«Тропами карибу»

Лоис Крайслер Тропами карибу

Волкам полярной тундры и тем,

кто хочет действовать, чтобы спасти им родину и жизнь

В поисках Карибу

Энди Андерсон, полярный летчик из Бетлса на Аляске, на мои назойливые вопросы мог бы сказать следующее:

«Миссис Крайслер! Один лишь бог знает ответ на все то, о чем вы спрашиваете. Вы и ваш муж рискуете своей жизнью, я, помогая вам, рискую моей. Но я просто не в силах ответить на ваши вопросы. Если вам повезет с вашей затеей, некоторые ответы вы узнаете. Но вы ни с кем не сможете поделиться тем, что узнали. Через слезы и радость, любовь и ненависть вы познаете эту страну, и всю вашу жизнь — если только останетесь в живых дух ее великой свободы будет отзываться тоской в ваших душах. Вы будете рваться в нее и плакать оттого, что не можете вернуться».

Но Энди молчал. Перед лицом неведомой нам Арктики, перед лицом гор Брукса — крайних на севере Американского континента гор, о которых почти никто ничего не знает, я продолжала изводить Энди своими глупо-серьезными вопросами, полагая, что он сможет ответить мне, если только захочет. А он глядел на меня без улыбки, он безмолвствовал и все те драгоценные минуты отдыха между длительными полетами, когда ему можно было задать вопрос, сидел, уткнувшись носом в журнал.

Несколько простых главных фактов — вот все, что мне хотелось знать, чтобы не тратить понапрасну времени и денег. Когда в этом году начнется ледолом? Как долго он продлится? Ледолом — это период от четырех до шести недель, когда самолетам опасно садиться на тающий лед. До начала ледолома самолеты с лыжным шасси могут садиться почти повсеместно на озера или на землю. После ледолома самолеты на поплавках могут садиться на озера и реки.

В самый же ледолом в тундре не существует безопасных посадочных площадок.

Прежде всего нас волновал вопрос, где лучше встречать ледолом. Ведь все это время мы будем прикованы к одному месту, поскольку самолет как средство сообщения отпадает. Кроме того, нам хотелось иметь полную уверенность, что мы увидим карибу: мы отправлялись в горы Брукса, чтобы запечатлеть на пленку жизнь карибу, а если удастся, то и жизнь их диких пастухов — волков.

Снимать диких животных в естественном окружении нам было не впервой. Со времени нашей женитьбы — это было двенадцать лет назад — мы делали фильмы в пустынных районах Штатов и показывали их в системе организаций национального лектория. Однако фильмы эти снимались в таком естественном окружении, которое мы хорошо знали, в котором жили сами. Теперь же нам предстояло в незнакомой стране снять фильм для показа в настоящих кинотеатрах.

В одну неделю мы распрощались с нашей бревенчатой хижиной в горах Тэрриол в штате Колорадо, заключили в Голливуде договор на будущую картину, прилетели в Фэрбенкс, самый северный город на Аляске, а потом в неотапливаемом ДС-3 с красноносой стюардессой и перевернутыми креслами, к которым напротив нас через проход были привязаны наши пожитки, полетели к Бетлсу, дальше на север. Бетлс оказался всего-навсего взлетно-посадочной площадкой среди дремучего елового леса на реке Коюкук за Северным полярным кругом; очеловечивали эту глушь лишь несколько построек Управления гражданской авиации, стоявших в конце посадочной полосы, эскимосские лачуги, лепившиеся с противоположной стороны, и красивый недостроенный куб гостиницы сбоку.

Рано утром в гостинице, где каждому дозволялось делать что захочется и оттого стоял кавардак, я приготовила завтрак для Энди и Криса. Затем мужчины, зажав под мышкой малицы, а в свободной руке держа один летные карты, другой — пожитки, вышли к самолету.

Снег смерзся и был скользкий. Но на взлетной дорожке он остался лишь в виде белых полос на бурой земле. Самолету с лыжным шасси скоро нельзя будет здесь приземлиться.

Красный огонь на крыле самолета рдел как рубин. Энди и Крис вручную развернули хвост. Вот самолет ушел в дальний конец поля и вернулся на полном газу; лыжи взрезали землю, как зубочистка картофелину. Он миновал меня, уже оторвавшись от земли. Чуть наклонив на ветру прямую черточку крыльев, он стал набирать высоту навстречу солнцу, всходившему над хребтом Брукса.

Мужчины отправились на поиски оленей.

К моему удивлению, несколько часов спустя Энди вернулся один. Он ссадил Криса на голом заснеженном горном отроге, на пути следования четырехсотголового стада оленей. Они темной цепочкой брели по слегу на северо-запад, совершая свое ежегодное весеннее путешествие к летним пастбищам севернее хребта Брукса. Энди снабдил Криса всем необходимым из своего аварийного запаса: спальным мешком, палаткой, которую, впрочем, невозможно было разбить, так как гора была совершенно голой и вырубить шесты было не из чего, примусом, вернее сказать, паяльной лампой для прогрева авиационных моторов, пожирающей уйму топлива, двумя галлонами[1] бензина, рисовой и блинной мукой (Крис вообразил, что сможет готовить себе на паяльной лампе).

Энди сказал, что я должна присоединиться к Крису через два дня на ближайшем от него озере, там Энди подберет нас после ледолома. Я должна доставить припасы, необходимые нам на весь период ледолома.

Но откуда их взять? Посылать в Фэрбенкс некогда: ДС-3 садятся здесь лишь дважды в неделю, по пути на север к мысу Барроу. Крис привез с собой кое-что из бакалеи, но этого было далеко не достаточно, чтобы продержаться в тундре весь ледолом. Покидая Штаты, мы понятия не имели, в какую часть Аляски попадем. У нас была лишь самая общая цель — снимать диких животных.

В Фэрбенксе Крис с ходу решил попытать счастья на северных оленях. Но, направляясь в Бетлс, мы еще не знали точно, используем ли его как базу для своих вылазок, останемся ли в нем вообще или переберемся совсем в другое место.

Экспедицию в далекие дикие края обычно представляют себе чем— то вроде большой военной операции, планируемой заранее вместе с многочисленными помощниками, либо в виде сафари с проводниками, которые знают страну, знают, какое потребуется снаряжение и где следует искать животных. Проводники — и профессионалы, и просто знакомые с местными условиями люди — не раз предлагали нам свои услуги за двадцать пять долларов в день, понятия не имея, насколько близко мы должны подходить к животным (испытывая возможных кандидатов, Крис перво— наперво спрашивал: «Если б я фотографировал гризли, а он бы двинулся ко мне, с какого расстояния вы бы стали стрелять в него?»).

Они не выказывали также ни малейшего намерения делить с нами тяготы переноски багажа — если б на то пошло. Вот почему мы не могли позволить себе роскошь нанять проводников: мы отправлялись не на короткую прогулку.

Нелегко было и с получением нужной информации. Снимать диких зверей это совсем не то, что любоваться ими издалека или охотиться на них. В своих краях мы знали, где искать таких— то животных в такое-то время года. Здесь же нам нужен был человек, который знал бы местных животных так же хорошо, как Крис знал животных, обитающих в горах Олимпик или Скалистых горах.

Следует сказать, что Аляска представляет собой несколько совершенно отличных одна от другой местностей. Экипировка, годная для одной местности, не годится для другой. У нас было наше старое излюбленное снаряжение для дождливого и засушливого климата, оно отлично служило нам весь прошлый год, пока мы снимали животных в умеренном поясе Аляски — в Национальном парке Катмай, на полуострове Кенай и в Национальном парке Мак-Кинли. Однако снаряжения для холодного климата у нас не было, и мы не успели им обзавестись, настолько неожиданно Крис решил отправиться снимать карибу.

Впрочем, начиналась весна и скоро должно было потеплеть.

Даже с воздушным транспортом обстояло не так просто, как могло показаться с первого взгляда. При плохой погоде лететь было нельзя, в хорошую погоду летчик спешил развезти почту.

Когда у летчика выдавалось окно, подходил срок очередного сточасового осмотра самолета и приходилось лететь за механиком в Фэрбенкс. Он работал без отдыха днем, а если мы наседали, то и ночью, копаясь в разваленном моторе, чтобы наутро можно было лететь.

Дело осложнялось еще и тем, что помимо пассажиров самолет типа «Сессна» мог взять лишь очень скромный груз — примерно столько, сколько можно навьючить на трех лошадей. Начальный вес багажа неизменно определялся киноаппаратурой Криса, затем шла одежда, палатки, продовольствие, топливо и инструменты. Это означало, что мы должны обходиться без множества нужных вещей и урезывать себя во всем, уповая на свою изобретательность и неприхотливость.

Энди вложил в наше предприятие нечто гораздо большее, чем просто умение водить самолет, — он вложил в него душу. Недолго думая, он допустил меня к своим личным запасам и дал отобрать все, что было необходимо.

21 апреля 1953 года мы с ним неторопливо полетели вверх по широкой заснеженной, поросшей елью долине реки Джон, которая, извиваясь, уходила в недра хребта Брукса. Я и не подозревала, что подобно Крису впервые встречусь с полярной пустыней один на один. Мы молчали; шум мотора не располагал к разговору. Энди разъезжал по воздуху, словно фермер в фордике, со спокойным довольством оглядывая белоснежные вершины гор по обоим берегам реки. Одну облитую солнцем скалу он впритирку облетел вокруг — это явно доставило ему удовольствие. Я смотрела вниз, разглядывая отпечатки звериных лап на снегу.

Время от времени цепочки следов сплетались целыми клубками; было семь часов утра, каждая ямка от копыта или лапы была заполнена тенью.

Спустя час Энди повернул на запад и поднялся выше. Мы покинули долину и летели теперь над совершенно незнакомой ему местностью. На коленях у меня лежала развернутая карта, и, заглядывая в нее, он сличал ее с местностью, держа скорость сто десять миль в час. Вот остались позади деревья, и мы полетели между безлесными горами, одетыми в белый бархат и иссеченными отвесными голубыми тенями. Едва заметная теневая рябь на чистом снегу неподалеку от самолета выдавала русла речек, так и застывших вольным летним узором.

Я стала присматриваться к местности внимательнее. Ведь мы направлялись в страну, где мне предстояло остаться. Какой она окажется: живой или мертвой? Под нами изредка пролетали какие-то белые птицы, но звериных следов на снегу не было.

До ярости пристально всматривалась я в снег, пытаясь обнаружить что-либо помимо следов. Сквозь шум мотора ко мне пробился голос Энди.

— Этим путем вам придется выбираться в случае необходимости.

Я кивнула: понятно.

С карты, лежащей на коленях, я то и дело переводила взгляд вовне, на заснеженные горы. Прежде всего ориентиры. Будет ли видна с земли эта пирамидальная гора? Тут на юг, тут опять на запад. Что это, водораздел? Да, легкий, вполне проходимый.

Небесно— голубым льдом, покрытым искусственной белой кожей снежной ряби, открылось под нами озеро Тулиалек. Мы сели с треском — отскочил болт хвостовой лыжи. Рябь оказалась в фут глубиной и тверда, как камень. Энди осмотрел стойки крыльев — целы. Мы сгрузили на лед мои пожитки, с помощью плоскогубцев и проволоки прикрутили хвостовую лыжу.

— Буду беречь ее как могу, — пообещал он. — Вернусь с Крисом часа через два.

И вот я одна среди мертвого безмолвия тундры. Возможно, я да с полдюжины эскимосов, проживающих в Анакту— вук— Пасс у истоков реки Джон, в семидесяти пяти милях по прямой через горы, были единственными людьми на огромном пространстве хребта Брукса, между Беринговым морем и Канадой, мысом Барроу и Бетлсом. Ведь арктическая часть Аляски населена эскимосами очень неравномерно: они сосредоточены главным образом вдоль побережья, где есть работа и поселки. Они всегда жались к берегу океана, потому что тут были запасы живой пищи — морские млекопитающие.

Теперь я охотно взяла бы обратно опрометчивые слова, вырвавшиеся у меня при посадке. «Чертова страна! — воскликнула я. — Пережидать здесь ледолом! Ни одного следа 10 на пятьдесят миль вокруг»! Что подумает обо мне Энди? Ну да ладно!

Разумеется, он передаст Крису мои слова — ничего не смягчая, добросовестно, точь-в-точь. Все равно теперь уж ничего не поделаешь — так ли, сяк обернулось дело; считай, что, поддавшись невольному порыву, ты задним числом приняла решение о том, где не следует пережидать ледолом.

Но потом удовольствие, словно спокойная ледяная вода, затопило трещину разочарования. Надо было переделать кучу дел. Совершенно открытое, без клочка тени, лежало под солнцем озеро. Местами на его голубом льду уже стояла вода. Я расстелила брезент, перенесла на него вещи: ящики, спальные мешки, инструменты, свернутые палатки — и стала присматривать место для стоянки.

Я нарочно старалась не глядеть на часы, а посмотрев, увидела, что до назначенного срока остается еще четверть часа.

Самолет, разумеется, не прилетел. Дел было еще достаточно, но теперь в голову полезли всякие мыслишки. Что, если хвостовая лыжа оторвалась при посадке или при взлете?.. Продовольствия у них мало. Сумеет ли Энди связаться по радио с Умиатом? Умиат — единственный населенный пункт между Бетлсом и мысом Барроу, крошечный военный поселок — человек двенадцать или около того — севернее места моей высадки. Снестись с Бетлсом, расположенным по ту сторону хребта, Энди не может. Сумеют ли их разыскать раньше чем через два дня? Отметил ли Энди в летном расписании, что он высадил меня здесь?

Поймав себя на этой мысли, я устыдилась.

Я взглянула на темную молчаливую груду ящиков на голубом льду. Я— то продержусь, но вот они?..

Затем острый, как боль, страх за себя овладел мною. Я здесь, но я никому не нужна. Одна в Арктике. И еще более странное, но столь же болезненное чувство одиночества. Кажется, никогда раньше я не испытывала ничего подобного.

В два часа пополудни шум ветра над ящиками сменился ревом мотора.

Самолет! Он пролетел надо мной и растаял на фоне гор — пестрой неразберихи снега и скал. Затем ближе и ниже, чем можно было предполагать, он вынырнул на бреющем полете в дальнем конце озера.

В окошке показалось загорелое бородатое лицо Криса, высунулась его рука, что-то упало — записка, привязанная к пустой масленке. «Летим в Бетлс. Вернусь вечером или завтра утром. С большущим приветом, Крис».

Это была не просто записка — это было известие. Но что мне известие!

Главное — они живы! Все остальное неважно. Я продержусь здесь одна хоть месяц, это ничего не значит. И что там съемки!

Мне предстояло много работы. Я любила ее. Брезент намокал. До четырех часов я с помощью каркаса[2] перетаскивала вещи со льда на клочок оттаявшей тундры у подножья снежного вала, окаймлявшего озеро. Мои щеки пылали от солнца, ветра и жгучего снега. Я надела свою старую охотничью маску из зеленой сетки — ею я гасила раньше розоват ость лица, подступая к диким животным. На озере было полно питьевой воды в виде мелких луж. Когда солнце заслонялось облаком, ветер ощущался чем— то вроде жидкого льда.

На берегу я разобрала вещи: что можно бросить, что необходимо забрать и что хотелось бы забрать. Я полагала, что Энди не сможет взлететь с тем же грузом, с каким приземлился.

Откуда-то неподалеку раздался странный звук, похожий на скрежет кофейной мельницы. Я подняла глаза. На верху снежного вала на фоне бледно— голубого неба стояла белоснежная птица — тундряная куропатка в «чулках» из белых перьев. Возле каждого глаза у нее было по красному пятнышку. Повернув ко мне изящную голову, она задумчиво «скрежетала», разглядывая меня. Я поняла, что здесь ее ночлег.

Когда живешь на приволье, не посидишь сложа руки. Пошел уже девятый час вечера, а я все никак не могла управиться с делами. Особенно долго пришлось ставить палатку. Это была горная палатка высотой по пояс, одна из двух, что мы привезли с собой. Я разбивала ее гораздо дольше, чем это обычно делается с помощью колышков. Загонять колышки в промерзшую землю — безнадежное занятие. После минутного отчаяния я вспомнила, как поступают в таких случаях, и обмотала растяжку вокруг тяжелых предметов из багажа. Правда, на берегу кое-где были камни, но они намертво вмерзли в землю и их невозможно было стащить с места. Другими вещами я нагрузила стенки палатки, чтобы они не трепались ночью. Снаружи я закрепила все так, чтобы ветер ничего не опрокинул. В противном случае я могла испугаться, а этого мне вовсе не хотелось.

Мне ниоткуда не грозила опасность, разве что какой-нибудь гризли вопреки всякой вероятности мог очнуться от зимней спячки и набрести на палатку. Пожалуй, волк еще побоялся бы зайти на стоянку вроде моей, гризли сделал бы это не колеблясь. Я подумала о топорике — единственном оружии, которое у меня было, подумала о том, какой крепкий у гризли череп. Шансов у меня мало, что и говорить. Больше на эту тему я не размышляла.

Тут последовало неприятное открытие: небольшая впадина рядом с палаткой заполнилась водой. Почва набухала влагой. Снежный вал, возле которого я расположилась, подвел меня. В теплое время дня он подтаял, и теперь вода неудержимо просачивалась вниз, в почву. Я попыталась отвести воду от палатки. Лишайник и мох так и полетели в разные стороны, корни черники тоже поддались довольно легко. Затем показался твердый, как камень, лед, а дюймом ниже — грунт. Я подолбила его немного — он дробился в мерзлую крошку, но вырыть канаву так и не смогла.

Однако мороз все равно должен был скоро положить конец просачиванию влаги. Скинув малицу, обувь и брюки, я юркнула в сумрак палатки, а затем в спальный мешок, застилавший весь ее пол. Я опасалась, что палатка будет хлопать всю ночь. Однако ветер упал чуть ли не в ту самую минуту, когда я улеглась. В наступившем затишье не шелохнулась бы и паутинка. Я не раз просыпалась. Полярные сумерки были нескончаемо безмолвны.

Вдруг снаружи раздался какой-то хриплый звук. Я откинула подвязанный край палатки и выглянула наружу. Никого, лишь снежный вал да мои вещи, притулившиеся у его подножья. Около трех часов ночи раздалась целая очередь хриплых звуков. Затем где— то подо мной послышалось хлюпанье — протяжное громкое хлюпанье, с каким уходят из ванны остатки воды. Очевидно, эти звуки производила талая вода, участвуя в каких— то процессах под землей.

Клочок тундры, на котором я обосновалась, был излюбленным прибежищем куропаток. Засыпали они не раньше десяти, а в половине четвертого уже воскресали к жизни и, переговариваясь между собой, пускались в обход своих владений. Я слушала их сквозь сон, словно лежа в полудреме на широком берегу приятного и необычайного.

Куропатки любили поговорить и целыми залпами выпаливали странные негромкие звуки. По-видимому, лейтмотивом у них было все убыстряющееся «пут— пут— п— п— п». Они издавали этот звук то мелодично и жизнерадостно, то механически, как заводная игрушка, то стремительно, так что он напоминал треск гремучей змеи.

А то и вовсе квакали, как лягушки. И еще они умели скрежетать наподобие кофейной мельницы. Это были негромкие, задумчивые звуки. Ни один из них не повторялся два раза подряд, и все они издавались характерным куропаточьим голосом — низким— низким, так, как если бы девушка заговорила басом; в этом есть что-то странное и вместе с тем привлекательное.

Куропатки умели издавать и нежные звуки. Это было либо вопросительно— нежное, как у цыплят, попискиванье, либо тихое, монотонное пение. Тогда я не заметила в этих звуках ничего особенного и лишь год спустя сообразила, что слышала куропаточьи голоса любви, которыми эти птицы разговаривают лишь раз в году, да и то всего лишь несколько дней.

Утром я проснулась в молочном тумане, но это нимало не смутило меня.

Один раз мне послышался вдали самолет. Не зная, как редко залетают сюда самолеты — за год их можно сосчитать по пальцам, — я и не подозревала, что это Энди отчаянно пытается вызволить меня отсюда. Сегодня он в последний раз смог подняться с аэродрома в Бетлсе на самолете с лыжным шасси, а ведь только такой самолет и мог приземлиться здесь до начала ледолома. В тот день, когда я высадилась, снег таял сверх ожидания бурно. Если б Энди не удалось отыскать меня, я застряла бы здесь одна на несколько недель.

Безмятежно сидела я на ящике и причесывалась. Солнце выжигало туман.

Колено, обращенное к смутному диску солнца, пригревало, щеку, обращенную к западу, холодило. А тишина— то какая, тишина! Я дышала глубоко, это доставляло наслаждение. Внезапно я сообразила почему: воздух как-то по-особенному душист, в нем разлит тонкий, едва ощутимый аромат полярного «сена» — сухих травянистых кочек, увядших листьев черники, серо— желтых лишайников.

Над снежным валом проглянула единственная знакомая мне примета этого нового для меня мира — небесная синева, со всех сторон облегающая нашу планету. Здесь она была бледной, без малейших следов загрязнения. Пролетел ворон. Завидя меня, он заполоскал горлом: «карр! карр!» Лед на озере лопался с треском каждые две— три минуты.

«Я хочу…» — машинально подумала я и невольно погрузилась в размышления о жизни. Теперь как раз впору отрешиться от всех желаний беспокойных земных желаний… Есть свежие овощи вместо лимской фасоли и риса, получать письма от друзей, хозяйничать дома в своей механизированной кухне. Вот нити, которые тянут мое сердце назад к цивилизации. «Оборви их, — подумалось мне. — Чего ты хочешь?» Ответ пришел мгновенно. «Быть там, где люди ходят на четвереньках. Что до остального, то я сумею собраться с силами и восстать с ложа необузданной слабости. Напрячь свои мускулы и пойти путем желания среди желаний».

Сама того не подозревая, я брала внутренний разгон для летней работы.

Могла ли я знать, что мне предстоит провести в Арктике не одно лето, а целых восемнадцать месяцев, из них четырнадцать наедине с Крисом в горах Брукса.

В воздухе ощутилась какая— то пульсация, смутное биение, которое нельзя было еще назвать шумом. Самолет! Это был Энди. Второй раз за день он летел сюда из Бетлса.

К моему удивлению, Энди взял на борт весь груз, за исключением деревянных ящиков, в которых были банки с горючим. Он не взял бы их, даже если бы мог: в этом отдаленном месте они были драгоценным запасом горючего на случай вынужденной посадки.

По сравнению со вчерашним днем снежная рябь на озере стала более рыхлой и заметно опала. Взлет прошел благополучно. В Бетлсе не успела я выйти из самолета, как механики Фрэнк Тобук и Канадец принялись снимать лыжи и ставить на их место колеса, предназначенные для лета. Это означало, что до конца ледолома мы не сможем вылететь на север через хребет Брукса.

Почему Крис передумал становиться лагерем на озере Тулиалек?

Оказывается, основная масса оленей уже прошла на запад. Поэтому и нам следовало податься на запад. Наше счастье, если мы сумеем определить местонахождение одного из крупнейших полярных стад карибу (считается, что на Аляске их пять) и пристроиться по пути его следования.

Человеку, живущему в условиях цивилизации, невозможно представить себе, с какими трудностями мы столкнулись. В условиях цивилизации не один, так другой человек может ответить на интересующий вас вопрос, и можно надеяться на помощь. Нам же приходилось строить свою работу на сплошных неизвестных — ждать помощи было не от кого.

Ничего не зная о северных оленях, мы должны были быстро, пока ледолом не застал нас к югу от хребта Брукса, принять относительно их важное решение. Мы должны были выбрать место стоянки на весь период ледолома так, чтобы оказаться на пути миграции карибу, иначе весна прошла бы для Криса впустую (для фотографа, снимающего диких животных, самые важные времена года весна и осень, пора отела и пора спаривания). Дело осложнялось еще и тем, что следовало расположиться вблизи какого-либо озера, чтобы по окончании ледолома нас можно было забрать самолетом на поплавках.

Энди разрешил нашу первую проблему, снова поставив нас на лыжи. Это было сделано так. Сперва мы полетели вдоль южной кромки хребта на запад и приземлились в поселке Кобук. Мы сели на колесах на оттаявшей каменистой косе, перетащили багаж к покрытому льдом озеру, лежавшему за поселком, а тут уж Джон Кросс из Коцебу взял нас на самолет с лыжным шасси, базировавшийся на льду Берингова моря.

Сперва Энди, а потом Джон возили Криса на север, в горы Брукса, высматривать оленей. Потом Энди вернулся в Бетлс. Последовал беспокойный период отчаянных метаний и несбывшихся надежд. Получалось так, что мы неизменно прилетали в те места, откуда олени уже ушли на запад. Однажды, спасаясь от надвигающегося тумана, мы так поспешно взлетели, что оставили "на земле снаряжение. Я была поражена. Разумеется, в нашем деле не обойтись без накладок, и мы не особенно тужили о них. Но бросать материальную часть!..

В конце концов мы добрались до Коцебу. Идти дальше на запад было просто некуда. Крис выбрал озеро к северу от хребта. Джон был готов доставить его туда на следующее утро. Но тут возникло новое препятствие. Как только мы приземлились в Коцебу, стало известно, что один полярный летчик разбился вместе с пассажиром в тумане на побережье Берингова моря. Джон исполнял обязанности начальника поста и теперь должен был оставаться на месте, пока туман не рассеется и тела погибших не будут найдены.

Казалось, мы окончательно проиграли в гонке с весной и застряли в Коцебу на весь ледолом. Джон Кросс утешал нас: «Лед здесь рыхлый, но недели две еще продержится. А к северу от хребта вообще еще зима».

1 мая Джон доставил Криса к выбранному им озеру. Два дня спустя, со вторым рейсом «Сессны», я вылетела к нему; на этот раз самолет пилотировал полярный летчик Томми Ричарде, в жилах которого текла эскимосская кровь.

В плену у Арктики

Полет к нашей новой стоянке был полетом назад к зиме. Сперва мы летели над бурой, изобиловавшей озерами местностью. Отсветы на воде волной бежали за нами подобно проблескам света, видимым сквозь истертый брезент. Потом над полосами снега, тянувшимися рядками, словно полосы на шкуре зебры. Потом — над нефотогеничным нагромождением низких гор, испещренных проталинами. Но вот мы перевалили на северную сторону хребта и попали в почти совершенно белый мир.

Под нами, на сверкающем серебре, рассыпались небольшими стадами олени.

При нашем приближении оторвавшиеся от основной массы животные поднимали головы и спешили присоединиться к стаду. Здесь была жизнь!

Впереди, в безбрежной белизне, показалось что-то крошечное, темное, правильной геометричностью форм выдававшее свою принадлежность человеку.

Палатка Криса. Снижаясь к озеру для посадки, мы прошли над стоянкой, и мне стало приятно, когда Томми сказал: «У Криса хороший лагерь».

Томми послал в эфир радиограмму о нашей высадке. С Коцебу связи уже не было. «Все равно. Может, кто-нибудь и услышит, — сказал Томми. — Иногда это бывает».

Крис, темнолицый, встопорщенный, в капюшоне, весело выбежал нам навстречу и, только мы вылезли из самолета, даже не дав себе труда поздороваться, начал:

— Вчера прошло шестьсот оленей. И все на восток!

Итак, мы на пути миграции, вблизи тех мест, где зашедшие далеко на запад животные поворачивают обратно, — мелькнуло у меня в голове, а Крис продолжал:

— Еще я видел двух волков и песца. Волки убежали, а вот песца удалось немножко поснимать.

— Мне здесь нравится! — сказала я.

Томми удивленно взглянул на меня.

Пока он укутывал мотор брезентом, я поднялась на берег к палатке и сварила ему кофе. Готовить было так просто, что я невольно улыбнулась про себя. В сине— белом снегу Крис вырубил полки, расставил на них мою кухонную утварь. Под чайником, набитым тающим снегом, гудело низкое синее пламя примуса.

Что-то смутно— тревожное шевельнулось у меня в душе, когда Томми вернул мне чашку: ее дно было усеяно кристалликами льда. Такое же чувство внушала мне низкая заснеженная горная гряда по ту сторону озера, в какой-нибудь миле от нас: она была затянута дымкой, хотя день был солнечный.

Томми улетел, мы остались одни в краю, где были животные, и Крис мог приступить к работе.

Никогда еще мы не забирались так далеко от обжитых человеком мест. Мы находились на северо-западной окраине хребта Брукса, у истоков реки Колвилл.

Последние отроги гор Де— Лонга переходят здесь в безжизненный арктический склон, понижающийся на север, к Ледовитому океану. Озеро было укрыто среди низких гор. Самая высокая из них, гора Нолук, стояла прямо к югу от нашего лагеря. Лагерь располагался на уступе косы, отходившей от восточного берега озера, на половине ее высоты. Рьяно и деловито, как суслики, мы перетаскивали с озера прибывший со мной багаж и поставили еще одну (шатровую) палатку рядом с горной, которую разбил Крис. Последнюю мы отвели под кладовую, а в более просторной, шатровой, устроились сами.

Ночью повалил снег. Я лежала в спальном мешке, в узком пространстве между полом и стеной. Восточный ветер, несший мельчайшую снежную пыль, сотрясал палатку и хлестал тугим брезентом мне в лицо.

Весь следующий день мы пролежали в мешках. Можно сказать, до этого мы и не нюхали по-настоящему Арктики. Наивно самонадеянные, упоенные собственным мелкотравчатым прожектерством, мы смотрели на Арктику преимущественно как на поле деятельности Криса.

Пурга не унималась. Если не шел снег, мела поземка. И кухонные полки, и уборную, отрытую Крисом в снегу, полностью замело. Крис пытался раскопать их, но в конце концов махнул рукой. Когда по личным делам приходилось выбираться из палатки, никакой защиты от ветра снаружи не было. Мы перенесли наши запасы из горной палатки в шатровую, а горную сняли, чтобы она не порвалась под тяжестью наметенного снега.

Шатровая палатка служила нам гостиной, столовой, кухней, спальней, кладовой, фотолабораторией, прачечной и ванной. Размерами она была восемь футов на восемь у пола, но не всю эту площадь можно было использовать.

Стенки палатки шли наклонно и сходились наверху; шест посредине и поперечные распорки мешали стоять во весь рост. Половину пола занимали спальные принадлежности — два спальных мешка, вложенных в один огромный, застегивающийся на молнию мешок, щедро утепленный шерстяными одеялами, которые закрывались у шеи так, что край одного заходил за край другого. Но мы все равно не могли ни вытянуться во всю длину мешка, ни раскинуться во всю его ширину: в головах и ногах у нас стояли всевозможные картонки и кули, сбоку мешал центральный шест.

Как ни роскошны спальные мешки сами по себе, они. не держат тепло, если бросить их прямо на брезентовый пол, лежащий на снегу. Поэтому под большой мешок мы подложили несколько пушистых оленьих шкур и надувные матрацы из пластика. Матрацы не прибавляли тепла, скорее наоборот, зато создавали удобство, особенно необходимое человеку, который спит на земле не только недели, но и многие месяцы подряд.

Вторая половина палатки была нашим жизненным пространством. На доске, укрепленной вдоль стенки в футе от пола, стояли примус и посуда. Между доской и изголовьем постели была втиснута картонная коробка с сушеными абрикосами, сахаром и мукой, которая со временем сплющилась в удобное сиденье, вот только сидеть приходилось, подавшись вперед от наклонной стенки палатки.

Остаток пола занимал предмет роскоши — еще один примус, безопасности ради поставленный в банку из-под горючего вместимостью в пять галлонов. Крис захватил его на случай кратковременных привалов в будущем. Примус зажигался на полчаса утром и вечером, создавая иллюзию тепла. Горючего для отопления у нас пока еще не было, оно должно было прибыть самолетом лишь через две недели.

Стенки палатки вскоре обросли изнутри темной коркой льда. В редкие тихие утра, проснувшись, я видела над самым лицом трехдюймовые сосульки, свисающие с наклонной брезентовой стенки. Моя плохонькая, взятая взаймы малица из шкуры олененка была стара и облезала. Шерсть летела от меня при малейшем движении. Пол скоро превратился в грязную подстилку из льда и свалявшейся шерсти.

Любое движение удавалось нам лишь наполовину. Даже находясь в палатке одна, я не могла распрямиться во весь рост, как бы ни протискивала голову между поперечинами, увешанными носками и полотенцами. В нашей прежней походной жизни, пусть мы знали лишенья, у нас всегда был простор, уединение, свобода и минимум безопасности. Приволье было как бы естественным продолжением брезентового навеса или палатки. Теперь же у нас были лишь грязь и неудобства.

— Наша стоянка к югу от Юкона прошлой весной, по пояс в снегу, была райской роскошью по сравнению с этим, — криво усмехаясь, заметил Крис.

День приносил мне одну радость — и на нее можно было твердо рассчитывать — завтрак. Его готовил Крис, причем отнюдь не из желания побаловать меня. «Я не люблю оладий из меха», — деликатно объяснял он.

У него была своя система. Мне предписывалось лежать в постели и не мешать. Перво— наперво он сушил свои носки и ботинки над примусом. Эту маленькую роскошь — просушивать обувь — он позволял себе в любом походе, и благоразумие не изменило ему и здесь. Что касается меня, то я поспешно совала ноги в ледяную обувь, и они нередко стыли у меня весь день. У меня были высокие ботинки на резине, годные лишь для той поры, что последует за ледоломом. У Криса были такие же ботинки и, кроме того, парусиновые муклуки.

Подходящей для Арктики одеждой мы обзавелись лишь несколько месяцев спустя.

Пока Крис одевался, я прятала глаза подальше от его локтей. Затем очень ловко и аккуратно он начинал готовить завтрак. Происходило это так.

Натопив льду, он мыл руки и подавал мне смоченное в горячей воде полотенце. Пока растапливалась следующая порция льда, он в сухом виде смешивал составные части муки для оладий.

Мы изобрели смесь с высоким содержанием протеина, позволяющую наиболее аппетитным образом использовать яичный порошок. Вот ее рецепт. Взять полчашки яичного порошка, столько же цельного порошкового молока, столько же зародышей пшеничных зерен и столько же цельной пшеничной муки. Щепотку кукурузной муки для пышности. Соль, сахар, пекарный порошок, топленое масло и вода. Эти оладьи никогда нас не подводили и казались нам превосходными.

Составив смесь, Крис приготовлял кварту горячего порошкового молока самой великой нашей роскоши. Тут я садилась, отклонясь от косой стенки палатки, и в пинтовой алюминиевой кружке получала свою долю божественного напитка.

Тем временем натаивала следующая порция воды, и можно было замешивать тесто. Крис жарил консервированный бекон, потом оладьи, бросал мне пластикатовый мешочек с сахарным песком и подавал завтрак — две большие, с тарелку, лепешки, увенчанные куском тающего масла и завитком поджаристого бекона. Потом он жарил оладьи для себя, а потом — наконец— то! — грел воду, чтобы сварить мне чашку порошкового кофе.

Мы уже заметили, что у нас маловато продовольствия, и стали нормировать некоторые продукты. В грузе, доставленном сюда двумя воздушными рейсами, каждый фунт был на счету, и приходилось строго ограничивать его вес. Но по крайней мере раз в день, за завтраком, мы ели сытно и вкусно. Я всегда предвкушала и ценила завтрак за эти маленькие излишества — бекон, масло и кофе.

Все это время Крис сидел на корточках или громоздился на краю постели, склонившись над примусом. Наконец он выходил из палатки, освобождая место, чтобы я могла встать. Я растапливала лед, мыла посуду, с минуту остужала миску с грязной водой и затем вынимала воду в виде куска льда, который клала у входа, чтобы выбросить, как только случится открыть дверь.

Дверь мы старались открывать как можно реже. Она была на молнии.

Молния, обледенев от пара, образующегося при дыхании и приготовлении пищи, легко рассыпалась и держалась лишь на застежке, грозя окончательной катастрофой. Крис терпеливо заправлял застежку и ликвидировал прореху. Как правило, мы лишь приоткрывали дверь снизу и выбирались наружу ползком.

День проходил за днем, пурга мела с прежней силой. Снежная пыль налетала из необъятных просторов на востоке, крутила поземкой, которая резала глаза, жгла незащищенные запястья и возводила бугры под полом палатки. Снег набивался в палатку через негодную молнию, оседал на мешках с киноаппаратурой и постели. Под напором снега палатка поползла вниз. Похоже было, что нам придется перекочевать прямо на ледяную гладь озера. Не зная условий Арктики, мы не захватили с собой ни лопаты, ни ножовки. А ножовка один из самых ценных инструментов в Арктике, с ее помощью можно нарезать снежные кубы для постройки ветроломов, иглу и других временных укрытий.

Крис — искусный плотник. Имея лес и топор, он может сделать все что угодно, начиная с дома и кончая колотушкой и клиньями, чтобы расщепить дерево. «Возвращайся в лес, старина, — умолял его старый Джон Ларсон с Юкона в написанном карандашом письме, которое мы получили позднее. — Там ты у себя дома».

Но Крис умеет найтись в любой обстановке: он смастерил лопату. С помощью миниатюрной пилки на своем карманном ноже он выпилил лопату из куска фанеры и обил ее край жестью от вскрытой пятифунтовой банки с сухим молоком.

В качестве черенка он использовал палку. Лопата вышла на славу. Целый день Крис разгребал снег и отныне посвящал снегоуборке по нескольку часов ежедневно. Палатка осталась там, где стояла.

Снежные змейки, словно развевающиеся по ветру волосы, непрестанно вились над озером, над голубым сверкающим льдом. Став на колени, я тяжелым ножом рубила лед для хозяйственных нужд. Топорик был также отнесен нами к числу инструментов, которые в Арктике ни к чему. Ветер подхватывал куски вырубленного льда, и они улетали от меня по гладкой поверхности, пока яма не становилась достаточно глубока, чтобы удержать их. Руками, одетыми в варежки, я собирала лед в ведро. Чтобы получить воду, мы перетапливали лед, а не снег; из ведра льда получается почти столько же воды, а из ведра сухого снега — совсем немного, чуть— чуть на донышке. Всякий раз, когда пурга притихала, Крис выходил знакомиться с местностью.

— Пойду на озеро взглянуть вон на того мертвого оленя — сказал он как-то раз. Дело было днем. Когда мы прилетели сюда, на озере и в его окрестностях валялось четыре оленьи туши. Не ограничившись осмотром трупа, Крис пересек озеро и углубился в горы на севере, в сторону реки Колвилл. Он уже исчез из виду, когда я вылезла из палатки взглянуть, на озеро, между нашей стоянкой и ближайшей горной грядой, пал туман.

Дул сильный ветер. Найдет ли Крис дорогу домой? Он отлично ориентируется на местности, но, как мне кажется, иной раз излишне самоуверен. С замиранием Сердца вспомнила я замечание Джона Кросса по поводу полетов в Арктике: «Это все равно что игра в кошки— мышки. Все обходится благополучно, пока не забываешь, кто мышка». Я подумала, что эти слова в равной мере относятся и к прогулкам.

Около шести часов вечера я ощутила твердую уверенность, что все в порядке и Крис возвращается. Я смело вышла из палатки. В самом деле, вдали, на озере, маячило сквозь туман долгожданное темное пятнышко. Оно вытягивалось в длину и, покачиваясь, словно на волнах (снежные наносы делали местность неровной), приближалось ко мне.

Я двинулась навстречу, сердце мое пело. Прямо передо мной Крис вышел из туманной дымки на смутный солнечный свет. Он был весь словно позолоченный.

Его старая коричневая куртка приобрела золотистый оттенок. Снег, наметенный длинными бороздами, был не белый, а голубой от длинных низких теней.

Я обняла его — старая тонкая кожаная тужурка, выбеленная снегом борода, — и мы вместе пошли к дому.

Видишь этот блеск в воздухе? — спросил он.

Да. Это частички снега, но они проносятся так быстро, что кажутся лучинками!

Серебряными нитями! — поправил Крис.

Как тесно переплетаются безопасность и красота! Избавившись от страха за Криса, я могла любоваться красотой.

Поужинав, мы сразу легли спать, чтобы поменьше жечь горючего. Было страшно холодно. Накануне Крис перестлал мешки, и этого оказалось достаточно, чтобы остро ощутить разницу между теплом и холодом. Днем я ходила окоченевшая. «Вот встану и снова буду мерзнуть», — думала я каждое утро. Зато в спальных мешках было тепло. Даже холодные как лед, они создают иллюзию тепла в ту самую минуту, когда в них ныряешь.

В тот вечер я мысленно путешествовала, вспоминая наши автомобильные поездки по теплому югу Штатов. Крис помогал — такая совместная «поездка» доставляла ему удовольствие. Он не давал мне особенно разгоняться, более точно припоминал подробности, маршруты, подчас даже мотели. Калифорния, Восточный Техас, Луизиана, Флорида. Затем чудесная, великолепная жара — Ки-Уэст. В первый вечер по приезде мы гуляли до полуночи. Жара была такая, что о сне нечего было и думать. Перед домами, на крылечках, увитых виноградной лозой, негромко переговаривались люди.

Жесткие листья пальм касались наших рук, когда мы проходили по узким тротуарам.

С каким-то почти неистовством перебирала я воспоминания— все о юге, лишь бы не сорваться обратно в эту пургу, в эти невыносимые, на сотни миль, пустыни бешено мчащегося снега, от которого нас защищает лишь тугой, хлопающий брезент да застежка молнии. Если они подведут — тогда конец.

Снаряжение у нас было плачевное. Одной ловкостью и сноровкой в Арктике не продержишься. Вопрос жизни и смерти решается лишь тем, что у тебя есть.

Будь у нас хорошие малицы, я чувствовала бы себя куда увереннее.

— Джон Кросс сказал: всякий, кто водит самолет без страха божия в сердце, долго не проживет, — мрачновато— игриво заметил Крис. — Я скажу: всякий, кто придет в Арктику один и без страха божия в сердце останется зимовать в ней, тоже долго не проживет.

Я отлично видела слабые места в хрупкой линии нашей обороны: тонкая, нескладная одежда, слабенькая горелка на примусе, строптивая молния. И это все, второй линии нет, отступать некуда.

Но дни шли, ничего страшного не случалось, моя тревога мало— помалу рассеивалась. Сперва я видела перед собой лишь мертвый океан белого холода, разлившийся на сотни миль вокруг. Теперь в нем обозначился наш островок безопасности.

Я не брала с собой ничего для чтения — не потому, что не хотела читать, а потому, что не хотела утяжелять наш багаж. К счастью, в Коцебу перед самым нашим отлетом нас догнала наша почта. В ней были два «Нью-йоркера» и «Крис— чен сенчури». Помимо того, со мной было карманное издание Нового завета. Как ни странно, здесь он совсем не читался. На какой бы странице я ни открыла его, он казался мне страшно развлекательным. С опытом «междучеловеческих» отношений здесь просто нечего было делать.

Серьезный и глубокомысленный «Крисчен сенчури» тоже был здесь не «у места».

Зато «Нью-йоркеры» оказались самым подходящим чтивом для полярной глуши.

Даже на одиннадцатый день пурги, читая все подряд, я не исчерпала их до дна, столько в них было всякой всячины. Взять хотя бы объявление с фотографией дома в Калифорнии — я прямо-таки влю билась в него. На снимке была изображена крутая улица в Сан— Франциско, ведущая к рынку. На холм взбирается вагончик фуникулера и автомобиль, а в них люди! Тут же идут пешеходы, их лица отчетливо видны. Я не могла наглядеться на эту фотографию.

Еще чудеснее был отдел «Что где идет». Я внимательно прочитывала каждое театральное объявление, не пропуская ничего: когда начинается спектакль, на какой стороне Бродвея стоит театр и т. д. Я решала, на какую пьесу пойти, чтобы развлечься в конце недели, не гнушалась утренними спектаклями по средам, четвергам и субботам, а в пятницу вечером останавливала свой выбор на Беатрисе Лилли. Затем места, где можно хорошо пообедать и потанцевать.

Эти объявленьица я приберегала, чтобы прочесть их Крису вечером в постели.

Однажды вечером — я читала в «Нью-Йоркере» какой-то биографический очерк — ветер утих. Крис встал, надел муклуки, сбил с провисшей двери затвердевшую шапку снега, раскрыл молнию и отправился за льдом. Уже выйдя из палатки, он обернулся и, придержав дверь, сказал:

— Посмотри, Лоис!

Озеро, серо— белого цвета, все в снегу, ярко светлело под низким, неровно вспыхивающим сквозь туманную мглу солнцем. Горизонта не было видно, лишь одна сплошная белая муть. Тишина. Полная. Абсолютная. Мной овладел легкий страх — я замерзла, и ничто не могло мне помочь. К страху примешивался восторг перед этим жутким, неземным величием. Лицо Арктики так вот какое оно!

Арктика живет

Поразительно, но факт: в этой мертвенно— белой пустыне была жизнь! Здесь жили животные. И находили себе пищу.

Вынужденные сидеть в темной, тесной палатке, мы лишь от случая к случаю видели их. В прошлом году, когда мы снимали животных на юге Аляски, Крис усовершенствовал палатку применительно к местным условиям: обшил ее посередине тесьмой с петлями для дополнительных растяжек и сделал из сетки застегивающуюся на молнию дверь.

Первое — как противовес буйным катмайским ветрам, второе — в порядке защиты от комаров. Теперь мы жалели, что не устроили не индевеющих от мороза смотровых отверстий, сквозь которые можно было бы видеть, а еще лучше снимать все, что происходит на воле во время пурги.

Например, двух волков. Мы не видели их самих, но обнаружили их следы на пушистом снегу. Возможно, это была та самая пара, которую видел Крис, как только прибыл сюда. Как ни странно, первым мы увидели наиболее редко встречающееся в тундре животное. Оно приходило по делу и потому подолгу задерживалось у озера. Это была росомаха — очень деловое— деловитое животное.

Примерно раз в два дня она совершала обход четырех оленьих трупов, лежавших на озере и в окрестностях, причем делала это всегда в одном и том же порядке — начиная с ближайшего к палатке. Обследовав труп, она спешила к следующему; бегала она галопом и как-то боком. Теперь от трупов остались лишь голые скелеты, однако росомаха не пренебрегала ни малейшей возможностью поживиться.

Тек мы впервые познакомились с ужасающим крохоборством полярных животных. В нем нет ничего удивительного. Если наше собственное существование в Арктике, как мне казалось, покоилось на довольно шаткой основе, то росомахино и подавно.

Увидев ее в первый раз, я решила ничего не говорить Крису. Обман зрения, подумала я. Заметив какого-то темного зверька, скачущего по снежным наносам в восточном конце озера, я бросилась за биноклем. Через минуту я уже была на прежнем месте, но животное исчезло. Спрятаться ему было некуда: на много миль вокруг расстилалась открытая белая равнина. Затем я поняла, в чем дело. Останки оленя ушли в снег, как здесь бывает со всеми темными предметами, и маленькая росомаха скрылась в ямке.

Ее миниатюрность поразила меня. По страшным историям о росомахах, слышанным мной, я представляла их себе в размерах тигра и вдвое более свирепыми. Крис заверил меня, что перед нами взрослое животное и что взрослые росомахи весят не больше тридцати фунтов или около того.

Однажды утром я сидела одна в палатке и мыла посуду. Мчавшийся снаружи в тусклом солнечном свете снег накладывал свой зыбкий узор на зеленый брезент. У меня под ногами вырастал сугроб, заваливая постель. Хотя палатка все время сотрясалась и хлопала, сверху ее стенки были облеплены снежными хлопьями.

Издали, искаженное ветром, донеслось мое имя. Я проползла под дверью и, напрягая зрение, стала всматриваться в поземку. На косе, над палаткой, прильнув к видоискателю кинокамеры, стоял Крис. Камера была нацелена на гребень горной гряды к юго-востоку от нас. Там, наверху, линия горизонта прерывалась какими— то маленькими темными фигурками. Карибу!

Валкой рысцой они спустились к клочку оголенной ветром тундры и стали щипать лишайник, потом по рыхлому снежному склону двинулись в нашу сторону.

Вот они перешли на бег и стремительно помчались вниз. За ними клином расползалась снежная лавина, плыло по воздуху облако снега. Олени выбежали к косе и направились к нам, смутно виднеясь сквозь снежную пыль. Один темный олень, увидев нас, настороженно остановился. Другие продолжали идти вперед, на ходу разгребая копытами снег и доставая из-под него траву. (Карибу означает по-алгонкински «разгребатель», тот, кто разгребает копытами снег.)

Они едят, у них даже хватает смелости и задора для таких вот стремительных пробежек! Смешанное чувство нежности и удивления овладело мною. «Странные, чудесные, невероятные звери!» — подумалось мне.

Крис вернулся к палатке, снег между извилистыми языками наносов был утоптан здесь до синевы и скрипел под ногами. Крис прочно установил треножник и прикрыл камеру чехлом: она должна быть всегда наготове. Ее не стоило вносить в палатку, если бы даже там нашлось для нее место: каждый раз, попадая из тепла на мороз, линзы теряли прозрачность.

Я торжественно — это было дурашливо, зато как весело! — произвела над Крисом обряд посвящения в рыцари:

Твой выбор горы Нолук оправдал себя.

Я испортил несколько футов пленки, — честно признался он.

Оказывается, хотя камера была приспособлена к работе в зимних условиях, она никак не раскручивалась на морозе. Чтобы добиться скорости двадцать четыре кадра в секунду, Крис перевел скорость на шестьдесят четыре. В конце концов механизм раскрутился и пленка пошла свободно, но за шумом ветра Крис ничего не услышал. Начиная с этого места пленка шла с недодержкой.

— Ничего, до того как это случилось, я уже успел кое-что заснять, утешил он меня.

Отныне каждый раз, выходя на волю, мы обнаруживали все больше оленьих следов, едва видимых на твердом насте среди темных катышков, пятен мочи и небольших лунок, которые олени прорывали, чтобы добраться до травы.

Однажды тихим сумрачным утром, после завтрака, Крис, как обычно, вышел из палатки, но тут же склонился над дверным клапаном и негромко сказал:

— Олени проходят мимо — сплошняком!

Я оделась и выбралась наружу.

Олени огибали конец косы плотной колонной по шести в ряд. Такую огромную их массу мы видели впервые. Серые туловища, белые манишки. Стройные ноги, движущиеся в едином ритме, словно перед нами проходила огромная сороконожка. Шуршание снега, шорох соприкасающихся тел, шумное дыхание.

Время от времени какой-нибудь из оленей, шедших с нашей стороны этого потока, останавливался, несколько мгновений пристально разглядывал нас и спешил дальше.

Это было поразительно. Казалось, протяни руку — и вот тебе ответ на все, что нам хотелось знать об оленях. Каковы их обычаи и привычки? Каковы великие законы миграций, незримо подготавливаемых, незримо протекающих?

Серые пушистые тела сплошным потоком текли мимо нас. Я смотрела озадаченно— напряженно, с чувством, уже испытанным однажды, когда Джон Кросс спросил меня, человека, не знакомого ни с летным делом, ни с Арктикой: «Куда и с какой скоростью дует ветер?» Прильнув к окошку «Сессны», я лихорадочно всматривалась в белую пустыню внизу, но, как ни напрягала свои мыслительные способности, ни до чего не додумалась. Оказывается, он хотел, чтобы я обратила внимание на тень от облака, бегущую по озерной глади. То была карта в руки. Какие же карты шли нам в руки сейчас?

Кое-что нам уже удалось подметить. Держа путь на запад, как и большинство оленей за последние дни, эти тщательно обходили озеро с севера.

Ни одно животное не ступило на скользкий лед. Ага! Значит, олени боятся льда.

На западной стороне озера, прямо против нашей стоянки, олени рассеялись по береговому склону и стали кормиться, разрывая копытами снег. Они удивительно напоминали веселую компанию, устроившую пикник на берегу замерзшей речки!

Тут мы обогатились одной из жемчужин, которыми так богата жизнь среди дикой природы. Крис пошел разгребать снег. Я стояла у двери палатки, наблюдая, как последние десятка два оленей гуськом огибают озеро с севера.

Внезапно они бросились бежать, потом замерли на месте, глядя назад, в ту сторону, откуда пришли. Я тоже посмотрела туда.

Крис! — негромко позвала я, и мы стали наблюдать вместе. Небольшое темношерстое, в светлых полосах жи вотное бежало прямо на застывших в ожидании оленей. Это была наша росомаха!

Глупышка! — сказала я, не в силах устоять перед соб лазном банального умозаключения. — Что она может с ними сделать?

Мы рассмеялись. Росомаха, неуклюже переваливаясь, упорно бежала вдоль строя оленьих ног. Олени поочередно наклоняли головы, поворачивали и медленно поднимали их, провожая взглядом пробегающее животное. Росомаха упорно не обращала на них внимания, направляясь ко второму скелету на ее обычном маршруте; олени неподвижно смотрели ей вслед. Перед нею ротозейничали живые карибу, а она даже не фыркнула на них для острастки!

Минут пять она прилежно занималась скелетом, потом поскакала галопом к следующему.

Я вспомнила о старинной плясовой эскимосской песне «Хлопотливая маленькая росомаха», ее пересказывала нам Ханна, жена Энди. «Мне нравится росомаха, — серьезно говорила Ханна. — Она такая храбрая, сильная, хлопотливая». Что хлопотливая — то верно! Но надеяться на то, что нам еще удастся воочию убедиться и в ее силе и храбрости, значит ожидать от жизни слишком много «жемчужин». Горожане, получая «жемчужины» целыми пригоршнями в кино или в пересказе, недооценивают их. И лишь люди, живущие среди дикой природы, знают, как они редки. Своими глазами увидеть, как ведут себя при встрече два более или менее крупных животных различных видов в естественных условиях, — это не каждому дано.

На следующий день мы по наивности решили, что уже пришла весна. Было солнечно и тихо. Я устроила себе купанье, и оно оказалось более холодным, чем можно было ожидать. Крис воздвиг шест с перекладиной и проветривал на нем спальные мешки.

Затем он сделал крюк из углового железа, заточил его, прикрепил к палке и принялся долбить в голубом льду аккуратный колодец — два фута в длину, два в ширину и пять в глубину. Эта затея показалась мне смехотворной, и я так прямо и заявила ему. Но как ни странно, в колодец насочилась вода, и мне осталось лишь поблагодарить его за то, что теперь можно покончить с рубкой льда и черпать воду прямо из озера.

В тот же вечер Крису пришла в голову еще одна идея: он смастерил жалкое подобие лопаты, чтобы привлечь к снегоуборочным работам и меня. Мы расчищали лед от затвердевших грядок снега, готовя посадочную дорожку для Томми; он должен был прилететь 17 мая с горючим.

Двигаться по голому льду надо крайне осторожно. В моральном кодексе человека, забравшегося в необитаемые места, есть одно важное правило. Я узнала его от Билли Эверетта, восьмидесятилетнего старика, живущего в глубине гор Олимпик, Это произошло при следующих обстоятельствах. Крис закреплял веревку, по которой нам предстояло спуститься со скалы. Мы с Билли ждали. Спокойно и уверенно Билли сказал: «Нет ничего хуже изувечиться в необитаемой глуши. Только доставишь людям лишние хлопоты».

Утром 17 мая нас постигло горькое разочарование. Впервые за время нашего пребывания здесь озеро обложил густой туман. Но потом произошло маленькое чудо. Без четверти двенадцать небо обдуло, в двенадцать Томми резво перемахнул через гряду гор на юге и сел на нашей дорожке. Он очень удивился, услыхав, что у нас был туман.

Он сидел на наших спальных мешках, держа в руках чашку кофе, которого у меня осталось совсем мало. С этим рейсом можно было получить все продукты, какие только имелись в Коцебу, если б я сделала заказ, когда Томми возил меня туда. Но тогда я даже не подозревала, как небогаты наши продовольственные запасы.

Томми привез горючее (теперь можно было жечь его для обогрева) и чудесный подарок в виде пачки журналов, старых и новых — лучших, какие только можно достать в Коцебу. Его выбор делал честь нашему вкусу: это были номера «Популярной механики», а не «Исповедей».

На дальнем берегу озера виднелось несколько оленей. Они казались совсем светлыми на освещенном солнцем снегу. Полушутя, полусерьезно Томми сказал:

— Мне бы следовало убить одного для вас.

Я почти хотела, чтобы он сделал это. Но мы попали сюда по своей воле, мы прилетели на самолете и должны были привезти с собой продовольствие. Жить где— либо на подножном корму явный анахронизм в наш век, за исключением случаев действительно крайней необходимости.

Мысль о тумане не давала мне покоя, и я вышла взглянуть на погоду. С востока, подгоняемый ветром, быстро надвигался туман. Томми сидел как ни в чем не бывало, глядя в открытую дверь палатки, выходившую на запад. Немного погодя он взглянул на небо и осторожно поставил чашку на пол.

— Мне пора. Увидимся в июле, — сказал он, прикрыл дверь и побежал к самолету. Сквозь последний просвет на северо-западе он взмыл ввысь, сделал над нами невидимый круг, и рев самолета затих в юго-западном направлении.

Снова похолодало, но теперь часто выдавались тихие туманные дни. Наш колодец на озере замерз. Палатка, вечно хлопавшая и полоскавшая на ветру, утихомирилась. Затихли и птицы: они пели всего день или два. «До поры до времени притаились, как и мы», — сказал Крис.

На меня накатил приступ клаустрофобии. Желание что-нибудь делать, выбраться из палатки во взаимодействующую среду, иметь перед собой цель, словно какой-то тупой и тяжелый предмет, толкалось мне в грудь. Это была какая— то пустая пора — даже не пора ожидания. Всякое движение, несущее в себе перемены, замерло. Лишь медленно затухал, как в театре, и вновь разгорался свет над Арктикой, серый на протяжении трех— четырех «ночных» часов, потом снова белый. "Прав был греческий философ, сказавший: «Ничто не изменяется», — думала я. Тот уголок мира, куда мы забрались, был замкнут, недвижим, скован стужей. И мы, малые, приверженные переменам создания, как правило, не сознающие постоянного тока перемен, подобных ливневым водопадам, через которые мы проскакиваем незаметно для себя самих, теперь мы осознали свое предназначение и тосковали по переменам.

Эти дни, казалось, подводили итог какому-то завершенному периоду. В течение этого периода, этих недель, прожитых здесь, от меня не требовалось никакого напряжения сил. А впереди (хоть я и не могла этого знать) меня ждала работа почти на грани моих возможностей. К моему удивлению, я не очень— то охотно распрощалась с этим периодом.

Полярная весна

В ночь на 23 мая пошел дождь! Вода лилась в палатку и стекала на пол.

Утром Крис откинул клапан палатки. В голубом небе над пестрыми, в бурых пятнах холмами тянулись длинные пряди облаков. Пели птицы, перекликались утки и гуси: «кьюк! кьюк!» и октавой выше, пронзительно: «хи— юуу!»

— Все прилетели на север в полночь, — сказал Крис. — Гуси прилетели с дождем. Еще прилетели какие-то маленькие птички с новыми голосами. Если я не ослышался, и чайки тут.

Мы завтракали при открытых дверях. Мягкий воздух звенел голосами птиц.

Теперь можно было выйти на волю и стать лицом в любую сторону, не думая о ветре. А еще только вчера нужно было выдержать целый бой, чтобы посмотреть на восток! Снег был теплый и рыхлый. А еще только вчера захватить его рукой было так же невозможно, как ущипнуть кусок стали.

К нам пришло чувство благополучия и уверенность в своих силах. Я видела это по глазам Криса, по его поведению. Радость надежды! Наконец— то свободны!

К нам вернулось чувство безопасности. Мы без конца спрашивали друг друга: «А помнишь, как было в это же самое время на прошлой неделе?»

Освобождение свершалось по этапам. Вот некоторые из них. Когда мы впервые смогли проветрить спальные мешки. Впервые искупаться. Впервые зачерпнуть ведро воды. Впервые свободно расстегнуть молнию и выходить, а не выползать из палатки. Самое важное «впервые» для меня — когда я могла сбросить облезающую малицу, надеть вместо нее свою полинявшую голубую поплиновую куртку для лета и содрать с пола грязный коврик изо льда и шерсти.

Это было сделано сегодня. Отныне нам не придется выуживать оленьи волосы из горячего молока.

И еще одно важное «впервые» — когда стало возможным снимать на ночь нижнюю шерстяную рубашку и штаны. Они постоянно сбивались вкривь и вкось в ворохе шерстяных одеял, и я мечтала о гладких простынях, в которых можно кататься чисто вымытым телом. (Простынь, разумеется, у нас еще не было.)

Следующий день ознаменовался ни с чем не сравнимой, совершенно неожиданной переменой в нашей жизни. Крис перенес палатку с рыхлого снегового уступа на гребень косы, где почти не было снега. В следующие два дня он пристроил к палатке веранду. Она состояла из пола, обнесенного брезентовыми стенами; позднее, когда появились комары, была сделана брезентовая крыша.

Однако неповторимость перемены состояла не в переустройстве нашей стоянки, а в изменении ее местоположения. Мы оказались в самом центре колонии гнездующихся лапландских подорожников, и они отнеслись к нам так же, как олени. Не вызывать страха в диком животном — это счастье, почти неведомое современному человеку. «Какие пустяки», — возможно, подумает городской житель. Но это не пустяки. Поживите достаточно долго среди дикой природы и вы почувствуете себя изгоем — все живое будет сторониться вас.

Тень человеческой жестокости покрывает Землю. Незаметно для нас самих она омрачает и наши души.

Подорожники сновали между нами и отскакивали от нас не дальше чем на ярд, когда мы спокойно проходили мимо по своим делам.

А еще они пели. Самки молчали, если не считать душераздирающих криков, которые мы у них исторгали, ненароком ступая на травяную кочку с прилепленным сбоку гнездом. Самцы пели с самых высоких мест, какие можно найти в тундре, а поскольку таких мест немного, они взмывали ввысь и пели на лету, как поют жаворонки.

Обычно самец вспархивает на высоту от пятидесяти до ста, редко до двухсот футов. В высшей точке взлета он распластывает крылья и наклонно скользит к земле, распевая свою песню. На крохотном треугольничке крыльев этот комочек торжествующе-непосредственной жизни планирует с не меньшим искусством и мастерством, чем иной властитель воздушной стихии более крупных калибров.

Планирование заканчивается в двух— трех футах от избранницы, которая трепетно ожидает самца. Обычно она сразу принимает его ухаживания. Но бывает и так, что она не проявляет никаких признаков волнения и в тот момент, когда самец спускается к ней, с безразличным видом вспархивает и улетает.

Готовка в тундре

Песня подорожника, очень быстрая и сложная, напоминает трели жаворонка и звучит как дуэт. А иной раз так оно и есть на самом деле. Почти всегда в теплое время дня над тундрой можно увидеть пару подорожников, забирающихся ввысь, чтобы потом заскользить к земле. Спускаясь, они вторят друг другу.

Сколько мгновений чистого наслаждения для человека, когда птица пролетает мимо в каких— нибудь шести футах и ее песня, еще более прекрасная вблизи, звучит на уровне вашего уха! Если восточный ветер относит певца к заснеженной пустыне озера, он быстро снижается и, поскольку спуск испорчен, не поет. Зато всякий раз, когда подорожник поет, он дарит вас свежим ощущением радости и довольства.

Самец из той пары, что гнездилась за нашей палаткой, был самой богатой птицей на косе: он мог петь с высоты палатки и веранды. Ветер сбивал его с верхушки шеста на перекладину, но он пел. Ветер ершил на нем мягкие перышки, но он пел. Он сидел на вершине палатки, в восьми футах от меня; я жарила оладьи на веранде, а он пел.

Крис смастерил стол для примуса, и теперь я стряпала стоя, а не на корточках. У нас появилась даже банная скамья. Купались мы на солнце на веранде, защищавшей нас от ветра: становились в пустую банку из-под горючего и обильно поливались теплой водой из другой, стоявшей на скамье.

Ходить к колодцу на озеро больше было нельзя: у берегов стояла вода, лед подтаивал. Зато за косой бурлил, разливался по тундре ручей, его постоянное русло в лощине еще не оттаяло.

Полярная весна — это стремительный поток событий, который несет тебя, как река на перекате. Зеленые колоски трав уже созрели и покрылись желтой пеной тычинок. С больших верб, стоящих особняком на коротком, длиной с палец, «стволе», сошел темно-розовый цвет. На другой день после нашего освобождения мы увидели паука. Спаривались немногочисленные мухи. Комаров пока еще не было.

— Сейчас в Арктике как в раю до грехопадения, — сказал Крис. — Пора между холодами и комарами.

У подорожников дела быстро подвигались вперед. Сегодня — ямка в боку травяной кочки, завтра — подстилка из белых перьев, скорее всего куропаточьих, послезавтра — яичко. Пять яичек — и самка уже высиживает птенцов. Теперь у подорожников появился новый крик. При нашем приближении к гнезду самец издавал бесконечно печальный, как у флейты, звук предупреждение самке: «тсит-пиир!»

Мы старались ступать с осторожностью. Надо слышать горестный крик самки, когда наступаешь на кочку, прикрывающую ее гнездо! Близлежащие гнезда мы отметили колышками. Но что наши ноги — горшие беды угрожали им! Вдоль берега, между палаткой и озером, тянулась проложенная песцами тропа. По ней ходила ласка. Встав на задние лапы, она пристально рассматривала нас. Мы замирали. У нее были оттопыренные уши и темная мордочка, на которой едва угадывались такие же темные глаза. С брюшка она была лимонно— желтого цвета, такого невероятно красивого меха я еще никогда не видела. Что-то от фиоритуры, от музыкальной трели было в том, как она прыгала вперед и вперед своим мягко изогнутым телом, неизменно напоминая мне какой-то нотный знак. В нору суслика и обратно — прыг— скок! Затем короткая стойка и опять взгляд в нашу сторону. Хотя бойцы из подорожников никудышные, они все же время от времени собирались стаей и стращали ласку.

В событиях весны не было ничего идиллического: они диктовались жизнью.

Как-то ночью я проснулась от громкого плеска воды и продолжительных, ни на что не похожих криков, словно заика пытался говорить о чем— то быстро и горячо. Я вышла наружу. Это были морянки — два самца и самка, занявшие накануне разводье среди голубовато— белого льда в том месте, где ручей впадал в озеро.

Самцы дрались. Один из них, привстав над водой под углом в сорок пять градусов, преследовал другого. Самка поначалу оставалась поблизости, затем вылезла на лед. Выгнув смертоносной дугой спину, отжав книзу остроконечный хвост, преследователь летел, звучно шлепая по воде косо поставленными лапами. Наконец соперники схлестнулись; забурлила, запенилась вода, замелькали тела птиц. Затем последовал захват: один из самцов держал другого под водой так долго, что у меня зашлось дыхание. Бедняга еще пытался бороться. Его голова на мгновенье показалась над поверхностью, но победитель снова затоптал ее под воду.

Эта ночь принесла мне одно расстройство: я проклинала себя за то, что не разбудила Криса и он не мог заснять этот бой. И вот теперь мне представился случай загладить свою вину. В золотистом свете низкого солнца я возвращалась к палатке, и мое внимание привлекло какое-то движение в небольшой лощинке перед нею. Это были два песца, тусклые и бесцветные, как прошлогодняя трава. Рыжевато-коричневые, они были одного цвета с тундрой и потому нефотогеничны. Да и вели они себя неинтересно — просто сновали по лощине. Будить Криса ради них не хотелось. Но по «долгу службы» я все же расчехлила кинокамеру и собственноручно отсняла несколько футов пленки.

Внезапно ситуация стала памятно фотогеничной. Песцы поднялись на гребень берегового ската, еще покрытый снегом, и один из них съехал по крутизне вниз, присел по-кошачьи и с вызовом задрал морду к тому, что стоял наверху. Тот бросился вниз, налетел на первого, и они кубарем покатились по снегу. Потом один из песцов отделился и вторично помчался наверх с явным намерением снова прокатиться с горки.

Песцы безмолвно играли, отбрасывая длинные голубые тени. От каждой, даже малейшей, грядки снега тоже тянулась длинная голубая тень.

Я поспешно развернула громоздкую махину, сфокусировала, нажала кнопку.

Никаких признаков жизни. «Испортился! — вне себя от ярости подумала я. — Испортился, проклятый!» Уже бросившись — увы, слишком поздно! — за Крисом, я сообразила: просто кончилась лента. Песцы взглянули на меня и потрусили рысцой вдоль занесенного снегом берега. И бой селезней, и игра песцов были «самородочным материалом». «Самородок» — это действие, а не просто портрет, причем такое действие, которое можно заснять. Три самородка за сезон Крис считает большой удачей. А я за одну ночь упустила два!

Ухаживание, бои за самок, насиживание яиц, цветение — поток жизни бурно стремился вперед. Среди скал, на юго-западных отрогах гор, распустились первые цветы. Это были какие-то неизвестные мне цветы и бледно— лиловые ветреницы, «Надели свои малицы», — заметил Крис, имея в виду их мохнатые стебли. Тундра пестрела нарядными куртинками желтого ледникового гравилата, тоже с мохнатыми стеблями.

Но все это было ничто по сравнению с одиноким кустиком желтеньких цветочков, на который я набрела, идя по голому гребню горы. Кустик этот ютился среди бахромчатых веероподобных лап белого лишайника. Он был в дюйм высотой, дюйма два толщиной и сиял, как неоновая реклама. Осмотрев его, я поднялась и внимательно огляделась вокруг. Впервые я с удивлением отдала себе отчет в том, что пройдет месяц и эти многомильные, монотонные, рыжевато-бурые пространства оденутся зеленью.

Особенно глубоко запал мне в душу один вечер. Вечерами в тундре вообще хорошо. Весь день тундра лежит широкая, плоская, горячая, пустая и мертвая.

И вся колышется от марева. А вечером оживает и обещает кое-что показать.

Вечерний свет широкий, теплый, приятный.

Мы ужинали на веранде. Я хотела обратить внимание Криса на пять оленей, казавшихся жемчужными в свете низкого солнца, и уже начала говорить, как он перебил меня, негромко воскликнув:

— Вот они! Те самые птицы, что поют как ветер.

Над белым озером показались две темные птицы — короткохвостые поморники, совершающие брачный полет. Они летели, почти соприкасаясь кончиками крыльев, — ведущий и ведомый. Летели они быстро. Их острые V— образные крылья созданы для стремительного движения и маневрирования в воздухе, и этот полет был вершиной их летного искусства. Они ныряли вниз, к самому льду, под острым углом отпрядывали назад, взмывали ввысь и снова пикировали. У нас дыхание перехватывало при виде такого совершенства и дерзновения. Они были как два сказочных конькобежца — ведущий и ведомый, с отчаянной дерзостью и мастерством скользящих не в двух, а в трех измерениях.

Выступления наших прославленных конькобежцев на льду покажутся после этого вымученным, жалким дилетантством.

Тут появился еще один поморник. Стремительный танец прервался. Птицы разъединились. Послышалось ворчливое мяуканье. Крис рассмеялся.

— Им не нравится, что этот тип встревает между ними!

Когда я начала мыть посуду, одинокий поморник вновь сделал попытку пристать к первым двум. Супруги грелись в ярком свете низкого солнца, лившемся над лощиной, — спокойные, нахохлившиеся, друг подле друга. Самка лежала, самец стоял рядом, чуть отступя назад. Смешно было видеть, как они согласно вертели головами: она поворачивала голову направо, и он — направо; она — налево, и он — налево. Быть может, причиной этого была новизна обстановки? Или и на берегу океана они столь же внимательны и осторожны? Всякий раз, как раздавалась песня подорожника или пронзительный крик утки, они настороженно поворачивали головы, словно голоса птиц говорили им о чем— то.

Итак, третий поморник снова подлетел к ним. Он должен был искать себе пару в здешних краях, иначе долгое путешествие в тундру лишалось для него всякого смысла. «Мяу!» — клювы супружеской четы немедленно раскрылись, издав тонкий, пронзительный крик. Тут только непрошеный гость окончательно отказался от своих намерений и улетел.

Супруги снова угомонились и сидели спокойно один возле другого, поглядывая вокруг.

Над берегом, неподвижно повиснув в воздухе, щебетал перепончатокрылый песочник. Он щебечет так быстро, что человеческий язык просто не в состоянии воспроизвести издаваемый им звук. «Птица с мраморными шариками в горле», называл его Крис. Эскимосы называют его звукоподражательно «лива— лива».

Песни птиц переплетались в воздухе. Вот взвился ввысь, а потом начал планировать подорожник. Торжествующе оглядывая сверху тундру, он с песней устремился вниз — подвижная, белеющая на солнце пушинка, в совершенстве владеющая искусством скольжения в воздухе. Еще один подорожник поднялся справа от меня. «Наш», обосновавшийся на шесте веранды самчик пел. Очень может быть, все они бегали птенцами по этой косе у озера и их отцы тоже пели здесь тихими просторными вечерами.

Над головой раздался звук кофейной мельницы, и возле веранды опустилась куропатка. В тот же миг поблизости опустились два подорожника, и куропатка, испугавшись, снова взлетела. Раздалось хлопанье крыльев, что-то прошмыгнуло у меня под ногами: куропатка пролетела через веранду и села на перекладину над самым моим лицом. Я замерла, потом съежилась и чуть подалась назад, чтобы как следует разглядеть алые египетские брови, трагически удлиненные, черные, как уголь, глаза и клюв. Спина птицы мраморно— четко выделялась на синеве неба; белоснежные меховые «чулки» казались удивительно мягкими.

Я повернула голову и молча посмотрела на Криса, который тихо подошел со стороны озера. Уставив на нас краснощекое загорелое лицо, он улыбался в свою темную бороду. Мы с любопытством ожидали следующего движения неробкой птицы.

Она наершилась, рельефно подчеркнув каждое перышко светло— голубой тенью.

Тут Крис, который зачастую проявлял себя сперва наблюдателем, а уж потом только фотографом, чем нимало и сердил, и смешил меня, расчехлил камеру и успел— таки щелкнуть куропатку во весь кадр, прежде чем она улетела.

В эту ночь нам довелось видеть солнце наиболее близко к полуночи. Дело в том, что по ночам небо обычно было затянуто облаками. Проснувшись в два часа ночи, мы увидели расплывчатое золотистое пятно в центре северной стенки палатки.

Поздравляя меня и себя с событием, в нашей жизни никак не запланированным, — ведь нам прежде и во сне не снилось, что мы будем жить в Арктике в палатке, — Крис с наивным удовольствием произнес банальную фразу:

— Страна полуночного солнца.

В данном случае банальность точно отражала ситуацию: именно в этой стране мы и были — Крис и я. Эта мысль настроила меня на приподнятый лад, и я окончательно проснулась. Все равно. Доносившийся снаружи шум не помешал Крису снова задремать, но я не могла последовать его примеру.

Причиной шума была куропатка. На следующие два часа она избрала верхушку палатки своей резиденцией. Сидела она тихо, время от времени издавая низкий, чуть слышный звук кофейной мельницы — какое-то слабое урчанье, и опять— таки время от времени с глухим стуком сбрасывала на тугой брезент очередную порцию катышков. Потом, шумно трепыхая крыльями и пустив «кофемолку» на полную мощность, она куда-то улетала, чтобы через десять пятнадцать минут вернуться с тем же самым звуком. Мое непрестанное ворочанье с боку на бок в палатке нимало не тревожило ее, разве что лишний раз извлекало из «кофемолки» низкое ворчанье.

Спать мне не хотелось. Да и что может быть приятнее и заманчивее этого неяркого, низкого солнечного света, жизнерадостно озаряющего палатку?

Повсюду вокруг кипела жизнь. То был момент затишья между двумя сменяющимися циклами. Зима осталась позади. Через день-два нам предстоит начать самое трудное за всю мою жизнь путешествие с ношей за плечами — путешествие, на мой взгляд, довольно рискованное.

В такие минуты невозможно не размышлять — не о девственной природе, а о том, что ее уничтожит, — о цивилизации. В наши дни любовь и отчаяние разрывают сердце каждого, кто без иллюзий посещает нетронутые человеком места. Времена беспечной любви к нашей планете прошли безвозвратно.

Тундра была первым исконно диким краем, в который мне довелось попасть.

Мы провели в диких краях всю нашу совместную жизнь, сперва в горах Олимпик в штате Вашингтон, затем в Скалистых горах в Колорадо. Но те дикие края были пленниками, а этот — свободен. Свободный дикий край дает ощущение свободы, это кажется очевидным, но не все отдают себе в этом отчет. Я еще не осознавала этой свободы, хотя уже ощущала ее. Это глубочайшее переживание, совершенно отличное от всего, что приходится испытывать в цивилизованном мире; нужно время, чтобы оно овладело вами. Ведь и голодающий ребенок не становится пышущим здоровяком сразу же после одного сытного обеда.

Для исконно дикого края характерны отдаленность и наличие диких животных в изначально установившемся количестве и богатстве форм.

Отдаленность не имитируется с помощью дешевых материалов, а без животных дикий край, всего лишь пейзаж.

По-видимому, сейчас, как никогда, приобретают значение два фактора: наша способность уничтожать первобытное окружение и наша любовь к нему.

Возможно, оба эти фактора перекроются способностью человека покинуть Землю, и тогда решение проблемы будет перенесено на другие планеты. Вот тема любви и смерти, перед которой бледнеет тема любви— смерти «Тристана и Изольды».

Мы с Крисом оказались приспособленными — физически и психологически к жизни в дикой местности. Крис имел для этого все данные. Он интересовался новыми краями и новыми животными. Он имел прирожденную способность ориентировки в бездорожных глухих местах и любил осваивать их. Он был необыкновенно умен и изобретателен.

Но главное, на мой взгляд, это его неимоверно кипучая натура. Он не гнушался тяжелой работой и получал удовольствие от всего, что бы ни делал.

Для меня после тихих лет преподавания в университете, предшествовавших нашей женитьбе, это было сущим сюрпризом. Не проходило дня, чтобы мы не смеялись до судорог над какой-нибудь чепухой. По утрам, пробуждаясь, он начинал балагурить сквозь сон еще до того, как продерет глаза. Это было поразительно.

Наутро после того незабываемого вечера, доев свою последнюю оладью и с сожалением облизнувшись, Крис встал и принялся рьяно наживлять гвозди, на которых должна была держаться брезентовая крыша веранды. Потом спросил, не возражаю ли я, если он начнет ставить крышу. Я не возражала. Улыбаясь про себя, я продолжала сидеть и есть оладьи, а он стучал молотком. Вещи плясали на своих местах, шуршащий, как бумага, брезент падал мне на спину.

Поставив крышу, он сел, улыбнулся на свою работу и съел одну из моих оладий. Потом просунул руки в ремни рюкзака и без всякого предисловия сказал:

— Хочу пройтись через озеро вон к тому каменистому бугру, — похоже, там нора суслика. Ну а потом назад, вдоль вот этой гряды на юго-востоке, и обратно к палатке. Долго не задержусь.

Это означало, что он проходит часов до двух, до трех, но никак не до пяти или до семи. Он быстро поцеловал меня и быстро пошел.

Ставить друг друга в известность о своих планах не лишняя в диких местах предосторожность, хотя зачастую ушедший возвращается не с условленной, а с противоположной стороны. На этот раз Крис вернулся, как обещал; день показался мне теплее и не таким угрожающе насупленным, когда я увидела, что он возвращается.

Он действительно нашел сусликов. Территориальные и брачные бои, по-видимому, у них уже прошли, но пятнистые шкурки самцов были все еще покрыты болячками — следами ран, полученных в яростных весенних стычках.

29 мая случилось нечто удивительное: не показалось ни одного оленя. До этого они каждый день проходили мимо нас в различных направлениях, как будто где— то в здешних местах был конечный пункт миграционного маршрута самого западного в Арктике стада этих животных.

Затем, 31 мая, произошло другое маленькое событие, прозвучавшее ясно и недвусмысленно (если мы правильно его поняли) как далекий сигнал великого нашествия: на запад прошли тринадцать оленей, из них одиннадцать — самцы.

Это были первые взрослые самцы— карибу, которых мы видели в Арктике.

Казалось, ни одно из этих событий не могло повлиять на план Криса, который мы намеревались осуществить. Мы хотели пройти с рюкзаками на юг, через хребет Брукса к реке Ноатак и остаться там на лето. Томми вылетит к нам дважды, выполняя свою часть плана, причем в первый свой прилет он с нами не увидится. Это будет что-нибудь около 5 июля, когда озеро наверняка освободится ото льда и станет доступным для посадки на поплавках. Он заберет наш основной лагерь, доставит его к Ноатакуи сгрузит там, заодно с нашей почтой и бакалеей из Коцебу, на северном берегу Ноатака, к западу от устья реки Кугурурок. Место выгрузки он отметит шестом с лоскутом материи, чтобы легко было увидеть его, спускаясь с гор. Мы рассчитывали добраться в те края примерно 17 июля.

В свой второй полет, 19 июля, Томми должен встретиться с нами у места выгрузки и забрать меня с собой. Я должна была позаботиться о припасах на остаток лета.

Мне этот план не внушал доверия. Около шести недель мы должны будем тащиться через хаотическое нагромождение скал, и, случись что-либо непредвиденное, нас невозможно будет разыскать. Наша судьба всецело будет зависеть от того, удастся ли нам найти выгруженное в тундре снаряжение. Крис полагал, что, когда, по нашим расчетам, до него останется день пути, можно будет бросить спальные мешки, примус и палатку. К тому времени у нас должно кончиться продовольствие: трудно тащить на себе запас продуктов, когда обременен съемочным снаряжением, весящим около семидесяти пяти фунтов, включая пленку. Идти предполагалось не спеша, по нескольку дней задерживаясь на каждом привале, чтобы Крис мог поохотиться с кинокамерой.

Мы должны были переносить наш багаж по частям, поскольку он был очень тяжелым — тяжелее, чем если бы мы снаряжались во «внешнем мире».

Удивительно, как вообще мы сумели снарядиться для такого путешествия здесь, в безлюдной глуши. Это стало возможным лишь потому, что Крис рассчитывал разбить вспомогательный лагерь и охотиться с кинокамерой между ним и основной нашей стоянкой. Поэтому мы могли взять с собой лишь легкие спальные мешки, примус и горную палатку. Палатка протекала, и нужно было захватить еще легкий брезент, чтобы накрывать ее сверху.

С «удобоносимой» провизией дело обстояло просто — только такая у нас и была. Самой серьезной проблемой было топливо. Крис полагал, что нам придется идти по нагорью, на высоте от двух до четырех тысяч футов, где едва ли удастся найти ивняк, достаточно крупный, чтобы использовать его на топливо.

Поэтому мы должны были взять с собой не только примус, который уже сам по себе тяжел, но и две банки с горючим — одну емкостью в галлон, ее должно хватить до водораздела, и другую емкостью в пять галлонов, ее мы можем либо выжечь, либо бросить, когда достигнем водораздела. Банок других размеров мы не имели, так что выбирать было не из чего, и я просто возненавидела эту пятигаллоновую банку с горючим.

Крис полагал, что на каждую милю расстояния по прямой нам придется проделывать пять миль по гористой местности, от своего весеннего плана — снимать оленят возле горы Нолук — Крис отказался по двум причинам. Во-первых, матки проходили мимо нас в обе стороны — на восток и на запад, — не задерживаясь, как будто вовсе не собирались телиться в здешних местах. (Лишь много позже мы узнали, что Томми в тот самый день, когда он расстался с нами, видел огромное скопление оленей милях в тридцати к юго-западу от нас. Возможно, именно там и происходил отел). Во— вторых, местность здесь, слегка покатая и открытая, не позволяла достаточно близко подбираться к оленям. При переходе же через горы Крис надеялся встретить самок с оленятами. Гребни и лощины послужили бы там хорошим укрытием.

Крис не хотел рвать единственную нить, связывавшую нас с цивилизацией: основной лагерь оставался на месте как прибежище на случай крайней необходимости. Лишь когда весь багаж по частям будет переброшен к истокам реки Кугурурок, мы вернемся налегке и свернем лагерь, чтобы Томми мог доставить его на Ноатак.

Итак, 3 июня, нагружая каркасы, мы прощались с лагерем не навсегда. Но все же это было начало приключения, и каждый из нас отметил его по-своему.

Чистым прохладным утром, сидя на веранде под брезентовой крышей, я читала вслух отрывки из одиннадцатой главы Послания к евреям. Его скорбные, величавые, мужественные слова звучали как бы прелюдией к нашему скромному предприятию. Эти не столь далекие от нас люди, жившие всего лишь четыре тысячелетия тому назад, — кочевники, терпевшие бедствие, были мне сейчас ближе, чем приятные и уравновешенные люди моего детства. Флер «приятности» сходил со всего, что окружало меня всю жизнь.

Мне хотелось слов предельно четких и ясных, которые помогли бы мне почувствовать незримые границы нашего опыта, едва ощутимые среди каждодневных трудов. Как часто за двенадцать лет нашей жизни в диких местах я жаждала таких слов! Неужели ни один поэт никогда не пускался в путь с котомкой за плечами, не делал привала у прикрытого каменной плитой тайника на горе, не спал на жесткой земле у края пропасти и не встречал того часа, когда солнце встает над бледно— голубыми волнами горных хребтов, расходятся облака над ледниками и далеко внизу, за линией лесов, раздается чуть слышный, звонкий крик лося?

Все известное мне, даже музыка и поэзия, утратило свой первоначальный вкус. Мне хотелось чего— то неистово возвышенного, хотелось услышать какой-то необыкновенный, неслыханный напев, стихотворение, которое будет написано миллион лет спустя, когда мы будем действительно людьми, а не смутным подобием человечности, — одним словом, чего— то такого, что улавливало бы проникновенный, столь близкий нашему существу «лично— безличный» аспект природы.

Ближе всего к тому, чего мне сейчас хотелось, были смелые, строгие слова псалмопевца: «Вот море… Там левиафан, которого Ты сотворил, чтобы он играл в нем… Юные львы ревут вслед своей добыче и находят свою пищу от Бога».

Что касается Криса, то его взгляд в будущее был жалко— прозаичен. Стоя на солнце возле веранды и прилаживая к банке для горючего уплотни тельную прокладку из картона, он как-то ни с того ни с сего заметил:

— С годами набираешься ума, это естественно. Но вся беда в том, что можешь перехватить и стать чересчур умным! Тогда будешь помнить перенесенные лишения и не захочешь переносить их вновь!

С ношей через хребет Брукса

Взвалив на плечи поклажу, мы двинулись в путь, взяв курс на далекие верховья реки Кугурурок. Когда мы достигли нагорной тундры, перед нами, на юге, выросли безымянные пики хребта Брукса.

К востоку и западу простиралась слегка всхолмленная рыжевато-коричневая равнина — пустынная, неимоверная, необъятная.

Это была тундра — огромный полярный луг, на тысячи миль разостлавшийся вдоль северного побережья Американского континента между Северным Ледовитым океаном и горами и даже взбирающийся на эти горы. Он пересечен реками, усеян озерами и озерцами и населен постоянно перемещающимися стадами северных оленей, гризли, тундровыми волками и множеством других, не столь крупных животных, избравших суровую Арктику своим обиталищем.

Тундра для них — стол и дом, для всех без исключения, и хищных, и нехищных. Хищники живут здесь не в каких— либо особых местах, а все на том же ковре тундры, широко раскинувшемся под бледно— голубым полярным небом.

Человеку, укрытому стенами своего дома, трудно понять это бездомное, взаимно терпимое сообщество живущих в постоянной опасности животных.

Тундра — это мир вне нашего мира, это тонкий покров мхов и лишайников, разостланный над толщей льда, под небом, где летом солнце не садится, а зимой не встает, где северное сияние призрачно— бледными огнями перебегает между звездами.

Идти по тундре пешком совсем не то, что идти пешком по любой другой местности; покрываемые в обоих случаях расстояния несоизмеримы. В тундре нельзя ходить размеренной, ритмичной походкой или сделать хотя бы два шага подряд, не глядя под ноги: мешают кочки. Кочки, по которым мы ступали, были хоть и небольшие, но твердые и шаткие. Нога съезжала с них вбок, вперед, назад. Пройдя милю, мы уставали за целых две.

Наш первый привал в Арктике был странным и диким. Необыкновенное началось с первой же минуты, с того момента, когда я стала коленями на сухой песок — Крис чудом отыскал в болотистой тундре такое местечко — и начала снимать с плеч свою поклажу. Я увидела какую-то тень, услышала шум крыльев, почувствовала, что кто-то сел мне на спину. Я обернулась, птица улетела.

Крис стоял неподвижно и смотрел на меня.

— Ты заметила, как на тебя кто-то сел? Это была пуночка.

Разбив палатку и даже подтащив, от избытка сил, валун к ее двери, чтобы можно было обуваться сидя, он тотчас отправился на разведку. Верная своему долгу, я принялась варить рис.

Мне было одиноко. Один раз я увидела Криса вдали на оконечности горного гребня. Он был совсем маленький и, подобно растущим в тундре кустам, позолоченный с одного бока и темный с другого. Солнце шло низко над горизонтом, под потолком тумана, срезавшего верхушки гор и затемнявшего их подножья светло— голубой тенью.

На фоне этой грандиозной декорации, белые против солнца, проходили двенадцать оленей—самцов, украшенных ветвистыми рогами. Они миновали лагерь, едва удостоив взглядом меня и весь наш маленький базар. Куда они шли?

Откуда?

После ужина мы не легли сразу спать, а пошли прогуляться. Мною владело чувство какой-то странной затаенности, словно я кралась по чужому дому.

Наконец мы набрели и на обитателей «дома» — пару длиннохвостых поморников. Они сидели бок о бок на высоком берегу — два черных силуэта на диске ночного солнца. Не веря своим, глазам, Крис прошелся в десяти футах от них. Их яркие дикие глаза следили за ним с безбоязненным безразличием. Нас признали за своих.

Все вокруг было так интересно, что мне совсем не хотелось спать. Крис, как всегда, заснул мгновенно. Я лежала, посматривая в тундру. Когда мы стояли возле Нолука, темный брезент наглухо закрывал от нас внешний мир. А здесь мы высоко подняли и подвязали край палатки. Перекликались бурокрылые ржанки. Подавала свой скрипучий, как у лягушки— быка, голос тундряная куропатка, или «кофемолка», как прозвал ее Крис. Даже обросший черно— серыми лишаями валун, лежавший у моей головы, вызывал во мне интерес.

Утром, покидая этот привал, или наш Первый лагерь, мы разошлись в разные стороны. Я отправилась за остатками багажа к горе Нолук, Крис пошел дальше искать место для следующего привала, взяв с собой легкий груз, чтобы оставить его там.

Перед тем как тронуться в путь, ему пришлось решить вопрос, который неотвязно вставал перед нами каждый день: взять с собой кинокамеру и забросить ее вперед или оставить здесь? Таскать камеру в оба конца, туда и обратно, было немыслимо. Он оставил ее.

Меня страшно возмущал вес нашей киноаппаратуры: в нынешний век легких металлов он казался совершенно чудовищным. Она была даже отделана миленькими никелированными накладками, и Крису пришлось приложить к своему снаряжению банку черной краски, чтобы их блеск не распугивал животных за две мили окрест. Одной мне известно, сколько сил ушло у Криса на то, чтобы из месяца в месяц, из года в год таскать на плече треножник с кинокамерой, в любую минуту готовой к действию, если только не было обложного дождя или тумана, таскать ее милями по бездорожью, по горным кручам, карабкаясь на которые я пускала в ход обе руки. Он же помогал себе лишь одной, другою все время придерживая камеру.

Вечером мы снова встретились в Первом лагере, и первые же слова, которые он произнес, повергли меня в отчаянье.

— Сегодня я видел такое, о чем нам придется жалеть всю жизнь.

И он рассказал мне следующее.

— Передо мной было болото. Только я хотел пересечь его, как вдруг вижу: на той стороне росомаха, скачет по мок рой траве. Я понаблюдал за нею несколько минут, потом пошел вперед. Думаю: вот переберусь на ту сторону, она и убежит. Но она вдруг остановилась и стала разрывать лапами землю. Я подхожу ближе. Между нами осталось ярдов сто.

Тут она подняла голову, увидела меня и встала на задние лапы — точь-в-точь маленький медведь. Ты думаешь, она убе жала? Нет, она двинулась ко мне! Пробежала ярдов двадцать пять, заворчала, подбежала ближе и снова ворчит. Мне стало немного не по себе. Будь покойна, она могла устроить мне веселую жизнь, если б только захотела. Но как ты думаешь, что она сделала? Возвратилась на прежнее место и опять стала рыться в земле. Я подошел к ней футов на пятьдесят, а она занимается своим делом и на меня ноль внимания. Ока зывается, она нашла небольшое гнездовье полевок. На моих глазах поймала трех мышек и тут же их съела. Я видел белое брюшко полевки, видел, как она дергалась и извивалась, вырываясь из пасти росомахи. И ко всему тому — нанес он по следний удар — не было марева.

Будь при нем кинокамера, он мог бы снять уникальный фильм, а так пришлось утешиться тем, что мы узнали нечто новое о росомахе. Оказывается, хлопотливая маленькая росомаха действительно храбра! Она не боится вероятно, просто не знает — человека.

Это навело нас на серьезные размышления: а что, если и здешние гризли незнакомы с человеком? Тогда они могут быть опасно дерзки. В окрестностях горы Нолук гризли не попадались, но здесь они могут водиться.

На следующее утро, дав мне самые необходимые указания, Крис погнал меня в тундру искать снаряжение, которое он спрятал на месте Второго лагеря. Я гордо воздержалась от искушения потребовать дополнительных пояснений. Крис полагал, что ситуация сама раскрывается перед человеком и, если он не дурак, ему достаточно и намека. Тем не менее на этот раз Крис был необычайно щедр на слова.

— Пройдешь через вон тот проход на горизонте. К нему можно подняться вон по тому ущелью — никаких скал, ничего такого. Как выйдешь из прохода, возьмешь налево и станешь забирать вверх. Через некоторое время увидишь гряду, которая уходит вправо. Пожитки спрятаны на склоне пика в дальнем конце гряды. — И припечатал эти наставления своим неизменным: — Пройти мимо просто невозможно.

Гордая ответственным поручением, но с неспокойной душой, я тронулась в путь, взвалив на плечи тяжелую поклажу — пятигаллоновую банку горючего и запас сухих продуктов.

Когда я приблизилась к входу в ущелье, впереди показался гризли, он шел мне наперерез. Я стала как вкопанная и, не чувствуя ноши на плечах, смотрела на него во все глаза. Он миновал вход в ущелье и, переваливаясь с боку на бок, затопал прочь. Оружия со мной не было. Меня спасла лишь хорошая видимость, позволившая уклониться от встречи с медведем.

Час проходил за часом, и я уже начала тревожиться, не проглядела ли я гряду, уходящую вправо. Но вот наконец и гряда. Я устала, но тут усталость как рукой сняло. Гряда показалась мне сущим раем — плоская и твердая, выложенная тысячелетним глинистым сланцем. После кочковатой тундры и горных круч я по достоинству оценила ее. Но самым замечательным здесь были цветы.

Они росли плоскими разноцветными купами — синие, розовые, желтые, белые.

Впервые в жизни я видела, чтобы незабудки росли так густо и так тесно жались к земле. Я с ног валилась от усталости, но будто заколдованная продолжала идти все вперед и вперед между пестрыми островками цветов.

В дальнем конце гряды мне пришлось пережить несколько тревожных минут: я никак не могла найти сложенное Крисом имущество. Я то спускалась вниз, то подымалась наверх и лишь по чистой случайности набрела на него. В темной, сырой нише, неправдоподобно яркие, стояли красные и белые жестянки со сливочным маслом, яичным порошком и сухим молоком.

На следующий день мне выпало необычайное, единственное в своем роде, испытание. Утром мы с Крисом отнесли груз ко Второму лагерю. Вернувшись в Первый лагерь, чтобы в последний раз переночевать в нем, мы спохватились, что унесли все продовольствие и продуктов у нас хватит лишь на голодный ужин и завтрак для одного. Кто-то из нас должен был вернуться в основной лагерь у Нолука. Кто именно — этот вопрос не вызывал сомнений: мимо Второго лагеря проходили взрослые олени— самцы, и Крис хотел поспеть туда рано утром.

Я чувствовала себя еще разбитой, дневной переход порядком измотал меня.

И вот теперь мне предстояло вообще нечто превышавшее мои силы. Я посидела несколько минут на песке, на самом припеке, так как дул холодный ветер, съела две черносливины из четырех, которые у нас были, затем взвалила на плечи поклажу и пошла. С собой я захватила всю отснятую Крисом пленку — ее надо было оставить у Нолука. Чем меньше пленки мы возьмем с собой, тем легче нам будет идти через горы. Когда тащишь все на своем горбу, тянет каждая унция.

Несколько часов спустя я уже подходила к озеру. Меня еще отделял от него высокий кряж, который мы называли горой Нолук, когда я услышала характерный гул, и все во мне замерло. За горой, над основным лагерем, гудел самолет. Неужто Томми уже прилетел за нашим имуществом? Если так, я пропала.

Ближайший спальный мешок находится в Первом лагере, ближайший запас продуктов — в нескольких часах ходьбы за ним, во Втором. Конечно, может, Томми еще только садится, а не взлетает, но все равно я уже не успею перехватить его. Идти оставалось еще целую милю…

Показался самолет. Я сбросила поклажу, сорвала с себя малицу и, спотыкаясь, побежала прямо по буграм и кочкам, размахивая малицей над головой. Самолет летел горизонтально земле и уходил на юг, даже не качнув крылом в знак приветствия. Меня не заметили. Я стала как вкопанная. Крик безнадежности и отчаяния вырвался из моей груди. Крик этот, неожиданный для меня самой, вернул меня к действительности. «Ты разгонишь всех оленей на полмили вокруг», — подумала я, и мне стало совестно. Взвалив на плечи поклажу, я поплелась дальше. Что толку тужить, пока не обогнешь гору и не увидишь, на месте лагерь или нет. Лучше подумай над тем, каким образом у тебя мог вырваться этот дикий вопль. Прорвав оболочку «приятности», окружавшей всю мою жизнь, он потряс меня до глубины души.

Я вошла в тень горы, обогнула ее. Впереди, в необъятности тундры, темнело в лучах солнца небольшое пятнышко — наша старая палатка на берегу замерзшего озера.

Наутро я проснулась в белесом тумане. На случай если у Криса тоже туман и он будет вынужден сидеть на месте, я захватила с собой пакет с продуктами.

Туман кончился перед самым Первым лагерем. Песчаная прогалина среди тундры была пуста, лишь аккуратный сверток, который я должна была доставить во Второй лагерь, дожидался меня.

Теперь я ни за что на свете не рассталась бы с продуктами, которые принесла. И вот я прикрутила оба свертка к каркасу, просунула руки в плечевые ремни, перевалилась на четвереньки и, пошатываясь, поднялась. Один ремень, приняв на себя тяжесть, оборвался. Я починила его, снова взвалила на плечи ношу и, клонясь вперед, чтобы сохранять равновесие, прекрасно дошла до Второго лагеря. Вернее, до того места, где он, по моим расчетам, должен был находиться, ибо все вещи исчезли. Может, по горам прошли люди? Ничто не говорило об этом. Куда идти? Влево? Вправо? Вверх? Вниз? Не снимая поклажи, я нерешительно двинулась наугад и, обойдя конец гряды, увидела на выступе скалы, среди серых валунов и цветов куропаточьей травы, симпатичнейший маленький лагерь, какой только можно себе представить. Крис картинно расположил палатку у подножья крутого снежного склона с видом на долину среди гор Брукса.

Он поджидал меня у палатки. На меня вдруг словно что нашло — дурной стих, иначе не назовешь. Два дня подряд я делала нечто такое, что не часто делается с удовольствием, — напрягалась сверх всяких сил. Не снимая поклажи, я присела и перевела дух, перед тем как взяться за приготовление ужина. Глаза у Криса были усталые, но довольные, а ведь у него тоже был трудный день. Он нырнул в палатку и тут же вышел ко мне, неся что-то в горстях.

— Подставь ладошку, — скомандовал он улыбаясь. — Обе!

Он разжал ладони, и мне в руки посыпались сдвоенные радужные и дымчатые кристаллы.

— Камни хоть для королевской короны! — с довольным видом сказал он. — Завтра покажу тебе россыпь, и ты смо жешь набрать каких хочешь.

Я так и прыснула со смеху. Дурное настроение улетучилось, как я ни пыжилась остаться при нем. Каково: таскать на себе камни по горам! Только этого мне недоставало!

После ужина Крис продолжил свои дневные труды. Сперва вскарабкался на невысокий пик среди снежной равнины и осмотрел местность, потом вернулся за кинокамерой и пошел вдоль по гряде: к нам приближалось стало оленей.

— Они поднимутся вон по той лощине в дальнем конце гряды и спустятся там по снежному карнизу.

Я с удивлением взглянула на него. Откуда он знает, как они пойдут? Ведь им легче обогнуть подножье гряды, как делали проходившие здесь до них стада.

Я тащилась за ним около мили, потом легла и стала наблюдать. Он прошел дальше и установил кинокамеру в темной вечерней тени — единственном укрытии, которое тут было.

И действительно, олени пошли так, как он предсказал. Сперва они были всего-навсего солнечными пятнышками в рыжевато-бурой солнечной долине далеко внизу и тесно жались к подножью гор. Я с трудом различала их в полевой бинокль, Крис же видел их невооруженным глазом. Они свернули с легкого пути, каким шли их предшественники, исчезли в лощине, потом снова показались на горизонте, над снежным карнизом. Высматривая спуск, они нерешительно двинулись по карнизу, потом стремглав посыпались вниз и валкой рысцой затрусили по склону. Все это время Крис снимал их.

Была какая— то широта в том, как Крис тратил себя. Он понимал, что человек платит за все, и считал излишним распространяться на эту тему.

Широты он хотел. «Хочется, чтобы жизнь была широка, красива и свободна», сказал он как-то раз. И платил он за все в том же духе — великодушно. Он был далек от мысли, что мир скуп и неотзывчив, и щедро отдавал работе то, что имел, — свою силу, если даже шансы на успех были сомнительны. Таков был его договор с миром.

Прогулка к горе, где он нашел кристаллы, явилась для меня сущим праздником: я на время забыла роль перенос чика тяжестей и несла лишь сумку с завтраком и малицы. Этот день был для нас днем сюрпризов и разочарований.

Я фотографировала цветы, росшие между кристаллами, как вдруг Крис подошел ко мне и спокойно сказал:

— У меня такое ощущение, будто мне предстоит встреча, только надо поторопиться, чтобы не опоздать.

Предчувствия Криса относительно того, где можно встретить животных, слишком часто сбывались на моих глазах, чтобы можно было просто отмахнуться от его слов. Я тотчас поднялась. Когда имеешь предчувствие, очень важно правильно рассчитать время. Вообще предчувствие — это нечто в высшей степени надежное, но вместе с тем и зыбкое. Если вы подавили его слабый импульс, не пытайтесь следовать ему задним числом. Оно уже не сработает. Но если вы сразу последуете ему, вы почувствуете ритм: «Иди чуть быстрее. Не так быстро. Ровнее».

Крис с такой уверенностью шел в неведомое, точно у него была карта и на ней отмечен пункт его назначения. Я следовала за ним по острому, как лезвие, гребню горы — по камням, поросшим черным лишайником, в рыжевато-бурых ссадинах там, где их коснулось недавно копыто оленя. Ничто не отравляло мне того чистого удовольствия, какое доставляет ходьба налегке, разве что острые камни, кромсавшие башмаки. Ведь в этих башмаках я должна пройти через весь хребет Брукса, других у меня нет! Понятно, мне не улыбалась перспектива через несколько недель очутиться на подметках, примотанных веревками к ступням!

Крис задержался перед едва заметными, петляющими оленьими следами, которые вели вниз по склону гряды, затем, словно по какому-то побуждению, пошел по ним. Они привели нас в маленькую долину, самую симпатичную из всех, какие мы до этого видели в Арктике, — травянистую, ровную, совсем как пастбища у нас на родине, если б только не желтый, похожий на губку, мох под зеленеющей травой. Через вход в долину улепетывал испуганный волк; он бежал до того быстро, что его едва можно было различить.

Пройдя эту чудесную лужайку, мы поднялись на другую горную гряду и застыли в изумлении. Кроме как в этот день, нам не довелось больше бывать в этом месте, но оно навсегда останется в нашей памяти. Мы назвали его Волчьей тропой. Это был острый, как нож, гребень, вдоль которого бежала тропа, протоптанная не ногой человека, ибо здесь вообще не было таких троп, а волчьими лапами и копытами оленей. Местами тропу причудливо подпирали двухфутовые каменные плиты. По обеим ее сторонам лежали белые обглоданные кости оленей вперемежку с волчьим пометом.

Когда олени ходят этой тропой? — Интересно, каково тут при ветре и сорока градусах ниже нуля? — вслух подумал Крис.

Далеко вокруг простирался полярный ландшафт, не похожий ни на что когда-либо виденное нами. Конические вершины, горные гребни, округло выступающие обнажения горных пород темными массами поднимались из лежащей внизу рыжевато-бурой тундры. Все гладкое, все округлое. «Мягкая! — с удивлением подумала я. — Вот подходящее слово для Арктики». Но мягкость эта была обманчивой, то была лишь личина опасности: никогда не надо забывать о полярной зиме!

Но мы упустили время и теперь резво рысили по Волчьей тропе. Нас накрывал дождь. Когда мы достигли северного конца гряды, нам преградило путь узкое глубокое ущелье, за которым начиналась другая гряда, пониже, а край набухшей дождем тучи все еще нависал над нами. Впереди, милях в двадцати, над залитой солнцем землей спокойно стояли кучевые облака, выстланные понизу лазурью.

— Вот они! — спокойно сказал Крис. — Ради них— то я и спешил сюда. Но мы опоздали, для цветной съемки слишком темно.

Освещенность упала настолько, что снимать можно было только при полностью открытой диафрагме. Мы наблюдали, но фотографировать Крис не стал.

Внизу под нами, в сумрачном свете, передвигались два стада оленей голов по сто каждое. Одно из них уже поднималось на гряду, с которой мы недавно спустились (ту, что за лужайкой), разбиваясь на вереницы между темными обнажениями скальных пород. Другое как раз вступало на следы, только что проложенные первым. Следы эти кружевным узором разбегались по неимоверной круче гряды пониже, лежавшей перед нами.

— Приди мы на десять минут раньше, мы бы еще застали первое стадо на тех тропах, да и солнца было бы достаточно, — спокойно произнес Крис.

Меня грызло раскаяние. Но вот Крис заговорил вновь, и в его голосе звучала радость. Я оглянулась на него. Радость была неподдельной.

— Какие они красивые, — сказал он. — Удивительные жи вотные!

Он отбросил досаду, как гнилой орех, и тянулся к хорошему настроению, словно к вкусному фрукту.

В воздухе пахло дождем, павшим на сухую землю. Мы залезли в наши старые легкие, доходившие до колен малицы — нам очень полюбилась эта удобная одежда — и, как в палатках, пересидели дождь на каменных плитах.

Крис глядел— глядел на эти плиты, потом взял камень, другой и, используя их как молот и долото, нарубил каменных досок в четыре фута длиной.

— Вот был бы у нас лагерь, если б эти плиты были по ближе!

Разогретый солнцем разнолепестник, белым крапом обсыпавший голые скалы, источал медвяно— сладкий клеверный аромат. Мы заспешили домой. Несколько часов спустя, уже подходя к лагерю, мы неожиданно пережили один из тех моментов, когда природа проявляется в ее диком, «лично— безличном» аспекте.

Мы торопливо шли по горной гряде, уходя от очередного ливня. Солнце, низко висевшее над черными горами впереди, светило нам прямо в лицо. Мы оглянулись назад — успеем ли добежать до лагеря, не надевая малиц, — да так и застыли на месте. За нами, прямо-таки отдавливая нам пятки одной своей широкой, мягкой, ярко светящейся ногой, стояла радуга! Она была особенно сочна, как и все радуги в горах, видимые на темном фоне, и низкой дугой перекрывала бездну сбоку от нас. Сквозь разноцветную арку смутно виднелось мрачное грозовое небо и еще более мрачные пики гор.

Мы добежали до лагеря. Крис нырнул в палатку в тот самый момент, когда хлынул дождь. Я накинула малицу. Вода лилась с нее ручьями, пока я хватала продовольствие, примус и подавала их Крису. С мокрым лицом, смеясь, я наконец присоединилась к нему. Показать грозе язык и согреть себе постель, пока Великие стихии беснуются вокруг, — вот удовольствие, равного которому нет на свете.

Крис скатал пуховый спальный мешок и приткнул его к стенке палатки. В пятигаллоновой жестянке, укрытый от ветра, гудел примус, на нем стояла банка лимской фасоли, которую я открыла утром за завтраком. Лимская фасоль — моя любимая пища во время таких переходов: она сытна и избавляет от угрызений совести за то, что чрезмерно опустошаешь свои скудные продовольственные запасы. Еще у нас были хрустящие дольки засушенного в сыром виде лука, а на сладкое чай и грецкие орехи. Ужин вышел на славу.

После еды Крис откинулся на скатанный спальный мешок и на полном серьезе понес чепуху.

— Будь у меня пятилетний стаж, я бы запросто управлялся с оленями. Я и так уже с ними управляюсь, беда только, я вынужден ходить вдвое больше их, потому что мне нужно возвращаться в лагерь есть и спать!

На мой взгляд, в таких рассуждениях есть нечто от «шалостей с космосом». Не простое хвастовство, а его особая, выросшая в диких местах разновидность. Должно быть, в таком духе частенько бахвалились жители гор нашего старого Запада, Вы устаете от своей неприметности и тяжелой работы.

Вы жаждете ощущения силы, как глотка воды. Вы впадаете в какое-то упоение собственным благополучием и дикой силой, окружающей вас, — великой силой необжитых пространств, и пускаетесь в «шалости с космосом», дерзко возомнив, будто подчинили себе то, что подчинить нельзя. Вы бросаете вызов Великим стихиям, даже не облекая его в слова.

Напряженным и серым стал воздух над горной грядой, все ближе подступает гроза, идущая по равнинам внизу, а вы беретесь за руки, смеясь выскакиваете из укрытия в скале и бежите от нее, пока не станет страшно. Все дальше и дальше. Неприметные мышки, играющие с космическим котом. Потом со всех ног обратно к скале и юрк под нее в тот самый момент, когда сверкнет молния и по небу ревом прибоя раскатится гром.

Мгла шла теперь от черных гор навстречу северному солнцу. Было одиннадцать часов вечера, а казалось, будто семь утра, начало ясного июньского дня. Той ночью Крис загорал в постели.

В дни, когда я по частям переносила снаряжение, а Крис охотился один с кинокамерой, у меня душа была не на месте, случись с ним несчастье, его невозможно было бы найти, и я боялась за него. Поэтому легко понять, как я обрадовалась, когда однажды вечером, перевалив через последнюю горную гряду и выйдя к лагерю, я увидела далеко в тундре нечто вроде огрызка черного карандаша, — проще говоря, Криса, возвращающегося домой. Он подошел и поздоровался со мной, когда я уже успела натопить снегу и начала готовить ужин. Я обернулась (я стояла на коленях перед примусом на сложенном брезенте, чтобы не замочить ног). Он весело помахал рукой, но от меня не укрылось, что он устал. Легко ли поднять руку, когда плечи оттянуты тяжелой ношей. Как всегда, на плече у него лежала тренога с кинокамерой.

Я подавила желание броситься к нему с главным вопросом: снял ли он что-нибудь новое? Он сел перед палаткой, разулся и спросил, что у меня интересного. Я видела два стада оленей—самцов, как обычно они шли на запад.

Потом я в свою очередь осторожно спросила:

— А у тебя что-нибудь есть?

Он улыбнулся.

— Да, я снял несколько довольно удачных сюжетов. Но для этого пришлось здорово походить.

Мы стали на краю кручи, и на открывшейся карте местности он с помощью бинокля показал мне свой маршрут, лишь подтвердив мою убежденность в том, что бессмысленно было бы искать его, если б он не вернулся. Вокруг нас высились двадцать три безымянных пика хребта Брукса, одни — в черной тени, другие — залитые солнцем. Скалистые обнажения чередовались у их подножий с тундровыми долинами. Темной впадиной на горизонте обозначался проход, где будет наша следующая стоянка.

После ужина Крис рассказал мне о самой удачной съемке за день.

— Я поставил треногу и нагнулся к ручью напиться. Подымаюсь… Батюшки! Прямо на меня несется с холма стадо оленей. Я уж было решил, что они долго шли без воды и хотят пить — вот как скот в жаркий день, когда его не подпускают к воде. Совсем вылетело из головы, что вместо воды у них снег. Но до воды они не добежали, а остановились у маленьких, в фут вышиной, ив, что росли по берегу, и принялись их объедать. Только ивы их и интересовали, и олени на бросились на них, все как один. Они не задерживаются подолгу у одного куста, не объедают его дочиста, а так — листик там, листик тут, и все время идут вверх по ручью.

На первый взгляд это было более чем скромное добавление к растущему вороху сведений об оленях, которыми мы теперь располагали, но и оно кое-что значило. Незримая, но прекрасная, как изящное уравнение, открывалась нам структура взаимоотношений северных оленей с хрупкой арктической флорой.

— Похоже, олени самые совестливые едоки из всех, кому природа накрывает стол, — заключил Крис.

Мои дни были однообразны. Идти с ношей по открытой, безлесной местности, всякий раз примериваясь, куда поставить ногу, и часами видя перед собой цель, — это ли не верх однообразия? Одно утешенье, что каждый день распускаются какие-нибудь новые цветы. А однажды — никогда не забуду этого маленького чуда — я увидела в горном проходе неизвестные мне высокие, по колено, растения с бутонами, росшие в укрытии под самым гребнем скалы. Это тем более удивительно, что большинство растений здесь, на нагорье, жмется как можно ниже к земле.

Моим утешением были олени. Я все время встречала стада самцов, идущих на запад, и мне казалось, что в тундре никогда не бывает иначе. На стадо, состоящее, скажем, из двенадцати взрослых самцов, приходилось по паре годовалых оленят. Они были очень забавны. Когда стадо отдыхало, они лежали, высоко подняв головы, спокойные и статные, словно взрослые животные.

Вместе со стадами самцов все больше прибывало оленей «подросткового» возраста, и у них тоже были забавные повадки. Взрослые самцы обычно убегали от меня. При этом они всегда задерживались на мгновенье, чтобы оглянуться и бросить последний взгляд на «страшилище». Это и была их так называемая «стойка нерешительности». «Подростки» неизменно пользовались этим моментом, подбегали ко мне и, замерев на месте, пристально меня разглядывали. Очень возможно, я была первым представителем смертоносной человечьей породы, который встретился им на путях их юности. Но им никогда не удавалось полностью удовлетворить свое любопытство. Когда взрослые бросались бежать, молодые немедленно следовали за ними.

Как-то раз я перевалила через гребень горы и увидела прямо под собой стадо оленей. Это было жутковато— веселое зрелище. Они замерли в нерешительности, сделали круговое движение, выясняя — если прибегнуть к квакерской фразеологии — «настрой собрания» относительно того, как наилучшим образом избавиться от выросшей перед ними маленькой безмолвной фигурки, затем выстроились цепочкой и побежали, глухо стуча копытами, вытянув длинные морды вровень со спиной, прижав к лопаткам большие ветвистые рога. Верхние отростки рогов плыли над их головами, словно роторы геликоптера.

На свете едва ли найдется другое животное, чьи рога могут соперничать по красоте с рогами северного оленя, одетыми в черный бархат. Рога бывают и рыжевато-коричневые, но только черный цвет придает им какую-то драматичность. Во время кормежки рога самца словно парят над его белоснежной грудью крутой черной буквой V острием к земле, а отростки широко простерты над головой. Когда животное стоит по бабки в траве, его рога, несмотря на изогнутость, имеют большую высоту по вертикали, чем уходящие вниз ноги.

Я наблюдала детали, Крис подмечал нечто другое. Как-то вечером, почти рассеянно, он высказал свои мысли, и это было обобщение.

— Вот уже с неделю по фронту в десять миль мимо нас проходит по пятьсот — шестьсот оленей в день, главным образом самцы.

Теперь и я отдала себе отчет в том, что это действительно так. Мы находились в гуще какого-то великого передвижения оленей.

Миграция оленей—самцов

Мы были готовы к путешествию вниз по Кугуруроку, но прежде надо было покончить с одним делом. Ведь мы оставили основной лагерь как есть, причем скорее в качестве морального подкрепления, не более того. Хорошо знать, что в случае чего есть куда отступить. Теперь эта последняя ниточка, связывающая нас с внешним миром, должна быть порвана; нам нужно быстро, налегке, пройти к Нолуку и свернуть основной лагерь, чтобы Томми смог забрать его и доставить к условленному месту «на северный берег Ноатака, к западу от устья реки Кугурурок». (Как просто и гладко это звучало!) У Нолука мы в последний раз перед Ноатаком вкусим роскоши, какую мог позволить нам основной лагерь: выстираем белье и искупаемся, не жалея горючего на подогрев воды — ведь тамошнее— то горючее мы на себе не носили! — два раза поедим как следует и на следующий день двинемся обратно в горы, теперь уже всецело полагаясь на припасы, которые Томми должен выгрузить возле устья Ку— гурурока.

Мы оставили все, что только можно было, включая большое количество чистой пленки. Отснятую пленку мы забрали с собой, чтобы оставить ее у Нолука. Лейку, вложенную в пластикатовый мешочек, я запрятала под отвесом скалы, которая, как я впоследствии с ужасом убедилась, ничем не отличалась от множества других вокруг.

Мы добрались до симпатичного местечка, где прежде был наш Второй лагерь, растянули горную палатку и брезент, а рано утром, оставив все как есть до своего возвращения, вышли в путь на Нолук.

Этот день был полон сюрпризов. Они начались сразу же после того, как мы покинули большое нагорье и между двумя истоками реки Колвилл, там, где незабываемая вершина горы Тандер витком врезается в небо, спустились вниз к восточной ветви реки. Здесь, внизу, нам открылась райская страна: песчаные отмели, по которым так легко идти, годные на топливо ивы, река, чем дальше, тем глубже, а в ней рыба. И повсюду вокруг зеленеющие листья. Мы жевали листочки разных растений, и одно из них пришлось нам по вкусу. Мы изголодались по зелени.

Был момент, когда два гризли заметили нас с края плато, возвышавшегося над нами, и пошли параллельным курсом, пока путь им не преградил обрыв. К счастью, они не захотели спускаться и повернули в сторону.

Мили через две мы набрели на довольно жуткое местечко — «живодерню» гризли. Она представляла собой площадку футов пятнадцать в диаметре, весь растительный покров был здесь безжалостно содран. В центре, присыпанные прелью, лежали останки оленя. На костях еще было мясо: обглоданные кости гризли не прячут. Гризли — один или несколько (нам случалось видеть их компанией до трех особей вместе, и все одинаковой величины), — должно быть, нашли оленя мертвым или умирающим. Олени боятся гризли, это верно, но маловероятно, чтобы гризли мог поймать здоровое животное.

«Живодерня» производила мрачное впечатление, и, хотя ничто нам здесь не угрожало, я облегченно вздохнула, когда мы убрались отсюда.

Над тундрой развевались флаги перемен, но мы не умели «прочесть» их.

Один раз мы повстречали стадо оленей—самцов, которые делали нечто необычное, а именно — шли не на запад, а на восток. Все олени, которых мы до этого видели, направлялись на запад, и только в какой-то особенный, один— единственный день они двигались во всех направлениях: на север, восток и запад.

Еще нам повстречалось стадо, состоящее не из самцов плюс несколько «подростков», а из восемнадцати годовалых оленят. Их опекал всего лишь один молодой самец с короткими и толстыми бархатисто—черными рогами.

Этим годовалым оленятам удалось удовлетворить — или почти удовлетворить — свое ненасытное желание как следует разглядеть наш, «человеческий», тип животного. Мы с Крисом стояли как вкопанные и улыбались.

Оленята глазели на нас, а потом шагали в нашу сторону все враз, словно под флейту гамельнского крысолова. Они были дурашливы с виду и немного походили на телят своими широкими мордашками с белым пятном выше черных ноздрей.

Однако молодой самец не разделял их любопытства и скорее всего предпочел бы убежать. Степенно шагал он за своими подопечными, проходившими мимо нас. Впрочем, и у самих мальцов душа была не на месте: многие из них мочились. Это дало возможность определить, что в стаде есть и самцы и самочки.

Был уже поздний вечер, когда мы взошли на последнюю невысокую гряду и в теплом, желтом свете солнца увидели наш основной лагерь, стоящий внизу, на берегу белого озера. По привычке я обвела взглядом окрестности, высматривая нечто невероятно— чудесное — сброшенную с самолета посылку с припасами, но ничего не увидела.

Последние полмили были самыми тяжелыми. Безмерно усталая, тащилась я за Крисом по непролазным кочкам. Крис глянул назад, глаза его радостно сверкнули.

— Нам посылка, — спокойно сказал он.

Я поверила бы ему, лишь увидев доказательство. Оно было налицо — белый парусиновый мешок у веранды, чуть не угодивший в лужу грязи.

Масштабы посылки определились не сразу. Не снимая поклажи, я добрела до мешка, лежавшего на косе восточнее палатки, и заволокла его внутрь. Крис прочесал косу и нашел еще три мешка.

На одном из мешков, белом, была надпись черным карандашом: «Вскройте сперва этот. Прочтите записку и телеграмму. Самолет будет ждать».

Мы невольно взглянули в пустое небо. Разумеется, это было бессмысленно.

Как потом определил Крис, мешки лежали здесь уже дня три— четыре.

Мы сбросили с плеч поклажу. Радость постепенно нарастающим приливом вливалась в мою усталость. Еще только этой ночью, проведенной в горах, я была раздражительна и не могла спать от голода. А тащась по последней гряде перед лагерем, усталая как собака, я мрачно размышляла о том, чем мы будем заедать за ужином мясные консервы, банка которых была оставлена в палатке.

А теперь… Чего только не было у нас теперь! Консервированные помидоры, консервированная кукуруза, суповой концентрат — все оказалось в посылке! Увы, не было лишь протеина. Зато апельсины! Целых четыре дюжины.

Половина расплющилась при падении, так что можно было сразу на них навалиться. И еще четыре фунта сливочного масла в картонной упаковке. Песцы его не тронули. Да и какой песец в здравом уме прельстится затхлым жиром в картонной коробке, когда вся тундра полна гнезд с пушистенькими птенчиками!

Погода, к счастью, была пасмурной и прохладной.

Прилетом самолета, а значит, и посылкой мы были обязаны телеграмме, теперь уже потерявшей для нас всякий смысл. Но каким образом, удивилась я, мы могли на нее ответить? Мы узнали это впоследствии. Пилот пишет и сбрасывает записку, привязав ее к рулону туалетной бумаги, которая разворачивается и отмечает место падения. В записке вопрос, на который надо ответить «да» или «нет» с помощью условных сигналов.

Белый мешок был набит почтой. Мужественно стиснув зубы, что лишь обострило щекотку предстоящего удовольствия, мы принялись за прозу жизни: натаскали воды из ручья, который теперь тек в своем русле, приготовили ужин, поели, согрели воды, искупались и только после этого, чистые, нежась в роскошной постели и упиваясь собственным самообладанием, прочли письма. Вернее, лишь половину из них.

Вторую половину мы приберегли на завтра. Крис решил устроить день отдыха: мы проведем его, бездельничая и наслаждаясь присланными нам дарами.

Крисов план полетел вверх тормашками. Наутро стало ясно, что мы оказались на пути великой миграции. Это была миграция оленей-самцов.

Животные, которых мы видели в горах, были лишь ее предвестниками.

Олени шли не всплошную, а волнами, от нескольких голов до ста или около того в каждой. Волны возникали на низком, бескрайнем восточном горизонте, прокатывались мимо нас и уходили на запад. Как заметил Крис, на горизонте они казались вереницей каменных пирамид.

В промежутках между волнами создавалось необычайное впечатление, характерное для всякой первобытно— нетронутой местности, где нет ни прошлого, ни будущего, а только то, что у вас перед глазами, — впечатление мертвизны.

Местность казалась мертвой, запустевшей, совершенно покинутой. У меня дрогнуло сердце, когда Крис взял кинокамеру и отправился на восток искать скалу, с которой можно было бы снимать поверх марева. Ведь даже снег в распадке между скалами из-за дрожания воздуха казался стремительно мчащимся потоком. Мне представилась тонкая ниточка — его след в тундре и безбрежная, пустая необъятность. Неужели он надеется найти карибу?

Но вот я снова подняла голову — на восточном горизонте опять рябит, идет очередная волна. И все время чудится: какая— то из них должна быть последней.

Крис вернулся с семьюстами футами отснятой пленки. Ужинать он не стал, хотя на ужин было нечто такое, чего уже нельзя будет приготовить в горах, — коричневая фасоль; для ее варки на большой высоте потребовалось бы слишком много горючего, а ведь его придется тащить на собственном горбу. Сидя на ящике в дверях веранды, он смотрел в тундру сквозь горный проход на юге.

Живые волны вздымались и там.

— Есть мне еще не раз придется, — весело сказал он. — А вот это замечательно! — И серьезно добавил: — Нет, это в самом деле замечательно — сидеть здесь, в самой гуще грандиозной миграции.

Мимо нас быстрой «рысью миграции» прошла волна самцов.

— Какой шаг! — продолжал Крис. — Куда-то идут. Чук! Чук! Чук! Поди угонись за ними.

И вправду, копыта животных подчас взлетали к самой морде, и все же они не спешили. Просто такой уж у них шаг. Теперь стало понятно то, чему мы удивлялись в мае, когда проходили самки. Изможденные, беременные, измученные движением по рыхлому снегу, они неизменно стремились прибавить шагу, как только их копыта встречали твердый наст. Можно было отчетливо видеть, как это стремление нарастает в них, переводит их на рысь — знакомую нам теперь рысь миграции.

Тогда это озадачивало нас. Ведь в Штатах все известные нам животные пускались рысью или бегом лишь под воздействием какого-либо специфического стимула, будь то страх, половой инстинкт, желание порезвиться или просто пробежаться под гору. Но олени явно не получали никакого стимула извне. Бич, гнавший их вперед, был у них внутри — результат многовекового приспособления к условиям тундры. Передвигаться быстро, подкрепляясь чем придется на ходу, — таков их обычай.

Вот и сейчас самцы кормились, то задерживаясь на мгновенье на месте, то перегоняя один другого. Общая для всех оленей черта брать корм выборочно проступала у них особенно ясно. Им несвойственно объедать дочиста какое-либо одно место, лишь мимолетные щипки то тут, то там в океане тундры, , покрытой кормом.

У них есть и еще один поразительный обычай, характерный маневр: при движении плотной волной те, что идут сзади, внезапно вырываются вперед и становятся ведущими. Таким образом все по очереди лакомятся «отборными кусками»!

Путешествуя с эскимосами, разводящими домашних оленей, мы были свидетелями и совершенно противоположных оленьих привычек. Домашние олени, пригнув головы к земле, прилежно подбирали корм, лишь мало— помалу продвигаясь вперед. Если их не погонять, они, вероятно, начисто объедали бы зелень на одном месте.

Лучшие оленеводы — лопари утверждают, что домашних оленей следует перегонять по кругу с пастбища на пастбище. После прохождения стада покров лишайников восстанавливается самое малое за три— четыре года, в среднем же за десять лет. Лишайники растут медленно и прибавляют лишь по одной шестнадцатой дюйма в год.

У диких северных оленей карибу пастухов нет. А может быть, есть? Разве таким уж беспричинным было смятение этих непонятных нам душ, охвативший их порыв? Ведь копытные только тогда собираются в огромные стада, когда их что-то гонит.

Олени, проходившие перед нами, были частью одного из последних, сохранившихся поныне больших стад Аляски. Об остальных позаботились ружья, огонь и доброта. История карибу — это история их уничтожения.

Когда белые пришли на Аляску, здесь насчитывалось один или два миллиона оленей. Для каждого дикого животного существует критическое время года зима. Но в те времена олени прекрасно переносили зиму; их поголовье из года в год росло, так как они располагали превосходными зимними пастбищами необъятными просторами еловой тайги, выстланной лишайником, их излюбленным зимним кормом. Когда олень разгребал копытом снег, лишь один удар из десяти не приносил ему питательного клочка лишайника. (Я уже упоминала, что название «карибу» означает по-алгонкински «разгребатель».)

Белые уничтожали карибу тремя способами. Во-первых, резней, самой обыкновенной резней, какую учиняет человек, встречаясь с новым диким животным. Убивали и белые, и эскимосы, обзаведшиеся оружием белого человека.

Во— вторых — что еще хуже — с помощью огня. Лесные пожары на Аляске были грандиозны. Во время золотой лихорадки орды безрассудных старателей варварски рубили и жгли лес. Трапперы и золотоискатели продолжали пожоги. На протяжении полувека на Аляске ежегодно сгорало от одного до пяти миллионов акров девственного или вторично выросшего после пожара леса. Восемьдесят процентов первобытных массивов серебристой ели было уничтожено. Вместе с елью погибла и подстилка из лишайника — естественное зимнее пастбище оленей.

Наконец, к истреблению оленей приложили руки «хищники» — китобои и всяческие доброхоты. Китобои охотились — и были готовы охотиться до полного уничтожения — на китов и моржей, составлявших основу существования эскимосов. Чтобы прокормиться зимой и летом, матросы били животных, обитающих на суше, — оленей и овцебыков. Надо полагать, это было самое губительное нашествие из всех, каким подвергалась Арктика за период, предшествовавший очередному чудовищному вторжению, связанному со строительством военной системы дальнего обнаружения (эта система существовала пока только на бумаге). Сотни эскимосов голодали и умирали от болезней, занесенных белым человеком.

А белые по доброте душевной ввозили на Аляску домашних оленей, чтобы эскимосам было что есть. В период между 1891 и 1902 годами к эскимосам было завезено на развод в общей сложности 1280 домашних оленей. К 1932 году это скромное поголовье переросло в громадное стадо, насчитывавшее около 650 000 голов. И тут произошло то, чего и следовало ожидать: олени опустошили зимние пастбища, стали голодать и численность их резко упала. К 1952 году на Аляске осталось всего лишь 26 735 домашних оленей. Старые богатые лишайниковые пастбища были истощены и пропали как для домашних, так и для диких оленей.

На побережье Берингова моря вообще случилось нечто поразительное.

Вероятно, лишайники там уже никогда больше не разрастутся, так как, вместо того чтобы стать пустыней, побережье покрылось сочным зеленым ковром камышей и кустарников. Лишайникам там уже негде зацепиться, и вся эта местность может служить лишь летним пастбищем.

К счастью, до хребта Брукса не дошли ни пожары, ни домашние олени.

Настоящая тундра не горит.

Наутро нам не пришлось выйти в обратный путь. Проснувшись, мы увидели у себя под носом сотни четыре оленей. Более сотни их лежало между нашей палаткой и горами, а с востока набегала очередная волна.

Весь день мы пробыли в напряжении. Все наши мелкие заботы потонули в благоговейном трепете перед этим великим переселением. Крис заснял пробегавшего мимо песца. Сидя на пороге веранды, я с помощью фланелевых заплат возрождала наши шерстяные носки; у меня чудом нашлось с ярд лишней материи. «Наш» подорожник что-то клевал у моих ног. Крис вырезал из дерева катушку и обкорнал сеть для ловли хариусов; сеть прибыла к нам в посылке и оказалась слишком большой.

Однако причиной напряжения была неопределенность ситуации, в которой мы оказались. Создалась она волей стихийных, природных обстоятельств. Мы должны были принять решение, от которого зависела вся дальнейшая работа Криса, причем принять это решение лишь на основании того, что было у нас перед глазами. Крису хотелось снять новорожденных оленят, и тут вставал вопрос: последуют ли самки и оленята за самцами? Пристроились ли к миграции самцов те самки, что прошли в мае на запад, а потом снова на восток?

У нас было основание думать, что дело обстоит именно так. Вместе с самцами теперь проходило все больше «подростков» и годовалых оленят.

Естественно — по крайней мере для людей — было предположить, что матери последуют за малышами.

На следующее утро, проснувшись, Крис весело сказал:

— Похоже, пора вставать и гадать на кофейной гуще, как поведут себя олени.

Но я— то знала, как неспокойно у него на душе, и всячески шевелила мозгами, чтобы помочь ему. Вкратце я перебрала все возможности.

— Самки и новорожденные могли еще не дойти до нас.

Или, может, они уже идут к нам. Или проходят где— то мимо.

А может, малыши вообще еще не родились.

Крис засмеялся и поцеловал меня.

— Ты попала пальцем в небо. — И уже серьезно продол жал: — Вся беда в том, что не знаешь, как быть. Вот если бы прилетел сейчас самолет, облетел тундру, определил местонахождение самок и сбросил нам записку!

Почему мы не взяли раньше книгу и не выяснили все интересующие нас вопросы? Вообще— то мы читали одну книгу, читали ее как Библию, но она «не дошла» до нас. В прошлом году на пароходе, впервые направляясь на Аляску, мы прочли книгу доктора Адольфа Мюри «Волки горы Мак-Кинли». Но чтобы книга ожила для тебя, надо испытать все самому. Тогда каждый сообщаемый факт будет равносилен двадцати, всему «антуражу».

Прибыв на Аляску, мы залезли в самую глушь, и, когда выяснилось, что именно нужно знать, книг под рукой уже не оказалось. А нынешней весной, когда Крис экспромтом решил попытать счастья на оленях, мы так быстро напали на их след, что не имели ни времени, ни возможности порыться в книгах.

В диких местах человек лишен важнейшего орудия своей власти над природой, которое он для себя выковал и без которого трудно представить себе его жизнь, до такой степени человек от него зависит. Это орудие способность предвидеть. У нас его не было. Мы должны были решать, как быть, — уходить или оставаться — на основании того, что происходило перед нашими глазами.

Мы решили остаться. Крис сказал:

— Подождем с недельку олених. Если они не явятся, мы еще успеем пройти через горы и спуститься вниз по Кугуруроку, до того как Томми прилетит туда.

Оленята

Неделя ожидания была отмечена великими событиями в природе, но отнюдь не появлением оленят. Миграция близилась к концу. По оценке Криса, мимо нас прошло тысяч двенадцать оленей, преимущественно самцы с бархатистыми рогами.

Теперь в мире тундры владычил Великий свет. Птицы спали при солнечном свете, когда он лился с севера, низкий и золотой. Снег исчез, — возможно, многие и не подозревают, что в Арктике он летом сходит. Далеко на юге, в умеренном поясе, горы Аляски все лето лежат под снегом и льдом. Здесь же, в суровой Арктике, неглубокий снег быстро тает под лучами незаходящего солнца.

Мои глаза устали от однообразия. Я тосковала по мягкой тьме и звездам умеренного пояса. Человек здесь никогда не пошлет приветственный клич бледному рассветному небу, раздающемуся вширь высоко над горами. Какая здесь может родиться поэзия? Во всяком случае, не романтическая. Разве что-либо величественно— далекое от наивной игры в таинственность. Здесь, под незаходящим солнцем, чувствуешь стремительно бьющийся пульс самой жизни.

Ветер немилосердно рвал палатку. Она все время дрожала и тряслась, хотя растяжки удерживали ее за все петли, включая те, что были вделаны в тесьму, пришитую посередине. Было жутко оставаться одной в лагере, когда налетал шквал и озеро покрывалось белыми барашками, а Крис отсутствовал и некому было поглубже загнать в землю железные костыли, потуже натянуть веревки и укрепить остов веранды.

Однажды вечером он вернулся со съемки в предгорье, где было потише, и, как мне показалось, был немало удивлен буйством ветра здесь, внизу. Однако, поужинав, он лег спать и мгновенно заснул. Я, признаться, ждала, что он полежит немного не засыпая, чтобы убедиться, насколько прочно сделано наше жилище. Не тут— то было. Несмотря на все толчки, тычки и швырки ветра, от которых палатка ходила ходуном, он спал. «Раз так, должно быть, все в порядке», — подумала я и тоже заснула. Испугалась я лишь задним числом, поутру, когда он сказал:

— Похоже, мы любую минуту могли оказаться среди тундры без крыши над головой.

В ночь на Иванов день, перед самой полночью, нас разбудили яростные порывы ветра. Под его резкими, сильными ударами палатка трепыхалась, как полевка в зубах росомахи. Небо было сплошь затянуто свинцовыми тучами, лишь низко на севере виднелось окно, в которое лился золотистый свет. (Ночное солнце имеет более теплый оттенок, чем дневное.)

С безрассудной решимостью, презрев всякое нормирование, я приготовила кварту сухого молока — оно было у нас уже на исходе, — и мы торжественно отметили день летнего солнцестояния.

— Полночный сумрак в Фэрбенксе куда таинственнее здешнего полночного солнца. Тут это просто солнечный свет.

Совсем как часов в пять вечера солнечным июньским днем в горах Олимпик, — заметил Крис.

В течение всего Иванова дня дул шквальный ветер. Веранда тряслась.

Палатка приплясывала на месте. Растяжки были туго натянуты. Какая— то береговая птица мяукала назойливо и отрывисто, как испуганный котенок, заглушая крики уток. В тундре было шумно и оживленно.

Мы освобождались из плена. У южного берега озера открылось разводье широкая полоса темно-синей воды, по которой гуляли белые барашки. Всякий раз, покидая палатку, я слышала необычный звук — плеск волн о берег, движение, бульканье и хлюпанье воды.

Вечером, когда мы ложились спать, озеро еще было покрыто льдом, если не считать широких, постоянно меняющих очертания разводьев. Утром Крис разбудил меня.

— Лед исчез, — бесстрастно— ликующим тоном произнес он. — Льда больше нет.

Ледолом кончился. Самолеты снова могли приземляться в тундре.

Неделя ожидания прошла. Огорченные и разочарованные тем, что оленихи не появились, мы отправились обратно в горы, чтобы потом спуститься по Кугуруроку к Ноатаку.

Поднимаясь в горы, мы остановились передохнуть и, оглянувшись назад, увидели нечто необычайное. В зеленой безбрежности тундры озеро стояло синее и неподвижное, отражая в себе небо, — таким мы его еще не знали. Это была зловещая примета, но мы об этом еще не догадывались.

На первой же каменистой площадке за южной грядой холмов мы сняли с плеч поклажу и присели отдохнуть. Навстречу нам, что-то выклевывая среди бледно— лиловых, кремовых, пурпурных и розовых цветов, скакал подорожник.

— Они больше не поют, — с сожалением сказала я.

Но как раз в этот момент раздалась песнь подорожника, планирующего к земле.

— Вот запел один, специально для тебя, — сказал Крис и, не меняя интонации, добавил: — А вон стадо оленей с оленятами.

Мы поднялись с биноклями в руках. В восточной части горизонта вырастали фигурки оленей — около семидесяти взрослых животных, из них половина с детенышами. Неужели это то, чего мы ждали? Неужели это самки?

Нас затрясло как в лихорадке. Крис ринулся с кинокамерой навстречу животным, забыв взять с собой катушки с пленкой. Я догнала его и вручила их.

Он только улыбнулся в ответ. Вернувшись к своей укладке, я обнаружила кассетодержатель. Повесив его себе на шею, я взвалила на плечи поклажу.

Когда я догнала Криса, он уже снимал вовсю. Я услышала крик олененка низкое дрожащее носовое «ма». Крик был короткий? Ему ответили частые крики басом. Олени стояли под нами на островке снега — чаща темных ног и падающие от них длинные утренние тени.

Оленей что-то тревожило, они встряхивались, тыкались мордами в снег.

Полдюжины самок с детенышами направились по широкому, дрожащему от марева взгорью на юго-запад. Четверть часа спустя одна из них как угорелая примчалась обратно. Насколько нам было известно, здесь был единственный островок снега на много миль вокруг — единственное прибежище от оводов.

Должно быть, оленей изводили носовые оводы, откладывающие яйца у них в ноздрях. Позднее их будут изводить кожные оводы, кладущие яйца на спине И на боках.

В последний день миграции самцов мы наблюдали жалкую сцену. В тот день мы сделали вылазку в нагорную тундру. Утром, перед тем как мы покинули лагерь, мимо Нолука прошло триста оленей. Но в горах за весь день мы встретили лишь дюжину. Это были самцы, которые стояли порознь на заснеженных горных склонах, пряча ноздри в снег. Каждый олень стоял так в течение нескольких минут, потом ложился, словно в изнеможении, но тут же вскакивал, тряс головой и снова прятал морду в снег. Мы нашли одного мертвого оленя, его ноздри были забиты множеством красноватых личинок, по всей вероятности носового овода.

Но вот внизу, в тундре, раздался крик, похожий на пронзительное мяуканье, и мимо нас, описывая круг, пролетели пять длиннохвостых поморников, явно чем— то обеспокоенных. Быть может, жара донимала и их? Все события этого дня были отмечены какой-то отрывочностью и неуловимой напряженностью.

Вскоре Крис решил уйти из этих мест, и меня глубоко разочаровали слова, которые он при этом произнес. Когда самки покинули снежный островок и направились в горы на юго-запад, Крис двинулся на восток навстречу прибывающим оленям, если только они действительно шли оттуда.

— Не похоже, чтобы это была миграция самок с детенышами, — заметил он.

— Вероятнее всего, самки просто хотят подвести детенышей поближе к горам, чтобы спастись от оводов.

Я отправилась к основному лагерю. По пути мне дважды попадались олени, и эти встречи еще резче подчеркнули особую напряженность и необычность дня.

Одинокий молодой олень, завидя меня, галопом пустился мне навстречу, шумно храпя, словно лошадь. Принял ли он меня за своего потерянного собрата? Мне стало как-то дико, словно я сама превратилась в оленя; хотелось попятиться, убежать. В конце концов олень понял, что перед ним существо не его породы, отбежал на несколько шагов и замер, наблюдая, как я иду своим путем.

А вскоре последовал другой замечательный эпизод. Я спускалась по склону горы. Вдоль ее подножья рысью бежала вереница оленей—самцов. Внезапно один из них отделился от строя и, не меняя аллюра, словно по зову, повернул под прямым углом и направился вверх по горному склону. За этим маневром крылась такая осведомленность, что мне стало прямо-таки жутко. Здесь была единственная гора на многие мили вокруг, на ней мог быть снег, и олень это знал. Я обернулась и наблюдала за ним, пока он не нашел островок снега, только что покинутый самками.

Вернувшись к палатке, я осталась на воле, несмотря на жару. Отдельные стада и олени— одиночки продолжали идти с востока. Два самца бросились в озеро и поплыли. Четыре оленя, обезумев от оводов, мчались во весь опор; издали казалось, будто изо рта у них что-то свисает. Когда они приблизились, я увидела, что у них низко отвисли челюсти.

Потом мне довелось наблюдать странное и жалкое зрелище, хотя жалости я не испытала — только удивление, как перед лицом события, грандиозность которого исключает всякую жалость. Между палаткой и горой в зыбком горячем мареве гуськом прошли шестьдесят рослых самцов, держа путь на запад, как и все олени в тот день. Они шли быстро — страшно, безжалостно быстро. А следом за ними, галопом, стараясь не отстать, бежали две самки с детенышем.

Насколько я заметила, самкам и олененку стоило чудовищных усилий поспевать за самцами, от которых их отделял интервал в двести ярдов.

Тут появился Крис.

— Здесь неподалеку олененок, пойдем, поможешь мне. Хочу привести его сюда.

Крис наблюдал за ним в течение двух часов. Олененок лежал один в тундре к востоку от косы. Дважды вблизи него проходили одиночные самки. Олененок с трудом вставал на свои длинные ноги и бросался к какой-либо самке, отчаянно пытаясь пристроиться к ней. И каждый раз самка дико шарахалась от детеныша, а одна даже встала на дыбы и ударила его. Олененок рухнул на землю и, совершенно выбившись из сил, лежал не шевелясь. Возможно ли, чтобы мать, по ошибке пристав к стаду быстро передвигающихся самцов, бросила его?

В Штатах, увидев одинокого олененка, мы бы и не подумали беспокоиться за его судьбу. В таких случаях матка обычно кормится где-нибудь поблизости и должна скоро вернуться. Но здесь, в Арктике, на путях великой миграции, нам почему-то казалось, что самка, вынужденная решать, остаться ли с теряющим силы детенышем или догонять уходящее стадо, должна предпочесть стадо.

Часть пути олененок, согласно обычаю всех оленят, сам шел за нами, часть пути его пришлось тащить. Крис привязал его в тени палатки. Я попробовала напоить его теплым молоком из фланелевой соски. Пахнущее человеческими руками и тряпкой молоко внушало ему отвращение. Зато он водил носом по зеленому мху, слизывая капли пролитого молока.

Олененок заметался, зацепился крупным раздвоенным копытом за растяжку палатки и застыл в безучастной позе, понурив голову, глядя прямо перед собой и бог знает как воспринимая все эти чуждые, навечно бессмысленные, непонятные и неживые для него звуки, намерения и запахи вокруг, беспомощный в логовище хищников. Я тихонько погладила его. Он сделал чуть заметное движение крайнего отвращения.

Его нельзя было назвать милым, славным, «хорошулькой», он был всего-навсего животным, предельно приспособленным к жестокому существованию в тундре. Его длинные ноги должны были поспевать за самцами. «В Арктике нет младенцев», — подумала я.

Крис с нежностью взглянул на олененка.

— Когда прилетит «Норсман», — сказал он, — мы заберем его с собой.

Я промолчала. Олененок лежал с потухшим взглядом, словно при смерти, потом опять стал метаться. Крис понял, что у нас он не выживет.

— Как легко они теряют волю к жизни, — сказал он. — Пусть лучше умрет свободным.

Мы отвели олененка туда, где нашли его. Он оживился, его глаза заблестели. Со слабым криком побежал он в тундру ожидать то единственное существо, которое должно несомненно придет спасти жизнь, еще теплившуюся в нем..

После миграции тундра изборождена параллельными бороздами — следами оленей.

В восемь часов вечера солнце скрылось за серую тучу, над тундрой разлился сумрачный свет. С запада показалась самка. Быстрой рысью она почти вплотную пробежала мимо одиночного самца, шедшего по ходу миграции, не обратив на него внимания. Время от времени пригибая морду к земле, словно принюхиваясь, она торопливо и целеустремленно двигалась вспять против хода миграции.

— Она найдет его, — сказал Крис.

Его глаза сияли. Мне показалось, что он молился перед этим.

В тот день мы поняли, что жара в Арктике более страшна, чем тучи и ветер.

Еще до полудня Крис принял решение. Стада, проходившие мимо нас, были всего лишь случайными, боковыми завихрениями основного потока миграции, где бы он ни протекал. Но нам было достаточно и этого: Крис уже заснял оленят.

Необходимость искать их в горах отпала. Мы останемся здесь и отправимся через хребет вместе с Томми, когда он прилетит сюда снимать основной лагерь.

Наше прежнее решение провести лето на Ноатаке оставалось в силе.

Мы поднялись на взгорье, свернули наш истерзанный ветрами бивак, прошли еще выше к запрятанному в горах снаряжению и вернулись к Нолуку с тем, что смогли унести на себе.

Ожидая самолет в диком, безлюдном краю, всегда немножко тревожишься. Не забыт ли уговор, ведь это было так давно? С того дня, как Томми вот здесь, в палатке, обещал снять наш основной лагерь «что-нибудь около 5 июля», прошло уже почти семь недель.

— Смотри-ка! Подорожники собираются в стаю! — сказал мне Крис ясным, холодным утром 2 июля.

Действительно, стая взрослых подорожников кружила над косой, где они последние два месяца вели такой напряженный образ жизни. Неужели и они подобно нам собираются улетать?

День нашего отлета был близок, и мы старались не уходить далеко от лагеря. Ведь нас не рассчитывают застать здесь. Томми может прилететь и на день, и на два раньше. Он может приземлиться и взлететь, прежде чем мы добежим до самолета. Правда, мы прикололи к нашим пожиткам записку, но ведь она могла быть сорвана ветром или остаться просто незамеченной. Все наше имущество, за исключением самых необходимых для жизни предметов, было аккуратно сложено в горной палатке, которую Крис перенес к устью ручья, чтобы легче было грузиться в стоящий на воде самолет.

Пятого Томми не прилетел. На следующий день задул сильный ветер.

Посеревшее озеро зарябило белыми гребнями волн. Моросил дождь. В горах, должно быть, шел снег. Улететь в этот день мы уже не надеялись.

Но вот вдали послышался гул мотора, и из ненастья показался черный «Норсман». Он коснулся волн и подрулил к нашей палатке. Из кабины на поплавок вылез пилот, не Томми, а Джон Кросс. Увидев две бегущие к нему темные фигуры в мокрых малицах, он, должно быть, очень удивился, если не встревожился, так как захватил прогуляться свою прелестную эскимоску— жену. На наше счастье, «Норсман» свободно мог взять на борт лишних двух человек.

Все, что произошло с нами за недели нашего одинокого существования здесь, утратило свою реальность. Куда девались тревога и слепая неуверенность, владевшие нами всего лишь час назад! Я села лицом к лицу с миссис Кросс в темной, холодной кабине; Крис и Джон, сидевшие впереди, были отделены от нас грудой багажа. Вдоль боковых стен тянулись сиденья. Самолет оторвался от воды. Я повернулась и, пряча набежавшие слезы, окинула прощальным взглядом косу, где стоял наш лагерь, исхоженные нами горные хребты, озеро, которое я больше никогда не увижу.

Пустынные горы, где мы бродили и устраивали ночлеги, заволокло снежной мглой. Мы летели вдоль хребта Брукса, сквозь снежную бурю пробиваясь на юг.

Проход, через который пролетал Джон Кросс, был выбелен снегом. Заснеженными оказались и два других прохода. Но в одном из них под нами мелькнуло — и вестью и вопросом — нечто такое, что крайне нас заинтересовало, хотя навсегда осталось для нас загадкой. Через край неизвестного горного прохода сбегали свежие оленьи следы! Были ли они проложены самками, мигрировавшими в мае? Или самцами, возвращавшимися в горы в июне? Проход утонул позади в серой, ненастной мгле. Через следующий проход мы перевалили на южную сторону хребта.

На берегу реки Ноатак мое внимание привлекло странное зрелище — скопление каких— то черных столбов. Интересно, для чего они натыканы в землю в этой безлюдной глуши?

— А зачем здесь эти… — начала было я, и тут меня осенило. Да ведь это же деревья! Последние тощие ели, забравшиеся далеко на север.

Я так и впилась глазами в землю, когда мы приблизились к месту, куда еще так недавно стремились, — устью реки Кугурурок. Это было отвратительное место. Далеко вокруг разливался черный океан жидкой грязи.

Зеленоватый лед, или «ледник», все еще закупоривал устье Кугурурока, вынуждая его блуждать по тундре и размывать почву. Горы здесь далеко отстояли от реки Ноатак.

— Вот как? А мы и не собирались сгружать ваши вещи здесь! — удивленно пробормотала миссис Кросс и назвала местом выгрузки какое-то озеро, о котором я слышала впервые. По всей видимости, план Криса сильно «поправили» в Коцебу. У меня язык отнялся от изумления. Те двенадцать тысяч оленей с бархатисто—черными рогами уберегли нас от голода, быть может, даже спасли нам жизнь, подумала я.

Но теперь мы летели прямо на Коцебу. Всего два часа назад у нас было твердое намерение лететь на Ноатак и остаться там на лето. Но тут прозвучала первая нота новой мятежной темы, которой отныне суждено было доминировать в нашей жизни. У Нолука, вручая нам драгоценный мешок с почтой, Джон Кросс сказал:

— Есть и устное сообщение. Энди передал по радио, что эскимосы в Анактувук-Пасс держат для вас четырех волчат.

Дело в том, что еще в апреле Крис просил Энди — правда, не очень рассчитывая на успех — помочь ему достать несколько волчат. Теперь надо было торопиться. Со времени приема радиограммы прошло уже две недели.

Эскимосы в любой момент могут убить волчат и получить за них денежное вознаграждение — по пятидесяти долларов с головы.

Из Коцебу Крис заказным рейсом вылетел с Энди на восток, в Бетлс, а я обычным рейсом отправилась в Фэрбенкс пополнять наши припасы, имея в виду предстоящее нам необычное приключение.

Летним лагерем на хребте Брукса

Вечером 11 июля я вылетела заказным рейсом из Фэрбенкса на север; самолет вел Дик Морхед. Под нами проплывали погруженные в субарктический полумрак просторы, бледные, раскручивающиеся с востока излучины Юкона. А дальше постепенно розовеющий, а там и прозрачно— золотой северный горизонт и наконец солнечный восход Арктики. Впереди поднялся хребет Брукса.

Мы приземлились на безлюдном аэродроме Бетлса. Направляясь с чемоданом к гостинице, я увидела неподалеку от входа загон, грубо сработанный из связанных листов фанеры, и догадалась, что здесь— то и сидят волчата.

По очень веским соображениям я воздержалась от немедленного знакомства с ними. Накануне моего отлета из Фэрбенкса норвежский ученый доктор Иун Круг, только что вернувшийся из Анактувук-Пасс, предупредил меня, что очень может быть моя первая встреча с волками на всю жизнь определит их отношение ко мне. Я не могла этому поверить, но решила не рисковать.

На тахте в гостиной, расположенной за вестибюлем, для меня была приготовлена постель. Но со сном пришлось подождать. Из своего номера ко мне тихонько прошла мать Энди и передала записку от Криса. Оказывается, накануне днем он вылетел к месту нашей новой стоянки на хребте Брукса и нарочно предоставил мне возможность накормить волчат, чтобы дать мне преимущество при первой, решающей встрече с ними.

В течение часа мы с миссис Андерсон пытались разжечь огромную, строптивую, топившуюся нефтью плиту, чтобы подогреть молоко. В конце концов я махнула на плиту рукой и пошла к волчатам с холодным молоком.

Вокруг было безлюдно, холодно и тихо. Лился розоватый солнечный свет. С негромким увещеванием склонилась я над загоном. Две серьезные волчьи морды, одна черная, другая серая, уставились на меня снизу вверх. Их владельцы робко жались под куском рваного картона. Я поставила миску с молоком. Серый волчонок двинулся к ней.

В этот момент чей— то голос у меня за плечом громко сказал: «Можно посмотреть на ваших волков?» Это была эскимосская девочка, прибежавшая из своего жилья. Серый волчонок зарычал и, сжавшись, забился под картонку. Не знаю, прав ли был доктор Круг, но отныне не проходило дня, чтобы этот волчонок не рычал на меня. В мгновенье ока я была заклеймена печатью опасности. Сама себе я объяснила случившееся на старый лад, выражением из «Золотого сука»: моя «мана»[3] стала опасной.

Я легла спать лишь в два часа ночи, а в шесть утра, услышав на дворе голоса, поднялась вновь — оберегать волчат, как наказывал Крис в своей записке, от опасного баловства эскимосских ребятишек.

К Крису я смогла вылететь лишь поздно вечером. Летом Энди предпочитал летать по ночам, когда меньше болтанка.

Близ полуночи поплавки нашего самолета коснулись тихого озера, лежащего в укрытом среди гор ущелье в центральной части хребта Брукса — горах Эндикотт. С запада озеро было затенено горами, на восточном берегу горы были залиты солнцем. От темного пятнышка палатки отделилась маленькая фигурка и побежала вниз по склону. Это Крис спешил нам навстречу.

Когда он добежал до нас, мы уже выгрузились. Энди преподнес нам сюрприз — вручил Крису свое охотничье ружье, инкрустированное слоновой костью. Он по собственному почину решил одолжить его нам из весьма трезвых соображений: несколько дней назад, когда после высадки Криса он начал подниматься в воздух, из тундры поднялись два гризли и бросились к самолету. Энди приложил к ружью четыре патрона — все, что у него было.

Теперь мы были вооружены — впервые за двенадцать лет нашей жизни в диких местах. Даже прошлым летом, выслеживая с кинокамерой гризли, мы ходили совершенно безоружные.

Заботливость Энди растрогала нас и напомнила о страшноватых подарках, полученных от двух незнакомцев прошлой весной. Узнав, что мы будем летать над дикими районами хребта Брукса, они с застенчивой любезностью снабдили нас морфием, чтобы нам было чем покончить с собой. При этом молчаливо подразумевалось, что морфий избавит нас от участи быть съеденными заживо, если мы изувечимся при аварии. С почтительной шутливостью я спрашивала себя, где же нам следует держать морфий, если учитывать и ту возможность, что у нас могут быть перебиты руки? Попробуй достань его тогда! Уж не подвесить ли к носу миниатюрные торбочки? И теперь меня занимал вопрос (хотя деликатность не позволяла мне спрашивать): есть ли у Энди подобное же грозное оснащение?

Этот подарок вносил огромное разнообразие в нашу аптечку, хоть и не пополнял ее существенно: теперь в ней были кусочки лейкопластыря для заклейки небольших ран и морфий! Был у нас раньше и пузырек с антисептическим средством, но он давно уже замерз и лопнул. И еще у нас была липучка для латанья брезента и спальных мешков.

Почему мы взяли с собой так мало медикаментов? Тут сказалось различие между нашим и «цивилизованным» взглядом на вещи. Наши неосознанные жизненные установки расходились с теми, что приняты в цивилизованном обществе.

Цивилизованность громко, на весь мир, скулит: «Обеспечьте меня, укройте меня, заботьтесь обо мне!» Но отказываться от всякого риска — значит отказаться жить.

В годы второй мировой войны мы служили воздушными наблюдателями на самом высоком в горах Олимпик пункте системы ПВО. То была первая зима после нашей женитьбы, во мне еще жила тоска по городу. Я считала, что нам нужны санки, чтобы в случае необходимости вывозить на них раненых. Санки не успели прибыть до снега, который завалил нас на всю зиму. С гор мы спускались примерно раз в месяц за почтой — на лыжах или в снегоступах. Никто из нас не заболел. Это вразумило меня. С тех пор мы каждое лето бродили с рюкзаками по бездорожным горным районам, захватив с собой лишь брезент, который использовали вместо палатки. Спали прямо на голой земле, не имея даже надувных матрацев: когда единственный мужчина в походе обременен съемочным снаряжением, приходится всячески ограничивать вес багажа.

Мы предпочитали носить продовольствие — это было важнее. А также топор и комплект легкой оловянной посуды. Нагружать себя еще и медикаментами мы считали излишним. Мы брали с собой заплатки для заклеивания ран, липучку и вполне этим обходились. Друзья подарили нам пакеты первой помощи — мы оставили их дома.

Надо выбирать одно из двух: либо страховаться на все случаи жизни, либо поверить в себя и идти налегке, не опутанным, как Гулливер в стране лилипутов, нитями бесчисленных предосторожностей. Разумеется, есть и золотая середина. Мы никогда не стремились к опасности. Но приходится где— то подвести черту или же оставаться дома в мягком кресле. Без долгих слов и раздумий мы подвели черту, решив не обременять себя аптекой от всех несчастных случаев и с ничем не омраченной радостью отдаваться любимому делу.

С Крисом однажды случилось— таки несчастье. Дело было в горах Олимпик, еще до нашей женитьбы, он был один и неосторожно ступил на гнилой ствол дерева, лежавший на крутом склоне. Бревно переломилось. Крис скатился с кручи и очнулся со сломанной рукой. Он, как мог, вправил ее — потом кость пришлось ломать заново, — натаскал и наколол здоровой рукой дров, сварил ведро рису, поставил рядом ведро воды и завалился спать. Он промучился несколько дней, но все же был ужасно рад, что сломал руку, а не ногу и не шею. Он пил мутную воду из ведра, в котором замешивал оладьи; несчастный случай надолго задержал его в горах, так что у него даже кончились припасы.

— Какая жалость, что у тебя не было английской соли, — промурлыкала я, полагая, что ее можно было бы пустить на примочки для руки. (Он тогда еще только ухаживал за мной.)

— Она мне не понадобилась, — ухмыльнулся Крис. — Я до смерти испугался, это подействовало не хуже.

Одни созданы для жизни на приволье, другие — в четырех стенах. Либо «на приволье» по собственному желанию, либо «в четырех стенах» в лоне цивилизации — пусть даже человек живет в необитаемой пустыне.

Серебристая волна за самолетом рассекла темно-синюю, затененную горами гладь озера. Вот Энди уже в воздухе. Как всегда, дрогнуло сердце, когда поплавки оторвались от воды. Улетел! Самолет дал над нами прощальный круг, качнул крылом. Крис уже нагружал свой каркас, а я все смотрела и смотрела, как серебристая струйка дыма возникает на темном фоне гор, становится все тоньше и тает внизу в каньоне Алатны. Затем и я вспомнила о делах.

Крис закрепил на моем каркасе самый интересный груз, какой только мне приходилось носить, — клетку с волчатами. На привязанной к ней рваной картонке, надписанной эскимосами из Анактувук-Пасс, значилось: «Серого зовут Курок, черного имя — Леди».

Я шла за Крисом вверх по горному склону к палатке, стоявшей в миле впереди, Курок и Леди вне всякого равновесия болтались в клетке за моей спиной. Крис, которого я не видела несколько дней, вводил меня в курс наших дел.

Во-первых, почему только два волчонка, а не четыре, как было обещано?

Оказывается, логово нашли два эскимосских парня, они убили родителей и забрали все потомство — пятерых волчат. Один из волчат «не хотел есть», и его тоже убили. Другой задохся на веревке, которой был привязан. Третий сорвался с привязи, подошел к сидевшим на цепи эскимосским собакам, и они разорвали его. Два уцелевших волчонка были доставлены на плечах за сотню миль в Анактувук-Пасс и скорее всего умерли бы с голоду до нашего прибытия, если бы там не оказался случайно доктор Круг. Он купил для волчат сгущенного молока у местного торговца по цене два доллара за три банки.

Во— вторых, почему Крис выбрал именно это место? Оказывается, он хотел обосноваться где-нибудь на безлюдье, чтобы растить волчат в полном уединении, и тут было именно такое место. Мы находились в трехстах милях к северо-западу от Фэрбенкса, в двух часах полета через дикие горы от Бетлса и более чем в ста милях пешего пути по тундре от ближайшего населенного пункта — поселка эскимосов Анактувук-Пасс.

Крис, как всегда, руководствовался при выборе лишь картой, и остановиться здесь его побудило одно соображение, которое никогда не пришло бы мне на ум. Я уже немало знала от Криса о диких краях, но он все еще был моим учителем. Здесь, в горном проходе и его окрестностях, берут начало четыре реки, и Крису пришло в голову, что, вероятно, дикие животные используют это место как естественный мост между ними. Было что-то жутковатое в той непреложности, с какой вскоре подтвердилась его догадка.

Но уже и сейчас многое говорило о том, что он прав. В тот бесконечно долгий для меня день, когда я дожидалась самолета на аэродроме в Бетлсе, тут с запада на север прошло четыре тысячи оленей. А по ранее проложенным следам Крис заключил, что эта огромная масса животных лишь арьергард какой-то колоссальной миграции. Он отснял несколько футов пленки, и эти снимки чрезвычайно радовали его: олени спускались по склону горы и обходили голубое озеро гигантской буквой 8.

Когда вас со всеми пожитками вытряхивают из самолета на пустое место, тут не повитаешь в облаках, тут знай работай да работай. На мою долю выпало перетаскивать весь багаж от озера к палатке. На это ушло несколько дней.

Криса же ждала настоящая съемочная работа, и он в отчаянной спешке строил загон, чтобы можно было впустить в него волчат и фотографировать их.

Крису хотелось увековечить их младенческий облик, который исчезал не по дням, а по часам. Им уже и так, вероятно, было месяца по два; волчата рождаются примерно в середине мая. Пока загон не был готов, они оставались в своем фанерном логове, не дававшем возможности ни наблюдать их, ни установить с ними дружеские отношения, или как неприкаянные сидели на привязи.

На этот раз Крис имел помощника под стать своему рвению к работе солнце. Закатов не было, и трудовой день его ограничивался лишь пределами его собственной, почти неиссякаемой работоспособности. Он рыл канавы на каменистом горном склоне, чтобы заглубить в них изгородь и предупредить возможность подкопа. Когда материал для изгороди был доставлен, он на своих плечах принес его в лагерь, для меня эти рулоны были слишком тяжелы.

Первые день-два я ходила как в тумане от усталости, сонливости, необычности всего окружающего. Что-то в этом месте мне не нравилось. Впервые в жизни местность не внушала мне доверия. Здесь было красиво. Горы на той стороне прохода местами были залиты солнцем, местами прятались в тени. Постепенно повышающееся дно прохода внизу под нами, с цепочкой озер и озерец, было теплого рыжевато-бурого цвета и постоянно расцвечивалось радугами.

И все-таки это место не внушало мне доверия. Даже сейчас, в июле, над ним висела тень грядущей Великой тьмы. А Крис собирался здесь зимовать!

Правда, не в палатке, а в фанерном бараке; перспектива провести ледостав в палатке, так же как и ледолом, ему не улыбалась. Он нашел площадку на горе, разровнял ее и уложил балки фундамента, когда Энди доставил их. Но даже площадка, которую он избрал, не внушала мне доверия.

Она находилась между палаткой и узким глубоким ущельем, тянувшимся от гребня хребта над нами. Мне казалось, что мы окажемся под перекрестным огнем всех ветров — ветра, дующего вниз по ущелью, и ветров, рвущихся через проход. Наш барак — его не предполагалось закреплять якорями — мог быть опрокинут бурей и превращен в груду хлама. Уже сейчас шквалы и внезапные порывы ветра не давали нам покоя. Палатка вздувалась пузырем, посуда летала по воздуху, волчата испуганно прижимали уши. Какими же должны быть зимние бури?

И все же я чувствовала за собой вину: ведь мои страхи могли помешать Крису в его работе. Он хотел зимовать здесь из деловых соображений, по крайней мере так он говорил. Широкий поток миграции, иссякший здесь перед самым нашим прибытием, мог хлынуть отсюда в обратном направлении, и, если в октябре олени снова пойдут этими местами, можно будет заснять брачные бои самцов. Ради этого Стоило провести здесь в одиночестве зиму.

Я нисколько не сомневалась в том, что мы выдержим зимовку. Но мне так ясно представлялся холодный свет звезд, трескучий мороз, темнота. И прежде всего неимоверное одиночество. Однако для Криса это был вызов. Был ли он действительной причиной его желания остаться? Лично я считала, что одно дело ответить на вызов, другое — лезть на рожон.

В мой первый же вечер здесь, после того как я целый день перетаскивала груз, прибиралась в лагере и готовила в тундре под шквальным ветром, уже валясь с ног от усталости, внезапно случилась тревога, потребовавшая нового напряжения сил. Крис заметил в горах гризли, который направлялся в нашу сторону и должен был выйти в окрестностях лагеря, чуть выше его. Ветер дул вверх по ущелью, и гризли непременно учуял бы запах соблазнительно доступных «сладких вещей»: волчат и мяса, привезенного для них на самолете из Фэрбенкса и сложенного в естественной нише в стене ущелья. Крис схватил ружье Энди и полез в гору: он хотел не убить, а лишь отпугнуть гризли.

Я сидела на скале и смотрела ему вслед, пока он не скрылся из глаз.

Меньше всего на свете мне хотелось лезть сейчас в гору. Но вот я на мгновенье потеряла из виду и гризли: он нырнул в котловину. Тут уж я поднялась и побежала догонять Криса. Мне пришло в голову, что, выйдя к краю котловины, он может не заметить вовремя, гризли в вечерней тени.

Я была не вооружена, но у меня было «секретное оружие», надежное и проверенное на опыте. С его помощью я уже дважды неожиданно для самой себя спасала Крису жизнь в жутких ситуациях на Аляске. Моим оружием был фактор внезапности.

Я догнала Криса, но обнаружить гризли нам не удалось. Он либо учуял или услышал нас, либо просто свернул в сторону где-нибудь поблизости. Крис был обеспокоен.

— Он мне не страшен, пока я вижу его, — сказал он. — Хуже будет, если он проберется в лагерь, когда мы будем спать.

И вот, вместо того чтобы лечь спать — а спать нам хотелось смертельно, — мы совершили человечески понятную, само собой напрашивающуюся нелепость.

Дело в том, что мы каждую ночь ожидали самолет, он должен был сделать несколько рейсов, чтобы доставить нам сетку и столбы для загона. Мы знали, что он должен прилетать около полуночи, когда болтанка наименьшая, но не знали, в какие именно ночи. Поэтому мы решили улечься не раздеваясь на спальных мешках, готовые помчаться к озеру, как только снизу, по каньону Алатны, донесется далекий гул мотора. Иначе Энди мог разгрузиться и улететь, прежде чем мы добежим до него. А пропустить случай увидеть человека из внешнего мира — такая мысль нам и в голову не приходила.

В полночь мы отставили бдение и легли спать. Однако особенно разоспаться не пришлось. В три часа нас разбудил громкий шорох за дверью палатки. Крис схватил ружье и в чем мать родила выполз наружу. Возвратился он, весело ухмыляясь: просто ветер сдул брезент, прикрывавший примус.

На следующую ночь самолет прибыл, и с ним вместе дополнительная гарантия нашей безопасности, которую предусмотрел Энди. Он долго разгонял самолет взад-вперед по реке у Бетлса, чтобы взлететь с внепрограммным добавочным весом на борту — вторым пилотом Диком Морхедом. Энди решил не оставаться единственным на свете человеком, знающим, где мы находимся, — так, на всякий случай.

Это напомнило мне любопытный эпизод, случившийся в прошлом году. Боб Байере, летчик, возивший нас по Юкону, чуть не подвел тогда супружескую чету — белого траппера и его жену— индианку, которых он доставил на самолете в отдаленный дикий район. (К слову сказать, женщина была так толста, что, увидев ее, Боб стал готовить к полету самолет побольше.) Он обещал прилететь за ними ровно через год со дня высадки. Никто, кроме него, не смог бы их разыскать. Две недели спустя Боб попал в аварию из-за неисправности мотора, был ранен в голову и две недели пролежал без сознания. Все это время не только его собственная жизнь, но и жизнь двух людей, оторванных от цивилизации, висела на волоске.

С пребыванием у нас Дика Морхеда связано несколько странно— забавных эпизодов. Он пошел ловить рыбу к ручью, который протекал по ущелью и впадал в озеро, и раздавил гнездо с утиными яйцами, причем остался совершенно равнодушным к горю утки— матери. (Ранним летом в тундре необходимо оказывать величайшую учтивость всякой дикой твари.) Крис очень сожалел об этом, так как рассчитывал заснять утячий молодняк. Однако этот случай имели другие последствия.

Утро следующего дня было тихое и пасмурное. Я готовила завтрак, Крис изучал широкий проход под нами, выискивая «объекты». Он сидел на скале, чтобы удобнее было держать тяжелый полевой бинокль (те бинокли— лилипуты, которыми мы пользовались, бродя с рюкзаками по горам в Штатах, здесь, в этой монотонной рыжевато-коричневой необъятности, были бы практически бесполезны). Одной из причин, почему Крис выбрал для лагеря это высокое неудобное место, была хорошая обзорность. Глядя вдоль полого повышающегося дна прохода, можно было видеть все, что делается на местности на четыре мили к северу.

Внизу под нами лежали три озера. Мы назвали их Посадочное озеро, Среднее озеро и Северное озеро. А если забраться чуть повыше, можно было увидеть целых двадцать два озера и озерца. Самое дальнее из них было замечательно тем, что посылало по ручейку в каждую из трех больших речных систем Аляски — в реки Нигу и Киллик, текущие к Северному Ледовитому океану, и в Алатну, впадающую в Берингово море.

Я только что взбила тесто для оладий и налила в него топленого масла, как вдруг Крис сказал:

— Внизу, у озера, возле кучи наших вещей, три каких— то белых животных. Похоже, снежные бараны. — И минуту спустя добавил: — Нет, это гризли, медведица с медвежатами.

Мамаша заметила нас, они идут к нам наверх.

Первая моя мысль была о волчатах. Они сидели на привязи. Я осторожно подошла к ним с намерением загнать их в фанерный ящик. Они съежились, как от страха, и на время я оставила их и поспешила на помощь Крису: он лихорадочно разыскивал четыре патрона, заваленных пожитками, разбросанными по полу.

Наконец мы нашли их. Крис взял ружье и еще один жуткий предмет, назначение которого не ускользнуло от меня, хотя мне и некогда было особенно размышлять на этот счет, — охотничий нож для рукопашного боя, и зашагал вниз навстречу гризли. Они быстро шли гуськом в гору по направлению к нам. Я погасила примус: не исключена возможность, что в скором времени в лагере разыграется побоище. После этого я загнала волчат в ящик. Наглухо закрывая их листом фанеры, я пробормотала:

— Бедные, может статься, вы так и умрете здесь с голоду.

Крис притаился за серой скалой. Гризли, по-прежнему гуськом, приближались к нему. Тут я быстро сочинила самую устрашающую погремушку, какую когда-либо делала, а именно: опорожнила большую, на два с половиной фунта, жестянку порошкового молока, вложила в нее пустую банку из-под сгущенки и для пущего звону пару камешков. Придерживая погремушку, чтобы она не загремела до времени, я сошла к Крису, но не заняла место рядом с ним, а как подкошенная упала на землю, посреди тундры. Не подумайте только, что от страха: все это время я помнила о своем секретном оружии.

Футах в пятидесяти от Криса медведица остановилась и начала внимательно разглядывать его, потом повернула голову и посмотрела на медвежат.

Последовала немая сцена. Медвежата ждали, Крис ждал, я ждала. Решение было целиком предоставлено медведице. Прошла минута. Серый склон горы безмолвствовал. Два заложника, молча сидевшие в темном фанерном ящике, должно быть, напряженно прислушивались.

Наконец медведица приняла решение: повернулась и не торопясь пошла тем же путем, каким пришла, а за нею следом двинулись медвежата. Можно было не сомневаться, что она отступила из-за них, чувствуя неопределенность ситуации и не желая безрассудно рисковать детенышами.

Тут— то и произошел курьезный эпизод, которым мы обязаны неосторожности Дика. Медвежонок, шедший последним, наткнулся на разоренное гнездо. Но к еде он приступил не сразу, а сперва поднял голову и воззрился на мать и братца, которые, словно позабыв о нем, уходили все дальше. Потом нагнулся и принялся есть. После мы не нашли на этом месте ни скорлупки.

У кучи нашего имущества медвежья семейка задержалась, варварски расшвыряла вещи и, пройдя далеко на запад, исчезла в лощине среди гор.

Я принялась размешивать тесто для оладий. Крис взглянул на меня и сказал:

— Ну что ж, поблагодари бога…

Это было как раз то, о чем мы часто забывали в последние суматошные дни. Мы были рады. За медведицу и за себя. Она была самой красивой медведицей гризли, какую мы когда-либо видели, — чистой кремово— белой масти, совсем как белый медведь. А ее медвежата походили на большие белые грибы дождевики.

В последний раз беспечность Дика помянулась нам несколько недель спустя. Мы были у озера. Крис взглянул на утку, которая все лето провела здесь одна, и тихо сказал:

Бедная утка!

Бедная? — живо переспросила я. — Это что, новая разновидность?

Бедная, — повторил Крис. — Прилетела на север, чтобы создать семью. И вот приходится улетать обратно одной.

То была отнюдь не первая и последняя наша встреча с гризли. Каждый медведь, проходивший через ущелье, — а в это время года они все почему-то шли с севера — рано или поздно замечал наш лагерь. Можно было даже точно определить этот момент: гризли методически поворачивали и направлялись к нам вверх по склону.

Перед скалой, где Крис поджидал медведицу, он установил «предел дерзновения»: «Если мишка переступит его, буду стрелять».

Прежде чем спуститься вниз, мы всякий раз оглядывали проход в бинокль.

Однажды, не заметив ничего подозрительного, мы спустились без оружия к ручью наловить сетью хариусов. Мы шли себе и шли, как вдруг рыжевато-коричневый бугор, лежавший на нашем пути, поднялся среди тундры и замер, уставя на нас темное, как у всех гризли, брюхо.

Нам оставалось одно: отвести глаза в сторону, чтобы не тревожить медведя, и спокойно пройти мимо. После того как мы миновали его, гризли плюхнулся на четвереньки и подрал вскачь на север — туда, откуда явился.

Волчата

Крис закончил загон за неделю, и мы с радостью водворили волчат на жизненное пространство, с таким трудом отвоеванное у горы. Как и следовало ожидать, они были вне себя от восторга. Крис извел на них несколько футов пленки, а затем направил все свои усилия на благоустройство лагеря, который пока что выглядел довольно жалко. Крис заново натянул брезент, на сей раз не в виде квадратного домика, а буквой V, направленной острием против двух господствующих ветров. Из валунов, которыми было усеяно русло ручья, протекавшего по ущелью, он сложил стол, и мне стало гораздо веселее стряпать стоя, хоть как-то укрываясь от постоянно дующих яростных ветров.

Следующее мероприятие Криса имело увеселительный эффект. Он начал запасать впрок топливо, наваливая в кучу срубленные ивы. Теперь можно было топить нашу новую юконскую печку и для обогрева, и для просушки одежды.

Вскоре Крис кончил наваливать одну груду и принялся за вторую, и тогда два сорокопута облюбовали первую в качестве своеобразной вешалки. Они ловили мышей за волчьим загоном и развешивали их на ветках ив; внизу, под кучей хвороста, жили другие, «заколдованные», мыши. Что нас веселило — это живая и выразительная бормотня сорокопутов, обсуждавших стоящую перед ними поистине дьявольскую проблему — присутствие двух волчат в таком месте, где так много костей и на костях так много вкусной еды. Сорокопуты садились за изгородь, вперяли взоры в кости и волчат, а затем, не в силах совладать с собой, принимались обсуждать наболевший вопрос, издавая то мелодичные, то задушенные, то хриплые крики и причмокивающие звуки. Очень может быть, дистанция между птицами и людьми чуточку менее велика, чем мы склонны предполагать, хоть и имеем все основания возмущаться отождествлением себя с ними. Расшифровать чувства сорокопутов не составляло никакого труда.

Но настал момент — обе кучи хвороста утратили для нас всякий интерес.

Крис отказался от мысли зимовать здесь и бросил «дровозаготовки». Мои доводы относительно ветров в ущелье взяли верх.

Однако это решение ввергло нас в мучительную неопределенность — не приведи господь испытать ее вновь. От мысли зазимовать где-нибудь на хребте Крис не отказался. Он все еще лелеял надежду снимать в октябре брачные бои оленей—самцов. Но где окажутся эти кочевники через два месяца? Ответ на этот вопрос был нашей ставкой в игре, и аномальные условия Арктики вынуждали нас делать ставку уже сейчас, в июле.

Арктическое лето зажато между ледоломом и ледоставом. Если верить Энди, ледостав мог начаться в любой день после первого сентября. До этого нам следовало завезти самолетом — в несколько рейсов — материалы для постройки барака и по мере возможности поставить его.

Все эти дни мы жили двойной жизнью. День был насыщен событиями и деловой суматохой, ночью мы лежали в сумраке палатки, подчас бодрствуя в ожидании самолета, и обсуждали нашу проблему. Как-то Крис с легкой улыбкой сказал мне:

— Съемки на Аляске — это как «золотая лихорадка». Материал здесь есть. И вот становишься безжалостным и азартным. (Он хотел сказать, что мы рискуем так, как едва ли рискуют при обычных обстоятельствах, и вынуждены принимать вслепую важные решения.) Тратишь душевные силы, свою жизнь, свое состояние. А будет ли толк — может, да, может, нет. Здесь это в порядке вещей.

А однажды он задал необычный для него вопрос:

— Лоис, чего бы хотела ты?

Растерявшись, я так и ляпнула, что было у меня на уме:

Вернуться домой.

Давай сперва снимем картину, — мягко ответил он. — Быть может, мы делаем как раз то, что нужно.

Эти смиренные слова успокоили меня, и я перестала дергать Криса. Однако из тупика нас вывел лишь один его смелый творческий акт. Крис не из тех людей, что мирятся с безвыходным положением. Его поступок не лез ни в какие ворота и не имел никакого отношения к тому, ради чего мы здесь были. Но он развеял чувство безысходности и дал нам благотворное ощущение того, что мы на верном пути и снова повелеваем обстоятельствами.

Дело было так. Крис ежедневно прогуливал волчат на поводке. Их миниатюрные сбруи выдавали его гордость тем, что теперь у него есть свои волчишки. Волчата были нашими первыми ручными животными. С самого начала нашего супружества мы вели «дикий» образ жизни и не имели возможности ни взять животное с собой в странствия по горам, ни попросить соседа кормить его в наше отсутствие. У нас просто не было соседей, ибо мы жили в таких местах, где на многие мили вокруг нет людей. К тому же любое ручное животное может либо убивать диких животных, либо быть убитым ими. Но Крис, я это знала, до сих пор тосковал по Тиму — пуме, которая у него когда-то была.

И вот однажды Крис, глядя на волчат, которые, как обычно, держались дико и отчужденно, вдруг сказал:

— А что, если отпустить их? Пусть сами провожают нас до дому.

Нет, нет! Они убегут, и мы их больше не увидим!

Крис нагнулся и снял с волчат нарядные сбруи.

Это риск с расчетом.

То был наш первый смелый дружеский жест по отношению к волчатам, за которым последовал целый ряд других.

Как я и опасалась, волчата пустились наутек. Но затем произошло чудо, и мы обогатились первой драгоценной крупицей достоверных сведений о волчьем характере. Леди стремительно повернулась на месте и побежала обратно к Крису, демонстрируя нам так называемую волчью улыбку, несомненно одну из самых милых и подкупающих улыбок на свете. До этого мы и не подозревали, что существует такая.

Леди улыбалась всем своим существом. Казалось, улыбается даже ее выгнутая горбом спина. Плотно прижав уши, она радостно разбрасывала во все стороны, даже вперед и назад, свои крупные передние лапы, словно они были у нее на шарнирах. Подбежав к Крису, она исполнила наиболее очаровательную часть улыбки — наклонила голову набок и высоко задрала в противоположную сторону переднюю лапу, словно умоляя о дружбе и глядя на Криса снизу вверх с выражением такой неподдельной радости, какой мы еще ни разу не видели на ее острой черной мордочке. Глаза Криса тоже сияли от счастья.

Тут мы впервые осознали, какими красивыми могут быть волчьи глаза.

Доктор Рудольф Шенкель считает волчью морду одной из наиболее выразительных звериных морд. Эту выразительность ей придают главным образом быстро меняющие выражение глаза. Их нельзя оценить по достоинству, если не рассматриваешь волка вблизи. С небольшого расстояния замечаешь, что у них удлиненный косой разрез благодаря черной меховой оторочке глазниц. Если же смотреть с расстояния в несколько футов, кажется, что они посажены горизонтально, Глаза волка большие и прозрачные, как вода. Они бывают серые, золотистые или зеленоватые — у каждой особи своего цвета, который зависит также и от настроения. Изменчивые темные зрачки, легко расширяющиеся от различных эмоций, могут гореть или сверкать свирепым огнем алчности и гнева.

Остальные части волчьей морды также изменяются, отражая различные чувства. Веки могут быть зажмурены или разглажены, уши чутко насторожены или миролюбиво поджаты. К тому же изменчива и слабо развитая, но чрезвычайно сложная мускулатура самого рыла, и из-за этого, по свидетельству художника— анималиста Уильяма Берри, волчью морду очень трудно рисовать.

Улыбка совершенно естественно переходит у волка в «полное волчье приветствие». Склонив голову набок и пригнув шею, волк может лечь на землю, сперва шеей, а потом, вывернув свое гибкое, как у угря, туловище, и спиной — истинно танцорское движение, на которое не способна ни одна собака. Волк может выполнить его, не перевертываясь окончательно, благодаря исключительно широкой опоре, которую обеспечивают задние лапы. Он проделывает приветствие одним плавным движением, сопровождаемым ласковым поблескиванием глаз.

Первой части приветствия, так называемому подставлению шеи врагу, приписывается очень важное значение. Однако, готовясь лечь у ног человека, волк подставляет шею земле, и для него совершенно безразлично, в какую сторону он повернет ее. Если он поднимает и отворачивает от вас голову, подставляя вам легко уязвимую шею, это происходит потому, что ему хочется поднять лапу и положить ее вам на шею, если до нее можно дотянуться, либо просто улечься у ваших ног.

Отныне волчья улыбка прочно вошла в нашу жизнь, постоянно согревая наши сердца и заставляя улыбаться в ответ. Вскоре мы обнаружили, что самый ободряющий знак, какой мы можем подать в тундре волчатам, недоверчиво наблюдающим за нашим приближением, — это самим воспроизвести волчью улыбку. И вот мы приседали на корточки, расставив локти, и откидывали в сторону руку. Понижение вашего роста волк истолковывает как признак миролюбивых намерений. Не знаю, понимали ли волчата, что мы хотим им улыбнуться. Во всяком случае, приседание и откидывание руки было для них нашим постоянным знаком отличия. Они улыбались в ответ, откидывали в сторону лапу и бежали к нам.

Не отдавая себе отчета в том, как это важно, мы часто начинали с подражания, чтобы держать волков в своей воле.

Наивно было бы полагать, что, после того как Крис даровал волчатам свободу и ответил на их улыбку, они с легкостью последовали за нами домой.

Наоборот, они то и дело оглядывались на нас, чтобы убедиться, следуем ли мы за ними! Оказывается, они видели в нас часть своей стаи, хотя тогда мы и отдаленно не догадывались об этом. Общительные волчишки хотели, чтобы мы составляли им компанию, но при этом всячески увертывались и не давали себя схватить.

В конце концов они были водворены в загон, накормлены, и надо было видеть, каким довольством и благодушием сияли их маленькие мордочки!

Когда я готовила ужин, Крис подошел ко мне и полушутливо, полузастенчиво шепнул мне на ухо:

— Мне так нравятся наши волчишки!

Отныне они пользовались полной свободой на наших ежедневных прогулках.

Мы обладали тем бравым, спасительным «начальным невежеством», которому потом только диву даешься. Мы и представить себе не могли, какие треволнения нас ждут впереди, когда мы попытаемся жить на более или менее свободных началах с «не ориентированными» на человека животными.

Нами руководило лишь поверхностное желание фотографировать волчат.

Разумеется, это было возможно только на основе дружеских взаимоотношений с ними. К тому же мы хотели снимать их в естественном окружении в силу некоего определявшего наш образ мыслей и даже образ жизни взгляда: мы были убеждены в том, что последние чудесные уголки дикой природы, ныне стираемые с лица земли, представляют собой несметную ценность, лишь смутно ощущаемую человеком и в наши дни стоящую на грани гибели и полного исчезновения. Дикая природа без животных мертва. Это всего лишь мертвый пейзаж. А животные без дикой природы — закрытая книга.

Итак, сбруя была навсегда снята с волчат, и тут я с ужасом обнаружила, что на их шубке остались следы. Неясными бледными полосами они проступали даже на пышной черной шубке Леди. «Неужели, — недоверчиво спрашивала я себя, — сбруя попортила шерстку в какой-то критический момент ее роста?» Я тогда еще не знала, что такие вот «сбруйные метки» — характерная примета всякой волчьей шубы!

Теперь волчата открывали нам тундру, как никто другой. Первым делом они обратили наше внимание на безымянные комочки костей и перьев — останки птиц, погибших здесь нынешней весной, — больных, старых, обессиленных либо захваченных поздней бурей птиц; они проделали долгий путь к тундре, где впервые увидели свет и услышали песни своих собратьев, и здесь умерли.

Леди поймала мышь. Это была ее первая добыча. Она пришла с нею к Крису, и он похвалил ее. Леди танцевала вокруг него, сияя от гордости.

Затем волчата продемонстрировали нам то самобытно— неповторимое свойство всего дикого, которое так поражает нас в сказках братьев Гримм.

Дело было так. Мы шли с волчатами по новому маршруту, и я обернулась взглянуть, почему отстала Леди. Наш черный волк стоял возле куртинки впервые открытых им темно-розовых маргариток и знакомился с ними! Он водил по ним носом, поднимал лапу и трогал их. Позже нам приходилось наблюдать, что и другие молодые волки точно так же знакомятся с впервые открытыми ими цветами.

Волчье любопытство бескорыстно и идет гораздо дальше страха и интересов желудка. Впервые раздавив гриб дождевик, Леди отпрыгнула назад, чихнула и снова хлопнула его лапой. Любопытствуя, она подбежала ко мне; сидя на земле, я рвала и ела первые, еще кислые ягоды голубики. Я раздавила несколько ягод, она слизнула их языком и стала внимательно наблюдать за мной. Я сорвала еще несколько ягод и дала ей, после чего она сама сорвала и съела несколько ягод. Волчат тоже надо учить.

Все эти эпизоды имели отношение к еде. Подлинно бескорыстную зачарованность неведомым Леди проявила однажды утром, впервые увидев лед.

Она стояла и изучала лед в своей поилке, трогая его лапой. Даже после того как я налила поверх льда воды, она сунула лапу в воду и погладила эту новую для нее гладкую поверхность.

Затем мы открыли в натуре наших волчат какую-то темную, совершенно непонятную нам черту. Желая порадовать их, Крис однажды привел волчат к найденному им трупу оленя. Однако они не обрадовались, а как будто смутились, взволновались. Затем крошка Леди взвалила на себя неимоверный труд (надо полагать, такова была бы нормальная реакция ее родителей) — стала прятать мясо.

Она отрывала кусок, уносила и, держа его в челюстях, деловито выкапывала ямку. Она клала мясо в ямку и засыпала его взрыхленной землей, подгребая землю не лапами, а своим нежным носом. Затем она спешила обратно к туше. Не желая рисковать всем своим достоянием, она прятала куски по разным местам.

Ну а что делал тем временем Курок?

Курок ел!

Чем это объяснялось — различием между самцом и самкой? Или несходством характеров? Долгое время спустя нам довелось наблюдать, как Леди два часа работала, словно вол, под палящим солнцем, пряча по частям добычу, а маэстро Курок прохлаждался поблизости в тени ив. Но мы видели за работой и его, и он трудился даже еще прилежнее Леди, делая большущие концы с тяжелыми кусками мяса, чтобы спрятать его; единственным стимулом к этому у него был дух соперничества, опасение, что его мясо могут присвоить чужаки. Леди же действовала как будто из более общих побуждений. Мясо положено прятать, вот и все.

Волчата были весьма не похожи друг на друга. Леди отличалась диким, крайне независимым нравом, была бесстрашна, игрива и всегда предводительствовала, всегда знала, куда идти, что делать. Курок поражал меня сочетанием барственности и робости, хотя, возможно, это вполне естественное сочетание. Он был сложной натурой, Леди — простой. Она, казалось, всегда куда-то стремилась, словно шла навстречу судьбе. А раз в пути — пустяки были для нее безразличны.

Другое дело Курок. Он любил роскошь. В жаркие дни он занимал единственный прохладный уголок в загоне — похожую на логово пещеру. Это само собой разумелось. Леди же с полным безразличием спала где придется прямо на солнцепеке. Когда Крис и для нее выкопал тенистую пещеру, она два дня с недоверием обходила ее: «дикое» место!

Курок был очень привязан к Леди. В нашем загоне не было ворот. Мы отгибали в одном месте верх металлической сетки и переступали через нее. И вот однажды вечером Курок чуть не сошел с ума. Мы посадили Леди в загон, а он этого не видел, тем более что часть пути Крис нес ее на руках. Курок решил, что Леди пропала, и побежал в тундру искать ее, а когда вернулся к загону, она была тут как тут. Кланяясь и улыбаясь, она бегала вдоль изгороди с другой стороны и приглашала его к игре. Он был до того расстроен, что никак не давался в руки и не шел домой.

Очутившись наконец в загоне, бедный волчишка думать забыл о всяких удобствах и хотел лишь одного — быть поближе к Леди. Даже на следующий день, оставив свою тенистую пещеру, он лежал рядом с нею на припеке, положив большую поджарую лапу на ее пушистый мех.

Много времени спустя Крис сказал мне:

— Я допускаю, что когда-нибудь Курок может стать опасным, но свирепым — никогда.

У волчат было сильно развито чувство собственности. Они не ссорились из-за еды: кому первому доставался кусок мяса, тот и съедал его. Но если случалось, оба хватали мясо одновременно, начиналась игра «кто кого перетянет». До драки дело не доходило, но каждый цепко держал лакомый кусок, не желая уступать его другому. Волчата шлепались на землю, рычали, тянули мясо к себе, упирались — и все ритмично, словно под барабанный бой.

Однажды Крис решил инсценировать и заснять эту борьбу. Он наладил камеру и бросил волчатам большой кусок мяса. Оно досталось Леди. Курок лишь взглянул на нее, затем сел и выжидающе уставился на Криса, то и дело поспешно оглядываясь через плечо: не просмотрел ли он, как его доля пролетела мимо. Крис рассмеялся и, сжалившись, бросил кусок и ему.

Волчата и не подозревали, что, когда запас мяса иссякал, они могли убить нас горем, если б стали попрошайничать. Но они никогда не канючили куски. Если они и голосили, так только тогда, когда мы уходили и оставляли их одних.

Они были игривы и все делали наперекор, как щенки. Однажды дождливым вечером я стояла у юконской печки и терпеливо просушивала их подстилки.

Затем я расстелила подстилки в их спальном ящике в загоне. Волчишки заскочили в ящик, выволокли подстилки и, расправив их лапами, улеглись на них прямо под дождем!

Время от времени то темное и дикое, что окружало нас со всех сторон, давало себя знать. Однажды утром Крис заметил гризли, который шел по ущелью на юг. Поначалу казалось, что медведь свернет в сторону реки Нигу. Но к тому времени как я принялась мыть посуду, он проходил уже мимо Северного озера, не собираясь никуда сворачивать, и стало ясно, что он не охотится, а просто гуляет. Мы приготовились. Я погасила примус и наладила погремушки. Крис занял позицию у «предела дерзновения». Я до последней минуты надеялась, что медведь пройдет мимо, не заметив нас.

Он шел уже низом, под самым лагерем. Это был чудовищно огромный зверь и — красавец. Его лапы и голова были сама чернота. Свое прекрасное светлое рыжевато-коричневое одеяние он носил, словно просторный плащ. У него был наиболее резко выраженный загривок, какой я когда-либо видела у медведя. При каждом движении передних лап он колыхался из стороны в сторону и казался то черным, то рыжевато-коричневым. Когда медведь входил в тень, загривок превращался в гребень допотопного ящера, взбегавший от низко опущенной головы к бугру над плечами.

Гризли поднял взгляд и тотчас направился вверх, как поступил бы на его месте всякий разумный медведь. Когда он подошел к «пределу дерзновения», мы вскочили и пустили в ход наши погремушки. Медведь понесся вскачь на юг, в своем первоначальном направлении, и лишь только раз рискнул взглянуть назад, чуть повернув голову набок.

— Посмотри на волчат, — понизив голос, сказал Крис. — Теперь он у них по ветру.

Леди стояла на самом высоком камне в загоне, Курок — под нею. Хотя они не могли видеть гризли, оба усиленно вбирали в себя впечатления. Голова Леди была высоко вскинута, глаза сумрачные, потемневшие. «Она сейчас совсем как настоящий волк», — прошептал Крис. В тусклом свете утра у нее был какой-то жуткий вид.

Дикость как свойство ушла из человеческого окружения. В условиях цивилизации, кажется, приручен сам воздух, которым мы дышим. Принято думать, что дикость — это свирепость. На самом же деле дикость нечто гораздо более серьезное, чем просто свирепость. Дикость — это независимость, пожизненное обязательство рассчитывать только на свои собственные силы. Во всем, что касается индивидуальной безопасности и продолжения рода, волк полагается лишь на самого себя. Нам стало очень грустно, когда мы поняли это. А случилось это тогда, когда волчата впервые увидели оленей.

Этого события мы ждали с любопытством. Олень — обычная добыча тундрового волка. Как поведут себя Леди и Курок, впервые увидев оленя?

И вот однажды, прогуливаясь, мы набрели на молодого оленя-самца.

Волчата были заняты игрой и не сразу заметили его. Он начал с обычного оленьего ритуала: сперва бросился бежать, потом остановился, оглянулся назад и… окаменел в созерцании необычного шествия, двигавшегося к нему по тундре: два человека, черная длинноносая кинокамера и два резвящихся волка!

Увидев наконец оленя, волчата припустили от нас во все лопатки. Крису удалось остановить Курка, но на Леди не подействовали никакие мольбы. Она упорно бежала вверх по горному склону, и мы совсем было решили, что больше нам ее не видать. Наконец, сочтя себя вне опасности, она обернулась, села и стала наблюдать за оленем, который сам бежал теперь что есть мочи, спасая свою жизнь.

Вы можете убедить волка в дружелюбности ваших намерений. Но вам никогда не убедить его в безопасности ситуации, тут он решает сам.

Поступок Леди был отчасти продиктован ужасающей самонадеянностью, свойственной всем молодым диким животным; точно так же детеныш горного барана убегает от матери и от стада, ища укрытия на высокой скале. Но было в нем и нечто другое. Крис почувствовал это.

— Они понимали, что мы ничем не можем помочь им. (Это было совершенно очевидно.) Но и они не собирались помогать нам! Попади мы в беду — тем хуже для нас, только и всего.

То было проникновение в неведомые глубины, в сущность волчьей натуры, в самое свойство «дикости». Но наши открытия страшно нас озадачивали: что-то в нас самих, точнее говоря, наши предвзятые понятия о волках, мешали нам принимать факты такими, как они есть. Курку и Леди потребовалось немало времени, чтобы сломить и развеять эту предвзятость.

Она есть у каждого. Каждый «знает о волках все». Вот например, о трубкозубах не существует единого ходячего мнения, а о волках существует, и человек, отродясь не видавший волка, будет с пеной у рта утверждать, что его мифический, выдуманный волк — настоящий.

Марсианский мудрец, ознакомившись с образом мифического волка, не многое узнает о волках, зато многое узнает о человеке. Он узнает, что мы бесшерстые, слабонервные, раздражительные существа. Нам лишь бы упиваться фанатической уверенностью в своей правоте.

Настоящие волки не собачливо-драчливые существа. Таковы собаки, и мы можем их понять. Но как может изнеженная, легко вскипающая человеческая порода понять волка?

Я была куда ревнивее к волчатам, чем Крис, Само собой разумеется — по крайней мере на первых порах, — он ладил с ними гораздо лучше, чем я. Каждое утро, готовя завтрак, я с завистью поглядывала на него. Он сидел на низком камне в загоне и ждал, когда волчата прибегут поиграть с ним: мы очень скоро убедились, что время игры определяем не мы, а они!

Курок уже был животным одного хозяина, а именно Криса, одним из тех животных, которых, если верить людям, имеют многие и которых так редко встречаешь в действительности. Он сам приходил к Крису и давал тихонько погладить себя. Леди никого не признавала за хозяина и была уклончива.

Однажды я заметила, как она стояла за спиной Криса и, подняв голову, задумчиво созерцала его шляпу. Можно ли отделить шляпу от его тела? Едва ли.

Тогда она сунула нос в его боковой карман и сделала открытие: уж носовой— то платок, во всяком случае, отделяется! Она вытащила его и побежала, победно размахивая им на зависть Курку. Отныне это стало ее любимой забавой, и носовые платки Криса вскоре были изодраны в клочья.

Случалось, Леди пробовала оттирать Курка от Криса, широко расставляя лапы и улыбаясь ему, если только Курок не кусал ее легонько за ноги. А однажды утром, в то время как Курок блаженно льнул к ногам Криса, Леди отошла в сторонку, улеглась у изгороди и как бы с полнейшим безразличием принялась глодать старую кость. И тут я с изумлением заметила, что ее безрадостные зеленые глаза то и дело устремляются на парочку у скалы. Леди ревновала! Что Курок тоже ревнив, этого мы тогда еще не знали.

По мере того как выявлялись индивидуальные черты двух столь различных животных, меня стал мучить неразрешимый вопрос: какими могли быть их погибшие братья и сестры? Я просто не могла себе представить тип волка, отличный от тех двух, что были у меня перед глазами. И еще вопрос: возможно ли, чтобы какой-нибудь из погибших волчат был чудеснее Леди? Подчас я была склонна видеть в ней своего рода гения волчьей породы.

Волки охотятся на оленей

Резкая перемена погоды дала Крису возможность провести две съемки, причем последняя была такой, о какой он мог только мечтать. 24 июля, впервые с того памятного дня в июне, снова наступила жара.

Мы завтракали в тени под брезентом, как вдруг Крис взглянул на горизонт и сказал:

— Что-то не припомню на том месте таких скал.

Он отставил завтрак, схватил камеру с пленками и быстро полез в гору.

Скалы, о которых он говорил, шевелились. Это были рога оленей, сплошным потоком двигавшихся вдоль линии горизонта. Отростки рогов реяли над их головами, словно привязанные нитками перья.

Крис вернулся с отснятой пленкой и ответом — по крайней мере частичным — на вопрос, который мы задавали себе в июне на Волчьей тропе: когда олени ходят по высоким хребтам? Ответ гласил: когда ветер падает и наступает жара.

Оленей изводили кожные оводы. Основная масса оленей держалась в горах, через ущелье проходили лишь одиночки.

Нам часто случалось видеть, как какой-нибудь олень внизу вдруг начинал как очумелый метаться взад и вперед, вне сомнения пытаясь отделаться от овода.

Чуть ли не в один день тундра стала курчавой. Ее цвет из рыжевато-коричневого перешел в летний серо— зеленый — зеленее она не бывает.

Высота в три с половиной тысячи футов над уровнем моря, на которой мы находились, по климатическим условиям примерно соответствовала высоте в двенадцать тысяч футов в Скалистых горах в штате Колорадо.

Укрыться от жары было негде. Солнце ходило вокруг нас круглые сутки, и я соответственно переставляла банку с маслом вокруг палатки. Но была у нас и передышка. Каждый день около полудня над нами проходили синеватые грозовые тучи. Горный проход охлаждался мгновенно и словно по чьему— то слову или мановению руки наполнялся осязаемым, говорящим сумраком. Лично — безлично.

Утром 30 июля, когда я еще одевалась в палатке, Крис крикнул мне:

— Волки! Лоис, я вижу двух волков!

Я босиком выбежала из палатки.

Внизу по тундре, между Посадочным и Средним озерами, рыскали два каких— то продолговатых кремового цвета зверя. Все животные, которых мы видели в этот памятный день, направлялись на север, за исключением оленихи с олененком, прошедших на юг, да волков, которые шныряли взад и вперед между озерами.

Завтракать в то утро нам не пришлось. Не успела я одеться, как Крис снова крикнул: «Они погнали оленя!» И начиная с этого момента мы четыре часа подряд наблюдали охоту волков на карибу — зрелище, которое мало кто видел собственными глазами и которое почти никто еще не описал.

Темно-серый олень бежал на север, к Среднему озеру, волки — за ним.

Внезапно все трое, словно по команде, наддали ходу, и олень оторвался от преследователей. Волк, бежавший впереди, остановился, панибратски взглянул на сотоварища и сел! Олень уже ушел далеко, держа путь на низкий водораздел в северном конце прохода.

Мы думали, что теперь волки переберутся к нашему краю прохода. Но вместо этого они порысили на ту сторону: там, на зеленой лужайке, волк покрупнее, как нам казалось самец, прыгал, разрывал лапами землю и снова прыгал, очевидно охотясь на мышей.

Внезапно волк поменьше и поживее, вероятно самка, повернул обратно к Посадочному озеру. «Еще олень!» — сказал Крис. И тут мы увидели захватывающее зрелище — волчью тактику в действии.

Волчица, казалось, бежала прямо на оленя, который приближался, не подозревая об опасности. Но нет, она прошла выше его незамеченной. Лишь зайдя оленю в тыл, она перестала таиться, повернула и погналась за ним.

Олень побежал прямо на большого кремового волка, поджидавшего на невысокой гряде поблизости от Среднего озера. Олень бежал вдоль гряды.

Заметив волка, он рванулся вперед, как подхлестнутый.

— Хочет прыгнуть в озеро, — сказал Крис.

В это мгновенье олень взял в сторону и помчался вниз по склону гряды к зеленеющему у берега озера болоту. Тут в погоню включился и большой волк, бросившись наперехват оленю.

— Сейчас схватит, — сказал Крис.

Но олень быстро промахнул топь. Волк сунулся в болото и как сквозь землю провалился, потом поднялся и снова кинулся вперед, но скоро отказался от погони. Он основательно вывалялся в грязи и вылез из нее почти неотличимый от сероватой тундры и черных скал вокруг. К счастью, другой волк был чистехонек, и Крис еще мог его снимать.

Неровной рысцой волки потрусили обратно к Посадочному озеру. Внезапно неутомимая маленькая волчица вновь пустилась бегом. Мы не сразу поняли, какую жертву она себе наметила.

Посадочное озеро было совершенно неподвижно. Фиолетово-зеленые горные склоны, словно мираж, наклонным отражением уходили в его мглистую тихую глубину. Новичок в здешних местах вообще не сразу бы заметил его. И вдруг я увидела цель волчицы — большого оленя-самца. В данный момент он был вне опасности на середине озера — черная точка с продолговатым серебристым треугольником тянущегося по воде следа. Он плыл в нашу сторону.

А два красивых волка спокойно рысили по противоположному берегу в обход озера, чтобы встретить оленя в момент выхода на сушу. В южном конце озера тоже было болото, и оно несколько замедлило их продвижение. Волки преодолевали его прыжками, поднимая серебристые фонтаны брызг, и вышли из него чистыми.

Казалось, им некуда было спешить. Не торопясь, двинулись они вдоль нашего берега озера к тому месту, куда плыл олень. Он уже поймал ногами дно, встал, приподнял над водой черную морду и белоснежную грудь и взглянул на берег перед собой, а затем на север, словно намереваясь вылезти из воды и пойти в этом направлении.

С замиранием сердца я следила, как волки подходят все ближе по кромке воды, следуя всем изгибам берега. Олень терял драгоценное время. Наконец он повел рогами вправо и в тот же момент бросился в воду. Он снова поплыл через озеро — не поперек, а наискосок, уходя от волков в его северо-западный угол.

Волки повернули и пустились в обратный путь по берегу. Теперь это была гонка с расчетом. Олень плыл почти боком к нам и мало— помалу удаляясь от нас. Его черная массивная голова, розетки у основания рогов и боковые отростки, отражаясь, повторялись в воде. Его спина была вытянута в ровную коричневую черту. Плыл он не по прямой, а забирал то вправо, то влево, быстро работая ногами под водой и чертя по застывшей глади озера две длинные, расходящиеся углом борозды.

Волки двигались уверенно, но не спеша. Казалось, шансы были равны: они и олень должны были достичь места его выхода на берег одновременно. Волки обежали болото и направились на север по противоположному берегу озера.

Внезапно ведущий волк пустился галопом. Ситуация изменилась: по тому берегу озера возвращалась олениха с детенышем, прошедшая здесь рано утром на юг. Она еще не дошла до волков и не заметила их.

Волки бежали по берегу один за другим, в воде под ними бежали их отражения. Олень— самец был уже у самого берега. Он и самка с детенышем одновременно увидели друг друга и приняли друг друга за врага. Испугавшись, олень шарахается от оленя — молниеносная защитная реакция опережает у него процесс опознания. Самец повернул, так и не достав ногами дна, и снова, теперь уже в третий раз, поплыл на середину озера. Олениха, по-прежнему не замечая действительной опасности — волков, помчалась на север.

Олененок же сделал нечто, на наш взгляд, неразумное и рискованное: повернул под прямым углом и, пробежав вверх по горному склону, затерялся среди пестрых скал.

Поступок детеныша связал мать. Она остановилась, оглянулась и заметила волков. Они были близко и уже хорошо видны. Она повернулась и побежала вперед. Но в ней не чувствовалось той сосредоточенной целеустремленности, как у первых двух оленей, за которыми гонялись волки. Она замедляла бег, останавливалась и глядела вслед олененку, рискуя потерять выигрыш в расстоянии, и даже начала делать круги. Но вот она перестала колебаться, повернула и помчалась напрямик по открытой тундре к водоразделу.

Я не знала, что и подумать. Я не видела, где спрятался олененок, а спросить у Криса не могла, так как он перешел с кинокамерой на более удобное для съемки место. Некоторое время я даже не могла обнаружить волков. Потом один из них вынырнул из зеленой лощины. Настигли ли они олененка, пока я наблюдала за матерью? Когда она окончательно потеряла с ним контакт и побежала не останавливаясь? Видела ли она его смерть?

Олень— самец раздражал меня. Он достиг середины озера, и мне хотелось, чтобы он продолжал плыть дальше, выбрался на наш берег и отдохнул. Ведь волки уже поставили на нем крест. Но, спасшись от волков на одном берегу озера и столкнувшись на другом с двумя животными, которые показались ему врагами, он явно считал, что его обложили со всех сторон, и теперь плавал зигзагами на одном месте в прозрачной, спокойной, темной воде. Вот он повернул голову в нашу сторону. Сейчас пойдет к берегу, с облегчением подумала я. Но он резко взял в сторону, показав нам бок. Он ни разу не сделал полного поворота и все время смотрел на север, описывая полукруг то к северо-западу, то к северо-востоку.

Наконец он направился к нашему берегу, оставляя за собой две длинные, расходящиеся углом волны, но плыл на этот раз не так быстро. Нащупав ногами дно, он долго стоял в воде, поворачивая свою темную, украшенную рогами голову то в одну, то в другую сторону, и в конце концов выбрался на берег.

Его потемневшая от влаги шерсть блестела. Через некоторое время он осмелел настолько, что стал пощипывать зелень, но с места не сходил и то и дело поднимал голову и вертел ею во все стороны.

Тем временем Крис вернулся к палатке перезарядить кинокамеру. Ему удалось заснять стремительное маневрирование волков, а также волков с бегущим в воде отражением. Теперь он хотел подобраться к ним поближе. Мы спустились в проход, всецело сосредоточенные на съемке, и даже не вспомнили об оружии. Крис установил кинокамеру на пригорке. Перед пригорком была болотистая низина, за нею — волки. Отсюда можно было снимать поверх марева.

Тундра дрожала. Мы не знали, нашли ли волки олененка. Во всяком случае, вид у них был такой, будто они наелись и теперь отдыхают.

Они могут пролежать здесь и до четырех часов, а солн це так и лупит, — заикнулась было я.

Ничего, я выдержу до четырех, — ответил Крис.

Нас донимали жара и жажда. Хорошо еще, Крис догадался захватить пару апельсинов, когда перезаряжался в палатке. И вот мы сидели у треноги, ели апельсины и наблюдали за волками. Самец лежал вытянувшись, не поднимая головы. Самка время от времени поднимала голову и, взглянув на нас, тут же опускала. В конце концов ей это надоело, она поднялась, повернулась и легла так, чтобы наблюдать за нами не поднимая головы.

Внезапно она вскочила и снова побежала на юг.

— Что-то учуяла, — прошептал Крис.

— Нервничает и решила отделаться от нас, — сказала я.

Прав оказался Крис. С юга приближался олень.

Как и прежде, волчица не пошла на него в лоб, а обошла стороной и, лишь зайдя в тыл, сделала поворот. И вот оба они уже мчатся на волка— самца.

Волчица опять пустила в ход свою тактику и погнала оленя прямо на него. А самец все это время сидел и глядел на нас. Затем он лениво сделал несколько шагов вперед, не переставая поглядывать на нас.

И тут случилось невероятное. Олень остановился и по непреложному закону оленьей породы оглянулся назад. Казалось бы, волку представилась блестящая возможность настичь его. Но нет! Волк тоже остановился и сел. Олень стоял и смотрел на волка, волк сидел и смотрел на оленя.

Прошла минута или две, прежде чем олень повернулся и продолжил бег, продемонстрировав тот чудесный скользящий бросок вперед, который олени, как назло, «выдают» именно в тот момент, когда кинокамера бездействует. Волк вскочил и бросился в погоню. «Неужели волки охотятся по правилам маркиза Куинсбери?» — подумала я.

Олень бежал прямо к своей смерти. Большой кремовый волк поджидал его.

— Сейчас мы кое-что увидим, — пробормотал Крис.

И мы действительно увидели, но не то, что предполагали. В этот момент в игру вступил — как бы вы думали, кто? — олененок! Все это время он лежал притаившись, а когда олень — это была самка — пробегал мимо, вскочил и побежал за нею. Неужели мать обошла озеро кругом, чтобы подобрать его? Ответ не заставил себя ждать.

Как раз в этот момент олениха пробегала мимо волка— самца, не видя его.

Как и прежде, он бросился к ней под прямым углом. Но теперь— то мы знали, с какой скоростью бегают волки и с какой — олени. Она была в безопасности.

Волчица остановилась: теперь пусть поработает волк. Некоторое время он преследовал олениху, но вскоре отказался от погони. Олениха продолжала бежать на север.

Мы все еще были уверены, что волки не останутся без завтрака, что олененок обречен. Глупыш вполне поспевал за самкой, но вел себя очень нерешительно. Он часто останавливался и оглядывался, теперь волки гнались за ним. Они сокращали дистанцию при каждом его зевке, пока он снова не припускал что есть силы. Неужели он не перестанет останавливаться и оглядываться? Наконец он все-таки догнал самку. Я вздохнула с облегчением.

Уж теперь— то он в безопасности, она выведет его из этих мест. Но не тут— то было! Это оказалась совсем другая самка! Олененок снова повернул и побежал в горы. Олениха продолжала мчаться вперед, словно ничего не заметив, — чужая.

Теперь настал наш черед. Бросив оленей, волки нерешительно потрусили в нашу сторону: мы были последнее, что еще осталось исследовать. Над краем пригорка показалась волчья голова, а затем и все тело. Волчица остановилась, разглядывая нас, потом двинулась к нам.

Не стану скрывать: у меня мурашки забегали по телу. Я, конечно, догадывалась, что эти волки боязливы не меньше Курка и Леди и бросятся бежать сломя голову при малейшем нашем движении. Но все равно мы испытывали трепет — веселый, восхитительный трепет оттого, что к нам подходят, нас наблюдают дикие волки.

Волчица повернула и сделала вокруг нас неполный круг. Тем временем самец тоже поднялся на пригорок и тоже обошел нас по кругу, но на более почтительном расстоянии, Затем — эффект сказок братьев Гримм — волк зевнул!

Широко, спокойно, роскошно, безразлично. Потом оба потрусили мелкой рысцой к водоразделу.

— Убедились, что мы не олени, — сказал Крис. — Не очень нас боятся, но полюбопытствовали.

Наконец — завтрак для нас с Крисом и для волчат.

— Я— то уж совсем решил: быть нашим волчишкам со свежим мясом, — ухмыльнулся Крис. С довольным видом он на певал себе что-то под нос, такая сказочная удача по части съемки ему подвалила.

— Ну конечно! Кто только не грабит работягу-волка! Мы взахлеб обменивались мнениями. Нам довелось видеть такое, что и во сне не приснится.

После этого как-то не верится рассказам так называемых старожилов, — сказал Крис. — О кровожадных волках, которые убивают ради забавы. Эти двое все утро работали до седьмого пота и ничего не добыли. Разве что несколько мышек вон там.

Они могли бы добыть олененка, — сказала я, — делай самец как следует свое дело.

Да, она взяла на себя всю беготню и давала ему блестящие возможности, — согласился Крис. — А он не сумел ими воспользоваться.

Это утро принесло нам ворох сюрпризов. Во-первых, мы узнали, как быстро волки определяют, что погоня бесполезна. Во— вторых, увидели самой природой устроенную «коробку скоростей» оленя и волка. По свидетельству естествоиспытателя Е. А. Китчина, в Соединенных Штатах был захронометрирован олень— самец, бежавший со скоростью сорок две мили в час. Какую бы скорость ни развивали северные олени, совершенно очевидно, что волкам за ними не угнаться. Впоследствии эскимосы из Анактувук-Пасс рассказывали нам, что «очень сильный волк» может иногда бежать «почти» так же быстро, как олень.

Но это, по их мнению, бывает исключительно редко.

И наконец, совершенно неожиданной для нас была скорость бега олененка.

Ему, вероятно, было всего месяца полтора— два от роду, но всякий раз, давая волкам немалого фору, он легко уходил, прямо-таки упархивал от них, как только напрягал все свои силенки.

А чего стоит уже одно это сказочно-гриммовское — волк, садящийся на землю и выжидающий, пока его добыча прохлаждается! Дано ли нам когда-нибудь объяснить это?

Со временем у Криса созрел ответ на давно волновавший нас вопрос: где зимовать? Но тут Энди, как нарочно, перестал прилетать. Я уже всерьез начала подумывать о том, не отправиться ли мне одной в Анактувук-Пасс, куда Энди раз в неделю завозил почту. Пойти обоим с волчатами значило рисковать потерять их. Меня смущало лишь одно: в тундре я чувствовала себя пленницей.

Прогулка в сто миль — сущий пустяк, но в тундре эти сто миль все равно что двести. К тому же пришлось бы идти с тяжелой ношей — теплый спальный мешок, запас продовольствия, топливо.

Но вот как-то вечером, когда внизу в проходе уже начала расти тень и мы хотели сесть ужинать, издалека послышался шум мотора. Самолет! Мы схватили каркасы и помчались к озеру.

Самолет стоял у берега на темной прозрачной воде. Энди, одетый по погоде к югу от хребта, зябко ежась, спустился на поплавок. Все это время он ждал нас в кабине.

— Вы небось думали, я забыл про вас? Вот решил наведаться, взглянуть, как вы живете— можете.

Он полетел с Крисом на север к озеру Тулиалек, где я жила одна в апреле. Когда они вернулись, решение было принято окончательно. Они обнаружили свежие следы оленей. Горючее, которое я принесла туда на своих плечах, было в целости и сохранности. Они видели там нескольких гризли.

Итак, зимуем на озере Тулиалек. Энди прилетит, как только выпадет свободное время, и доставит нас туда. Для переброски нашего лагеря потребуется сделать несколько рейсов.

Тут нам пришлось решать комбинационную головоломку. Если бы мы перенесли лагерь к озеру, мы могли бы сесть в самолет в любой момент, как только он прибудет. Но тогда пришлось бы держать волчат на привязи, а это было бы для них тяжело. Если же мы останемся здесь, у загона, мы не сможем перенести все имущество к самолету за один раз; потребуется несколько заходов, и на каждый уйдет не менее часа.

Крис нашел выход, решив разбить у озера горную палатку и перенести в нее все имущество, а на старом месте оставить лишь шатровую палатку и самые необходимые вещи. В таком случае можно будет уложиться в два захода. Пока мы будем ходить, Энди успеет перебросить сложенное в горной палатке имущество к озеру Тулиалек.

Волчата были вне себя от радости, когда мы впервые взяли их на озеро.

Леди совалась в воду все дальше и дальше, пока почти не всплыла. Курок робко жался на берегу, но потом собрался с духом и, описав широкую дугу, прыгнул.

Отныне он не боялся воды даже тогда, когда следовало. Зато позже умница Леди, наоборот, с полным основанием устрашилась ревущего, пенящегося ручья, который за одну ночь вышел из берегов.

Искупавшись, волчата побежали и скрылись в высокой траве.

— Они вернутся, — спокойно сказал Крис.

Они вернулись бегом, Леди впереди с великолепной добычей — куском оленьей шкуры, покрытой короткой коричневой летней шерстью. Курок отнял у нее шкуру и лег, рыча и теребя ее. Притворившись, что она имеет в его лице бесконечно грозного противника, сверкая от возбуждения глазами, Леди стала быстро наскакивать на него, а когда наигралась вдоволь, преспокойно забрала шкуру у ошеломленного Курка, пронесла ее с ярд и бросила. Затем она подбежала к Крису буквально с ухмылкой на губах, словно приглашая разделить ее ликование по поводу такого колоссального розыгрыша. Так Леди впервые доверилась нам всем сердцем. Два дня спустя мы обманули волчат, и после этого она никогда больше не доверялась нам вполне. Курок простил нам обман, Леди не простила.

Произошло это в тот день, когда Энди прилетел за нами. В последний раз спускались мы из лагеря в долину. Я шла впереди. Крис гордо вел волчат, вернее, они бежали сами по себе, радуясь предстоящей прогулке на озеро.

Энди я велела спрятаться в палатке, чтобы не испугать их. Подойдя к палатке, Леди остановилась и тревожно поглядела на нее. Потом побежала.

Пришлось хитростью заманить ее и поймать. От страха волчат пронесло. Мы запихали Леди в ящик, в котором волков нам доставили. Из ящика торчал ее хвост, топорщилась шерсть. Курка посадили в самолете на переднее сиденье рядом с Крисом и ужасающим незнакомцем. После я узнала, что всю дорогу он прятал морду в руках у Криса.

При погрузке произошла заминка мрачноватого свойства, проливающая свет на характер полетов над необжитыми пространствами Арктики. Мне предстояло одной дожидаться здесь возвращения Энди с Тулиалека; я должна была затем лететь с ним через хребет на юг пополнять наши припасы.

Крис уже хотел было свернуть опустевшую горную палатку, как вдруг Энди спокойно сказал:

— Лучше оставить ее для Лоис.

Крис молча поглядел на него и ответил:

— Да, конечно.

Это навело меня на мысль. Я взобралась на поплавок и выудила из наших пожитков брусок тилламукского сыра.

За тот солнечный час, что я провела одна у озера, ничего особенного не случилось. На меня не наскочил гризли. Энди вернулся. Ровный, уверенный поток жизни возобновился.

Четыре дня спустя с первой партией фанерных листов, предназначенных для постройки барака, Энди доставил меня в лагерь, разбитый Крисом у озера Тулиалек.

Операция «Фанерный ящик»

Помирились ли волчата с Крисом? Прибыв на место, рассказывал Крис, они не хотели иметь с ним ничего общего. Обманутые, до смерти напуганные, они отказывались от еды и не давали себя трогать. Они рвались от него, натягивая цепи, как две маленькие ломовые лошади.

«Такие они не в радость ни себе, ни другим», — решил Крис и на следующее утро отпустил их на свободу. Так он второй раз пошел на рассчитанный риск.

Весь день Крис следовал за волчатами, рыскавшими по незнакомой местности, ложился на землю, когда они ложились, шел дальше, когда шли дальше они. Под вечер он повернул к лагерю, не зная, пойдут ли они за ним.

Они пошли.

После этого он привязывал их на цепь только на ночь. Днем они ходили вместе с ним к тому месту, где Крис начал строить барак. Они лежали в кустарнике, он не знал точно, где, но стоило ему свистнуть и отправиться в обратный путь, как они выбирались из кустарника и следовали за ним. Он очень гордился своими новыми отношениями с ними.

— Не отпускай их сегодня, — взмолилась я наутро после моего приезда. Я была чужая для них в своей новой рубашке, ботинках и прошедших химчистку брюках. Еще хуже было то, что сегодня трижды должен прилететь самолет с лесом.

Волки ни за что не вернутся в лагерь.

Но Крис отпустил их и с гордым видом пошел строить барак. В полдень он вернулся один.

— Я спросил у Леди, — сказал он с застенчиво сияющими глазами, — и она обещала вернуться.

Первая партия леса прибыла часа в два. По-видимому, как раз в этот момент волчата и удрали. Крис был мрачен и удручен. Он обшарил окрестности на много миль вокруг. Я оставалась в лагере, на случай если волчата вернутся.

И вот появился Курок! Он проходил берегом над палаткой. Он был один. Он показался мне длиннее обычного и держал голову не высоко и задорно, как всегда, а вровень со спиной. Устал, подумалось мне. Я мигом слетала за молоком и, протягивая ему миску, поманила:

— Курок, Курок!

Волк ошарашено уставился на меня. Это был не Курок.

Этот же волк встретился и Крису. Тот также принял его за Курка. Крис побежал навстречу волку, волк побежал навстречу Крису. Оба поняли ошибку одновременно: волк не Курок, Крис не олень!

После ужина Крис вновь отправился на поиски, на этот раз на противоположный берег реки. Молодые волчата не приспособлены к самостоятельному существованию, заблудившись, они погибают от голода или становятся жертвой хищника. В тот день Крис видел в ивняке гризли, который шел вверх по реке.

Крис переходил реку вброд, когда услышал за спиной громкий плеск. Он круто обернулся: за ним гнались два волка. Он было струсил, но, вглядевшись, распознал в них Курка и Леди. Они нашли его и были вне себя от радости.

Все трое выбрались на берег. Крис плашмя лег на песок. Мокрые волчата скакали по нему и лизали его лицо.

Теперь все свои силы мы отдавали постройке барака. Это было нешуточное дело. У Криса был очень ограниченный набор инструментов, а помощником лишь одна женщина. Барак строился в диком месте далеко от озера, служившего посадочной площадкой. Каждую планку, каждый гвоздик приходилось доставлять на своих плечах через Истер-Крик (в сущности, это была река), потом через болото и наконец на Столовую гору, стоявшую в миле от озера. Как и в прошлый раз, Крис выбрал место с хорошим обзором.

Гора эта необычным образом выделялась на местности. Она высилась у самого подножья гор на северной стороне долины, неподалеку от места слияния Истер-Крика и реки Киллик, текущей на север к реке Колвилл. С ее вершины на много миль вверх по течению просматривались долины обеих рек, теснимые горами. Вверх по Киллику, на юге, виднелся горный проход, где мы провели лето.

Сперва я переносила стройматериалы одна. Крис тем временем делал выемку для барака на кромке горы. На берегу у палатки выгружались все новые, доставленные по воздуху партии леса. Смогу ли я когда-нибудь перетаскать его к строительной площадке? Но вот ко мне присоединился Крис, и груда на берегу стала быстро убывать.

Истер-Крик мы переходили вброд в ботинках и шерстяных носках. Дно было каменистое, вода холодная как лед. Сухую обувь я надевала только вечером.

Ветер на горе дул с неистовой силой. Карабкаясь наверх с ношей, словно с парусами за плечами, я то и дело заваливалась на бок или на спину. «Что же будет зимой?» — мелькала в голове тревожная мысль. Казалось бы, по силе здешний ветер ненамного превосходил ветры в Штатах, но он был какого-то совсем другого свойства. В арктическом ветре всегда есть что-то жутковатое, как бы слаб он ни был. Противясь духом неведомым ветрам предстоящей зимы, я слишком уж упорно противилась этому ветру.

Как бы не сдуло наш фанерный ящик с горы, — едко заметила я Крису.

Это моя забота! — резко ответил он.

Погода переменилась. По горам растеклись серые волнистые облака. Легкая тоска сжимала мне сердце, когда я возвращалась вечером в лагерь с промокшими заледеневшими ногами, а впереди не было ни тепла, ни уюта — лишь холод да возня с ужином после целого дня переноски тяжестей. (У нас не было ни времени, ни сил таскать на себе ивняк, чтобы топить юконскую печку для обогрева, готовили мы на примусе.) Уже четыре месяца подряд мы жили в палатке. А мне хотелось жить в доме. «У тебя будет дом», — твердила я себе.

Два дня спустя после похолодания тундра стала разноцветной. Низкий, по щиколотку, березняк, этот карликовый лес Арктики, окрасился в малиновый цвет. Ивы оделись в золото. Красными коврами расстелилась толокнянка. Высоко в горах заросли березняка, покрывавшие темные, цвета винограда конкорд, обнажения скальных пород, окрасились расстоянием в сливово— синий цвет.

Дальние горы стали темно-синими. Над тундрой поползли облака и туманы.

За одну ночь река вздулась и теперь бешено неслась по новому руслу.

Однако Крис как ни в чем не бывало отправился через нее вброд с грузом на каркасе — первыми листами фанеры. В полдень он не вернулся. За весь день я ни разу не видела у барака его хлопотливой маленькой фигурки. Под вечер я пошла вниз по течению — разыскивать человека, лежащего ничком под грудой фанерных листов. Как ни странно, он сам вышел мне навстречу. Для него все было очень просто: половодье помешало ему прийти домой к ленчу!

После ужина я поднялась по береговому скату в тундру и постояла немного просто так. Тишина. Тундра полна красок, движения, жизни. Плывущие по небу облака, свет вечернего солнца на склоне горы, закутавшей свою вершину в пурпурную тень, яркий кустарник в тундре, утки, плавающие по темно-яркому озеру… «Природа никогда не предаст сердце, любившее ее». Какой неимоверный вздор!

На следующее утро даже Крис не мог перебраться через реку. Но к утру третьего дня вода немного спала, и он вошел в реку, растолкав серые волны своими сильными ногами. На том берегу он опустил груз на землю и, возвратясь, натянул через реку веревки, чтобы мне было за что держаться при переходе вброд.

Как-то вдруг, 27 августа, барак оказался готов. Это явилось для меня полной неожиданностью. Я и не подозревала, что фанера такой спорый материал, если взяться за дело засучив рукава. Мы перенесли в наш дом старый «лагерный фонд»: спальные мешки, примус и печку, кухонную утварь — и разместили его там. Одна стена, где полагалось быть окнам, была еще не закрыта, так как не был доставлен флексоглас, но в юконской печке уже пылал огонь. И еще: в ту ночь я спала у вертикальной стены, которая не колотила и не хлестала меня по лицу.

Утром, лежа в спальных мешках на высокой койке, я наблюдала, как Крис «добывал» огонь. «Шикарная теперь у нас жизнь, киска!» — гордо сказал он. Я согласно улыбнулась в ответ— Крис разделял ходячий миф о покровительствуемой, оберегаемой от всяческих невзгод женщине, — но промолчала. Мне подумалось: случись с Крисом несчастье, смогу ли я рубить и доставлять сюда ивняк, чтобы поддерживать наше существование? Я не умею обращаться ни с топором, ни с пилой, а самые крупные ивы росли в полумиле отсюда вверх по реке.

В тот же день Энди забросил нам флексоглас, Крис принес его на себе от озера, и мы заделали окна. Теперь у нас и в самом деле было шикарное жилье.

Мало— помалу я полюбила наш маленький домик. Пусть он планировался в сугубо утилитарных целях, в нем было много незапланированной красоты. Это был ящик восемь ярдов на десять, шести футов высотой. Крыша, как и стены, была сделана из фанеры и покрыта вдобавок брезентом, чтобы не текло. Дверь была в центре северной стены.

Справа, как входишь, стояла высокая койка, под нее можно было класть вещи. Она тянулась от северной стены к южной. Слева, параллельно койке, тянулась высокая стойка. Прямо перед тобой сидел на полу враг простора юконская печка. Единственным подвижным предметом обстановки была тумба два ящика из-под горючего, поставленные один на другой, она помещалась между печкой и изголовьем кровати. Стоять можно было на единственном свободном кусочке пола площадью примерно с квадратный ярд. По утрам я лежала в постели, ожидая, пока Крис оденется. Одеваться одновременно двоим было невозможно.

Чрезвычайное обаяние этой комнатушке придавал ряд окон в восточной стене, загибавшийся по углам к двери и кровати, а также внутренняя обшивка стен — шершавый це— лотекс устрично— белого цвета. Через окна комнатушка затоплялась светом и теплом. Нам часто приходилось открывать дверь и охлаждать помещение, даже когда снаружи было восемнадцать градусов ниже нуля[4]. Чтобы натопить его, достаточно было горстки ивовых прутьев.

Стены были сделаны по принципу термоса, трехслойными: фанера снаружи, целотекс для тепла внутри, и между ними прокладка из алюминиевой фольги.

Позднее Крис добавил еще одну деталь, которой я никак не могла налюбоваться. Во время бурь флексоглас барабанил и дребезжал, хотя мы изо всех сил растягивали его, пришпиливая к фанере. И вот Крис растянул его на окнах с помощью упругой двойной рамки из белых ивовых прутьев.

Его следующее новшество всполошило меня. Переступив через мой труп, он продырявил северную стену — наш оплот против зимних буранов — и высоко в углу, в ногах кровати, вывел наружу колено печной трубы так, чтобы она смотрела отверстием вниз. Это было сделано для вентиляции, и, когда мои страхи улеглись, я признала, что труба работает отлично. (Само собой разумеется, окна у нас не открывались, а оставлять дверь приоткрытой во время бурана было нельзя.)

Крис предусмотрел еще одно устройство на случай метели — запасной вход.

У запасного входа тоже была своя приятная особенность, хотя, как и все остальное, он имел чисто утилитарное назначение. Он представлял собой дверцу из двух половинок — верхней и нижней, открываемых внутрь. Мы понятия не имели, какой глубины может быть снег, но, если он будет глубок, мы всегда сможем откопать хотя бы верхнюю половинку двери и проскользнуть внутрь, возвращаясь с прогулки.

От кручи перед бараком Крис прокопал тропинку, достаточно широкую для того, чтобы поставить на ней важный аксессуар — «наблюдательный ящик», сидя на котором он каждое утро обследовал в бинокль местность, выискивая объекты для съемки.

Что касается главной причины моих опасений — ветра, то мне пришлось признать, что Крис принял все меры предосторожности на этот счет. Барак просто не могло сдуть ветром с горы, скорее даже наоборот: ветер мог лишь глубже загнать его в нишу. Крыша была расположена почти вровень с верхом горы. Кроме того, Крис с двух сторон обнес наше жилище каменной стеной, а промежуток забил для теплоизоляции ивняком.

Барак сотрясался при шквальных порывах, но крепко стоял на своем основании.

Над всяким своим проектом Крис работает с полной отдачей сил, а сделав дело, радуется от души, как дитя.

— Мне нравится, что мы устроились так удобно, — сказал он. — До сих пор мы жили неустроенно. По совести говоря, зачастую мы прямо-таки прозябали.

3 сентября Энди прилетел к нам в последний раз перед ледоставом и оказал мне знак внимания, который тронул меня до глубины души, тем более что я была одна. Это была последняя драгоценная возможность человеческого общения, но я не могла пойти к озеру. Крис обзавелся болотными сапогами, у меня же их не было, а вода в реке стала такой устрашающе холодной, что ноги делались от нее пунцово— красными.

Я стояла у двери барака и смотрела, как Энди взлетает. Он подлетел к Столовой горе, низко прошел надо мной и помахал мне крыльями.

Полярная осень

В «полной боевой готовности», с парой волков в качестве компаньонов мы стояли на пороге самого драматического события в нашей жизни — надвигающейся полярной зимы. Все вокруг порой принимало вид, который мы именовали «мистически— арктическим». Такое впечатление произвела на нас первая осенняя буря — то затаенное, неотступно грозное в ней, что придавало ей какой-то мистический характер. Эту бурю едва ли можно было назвать бурей, просто стояла ненастная погода. Воздух был полон какой-то сумрачности, ветер словно навечно закрутил свои вихри вокруг барака. Однако самым странным и безотрадным было то, что застланное мглой солнце светило, но светило как-то недружелюбно. Оно было заколдовано, причем в самом прямом, не фигуральном смысле этого слова. Оно смотрело вниз на мертвую, но не смертную землю, огромную и опустевшую, покинутую всей живой мелюзгой либо вобравшую ее в себя. «Мистически— арктический» вид мог проявляться по-разному. Так, в один тихий серый полдень мы охотились с кинокамерой на высокой горной гряде. Был сумрачный полусвет, снимать приходилось при полностью открытой диафрагме. Прятавшееся за облаками солнце дважды, словно прожектор, заливало золотым светом клочок тундры далеко под нами. Мы стояли и смотрели вниз на множество вод — озерца, озера, реки, все серое, на подернутые мглой горы и этот клочок света.

— Прочь отсюда, не так ли? — как бы констатируя факт, сказал Крис.

В тот же день на обратном пути мы увидели нечто такое, что запало нам в память на всю жизнь. Из лощины целеустремленной рысью выбежал олень— самец.

Это был первый олень, которого мы встретили после нашего новоселья, хотя все то время, пока мы таскали на себе стройматериалы, стада оленей проходили мимо нас на север, с заманчивой картинностью пересекая реку вброд. Но тогда нам было не до съемок.

У оленя был гордый, угрюмый вид. На его розетке болтался последний клочок бархата. Рога были сухи, но все еще окрашены в кроваво— красный цвет и изрыты бороздками, как от кровеносных сосудов. В своем осеннем наряде он был величав. Осенний наряд оленя-самца на диво хорош: лоснящаяся черно— коричневая шерсть, густой белоснежный подвес на груди. Для нас он был только самим собой и никак не связан с окружающим. Но где— то далеко— далеко грандиозный вал миграции уже поворачивал вспять, и до нас долетел клочок пены, который он выбросил вперед.

Осень наступала медленно. Климат к северу от хребта Брукса сухой, снег понемногу выпадал и сходил. Но наверху, в горах, сероватая белизна неуклонно и равномерно подступала к нашему уровню.

Тундра схватывалась кожей, оттаивала, потом закаменела, и вот, когда однажды мы с банками за плечами отправились на реку за водой, наш шаг уже ударял в землю железом. Родник у подножья Столовой горы замерз. Солнце, стоявшее на юго-западе, над самыми верхушками гор, тонуло в расплывчатом сиянии. Побуревшая тундра была застлана янтарным светом, и сквозь этот свет в горизонтальном направлении летел снег, гонимый северным ветром с низовий Киллика. Когда налетал порыв, мириады несущихся врозь снежинок сливались в стремительные белые штрихи.

Мы остановились — этот янтарный свет над бурой землей, полный мчащихся белых хлопьев, извилистая, обросшая по берегам кромкой льда река, белые горы, стоящие поодаль…

— Ты когда-нибудь видела что-либо подобное? — тихо спросил Крис.

За каждым кустом уже образовался снежный нанос, но в общем тундра была еще бурой. И все же этот вот снег сойдет теперь только весной…

Нас охватило какое-то новое, еще не изведанное чувство. Это была «арктическая эйфория», овладевающая человеком в тот момент, когда грандиозное сползание в зиму принимает необратимый характер. Мы истолковали ее каждый по-своему. Как бы между прочим, бросив на меня быстрый, застенчивый взгляд, Крис сказал:

— А мне вроде бы нравится, когда тебе бросает вызов… необычное.

Что касается меня, то мои чувства вылились на языке, который я знала лучше языка арктических широт, а именно — на языке леса. Люди свободны и равны, как они могут быть свободны и равны в диком, залитом солнцем лесу, подумалось мне. Их нельзя судить и разбивать на ранги по обычным стандартам.

Ни по одежде, ни по манерам, ни по знаниям, ни по родовитости, ни по власти.

Человек не может быть ни рабом, ни господином перед лицом залитого солнцем дикого леса, дикой шерсти и диких глаз. Свобода, как здоровье, напитывает ваше сердце. Гнет ощущения, что вы объект, что вами манипулируют и вы должны хитро сопротивляться, спадает с вашей души. В вашу душу закрадывается дикая, робкая, неподдельная радость. Вы начинаете дышать той частью своего существа, которая до сих пор неведомо для вас самих была ущемлена.

Всю свою жизнь я ни капли не сомневалась в том, что я свободна. В действительности же лишь в эти последние месяцы я впервые глотнула воздуха подлинной свободы, и теперь это сказалось. Есть чувства, которым еще никто не дал названия. Ведь общепринятая, увешанная табличками шкала наших чувствований так мала! Далеко, далеко вокруг горы и тундра открылись мне теперь в своей неоскверненной чистоте и действительно что-то говорили сердцу.

Волчата подрастали и к рождеству обещали стать почти взрослыми волками.

Крис так гордился их ростом и красотой, будто достиг всего этого собственными усилиями.

— Какая крупная, красивая голова будет у Курка! — благодушествовал он. — Совсем как у какого-нибудь важного чиновника. А шерсть у них такая густая, что они не касаются земли, когда ложатся, — точь-в-точь как подушечка, утыканная иголками.

Мех у них был вовсе не грубый. Какая роскошь погружать в него руки — и чем глубже, тем пышнее он был, переходя в густой молодой подшерсток. Курок, который до сих пор был светлым, к нашему удивлению, потемнел, покрывшись темной остевой шерстью.

Люди, как правило, неверно представляют себе облик волка. Мне известны лишь два художника — Олаус Мюри и Билл Берри, которые рисуют настоящих волков. Остальные рисуют мифических волков, кряжистых, со зверскими мордами.

Настоящие же волки сухопары и имеют неотразимо аристократический вид. А морды у них обезоруживающе милы.

Они поджары телом, гибки и изящны, как кошки. У них удлиненное туловище, высоко сидящее на длинных ногах. Ноги у них совсем не похожи на собачьи. Они «нервно» оплетены венами и мускулами («нервно» в данном случае синоним нервной энергии, живости, чувствительности). Собственно лапы тоже нервные, не простые чурки, как у большинства собак, а длиннопалые и широкие.

Передняя лапа Курка оставляла столь же длинный и почти столь же широкий след, как моя продолговатая ладонь.

Рядом с волком самая грациозная собака выглядит неуклюжей. Волки обладают гибкостью и подвижностью сочленений, которые утрачены собакой в результате многовекового разведения ее человеком. В движении тело волка переливается, прямо-таки течет. Даже при ходьбе его спина слегка извивается из стороны в сторону.

А как волки прыгают! Восходящим прыжком — прямо вверх, распушившись и перетекая всем телом вплоть до кончика хвоста. Прямо вниз. Это их обычная манера резвиться. Они прыгают вверх по диагонали, как бы возносясь на воздушном шаре, либо подскакивают вертикально, стоя торчком в воздухе, это их «наблюдательный прыжок». Они умеют прыгать вбок и назад. Они свертываются в воздухе клубком и венчают этот немыслимый трюк шикарной завитушкой — грудь к земле, лапы в стороны и неподражаемый, чисто волчий, молниеносный взлет головы. Головы у них тоже сухопарые и продолговатые.

Самая несобачья черта в волке — это его хвост. С помощью хвоста он бежит, думает, выражает свое настроение и даже повелевает. «Они бегают в равной мере и хвостом, и спиной», — заметил как-то Крис. Волчий хвост может плыть по воздуху, но никогда не стоит трубой и не свертывается колечком, как у ездовых собак.

Однажды мы видели, как Леди размышляла хвостом. Она стояла и рассматривала олений череп не то чтобы со страхом, а с какой-то живой настороженностью; ее хвост при этом крутился, как у озадаченной белки.

Чем выше у волка настроение, тем выше он держит хвост. Достаточно взглянуть на хвост волка, чтобы узнать, в каком расположении духа его хозяин. У радужно настроенного волка корень хвоста вытянут на дюйм горизонтально, затем хвост свободно падает вниз. Разговаривая с приунывшим волком, можно привести его хвост в это типичное положение. Волки удивительно восприимчивы к неподдельно веселому человеческому голосу.

Поскольку волки способны к полному дифференцированному расслаблению мышц, они трясут хвостом не совсем так, как собаки, хотя примерно в тех же случаях. Различие состоит в том, что волки приводят в движение лишь основание хвоста, тогда как средняя его часть остается пассивной и лениво вихляется в типично дельсартовской манере[5]. Таким образом, когда основание хвоста идет в одну сторону, его кончик идет в другую. Когда хвост не несет «эмоциональной нагрузки», он совершенно не напряжен и свободно свисает наподобие полотенца, подчиняясь лишь ветру и силе тяжести.

С другой стороны, волки используют хвост активно и осознанно, в качестве пятой лапы. Волк может ощутительно «потрепать» хвостом по спине бегущего рядом собрата. Аналогичный жест достигается и с помощью лап: они выбрасываются под прямым углом к исходному положению. Волк может положить не только переднюю, но и заднюю лапу на спину товарища, причем таким же сильным и свободным движением, как вы кладете руку. Он может сильно толкать назад передней лапой. Открыв дверь и проходя в нее, он отводит ее все дальше за себя, совсем так, как вы делаете это рукой.

Не похожа на собачью и его высокая, узкая грудь — высокая, если смотреть сбоку, узкая, если смотреть спереди, — такая же, как у лося. У взрослого волка— самца передние лапы могут быть поставлены уже, чем у щенка бульдога. Ни одному из восьми волков, которых мы в конечном счете знали, я не могла вложить ладонь в развилок лап, не заведя слегка пальцы один на другой.

Каждое утро мы с Крисом проделывали маленькую церемонию — ходили принимать утренний поклон от волчат. Мы настолько дорожили этим обрядом, что даже установили очередность; в отличие от собак волки не имеют обыкновения в любой момент лезть к вам с изъявлениями своих чувств.

Глядеть, как они здороваются с Крисом, было не менее приятно, чем здороваться с ними самой. Мне нравилось слышать его грубовато— подкупающий голос, когда он открывал ворота загона. «Как поживают мои малыши?» Волчата начинали приплясывать и кланяться, двигаясь вдоль ограды. «Ну разве они не прелесть, эти волчишки?»

Крис входил в загон, и тут волчата чуть не сшибали его с ног. Курок вставал на дыбы, клал передние лапы ему на грудь — косматый, тяжелый, красивый — и тихо подвывал, а Крис нежно трепал его за мохнатый подбородок.

Затем Крис садился на землю. Волчата налетали на него с двух сторон, и через минуту он уже прятал голову в плечи, смеялся, натягивал шапку на уши.

То была новая игра, ее придумала Леди. Как-то утром, став позади Криса, она положила лапы ему на плечи и оглядела его всего. (Проказничая, волки предпочитают заходить сзади.) Ее не интересовал его меховой воротник, не интересовал и носовой платок. Чутко выставив вперед уши, она осторожно развязала зубами тесемки на его шапке. С тех пор стоило ему сесть, как она всякий раз развязывала их.

При всем том Леди по-прежнему оставалась уклончивой и не шла к рукам.

Она была юла, вертлявая кокетка, Клеопатра с меняющимся, как ветер, настроением. Однажды утром Курок захотел порезвиться с Крисом, и Крис послушно отправился за своими рукавицами. Но когда он вернулся, Леди ни за что не хотела подпускать к нему Курка. Она хватала Курка за хвост, кусала его в шею, так что Курок был вынужден всецело посвятить себя самообороне.

— Она просто решила не давать ему играть со мной, сказал Крис и пошел из загона.

Но и это не устраивало Леди. Она стала заигрывать с Крисом, кланяясь и лукаво блестя глазами, но по-прежнему не позволяла прикасаться к себе. Тогда Крис снова обратился к Курку.

И тут Леди сдалась. Она бросилась к Крису на грудь, часто— часто высовывая розовый язык и стараясь лизнуть Криса в лицо, а он отстранялся от нее и смеялся.

— Поневоле чувствуешь себя польщенным, когда волк играет с тобой, — сказал он.

Как-то утром Крис захотел поохотиться с кинокамерой один. Зная, что волчата будут рваться с ним на прогулку, он притаился в запасном входе, прилегавшем к воротам загона, а я вошла к волчатам, чтобы отвлечь их внимание. Но они с горящими глазами стояли у ворот и неотрывно смотрели на запасной вход, высматривая спрятавшегося Криса.

— Ладно уж, — не выдержал он. — Пусть идут.

Леди с сияющим видом выскочила из загона и побежала— заструилась вдоль внешней стороны изгороди. Бедняга Курок, преисполненный чувства собственного достоинства, топтался на месте, не зная, как быть: час был не прогулочный.

Леди манила его к себе, стоя у дальнего конца загона. Она уже совершила свою дневную прогулку, бешеным бегом обежав заросли ив. Затем она снова проскользнула в загон — вся стремительное темное приглашение и улыбка.

Курок последовал за нею наружу.

И тут стала явной мера их счастья, воплощением которого была Леди. Она вновь и вновь обегала груду припасенного на зиму хвороста, в конце каждого круга перепрыгивая через ивовые кусты. А за нею, за прыгающим темным волком, вырастали, улыбались белоснежные утренние горы.

Взрослые волки куда более интересные компаньоны в тундре, чем волчата.

Другие дикие животные здесь были примерно те же самые, что и в горном проходе, где мы провели лето, — американские лоси, гризли, песцы, северные олени и волки. Однако теперь Курок и Леди уже не оставляли их без внимания.

Так, Леди не на шутку испугала Криса, когда впервые увидела и почуяла гризли: она бросилась к нему. Крис знал, что, вздумай медведь ее преследовать, она направилась бы прямо к нему и повела медведя за собой.

«Леди!» — повелительно рявкнул он. Ошарашенный гризли так и взвился на дыбы, и вот уже Леди мчится назад, причем не из одного только послушания.

Потом она пыталась охотиться на песца. Она не жалела ног, но песец лишь забавлялся, не принимая ее всерьез, а когда она стала наседать, попросту упорхнул от нее. Песцы бегают быстрее волков. Природа и здесь предусмотрела барьер, ограничивающий волчьи возможности подобно «коробке скоростей» волка и оленя.

После такого конфуза у Леди сделалось мрачное настроение. В целом свете не сыщешь более гнетущего компаньона, чем мрачный волк.

А однажды она заметила с отмели спину лося, который шел вдоль высокого берега. Припав к земле, она стала подкрадываться к нему, словно к суслику.

Но вот она взобралась на берег, увидела, каких он размеров, да так и застыла, поднявшись во весь рост и забыв о том, что ей надо прятаться. Она сделала к лосю несколько неуверенных шагов, потом повернулась и побежала.

Она пулей пролетела мимо нас с Крисом и, когда путь ей преградила река, очертя голову кинулась в воду в самом бурном и глубоком месте. На том берегу она скрылась в зарослях ивняка. Курок последовал за нею.

Встревоженный Крис пошел было домой за болотными сапогами, чтобы отправиться за реку на розыски волков. Затем, оглянувшись назад, он увидел их. Они сидели на далеком берегу, не спуская глаз с удаляющегося лося.

— Будьте спокойны, это страшилище не нападет на них врасплох! сказал Крис.

Он дунул в свисток, и волки примчались обратно. Но после этого Леди несколько часов была не в духе и даже схватила зубами мою руку, когда я полезла к ней с ласками, невзирая на ее предостерегающее рычание.

У волков была игра, в которую они играли так часто, что мы называли ее просто Игра, Один выбирал что-нибудь — любую вещь — в качестве трофея и убегал с нею, другой догонял его.

Другая их игра была чистым лицедейством. Они разыгрывали ее на песчаных отмелях, где ей способствовал сам материал. Не думайте, будто дикие звери не понимают, что легко, а что не легко. Леди начинала копать песок, оглядывалась на Курка — следит ли он за нею, — потом принималась рыть еще ретивее, обнюхивая ямку так, словно учуяла мышь, пока Курок не подбегал посмотреть, с чем это она возится. Если и Курок принимался рыть песок, каждый из волков старался переманить другого к себе. Победа обычно оставалась за Леди.

— У нее это так здорово получается, — констатировал Крис.

В вопросах жизни и смерти, как, например, при встрече с лосем, волки всецело полагались на себя. Лишь в одном случае наши умственные способности казались им достаточны, чтобы стоило просить нас о помощи. Они столкнулись с затруднением, которого на первый взгляд для волков просто не должно существовать. Оно заключалось в следующем.

Однажды на прогулке Леди подбежала к Крису с крайне расстроенным, взволнованным видом и заскулила ему прямо в лицо. Крис догадался: она потеряла Курка. Он дунул в свисток, и Курок явился. В другой раз Курок потерял Леди и, скуля, прибежал к Крису, но Крис не сразу сообразил, в чем дело. Поскулив впустую, Курок пустился обратно по узкому болоту между ивами, которым мы только что прошли.

Затем появилась Леди и тоже заскулила. На этот раз Крис сообразил и указал рукой на болото.

— Курок побежал туда, — живо сказал он.

Леди посмотрела на его руку, посмотрела на болото и побежала в указанном направлении.

— Она прекрасно поняла меня, — гордо сказал Крис.

А однажды волки потеряли нас. Мы расчищали на озере посадочную дорожку для Энди. Им стало скучно, и они убежали от нас в горы. Когда мы собрались домой, Крис дунул в свисток. Волки, как положено, пустились по склону вниз, но наткнулись на свой собственный след и побежали по нему обратно.

У меня захолонуло на сердце. Что с ними сталось? Неужели они хотят убежать от нас? Волки уже забрались так высоко, что видна была одна только Леди; серебристый мех Курка сливался с белизной снега, и он совсем терялся на его фоне.

— Быть может, они не видят нас? — сказал Крис.

Он вышел из ивняка на белоснежное озеро и снова свистнул. Волки, как и в предыдущий раз, пустились под гору, но теперь уже мчались прямо к нам, вырастая в размерах, свесив языки, прижав уши к голове, вне себя от восторга, что наконец— то обнаружили нас.

Однажды я дня два не ходила на прогулки, и надо было видеть, как обрадовалась Леди, когда я опять начала выходить! Она вновь и вновь с сияющими глазами прибегала ко мне и по спирали летела на снег в полном волчьем приветствии, пока ее не отвлекли другие, более серьезные вещи — зайцы, полевки, суслики, куропатки, песцы.

— Как хороша была сегодня Леди! — сказал Крис — Все время припадает перед тобой на лапы, уши назад, глаза сверкают. Она так обрадовалась, что ты пошла на прогулку.

А однажды она приветствовала меня с таким радушием, что воспоминание об этом и посейчас согревает мое сердце. Я вышла на прогулку с запозданием, Крис и волки уже успели подняться в гору. Волки замерли, увидев меня, и вот я подала им наш «знак отличия» — присела и выбросила в сторону руку.

Прижав уши к затылку, Леди понеслась во весь опор под гору, перемахнула через ивняк и, взметнув облако снежной пыли, упала у моих ног в полном волчьем приветствии. Курок как обычно следовал за нею.

Не разделить с волком его радость просто невозможно. А волк, по-видимому, способен делить с вами ваши горести! Как-то раз, оставшись дома печь хлеб, я раньше обычного услыхала у подножья Столовой горы свисток, означавший: «Волки дома, запри их в загон», и выбежала наружу.

Крис шел медленно, и не кружной тропой, а прямо вверх по склону горы.

Он упал, подумала я.

Курок следовал за ним. Леди, уже наверху, наблюдала за ними и явно нервничала. Оба волка были чем— то расстроены. Оказывается, Крис поскользнулся на льду, реки, ударился о него лбом и, очевидно, некоторое время лежал совершенно неподвижно…

Наш расчет снимать оленей на Киллике не оправдался. Теперь в этом почти не приходилось сомневаться. Крис, как всегда, был весел, но без огонька.

Однажды ночью потеплело. Утром мы проснулись и увидели чистые, незаиндевевшие окна, а в них — белые горы и голубое небо. Крис встал и принялся разводить огонь.

— Там, внизу, на каменистой отмели… — тихо начал он небрежным, пренебрежительным тоном.

«Куропатки», — чуть не вырвалось у меня, но я вовремя сдержалась.

— …стадо оленей, — спокойно докончил он.

Он спокойно оделся и, не став дожидаться завтрака, ушел, взвалив на плечо треногу. Я оделась и вышла наружу. Его уже не было видно. На болоте под Столовой горой кормились шестьдесят оленей.

Один из них, большой самец, лежал головой к солнцу. Его рога были самого неестественного, «выдуманного» цвета, какой только можно себе представить, — розовато— оранжево— красные от запекшейся крови в тех местах, где сошел бархат.

Олени двинулись к реке, перешли ее вброд. Удастся ли Крису снять их?

Вот где фотогеничность так фотогеничность! В моем мозгу бились две мысли: только чудом Крис успеет подойти к оленям достаточно близко, чтобы снимать, но иногда он способен творить чудеса.

Немного погодя Крис вернулся. Он таки заснял их!

— Я даже заснял, как они отряхиваются на том берегу, рассказывал он. — Брызги так и летели, их подсвечивало сза ди. А самки, войдя в воду, при каждом шаге долго нашари вали ногами дно. Длинные, стройные ноги. Двигают ими лишь после того, как ощупают все дно вокруг и поставят твердо переднюю ногу. Еще минута — и я не успел бы установиться.

Бежал как курицын сын, когда увидел, что они хотят переходить реку.

Мы никогда не говорили: «установить кинокамеру». «Установиться» на неровном склоне холма значило расслабить на треноге три зажима, чтобы поставить ее ровно, отпустить на камере винты горизонтальной и вертикальной наводки, развернуть камеру, найти и поймать в кадр животных, затянуть все зажимы и винты, сфокусировать изображение и определить выдержку.

Я удивилась и обрадовалась его успеху, но Крис не долго задержался на нем. У него было и еще кое-что.

Я заснял одного старого самца так близко, что он за полнил собой весь кадр. Извел на него почти двести футов пленки. У него были красные розетки, совсем как у елочного оленя, разрисованного каким-нибудь художником-фантазером. Бархат весь излохматился и свисал лохматками.

Не лохматками, а лохмотками.

Ну да, лохматками. Когда он быстро поворачивал го лову, лохматки тряслись, как серьги.

Какая небрежность! Какое радостное удивление! Я сидела на ящике с тарелкой на коленях. Крис ел оладьи на постели. Улыбнувшись, я подняла на него глаза. Какое-то мгновенье он весь так и лучился радостью, не пытаясь ее скрыть. Его голубые глаза смотрели на меня мальчишески светлым взглядом.

Быть может, он и в самом деле баловень господа бога, подумала я. Быть может, вопреки всем нам — Энди, киностудии и мне — он прав, забравшись сюда на Киллик? Меня переполнило ощущение молодости, мятежности чувств и сил.

Отныне олени проходили мимо нас каждый день, но даже стадом в тысячу голов они казались всего-навсего маленькими букашками на просторах земли.

Зато как украшена и умиротворена земля, когда на ней показываются ее животные! Вид заведомо мертвой земли внушает совсем иное чувство, чем вид земли, которая живет.

По большей части олени шли с севера, как, на наш взгляд, они и должны были идти осенью. Иногда они брели на запад. Но вот 17 сентября Крис, оглядывая местность в бинокль, заметил обратное движение через Киллик. Олени двигались на север!

— Хотелось бы знать, что они там делают? — сказал он.

Быть может, уже начинались бои за самок? На следующее утро, надев болотные сапоги и взяв с собой кинокамеру, Крис отправился за Киллик.

День выдался мягкий и спокойный, но солнце показывалось редко. Я вывела волков на прогулку и жутко тряслась над ними: ведь теперь я всецело отвечала за то, чтобы загнать их домой. На самом краю берегового обрыва они подрались и свалились в реку. Очутившись в воде, они не придумали ничего лучшего, как поплыть к противоположному берегу. Они потеряли ориентировку! Я позвала их, но внизу, за ревом воды, меня не было слышно. Тогда я форменным образом завопила. На этот раз волки услышали и сразу повернули ко мне.

После шести вечера я стала высматривать Криса. Я напряженно смотрела за Киллик и каждые две— три минуты невольно проводила взглядом по окрестностям — сперва вверх по Истер-Крику, потом на юг, через озеро и горы, потом вверх по Киллику, который просматривался миль на двадцать, а то и больше, и наконец на запад, откуда должен был появиться Крис. Передо мной лежала голая, необъятная рыжевато-бурая тундра. Лишь горы окрашивались далью в синий да над бурыми тушами горных гряд пониже вырастали дикие белые гребни. Местность проглядывалась на пятьдесят миль вокруг, и где— то в этом просторе затерялось самое дорогое для меня существо два фута в ширину шесть в длину.

Стало смеркаться, бинокль был больше ни к чему. Управившись с делами по хозяйству, я подошла к западному краю горы, молча села на сухой мох и стала ждать. Он не мог заблудиться. Он мог утонуть, он мог наткнуться на гризли, мог сломать ногу, но заблудиться, имея такие ориентиры, как Кил— лик и Истер-Крик, он просто не мог.

В проходе между горами вверх по Киллику разлилась желтоватая с розовым отсветом мгла. В более южных местностях такая мгла скоро исчезает, но здесь она поднималась все выше. Перевернутый дымчато-розовый конус ширился в небе над темными горами. Внизу под ним сверкал золотом горный проход. Озерца в темной тундре подо мной налились темно-розовой краской.

Свет погас, стало темнее. Я сидела молча, машинально обводя взглядом окруженную горами тундру, хотя Крис мог появиться только с двух направлений.

Его поношенная кожаная куртка хорошо защищала меня от холода. Если он не вернется к ночи домой, я приму таблетку секонала из пузырька, присланного прошлым летом одним из моих друзей, а утром отправлюсь на розыски. Лист фанеры с четырьмя дырками для веревки послужит вместо салазок. Смогу ли я нарастить спереди кусок брезента, чтобы легче было тащить эти самодельные салазки по буграм и кустарнику? Иначе с ними будет трудно управляться.

Там, где Истер-Крик уходил за холм по направлению к Киллику, показалась вертикальная черная черточка. Я не шелохнулась, уже уверившись, но выжидая, чтобы увериться вполне. Черточка двигалась, а я все сидела на месте, наблюдая, как она приближается. Затем я, не разбирая пути, бросилась вниз по крутому сланцевому склону навстречу Крису.

Он улыбался. В полутьме этого не было видно, но я была уверена в этом.

Он отдал мне кассеты с пленкой. На его шерстяной рубашке темнели потные полосы в тех местах, где ее стягивали ремни и лежали кассеты. Легким шагом мы направились домой. Крис шел впереди и непринужденно, с неподдельной радостью рассказывал о том, что ему удалось заснять. Я отвечала ему лишь двумя репликами, тихим, счастливым голосом без конца повторяя: «Ах!» и «Вот так так!»

Брачные бои, рассказывал он, еще не начались, но стада самцов уже проходят по тем местам. Ему удалось сделать один жуткий, невероятный снимок: олени идут гуськом по краю пропасти, прямо за пропастью вырастает горный склон, и, хотя самой бездны не видно, ее явственно ощущаешь.

По пути домой у него произошла необыкновенная встреча с лосем, стоившая одному песцу нелегко заработанного ужина. Лось словно приковался к Крису взглядом и шел прямо на него. Это встревожило Криса, и он свистнул в свисток. Лишь после этого лось отвернул, и тут только Крис заметил песца. Он тоже испугался свистка, выпустил из зубов окровавленную, роняющую перья куропатку и убежал.

После ужина Крис лежал на постели с совершенно неподвижным, румяным лицом, каким оно бывало всегда, когда он очень уставал и полностью расслаблялся, но я видела, что он весь ушел в зрение, хотя глаза его были закрыты.

О чем ты думаешь? — спросила я.

О больших белых оленях— самцах, — быстро ответил он. — Они все время стоят у меня перед глазами. Большие олени вроде как держатся вместе, а молодняк рассыпается по всему стаду.

Я позавидовала ему. Мне тоже хотелось видеть вблизи больших оленей в осеннем уборе.

На следующий день, около полудня, мимо подножья нашей горы плотной кучкой прошло двенадцать оленей—самцов. Они шли быстро и казались совершенно белыми на солнце — ослепительно белые груди, белая полоса вдоль тела, пониже глянцевито— коричневых «потников» белые крестцы. У одного из них были самые неимоверные рога, какие я когда-либо видела, — в четверть больше, чем у остальных. Все самцы четко печатали шаг, на них любо— дорого было глядеть.

Возможно, они искали стадо самок с оленятами.

По мере того как олени непрерывно, день за днем, проходили мимо нас, нам открывался удивительный факт: это были одни и те же стада! Они шли сперва на восток, потом — на юг, потом, день или два спустя, — на север.

Мы узнавали их по «лошадям— качалкам» — оленям, которые сильно хромали, ныряя головой чуть ли не к самым коленям. Одни хромали на правую ногу, другие на левую. Среди калек были и самцы, и самки, и детеныши.

Но нам тогда еще не приходило в голову, что мы уже раз наблюдали подобное круговращение оленьих стад, а именно в июне, в горах Де-Лонга, где взрослые самцы кружили перед началом своей основной миграции. Это было то медленное вращательное движение, что предсказывает начало великой миграции.

Посылка

Теперь мы с нетерпением ожидали посылки с почтой и замороженными продуктами, которую Энди обещал доставить нам «в последних числах сентября».

Озеро еще не замерзло, и, надеясь, что он сядет на воду, мы приготовились к встрече. Крис отснял двадцать девять катушек пленки, ее можно было отослать.

Я уложила пленку в рюкзак, запихнула туда же полотенца и сухие носки, достала болотные сапоги Криса и свои собственные эскимосские водошлепы, доходившие мне до колен. Река стала такой узкой, что я рассчитывала пересечь ее, не заходя в воду выше колен. Подметки водошлепов, сделанные из кожи лахтака, были твердые и скользкие, поэтому Крис срубил мне ивовую палку, чтобы опираться при переправе.

В эти дни мое сердце замирало при малейшем необычном звуке. Вот шум, как от ветра или быстро текущей воды. Самолет? Нет, стремительно пролетающая стая куропаток.

Крис дал мне дельный совет.

— Если он прилетит в мое отсутствие, прежде убедись что он на поплавках. Если на колесах, то нечего и ходить.

Ночь на 28 сентября была холодная. Проснувшись утром, мы первым делом взглянули на озеро: оно было Застывшее, гладкое, темное. Ледостав. Мы ощутили легкое возбуждение и какой-то благоговейный страх. А также облегчение: отпала щекотливая проблема перехода реки вброд. Все это время река вымерзала, начиная от берегов и отмелей, вокруг валунов. Течение вытворяло невообразимые штуки — пятилось назад, ныряло в глубину, прорывалось поверх льда. Местами корка льда прикрывала поток, несущийся по донному льду.

Было пасмурно, дул устойчивый восточный ветер. Крис ушел на реку за ивняком. Я вытирала посуду, как вдруг в воздухе ощутилась едва заметная пульсация. Волки завыли.

Энди пролетел высоко над нами, описал широкий круг к западу и, вернувшись, прошел над самой горой. Под самолетом виднелись два кружочка — колеса. Крис, стоявший внизу на болоте, высоко поднял руку с красным носовым платком, указывая Энди направление ветра. Энди покачал крыльями в ответ и дал еще один большой круг, занявший несколько минут. Легкий серебристый самолет ушел далеко к Киллику и растворился, исчез на фоне черно— белых гор, и даже звук его затих вдали. Затем, совершенно неожиданно, самолет вышел на Столовую гору вровень с вершиной, с заглушенным, почти беззвучным мотором. Я стала на самом высоком пригорке за нашей лачугой.

Плоский сверток — вне сомнения, почта — упал где— то совсем рядом, и самолет пропал в воздушной бездне за кромкой горы, делая следующий заход. Я заметалась по вершине, разыскивая сверток, точно глупый котенок, который чует, но не может найти пищу. Тут Энди появился вновь. Я поспешно ретировалась на пригорок, чтобы не мешать следующему сбросу, и чуть не споткнулась о сверток. Он упал ближе, чем я предполагала.

На этот раз Энди сбросил кусок картона, восточный ветер подхватил его и унес на запад, за край горы. Я заметила направление и стала ждать следующего захода. Тем временем ко мне присоединился Крис.

На этот раз груз приземлился в загоне, в десяти футах от Курка и Леди.

Это никуда не годилось. Мы побежали к западному краю горы и остановились на полпути. С запада снова заходил самолет. Из кабины, с нашей стороны, свисало что-то черное. Вот самолет поравнялся с нами. Словно сговорившись, мы с Крисом одновременно махнули правой рукой: «Бросай!» Пакет полетел к земле.

На мгновенье в вышине над нами мелькнуло молодое, улыбающееся, загорелое лицо эскимоса: Энди взял с собой помощника. Я подняла обе руки и радостно, восторженно приветствовала их.

К нашему удивлению, после третьего сброса самолет опять сделав заход, хотя на этот раз из кабины ничего не свешивалось. Записка!

— В почте записка, на которую надо ответить! — крикнул Крис.

Я подлетела к первому свертку и вскрыла его ножом. Ничего, кроме журналов. Крис кинулся к краю горы и поехал вниз по сланцевой круче за обрывком картона, пролетевшим мимо вершины. В двух других свертках — мы определили это мгновенно, на лету, — почты не было. Я осталась ждать наверху. Тут самолет снова пролетел над самой горой и сбросил кусок картона, который упал на ее склон. Крис подхватил его и прочел. Самолет опять делал заход.

Маши! — завопил Крис.

А? — крикнула я, стараясь перекрыть шум ветра…

Маши!

В записке значилось: «Надеемся, что ничего не забыли. Надеемся свидеться с вами 15 октября. Махните рукой, если все в порядке». Без всякого военного форса. Полярного летчика интересовала суть дела, и он дружески— непринужденно делал запрос.

Я как зачарованная провожала взглядом самолет. Словно застыв в воздухе, он уходил на восток, пока не затерялся среди белых гор. Затем я взяла каркас и спустилась к Крису, который гонялся за конвертами, разметанными ветром по островкам снега.

Он с неодобрением взглянул на меня.

— Ты чуть было меня не убила. Столкнула с горы камень с голову величиной. Я читал записку и не заметил его вовремя. Отскочить я уже не мог и только пригнулся. Он пролетел надо мной.

Посылка с самолета на краю света — это роскошь, чудесная возможность человеческого общения через письма друзей. Но это не сразу. Сперва пришлось заняться многим другим. Я принялась выуживать из лишайников драгоценные продукты, вывалившиеся из картонок, разбитых при ударе о землю: мороженую малину, клубнику, кукурузу, ананасы. Каждый безнадежно испорченный кусочек был как нож по сердцу. Затем мы надежно пристроили наши вновь обретенные богатства. Огонь в печке погас, барак выстуживался. Но мы просто не могли удержаться от того, чтобы не перебрать письма, не взглянуть на обратные адреса, не провести смотр наших грядущих утех. Затем обычные будничные дела поглотили нас. Крис с кинокамерой и волками отправился на дневную прогулку.

Я начала носить воду с реки.

Наконец, натопив барак и роскошно поужинав, мы забрались на кровать, закутались в спальные халаты, подоткнули под голову летние спальные мешки, служившие нам вместо подушек, и с ни с чем не сравнимым наслаждением приступили к чтению писем.

Это было особое наслаждение, приглушенное муками, какие претерпевают лишь те, кто читает письма в полной изоляции от людей. Каждое впечатление, каждая новость поражает вас как удар, но вы не можете разрядиться, передать импульс другим в сутолоке бесчисленных событий дня. Теперь мы вполне понимали Джона Ларсона, одинокого старого траппера, юконского старожила, который каждые два— три дня приходил в шесть утра на снегоступах к нашей палатке и, едва уверившись, что его слышат, начинал говорить взахлеб не о том, как обстоят наши общие с ним дела, а о том, как идут дела в Штатах. У него был батарейный приемник, и он каждый вечер слушал последние известия.

И еще мы очень живо ощущали положение каждого из друзей. Наши дорогие новые друзья, прежде богатые, а ныне обедневшие, щедро слали нам коробку разнообразнейших лакомств, безупречно упакованную на случай сбрасывания с самолета. Богатейшие из наших друзей слали нам газетную вырезку. И то и другое заставляло болезненно сжиматься наши сердца.

В числе сброшенных посылок благополучно плюхнулся на землю рогожный мешок, набитый долгожданной зимней одеждой, которую мы заказали в июле у одной эскимоски в Коцебу. Это были малицы и меховые штаны для каждого из нас. Крисовы — из ондатры, мои — из шкурок длиннохвостого суслика, мех которого очень легок и высоко ценится эскимосскими женщинами, так как одежду из него «можно носить весь день дома и тебе не будет слишком жарко, а выйдешь на двор — не замерзнешь». Как я убедилась на собственном опыте, эта рекомендация оправдывалась даже при пятидесяти градусах ниже нуля.

Одно из писем принесло нам печальную весть. В нем говорилось о новой попытке лесопромышленников ликвидировать Национальный парк Олимпик заповедник, который мы так любили.

— Крис, ты не впадаешь порой в отчаянье?

Он взглянул на меня искренним, без всякой фальши, взглядом.

— Нет, — ответил он и весело добавил: — С чего бы мне впадать в отчаянье? Я отлично живу, у меня отличная жена и… меховые штаны! Подумай, как живут сотни миллионов людей на свете! А меховые штаны вообще не у многих найдутся!

Осенняя миграция

День 1 октября был совершенно особенный — лучезарный, холодный и тихий.

На белоснежных горах лежали глубокие тени небесно— голубого цвета. Необъятные рыжевато-коричневые пространства внизу под нами были пусты.

В полдень, когда Крис вернулся к ленчу с вязанкой хвороста, я спросила его:

Видел ты какие-нибудь следы животных?

Как я и ожидала, он ответил:

Нет. Ни следов, ни признаков.

Мы сели завтракать, как вдруг снизу, из тундры, донесся шум, заставивший нас молча вскочить и броситься к двери.

Мы чуть было не сбили друг друга с ног. Крис широко распахнул дверь.

Внизу, по тундре, проходил авангард осенней миграции — плотная колонна оленей. Они двигались на юго-восток, через хребет, на зимовья. Перед ними лежали пустынные пространства. За ними собирались и шли следом невидимые легионы. Чу— чу— чу! — стучали копыта по мерзлой траве. «Ма!» — отрывисто кричали оленята. Это были единственные звуки, раздававшиеся в тундре, и, если б не они, прохождение оленей напоминало бы шествие теней.

Крис взял кинокамеру и отправился вверх по Истер-Крику к «съемочной площадке» — скале, минуя которую колонна поворачивала на юг к проходу в горах.

Я оставалась на Столовой горе. Молча переходила я с западного ее края, откуда было видно, как олени выходят со стороны Киллика, белые против солнца, к восточному краю, откуда можно было видеть, как они уходят в тень, в необъятность гор. Они шли целеустремленно. Поднимаясь вверх по Истер-Крику, они следовали его изгибами, а затем пересекали его, твердо выдерживая курс на юг, к проходу в горах. Но их цель — тайга южнее хребта Брукса, где они зазимуют, — лежала гораздо дальше, и, прежде чем достичь ее, они пройдут через другие горные проходы, другие долины.

Это было зрелище, каких уже мало осталось на земле. Оно властно покоряет человеческий дух, и власть эта основывается не только на том, что видишь, — а видишь ты стройную колонну животных, устремляющихся все дальше в глубь дикой горной страны, — но и на том, что знаешь. Скоро придет полярная ночь, а с нею — голод. Где— то, далеко отсюда, отдельные животные стягиваются в эту движущуюся колонну, послушные зову великих перемен в природе. Предчувствие опасности, тьмы и страха в течение столетий формировалось у них в крови. Жизнь в холодной Арктике на мгновенье проходит перед твоими глазами в одном быстром видении земли и движущихся животных.

Как ни странно, ощущение, вызываемое осенней миграцией северных оленей, ближе всего к тому, которое испытываешь, наблюдая «ледовую миграцию» на Юконе, начинающуюся весной в день вскрытия реки. Здесь налицо та же простота, тот же нескончаемый приток отдельных особей — льдин, как бы целеустремленно движущихся в одном направлении, к единой цели.

«Чувством пути» обладали не только ведущие олени. Не доходя полмили до основного брода, от колонны ответвилась цепочка оленей, которые попытались переправиться через реку. Место для переправы здесь было неудобное, заледенелое. Сбившись в кучку, олени постояли в нерешительности и вернулись к колонне. Должно быть, по крайней мере часть оленей почувствовала: где— то здесь реку надо перейти вброд, маршрут миграции изменился.

Другая группа оленей, отделившись от основной колонны, прошла за Столовой горой, двигаясь «правильно», но другим путем. Многие олени последовали за нею. Вероятно, во всех оленях жило таинственное чувство, нашептывавшее им: «Мы идем верно, путь здесь».

У каждого оленя были свои проблемы. Ни один не мог помочь другому.

Каждый должен был либо решить свою собственную проблему, либо погибнуть. Вот идет самка, щадя больную ногу.

Взрослый самец, почти весь седой, задыхаясь, хватает ртом воздух, закрывает рот и идет дальше. Другой самец, большой и грузный, почему-то идет сбоку колонны. А вот отошла в сторонку самка с детенышем, и детеныш принялся сосать ее. Самцы, самки и оленята проходят мимо. Она отрывается от детеныша и сразу переходит на рысь. Детеныш несколько мгновений стоит, тряся головой, потом тоже припускает рысью. Взрослый самец пробегает мимо бегущего детеныша — две разные скорости. Самец кротового цвета, с серебристой полосой вдоль тела, белоснежным подвесом и высокими рогами. Он весь олицетворение гибкой мощи, тело его так и перетекает в движение. Чувствуешь сдержанность и глубину его силы, легкость и удовольствие, с какими он управляет и играет ею.

Солнце стояло невысоко над белыми горами впереди колонны. На снегу лежали темно-синие тени. Шум не затихал. Чу— чу— чу! — стучало множество копыт по мерзлой траве. Цок— цок— цок! — по замерзшим озерцам. Коленные суставы, выбрасываясь вперед, подтягивали за собой грациозные, расслабленные голени.

Кто, кроме нас, мог видеть и оценить это? Но все это предназначалось не для любования. Не для красоты. Это была сама живучесть. Это был образ жизни, изящный, без излишеств, без неловкости — совершенный.

Раздался негромкий, похожий на воронье карканье крик детеныша. Яркий свет исходил ото льда на реке, от гор, от рогов оленей, и над всем этим висела необъятная тишина, нарушаемая лишь негромким вдумчивым чу— чу— чу.

Колонна прошла в быстром ритме. Милю за милей съедал мерный миграционный шаг, и вот они уже прошли. Показались со стороны Киллика, очень маленькие в свете солнца, очень многочисленные, и скрылись вверх по течению Истер-Крика.

Под вечер стадо в сотню голов залегло в тундре под Столовой горой. Два самца, играя, принялись бодаться, и Крис заснял их. Это был еще не настоящий бой. «Вроде балета, — сказал Крис. — Никаких усилий. Только изящество».

Олени слегка сцеплялись концами рогов, наклоняли головы и наддавали задом.

Ночью Крис разбудил меня. Мы вышли наружу и, едва дыша, припали к краю обрыва. Внизу в темноте снова проходили олени. На льду их копыта четко отбивали цок— цок, по мерзлой траве едва слышно шелестели, словно крупинки снега, пересыпающиеся с сугроба на сугроб. Время от времени раздавалось отрывистое «ма— а!» детеныша, самка отвечала ему.

Меня наполнило ощущение простора и неподвижности — будто сотворилось чудо. «Звезды, Лоис!» — сказал Крис. Действительно, до сих пор мы совсем не замечали, что они вернулись на небосвод после долгого летнего «дня».

Утром озеро «музицировало»: лед издавал звуки, похожие на звон ветра в устье пустой трубы. Олени продолжали идти — прежним колонным строем, но с большими промежутками между стадами. Некоторые животные выглядели очень неважно. Ребрастые самки с округленькими, пушистыми детенышами. Заморенные детеныши при шустрых матках; детенышей точил какой-то недуг. А вот хромающий детеныш. Его мамаша замерла на месте, пристально глядя вперед, потом обернулась, взглянула на детеныша, позвала его негромким пронзительным криком и быстро, плавно засеменила дальше. Детеныш шел, раскачивая головой вверх и вниз.

Крис спустился с волками в тундру, надеясь заснять их охоту на оленей.

Вернувшись, он сказал, что они почти целую милю гнали одиночного оленя. «Но чтобы напасть на стадо — дудки! Они видели оленей, стервецы, но делали вид, будто ничего не видят. Прятали глаза. И ведь знали же, как мне хочется, чтобы они погнали их. Но вместо этого Курок занялся ловлей мыши».

К вечеру основной поток миграции иссяк, хотя отставшие и одиночки продолжали идти еще несколько дней. По подсчетам Криса, мимо нас прошло примерно восемнадцать тысяч оленей.

У нас кончились вода и дрова, так как все это время мы избегали ходить к реке, не желая распугивать оленей. Источник около горы замерз. Я уже собиралась отправиться за водой, уложив в мешок пятигаллоновую жестянку и закрепив ее на каркасе, когда мы заметили олененка— сосунка, бежавшего рысью с той стороны, куда прошли олени, но по противоположному берегу реки, вне основного русла миграции. То и дело останавливаясь и меняя направление, он в тусклом вечернем свете возвращался в пустоту, на сотни миль простершуюся перед ним. Перебравшись по льду через реку, он наткнулся на оленьи следы, остановился, посновал туда— сюда, затем поспешно направился по следам, по-прежнему против хода миграции.

— Можешь спокойно записать его в покойники, Крис, — сказала я.

Наполовину спустившись с горы, я услышала свисток Криса. Он показывал на что-то рукой. Олененок огибал подножье нашей горы, быстро семеня за самкой. Вид у него был очень важный. Они нашли друг друга!

На следующее утро оленей не было, если не считать самку в белой пелеринке, с маленькими острыми рожками, которая с трудом ковыляла по маршруту миграции. Она едва могла ходить. Вместо правой передней ноги у нее была какая— то культяпка. При каждом шаге она ныряла вниз головой, затем высоко вскидывала ее. За нею медленно брел здоровый детеныш — хорошенький маленький олененок в короткой, аккуратной белой пелеринке, с молодыми остроконечными рожками.

Самка часто останавливалась, поднимала голову и, насторожив уши, всматривалась в даль, выглядывая свое стадо.

«Загрызи ее сейчас волк — это было бы просто милосердно», подумалось мне. Лучше бурная, мгновенная, ужасная смерть, чем бесконечная маята, мучительные усилия добыть корм, поспевать за своими ловкими, проворными сородичами.

Когда падет снег и придется добывать пищу из-под снега, сможет ли калека выжить?

В ночь на 7 октября выпал снег, на редкость чистый и пушистый, слоем в четыре дюйма. Казалось, с земли отовсюду поднимается белая дымка. Отныне и тундра, и горы были белые. Следы оленей исчезли.

9 октября, когда мы выходили с речной отмели в тундру, Крис указал на что-то рукой. Какой-то зверек неподвижно стоял неподалеку и смотрел на нас.

Сперва я приняла его за песца, но это был олененок. Когда он побежал от нас, мы увидели, что у него как будто перебита задняя нога. С грехом пополам он спустился по береговой круче к озеру и пошел по его ровной белизне. Выглядел он очень изнуренным, часто останавливался, но упорно подгонял себя вперед и вперед. Я было подумала, что он собьется с маршрута миграции, но, добравшись до того берега озера, он вновь повернул на юго-восток. Комочек жизни, судорожно рвущийся вперед в безбрежности снегов, одиноко ковыляющий к горному про ходу в надежде нагнать своих собратьев.

Шесть дней спустя мы увидели следы десяти оленей, прошедших по маршруту миграции. Следы были с кровью, очевидно, капавшей с ног.

Это были последние олени, которые здесь прошли.

Курок и Леди еще ни разу не видели своих диких собратьев, хотя время от времени небольшие волчьи стаи, по три— четыре волка каждая, проходили мимо нас. Однажды, когда Крис с нашими волками был наверху в горах, низом прошли три волка. Это встревожило Криса, но Курок и Леди не заметили их. Что они станут делать, напав на свежий волчий след? Пойдут по нему?

Робкая Леди сделала то, чего никогда раньше не делала: бросилась к Крису и прижалась к его ноге, скуля от крайнего возбуждения. Должно быть, она переживала сильнейший конфликт чувств, чуя соблазнительный дух своих сородичей, но зная наставником лишь человека.

Не без интереса ожидали мы момента, когда наши волки впервые завоют. По какой-то, пока неясной нам причине, они еще ни разу не выли, хотя Курок и приветствовал Криса «подвыванием», как это у нас называлось. Более того, за все время нашего пребывания в Арктике мы не слыхали и воя диких волков.

Однажды, негодуя на все и вся, я была вынуждена остаться в бараке печь хлеб, тогда как Крис разгуливал с волками по солнечной тундре. Внезапно с горной гряды за нашей горой раздался вой диких волков. Должно быть, они расположились там и наблюдали, как Крис и наши волки бродят по тундре, потому что четверть часа спустя вой повторился.

Солнце село. Стало смеркаться, когда я вынула хлеб из печки. Но я все равно вышла на прогулку. Уже возвращаясь домой, Крис остановился на том берегу реки. Я спустилась с горы сзади и пошла по проложенным им следам; пробиваться к нему напрямик по снежной целине было для меня слишком трудно.

Пока я обходила гору, Крис по-прежнему стоял на берегу. Это показалось мне странным. Затем я услышала его крик, и внезапно его голос потонул в хоре других голосов. Неподвижный холодный воздух огласился диким, ослабленным расстоянием воем, от которого кровь застыла у меня в жилах: то выли волки.

Неужели в ивняке под ним стоят дикие волки? «Иди к палатке, Крис, сказала я про себя (у озера все время стояла наша шатровая палатка, мы не снимали ее). — Они не скоро осмелятся подойти к ней. Иди к палатке».

Бежать было бесполезно. Несколько минут — и у меня сорвется дыхание, зайдется сердце. Да и слишком многое потребовалось бы сделать, чтобы прийти к нему на помощь не с пустыми руками: взбежать на гору, достать ружье, по болоту добраться до реки. Если Крис действительно в опасности, я никак не могу вовремя поспеть к нему. Ужас овладел мною. Затем, словно мой рассудок прошел в дверь из одной комнаты в другую, в моих мыслях воцарился порядок: еще ничего не потеряно, и я сделаю все, что следует.

Наконец я обогнула гору, и мне снова открылась река. Черный и прямой, по ее белой поверхности шел Крис. Я бросилась ему навстречу, увязая в снегу.

Он сказал, что это впервые выли Курок и Леди.

Отчего они выли? Оттого, что впервые в жизни с трепетом в крови услыхали голоса своих сородичей. А Крис кричал во все горло для того, чтобы предупредить меня, что по окрестностям бродят дикие волки.

Набросятся ли когда-нибудь на нас наши волки без предупреждения? Этот вопрос не выходил у нас из головы, молчаливо присутствовал во всех наших разговорах. Пока они были детенышами и мы были сильнее их, все шло отлично. Но теперь, когда они стали почти взрослыми, мне порой делалось не по себе. Особенно загадочно вел себя Курок.

Он всегда был как будто себе на уме. И по-прежнему не проходило дня, чтобы он не ворчал на меня.

Однажды — стоял солнечный день, все вокруг было бело— голубым — я шла следом за Крисом по пробитой оленьими копытами борозде, как вдруг почувствовала, что Курок неотступно идет за мной по пятам. Я оглянулась. Он отошел в сторону как ни в чем не бывало, но только я отвернулась, опять повис у меня на пятках. Вдруг я почувствовала, как острые клыки вошли в мою шерстяную рукавицу. Курок сорвал ее с моей руки и улизнул. Теперь ему было с чем поиграть! Я облегченно вздохнула. Всей гурьбой мы погнались за Курком по сверкающему на солнце снегу. Так Курок впервые придумал свою собственную игру, причем, как ни странно, избрал в качестве партнера меня. С тех пор он каждый день играл со мной «в рукавицу». Он стаскивал ее с руки с величайшей деликатностью, не оставляя на коже ни малейшей царапины. Эта игра дала мне возможность глубже заглянуть в его душу. Однажды утром в загоне он похитил мою рукавицу, и я погналась за ним, но тут между нами встала Леди и всецело завладела моим вниманием. Впервые она позволяла гладить и трепать себя, сколько моей душе угодно. Курок бегал вдоль изгороди с рукавицей, сиротливо свисавшей из пасти, и, когда я в конце концов подошла к нему, заворчал. Вот как! Оказывается, он ревнует!

Однажды утром я с ужасом обнаружила окровавленный резец в миске, из которой пили волки; налитая им вода замерзла. Я не знала, что первые резцы у волков молочные, и горько корила себя, ведь я слышала ночью, как они жадно грызли лед, и не принесла им воды!

На следующую ночь, как только они загромыхали миской, я вскочила с постели. Нашу маленькую комнатушку заливал «лунный свет» полярного сияния.

Надев штаны, ботинки и малицу, я разбила наросшую в ведре корку льда, налила в миску воды и вышла наружу.

Моим глазам предстала картина, всякий раз заново поражавшая своей новизной. Это благоговейное ощущение просто невозможно помнить от ночи к ночи.

Повсюду вокруг высились молчаливые белые горы. Высоко в небе прямоугольниками, яркими параллельными полосами и скользящими занавесями переливалось северное сияние. Чем— то жутко неземным пахнуло мне в душу, болезненно дрогнуло под ложечкой. То подвижно сущее, что беззвучно перестраивалось над моей — головой, с каждым разом являя все новую красоту, создавало ощущение чего— то целенаправленного, но все же неживого — до невыразимости неживого.

Двумя сгустками тьмы волки подскочили ко мне плечо в плечо. Леди была полна темного коварства. Она схватила шнурок, схватила мою косу, дернула и уже хотела удрать с нею, но, когда я поставила миску на землю, скользнула мне под руку и стала пить. Курок маячил тенью за моей спиной. Я пошла к выходу. Он схватил зубами миску, опрокинул ее и стал пить из лужицы на снегу. «Бедный глупыш, — подумала я. — Хочет пить, но робеет». Я принесла еще воды, и он снова разлил ее. Лишь много времени спустя я догадалась, что Курок пытался вовлечь меня в новую игру.

Олени появились с ледоставом; куропатки появились с первым снегом. С севера прилетело несколько стай общей сложностью до двухсот птиц; они устроились зимовать в ивняке. Об их прибытии извещал шум быстро текущей воды. Когда они пролетали над головой, сквозь шум прорывалось посвистыванье.

Одна бедная заплутавшая овсянка, вместо того чтобы улететь на юг, вздумала остаться на зиму у нашего домушки. Когда выпал снег, крошечное отверстие ее гнезда еще оставалось темным. Потом оно побелело, Овсянка двигалась лишь тогда, когда мы проходили мимо. Она любила сидеть на кусте в загоне над спящими волками, — возможно, потому, что от них шел ток нагретого воздуха, но больше, как нам казалось, для компании. Иногда по утрам она робко пела. Кормить ее или нет? Мы подкармливали.

Куропатка без ноги и та имеет больше шансов выжить, чем такая вот птаха при полном вооружении, — сказал Крис.

Ты не хочешь пристрелить бедняжку?

Нет. Пусть попытает свое счастье. А вдруг получится?

Зима может быть мягче обычной.

Однажды, карабкаясь на гору прямиком, я остановилась передохнуть, как вдруг перед самым моим лицом из нетронутого снега выросла маленькая коричневая головка и плечи.

Снег осыпался, и вот уже передо мной в вертикальном токе темного воздуха, какой случается видеть вокруг вышедшего из-под снега подснежника, стояла полевка. Какую-то долю секунды она с ужасом рассматривала меня, затем нырнула обратно, не оставив никаких следов, кроме отверстия в снегу.

Волки тыкались мордами в снег, вынюхивая полевок, подняли куропатку, по пути домой как обычно задали гону овсянке.

— Я думаю, ей это нравится, — сказал Крис. — Как-никак, — кто-то тебя замечает.

А однажды мы наблюдали такой «мистически— арктический» вид, какой не мог привидеться нам и во сне. Мы расчищали на озере посадочную дорожку для Энди, он должен был прилететь 15 октября. Вокруг было просторно, пустынно и тихо.

Земля словно умерла.

— Какой синий воздух! — вдруг сказал Крис.

Я подняла голову. В самом деле, воздух был полон синевы, вернее, синев и неподвижен какой-то особой, мягкой, ощутимой на ощупь неподвижностью. Наша блеклая шатровая палатка, стоявшая на берегу озера, окрасилась в странно— яркий зеленый цвет, а мой шарф, который утащила и бросила Леди, ярко рдел на льду.

Над горами раскинулись синие пелены. Лишь одна тонкая пелена на горе впереди. Остальные горы сохраняли четкость очертаний, но были занавешены синими тенями, словно на них глядела ночь.

Потом свет начал играть. Мы стояли с лопатами в руках и смотрели. Вот гора. Она то белеет на странно синем фоне неба, то синеет на белом фоне.

— У этого света поэтическая жилка, — сказал Крис. — Ни когда раньше не видал таких гор.

Пятнадцатого Энди не прилетел. Он прилетел семнадцатого и вручил нам письмо от киностудии, которое перечеркнуло план Криса зимовать на хребте.

Там сочли слишком рискованным оставлять нас здесь на зиму одних, так далеко от обжитых человеком мест. 1 ноября Энди должен был вывезти нас отсюда.

Отныне я и лишней минуты не хотела сидеть дома. Как никогда раньше, я чувствовала самобытность, мощь и красоту этого великого края. И причиной было не только то, что нам предстояло покинуть его — как мы полагали, навсегда. Неожиданная перемена произошла и в самой Арктике. По мере приближения Великой тьмы необыкновенно прекрасной становилась эта страна, уходящая в тень. Температура понижалась неуклонно, но без большой разницы между ночью и днем. Ветры, с мая не дававшие нам покоя, вместо того чтобы разыграться, улеглись.

Нас окружал не мрачный черно— белый мир, а красочный — голубой, янтарный, белый. Там, где снег сливался с небом, тени казались небесными заливами. Ивы были янтарного цвета. Солнце ходило низко, почти касаясь верхушек гор на юге, и в полдень наши тени были в сорок футов длиной. С каждым днем тени делались все длиннее. У входов в затененные голубые ущелья лились потоки розового солнечного света.

Памятная красота умеренного пояса казалась рыхлой и вялой по сравнению с этой — простой и чистой.

Ясными утрами запад окрашивался в цвет, какого я никогда еще не видела на небосклоне. Не в розово— голубой, как повсюду в заснеженных горах, а в орхидейный. Погруженные во тьму горы как бы выступали из него перед восходом солнца.

«Гореть иль не гореть», — решила я однажды утром и, оставив оладьи на сковородке, вышла наружу — как раз в тот момент, когда солнечное сияние, каждый раз заново вздымающее душу, плавно поднялось из-за горы. Вверх по Истер-Крику, насколько хватал глаз, горы стояли бесплотными светло— серыми тенями, такими они останутся еще несколько часов. А вверх по Киллику, в горном проходе, где мы провели лето, белели лужайки, подчеркнутые скошенными копьями голубых теней. Еще дальше за этими лужайками синели невысокие горы, маскируемые ярким солнечным светом. Воздух был так прозрачен, что, казалось, часа четыре ходьбы — и ты будешь там.

Когда я вернулась в барак, Крис сидел на кровати и ел оладьи из тарелки, стоявшей на ящиках из-под горючего.

— Мы будем вечно тосковать по этой стране, — коротко сказал он.

С Волками под одной крышей

Волки взбунтовались в тот день, когда Энди прилетел за нами. Он сел на озере, в миле, а то и больше от Столовой горы. Мы взвалили на плечи остатки багажа, закрыли дверь барака как мы полагали, навсегда — и, каждый с волком на привязи, отправились к озеру. К нашему удивлению, волки с готовностью прокладывали путь.

Самолет был закрыт высоким берегом. Я осталась ждать с Леди в укромном месте, чтобы она не видела происходящего. Крис, взяв с собой Курка, спустился к озеру, чтобы помочь Энди грузить багаж.

Леди стала рваться с привязи, и, упади я, она поволокла бы меня по снегу. Затем она села и прозрачными глазами стала глядеть в тундру, на яркий мир гор, который был ее домом. Здесь она весело резвилась и играла с Курком, здесь они искали полевок и поднимали тучи белых куропаток. Здесь вне себя от восторга они разрывали носами первый снег и находили сокровища — оброненное орланом перо, сброшенные оленем рога, — из-за которых затевали гонку.

Опять Леди ушла лапами в снег, изо всех сил пытаясь вырваться. Затем круто повернулась и в отчаянии бросилась на меня. Я крикнула Криса. Он сунул в руку Энди поводок, на котором рвался Курок, прибежал ко мне и потащил Леди к самолету. Тем временем Курок успел дважды укусить Энди. Наши волки преобразились — неизвестно, насколько устойчиво и глубоко.

В самолете Леди лежала неподвижно, уткнув морду в угол. Курок сидел у ноги Криса и упорно смотрел в пол. Его глаза полыхали черно-желтым огнем.

В Бетлсе нам пришлось несколько дней ждать самолета гражданской линии, который должен был доставить нас на мыс Барроу, где нам предстояло зазимовать. Мы держали волков на привязи возле гостиницы. Они отказывались от еды, не давали прикасаться к себе. Курок был настроен агрессивно и так и сверкал глазами; глаза Леди потухли, она держалась совершенно безучастно.

Возможно, умница Леди яснее Курка сознавала безвыходность своего положения.

На мысе Барроу Крис привязал волков на цепь перед отведенным нам ваниганом — одним из четырех или пяти, стоявших в ряд у взлетно-посадочной полосы. Все вместе они составляли тракторный поезд. Ваниган — это узкий фургон на полозьях, который можно тащить трактором по снегу или по земле.

Нам достался камбуз. Один его конец был почти целиком занят кухонной плитой с форсированной тягой, другой — импровизированной постелью в виде койки, приткнутой к поставленному у стенки рундуку. Между койкой и плитой помещалось некое подобие стола. Пригибаясь под нависавшей над головой полкой, можно было по узенькому проходу пройти мимо кровати. Нечего сказать, тесноватое помещение для двух супругов и кучи пожитков!

Вокруг ванигана весь «день» — а день был сплошь темный, если не считать нескольких часов сумерек, — шла кипучая деятельность. Эскимосы из поселка Барроу, в четырех милях отсюда, работавшие на аэродроме, ревущие вездеходы, а в иные дни и приземляющийся самолет — все ужасало волков. Они были лишены малейшей возможности достойного уединения.

— Я впущу их в дом, Лоис, — сказал Крис и по одному подтащил их к раскрытой двери. Они пулей пронеслись под кровать, моментально решив устроить там логово. Спокойно уговаривая их, Крис рискнул сунуть под кровать руку и снять с них цепи. Теперь вместе с нами в ванигане находились два враждебно настроенных, совершенно свободных волка.

Они тихо лежали под кроватью, но только всякий раз, как мы протискивались бочком мимо, Курок цапал нас за щиколотки. Логово стало его собственностью, и он не терпел никаких посягательств. Чтобы обеспечить волкам и нашим щиколоткам полный покой, Крис завесил край кровати брезентом.

На следующую ночь нас разбудили холодные носы, тыкавшиеся в наши лица, слышался запах волчьей шерсти, похожий на запах свежескошенного сена. Возле нашей постели бродили темные тени.

— Это ты, Леди? — дрожащими голосами заворковали мы. — Это ты, Курок?

Крис зажег свет. Волки, окончательно оправившись от ужасов транспортировки, были готовы разнести ваниган на куски, Они носились по нему взад и вперед. Курок встал на задние лапы, стащил с верхних полок одежду и опрокинул Крисову кинокамеру, потом, упершись лапами в стол, вздыбился под самый потолок и многозначительно обозрел кулинарное отделение ванигана. У кровати, коварно кося на нас глазом, но не поворачивая головы, он куснул наш новый, в сто тридцать долларов, спальный мешок и стал жадно ворошить носом его мягкоту.

Сперва одна его лапа, а там и все четыре удобно устроились на мешке.

Здоровенный волк лежал на постели и блаженно озирался вокруг. Любитель пороскошествовать, Курок нашел для себя новую усладу.

Поначалу нам было занятно. Крис поднялся накормить волков. Впервые за последние несколько дней они не отказались от еды. Курок с окровавленной костью в зубах вскочил на кровать. Когда он почувствовал, как я шевелюсь в спальном мешке, его глаза вспыхнули черным огнем, загривок ощетинился. С рычаньем он сунулся к моему лицу.

Думать было некогда. Я вдруг заговорила «по-волчьи». Звонким, сетующим, как у Леди, голосом, подделанным под голос жеманной женщины, я сказала:

— Не сме-е ей, Курок!

Ясный, умный взгляд волка скользнул по моему лицу. Крис поддержал игру и принялся уговаривать его. Курок понял и соскочил с постели. Как ни роскошна была кровать, она предназначалась только для нас.

За одно я могла быть совершенно спокойна: волки по натуре чистоплотны в собственном доме. Каждый из наших волков лишь однажды дал осечку в этом отношении.

У Леди это было так. После первой ночи, проведенной в ванигане, она выбежала на двор, в ужасе огляделась вокруг, увидела что-то движущееся, бросилась обратно под кровать и обмочилась.

С Курком дело обстояло иначе. Однажды утром — мы еще не встали — он тронул мордой наши головы, положил подбородок на спальный мешок и, посмотрев на Криса светлым, доверчивым взглядом, лаконично заявил:

— Оу— воу.

Для Криса это был пустой звук. Что сие означает, он узнал лишь немного погодя, а пока что вежливо поздоровался, встал и пошел к плите одеваться.

После неудачной попытки установить взаимопонимание Курок пробрался в самую труднодоступную для него часть комнаты, за кровать, и там помочился, Крис схватил веник. Глаза Курка полыхнули черным огнем, он вырвал веник из рук Криса и швырнул его на пол, но от кровати все-таки отошел.

Одеваясь у плиты, мы услышали какой-то тихий, совершенно новый для нас звук. Курок стоял в проходе задом к нам и тихонько, горестно скулил про себя. Впервые в жизни его наказали, причем совершенно несправедливо.

Мы и не представляли себе, как глубоко волки переживают несправедливость. Но у них нет привычки вопить навесь свет об обиде. Когда на ездовом псе Кипи «отвел душу» хозяин, а Кипи «отвел душу» на Курке, Курок во тьме прибежал ко мне, сел у освещенной двери, поднял голову и «все рассказал» о том, как незаслуженно его обидели.

В истории с Курком нас поразили две вещи. Во-первых, то, что волк и не подумал обратиться к двери, а прошел прямо к нам, когда ему понадобилось выйти на двор. Во— вторых, то — и это еще более замечательно, — что он издал короткий, эмоционально не окрашенный звук, явно желая что-то сказать нам. И он не стал повторяться, хотя было ясно, что мы не поняли его.

У волков есть четыре основных типа голосового общения. Прежде всего их знаменитый вой, у которого есть множество разновидностей. Затем целый ряд негромких, выразительных «междусобойных» звуков протестующего или ободряющего характера. Затем звуки того рода, какие только что издал Курок, — короткие, эмоционально не окрашенные сообщения, которые мы называли просто «разговор». И наконец, долгое, пылкое, страстное «рассказывание».

Последние два типа общения почти не известны человеку. За всю свою жизнь у нас Курок «разговаривал» не более шести раз. При этом было совершенно очевидно, что он хочет что-то сказать нам, и, если ситуация не раскрывала смысла сообщения, оно навсегда оставалось для нас тайной. Что касается Леди, то она никогда не «разговаривала».

«Рассказывающий» волк производит глубочайшее впечатление благодаря своей взволнованности. Его глаза светятся от полноты чувства. Он глядит вам прямо в глаза и долго, самозабвенно-косноязычно бормочет и повизгивает почти на одной ноте. Это не сравнимо ни с чем на свете. Впоследствии Курок часто «рассказывал». Леди «рассказывала» лишь дважды, причем оба раза в состоянии крайнего возбуждения.

Чего Крис никогда больше не пытался делать, — это наказывать волков.

Их просто невозможно наказывать. Они усматривают в вашей агрессивности лишь желание подраться. И как печально заметил Крис, «с волком можно отлично ладить до тех пор, пока ведешь себя правильно в его глазах. Но беда в том, что никогда не знаешь наперед, что он соизволит счесть правильным, а что нет!».

Однажды утром совершенно неожиданно для нас в ванигане разыгралась забавнейшая сценка. Проснувшись, Крис, как обычно, стал роскошно зевать.

Производимые при этом звуки оказались весьма конгениальны волчьей душе.

Волки, в свою очередь позевывая и потягиваясь, показались из-под кровати, причем Леди лишь частично высунулась в опасное освещенное пространство между изголовьем кровати и дверью. Человек и звери обменялись негромкими интимными звуками, создававшими соответственное настроение, и вдруг волки завыли во весь голос, второй раз в своей жизни.

Изумленные и обрадованные, мы переглянулись и составили им квартет. Я свешивалась с изголовья постели, глядя в красную разверстую пасть Леди; глаза у нее были светлые и слепые, хотя зрачки сужались и расширялись.

Запустив руку в ее пушистую шерсть, я с трепетным наслаждением ощущала глубокую вибрацию ее груди.

Курок голосил прямо в лицо Крису, потом подступил ближе ко мне, заглянул в мой раскрытый рот, коснулся шубой Леди и приблизил свою голову к ее голове, предпочитая, однако, подтягивать Крису на близких нотах. Курок обладал прирожденным даром к «парикмахерской» гармонии[6].

У Леди был глубокий, «темный» голос, отличавшийся своеобразным, хватающим за душу тембром и какой-то плачевной полнозвучностью. Вой, казалось, был для нее своего рода катарсисом[7], едва ли не единственной возможностью эмоциональной разрядки за последние невеселые дни. Она отдавалась ему более страстно, чем Курок.

Более того, она выла и с большей виртуозностью. Она то улюлюкала, двигая языком вверх и вниз наподобие колена тромбона, то на какой-нибудь долгой ноте завертывала кончик языка к небу. Она лепила ноты щеками, втягивая щеки для полнозвучности и задерживая в них звук, так что возникал эффект рожка. Вероятно, она получала немалое удовольствие от своего пения и ревниво оберегала свою артистическую индивидуальность, ибо всякий раз, как я залезала на ее ноту, она мгновенно уходила от меня на ноту или на две: волки избегают петь в унисон, они любят аккорды.

У Курка голос был выше, чем у Леди. Он затягивал высоким дискантом, переходил на отрывистый лай и заканчивал воем: «ю-ю-ю-юуууу».

Отныне, проснувшись, мы всегда «поднимали вой». Подобно спевке у певцов— любителей, вой для волков не шумный базар, а приятное общественное событие. Волки любят повыть. Когда затевается вой, они сразу начинают искать контакта друг с другом, сбиваются в кучу, соприкасаясь шубами. Некоторые волки, как, например, Леди, любят «попеть» больше других и прибегают на «спевку» из какой угодно дали, и надо видеть, как часто они дышат при этом, как горят их глаза и как страстно по мере приближения они начинают подвывать, широко раскрыв пасть, уже не в силах сдерживать себя!

Впоследствии, когда волк или пара волков подкапывались под изгородь загона у нас дома, в Колорадо, и убегали, достаточно было поднять вой с участием остальных волков — и вот уже беглецы сломя голову мчались из лесу или с гор, спеша присоединиться к своим сородичам.

Волкам очень помогало переносить неволю одно обстоятельство. В небольшом деревянном домике, стоявшем в южном конце короткой цепочки ваниганов, жили Дин и Эстер Филипсы, начальник аэродрома и его жена, наши единственные соседи. Они держали собак. Две из них бегали на свободе, чему волки— невольники могли только завидовать, зато три остальные сидели на цепях прямо на снегу, по соседству с волками, и это очень выручало нас: вид собак, казалось, несколько утешал волков.

Волки сидели на двух коротких цепях, прикрепленных к концу длинного стального троса, лежавшего на снегу; другой конец троса был привязан к заваленной снегом свае. Это давало волкам возможность бегать по кругу полтораста футов в поперечнике. Курок быстро приспособился бегать на цепи во весь опор, плавно и без кувырков. Дикарка Леди неизменно порывалась бежать лишь в одном направлении — к ровной линии горизонта, и цепь, натягиваясь, опрокидывала ее.

Свободных собак звали Кобук и Брауни. Брауни была полугодовалой сучкой.

Она пыталась заигрывать с волками, но те презирали ее — поначалу. Их пленял огромный белый Кобук. "Ишь какие разборчивые! — сказал Крис. — Они, видите ли, не представляют себе, как может скрасить их жизнь какой-то жалкий щенок!

Другое дело большой красивый пес! Вот если б он принял их в свою стаю!"

Кобук начисто игнорировал волков, и в конце концов им пришлось удовольствоваться обществом крошки Брауни. Случалось, даже Курок делился с нею едой; при этом он с серьезным видом стоял подле нахальной собачонки и смотрел, как она ест мясо из его миски. Однако на то, как она таскает «из дому» принадлежащие ему кости, он взирал уже не столь благосклонно; Курок всегда любил собственность. Торжественно и непреклонно хватал он Брауни за хвост всякий раз, как она удирала с костью в зубах. Кость была «на другом конце», но, прояви он побольше упорства, очень может быть, он придумал бы способ добраться до нее!

Мы держали в изножье кровати ящик с костями, чтобы волки не скучали ночью. И вот против этого— то роскошества наших богатых, «работающих на Голливуд» волков Кобук не мог устоять. Каждое утро, как только мы зажигали свет, он вставал у двери на задние лапы и молча выставлял в высокое дверное окно свою широкую белую голову. Мы впускали его, он проходил к ящику и принимался выбирать себе кость.

В эту минуту Курок и Леди совершенно преображались. Они улыбались самыми ослепительными улыбками, какие мы у них видели. Леди робко высовывала голову из-под брезента, свисавшего с кровати. Ее глаза были темны и блестели от возбуждения. Заискивающе повизгивая, мелко— мелко шмурыгая носом, она возбужденно обнюхивала бок Кобука.

Курок отважно вылезал из-под кровати, и мы воочию наблюдали волчье ухаживанье. (Волки «ухаживают», прося дружбы.) Плавный, быстрый, грациозный в движеньях, как никакая собака, он кланялся, и это были не тяжелые щенячьи приседанья на передние лапы, а очаровательные легкие поклоны и извиванье, сопровождаемые неподражаемым, чисто волчьим закидываньем вверх головы! Он кокетничал. Он составлял лапы в виде буквы V: «Я ваш покорный слуга!» Он умоляюще закидывал лапу на шею Кобука. Его глаза сияли.

На весь этот шик и изощренность телодвижений Кобук отвечал коротко выдохнутым рыком, кусал ближайшую волчью морду и возвращался к созерцанию костей. Укушенный волк пронзительно взвизгивал и вновь принимался обхаживать его. Ах, этот умоляющий вопль ухаживающего и отвергнутого волка!

Крис теперь выставлял волков на ночь из ванигана. Однажды вечером, когда он стал тащить Леди из-под кровати, на которой лежала я, Леди начала «рассказывать» — впервые в своей жизни; между прочим, это было и наше первое знакомство со столь необычным способом общения у волков. Глядя на меня снизу вверх темными, тревожными глазами, она «рассказывала» так взволнованно и страстно, что мы были тронуты до глубины души.

— Она думает, не заступишься ли ты за нее, — ласково сказал Крис, но все-таки выволок ее за дверь.

Тем, кто не имел дела с дикими животными, может показаться, что я преувеличиваю. Трудно себе представить, если не знаешь по собственному опыту, какие пылкие, сильные чувства способны питать дикие животные к человеку.

Наутро мы впустили волков. Цепи еще болтались на них, когда вошел Кобук. Он выбрал себе кость и отправился восвояси. Низко распластавшись над полом, Леди метнулась за ним в темноту, звеня концом цепи.

Мы не особенно беспокоились за нее, зная, что она не покинет Курка. Мы не знали лишь, что иногда Кобук бегает к Лаборатории арктических исследований, примерно в миле от нас.

Леди не возвращалась. Когда в темноту просочилась серая мгла, Крис надел малицу и отправился на розыски. Он нашел у Лаборатории Кобука, но Леди там не оказалось. Вернулся он мрачный и угрюмый.

— Боюсь, что с Леди все кончено, — сказал он. — Вдоль всего пути от аэродрома до Лаборатории эскимосы ставят капканы на песцов. И там без конца снуют собачьи упряжки.

Он возобновил розыски, время от времени заходя домой справиться, не вернулась ли Леди. Вид у него был усталый, он был бледен. В полдень Крис связался по телефону с поселком Барроу и назначил вознаграждение в пятьдесят долларов тому, кто найдет волчицу. В четыре часа, когда снова стемнело, он увеличил вознаграждение до семидесяти пяти долларов.

Я осушила глаза и твердо решила больше не плакать. Если б только она умерла быстрой и чистой смертью, думала я.

Вечером пришел Дин.

— За убитого волка в поселке дают восемьдесят пять дол ларов, — сказал он.

Крис повысил вознаграждение до ста, и Дин пошел домой сообщить об этом по телефону в местную лавку в поселке Барроу. Полчаса спустя он вернулся обратно.

— Один эскимосский мальчик видел в капкане «большого черного песца», — сказал он. — Мальчик не говорит по-анг лийски. Эскимос сейчас привезет его сюда на вездеходе.

И вот Дин, Крис и два эскимоса отправились на вездеходе в ночь. Я ждала дома и молилась: «Лишь бы Леди не сделала глупости. Лишь бы Крис не сделал глупости». Если в капкане и вправду Леди, она может вырваться и, искалеченная, убежать навсегда, завидя желтые огни приближающегося вездехода или испугавшись Криса, если он бросится к ней.

Через некоторое время неулыбчивое розовощекое лицо Дина показалось в дверном окне.

Вы не выйдете, Лоис?

Она сильно изувечена?

Нет.

Вездеход стоял во тьме перед дверью дома Дина. Темные фигуры людей входили в дом. Я подошла к вездеходу. С заднего сиденья Крис просовывал мне в окно — единственный выход — что-то большое и темное.

— Ты не примешь Леди?

Я намотала цепь на руку, обтянутую кожаной рукавицей с шерстяной подкладкой.

Какую-то долю секунды я держала, несла это огромное, пушистое, дорогое мне существо, потом Леди вырвалась и стремительно потащила меня вдоль вереницы пустых вани— ганов. Она неуверенно сунулась к первому из них, потом узнала наш. Ее сильное тело метнулось к маленькому окошку, окошко разбилось вдребезги. Я стащила ее вниз, рванула дверь. Леди влетела в ваниган и забилась под кровать.

Крис уплатил вознаграждение и тотчас вернулся. Его глаза сияли от счастья. На его малице, на полу, где пробежала Леди, виднелась кровь, но рана была пустяковой. Крис рассказал мне, как все произошло.

В свете фар вездехода они увидели черного волка, стоящего одной лапой в капкане. Вокруг капкана обмоталась цепь. Крис подошел к Леди, ласково успокаивая ее, поднял капкан вместе с лапой и поставил его себе на колено.

Пружина была слишком туга, чтобы можно было открыть капкан одному, и он попросил эскимоса помочь. Но тот побоялся подойти к волку. Тогда подошел Дин и развел капкан. Крис тем временем держал Леди.

— Она даже не думала кусаться, не хныкала и вообще не издала ни звука, — с гордым удивлением сказал он. — Собака на ее месте визжала бы как зарезанная.

Леди немного поспала, потом Крис открыл дверь, и на пороге показался Курок. В суматохе возвращения Леди он держал себя так, словно его не было.

Весь день он оставался на воле и не хотел входить в дом. Один раз он подошел к двери, испытующе заглянул внутрь, задержался долгим взглядом на «логове».

Он все время смотрел на юг, в ту сторону, куда, скорее всего, направилась Леди, и несколько раз издал звук, новый и для меня, и для него, — зов горюющего волка.

Леди вылезла из-под кровати, и они с Курком проделали нечто такое, что и удивило, и растрогало нас. Они нежно коснулись друг друга носами и стали водить ими один поперек другого.

— Они лижутся! — сказал Крис.

В эту ночь он и не думал выставлять Леди за дверь. Она спала на своей оленьей шкуре под кроватью. Утром она целых полчаса в мучительной, спазматической нерешительности металась, скуля, от логова к двери и обратно, прежде чем вышла наружу. Там к ней подбежали Брауни и Курок и принялись без конца обнюхивать ее.

Однако этим дело не кончилось. Леди была глубоко травмирована. Целыми днями она неподвижно лежала под кроватью, если не считать коротких промежутков, когда мы выводили ее на воздух. Меня начал брать страх. До бесконечности так продолжаться не может, перелом неминуем. Не разрешится ли ее замкнутость неистовой агрессивностью?

Я попробовала помочь ей, но допустила ошибку. Я положила у кровати кусок картона, рассчитывая, что она станет рвать его и развлечется. Вскоре она и в самом деле тайком подтянулась к картонке и принялась ее рвать.

«Господи боже!» — воскликнула я, и она мгновенно замерла без движения.

Однако несколько дней спустя Леди преподнесла мне приятный сюрприз. Я легла на пол у кровати, чтобы составить ей компанию, и закрыла глаза.

Внезапно я почувствовала легкое покалывание в веках, как от множества иголок. Это Леди чуть— чуть приподнимала зубами мои веки, нежно покусывая их.

Когда Крис вернулся домой, я рассказала ему об этом. Он тоже лег на пол — посмотреть, что будет. Как и следовало ожидать, Леди пощипала зубами и его — правда, не за веки, а за краешек уха. Зная, как тонко волк может работать зубами, можно предположить, что и по отношению к себе волки любят более деликатные ласки, совсем непохожие на те здоровенные шлепки, которыми мы обычно награждаем собак.

Пока Леди болела, я как нельзя ближе узнала Курка.

В отсутствие Брауни Курок развлекался тем, что взбегал на высокий, под самую крышу, сугроб рядом с ваниганом и стремительно скатывался с его вершины. Иногда я играла с ним. Из окон ванигана лился желтый свет, к тому же я скоро научилась видеть и в смутном свете, исходившем от снега. Курок несколько видоизменил свою старую игру в рукавицу: теперь он срывал и бросал ее. Самая интересная часть игры, когда с нами не было Леди и некому было прогнать его, состояла в подкрадывании.

Иногда мы играли в «нападение». Курок любил эту игру. Он настороженно следил за мной и отскакивал в сторону при моем прыжке. Бывало и так, что я гонялась за ним, а затем, к своему удовольствию, обнаруживала, что он тоже не прочь погоняться за мной. Но я, если можно так выразиться, была для него лишь предлогом, чтобы как следует разогнаться. Когда огромный волк пролетает мимо тебя во тьме полярной ночи — развевающаяся грива, низко опущенная голова, выпирающие лопатки и лапы, выкинутые далеко вперед, — он производит прямо-таки ужасающее впечатление.

Когда имеешь дело с дикими животными, самыми важными зачастую бывают не крупные события, а мельчайшие, почти неуловимые детали. Курок дал мне возможность глубоко заглянуть в тайну общения с дикими зверями.

Мы были с ним одни в ванигане; Леди сидела на цепи на воле. Курок лежал в своем «логове». Я легла на пол у изголовья кровати лицом к нему и запустила пальцы в его густую теплую гриву. Он предостерегающе зарычал. Как всегда, мне стало боязно, но на этот раз, призвав на помощь всю свою любовь к нему, я не отняла руки. Пульс любви во мне бился сильно и отчетливо, как звук настраиваемой струны. Я угадывала в Курке дикое, свободное существо, не похожее ни на собаку, ни на человека, — просто волк, просто дикий. Его глаза встретились с моими, угрожающее рычанье затихло. С этого момента он стал более податлив на мою ласку.

Но, в конце концов что же произошло? Ничего особенного: просто волк прочел выражение моих глаз. Это произошло так быстро, дикий, неподкупный интеллект животного схватил информацию настолько мгновенно, что удивительно, как я вообще могла нащупать эту скрытую сферу общения. На мой взгляд, здесь мы имеем дело с той внутренней опорой, на которой зиждется всякое общение: глаза отражают ваши подлинные чувства, и дикое животное читает их. У волка своя характерная манера смотреть человеку в глаза. Он не глядит в них пристально, а лишь вскользь, как бы невзначай проводит по ним взглядом. В конце концов я так натренировала свое зрение, что была всегда готова уловить тот внешне ничем не примечательный момент, когда волк бегло касался моих глаз взглядом (несколько месяцев спустя я смогла проверить все это на еще более необычном животном, чем волк).

Для меня лично было немалым достижением вполне осознать Курка, как «волка», ведь с каким трудом нам удается осознать собственное "я" хотя бы другого человека! Всякий раз, как знакомишься с новым диким животным, рано или поздно наступает момент, когда совершенно внезапно осознаешь его собственное "я". Это как вспышка творческого восприятия. Это прорыв из плена антропоморфизма.

Туманная дымка антропоморфности застилает наше сознание, подобно тому, как неощутимо для нас самих человечий запах обволакивает наше тело. И каждый из людей, вокруг которого расходится туман антропоморфности и который прозревает вокруг себя отличные от человека существа, — это новый отважный Кортес, и ему дано подлинное счастье прозреть новые миры.

По чистой случайности я наткнулась на еще одно средство общения с волками. Они испытывали своеобразное затруднение, и я всячески пыталась помочь им. Дело в том, что в ванигане они нередко чувствовали себя напряженно: Их головы были настороженно приподняты, глаза беспокойно блестели. «Дикость» предписывала им прислушиваться к малейшему звуку. В естественном окружении треск ветки может означать смертельную опасность. Кто знает, к чему может привести шорох веника или дребезжанье посуды?

С наивной верой в слова я пыталась действовать заклинаниями. Потом, уже полностью отчаявшись, наткнулась на то, что надо. Я зевнула и потянулась, сладко вздохнула. Настороженный блеск в глазах волков потух, они спокойно опустили головы на пол. Я рассказала об этом Крису, и отныне можно было только улыбаться, глядя, как мы сладко покряхтываем и вздыхаем во время работы.

А однажды, когда я опять осталась наедине с Курком, мне открылось еще одно средство общения, тонкое и выразительное; оно произвело на меня наиболее глубокое впечатление из всего, что мне уже довелось узнать в этой области.

Дело было так. Волк молча лежал у двери и, подняв голову, с чисто волчьей внимательностью разглядывал то одно, то другое: полки, свисающую с потолка лампочку, меня, сидящую на кровати. И тут, словно меня что подтолкнуло, я нарочно вытянула и расправила пальцы. Увидев это, Курок тоже расправил свои длинные «пальцы» — чуть— чуть, едва заметным намеком на движение. Волк проникся моим настроением!

Однажды, прошло уже две недели с того дня, как Леди побывала в капкане, Крис привязал ее на воле и на минуту задержался у двери, наблюдая, затем быстро позвал меня. Я выбежала на порог. Леди играла — бегала и возилась с Курком и Брауни! Ее затяжной шок благополучно разрешился.

Но ее еще что-то тревожило. Каждое утро около восьми в дверь грохало, и в высоком дверном окне показывались ее мощные темные плечи. Плексиглас прогибался внутрь, и Крис бросался открывать дверь. В ваниган, стелясь по полу, влетала пушистая темная тень и забивалась под кровать; со двора за нею тянулась привязь. Иногда Леди вламывалась в окно прежде, чем Крис успевал открыть дверь. Чтобы она не поранилась, мы не стали вставлять новый кусок плексигласа, а склеили разбитое окно липучкой.

В конце концов Крис догадался, в чем дело. Леди ужасал вездеход, доставлявший эскимосов из поселка к месту работы. Его «глаза», казалось ей, шарят в темноте по снегу, отыскивая ее, как они шарили тогда, когда она стояла, скованная капканом.

— Леди не связывает эти «глаза» со своим спасением, — сказал Крис. — Спасение пришло лишь после того, как она шмыгнула в дверь и забилась под кровать, а уж это— то она проделала сама!

Зимовка на мысе Барроу

Словно в ревущем туннеле тьмы и работы летели наши дни. Чем теснее и неудобнее жилище, тем больше времени уходит на домашние дела. Это совершенно ясно, но нашим друзьям почему-то казалось, что, раз мы живем без удобств — скажем, без водопровода и канализации, — нам просто некуда девать время.

Немало времени уходило на то, чтобы получить воду, Крис выпиливал, как в каменоломне, снежные глыбы поодаль от ванигана, по одной приносил их домой и бросал в стоявший на плите гигантский алюминиевый котел, вмещавший две глыбы зараз. Таково было наше водоснабжение.

В ванигане по существу стоял холод, хотя плита ревела день и ночь.

Металлические болты в стене, ниже уровня стола, были всегда покрыты инеем.

Заиндевевшее окно около плиты вместе со стужей пропускало снег. Тесто, поставленное прямо на плиту, едва поднималось.

Для меня ужасы Арктики олицетворялись именно этой плитой. Как уже говорилось, она была на форсированной тяге, и ее рев, не смолкавший ни днем, ни ночью, забивал мне уши. Крис и слышать не хотел о передышке, чтобы побыть в тишине хотя бы полчаса. «Нет, Лоис, все замерзнет — картошка, яйца, твои чернила». И порой овощи, доставленные по воздуху из Фэрбенкса, действительно замерзали на коротком пути от самолета к ванигану, пока Крис вез их на самодельных салазках.

«На что у вас уходит время?» — спросил нас в письме кто-то из друзей.

Я хотела ответить ему, и свободные промежутки времени, получившиеся у меня на бумаге, озадачили меня. Ведь в действительности— то их не было! И вот в тот вечер я начала отмечать про себя, чем мы занимаемся.

Мы стали теперь пускать волков на ночь в ваниган. Итак, без четверти девять надо загнать их домой, накормить и быстро на боковую — немного поспать до того, как они проснутся ночью. Часа в два ночи — уж будьте покойны — они будят нас. Они толкутся возле постели. Леди встает перед дверью на дыбы, выглядывает наружу, прыгает в окно. Теперь кто-то из нас должен вскочить с постели, надеть меховые шлепанцы, рукавицы, малицу и заняться цепями. Волки с минуту раздумывают: выходить или не выходить?

Наконец цепи снимаются. Ни один из волков не убежал. Вот они уже во дворе на проволоке. Сна у нас ни в одном глазу.

В восемь утра врывается перепуганная Леди. Оказавшись дома, она требует к себе Курка. Она скулит. В дверях угрем вьется Брауни. Крис держит Леди за ошейник, я пристегиваю цепь. «Маэстро Курок, куда изволите: в дом или во двор?» В дом!

— Сооруди им яичницу, Лоис, — говорит Крис, полагая, что еда успокоит их. Я открываю всю тягу, ставлю на плиту чугунную сковородку. Плита ревет, Курок хочет выпрыгнуть в окно. Я набираю полную горсть густой рыжеватой шерсти, удерживаю его за грудь. «Постой, Курок!» — ласково пытаюсь я оторвать его от окна.

Курок молчит. Он почти всегда молчит. Но он сгибает свои сильные лапы, выпускает когти и держится за подоконник (совсем как человек), пока его задние лапы не начинают дрожать. Затем он поворачивает свою великолепную голову и спрыгивает в комнату — сам. Он не потерпит, чтобы его к чему— либо принуждали. Он все делает сам.

Умоляя Курка побыть дома, я с трудом разогреваю неохотно принимающую тепло сковородку и готовлю болтунью. Она пожирается с «волчьим аппетитом».

Это выражение я употребляю здесь чисто гиперболически. На самом деле, обладая узкими челюстями, волк ест медленно даже по сравнению с маленьким щенком, который вооружен широкой, как лопата, пастью. Волк может отрывать мясо от кости, это верно, он к этому приспособлен. Но он зачастую давится, если слишком быстро и жадно глотает пищу. В таком случае он высоко запрокидывает голову и издает глухой стон, от которого мурашки бегут по спине. Никакой другой звук не производил на меня такого жуткого впечатления, разве что предостерегающий «лай» самки лося в глубине леса в сумерках…

Однако волки по-прежнему рвутся на волю. Надевай малицу, надевай рукавицы, распутывай и снимай цепи. Крис держит Леди. Курок отцеплен, Леди отцеплена. «Ну вот, — говорим мы волкам. — Теперь можете отправляться». И они мчатся от нас по кругу на проволоке.

А что на часах? Без четверти девять. Как раз один из тех пустых, праздных часов, невесть откуда выскакивающих на страницах письма, которое я пишу другу.

У порога стояла Великая тьма. Ей не было ни конца, ни края. Она простиралась и вглубь, и вширь, над полярными льдами и над бескрайними снегами. Но она не угнетала, больше угнетал недолгий промежуток сумерек. Она же, скорее, держала душу в угрюмом напряжении.

Холод здесь воспринимается совсем иначе, чем в Штатах. Тридцать градусов ниже нуля здесь и в Миннесоте — совершенно разные вещи. Здешний холод не смягчается ни солнцем, ни какими— либо переменами. Он не имеет ничего общего с «кратковременным похолоданием». Он безжалостен и неотступен.

Он течет вглубь — к вечной мерзлоте, вверх — к северному сиянию, доходит до самого Северного полюса.

Недооценивая его силу, я часто выбегала наружу без малицы. Чрезмерный холод может высосать из человека все силы, как хирургическая операция.

Весной я узнала это. Тогда только — увы, слишком поздно — мне сказали, что, когда человек подвергается длительному воздействию холода, ему необходимы повышенные дозы витамина С.

Крис часто возвращался домой с багрово— красным лицом и изжелта— белым носом. Нос стал у него словно стеклянный, и легко отмораживался. Я обмораживала пальцы до багровых волдырей, возясь с цепями без рукавиц, так приходилось иной раз спешить. Мы вечно сновали между ваниганом и волкамичто называется, были всегда на ногах.

Но мы позволяли себе и роскошества. Их было два. Первое — то, что наши ноги всегда были в тепле. Мы надевали две пары шерстяных носков, а на них муклуки с двумя— тремя шерстяными стельками. Даже после двухчасовой прогулки по снегу в пятидесятиградусный мороз наши ноги были сухи и угреты, словно мы все время держали их у огня.

Вторым нашим роскошеством был свежий воздух. При минус сорока он был бесподобен. Когда впервые выходишь на волю, у тебя захватывает дух и никак не можешь набрать полную глотку воздуха. Потом хочется вдыхать еще и еще, все глубже и глубже. Каждый вдох доставляет неизъяснимое наслаждение, и жаждешь повторить его вновь и вновь. Это красота, которую чувствуют лишь запрятанные в груди легкие — на свой собственный лад.

Подобно тьме и стуже снег здесь тоже не такой, как в Штатах. Или хотя бы в Фэрбенксе, в центральной части Аляски. Казалось, снег здесь и идет, и не идет. Всякий раз, выходя наружу, я видела мельчайшую сетку снега, медленно скользящую перед красным фонарем, горевшим на высоком столбе за ваниганом. Сугробы меняли очертания и лезли вверх. Новый, чистый снег постоянно ложился на старый.

Снежные наносы не покрывались сверху коркой, а закаменевали насквозь.

Как раз из такого снега эскимосы строят иглу. Он звенит под ногой, гулко и легко, как алебастр. Чтобы ходить по нему, не нужно ни лыж, ни снегоступов — только муклуки. Когда Крис показал одному эскимосу фотографию иглу в Скалистых горах, в штате Колорадо, эскимос рассмеялся. «Слишком мягкий снег!» — сказал он.

Пусть это прозвучит оскорблением величества, но северное сияние зачастую было всего-навсего мутным пятном на небе. Все же однажды ночью, выйдя к волкам, я увидела, как его тонкие зеленоватые завесы, крутясь и колыхаясь, падали в темноте на снег.

А одной незабываемой полночью, когда мы с Крисом вышли прогуляться, небо над нами внезапно разверзлось. Огни северного сияния всегда движутся, только медленно. На этот же раз они передвигались очень быстро и имели вид радужных завитков. Завитки вращались, но не равномерно, как колесо, а прерывистыми скачками. Ощущение было как от оглушительного грохота, однако это чудовищное движение совершалось в полнейшей тишине. Материя демонстрировала свои удивительные свойства — вспыхивала то там, то тут, без всякого перехода.

Через минуту все кончилось. Наклонись я завязать ремешок муклука, и я бы ничего не увидела. Такова вся дикая природа. Никаких предварений, никаких ретроспекций. Так орлан ныряет вниз, чтобы только постращать снежных баранов на скале, и бараны бросаются бежать — вы либо видите это, либо нет.

Великая тьма была так непривычна и всевластна, а мы работали так много и самозабвенно, чтобы жить в тепле, сытно и чисто и чтобы хоть как-то облегчить волкам неволю, что рождество виделось нам далеким— далеким, как вся та мишура в больших универмагах за тысячу миль от нас.

Эпизод в чисто арктическом духе обратил наши мысли к рождеству. Однажды ночью мы молча стояли в черной тени ванигана, наблюдая игру двух песцов. В свете звезд, мешавшемся с отраженным от снега светом, их огромные глаза были совсем черными. Если б не пушистые белые шубы, они, казалось, были бы не больше котят. Один из песцов лег и проворно пополз вперед, быстро— быстро перекатываясь с лопатки на лопатку; это движение словно тащило его по снегу.

Очевидно, ему нравилось ощущать проскальзывающий под его пушистым брюшком снег. Другой песец, как видно, учуяв замерзший кусочек съестного, стремительно, с недоступной руке человека быстротой стал раскапывать лапами снег.

Затем песцы сделались очень серьезными. Откуда-то издалека донесся лай Брауни, и они ответили ей, как им казалось, угрожающе. Один из песцов залаял, но впечатление было такое, будто очень маленькая собачка негромко тявкает на дне глубокого колодца. Другой зарычал, и это было очень похоже на кошачье мурлыканье.

Мы еще ни разу не видели таких легких на ногу существ. Кошка проворное животное, но чтобы сделать усилие, она готовится к нему: приседает и только потом прыгает. Песцы обходились без приготовлений. Они не прыгали, не скакали. Они порхали. Пуф! Пуф! — как мыльные пузыри.

Внезапно эти сказочные песцы застыли на месте. Из ровной тьмы донеслось пение человека: «Это ясной полночью случилось…» Где— то в стороне проезжал на собаках эскимос, вынимая из капканов мертвых песцов. Один из игравших перед нами зверьков, которого ждала та же участь, как перышко взлетел на вершину сугроба и замер, подняв к небу изящную мордочку. Другой песец встал на задние лапы и — невероятно, но факт — проскакал несколько футов в ту сторону, откуда доносилась песня. «Это ясной полночью случилось!»

Вторжение прибывающего самолета в одиночество полярной пурги — это из области демонических видений. Это совсем не то, что посадка на аэродроме в Штатах во время бури. Пурга одна владычит над миром, погруженным в снежную мглу. Черный самолет, ревущий, но едва слышный за шумом пурги, ныряет к земле, еле видимый в снежном дыму и вздыбленных вихрях, во мгле арктических сумерек. Как он нашел в пурге это ничем не приметное место, как посмел пойти на посадку? Радиомаяк? Здесь это звучит пустой, неуместной абстракцией.

Дьявольским наваждением самолет врывается в реальность.

Именно при таких обстоятельствах прибыла наша рождественская почта.

Заказанную Крисом фанеру унесло ветром при разгрузке. Нам пришлось два часа собирать ее в темноте, в бушующей пурге. Когда был подобран первый лист, Крис сказал:

— Ее сдуло одним махом, словно тряхнули за конец но силок.

В почте были подарки, среди них духи. Перед сном я чуть— чуть надушила себе лоб. Ночью я проснулась: твердая волосатая челюсть гладила мой лоб.

Затем о мое лицо стала тереться волчья грудь. Крис зажег свет. Это был Курок, в полнейшем экстазе от запаха духов.

Я была напугана и чувствовала себя скованно, но Крис очень заинтересовался.

— Дай-ка мне немного этой штуки, — сказал он.

Мы надушили руки, и волки стали кататься по нашим рукам. Леди совершенно забылась и целиком выбралась из «логова». Глаза волков блестели, сверкали белоснежные зубы.

— Люблю, когда они радуются, — сказал Крис. — Сколько стоят эти духи! Давай закажем пинту для них.

Позднее мы испытали на них другие сорта. Больше всего волкам понравились «Шантильи».

Крис преподнес мне к рождеству самый дорогой для меня подарок бочонок топливной нефти. Он залил ее в бесшумную, без вентиляторной тяги, печку, стоявшую в пустующей пристройке одного здания. Через день-два помещение достаточно прогрелось, чтобы можно было сидеть в малице, прислонясь к кожуху печки, и читать либо писать заледеневшими пальцами.

Наконец— то я могла отдохнуть от непрерывного рева нашей плиты!

Мы были в безопасности. От нас не требовалось ничего непосильного, с чем мы не могли бы справиться, проявив максимум энергии. Например, мы могли прийти домой и обнаружить, что Леди от страха прыгнула в окно, разбила его, и весь передний конец ванигана на два фута забит снегом, а на постели растет сугроб. Но это означало лишь дополнительные хлопоты, только и всего.

Тем не менее две грознейшие стихии нашей планеты — тьма и холод полярной ночи во всей своей неумолимой реальности окружали нас. Время от времени отзвук опасности доносился до нас, как мрачные удары в огромный колокол.

В местной больнице мы с медсестрой задержались у постели старого эскимоса, который вышел ночью в поселковую уборную, расположенную посреди улицы, и заблудился на обратном пути. С широкой, веселой улыбкой, выражающей у эскимосов суровость, он вскинул глаза на медсестру. «Режь!» — сказал он, подняв обмороженную руку и рубанув по ней другой. Не скажу, что у руки был очень уж омерзительный вид. Почерневшие кости аккуратно торчали из мяса.

Медсестра улыбнулась и отрицательно покачала головой. Когда мы прошли дальше, она сказала:

— Мы не осмеливаемся оперировать. Иначе аляскинские врачи сживут нас со свету.

Поселковая больница месяцами не имела постоянного врача. Медсестры фактически диагностировали и лечили сифилис, корь и другие болезни, но делали вид, что не понимают, с какими заболеваниями имеют дело.

Может, отправить его самолетом в Фэрбенкс?

Чтобы перелететь через хребет, надо слишком высоко подниматься, а у него слабое сердце.

Однажды в сумеречный полдень перед ваниганом приземлился необычного вида самолет. Это была серая приземистая трифибия[8] с высоко поднятыми моторами, задранным вверх хвостом и лыжами, свисающими с укрепленных на концах крыльев поплавков. На носу самолета и у кабины летчика чернели надписи: «Спасательная служба». Самолет входил в состав 74-й эскадрильи Воздушной спасательной службы и разыскивал пропавшего без вести пилота, летевшего в небольшом самолете из Бетлса на мыс Барроу.

Пустой самолет был обнаружен на льду моря Бофорта, и с этого момента все свободные от работы минуты передо мной стояло мрачное видение человека, одиноко бредущего во тьме среди полярных льдов. Температура держалась около пятидесяти градусов ниже нуля. Вскоре я свыклась с мыслью, что он погиб. Но в последний день розысков, после полудня, один бортинженер, глядя в сумерках вниз, сквозь завесу ледяных кристаллов, заметил на снегу темную человеческую фигуру. Жоль Тибдо был найден и направлен на излечение в госпиталь. С его пальцев местами слезло мясо, но до ампутации дело не дошло.

Бураны не утихали; несмотря на это, волки предпочитали большую часть времени проводить на воле. Мое сердце разрывалось на части. Свернувшись клубком, каждый сам по себе, чтобы не обындевели шубы, холмиками затаившейся жизни лежали они во тьме без всякой защиты от ветров, полосующих вдоль и поперек снежную пустыню. Не то чтобы они были безразличны к комфорту, но безопасность была им дороже. По мере того как они преодолевали свой страх перед внешним окружением, оно стало казаться им менее опасным, во всяком случае более спокойным и требующим меньшей настороженности, чем ваниган. Я тогда не могла и предполагать, что, например, для того чтобы научиться спокойно спать на кровати, в то время как я мою посуду, волкам потребуется не три месяца, а три года.

Иногда мы затаскивали волков внутрь и всячески соблазняли их остаться.

Мы выжимали холодный воздух из их шуб, чтобы они быстрее почувствовали эфемерное тепло ванигана и не вздумали тут же уйти. Мы угощали их олениной с острова Нунивак.

Но в волках появилось нечто новое: они отбрасывали мордой руку. Это был сдерживающий жест.

— Они не сомневаются в том, что могут влиять на наши поступки, сказал Крис. — Они знают, чего хотят, а чего не хотят, но это еще не все: им важно, чтобы и мы знали это.

Курок не возражал против того, чтобы остаться: он любил роскошь. Он шагал взад и вперед по проходу, выражая свое довольство негромкими звуками.

Но если Леди уходила, уходил и он.

Однажды, когда волки были в ванигане, Крису понадобилось зачем— то выйти. Леди вскинула голову и буквально вся ушла во внимание, наблюдая, как он открывает дверную задвижку. После его ухода она захватила задвижку зубами и попыталась сама открыть дверь. Но задвижка была поставлена наискось, с таким расчетом, чтобы дверь не открылась случайно во время движения ванигана в составе тракторного поезда. Потерпев фиаско с задвижкой, Леди обратилась к высокому дверному окну и начала сдирать зубами липучку, скреплявшую отдельные куски плексигласа.

Курок стоял в ванигане, готовый последовать за нею. Я стояла между дверью и Курком, уговаривая его остаться. Коротко «чертыхнувшись», он отбросил мою руку, и я прочла в его взгляде столь ясное понимание того, что лишь я преграждаю ему путь к двери, что сочла за благо отступить. Еще несколько секунд — и Леди выскочила бы в окно. Я открыла дверь.

«Не пора ли домой?» Под окном прибита планка, чтобы волкам легче было выбираться наружу. Следы когтей показывают, как трудно им это давалось

Волки любят высокие места с хорошим обзором

Перемены чувствовались во всем. К Арктике вновь возвращались краски. В полуденные сумерки снег пестрел круглыми синими пятнами. На севере разреженный воздух высот был окрашен в бледно— лиловый цвет. На юге с плоского белого горизонта часами не сходили теплые краски — краски восхода и заката. В конце января показалось солнце — без всякой помпезности. Оно низко катилось в застилавшей горизонт мгле, озаряя снег бледным золотистым светом.

Мы стали свидетелями полного трагического смысла события, для Арктики довольно обычного, но для нас нового. У берега открылось разводье. К розовому небу от него потянулись черные «дымы», как от ряда костров. Разводье отрезало от берега эскимосских охотников на тюленей, им угрожала опасность быть унесенными в открытое море.

Нед Нусингинья, эскимос, сурово пояснил мне:

— Человек очень даже может тут кое-что поделать. Только не надо стоять на месте. И не надо бежать. Можно идти вдоль края разводья. На воде плавают льдины, иногда они смыкаются, образуют заторы. Можно прыгать с льдины на льдину и пробиться к берегу.

Именно так и спаслись охотники— эскимосы.

Перемены предстояли и нам с волками. Нам страшно хотелось одного: чтобы Леди хоть еще раз в жизни вкусила свободы (для нее свобода означала нечто большее, чем для Курка; она болезненнее, чем он, переносила неволю). Это казалось невозможным. Затем невозможное стало возможным: мы возвращались в наш старый фанерный ящик на Киллике.

Но тут опять встал вопрос, от которого меня прямо-таки жуть брала: как посадить волков в самолет? Ведь они уже не маленькие — ни духом, ни ростом.

Курок весил сто десять фунтов, Леди — девяносто. Мы знали, что они будут отчаянно сопротивляться.

Крис думал выйти из положения с помощью снотворного. Но указания, которые мы получили на этот счет, заставили нас призадуматься. «Волки заснут примерно в течение часа. Самолет должен отправиться немедленно». Сможем ли мы обеспечить немедленную отправку? Полет предстоял долгий, а волки не должны просыпаться до самой высадки.

«Спящих волков необходимо держать в тепле». Как добиться этого с нашими скромными материальными ресурсами, после того как мы выгрузим волков на снег по прибытии на Киллик? Сможем ли мы доставить двух тяжелых животных до загона, вверх по крутому склону Столовой горы? «Проснувшись, они, возможно, будут несколько ошалелыми». Не случится ли так, что они непоправимо пострадают?

Крис решил отказаться от снотворного. Вместо этого он выписал намордники и соорудил ящик для транспортировки. Каким образом удастся надеть намордники на сопротивляющихся волков — это нимало не заботило его. Волки со мной более покорны, вот я и возьму на себя роль мышки для заманивания кота.

Cнова на Киллик

Пусковой агрегат с ревом гнал теплый воздух в белый брезентовый чехол, прогревая мотор заказанного нами «Норсмана». Было тридцать пять градусов ниже нуля. Крис позвал меня надевать намордник на Курка. Всей своей силой Крис удерживал вырывающегося, обезумевшего от страха волка, пока я, ловя момент, когда острые волчьи клыки сомкнутся, пыталась накинуть намордник на обе челюсти враз. Наконец мне это удалось, и Крис поволок Курка к ящику.

Я вся дрожала, ожидая, когда настанет очередь Леди. Курок пустил в ход свою силу, Леди будет бороться всем своим духом. Крис схватил ее. Она взвилась на дыбы, норовя укусить меня. Никогда мне не забыть ее глаз, зеленовато— дымчатых, словно распертых изнутри неистовой черной яростью. Я накинула на нее намордник, и ее тоже оттащили к ящику, прищелкнули к цепи, пропущенной сквозь отверстие в его задней стенке, заволокли внутрь. Мы летели над мертвенно— белым, однообразным склоном тундры, поднимающимся от моря к горам. К моему восхищению, наш пилот, в жилах которого частично текла эскимосская кровь, безошибочно угадывал под снегом еле заметные русла замерзших рек и при скорости сто тридцать миль в час легко определял курс над незнакомой местностью по глазомеру и карте, лежавшей у меня на коленях.

Когда на юге показался хребет Брукса, мы с тревогой увидели, что он затянут туманом. Мы нашли долину Киллика, вошли в нее и с величайшей осторожностью полетели между скрытыми в тумане горными склонами. Пилот, привыкший летать лишь над равнинным арктическим побережьем, явно нервничал.

Энди доставил в наш старый лагерь баррель бензина, и мы должны были там заправиться. Но мы легко могли проскочить поворот в долину Истер-Крика.

— Лучше повернуть назад, пока у нас еще достаточно бензину, чтобы куда-нибудь долететь, — сказал пилот.

Тревожно переглянувшись, мы поменялись с Крисом местами, и он стал помогать пилоту следить за ориентирами и выплывающими из тумана горами.

(Проделать над волками обратную процедуру было просто немыслимо.)

Туман редел. В ярком солнечном блеске мы пролетели вверх по Истер-Крику, а затем и над Столовой горой, над нашим маленьким фанерным ящиком. Он все еще сохранял свежий, новый вид. Вот если б можно было сбросить волков на парашютах прямо в загон, подумала я. Меня жуть брала при мысли, что придется выпускать их из ящика и с боем волочить в гору.

Пилот высадил нас в тундре у самого подножья горы, чтобы покороче ходить с багажом, дал газ, запрыгал по буграм, так что затряслись крылья, и улетел. Мы остались одни в тишине, среди белых солнечных гор, с грудой багажа и ящиком с волками. Температура здесь была лишь двадцать градусов ниже нуля.

Первым делом Крис протоптал тропку к нашему бараку и затопил печку. Мы позавтракали второй раз, затем отправились вниз за волками. На меня вновь напала трясучка. В моем распоряжении была всего лишь минута или две, чтобы побороть страх: если я буду бояться, волки почуют это. К счастью, мне представилось, как я буду рада, когда они опять окажутся на свободе, и я лихорадочно уцепилась за эту мысль.

Крис взялся за одну из двух цепей, выползавших из ящика на снег.

Изнутри послышалось рычанье. Не думая о защите, я подошла к дверце и подняла ее. Первым вышел Курок, низко пригибаясь и опасливо озираясь вокруг. Я взяла вторую цепь и снова подняла дверцу. Леди вышла, повела вокруг диким взглядом и узнала место! Она так стремительно потащила меня вверх по тропинке, что у меня дух занялся. «Тише, Леди!» — умоляла я.

Нам стоило большого труда снять с волков заржавевшие за зиму ошейники.

Намордники оказались слишком — «человечно» — широки, и волки прихватывали нам руки зубами. Но хуже всего было то, что застежка на ошейнике Леди проржавела и не открывалась, и Крису пришлось ножом рассечь кожаный ремень.

Одновременно мы вдвоем изо всех сил удерживали волчицу. Почувствовав, что на ней больше нет ошейника, который сдавливал ей шею четыре с половиной месяца, Леди в полуобмороке припала к изгороди загона.

Мы перенесли все запасы мяса и мягких продуктов с места выгрузки к бараку, чтобы волки, оказавшись на свободе, не растаскали их.

На следующий день своим приятно— грубоватым голосом, по-видимому, всегда нравившимся волкам, Крис нараспев протянул старую, излюбленную фразу, которой мы не слышали уже с ноября:

— А не хотите ль прогуляться?..

Свободные, без ошейников, волки выбежали на простор тундры.

Был чудесный день полярной весны. После полудня поднялся ветер, но ненадолго. От каждого холмика, от каждой горы тянулась чистейшая, мягчайшая голубая тень, точь-в-точь под цвет неба. Между ивами у реки петлями вились заячьи тропы в восемь дюймов шириной. Горб «ледника» на реке голубел, как яичко малиновки. Снег был изрыт норами куропаток и покрыт сетью куропаточьих следов. Сами куропатки бегали тут же на своих мохнатых белоснежных ногах.

Сотни две куропаток подобно мраморным статуям сидели, греясь на солнце, на склоне холма, и Леди, радостно— спокойная, побежала к ним. Первая шеренга птиц попятилась от подбегающего черного волка, затем взлетела, а Леди так же спокойно, рысцой, повернула назад и подняла следующую шеренгу. Последняя шеренга куропаток осталась сидеть, как сидела.

Так, вчетвером, мы шли все дальше и дальше, занятые каждый своим делом, интересуясь каждый своим. Я была на верху счастья.

Но захотят ли волки вернуться с нами домой? В тот день они вернулись.

А потом настал день — они не вернулись.

— Они унесли с собой часть моей жизни, — сказал Крис. — Но им было так одиноко, так скучно; в Барроу им так не хватало собак.

Не отправились ли они к побережью искать их?

Всякий раз, выходя из барака, мы невольно обшаривали взглядом широкую полосу белизны, над которой высились, словно высеченные из синего камня, горы. Ждали мы не первых возвращающихся оленей, а двух волков — темного и светлого.

На второй день, в сумерки, Крис вышел из барака, чтобы обвести напоследок тундру долгим, печальным взглядом, и вдруг я услышала, как он очень ласково говорит:

— Это ты, Леди? А где же Курок?

Я выбежала к нему.

Мы обласкали Леди; она радостно приветствовала нас. Но где же Курок? Он тут же показался со стороны загона, — вероятно, искал там съестное. Мы встретили его, как воскресшего Лазаря.

Впустив волков в загон и роскошно накормив их, мы не удержались и еще раз вышли к ним в сумерках поласкаться, и тут произошли две странные вещи.

Во-первых, Леди, одиноко стоявшая у изгороди, вдруг пришла в неистовый восторг, стала кланяться, улыбаться и откидывать вбок лапу. Мы в удивлении смотрели на нее.

— Наверное, они думали, что заблудились, и Леди нашла путь домой, — сказал Крис (Леди во всем была первой).

Теперь она считает себя настоящей героиней!

И тут Курок сделал нечто из ряда вон выходящее: набросился на Леди.

Волки в отличие от собак практически никогда не дерутся. Сцепившись, Леди и Курок взвились на дыбы и повалились на Криса. Отдуваясь, он выбрался из-под них.

— Мало радости лежать под такой куче— малой! — сказал он.

Что послужило причиной этой стычки? Ведь через минуту все было кончено.

Крис терялся в догадках. Возможно, Курок был взволнован необычно роскошным приемом, который мы ему оказали, и возревновал нас к Леди.

Мы стояли на пороге нового, и два дня спустя оно дало о себе знать.

Среди ночи нас разбудил вой волков. Это был новый, неведомый нам вой, возможно, самый красивый из всех звуков, которые издают животные, — «призывный вой» волков.

Два волчьих голоса постоянно модулировали, то повышаясь, то понижаясь, все время составляя аккорд и не сливаясь в унисон.

Минорные терции чередовались с квинтами. Иной раз один голос тянул долгую ноту, а второй оплетался вокруг нее. Ноты звучали чисто, как рожок.

Время от времени волки внезапно замолкали, и наступала настороженная тишина.

Мы были уверены, что они слышат голоса своих диких сородичей, звучащие на пределе слышимости.

Мы лежали, прислушиваясь, отделенные от волков тонкой стенкой, и мне было почти страшно. Это не был настоящий страх — я не колеблясь вышла бы к волкам, — а какая— то сверхъестественная жуть перед дикостью этих звуков. — Как дико, красиво и жутко, — прошептал Крис. У волков есть много видов воя: радостно— общительный вой, траурный вой, низкий, дикий охотничий вой, призывный вой. Все они красивы. Голос волка всегда чист, если только волк не раздавлен отчаяньем. Твердо определенный стандарт существует лишь на траурный вой, другие виды широко варьируют, не изменяя смысла. Горные жители старого Запада получали неоценимую информацию о передвижении индейцев, а также диких животных, вслушиваясь в постоянно меняющиеся волчьи голоса. В наши дни не много найдется людей, слышавших вой волка, а если кто и слышал, так только вой волков в неволе, схожий с воем закрепощенных собак Севера.

Во вторник утром, через неделю после своего возвращения, Курок и Леди спустились вниз к Крису. Он разбирал наш багаж, сваленный в кучу у подножья горы, и ему было не до них. Они вновь поднялись наверх и хотели поиграть со мной, но я тоже была занята чем— то в бараке. Тогда они ушли и не вернулись.

На Столовой горе было мерзко. Дул ветер, мелкий снег сек глаза. На следующий день по тундре мела поземка. Ее не было у нас на вершине, начисто обдутой ветром. Верхушки гор курились и имели призрачный, фантастический вид. Тундра преобразилась.

В четверг я смотрела в мглистые, все еще курящиеся поземкой пространства и спрашивала себя, что сталось с Курком и Леди. Быть может, где— то там, в этой дымке, они пытаются отыскать путь домой? Или пробираются по тундре на север? Или попались в капкан, ведь к этому времени, без труда делая по двадцать миль за ночь, они смогли уже достичь линий капканов у Анактувук-Пасс, поставленных живущими там эскимосами.

— Если они нашли Их, — сказал Крис, подразумевая диких волков, — Те просто не смогут устоять перед ними. Они так изысканны, так обаятельны.

Наши волки и вправду обладали своеобразной волчьей изысканностью.

Как-то раз, когда они еще содержались в загоне и мы наблюдали за ними, Крис заметил: «У них свой собственный маленький этикет, своя манера дразнить и шутить». Это был его очередной загляд в глубину волчьей натуры.

— Ничего, как-никак, хоть один волк да остался верен тебе! — пытался он меня утешить. — До нашей женитьбы, еще когда ты преподавала в университете, тебе и присниться не могло, что ты залезешь так глубоко в Арктику и будешь пла кать по двум пропавшим волкам.

Я не могла даже улыбнуться в ответ, и он уже серьезно продолжал:

— До сих пор мы не знали, что такое горе, так уж была устроена наша жизнь. А в больших семьях оно бывает часто, ты это знаешь. Все время смерти и смерти.

И он рассказал мне печальную историю брата его бабушки Брюс. Он был взят в плен южанами во время гражданской войны. Когда война кончилась, они получили от него письмо, в котором говорилось, что он был ранен, а сейчас находится на пути домой. Это была последняя весть от него. Но потом бабушка всю жизнь выходила смотреть, не приехал ли ее брат, когда возле дома останавливалась незнакомая коляска.

В пятницу утром было ясно, температура на нуле. Во всей ее неземной красоте мы наблюдали «ледовую бурю». Освещенные солнцем ледяные кристаллики кружились и сверкали в затененной бездне за кромкой горы; щеки покалывало.

Под вечер, сделав над собой усилие, я пошла к куче багажа, чтобы принести кое-что наверх. Уже спустившись к подножью горы, я почувствовала, будто что-то легко коснулось моей руки. Я посмотрела вниз. Это был Курок.

Повизгивая от волнения, он бросился на снег в полном волчьем приветствии. Я склонилась к нему, смеясь и плача. Леди не было с ним, и в этом было что-то зловещее.

— Где Леди, Курок?

Он заворчал, поднялся и зарысил вверх по знакомой тропе, которой, как я уже было решила про себя, не пройдет больше волк. Но вместо того чтобы отправиться в загон, Курок остановился на краю плоской вершины и устремил взгляд на заснеженную горную гряду к северу, как раз за лощиной.

— Крис! — позвала я, боясь, что Курок убежит туда, даже не подпустив меня к себе.

Крис вышел без малицы, без рукавиц.

— Где Леди, Курок? — ласково спросил он, а я побежала к бараку за мясом, чтобы заманить Курка в загон. Когда я принесла мясо, Курок как всегда осторожно взял его из моих рук, но есть отошел в сторонку.

— Курок стал какой-то другой, — сказал Крис.

В поведении волка появилось что-то серьезное и озабоченное. Никогда раньше он не поджимал хвост к брюху, всегда держал его свободно, непринужденно. Когда мы брали его за лапу, он чуть— чуть подпрыгивал.

— Он долго бежал, — заметил Крис.

Действительно, вся его морда обындевела. Мы пристально смотрели на волка: он знал, что случилось с Леди. Неужели она попала в капкан? Долго ли пробыл он с нею? Пытаться разыскать Леди с его помощью было уже поздно: лишь вершины гор за озером были освещены, а их подножья уже тонули в синей тени.

Золотистый свет солнца медленно угасал на горной гряде, в которую всматривался Курок.

Схожу туда утром. Возьму еды… и ружье Энди, — сказал Крис.

Возможно, придется пристрелить ее?

— Да.

Поев, Курок легко позволил увести себя в загон. Крис, теперь уже полностью одетый, сел на снег, и Курок подошел к нему. Я хотела погладить волка, но сдержалась: он смотрел прямо в глаза Крису, держа голову вровень с его лицом. Волк издал негромкий звук, его мягкие губы дрогнули. Он быстро лизнул Криса в лицо и вплотную подсел к нему. Я пошла к бараку. Крис окликнул меня.

— Вон Леди! Не разберу, хромает она или нет.

Черным изваянием Леди стояла на гребне горы, глядя на свой дом. Я позвала ее, она подошла к круче, остановилась и легла. Крис спустился в лощину и пошел к ней, чтобы помочь, если она ранена. После он рассказывал, что она скакала боком, съезжала к нему по насту и была до того рада встрече, что вся так и извивалась, изворачивалась и улыбалась.

Тем временем я единоборствовала с Курком, стремившимся выбраться из загона. Он испугался, увидев, что Леди остановилась, — вдруг она раздумала возвращаться? — и проявил такую решимость вырваться на волю, какой мы за ним еще не знали. Его действия отличались смекалкой и изобретательностью.

Понимая, что через ворота ему не прорваться, он оставил эту сторону загона, хотя она смотрела как раз на север, на ту гряду, где была Леди, и направил все свои усилия на тыл. Здесь было слабое место, и волк это знал, чутье вело его так, чтобы никогда не тратить драгоценных мгновений на заведомо непреодолимое. Крис поставил здесь в изгороди новую дверь, ведущую прямо к запасному входу. Курок изучающе взглянул на Крисову поделку, затем продемонстрировал прием, которого я раньше за ним не замечала, наблюдательный прыжок. Он подпрыгнул стоймя, как человек, и опустился с явным замедлением.

Я кинулась в барак за веревкой, чтобы привязать его, и тут, к своему изумлению, обнаружила, что он протиснулся вплотную за мной, на этот раз не проявив ни малейшей нерешительности перед дверью, как это было ему свойственно. Проникнув в помещение, он сразу же устремился к окнам. Встав на задние лапы и положив передние на стойку, он стал боком продвигаться вдоль нее, вперив в окна яростно— целеустремленный взор. Бегло, как бы невзначай обведя комнату взглядом, он мгновенно определил, какие здесь могут быть выходы.

Нам с Крисом пришлось здорово попотеть, чтобы водворить Леди в загон, не выпуская Курка. Меня Леди не приветствовала. Она была «голодна, как волк». Поев, она свернулась клубком в своей пещере и стала облизывать лапы.

Так как слюна мгновенно замерзала, она прикрыла хвостом нос и раненную капканом лапу и в полном уединении занималась своим делом. Когда я попыталась приласкать ее, она зарычала. Передо мной был очень деловитый волк, решивший отдохнуть перед тем, как выйти и — пусть никто в этом не сомневается — присоединиться к Ним утром.

Ибо теперь стал очевиден поразительный факт. Каждое движение наших волков говорило о том, что их дикие собратья прячутся в укрытии на той гряде. Должно быть, Курок и Леди, возвращаясь домой, встретили проходившую мимо стаю диких волков, а еще вероятнее, своим уверенным поведением внушили Им, что они знают место, где можно отлично закусить, и привели Их сюда.

Курок все еще надеялся, что Те последуют за ним. К нашему удивлению, впервые в жизни ему было мало общества одной только Леди. Он сидел у изгороди и продолжал смотреть на гряду на севере. Мягкий шерстистый кончик его морды под черной кнопкой носа постоянно собирался в мелкие складки, ловя в воздухе Их запах.

— Если б другие волки пошли за ним в загон, — сказал Крис, — он был бы совершенно счастлив.

Глаза Криса были полны солнца. Мы обменивались радостными взглядами, но не могли поцеловаться, до такой степени поглощала нас возня с волками. Мы смеялись над собой, что так горевали, в то время как волки развлекались в свое удовольствие.

— Правда ведь странно, — сказал Крис, — иметь пару вол ков, которые уходят жить к диким волкам, а потом возвращаются и живут вместе с нами.

На следующее утро это было первое, что пришло нам в голову. Мы перешептывались в постели, таясь от волков. Было пять часов благословенная тишина, за нашими затененными окнами поднимались солнечные белые горы, бросавшие хрупкие, воздушные тени.

— Курок был бы страшно доволен, если б ты вышел и присоединился к стае, — сказала я.

Крис был горд и тронут тем, как Курок встретил его накануне вечером.

— Он считает меня дряхлым, малоподвижным волком, но очень привязан ко мне, — сказал он и медленно продолжал: — У нас с волками самые добрые, самые проникновенные, самые желательные отношения, какие только могут быть между людьми и животными. Мы их никогда не ругали, не брали в руку палку или камень. И очень редко ограничивали их свободу. И все же они предпочитают голодать, но быть свободными. Так же и с людьми. Платить свободой за обеспеченность — это претит и человеческой, и дикой натуре.

Отсюда напрашивался лишь один вывод, и несколько дней спустя Крис навсегда открыл ворота загона. Отныне наши волки были совершенно свободны.

Некоторое время Курок придерживался одной своей старой привычки. Он вставал с места, на котором лежал, — теперь волки уже искали укрытия от ветра либо стремились на солнцепек, стараясь устроиться как можно удобнее, — и важно отходил в угол загона помочиться. Но он обзавелся и новой привычкой. Каждый вечер, встав после короткого сна перед ночной охотой, он подходил к Крису, сидевшему на наблюдательном ящике, поднимал продолговатую голову на кремовой шее и, прижавшись к нему, «рассказывал»: "М-м. Л-л. Р-р.

Ам-муум. Ууу-у".

Объяснить, на что это похоже, совершенно невозможно. Можно сколько угодно уподоблять разговор волка разговору собаки, но это не так. Волчий разговор не похож на собачий ни звучаньем, ни манерой, ни содержанием.

Волчье «высказывание» необычайно интересно и приятно. Оно продолжительно, отнюдь не монотонно и представляет собой какое-то выразительно смодулированное, хрипловато— сочное урчанье. Голос волка походил на голос Криса. Волк сердечно глядел на Криса снизу вверх светлыми, дружески-спокойными глазами.

Крис не особенно баловал его, а если и уделял ему изредка внимание, то Курок, по-видимому, принимал это как братский жест. Достаточно было, если Крис положит руку ему на спину. Но когда Крис уделял хоть капельку внимания Леди, Курок хватал его за штанину и пытался оттащить от нее.

Нам было ясно и желание волка взять с собой Криса на охоту. Уходя, он часто оглядывался на Криса через плечо.

Волки часто уходили на ночь, иногда на день или два, но ни разу больше — на четыре дня подряд. Мы теперь меньше переживали за них, хотя знали, какие опасности их подстерегают. По крайней мере мы уже не боялись, что они заблудятся. Но один раз они все-таки заставили нас серьезно поволноваться.

Дело было так. Однажды, вернувшись днем с прогулки, мы обнаружили, что Курок пришел с охоты один. Леди пропала — Леди, маленькая черная волчица, страстная, решительная и цельная натура. Отправилась ли она на розыски своих диких сородичей? Или Курка изгнали из стаи?

Уголки его рта были опущены. Он бездумно топал в барак за подачкой и обратно, вопреки своему обыкновению не проявляя нерешительности перед дверью, наполняя желудок, чтобы облегчить сердце. Усталый, он наконец улегся, но по-прежнему не мог обрести покой. Каждую минуту— две он резко вскидывал голову и угрюмо смотрел в тундру на восток.

Когда я пришла на старое излюбленное место волков, где они часто лежали вместе и где лежал теперь один Курок, он подошел ко мне с костью в зубах, положил ее, лег рядом и принялся грызть, как он делал тогда, когда Леди была с ним.

Мы соблазнили его пойти с нами на прогулку. Внизу, у озера, он поднял кусок оленьей шкуры, которым они с Леди так часто играли, и, держа его в зубах, огляделся вокруг ищущими, светлыми от солнца глазами. Заводилой в этой игре всегда была Леди, это она затевала беготню, от нее шло все веселье.

После полудня я снова вышла на волю, собираясь пригласить Курка на прогулку. В сиянии солнца по тропинке степенно шел маленький черный волчишка. Ба, да это же наша егоза Леди! Идет как ни в чем не бывало, так что я даже опешила. Она повернулась, остановилась и, глядя на меня, стала ждать, когда я подам ей наш знак отличия, затем радостно подбежала ко мне.

В этот момент показалась крупная рыжеватая голова Курка; он хотел воочию удостовериться, действительно ли все так, как он услышал (ветер дул от него к нам). Леди направилась к нему, и как вы думаете, что он тут сделал? Побежал от нее! Был ли он уязвлен тем, что она впервые в жизни пожелала расстаться с ним? Или это был вызов?

Она бросилась за ним и стала его обхаживать. «Как она мила, как умеет мучить играючи!»— пробормотал Крис. Припав грудью к снегу, обворожительно склонив набок голову, она взглянула на Курка снизу вверх, положила лапу ему на шею. Затем из этого же положения стремительно перескочила через него, вся воплощенное изящество и гибкость вплоть до кончика пушистого хвоста.

А он стоял напряженный, бил хвостом и всем своим видом выражал вызов, совсем как кобель. Уголки его губ были решительно приподняты. За весь остаток дня он ни разу не зарычал на меня: его душа «оттаяла». Он даже удивил меня одной из своих сдержанных игр: подошел ко мне, когда я сидела на наблюдательном ящике, — польщенная, я уже возомнила, что он захотел ласки, — и выхватил из кармана моей рубашки платок.

А потом, выйдя вечером на прогулку, мы вдруг обнаружили, что он исчез.

Леди подбежала к нам и немножко поскулила.

— Она прогулялась и не хочет снова выходить так скоро, — сказал Крис.

Однако Леди убежала.

— Думаешь, что видишь их насквозь, — сказал Крис, — а они возьмут и сделают как раз наоборот. Думаешь, Курок решил побыть с нами — ведь он оставил Леди и вернулся домой. Но вот Леди возвращается и хочет остаться, а он взял и ушел.

Если уж ты заговорил об этом, — сказала я, — ответь мне на такой вопрос: почему он убежал от Леди? И почему они останавливаются как вкопанные и таращатся на нас при возвращении домой?

Мне постоянно приходит в голову одна мысль, — ответил Крис. — Что известно людям о диких животных, кроме раз меров черепа? Лишь наблюдая их на свободе, здесь, в их родных местах, мы начинаем узнавать о них кое-что — их подлинную натуру.

На следующий вечер блудные дети вернулись. Крис заметил их еще издали, и мы уселись на ровном месте, приготовившись к встрече.

Волки быстро, как только могли, бежали в гору. Леди выставила уши вперед, потом прижала их к голове — взгляд, улыбка, и вот они с удвоенной скоростью мчатся к Крису.

Быстро ходят взад-вперед языки, оба норовят лизнуть Криса в лицо, оба снуют вокруг него, льнут к нему, прыгают друг через друга. Курок машет хвостом, хвост Леди струится и завивается спиралью. Затем эти церемонщики подбегают с приветствием ко мне.

Леди первая устремляется к запасному выходу. Они проголодались.

Облачно— серые и золотисто— спокойные глаза наблюдают, как Крис разрубает кость.

— Никогда не угадаешь, в каком они будут настроении, говорит Крис. В его глазах — узких щелках между смеющи мися щеками — пляшут серебристые искорки. — Они полны загадок и, я думаю, не исчерпают себя, пока мы будем зна комы с ними.

Мы так и не получили ответа на наш старый вопрос: набросятся ли волки когда-нибудь на нас без предупреждения. Но он уже отпал сам собой. Они бунтовали против нас уже дважды, и каждый раз это можно было предвидеть.

Полный и окончательный ответ пришел позже. А пока что этот вопрос вытеснили другие. Убегут ли они когда-нибудь навсегда с Теми — с дикими волками?

Увидим ли мы, как они встречаются с Ними? Быть может, они даже приведут Их домой?

Первая добыча

Весна бурно взялась на следующий же день после нашего возвращения на Киллик. Мы прилетели сюда с мыса Барроу как раз перед сменой времен года. Похоже, снег как выпал здесь слоем глубиной по колено, так и пролежал в продолжение всей Великой тьмы. И вот нагрянули весенне-летние ветры. Снег понесло. С нашей уборной сорвало крышу.

Брезент, обтягивавший верх барака, грозил улететь, и мы нагрузили его — не камнями, которые невозможно было оторвать от земли, а пятигаллоновыми банками с горючим. Барак гудел и сипел в резонанс с моим горлом, которое тоже сипело.

В прошлом году мы видели конец весны. В этом мы увидим каждое в отдельности вновь прибывающее животное, каждый распускающийся цветок, каждую бурю, пока великое половодье весны не разольется по тундре, исключая какую бы то ни было систематизацию. В эти яркие, полные перемен дни мы как будто утратили всякую способность к внутренней жизни и жили исключительно внешней, которая захватила нас стремительным потоком хлопот, удивительных событий и прозаических подробностей.

Весна шла не ровно, а чередованием волн или кульминаций. Первой такой кульминацией было маленькое чудо пробуждения животных от зимней спячки.

Утром 9 апреля, проснувшись, мы увидели на обращенном к югу снежном наносе у подножья горы небольшого зверька, темной статуэткой сидящего на снегу, первого во всей долине суслика, восставшего от долгого зимнего сна. Он вел себя как сурок, вылезший в первое утро пробуждения наружу, — словно одурманенный посидел некоторое время возле норки, которую проделал при выходе, и вскоре спрятался обратно. Он мудро выбрал день пробуждения. Устояв против соблазна короткого преждевременного потепления, наступившего две недели назад, он вышел на поверхность в первый солнечный день после затяжных буранов.

На следующее утро суслик показался снова. На этот раз он отошел на целых шесть футов от своей норки, которая стала теперь гораздо шире.

Маленьким темным изваянием сидел он на задних лапках, грациозно поворачиваясь всем туловищем, но не сдвигая с места свой «пьедестал». Он приглядывался к окружающему.

Странное, должно быть, ощущение — проспать шесть месяцев, а потом проснуться одному в пустом, приятном, многообещающем мире. Сколько ни смотри, ни одного из твоих собратьев не видать наверху, на сверкающем ложе долины — пока что.

Апогей весны превзошел все наши ожидания. Мы, грешным делом, думали, что знаем его досконально. Весеннее возвращение северных оленей — ведь мы видели его в прошлом году!

На первых порах великих путешественников нигде не было видно. Затем 29 марта показались два стада по восьми оленей, идущие на запад, А еще через несколько дней Курок и Леди пригнали целых сорок оленей с гор к югу от озера. Мы заметили оленей только тогда, когда они уже стояли возле ив на нашем берегу реки, оглядываясь назад с таким видом, словно за ними гонятся.

Несколько оленей побежали в одну сторону, потом повернули в другую.

И тут вдали, на ослепительной белизне озера, показались две небольшие, стелющиеся по снегу фигурки — волки. Олени все, как один, повернули и бросились бежать. Тут было на что посмотреть. В свете низкого солнца их желтовато— коричневые тела легко и согласно поворачивали на снегу; олени бежали группами. Они промчались вверх по склону хребта, свернули на свой миграционный маршрут и скрылись из глаз.

Курок остановился на холмике посреди болота, задрав морду вверх. Леди пробежала еще немного, потом тоже остановилась, и они пошли вместе.

— Я совершенно уверен, — сказал Крис, — что волк не имеет шансов догнать оленя, если только олень не больной и не увечный.

С этого дня стада оленей проходили каждый день. Мы по-прежнему не ожидали от миграции ничего особенного. Но вот в последнюю неделю апреля мы увидели сверхъестественное зрелище — весеннее возвращение оленей прямо по хребту Брукса. Всю неделю они проходили через горы, по тысяче в день, и не колоннами, как осенью, а несметными стадами по широкому фронту.

Они прокладывали невероятные маршруты. Цепочки их следов спускались с верхушек гор, пересекали неимоверные кручи и обвивались вокруг подножий, тянулись вниз, через Киллик, затем снова всползали на вершины высочайших пиков к западу за рекой.

Строчки следов выбегали с горизонта, минуя отросток отвесной скалы.

Одна такая строчка тонко и осторожно бежала по краю обрыва. Строчки следов веером разбегались по массивному горному отрогу, который мы прозвали Гиппопотамом; здесь олени без опаски устремлялись вниз.

Каждый раз, выходя из барака, я видела все новые и новые стада. Мы находились на северной стороне потока миграции; олени шли по горам, расположенным южнее, за озером. Я замечала их появление за две мили: на таком расстоянии каждое стадо казалось ниткой бусин жемчужно — или желтовато— коричневого цвета, нанизанных на слитную синюю черточку тени.

Шедшая во главе стада самка неуклонно прокладывала путь вперед, в глубину гор.

На меня эта картина производила впечатление чего— то внеземного, какого-то «отключения» от Земли. Эти олени, идущие вон там, этот строгий лазурно— белый мир— все казалось мне видением с какой-то другой планеты.

Длинный ряд заснеженных гор, подчеркнутых синими тенями, приподнятая террасой тундра у их подножий и мое сознание, устремленное вовне с нашего островка среди неба, вписанного в эту целостную, величественную, могучую декорацию, — все делало эти милые живые фигурки не «начинкой для кадра», а чем— то возвышенным, придающим окончательный смысл целому. «Уж после этого— то оленям нечего будет показать нам», — думалось мне.

На той же неделе холодным солнечным днем мы отправились на юг вверх по Киллику искать волчьи норы (об этом я еще расскажу подробнее). На протяжении всего нашего пути до Эйприл-Крика стада оленей спускались с гор слева от нас, пересекали реку по льду и исчезали в горах справа. На льду олени чувствовали себя неспокойно. Одно стадо, перейдя реку в особенно трудном месте, на сотню ярдов усеяло снег черными катышками: вероятно, у оленей усиливалась перистальтика кишечника, что является у них признаком нервного напряжения.

Другое стадо минут десять стояло в ожидании, пока ведущая самка изучала реку. Неуверенными зигзагами она прошла по льду часть пути до противоположного берега, потом стала как вкопанная; место для перехода было неподходящее. В конце концов она передумала и повернула обратно; ее задние ноги веером разъезжались на льду. Она пошла под берегом, отыскивая более удобный переход, — возможно, такой, где песчаная отмель сократила бы путь по льду.

А олени еще некоторое время стояли на месте, руководимые не столько послушанием вожаку, сколько ощущением великого, медленно бьющегося пульса опасности, солнца и холода. Это ощущение то нарастало, то затухало в них.

Медленно повернули они вслед за самкой.

На небесно— голубом в узоре снеговых завитушек льду показался темный гризли. У нас не было оружия, и мы внимательно следили за ним. Он пересек реку и исчез в узкой расщелине, а несколько минут спустя из нее бешеным бегом выскочило около трехсот оленей. Не разбирая пути, кому где пришлось, они перемахнули реку. Ни один олень не упал. Олень может поскользнуться, заплести ногами и упасть только тогда, когда он идет медленным шагом.

Неожиданно мы провалились по колено в воду; один раз то же самое случилось с пятью оленями, и мы было решили, что им уже не спастись.

Произошло это так. Подойдя к скалистому мысу над нами, ведущая самка с основной частью стада прошла дальше на мыс твердым, верным путем, так как снег тут сдувался ветром, подтаивал на солнце и был неглубок. Неразумная же пятерка, желая сократить путь, пошла напрямик; в снежных наносах под скалой олени увязли и провалились по брюхо в воду, но в конце концов выбрались на берег.

«Вот тебе и пустынная, безжизненная Арктика!» — думала я, следуя за Крисом, и мелодичным комментарием моим мыслям прозвучал щебет чечетки, многоголосой грабительницы всех лагерных стоянок; птица сидела на голой иве и с любопытством смотрела на нас. Тут же наблюдал за нами и суслик, черным пальцем торчавший из снега.

На снегу виднелись следы всевозможных животных, даже одинокой росомахи.

Росомаха, чтобы добывать себе пропитание, должна иметь в своем «личном владении» довольно обширную территорию, как, впрочем, и большинство хищников. В отличие от волка росомаха необщительна по натуре. Поэтому в Арктике росомахи везде встречались нам лишь поодиночке.

Никогда не следует недооценивать следы. Они создают приятное впечатление населенности края. Когда мы набрели на следы трех волков, у меня явилось тайное желание, чтобы Курок и Леди присоединились к нам. Вот бы они обрадовались — да и мы тоже — этой встрече здесь, вдали от дома, в совершенно незнакомом месте. В данный момент они были на очередной охоте.

Солнце уже зашло за горы, когда мы подошли к дому — Крис, как обычно, впереди. Из ивняка у реки навстречу нам выскочило какое-то невзрачное животное грязновато— коричневого цвета, оголодавшее и тощее, как скелет. Это Курок напрямки мчался к Крису!

Он припал на снег у ног Криса в полном волчьем приветствии, не переставая повизгивать от волнения. «Этот зверь любит Криса», — в который уже раз подумала я. Конец бурному объяснению в любви положили мы, а не волк, после чего Курок, как обычно голодный после безуспешной охоты, побежал вперед, откопал припрятанную им замороженную куропатку и, лежа на снегу, принялся грызть ее.

Я до того обрадовалась его возвращению, что у меня словно крылья выросли. Я насилу переставляла ноги, но теперь бодро поспешила в гору по белой строчке наших следов, четко пропечатанных на снегу, и быстро приготовила горячего молока на нас троих, прежде чем взяться за приготовление ужина.

Тут заявилась и маленькая густошерстая волчица ржаво— черного цвета. У нее теперь было удивительно много волос пыльно— кремового оттенка: незаходящее солнце выбеливало волков. Курок выглядел на снегу исчезающе-бледным, серебристый отблеск его шерсти сливался с блеском снега.

Уши у волков стали огненно— рыжими.

Крис, как обычно, уже наметил вчерне план съемочных работ на этот сезон. Он хотел найти волчье логово и снимать волчат. Времени терять не приходилось. Правда, волчата появляются на свет не раньше середины мая, и Крис рассчитывал приступить к съемкам не раньше начала июня, но снег в Арктике сходит быстро, и, пока он не сошел, надо было обнаружить признаки волчьей норы — ведущие к ней следы.

Поиски волчьих нор вниз по Киллику оказались безуспешными. Там была мертвая страна: мы не увидели даже следов песцов. Зато во время этой вылазки случились два занятных эпизода, один прямо-таки поразительный. Во-первых, мы увидели, как радостно реагировала Леди на первый клочок оттаявшего, прогретого солнцем глинистого берега реки. Она очертя голову помчалась к нему. Она припадала грудью к земле, широко расставляя лапы и прижав к голове уши, она как сумасшедшая металась во все стороны и даже перекувырнулась через голову.

Второй эпизод состоял в следующем. Около часа дня Крис решил тронуться в обратный путь. Он повернул на сто восемьдесят градусов без остановки, но, пройдя ярдов сто, остановился, чтобы вынуть сандвичи из рюкзака, висевшего у меня за плечами. Садиться и есть на снегу было слишком холодно. Тут Курок, все утро молча бежавший рядом с Леди, подошел к Крису, заглянул ему в лицо, что-то кратко и убедительно «сказал» и отошел. Мы переглянулись, не зная, что и подумать. Потом Крис пробормотал, уцепившись за единственное объяснение, которое могло прийти нам в голову:

— Он так загадочен, так уверен в себе… Во всяком случае, это что-то определенное… Возможно, он одобрил наше решение вернуться домой.

На обратном пути к нам пристроился ворон и сопровождал нас. Волки, прыгая, подбирали кусочки сухого печенья с арахисовым маслом, которые мы им кидали. И тут, безрассудно возжаждав «пошалить с космосом», я вызывающе крикнула: «На тебе, ворон!» — и бросила ему кусочек. Я знала, что он не возьмет.

Наконец мы отправились искать волчьи норы вверх по Истер-Крику, и здесь нам чудовищно повезло. Мы напали на волчью тропу. Она шла в две стороны на север, по крутым холмам, и на юг, вверх по широким уклонам тундры и дальше к горному проходу на Эйприл-Крик. В южном конце тропы, как полагал Крис, и должно было находиться логово. Мы приступили к необходимым приготовлениям.

К июню, когда Крис рассчитывал двинуться в путь, река должна была вскрыться и стать полноводной. Из остатков фанеры, пошедшей на сооружение барака, он построил лодку. Он выстругал ножом и весло. Оно предназначалось лишь на самый крайний случай, так как Крис рассчитывал переправляться через реку с помощью веревки, которую нужно было перебирать руками. Концы веревки он закрепил на берегах, обвязав их вокруг «столбов Арктики» — ивовых кустов, которые можно было удержать в стоячем положении, обкладывая камнями.

Тем временем произошло событие, которого мы боялись, но которое неминуемо должно было произойти: наши волки зарезали своего первого оленя.

Не освирепеют ли они после этого? Вернутся ли к нам вообще, осознав свою силу и увидев, что могут прокормиться самостоятельно?

Олень был загнан у восточного конца озера. Крис взял кинокамеру, и мы пошли туда.

Волки начали с «расчистки» живота — самой крупной части туши. Они вырывали клочья шерсти и выплевывали их. Курок сосредоточился на одном месте, Леди щипала повсюду.

Крис приблизился к ним, и нос Курка утонул пуговкой среди оскаленных клыков.

Крис наладил кинокамеру и сказал мне:

— Пусть— ка он проделает это еще раз.

Я боязливо подошла к волкам и их добыче. Курок схватил меня за ногу и не пускал дальше.

— Он полагает, что с тобой надо выдержать характер, констатировал Крис. — И делает это довольно мягко. Я не хочу порицать его. Я вообще не люблю чрезмерно порицать инстинкт. Пусть они дают волю своим чувствам и не сдер живают их.

Курок вдруг отошел от оленьей туши, лег на островке оттаявшей тундры и стал тыкаться мордой в мягкий покров. Криса осенила догадка. Он вызвал Курка на игру и убедился, что в его десну рядом с зубом вонзился осколок кости.

После этого Крис, как бы играя, провел по его морде перчаткой и с такой ловкостью вытащил кость, что я только диву далась. Сама я ни за что не смогла бы проделать это так ловко.

Весь обратный путь нас точило беспокойство. Вернутся ли волки домой?

Они пришли скоро — и не за едой, а просто так, чтобы побыть вместе с нами.

Мучительное ожидание первой добычи разрешилось для нас благополучно.

Однако с волками произошла перемена. Крис подытожил ее так:

— После своей первой добычи волк набирается важности.

Если он попадет в положение, которое ему не понравится, он знает, что он не беспомощен.

Два дня Курок и Леди жили как боги, объедая тушу по своему усмотрению.

Они гоняли по снежным полям, лежащим выше. Мы смеялись от радости и завидовали, глядя, как они играют на снегу. Они стремительно скатывались по крутым берегам, нападали друг на друга. Леди кувыркалась через голову, проезжала футов с десять на боку и кусала Курка за ногу. Их глаза сияли. Тяжело дыша, они хватали зубами снег и смотрели на проходящих оленей. Они забирались высоко в горы и неслись оттуда вниз по террасам и отмелям, чтобы снова лечь и приняться за еду.

— Именно так в представлении Леди должна выглядеть их жизнь, — сказал Крис. — Она всегда полагала, что, будь она свободна, она могла бы неплохо устроиться. Я рад, что на этот раз вся добыча досталась им. (Он имел в виду наше предположение о том, что, возможно, им перепадала лишь часть добычи диких волков.)

На первых порах Курок страшно возмущался одним обстоятельством. Дело в том, что всякое убитое животное становится своего рода «общественным достоянием» и волки поневоле оказывают услугу всему сообществу животных, убивая свою жертву. Для Курка это было в новинку: он не привык делиться едой с воронами и орланами. И вот нам довелось увидеть, как он тащит домой оленью ногу с лопаткой. Это было замечательное зрелище.

Перехватив ногу посередке зубами, волк рысил вдоль заснеженной реки. За ним резво скакала Леди. Каждые пять минут волк опускал ногу на землю и переводил дух. В конце концов он бросил ее. На следующее утро ногу нашел песец и утащил в ивняк — единственное место, где ее можно было спрятать.

Однажды нам случилось наблюдать, как Леди, куда-то спеша по своим делам, подбежала к ноге и несколько раз из чистого озорства подбросила ее в воздух.

Царственные вороны не любили, когда волки мешали им. Они любили пировать с комфортом и иной раз даже пикировали на волков. Но то была лишь начальная, преходящая стадия их взаимоотношений. Однажды утром, готовя завтрак, я вдруг услышала смех Криса, сидевшего на наблюдательном ящике. Я выбежала из барака и с минуту стояла на месте, не веря собственным глазам, а потом тоже рассмеялась. Передо мной была чисто гриммовская сказочная ситуация.

Курок стоял внизу на реке, задом к берегу, и, помахивая хвостом, смотрел на ворона, который прыгал вокруг него. Под конец ворон стал проскакивать под самым его носом.

Четыре других ворона сели поблизости от волка и присоединились к первому.

Молодой волк посвящался в орден пустынножителей тундры. Он то стоял неподвижно, то вертелся и осторожно прохаживался среди птиц, помахивая хвостом. Потом подбежала Леди, она не стала так церемониться с воронами, и они взлетели.

Только теперь до нас дошел смысл эпизода, в свое время сильно озадачившего нас. В горах Олимпик, в штате Вашингтон, нам случилось наблюдать койота, бредущего в самой гуще сидящей на земле вороньей стаи.

Птицы без опаски прыгали вокруг него и не думали улетать. В то время мы не могли дать этому никакого объяснения, кроме самого тривиального, а именно, что койот вероломно замышлял убийство. Теперь же гриммовски сказочные факты из жизни диких животных дали нам ключ к удивительному, но правильному объяснению этого эпизода.

Впоследствии нам не раз приходилось наблюдать братанье волков и воронов. Почему ворон, который, по свидетельству доктора Конрада Лоренца, среди всех птиц обладает самым развитым интеллектом, предпочитает устанавливать дружеские отношения с волком? Конечно, потому, что волк помогает ему. Один хищник, другой мусорщик. Волки убивают животных, вороны питаются падалью. И вполне естественно предположить, что вороны в свою очередь помогают волкам. Кружась над мертвым оленем, вороны указывают его местонахождение.

Однако нам казалось, что воронам и волкам просто нравится общество друг друга, доставляет удовольствие быть вместе. Возможно, это для них развлечение. «Наверное, им тоскливо одним», — сказал Крис. На просторах тундры часто чувствуешь себя так одиноко. В этой связи вспоминается невероятный случай, приводимый Олаус Мюри. В конуре, где жила ее сибирская овчарка со щенками, любил ютиться ворон. Лишь по чистой случайности он был задавлен.

Будущее заявляло о себе, и первым намеком на то новое, что ждало нас впереди, была сцена, происшедшая возле останков оленя. Крис пошел к скелету заснять двух робких орланов, которые сидели на нем. При его приближении птицы улетели. Не успел он пойти обратно, как Леди подобрала кость, принесла и положила ее у его ног. Она стояла над костью, помахивая хвостом, но, когда Крис нагнулся за костью, Леди зарычала, и он осторожно выпрямился. Волчица продолжала стоять на месте, глядя на него снизу вверх. Он еще раз нагнулся и взял кость. Рычания не последовало.

— Ты принесла мне кость, Леди? — неуверенно спросил он.

Так он сформулировал одну из самых благоговейных тем нашей жизни среди дикой природы — тему щедрости у диких зверей. Правда, мы еще не до конца понимали, с чем имеем дело, хотя было ясно, что Леди поступила в том же духе, как поступил однажды Курок.

Дело обстояло следующим образом. Он нашел в ивняке замерзшую куропатку, лег и принялся грызть ее. Леди лежала рядом и наблюдала за ним; время от времени она быстро сглатывала слюну либо, не в силах справиться с собой, тянулась лапой к птице.

— Как будто она не знает, где грань дозволенного, и обязательно должна удостовериться в этом! — сказал Крис. — Тронуть куропатку все равно что тронуть провод под током!

Действительно, Курок каждый раз делал угрожающий выпад, рычал и снова принимался за еду.

Но через некоторое время, съев более половины куропатки, Курок поднялся, взял ее в зубы и положил в футе от носа Леди. Затем стал над нею в выжидающей позе. Когда Леди деликатно взяла куропатку, он сделал движение, будто хочет отнять ее, но этим и ограничился.

— Она знала, что он поделится с нею, — сказал Крис. — Она терпеливо ждала и взяла птицу осторожно, без хапанья, когда он сам отдал ее.

Весна была в разгаре. Фонарь был спрятан на лето. Вещи, оставленные у окна, уже не примерзали к нему. Ужасающий ураган, после которого выпал град, заставил оленей спуститься с гор. Впрочем, и без того пора было. Горные хребты и высокие косогоры быстрее оттаивают и обдуваются ветром, чем низины.

Но теперь снег таял и в долинах. Болота по берегам Киллика побурели, и олени прибывали обратно с запада и северо-запада, чтобы покормиться здесь несколько дней.

Теперь оленям жилось легче. На спине у них уже откладывался жирок, а мышцы не имели больше худосочно— синюшного оттенка, мы заметили это по добытому волками оленю. В них даже появилась некоторая резвость. Бесшабашные молодые самочки очертя голову сбегали вниз по берегу к своему стаду, распугивая его.

Они вставали на задние ноги и игриво махали передними друг перед другом. Это была третья кульминация весны.

Уже с неделю куропатки перестали держаться стаями. Их мелодичные брачные голоса, которые можно слышать лишь раз в году, оглашали воздух.

Вечером 1 мая мы увидели самца, который важно прохаживался перед самкой.

Чудесное ясное утро на следующий день. Волки, часто— часто дыша, лежали на солнце — вездесущем полярном солнце, — и их мех был теплый на ощупь. В бараке было тихо, лишь тикали дорожные часы. Много суток подряд мы не знали тишины ни днем, ни ночью: гудело пламя в печке, барабанил флексоглас, вокруг барака неумолчно свистел ветер. Теперь наши изумленные уши блаженствовали.

Шума не было и в помине.

Перед тем как встать, мы услышали веселую, взволнованную болтовню куропаток. А когда Крис уселся на наблюдательный ящик и стал обозревать окрестности — я тем временем готовила завтрак, — до меня донеслось его сдавленное хихиканье.

— У нас тут петушок с двумя курочками, — сказал он. — Одна пробежала перед ним, хотела заманить его. Но тут при бежала другая и покачала бедрами. За нею он и умотал.

После завтрака Крис надел свою подбитую пухом куртку с капюшоном и вышел из барака, намереваясь отправиться в тундру. Я вышла за ним. Наши взгляды встретились, мы улыбнулись.

— Какая удивительная жизнь, — сказала я, имея в виду все то оживление и радость, которые царили вокруг: хлопо чущих куропаток, волков, вернувшихся домой с прогулки, свежие оленьи следы на снегу в горах.

После его ухода я села на наблюдательный ящик и стала следить за другим куропаточьим треугольником. Это было забавно, и ни антропоморфизм, ни спасительный противовес «звероморфизма» не давали мне такой яркости и полноты ощущений, как это веселое поклонение жизни, которая течет вперед, как бы ее ни объяснять.

Самец оставил самку номер два и погнался за самкой номер один.

Покинутая замурлыкала. Он повернул сначала голову, прислушиваясь, потом повернулся всем телом и снова устремился за нею. Она бежала по кругу, вся распушившись, — он тоже распушился — и при этом миновала самку номер один. Та с надеждой встала на пути самца. Самка номер два долбанула ее клювом и возобновила свой грациозный брачный бег, по-прежнему преследуемая самцом.

Вся тундра пестрела врачующимися парочками. Волки спали так сладко, что при позевывании у них вываливались языки. Впервые за последние дни на болотах по берегам Киллика не было видно ни одного оленя.

В тот день после полудня началась миграция оленей—самцов. Крис с кинокамерой и волками сошел вниз поджидать первое стадо (олени задержались в отдалении подкормиться). Крис хотел снять волков, преследующих оленей. Перед началом съемок произошла незабываемая сценка, в которой с небывалой доныне отчетливостью проступила тема щедрости у диких животных.

Волки еще не заметили кормившихся в отдалении оленей, и Крис дал каждому по суслику, чтобы удержать их при себе. Леди стало дурно, едва ли не единственный раз за всю ее жизнь, — возможно, она просто объелась олениной.

Она немного полежала, уткнув морду в своего суслика, встала и отошла в сторону. Ее стошнило.

И тут произошло нечто из ряда вон выходящее. Курок внимательно оглядел Леди, быстро поднялся и понес ей своего суслика. Он отдал ей его, помахивая хвостом. (Помахивание хвостом у волков не столь обычный жест, как у собак.)

В ответ Леди тоже слегка помахала хвостом, припала на передние лапы и взглянула на него снизу вверх светлым и нежным взглядом, элегантно принимая подарок.

Эпизод отнюдь не закончился на этой высокоторжественной ноте. Леди вскоре вернулась к своему суслику и запрятала его, после чего Курок взял свой подарок, отошел с ним подальше и зарыл в землю. Но не так потайно, как обычно. Леди молча шла за ним на расстоянии и внимательно проследила, куда он запрятал суслика.

Тем временем стадо оленей приблизилось, и Крис отснял несколько футов пленки, запечатлев оленей и волков, начинающих обычный тактический маневр, который они усваивают с молоком матери. Охота прошла безрезультатно.

Возвратясь, волки напали на Криса врасплох и чуть не сбили его с ног, стремясь затеять с ним буйную игру. Каждый из волков раз шесть налетал на него с разбегу, и не вслепую, а с расчетом, заходя сзади и ударяя его по ногам на высоте своего роста. Когда волк «здоровается» таким образом, ноги буквально подкашиваются.

Вечером этого богатого впечатлениями дня я спросила Криса:

Что, по-твоему, было самым удивительным за весь день?

Поступок Курка, как он взял своего суслика и отнес Леди, когда ей стало дурно. Она взглянула на него так признательно и спокойно, — не задумываясь ответил Крис.

На следующий день, в три часа утра, горы нежно розовели под лучами солнца. Куропатки продолжали брачные игры, наполняя воздух своей суетой.

В этот день Крис разбил в тундре огород. С тех пор как мы поженились, не проходило весны, чтобы он не устраивал огород. Этот был самый необычный.

Посеял он старые, испытанные виды овощей: редиску, салат, репу. Но как орошать грядки? Он решил этот вопрос в чисто арктическом духе, применительно к местным условиям, а именно — навалил на грядки футовый слой снега. Затем из совершенно фантастических соображений обнес огород изгородью.

Оказывается, изгородь ставилась не от кур и коров, а от волков и северных оленей. Волки очень любили валяться на рыхлой земле.

На другой день с севера подул ледяной ветер и положил конец брачной игре куропаток. Тепло вскоре вернулось, но мелодичные, высокие, взволнованные голоса преследуемых или просящих о преследовании птиц умолкли до иной полярной весны, которую нам не суждено было увидеть.

Следующий день выдался теплый, то была последняя чудесная кульминация весны. Золотистый гризли, едва заметный на рыжевато-коричневом фоне тундры, обнаружил останки оленя и проводил возле них свой досуг, которого у него было в достатке. У оленя еще сохранилась голова, на ребрах и хребте еще оставалось мясо. К счастью, волки были в это время на прогулке. Набив пузо, всю вторую половину дня гризли слонялся в ивняке у реки, не находя себе иного занятия, как повсюду тыкаться, во все совать свой нос. В конце концов он завалился спать на припеке поперек входа в лощину, ведущую к бараку. Что будет, если он вернется к скелету и волки застанут его там? Вооружившись погремушками, мы вышли с намерением спровадить его вверх по Истер-Крику, в его постоянный район охоты; примерно раз в неделю он проходил мимо нас вверх по реке.

Обмирая от страха, подкрались мы к дремлющему вороху теплой золотистой шерсти, уверенные — но все же не до конца — в том, что медведь убежит, и затрясли своими банками— погремушками.

Гризли так и помчался вверх по Истер-Крику, весь на виду, на солнце. Мы следили за ним до тех пор, пока не убедились, что он и не помышляет о возвращении. Как воздушный шар, подскочил в воздух вспугнутый им песец, огляделся, увидел медведя и бросился бежать.

— Господи, ты только посмотри, как он бежит! — возликовал Крис. — Он не может бежать прямо, он должен скакать боком и все время глядеть назад, не гонится ли за ним мишка!

Перед песцом вспорхнула в воздух пара куропаток. По простору тундры было рассеяно с дюжину стад оленей—самцов, одни дальше, другие ближе.

Некоторые из оленей были комолые: они сбросили старые рога, но еще не обзавелись новыми. Другие уже успели отрастить толстые бархатистые новые рога около фута длиной, решеткой черневшие у них над головами. Четыре кремовых снежных барана, ярко освещенные солнцем, кормились у подножья скал над нами. Все это не имело ничего общего с так называемым «пейзажем», какой бы смысл ни вкладывать в эту фальшивую, противоестественную абстракцию, а представлялось неким великим живым единством, где каждый занимается своим делом.

Я чувствовала себя здесь «своим человеком». Эта страна и ее животные внушали мне куда более отрадное чувство, чем то, которое дает красота.

Чувство, полярно противоположное тому разочарованию, с каким Вирджиния Вульф заявила: «Под зеленым листом ничего нет». Надежда — вот девиз дикой природы.

Но не один только данный момент определял все. Тут была еще и история.

Тысячелетия, в течение которых растения искали свое место под арктическим небом, а животные расселялись, тесня друг друга, пока все не утряслось в живом динамическом процессе.

Окружающая нас великая «среда» была отмечена печатью спокойствия.

Меняясь, она сохраняла равновесие. И мы жили в ней, являлись ее частью.

Каждое живое существо неукоснительно исполняло свое предназначение: олени в тундре, снежные бараны — вон под той скалой, лоси — в ивняке у реки, птицы — в местах гнездовий под Великим светом. От всего веяло могучим здоровьем и надеждой, говорившей: «Придите. Действуйте. Смотрите».

Мы ничем не напоминали форель, наглухо замурованную в берегах горного озера. Великое течение жизни, мерными волнами набегавшее из бескрайних далей, раздвигало горизонт. За пределами этой долины были другие края, такие же свободные и здоровые, населенные темными рябчиками, рысями и далекими деревьями.

Пприбытие эскимосов

Неведомо для нас самих время отсчитывало последние дни целой эпохи в нашей жизни. Пора ледолома быстро приближалась. И вот однажды на льду появились лужи, а назавтра вместо льда мы увидели текущую воду.

Леди любила текущую воду, которой она не видела с сентября прошлого года. Она подолгу задерживалась у воды, ходила в ней взад-вперед, глядя на нее сверху вниз, как на живое существо. Она поднимала лапу и трогала воду, знакомясь с нею. О, это ненасытное волчье любопытство! Приходилось окликать ее, чтобы идти дальше. Она могла не отрываясь смотреть на воду и пять, и десять минут подряд.

На следующий день мы услышали на реке одинокий, словно перекатывающийся взад и вперед, рев — это уже на все лето. Снежная рябь на озере опала.

Ворон, стоявший один— одинешенек на его голубом льду, наклонил голову и напился из лужицы.

Энди привез почту, теперь мы увидим его лишь по окончании ледолома. Он рассказал, что один ДС-3 и одна «Сессна» уже покалечились при посадке на рыхлый лед к югу от хребта, С самолета очень трудно заметить колдобины, когда рулишь по льду.

Прежде чем отбыть, он пролетел с Крисом над дальним концом волчьей тропы, уходящей к Эйприл-Крику. Там были густые заросли ивняка и множество заячьих троп. Это еще более утвердило Криса в предположении, что здесь должно быть волчье логово. Поскольку от нас Энди летел с почтой прямо на Анактувук-Пасс, он обещал, если удастся, сегодня же нанять там эскимоса и тотчас доставить его к нам вместе с собаками. Для поисковой экспедиции на Эйприл-Крик Крису были нужны вьючные собаки.

Вечер прошел весело, впоследствии мы с удовольствием вспоминали о нем.

Мы читали письма и вдруг обнаружили, что Курок и Леди уже вернулись домой с прогулки и лежат на вершине горы. Они махали хвостами, лезли целоваться, приникали к земле в полном волчьем приветствии и улыбались. Затем они дали нам незабываемое представление, а мы смеялись и хлопали в ладоши, поощряя их к веселью.

В этой чисто волчьей игре было много возни. Волки толкались, снисходительно похлопывали друг друга хвостами по спине, клали лапу на шею друг другу. Но главным в ней были прыжки. Леди прыгала вбок на целых шесть футов. Она прыгала вертикально, по-кошачьи выгибая спину. Она крутилась в воздухе так, словно ее передние лапы покоились на невидимом вращающемся диске. Потом она ложилась на землю и снизу вверх заглядывала в глаза Курку, обняв его лапами за шею. Белки ее глаз сверкали, когда она озоровато косилась на него, кончик носа пуговкой выглядывал между поднятыми губами.

Волки не были голодны, но Леди все же вопрошающе подошла к запасному входу, и Крис дал каждому по куску сушеной рыбы; это был скорее символический жест, чем кормежка. Уходя от Криса с куском рыбы в зубах, Леди взглянула на него снизу вверх ясными, серьезными глазами. Это был пустяк, но он произвел на нас глубокое впечатление.

Именно пустяки, игра пустяками и делают волков та кими симпатичными, — сказал Крис, меж тем как волки за прятывали рыбу. — Они очень милые твари.

У них очень развито чувство… — Я запнулась, подыски вая определение для какой-то совершенно несобачьей, чисто волчьей стороны их натуры.

Отношений, — сказал Крис.

Наутро, встав в пять часов, чтобы выйти вместе с ними в обычное для них время, он был очень разочарован, увидев, что их уже нет. Он вышел в шесть, захватив с собой кинокамеру.

Около десяти утра Леди пришла домой одна, и это не предвещало ничего хорошего. Раньше она никогда не возвращалась одна. К тому же она была ужасно взвинчена. Второй раз в жизни она «заговорила», глядя мне в лицо и без конца повторяя свое «оу— воу». Она была так расстроена, что я не пошла в барак, а осталась на воле утешать ее.

К полудню явился Крис и озабоченно оглядел окрестности. «Курок дома?»

— спросил он и молча выслушал мой ответ. «Два эскимоса, — сказал он, добрались до нас и вскоре пожалуют к нам завтракать. Сейчас они ставят палатку у реки».

Я увидела братьев Джонаса и Джека Ахгук за завтраком. После наших пилотов это были первые люди, посетившие нас на стоянке в тундре. Они выехали из Анактувук-Пасс на санной упряжке в десять собак накануне вечером, через час после того, как там приземлился Энди. Они гнали всю ночь и только что добрались до нас; снег быстро таял, это и заставило их торопиться. Там, где было возможно, они ехали по замерзшим руслам рек, но часть пути пришлось проделать прямо по голой тундре.

Они были из племени нунамиутов, или «охотников на оленей»; люди этого племени выше среднего роста большинства эскимосов, хотя и не достигают среднего роста белых. Нунамиуты, представленные полдюжиной семейств, единственные эскимосы, живущие на водоразделе хребта Брукса и севернее его.

Это одна из двух последних групп кочевников, уцелевших в Северной Америке.

Теперь они сосредоточились у крошечного, недавно учрежденного почтового отделения в горном проходе Анактувук.

От каменного века нунамиуты быстро переходят к нашему веку торговли по почте. До недавних пор нунамиуты одевались в оленьи шкуры, из них же делали свои жилища и питались исключительно олениной. В высшей степени надуманное мероприятие — установление системы вознаграждений за убитых волков обеспечило им денежный доход, и теперь они предпочитают брезентовые палатки и «магазинные малицы» на искусственном меху.

Джонас, старший из братьев, был хрупкий, спокойный, вежливый молодой человек, отесанный, как можно предположить, восемью годами работы на железной дороге в Фэрбенксе. Эскимосы для цивилизации — неквалифицированная рабочая сила, какими бы искусными и ловкими они ни были в своем естественном окружении.

Джек, младший брат, был силен, проворен, заносчив и горд. У него был юный победительный взгляд, неубранные черные волосы, его темное лицо смотрело прямо на солнце. Оба брата держались с достоинством и в то же время очень предупредительно, что свидетельствовало об их желании все исполнить как следует и хорошо зарекомендовать себя.

Лишь после того как они ушли спать в свою палатку, Крис рассказал мне о случившемся.

Бродя в горах выше по Истер-Крику, он услышал с реки три выстрела и, поспешно спустившись вниз, встретил эскимосов. Он спросил, не убили ли они волка. Они ответили, что стреляли по оленю, но промахнулись. У них в санях были капканы на волков, хотя Крис особо оговорил через Энди, что не может быть и речи об убийстве каких бы то ни было животных в непосредственной близости от лагеря, за исключением оленей на мясо для собак. Оба эскимоса были явно поражены, узнав, что наши волки могут бродить так далеко от места стоянки.

Мы нимало не сомневались в том, что произошло.

Мне так хочется взять Курка и Леди домой, в Штаты, — сказала я. — У нас достаточно места, мы могли бы по строить для них загон на два акра.

После тундры для них там не жизнь, — ответил Крис. — Дело не в месте, а во всей этой штуке… Куропатки, олени, суслики. Они— то и делают тундру их домом.

Он решил сходить туда, где прозвучали выстрелы, найти тело Курка либо, если он ранен, избавить его от лишних мучений.

— Можно мне пойти с тобой?

— Нет. Не надо, Лоис. (Я плакала.) Иди в барак, почитай что-нибудь.

Он вернулся домой к девяти. Ничего конкретного установить не удалось.

Следующий день был жуткий. Леди все время стонала с паузами в несколько минут. Ее жалобный крик почти ничем не отличался от протяжного «ооо-о!», который издает женщина в глубоком горе. Он начинался где— то в среднем диапазоне женского голоса и замирал в муке, разрывая мое сердце. Я слышала его даже тогда, когда Леди молчала.

Вечером эскимосы отправились искать поблизости волчье логово с ружьями, «потренироваться в стрельбе по цели!». Я была до того взвинчена, что не могла даже слышать об этом.

— Не с кем поговорить, некуда убежать, — сказал Крис. — Наедине со своим горем.

Ночью, только я собралась встать и принять секонал, перед бараком раздался тихий вой. Крис легким, спокойным голосом сказал:

— Лоис! Это Курок!

Я так и выкатилась из кровати в тундру, в сумрачный полусвет.

Бледно— желтый невероятный, как привидение, зверь предстал моим глазам, темноглазый, красивый и уверенный в себе. Его мех, до текучести гладко расчесанный ветрами, реками и кустами, был сродни самой неуловимости стихии — сродни ветру и свету над тундрой. Дрожа от холода, я кинулась ласкать его.

Он завыл, зовя Леди, которая, насколько мы знали, безуспешно обхаживала собак внизу у палатки, и был поражен, когда свора ответила ему. Но он продолжал лежать, настороженный, сохраняя самообладание, бодрствующий.

Мы вернулись в барак веселые и впервые после прибытия эскимосов заснули крепким сном. Все случившееся мы объяснили себе так: Курок и Леди были с дикими волками, выстрел обратил стаю в бегство, и Курок по чистой случайности побежал со стаей в одну сторону, а Леди — в другую.

Десять собачек со свернутыми колечком хвостами, все как на подбор (но они не были подобраны специально, как в показных городских упряжках), съедали оленя за пять дней. Братья начали заготовлять оленину. Когда на следующее утро мы спустились к их палатке, Джек запрягал собак, чтобы поехать за первым убитым ими оленем. Курок и Леди, сопровождавшие нас, держались на почтительном расстоянии. Следуя за Крисом и Джеком, они пробежались до того места, где лежал олень. Как рассказывал Крис, Джек прекрасно ориентировался и всегда знал, где он находится.

Оленью тушу бросили возле палатки. Сидевшие на привязи собаки не могли до нее добраться. Но в ту же ночь тушу «нашел» Курок, и отныне это было «его мясо». Раз мы даже видели, как он с трудом взбирался на отдаленную горную гряду, неся в зубах олений окорок, чтобы запрятать его подальше от опасного места, от всех этих собак.

Когда на следующий день мы спустились вниз с кинокамерой, Джек запрягал собак, чтобы привезти второго оленя. Собак заводили в постромки; они оказывались рядом с тушей первого оленя и таким образом кормились.

Курка обуяла безумная жадность: собаки ели «его» мясо! В каждом псе он видел теперь своего личного врага. Когда упряжка тронулась, Курок завыл, затявкал и припал к земле, готовясь броситься на собак.

— Принеси хворостин! — крикнул мне Крис, преграждая волку путь к упряжке.

Я сбегала за сухими ивовыми лозинами.

— Это невозможно, — сказала я. — Давай лучше будем носить мясо собакам на своих плечах.

Испуганный погонщик придерживал собак, чтобы мы поспевали за упряжкой.

Курок издавал странные, свирепые взвой. Снова и снова он ходил кругами, уклоняясь от нас и порываясь кинуться на собак. Мы побежали ему наперерез.

Его глаза встретились с моими, он смерил взглядом меня, мой ивовый прут.

Собак снова привязали у палатки. Мы с Крисом стали на страже, бросая друг на друга отчаянные взгляды. Казалось, волков можно было только убить.

— Спроси у эскимосов, нет ли у них веревки, — сказал Крис.

Я поняла, что он хочет попытаться спасти волкам жизнь — отвести Курка домой. Я принесла веревку и подала ее Крису. Я должна была молчать. Если б я поколебала его мужество, волк почуял бы, что Крис боится его.

И вот началась необычная, неравная борьба. С одной стороны человек, вооруженный лишь любовью к животному, с другой — обезумевший взрослый волк, убийца, который легко может охватить раскрытой пастью половину оленьей шеи.

Волк уклонялся от встречи, Крис наступал. В конце концов ему удалось схватить Курка. Волк зарычал и хотел укусить Криса за руку, но в этот момент веревка легко и быстро охватила его шею. Крис стянул веревку на загривке волка, лишив его возможности кусаться. Теперь Крис не мог ни ослабить хватку, чтобы завязать узел, ни отстраниться от волка, иначе он бросился бы на него.

Держа Курка таким образом, Крис терпеливо повел его по тундре, где голой, где еще покрытой снегом. Он говорил с ним своим всегдашним простецким тоном и отгонял от него Леди, игриво кусавшую его. Он выжидал, если волк упирался и ни в какую не хотел идти дальше.

В конце концов Крис затащил— таки Курка на Столовую гору. Я побежала за мясом.

— Иди в загон! — сказал он. — Заходи с мясом в загон.

Волки последовали за мной.

Когда мы вошли вдвоем в барак, Крис подступил ко мне, его плечи упали, и он с минуту стоял, обняв меня.

— Курок так злобится на собак! — сказал он. — Его серд чишко просто кровью обливается, когда он видит, как они едят его мясо. Если б я догадался бросить ему кусочек, быть может, он бы и успокоился. — И, глядя на меня светлым, сосредоточенным взглядом, серьезно добавил:— Курок не хотел кусать меня. Да мне все равно, если б и укусил. Он просто запугивал меня. Думаю, что запугивал. А впрочем, не знаю.

Он был прав. В последнее время Курок был довольно покладист. Он убрал когти. Отныне я всецело доверяла волкам. Если Леди рычала на меня, я обнимала ее. Завеса таинственности полностью поднялась. Мы чувствовали, что знаем наших волков до укромнейших уголков их души и что ни в одной клеточке своего существа они не затаят против нас вражды, если не считать вполне понятных случаев, когда над ними совершается насилие.

В ту же ночь волки сбежали из загона. Но их волнение уже улеглось. Они не только настроились на миролюбивый лад, но даже пытались завоевать расположение собак, как делали это на мысе Барроу. Волки любят собак. Но эти собаки отнеслись к ним враждебно, вероятно потому, что их хозяева боялись волков: эскимосы закидали волков камнями.

Это привело к любопытному открытию. Оказывается, Курок и Леди, наблюдая людей, делали обобщения! Сперва они предположили, что все люди подобно нам дружески расположены к ним. Но после того как их забросали камнями, волки стали осторожны и с нами, и с эскимосами. По-видимому, теперь все люди в их представлении были животными, которые бросаются камнями. Нам потребовалось несколько дней, чтобы внушить им понятие «некоторые»: лишь некоторые люди дружески расположены к ним.

В эскимосах Криса смущало одно.

— Уж очень чудно они стреляют, — говорил он. — Точно бросаются камнями в стадо, не целясь в какое-нибудь одно животное.

Они часто поднимали дикую пальбу еще задолго до того, как олени приблизятся, хотя животные шли по строго определенному пути — пути миграции, пролегавшему между Столовой горой и палаткой, причем ветер дул от оленей, и они не могли учуять людей.

Олени— самцы появлялись в тундре утром, с востока, подсвеченные сзади солнцем. Они смотрели на палатку, в которой спали эскимосы, и щипали лишайник. Они обгоняли друг друга в пределах стада, в котором царила своя внутренняя атмосфера безопасности, создаваемая их совместным существованием; окутанные ею, как облаком, они настороженно передвигались по тундре, добыча всему: жаре, против которой они были совершенно бессильны, холоду, оводам.

Собаки подымали вой, олени отступали. Но когда страх рассеивался, они пытались вернуться на свой маршрут. И тут проснувшиеся эскимосы принимались палить в них. Случалось, один или два оленя падали, потом с трудом поднимались и, ковыляя, уходили. Эскимосы даже не давали себе труда догнать и добить их.

Беспорядочная стрельба, безразличие к раненым животным претили Крису, и он взялся сам обеспечивать людей и собак мясом. В свое время он был превосходным охотником, но давно уже отошел от этого дела, как часто бывает с людьми, которые долго живут на лоне дикой природы и по-настоящему наблюдают животных.

Нетрудно понять, что Джек и Джонас убивали животных и гордились этим не по злонравию, а в силу причин чисто исторического порядка. Эскимосы не убивали животных сверх меры и не выходили из равновесия со своим окружением, пока не пришли белые. Эскимосы охотились весьма ловко и умело, но лишь с помощью своих самодельных орудий. Теперь же они в избытке вооружены оружием белого человека, но по-прежнему сохраняют императив человека каменного века — убивать несмотря ни на что.

Разумеется, так устроено и большинство белых. Но у белых установлены некоторые разумные ограничения на пользование оружием.

До недавнего времени было и еще одно существенное различие между белыми и эскимосами. Речь идет уже не об отношении к диким животным, а о том, что эскимосы проводят в тундре все двенадцать месяцев в году и, будучи «вооружены» собачьими упряжками, обладают поистине поразительной мобильностью. Однако с вторжением в Арктику военной организации — системы дальнего обнаружения, белые тоже стали проводить в тундре двенадцать месяцев в году. Подобно эскимосам они тоже слепо уничтожают животных в силу того, что их мышление, если можно так выразиться, внезапно оказалось на доисторическом уровне, ибо они не сознают, что убийство животных теперь облегчено новыми средствами передвижения — геликоптерами и легкими самолетами.

Росомахи

Благодаря Энди мы вскоре познакомились с животным, с которым я меньше всего рассчитывала свести личное знакомство и о котором нагорожено столько выдумок и небылиц, что уже само появление его явилось для нас сюрпризом.

Я весь день была в бараке, пекла хлеб. Эскимосы любили хлеб не меньше оленины, и я каждые два дня испекала по восемь буханок — две за раз — в форме, сделанной Крисом из банки для горючего. Форму ставили на примус с двумя конфорками. Крис и Джек обследовали окрестности, ища волчьи логова.

Джонас лежал в палатке с вирусным насморком — опаснейшим заболеванием для эскимосов, не имеющих иммунитета к болезням белых.

Часов в одиннадцать вечера я вышла из барака и пошла на запад по горной гряде, господствующей над тундрой, рассчитывая увидеть внизу возвращающихся Криса и Джека и присоединиться к ним. Над горами к югу через долину плыли розовые облака. Горы передо мной были черные с одной стороны и как рыжевато-коричневый, освещенный солнцем бархат — с другой. Уверенно пела свою песенку белолобая овсянка. Рогатый жаворонок наподобие подорожника стремительно взмывал в небо, но не скользил с песней к земле, а неподвижно висел в воздухе, пуская трели, и затем камнем падал вниз.

Вечер был какой-то особенно томительный. Во всех живых существах вокруг остро ощущалась молодость, пыл желаний и чувство собственной значимости.

Пара чаек, самец и самка, сидела в освещенной солнцем ложбине, где она уже облюбовала место для гнезда; неподалеку от нее сидела одинокая чайка. Курок и Леди были на прогулке. Мне думалось об эскимосах: Джонас смирился перед жизнью, но Джек еще все принимает всерьез и считает, что, дай ему только возможность, он может горы своротить; он так и горит желанием показать свою значимость, свои способности. Думалось о двух гризли, которых мы с удовольствием наблюдали этим утром, далеко и высоко в горах над лагерем; они быстро шли вместе, потом остановились возле снежного наноса перекусить и торопливо затопали дальше. Думалось о маленьких длинноногих оленятах, которых ждет смерть — все живое ждет смерть, подрастающих, как все дикие существа, стремительно быстро там вверху, в горах надо мной. И о диких волках — тех малых числом, что сидят сейчас по своим логовам со слепыми, страстно рвущимися к жизни волчатами.

Внезапно я замерла. Самолет! Шум мотора затих над озером, потом возобновился, и показался самолет. Он летел низко, явно высматривая нас.

Энди никак нельзя упрекнуть в безрассудстве. Почему же он рискует садиться, когда ледолом на носу? Река уже вскрылась; озеро было сплошь изрыто колдобинами. Я ринулась к ближайшему островку снега: может, Энди заметит меня и сбросит записку. Но самолет прошел надо мной, прежде чем я добежала до снега, развернулся и скрылся в сторону озера. Энди выжидал.

Внизу, в залитой янтарным светом тундре, я увидела маленькие фигурки Криса и Джека, отбрасывающие перед собой короткие, с карандаш, тени. По ступенькам скал и камней я поспешно спустилась к ним вниз.

Тут я совершила грубый психологический просчет. Крис и не думал торопиться, пусть даже Энди улетит, не дождавшись его. Он шел размеренным шагом и мог прошагать так всю ночь, хотя весь день работал, а потом, не отдыхая, мог, если нужно, снова взяться за работу, например разбить палатку.

Сгорая от нетерпения, я оставила Криса и пошла вперед. Джек колебался, затем последовал за мной. С этого момента он держался с нами очень надменно.

Крис поднялся на Столовую гору за нашей единственной парой болотных сапог и ушел за реку на озеро. Я осталась ждать у реки. Самолет поднялся и улетел. Обратно вернулись лишь Джонас и Джек. Джонас рассказал мне, зачем прилетал Энди. Оказывается, он поймал по радио объявление о продаже двух маленьких росомах. Крис сел в самолет — как был и полетел за ними в Фэрбенкс.

Когда я вернулась к Столовой горе, Джонас с молчаливой гордостью указал на подножье покрытого снегом косогора. Там лежали два убитых молодых гризли.

Самец и самка, как сказал мне Джонас.

В ту ночь я спала. Я слишком устала. Но в следующую ночь я уже не могла спать. Бессмысленное убийство гризли само по себе расстроило меня, не говоря уже о том, что оно обедняло наше окружение. Оно нарушало также договоренность не убивать никаких животных, за исключением оленей, в районе съемок. А тут еще этот внезапно проявившийся в Джеке гонор: он отказался помогать при переноске припасов, которые Энди по собственному почину доставил нам этим непредусмотренным рейсом.

Около часу ночи, только я встала принять секонал, раздался рев мотора.

Энди должен вернуться на «Сессне», а «Сессна» не может реветь так громко. С таблеткой снотворного в руке я выглянула наружу. Над озером и долиной низко стлался туман, но прямо надо мной было окно, и в нем стремительно пронесся черный «Норсман». Стало быть, это не Энди. Я проглотила таблетку, но самолет, снизившись, тут же вернулся, заходя для посадки на озеро. Значит, это все-таки Энди! Я оделась и побежала к реке.

Ниже по течению Энди удалось отыскать место, где можно было поднырнуть под пелену тумана. С воздуха, как я потом узнала, река казалась совершенно непроходимой, вскипала белыми и бурыми клочьями пены. За те сутки, что мужчины отсутствовали, вода поднялась. Казалось, Крис будет вынужден заночевать у озера под открытым небом. Было восемнадцать градусов выше нуля.

Энди в порядке одолжения оставил ему шерстяной вкладыш к спальному мешку из своего аварийного запаса. Теперь он мог забрать его только по окончании ледолома.

К счастью, Джонас нашел новый брод, где вода доходила лишь до пояса, и Крис благополучно перебрался на наш берег.

Почему они вернулись, на «Норсмане»? Оказывается, росомахи были вовсе не маленькими, а взрослыми свирепыми животными и сидели в отдельных клетках, которые не помещались в «Сессну». Наутро Крис и Джек перенесли клетки на шесте — сперва одну, потом вторую. При переходе через реку дно клеток заливало водой. Их поставили у подножья Столовой горы. Крис хотел соорудить еще один загон.

На Аляске нам просто суждено было иметь дело с животными, которых мы меньше всего рассчитывали здесь встретить, — с гризли, волками, а теперь еще и с росомахами. Кстати сказать, у нас уже было отснято несколько бесценных эпизодов, показывающих росомах в естественных условиях, — росомаха и северные олени, росомаха, стращающая Криса, и даже стычка волка с росомахой, как ни странно, протекавшая довольно прохладно, ибо волк, оттесняя росомаху от ее норы, не пускал в ход ни клыки, ни всю свою ярость, а лишь быстро— быстро работал лапами.

Я с любопытством заглянула в одну из темных подмокших клеток. Ее обитательница с шипеньем прянула на меня, и я так и шарахнулась назад, забыв о разделяющей нас решетке. Мы назвали эту росомаху Болючкой: попав в капкан, она лишилась половины своей огромной передней лапы. Теперь рана подживала.

Другую росомаху мы назвали Цапучкой.

Болючка то и дело вставала на задние лапы подобно медведю, словно это движение было для нее совершенно естественным, и трогала здоровой лапой металлический верх клетки. Казалось бы, уж теперь— то, после стольких отчаянных попыток, она могла не сомневаться, что уйти через крышу невозможно, но ее так и тянуло вновь и вновь попытать счастья.

Когда Джек ушел, волки подошли посмотреть новичков. Леди держалась очень осторожно. Курок подошел к самой клетке. Как и я, он невольно отскочил назад, когда росомаха прянула на него. Она без конца «заводилась» и время от времени даже лаяла. Курок смотрел, смотрел на нее, потом изобразил для порядка деликатное рычание и столь же символически цапнул воздух зубами. При этом у него были широко раскрытые, светлые, кроткие глаза.

У росомах была одна смешная, но доставлявшая мне немало хлопот привычка: миски, в которые им наливали воду для питья, они использовали как унитаз. Миски так туго входили в решетчатое дно клетки, что я с трудом выдирала их обратно. А росомаха, аккуратно подойдя к миске задом и опроставшись, легко выбивала ее из днища. Воду для промывки клеток и заполнения мисок приходилось таскать на собственном горбу.

Крис любил неустрашимых росомах и даже прочел мне проповедь в оправдание их невоспитанности.

— Подумай, каково им приходится. Железные решетки, мокрые мешки, большие животные высшего порядка, которые то и дело подходят к ним. Но они не унывают. Попади ты в такую передрягу, ты бы слезами горючими заливалась.

Я хмыкнула и рассмеялась. Крис продолжал:

— Большие животные высшего порядка подходят к тебе, ты забиваешься в угол, хнычешь, скулишь! А росомаха говорит: «Подумаешь! Тьфу!» — Тут Крис великодушно включил в проповедь и себя: «Обладай мы хоть половиной мужества этих маленьких росомашек, нам бы наверняка жилось куда лучше».

Крис уже приступил к осуществлению неосуществимого — постройке надежного загона для росомах в дикой местности без помощников (если не считать помощником меня). Джек иногда сидел и наблюдал, как он работает: наш договор с эскимосами предусматривал их помощь лишь при розыске волчьих нор.

Крис прокопал в каменистой почве канаву по колено глубиной и поставил в ней изгородь, привезенную из Фэрбенкса. Потом пошла работа потяжелее. Мы отыскивали на склоне горы большие камни, выворачивали их из земли и волоком тащили вниз, к канаве. Я помогала как могла. К вечеру у меня разламывалась спина, гудели ноги. Крис отмотал себе все руки, так что под конец мог поднимать камни лишь усилием всего корпуса.

Тем временем грянул сильнейший снегопад, какой нам довелось видеть за все время нашего пребывания на хребте Брукса. Снегу навалило по колено.

Птицы, лишь самую малость поторопившиеся с прилетом, погибали. Я нашла бездыханное тельце одного из двух странствующих дроздов, которые обосновались вблизи нашей горы, — комочек костей и перьев, придававших птице какой-то вид и размерность.

В первое же солнечное утро после снегопада стало ясно, что выпавший снег будет бурно таять и вода в реке поднимется еще выше. Однако эскимосы накануне вечером перебрались на лодке на тот берег, оставили там лодку, поднялись пешком вверх по течению, перешли на наш берег вброд и, вернувшись к своей палатке часов в семь утра, преспокойно улеглись спать. Крис был раздосадован, но предоставил им самостоятельно выпутываться из затруднительного положения, возникшего по их же вине.

— Они не смотрят вперед, — сказал он. — Они не думают о последствиях своих поступков. Они живут лишь сегодняшним днем.

Возможно, Арктика настолько подавляет человека, что о будущем здесь лучше не думать. Эскимос делает время от времени внезапное судорожное усилие — вот и все.

В последний день мая Крис завершил невозможное. Загон был готов. Он занимал двадцать квадратных футов, был затянут сверху проволочной сеткой и имел отверстие, через которое можно было пронести клетку внутрь. Крис не хотел выпускать из клеток обеих росомах одновременно, опасаясь, что они убьют друг друга. Он придвинул клетку с Цапучкой к отверстию в изгороди, выбил боковые задвижки, отвел крепежную планку над дверью и поднял дверь.

Росомаха выскочила из клетки и стала стремительно кружить по загону.

Вид наших высоких фигур на помосте, возвышавшемся над загоном с одного его края, был для нее слабым утешением. (Помост предназначался для кинокамеры.)

Она так высоко подпрыгнула к проволочной крыше загона, что я была уверена: она прорвет сетку. Затем росомаха протиснулась за фанерный щит, стоявший с одной стороны загона, и он прогнулся.

— Она сломает его! — сказал Крис. — Она не уступит в силе человеку и к тому же более напориста.

Нас поразила ее внешность. Росомаха была тощая, спина выгнута горбом.

Масть какая— то оранжевая, линяющая шуба в ужасном состоянии, на хвосте болтается клок шерсти. В общем не росомаха, а драная неуклюжая ласка.

Рыча, забралась она в свою клетку, и мы отодвинули ее от изгороди, чтобы поставить миску с водой.

Затем Крис проделал отверстие с противоположной стороны изгороди, и мы пододвинули к нему клетку Болючки. Росомаха быстро выскочила из нее и бросилась к противоположной стороне загона, заметалась по нему, то тут то там кидаясь на двойную, местами тройную проволочную сетку, с разбегу налетая на нее мордой, так что у меня дух захватывало. Ее внешний вид поразил нас: она была красива. Глянцевито— коричневый густой мягкий мех, подбористое тело.

И вдруг раз — она выскочила из загона!

— Постой! — закричала я Крису. Мне померещилось, что и другая росомаха может убежать. До меня еще не дошло, каким образом все случилось.

Крис так и ахнул. Все было так просто. Росомаха уносилась вскачь, мягким мохнатым овалом стелясь над землей, то и дело останавливаясь и оглядываясь назад. Вот она поднялась по склону холма за нашей горой. Все выглядело так естественно. Так катастрофично. Для Криса это был тяжелый удар. Он попросту не заделал отверстие в изгороди, когда мы отодвинули клетку Цапучки.

Мне было как-то жутко — весело. И уж, конечно, потом пришла тупая боль.

— Столько тяжелого труда, и все зря, — с горечью сказала я.

Крис смотрел на меня печальными глазами.

— Этим летом все оборачивалось против моей интуиции.

Я не хотел возвращаться сюда, я хотел снимать белых медведей и моржей. Но я все же пытаюсь что-то делать, работаю по инерции.

В этот золотистый вечер, в семь часов, с тяжелым — несоразмерно беде — сердцем мы наблюдали одно из величественных беспредвестных событий в жизни дикой природы — отлет чаек. Впрочем, не совсем беспредвестных: о нем было возвещено заранее.

Весна наступала приливами, или кульминациями. Такой кульминацией было и 16 мая — первый по-настоящему теплый день, отмеченный первым заметным наплывом птиц, среди которых было двадцать семь чаек. Лишь пять из них остались гнездиться здесь. Остальные собирались лететь на север, и их удерживала тут лишь кавалькада оленьих скелетов, растянувшаяся по песчаной отмели у палатки эскимосов.

Чайки кричали и пронзительно мяукали в горах, которые они избрали своим временным пристанищем на суше. Вчера и сегодня их мяуканье перемежалось особенно мелодичными криками: это и был признак скорого отлета дальше на север, к местам гнездовий. Они знали: мешкать больше нельзя, надо трогаться в путь.

Кружа в воздухе — то белея на солнце, то уходя в серую тень, — чайки поднялись над черным склоном хребта. Одна из них вышла вперед, к ней пристроилась другая, и все остальные, до того летевшие кучей, стали вытягиваться вереницей, как гуси. Мерцая белизной на солнце, энергично работая крыльями, они повернули на высоте двух тысяч футов над нами и перевалили через гребень хребта. Затем трепещущая крыльями, мерцающая то белым, то серым вереница птиц растаяла в небесной синеве над Килликом.

На следующее утро Крис выпустил Цапучку в загон и начал снимать ее. Я осталась в бараке печь хлеб. Вернувшись, Крис с уважительным восхищением одного работяги перед другим рассказал мне, как вела себя росомаха.

— Она использует все свое тело как клин или рычаг. Очень напоминает растревоженную пчелу, когда та жалит человека: так же налетает на тебя, так же складывается пополам. Оттаскивая камень, она напрягается над ним совсем как человек — пока все тело не начинает дрожать.

Она работает всем, что у нее есть: зубами, когтями, грудью, головой. Она использует тело как лом или рычаг и работает в любом положении, даже вверх тормашками, стоя на голове и задрав вверх задние лапы. Вся передняя часть ее тела может вертеться, как на шарнире, на шее, голове и лапах. Она далеко не так умна, как волки, зато очень воинственна и напориста.

«Храбрая, сильная и хлопотливая» — так поется о росомахе в старинной эскимосской песне. Эта характеристика подтвердилась слово в слово. Дядья жены Энди уверяли, что видели росомаху за занятием почти невероятным: она тащила на плече лосиный окорок! Мы не сомневались в достоверности их рассказа.

Мне вспомнилось, каким хладнокровием и силой отличаются ласки — «двоюродные сестры» росомах. Однажды в горах Олимпик ласка подняла голову над порогом открытой кухонной двери и бесстрашно заглянула из своего маленького мирка в мой большой, чуждый ей мир, вовсе не торопясь спасаться бегством, как поступило бы на ее месте любое мелкое животное. Помнится и другой случай. Мы с Крисом отдыхали, устроив рюкзаки на лежащем у тропы стволе дерева, как вдруг услышали шорох, и из кустарника у самых наших ног показался предмет столь странных очертаний, что прошло не менее минуты, прежде чем мы разобрали, что это такое.

Это была ласка, тащившая белку— летягу больше себя самой, вероятно только что пойманную. Высоко подняв над землей свою огромную ношу, чтобы не споткнуться, ласка проковыляла с нею вниз по тропе.

На следующее утро, когда Крис снова отправился снимать Цапучку, я поспешила вниз к загону, сгорая от желания посмотреть росомаху за работой.

Но, увы, она и не думала работать! Она попробовала поработать вчера — труды не окупились. Стало быть, сегодня можно устроить выходной. Росомаха выкопала под кустами норку и теперь, полулежа на спине, блаженствовала в ней, разевая забавную розовую пасть и показывая десны, полные зубов самой различной величины в зависимости от назначения. Доставая лапой свисавшую над головой ветку, она играла ею.

При всем том росомаха не переставая ворчала. В конце концов это ворчанье стало удивительно напоминать кошачье мурлыканье. Мурлыканье постепенно затихало, затем смолкло вовсе. Вот, греясь на. солнце, проквохтала куропатка, прокричала бурокрылая ржанка. Росомаха спала.

— Какое спокойствие духа! — сказал Крис. — Она ничуть не насторожена. Свернулась калачиком и спит, словно нас тут вовсе и нет.

На поиски волчьих нор

Поход к волчьему логову на Эйприл-Крик должен был начаться 2 июня. Проснувшись утром, мы увидели, что эскимосы, которые обычно либо спали, либо где-нибудь бродили, уже сидят наготове у палатки. Крис взялся за свою укладку с брезентом, спальным мешком и прочими вещами.

— Но каким образом… — начала я, вспомнив о лодке, брошенной на том берегу реки.

— Они полагают, белый человек что-нибудь да приду мает, — ухмыльнулся Крис.

С вершины горы я наблюдала за их отчаянными попытками привести лодку обратно. Хозяином положения был широкий, стремительный поток мутной пенящейся воды. Люди черными муравьями копошились на ее фоне.

Джонас побрел вслед за Крисом через реку, и течение сбило его с ног.

Крис этого не слышал и не видел. Рев воды заглушил крик, на Криса напирал бешено несущийся по пах глубиной поток воды; от ее стремительного движения кружилась голова, рябило в глазах. Мне казалось, что Джонас неминуемо захлебнется и утонет.

Уже в устье реки его подтащило течением к нашему берегу, а может, он добился этого и собственными усилиями. Отчаянно барахтаясь, он нащупал ногами дно, выбрался на песчаную отмель и наподобие танцора, делающего шпагат, стал высоко задирать то одну, то другую ногу, выливая воду из своих высоких болотных сапог. Он явно мешкал. Я не думала, что он решится вновь пересечь реку. Но он взял шест и бодро вошел в бурный поток. Как ни странно, при своей первой попытке он и не подумал о шесте.

Два часа мужчины бились над тем, чтобы привести лодку на наш берег. Один конец зачаленной на берегу веревки оторвался, и Крис изо всех сил натягивал веревку поперек широко разлившейся реки. Его фигура выглядела наклонным черным штрихом на грязновато— серебристом фоне.

Ко второму завтраку он пришел совершенно измотанным.

— Ты такой сильный, такой находчивый, — сказала я, не зная, как еще утешить его, и тут же почувствовала, как он буквально воспрял духом.

Захватив поклажу, мы спустились к реке. И вот в самую последнюю минуту Джонас уселся на землю в дверях палатки и принялся чинить вьючные седла для собак, доставленные нам специальным заказным рейсом на следующий же день по прибытии эскимосов.

Сидевшие на цепи собаки визжали от возбуждения. Курок и Леди — уж будьте покойны! — не преминули присутствовать на таком спектакле. Мы знали, что эскимосы уже забрасывали их камнями и что теперь волки имеют основание опасаться такого же приема, но — «лучше двадцать лет в Европе, чем в глушь китайскую навек». Курок делал высокие наблюдательные прыжки из зарослей ив.

Крис переправил поклажу на тот берег. Следующим заездом он перебросил Джеке, который божился, что никогда больше не возьмется за такое дело.

Тем временем я исполняла роль мальчика на побегушках: втащила на гору радиоприемник и принесла Крису забытые им вещи. Этот приемник вызывал у меня нервный смех. Всю прошлую зиму на мысе Барроу он что-то тихо шипел про себя, а то и вовсе молчал. Дважды его возили в Фэрбенкс для «починки», но «починки» не вдохнули в него дар речи. Едва переступив порог нашего барака, Джек и Джонас впились в него алчными взорами. Они отнесли приемник к себе в палатку, и полчаса спустя, когда мы зашли к ним, они уже возлежали на оленьих шкурах перед приемником, который ревел во всю мощь. Люди каменного века, над которыми столько сюсюкают антропологи, натянули горизонтальную антенну, из каких— то таинственных соображений привязали к ней осколки стекла, переключили шкалу настройки с избирательного на общий прием и теперь блаженствовали, слушая весь мир.

Тут мне снова пришлось бежать на гору за жестью для дверцы к банке из-под горючего, в которую ставился примус. По примеру Криса эскимосы соорудили такой кожух не Лоис Крайслер сколько дней назад и лишь теперь спохватились, что у кожуха нет дверцы.

Наконец собак спустили с привязи, но, вместо того чтобы преодолеть вплавь реку, они устроили облаву на волков, которые, по-видимому, до сих пор пребывали в уверенности, что собаки — дай им только волю — затеют с ними игру подобно Брауни на мысе Барроу. Какой-то черный пес почти целую милю гнал Курка вверх по горной гряде, причем волк едва— едва уходил от него.

Наконец, вняв властному голосу долга, а может, и рассудка, сказавшего, что дальнейшее преследование бесполезно, пес повернул обратно, и Курок тотчас побежал вслед за ним. Рыжий вожак стаи — Тутч — задала гону Леди вниз по реке.

Как же заставить десяток собак переплыть пенящийся серо-белый поток?

Джек, который уже находился на том берегу, выстрелил из ружья и что-то слабо крикнул. Честолюбивая Тутч бросилась в воду, но, увидев, что ни одна из собак не последовала за нею, вернулась назад. Теперь выстрелил Джонас. В стае поднялся страшный переполох, и все десять собак, низко нагнув головы, попрыгали в реку. Их тотчас стало сносить вниз по течению. Я было думала, что старый пес Снайдер, которому за верность всегда доставались самые тяжелые тюки, утонет, но собаки переправились все до одной.

Теперь поднялась страшная суматоха на том берегу. Почему они не привяжут собак? — удивилась я. Крис вернулся за Джонасом. Джонас, желая помочь ему, так рьяно греб не в ту сторону, что Крис не удержался за веревку и нырнул головой к самой воде. Я думала, он бултыхнется' в реку, но он сумел— таки вовремя выпрямиться. Лодку понесло вниз по течению. Бешено работая веслами, мужчины привели лодку к берегу и волоком притащили ее обратно.

— Дай лучше я один буду управляться с нею, пока не выйдем на стремнину, — мягко сказал Крис. — А там уж правь так, чтобы этот конец лодки смотрел против течения.

Джонас согласно кивнул.

На этот раз они благополучно переправились через реку, но тут собаки попрыгали в воду и поплыли к нашему берегу. Я стала спихивать в воду черного пса, как это делал в свое время Джонас. Пес упирался, встряхиваясь и дрожа от холода. В конце концов все собаки опять поплыли к тому берегу.

Но тут Крис и Джонас вернулись вновь. Я зашлепала по воде им навстречу.

— В чем дело? — завопила я, стараясь перекрыть шум воды.

Глаза Криса встретились с моими, он ухмыльнулся.

— Цепи для собак. Они забыли цепи для собак!

Наконец на том берегу воцарился порядок. Собак навьючили тюками из сыромятной оленьей кожи, и маленький отряд медленно двинулся сквозь заросли ивняка. Курок и Леди лежали на песчаной отмели рядом со мной и наблюдали, как он уходит. Это был приятный сюрприз. Мы опасались, что волки увяжутся за Крисом и вызовут бесчисленные осложнения. Я проникновенно, до хрипоты, уговаривала их вернуться домой. Было четыре часа дня.

С вершины Столовой горы я следила за продвижением отряда. Первым далеко впереди шел Джонас с частью собак. За ним с остальными собаками следовал Джек. Эскимосы не несли ничего, кроме ружья на плече и стрекал, которыми они управляли собаками. Крис замыкал шествие; он нес на плече кассеты с пленкой и треногу с кинокамерой. В дальнем конце озера все трое сошлись вместе.

Полчаса спустя я увидела, как они улеглись на гребне горной гряды, вероятно, для того, чтобы перекусить. Затем они исчезли из виду. Я осталась одна.

Курок и Леди «преобразились» в волков. Отныне они никогда больше не вертелись вокруг собак. Это произошло быстро. Однако на мысе Барроу нам довелось наблюдать и медленное «волчье преображение». От Лаборатории арктических исследований к нам часто прибегал безобразный пес, по кличке Винок. Он очень досаждал Курку. На первых порах Курок проявлял величайшую терпимость, даже пытался ухаживать за собакой. Эта стадия длилась ни много ни мало несколько недель. Затем мгновенно наступила вторая стадия: замыкание в себе. В глазах Курка появилось какое-то новое выражение. Он не нападал на собаку, но и не убегал от нее. «Виноку лучше поостеречься», — сказал Крис.

Третья стадия — нападение — наступила несколько дней спустя. Разумеется, Крис не знал, что волки преобразились. В дальнейшем это привело к большим переменам в нашей жизни.

Я была благодарна волкам за компанию, однако после ужина они отправились на прогулку. Теперь я и в самом деле осталась совсем одна. Даже оленей не было видно за последние дни.

Смутно желая рассеять чувство одиночества, я побрела вниз, к росомахе единственному живому существу в моем опустевшем мирке. Меня брало искушение, которому, твердил мне голос рассудка, ни в коем случае нельзя поддаваться.

До немногочисленных эскимосов, живших в Анактувук-Пасс, было девяносто миль, до ближайшего врача или медсестры — сотни. Крис с эскимосами ушел на неделю, а то и дней на десять. В этот первый вечер рассудок восторжествовал.

Я села у двери клетки и стала глядеть на росомаху, с сожалением вспоминая слова, вырвавшиеся у меня после бегства Болючки. «У Криса столько всяких планов на руках», — думалось мне. Росомаха смотрела на меня. В отличие от волков у нее был пристальный взгляд. И глаза ее совсем не походили на прозрачные волчьи глаза, отражающие малейшие оттенки настроения.

Они были как плоские черные блестящие пуговицы, и зрачок нельзя было отличить от радужной оболочки. Для животного таких размеров они казались малы: росомаха величиной с песца, а глаза у нее вчетверо меньше. А может, это предельно увеличенные глаза ласки?

Искушение все настойчивее овладевало мною. Эти маленькие, спокойные, наблюдающие глаза и невинно— округлый лобик неотвратимо напоминали мне Эрлу Ольсон, подругу моего детства.

Росомаха бросила на меня угрюмый, замкнутый взгляд. Сидя на задних лапах, как медвежонок, она запрокидывала голову, клала в рот пучок сухой травы и, глядя на меня через плечо, при каждом вдохе с рычаньем всасывала в себя воздух. Надо полагать, захватывание в рот травы шло у нее в плане «смещения деятельности» — за неимением возможности напасть на меня или иным образом выказать мне свое отвращение. Что может быть общего между лаской и человеком?

Положив, что называется, руку на сердце, я заговорила — не заискивая, а искренне восхищаясь ею. Выражение моих глаз, должно быть, изменилось.

Росомаха пристально посмотрела на меня своим зорким взглядом, и вдруг подозрительность ушла из ее глаз. Она свернулась клубком, зевнула — открылся ее забавный розовый рот, показался широкий, аккуратный треугольный язык — и принялась наводить на себя красоту. Первым делом она облизала со своих широких ладоней и пальцев остатки еды, которую я ей принесла. При этом она до того по-кошачьи подносила к мордочке лапу, что, казалось, вот— вот начнет умываться.

В конце концов так оно и вышло. Росомаха наморщила нос и лицо, став удивительно похожей на старого черного человечка, и провела ладонями по глазам и щекам. При этом один не убирающийся нежно— белый коготок слегка царапнул ее нижнее веко. Так повторилось несколько раз. У меня даже создалось впечатление, что она нарочно рисуется передомной после всех тех забот, которыми ее окружили. Затем она стала оглаживать свою шубу, вырывая клочья линяющего подшерстка.

А затем, к моему величайшему изумлению, она вновь села на задние лапы и свесила голову вперед, словно созерцая собственный пупок. Потом, свертываясь в клубок, перевернулась через голову и приготовилась ко сну: как повязкой, прикрыла своей широкой лапой маленькие темные глаза, хладнокровно «выключив» и меня, и спокойный сумрачный свет полярной летней ночи. Росомаха заснула!

На следующее утро я накормила ее, сменила воду, нарезала сухой травы и устроила ей свежую мягкую постель. И тут Желание закусило удила. Напрасно лепетал свое Рассудок. Я встала на помост и опустила в загон самодельную лестницу, сплетенную Крисом из ивовых лоз. Тут уж Рассудок возопил. Но я спустилась в загон, подняла дверь клетки, в которой сидела росомаха, и сделала моментальный снимок показавшейся в отверстии недоверчивой полосатой мордочки, чтобы Крис знал, что произошло с его женой, окажись росомахи и в самом деле такими, какими их расписывают. Затем я села и стала ждать исполнения своей судьбы.

Цапучка вышла из клетки и пошла вдоль изгороди загона, не спуская с меня глаз. По мере того как она делала круг, я поворачивалась, держа в вытянутой руке кусочек мяса. Вдоль ее приземистого оранжево— коричневого тела тянулась кремовая полоса, расплываясь на крестце в некое подобие кружевного воротника, а над глазами сужаясь в серые дуги. Она подпрыгивала, даже когда шла, осторожно и грациозно ставя на землю огромные передние лапы. (Не из-за широкого ли следа принято думать, что росомаха крупное животное?) У самого крестца ее спина выпирала горбом, а затем плавно понижалась к кончику носа. Мне кажется, специфический росомаший скок, эта ее всегдашняя неуклюже— скачущая походка, какой она передвигается по тундре, получается у нее совершенно естественно за счет того, что бугор у крестца то спрямляется, то выскакивает вновь.

Росомаха вперила в меня свой непроницаемый черный взгляд. Уж не собирается ли она задать мне жару? Я сидела неподвижно, обмирая от страха и восторга, держа в вытянутой руке кусочек мяса. Колючая шерстистая мордочка легонько коснулась моих пальцев. Росомаха осторожно взяла мясо.

Отныне я забавы ради кормила ее с руки, причем не морила заранее голодом, а давала сперва поесть, потом выпускала в загон и давала с руки добавку.

Однажды я протянула росомахе пустую руку, подумав, что, быть может, ей захочется просто понюхать ее. Она обнюхала руку, потом очень осторожно взяла мой палец ровными и короткими передними зубами, что сидят между клыками, и тихонько сдавила его. Я не сдержалась и отдернула палец. Росомаха испугалась и влетела обратно в клетку.

А однажды, сидя в клетке, она подняла лапу и через прорезь в двери завладела моим пальцем в кожаной перчатке. Осторожно, но настойчиво она удерживала его. В конце концов перчатка соскочила и упала на росомаху, страшно испугав ее.

Большая жара, большое небо, большое одиночество. Я оглушала себя работой, но тоска давала себя знать. Подчас у меня даже являлось ощущение какой-то никчемности всех моих трудов. Не в силах сдержать себя, я то и дело поглядывала на пустую горную гряду, где в последний раз видела фигурки людей. Я знала, что никого там не увижу, и даже желала, чтобы там никого не оказалось, так как река продолжала вздуваться и вода стояла ужасающе высоко.

Лучше всего, если мужчины вернутся в начале «ночи», когда река чуть— чуть опадает.

В самый жаркий — пока что — день небо заволоклось синими с донышка облаками. Весь вход в долину Истер-Крика заполнила огромная белая туча, небо придавило собой горы, и я подумала о Великих стихиях. Потом я с головой ушла в работу. Часам к шести с северо-востока — что было необычно— поднялся бешеный ветер. В окна колошматило, словно градом, так что жуть брала. Горы заволакивало грозовой мглой, она быстро двигалась в мою сторону вниз по долине. Надо мглой неподвижно стояли смутно— белые кучевые облака. Шквал проносился над самой землей, в верхних этажах неба было спокойно.

Я помолилась за Криса, потом за себя, надела ботинки, на случай если брезент сорвет с крыши и за ним придется бежать. Этим исчерпывались все меры предосторожности. Вокруг так ревело и громыхало, что о работе нечего было и думать. Мною овладела какая— то ошалелость, сквозь которую пробивалась глухая тревога.

К восьми часам ветер ослаб. Теперь он был резким и сильным, но не более того. Буря грянула слишком рано, чтобы вскрыть озеро. Все же у противоположного берега появилось разводье.

На следующий день опять было очень жарко. Я задрапировала барак, иначе говоря, завесила брезентом все окна снаружи. Внутри стало душно и сумрачно.

Около полудня во мне шевельнулось предчувствие. Я бросила штопку и выбежала из барака. Никого не видно — никого и ничего.

Я прошлась к западному краю горы и в тундре под собой увидела четырех оленей—самцов. Они шли с севера. Я едва поверила своим глазам, ведь оленей не было уже так давно!

А еще через минуту в тундре возникло бурное движение. Я совсем забыла про волков: они были дома и спасались от жары в сыром болоте. Олени столкнулись с ними буквально нос к носу и бросились бежать. Волки кинулись вдогонку, но олени быстро ушли от них. Тогда волки остановились и стали ждать.

Олени легко могли уйти от волков совсем, но этого не случилось. Ими овладела их обычная нерешительность. Они остановились, оглянулись и пошли обратно, прямо на поджидающих волков! Те вскочили, и снова началась гонка.

Олени разделились: пара побежала по направлению к горам, пара — в сторону реки. Волки погнались за последними. Олени, как по воздуху, пролетели каменистую отмель на фоне серовато поблескивающей воды, бросились в реку и поплыли, держа над водой увенчанные рогами головы. Волки пробежали по отмели, не боясь замочить ног, но перед стремительно несущимся потоком остановились и повернули назад.

Пятеро близнецов

Я вдруг проснулась часа в два ночи. В окна лился сумрачный полусвет. Кто-то большой и сильный стоял в дверном проеме. Это был Крис.

Он удивительно небрежно поцеловал меня, хотя весь так и лучился улыбками. Потом шагнул к постели и стал выкладывать из-за пазухи на спальный мешок какие-то темные мохнатые комки. Я невольно съежилась.

— Волчата, — объявил он. — У них уже есть имена.

Я была до того взбудоражена, что меня меньше всего интересовало, есть у волчат имена или нет.

— Это мисс Алатна, — воодушевленно продолжал Крис, показывая мне волчат одного за другим. — А это мисс Киллик.

А это мистер Север, Остальные два у эскимосов, их зовут мисс Тундра и мистер Барроу.

Получив столь исчерпывающие разъяснения, я вскочила с постели и оделась. Крис вытер спальный мешок посудным полотенцем и ссадил волчат на пол. Я уже грела порошковое молоко, как вдруг с пола раздался громкий вой. Я так и подскочила. У моих ног, запрокинув назад голову, сидел и орал мистер Север, властно требуя есть. (Курок и Леди начали выть лишь в пятимесячном возрасте; бесстрашный вой Севера помог нам уразуметь, что же должны были пережить два наших первых любимца за месяц жизни у эскимосов, пока мы не забрали их.)

Я держала волчат на руках, Крис по очереди поил их с ложки теплым молоком, обтирая им морды, а заодно и мою рубашку, вторым посудным полотенцем. Потом волчата заснули, и он рассказал мне все по порядку.

Как он и ожидал, на Эйприл-Крике, у места впадения в него Пасс— Крика, было волчье логово. Однако оно находилось в ивняке, и ни о каких съемках не могло быть и речи. Первоначально Крис рассчитывал стать лагерем в нескольких милях от логова и днем ходить снимать волков, но, уяснив ситуацию на месте, экспромтом решил забрать волчат с собой. Джонас, самый тонкий из мужчин, пролез в нору и по одному извлек из нее волчат.

Два волка, вне сомнения родители волчат, красивые звери в густых, отороченных черным горжетках и с такой длинной шерстью, что она развевалась на ветру, скуля метались вокруг. И тут возник конфликт. Эскимосы хотели убить волков, чтобы получить за них вознаграждение. Крис возражал.

— Отлично, — сказал он в конце концов. — Убивайте, но тогда летит к черту и остальная часть нашего соглашения: никакой платы! (У нас был уговор не убивать волков.)

Эскимосы взяли ружья к ноге и навсегда затаили зло на Криса.

Крис расстегнул нижнюю рубашку и сунул за пазуху трех волчат. Только теперь в виде исключения он позволил навьючить свои фотопринадлежности на собак, с единственным условием, чтобы собакам не дозволялось входить с ними в воду, и, неся волчат за пазухой, словно кучу пончиков, прямо через горы направился домой. Эскимосы с двумя другими волчатами шли низом вдоль подножья гор; они прибыли утром.

В одном месте пути братья почему-то решили, что Крис заблудился, и пошли обратно искать его.

— О чем вы подумали, когда решили, что Крис заблудился? — спросила я.

Джонас спокойно посмотрел мне в глаза.

— Я подумал о том, что у него нет ружья.

Мисс Тундра — из тех двух волчат, которых Крис доверил нести эскимосам, — была глубоко травмирована страхом. Она отказывалась есть и сидела в углу кровати, повернувшись к стене, понурив голову и беспрестанно дрожа.

— Она хочет умереть, — сказал Крис.

Он разделся до пояса, лег на кровать и положил волчонка на свое теплое голое тело. Я задернула брезентовый полог над кроватью. Через некоторое время, заглянув в их тенистый уголок, я увидела, что вояк и человек спят глубоким сном — волк свернувшись калачиком на груди Криса.

Два часа спустя, когда они проснулись, произошло чудо. Мисс Тундра захотела жить. Она с жадностью выпила молока, потом подковыляла к Крису, забралась к нему на колени, куснула его за бороду, лизнула в ухо и снова заснула глубоким сном у него на руках.

Волчата с головокружительной быстротой набирались ума— разума. Уже на следующий день они научились лакать из миски, узнали все входы— выходы, вылезали из своего закрытого ящика, чтобы помочиться, и забирались обратно.

Что касается меня, то и пятеро ребят— близнецов, будь они брошены на мое попечение, не могли бы задать мне столько хлопот, сколько пять волчат. Одной из худших бед была нехватка половых тряпок. Кормление пятерки, по одному волчонку за раз, шло непрерывным, бесконечно повторяющимся циклом. Крис помог делу, соорудив длинную кормушку, вмещавшую пять мелких оловянных мисок; отныне можно было кормить всю пятерку одновременно.

К счастью, первые день-два нам не пришлось ломать голову над тем, как отвести от волчат одну из возможных угроз их существованию: Курок и Леди отсутствовали. Не попытаются ли они прикончить волчат, когда вернутся домой?

Но вот как-то утром, едва первый луч солнца заиграл в вышине, над краем Столовой горы показалась настороженная светлая голова Курка. Волки вернулись.

— Хочу показать им волчат, — сказал Крис.

Я умоляла не подвергать их опасности.

— Нет. Рано или поздно все равно придется рискнуть.

С таким же успехом можно рискнуть и сейчас.

И он высадил волчат на землю перед запасным входом.

Взрослые волки съежились, затем, тихонько повизгивая, двинулись к волчатам. Курок нагнул голову, раскрыл свою широченную пасть и охватил челюстями тело волчонка. Я отвернулась.

— Смотри, не бойся, — сказал Крис.

Волк выпустил волчонка из зубов, лишь чуть— чуть прихватив его шерстку.

И тут произошло нечто странное: Леди вырвало. Так, совсем немного пены и жидкости, — очевидно, охота была безрезультатна. Просто очень взволновалась при виде волчат, решила я.

Затем на нас свалились еще два сюрприза, причем первый сулил в будущем серьезные осложнения: Курок не захотел отдавать нам волчат. Им овладело страшное возбуждение, его глаза потемнели, он взвился на дыбы и схватил Криса за руку. Крис уговаривал его в спокойном дружеском тоне. Тем временем я тихонько унесла волчат в барак.

Второй сюрприз состоял в том, что, едва Курка накормили, он попросился в барак и «потерял» съеденный завтрак возле ящика с волчатами. Я решила, что и он тоже «очень взволнован».

Курок не отступался от своих собственнических притязаний на волчат и был опасно возбужден. Стало ясно, что весь наш план снимать волчат может рухнуть. Волки легко могли помешать нам даже кормить их. К моему восхищению, Крис терпеливо уговаривал Курка, где уступая, где проявляя твердость. В конце концов волки признали нас равноправными партнерами в сложившейся ситуации, и мы были довольны этим родством, завоеванным с таким риском.

С эскимосами дело обстояло иначе. Они пришли к нам завтракать накануне своего отъезда, и волки не убежали, как можно было предположить, а с воем кружили вокруг барака. Им не нравилось, что чужаки допущены так близко к волчатам. Попрощавшись с нами, Джек и Джонас браво зашагали под гору, напряженно глядя прямо перед собой. Курок и Леди последовали за ними; Курок издавал хриплые взвой, как тогда, когда хотел напасть на собак. Крис выбежал из барака и проводил эскимосов до палатки.

На следующее утро Джек и Джонас снялись. Сани они надежно запрятали, перевернув их вверх полозьями и обвернув сбрую медвежьей шкурой: они вернутся за ними, когда ляжет снег. В сопровождении девяти навьюченных собак они отправились через тундру в Анактувук-Пасс в двух ночевках отсюда. На этот раз Джек впервые нес на себе груз— радиоприемник, привязанный к каркасу. Крис предупредил, что приемник может испортиться, если собака окунет его в воду при переправе через реку.

Десятого пса, маленькую, одинокую, взволнованную собаку по кличке Тутч Крис привел к нам на вершину. Он сторговал ее за сто долларов во время похода на Эйприл-Крик, рассчитывая с ее помощью почаще удерживать волков дома. Он еще не знал, что волки навсегда отвернулись от собак в тот момент, когда их отряд тронулся в путь, и, в частности, не знал, что как раз Тутч погналась тогда за Леди.

Тутч была сильной личностью. Она была на четверть волком. Она обладала длинной волнистой шерстью смешанной масти — каштановой, черной и кремовой, блестевшей, словно полированная, и сверкающими черными глазами. Ее ляжки вздувались почти карикатурными буграми мускулов, нажитых тяжким трудом. В ней замечательным образом сочетались черты, характерные для подневольной собаки — вожака стаи.

Как невольница, она была привычна к незаслуженным побоям — скажем, к здоровенному пинку, когда постромки упряжки зацеплялись за куст, в то время как она усердно и добросовестно прокладывала указанный Джонасом маршрут.

Условия собачьего существования в Арктике, когда хозяин живет под открытым небом и держит все свои пожитки, в особенности мясо, на земле, весьма суровы. Собаку здесь приучают к строгой дисциплине.

Однако нам приходилось наблюдать, как собак по нескольку дней держали без воды, и это, на наш взгляд, было слишком. Их не пускали к воде до тех пор, пока уже никакими побоями нельзя было заставить их не выть. Мы не встречали эскимосов, которые были бы добры к своим собакам. Повсюду на побережье Берингова моря мы видели летом обессилевших, полумертвых от голода собак. Раз они не работают, зачем их кормить? «Мы хорошо обращаемся с ними, — заявил нам один владелец собак. — Мы даем им пить». Тутч повезло: ее кормили, потому что летом она работала в качестве вьючной собаки.

Должно быть, эскимосов спасает от угрызений совести удобное соображение: все предметы, даже неодушевленные, имеют душу, только не собаки. У собак души нет.

Запретнее всех запретов для собаки— раба — мясо. Случалось, мы перехватывали взгляд, который Тутч бросала на подвешенное мясо, и от одного этого она впадала в страшное замешательство. Уже сама мысль о мясе казалась ей не менее греховной, чем проступок. Крис ходил с братьями Ахгук за первым убитым оленем, чтобы доставить его к палатке, и потом рассказывал:

— Я был так наивен: посоветовал им привязать собак в стороне и вызвался помочь дотащить тушу до саней. Они ответили: «Нет, нет, мы подъедем прямо к оленю». Можешь себе представить мое удивление! Они подогнали собак прямо к оленю, поставили сани рядом и завернули собак вокруг его головы.

Собаки даже и не взглянули на него.

Когда сани заменили вьюками, оседланные собаки ложились вокруг туши и ждали, пока каждую нагрузят двадцатью — тридцатью фунтами сырого мяса, которое нужно было отвезти к палатке; при этом они даже не глядели на тушу.

Компенсацией за все собаке— рабу служит честолюбие. Прежде всего это относится к вожакам. В Анактувук-Пасс насчитывалось около двухсот весьма воинственных псов, и все же Тутч, действуя где силой, где запугиванием, сумела пробиться к месту вожака стаи, в которой каждая из собак была больше ее самой. С собаками она держала себя деспотически, с людьми подобострастно, но иногда, если только она могла позволить себе такое, своенравно. Она была единственной собакой, к которой я испытывала двойственное чувство — нежность и иногда негодующую вражду, словно имела дело с себе равным. Тутч очень заботилась о поддержании своего престижа и проявляла прямо-таки трогательную решимость, когда надо было «спасти лицо».

Никогда раньше эта маленькая, решительная собака не переживала такой крутой перемены в своей судьбе, и всем своим существом она стремилась остаться самой собою. До сих пор она сознавала себя лишь собакой, пользующейся авторитетом и во всем угождающей хозяину. Уверенная в нашей поддержке, она ощеривалась на Леди. Мы одергивали ее. Она через силу «улыбалась» и с недоумением смотрела на нас. Разумно ли это? Как это понять?

Между Леди и собакой шла холодная война. Леди жаждала превратить ее в горячую. Быть может, она помнила, как свирепо преследовала ее Тутч? Леди стояла у собаки над душой. Тутч припадала к земле с таким видом, будто поглощена чем— то более важным и далеким, спасала лицо, а то и жизнь тем, что не отрываясь важно всматривалась в какой-нибудь отдаленный предмет.

Невозможно себе представить, чтобы человек или какое-либо другое животное могли вести себя более вызывающе, чем Леди. Она так и норовила спровоцировать Тутч на неосторожное движение. Ее хвост при этом вытягивался горизонтально, как палка, и мы сбивали его вниз хворостиной, полагая, что и ее настроение послушно последует за ним.

— Леди словно подменили, — с удивлением заметил Крис.

Волки страшно ревнивы. Когда Леди, спустившись с горы, отправлялась в тундру, стоило подойти к сидевшей на привязи собаке, и волчица стремглав мчалась обратно. Через считанные секунды над краем горы появлялась темная волчья голова, а потом и вся ее обладательница, уверенная в том, что мы балуем Тутч, и готовая под этим предлогом затеять драку.

— У Леди разливается желчь уже от одного того, что ты приносишь Тутч воду, — сказал Крис и печально добавил: — Похоже, мы сделали из волков домашних тиранов!

Нас очень удивляло, что Тутч не понимает даже наших интонаций. Мы не говорили по-эскимосски, а два английских слова, которые она знала, «нно!» и «ха!», были нам не нужны. Таким образом, у нас не было возможности отдавать ей даже такие простейшие команды, как «туда!», «сюда!». Однажды я хотела послать ее встретить Криса в тундре. Тутч спряталась на склоне горы и завыла, уверенная в том, что ее изгоняют из лагеря. Но неожиданнее всего было то, что сна превратно толковала самый тон наших голосов. Случалось, мы начинали ласкать ее, а она в страхе шарахалась от нас на всю длину веревки.

Не издали ли мы звук, равносильный угрозе у эскимосов? Или — что более вероятно — не было ли ей известно, что эскимосы подчас изливают свою ярость со смехом в голосе?

Барак наводил на нее ужас: она ни разу в жизни не бывала в помещении.

Не в силах устоять перед искушением, я вносила ее в барак, клала на постель.

Она замирала, как испуганный олененок.

— Это тек просто не пройдет, — предупредил меня Крис.

Прошло два месяца, и его слова сбылись. Он был в отлучке. Как обычно, я принесла Тутч в барак, положила на постель. И вдруг она просияла, стала вытягивать лапы, заулыбалась, заиграла. Совершенно неожиданно все представилось ей в новом свете. Это было собачье преображение. Отныне она спала у нас в ногах. Но она по-прежнему оставалась вожаком стаи и властно рычала, когда мы шевелили ногами.

Ее первая прогулка без своры вылилась для меня в трогательную неожиданность. Она шла за мной следом: вьючным собакам не положено забегать вперед. Но очевидно, все в ее голове вертелось, как в калейдоскопе. Когда я повернула домой, она вдруг, ошалев от радости и свободы, помчалась прочь и скрылась из глаз, так что я даже встревожилась. Затем она как сумасшедшая примчалась обратно и степенно провожала меня домой.

Сможет ли человеческая ласка — нечто совершенно новое для нее возместить ей потерю значимости в привычном мире — потерю места главенствующей собаки в сообществе собак? Сумеет ли она найти новый способ самоутверждения в собственных глазах? Это был серьезный вопрос. Правильно ли мы поступили, оставив ее у себя?

При волчьем логове

С того дня, как ушли эскимосы, начался самый замечательный период нашей жизни с волками. Завязкой его послужило, по-видимому, то, что Крис вырыл в загоне нору для волчат. Он закончил ее в тот же день к вечеру и водворил в нее довольных волчат. Нора была в форме подковы, с двумя входами, достаточно просторная, чтобы в нее могли залезть и взрослые волки. К тому же Крис снял верхнюю половину изгороди возле одного угла загона, чтобы Курок и Леди могли в любое время попасть к волчатам.

Той же ночью, часов в одиннадцать, когда горы светились розовым светом, Курок и Леди вернулись по затененной тундре с охоты за озером. У подножья Столовой горы они замешкались. Курок погнался за куропаткой, обитавшей под горой. Леди отправилась взглянуть на росомаху. Когда я окликнула ее, она посмотрела на меня и с удивительной готовностью и быстротой побежала наверх.

Но, достигнув вершины, она взглянула на меня таким взглядом, будто только сейчас вспомнила обо мне.

Она увильнула от меня и прыгнула в загон, издавая внятное повизгиванье, которое, как мы теперь знали, означает у волков призыв волчат. Я уже пошла в барак, когда Крис мягко, но настойчиво позвал меня.

— Посмотри, она дала им мяса.

Все волчата, сбившись кучкой, ели. Длинноногая молодая волчица стояла рядом и нежно повизгивала. Затем она легла, и волчата стали ползать по ней.

Тут появился Курок. Он с одного взгляда уяснил ситуацию. Мы не старались отгадать, что он станет делать. Мы еще слишком мало знали, чтобы вообще что-либо предполагать. Он направился к Тутч, сидевшей на привязи у загона. Приблизившись к собаке ровно настолько, чтобы та не могла укусить его, и с таким застенчиво умильным выражением на морде, что мы невольно улыбнулись, он вывалил перед Тутч свою ношу — содержимое своего желудка: два — два с половиной фунта свежего мяса. Я подтолкнула мясо к удивленной — и не без оснований — собаке, чтобы она могла взять подарок.

Затем волки заснули возле тех, кому поднесли свои дары, — Курок возле Тутч, Леди возле волчат. Мы с Крисом стояли, словно к месту приросли.

— Ты недооцениваешь малютку Леди, — сказал Крис. — Тебе казалось, она недостаточно зрела и не может быть ро дителем, а Курок может. А ведь волчат— то накормила она!

Особенно поразила Криса волчья техника доставки продовольствия.

— У них идеальный способ носить мясо в желудке. Они всю дорогу могут бегать, вынюхивать и гонять дичь, и поди догадайся, что они несут мясо волчатам.

Меня поразила хорошая сохранность мяса: оно могло сделать честь любому рыночному прилавку. Объясняется ли это тем, что волки могут подавлять пищеварительный процесс? Впоследствии, когда Курок приносил свою ношу издалека, возможно миль за восемнадцать от норы, я замечала, что последняя порция отрыжки имеет коричневатый оттенок, но в большей своей части мясо было свежим и красным.

И все же не потому мы стояли как вкопанные в сумрачной тени горы. Во всей полноте и наглядности нам наконец раскрылась великая тайна щедрости диких животных. Леди накормила чужих детенышей, Курок поделился с собакой, не раз кусавшей его в морду.

Меня просто жуть берет, — сказала я.

Да, в этом действительно есть что-то жутковатое, согласился Крис. — Такое ощущение, будто ты открыл подно готную одной из маленьких тайн природы.

Для нас всегда благотворно, говорит Торо, «более того, мы даже избавляемся от телесной оцепенелости и обретаем гибкость и бодрость, когда, пораженные неведомым нам недугом, встречаемся с проявлениями щедрости в человеке или в Природе». Отныне на протяжении многих лет нам предстояло наблюдать, как охотно и заботливо волки делятся лакомыми кусочками даже не с волчатами, ибо таковых уже не было, а с любым захудалым щенком, к которому они могли подступиться. И это всегда казалось мне чем— то вроде чуда.

На следующее утро, оберегая удивительно мягкую тишину логова, Леди спала на солнцепеке, свесив голову в нору. Волчата внутри хранили молчание.

Курок ушел к загнанному вчера за озером оленю.

Он обогнул голубое озеро — в одном его конце еще стоял лед — и задержался на мгновенье, рассматривая летающую у берега чайку. Подойдя к туше, он подтянул ее из воды на берег. По-деловому быстро оторвал он кусок мяса и двинулся в обратный путь, но, оглянувшись, увидел, что на тушу садятся чайки. Он вернулся, прогнал чаек и решительной рысью направился домой, лишь один только раз остановившись, чтобы оглянуться назад. Чайки опять садились на тушу, но что поделаешь, есть вещи, которые приходится принимать такими, как они есть; так обстоит с терпимостью в дикой природе.

Чем ближе к дому, тем резвее и проворнее бежал волк.

Тем временем я совершила ошибку. Мне предстояло освоить деликатную роль в этой необычной ситуации — научиться жить при логове свободных волков. И вот я полезла не в свое дело — стала кормить волчат. Они стояли, уткнувшись носами в кормушку с молоком, когда явился с ношей Курок, весь мокрый после переправы через реку. Я быстро убрала кормушку. Курок огляделся вокруг, посидел с минуту и срыгнул в ивняке.

Увы, накормленные волчата не взволновались при его появлении, не запищали, не бросились к нему. Тогда Курок обошел их всех, и они один за другим потянулись за его большими мокрыми лапами к лепешке сырого мяса.

Время от времени, пока волчата лениво собирались, он лизал мясо. Когда все поели, он покончил с остатком.

Леди «сидит с детьми», Курок приносит пищу. Было ли так заведено от природы? Оказывается, как раз тут волки не скованы железным инстинктом.

Курок и Леди допускали различные отклонения от такого порядка в зависимости от погоды, наличия пищи, расстояния и вида добычи и без конца преподносили нам сюрпризы: первый последовал в тот же вечер. На этот раз Леди снова пошла к туше вместе с Курком. Возвращаясь домой, она с поистине человеческой способностью ошибаться сделала неверное умозаключение. Дело было так.

Леди пошла вниз по реке отыскивать брод. Курок поплыл не раздумывая.

Почти достигнув подножья Столовой горы, он оглянулся, увидел уже переправившуюся Леди и побежал обратно к ней. Она припала к земле, как игривая кошка, прыгнула на него. Волки добрались до подножья горы, и Курок отправился на вершину к волчатам, а Леди остановилась и, выгнув спину, стала деловито разрывать лапами землю. Она быстро отрыгнула, спрятала отрыжку, набросала на нее носом земли, затем перешла на другое место и повторила то же самое. Когда Леди наконец прибежала к загону, кормежка была в разгаре. Сойдясь у разбросанных внутренностей и кусков свежего мяса, волчата, рыча, катались в них, зарывали их в землю. Курок лежал тут же, наблюдая; его голова была высоко поднята, глаза благодушные, уголки губ твердо поджаты. Он был доволен: на этот раз его честолюбие было полностью удовлетворено.

Бедняжка Леди ужасно возревновала. Острым взглядом обозрев ситуацию, она подступила' к Курку, щелкнула зубами и зарычала, затевая драку, — для волков нечто из ряда вон выходящее. Дело представлялось ей так, будто Курок обманул ее, ибо, когда он побежал к ней обратно от горы, она вполне естественно предположила, что он уже накормил волчат, и поэтому закопала свою собственную ношу.

Другой вариант способа кормления внушил нам немалое беспокойство насчет того, суждено ли нам удержать волчат при себе. Он состоял в следующем. Курок ушел к туше один и, как обычно, быстро вернулся. Мы не сомневались, что он несет мясо волчатам. Но на этот раз он не направился прямо в загон, а подобно Леди запрятал мясо у подножья горы, хотя с совсем иными, чем у нее, намерениями.

Когда он добрался до загона, у нас создалось совершенно отчетливое впечатление, что он намерен вывести волчат на прогулку, чтобы они «нашли» мясо! Он подходил к волчонку, тихонько трогал его косом, и тот следовал за ним. Так он собрал всех волчат и направился к изгороди. К неудовольствию Криса, он не перепрыгнул через нее, а сел и принялся дергать сетку, пытаясь сорвать ее. Затем он выбрался из загона. Он явно звал волчат за собой и всячески облегчал им задачу. Пока что они не могли пойти за ним, но не случится ли так, что со временем волки уведут их от нас навсегда?

Во время этой же кормежки было и другое, уже более угодное нам уклонение от установленного шаблона. Леди, «сидевшая с детьми», подошла к принесенному Курком мясу и стала есть, деликатно, без алчности, выбирая куски. Волк буквально демонстрировал нам, на какое самообуздание в интересах сообщества он способен.

Курок вполне справлялся с ролью отца семейства, Леди со своей ролью не справлялась. Не потому ли она сделала волчатам чудесный маленький сюрприз принесла им первую игрушку? Таскать что-либо в зубах для волка затруднительно, а мученичество было отнюдь не в натуре Леди. Она взяла от туши животного самую легкую часть — заднюю ногу с копытом. Мяса на ноге было ничтожно мало, она могла служить лишь игрушкой.

Для волчат это было событие. Они играли и возились с ногой. Наблюдая за ними и за Леди, которая с довольным видом смотрела на них, я с тихим изумлением думала о волчице, которая там, за озером, в миле отсюда, помнила о волчатах и специально выбирала для них безделушку.

Волки страшно чувствительные, ревнивые животные. Игрушка, которую принесла Леди, в свою очередь дала ей повод для ревности. В тот вечер, встав после дневного сна, когда гора на севере прикрыла нас своей серой тенью, Курок сладко потянулся перед входом в нору и позвал волчат. Они дружно высыпали из норы. Леди спокойно лежала вне загона, и вместе с нею я наблюдала интереснейшую сценку — приласкивание маленьких волчат к взрослому волку.

Это одно из самых милых и приятных зрелищ на свете. Голубоглазые, до странности похожие на львов, ибо в этом возрасте они еще короткоморды, волчата уже сами по себе кротчайшие и нежнейшие существа. В отличие от щенков они не драчливы и верноподданнически обожают взрослых. Волчата со страстной влюбленностью охлопывали лапами своего огромного кормильца, целовали его. Сгрудившись вокруг его головы, они приседали и обнимали его за шею, насколько хватало лап. Они целовали Курка в морду, любовно охлопывали его рот своими большими мягкими ладошками и даже целовали внутри рта, когда он раскрывал его. Все их внимание было направлено на голову Курка.

— Похоже, по ним прямо-таки ток пробегает от одного только прикосновения к нему, — заметил Крис.

Их нежное возбуждение удивительно напоминало мне птенцов аляпок: после кормежки те так трепетно бьют крылышками, что очарованные родители вновь бросаются за пищей, чтобы вновь пережить это сладостное возбуждение. У детенышей домашних животных нет столь настоятельного импульса к поддержанию непрерывности своего кормления, молодь же диких животных, наоборот, уже в раннем возрасте проявляет напористость и горячность.

Леди смотрела— смотрела и в конце концов не вытерпела: поднялась, прыгнула в загон и подошла к своей лежащей без внимания игрушке, местонахождение которой ей было точно известно. Схватив ее в зубы и не глядя по сторонам, ревнивая волчица выскочила из загона.

Не берусь утверждать, что волчата могут вертеть взрослым волком как хотят, но они весьма близки к этому. Взять хотя бы такой случай. Волк может управлять своей отрыжкой. Он может отрыгивать мясо порциями и прятать его в разные места, может и удерживать часть для себя. Однажды Курок вернулся домой с очень скромной добычей и выложил для волчат небольшую кучку мяса. За нею показался большой кусок, но Курок тут же заглотал его обратно.

«Полагает, что дал им достаточно, — сказал Крис. — Хочет приберечь кое-что для себя». Несомненно, Курок утаивал мясо не для того, чтобы подразнить волчат, а просто от голода. Но от востроглазых волчат не укрылось, что он отдал им не все. Слопав мясо, они принялись вымогать у него остаток и добились своего, что буквально сводило Курка с ума — это приласкивание волчат, когда его «буфет» пустовал. Однажды утром, слишком жарким для охоты, Курок спал в ивняке над логовом, и волчата стали просить у него есть. Это было нечто необычное, — должно быть, волчата здорово проголодались. Курок ворчал, его верхняя губа нервно подергивалась, он беспокойно переходил с места на место, осаждаемый волчатами. В конце концов он выскочил из загона. Леди последовала за ним. Вдвоем они заспешили прочь от горы. Что дальше?

В тундре волки разделились. Курок направился к болоту по берегам Киллика и, судя по его прыжкам, стал охотиться на полевок. Леди занялась куропаткой, которая всячески старалась отвлечь волка от гнезда, делая вид, что у нее перебито крыло. Никогда еще Леди не «работала» так добросовестно, но безрезультатно. Курок принес домой в желудке несколько полевок и скормил их волчатам, затем снова уснул. Не от этой ли младенческой своевластности идет и своевластность взрослых волков?

Одних животных волки приносили в пасти, других — в желудке, третьих любым из этих двух способов. Куропатка приносилась в зубах, — возможно, ее трудно было отрыгнуть. Суслик мог быть доставлен обоими способами. Однажды Курок принес домой суслика, отрыгнул его, но, не успела я подвести к нему волчат, снова проглотил. Когда я отошла от него, суслик был вновь отрыгнут и лежал у него между лапами.

— Похоже, он страшно гордится этим сусликом, — сказал Крис. — Ведь каких трудов стоит его поймать!

В конце концов Курок отдал суслика волчатам.

Мы пришли к мысли, что кормление изо рта имеет глубочайшее, непреходящее значение для формирования волчьей индивидуальности.

Кормление отрыжкой — новшество, которое внесли в биологию волки. Оно ведет к лицевой ориентации. Даже ухаживание имеет у волков лицевую ориентацию и представляет прямую противоположность грубо деловой ориентации на зад у собак. Ухаживание растянуто во времени и начинается за несколько месяцев до течки. Взрослые волки умеют целоваться «по-французски», залезая языком в рот друг другу, подобно тому как они целовали в детстве родителей.

Возможно, именно благодаря лицевой ориентации их отношения между собой отличает такая чуткость, внимательность и отзывчивость. Вспомнить хотя бы случай, когда Курок заметил, что Леди больна, и немедленно попытался помочь ей. Это «чувство общественного долга», вероятно, служит хорошим связующим цементом для волчьей стаи, а лежащая в его основе лицевая ориентация, возможно, и делает волков такими невероятно веселыми, рьяно общительными животными.

Отрадной особенностью кормления изо рта было то, что волки терпеть не могли давать малышам несвежее мясо, а когда у них были лакомые куски, прямо-таки рвались к волчатам и выкладывали весь свой запас, получая от этого явное удовлетворение.

Что же волки считают лакомыми кусками? Установить это нам помогли два ворона. В лощине за Столовой горой лежал загнанный волками олень, и вот одним дождливым днем, воспользовавшись тем, что волки спят, мы украдкой спустились с горы, чтобы принести мяса волчатам.

На туше уже пировала пара воронов с тремя чадами. При появлении Криса родители взлетели, тревожно зовя за собой воронят. Однако молодые не понимали, почему они должны уступать кому— то такую груду мяса. Старики пронзительно кричали, молодые долбили тушу клювами, поднимали головы и коротко вопрошали: «карр?» «Карр-карр-каррр!» — захлебывались старики. Не в силах что-либо поделать с воронятами, они пытались отогнать Криса, кружа и каркая над ним.

Будьте уверены, весь этот гвалт не прошел незамеченным для волков: они уже мчались к нам с горы. Крис отступил от туши. Леди не взяла ничего, зато Курок стал тщательно «укомплектовывать» свою внеочередную носку. Но взял ли он свежее красное мясо, которое Крис с таким трудом раскопал на туше? Не обветренное, не клеванное птицами мясо? Нет. Он начал обнюхивать всю тушу, пока не обнаружил клочки не то соединительной ткани, не то сухожилий. Их— то он и стал выдергивать и пережевывать коренными зубами. С кишок он снимал полосы жира. Печень целиком оставил птицам.

Мясо, приносимое волками, волчата ели охотнее, чем то, которое иногда давали им мы. И это вполне понятно: волки приносили не затхлое мускульное мясо, а отборные кусочки, к тому же, вероятно, смоченные желудочным соком.

Порой волки брали отдельные мелкие части тела: уши, половой член, тестикулы, иногда язык. Скорее всего, это делалось потому, что их легче было откусить, а не потому, что это было лакомство.

Однажды утром Курок открыл нам и другую интересную волчью повадку. Он уже подбегал к подножью нашей горы, как вдруг, взглянув наверх, увидел на вершине Криса, который следил за ним. Вероятно, для волка было важно приблизиться к логову незамеченным, так как он круто повернул и обогнул гору, чтобы подняться на нее сзади. И тут он наткнулся на меня.

Я была у родника и как раз взваливала на плечи банку с водой, когда совсем рядом раздался сдавленный писк. Я глянула вниз. Это был Курок. Он и не думал уклоняться от встречи со мной, напротив, он очень обрадовался: ведь я была далеко от норы и, следовательно, не мешала ему. Я стала на колени, чтобы он мог потереться мордой о мое лицо. Мы немножко повыли — я чувствовала, как вибрировал и густел, разгоняясь, голос волка, — потом он припал к земле в полном волчьем приветствии и дал поласкать себя.

Однако встреча со мной была для него лишь промежуточным эпизодом. Ведь он стремился домой с мясом для волчат в желудке. Казалось бы, он мог просто взять и отправиться дальше, но это было бы нарушением всех правил. Согласно волчьему обычаю, он должен был известить меня о своем намерении: издав короткий звук, он заспешил в гору. На этот раз Крис поджидал его во всеоружии, желая заснять сцену кормежки. Но сделать это было не так просто.

Курок топтался по загону, выбирая место, при этом мясо поднималось у него по пищеводу. Крис сфокусировал изображение, определил выдержку. Но тут волчата насели на Курка, он подался вбок и, не успел Крис довернуть камеру, отрыгнул.

Серебряная грива

Великие перемены в природе, под сенью которых мы кропали наши мелкие делишки, шли своим чередом. Июньская жара достигла апогея 19 числа. Это был переломный день. Во второй его половине, хотя было все еще жарко, в погоде появилось что-то неприкаянно-суровое. Горы стали темно-синими под цвет шерстяной рубашки Криса. Внезапными порывами налетал ветер, падали редкие капли дождя, комары свирепствовали, как никогда. Мимо нас прошли на север три самца карибу. До этого оленей мы почти не видали. Их стада, по нашим расчетам, должны были находиться далеко на севере. Но в природе уже шло шевеление.

После этой ночи жара спала. Утром на горах под пеленой наползающего тумана мы увидели свежевыпавший снег. С севера показалось стадо оленей более чем в двести голов, главным образом самцы. На горном склоне за Столовой горой они остановились отдохнуть и подкормиться. Курок некоторое время наблюдал за ними, потом встал, потянулся. Вскоре я заметила, что он исчез.

Вверху на горном склоне царил идиллический покой. Среди зеленого кустарника передвигались олени— самцы — великолепные черные рога, белые манишки. Многие лежали. Выше, у самой седловины, откуда спустилось стадо, отдыхали три или четыре оленя, которые еще не сошли вниз. Повсюду были мир и спокойствие.

Вдруг половина оленей пришла в движение, сбилась кучей, как перед бегством. Я посмотрела им в тыл. Так и есть — Курок!

Олени пересекали горный склон, его впадины и подъемы, шероховатость скал и кустарника со скоростью быстро текущей реки и той иллюзорно— легкой плавностью, что так характерна для их бега. Они как бы летели над землей. А в двухстах ярдах за ними пласталась одинокая рыжевато-коричневая тень, волк, паривший над тундрой, словно летящая птица. Но жертв не предвиделось: отстающих не было. У большого темного обнажения скальных пород оленья река разбилась на ручейки. Это был удивительный по красоте маневр. Оставшаяся наверху половина стада стояла неподвижно. Я было решила, что эти олени направятся дальше, вверх по Истер-Крику, своим первоначальным маршрутом. Но вот и они пришли в движение — никем не преследуемые, потекли, полетели обратно через седловину.

Так началось июньское возвращение оленей, их обратный ход в горы после первого знойного дня в году. Мы уже наблюдали этот ход вспять в прошлом году на северо-восточной окраине хребта Брукса.

Следующий день предстал нам одним из тех редких сочетаний жизни и красоты, что своим волшебством на миг вырывают человека из плена будней и возносят его на верх блаженства.

Нечто подобное я уже пережила однажды в То— масвилле, в штате Джорджия. Я спускалась по улице. Сверху улица вскипала пеной кизиловых цветов, внизу все тонуло в кипени цветов азалий. На душе было легко, торжественно и покойно.

Волшебство Арктики было иным — диким и суровым. Во вторую половину дня и вечером мимо нас прошло около двух с половиной тысяч оленей. Необыкновенно влажный воздух призрачно мерцал. Серые кучевые облака, плывшие в голубой вышине, то тут, то там опускали над тундрой серые завесы дождя, но ни одна из них не повисла над нами, над жаждущим влаги огородиком Криса. В небе то и дело вставали радуги — самые сочные и яркие, какие мы когда-либо видели.

Мерцал даже сам солнечный свет; это было особенно заметно около десяти вечера, когда все впадины на склонах гор, по которым шли олени, заполнились тенью.

Мы с Крисом, угревшись в малицах, сидели у северного края Столовой горы и молча созерцали эту картину. На приподнятой сцене перед нами двигались стада оленей. В этот вечер нам довелось увидеть один замечательный маневр.

На залитой светом седловине горы показалось стадо оленей, белея против солнца крестцами. Переваливая через гребень, оно стало спускаться в тень.

Затем олени гуськом вышли вниз к залитому солнцем карнизу посреди темного горного склона. Навстречу им с противоположного направления двигалось другое стадо. Две вереницы животных бесшумно встретились и разошлись, словно в церемониале, на освещенном карнизе, со всех сторон окутанном тьмой.

Украшенные рогами самцы один за другим огибали по карнизу темный крутой бок горы, осторожно ступая по следам предшественников.

Но не эти суровые сцены из жизни дикой природы нравились Крису больше всего. Он любит рыжевато-коричневые тона. Как раз в таких тонах и был выдержан вид, открывавшийся на залитой солнцем низине у озера, к востоку от нас. Десятки оленей задерживались там для кормежки. Их рыжеватые тела сливались с рыжеватой тундрой и тепло окрашенным воздухом в волшебно ровную по колориту картину, напоминавшую видение рая.

На следующее утро вся эта специфическая, порожденная повышенной влажностью красота исчезла. Воздух был чист, мягок и свеж. Олени проходили мимо нас несколько дней, возвращаясь на юг, в горы. Лишь потом нам пришло в голову, что в других местах они, должно быть, шли куда более многочисленным потоком.

Все это время я с нетерпением ждала нашего первого, считая с начала ледолома, контакта с внешним миром — прибытия самолета 3 июля. Но тут произошли два прямо-таки фантастических события, заставивших нас почти полностью забыть обо всем остальном.

Однажды вечером, часов около десяти, в тундре, которая, словно сцена, была освещена низким солнцем, показался чужой волк и издал траурный крик.

Чужак остановился на горном отроге к востоку от нас и стал смотреть в нашу сторону. Когда Курок и Леди подбежали к нему, он укусил в бок сперва одного, потом другого. Дело в том, что при встрече волки соблюдают известную сдержанность, имеют свой церемониал, а Курок и Леди пренебрегли им. Затем чужак приветствовал Курка и Леди бесконечными глиссе взад и вперед.

Это был поразительно красивый волк с рыжевато-коричневым телом и широкой серебристой горжеткой, отороченной угольно-черной каймой. Крис назвал его Серебряная грива. Ночью он охотился вместе с Курком и Леди, днем отдыхал на холме на склоне горной гряды, господствовавшей над лагерем, в четверти мили от нас.

Тем временем подоспело и второе фантастическое событие. Однажды ночью, около двенадцати часов, нас разбудил голос Тутч, сидевшей на проволоке вне загона. Тутч издала злобный вой, сменившийся раздраженным, жалобным повиз-гиваньем. Затем — тишина.

И вдруг раздался пронзительный вой волчат. Мы мгновенно поняли, в чем дело. Тутч пробралась в загон и принялась душить волчат! Сколько из них уже покалечены? А может, и мертвы? Я мигом выскочила из постели и влетела в загон.

Там творилось что-то невообразимое. Тутч терзала волчонка. Двое других, отчаянно воя, дрались между собой. Из логова неслись кровожадные вопли.

Диким голосом я позвала на помощь Криса, он выскочил полуодетый и отодрал от ивы хворостину. Тутч бросилась бежать. У прохода в изгороди, с наружной стороны, стояла Леди. Здесь надо было прыгать через сетку, но Тутч не решалась. Крис хватил ее хворостиной прямо по раскрытому глазу. Тутч взвыла, выскочила из загона и помчалась под гору. Крис и волки побежали за нею. Впервые в жизни я видела Криса в такой ярости. Нам показалось, что собака свела на нет результаты похода за волчатами, разбила нашу мечту сделать о них фильм.

Работы было полно и рукам, и голове. Тутч успела помять троих волчат, которые оказались наверху. Они как очумелые дрались между собой. Судьба оставшихся в логове была неизвестна. Первым делом волчат надо было рассадить. Я схватила одного и отнесла в барак. Второго запихнула под навес, третьего накрыла банкой из-под горючего.

Из логова неслись пронзительные вопли ярости и боли. Я вползла туда. В нос ударил удушающий запах аммиака. Я ничего не видела, но, судя по шуму, волчата ожесточенно дрались. Вытянув вперед руку, я нашарила заднюю ногу волчонка, крепко ухватилась за нее и выползла задним ходом из логова. Этого волчонка я отнесла в барак. Последнего пришлось оставить в логове. Пострадал он или нет, я не знала.

Уж не запах ли кровожадного пса, пропитавший мокрую, исслюнявленную шерстку волчат, сводит с ума этих кротких животных? Надо было избавить их от этого запаха. Я зажгла примус и взгромоздила на него таз с водой. Пока грелась вода, я каждую минуту подскакивала к кровати, удерживая на ней волчонка и не подпуская к нему другого.

Я брала на кровать по одному волчонку за раз, обмывала губкой с мыльной пеной и насухо обтирала полотенцем. Затем спустила двоих на пол. Они как фурии немедленно налетели друг на друга. Их хвосты мелко дрожали. Сила их была поразительна.

Опять я по очереди выкупала волчат. Опять они дрались. Это была не обычная драка: на волчат нашло какое-то неистовство.

Не успокоятся ли они, если напоить их теплым молоком? Я согрела порошкового молока, напоила их вдосталь и снова свела двоих. Они по-прежнему дрались! Единственное, что мне оставалось делать, — это не подпускать их друг к другу.

Тут, к моему облегчению, вернулся Крис. Ему удалось поймать Тутч.

— Довольно неприглядная история, — сказал он. Чувствовалось, ему было стыдно, что он ударил собаку. — Тутч не придумала ничего лучшего, как бежать к бывшей стоянке эскимосов. Наверное, ей показалось, что там можно будет укрыться.

Собака четыре раза переплыла через реку, прежде чем Крис настиг ее.

— Леди плыла прямо за нею. Уж ей так хотелось помочь мне наказать Тутч за побег! Когда я взял Тутч на цепь, Леди была тут как тут, конвоировала ее до дому и так и норовила цапнуть ее. Представляешь, как мне пришлось крутиться! Леди думала, уж теперь— то мы ей зададим!

Тутч напала на волчат умышленно и проявила недюжинную силу, если учесть, что она была совсем некрупной собакой. Она перелезла либо перепрыгнула через изгородь в шесть футов высотой. Оказавшись по другую сторону изгороди, она повисла на короткой веревке и чудом спаслась от удушения: веревочная петля соскользнула с ее шеи через голову.

Жажда крови обуревала волчат еще два часа. Это было что-то феноменальное. Ни до, ни после этого мы не видали ничего подобного. Ими владело какое-то неистовое умопомрачение.

Удивляло нас и то, что взрослые волки не бросились в загон защищать волчат.

К счастью, ни один из волчат серьезно не пострадал. Однако это происшествие имело для нас весьма нежелательное последствие: Крису пришлось заделать отверстие в изгороди. Тутч могла снова вырваться на волю и успеть— таки передушить волчат. Крис не хотел рисковать. Путь волкам в загон был закрыт, и это стоило нам многих часов сна. Кормление волчат происходило обычно глубокой ночью, под утро, я Когда волк возвращался домой с ношей в желудке, взбудораженные волчата начинали неистово звенеть проволокой и будили нас. Тут кто-либо из нас, пошатываясь спросонья, шел открывать ворота и впускал кормильца в загон. Через некоторое время Курок сам научился будить нас, тихонько поскуливая. Иной раз, прежде чем мы успевали открыть ворота, волк выкладывал свою ношу у изгороди вне загона. В таком случае он либо снова проглатывал ее и сам приносил волчатам, либо предоставлял нам подхватить мясо на тарелку и препроводить его, а заодно и себя в загон. Мы чувствовали, что контакт с радостно возбужденными щенками стимулирует волка к продолжению кормежек.

До прибытия самолета случилось еще одно, впрочем менее огорчительное, происшествие. 2 июля без четверти пять утра я стояла на краю горы и с безмолвным удовольствием наблюдала в зеленеющей тундре трех волков, возвращавшихся с ночной охоты. Серебряная грива заигрывала с Курком. Она с кокетством поднимала голову, клала лапу ему на плечо и застывала, задорно— выжидающе глядя на него. Он подбирал хвост, поворачивался и слегка скалился на нее.

Вдруг я заметила, что волки не одни: неподалеку от них мелкой рысью бежало еще какое-то животное. Коричневое. Стало быть, Тутч, Неожиданно выскочившее животное всегда трудно опознать с первого взгляда: это говорит о том, как часто мы «видим» лишь то, что уже присутствует в нашем сознании, в «контексте». Так вот, это была не Тутч, а росомаха!

По-видимому, она только что выбралась на волю. Она нерешительно двигалась со стороны загона, с интересом осматриваясь вокруг. Росомаха взглянула на волков, волки взглянули на нее. Каждый пошел своим путем. Встав передними лапами на камень, росомаха приподнялась и повела вокруг высоко поднятой, как у ласки, головой. Увидев меня на горе, она перестала мешкать и оглядываться и вприскок побежала в тундру.

Бегство росомахи не особенно огорчило нас. Крис уже почти полностью разделался с нею. Но каким образом она выскочила из загона, осталось для нас тайной: в изгороди не было ни дыры, ни подкопа. Должно быть, подпрыгивая, она в конце концов сумела уцепиться за проволочный верх загона и выскочить на волю.

Меня очень занимал вопрос, как поживают в тундре наши росомахи. Пока что, вероятно, им живется неплохо, но когда землю скует мороз?.. Часто я с печалью вспоминала об искалеченной лапе Болючки. (Разумеется, росомахи пойдут каждая своим путем; Болючка теперь должна быть уже далеко.)

Этот день был ознаменован и другим, уже радостным событием: Крис снял первый урожай со своего заполярного огорода. Крис никогда не пренебрегает даже самым малым достижением. Сияя от гордости, он принес мне пучок редиски, возможно впервые выращенной человеком под открытым небом севернее хребта Брукса. Мы съели ее в почтительном восторге, с вершками и корешками.

3 июля мы ждали самолет. Было пасмурно, дул резкий ветер. Весь день мы то и дело поглядывали на «ворота» в горах вверх по Истер-Крику, через которые должен был прилететь самолет. Ворота были открыты, но самолет не появлялся. Поскольку иных средств сообщения с внешним миром у нас не было, я с надеждой спросила у Криса, нет ли у него предчувствия. Он ответил мне строго материалистически.

— Все зависит от того, как выглядят горы из Бетлса. И от сводок погоды из Умиата и Коцебу.

Я испытующе уставилась на горные ворота. Как выглядит южный склон хребта? Что говорят метеосводки? При мысли о письмах, лежащих сейчас в Бетлсе, к сердцу подступала глухая тоска.

Около полудня, когда мог появиться самолет и хотя бы одному из нас следовало быть наготове, чтобы немедленно бежать к озеру, Крис, к моему крайнему ужасу, безрассудно раскрыл ворота загона и выпустил волчат на первую в их жизни прогулку по тундре. Они резво побежали вниз по склону горы, наддавая ходу с таким видом, будто навсегда решили уйти от нас. Будто в их серых мохнатых головешках и мысли не было о том, что такое родное гнездо и сумеют ли они найти обратный путь.

— Интересно, как ты загонишь их назад? — с негодованием и тревогой спросила я.

Похоже, он над этим вовсе и не задумывался.

— Не знаю, — бодро ответил он.

Но у него были лучшие на свете помощники. Он побежал туда, где, укрывшись от ветра, спали Курок и Леди, и вернулся вместе с ними. Попечение о волчатах взяли на себя взрослые волки.

Они зорко следили за детенышами. По мере того как волчата продвигались вперед, волки перебегали на все новые удобные для наблюдения рубежи и, развалившись на солнцепеке, продолжали нести свой караул. Если волчата разделялись на группы по двое, по трое, волки тоже разделялись и сопровождали каждый свою стайку, явно полагая, что малышей нельзя оставлять без присмотра.

Вот волчата нырнули в низкий, по колено, ивняк и принялись подскакивать, чтобы «избавиться» от него. Они падали мордами прямо в кусты и в конце концов стали сосредоточенно продираться сквозь заросли. Теперь они уже не будут столь наивными, когда случится преодолевать растительную преграду.

Затем последовал приятный сюрприз: волчата самостоятельно нашли путь домой, взобрались к нам на вершину, причем не там, где спустились, а с противоположной стороны, и вернулись в загон. Оказывается, в голове у волчишек есть компас! Взрослые волки и не думали вести их, а лишь следовали за ними. Волчата сделали широкий, рыскающий полукруг в добрую треть мили; они отлично помнили, где их дом.

Итак, все обошлось благополучно, и я опять ушла в ожидание самолета.

Курок и Леди отправились к туше загнанного оленя. Когда они возвращались по тундре обратно, нас заинтриговал необычной окраски предмет, торчавший из пасти. Леди, — большой оранжево— розовый предмет. Лишь когда она подбежала ближе, мы рассмотрели, что это легкое оленя, Она несла волчатам подарок, и, как всегда, это была легчайшая часть тела животного.

Подарок этот произвел в лагере большую суматоху и, как уже не раз случалось, дал Леди повод к ревности. Она положила легкое у изгороди, и мы ринулись открывать загон, чтобы она могла получить моральное удовлетворение.

Второй раз за день Крис распахнул ворота, и волчата гурьбой высыпали наружу.

Двое подбежали к легкому, остальных перехватил Курок. Они повернули и последовали за ним, стоило ему слегка коснуться их своим большим носом. Он уводил их за собой!

— Сюда! Курок! Веди волчат сюда, Курок! — умоляла я его фальшивым, нервозно— прельстительным тоном. Он лишь взглянул на меня и продолжал идти своим путем.

Тут Криса осенила догадка.

— Он что-то принес им.

Курок вел волчат к только что отрыгнутой кучке свежего мяса.

Бедная Леди! Она покинула своих двух волчат и, подняв темные уши, жалобно скуля, побежала смотреть грандиозный успех Курка, сделавшего волчатам богатое подношение. Все три волчонка разошлись с кусками мяса в разные стороны, запрятали их и вернулись за новыми.

Но Курку все было мало, и он повел свою тройку вниз с горы. Леди побежала вместе с ними; обеспокоенные, мы последовали за нею. Курок залез в ивняк и вынес оттуда еще порцию мяса.

Но волчата были уже поперек себя шире и, обнюхивая землю, пошли дальше в сопровождении взрослых волков, которые снова взяли на себя роль нянек. Крис вдруг так и подскочил на месте.

— Тутч! — завопил он. — Те двое волчат!

Я помчалась на гору и впихнула волчат в загон.

Затем случилось нечто такое, что навело меня на странную мысль. Все это время Серебряная грива лежала на своем холме, уткнув морду в лапы, наблюдая и время от времени жалобно скуля. И вдруг она завыла. Курок, Леди — и вместе с ними трое волчат! — с готовностью отозвались. И вот мне подумалось: не ее ли это детеныши?

В конце концов волчата, опять— таки совершенно самостоятельно, вернулись домой.

Под вечер ветер стих. Я окончательно примирилась с мыслью, что сегодня самолет не прилетит. Мы захватили кинокамеру, взрослых волков и Тутч, которая по-прежнему была с ними в контрах и боялась их, но теперь все же робко радовалась свободе, и пошли вниз к реке снимать Серебряную гриву. Она прохаживалась там, поджидая Курка и Леди, чтобы идти с ними на охоту.

Крис сидел на земле под брезентом, заряжая кинокамеру, как вдруг я услышала его голос:

— Не самолет ли это?

Я взглянула на восток. Высоко в небе через горные ворота бесшумно тянулась серебристая струйка дыма.

Крис побежал спускать на воду лодку. Энди делал круг, заходя на посадку. И тут как-то вдруг я ощутила всю прелесть, всю красоту этого вечера. Мягкий солнечный свет и длинные тени, пение ржанок, белохвостые песочники, поднявшие тревожный крик, когда я проходила мимо их гнезда, Тутч, плывущая рядом с лодкой, в которой Крис переправляется через реку, перебирая руками веревку, волки, плывущие от нас вниз по течению…

Серебряная грива исчезла.

Песчаная отмель на том берегу реки была раем цветов: копеечник цвета орхидей, пахнущий сладко, как медовый клевер, синий люпин, полосы зеленовато— белой кастиллеи. Навстречу нам шел человек. Все это было как в раю. Курок подбежал к незнакомцу и понюхал его руку. Энди стоически снес испытание.

Придя к озеру, мы забрались в стоявший на воде «Норсман», чтобы укрыться от комаров, и уселись на полу среди мешков с почтой для Анактувук-Пасс. Непонятно, почему наше исчезновение в самолете страшно волновало Тутч. Быть может, ей уже случалось видеть, как люди навсегда исчезают в самолетах, и она решила, что ее покинули?

Мы безжалостно злоупотребляли гостеприимством нашего сонного, но старавшегося быть любезным друга. Он летал накануне до трех часов ночи. Мы жадно ловили его скупые слова, забивая промежутки своей болтовней. Крис договорился, что через неделю Энди снова будет у нас с грузом припасов. Мы и не подозревали, с какой тяжестью на сердце мы встретимся с ним тогда.

Он улетел. Мы взвалили на плечи поклажу — фрукты и почту — и бодро зашагали домой. Волки и веселая, но державшаяся настороже Тутч гурьбой сопровождали нас, гоняя по пути куропаток.

Между тремя волками образовался треугольник. Волки спариваются примерно в двухлетнем возрасте, но до этого долго ухаживают друг за другом, выбирая партнера уже в возрасте одного года. Серебряной гриве, которая была старше наших волков, приглянулся Курок. Но и Леди имела на него виды. Возможно, если бы диких волков не было так неимоверно мало, она уже нашла бы себе партнера.

Итак, когда волки сходились вечером в тундре, Серебряная грива начинала заигрывать с Курком. Она обольстительно скашивала назад длинные уши, выпячивала грудь и вертелась всем телом, изогнув свою гибкую спину в виде буквы 8. Курок, высокий, настороженный, стоял рядом и медленно помахивал хвостом.

Леди отгоняла Серебряную гриву. Ее хвост при этом струился горизонтально, как зловещий боевой стяг. Серебряная грива убегала — на первых порах, а Леди принималась неистово заигрывать с Курком, мягко прыгая через него.

Как-то днем она осталась сидеть с волчатами. Курок и Серебряная грива вдвоем ушли на охоту. Прошел вечер, они не возвращались. Леди тоскливо выла.

Волчата проголодались, Леди пришла к Крису за мясом и отдала его волчатам.

Крис хотел собственноручно угостить одного из волчат, но Леди взяла мясо и дала волчонку сама. Когда я налила ей молока и отогнала волчат, она с деланно— безразличным видом отвернулась и пошла прочь, показывая свое нежелание кормиться за их счет. Лишь когда волчата заснули в норе, Крису удалось приманить ее изрядным куском мяса, и она поела.

В эту ночь Курок не вернулся. Наутро, примерно в половине одиннадцатого, меня словно что толкнуло выйти наружу — внутренний голос. У изгороди стоял Курок и молча смотрел на волчат в загоне. Вид у него был неважный, нижняя часть живота вздувалась, словно была туго набита. До меня сразу дошло, в чем дело, и, подавив желание обласкать его (он лишь рассеянно оглянулся, когда я радостно вскрикнула: «Это ты, Курок!»), я открыла ворота загона.

Он вошел, со всех сторон теснимый волчатами, и, не выискивая, как обычно, места, изрыгнул целую гору свежего мяса. Оно исчезло прежде, чем Крис, которого я тотчас позвала, успел определить, с какой добычей пришел Курок. Крис запоздал на самую малость, приветствуя Курка, который тем временем уже был готов для лобзаний.

Все же Крис углядел ухо какого-то животного как раз в тот момент, когда волчонок пожирал его. На мгновенье Крис задумался. Это был не олень.

Принесенный Курком фарш уже фактически исчез, но я видела, что это было и не мелкое животное.

— Олененок! — сказал Крис.

Не увела ли Серебряная грива Курка далеко отсюда — туда, где находились самки с детенышами? Курок вернулся в неурочный час, — должно быть, волки шли издалека. Но вместо того чтобы поспать в пути и вернуться чуточку позже, Курок стремился вовремя доставить волчатам столь отменный груз. Как правило, когда у волков было что-нибудь особенно вкусное, они ничего не оставляли себе.

Мы дали опустошенному Курку немного затхлого мяса из наших скудных запасов — Леди и Тутч тоже попросили и получили свое, — и он мгновенно завалился спать в свою излюбленную ямку возле логова. Склонившись над ним, я с невольным восхищением и любовью думала об этом щедром мохнатом существе нашем диком, навечно отгороженном от нас невидимой преградой друге, Леди не соглашалась больше сидеть дома с волчатами. Часов в девять вечера Курок проснулся и стал бродить по лагерю, прежде чем уйти на охоту.

Когда Леди попыталась приласкаться к нему, он грубо оттолкнул ее, чего раньше никогда не делал. Тем не менее они провыли вместе охотничью песню, которой суждено было стать лебединой песней Леди. С горной гряды неподалеку им ответила Серебряная грива. Покидая вместе с Курком нашу гору, Леди бежала впереди. Она направилась прямо к поджидавшей их Серебряной гриве, Ночью Леди и Серебряная грива дрались. На следующий день Курок и Серебряная грива вернулись домой без нее. Леди ни на что не похожим ворохом поблекшего меха лежала мертвая в тундре…

Летняя миграция оленей

После того как настала июньская жара и мимо нас на юг, в горы, прошла возвратная волна оленьей миграции, мы больше не видели ни одного оленя. Но вот однажды на юг прошел одинокий олень. День был жаркий, комары свирепствовали неимоверно. Оголенные участки тела зудели и чесались от их укусов. Два дня спустя на юг прошли два стада с оленятами, голов по двести каждое. Дул бурный ветер, но комары свирепствовали, как прежде. Курок, одетый теперь лишь в жиденькую шубенку из остевых волос, без подшерстка, дрожал от холода, подпрыгивал на месте и хлопал себя лапой по морде.

11 июля был студеный, удивительный день. Дул холодный ветер, буря, бушевавшая последние два дня, расчистила небо, согнав с него белесую мглу.

На горах таял свежевыпавший снег. Мимо нас на север прошли двадцать пять оленей: самки, с полдюжины оленят, самец. Потом десять самок с четырьмя оленятами. Потом снова двадцать пять оленей, на этот раз среди них было всего лишь четыре олененка, зато восемь самцов, половина из них — взрослые, статные животные. Все они шли на север. Начиналось обычное коловращение, предшествующее большой миграции.

На следующий день, в час пополудни, Крис вызвал меня из барака.

— Посмотри— ка! — сказал он.

Я глянула на юг и увидела нечто столь грандиозно— внушительное, что у меня дух занялся, как от удара в грудь. Невероятно, но факт: все пространство тундры вверх по Киллику, просматриваемое сквозь мерцание и дымку далей, было усеяно черными движущимися точками — оленями.

Они шли прямо на нас. Будут ли они и дальше идти так, или свернут в сторону? Подойдя к Истер-Крику, часть широкого, волнистого фронта миграции огромной ложноножкой выпятилась влево и потекла на восток. Основные силы продолжали идти вперед. Олени шли двухмильным фронтом, сужавшимся у переправы через реку воронкой шириной в полмили.

Я впервые видела у оленей такое построение, но Крису оно было уже знакомо: нечто подобное он наблюдал год назад, почти день в день, когда четыре тысячи оленей — арьергард основной массы миграции — прошли через горный проход. Они направлялись на север. Сейчас олени шли со стороны прохода тоже на север.

Они двигались несметными полчищами, но не сплошняком, а порознь. Шли они не безостановочным миграционным шагом, а кормясь на ходу. И построение у них теперь было другое, летнее: самцы при стаде, группы, шедшие весной каждая сама по себе, теперь в общей массе, волной отливающей на север по второму за сезон удару великого пульса миграции.

Крис спустился к реке снимать переправу оленей. Я осталась на горе в каком— то неведомом мне дотоле исступлении: то, что я видела, невозможно было передать никакими словами!

Они шли по залитой солнцем тундре, по горным склонам, вкрапливаясь в скалы и обнажения пород. Каждый шел там, где ему хотелось. Одиночки бочком обходили скалы. Около сотни оленей сбежало по отлогому склону в зеленое болото, взметнув в воздух серебристые фонтаны брызг. Быстрое движение струями перетекало на фоне медленного. Стадо в тысячу голов легло, белея на солнце, в зеленом болоте в конце кобальтово— синего озера. Мимо темными тенями проходили олени-одиночки.

Покой. Движение. Малые контрдвижения. Тишина. Прозрачный птичий крик. И вечное течение жизни.

Оно не бросалось в глаза, не оглушало. Лишь какой-то сектор, одна треть от 360°, был заполнен идущими животными. Повернись на восток: горы плавно понижаются пирамидами, белые сверху, зеленые по бокам. Тени облаков затемняют одни, пятнами испещряют другие. Быстро стремит свои зеленоватые воды река. Просторно. Тихо. Животных нет.

Солнце скатывается ниже и ниже, уходя на север; горы на западе вырастают темными, все стирающими тенями. Но в тундре все еще солнечно.

Внизу на западе возникает быстрое движение: маленький олененок бросается догонять матку — одинокую, как перст, олениху, которая бежит, не обращая на него внимания.

Олени то и дело переплывают реку. Вокруг них мерцает серебристая мгла.

Когда они выходят из воды, мгла, зыбясь, сливается в пояс света вдоль берега реки. На том берегу самцы бросаются в воду, и белые взрывы сливаются в пояс света на той стороне. Слышится непрерывный рев, как у водопада. Вниз по реке плывет пара огромных оленьих рогов, вскрутив водоворот, останавливается; мерцающая вспышка света — олень выходит из воды, отряхивается. Молодая олениха проворно плывет вниз по течению, нащупывает дно, быстро бежит: надо догонять своих. Они куда-то идут. Куда?

Но вот десятка два оленей испугались чего— то. Вот их уже с полсотни.

Они бегут назад к общей массе. Одна из самок как угорелая носится по всему стаду, мечется то туда, то сюда, вспугивая сотни оленей. В воздухе мелькают копыта. Господи боже! Неужели вся тысяча — тысяча! — поддастся панике?

Нет, паника глохнет, затухает, рассасывается в горах, в болоте.

Птенцы ржанки, птенцы поморника, птенцы песочника — каково им сейчас?

Их жизнь висит на волоске. Взрослые птицы пронзительно кричат и вьются над оленями, беспомощно ныряют вниз, к их рыжевато-коричневым спинам.

Тройка оленей — детеныш, матка и молодая самочка, возможно, из ее прошлогоднего потомства — внезапно появляются в болоте прямо подо мной; свет мягко обтекает их сзади, разливаясь по сочной зелени тундры, прочерченной множеством длинных теней, тянущихся от каждого бугорка. Оленям надо спешить, и они так же быстро исчезают, как появились.

Холмы живут, гора испещрена белыми пятнами. У каждого животного свои переживания. Стройноногая молодая матка со своим чутким, проворным детенышем поднимается на возвышенность неподалеку от меня, останавливается, смотрит вперед, потом назад. Перед нею тысячи оленей. К кому примкнуть?

Основной поток животных идет теперь в тени, внизу на западе. При выходе из воды каждого оленя обволакивает белый парок, как будто он уже самой своей остановкой порождает туман. Олени прыгают, встают на дыбы, встряхиваются, веселые и игривые после успешной переправы.

Молодой самчик задорно пляшет позади трех взрослых самцов. Один из них круто оборачивается, наставляет на него большие черные рога. Молодой отпрядывает назад. Маленькая белая самка игриво наскакивает на большого «сердитого» самца, изгибается в поклоне. Тот делает курбет и, опустив голову, нацеливает на нее рога.

Солнце идет за горами. Серый свет. Повсюду над массой движущихся животных разносятся крики — это самки и детеныши ищут друг друга. При массовой переправе через реку всегда возникает сумятица; олени отбиваются от своих стад. Некоторые переплывают реку по три раза, прежде чем разберутся, где свои, где чужие.

В сумеречном просторе среди гор маленький светлый олененок, отбившийся от матки, — пустое место в тундре: полчища оленей обтекают его с обеих сторон. Он скачет по кругу, вздымается на дыбки и ищет взглядом «ее», такой живой, такой хорошенький и отчаявшийся. Несколько секунд он сломя голову бежит рядом с каким-то оленем — неужели нашел? Нет, вот он с сумасшедшей, реактивной скоростью вылетает из массы бегущих животных в открытую тундру, застывает на месте, осматривается, затем снова пускается бежать сломя голову. Некоторое время спустя он, по-прежнему один, рысцой возвращается обратно по речной отмели.

Крис пришел домой около половины десятого вечера. Мы стояли на горе под открытым небом и наблюдали великое переселение оленей. Я рассказала ему о том, в какое исступление привела меня невозможность описать увиденное. Он медленно повел взглядом вокруг.

— Каждый переживает это в себе, — пробормотал он. — Северные олени… красота… покой… светлое, ясное небо… и этот красный свет на горах.

Только теперь волки приступили к охоте. Поначалу они стояли у подножья горы, пристально наблюдая за оленьими стадами. Затем Курок направился к реке: на том берегу спокойно кормилась большая группа животных. Серебряная грива заметила светлого заблудившегося олененка и погналась за ним. Он снова повернул в открытую тундру и легко ушел от нее.

Отказавшись от преследования, волчица присоединилась к Курку.

Тем временем он уже успел переправиться на ту сторону, поймал олененка и принялся трясти его. Серебряная грива постояла, наблюдая, потом приблизилась, и оба волка несколько минут стояли над добычей. Я желала лишь одного: чтобы олененок был уже мертв. Затем волки двинулись дальше и обратили в бегство все стадо у реки. Бегство было поголовным и довольно замысловатым, скорее не от волков, а наравне с ними, поскольку волки врезались в самую середину стада, и олени, державшиеся на периферии, догоняли и обгоняли их. Волки бежали, не меняя аллюра, — возможно, просто больше не могли прибавить ходу.

В стаде олененку труднее спастись. Ведь вокруг такая сумятица. То упустишь момент приналечь во все лопатки, то вовремя не сообразишь, что рядом с тобой бежит волк, а не олень. За какие-нибудь полчаса Курок загнал четырех оленят. Серебряная грива «позволяла» ему подбираться к намеченной жертве, выбирать момент нападения и убивать ее. Затем подходила и обнюхивала труп.

К четверти двенадцатого приток оленей с юга прекратился. Розовели освещенные солнцем вершины гор. Олени прошли на север. Та ложноножка на востоке через день-два вернулась обратно и тоже ушла на север. По подсчетам Криса, мимо нас прошло по меньшей мере тридцать тысяч оленей. А ведь мы видели их всего лишь полдня да вечер. День за днем они будут идти все дальше по самым, различным местностям.

На следующее утро Крис заметил матку, бродившую по тем местам, где волки загнали четвертого олененка. Очевидно, она пришла искать своего детеныша. Захватив с собой Тутч, мы отправились туда. Мертвый олененок по-прежнему лежал там. Поблизости ходили его матка, молодой самчик и еще две самки. Они явно разыскивали своих детенышей. Самки порывисто двинулись навстречу нам, с надеждой глядя на собаку.

— Тихо, Тутч! — сказал Крис. — Тебя приняли за детеныша.

Олени убежали. В последний момент одна из маток сделала крюк и подбежала к своему мертвому детенышу: уж теперь— то он непременно должен вскочить и броситься за нею следом!

Мы подошли к нему. Он был укушен дважды: в спину, с повреждением печени, и за ухом. Шея, очевидно, была сломана. Удивительно мягкая, светлая шкурка и мех, как у всех оленят— годовиков. Длина не более ярда, стройные ноги — всего-навсего кости, обтянутые шкуркой. Голова не длиннее головы волчонка того же возраста. Жира никакого. Мускулистые маленькие лопатки.

Совершенное, изящное сложение.

Светлый олененок все еще бродил около тех мест, что и накануне вечером.

Он останавливался в нерешительности, взбегал на холм, снова спускался.

Несколько маток искали своих отбившихся детенышей. Одна из них увидела Курка и танцующую возле него Серебряную гриву и поспешила к волкам, приняв их издали за оленей. Они погнались за нею.

По тундре и по горам пролегли новые темные следы. Было много поломанных цветов. По-прежнему кричали птицы-родители.

Что же сталось с загнанными животными? Пропали ли они зазря или были съедены? Мы установили, что первый олененок встал со своего окровавленного песчаного ложа, бросился в воду и утонул. Его тело прибило к острову, и впоследствии волки нашли и съели его. Второй олененок, будучи ранен, тоже кинулся в реку — куда угодно, лишь бы подальше от опасности и страха.

Вероятно, он утонул. Третьего олененка волки съели почти целиком в ночь после охоты. Что касается четвертого, то позднее мы видели, как Тутч тащила ногу с лопаткой, вероятно от него; мы не ходили больше к тому месту, где он лежал. Свою долю урвали и многие другие животные: песцы, росомахи, вороны, чайки, гризли и орланы.

Курок и Серебряная грива

Некоторое время жизнь текла буднично и спокойно. Под утро, когда Курок подходил к Столовой горе, возвращаясь с ночной охоты, Серебряная грива начинала тоскливо подвывать (это не был полный траурный вой).

Затем, обойдя подножье горы, она поворачивала и уходила на свой холм.

Поднялась бы она к нам на гору, если б не Тутч? Серебряная грива и Тутч были врагами.

Они уже сцепились однажды, но оказавшийся поблизости Крис отозвал собаку. И вот теперь, проходя под холмом, на котором обитала Серебряная грива, Тутч всякий раз бросала взгляд наверх и издавала странные хриплые взвой, словно только мы удерживали ее от того, чтобы взбежать на холм и покончить с волчицей.

Когда я гуляла днем с Тутч — на ее добрые чувства к волчатам по-прежнему нельзя было рассчитывать, — мы оба, и собака, и я, настороженно высматривали Серебряную гриву. У волков не было твердо установленного распорядка дня. Правда, они неизменно выходили на охоту ночью, но время их возвращения трудно было предугадать; к тому же они иногда выходили охотиться и днем.

Однажды мы столкнулись-таки с Серебряной гривой. Она вместе с Курком возвращалась домой. Тутч спас лишь специфический прием самозащиты, возможно свойственный всем вожакам собачьих упряжек: она притворилась, будто пристально разглядывает что-то впереди. С железным самообладанием она трусила — не бежала, а именно трусила — к дому так, чтобы не подать виду, будто она торопится, и при этом то и дело оглядывалась назад. Серебряная грива легко могла бы задушить ее.

Возвращаясь утром, Курок разводил целый церемониал. Первой он приветствовал Тутч. Курок был единственным четвероногим другом у бывшего вожака собачьей упряжки. Тутч раскланивалась перед ним, вполне галантно по собачьим, но очень неуклюже по волчьим меркам. Ее глаза темнели, в них появлялся блеск. Курок проявлял к ней барственную терпимость.

Затем Курок приветствовал нас, смакуя каждое наше радостное восклицание, каждую ласку. Все это, по-видимому, настраивало его на благодушно— приподнятый лад. Под конец он приветствовал волчат и давал им мяса, когда больше, когда меньше. Иногда он и вовсе ничего им не приносил. (Не всякая охота бывает удачной, а старая добыча в конце концов подъедается. По той радости, с какой волки дают волчатам свежее мясо, можно судить, как редко им удается его добыть.) На этом церемониал заканчивался, и Курок переходил к «текущим делам». С собакой можно здороваться хоть целый день.

Обычно он заходил к нам в барак и, пока я готовила ему пинту теплого молока, любил поваляться на обертках из-под мыла, кофе, бекона. Крис душил ладонь несколькими каплями «Quelques Fleurs», и Курок катался по его руке.

Затем он брал в зубы банку с молоком и осторожно, стараясь не расплескать, нес распивать ее в более безопасное, с его точки зрения, место.

— Курок неплохо устроился в жизни, — сказал Крис. — Серебряная грива ухаживает за ним. Мы души в нем не чаем. Тутч тоже неплохо его принимает. А волчата от него без ума. По ним прямо-таки ток протекает, стоит им коснуться хотя бы кончика его хвоста.

Но и у него была своя проблема. Речь идет не об утрате Леди. В первый день после ее смерти он ничем не показал, что тоскует по ней. Но на другой день сделал нечто трогательное. Возвратясь домой, он обнюхал все места, где она любила отдыхать, и ищущим взглядом обвел тундру. Вероятно, Курок в первый же день узнал о случившемся, но на следующий день, возвращаясь, он пошел другим маршрутом, и ему, должно быть, показалось, что она дома.

Так вот, его проблема состояла в том, что он не мог свести воедино всех членов своей семьи — людей и зверей. Ему хотелось, чтобы Крис охотился вместе с ним. Что касается меня, то я занимала совершенно особое место в его сложных семейных отношениях, ибо Серебряная грива ненавидела меня. Это давало мне повод к горькому ликованию. «Если дикий волк враждует с тобой, твоя песенка спета!» — думала я.

Иногда, когда волки отправлялись на ночную охоту, я провожала их. Курок рысил впереди, то и дело останавливаясь, чтобы подождать меня. Серебряная грива, пока встреча еще не состоялась, держалась ярдах в ста в стороне.

Всякий раз, когда я смотрела на нее, она скребла землю задними лапами, выражая этим свое презрение.

Но вот мне пора поворачивать обратно, и тут сбывалось мое старое фантастическое желание: я видела встречу двух волков в естественных условиях. Поначалу Курок беспрестанно останавливался и оглядывался на меня, ожидая, что я последую за ним. Все это время Серебряная грива стояла на месте, а уверившись, что он идет к ней, убегала вперед и снова останавливалась, поджидая его. В собственно встрече не было ничего порывисто бурного, напротив, она была отмечена сдержанностью, которая придает волчьему поведению забавный оттенок учтивости. Когда Курок подходил совсем близко, Серебряная грива делала несколько шагов ему навстречу и застывала в ожидании. Наконец он подходил к ней вплотную, она поднималась на задние лапы, клала передние ему на плечи и, не снимая их, начинала подскакивать, как наэлектризованная. Потом Курок, а не она, брал на себя роль ведущего, и они уходили. Прежде чем скрыться из виду, они иногда ненадолго задерживались на одном месте, чтобы поиграть.

В игре как нельзя более ясно проступает трудноуловимое коренное различие между волком и собакой. Собака по натуре попрыгушка и ветрогонка.

Ее жизненный принцип — зависимость, и, следовательно, она более или менее тривиальна. Волк же далек от тривиальности даже в игре. Его жизненный принцип — ответственность. У волка игра лишь эпизодически перемежает серьезное дело добывания средств к существованию. Волки удивительно веселые, но отнюдь не фривольные животные.

Другое трудноуловимое, но существенное отличие волка от собаки состоит в том, что в его отношении к другому волку, или волкам, нет ничего поверхностного, скоропреходящего; это отношение можно определить как жизненное обязательство. Собаки могут собраться сворой и совместно охотиться, но затем разбегаются по домам. Для волка же другой волк товарищ, и не по игре, а по стае, либо по совместной жизни. Их взаимоотношения определяются принципом строгой ответственности.

Напряженные отношения в необыкновенной семье Курка наглядно иллюстрирует занятная сценка, разыгравшаяся однажды вечером.

Мне захотелось подразнить Серебряную гриву, хотя я знала, что этим могу поставить под угрозу ее жизнь. Ни одно дикое животное не следует склонять к тому, чтобы оно доверилось наиболее вероломному и свирепому из всех живых существ — человеку. Дело было так. Мы с Тутч возвращались домой после долгой прогулки, когда впереди я увидела Курка. Он стоял на краю горы и наблюдал за мной. Очевидно, он и Серебряная грива также только что вернулись, ибо Серебряная грива еще не пошла отдыхать. Она стояла на низкой гряде справа и тоже наблюдала за мной.

Курок не шевелился, ожидая, пока я подам ему наш отличительный знак приподниму вверх обе руки. (Волки любят лишний раз увериться в своих ощущениях.) Лишь после этого он скоком спустился с горы и затрусил ко мне.

Встретившись с Тутч, он с вызовом остановился возле нее, потом с довольным видом продолжал свой путь. Его уши свисали, глаза были добрые.

Серебряная грива пристально следила за нами. И тут мне пришла в голову зловредная мысль. Чтобы заинтриговать и удивить ее, я изобразила перед Курком полное волчье приветствие — брякнулась навзничь под самым его носом.

Я проделывала это впервые. Впоследствии, имея дело с другими волками, я обнаружила, что они немедленно отвечают на приветствие улыбкой и всячески проявляют свою радость, особенно глазами; моя пантомима была исполнена для них глубокого смысла. Однако сейчас Курок стоял неподвижно и смотрел не на меня, а — неотрывно — на Серебряную гриву странно ярким, словно торжествующим взглядом.

Присутствие возле нас экспансивных животных, двое из которых враждовали между собой, рано или поздно должно было разрешиться взрывом.

Темным ветреным утром 21 июля, около пяти часов, я проснулась от шума.

Крис уже поднялся и стоял у запасного входа, выглядывая наружу. Оттуда неслись дикие завыванья. Крис всвойственнойему заинтересованно — попустительствующей манере докладывал мне обстановку: «Курок на горе, Тутч с лаем спускается по тропе — дескать, Курку нечего бояться этого волка, уж она ему задаст», — а Серебряная грива в конце тропы медленно подвигается навстречу Тутч. Похоже, — заключил Крис, — дело идет к развязке".

Я выскочила из кровати и босая выбежала из барака спасать собаку.

Тутч бросилась на Серебряную гриву. Волчица увернулась и побежала, собака за нею. Затем Тутч остановилась и повернула назад. Серебряная грива тоже повернулась и погналась за собакой. После этого Тутч снова стала к ней передом, и тут произошло что-то непонятное: Тутч не то сама легла, не то была сбита с ног, и Серебряная грива схватила ее за загривок.

Но собака мигом вскочила и снова обратила волчицу в бегство.

Затем произошло следующее. Тутч опять повернула назад. На этот раз она могла бы спокойно вернуться домой, так как Серебряная грива кружным путем направилась к Курку, который тем временем спустился вниз. Но она опять бросилась к волчице, и на этот раз та повалила ее и схватила за горло. Дело запахло убийством. Тутч еще боролась, но уже отчаянно голосила.

Я тоже отчаянно голосила. Босиком, без всякого оружия я неровным шагом бежала под гору по каменистой тропе. Крис бросился за ружьем Энди; впопыхах он позабыл распустить ремешок чехла, но наконец с грехом пополам вытащил ружье и принялся палить в воздух. Ему пришлось сделать четыре выстрела, прежде чем Серебряная грива отпустила собаку и побежала. Ярдов через сто она остановилась и, описывая полукруг, двинулась назад. Крис выстрелил еще раз.

Лишь тогда волчица убежала окончательно.

Тутч медленно поднималась вверх по тропе, истекая кровью. Она явно боялась возвращаться домой. Эскимосы, как выразился Крис, «вышибли бы из нее душу» за драку. Мы уложили ее на кровать. От взмокшей шерсти на ее шее шел резкий специфический запах — металлический запах волчьей слюны. За левым ухом у нее была глубокая рваная рана, шея рассечена так, что виднелись белые хрящи дыхательного горла. Но раны были не смертельны.

Вскоре появился Курок (он убежал вместе с Серебряной гривой). Шерсть на его шее была глубоко пропитана кровью, но шкура суха. Кровь должна была бить струей из артерии, чтобы так обильно напитать мех. Неужели это кровь Серебряной гривы?

Ты уверен, что стрелял поверх нее? — свирепо спросила я Криса.

Думаю, что да, — ответил он.

Мысль о том, что Серебряная грива, быть может, уже мертва или умирает, повергла меня в тоску и смятение.

— Похоже, человека всегда что-нибудь должно огорчать, не одно, так другое, — добавил Крис.

Чтобы ублажить Курка, мы выпустили волчонка поиграть с ним. Поиграв, они отправились на прогулку, и мы выпустили к ним остальных. Резкий снег слепил и колол глаза, дул холодный ветер. Все же внизу, в лощине под холмом Серебряной гривы, было мало-мальски сносно, и мы немного там погуляли.

Сверху, с горного склона, до нас донесся слабый, бесконечно тоскливый стон.

— Быть может, это ее предсмертный крик, — сказал Крис. — Если так, она должна страшно тосковать, что с нею нет Курка.

Курок не ответил на ее зов — во всяком случае, голосом. Зато он сделал нечто невероятно мучительное для нас — попытался увести к ней волчат. Мы поспешно повернули их носами к дому, к Столовой горе. Курок смерил Криса и волчат быстрым, ясным, оценивающим взглядом, но и не подумал хватать ближайшего к нему волчонка, а стал играть с ним. Потом к нему повернулся второй, и вот он уже весело играет с двумя, а там и остальные три поворачивают обратно, и Курок строем уводит их от нас.

Дойди они до Серебряной гривы, наша песенка была бы спета. Мы ни за что не смогли бы вернуть их назад. Казалось, все пропало. Тем не менее я на всех парах помчалась к бараку за мясом, чтобы использовать его как приманку, хотя никак не могла обернуться в два конца прежде, чем они поднимутся к Серебряной гриве.

Возвращаясь с мясом, я увидела замечательное зрелище: в гору поднимается Крис, его в полном составе сопровождают волки.

— Мне вспомнились те остатки оленя у родника, — объяснил он. — Я схватил ногу и стал махать ею в воздухе. Волчата бросились ко мне посмотреть, что это я нашел. Я дал понюхать им ногу — и сюда. Только они остановятся, я поворачиваюсь и показываю ногу.

Два дня спустя Крис принял роковое решение. Я была на прогулке с Тутч.

В тот вечер Арктика вновь предстала нам в своем мистическом обличье. Мокрая и зеленая лежала тундра под низким неярким солнцем. Темно-синие, в тени, стояли горы. Задумчивая, мучительная красота, как перед близкой смертью.

Когда я вошла в барак, Крис взглянул на меня робким, светлым взглядом и сказал:

— Давай возьмем волчат осенью домой, в Штаты?

Мы никогда не говорили об их будущем, зная, что их ждет в будущем смерть. Невозможно было оставить их в тундре на голодную смерть, невозможно было и взять их с собой и как-то содержать. Но у Криса, как я уже убедилась, невозможное сплошь и рядом становится возможным. С отчаянно— веселым безрассудством мы заглянули друг другу в глаза.

— Давай скажем им об этом! — воскликнула я. Мне еще ни разу не приходилось изливать перед ними душу.

Мы поспешили в загон, и я осыпала волчат бурными ласками. Даже мой голос, чувствовала я, изменился. Робкая, застенчивая мисс Тундра на этот раз нисколько не боялась меня. Она зевала — у волков это признак хорошего настроения — и не ежилась под моей рукой.

Но сможем ли мы приучить вольнолюбивых зверей к неволе? Крис решил попробовать и обвязал веревкой две вольные шеи — мисс Алатны и мистера Барроу. Реакция волчат потрясла его. Мисс Алатна посмотрела на непонятную, волочащуюся за нею штуку, кинулась к Крису, сидевшему в загоне, и зарылась мордашкой в его ладони. Мистер Барроу оглянулся на веревку и сперва попытался убежать от нее, а потом сделал самое умное, что только можно было придумать: выкопал ямку, собрал в нее веревку и зарыл. После этого он с уверенным видом двинулся прочь. Непонятная штука воскресла и потащилась за ним.

Для Криса это было слишком, и он снял с волчат веревки. Уж как-нибудь управимся, когда придет срок, решили мы.

Очень приятно мы провели вечер 29 июля. Курок пошел вместе с нами и волчатами на прогулку по речным отмелям, где он и Леди когда-то играли, роя ямки в песке и стараясь переманить друг друга к себе. Его присутствие помогало нам управляться с волчатами: они слушались его мгновенно, исполняя малейшее его приказание. Вместе с ним они вернулись домой. По пути на гору он сделал волчатам подарок: поймал еще не оперившегося птенца и скормил им его изо рта.

Мы водворили волчат в загон, а потом вывели мистера Барроу поиграть с Курком. Он всегда был страшно рад побыть наедине с одним волчонком.

Двоих-троих он выносил уже с трудом. «А напусти на него всю пятерку, говорил Крис, — так ему небо покажется с овчинку». В таких случаях он метался по загону, преследуемый всей любвеобильной оравой, строил ужасные гримасы и безобидно щелкал зубами.

Мистер Барроу лег на спину под самым носом Курка и с невинным удовольствием помочился. Затем встал и перескочил через лежащего Курка еще детски неуверенным, но в общем именно таким, какой положен волку при игре, скоком. В ивняке он наткнулся на череп одного из убитых эскимосами гризли.

Курок изъявил склонность заняться черепом, лег и стал грызть его. Мистер Барроу моментально подвалился ему под бок и последовал его примеру. Одним словом, это была самая компанейская игра из всех, в какие Курок когда-либо играл с волчатами.

Но близилась пора волчьей охоты. Опасаясь, что Курок уведет от нас Барроу, мы водворили волчонка в загон. Курку это страшно не понравилось, более того: нам даже пришлось поманить его мясом, чтобы разлучить с Барроу. После этого Курок лег, с отсутствующим видом глядя в пространство, и лишь после моих долгих подлизываний повернулся и взглянул на меня. Он взглянул мне в глаза, и не мгновенным, скользящим, как обычно, взглядом, а долгим — на целых полминуты. Потом стал лизать мне руку и собрал запекшуюся кровь с глубокого шрама на моей ладони, который я никак не могла заклеить пластырем. Поздно вечером он отправился на охоту.

В два часа ночи я проснулась от какого-то бормотанья и решила, что это вернулся Курок. Но то была лишь куропатка, ласково разговаривавшая со своими птенцами. Небо было бесподобно — бледное и светлое на севере, местами покрытое багряными облаками. В тундре было пусто.

В шесть утра, когда я уже готовила завтрак, вошел Крис.

— Курок идет с охоты! — сказал он.

Я выбежала из барака.

Милый, знакомый светлошерстый зверь приближался к подножью горы. Я сбегала в барак, поставила греться молоко и выбежала поздороваться с ним. Он стоял на плоской каменной скале близко к вершине и смотрел вниз. Я проследила за его взглядом. По его следам к нашей горе резво бежали Серебряная грива и еще три волка. Как видно, ему и Серебряной гриве в конце концов удалось найти своих сородичей, и теперь он вел их к себе в гости.

Дикие волки — и Серебряная грива в их числе, — увидев нас, застыли на месте, потом побежали на запад по светлой, просторной тундре. Мы видели, что Курок принимает решение. Он стоял неподвижно, боком к нам, его челюсти были плотно сжаты, словно он делал выбор. Затем он побежал вслед за волками.

Больше мы его не видели…

Волчьи индивидуальности

Лето — едва заметная пауза между двумя бурно нарастающими темами Арктики — весной и осенью. 9 августа непрестанная толкотня, бормотня и подвыванье ветра вокруг нашего барака затихли. Три дня подряд было солнечно, тихо и холодно по ночам. Год поворачивал на осень. Морские птицы улетели. Арктический мир откренялся в космической пустоте от солнца. Издали все явственнее звучало зловещее причитанье полярной ночи, никогда, впрочем, не замолкавшее вполне. Когда ветер и дождь снова взялись за дело, тундра стала желтеть: пришла осень.

— С тех пор как ушел Курок, волчата ни разу не выли, — как-то вечером вдруг сказал Крис.

И верно: последние две недели волчата по большей части молчали.

Слышалось лишь их мягкое негромкое бормотанье и протестующее похныкиванье девчоночьими голосами, когда два волчонка лежа лениво боролись за обладание какой-нибудь игрушкой. Либо, если можно так выразиться, «общительное вяканье» во время прогулок.

Мы поспешили в загон, стали на колени и подняли вой. В загоне мгновенно воцарилось веселье. Алатна резво подскочила ко мне. Подобно Леди она страшно любила повыть в компании. Быстро заработали мягкие хвосты. Волчата, лежавшие в дальнем конце загона, поспешили присоединиться к нам. Они бежали, тесно прижавшись друг к другу, — своим излюбленным строем или «ватагой», как мы его называли. Это был настоящий праздник.

Мистер Север встал за спиной Криса, положил лапы ему на плечи и попытался снять с него шапку. Уши шапки были опущены и завязаны, и у него ничего не вышло. Он завопил. Крис расхохотался.

— Мистера Севера всегда можно узнать по голосу. Он чудак. Если у него что-то не ладится, он непременно кричит об этом на весь свет.

Волчата — большие любители спокойно поболтать; это у них наряду с воем. Однако мистер Север был куда разговорчивее остальных.

От ужина у него остался кусок мяса. Он носился с ним по загону и верещал: это был его вклад в «общий разговор». Он знал, что где бы ни закопать мясо, его все равно найдут. Проходя мимо кого— нибудь из волчат, он слегка задевал его, адресуя к нему свои мелодичные, мяукающие выкрики.

Однажды мы взяли волчат на прогулку по незнакомым местам. Прогулка вышла неудачной. Каждый был полон тревоги и неуверенности, особенно если приходилось быть ведущим. Мистер Север без конца скулил. Когда я стала на колени, он подошел и уткнулся мне мордой в ладони, жалуясь на все и вся. Но, снова попав в знакомую местность, волчата умолкли.

У мистера Севера была приятная повадка, которой я еще не замечала у волков. Во время прогулок он постоянно что-то бубнил, словно поддерживая разговор, и я поняла, что негромкие звуки общения, издаваемые волчатами, создают в стае атмосферу интимности. Я стала подражать им. И вот как-то раз, когда я этак «общительно вякала», мимо меня, поглощенный собственными делами, пробежал мистер Север, и я была глубоко поражена тем, что общительный волчишка нашел время ответить мне коротким мышиным писком. Такой же писк обычно издавал Курок, неожиданно сталкиваясь с нами.

Ветер тревожил волчат не меньше, чем Курка и Леди в период их младенчества. Однажды выдался день — барак гремел, как морское сражение. Мы не слышали друг друга и лишь видели, как шевелятся наши губы. Ветер дул с равномерно— свирепой силой, затем еще усилился. Пол барака заходил ходуном, кастрюля на печке заплясала.

Часть ограды загона завалилась, и мы вышли подпереть ее. Волчата сидели в норе и тревожно выли. Затем все вылезли поиграть с нами, за исключением мистера Севера. Он выглядывал из своего подземелья и выл не переставая. Лишь когда я наклонилась и погладила его по голове, он затих. Можно лишь гадать, какое утешение могли предложить им родители.

Теперь я прямо-таки блаженствовала, получив ответ на казавшийся неразрешимым, давно томивший меня вопрос: какие могут быть иные типы волчьей индивидуальности, кроме тех, что были воплощены в Курке и Леди? Ведь бессмысленно «сочинять» волчью индивидуальность, исходя лишь из собственных домыслов. Был и другой вопрос, ответ на который, впрочем, я твердо знала: может ли быть на свете волк чудеснее Леди?

Двое из волчат, мистер Север и мисс Алатна, очень напоминали нам Курка и Леди. Север подобно Курку был барственным типом волка — боязливого и вместе с тем склонного к роскоши. Он часто подходил к нам на прогулках и просился на руки, а надо заметить: он был крупным волчонком. Мы несли его с минуту, и он болтал в воздухе задними ногами. У нас вошло в обычай помогать усталым волчатам спускаться с горы, и мистер Север никогда не забывал прокатиться «верхом». Из всех волчат он был самым крупным и подбористым.

Зато мисс Алатна была самой очаровательной. Среди мягкой шерсти на лбу у нее был завиток. Прыгала она на целый фут выше, чем остальные волчата.

Подобно Леди она любила «попеть» и даже умела немножко танцевать. Последнее повелось у нее от забавной привычки, которую она приобрела в детстве, пока подрастала. Выглядело это так. Выхлебав свою миску молока, Алатна вытирала измазанную молоком мордашку об ухо ближайшего соседа, а затем с довольным видом обсасывала ухо, не желая терять ни капли молока. Этой участи подвергалось ухо каждого волчонка, только не ее собственное. Особенное удовольствие она получала, если при этом можно было припасть к земле и мерно колотить по ней лапами, но в случае необходимости она могла и преследовать недовольного владельца уха по всему загону. Этот «танец сосунка» она исполняла каждый день в тот радостно— великий момент, когда раскрывались ворота загона. Алатна стояла возле входа и мерно шлепала лапами по земле, как сосущий котенок.

В тундре подобно Леди она была бесстрашна и весела, полна задора и изобретательности и всегда верховодила.

Алатна и Север, наиболее одаренные из волчат, держались парой.

Очевидно, это выходило у них само собой. Нас страшно интересовало, выдержит ли их «помолвка» испытание временем, дотянет ли до брачной поры. Как бы там ни было, волки действительно способны связывать себя определенными «обязательствами» на поразительно долгий срок. Волки вообще легко проявляют свои чувства, но эти двое были особенно любвеобильны. Как-то днем, вернувшись с долгой прогулки, мистер Север прилег отдохнуть на плоской каменной глыбе (волки любят возвышения). Алатна мигом притулилась к нему, а немного погодя приподнялась и быстро поцеловала его в морду.

Три других волчонка олицетворяли для нас совершенно новые типы волчьей индивидуальности.

Мисс Киллик была большим, бесхитростным, сердечным, отзывчивым волчонком, неревнивым и нетребовательным. Она представлялась мне своего рода загадкой именно потому, что в ней не было характерной черты, за которую можно было бы ухватиться. Но как раз с нею мне было суждено пережить впоследствии интереснейшее приключение: она смирно стояла передо мной, а я вытаскивала из ее морды иглы дикобраза. Немного погодя она подбежала и поцеловала меня.

Мистер Барроу был прямой противоположностью мистеру Северу, барственному волку. Кряжистый, широкий в кости агрессивный Барроу поначалу задавал тон всему сообществу. Угрожающе вырастал он над мисс Тундрой, горизонтально вытянув заостренный, мелко подрагивающий хвост. После того как мы выправили положение с помощью поилки, дававшей волчатам равные шансы при кормежке, и мисс Тундра перестала быть самой слабой, а мистер Барроу самым сильным, — после этого, как ни странно, или, скорее, вполне закономерно, Барроу превратился в вечно недовольного волка.

Загадкой среди волчат была мисс Тундра. Это была трезвая, сдержанная и нежная натура. У нее было совершенно необычное, добродушно— насмешливое выражение «лица» благодаря серым «очкам» и поднятым вверх уголкам рта. Если вопреки всем уверткам и барахтанью нам удавалось взять ее на руки, она в конце концов с удовольствием «ехала верхом», либо мягко поднимала лапу в знак того, что воспринимает все это не иначе как с иронией.

С остальными волчатами у нее были весьма странные отношения. Мы даже склонны были полагать, что она недолго прожила бы в естественной среде. Она была, что называется, белой вороной. Случалось, мы брали ее на руки или — изредка — приводили в барак, который пока что оставался пугалом для волчат, и, когда она возвращалась в загон, волчата, соблюдая весь церемониал встречи, наваливались на нее, подминали под себя и единодушно кусали в течение нескольких минут, как бы желая начисто вытравить из ее шерсти дух того чуждого и неведомого, с чем она соприкоснулась. Похоже, это нравилось ей — на первых порах. Она была загадочная натура.

23 августа мисс Тундра расцвела. За какие-нибудь пять минут она неузнаваемо изменилась, и я до сих пор не пойму почему. Крис сказал: «Она просто решила, что жить весело». То был еще один пример волчьего преображения.

Дело было так. Мы в полном составе гуляли на наших излюбленных песчаных отмелях. Все волчата, кроме Тундры, убежали вперед, мы с нею остались одни.

Я сделала вид, что копаю нору. Она не убежала, а подошла ко мне, внимательно посмотрела в ямку и принялась копать с другой стороны. Я шлепнула ладонью по песку и выбросила вбок руку — этот жест я часто пускала в ход раньше, играя с Курком и Леди. И Тундра поняла меня — начиналась игра, начиналась забава.

Ее глаза засверкали, и она ответила мне таким же жестом. Затем она бросилась бежать (вот и все, подумала я), но тут же примчалась обратно и перескочила через меня. Я поднялась на ноги и, как на пружинах, прыгнула на нее. Она отскочила и прыгнула на меня.

Заслышав смех и возню, остальные волчата бросились к нам. Впервые в жизни мисс Тундра произвела впечатление на всю стаю. Ее грива и мех на лапах распушились, она словно проснулась. Удивленный и обрадованный Крис тоже был тут как тут. «Да ведь она красавица, если не спит на ходу», — сказал он.

Тундра наморщила нос и щелкнула зубами, повернувшись к волчатам. Она вся была как наэлектризованная. Она преобразилась. Схватив кость, она помчалась прочь, я — за ней.

Начиная с этого дня мисс Тундра была дерзка, весела и решительна.

Алатна была самой прелестной из волчиц, которых мы знали. Мисс Тундре суждено было стать самой чудесной.

Дикие пастухи оленей

Бурная тема осени нарастала: среди зелени и желтизны тундры запестрели красные пятна. Но олени еще не появлялись. За весь август мимо нас прошли всего три самца— одиночки, у двух первых рога были в бархате, у последнего залиты кровью. Бархат сошел с них, и лишь двухфутовый лоскут свешивался с самого высокого кончика наподобие покрывала, свисающего со средневековой прически. Пройдет ли основной поток осенней миграции через здешние места, как и в прошлом году? Это казалось маловероятным: предшествующее ей коловращение теперь начиналось далеко вверх по Истер-Крику.

Волчата надевали свои осенние шубы. Черный остевой волос в шесть дюймов длиной начал прикрывать густой кремовый мех и молодой подшерсток. Волчата становились взрослыми волками.

Расцветка тундры делалась сочнее день ото дня. Зелень исчезла. В долгих полярных сумерках красный цвет густел и так тепло мерцал внизу, среди желтых пятен под нашей горой, что взгляд невольно тянулся к нему, как к огоньку. На длинных террасах за рекой тундра была рыжевато-коричневой с красной подложкой и напоминала теплое живое тело под тусклой шерстью. И тем не менее краски продолжали густеть. В сумерки сам воздух, казалось, был насыщен цветом. Террасы возвышались одна над другой широкими малиновыми ступенями, а поверх них грозно смотрели горные вершины, седые от снега, сквозь который проглядывала чернота камня; сейчас они имели куда более устрашающий вид, чем впоследствии, когда стали совершенно белыми.

Не знаю, то ли последний перед ледоставом визит Энди, то ли сама осень навеяла на нас уныние. В тот вечер мы просматривали почту. По крыше барабанил дождь, в изголовье кровати, шипя, ярко полыхал фонарь.

Нас особенно огорчила полученная с почтой статья о видовом фильме, из которой явствовало, что природа в этом фильме сильно приукрашена.

— Порой мне страшно хочется откровенно скучной правдивости и размаха, — задумчиво проговорил Крис.

То был час трезвой поверки всей нашей жизни.

— Я не оправдала твоих надежд, — сказала я, по-детски напрашиваясь на утешение.

Крис улыбнулся и обнял меня.

— Я добился такого, о чем не мог и мечтать. Я забрался сюда, на хребет Брукса. Я живу не в палатке, а в доме! У меня есть печка, примус, персики, виноград, помидоры, мясо!

Следующие несколько дней я хандрила. То была всего-навсего тоска по женскому обществу, хоть я и не отдавала себе в этом отчета. В последний раз я видела женщину много месяцев назад. В день рождения моей матери чувство тоски достигло предела. Пустяковый случай из моей жизни, казалось навсегда позабытый, вспомнился мне, — вероятно, — потому, что он говорил о возможности человеческого общения, и прежде всего с женщинами. Как-то раз, путешествуя, мы с матерью остановились переночевать на одной ферме. Утром, после того как мы позавтракали одни в столовой, мать пошла к приветливым хозяевам в большую опрятную кухню, чтобы налить себе еще кофе. Вся она — волосы, лицо, глаза — была словно соткана из солнца. Для занятых работой женщин это был момент непринужденности и веселья — покойная приветливость вошла в самую гущу деловитости. Момент, когда встречающиеся в пожатии руки, человеческая доброта внушают неожиданную уверенность в себе. Момент, бесконечно далекий от той минуты, когда человек говорит: «Ах, я никогда не думал, что мне придется так умереть».

Вместе с этим воспоминанием пришло и другое, словно из глухой лесной чащи, — ибо так уж перемешиваются воспоминания у человека, который никогда неотходит так далеко от животного, какмы склонны предполагать, — предсмертный крик какого-то маленького зверька в ночи: «Я не хочу умирать!»

В тот вечер я вышла под открытое небо и долго стояла одна за бараком.

Было тихо. С реки доносился слабый шум, тонувший в бурях и треволнениях августа и первой половины сентября. Огромная, в четверть заснеженного горного массива вверх по Истер-Крику, луна поднималась из-за гор, озаряя небо синим светом. У меня под ногами светлела, в один цвет с тундрой, скошенная крыша барака. Внизу, у подножья горы, царила тьма.

Было холодно — наверное, даже очень холодно. Но природа словно заново являлась взгляду — та самая «природа», которую так легко любить в умеренном поясе и которая была забыта, о которой не вспоминалось здесь. Все казалось каким-то благожелательным, милым, восхитительным, словно исполненным какой-то отзывчивости: то начиналась «арктическая эйфория».

Наутро краски исчезли. Горы и тундра были того неимоверного серо— коричневого цвета, какими их видишь, когда они выходят из-под снега.

Погода была чудесная — солнечная, тихая. По реке плыла шуга, затвердевая льдом у берегов. Волчата были зачарованы тонкой ледяной окаемкой, наросшей по краям луж. Они ступали на нее, проваливались, били по ней лапами, уносили в зубах кусочки льда.

Ночь на 19 сентября была такая холодная, что я ушла чистить зубы в барак, хотя нутром чувствовала, что сегодня должна быть «иллюминация». Когда я выбежала на зов Криса, у меня перехватило дыхание.

Огни северного сияния нависали над самой головой и заполняли все небо… Мягкая белизна, неохватно широким поясом простершаяся с востока на запад, и сквозь нее просвечивают звезды. Яркие пятна света на севере и на востоке, берущие начало в каком— то невидимом сиянии за горами. Какое жизнеподобие! Какая живость и подвижность в самой структуре!

Бурная тема осени нарастала, и точь-в-точь на ее вершине раздались трубные звуки миграции.

Наутро после северного сияния было четырнадцать градусов выше нуля.

Крис вынес проветрить наши спальные мешки. Чуть— чуть солнца, дымка облаков, ветер с северо-запада. Я начала готовить завтрак.

Лоис! — позвал он.

Я выбежала к нему.

Привяжи Тутч.

Подходя к собаке, я посмотрела на запад с края горы. Там были олени.

Они шли миграционным шагом с северо-запада на юго-восток, направляясь через хребет на свои зимние квартиры. Они двигались прерывистой колонной, как обычно при осенней миграции.

Мы взяли кинокамеру и волков и спустились к подножью горы поджидать оленей. Крис расположился по одну сторону отмеченного рытвинами русла миграции, я — по другую, укрывшись за холмом от приближающихся животных. Волчата жались к моим ногам, негромко поскуливая от нервного напряжения.

Вот за холмом раздалось цоканье копыт по замерзшей траве, глубокое, пронзительно спокойное «ма!» олененка — приятный звук, как часть самого ветра и тундры. За холмом двигались живые, мягкие, как замша, серые тела красивые, каждое мир в себе, у каждого чуть отличная от других шуба.

Проворный олененок, скакавший за своей маткой, вдруг нырнул под нее подкормиться. У двух самцов были ослепительно сверкающие белые рога; на них намерз лед, видимо, после того как они окунули их в воду. У остальных оленей, в, том числе у самок, рога были кроваво— красного цвета. У некоторых на рогах трепались бархатные лоскуты, и ветер заносил их вперед; олени шли по ветру, не чуя никакой опасности — ни запаха волков, ни запаха человека.

Испуганные волчата жались ко мне, уползали в кусты. В интервале между колоннами Алатна, завидя одинокую самку с детенышем, погналась было за ними, но быстро вернулась назад: приближалось стадо взрослых самцов. Лопасти розеток, как огромные коричневые листья, нависали над их мордами, груди были покрыты густой белой шерстью.

Прошел час. Мною начало овладевать беспокойство: волчата заскучали, и, если они убегут, кто знает, вернутся ли они домой; они еще ни разу не выходили в тундру одни. В конце концов они действительно убежали — к своему излюбленному месту игр на песчаных отмелях.

Час за часом олени приходили и уходили вдаль, к припорошенным снегом горам. Среди них попадались калеки. Самец, двигавшийся наподобие лошади— качалки в сопровождении небольшого стада преданных самок; завидев нас, он испуганно остановился, но затем продолжил свой путь. Олененок с выпиравшей лопаткой, не то сломанной, не то вывихнутой. Самка, насилу волочившая за собой негнущуюся ногу. Еще одна покалеченная самка, в одиночестве совершающая свой путь в промежутке между колоннами.

Мы находились не в основном русле миграции, а лишь на одном из его крупнейших ответвлений. Одиночки и отбившиеся от стада животные будут идти здесь еще несколько дней, мало— помалу убывая в числе. В четыре часа дня основной поток миграции иссяк. Крис стал собирать свои фотопринадлежности.

Я пошла домой напрямик по крутому склону Столовой горы. Вдруг, откуда ни возьмись, ко мне, скуля, подскочил мистер Барроу. Он страшно обрадовался, что нашел меня, но это доставило ему лишь минутное утешение: как и я, он жаждал разыскать остальных волчат.

Взобравшись на вершину, я завыла. Волчата ответили, причем с той стороны, где нам и в голову не пришло бы их искать. Они сидели на рыжевато-коричневой горной гряде к северу от нас, едва заметные в рыжем кустарнике, и не хотели возвращаться домой. Тут подоспел Крис, и мы стали выть дуэтом, уговаривая их вернуться. Волчата упорствовали: последние несколько часов в тундре, на их взгляд, творилось неладное, и им было не по себе. Еще во время прохождения оленей я слышала тревожный, потерянный вой, по всей видимости мистера Барроу. Для нормального самочувствия волку необходимо, чтобы все вокруг было как положено. Он отшатывается даже от новых шнурков, нарушающих совокупность признаков, составляющих понятие «друг».

В конце концов я отправилась «уговаривать» волчат кусочками мяса, и они последовали за мной. При этом я монотонно напевала призыв, которым заканчивались наши дневные прогулки: «Теперь пойдем домой, покушаем мясца».

Этот день был пронизан настроениями множества живых существ, включая нашу жалость к больным и увечным, с трудом тащившимся по тундре. Не один раз на дню мне хотелось, чтобы у Криса было ружье и он помог какому-нибудь калеке умереть. Но Энди уже давно забрал у нас ружье, задумав поохотиться на лосей.

На следующее утро было десять градусов выше нуля. По озеру гуляла серая зыбь, но посредине и с одного края оно было ровным и прозрачно— темным. Это был лед. Олени пришли с ледоставом, куропатки прилетят с первым снегом.

«Медленные» олени— самцы, «лошади— качалки», «усталые» оленята — все они плелись в хвосте миграции. Изящная, укра шенная рогами серая самка шла одна с «усталым» оленен ком. Она убегала вперед, наискосок ударяя в землю копы тами, легко неся свое гибкое тело и чуть— чуть — неуверенно повернув голову набок. Затем она останавливалась и ждала, пока олененок, медленно и натужно перебиравший ногами, почти поравняется с нею, потом бежала дальше. Судя по всему, ей страшно хотелось догнать ушедших вперед оленей. Быть может, «усталые» оленята были просто больными?

В эти дни мы увидели две жутко откровенные сцены из жизни тундры.

29 сентября небо заволокло темными тучами, тундра побурела и погрузилась в полумрак. Теперь Тутч выходила с нами на прогулки. Мы шли вдоль зарослей ивняка по пробитым оленями тропам против хода миграции (Тутч с волчатами убежала вперед) и вдруг застыли на месте. Впереди, на возвышенности между холмами, стояли две оленихи. Они только что показались и сразу увидели нас.

Тутч устремилась к ним. Пять волчат неуверенно последовали за нею, набираясь у нее смелости. Одна из самок побежала. Другая, как ни странно, стояла на месте и, глядя на Тутч сверху вниз, издавала лающие звуки. Остерегаясь животного, которое не стало спасаться бегством, Тутч без видимой надежды на успех бросилась за бегущей оленихой и вскоре скрылась из глаз.

Тем временем молодые волки неуверенными бросками, один за другим, подбирались к стоящему оленю — это была годовалая самка. Они то и дело останавливались, поднимали головы и разглядывали ее: молодые волки боятся крупных животных. Они медлили. Но они были прирожденными охотниками на оленей и в конце концов погнали олениху. Она побежала прямо на нас по маршруту миграции.

Это была странная охота. Олениха бежала, слегка оскальзываясь на покрытых льдом лужах. За нею, растянувшись цепочкой, неуклюже трюхали волки.

Это было невероятно, но это было так. Хотя она бежала не очень быстро, они все равно не могли бы догнать ее. Футах в пятидесяти от нас она стала к ним передом, опустилась на колено, легла. Волчата, по-прежнему не решаясь приблизиться, обступили ее рыжевато-коричневой толпой. Целая и невредимая, она поднялась, повернулась и побежала дальше, но через несколько ярдов снова повернулась к ним передом и легла. На этот раз волчата уже не выпускали ее.

— Прикончи ее! — взмолилась я. — Ножом, чем угодно!

Я побежала домой за каким-нибудь оружием. На обратном пути я встретила Криса.

— Они уже перегрызли ей глотку, — сказал он.

Мы пошли к трупу. Морды волков были вымазаны в крови. Мы осмотрели тело оленя. Легкие были лишь частично вздуты. В них было восемь абсцессов некоторые величиной в мячик для пинг-понга, — частично скрытых легочной тканью. Они походили на кисты, образуемые легочным ленточным червем.

На следующий день мы снова отправились вспять по маршруту миграции.

Навстречу нам показался одинокий олень, и Тутч погнала его. Пустой труд, подумали мы, но как только олень и собака скрылись за холмом, я поняла, что сейчас произойдет невероятное.

Она догонит его! — сказала я.

Похоже, что так.

Лай приближался. Крис наладил кинокамеру. Вот показались олень и собака, они бежали на нас. Волки осторожно двинулись им навстречу. Тутч схватила оленя за заднюю ногу, рванула.

Олень упал, потом с трудом поднялся, выворачивая лопатки и натужно пригибая шею к земле, но задние ноги не слушались его. Тутч перехватила ему поджилки.

Он лег и лежал тихо, ничем не выдавая свою муку, обманчиво спокойный, словно отдыхал, в то время как вокруг творилось то чудовищное, от чего надо бежать и бежать: крики, свист, суетня мохнатых животных, пахнущих смертью и ужасом. Он опять сделал отчаянную попытку встать, но Тутч быстро, свирепо затрясла его раненую ногу, схватила за горло. Волки нерешительно сомкнули круг.

Это было жуткое, печальное зрелище. Мне кажется, оно навсегда бросило тень суровости на мое лицо.

Лишь на следующий день мы пошли к месту происшествия — выяснить, почему это был «медленный» олень. Но это было невозможно, так как тушу почти подчистую убрали дикие волки. Осталось лишь несколько кучек обглоданных костей, разбросанных по опушке ивовых зарослей; дички таскали туда мясо кусками и поедали в укрытии друг подле друга.

Мы рассматривали эти останки, как вдруг наши волки сорвались и бросились от нас со всех ног, явно учуяв какой-то запах. Мы поспешили за ними и пришли к тушам двух оленей, загнанных дикими волками. Туши были почти целы; вне сомнения, дикие волки рассчитывали вернуться к ним. Ведь убитое животное все равно что кладовка с мясом.

Один из оленей был самцом, и позже Крис «крал» с туши мясо, запасая его впрок для наших волков. Другой был детенышем. Он— то и раскрыл нам тайну «лошадей— качалок».

Мы видели «лошадей— качалок» с самого начала нашего пребывания в Арктике: очень мало — в мае, много — в июле. По всей вероятности, они не переживали зимы, если учесть, как трудно им разрывать снег в поисках пищи.

Поэтому, убивая «лошадь— качалку», волки убивали животное, которое, вероятно, все равно не пережило бы зиму.

Поначалу мы решили, что «лошади— качалки» — это олени с перебитыми ногами. Однако у олененка была распухшая, пораженная болезнью нога. Половина рогового покрова копыта сошла, оставшийся болтался на распухшей ноге, имевшей вид кровянистого мясистого обрубка или культяпки. Вся нога была покрыта длинными волосами — признак того, что животное почти не пользовалось ею. Перед нами было явное свидетельство распространенности среди оленей копытной болезни.

В следующие несколько дней мы нашли еще двух мертвых оленят. Вернее, не нашли, а были приведены к ним волками. Один из них был так искусно запрятан в ивняке на берегу заметенного снегом ручья — вероятно, песцом, — что мы никак не смогли бы отыскать его сами. От тушки уцелела лишь освежеванная грудная клетка, ног не было. Вполне вероятно, мы нашли бы на них признаки копытной болезни. У другого олененка, как у самого первого, была распухшая, пораженная болезнью, нога.

Трупы оленей попадались редко. По пятам миграции шла стая, насчитывавшая не более пяти волков, — так же, как и в прошлом году. Но за все то время, что мы ходили по маршруту миграции, прочесывая местность с помощью наших волков, мы нашли всего лишь эти четыре туши животных, убитых дикими золками, — трех оленят, два из которых явно были калеками, и одного самца. Едва ли приходится сомневаться, что этот самец, как и олень, загнанный Тутч, был «медленный». Волки просто не могут соревноваться в беге со здоровыми оленями.

За все время нашего пребывания в Арктике единственными здоровыми оленями, павшими жертвой волков на наших глазах, были оленята в гуще большого стада. Мы видели много случаев охоты волков на оленей. Как-то раз Серебряная грива загнала оленя за холмом. Мы не видели конца охоты, но знали, что волк будет с добычей. Уже через минуту после начала охоты можно сказать, каков будет ее исход. Олень— жертва — это олень, который не может быстро бежать. А бежать быстро он не может либо по причине копытной болезни, либо от того, что его легкие поражены ленточным червем, либо от того, что его ноздри забиты личинками носового овода. И если больной олень погибает, это не урон для стада, а для самого животного — избавление от мук.

С другой стороны, мы видели, как попавшие на первый взгляд в безнадежное положение олени уходили от волков. Например, беременные самки в мае, перед самым отелом. А также детеныши. Мы видели, как здоровый олененок, бегущий вместе со стадом, без труда поспевал за взрослыми. Он вроде даже и не бежал, а, как выразился Крис, «мерял землю шагами» — так далеко выбрасывал вперед ноги, что, казалось, несся по воздуху, и это получалось у него совершенно автоматически.

Даже «олененок— качалка», как нам случилось раз наблюдать, поспевал за стадом, убегая от Тутч.

Волки уничтожают оленей избирательно, отбирая не самых сильных, а самых слабых. Так же они поступали и с бизонами на нашем старом Западе. Вспомним меткое наблюдение, сделанное в 1804 году капитаном Кларком (экспедиция Льюиса и Кларка): «Повсюду возле больших стад бизонов я замечаю волков. Когда бизоны передвигаются, волки следуют за ними и пожирают тех, которые погибают случайно или слишком слабы и тощи, чтобы поспевать за стадом».

Но хорошо ли, что погибают и здоровые оленята? Убедительный ответ на это давали сами олени далеко к югу от Полярного круга, как раз в то время, когда мы бродили по путям оленьей миграции здесь, в холодной осенней тундра.

Там, на юге, в 1947 году была начата «борьба» с волками в целях защиты нельчинского стада оленей, численность которого составляла тогда 4000 голов.

Десять лет спустя она уже составляла 42 000 голов — невероятная цифра!

Правда, учет не всегда ведется одинаковыми методами, и, возможно, первая цифра грубо занижена, а вторая — завышена. Тем не менее скачок в увеличении поголовья несомненно был. Но вот беда: площадь зимних пастбищ оставалась неизменной. Как сообщают в своей книге «Дикие животные Аляски» доктор Старкер Леопольд и доктор Фрейзер Дарлинг, уже в 1953 году эти пастбища, по-видимому, были сильно истощены. К 1957 году лишайниковый покров на них был вытоптан, прорван, замят, но олени упорно паслись на одних и тех же местах и не хотели перебираться на хорошо сохранившиеся пастбища. В том же году служба охраны диких животных и рыбных богатств была вынуждена не только отказаться от истребления волков в районе Нельчина, но и объявить его своеобразным волчьим заповедником и запретить в нем отстрел волков. Другими словами, на нельчинских пастбищах волк был взят под защиту закона, тогда как прежде с ним велась беспощадная борьба.

Этот поворот на сто восемьдесят градусов был вызван опасением, что численность оленьего стада может превысить возможности его прокорма в зимних условиях. После многих лет борьбы с волками административные органы увидели в волке полезный, более того, необходимый регулятор процесса размножения оленей и отказались от программы его уничтожения. Это был колоссальный шаг вперед в общественном понимании того, где кончается действительная охрана диких животных и начинается безрассудное избиение козлов отпущенья.

Как-то ночью произошло жутковатое, как наважденье, событие: к нам на гору поднялся большой волк. Мы обнаружили его следы утром на свежевыпавшем снегу; они вели вверх по тропе к бараку и загону. Возможно ли, что вместе со стаей, рыскавшей по округе, бегал Курок и что он решил «заскочить домой», когда стая пробегала мимо? Однажды нам уже показалось, что он приходил ночью, но тогда не было снега и мы не обнаружили никаких следов.

7 октября мимо нас прошел последний олень. Для нас это была последняя из миграций, как удары пульса отмечавших время нашего пребывания в Арктике.

В одной стае с волками

Теперь, когда Тутч выходила с нами на прогулки, возникли новые трудности. Она побаивалась волков, стремилась командовать ими и страшно ревновала нас к ним. И вот однажды случилось то, чего мы больше всего боялись: она увела волков гулять и потеряла их.

Вернулась она до того довольная собой, что нам невольно пришла в голову мысль: уж не сделала ли она это нарочно?

Мы отправились искать их и разошлись в разные стороны. Пригорюнившись, сидела я на какой-то горной гряде, как вдруг волки окружили меня, мягко тычась носами мне в ноги и тихонько скуля — признак обеспокоенности случившимся.

Впрочем, они отлично сумели бы заблудиться и сами. Это уже было с ними однажды, еще до того, как Тутч стала выходить на прогулки. Мы бродили по незнакомой местности. Внизу под нами, в ивняке, шумела река; должно быть, решив, что это их родная река и теперь все просто, волки побежали от нас под гору и пропали. Когда мы наконец собрались все вместе, они были вне себя от радости, Казалось, их радость была прямо пропорциональна тому нервному напряжению, которое владело ими, пока они блуждали одни. Волки не отходили от нас ни на шаг и, лишь завидев родную гору, побежали вперед.

Им всегда было важно, чтобы на прогулке присутствовал каждый член стаи.

Если Крис, не дожидаясь меня, выпускал их из загона, они мчались под гору за ним следом, но затем, спохватившись, неслись обратно разыскивать меня. Если он уходил вперед один и я выпускала их без него, они сбивались кучкой вокруг меня и не думали отправляться на прогулку, прежде чем я не обласкаю каждого.

Волки подпрыгивали, чтобы поцеловать меня, и их хвосты при этом волновались, а когти невинно царапали мне щеки.

Когда Тутч стала выходить вместе с нами, на нас свалились две смехотворные обязанности. Во-первых, мы должны были защищать пятерых взрослых волков от собаки. Они лезли к ней целоваться, а она хватала их зубами за морду и не отпускала. Помимо того, кому— либо из нас приходилось садиться на землю и принимать на себя все те бурные ласки, которые они не смели излить на собаку. Волки прямо-таки изнемогали от любви.

Тутч была не в ладах и с «нашим» вороном. Восемнадцать воронов, постоянно державшихся возле нашей стоянки, улетели, возможно, обнаружив где-нибудь труп оленя. Лишь один из них предпочел избрать своей резиденцией склон Столовой горы, где он подбирал объедки. Он сопровождал нас на прогулках и, как все вороны, любил общество волков. Когда мы доходили до открытых песчаных отмелей, ворон затевал игру. Подпустив к себе волков футов на шесть, он отлетал и снова поджидал волков. Это была воронья игра в салки, и он был способен играть в нее десять минут подряд. Когда волкам это надоедало, ворон сидел на месте и каркал, пока они снова не подбегали к нему.

Однако с Тутч у ворона была вражда. Должно быть, собака портила ему жизнь у нас на горе. Он держался от нее подальше, чтобы она не могла захватить его врасплох, и, каркая, пикировал на нее сверху.

Он каркал и на нас, но уже совсем другим тоном. Ему представлялось, что он состоит с нами в каких— то отношениях — мы были уверены: не враждебных. Он сопровождал нас, медленