЕС) на принципах федеративного государства с единой валютой, общей Конституцией и президентом. Однако большинство членов ЕС проголосовали на саммите в Ницце в декабре 2000 г. за третью позицию – ЕС, создаваемый посредством межправительственных соглашений. В конечном итоге оппонент Аснара и Блэра президент Союза за французскую демократию Франсуа Байру, отстаивавший федеративный вариант, оценил их подход следующим образом: «Каждый из них является в своей стране более современным, более открытым, чем их предшественники. И тот и другой понимают, что должны смотреть дальше своих соратников по партии» (Василенко, 2006).

Оценка идеологической позиции Аснара как опережающей свою партию является вполне адекватной: по сути, «народники» остаются либеральными консерваторами. По мнению Ю. Василенко, и в настоящее время сохраняют свою актуальность три ценностных принципа испанского консерватизма – католицизм, испанизм и имперская политика (Василенко, 2008).

Католицизм. На сегодняшний день серьезное влияние на деятельность Народной партии продолжают оказывать римско-католическая церковь и католическая организация «Опус Деи». Важное значение имеет католическая социальная доктрина, трактующая принципиальные проблемы общественной жизни: от традиционных семейных и этических до общегосударственных и мировых. И даже в устах таких либеральных консерваторов, как Аснар, «Испания не забывает свою миссию и остается верной своим корням».

Во время пребывания в оппозиции в «нулевые» годы «народники» вместе с церковью резко выступали против легализации однополых браков и либерализации подхода к абортам, реализованных правительством социалистов. Придя к власти, правительство Рахоя не могло отменить однополые браки из-за опасений системного конфликта с Евросоюзом (такой подход противоречил бы современной европейской концепции прав человека, так как признавал бы недействительными уже заключенные браки). Поэтому символом политического курса правительства Рахоя в области морально-нравственных ценностей должен был стать новый жесткий закон об абортах, поддержанный католической церковью. Среди жителей Испании были проведены опросы, которые показали, что большинство испанцев против ужесточения закона, в сентябре 2014 г. в стране прошли массовые демонстрации сторонников и противников законопроекта. В результате кабинет Рахоя решил не рисковать и в преддверии парламентских выборов 2015 г. не принимать решений, которые вызовут недовольство большинства. Сторонники безусловного запрета абортов в ответ начали кампанию под лозунгом «Я рву с Рахоем».

Испанизм. Перед выборами 1996 г. Аснар пошел на компромиссные соглашения с испанскими регионами, требующими увеличение собственных полномочий и самоуправления. Для Испании, традиционно раздираемой межэтническими противоречиями, подобная позиция правой партии, отстаивающей приоритеты центральной – мадридской – власти, была новой. Это было тем более неожиданным для тех избирателей, которые по-прежнему ассоциировали представителей НП с франкистами, всегда подавлявшими любые проявления регионализма. На этом направлении Аснару удалось тогда перехватить инициативу у социалистов.

Однако успехи «народников» оказались частичными и не способными удовлетворить как довольно архаичных баскских националистов, так и «модернистских» националистов из Каталонии. Как результат – Народная партия и в период нахождения ее у власти, и в оппозиции выступала за жесткие меры против региональных националистов, критиковала «мягкотелость» социалистов, их неспособность решительно противостоять сепаратистам. «Народники» столкнулись с обострившейся проблемой каталонского сепаратизма. В 2014 г. под влиянием шотландского референдума каталонцы решили провести свой, который был запрещен испанскими судебными органами. Однако 9 ноября 2014 г. состоялся неофициальный опрос, 80 % участников которого высказались за независимость. В опросе приняли участие 37 % жителей Каталонии, имевших право голоса, и, естественно, против такого опроса высказались и «народники», и социалисты.

Имперская политика «народников» выражается в стремлении восстановить и углубить социально-экономическое и политическое влияние в бывших колониях. Наиболее успешные систематические усилия на этом направлении были предприняты в 1996–2004 гг. Аснаром, который всячески поддерживал и развивал идею «испанской кооперации». «Испания, – по его словам, – должна быть достаточно амбициозной, чтобы вновь стать в ряд великих держав мира, и для этого ей нужно иметь четкую атлантическую позицию. История Испании не может быть понята без Атлантики. И наиболее важный факт испанской истории (после продемонстрированной воли по-прежнему оставаться частью христианской Европы) – это Америка».

Впрочем, вершина внешней политики Аснара – борьба с терроризмом в коалиции с США и Великобританией, которую он отказывается трактовать как разновидность «империалистической», – потерпела поражение. А активность Испании в Латинской Америке наталкивается на неприятие со стороны левых и левоцентристских правительств.

«Народники» и социалисты: консенсус и различия

Между Народной партией и ИСРП нет разногласий по вопросам основополагающих ценностей государства. Рост социального благополучия населения в 1990-е и «нулевые» годы наложил глубокий отпечаток на политическую культуру общества. Социально-экономический ресурс стал важным фактором консенсуса – в условиях результативности социально-экономических реформ, подъема благосостояния нации согласительные мотивы оказывали все большее влияние на менталитет испанцев. Консенсус рассматривался массами как гарантия социального мира, который надо беречь, избегая социальных потрясений (Роговицкий, 2006).

Разногласия между НП и ИСРП проявились при разработке иммиграционной политики. Социалисты, как правило, критиковали жесткую линию «народников» в отношении нелегальных иммигрантов, хотя подчас приходили к согласию с ними по этому вопросу. В свою очередь, «народники» подвергли резкой критике закон о легализации части иммигрантов, принятый социалистами в 2005 г. В рамках консенсуса в период пребывания у власти «народников» в 1996–2004 гг. проводилась политика поэтапной передачи полномочий от центра автономным областям, хотя НП крайне негативно относилась к расширяющим права автономий поправкам в Конституцию и выступает за ужесточение мер против региональных сепаратистов.

Обе партии стремятся вести совместную жесткую борьбу против терроризма, в начале «нулевых» годов политику «народников» поддержали представители ИСРП, заключив с Аснаром двусторонний «Антитеррористический пакт». В то же время попытки социалистов после возвращения к власти в 2004 г. договориться с баскскими националистами вызвали жесткую негативную реакцию «народников».

Приход консерваторов к власти в 1996 г. не вызвал немедленных перемен во внешней политике страны. Ключевые направления внешней политики и позиции ведущих партий страны к этому времени оформились. По самой острой внешнеполитической проблеме предшествующего периода – позиции Испании по отношению к НАТО – между ними сложился консенсус. Не вызвало особых разногласий и решение правительства Аснара об отказе Испании от особого статуса в Североатлантическом союзе и подключении Мадрида к интегрированной военной структуре, что означало полномасштабное участие страны в альянсе. Консерваторы и социалисты выступали со схожих позиций также по вопросам расширения НАТО и принятия в его состав новых членов.

Вместе с тем для правительства Аснара приоритетным направлением внешней политики Испании был союз с США (включая иракскую войну), тогда как внешнеполитическая стратегия социалистов – проевропейский курс, сохранение национального суверенитета в трансатлантических отношениях страны. Характерно, что правительство Мариано Рахоя существенно скорректировало ставку на атлантизм, уравновешивая его европейским вектором. В 2012 г. позиции Великобритании и Испании по вопросу о бюджетной стабильности в ЕС разошлись – испанцы вместе с подавляющим большинством стран Евросоюза выступили в поддержку соответствующего договора, тогда как британцы высказались против (Яковлев П. П., 2012, с. 85–87). «Иберо-американский» курс (в отличие от сближения с США и Великобританией) является консенсусным для «народников» и социалистов.

В то же время переход «народников» в оппозицию в 2004 г. способствовал обострению отношений между ними и ИСРП – партия Рахоя заняла жестко-обструкционистскую позицию по отношению ко многим инициативам кабинета Сапатеро. Однако подходы партий к борьбе с разразившимся в конце «нулевых» годов экономическим кризисом носят сходный характер, хотя каждая партия стремится сохранить свою идентичность. В мадридском городском самоуправлении в 2015 г. социалисты предпочли стать младшими партнерами в альянсе с более левыми (и, соответственно, с более идеологически близкими) силами возможности коалиции со своими традиционными оппонентами – «народниками».

Консерватизм в Италии

Нынешняя Италия, позиционирующая себя как часть Запада, сложилась в формате единого государства в 1861 г. Ее политическая культура опирается как на давние, так и новые традиции. Итальянцы и греки, пожалуй, единственные нации в Европе, которые могут гордиться тем, что их политические системы имеют прямую связь с историческими прототипами. Именно на их территории в античном мире зародились основы политики, демократического и прочих общественных устройств, используемых и поныне другими странами.

Все, что страна пережила в XX в., стало поучительным не только для самой Италии, но и для всего мира. Политическая жизнь страны отличалась весьма различимым своеобразием. Именно оно делает Италию столь не похожей на другие, в том числе и соседние европейские страны, именно поэтому здесь не всегда действуют так, как в других местах, казалось бы непреложные правила политики.

В нашем очерке по истории и современности итальянского консерватизма мы сосредоточимся на краткой истории и, в основном, на нынешнем состоянии данного политического направления. Логично начать при этом с 1861 г. и посмотреть на политическую историю страны под углом зрения современности, т. е. начала XXI в.

Исторический очерк

Объединение страны осуществлялось под эгидой тогдашних консервативных сил во главе с пьемонтским политиком К. Б. Кавуром, умело использовавших в своих целях демократическое крыло движения Рисорджименто (начавшегося с конца XVIII в. движения за объединение Италии), возглавлявшегося Дж. Мадзини и Дж. Гарибальди. В первые полтора десятилетия существования страны ею управляли правительства, членов которых можно было характеризовать как правых, поскольку большинство в них составляли консерваторы, хотя, согласно использовавшейся тогда политической шкале они причислялись к правым либералам. Следующие 15 лет правление осуществляли так называемые левые либералы, не сильно отличавшиеся от своих предшественников. Следует отметить, что «чисто» консервативный компонент в идейном обеспечении Рисорджименто все же присутствовал: он развивался выдающимися консервативными мыслителями, большей частью связанными с католической церковью, – но существенной роли в процессе объединения страны не сыграл.

Последнее десятилетие XIX в. в итальянской истории получило наименование «кровавого»: находившиеся у власти представители правого лагеря во главе с реакционером Криспи, когда-то сражавшимся в рядах гарибальдийцев и считавшимся левым, устраивало беспрецедентные насильственные расправы с восстававшими рабочими Севера и Центра страны и крестьянским населением Юга, в особенности Сицилии. Это продолжалось до тех пор, пока правившие элиты не осознали, наконец, срочной необходимости реформ, включения политических организаций рабочего класса в сформированные после объединения страны политические структуры, включая парламент, а пришедший к власти в начале XX в. левый либерал Дж. Джолитти не провел эти назревшие реформы. Но не все дефекты политической и социальной систем удалось сгладить или устранить в предвоенное время, отличием которого стала ускоренная индустриализация, рост военных расходов и внешнеполитической агрессивности, стремление, в подражание другим державам, захватить колонии и отвоевать себе «место под солнцем».

Крупной нерешенной проблемой итальянской политики на протяжении многих десятилетий после объединения были серьезно испорченные отношения между молодым итальянским государством и Ватиканом, государством Святого Престола, утратившим все земли бывшего Папского государства («силой захваченные Италией», как считали католические иерархи), кроме небольшой территории в Риме. 99 % итальянцев до сих пор считаются, хотя это и противоречит объективным данным, связанным с развитием процесса секуляризации, католиками. Вследствие этого политика правящих слоев Италии, заявлявших о своей приверженности либерализму, сталкивалась с немалыми трудностями в консервативно-католически настроенной стране. Впрочем, с данным объективным фактором должно было считаться любое итальянское правительство независимо от его политической принадлежности.

Говорить о том, что в Италии после объединения в правящих элитах существовало чисто консервативное направление, можно лишь с большой натяжкой. Те, кто находился у власти, причисляли себя либо к левым, либо к правым либералам, и последних, исходя из современных критериев, можно было бы обозначить как консерваторов, поскольку именно их усилиями в стране закладывалась консервативная традиция. Консервативной по духу и по существу силой была Народная партия («Пополяри») во главе с Л. Стурцо, которая в начале XX в. начала быстро набирать политический вес после того, как Ватикан разрешил игнорируемое раньше участие католиков в парламентских выборах.

Вопрос о необходимости сохранения монархии консерваторами в принципе не ставился, но даже левая оппозиция в лице созданной в 1892 г. Итальянской социалистической партии и ее попутчиков по левому лагерю – радикалов и республиканцев – лишь в отдельных сегментах была настроена резко против доминировавших тогда монархических порядков. Пожалуй, лишь республиканцы призывали осуществить на практике идеи Мадзини и установить в Италии республиканский строй. Идея была реализована лишь после окончания Второй мировой войны.

Во второй половине XX в. Италия стала одной из тех стран Западной Европы, где левый фланг политики, включавший Итальянскую коммунистическую партию (ИКП) и Итальянскую социалистическую партию (ИСП), оказывал ощутимое влияние на развитие событий в стране в целом и, в частности, на политику сил, причислявшихся к консервативному направлению, вынуждая их маневрировать.

Следует отметить, что в Италии грань между политическими полюсами – правыми, бывшими консерваторами по своему существу и взглядам, и левыми всегда была достаточно подвижной. Так, в образованной в 1943 г. Христианско-демократической партии, опиравшейся на традиции католического политического движения начала XX в. и его партии «Пополяри», всегда существовала фракция левых католиков, а внутри Компартии – группировка так называемых каттокоммунистов, и самим итальянским коммунистам не запрещалось верить в Бога и посещать церковь.

Эти факты свидетельствуют о том, что ввиду особенностей итальянской политической жизни и политической культуры чрезвычайно трудно вывести научно обоснованные и объективные параметры итальянского консерватизма. Действительно, многое из того, что в странах Центральной и Северной Европы считается раз и навсегда установленной истиной и правилом, в Италии часто вовсе не действует, «разбиваясь» о политические реальности и страновое своеобразие.

Отсюда, к примеру, трудно объяснимый с точки зрения какой-либо классической – американской (англосаксонской) или многое у нее заимствовавшей немецкой – политологии феномен неожиданного взлета на политический Олимп С. Берлускони и его партии-движения «Вперед, Италия!». Между тем именно она после развала прежней итальянской политической системы, сыгравшей на рубеже XX и XXI вв. роль оплота консервативных сил, заполнила брешь на ее правом фланге, образовавшуюся после ухода в небытие почти единолично правившей страной с 1948 по 1992 гг. Христианско-демократической партии, тесно связанной с Ватиканом и консервативными традициями итальянского общества.

Полный слом старой политической системы после Первой мировой войны 1914–1918 гг., когда Италия по окончании этой войны оказалась «побежденной среди победителей», оставил глубокую травму в обществе, расколовшемся уже в годы нейтралитета 1914–1915 гг.

Послевоенный кризис, «красное двухлетие» 1919–1920 гг., когда часть левых сил Италии стремилась «сделать, как в России», переросла в «черное двухлетие» 1921–1922 гг. Тогда фашисты во главе с бывшим социалистом Б. Муссолини образовали свое националистическое и консервативное по духу движение. Постепенно с помощью прямых насильственных методов уничтожения противников фашисты завоевывали власть, и в конце октября 1922 г. король передал бразды правления их лидеру. Это, равно как и дальнейшие события XX в., стало позорным пятном новейшей истории Италии. Последовали более чем 20 лет правления в стране реакционного фашистского режима Муссолини, сверхконсервативного по сути, не терпевшего никаких оппонентов, особенно левых, хотя в нем самом изначально и присутствовали левые компоненты.

При Муссолини в 1929 г. был заключен конкордат с Ватиканом и тем самым снята острота противоречий между сохранявшей широкое влияние в стране католической церковью и итальянским государством. Фашизм с помощью разработанных им критериев «модернизации по-фашистски» (по сути, насильственной мобилизацией и «национализацией» сил общества), теории корпоративного государства и т. п. стремился достичь тех же целей, которых не достигли правившие классы в начале века: догнать развитые страны. Но Италия и во времена Муссолини продолжала оставаться аграрно-индустриальным государством, и получила право считаться «индустриальным государством» лишь во второй половине XX в., после «итальянского чуда» 1950-х гг.

Консерватизм в Первой республике

Восстановление итальянской демократии, развитие которой было прервано, по выражению Б. Кроче, «скобками» 20-летия фашистского режима, проходило путем сплочения всех антифашистских сил. Его основа – новая Конституция 1947 г. (прежняя – Альбертинский статут – действовала 100 лет). Проведенный 2 июня 1946 г. референдум, на котором победу одержали сторонники республики, означал смену монархической системы правления, просуществовавшей и при фашизме, на республиканский строй, который определил развитие послевоенной демократии в Италии. В 2001 г. бывший канцлер ФРГ Гельмут Шмидт справедливо заметил, что восстановление демократии в послевоенных Италии и Германии происходило на основе уже имевшихся ранее основ: это вовсе не было tabula rasa[39].

Само разделение итальянской послевоенной истории на Первую (1947–1992) и Вторую республику представляется условным, так как конституция 1947 г. и после 1992 г. никем не оспаривалась и не была изменена. Используем здесь, однако, предложенное итальянскими политологами, хотя и искусственное, но принятое в обиходе разделение на первый и второй этапы развития Итальянской республики в послевоенные десятилетия вплоть до нынешнего периода (Colarizi, Gervason, 2012).

Из специфических условий итальянской политики необходимо упомянуть также традиционный раскол итальянского общества и государства на Север и Юг, представляющие совершенно разные политические культуры. Это, безусловно, сказывается и на нынешнем состоянии общества, и на той его части, которая является приверженцем консервативных идей и консервативной политики. На Север страны непосредственное воздействие оказывало развитие соседних Швейцарии и Германии, в которых, по выражению М. Вебера, приоритетом стала протестантская этика, а также привнесенные из Франции освободительные идеи революции 1789 г. На Юге же и поныне сохраняется влияние византийских традиций с их авторитаризмом и патернализмом. Все отягощается неистребимой, создавшейся в ходе развития южноитальянского общества мафией, тянущей свои щупальца и в итальянскую политику. На Юге все связанное с традициями и идеалами католицизма не слишком расшатывалось оспаривавшими его приоритет идеями сначала либерализма, затем социализма и коммунизма. Неслучайно отсталый аграрный Юг всегда был опорой христианских демократов, тогда как ряд регионов Севера и Центра Италии (Эмилия– Романья, Тоскана и др.) в послевоенные годы были средоточием правления левых сил.

В годы Первой республики главным представителем консерватизма на политической арене стала Христианско-демократическая партия. Она постоянно получала большинство голосов на парламентских выборах (около 40 %), формировала правительственные коалиции, не допуская к власти на национальном уровне своего главного оппонента – ИКП, за которую голосовали до 30 % избирателей. В этот же период свершилось упомянутое выше «экономическое чудо», позволившее Италии перейти в разряд ведущих европейских индустриальных держав, и, что не менее важно, сформировалась дееспособная (хотя и специфическая) политическая система, успешно отсекавшая крайности и управлявшаяся широкими коалициями политических сил, в которых ведущую роль играли консерваторы.

Анализ причин краха Первой республики не может проводиться без обращения к вопросу о финансировании системы итальянских партий. Можно утверждать, что с самого начала Первой республики финансирование представляло собой наиболее темные стороны политики, сопряженные с коррупцией и моральной деградацией. Партии, а часто и подвластные им организации, политические кланы, отдельные представители политического класса получали финансовую поддержку в самых различных формах: от законных и открыто декларируемых до нелегальных и скрываемых от общества. «История республиканской демократии может быть рассмотрена и с точки зрения комплексной истории финансирования политических субъектов, игравших ведущую и заметную роль в развитии демократической жизни», – заметил однажды бывший лидер Итальянской социалистической партии (ИСП) Б. Кракси (Craxi, 1994, p. 13). Скрытым финансированием пользовались большинство политиков Италии. Главными источниками финансирования партий являлись государственная и частная промышленность, финансовые и экономические группы, кооперативное движение, ассоциации, объединяющие крупные фирмы в сферах производства, торговли и услуг, которые конкурировали в финансировании политики и политических деятелей в избирательных кампаниях «в виде прямой или косвенной поддержки». Весь накопленный в демократической жизни республики опыт позволяет связать такое положение вещей с характером взаимосвязей, уставившихся между экономической и политической сферами: их теснейшим переплетением между собой (ibid, p. 15). В конце концов система дала сбой: к началу 1990-х гг. подкуп и коррупция достигли таких чудовищных размеров, что перегруженная скандалами лодка итальянской политики не выдержала нагрузки и перевернулась.

Сформировавшаяся после Второй мировой войны и действовавшая по неизменным правилам фактически до 1993 г. итальянская партийная система страны была прочно «институционализированной». Партийные кадры различных партий, мало отличаясь друг от друга, воздвигали барьер между собой и простыми гражданами. Это вело к кризису системы традиционных партий, что и вызвало необходимость преобразования избирательной системы (Фузаро, 1995, c. 16–17). Становилась все более очевидной необходимость радикальных перемен. Доверие населения к политическим партиям продолжало падать, и когда исчезла «коммунистическая угроза с Востока», «аномальная» итальянская партийная система утеряла свою несущую опору – антикоммунизм.

Порок прежней системы Первой республики заключался в том, что она опиралась на неоспоримое господство на политической арене единственной партии – ХДП. Это обстоятельство уже само по себе приходило в противоречие с привычными для «старой» Европы принципами демократии, подразумевающими чередование у власти альтернативных политических сил. Оно превратилось в перманентный недостаток системы, ее «аномалию» в сравнении с политическими системами других демократических стран. Итальянская демократия времен Первой республики оказалась весьма несовершенной, так как собиравшая вокруг себя все антикоммунистические силы ХДП была ее бессменным лидером и не имела равноценного партнера-оппонента, облеченного легитимной санкцией избирателей. Компартии, несмотря на близость достижения этой цели в конце 1970-х гг., так и не удалось тогда создать правительство левой альтернативы.

«Начиная с момента создания Республики атавистический порок итальянской аномалии был связан с подпитываемым “холодной войной” идеологическим противостоянием между этими двумя партиями, что превращало их не просто в противников, а в смертельных врагов, в силу чего они не могли являться альтернативой друг другу. С падением Берлинской стены и превращением коммунистической партии в партию демократических левых сил… которые во многих европейских странах неоднократно брали на себя правительственную ответственность, можно полагать, что наступает момент, когда Италия сможет, наконец, стать нормальной страной» (Bobbio, 1993, p. 18–27), – надеялся видный философ и политолог Н. Боббио в конце 1993 г. Однако появившимся у многих в начале 1990-х гг. надеждам на скорое разблокирование политических структур, изменение сложившихся стереотипов, излечение скованной старыми недугами политической системы «несовершенной демократии» не суждено было быстро осуществиться: страна должна была пройти еще сквозь череду событий, чтобы облик ее политической жизни полностью изменился.

Решающий момент кризиса партийно-политической системы наступил в начале 1990-х гг., что было вызвано не только внутриполитическими причинами, но и, в значительной мере, внешними факторами – распадом СССР и падением социалистических режимов в Восточной Европе. В результате Италия оказалась единственной западной страной, которая переживала глубокие перемены партийно-политической системы одновременно с восточноевропейскими государствами. Итальянская «блокированная демократия» неожиданно пришла в движение. Устранение длившегося десятилетиями конфликта «Запад – Восток», обострение экономического кризиса в стране, прогрессирующая потеря влияния политических субкультур, разразившиеся политические скандалы, вскрывшиеся аферы с огромного размера взятками, в которые оказались вовлечены партии и их лидеры, – все это в совокупности привело к радикальному кризису легитимации традиционных партий и вызвало политическое землетрясение (Pallaver, Nel mezzo del cammin, 1997, p. 222), (Pallaver, Der Winterkunig, 1997, p. 407–422).

Последние парламентские выборы периода Первой республики, состоявшиеся в 1992 г., отразили расклад политических сил Италии, инерционно существовавший начиная с первых послевоенных лет. Образованные после их проведения кабинеты сначала социалиста Д’Амато, затем бывшего председателя центрального банка страны К. А. Чампи по существу продолжали линию предшествующей пятипартийной коалиции под верховенством ХДП. Заявленное в их программах проведение конституционных реформ, которым надлежало изменить облик итальянских политических институтов, так и осталось по сути дела лишь декларацией.

Консерватизм во Второй республике

Самой заметной жертвой крушения в 1992 г. старой партийно-политической системы стала Христианско-демократическая партия. Она быстро утратила свое влияние и раскололась на множество мелких группировок: если еще в 1992 г. как и во все послевоенные годы, партия была на первом месте, получив 29,7 % голосов, то в 1994 г. вышедшие из нее и представленные в качестве наследников Итальянская народная партия и «Пакт Сеньи» собрали соответственно 11,1 % и 4,6 % голосов. Тем самым традиционному итальянскому консерватизму был нанесен сильнейший удар, от которого он не оправился до сих пор.

Кризис отразился и на других партиях. Так, Итальянская социалистическая партия, третья по значению в старой партийной системе, после того как ее лидерам были предъявлены обвинены в коррупции и хищениях, практически исчезла с политической арены. Утеряли свои позиции либо вообще распались также и другие партии, определявшие политическое лицо страны на протяжении послевоенного периода.

Два гиганта, между которыми главным образом и разворачивалась политическая борьба в послевоенное 50-летие – ХДП и ИКП, набиравшие иногда вместе до двух третей голосов избирателей, в начале 1990-х гг. также вступили в полосу потрясений. Компартия фактически преобразовалась в социал-демократическую политическую силу.

Многие видные руководители ХДП оказались среди тех обвиняемых в коррупции представителей мира политики и бизнеса, которых удалось выявить в ходе проводившейся с 1992 г. по инициативе миланского судьи Дж. Ди Пьетро операции «Чистые руки». «Динозавр» итальянской политики Дж. Андреотти был обвинен в связях с боссами мафии, которая в начале 1990-х гг. действовала особенно нагло, совершая убийства высокопоставленных чиновников итальянской юстиции и политиков. Судебный процесс по делу о связях Андреотти и шире – итальянского мира политики с мафией шел очень долго и закончился оправданием обвиняемого. Решение суда было с облегчением воспринято в консервативных кругах.

Коммунистам в условиях, когда все другие традиционалистские партии лишились своих позиций, удалось сохранить свое влияние примерно на том же уровне, каковой был ими достигнут в послевоенный период, к 1970–80-м гг. Но с трансформацией ИКП (она была преобразована в Демократическую партию левых сил – ДПЛС) рухнула та скреплявшая итальянскую партийно-политическую систему подпорка в виде антикоммунизма, которой долго пользовались ХДП, ИСП и другие правительственные силы для запугивания итальянского избирателя призраком коммунизма и привлечения его на свою сторону. Крах коммунистических режимов на Востоке Европы повлек за собой и крах ХДП и созданного ею режима. Внутренние и внешние факторы привели к столь острому кризису итальянского государства, что именно в начале 1990-х гг. заговорили о конце Первой республики и переходе ко Второй.

В своем программном обращении к новому парламенту 28 мая 1992 г. президент страны Оскар Луиджи Скальфаро просил образовать включающую в себя все политические силы страны Двухпалатную комиссию (Comissione bicamerale) «с целью глубокого и органического пересмотра Конституционной хартии» (Scalfaro, 1992, p. 9).

Правительством были подготовлены два новых закона о выборах в Сенат и Палату депутатов. В них фиксировались основные принципы распределения мест между одномандатными и региональными округами, пользующимися пропорциональной системой. В августе 1993 г. были приняты два новых закона, касающихся выборов в Сенат и Палату депутатов Итальянской республики, и это коренным образом изменило избирательную систему страны. В декабре 1993 г. был утвержден также и новый порядок проведения избирательных кампаний. Он затрагивал такие важнейшие моменты, как получение доступа к средствам массовой информации, затраты на предвыборную кампанию, государственное возмещение этих затрат, организация и опубликование результатов опросов общественного мнения. В итоге избирательная система оказалась значительно обновленной. Эти важные перемены подтвердил президент Скальфаро, который, объявляя в январе 1994 г. роспуск парламента и дату проведении новых выборов, обосновав это решение принятием «нового, радикально отличающегося от предыдущего» избирательного закона, «соответствовавшего воле народа, выраженной во время референдума 18 апреля 1993 г.» (Фузаро, 1993, с. 8).

Инициаторы принятия новых законов, в числе которых были левые демохристиане и ДПЛС, надеялись на скорую победу на выборах, причем с большим превосходством над другими традиционными и новыми, также использовавшими популистские методы партиями и движениями – Лигой Севера, «Вперед, Италия!», Национальным альянсом. Однако выборы с большим отрывом от конкурентов, выиграли правые: налицо был их полный триумф.

Преимущественное голосование итальянских избирателей за правые партии, ранее не входившие в политический истеблишмент, можно объяснить психологическими, социальными и экономическими причинами. Агрессивно настроенные в отношении традиционных партий новые популистские партии сумели оказаться привлекательнее в глазах избирателей, уловить ту струну общественных настроений, играя на которой в итоге завоевали большинство парламентских мест. Эту привлекательность в определенной мере им удалось сохранять и в следующее два десятилетия, хотя первому правительству Берлускони была уготована недолгая жизнь.

Таким образом, благодаря этой победе на политическую авансцену вышли три силы, которые ранее были не слишком заметны или же вообще не существовали – ИСД-Национальный альянс (НА), Лига Севера (ЛС) и созданная известным предпринимателем, телемагнатом С. Берлускони новая партия «Вперед, Италия!» (ВИ). Итальянское социальное движение – Национальные правые силы (позже переименованная в Национальный альянс), неизменно занимавшая правые и крайне правые позиции и считавшаяся неофашистской, добилась заметных успехов на парламентских выборах 1990-х гг. (1992 г. – 5,4 %, 1994 г. – 13,5 %, 1996 г. – 15,7 %). Лига Севера, появившаяся на политической арене в середине 1980-х гг. с лозунгами федерализации страны, пересмотра распределения доходов в пользу более развитого Севера и его дальнейшего дистанцирования от недоразвитого Юга страны, завоевывала все больше симпатий избирателей в северных областях. Если в 1987 г. «легисты» набрали всего 0,5 %, то на последующих общенациональных выборах в 1992 г. – 8,6 %, в 1994 г. – 8,4 % и в 1996 г. – 10,1 % голосов. «Вперед, Италия!» добилась головокружительного успеха на первых же для себя парламентских выборах (1992 г. – 21,0 %). Это позволило Берлускони занять пост премьер-министра. Партия практически удержала свои позиции и на последующих выборах 1996 г. (20,6 %).

В целом правоцентристское объединение совместно получило на выборах 27 марта 1994 г. 42,8 % голосов и благодаря принятому незадолго до этого новому избирательному закону – больше половины мест в Палате депутатов итальянского парламента. После выборов 1994 г. они сформировали правую правящую коалицию и заняли командные высоты в итальянской политике. Это объединение трех совершенно разнородных политических сил положило начало консервативному блоку, игравшему в течение следующих 20 лет ведущую роль в итальянской политике.

Довольно быстро в коалиции начались внутренние раздоры: из нее поспешили выйти представители Лиги Севера, посчитавшие, что правительство игнорирует их требования. После того как в новые коррупционные скандалы оказался вовлечен концерн Берлускони «Фининвест», правоцентристское правительство, просуществовав 225 дней (при средней продолжительности жизни послевоенных кабинетов 315 дней), ушло в отставку. В январе 1995 г. новое правительство образовал Л. Дини, бывший министром казначейства при Берлускони. Кабинет Дини, расцененный как правительство технократов-специалистов, просуществовал до декабря 1995. Ситуация в стране качественно поменялась, когда правые оказались после парламентских выборов апреля 1996 г. в меньшинстве. Тем же трем партиям – «Вперед, Италия!», Лига Севера, Национальный альянс в целом удалось сохранить набранные ими на предыдущих выборах проценты голосов. Однако из-за их разобщенности (Лига Севера отказалась войти в коалицию «Полюс», созданную двумя другими их бывшими союзниками) и благодаря тому, что на сей раз по правилам нового избирательного закона в выигрыше оказались их противники, правые утратили парламентское большинство.

Победа коалиции левых сил на всеобщих выборах апреля 1996 г. ознаменовала собой начало нового этапа развития партийно-политической системы страны в 1990-е гг. Бывшие коммунисты из ДПЛС, ставшие основой левоцентристской коалиции, после постоянного пребывания в оппозиции, наконец, оказались у власти на национальном уровне.

«Вперед, Италия!» и другие консерваторы

«Виртуальная партия», «партия-призрак», т. е. партия, которой в действительности не существует, – такие не лишенные иронии названия поначалу давались созданной Берлускони партии-движению «Вперед, Италия!» (ВИ), которая на деле представляет собой ярко выраженную неопопулистскую партию.

Позже сходным путем привел своих сторонников в парламент иной по духу популистский лидер Беппе Грилло, бывший актер-комик. На выборах в феврале 2013 г. за его «виртуальную» партию «Движение 5 звезд» проголосовали более 25 % итальянских избирателей, что позволило ему получить неожиданно большое число мест в Палате депутатов и Сенате. «Движение 5 звезд» оказалось конкурентом как левым, так и правым партиям, в том числе партии Берлускони, отобрав у них часть голосов (Brandau, 2013).

Обещания ВИ остановить в Италии продвижение коммунистов к власти и создать миллион новых рабочих мест упали на благоприятную почву, что объясняет ее ошеломляющий успех уже на первых же для нее общенациональных выборах в 1994 г. Уже тогда она ее численность составляла 300 000 человек. Партию отличало искусное ведение предвыборной борьбы, включая агрессивные агитационные кампании в СМИ, в первую очередь на принадлежащих Берлускони каналах телевидения. Кроме того, эти кампании финансировались самим Берлускони и его союзниками из среды итальянского бизнеса.

«Вперед, Италия!» – партия харизматического лидера, который вызывал симпатии определенной части итальянского электората из-за своей успешной деятельности в сфере менеджмента. Берлускони сам создал свою телевизионную империю и также сам руководил ею, постоянно расширяя ее границы и отвоевывая на протяжении десятилетий место под солнцем в условиях жесткой конкурентной борьбы.

ВИ не была отягощена громоздкими и неповоротливыми структурами, характерными для традиционных партий. Центром принятия решений служил объединяющий все усилия ВИ Координационный комитет, в который входили пять человек. Однако полной и безраздельной властью во всех структурах пользовался лидер партии «Вперед, Италия!». Само это название заимствовано из лексикона итальянских футбольных болельщиков – «тиффози» – и должно было привлекать людей со спортивным азартом, окрашенным в цвета национального флага.

Лишь в 1998 г., т. е. четыре года спустя после своего триумфального прихода во власть, «Вперед, Италия!» провела свой первый съезд, на котором доминировал Берлускони. Он заявил, что партию поддержали 140 000 человек, и за нее намеревался голосовать каждый четвертый итальянец. «Вперед, Италия!», по словам ее лидера, является партией ценностей и программы. Разумеется, речь шла прежде всего о традиционных консервативных ценностях. Берлускони политически позиционирует ВИ как партию «центра», «центра итальянской политической системы». По Берлускони, ВИ – партия либеральная, но не элитарная, она народная либерально-демократическая партия, она католическая, но не конфессиональная партия, национальная, но не централистская, ее можно было бы назвать «партией людей здравого смысла, доброй воли, партией итальянцев, несущих в своем сердце великую любовь к другим и к собственной стране, партией итальянцев, которые любят свободу» (Berlusconi, 1998, p. 11–27).

Как нельзя лучшим союзником на политической арене для нео– популистской партии-движения такого рода не мог не оказаться Национальный альянс (НА) Дж. Фини. Именно ему удалось реформировать бывшее Итальянское социальное движение (ИСД), придав этим необходимые «демократические» черты в целях попадания в коридоры верховной власти. Зеркально противоположные ИКП и ИСД, всегда находившиеся в оппозиции в рамках старой партийной системы, реформировались примерно в одно и то же время. От них, при преобразовании в более умеренную политическую силу, откололись группы политических деятелей, не захотевшие расстаться с изначальными идеалами левой и правой партий. Еще одним наследником ИСД, кроме вошедшего после выборов 1994 г. в правительство Национального альянса, стало Трехцветное (имелся в виду национальный триколор) движение во главе с традиционалистом П. Раути, сохранившее верность идеалам крайне правого движения.

Результатом проведенных Фини преобразований стал рост доверия значительной части итальянских избирателей: Национальный альянс набрал на выборах 1994 г. весьма высокий процент голосов – 13,5 %, а через два года ему удалось даже добавить к достигнутому 2,2 % голосов. В 1996 г. он занял второе место в трехпартийной коалиции ВИ – НА – Лига Севера, получив в совокупности 15,7 % голосов при 20,6 % у лидера – ВИ. В сформированном Берлускони правительстве представители НА заняли посты министров и замминистров с большими властными полномочиями.

Региональная партия-движение Лига Севера достигла наивысшего для себя результата в истории на выборах 1996 г. Ее представительница И. Пиветти была избрана председателем Палаты депутатов итальянского парламента. Входя впоследствии в правительства под руководством Берлускони, выдвиженцы ЛС добивались расширения федералистских начал, самостоятельности северных, более развитых регионов.

Предложенные в 1990-е гг. трехпартийной коалицией во главе с Берлускони методы лечения больной экономики за счет уменьшения расходов в социальной сфере были встречены в обществе неоднозначно. В целом эти меры мало чем отличались от программ неолибералов правого толка в других странах Запада. Конечно, подобные шаги не встретили одобрения у большинства итальянцев, привыкших к вспомоществованиям со стороны функционировавшего в послевоенные десятилетия социального государства, созданного под руководством христианских демократов при сильном воздействии на этот процесс левых партий, прежде всего ИКП и ИСП, а также профсоюзов. Последние, благодаря их мощи, оказались в 1990-е гг. единственными крупными общественными структурами, которые в тот напряженный, переломный для страны момент не только не утеряли, а еще больше укрепили свой потенциал. Наблюдая, как в период правления правой коалиции при реализации неолиберального курса ущемляются интересы трудящихся слоев, профсоюзы оказывали упорное сопротивление политике правого правительства: достаточно вспомнить, например, о всеобщей забастовке в октябре 1994 г., вынудивший Берлускони срочно вернуться в Италию из своей поездки в Россию.

На парламентских выборах 1996 г. победу одержала левая коалиция, выступавшая под названием «Олива». Ее возглавил ставший с тех пор постоянным соперником и антагонистом Берлускони известный экономист и бывший глава крупнейшего итальянского государственного треста ИРИ Романо Проди. В 1998 г., после консультаций с президентом Республики на пост премьер-министра был назначен глава ДПЛС Массимо Д’Алема, обоснованность выбора которого была признана даже консервативной прессой.

После поворота 1992 г. итальянское общество претерпело глубокие изменения. Действовавшие ранее идеологические установки, главным образом антифашизм, послуживший в послевоенный период основой для появления республиканской Италии, оказались выхолощенными и потеряли влияние. Под воздействием значительных социальных перемен менялась и массовая база политических сил. Социальные группы, которые ранее поддерживали традиционные партии (прежде всего, ХДП, ИКП, ИСП, занимавшие в предпочтениях избирателей первые три места), слабели и уступали место новым, возникшим и окрепшим в ходе социально-экономического развития последних десятилетий. Эти перемены были использованы правыми консерваторами, возглавленными Берлускони для того, чтобы попытаться провести реабилитацию итальянского фашизма и его «достижений» в подъеме Италии, ускоренной индустриализации, сплочении и консолидации сил общества в условиях фашистского режима с опорой на националистические, консервативные установки. Данная тенденция вызвала острые дискуссии, сопротивление со стороны оставшихся верными антифашистским идеалам левых сил, ведущих интеллектуалов Италии (Любин, 2011, с. 69–82).

Итальянские политологи, в частности Дж. Паскуино, отмечали, что попытки создать в 1990-е гг. в стране двухполюсную партийно-политическую структуру наталкивались на застарелые подозрения и враждебность внутри двух лагерей – левых и правых сил – и не приносили ощутимого результата (Pasquino, 1998, p. 71–81). Но на самом деле такая структура постепенно складывалась и консолидировалась в Италии на рубеже XX–XXI вв. Левоцентристский и правоцентристский блоки чередовались у власти, тем самым была в какой-то мере устранена «итальянская аномалия» и страна стала похожей в этом отношении на Францию, Англию и Германию.

При правлении в 2001–2006 гг. коалиция во главе с Берлускони не смогла полностью реализовать намеченные реформы, в результате на очередных парламентских выборах с минимальным преимуществом победу одержала левоцентристская коалиция. Однако разносторонность интересов входивших в нее левых сил привела к тому, что после двухлетнего пребывания у власти коалиция, возглавлявшаяся Проди, потерпела поражение от правых на внеочередных парламентских выборах весной 2008 г.

Новый триумф Берлускони на этих выборах некоторые аналитики объясняли тем, что тот на протяжении 20 лет вел в подчиненных ему средствах массовой информации пропаганду «самых отсталых и низменных инстинктов», использует в своей политике бонапартистские и фашиствующие диктаторские методы. В те годы произошло слияние партии Берлускони «Вперед, Италия!» и неофашистского Национального альянса под руководством Дж. Фини в партию «Народ свободы». Левым силам, несмотря на попытки создания единой Демократической партии (что произошло лишь в 2007 г.), не удалось противопоставить объединению правых свое собственное сплоченное объединение, способное получить поддержку большинства избирателей.

Если посмотреть результаты консервативных сил и объединений правоцентристов на выборах последних лет, то можно заметить, что, имея во главе Берлускони, они часто добивались немалых успехов. В 2001 г. правоцентристский Дом свобод получил 45,4 % голосов и большинство депутатских мест (368) на выборах в Палату депутатов (левые в целом – 44,3 % и 261). Незначительно проиграв на выборах 2006 г. левым, коалиция под руководством Берлускони заняла второе место, получив 281 место в Палате депутатов и 156 мест в Сенате (у левых были соответственно 341 и 158). В 2008 г. правые силы получили на парламентских выборах почти 14 млн голосов (37,4 %) и заняли первое место в Палате депутатов, получив 344 места. В 2013 г. правоцентристами получены почти 10 млн голосов (29,18 %) и 124 места в Палате[40].

В 2013 г. выявилось отступление правоцентристов: левоцентристская коалиция, в которую вошли Демократическая партия и партия «Левые, экология, свобода», получила в нижней палате парламента 29,5 % голосов, тогда как правоцентристы во главе с экс-премьером Берлускони – 29,1 %. Разрыв между правыми и левыми в Сенате составил чуть более 1 %. Если нижняя палата осталась за левыми, то верхняя палата, несмотря на однопроцентный перевес левых, остается за сподвижниками Берлускони, поскольку Сенат комплектуется на основании как общенациональных, так и региональных выборов.

По сравнению с выборами 2008 г. левые потеряли почти 7 %. Берлускони удалось за два месяца активной агитации повысить популярность своей партии и занять второе место на выборах. Триумфатором на выборах 2013 г. стал популярный комик и блогер Беппе Грилло. Его «Движение 5 звезд», не вступая ни в какие коалиции, набрало 25,5 % голосов в Палате депутатов. Внятной программы это движение не выдвинуло. Одно из предвыборных обещаний Грилло – сокращение депутатской зарплаты вдвое. В Палате депутатов и Сенате партия Грилло воздерживается от коалиций, держится нейтрально, остается оппозиционной силой, резко критикует как правоцентристов Берлускони, так и левоцентристское правительство Ренци. Блок центристов во главе с Марио Монти набрал 10,5 % голосов, и этот результат не позволил бывшему премьер-министру вернуть себе главный пост в итальянской политике.

Таким образом, можно отметить, что к концу первого десятилетия XXI в. в Италии все же возникло некое подобие двухполюсной партийной системы с чередованием у власти политических блоков с разной политической ориентацией. В то же время следует отметить, что трудности в деле реформирования выстроенного предшественниками здания послевоенного государства, сопротивление давно назревшим реформам значительно замедляют этот процесс. Консерваторы, ведущая роль среди которых принадлежит Берлускони и партии «Вперед, Италия!», являются одной из главных политических сил, способных создавать на выборах правоцентристские коалиции с высокими электоральными шансами.

Впрочем, это не гарантирует консерваторам отсутствия поражений. В ноябре 2011 г. под влиянием нарастающих признаков глубокого кризиса в стране, в первую очередь финансово-экономического, Берлускони вместе со своим правительством ушел в отставку, утратив тем самым ведущие позиции в итальянской политической системе.

Если оценивать идеологическую базу ХДП и ее политики, привлекавшей поддержку большинства электората, то это были традиционные, освященные веками прежней жизни, ценности католицизма, католической веры и церкви. За спиной этой политики стоял Ватикан, который оказывал непосредственное влияние на ХДП и ее линию. Так, он способствовал атлантическому, проамериканскому западному выбору, сделанному в 1947 г. лидером ХДП Де Гаспери, вступлению Италии, хотя и при больших возражениях партнеров, в НАТО в 1949 г. Итальянские христианские демократы были среди тех, кто создавал ЕС.

Что касается внутренней политики, то она была направлена на закрепление приоритета консервативных идей в обществе, борьбу с левым крылом итальянской политики, недопущение его усиления и прихода к власти. В этом итальянские христианские демократы получали прямую поддержку американских союзников. Страна, оказавшись в годы «холодной войны» на приграничном фронте, все же оставалась союзником США, которые разместили в Италии свои военные базы и стремились закрепить свое экономическое и политическое влияние в стране, не позволить коммунистам, считавшимся симпатизирующими СССР, прийти к власти. С несогласными, как это произошло с известным лидером А. Моро весной 1978 г., могли расправиться особо изощренными способами.

ХДП удалось удерживать стабильность этой системы вплоть до мирового политического кризиса и смены приоритетов в конце 1980-х – начале 1990-х гг. С переходом ко Второй республике итальянскому консерватизму как политическому направлению приходилось начинать с чистого листа, и критически важным периодом стала середина 1990-х гг. Но названные критерии, являвшиеся коренными чертами прежних консервативных политических течений и объединений, были унаследованы новыми силами, провозгласившими свою преемственность с теми идеями, которые отстаивали консервативные силы внутри ХДП, а сами традиционные консервативные идеи стали основополагающими в их повседневной политической практике.

После крушения в 1992 г. так называемой системы ХДП претендентом на представление в стране консервативных идей стала созданная самым богатым итальянским предпринимателем С. Берлускони партия-движение «Вперед, Италия!» (Любин, 2004, с. 96–111). Она долго сохраняла крепкие позиции в партийно-политической системе страны, хотя сейчас они уже значительно ослабли. При этом ее лидер, имеющий уже весьма солидный, по-прежнему стремится играть ведущую роль в итальянской политике. Правда, теперь ему уже не всегда удается то, что удавалось на протяжении более 15 лет с 1994 по 2011 г., когда без него и его партии в итальянской политике ничего не решалось.

Одна из важных причин этого – скандальные судебные процессы, в которые оказался вовлечен лидер правоцентристов и которые не способствовали укреплению в итальянском обществе ни его личного авторитета, ни доверия к партии. Кроме прочего, Берлускони, находясь у власти, старался, чтобы были приняты такие законы, которые помогали ему избежать судебного преследования, опираясь на иммунитет. Это вызывало насмешки не только в Италии, но и за рубежом, среди ближайших партнеров по Европейскому союзу. Лидеры Франции и ФРГ Н. Саркози и А. Меркель, кажется, вздохнули с облегчением, когда скомпрометированный Берлускони, не сумевший провести страну сквозь экономический кризис и своими действиями, на их взгляд, лишь еще более его усугублявший, ушел, наконец, в ноябре 2011 г. в отставку.

Партия «Вперед, Италия!» была воссоздана в 2013 г. в результате раскола партии «Народ свободы» и как ответ на голосование в Сенате за лишение Берлускони права на мандат. Возрожденная «Вперед, Италия!», не приняв участия в каких-либо выборах, унаследовала часть депутатских мест «Народа свободы».

15 ноября 2013 г. группа сторонников бывшего соратника Берлускони по партии «Народ свободы» Анджелино Альфано, состоящая преимущественно из христианских демократов, объявила об основании альтернативной партии «Новый правый центр». Другая группа вышедших из возглавлявшейся Берлускони партии «Народ свободы» во главе с бывшим мэром Рима Джованни Алеманно, представлявшем в «Народе свободы» крыло тех, кто ранее был связан с партией бывших неофашистов «Национальный альянс», создала собственную партию «Италия прежде всего» (недавно Алеманно и его сотрудники времен его правления в римской мэрии были обвинены в коррупции, часть из них арестована). Новая партия Алеманно вела переговоры об объединении с партией «Братья Италии – национальный правый центр».

Символика партии «Вперед, Италия!» появилась на региональных выборах 2013 г. в Трентино-Альто Адидже (Южный Тироль) в местных вариациях «Вперёд, Трентино!» и «Вперед, Альто– Адидже!» (в списке совместно с региональным подразделением партии Лига Севера).

В парламенте Итальянской Республики 17 созыва фракция «Вперед, Италия!» в Палате депутатов получила название «Народ свободы – Берлускони президент». Другие части бывшей партии «Народ свободы» имеют собственные фракции. Так, 18 ноября 2013 г. 30 депутатов во главе с А. Альфано образовали фракцию партии «Новый правый центр». В Сенате партия Берлускони имеет 60 мест. По итальянским масштабам это средняя партия, с которой, однако, ввиду сохраняющегося личного влияния на итальянскую политику ее лидера, призваны считаться ведущие партии страны.

27 ноября 2013 г. Сенат одобрил исключение Берлускони, а днем раньше «Вперед, Италия!» перешла в оппозицию к тогдашнему правительству Энрико Летты, в то время как лидер «Нового правого центра» А. Альфано согласился занять пост министра в правительстве. По завершении консультаций с Маттео Ренци 20 февраля 2014 г. об участии в формируемом им правительстве Берлускони вновь подтвердил, что «Вперед, Италия!» остается в оппозиции.

Партия «Вперед, Италия!» имеет разветвленную организационную структуру на всех уровнях. Кроме того, Имеется молодежная организация «Молодежь ”Вперед, Италия!“» также с широкой сетью провинциальных союзов.

Если характеризовать в целом нынешний состав итальянских политических сил, разделяющих консервативные (а также и либеральные) идеи, то к правоцентристским силам относят центристов либерального направления: «Гражданский выбор» и «С Монти за Италию», с последним объединились либерал-центристы, христианские демократы и консерваторы; правоцентристов: «Народ свободы» (партия распущена в 2013 г.); «Новый правый центр» с лидером А. Альфано, когда-то он был ближайшим сподвижником и считался «наследником» Берлускони, но затем Альфано создал собственную партию; «Союз центра». Что касается правых, то к ним причисляют обновленную партию С. Берлускони «Вперед, Италия!» и Лигу Севера, возглавляемую Маттео Салвини.

В основе идеологии партии «Вперед, Италия!» (ВИ), воссозданной в 2013 г. после раскола в коалиционной партии «Народ свободы» и выхода из нее «Нового правого центра» во главе с Альфано, по-прежнему лежат консерватизм, консервативный либерализм, идеи христианской демократии. Партия Берлускони считается главной правоцентристской партией Италии. В Европейском парламенте она входит в объединение консервативных сил Европейская народная партия и имеет 13 депутатов, избранных на выборах 2014 г. Сейчас в итальянском парламенте у партии Берлускони 67 мест в Палате депутатов и 60 мест в Сенате, и она не имеет большинства ни на одном из этих уровней законодательной власти.

Партия остается в оппозиции, несмотря на неоднократные предложения Ренци, не сумевшего найти подходы к Берлускони. Со своей стороны, критикуя нынешнее левоцентристское правительство и линию Ренци, пришедшего к власти в феврале 2014 г., лидер «Вперед, Италия!» недавно заявил, что «Ренци сделал очень мало, вернее, вообще ничего не сделал».

Глава 3 Российский консерватизм глазами экспертов

Российский консерватизм на современном этапе

Предыстория: прерванная традиция политического консерватизма

Историческая судьба консерватизма в России уникальна и трагична. Разрыв исторической традиции – сильнейшее потрясение для любого течения общественной мысли, для консерватизма же, опирающегося на сохранение прошлого, это подлинная трагедия. Российский консерватизм сегодня возрождается и сталкивается со многими политическими и интеллектуальными вызовами.

Отечественный консерватизм XIX – начала XX в. оставил богатое интеллектуальное и духовное наследие, составляющее неотъемлемую часть европейской культурной традиции. Как и во всем западном мире, в России консерваторы осмысляли власть и личность, государственное устройство и нравственные ценности, религиозное и светское начала в жизни человека, искали баланс между сохранением традиции и ответом на вызовы времени. Как и везде, мыслители и общественные деятели консервативного и либерального толка являлись оппонентами, но не непримиримыми антагонистами: в творчестве многих из них можно найти элементы обеих идеологий. Не уникально и то, что вплоть до последних лет империи политическая борьба и конкуренция идей в России разворачивались в придворных кругах, консерваторы конкурировали за влияние на монарха. Однако следствием такой неконкурентности была ригидность власти. Как справедливо отмечает Л. Поляков (Поляков Л., 2004), одним из парадоксов отечественного консерватизма была его «властецентричность»: государство выстраивалось… как некий универсальный институт», выполняющий «в разные времена по-разному – и функцию охранения, и реформирования… [при Николае Первом] каралось не инакомыслие, каралось само помышление о действии, независимом от государя».

При переходе к индустриальной эпохе такая ригидность не позволила правящему классу найти способ сосуществования «старой» (помещичьей) и поднимавшейся (буржуазной) элиты, что, в свою очередь, не дало возможности им вместе справиться с острейшими социальными конфликтами; в итоге старый строй был сокрушен революцией и заменен тоталитарным режимом. Схожие сценарии ожидали и другие страны с развитой консервативной «властецентричной» традицией: Германию, Италию, Испанию (Moore, 1966, p. 430), разница состояла лишь в том, что там тоталитарные режимы получились «правыми», заимствовавшими элементы прежнего консерватизма, а в России к власти пришли коммунисты, отвергавшие многие ключевые консервативные ценности. Как отмечает независимый эксперт, у нас наследие русских – что либералов, что консерваторов – оказалось перерубленным. 70 лет мы существовали в вакууме, читали Маркса и Ленина. Сейчас пытаемся найти консервативные и либеральные корни для сегодняшней России.

Философы и мыслители консервативного (равно как и любого другого, кроме коммунистического) толка оказались в эмиграции. Их творческое наследие богато и многообразно; главное в нем – попытка осмыслить революцию и ее последствия, предугадать траекторию дальнейшего развития. Однако, как и наследие дореволюционных философов, оно может служить сегодняшним консерваторам пищей для размышления и источником творческого вдохновения, но не дает прямых ответов на злободневные вопросы: эти философы творили в отрыве от Родины и не могли знать сегодняшней России. Нарушенную преемственность консервативной традиции еще только предстоит восстановить.

Советский строй во многих отношениях был антагонистичен консерватизму; в первую очередь, речь идет об отсутствии в нем таких понятий, как частная собственность (и рыночная экономика), верховенство права, религиозные основы государственности и общественной жизни. Однако в нем были существенные элементы, роднившие его с консерватизмом, что обусловило феномен «левого», или «красного» консерватизма в современной России.

В советской идеологии сохранилась та же «властецентричность», стремление к монополии на власть, которая была присуща России имперской. «Антизападничество» не являлось непременной чертой традиционного российского консерватизма, однако поскольку перемены, происходившие в России в последние десятилетия, воспринимались как «западнические», а то и навязанные стране Западом, эта черта коммунистической идеологии оказалась востребованной современным консервативным дискурсом.

При том что советский режим был атеистическим, его телеологичность исполняла некоторые функции, сопоставимые с ролью христианской религии для консерватизма: она придавала «высший», выходящий за рамки рационального смысл и государственной власти, и отношениям в обществе (включая сферы морали, семьи, культуры).

Наконец, главная черта, роднящая советский строй с консерватизмом – это традиционализм, или «охранительство»: сопротивление переменам, диктуемое «эгоизмом элиты», желанием сохранить свое привилегированное положение (Капустин, 2000).

В результате 70-летнего коммунистического правления Россия и, в частности, российский консерватизм оказались в уникальной ситуации. Многие исторические этапы своего развития, в том числе модернизацию в классическом ее понимании – переходе от аграрного общества к индустриальному, – Россия проходила без участия консерваторов в выработке, принятии и исполнении решений. Страна вошла в XXI в. как индустриальная, высокообразованная и урбанизированная, но без опыта конкуренции как в экономике, так и в политике. Россия сохранила религиозные (или совместимые с религиозными) моральные ценности при атеистической власти, имперское сознание после империи, недоверие к рынку при индустриальной экономике.

С падением коммунизма восстановились предпосылки для развития консерватизма подлинного: собственность, рынок, общественная функция церкви, основные гражданские свободы и – пусть в неразвитом виде – политическая конкуренция.

Авторов рыночных реформ чаще всего именуют либералами, порой – «необольшевиками» за радикализм реформ. На самом деле эти реформы по своим рецептам были скорее либертарианскими, т. е. соответствовавшими логике консерватизма, обретшего черты «либерализма XIX века». Правда, западные либертарианцы по вопросам политики, общественной морали и т. п. чаще занимают правые позиции, а наши экономические реформаторы – скорее умеренные либералы, но тому есть свое объяснение: необходимость ухода от тоталитарного наследия.

Сегодняшний российский консерватизм возрождается в обществе переходном, переживающем процессы быстрой и анклавной модернизации. В такой ситуации консерватизм, с одной стороны, особенно востребован, поскольку только он может предложить модель развития, учитывающего национальную специфику, предостеречь от ошибок и смягчить издержки перехода. С другой стороны, он находится в наиболее сложном положении: призванный сохранять, консерватизм вынужден иметь дело с переменами во всех сферах политической, социально-экономической и общественной жизни. Для российского консерватизма эта миссия еще более сложна: перемены восстанавливают многие институты и ценности, отринутые советской властью, ломая тем самым традицию, сложившуюся при этом режиме, и это, подобно принудительному перелому неправильно сросшейся кости, процедура тяжелая и болезненная.

Запрос на консерватизм

Предпосылки и причины возрождения консерватизма, а так– же характер этого процесса оцениваются экспертами с вы– сокой долей консенсуса. Разница в этих мнениях – в акцентировании объективных или субъективных факторов, положительных или критических оценках этого явления. С определенной долей условности можно сказать, что объективные факторы рождают запрос на консерватизм политический, а субъективные – моральный, или культурный.

Модернизационные перемены, происходящие в России последнюю четверть века во всех сферах – от экономики и социальной организации общества до культурной, семейной и бытовой сфер – порождают потребность в адаптации к новым условиям. Подчеркнем, речь идет не только об издержках этих реформ или ошибках или перегибах при их осуществлении (хотя консерваторы часто акцентируют внимание именно на них), а на их совокупном эффекте, породившем сдвиги в ценностях и моделях социальной мобилизации – главном смысле любого модернизационного процесса (Deutsch, 1961, p. 493–514). С одной стороны, только в результате этих сдвигов стали возможными возвращение к подлинным консервативным ценностям (собственность, религия, плюрализм) и даже сам факт свободного консервативного дискурса. С другой стороны, резкий и быстрый характер этих процессов не может не породить противодействия самых разных интересов как прежней, так и переходной эпохи. Это, кстати, объясняет живучесть так называемого красного консерватизма, который консерватизмом в большинстве привычных смыслов этого слова не является.

Вторая причина запроса на консерватизм кажется обратной предыдущей: стабилизация новой элиты. Она утвердилась у власти и, как это многократно бывало в других странах и исторических контекстах, почувствовала интерес к «фиксации стабильности», сохранению своего доминирующего положения, для чего необходимо снизить риски и вызовы со стороны иных элитных групп, а также создать и институционализировать свою базу поддержки.

Оба этих процесса носят объективный характер: становление рыночной экономики и плюралистического общества представляет собой либерализацию прежнего режима, его «открытие миру», что подразумевает более интенсивное познание ценностей, характерных для других, в первую очередь – западных цивилизаций. Но если на Западе институты рынка и политического плюрализма давно восприняты консерватизмом, то в российских условиях они на субъективном уровне воспринимались как «разгул либерализма» и угроза разрушения стабильности. Запрос на консерватизм, тем самым, представляет собой попытку осмыслить новые реалии, переопределить российскую нацию и как политического субъекта, и как культурную общность.

В характеристиках этой ситуации эксперты были практически единодушны. Различия между ними – лишь в оценке этого явления. Независимые эксперты констатируют объективный характер описанных процессов, эксперты-консерваторы настроены к ним негативно: Современный либерализм переформатирует наш мир в сторону крайне неудобного и крайне неуютного для людей общежития. И вектор этой переделки направлен на то, чтобы изменить саму человеческую натуру.

Практически все эксперты указывают на многочисленные сложности и внутренние противоречия запроса на консерватизм, его обращения к разным слоям интеллектуального и исторического наследия. Эксперты-консерваторы видят в этих интеллектуальных поисках скорее проблему роста, хотя скепсис присутствует и у них; не отрицают они и наличия в этих консервативных искания элемента «охранительства».

Эксперты-консерваторы пытаются сформулировать целеполагание такого консервативного запроса, формулируя его в конструктивном ключе – как пересборку новых социальных групп, выход на авансцену широких народных масс, переопределение идентичности (восстановить утерянное), основанное на обращении к традициям и отталкивающееся от сложившихся за последние десятилетия реалий. При этом они не отрицают, что важнейшую роль в формировании консервативного целеполагания играет консервативное самоопределение Президента России: это в большей степени идет от власти и от того сюжета, который связан с расстановкой сил во власти. Некоторые подчеркивают необходимость идеологической вооруженности власти для противодействия якобы господствующей либеральной идеологии.

Определение сохраняемой традиции у них колеблется от творческого прочтения нашего советского прошлого до более реалистичного, восходящего к Н. Бердяеву определения традиции как образов и ощущений, мышления и поведения, которые ввиду их принадлежности к общественному наследию этой группы, оцениваются ее членами положительно.

У независимых экспертов констатация этой проблемы также встречается, однако они настроены гораздо скептичнее относительно перспектив и эффективности консервативной политической доктрины в условиях России: Нельзя сказать, что она удовлетворяет интересы большинства населения российского общества. Они гораздо чаще подчеркивают ее скорее «охранительный», чем «терапевтический» характер, указывают на то, что консерватизм становится политическим инструментом в руках государства, намеренного любым образом удержать власть в условиях появления оппозиции, роста социального недовольства. Они подчеркивают, что консерватизм… обрел формат «охранительства». Идея была в возвратном движении, т. е. воссоздать картинку Российской империи. Но это же невозможно в принципе. Это не просто антинаучно и нереалистично: это и методологически неверно.

Особенность России, отличие от стран Запада – «властецентричность», отсутствие в ее традиции политической конкуренции. Вследствие этого в возрождающемся консервативном тренде широкое распространение (но акцентируемое только экспертами– консерваторами) получает обоснование охранительного тренда высшими интересами. Конкуренция за власть внутри страны, а также конкуренция России на международной арене трактуются ими как угроза целостности и самому существованию страны: Консерватизм – это ответ на вызов той самой глобализации, которая пытается снивелировать все национальные различия. И, самое главное, консерватор усматривает в этой глобализации все-таки дирижерскую руку. Политическая конкуренция внутри страны в такой трактовке фактически объявляется недопустимым риском, так как за оппозицией могут стоять олигархические и/или зарубежные интересанты. Воздействие Запада трактуется либо как стихийное (влияние чуждых ценностей и интересов), либо как намеренное с враждебными России целями.

Оговоримся, что большинство консерваторов считают нужным подчеркнуть конструктивный, неконфронтационный характер такого антизападничества: оно отнюдь не предлагает изоляционизм, а призвано лишь создавать преграды… тому, что может разрушать нашу собственную цивилизационную и национальную идентичность.

Среди обоснований запроса на консерватизм некоторые эксперты (чаще – консерваторы, но не только они) упоминали опасность для России нынешних норм западной морали и секуляризации, этой гендерной свистопляски, которая устроена на Западе сейчас, и ювенальной юстиции. Эти страхи носят порой максималистский характер: Не завершится все это однополыми браками… Ясно совершенно, что лет через пять будет поставлен вопрос о полигамии… Другой пример: Сегодня новые цветы [моральные ценности] отрицают право за традиционной семьей на существование… это фундаментальное нарушение принципов плюрализма и демократии… эти новые формы… осуществляют агрессию по отношению к традиционной семье.

Такая опасность, как правило, подавалась как гипотетическая: попыток оценить или охарактеризовать реальное состояние в этих сферах в России практически не наблюдалось. Акцентирование тематики «культурного консерватизма» для продвижения повестки дня консерватизма политического обычно и для политической практики западных консерваторов (как «традиционных», так и «новых» – в определениях, данных в Главе 1), однако западные консерваторы имеют вполне прагматичную политическую программу, тогда как отечественный консерватизм, как показано ниже, развернутой политической и социально-экономической доктриной не обладает.

Консервативное наследие

В трактовках наследия российского консерватизма экспертами наблюдается достаточно высокая степень консенсуса. Основателем консервативной традиции в русской общественной мысли единодушно признается Н. М. Карамзин с его «Записками о старой и новой России», во многом определившими базовые установки для российского консерватизма. С ним связываются как общее начало консервативной мысли, совпадающее по времени с оформлением консерватизма в Европе, так и зарождение традиций, сохраняющихся и поныне: «властецентричность» (с оговоркой, что речь идет не о деспотизме), государственничество и умеренная критичность по отношению к власти со стороны гражданского общества. Некоторые эксперты утверждают, что именно от Карамзина – не только философа, но историка и писателя – ведет начало «литературоцентричность» российского консерватизма. Они отмечают значительную роль литераторов как «властителей дум», глубокое философское и нравственное начало классической русской литературы (чаще всего в этой связи упоминается литературное наследие Ф. М. Достоевского и позднего А. С. Пушкина).

Главные черты дореволюционного консерватизма, на которые обращают внимание эксперты:

1. Интеллектуальное богатство и сложность, сочетание в творчестве одних и тех же философов различных традиций – консервативной и либеральной, автократичной и демократичной, религиозной и светской: Весь русский религиозный ренессанс… – это всё универсалистские концепции. Такое положение характерно и для Запада, но в России оно было распространено шире, поскольку консерваторы (возможно, за исключением тех, кто занимал государственные посты) не были вовлечены в борьбу конкурирующих партий или иных политических сил, а потому в своем творчестве были свободны от ограничений, накладываемых политической борьбой. Концепции этих философов и мыслителей универсальны, стремятся к познанию и объяснению мира и просвещению как элиты, так и народа.

Совмещение либеральных и консервативных подходов – иногда в виде конструктивного синтеза, иногда внутренне противоречивое – проявлялось и в политической жизни России. В частности, это касалось правовой сферы: как и в западном консерватизме, в русской консервативной традиции ценность права никогда не преуменьшали. Верховенство права – это одна из ведущих консервативных ценностей, это то, что ставится вслед, скажем так, за религиозностью. Как показано ниже, эта отечественная традиция в современном консерватизме, к сожалению, на данный момент не возродилась.

2. Самостоятельность русской традиции. При хорошем знании европейской интеллектуальной жизни и несомненной принадлежности российской общественной мысли к европейской традиции того времени, российский консерватизм самобытен. Влияние западных концепций и восприятие их элементов, несомненно, имело место, но они становились частью российской интеллектуальной культуры. По оценкам независимого эксперта, мы получаем такой укол иглы с Запада, каких-то идей, но перерабатываем это в нечто совершенно органическое. Вот так было с начала XIX в., когда возникла оригинальная русская социальная, политическая мысль.

Российские консерваторы не были антизападниками (как показано ниже, такое определение неприменимо даже к славянофилам). Однако ориентация на Европу «вчерашнюю, а не сегодняшнюю» была свойственна русским консерваторам и раньше: по словам эксперта, они все говорили: Россия – это Европа. Только они выступали не за революционную Европу, а допросветительскую Европу.

3. При том что российские консерваторы были государственниками, большинство экспертов не считают их сторонниками автократии, тем более деспотизма. Описанная выше «властецентричность» России проявлялась в русском консерватизме образом, имеющим прямые параллели с нынешней ситуацией. Сторонники реформ, тем более либерализации по западным канонам, в «культурно консервативной» России не могли не ощущать себя меньшинством, а потому мыслили реформы только как проводимые «сверху», по воле и силами мощной государственной власти. Консервативные же деятели, напротив, апеллировали к народной массе, выступали за ее эмансипацию и включение в общественную жизнь. Как подчеркивает независимый эксперт, западники, которых называют либералами, были этатистами. Славянофилы-консерваторы стояли за гражданское плюральное общество, за независимый суд.

В еще большей степени «народность» консерватизма проявилась у русских славянофилов, в особенности «первого поколения». Их представление о развитии России не было реакционным, а антизападным было лишь в той мере, в какой они отвергали слепое и механическое заимствование западных рецептов, приводящих к расколу общества.

В то же время эксперты обращают внимание на наличие в русском консерватизме достаточно сильного охранительного тренда, также связанного с абсолютизацией роли государства и противодействием прогрессу, который может разрушить монопольное доминирование власти над обществом. Независимые эксперты с озабоченностью говорят, что именно это направление популярно сегодня: То что называют современным консерватизмом как политическим и идеологическим течением – это феномен, который генетически никак не связан с традицией русского консерватизма, а связан с традицией русской реакции. Это Победоносцев, а не Ильин, грубо говоря.

Эксперты-консерваторы не акцентировали внимания на «охранительстве», но косвенно также признавали его, предупреждали от ориентации на подобные примеры в современной консервативной мысли. Как отмечает эксперт-консерватор, если бы Президент процитировал Победоносцева, то представляете, какое количество людей побежало бы с радостью обивать пороги.

Эксперты подчеркивают преемственность между дореволюционным и эмигрантским консерватизмом. Одна из главных черт этой преемственности – совмещение у одних и тех же мыслителей консервативных начал с иными, например либеральными или социалистическими. Соответственно, антиреволюционность, антирадикализм (естественный после пережитой травмы крушения империи) совмещался у них с представлениями о личной свободе, прогрессе и возвращении России на нормальный путь развития: Они полагали, что в России после падения коммунизма должно установиться что-то близкое к западной социал-демократии.

Вместе с тем травма, нанесенная революцией, подтолкнула некоторых мыслителей к реакционному мышлению, оправданию тоталитаризма. Эксперт-консерватор упоминает национал-большевизм Николая Устрялова, у которого акцент был перенесен, как ни парадоксально, на принятие большевистского режима со стороны белой эмиграции.

Эксперты прагматично и реалистично оценивают значение исторического наследия российского консерватизма для современной повестки дня. Описанные ими традиции русского консерватизма они рассматривают как поучительные и полезные. В первую очередь, речь идет о синтезе различных подходов, отсутствии радикализма и революционности, органичности намечаемых реформ. Однако прямое применение созданных в прошлые века и в иных исторических условиях теорий считают невозможным. Как отмечает эксперт-консерватор, попробуйте сегодня решить какой-нибудь вопрос, цитируя хоть Достоевского, хоть Леонтьева, хоть Струве… Это был другой человеческий материал, другой человеческий опыт. Впрочем, некоторые эксперты-консерваторы не согласны с такой точкой зрения: Кто практически первый предсказал неизбежность победы социализма в России? В Европе? В мире? Константин Леонтьев… А кто, например, отстаивал идею невозможности навязать нормы жизни одной страны другой стране? Это Трубецкой.

В оценках консервативного наследия упоминались философы и общественные деятели, составляющие «пантеон» российского консерватизма. Очевидно, что они ценны для современных мыслителей не только содержанием своих работ, но и некими «ориентирами» для определения вектора развития сегодняшней общественной мысли. Степень экспертного консенсуса в этих оценках достаточно высока, хотя, разумеется, набор имен и, тем более, интерпретация их наследия экспертами-консерваторами и независимыми экспертами имеют существенные различия.

Закономерно, что наиболее часто звучали имена Н. Бердяева и И. Ильина. Первая причина – актуальность их творчества: Оба философа жили и творили в XX в., осмысляли постреволюционное общество, следовали относительно недавним, в сравнении с дореволюционными философами тенденциям европейского консерватизма. Вторая причина – многогранность их наследия, в котором развивается русская философская традиция, совмещаются светское и религиозное. Именно эти два философа называются основоположниками современного «белого», «несоветского» консерватизма (как описано в следующем разделе). Третья причина – синтез в их творчестве разных традиций – от консервативной до либеральной и социалистической (у Н. Бердяева). Наконец, четвертое – умеренность и нерадикализм их концепций, что в совокупности с другими причинами обусловило регулярное упоминание их работ Президентом России В. В. Путиным. Для экспертов-консерваторов последнее является четким ориентиром и вектором. Независимые эксперты усматривают в этом некоторую конъюнктурность, но в целом не оспаривают закономерности выбора этих двух имен как главных символов российского консерватизма.

И. А. Ильин называется одним из наиболее авторитетных философов XX в. Среди его заслуг отмечается справедливость прогнозов касательно распада СССР и будущего России в посткоммунистический период. Также привлекательными в творчестве И. Ильина представляются правовая традиция, идея о демократическом национальном пути развития России и последовательное отвержение советского строя.

Значительная часть экспертов утверждают, что Н. А. Бердяев консерватором не является, что не препятствует признанию масштаба его фигуры и значимости наследия. Напротив, многоплановость последнего вызывает искренний интерес. По этой причине Н. Бердяев является объединяющей, а не раскалывающей, «живой» фигурой, а выбор его на роль одного из главных символов возрождающегося российского консерватизма признается исключительно удачным. По оценке эксперта-консерватора, хорошо, что именно Бердяев стал символом русского консерватизма, а не Победоносцев.

Среди идей Бердяева выделяется его положительное отношение к свободе в целом и к индивидуальной свободе в частности (чего нет у большинства русских консерваторов): его ставят рядом с современными западными течениями консерватизма, в которых основной предпосылкой является абсолютная ценность человека.

Целый ряд имен философов и общественных деятелей консервативного толка упоминается регулярно, но их оценки противоречивы, особенно если сравнивать подходы экспертов-консерваторов и независимых экспертов. По-разному оценивается и значимость некоторых из них для современного российского консерватизма.

Как отмечалось выше, Н. М. Карамзин единодушно признается экспертами родоначальником российского консерватизма. Его роль описана в предыдущем разделе.

Вклад К. Н. Леонтьева в наследие политической и философской мысли России считается одним из наиболее весомых. Однако, в отличие от Н. Бердяева, фигура К. Леонтьева скорее раскалывает экспертное сообщество. Для экспертов-консерваторов он представляется одним из наиболее авторитетных, для независимых – «охранителем» и даже реакционером. Причина этого расхождения – не в разных трактовках наследия К. Леонтьева: в одном ряду с К. Победоносцевым его называют и независимые, и консервативные эксперты, многие его политические проекты (например, закрепления сословности и крепостного права) признаются устаревшими. Неоднозначность оценок основана на отношении экспертов к «охранительству»: для экспертов-консерваторов оно допустимо, в умеренных дозах даже желательно, для большинства независимых – граничит с реакционностью. Главным в философском наследии К. Леонтьева многим видится его пророчество неизбежности победы социализма в России.

Еще более противоречивые оценки получает наследие Н. Я. Данилевского. Для экспертов-консерваторов его вклад в создание геополитики, цивилизационного подхода к истории и теория панславизма представляются одним из наиболее значимых достижений в наследии российского консерватизма. Независимые эксперты сомневаются в значимости наследия Н. Данилевского.

Вклад К. С. Аксакова и других славянофилов (А. С. Хомякова, Ю. Ф. Самарина) в развитие российского консерватизма единодушно признается весьма значительным. Их заслугой считается создание теории модернизации России на органической основе, роли православия в общественно-политической жизни и многое другое. Однако это наследие трактуется по-разному: эксперты-консерваторы склонны акцентировать охранительные моменты в теориях славянофилов, их внимание к православию как основе органического развития общества. Независимые эксперты, напротив, обращают внимание на антиэтатистский пафос славянофилов, их связь с «романтическими» теориями европейского консерватизма: «Нынешние» [консерваторы] говорят, что они их наследники. Когда мы читаем газету «Завтра», кроме ненависти там ничего нет… Когда читаешь работу славянофилов – там скорее всего даже слащавая любовь, а не ненависть. Потому что славянофилы действительно апеллировали к христианским ценностям. А главное – христианское понимание природы человека, учение о врожденном первородном грехе. В том смысле, что надо себя преобразовывать, а не учить кого-то и не говорить, что ты виноват… Власть должна быть у государства. Но при этом свобода духа, свобода слова, свобода мнения должна быть у земли. Вот эти идеи эволюционного органического прогресса не утратили своей актуальности до сих пор.

Б. Н. Чичерин упоминается реже, чем описанные выше мыслители, но оценивается весьма высоко. Независимые эксперты называют его либералом или либеральным консерватором: Именно Чичерин заложил возможность такого, казалось бы, странного синтеза либералов и консерваторов. Эксперты-консерваторы не причисляют его к консервативному лагерю, но воздают должное его заслугам; для них также значимо, что Б. Н. Чичерин был воспитателем наследника престола (т. е. государственником).

Фигура П. Б. Струве рассматривается как одна из самых сложных и неоднозначных в истории русской общественной мысли. Его чаще причисляют к либералам, но также признается и вклад в развитие консерватизма. В описании эксперта-консерватора, это такой правый либерал с мутацией, с переходом в постреволюционный период уже, по сути дела, на консервативные позиции.

К. П. Победоносцев упоминается чаще как символ охранительного, реакционного консерватизма, хотя за ним признаются заслуги и он называется выдающимся правоведом. Независимые эксперты считают подобную реакционность недопустимой для подлинного консерватизма, эксперты-консерваторы, с одной стороны, дистанцируются от него, с другой – признают значимость этой фигуры и то, что она может стать символической для крайне правого крыла консервативного лагеря.

С. Л. Франк – философ, который, по оценке эксперта-консерватора, максимально точно обозначил философско-мировоззренческие основы консерватизма и чья концепция творческого консерватизма востребована, и к ней часто апеллируют. В его работах чаще всего выделяются опора на христианские ценности, уважение к индивидуальной свободе.

Имя Г. П. Федотова упоминали только независимые эксперты: этот философ ближе к либерализму, а его консервативное начало ближе к западному, чем к классической русской традиции.

Из основателей «старого» евразийства Н. С. Трубецкой назывался чаще других философов. Отношение к нему уважительное как со стороны экспертов-консерваторов, так и независимых экспертов (их отличие – в непризнании сегодняшних попыток развития евразийства, которые они противопоставляют идеям Н. Трубецкого).

«Красные» и «белые»: отряды российского консерватизма

Как и в любом другом обществе, консерватизм в России многолик. Тем не менее было бы неверно преувеличивать глубину расхождений между российскими консерваторами. Анализ экспертных интервью позволяет очертить зону консенсуса между основными отрядами российского консерватизма. Независимый эксперт резюмирует общие для всех консерваторов ценности: Ценность государства и этика, консервативная этика, наверное. И, опять же, ценности семьи. Я думаю, что это то, на чем договорятся все. Эксперт-консерватор добавляет к этому то, что можно связать с определенной линией во внешней политике, которую обрисовал апелляцией к традиционным христианским консервативным ценностям: Это ставка на традиционную культуру. Это некоторая тенденция, но не ценностная система.

Разворачивая описание этой зоны консенсуса, подчеркнем основные черты российского консерватизма.

Во-первых, сильное государство – центральная ценность отечественного консерватизма, в нем видится залог единства нации, а в условиях кризиса – выживания и целостности. Сильным считается государство, играющее ведущую роль во всех внутриполитических делах – от экономики и социальной поддержки до обеспечения безопасности и поддержания порядка, активно участвующее в формировании и продвижении социальных и моральных ценностей. Вторая составляющая сильного государства – внешнеполитический суверенитет, самостоятельное определение вектора и путей развития. В этих трактовках сильного государства силен охранительный элемент.

Следствием этой ценности является скептическое и порой конфронтационное отношение к Западу. В этом антизападничестве существуют существенные нюансы: Запад как геополитический конкурент, отношения с которым обострились в последние годы – практически консенсусный для всего консерватизма образ.

Во-вторых, это консерватизм преемственный. Хотя отношение к советскому периоду истории у консерваторов существенно различается, все они сходятся в трактовке истории России как непрерывного процесса, наличия в советском опыте важных консервативных тенденций (под которыми понимается в первую очередь сильная государственность и сохранение «солидарного» уклада общества, а зачастую – нерыночность).

В-третьих, признание важнейшей роли православия в формировании системы ценностей и общественной жизни страны, хотя конкретные трактовки этого общего положения существенно различаются. Консенсусными можно признать два постулата: необходимость сохранения светского характера государства и автономии сфер религиозного и политического сознания.

В-четвертых, высока степень консенсуса в трактовке ценностей, которые принято относить к «культурному консерватизму». Во многом это связано с предыдущими темами: эти ценности выводятся из православия или трактуются в контексте противостояния с Западом по поводу сохранения ценностных основ семьи, общества, моральных отношений, сексуальной сферы, отношения к современной культуре и искусству.

Наконец, в-пятых, это консерватизм переходный, переопределяющийся. Он отталкивается от собственной традиции, равно как и мирового консервативного наследия, и не обладает значительным опытом конкурентной борьбы в публичной политике. Именно этим объясняются многие черты современной консервативной мысли, описанные в следующем разделе. Речь идет о недооценке или недостаточном внимании консерваторов к политической конкуренции, фактическом отсутствии у него «экономической повестки дня» и умозрительном подходе к социальной политике – всем том, что составляет сущность системного западного консерватизма послевоенного периода. По оценке эксперта-консерватора, творческого развития не так много. Все приходится начинать заново. А люди очень глубокого творческого подхода сейчас, наверное, только открываются.

Соответственно, основными водоразделами внутри российского консерватизма можно считать:

• Отношение к советскому периоду истории: смена исторической формации консенсусно признается необратимой, однако степень обновления или сохранения тех или иных элементов постсоветского наследия вызывает споры. Соответственно, можно говорить о «красном» и «белом» консерватизме, хотя существуют и «эклектические» варианты, которые трудно отнести к одному из двух полюсов.

• Религиозное и светское: роль религии в общественно-политической жизни России видится весьма различной при непременном признании ее необходимости и значимости.

• Соотношение элементов «политического» и «культурного» консерватизма. В целом, как указывалось, в России, по сравнению с Западом, роль «культурного» консерватизма выше, а «политического» – ниже, однако у разных консерваторов баланс этих позиций существенно различается.

• Радикализм или умеренность. В выборке нашего исследования не было откровенно радикальных фигур, а сами эксперты-консерваторы отмежевывались от любых крайностей (национализма, жесткого «охранительства», предельной конфронтации с Западом и т. п.), тем не менее признавая, что подобные тенденции в российском консерватизме существуют. Эксперты-консерваторы, как правило, характеризовали их как маргинальные, независимые эксперты – как весьма существенные.

На основе водоразделов можно описать «красный» и «белый» консерватизм и некий континуум между их «чистыми» видами.

«Белый» консерватизм – по сути, и есть «нормальное», естественное развитие консервативной политической мысли в современных условиях. Сторонники «белого» консерватизма стоят на антикоммунистических позициях, считают коммунистический режим искажением этого пути; по словам эксперта, эта Совдепия или, как Ильин говорил, Советия, никакого отношения к исторической России не имеет. И этот коммунизм исказил лик России. Сам советский социализм – это продукт западного модерна. Политическая доктрина «белого» консерватизма основана на сильном государстве, скорее корпоративном, чем демократическом, «имперском размахе», значительной роли православия, но все же светском и современном. По оценке эксперта-консерватора, уже необходим консерватизм, который воспринимает как данность и техническую модернизацию, и совершенно новое по сравнению с прошлыми временами устройство общества, и колоссальный рост городского населения, и новую роль мегаполиса.

«Красный» консерватизм определить сложнее. Если рассматривать его в «прямом» смысле, то сегодняшнюю Компартию как «левый» консерватизм воспринимают лишь единичные эксперты, большинство же подчеркивают несовместимость консерватизма с «революционностью» и «проектным видением», имея в виду наличие в коммунистической доктрине идеала будущего, недостижимого без революционных преобразований.

Более сложное видение левого консерватизма построено на признании синтеза коммунистической власти с русской традицией, что выражается в высокой ценности сильного государства, отвержении либеральных подходов в экономике и политике, охранительных подходах в разных областях государственной политики (Работяжев, 2014, c. 114–130). По заключению экспертов, эта традиция восходит к работам Н. Устрялова (национал-большевизм), восприятию «имперских» принципов Сталиным и т. п. Но если у экспертов-консерваторов сильна концепция непрерывности исторического опыта (сегодня, мне представляется, невозможно быть консерватором и не быть в какой-то мере марксистом), то, по оценкам независимого эксперта, позиция «красного» консерватизма в том, что Октябрьская революция – это как бы русская национальная революция, которая вернула Россию на ее органический путь, но сегодня у этого лагеря философского консерватизма нет. Это сиюминутный реставрационизм… Реставраторы – это не консерваторы. Это революционеры.

О «левом» консерватизме в России можно говорить еще в одном смысле: унаследованная от Советского Союза модель перераспределительного «социального государства» во многих сущностных элементах сохраняется и поныне, что порождает явление социал-консерватизма. Она пользуется популярностью в различных консервативных кругах – от деятелей «Единой России» до части религиозных консерваторов, видящих в ней продолжение традиций общинной солидарности. Но, как показано ниже, эта модель существенно отличается от воззрений западных консерваторов на социальную политику.

Консерватизм в политике

Эксперты обращают внимание на два взаимосвязанных феномена. Первый – это трактовка «сильного государственничества»: «охранительная» (именуемая независимыми экспертами бюрократическим, или номенклатурным, консерватизмом) либо «общинная», подчеркивающая необходимость автономного от государства общества как залога стабильности. По оценке независимого эксперта, выросли два крупных консервативных течения. Одно исходило из приоритета государства, второе исходило из приоритета сохранения русской идентичности. И второе течение, несомненно, больше ориентировалось на индивидуальную свободу человека. Второй феномен – это «подстройка» позиций консерваторов под реалии политической жизни, акцентирование различных консервативных ценностей ради сохранения своего господствующего положения. Обе ситуации типичны и для западного консерватизма, однако при низкой конкурентности в политической жизни России у нас они приводят к более выраженной «охранительной тенденции». Независимые эксперты высказываются на эту тему весьма критично, эксперты-консерваторы – с озабоченностью.

Если для Запада мейнстримом развития консерватизма является синтез консервативных и либеральных начал, проявляющийся в первую очередь в социально-экономической политике, то в России эти два направления разошлись достаточно далеко. Причина этого – не в идейном антагонизме: представляется, что такая ситуация сложилась в силу двух взаимоусиливающих причин. Во-первых, реформы последних десятилетий носили либерально-консервативный с элементами либертарианства характер, и именно их итоги и издержки породили консервативное противодействие. Во-вторых, многие либералы (в том числе либерал-консерваторы) оказались в оппозиции государственной власти, тем самым став в глазах консерваторов-охранителей потенциальной угрозой сильной государственности. Либеральный консерватизм в России существует (по оценке независимого эксперта, он очень близок к современному западному консерватизму), причем не только в рядах политической оппозиции (стоявшая де-факто на таких позициях партия «Союз правых сил / Правое дело» давно превратилась в маргинальную), но и в правящей партии. Нынешние либерал-консерваторы, признаваемые нашими экспертами, это люди из Либерально-консервативного клуба «Единой России» (В. Плигин, А. Фадеев). Некоторые эксперты-консерваторы признают перспективным подобное сочетание традиционалистских и прогрессивных ценностей.

Роль православия в российском консерватизме традиционно высока и многопланова, что также соответствует европейской консервативной традиции. Церковь признается одним из столпов государственности, важнейшей составляющей национальной идентичности и основой системы моральных ценностей и семейного уклада. Вместе с тем эксперты-консерваторы подчеркивают, что церковное и консервативное не тождественны. Светский характер государства признается консенсусно, а религии отводится роль моральной силы и влияния как на политику, так и на частную жизнь.

Близкий к РПЦ эксперт-консерватор уточняет, что саму церковь нельзя характеризовать в категориях либерализма или консерватизма… для церкви… можно использовать слово традиция… Нельзя сказать, что если человек церковный, он должен быть только консерватором – так ему положено. Он не обязан. Ни в экономике, ни в политике – совершенно точно. Другой эксперт-консерватор утверждает: Церковь не должна быть заложником политической ситуации. У церкви другие функции, но если у нас дело дойдет до каких-то очень острых конфликтных ситуаций, я не вижу другой примиряющей силы, которая пользуется авторитетом в обществе, кроме церкви.

Обращает на себя внимание, что никто из экспертов (включая консерваторов) не оценивает степень религиозности российского общества: оно признается «православным» как бы по умолчанию (хотя объективные данные, приведенные в Главе 1, свидетельствуют, что этот уровень существенно ниже, чем в «старой» Европе или США).

Консерватизм и национализм

Национальная идентичность, акцент на национальном и скептическое отношение к внешним влияниям – одна из базовых ценностей, которая была значимой в классическом наследии российского консерватизма и остается такой и сегодня.

Однако эксперты-консерваторы отмежевываются от национализма как такового. Де-факто он присутствует в их политическом мировоззрении в тесной связи с ценностью государственности, резко негативным отношением к чуждому влиянию, антизападничеством (что также не ново для российского консерватизма). Это подход, который с долей условности можно назвать «имперским», но не националистическим. Практически все эксперты-консерваторы, рассуждая о русской идентичности, подчеркивают необходимость мира и согласия между всеми нациями и конфессиями. По утверждению эксперта-консерватора, строить мы должны как бы не по национальному признаку, а по гражданскому… И это, мне кажется, консервативный взгляд. То есть признание роли русских, но ни в коем случае не игнорирование ни многонационального, ни многоконфессионального аспекта.

«Крымский консенсус» поднял значимость «национального» в консервативной повестке дня, но не изменил базового подхода. Националистов, тем более в их радикальных инкарнациях (например, А. Дугин, А. Проханов, С. Кургинян) эксперты-консерваторы к «своему» лагерю не причисляют, в лучшем случае называя их попутчиками современного консерватизма. Напротив, для некоторых независимых экспертов эти фигуры – неизбежное и крайне негативное порождение усиливающейся консервативной тенденции.

Сопоставление российского и западного консерватизма

В отношении российских экспертов к западному консерватизму прослеживаются две противоречащие друг другу тенденции. С одной стороны, они подчеркивают общие корни общественной мысли, органическую связь российского консерватизма с европейской интеллектуальной традицией. С другой стороны, описанные выше причины (антизападничество, «охранительство») побуждают их к критике современного западного консерватизма.

Главной причиной такого противоречия является установка российского консерватизма на «неорганичность», «навязанность» Западом преобразований, произошедших в России, однако она усугубляется реакцией консерваторов на рост напряженности в отношениях между Россией и Западом. Это усугубление отчетливо просматривается в оценке российскими экспертами– консерваторами западных политических фигур.

«Вину» западных консерваторов наши эксперты-консерваторы усматривают в том, что те следуют в тренде тенденций и ценностных сдвигов в развитии общества, описанных нами в Главе 1. По оценке независимого эксперта, со времен Петра мы бежали за Европой, но сейчас желающих бежать за Европой стало много меньше… И это скорее вина Европы, потому что восторжествовала массовая демократия с таким вот радикальным либерализмом. В таком видении имеют место разные факторы. Первое – недостаточное понимание реалий общества с политической конкуренцией и рыночной экономикой, а также объективного характера ценностных сдвигов. Впрочем, один из экспертов-консерваторов признает, что позиции отечественных и западных консерваторов практически никак не пересекаются в том, что касается экономической составляющей. Потому что на Западе, по крайней мере в англосаксонском консерватизме, так сложилось, что консервативные идеи оказались в симбиозе с идеологией рыночной экономики. Я потому говорю «идеология», что речь идет об идеологическом восприятии рынка как модели самоорганизующейся реальности.

Именно постмодернистские ценности «культурного консерватизма» вызывают у них отторжение и, что естественно, входят в противоречие с русской консервативной традицией, создававшейся в иные времена. Отсюда – симпатии российских консерваторов к тренду «нового» западного консерватизма, который отстаивает прежнюю ценностную систему. По оценке эксперта-консерватора, по-настоящему консервативными являются только силы, которые в западном секторе рассматриваются как радикальные.

Наиболее консенсусной фигурой для российских экспертов является бывший президент Франции Шарль де Голль. Преимущественно положительно его оценивают как эксперты-консерваторы, так и независимые эксперты. Главными заслугами (примерами для подражания) де Голля называются стремление к сильному государству, патриотизм, сильная президентская власть, а также антиамериканизм и выстраивание добрых отношений с СССР.

Лидер симпатий среди западных политиков – нынешний глава французского Национального фронта Марин Ле Пен; добавим, что она – одна из двух действующих политиков, упоминаемых ими. Однако популярна Ле Пен практически только среди экспертов-консерваторов, которые отмечают ее успешность на политическом поприще, решительность в отстаивании своих позиций, особенно – национального суверенитета Франции, евроскептицизма и антиамериканизма, а также позитивное отношение к России. Но даже они оговариваются, что не по всем позициям Ле Пен является классическим консерватором, а некоторые критикуют ее за то, что ради электоральной популярности она отходит от твердых консервативных позиций по вопросам религии, национализма, проявляет терпимость к нынешней трактовке семейных ценностей и сексуального поведения. Что касается независимых экспертов, то они отмечают популярность Ле Пен (в том числе в России), но считают это «конъюнктурной модой», продиктованной скорее всего ситуативным поиском союзников в условиях осложнения отношений России с Западом.

Преимущественно положительные оценки получают еще два политика-консерватора, но с существенной разницей. Американского палеоконсерватора Патрика Бьюкенена упоминают только эксперты, занимающие «твердые» консервативные позиции, а немецкого министра экономики Людвига Эрхарда – один эксперт-консерватор и двое независимых.

Наиболее противоречивым оказалось отношение экспертов к Рональду Рейгану и Маргарет Тэтчер (часто оба политика упоминались экспертами в паре). Независимые эксперты уверенно причисляли их к консервативному лагерю, иногда оговариваясь: «либерал-консервативному», отмечали их таланты и успехи на государственном поприще. Консервативные эксперты, напротив, вообще не причисляли их к консерваторам, упрекая в отходе от базовых ценностей этой политической доктрины и либерализме. Одновременно они объясняли свой негативизм антисоветской линией этих политиков: за исключением одного эксперта, все консерваторы приводили аргумент об «антисоветизме» как обосновании ненужности заимствовать из опыта западного консерватизма. На самом деле истинные консервативные политики не могли не видеть в коммунистическом режиме противника, т. е. антикоммунизм для западного политика – подтверждение, а не отрицание консервативной идентичности.

Во многом схожим оказалось и отношение экспертов к Ангеле Меркель: лишь один независимый эксперт оценил ее положительно, у остальных же критичная по отношению к России линия германского канцлера стала причиной негативных оценок ее как консерватора.

Во взглядах зарубежных экспертов на российский консерватизм присутствует больше скепcиса, чем позитива. Очевидно, во многом такой скепсис является следствием общего критического взгляда на российский политический режим. Определенные плюсы и достижения, равно как и объективная необходимость консервативного политического течения в России не ставятся под сомнение, тон высказываний доброжелателен, но критические аргументы весьма серьезны.

Из позитивных сторон российского консерватизма отмечаются:

• Сохранность традиционных для западного консерватизма ценностей, от которых западный мейнстрим уже отошел. По оценке британского эксперта, он больше опирается на изначальные консервативные ценности, чего не происходит в Великобритании.

• Высокая ценность государственности, зашиты национальных интересов на международной арене и стабильности в государственном устройстве. Эксперты называют такие черты, как высоко ценимая роль государства, придание большого значения и ценности понятию «стабильность», стремление защитить интересы своей страны, как на международной арене, так и на территории России, занять свое место в геополитическом и в геоэкономическом плане. Бразильские эксперты усматривают в российском консерватизме «модернизационную миссию», подобную той, что консерваторы сыграли в их стране.

• Возможности для развития и гибкой адаптации, способность выступать основой для общественного согласия, целью которого, по оценке испанского эксперта, должна стать Россия, примирившаяся со своим прошлым и готовая к будущему.

Основания для критики у зарубежных экспертов многоплановы.

• Российский консерватизм воспринимается некоторыми западными экспертами как архаичный, отсталый, стремящийся вернуться в прошлое (у других экспертов тот же по сути аргумент считался «плюсом»).

• Многие черты российского консерватизма аналогичны тому, что на Западе считается «правым», а не консервативным.

• Слабость религиозной основы российского консерватизма. Британский эксперт отмечает: Россия – достаточно секулярное общество… Возможно ли, действительно, в XXI в. устанавливать в российском обществе мораль, основанную на религии?

• Дефицит толерантности. Тот же британский эксперт советует: Российский консерватизм должен допускать исключения и быть толерантнее, не считать людей, которые выступают против установленных норм, врагами государства и общества, признавая при этом, что причина нетолерантности в том, что русским приходилось тяжелее бороться за выживание.

• Дефицит демократичности. Бразильский эксперт полагает, что в отличие от Запада российский консерватизм не принял идею демократического режима. У британского эксперта вызывает озабоченность попытка делиберализции, которая затрагивает интересы значительной части населения, прежде всего – в крупных городах… Я не могу себе представить постсталинистского будущего для России, при котором она бы отделила себя от всего мира.

Союзники и оппоненты консерватизма

Общее воззрение экспертов-консерваторов на российское «политическое поле», возможных союзников и оппонентов достаточно расплывчатое. Они ощущают себя выразителями настроений большинства общества и имеют четкого лидера, как морального, так и политического, в лице Президента России. По сути, это самоощущение «естественной партии власти», при котором ослаблена мотивация к поиску союзников и выстраиванию широких общественных коалиций.

Отсюда – некоторый «культурно-ценностный романтизм» российских консерваторов: они не считают важным задумываться о социально-экономических проблемах (оставляя это политическому руководству страны), а если и ждут в этой области подвижек, то скорее в сторону усиления государственнических и дирижистских трендов. Эксперт-консерватор считает, что те, кого мы называем экономическими либералами, должны уступить свои позиции более национально ориентированным консерваторам.

Соответственно, и общественную коалицию консервативного толка такие эксперты видят как разделяющую их основные подходы; некоторые из них подчеркивают необходимость умеренности, т. е. объединения патриотически настроенных и разделяющих основные ценности сил, отторгающих крайности любого толка, в том числе консервативного. Ко всем системным, нереволюционным политическим силам консерваторы настроены благожелательно, отвергаются лишь те, кто стоит в нарочитой оппозиции власти, а потому находится под подозрением в радикализме. По характеристике эксперта-консерватора, недопустим лишь выход за пределы, на улицы и площади, кто бы там ни оказался: ультралибералы типа Немцова, или либерал-националисты типа Навального, или левые радикалы типа Удальцова… Потому что основная забота консерваторов – как создать устойчивый порядок.

Независимые эксперты видят в такой модели консолидации общества скорее проблему, опасаясь, что она приведет к усилению и без того значительных охранительных тенденций. Как подчеркивает независимый эксперт, консерваторы не любят настоящих идеологически мотивированных политиков. Они их как раз и имеют в виду в качестве своих оппонентов, вне зависимости от их убеждений и взглядов.

Социальная база консерватизма

Представление экспертов о социальной базе консерватизма близко к консенсусному: она практически совпадает с электоральной базой «партии власти», в ней преобладают патерналистски настроенные слои, не являющиеся носителями «модерного» социального капитала (Гудков, 2012). Чаще всего в этом качестве назывались пожилые, низкодоходные категории, работники государственного сектора и бюджетной сферы, ностальгирующие по более или менее устойчивому порядку, связанному с СССР, серьезно зависящие от того, в каком состоянии находится государство (характеристика эксперта-консерватора). По сути, в этом вопросе эксперты проецируют основную политическую ценность – сильную государственность – на структуру политических настроений российского общества. Второе обоснование (где к социально-демографическому добавляется и географическое измерение) – это село, малые и средние города. Обе эти характеристики подразумевают, что к консерватизму склонны те слои российского общества, которые либо в меньшей степени затронуты переменами в социально-экономическом укладе, либо больше потеряли, чем приобрели от этих перемен. Лишь один эксперт-консерватор включает в социальную базу поддержки малый и средний бизнес и высокообразованные слои, описывая скорее свои ожидания, чем реальную картину.

Консерватизм и либерализм

В либералах большинство консерваторов видят даже не оппонентов, а непримиримых противников. То, что выше описано в качестве причин конфронтации с Западом, можно перенести и на российских либералов, тем более что одна из главных инвектив в их адрес – продвижение западных интересов (целенаправленно или объективно) в ущерб традиционным российским ценностям. При этом многие консерваторы считают, что многие ключевые государственные посты занимают убежденные экономические либералы (а не либерал-консерваторы, что было бы ближе к истине). «Экономический либерализм» во власти воспринимается ими если не негативно, то скептически и настороженно.

Для независимых экспертов такая позиция консерваторов представляется серьезной проблемой, которая препятствует выстраиванию оптимальной конструкции государственной власти и общественной коалиции, способной на реализацию модернизационных проектов. По оценке независимого эксперта, либералы абсолютно, совершенно необходимы. Без них консерватизм обязательно выродится даже не в охранительство, а в движение назад. И тем и другим не хватает образа желаемого завтра, который бы соответствовал потребностям современности. По оценкам других экспертов, без конструктивного соперничества и диалога с либералами невозможно утверждение современных ценностей свободы и эффективной политики: Если у вас есть ряд конкурентов, то ваша политика всегда будет на порядок более эффективна.

Политические программы российского консерватизма

Консервативные декларации

Попытки сформулировать консервативную политическую доктрину и придать «консервативный имидж» политической партии предпринимались в России неоднократно, однако ни одну из них нельзя назвать успешной.

Консервативная партия России (лидер – диссидент Л. Убожко) оставалась вплоть до роспуска в 2005 г. «перманентным аутсайдером», лишь один раз (в 1999 г.) смогла собрать подписи для участия в выборах в Думу, получив 0,13 % голосов.

Гораздо более серьезной была попытка Партии российского единства и согласия (ПРЕС). В предвыборной программе 1993 г. и Консервативном манифесте (авторы – С. Шахрай и В. Никонов) формулировались консервативные принципы, многие из которых не утратили актуальности и поныне.

Консерватизм объявлялся «залогом стабильности», особенно важным, «когда общество переживает эрозию веры в общественно-политические институты». Исходным пунктом консервативной идеологии утверждалось уважение к традициям как к универсальной ценности, на которой должны быть основаны и политические установки. Со времен «Консервативного манифеста» все аналогичные проекты подчеркивают необходимость «укоренения» консерватизма в российской провинции, для чего требуют децентрализации управления, развития федерализма и местного самоуправления.

Платформа ПРЕС поныне остается единственным программным документом, по сути основанном на западном консервативном опыте. По оценкам независимого эксперта, там был полный набор именно консервативной мудрости, которую они позаимствовали у западных консерваторов. В этой программе акцентируются демократия как политический строй, эффективная экономика на основе частного предпринимательства, свобода конкуренции, федерализм и увеличение автономности регионов при безусловном сохранении целостности Российской Федерации (Коргунюк, 1999, c. 244–246). С уходом ПРЕС с политической арены в 1995 г. консервативный имидж пыталось себе создать движение «Наш дом – Россия» В. Черномырдина, но и оно перестало существовать после поражения на выборах 1999 г.

«Единая Россия» неоднократно заявляла о своей приверженности консерватизму; термин «социальный консерватизм» употреблялся партийцами еще с 2001 г., в названиях обоих «старых» партийных клубов «Единой России» – «Социально-консервативный» и «Либерально-консервативный» – присутствует эта политическая самоидентификация. В 2009 г. на XI съезде партия официально объявила консерватизм своей идеологией, приняв девиз «Сохранить и приумножить!».

В 2010 г. Н. Михалковым был опубликован «Манифест просвещенного консерватизма»[41], формально не атрибутируемый ни одной партии, но явно написанный с провластных позиций.

В августе 2011 г., перед парламентскими выборами и с образованием Общероссийского народного фронта Социально-консервативный клуб «Единой России» объявил о создании Российского социал-консервативного союза (РСКС) и опубликовал его программные тезисы[42]. Несколько раньше, в мае того же года, на партийном семинаре О. В. Морозов, один из лидеров партии, выступил с докладом «Основные положения социально-консервативной идеологии» (опубликовано в «Тетрадях по консерватизму» № 1, 2014). Однако Союз так и не стал реальностью, его программные тезисы не получили значимого резонанса, а в предвыборную программу партии понятие «консерватизм» не вошло.

Обозначим основные мотивы столь неоднозначного опыта использования идеологии консерватизма правящей партией. Первый из них – утилитарный: консервативный «флаг» не представляется выигрышным в избирательной кампании, сохраняющийся с советских времен стереотип представляет консерватизм реакционной и чуждой России ценностью. Сдвиги в этой ситуации, по данным социологов, начались лишь в последние годы[43].

Второй: на Западе консервативная идентичность партий подтверждается не столько акцентированием ценностей и лозунгами, сколько привычностью для избирателя, долгой традицией представления консервативных интересов и настроений (даже если она прерывалась, как в Центральной Европе); «новые» же консерваторы выступают под лозунгами восстановления или возврата к традиционным ценностям, что также понятно массовому избирателю. В России такая традиция политического консерватизма по очевидным причинам отсутствует: в этом смысле консервативное начало можно найти только у КПРФ – ее подлинной идеологией выступает советское наследие во всех его проявлениях, включая сталинщину.

Более сложным представляется третий мотив. В деятельности властных структур присутствуют существенные элементы консервативной политической программы, но эта программа (включающая и законопроекты, принимаемые голосами правящей партии) сравнима скорее с западным «системным» консерватизмом, во всяком случае, в том, что касается экономической и социальной политики. Она основана на рыночных началах, исходит из политических и социальных реалий. Вполне совместимы с таким подходом и программные документы «Единой России». В то же время в консервативном общественном дискурсе преобладают другие моменты, а «Единую Россию» именно по этой причине эксперты не считают носительницей консервативной идеологии.

Основные принципы российских консерваторов, сформулированные в «Манифесте просвещенного консерватизма» и Программных тезисах РСКС, весьма близки медианной политической позиции российского консерватизма, выявленной нашим экспертным исследованием.

Сильные стороны этих программных документов созвучны описанной выше зоне консенсуса всех российских консерваторов. Это стремление подвести под политическую программу развития ценностную основу и требование органичности любых преобразований, их укорененности в российской почве. С этим связывается и требование децентрализации власти, передачи полномочий и ответственности за принятие и выполнение решений на провинциальный и местный уровни. В этом видится единственный способ обеспечить такую «связь с почвой», участие граждан в политике. (Правда, это не может не противоречить пафосу сильной центральной власти.) Также подчеркивается необходимость развития гражданского общества и его деятельного участия в обсуждении и выполнении решений.

Вместе с тем многие программные положения этих документов весьма проблемны. Государственное устройство в обоих случаях представляется скорее корпоративистским («единая власть», или «симфония» государства и общества, труда и капитала). По наблюдению независимого эксперта, Михалков у Муссолини терминологию позаимствовал: Все для государства! Ничего вне государства! и т. д. Слово «демократия» в каждом из них упомянуто по одному разу – и то в негативном контексте.

Представление о государственности в «Манифесте» носят откровенно имперский характер, в «Тезисах» утверждается миссия России по распространению своих ценностей по всему миру; в обоих документах делается упор на ослаблении зависимости от мировой экономики. Однако цельной и рациональной модели отношений с внешним миром (за естественным акцентом на суверенности России) них не представлено.

К рынку оба документа относятся с немалым скепсисом и подозрением, осуждают «потребительство», засилье финансового капитала и наживу, не верят в права собственности: «Манифест» предлагает заменять ее арендой в интересах «экономической выгоды» государства, «Тезисы» не видят необходимости ее правовой защиты. Дирижизм и значительная роль государства в экономике всячески подчеркиваются.

Проблемы социальной политики в документах затрагиваются лишь фрагментарно, хотя принципы социальной экономики и социальной защиты в них провозглашены (в «Манифесте» – гарантийное государство). Темы образования, здравоохранения, пенсионной системы, ключевые для «государства всеобщего благоденствия», в документах отсутствуют.

Этот разрыв между консервативными умонастроениями и реалиями политики представляет собой главную «болезнь роста» отечественного консерватизма. В известной степени он сравним с противоречием между «политическим» и «культурным» консерватизмом на Западе, но там уже давно выстроены механизмы управления этим конфликтом или конкуренции между ними. В России же эта задача остается нерешенной.

Программные установки российского консерватизма

Образ будущего

Политическая программа любого идейного течения подразумевает наличие у него стратегических целей и путей их достижения, которую мы условно называем «образом будущего». Как выявляет экспертное исследование, для российского консерватизма формирование такой политической программы представляет особую сложность сразу по нескольким причинам.

Во-первых, прерванность традиции консерватизма. Там, где консерватизм укоренен в партийно-политическом пространстве (даже при отсутствии полноценной конкуренции), его программа органично вытекает из программ прошлых лет – продолжая или критикуя их. Наши же консерваторы отталкиваются от разных образов из прошлого; по оценке независимого эксперта, у одних это будет обновленная Российская империя, у других – какой-то обновленный русский социализм, а у третьих – бесконечное продолжение того, что есть в России.

Все эти проекты никак не привязаны к политической практи– ке, не имеют механизмов реализации, а только такой образ будущего и можно признать политической программой, а не «красивой утопией». Эту проблему чаще акцентируют независимые эксперты, но и некоторые консерваторы также признают, что она имеет место. Один из них рисует почти карикатурный образ: Представьте себе: церкви, а между ними – выползающие головки стратегических ракет. Другой эксперт-консерватор констатирует: Наш современный российский консерватизм никуда спроецировать невозможно.

По оценкам независимых экспертов, несоответствие этих образов политическим реалиям опасно: Лубочная картинка Российской империи… совершенно не соответствует действительности. Иначе бы эта империя не рухнула… Вместо того чтобы сформулировать образ современного будущего, они предлагают возврат к прежним лубочным картинкам. Построенное на таких методологических обоснованиях движение не может быть успешным по определению.

Во-вторых, в таких условиях в консерватизме неизбежно возникает уклон в «охранительство», а не развитие. Для независимых экспертов это «охранительство» и составляет «консервативный образ будущего» как зачистку того, что есть, от инородных примесей. По оценке другого эксперта, неуспешность в формировании позитивной программы отталкивает от консерватизма очень многих из тех, кто интуитивно разделяет или готов разделять консервативные ценности, например ценности семьи, но не готов возвращаться в исторически ушедшую эпоху.

Некоторые консерваторы осознают его как серьезную проблему и помеху на пути развития консерватизма: «Охранительство» душит источники развития. Российскому консерватизму не хватает динамизма, перспективы и умения строить образ современного завтра.

В-третьих, как указано выше, для многих консерваторов болезнен опыт реформ последних десятилетий, который воспринимается ими как травма для российской идентичности. Особенно остро эта проблема стоит для тех экспертов-консерваторов, которые склонны рассматривать Россию как «особую цивилизацию», отличную от Запада. Вместе с тем радикально противопоставлять себя Западу большинство консерваторов не хотят: Конечно, будет изоляция… Конечно, мы все очень хотим, чтобы она не зашла слишком далеко… все понимают все блага [сотрудничества].

Из этой мотивации, достаточно широко распространенной, вытекает противоречие, артикулируемое в том или ином виде многими экспертами. С одной стороны, многое из западного опыта отвергается, тем более неприемлемым представляется сам факт заимствования, следования чужому, «навязанному» опыту. Сущность консервативного проекта, по емкой оценке эксперта-консерватора, заключается в следующем: Перестать имитировать и копировать, а попытаться выявить внутренний потенциал, который заложен многовековой историей. Это не значит, что нужно возвращаться к каким-то форматам [прошлого]. Это значит всего лишь максимально попытаться обеспечить благоприятные условия для развития… на собственной исторической основе.

С другой стороны, трудно отрицать необходимость модернизации (самой по себе – западной концепции) и очевидного факта, что многое и в технологиях, и в институциональном развитии рациональнее строить, опираясь на имеющиеся образцы, а не «изобретать велосипед». Независимый эксперт предупреждает: Надо понимать, что модернизация не тождественна вестернизации… То есть это должна быть модернизация, опирающаяся на наши традиционные основы… она должна идти изнутри. Другой независимый эксперт уточнят: модернизация должна носить органический характер. Ничего государство не должно навязывать. Просто общество само должно развивать свои естественные органические начала. Это мысль славянофилов середины XIX в.

Наконец, еще один ограничитель связан с тем, что, как показано ниже, по конкретным программным установкам в области политического и социально-экономического устройства у отечественных консерваторов преобладают установки, сильно отличающиеся от тех, что свойственны западным консерваторам и шире – реалиям промышленно развитых стран.

Все эти оговорки и ограничители весьма серьезны, и их совокупность объясняет, почему российский консерватизм оказался неспособным к выработке конструктивной и убедительной политической программы. Тем не менее материал нашего исследования позволяет наметить некоторые принципы и подходы, на которых возможна разработка такой программы.

Первый принцип: четкое целеполагание. Россия остается страной переходного типа, нуждающейся в построении эффективного государства с конкурентоспособной экономикой и действенной системой социальной защиты. Эксперт-консерватор признает: Упрощенная система не работает. Будущее страны лежит в выстраивании институтов… экономики… различных видов собственности. Это запрос подавляющего большинства людей на уважение, на справедливость, на то, что считаются с какими-то их мыслями.

Второй важнейший принцип – органичность модернизации – легче провозгласить, чем выдержать, особенно если, как в российском случае, в национальной традиции сильны объективно антимодернизационные установки, «охранительство», недоверие к заимствованиям. Независимый эксперт ссылается на мировой опыт: Успеха достигли те страны… которые придерживались западных ценностей, но вписывали их в рамки своих традиций… Послевоенная модернизация Италии и Германии – ее провели консервативные партии, христианско-демократические. Послевоенная Япония – тоже модернизация с опорой на отечественную японскую традицию. Примеры того же рода – Тайвань, Гонконг, Сингапур, Южная Корея. Другой независимый эксперт признает, что в России не удается решить ключевую проблему: Если мы хотим воссоздать консервативное завтра, оно должно быть реинтерпретировано в категориях современности. Консерваторы, как правило, это понимают с большим трудом.

Третий принцип, выведенный нашим исследованием, может представляться ключевым. Привнесение в политическую программу принципа личной свободы и личной ответственности. В конечном итоге, успех любой политической программы – не только консервативной – в «человеческом факторе». Добавим, именно в этом, человеческом, измерении можно найти «мостик» между российским и западным консерватизмом. Рекомендации такого рода встречаются как у экспертов-консерваторов: Нам нужен самодостаточный, компетентный, конкурентный человек; больший акцент на индивидуальной ответственности, а не на соборности, не на справедливости – этого у нас в консерватизме, в общем-то, и так хватает, так и у независимых экспертов: Если бы появился какой-то новый консервативный проект, который был бы обогащен всем наследием либерализма… который признает высшую ценность личности и необходимость свободы, наряду со стремлением сохранить русскую идентичность… то у него были бы перспективы.

В развитие этого принципа эксперты-консерваторы указывали на прагматичные, «инструментальные» составляющие этого синтеза, вполне согласующиеся с его общим духом. Это использование либеральных и социалистических инструментов при общем консервативном подходе, воссоздание социальной ткани по соседскому принципу… взаимопомощи и взаимодействия между людьми. И тогда те консервативные ценности, которые существуют, обретут реальное конкретное содержание. Это, наконец, преодоление «постимперского синдрома»: Делать ставку на модель национального суверенитета, который является антиподом имперской модели государственного устройства.

Государственное устройство и политическая конкуренция

По поводу государственного строя российские консерваторы близки к консенсусу, который в лучшем случае недооценивает, в худшем – отрицает необходимость политической конкуренции. Их главный приоритет – доминирование государства и сильной президентской власти как в политике, так и в экономике и других сферах. По сути, речь идет о корпоративистском государстве с той или иной степенью управляемого политического плюрализма, к которому могут добавляться развитие местного самоуправления, децентрализация, вовлечение гражданского общества и определенная степень защищенности политических свобод граждан. Но, по словам нескольких экспертов-консерваторов, что касается конкурентных выборов, то, как говорится, в гробу их видели консервативные общественные силы России… Другой консервативный эксперт предлагает по сути корпоративистскую интерпретацию политической конкуренции: У нас, как раз, плюрализируется «охранительство». Третий утверждает: России нужны процедуры, обеспечивающие сильное лидерство, и если эти процедуры демократические – ради бога!.. Если они какие-то иные – консерватор тоже не будет [возражать].

Независимые эксперты эту ситуацию описывают заметно критичнее: В основе этого неприятия многопартийности лежит другой метафизический постулат: если общество – организм, то у него должна быть единая воля… Партии способствуют фрагментации общества и подрывают эту вот соборность и единство… воинствующий этатизм – государственничество (Государство превыше всего, как говорил известный Бенито)… На самом деле за этим скрываются не интересы государства, а интересы определенных группировок.

Выводы из констатации такой позиции в отношении политической конкуренции эксперты-консерваторы и независимые делают почти взаимоисключающие. Консерваторы чаще (хотя есть и исключения) оправдывают такое положение или, по крайней мере, объясняют его необходимость. Набор угроз, обусловливающих такую необходимость, схож у разных экспертов. Один из них заявляет: Это в будущем… Я абсолютный сторонник политической демократии и считаю, что политическая конкуренция необходима. Но сейчас ситуация почти гражданской войны… быть или не быть российской цивилизации… Другой утверждает: авторитаризм нужен стране, чтобы выдержать атаку со стороны других государств и того, что называется «пятой колонной» – их агентуры в нашей стране. Третий разворачивает схожую мысль: Внешние силы имеют возможности, попросту говоря, подкупить гражданское общество… Потому что в этом глобализованном мире люди очень часто кормятся не за счет собственных, а за счет внешних источников. Но он же признает: Нужны и стабильные институты. И свободный парламент нужен. И, несомненно, нужен суд, которого тоже нет. А четвертый замечает: Наши консерваторы, может быть, тоже бы задрейфовали [т. е. в их позициях произошли бы подвижки], если бы от выборных кампаний напрямую что-то зависело.

Независимые эксперты указывают на необходимость демократизации и расширения политического плюрализма, и, в том числе, содержательного наполнения консерватизма: Государство на сегодняшний день сильнее того государства, которое было в 1990-е гг., но далеко не всегда и не в той мере, в какой это необходимо. И, термин «сильное государство» я, конечно, не понимаю как силовое государство. Я рассматриваю его как эффективное государство. Но, к сожалению, наше государство, как известно, далеко не всегда эффективно.

Верховенство права

Верховенство права – важнейшая консервативная ценность. Она связывает все остальные ценности, описывающие государство и общество: сильную власть, солидарность и органичность общества, основанную на представлениях о справедливом арбитраже отношений между людьми и властью, сохранность собственности и т. п. Такая традиция, как отмечалось выше, была присуща и отечественному дореволюционному консерватизму. Эти достижения были полностью утрачены в советскую эпоху, а в нынешней ситуации большинство консерваторов говорят о «законе и порядке» как необходимой функции сильного государства, а также – парадоксальным образом – о «справедливости», которая может быть выше писаного закона. Объединяет эти два, казалось бы, взаимоисключающих посыла одно: отрицание де-факто независимости судебной власти и правовых норм от «высшей воли».

В целом эксперты-консерваторы признают такую ситуацию и практически оправдывают ее: Для консерватора традиции и мораль выше закона… [право] – это проблематика, которая находится на втором плане… Как бы есть закон… и есть понятие справедливости… оно очень интенсивно в отечественном консервативном дискурсе по сравнению с западным… И не надо мне никакого права, не надо мне верховенства закона. Над чем? Над тем, что я реально сам себе выставил, да?

В то же время некоторые эксперты-консерваторы говорят о необходимости повышения правовой культуры и создании предпосылок для утверждения верховенства права; независимые эксперты считают это серьезным недостатком отечественного консерватизма, но выход также видят в долговременной работе по повышению правовой культуры: Приказом этого не введешь. Это должна быть очень спокойная, долгосрочная работа по повышению правосознания в обществе. К сожалению, с правосознанием в России всегда были проблемы…

Независимый эксперт утверждает, что верховенство права в дискурсе наших консерваторов, присутствует минимально. А должно присутствовать, потому что… твердовластие – это не просто каких-то нукеров послать, которые башки свернут, а это – закон.

Экономика

Главная черта во взглядах консерваторов на экономику – неверие в ее приоритетность для политической повестки дня. Это выражается в недоверии к рынку и склонности к дирижизму, а то и огосударствленной экономике. Напомним два основания для такой ситуации. Во-первых, российский консерватизм обращается к отечественной интеллектуальной традиции, созданной в те времена, когда и на Западе консерватизм не уделял первоочередного внимания экономике, не видел в ней главного условия эффективности государства. По наблюдению эксперта-консерватора, в России нет такого ценностного переживания экономической, частной приватности как какого-то ценностного элемента… Условно говоря, если рынок нам поможет создать прочную экономику – хорошо. И если государственное вмешательство поможет это сделать – тоже хорошо.

Во-вторых, болезненность рыночных реформ для российского общества: именно в них, как показано выше, многие консерваторы видят корень всех политических, социальных и культурных проблем, а потому стремятся найти их решение в возрастании роли государства и сдерживании рыночной стихии.

Вместе с тем во взглядах консерваторов на экономику можно усмотреть значимые нюансы; важно, что мотивация этих взглядов исходит не из критерия эффективности экономики, а из политических следствий рыночного уклада.

Консерваторы, более тесно связанные с советским, или «левым», наследием, однозначно выступают за сохранение государственной собственности, по крайней мере на крупные активы, особенно стратегические и связанные с полезными ископаемыми. Однако даже «белые» консерваторы относятся к рынку скептически: признавая его необходимость, они видят в рынке стихию, неподконтрольную государству. Один из экспертов-консерваторов подчеркивает, как ему кажется, значимое отличие России от Запада: Такие либеральные эксперименты, как в Америке, например, являются сохранением базовой модели общества, но в России они являются ее разрушением. Другие консерваторы прямо высказываются за огосударствление как консервативный путь в экономической политике: Я вижу скорее увеличение роли государства в экономике… основные источники поступления валюты в экспортно ориентированные предприятия, они должны, по мнению абсолютного большинства, находиться в руках государства. По наблюдению независимого эксперта, консерваторы такой грубый индивидуализм не могли поддерживать никогда… потому что для них свободный рынок – синоним индивидуализма, эгоизма… Они полагают, что частная собственность должна служить социальным целям. «Рыночность» для некоторых экспертов является синонимом осуждаемого ими западничества. Эксперт-консерватор делится наблюдением: Я слышал, например, среди безусловных консерваторов такие претензии: почему руководство Центробанка и нынешнее правительство не в состоянии ничего изменить в обществе? Потому что они все учились на западные гранты на Западе.

Тема собственности – важнейшей категории для любого (в том числе традиционного западного) консерватизма присутствует во взглядах наших консерваторов специфическим образом. По характеристике эксперта-консерватора, частная собственность в некоторых сферах допускается в ограниченных масштабах. Но скорее мелкая и средняя частная собственность; крупная – олигархическая – осуждается, поскольку олигархи рассматриваются как конкуренты или даже оппоненты государства, которым чужды национальные интересы.

Многие из экспертов-консерваторов признают, по крайней мере теоретически, важность эффективности экономики для развития страны, необратимость рыночных реформ, но сопровождают это многочисленными оговорками: У нас часть консерваторов, вероятно, может сказать, что теоретически мы являемся приверженцами частной инициативы, частной собственности. Но у нас это больше свойственно либералам. Подавляющее большинство отечественных консерваторов, процентов 90, заявляют как раз, что это «не наше», у нас другие духовные основания.

Независимые эксперты однозначно признают «рыночность» и собственность в рамках консервативной модели, но сомневаются, что это осуществимо в обозримой перспективе: Конечно, увеличение [рыночной свободы], конечно, универсализация. Но ползучая и медленная… у нас не будет другого выхода, кроме поощрения частной инициативы. Другой независимый эксперт сетует: [Рыночная экономика] для сторонников радикального консерватизма – это, конечно, персона нон-грата. Потому что для них это источник хаоса, беспорядков и т. д. … Но такая ценность должна присутствовать.

Повторимся: практически никто из экспертов-консерваторов не интерпретировал рыночность экономики как залог ее эффективности. Лишь двумя из них были упомянуты С. Витте и П. Столыпин как государственные деятели консервативного толка, применявшие также и либеральные подходы для успешного экономического развития и укреплении позиций страны. Напротив, в экономике для консерваторов важен ее социальный характер, способность удовлетворять социальные и культурные нужды. К этому часто добавлялось и внимание к малому предпринимательству, совместимому с их представлениями о государственном устройстве и страдающему, по их мнению, от избыточного административного давления. Эксперты-консерваторы признают: Смысл российских консервативных экономических программ следующий: Россия – страна специфическая. Ее рынок, ее экономика слишком слабые… не позволяют в силу объективных факторов достигать таких преимуществ, как западная экономика… Другой эксперт утверждает, что «нерыночность» не является какой-то очень специфической особенностью русского консерватизма. Это скорее особенность континентального европейского консерватизма, что в нем рынок не воспринимается как один из таких принципиальных элементов консервативного взгляда на жизнь. Заметим, что наш анализ опыта западного консерватизма противоречит этому заключению: консерваторы (в том числе «новые») в континентальной Европе давно стали убежденными рыночниками.

Социальная политика

Позиция российских консерваторов в отношении социальной политики противоречива. С одной стороны, она считается высоким приоритетом, принцип «социального государства» активно поддерживается. Верно указывается на важность социальной политики для поддержания политической стабильности, недопущения социальной напряженности, выравнивания стартовых возможностей и обеспечения в итоге социальной справедливости и развития «социального капитала». Все это вполне созвучно позиции западного консерватизма. Различие состоит в другом: в позициях российских консерваторов не наблюдается увязки целей социальной политики и объема «социального государства» с эффективностью экономики и, как следствие, – понятия об эффективных механизмах аккумулирования и расходования средств на социальные нужды. По этой причине многие из таких воззрений остаются утопическими. Консерваторы говорят о важности образования и воспитания, развале здравоохранения, низких пенсиях, но фактически не имеют позиции по пенсионной реформе, медицинскому страхованию и т. п. Их заменяют умозрительные построения «соборности», социальной солидарности и широкой, фактически безадресной социальной помощи со стороны государства. Пример – утверждение эксперта-консерватора: Традиционные консерваторы исходят из органического понимания общества, из соборности… То есть в рамках этого соборного единства все социальные группы должны чувствовать себя хорошо.

Другой эксперт-консерватор рассуждает: Если считать, что образование – это рынок… то мы утрачиваем то, что наиболее значимо для консерватора… Континентальный европейский консерватизм придает больше значения коллективному национальному наследию, которое не может рекультивироваться по сугубо рыночному принципу (что опять-таки противоречит данным нашего исследования западного консерватизма).

Независимые эксперты согласны с тем, что российский консерватизм не задумывается об оптимальной социальной политике, а вместо этого поддерживают по сути патерналистскую модель социальной защиты: Я бы назвал это не столько перераспределением, сколько подкупом лояльности и коррумпированием населения. Но это никак не обосновано идеологией социального государства, социальной справедливостью, солидарностью между поколениями. Другой независимый эксперт еще более категоричен: Если сейчас консерватизм будет это [реформы социальной политики] педалировать, то он поднимет совершенно другую политическую волну.

Симптоматично, что, называя в качестве приоритета сохранение традиционной семьи, консерваторы часто указывают на роль «большой» семьи в выполнении важнейших социальных функций – воспитания, образования, заботы о членах семьи пожилого возраста или слабого здоровья. В этом можно усмотреть не только приверженность традиционным ценностям, но и констатацию слабости «социального государства», неспособного эффективно выполнять эти функции: семья, в их представлении, остается единственным вызывающим доверие институтом, способным нести такую миссию.

Сфера «культурного консерватизма»

При том что роль религии и традиционных ценностей в сфере морали, семейных, сексуальных отношений подчеркивается консерваторами достаточно уверенно, в конкретные программы и политические позиции эти утверждения трансформируются крайне редко. Со стороны экспертов-консерваторов практически не звучало предложений по запретительным, охранительным мерам в сферах культуры, Семейного кодекса и т. п., равно как и критики в адрес имеющих место мер и кампаний запретительного толка со стороны консервативных общественных групп.

Для экспертов-консерваторов семейные моральные ценности – это, с одной стороны, зона консенсуса, «знаковой» принадлежности к консерватизму. С другой стороны, этот консенсус выступает как бы отличительным знаком, потенциальным водоразделом между консерваторами и остальными общественными силами. Как отмечает эксперт-консерватор, оселок размежевания будет вокруг религиозных вещей, несмотря на то что практическая политика осуществляется вокруг более земных вещей, более очевидных экономических и политических проблем. Такая позиция по существу декларативна: в плане практической политики они призывают скорее к сохранению статус-кво, гарантии от нежелательных перемен. Сфере семейных, моральных (в том числе сексуальных) отношений эксперты-консерваторы уделяли значительное внимание, но, рассуждая об угрозах разрушения традиционных ценностей, они обращали внимание на процессы, происходящие на Западе и практически не приводили примеров реализации подобных угроз в России.

Напротив, большинство независимых экспертов в данном вопросе занимают достаточно критическую позицию. Декларативная приверженность традиции воспринимается ими как охранительная мера, ограничивающая свободу общественной жизни, особенно инакомыслия. Они подчеркивают, что моральная и семейная сферы носят приватный характер, а потому не допускают чрезмерного вмешательства государства: моральный авторитет церкви (шире – традиции) ими, безусловно, признается, однако не допускается его навязывание обществу, тем более с подачи государства. Один из них отмечает: Русская православная церковь, безусловно, играет очень важную символическую роль в качестве силы национального единства… Но именно в качестве символа, а не реального института, который обеспечивает и религиозное воспитание, и решение этических проблем, повседневных проблем населения. Другой еще более критичен: Ценность, вопреки распространенному мнению, довольно конкретная штука… Вот, говорят: «Мы выступаем в защиту семейных ценностей». Тогда объясните мне: в состав семейных ценностей входит безраздельная власть отца над членами семьи? Семейное насилие входит?

Некоторые из независимых экспертов указывают на то, что в реальности российское общество весьма секуляризировано, причем в гораздо большей степени, чем европейские, которые критикуются консерваторами за отказ от христианских ценностей (самое постхристианское общество из всех современных обществ). А церковь в этом контексте некоторые независимые эксперты считают охранительским элементом, инструментом принуждения к единомыслию, к единоначалию.

Глава 4 Консерватизм для развития: концепция для гражданского общества

Консерватизм в России возрождается в уникальных исторических условиях революционных по своей сути изменений. Изменений давно назревших и жизненно необходимых: без конкуренции в экономике невозможно было обеспечить даже первейшие потребности страны и общества, без свободы и конкуренции в политике – управлять все более сложными общественными интересами и реализовывать богатейший интеллектуальный и духовный капитал российского народа. Без этих изменений невозможно было бы и само возрождение консерватизма. Свобода слова и дискуссии, свобода совести и объединений граждан, возвращение православной церкви и других конфессий к полноценной пастырской миссии и участию в общественной жизни, добавим к этому восстановление частной собственности и предпринимательской инициативы, права владеть землей – непременные условия существования консерватизма в политике и культурной жизни, и все это стало возвращаться в Россию лишь четверть века назад.

Стремительность и радикальность перемен – не чья-то злая воля, а объективный процесс преодоления исторической отсталости в организации устоев жизни и деятельности человека и государства. Однако порожденные ими тектонические сдвиги в экономике, социально-экономическом укладе, системе ценностей, отношениях между людьми оказались травматичными для большинства россиян.

Мы получили рынок с конкуренцией и рисками – благом для эффективности экономики, но в обществе, не привыкшем к инициативе и ответственности, возможности зарабатывать, но и страхи потерять рабочее место или разориться, накапливать богатство, но без умения рассчитывать доходы и траты, с бедностью и вопиющим социальным расслоением. Мы ушли от уравниловки в труде и социальной защите, но так и не выстроили адекватной системы адресной помощи социально уязвимым и нуждающимся в такой помощи, равно как и модели аккумулирования и расходования средства на эти цели. Мы сохранили государственное и бесплатное образование и здравоохранение, но не смогли создать соответствующую потребностям времени систему управления и финансирования этих сфер, чтобы сохранить и приумножить главное богатство нации – здорового и образованного человека. Мы переломили тренд сокращения продолжительности жизни россиян, но никак не можем уйти от уравнительного и, по сути, остаточного принципа финансирования пенсионной системы.

Мы ушли от монополии на идеологию, от подавления политических и гражданских свобод, конкурентные выборы стали привычными. Но наши «верхи» порой путают политических оппонентов с врагами государственности, а «низы» только обретают навыки самоорганизации и политического участия. В России рождается подлинное гражданское общество; добровольная коллективная деятельность граждан проявляет себя в самых разных сферах, дает им возможность проявить лучшие чувства благотворительности, сострадания, творческого труда и взаимопомощи. Однако объем этой деятельности – в масштабах огромного государства – остается скромным, а ее общественный авторитет и известность – ограниченными.

Все эти преобразования оказали огромное воздействие на отношения между людьми – от семьи и трудового коллектива, работодателями и наемными работниками, до огромных социальных общностей. Светские основы этики, на которой в прошлом строились взаимоотношения между различными группами людей, народами и поколениями, оказались в новых условиях либо разрушенными, либо недееспособными. Но мы только обретаем этическую систему, основанную и на религиозных, и на светских моральных нормах, соответствующую нынешнему состоянию общества и дающую новое определение социальной солидарности.

Этот далеко не полный перечень успехов и достижений, проблем и издержек – повод для размышлений и тревог и отправная точка для дальнейших действий политического класса, гражданского общества и всех граждан России. Главное – новая российская государственность состоялась. Мы сохранили государство и общество, ушли от угроз его распада и деградации. Мы можем справиться с внутренними проблемами и отстоять интересы России на международной арене. Мы можем создать для России и россиян счастливое будущее, основанное на нашем историческом и цивилизационном опыте и воспринимающее все то новое, что поможет нам в поступательном развитии.

Включиться в этот процесс, задать ему правильный вектор, выстроить сотрудничество со всеми другими ответственными политическими и общественными силами – историческая миссия возрождающегося российского консерватизма. Она должна быть основана на духе и лучшей традиции отечественной консервативной мысли: бережном отношении к человеку и его органичном развитии вместе с обществом, величайшей ответственности государства за судьбу страны и народа и ответственности людей за свою судьбу и судьбу своей Родины.

Для того чтобы выполнить эту миссию, российский консерватизм имеет очень многое:

• Богатое наследие отечественной общественной мысли, проникнутой любовью к России, проповедующей ее органичное поступательное развитие, предупреждающее проявления крайностей.

• Общество, разделяющее консервативные ценности, в первую очередь – патриотизм и доверие политической системе и политическому лидерству своей страны.

• Главный ресурс консерваторов – принципиальная приверженность базовым консервативным ценностям и чувство ответственности за судьбу страны и народа.

Уроки консерватизма: мировой и отечественный опыт

Для России опыт западного консерватизма поучителен во многих отношениях, хотя и объективные условия развития, и нынешнее состояние общества и политической системы в нашей стране принципиально иные. Можно усмотреть определенные параллели в состоянии европейского консерватизма после Второй мировой войны и нынешней ситуацией в России. В обоих случаях консерваторам приходилось одновременно переопределять себя как политическую силу и искать новые подходы к решению проблем единства и стабильности общества, недопущения острых социальных конфликтов и воссоздания государственности. Схожую – модернизирующую – функцию политический консерватизм исполнил в последние десятилетия XX в. и во многих латиноамериканских странах. Если для англосаксонского консерватизма такое переопределение было скорее эволюционным продолжением тенденций прошлого исторического этапа, то для других стран (Германия, Италия, позже – Испания) главным его смыслом был поиск органичного характера принципиально новой политики, основанной на национальной консолидации перед лицом задач модернизации (Консолидация и модернизация России, 2014, с. 263).

В самом общем виде эти уроки можно сформулировать следующим образом:

• Без сильной и работающей экономики не может быть реализована ни одна консервативная ценность, без нее нельзя ни построить социальное государство, ни создать условия для раскрытия человеческого капитала, ни обеспечить интересы безопасности государства. «Экономизм» современных консерваторов – не прихоть и не отклонение от основ консерватизма, а его естественная эволюция, защита порядка и солидарности в индустриальном обществе, и здесь, в отличие от тематики «культурного консерватизма», принципиальных расколов между «системными» и «новыми» консерваторами не наблюдается. Государство не может не играть существенной роли в такой экономике, но его главная задача – не контроль над максимальным числом активов, а действенность государственного регулирования, защита интересов собственников, создание оптимальных условий для экономического развития.

• Сильная система социальной защиты становится важнейшей консервативной ценностью, поскольку только так можно уберечь общество от острых социальных конфликтов, обеспечить солидарность и гармоничное развитие, равенство возможностей граждан. Однако и эта система должна быть экономически обоснованной, так как в противном случае общественные средства и ресурсы будут расходоваться неэффективно.

• Современный консерватизм невозможен без широкого и разностороннего участия граждан в общественной и политической жизни. В практическом плане это означает необходимость развития демократических институтов. Принцип демократической легитимности государства лежит в основе современного представления консерваторов, равно как и других системных политических сил, о суверенитете государства.

• Важнейшие для консерватизма темы совести, морали, семейных отношений должны соответствовать конкретно историческому этапу развития общества, общественному запросу. В них важно как сохранять традицию, так и обеспечить гражданам свободу для саморазвития, решения своих жизненных проблем. В образованном, урбанизированном обществе эти запросы динамично развиваются, а потому ценности «культурного консерватизма» также нуждаются в развитии, принцип которого – сохранение сущности при гибкой и эволюционной адаптации форм.

Возрождение российского консерватизма: ресурсы и проблемы

Возрождающийся российский консерватизм несет груз всех прошлых эпох – как положительный, так и отрицательный. Такая «генетика» восстановления разорванной традиции обусловливает наличие существенных проблем, которые затрудняют формирование целостной политической программы и выстраивание широкой общественной коалиции в поддержку ее реализации.

Главная проблема – характерный и для прошлых этапов развития разрыв между консерватизмом в общественной мысли и в общественных настроениях, с одной стороны, и консерватизмом в политике – с другой. Государственная политика в большинстве областей, в первую очередь социально-экономической, на протяжении всего периода современного развития в общем и целом следовала в русле либерально-консервативных подходов: рыночной экономики и объемной государственной социальной политики, конституционных принципов государственных институтов, построенных на политической конкуренции и выборности власти.

В общественном же поле преобладает «культурный консерватизм»: он реагирует на перемены с культурно-ценностной позиции. Такой консерватизм естественен. Именно этому консерватизму находятся созвучия и в духовном наследии прошлых времен, и в человеческом опыте живущих поколений. Но в этом опыте нет ни рыночности, ни политической конкуренции, ни многих гражданских свобод. С такого ракурса многим современным консерваторам социально-экономическая политика видится порой либеральной, а не либерально-консервативной, нормальные рыночные отношения – стяжательством и культом потребительства, эмансипация женщин – подрывом основ семьи, оппозиционная деятельность – угрозой государственности.

Связка между «политическим» и «культурным» консерватизмом осуществляется только через важнейший политический институт президентства: глава государства является самым авторитетным лидером как для мыслителей-консерваторов, так и для консервативно настроенных слоев общества. Эта связь должна дополниться цельной программой политических действий, под которую можно выстроить широкую общественную коалицию органического развития России.

Вторая проблема – сочетание «сохранения» и «обновления» в политической стратегии. Этот деликатный баланс в каждой национальной модели устанавливается по-своему, сообразно историческим обстоятельствам. В историческом опыте России «охранительная линия» всегда была сильна. Даже если государство выступало инициатором реформ или преобразований, трудности адаптации к их последствиям неизменно побуждали власть к «охранению» их результатов, а дефицит здоровой конкуренции в политике делал невозможным широкий диалог о сочетании прогрессивного и консервативного в дальнейших действиях. Сегодняшняя ситуация с этой точки зрения неоднозначна. С одной стороны, масштаб пережитых потрясений, сложная геополитическая обстановка и многие другие факторы толкают власть, равно как и консервативные общественно-политические силы, к «охранительству». С другой стороны, накопленные за четверть века сдвиги в экономике и обществе создают базу для развития и пробуждают общественные силы, заинтересованные в поступательном развитии страны и способные его осуществить.

С этим связана и третья «проблема роста» отечественного консерватизма. Любой проект развития требует национальной консолидации, широкого общественного консенсуса вокруг ее целей и методов, а также ценностей, которыми руководствуются силы, ведущие страну вперед. Консерватизм – здоровая основа для такой консолидации. Консерваторам во власти легче обрести мандат на преобразования, поскольку их доктрина отрицает революционность, обещает взвешенный, эволюционный подход к любым изменениям. Это справедливо и для России. Однако объективный анализ расклада сил и в политическом классе, и в обществе в целом показывает: российским консерваторам хорошо удается найти общий язык с силами, доктрины которых признают ценность сильной государственности и/или сохраняют сильные элементы «левого консерватизма», но при этом настроены еще более антирыночно, патерналистски и «охранительно», чем «партия власти». И в то же время российские консерваторы считают либералов даже не оппонентами, а врагами – уникальная ситуация в мировом опыте консерватизма, демонстрировавшем, что либералы могли быть оппонентами консерваторов в политической борьбе, но по основным позициям всегда стояли к ним даже ближе иных политических сил. Так было и при «старом» консерватизме, в современных же условиях либерально-консервативный синтез является «жизненным центром» политики. Объяснить эту российскую специфику можно тем, что именно на либералов консерваторы, а с ними и значительная часть общества возлагают ответственность за негативные последствия и рыночных преобразований, и ценностных сдвигов в российском обществе.

В такой диспозиции много иррационального. В парламентской политике партии, разделяющие либеральные принципы, занимают маргинальные позиции. Технократы в структурах исполнительной власти, которых многие консерваторы также причисляют к либералам и считают доминирующими в экономической политике, на самом деле реализуют рыночный курс, в основе которого есть элементы и экономического либерализма, и государственного дирижизма, что вполне совместимо с консерватизмом в западном понимании.

Более серьезной представляется другая проблема: не только либералы по убеждениям, но большая часть общественных слоев, настроенных на модернизацию, не рассматриваются консерваторами в качестве своей базы поддержки. Речь идет прежде всего о частном бизнесе и высокообразованных слоях, занятых в современной экономике. Два следствия из этой ситуации чрезвычайно неблагоприятны для «коалиции развития». Во-первых, как свидетельствует исторический опыт нашей страны, неспособность старой и новой элит (в первую очередь – поднявшейся буржуазии) к взаимодействию и компромиссам во власти чревата не только тупиком в развитии, но и революционным взрывом. Во-вторых, без заинтересованного участия модернизационных слоев общества в политике любой проект развития обречен.

К концепции «консерватизма для развития»: подходы и принципы

Выстраивание широкой общественной коалиции за поступательное развитие России необходимо и возможно. Консерватизм – ее естественная основа. Для реализации этой задачи российский консерватизм должен обрести политическое измерение, соответствующее современному состоянию российского общества и задачам развития. В этом процессе ему следует опираться на свои базовые ценности, стремиться сохранить их основное содержание, гибко адаптируя форму. Как подсказывает опыт и мирового, и российского консерватизма, принципы такой органичной модернизации, включают в себя:

• Запрет на категоричные суждения и решения. Прогресс и новации – не зло, традиция – не панацея. Справедливы и обратные утверждения. Выработка баланса между обновлением и сохранением – предмет широкого и ответственного диалога в обществе и политическом классе.

• Любимая поговорка азиатских и латиноамериканских диктаторов «у технологии нет идеологии» в долгосрочном плане неверна. История учит, что с внедрением технологических и научных инноваций меняются и общество, и механизмы социальной мобилизации и отношений между людьми. Чем сложнее техника, тем более образованные люди должны с ней работать, тем более горды они результатами своего труда, тем сильнее их чувство собственного достоинства и желание участвовать в общественно-политической жизни.

• Ни у одной идеологии нет монополии на ценности. Патриотизм, свобода, традиция – все это, с разными акцентами и в разных интерпретациях, присуще разным идеологическим течениям. Сила консерватизма в том, что он принципиально следует своим ценностям. Однако эта принципиальность подразумевает и поиск согласия и компромисса во имя стабильности в обществе: крайности и непримиримость подрывают эти консервативные принципы, и наоборот, взаимодействие умеренных сил из разных лагерей, их объединение против любых радикалов (слева и справа) – непременный принцип консервативной политики.

• Незыблемость конституционных основ, в том числе того, что касается запрета на государственную идеологию, права и свободы, светский характер государства. Это не ограничение консерватизма, а, напротив, следование его духу: недопущение раскола в обществе.

• Органичное единство общества – непременная ценность консерватизма. Но в современных условиях национальная консолидация не исключает, а предполагает плюрализм мнений в политике и общественной дискуссии. Свобода человека в его суждениях и развитии – в традиции отечественного консерватизма с самого его зарождения. В XXI в. эта свобода подразумевает политическую демократию, свободную конкуренцию политических платформ и лидеров.

• Свобода человека подразумевает и уважение многообразия. Наша страна имеет уникальный, веками накапливаемый и проверенный опыт мирного сосуществования множества народов и верований на одной земле. Этот опыт высоко ценится российскими консерваторами. Обладая им, необходимо воспитывать в обществе ценность, ставшую для западного консерватизма основополагающей: недискриминацию людей ни по какому основанию. Консерваторы имеют свои убеждения и должны продвигать их в общество, но дискриминация и принуждение не помогут этой работе, а, напротив, создадут раскол и опасную напряженность.

• Наконец, последнее. Понятие «консерватизм» постепенно утверждается в российском обществе, преодолевает негативный шлейф многолетней пропаганды, приравнивавшей консерватизм к реакции и отсталости. Однако вынесение слова «консерватизм» в название политических партий и движений, включение его в заголовки политических программ может, по разным причинам, оказаться нецелесообразным. Смысл, однако, не в слове: сила консерватизма – в его базовых ценностях и в последовательности политических и общественных сил, реализующих их в практической политике.

Предлагаемые ниже подходы и меры – не черновик программы развития. Пытаться создать его было бы противно еще одному принципу консерватизма: вдумчивому и профессиональному обсуждению любых программных установок. Мы на основе проделанного исследования лишь обозначаем «болевые точки» и принципиальные моменты, на которых, по нашему мнению, должна строиться такая программа.

Целеполагание развития

Кто любит Россию, тот должен желать для нее свободы; прежде всего свободы для самой России, ее международной независимости и самостоятельности; свободы для России – как единства русской и всех других национальных культур; и, наконец, – свободы для русских людей, свободы для всех нас; свободы веры, искания правды, творчества, труда и собственности».

Иван Ильин

1. Россия остается страной переходного типа, нуждающейся в реформах. Ее складывавшиеся веками ценности и современные интересы невозможно отстоять, если не будет эффективного государства с конкурентоспособной экономикой и действенной системой социальной защиты.

От интересов безопасности до социальной справедливости, от достатка в доме до современного образования и качественного здравоохранения – любая актуальная проблема требует, чтобы государство было эффективным в управлении, экономика – давала должные ресурсы, а у людей были условия жить и творить. Только при этих непременных условиях можно поддерживать и развивать культурные, семейные и иные ценности, на которых акцентируется внимание консерваторов. Присущее консерваторам чувство ответственности за свою страну – главная движущая сила их действий.

2. Важнейший принцип развития – органичность модернизации, сочетание обновления с национальными традициями. Этот принцип легко провозгласить, но гораздо труднее выдержать, особенно если, как в российском случае, в национальной традиции сильны объективно антимодернизационные установки, «охранительство», недоверие к заимствованиям. Исторический опыт свидетельствует: в разных исторических контекстах и в разных странах именно консервативным политическим силам лучше всего удавалось определить цели и средства, соразмерить темп преобразований с реалиями страны, поставить лучшие традиции страны на службу целям развития. Свойственные консерватизму ценности государственности и сохранения традиций – не застой, а мотив для поиска правильных решений стоящих перед страной задач.

3. В современном обществе, как свидетельствуют и мировой опыт, и установки отечественных консерваторов, ключевым становится человеческий фактор. От него в конечном счете зависит успех любой политической программы, не только консервативной. Создание условий для всестороннего развития личности поможет утвердить современную систему ценностей, задать обществу мотивацию к органичному развитию. Привнесение в политическую программу принципа личной свободы и личной ответственности облегчит поиск оптимального баланса между сохранением и обновлением. Именно в этом состоит современная и, добавим, не конфликтующая с любой национальной традицией трактовка синтеза консервативных и либеральных ценностей.

4. Последний по порядку, но не по важности, принцип – комплексность действий. Сила и дееспособность государства достижимы только при свободном и ответственном за свои действия человеке и объединениях граждан, при работающей экономике, при должной правовой защите гражданина, собственности, предпринимательства, при согласии между членами семьи, народами и религиями, между всеми гражданами России.

Главное сейчас – дать гражданам возможность раскрыть себя. Свобода для развития в экономике, социальной сфере, в гражданских инициативах – это лучший ответ как на внешние ограничения, так и на наши внутренние проблемы. И чем активнее граждане участвуют в обустройстве своей жизни, чем более они самостоятельны как экономически, так и политически, тем выше потенциал России.

В. В. Путин. Послание Федеральному Собранию 4 декабря 2014 г.

Государство

Конституция России прошла испытание временем, состоялась как основной закон жизни государства и общества. Конституционный строй: демократическое, рыночное, социальное, федеративное, светское государство – правовая основа как для сегодняшнего дня, так и для дальнейших действий. Это не значит, что поправки к Конституции невозможны, однако ее основы современны и оптимальны для полноценной жизни и развития страны.

Россия, по Конституции, государство с сильным президентством. Это соответствует традиции страны и ее политической культуре. Сильное лидерство – не исключительно консервативная ценность, но хорошо дополняющая государственничество. Сильный и пользующийся доверием общества лидер может стать мощным институтом, компенсирующим дефицит сильного государства в периоды кризисов или «нормализации» после радикальных трансформаций (примеры: Конрад Аденауэр или Шарль де Голль) или дополнить его, когда консерваторы переопределяют повестку дня нации (Рональд Рейган, Маргарет Тэтчер). Однако сильное лидерство не способно бесконечно долго замещать государство как институт, если таковое не обретает собственной дееспособности и эффективности.

Сильное президентство должно дополняться развитием других властных институтов: они не ослабляют, а усиливают государственную власть. Сильные институты – сугубо консервативная ценность: это залог эффективного государства и обеспечения универсальности применения законов. Государство сильно только в том случае, если ведет себя одинаково в схожих ситуациях и его действия не зависят от произвола чиновника. Полноценный парламент, представляющий интересы граждан и регионов, реализующая свои полномочия власть субъектов Федерации, важнейший «нижний этаж» публичной власти в лице органов местного самоуправления, независимый суд, руководствующийся принципом верховенства права, – все это и есть демократическое и суверенное государство, защищающее интересы страны в целом и каждого ее гражданина.

Сильная власть федерального центра не означает подавления региональных и местных интересов. Федерализм позволяет учесть специфические интересы территорий, а в ряде случаев – народов и отдельных этнических групп. Местное самоуправление (вспомним традиции российского земства) – важнейшее достижение нашего консерватизма: оно основано на ценности приватной сферы и защите «личного пространства», т. е. возможности для гражданина влиять на то, как выстраивается жизнь на его «малой Родине».

Развитие в России демократии – долгосрочный, но неизбежный и естественный процесс. Без здоровой конкуренции политических программ и политиков невозможно ни включить в политический процесс активных граждан, ни научиться управлять все более сложными отношениями между группами интересов. В сегодняшних условиях утопично надеяться на эффективность властной вертикали и, подобно К. Победоносцеву, считать представительное правление «клином, вбитым между монархом и народом», равно как и надеяться, что демократия возникнет вдруг, по команде извне, по приказу просвещенного правителя или по внезапному всеобщему озарению.

Эволюционный подход к развитию демократических процедур начинается с качества выборов: запрос на их честность и справедливость носит консенсусный для всего российского общества характер и вполне совместим с консервативным видением политики. Соответственно, совершенствования качества требует и политическая конкуренция: возможность формирования новых партий, адекватных условий для ведения избирательных кампаний, конкуренции программ и политиков. Запретительные меры в этой области, отмененные всего пару лет назад, привели к застою и деградации партийной системы, и лишь сейчас открываются возможности для ее восстановления и исполнения важнейших общественных функций – очень важно не мешать, а содействовать этому процессу. И только в такой конкуренции консервативные политические программы могут пройти «проверку на прочность» и стать узнаваемыми обществом.

Известно определение политической демократии, как «игры по определенным правилам с неопределенным результатом». Постепенное расширение конкуренции и обострение борьбы – это и есть установление правил и обретение всеми игроками привычки соблюдать их.

Страхи российских консерваторов, равно как и не привыкшей к конкурентным выборам бюрократии, перед «скупкой» депутатских голосов внутренними олигархами или внешними врагами представляются преувеличенными. К сожалению, позиция «демократия России нужна, но не сейчас» – тоже не новость в истории отечественной общественной мысли. Опыт российского парламентаризма знает лоббизм, в том числе весьма грубый и прямолинейный, но все же не носивший столь угрожающего характера. Зато выталкивание деловых кругов из поля электоральной борьбы в кулуары исполнительной власти, а либеральных оппонентов режима – на улицу привели к обратному эффекту: непрозрачности отношений власти с бизнесом и радикализации протестных движений и, что еще важнее, подрыву взаимного доверия между властью и динамичными и ресурсно обеспеченными слоями общества, критично нужными для развития страны. Даже если демократия в России наступит «не сейчас», двигаться в этом направлении необходимо, иначе это «не сейчас» наступит после потрясений, спровоцированных неспособностью политической системы регулировать неизбежные в столь сложном обществе конфликты.

Верховенство права

Любая консервативная традиция – глубоко правовая по своему существу; она занимала видное место в отечественной общественной мысли – от Сперанского и Победоносцева до Ильина и Франка. Независимость суда, универсальность применения законов – краеугольные камни государственной стабильности и традиции. В утверждении верховенства права огромную роль играет преодоление правового нигилизма и «верхов», порой злоупотребляющих своей властной монополией, и «низов», предпочитающих обманывать государство (а в конечном счете – самих себя), а не соблюдать закон.

К сожалению, эта традиция при коммунистическом режиме была практически полностью утрачена. Более того, у некоторых сегодняшних консерваторов возродилось архаичное противопоставление писаного закона некой «справедливости», которая выше закона.

Несовершенство законов – широко распространенное явление, особенно в переходных обществах, потому понятно стремление и простых граждан, и политического класса к тому, чтобы несправедливости повседневной жизни находили хоть какое-то разрешение. Один из самых сильных общественных запросов к власти – запрос на равенство перед законом – вполне консервативен: фактически, это запрос на солидарность разных слоев общества, обеспечиваемую государством. Уместно вспомнить высказывание шотландского философа Дэвид Юма: «Вся политическая система существует только для того, чтобы судьи могли независимо исполнять свои функции». Обретенная в суде справедливость – значимая консервативная ценность.

Принцип верховенства права должен присутствовать во всей работе государства и правоохранительной системы: от ликвидации угрозы терроризма и борьбы с экстремизмом до пресечения коррупционных преступлений – явления, несовместимого с подлинным государственничеством, разлагающего элиту, бизнес, общество, т. е. подрывающего сами основы консерватизма. Описанные ниже меры в области экономической и социальной политики будут реализованы только в том случае, если их введение и претворение в жизнь будет неукоснительно охраняться правовыми нормами и соблюдаться как государственными чиновниками, так и гражданами.

Экономика

Экономическая сфера слишком сложна и многопланова, чтобы простыми рецептами можно было решить все проблемы. Повторим главный принцип: без эффективной и конкурентоспособной экономики мало что получится в любой другой области – и обозначим главный подход: не «меньше рынка», а «рынку – больше справедливости и больше эффективности». Недоверие или невнимание отечественных консерваторов к рынку – это недоверие чеховской Раневской к Лопахину, уместное в XXI в. на театральных подмостках, но не в реальной политике.

Эффективность рынка – это не только темпы экономического роста, хотя без роста об эффективности говорить нельзя. Эффективность – это и создание высококвалифицированных рабочих мест, и задействование всех отечественных ресурсов роста, и успешное внедрение инноваций, позволяющих «слезть с нефтяной иглы» и стать конкурентоспособными на мировом рынке высокотехнологичных товаров и многое другое. Эти принципы не только не противоречат «Стратегии – 2020» (фактически – экономической стратегии развития страны), а подразумеваются ей. Вопрос заключается в том, как претворить их в жизнь.

Сложнее определить, что такое «справедливый рынок». Справедливость в рыночной экономике – многогранное и вполне консервативное понятие. Его составляющие:

• Стабильность и предсказуемость: возможность реализации долгосрочной деловой стратегии. Со стороны государства это подразумевает стабильность в налоговой системе, стимулирующей предпринимателя к развитию, гарантии прав собственности и выполнения договорных обязательств, защищенность от произвола проверяющих и контролирующих органов. Со стороны предпринимательского класса подразумевается прозрачность бизнеса, налоговая добросовестность, отстаивание своих интересов во власти легальными и прозрачными способами.

• Социальная ответственность предпринимателя и работодателя. Помимо уплаты налогов это означает создание рабочих мест и стимулирование повышения квалификации работников, справедливую зарплату и неукоснительное соблюдение трудового законодательства, доброжелательный диалог с профессиональными объединениями наемных работников, соблюдение природоохранных норм, эффективность в использовании энергии и других природных ресурсов. Социальная ответственность – это и благотворительность предпринимателей, давняя и славная отечественная традиция, но при непременной оговорке, что благотворительность движется порывом души и чувством социального долга, а не административным принуждением.

• Социальная миссия экономики. Она не сводится к социальной ответственности и даже к тому, что только эффективная экономика создает продукт, распределяемый на социальные цели, в том числе пенсионные накопления. Работа, труд – ценности сами по себе. Они дают возможность самореализации и предпринимателю (по определению Й. Шумпетера – социальному новатору, создающему новые товары и услуги), и наемному работнику, который не только зарабатывает на достойную жизнь своей семье, но и реализовывается как творческая личность.

• Меритократичность: рыночная экономика вознаграждает успешных и наказывает нерадивых, тем самым задавая иерархию успеха и усердия. Разумеется, ни в одном обществе этот отбор не протекает идеально. Современное общество смягчает эту «неидеальность» попытками уравнять стартовые возможности, принуждая к «честной игре» и помогая уязвимым. Но при этом непременном условии именно рынок создает «иерархию успешных» – еще одну традиционную ценность консерватизма.

Принципы и подходы к экономической политике сводятся к следующему.

Государственное или частное?

Если главная цель в экономике – эффективность, то ответ на этот вопрос прост: предпочтительна такая форма собственности, которая дает наибольшую эффективность. Западная экономика не отвергает государственную собственность на экономические активы, но в каждом случае четко обозначает цели и условия, для которых она необходима, а в большинстве случаев считает частную собственность более эффективной. В российских условиях разгосударствление не будет быстрым процессом. Соображения государственной безопасности, необходимость обеспечения инфраструктуры (особенно в области естественных монополий), несовершенство рыночных механизмов, отсутствие благоприятных условий для приватизации – все это обусловливает сохранение значимых экономических активов в собственности государства. Однако среди таких мотивов не должно быть недоверия к бизнесу из-за восприятия его как потенциального конкурента в борьбе за власть и «расхитителя» национальных богатств. Подобное «охранительство» – сильнейшее препятствие для предпринимательской инициативы и повышения эффективности экономики.

Еще один резерв роста – развитие так называемого третьего сектора: некоммерческих организаций, оказывающих уникальные, недоступные ни государственному, ни коммерческому сектору услуги. Сегодня их вклад в экономику страны не достигает и одного процента ВВП – в разы меньше, чем на Западе.

«Свое, национальное», или Вписывание в глобальную экономику?

Стремление консерваторов к «опоре на собственные силы» естественно и объяснимо: конкурентные позиции России в мировой экономике не очень сильны, а напряженность в отношениях с внешним миром толкает к тому, чтобы снизить зависимость от него. Плохи обе крайности.

Зависимость от внешних рынков, в том числе финансовых – следствие плохой структуры нашей экономики: слишком большой зависимости от экспорта природных ресурсов, трудности внедрения инноваций, несовершенства механизмов накопления и привлечения инвестиций. Импортозамещение стало вынужденным фактором, но оно способно дать толчок к диверсификации национальной экономики. Главное условие – замещать импорт должны товары, конкурентоспособные не только на внутреннем, но и на мировом рынке. Национальный продукт должен стать конкурентным преимуществом России во вписывании в мировое разделение труда. Только такой путь «национализации» экономики способен повысить ее эффективность.

Как поставить частную инициативу на службу стране?

Все связанное с развитием частной инициативы: ограничение вмешательства государства в экономику, низкие и предсказуемые налоги, защита собственника и инвестора – изначально считалось ценностями либеральными, но так было в эпоху конкуренции старой аристократии с поднимавшейся буржуазией. Ныне же свобода предпринимательства повсеместно считается ценностью консервативной.

Частный бизнес – естественная для сегодняшнего общества опора консерватизма. Следовательно, нужно создать ему условия, чтобы он занял такую позицию, а для этого он должен обрести доверие государству. Это нелегкий путь, но альтернативы у России нет. Президент России констатирует: «Проверяющих органов так много, что если каждый из них хоть один раз придет – все, можно любую фирму закрывать»[44]. Руководители крупнейших объединений деловых кругов также бьют тревогу. А. Репик (президент «Деловой России»): «Предпринимателей в России становится все меньше, хотя доля малого и среднего бизнеса в экономике растет»[45], А. Шохин (президент РСПП): «Еще пара креативных налоговых решений – и следующего поколения бизнесменов не будет»[46].

Чтобы превратить частный бизнес в союзника власти в деле поступательного развития России, необходимы не слова, а дела, которые создадут для него нормальные условия работы и вернут доверие в отношениях с государством.

• Выполнение «дорожных карт» по повышению места России в международном рейтинге «Легкость ведения бизнеса». Они содержат четкие критерии и ориентиры по снижению административных барьеров и повышению качества деловой среды.

• Предсказуемость «правил игры». Государство уже делает шаги навстречу бизнесу в этой сфере: «замораживание» изменений в налоговом законодательстве на четыре года, «надзорные каникулы» для предприятий с надежной репутацией и налоговые – для новых малых предприятий, неукоснительное соблюдение принципа ограничения проверок, отсрочка реализации в кризисный период некоторых ранее запланированных время мер (требования транспортной безопасности, внедрение системы ЕГАИС в розничной торговле и т. п.).

• Тестом на серьезность намерений государства станет выполнение принятого закона о налоговой амнистии. Речь идет не только о правовых гарантиях непреследования за «амнистированные» средства. Линия на возвращение в Россию средств из иностранных юрисдикций абсолютно правильна и необходима. Но хозяева вернувшихся капиталов будут вправе ожидать, что этим капиталам в России будут обеспечены должная правовая и институциональная среда, а значит, нормальные условия для их инвестирования и защита от правового беспредела и вымогательства. Эта мера может стать стимулом для серьезных институциональных реформ.

По сути, все вышеизложенное – это либерально-консервативный подход к экономической стратегии. Она консервативна во всех основных составляющих: уважении права собственности, социальной ответственности и солидарности труда и капитала, роли государства как гаранта общественных интересов и справедливости в экономической деятельности. Либеральная же составляющая в ней проявляется в двух аспектах: во-первых, это давно воспринятый в западных обществах принцип свободы предпринимательской инициативы, во-вторых, подразумевающиеся принципы верховенства права и демократической политики как непременных институциональных условий для эффективной экономической деятельности.

Важнейший вывод для наших консерваторов: в синтезе либеральных и консервативных начал должно видеть не отклонение от основ консерватизма, а, напротив, их усиление за счет придания государству и обществу эффективности в своей деятельности на благо развития. Если в политической повестке дня современного консерватизма «экономическое мышление» выходит на первый план, то рыночные подходы, исторически созданные либеральной экономической и политической мыслью, неизбежно становятся элементом консервативной общественно-политической доктрины.

Социальное государство

Социальность государства – относительно новая консервативная ценность. Именно опыт Советского Союза подтолкнул западных консерваторов к тому, чтобы создавать у себя системы социальной защиты, бесплатного для граждан образования и здравоохранения как способа и снизить социальную напряженность, и выровнять стартовые возможности для развития человеческого капитала.

Социальные расходы – приоритет бюджетной политики России. Даже в кризис пенсии, социальные пособия и льготы остаются «защищенными статьями». Бесплатное образование и здравоохранение остаются реальностью. Однако организация и управление этими сферами все более отстают от жизни, а доля этих важнейших сфер в расходах госбюджета остается недопустимо низкой. Мы поднимаем зарплаты педагогов и врачей, но слишком мало средств остается на оснащение этих отраслей современным оборудованием, внедрение новаций, повышение квалификации людей «гуманных профессий».

Отдельная сложность для реформ в этих отраслях – «бытовой консерватизм»: и родители, и учителя зачастую считают, что лучшее обучение – это то, как учили всегда. Порядок работы больниц и поликлиник не менялся десятилетиями. Поэтому начатые реформы в организации учебных и медицинских учреждений воспринимаются в штыки.

Пенсии в России выплачиваются безукоризненно точно и регулярно индексируются. Но размер пенсии остается невысоким и лишь формально связанным с тем, сколько работал и сколько зарабатывал нынешний пенсионер. Продолжительность жизни в России растет, и значительная часть граждан, достигших пенсионного возраста, продолжают трудиться, но до недавнего времени о повышении пенсионного возраста нельзя было даже поставить вопрос на обсуждение. Социальная помощь положена многим льготным категориям граждан, но ее размеры невелики, а многие из этих видов льгот не носят адресного характера.

Идущие реформы в сферах образования и здравоохранения необходимы и неизбежны. Высшее образование не может быть эффективным, если отсутствует универсальный измеритель знаний выпускников средней школы, каковым стал ЕГЭ. На школу и больницу никогда не хватит денег, если не ведется тщательный учет и не оптимизируются затраты. В пенсионной системе никогда не будут накапливаться деньги, если правила этого накопления постоянно меняются.

Вопрос не в том, проводить или не проводить реформы. Вопрос – как подключить общество, в первую очередь заинтересованные аудитории, к обсуждению параметров реформ, чтобы избежать ошибок, минимизировать издержки и смягчить трудности адаптационного периода.

Человек – семья – мораль – культура

Сфера морали и приватной жизни всегда имела огромное значение для консерваторов. Это особенно справедливо для России, где консерватизм был укоренен в духовной сфере, пристальном внимании к человеку, его общении как с другими людьми, так и с государством и верой в Бога.

В этой области исключительно важно формирование правильной повестки дня для гражданского общества и государства. Тревоги консервативной части общества, подхваченные немалым числом консерваторов, психологически объяснимы. Вместе со всеми другими переменами, пришедшими с Запада, они узрели угрозу в свободе отношений между полами, в том числе однополых союзах, примерах ювенальной юстиции, иных подходах к гендерному равенству. Вторая причина повышенного внимания к этой тематике – несовпадающие тренды в отношении роли церкви в обществе. На Западе продолжающаяся секуляризация приводит к относительному снижению этой роли, уходу отношений человека с Богом в приватную сферу. В России, прошедшей через насильственную секуляризацию при советском строе и жесткое ограничение роли религии, продолжаются и подъем религиозных чувств, и расширение участия традиционных конфессий и объединений верующих в общественной жизни.

Однако в российской реальности большинство из озвучиваемых нашими консерваторами проблем далеко не приоритетны: вопрос о введении однополых браков в России не ставится, а явление, именуемое некоторыми западными консерваторами «гендеризмом» (принуждение к равенству между полами), сугубо маргинально. То же можно сказать и о многих других проблемах, занимающих значимое место в западной, но не в российской повестке дня.

При множестве нерешенных социальных проблем, низком уровне социального доверия именно семья остается для многих россиян той «крепостью», где человек ищет защиты от жизненных невзгод, рассчитывает на помощь и поддержку близких, реализует себя как личность в воспитании детей и обустройстве дома – своей «самой малой Родины». Именно поэтому так высока не только социальная, но и символическая ценность семьи как устоя жизни.

Но в самой российской семье многие проблемы носят исключительно острый характер. Россия удерживает сомнительное первенство по числу абортов на душу населения, хотя их общее число постепенно снижается (и, вопреки стереотипам, гораздо ниже, чем в советские времена). Остро стоит проблема насилия в семье. В полтора раза в нынешнем году выросло количество несовершеннолетних, подвергшихся ему в собственных семьях (при этом очевидно, что правоохранительным органам становится известной лишь часть таких фактов). Хотя цифра и снижается, но в год родительских прав лишаются родители десятков тысяч детей. Алкоголизмом страдают около пяти миллионов россиян, этот порок поражает женщин и подростков. Не снижается острота проблемы наркомании.

Именно эти приоритетные проблемы могут стать повесткой дня для российских консерваторов, в том числе организаций гражданского общества, конфессий и объединений верующих. Основные направления действий на этом направлении:

• Сохранение и придание более адресного характера государственной социальной помощи семьям с детьми, одиноким матерям, неполным семьям. Идеал для консерватора – полная семья, построенная на любви и солидарности поколений. Но нормальных жизненных условий для жизни, воспитания, образования заслуживает каждый ребенок, и именно их создает современная система социальной защиты и поддержки материнства и детства.

• Искоренение сиротства: в последнее время благодаря усилиям как государственных и муниципальных органов, так и общественных организаций все большее число детей, оставшихся без родителей, обретают дом и любящую семью.

• Объединение усилий государства, гражданского общества, конфессий для борьбы с алкоголизмом и наркоманией, домашним насилием. Запреты и гневные отповеди в этой работе – не самый эффективный инструмент. Главное оружие – сострадание и любовь, искреннее желание помочь оказавшимся в беде.

• Определение четких рамок приватной сферы человека. Человек имеет право на частную жизнь, определение для себя моральных принципов поведения, если они не входят в конфликт с законом и не несут угрозы окружающим. Человека можно убеждать и увещевать, но нельзя дискриминировать и превращать в отверженного. Только на такой базе возможен общественный диалог о нормах морали.

Эти подходы применимы и к сфере культуры. Сохранение во всех сферах культуры и искусства русской классики – непременное условие государственной политики. Но именно люди искусства первыми улавливают новые веяния и тенденции, ищут созвучия языка искусства с современной жизнью, поэтому замыкаться на классике, не давать пробовать себя новым прочтениям, новым формам и жанрам тоже нельзя. Консерватизм в искусстве и культуре состоит в том, чтобы сохранять классическое, но не мешать новому, которое когда-нибудь тоже может стать классикой.

Гражданское общество

Гражданское общество по определению неидеологично. Среди активных, неравнодушных граждан можно встретить сторонников любых взглядов. Отличительная черта активиста гражданского общества – внутренняя мотивация действовать, менять жизнь к лучшему. Такая мотивация не означает, что консерватору нет места в коллективных общественных действиях: менять можно (и нужно) и то, что несовместимо с консервативными ценностями и убеждениями. И, тем более, можно объединяться с людьми других взглядов, чтобы обустроить жизнь вокруг себя или помочь тому, кто нуждается в помощи. Именно в такой деятельности, даже если она носит характер досуговой (например, кружки по увлечениям) или социально направленной (помощь социально уязвимым, детям или инвалидам) выковывается главный капитал общества – социальное доверие, навык к совместным действиям.

Такая работа продолжает лучшие традиции российского консерватизма. Карамзин, славянофилы, либеральные консерваторы да и многие другие из наших классиков именно с активной позицией граждан связывали надежду на реализацию консервативной мечты – органически развивающегося и нравственно заряженного общества.

У нас многократно декларировалась помощь государства социально ориентированным общественным организациям. Объемы такой помощи в последние годы действительно выросли, но сделанного недостаточно.

Во-первых, под социально ориентированными у нас обычно понимают организации, которые оказывают услуги социально уязвимым или страдающим заболеваниями людям, в лучшем случае просветительские. Думается, что такое определение неполно. Социально ориентирована практически любая дееспособная организация гражданского общества, поскольку она ведет деятельность, направленную на удовлетворение каких-то интересов – либо своих членов, либо более широкого сообщества.

Отличие организаций, оказывающих услуги, в другом: они дополняют, а порой и замещают усилия государства в области медицины и социальной помощи – не за бюджетные средства и не ради прибыли, как коммерческие структуры, а по зову души. Этот так называемый третий сектор нуждается в системной помощи со стороны государства: по мировой практике, такие организации имеют и налоговые льготы, и облегченный порядок участия в конкурсных процедурах на государственный заказ. Ни то ни другое в России пока не принято. Укрепление доверия между гражданами, а также между их объединениями и государством – важный путь к обретению российским обществом согласия, в котором видную роль могут играть консервативные ценности солидарности и органичного единства общества.

Гражданское общество постоянно находится «в поисках себя», осваивает новые формы работы и объединения, активно ищет партнеров. Если оно широко включится в диалог со своими партнерами и коллегами на Западе, это поможет понять, какими ценностями и почему живет и дышит западное общество, и объяснит им, на каких ценностях основывается российское общество.

Мы убеждены, что именно таким путем – через совместную деятельность и решение практических социальных задач наше гражданское общество и Россия в целом смогут и выстроить соответствующую злобе дня систему ценностей, и найти путь к поступательному развитию страны.

* * *

Наши концептуальные подходы для модели развития России, основанного на доктрине политического консерватизма, строились по принципу «органичной модернизации». Это означает, что целеполаганием консерваторов должно являться движение вперед: осознание переходного характера российского государства и общества и необходимости завершения этого транзитного состояния – при тщательном учете наших реалий и нашего исторического опыта.

Такой подход кажется заведомо уязвимым, причем со всех сторон. Адепты возрождающегося российского консерватизма могут счесть, что в нем слишком много либерального, особенно в экономической составляющей, что «земные» аспекты (экономика, «социалка», электоральная борьба) затеняют то, что кажется главным именно им – «культурный консерватизм». Либеральные (как и другие) критики российской власти могут остаться недовольными тем, что мы проповедуем эволюционный путь, призываем к диалогу все сегменты общества, в том числе те, которые поддерживают власть. Людям, встроенным в административно-бюрократическую вертикаль, покажется, что в этой модели предлагается слишком много изменений: в совокупности они могут нарушить столь тщательно выстроенную пирамиду отношений власти и собственности, которую им хотелось бы сохранить.

Ответ на эти сомнения очень прост. При всей сложности консервативных политических доктрин, у них есть одна общая черта: они современны, т. е. рождены в конкретный исторический момент и защищают и сохраняют то, что накоплено обществом к данному времени, со всеми противоречиями этого «капитала нации». А современность, в контексте отечественного консерватизма, подразумевает, что:

• Его наследие, создававшееся в другие эпохи, – это богатство нации, из которого следует черпать мудрость подходов, но не искать в них конкретные решения проблем, которых в те эпохи просто не существовало.

• Современное общество – образованное, урбанизированное, плюралистичное по любому основанию – не признает безраздельного господства одной идеологии. Историческая мудрость любого консерватизма в таких условиях советует искать компромиссы и согласие, основанное на тех ценностях, которые объединяют нацию.

• Опыт других стран можно и нужно критиковать и нельзя слепо заимствовать, но еще первым нашим консерватором, Николаем Карамзиным, сказано: «Благоразумно ли искать, что сыскано?.. Какой народ не перенимал у другого? И не должно ли сравняться, чтобы превзойти?.. что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то мое, ибо я человек!» Если западные консерваторы приняли ценности рынка и социального государства и их общества добились успеха, то надо брать этот опыт на вооружение, разумеется, извлекая уроки из их ошибок и издержек и сочетая его с нашими традициями. Именно так проводились модернизации и преодолевались масштабные кризисы в современную эпоху.

• Наконец, последнее: этот подход бережно хранит основы, на которых строились лучшие традиции нашего консерватизма, в первую очередь – единство сильного государства и активного общества. Если мы сможем выдержать этот принцип, у нас все получится.

Приложение Список экспертов – респондентов исследования

Зарубежные эксперты

Российские эксперты

Библиография

Тетради по консерватизму: Альманах. Вып. 1, 2 [I и II], 3 – 2014; вып. 1, 2. – 2015 – М.: Фонд ИСЭПИ, 2014–2015.

Ананьева Е. В. От «нового лейборизма» к «прогрессивному консерватизму». Доклады Института Европы РАН, № 293. – М., 2013. – 143 с.

Багдасарян В. Э. История и государственная политика // Стратегия России. Вып. № 3–5. – 2014.

Берк Э. Размышления о революции во Франции. О заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию. – М.: Рудомино, 1993. – 143 с.

Блэк Дж. История Британских островов. – СПб.: Евразия, 2008. – 540 с.

Британия в кризисе: тактические меры и стратегические цели. Доклады Института Европы РАН, № 280. – М., 2012. – 98 с.

Бунин И. М. Буржуазия в современном французском обществе: Структура, психология, политические позиции / Отв. ред. Г. Г. Дилигенский. – М.: Наука, 1978. – 288 с.

Василенко Ю. В. Бальмес и проблемы адаптации испанского традиционализма в условиях нового порядка // Научный ежегодник Института философии и права УрО РАН. – 2011. – № 11. – С. 304–329.

Василенко Ю. В. Дон Гаспар Мельчор де Ховельянос как основоположник либерального консерватизма в Испании // Научный ежегодник Института философии и права УрО РАН. – 2010. – № 10. – С. 329–345.

Василенко Ю. В. Идейно-ценностные уровни испанского консерватизма // Научный ежегодник Института философии и права УрО РАН. – 2008. – № 8. – С. 293–311.

Василенко Ю. В. Опыт типологии испанского консерватизма // Полис. Политические исследования. – 2005. – № 5. – С. 80–91.

Василенко Ю. В. Ранний Х. Доносо Кортес (1820–1848 гг.): становление традиционалиста // Научный ежегодник Института философии и права УрО РАН. – 2012. – № 12. – С. 235–258.

Василенко Ю. В. Хосе Мариа Аснар – современный испанский консерватор // В мире консерватизма: идеи, политика, люди: Межвузовский сборник научных трудов. – 2006. – С. 127–161.

Валюженич А. В. Американский либерализм: иллюзии и реальности. – М.: Наука, 1976. – 340 с.

Великобритания / Под. ред. С. П. Мадзоевского, Е. С. Хесина. – М.: Мысль, 1981. – 429 с.

Великобритания. Эпоха реформ / Под ред. Ал. А. Громыко. – М.: Весь мир, 2007. – 536 с.

Вилальонга Х. Л. Король. Беседы с королем Испании доном Хуаном Карлосом I. – М.: Диопринт, 2003. – 304 с.

Винклер Г. А. Веймар 1918–1933: история первой немецкой демократии. – М.: РОССПЭН, 2013. – 878 с.

Виноградов В. Н. У истоков Лейбористской партии (1889–1900). – М.: Наука, 1965. – 446 с.

Виноградов К. Б. Дэвид Ллойд Джордж. – М.: Мысль, 1970. – 412 с.

Гаджиев К. С. Американский консерватизм (Проблемы типологизации). Проблемы американистики. Вып. 8. Консерватизм в США: прошлое и настоящее: Сб. / Под ред. Е. Ф. Язькова. – М.: Изд-во МГУ, 1990. – С. 158–198.

Гаджиев К. С. Консерватизм: современные интерпретации. Научно– аналитический обзор. – М.: ИНИОН, 1990. – 51 с.

Гаджиев К. С. Новейшие течения современной правой и консервативной общественно-политической мысли // Неоконсерваторы и «новые правые» в 80-е гг. Реферативный сборник. – М.: ИНИОН, 1986. – С. 219–227.

Гаджиев К. С. Эволюция основных течений американской буржуазной идеологии. – М.: Наука, 1982. – 332 с.

Галкин А. А. Новая «консервативная волна» как порождение идеологического кризиса капитализма // Вопросы философии. – 1977. – № 12. – С. 80–92.

Галкин А. А. О фашизме – его сущности, корнях, признаках и формах // Полис. Политические исследования. – 1995. – № 2. – С. 6–16.

Галкин А. А., Рахшмир П. Ю. Консерватизм в прошлом и настоящем. – М.: Наука, 1987. – 192 с.

Гарбузов В. Н. Американское политическое противостояние (2009–2012) // Ситуационные анализы. Америка в фокусе российских исследователей: история и современность / Под ред. Т. А. Шаклеиной. – 2014. – № 8. – С. 61–102.

Гарбузов В. Н. Консерватизм: понятие и типология (историографический обзор) // Полис. Политические исследования. – 1995. – № 4. – C. 60–69.

Гарбузов В. Н. Консерватизм: ценности, идеи, политика // Метаморфозы истории: Альманах. – 1997. – № 1. – С. 136–162.

Гарбузов В. Н. Революция Рональда Рейгана. – М.: Наука, 2008. – 566 с.

Геллнер, Э. Условия свободы: гражданское общество и его исторические соперники. – М.: Ad Marginem, 1995. – 240 с.

Генифе П. «Рассуждения о Франции» Ж. де Местра и Французская революция // Правые во Франции: Французский ежегодник 2003. – М.: Едиториал УРСС, 2003. – С. 75–119.

Громыко А. А. Политический реформизм в Великобритании (1970–1990-е гг.). – М.: Весь Мир, 2001. – 268 с.

Гудков Л. «Доверие» в России: смысл, функции, структура // Вестник общественного мнения. – 2012. – № 2 (112). – С. 8–47.

Гусева М. В. Проблема позитивной национальной интеграции в кайзеровской Германии в трудах Г. фон Трейчке, Ю. Лангбена и В. Зомбарта: Дис… канд. ист. наук: 07.00.03. – М., 2011. – 299 с.

Дилеммы Британии. Поиск путей развития / Отв. ред. Ал. А. Громыко. – М.: Весь Мир, 2014. – 480 с.

Дондурей Д. Б. «Сверхценности» опять останавливают Россию? Российская государственность: к этиологии сверхценностей // Гефтер: Интернет-журнал [Электронный ресурс]. – 2015. – 2 февр. – URL:  (дата обращения: 04.02.2015).

Доносо Кортес Х. Сочинения. – СПб.: Владимир Даль, 2006. – 627 с.

Дубинин Ю. В. Амбахадор! Амбахадор! Записки посла в Испании. – М.: РОССПЭН, 1999. – 360 с.

Дэниел К. Англия. История страны. – М.: Эксмо, 2008. – 479 с.

Ерофеев Н. А. Очерки по истории Англии (1815–1917). – М.: ИМО, 1959. – 264 с.

Зарицкий Б. Е. Людвиг Эрхард: секреты «экономического чуда». – М.: БЕК, 1997. – 289 с.

Испания. Анфас и профиль / Под ред. В. Л. Верникова. – М.: Весь Мир, 2007. – 480 с.

Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. – М.: Рипол Классик, 2013. – 118 с.

Карцев Е. А. Французский неоконсерватизм: либеральная стратегия для XXI века: Социокультурная программа, концепции и стратегические направления Клуба «Орлож». – М.: Теис, 2008. – 459 с.

Капитонова Н. К. Великобритания в конце XX – начале XXI в.: от консерваторов к лейбористам. – М.: МГИМО, 2003. – 128 с.

Капустин Б. Г. Левый консерватизм КПРФ // Независимая газета. 1996, 5 мая.

Капустин Б. Г. Идеология и политика в посткоммунистической России. – М.: Эдиториал УРСС, 2000. – 134 с.

Кертман Л. Е. Джозеф Чемберлен и сыновья. – М.: Мысль, 1990. – 544 с.

Ким Ф. С. Адам Мюллер: консерватизм и «GLOBULAFORM» // Гуманитарные и социальные науки. – 2011. – № 6. – С. 45–57.

Клюз В. Священник Антонио. – Красноярск, 2007. – С. 190–196.

Коалиционное правительство Великобритании: год после выборов / Доклады Института Европы РАН, № 270. – М., 2011. – 178 с.

Консолидация и модернизация России / Под ред. Гусейнова А. А., Смирнова В. А., Николаичева Б. О. – М.: Канон +, 2014, – 384 с.

Коргунюк Ю. Г. Современная российская многопартийность. – М.: ИНДЕМ, 1999. – 384 с.

Консерватизм как течение общественной мысли и фактор общественного развития (материалы «круглого стола») // Полис. Политические исследования. – 1995. – № 4. – С. 33–59.

Кулешова В. Проблема Испании в политической публицистике Рамимро де Маэсту 1896–1936 годов // Проблемы испанской истории / Отв. ред. С. П. Пожарская. – М.: Наука, 1979. – 342 с.

Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах. – М.: Аспект-пресс, 1997. – 287 c.

Липсет С., Роккан С. Структуры размежеваний, партийные системы и предпочтения избиартелей // Политическая наука. Социально– политические размежевания и консолидация партийных систем. Сб. науч. тр. / Ред. и сост. е. Ю. Мелешкина, А. Н. Кулик. – М.: ИНИОН, 2004. – 470 с.

Любин В. П. Берлускони и «Вперед. Италия» // Современная Италия: сборник обзоров и рефератов. – М.: ИНИОН РАН, 2004. – С. 96–111.

Любин В. П. Политическая и историческая культура: перемены последнего двадцатилетия // На перекрестке Средиземноморья. «Итальянский сапог» перед вызовами XXI века / Под. ред. Т. В. Зоновой. – М.: Весь Мир, 2011. – С. 69–82.

Любин В. П. Современная Италия: Cб. обзоров и реф. – М.: ИНИОН РАН, 2004. – 186 с.

Мазер В. Гельмут Коль: биография. – М.: Новости, 1993. – 376 с.

Манхейм К. Диагноз нашего времени. – М.: Юристъ, 1994. – 744 с.

Мигранян А. М. Переосмысливая консерватизм // Вопросы философии. – 1990. – № 11. – С. 115–116.

Мижуев П. Г. Политическая история Англии в XIX веке. – СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1908. – 281 с.

Михайлов Б. В. Современный американский либерализм: идеология и политика. – М.: Наука, 1983. – 111 с.

Михалков Н. С. Манифест Просвещенного консерватизма // Полит.ру [Электронный ресурс]. – 2010. – 26 окт. – URL: / (дата обращения: 04.12.2014).

Мельвиль А. Ю. Социальная философия современного американского консерватизма. – М.: Политиздат, 1980. – 143 с.

Мельвиль А. Ю. США сдвиг вправо? Консерватизм в идейно-политической жизни США 80-х гг. / Отв. ред. Ю. А. Замошкин. – М.: Наука, 1986. – 216 с.

Модржинская Е. Д. Судьбы американского либерализма и неоконсерватизма. Современная буржуазная идеология в США. – М.: Политиздат, 1967. – 143 с.

Молчанов Н. Н. Генерал де Голль. – М.: Международные отношения, 1980. – 494 с.

На перекрестке Средиземноморья. «Итальянский сапог» перед вызовами XXI века / Под. ред. Т. В. Зоновой. – М.: Весь мир, 2011. – 447 с.

Невский С. И. Социально-экономические реформы в послевоенной Западной Германии: 1945–1949: Монография. – М.: ТЕИС, 2008. – 159 с.

Новиков Т. Н. Голлизм после де Голля: Идейная и социально-политическая эволюция 1969–1981 гг. – М.: Наука, 1984. – 302 с.

Обичкина Е. О. Франция: политический пейзаж на фоне Европы // Год планеты. Вып. 2005. – М.: Экономика, 2005. – С. 371–377.

Огден К. Маргарет Тэтчер. Женщина у власти. Портрет человека и политика. – М.: Новости, 1992. – 544 с.

Олендская А. Российский консерватизм как симптом // Актуальный русский консерватизм [Электронный ресурс]. – 2014. – 20 июля. – URL: http://русскийконсерватизм.рф/philosofiya/rossiyskiy-konservatizm-kak-simptom/ (дата обращения: 18.12.2014).

Основы социальной концепции Русской Православной Церкви [электронный ресурс] // Официальный сайт Московского Патриархата РПЦ, 12.09.2005. – URL:  (дата обращения: 02.12.2014).

Остапенко Г. С. Новейшая история Великобритании XX – начала XXI века. – М.: Инфра-М, 2012. – 470 с.

Папен Ф. Вице-канцлер Третьего рейха. Воспоминания политического деятеля гитлеровской Германии. 1933–1947. – М.: Центрполиграф, 2005. – 320 с.

Паэулл Дж. Новый Макиавелли. – М.: АСТ, 2013. – 448 c.

Перегудов С. П. Тэтчер и тэтчеризм. – М.: Наука, 1996. – 298 с.

Пивоваров Ю. С. О «советском» и путях его преодоления (статья первая). Советское uber alles // Полис. Политические исследования. – 2014. – № 1. – С. 60–82; № 2. – С. 31–60.

Пияшева Л. И. Экономическая сущность неоконсерватизма // Рабочий класс и современный мир. – 1988. – № 3. – С. 78–92.

Погорельская С. В. Ангела Меркель: политический портрет. – М.: РАН ИНИОН, 2008. – 104 с.

Погорельская С. В. Компас для нового курса // Эксперт [Электронный ресурс]. – 2011. – № 46. – URL: -dlya-novogo-kursa (дата обращения: 15.12.2014).

Погорельская С. В. Христианская партия для всех немцев // Эксперт [Электронный ресурс]. 2012. – № 37. – URL: -partiya-dlya-vseh-nemtsev (дата обращения: 15.12.2014).

Поляков Л.В. История антисемитизма: Эпоха знаний: 2-е изд. – М.: Иерусалим: Мосты культуры, Гешарим, 2008. – 566 c.

Поляков Л. В. К изучению российского консерватизма: история и метод // Полития. – 2012. – № 4 (67). – С. 29–44.

Поляков Л. В. Пять парадоксов российского консерватизма // Отечественные записки. – 2004. – № 2 (17). – C. 522–528.

Примо де Ривера Х. А. Стрелы Фаланги. Избранные труды. – М.: Слава! 2010. – 364 с.

Проблемы американистики. Вып. 8. Консерватизм в США: прошлое и настоящее: Сб. / Под ред. Е. Ф. Язькова. – М.: Изд-во МГУ, 1990. – 342 с.

Программные тезисы Российского Социально-консервативного Союза (РСКС) // Сайт Центра Социально-консервативной политики, 10.01.2012. – URL: / (дата обращения: 06.12.2014).

Работяжев Н. В. Между традицией и утопией: левый консерватизм в России // Полис. Политические исследования. – 2014. – № 4. – С. 114–130.

Рахшмир П. Ю. Консерватизм в современном мире // Всеобщая история: дискуссии, новые подходы. – 1989. – № 1. – C. 200–201.

Рахшмир П. Ю. Типология современного консерватизма. – М.: ИНИОН, 1986. – 77 с.

Рахшмир П. Ю. Консерватизм как течение общественной мысли и фактор общественного развития (материалы «круглого стола») // Полис. Политические исследования. – 1995. – № 4. – С. 33–59.

Роговицкий Д. А. Народная партия и Испанская социалистическая рабочая партия в 1996–2004 гг.: разногласия и консенсус: Дис… канд. ист. наук: 07.00.03. – М., 2006. – 230 с.

Россия и государства Апеннинского полуострова на современном этапе. Доклады Института Европы № 285 / Под. ред. Ал. А. Громыко. – М.: ИЕ РАН, 2012. – 144 с.

Роуз Н. Черчилль. Бурная жизнь. – М.: АСТ, 2003. – 448 с.

Рубинский Ю. И. Пятая республика. – М.: Международные отношения, 1964. – 385 с.

Рубинский Ю. М. Тревожные годы Франции: Борьба классов и партий от Версаля до Мюнхена (1919–1939 гг.). – М.: Мысль, 1973. – 456 с.

Руткевич А. М. Послесловие // Шпенглер О. Пруссачество и социализм. – М.: Праксис, 2002. – 190 c.

Саррацин Т. Германия: самоликвидация. – М.: Рид Групп, 2012. – 399 с.

Сигал Л. Совесть консерватора // Век XX и мир. – 1992. – № 2. – С. 9–13.

Смирнов В. П. Франция: страна, люди, традиции. – М.: Мысль, 1988. – 286 с.

Собрание классики русского консерватизма: Н. А. Бердяев, Н. Я. Данилевский, И. А. Ильин, Н. М. Карамзин, К. Н. Леонтьев, Л. А. Тихомиров, С. Л. Франк (избранные труды). – М.: Фонд ИСЭПИ, 2015.

Согрин В. В. Идеология в американской истории: от отцов-основателей до конца XX в. – М.: Взгляд, 1995. – 237 с.

Согрин В. В. Либерализм и консерватизм – центральные идейно– политические традиции США // Новый взгляд на историю США: Американский ежегодник. – 1992. – М.: Наука, 1993. – С. 62–84.

Согрин В. В. Мир американских рабовладельцев: Кэлхун, Фицхью и другие // Новая и новейшая история. – 1990. – № 5. – С. 67–81.

Согрин В. В. Послесловие. Конфликты, согласие, плюрализм // Харц Л. Либеральная традиция в Америке. – М.: Прогресс, 1993. – 344 с.

Согрин В. В. Этапы американского консерватизма // Новая и новейшая история. – 1991. – № 5. – С. 47–63.

Сокольский С. П. Консерватизм, либерализм, социализм // Мировая экономика и международные отношения. – 1992. – № 8. – С. 88–94.

Степанова Н. М. Британский неоконсерватизм и трудящиеся. 1970–1980-е гг. – М.: Наука, 1987. – 239 с.

Стрельцова Я. Р. Тема иммиграции во Франции накануне президентских выборов 2012 года // Мировая экономика и международные отношения. – 2011. – № 9. – С. 81–94.

Суховерхов В. В. Г.М. де Ховельянос: философско-теологические и социально-политические воззрения. – М.: Мысль, 2012. – 434 с.

Тревельян Д. Социальная история Англии. – М.: Изд – во иностранной литературы, 1959. – 607 с.

Трухановский В. Г. Новейшая история Англии. – М.: Соцэкгиз, 1958. – 592 с.

Трухановский В. Г. Уинстон Черчилль. Политическая биография. – М.: Мысль, 1977. – 460 с.

Уварова М. А. Коронованная демократия: Франция и реформы Наполеона III в 1860-e гг. – М.: Изд-во Ин-та Гайдара, – 2014. – 240 c.

Уильямс Ч. Аденауэр. Отец новой Германии. – М.: АСТ, 2002. – 669 с.

Фадеева Т. М. Стратегия буржуазного реформизма в современной Франции. – М.: Мысль, 1975. – 247 с.

Фихте И. Г. Речи к немецкой нации. – СПб.: Наука, 2009. – 349 с.

Фишман Л. Г. Либеральный консенсус: дрейф от неолиберализма к коммунитаризму? // Полис. Политические исследования. – 2014. – № 4. – С. 152–165.

Фрайер Х. Революция справа. – М.: Праксис, 2009. – 142 с.

Франция глазами французских социологов / Под. ред. В. Д. Петросяна. – М.: Наука, 1990. – 280 с.

Французский ежегодник 2003: Правые во Франции. – М.: Едиториал УРСС, 2003. – 296 с.

Френкин А. А. Западногерманские консерваторы: кто они? – М.: Международные отношения, 1990. – 214 с.

Фузаро К. Правила переходного периода: новое избирательное законодательство Италии 1993 г. // Реформа избирательной системы в Италии и России: Опыт и перспективы. – М.: ИГиП РАН, 1995. – С. 8–38.

Хантингтон С. Третья волна. Демократизация в конце XX века. – М.: РОССПЭН, 2003. – 365 с.

Харц Л. Либеральная традиция в Америке. – М.: Прогресс, 1993. – 394 с.

Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914–1991). – М.: Независимая Газета, 2004. – 632 с.

Чернега В. Н. Буржуазные партии в политической системе Франции: Третья – Пятая республики. – М.: Наука, 1987. – 299 с.

Шмиттер Ф. Размышления о гражданском обществе и консолидации демократии // Полис. Политические исследования. – 1996. – № 5. – С. 16–27.

Шохин А. Нам нужен фискальный мораторий // Ведомости – 2014. 20 окт.

Этносоциокультурный конфликт: новая реальность современного мира / Под ред. Гонтмахера Е. Ш., Загладина Н. В., Семененко И. С. – М.: Русское слово, 2014. – 280 с.

Яковлев П. П. Испания: вызовы и риски нового политического цикла. – М.: ИЛА РАН, серия «Саммит», 2012. – 130 с.

Aberbach J., and Gillian Peele, eds. Crisis of Conservatism?: The Republican Party, the Conservative Movement, and American Politics After Bush. – New York: Oxford University Press, 2010. – 416 p.

Allitt Patrick. The Conservatives: Ideas and Personalities Throughout American History. – New Haven: Yale University Press, 2009. – 234 p.

Ashford Nigel and Stephen Davies (Eds.). A Dictionary of. Conservative and Libertarian Thought. – London: Routledge, 2012. – 306 p.

Bale T. The Conservatives since 1945: the Drivers of Party Change. – Oxford: Oxford University Press, 2012. – 372 p.

Beck H. The origins of the authoritarian welfare state in Prussia: conservatives, bureaucracy, and the social Question. 1815–70. – Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1995. – 298 p.

Benoist A. de. Les idées à l’endroit. – Paris: Libres-Hallier, 1979. – 298 p.

Benoist A. de. Vu de droite: Anthologie critique des idées contemporaines. – Paris: Copernic, 1977. – 626 p.

Berlusconi S. Relazione introduttiva // Atti del I Congresso nazionale – «Forza Italia». Milano, Forum di Asiago, 16–18 aprile 1998. – P. 11–27.

Berman S. Modernization in Historical Perspective: The Case of Imperial Germany // World Politics. – 2001. – Vol. 53. № 3. – P. 431–462.

Biorcio R., Natale P. Politica a 5 stelle. Idee, storia e strategie del movimento di Grillo. Milano: Feltrinelli, 2013. – 155 p.

Blake R. The Conservative Party from Peel to Major. London.: New Edition Arrow, 2011. – 480 p.

Blot Y. Les racines de la liberté. Paris: A. Michel, 1985. – 254 p.

Bobbio N. Anomalia italiana // Panorama. Milano. – 1993. – A. 32, № 49. – P. 18–27.

Brandau B. Fünf Sterne gegen Berlusconi. Das Movimento 5 Stelle und sein Weg in die italienische Politik. Stuttgart: Ibidem Verlag, 2013. – 160 s.

Capdevielle J. France de gauche, vote á droite. – Paris: Presses de la FNSP, 1981. – 356 p.

Colarizi S., Gervason M. La tela di Penelope. Storia della Seconda Repubblica. – Laterza: Roma-Bari, 2012. – 288 р.

Cooke A. A. Party of Change. A Brief History of the Conservatives. – London: Conservative Research Department, 2008. – 36 p.

Craxi B. Il caso C. – Milano: Mondadori, 1994. – 410 р.

Critchlow D. The Conservative Ascendancy: How the Republican Right Rose to Power in Modern America (2nd ed.). – Lawrence: University Press of Kansas, 2011. – 396 p.

Crozier M., Huntington S., Watanuki J. The Crisis of Democracy. – New York: New York University Press, 1975. – 367 p.

Dahl R. Polyarchy: Participation and Opposition. – New Heaven: Yale University Press, 1971. – 257 p.

Dalton R., Farrell D., McAllister I. Political Parties and Democratic Linkage: How Parties Organize Democracy, co-author. – Oxford: Oxford University Press, 2011. – 238 p.

De Long J.B., Eichengreen B. The Marshall Plan: History’s Most Successful Structural Adjustment Program. – URL: #page-3 (дата обращения: 17.06.2015).

Democracy in a Russian Mirror / Ed. by A. Przeworski. – Cambridge: Cambridge University Press, 2015. – 354 p.

Democracy Index 2014: Democracy and its discontents // The Economist, Intelligence Unit, 2014. – URL:  (дата обращения: 10.12.2014).

Der „Berliner Antisemitismusstreit“ 1879–1881. Eine Kontroverse um die Zugehörigkeit der deutschen Juden zur Nation. Kommentierte Quellenedition. Im Auftrag des Zentrums für Antisemitismusforschung. Bearb. von Karsten Krieger T. 1–2. München: K. G. Saur, 2003. – 953 s.

Deutsch Karl W. Social Mobilization and Political Development. The American Political Science Review, Vol. 55, No. 3 (Sep., 1961), – P. 493–514.

Deutsche Geschichte in Dokumenten und Bildern. Reichsgrundung: Bismarcks Deutschland 1866–1890. Heinrich von Treitschek verkundet, “Die Juden sind unser Ungluck” (15 November 1869). – URL: -dc.org/pdf/deu/411_Treitschke_Juden%20sind%20Unglueck_112.pdf (дата обращения: 23.12.2014).

Die deutsche Nation im frühneuzeitlichen Europa: politische Ordnung und kulturelle Identität? / Hrsgg. V. Schmidt, Georg; unter Mitarbeit von Elisabeth Müller-Luckner. – München: Oldenbourg Verlag, 2010. – 344 s.

Dirsch F. Authentischer Konservatismus. – Münster: LIT Verlag. 2012. – 389 s.

Dorey P., Garnett M., Denham A. From Crisis to Coalition: The Conservative Party, 1997–2010. – London: Palgrave Macmillan, 2011. – 224 p.

Elsner B. R. Die Bedeutung des Volkes im Völkerrecht. – Berlin: Duncker & Humblot, 2000. – 375 s.

Epstein K. The Genesis of German Conservatism. – Princeton: Princeton University Press, 1966. – 748 p.

Fichte J. G. Reden an die Deutsche Nation / Einleitung von H. Freyer. Leipzig: Reclam, 1933. – 651 s.

Filler L. Dictionary of American Conservatism. – New York: Philosophical Library, 1987. – 380 p.

Frohnen B. Beer Jeremy and Nelson Jeffrey O.. American Conservatism: An Encyclopedia. – New York: ISI Books, 2006. – 1005 p.

Fukuyama F. America at the Crossroads: Democracy, Power, and the Neoconservative Legacy. – New Heaven: Yale University Press, 2006. – 226 p.

Gamble A. Free Economy and the Strong State. – London: Macmillan, 1988. – 263 p.

Gehlen A. Deutschtum und Christentum bei Fichte. Berlin, 1935. Gehlen A. Rede über Fichte // Zeitschrift für die gesamte Staatswissenschaft. – 1935. – Bd. 2. – S. 209–218.

Gerth H. H., Mills Ch., eds. From Weber M. Essays in Sociology. – New York: Oxford Univesrity Press, 1958. – 524 p.

Giscard d’Estaing V. Démocratie française. – Paris: Fayard., 1976. – 178 p.

Green E. H. Ideologies of Conservatism: Conservative Political Ideas in the Twentieth Century. – Oxford: Oxford University Press, 2002. – 309 p.

Gunther R., Diamond L. Species of Political Parties: A New Typology // Party Politics. – 2003. – Vol. 9, № 2. – P. 167–199.

Hartz L. The Liberal Tradition in America: an Interpretation of American Political Thought since the Revolution. – New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1955. – 348 p.

Hayward S. The Age of Reagan: The Conservative Counterrevolution: 1980–1989. Crown Forum, August 25, 2009.

Hobsbawn E., Ranger T. The Invention of Tradition. – Cambridge: Cambridge University Press, 1983. – 324 p.

Hirschi C. Wettkampf der Nationen: Konstruktionen einer deutschen Ehrgemeinschaft an der Wende vom Mittelalter zur Neuzeit. – Göttingen: Wallstein Verlag, 2013. – S. 418.

Huntington S. Conservatism as an Ideology // American Political Science Review. – 1957. – Vol. 51, № 2. – P. 454–473.

Inglehart R. and Baker W. Modernization, Cultural Change, and the Persistence of Traditional Values // Amercian Sociological Review. – 2000. – Vol 65. – P. 19–51; 47–48.

Katz R., Mair P. Changing models of party organization and party democracy. The emergence of the cartel party // Party politics. – 1995. – Vol. 1, № 1. – P. 5–28.

Kavanagh D. Thatcherism and British Politics. – Oxford: Oxford Univesrity Press, 1987. – 339 p.

Kirk R. A Program for Conservatives // Chicago, 1954. – P. 22; 38–39.

Kirchheimer O. The Transformation of Western European Party Systems // Political Parties and Political Development / Ed. by Joseph LaPalombara and Myron Weiner. – Princeton: Princeton University Press, 1966. – P. 177–200.

Lancelot A. Les élections sous la V-e République. – Paris: PUF, 1988. – 300 p.

Le Front national à decouvert / Sous la dir. de N. Mayer, P. Perrinot. – Paris: Presses de la Fondation Nationale des Sciences Politiques, 1989. – 413 p.

Les Français et Eric Zemmour: notoriété, popularité et proximité aux idées // Ifop pour Valeurs Actuelles. – Oct. 2014.

Letwin Sh.R. The Anatomy of Thatcherism. – London: Fontana/HarperCollins, 1992. – 377 p.

Lévéque P. Histoire des forces politiques en France de 1940 à nos jours. T. 3. – Paris: Armand Colin, 1997. – 512 p.

Liebman Robert C. and Wuthnow Robert (ed.). The New Christian Right: Mobilization and Legitimation. – New York: Aldine, 1983. – 256 p.

Lipset S. & Rokkan S. Cleavage Structures, Party Systems, and Voter Alignments: An Introduction. – New York: Free Press, 1967. – 375 p.

Lipset S. Political Man: The Social Basis of Politics. – Baltimore: John Hopkins University Press, 1981. P. 503–521.

Lipset S. The Social Requisites of Democracy Revisited // American Sociological Review. – 1994. – Vol.59, № 2. – P. 1–22.

Mannheim K. Essays on Sociology and Social Psychology. – New York: Oxford University Press, 1953. – 180 p.

Michelat G., Simon M. Classe, religion et comportment politique. – Paris: Presses de la Fondation Nationale des Sciences Politiques, 1977. – 500 p.

Middlemas К. Power, Competition and the State. Vol. 3. The End of Postwar Era: Britain since 1974. – London: Macmillan, 1991. – 608 p.

Miner B. The Concise Conservative Encyclopedia. – New York: Free Press, 1996. – 336 p.

Moeller van den Bruck A. Das Dritte Reich. – Berlin: Ring-Verlag, 1923. – 261 p.

Mohler A. Die conservative Revolution in Deutschland 1918–1932. Dritte Aufl. – Darmstadt: Wissenschaftliche Buchhandlung, 1989. – 685 s.

Moore B. Social origins of dictatorship and democracy: lord and peasant in the making of the modern world. – Boston: Beacon Press, 1966, – 430 p.

Müller A. Die Elemente der Staatskunst. Tl. 2. – Dresden: Sander. 1809. – 609 s.

Nick Ch. Resurrection. Naissance de la V-e République: un coup d’Etat démocratique. – Paris: Fayard, 1998. – 835 p.

Noakes J. German Conservatives and the Third Reich: an ambiguous relationship // Fascists and Conservatives: The Radical Right and the Establishment in Twentieth-Century Europe / Ed. by Blinkhorn M. – London etc.: Routledge, 2003. – P. 71–97.

Ordnung und kulturelle Identität? / Hrsgg. Schmidt G.; unter Mitarbeit von Elisabeth Müller-Luckner. – München: Oldenbourg Verlag, 2010. – 358 s.

Pallaver G. Der Winterkцnig: Berlusconi’s Versuch, leadership auszuüben und der repräsentativen Demokratie eine plebiszitäre Krone aufzusetzen // Österreichische Zeitschrift für Politikwissenschaft. – 1997. – № 4. – S. 407–422.

Pallaver G. Nel mezzo del cammin: das politische System Italiens im Wandel // Österreichs Nachbarstaaten: Innen– und aussenpolitische Perspektiven. – Wien: Signum Verlag, 1997. – S. 217–258.

Parisius L. Deutschlands politische Parteien und das Ministerium Bismarcks. – Berlin: Guttentag, 1878. – 284 s.

Passalacqua G. Il vento della Padania. Storia della Lega Nord 1984–2009. – Milano: Mondadori, 2009. – 254 s.

Pasquino G. La Cosa infinita // Mulino. – 1998. – № 1. – P. 71–81.

Pflanze O. Bismarck: Der Reichskanzler. Bd. 2. – München: C. H. Beck, 2008. – 808 s.

Phillips-Fein K. Conservatism: A State of the Field // Journal of American History. – 2011. – Vol 98(3). – P. 723–743.

Polanyi K. The Great Transformation. – Boston: Beacon Press, 1944. – 317 p.

Politica in Italia. I fatti dell’anno e le interpretazioni. Edizione 2000–2014. – Bologna: Mulino, 2000–2014.

Politics of Thatcherism / Ed. by St. Hall, M. Jacques. – London, Lawrence & Wishart, 1982. – 344 p.

Prodi R. Governare l’Italia: Manifesto per cambiamento. – Roma: Donzelli, 1995. – 143 p.

Prodi R. In autunno rilancio l’Ulivo // Repubblica. – 1996. – 10 agosto. – P. 6.

Przeworski A. Acquiring the Habit of Changing Government Through Elections // Comparative Political Studies. – 2015. – Vol 48(1). – P. 101–129.

Pye L. Political Science and the Crisis of Authoritarianism // American Political Science Review. – 1990. – Vol. 84(1). – P. 3–19.

Quelle // Rede des Vizekanzlers von Papen vor dem Universitätsbund in Marburg am 17. Juni 1934. – URL: %C3%A4tsbund_in_Marburg_am_17._Juni_1934 (дата обращения: 27.12.2014).

Rémond R. Les Droites en France. – Paris: Aubier-Montaigne, 1982. – 544 p.

Riebling M. Conservatism Turned Upside Down: Sam Tanenhaus’ Critique of Conservative Reason // City Journal. – October 16, 2009.

Roon G. v. Widerstand im Dritten Reich. 7. Aufl. – München: Beck, 1979. – 251 s.

Rossiter C. Conservatism in America. – New York: Alfred A. Knopf, 1955. – 327 p.

Rossiter C. Conservatism // International Encyclopedia of the Social Sciences. 1968. – Vol. 3. – P. 290–295.

Sampson A. The Changing Anatomy of Britain. – London: Vintage, 1983. – 476 p.

Sander H. – D. Die Ghibellinische Idee // Staatsbriefe. 1990. – Hft. 1. – S. 24–31.

Sarrazin T. Der neue Tugend-Terror. – München: Deutsche-Verlagsanstalt, 2014. – 400 s.

Sartori G. Parties and Party System. – Cambridge: Cambridge University Press, 1976. – 347 p.

Savall H. Enrichir le travail humaine dans les entreprises et les organizations. – Paris: Dunod, 1975. – 213 p.

Scalfaro O. L. Il senso dello Stato // Vita italiana: Documenti e infor-mazioni. – 1992. – A. 42, № 3. – P. 9.

Schelsky H. Die Arbeit tun die anderen. – Opladen: Westdeutscher Verlag, 1975. – 447 s.

Schelsky H. Theorie der Gemeinschaft nach Fichtes “Naturrecht” von 1796. Berlin, 1935. – 94 s.

Schlesinger Arthur M. Jr. The Vital Center: The Politics of Freedom. – Boston: Houghton Mifflin Company, 1949. – 274 p.

Schmidt S. Junkertum und Genesis des deutschen Konservativismus im 19. Jahrhundert // Zeitschrift für Geschichtswissenschaft. – 1979. – Bd. 27. Hft, 11. – S. 1058–1072.

Schmitt C. Die Tyrannei der Werte. Dritte, korrigierte Auflage. – Berlin: Duncker & Humblot, 2011. – 91 s.

Schmitt C. Politische Romantik. – Berlin: Duncker & Humblot, 1998. – 174 s.

Schmitz S. – U. Konservativismus. – Wiesbaden: VS-Verlag für Sozialwissenschaften, 2009. – 170 s.

Schneider G. The Conservative Century: From Reaction to Revolution. – Lanham, MD: Rowman & Littlefield Publishers, 2009. – 261 p.

Schulman B., Zelizer J. Rightward Bound. – Cambridge: Harvard University Press, 2008. – 373 p.

Shugart M., Carey J. Presidents and Assemblies: Constitutional Design and Electoral Dynamics. – Cambridge: Cambridge University Press, 1992. – 316 p.

Severini B. La pancia degli italiani. Berlusconi spiegato ai posteri. – Milano: RCS libri, 2010. – 186 p.

Sontheimer K. Der Tatkreis // Vierteljahreshefte für Zeitgeschichte. – 1959. – Jg. 7. Hft. 3. – S. 229–260.

Steinbach E. Unruhe in der Union: Konservative fürchten Verlust ihrer politischen Heimat // Spiegel. 11.09.2010. – URL: -in-der-union-konservative-fuerchten-verlust-ihrer-politischen-heimat-a-716986.html (дата обращения: 20.12.2014).

Tavits M. Post-Communist Democracies and Party Organization. – New York: Cambridge University Press. 2013. – 289 p.

Treitsche H. v. Historische und politische Aufsätze. Bd. 2. Die Einheitsbestrebungen zerteilter Völker. – Leipzig: Verlag von S. Hirzel, 1871. – 858 s.

Üner E. Soziologie als “geistige Bewegung”. Hans Freyers System der Soziologie und die “Leipziger Schule”. – Weinheim: Walter de Gruyter GmbH & Co KG, 1992. – 307 s.

Viereck P. Conservatism: from John Adams to Churchill (2nd ed). – Westport, Conn: Greenwood Press, 1978. – 191 p.

Viereck P. Conservatism Revisited. – New York: Free Press, 1962. – 192 p.

Walter F. Konservatismus-Debatte: Union ohne Kompass // Spiegel. 14.09.2010. – URL: -vatismus-debatte-union-ohne-kompass-a-717296.html (дата обращения: 20.12.2014).

Witonsky P. Introduction // The Wisdom of Conservatism. Vol. 1 / Ed. by P. Witonsky. – New Rochelle, New York: Arlington House, 1971. – 2396 p.

Wolzendorff K. Der Polizeigedanke des modernen Staates. – Breslau: Markus, 1918. – 277 s.

Zemmour E. Le Suicide français: Les 40 années qui ont défait la France. – Paris: Albin Michel, 2014. – 544 p.

Zernike K. Boiling Mad: Inside Tea Party America. – New York: Times Books, 2010. – 256 p.

Zeumer K. Heiliges römisches Reich deutscher Nation. Eine Studie über den Reichstitel. – Weimar, 1910. – 207 s.

Сноски

1

Во введении использованы материалы из доклада по консерватизму в США, написанного в рамках настоящего проекта В. Н. Гарбузовым.

(обратно)

2

Подробнее эта тема изложена в Главе 2 (разделы по Германии, Италии, Испании).

(обратно)

3

Это правило Даль считал одним из ключевых условий становления полиархии – стабильной современной демократии.

(обратно)

4

См., например: Современный консерватизм на Западе: Доклад портала Terra America // Тетради по консерватизму: Альманах Фонда ИСЭПИ. № 2 (2). – М., 2014. – С. 19–66. В анналах «Бердяевских чтений» этот термин употребляли также Б. Межуев, К. Бенедиктов, Д. Юрьев.

(обратно)

5

URL: #page-3 (дата обращения: 17.06.2015).

(обратно)

6

Цит. по: «Это не конец капитализма». Интервью Е. Альбац с Ф. Фукуямой. The New Times. 2008, 17 Nov.

(обратно)

7

Не путать с неоконсерваторами – особым течением в американском консерватизме, о котором – ниже.

(обратно)

8

Не является отдельной партией, причины ее упоминания как отдельной политической силы объяснены ниже.

(обратно)

9

Еще одна союзница России / Газета. Ру [Электронный ресурс] // URL:  (дата обращения: 17.06.2015).

(обратно)

10

Future of E.U. hinges on Britain’s next act. The International New York Times. May 13, 2015. P. 5.

(обратно)

11

Вывод американского консервативного журналиста Дэвида Брукса. См.: Brooks, David: The Center-Right Moment. International New York Times, 13 May 2015.

(обратно)

12

Вообще, отношение к Фихте как отцу немецкого консерватизма достаточно широко распространено. (Ashford A., Davies N. and S., 1991, p. 115). Авторы особенно подчеркивают значение концепции замкнутого торгового государства у Фихте.

(обратно)

13

Во всяком случае, было бы достаточно поучительным проследить историю влияния консервативного католического журнала Hochland и органа младоконсерваторов, о которых еще пойдет речь ниже, журнала Die Tat.

(обратно)

14

Папен с обидой вспоминал, что, по распространенному мнению, сам он не мог написать подобных текстов. Не отрицая в данном случае авторства Юнга, он все же настаивал на том, что речь в полной мере отражала его тогдашние взгляды. Это важное свидетельство. (Папен Ф., 2005. Глава 17). Но, конечно, идеологом, мыслителем в их тандеме был именно Юнг. Его большая книга «Господство неполноценных» до сих пор считается важным источником по идеологии консервативной революции.

(обратно)

15

Программные документы партии размещены на ее сайте: /

(обратно)

16

В том числе влиятельного журналиста, издателя журнала Spiegel Рудольфа Аугштайна и нобелевского лауреата писателя Генриха Белля.

(обратно)

17

Аденауэр отказался сотрудничать с Гёрделером, хорошо зная этого человека и не веря в его способности конспиратора.

(обратно)

18

URL:  (дата обращения: 13.12.2014).

(обратно)

19

URL: -credo.ru/site/?act=news&id=854 (дата обращения: 13.12.2014).

(обратно)

20

URL: -info.ru/index.php?ss=2&s=3&id=12721 (дата обращения: 14.12.2014).

(обратно)

21

URL:  (дата обращения: 14.12.2014).

(обратно)

22

URL:  (дата обращения: 15.12.2014).

(обратно)

23

URL: -merkel-po-koalicii-xotyat-zastavit-immigrantov-razgovarivat-na-nemeckom-dazhe-v-krugu-semi/3251/ (дата обращения: 15.12.2014).

(обратно)

24

URL:  (дата обращения: 08.01.2015).

(обратно)

25

URL:  (дата обращения: 09.01.2015).

(обратно)

26

Le Monde. 1979. 10 juil.

(обратно)

27

Le Figaro. 1991. 26 Oct.

(обратно)

28

Entretien sur les droites francaises / Eléments [Электронный ресурс] // URL:  (дата обращения: 20.12.2014).

(обратно)

29

Ответы журналу Relève politique 2006 г. – URL:  (дата обращения: 20.12.2014).

(обратно)

30

Le Monde. 2002. 26 avr.

(обратно)

31

Le Monde. 2007. 15 mai.

(обратно)

32

Старый новый президент: Николя Саркози возвращается в большую политику // РБК: политика [Электронный ресурс]. – 2014. – 24 сент. – URL: #xtor=AL-[internal_traffic]-[top.rbc.ru]-[547a281dcbb20f7141cad06a]-[related] (дата обращения: 10.11.2014).

(обратно)

33

Комсомольская правда. 2015. 15 янв.

(обратно)

34

URL: -societe/2015-02-06-francais-ce-qui-rassemble-et-ce-qui-divise (дата обращения: 10.02.2015).

(обратно)

35

Le Figaro. 2015. 30 janv.

(обратно)

36

В 2004 г. около 80 % избирателей, считающих себя консерваторами, голосовали за республиканцев.

(обратно)

37

URL: -Faith-Politics-20011–06–05–123192598.html

(обратно)

38

Интерес представляет и еще один вопрос: в России «нулевых» годов весьма велик интерес к Доносо Кортесу (вышло роскошное издание его трудов, которые обсуждаются в ходе идеологических дискуссий), тогда как Бальмес интересен лишь специалистам. Доносо Кортес оказал серьезное влияние на еще более популярного в России немецкого консервативного мыслителя Карла Шмитта.

(обратно)

39

Любин В. П. Россия должна сама найти свой путь. Интервью с бывшим канцлером ФРГ Гельмутом Шмидтом // Европа: смена вех? Пробл. – темат. сб. Актуальные проблемы Европы. – М., 2002. – С.184–191.

(обратно)

40

См.: Politica in Italia. Ed. 2002, 2007, 2009, 2014. Bologna: Mulino, 2002, 2007, 2009, 2014.

(обратно)

41

URL: -prosveschennogo-konservatizma.-n.-michalkov.html [дата обращения: 15.12.2014].

(обратно)

42

URL: / [дата обращения: 04.12.2014].

(обратно)

43

Консервативные настроения в российском обществе усиливаются. Пресс-выпуск ВЦИОМ № 2552 от 04.04.2014. URL:  [дата обращения: 17.09.2014].

(обратно)

44

URL:  [дата обращения: 10.12.2014].

(обратно)

45

URL:  [дата обращения: 04.06.2015].

(обратно)

46

Шохин А. Нам нужен Фискальный мораторий // Ведомости. – 2014. – 20 окт.

(обратно)

Оглавление

К читателю

Введение

Глава 1 Консерватизм на Западе: основные тенденции современного развития

  Консерватизм как политическое течение: непременные ценности и неизбежные перемены

    Многообразие понятий консерватизма

    Основные ценности консерватизма: современная интерпретация

    Эволюция партийно-политических систем и развитие консерватизма

    Политический консерватизм и христианская религия

  Основные черты современного политического консерватизма на Западе

    Социально-экономическая политика современного западного консерватизма

    Размежевания внутри консерватизма

  Вызов нового консерватизма

    «Культурный консерватизм» в новых условиях

    Консерватизм и проблема иммиграции

    Консерватизм и внешняя политика

  Перспективы противостояния в консервативном лагере

Глава 2 Национальные модели консерватизма

  Консерватизм в Германии

    Консервативная традиция в германской политической мысли

    Консерватизм в политической жизни Германии (1945–2015)

  Консерватизм во Франции

    Исторический очерк

    Консерваторы от Четвертой республики до конца правления де Голля

    Консерватизм в постголлистский период (1969–2002)

    Неоконсерватизм и «новые правые»

    Крайне правые. Национальный фронт

    Консервативный лагерь в период с 2002 г.

  Консерватизм в Великобритании

    Исторический очерк

    Современный британский консерватизм

    Другие консерваторы: Партия независимости Соединенного Королевства

  Консерватизм в США

    Специфика американского консерватизма

    Типология американского консерватизма

    Консервативные волны в США

  Консерватизм в Испании

    Исторический очерк

    XX век: торжество и крах реакции

    Переход к современному консерватизму

    От Народного альянса к Народной партии: эпоха Фраги Ирибарне

    Идеология Народной партии: между консерватизмом и либерализмом

    «Народники» и социалисты: консенсус и различия

  Консерватизм в Италии

    Исторический очерк

    Консерватизм в Первой республике

    Консерватизм во Второй республике

    «Вперед, Италия!» и другие консерваторы

Глава 3 Российский консерватизм глазами экспертов

  Российский консерватизм на современном этапе

    Предыстория: прерванная традиция политического консерватизма

    Запрос на консерватизм

    Консервативное наследие

    «Красные» и «белые»: отряды российского консерватизма

    Консерватизм в политике

    Консерватизм и национализм

    Сопоставление российского и западного консерватизма

    Союзники и оппоненты консерватизма

    Социальная база консерватизма

    Консерватизм и либерализм

  Политические программы российского консерватизма

    Консервативные декларации

    Программные установки российского консерватизма

Глава 4 Консерватизм для развития: концепция для гражданского общества

  Уроки консерватизма: мировой и отечественный опыт

  Возрождение российского консерватизма: ресурсы и проблемы

  К концепции «консерватизма для развития»: подходы и принципы

  Целеполагание развития

    Государство

    Верховенство права

    Экономика

    Социальное государство

    Человек – семья – мораль – культура

    Гражданское общество

Приложение Список экспертов – респондентов исследования

Библиография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg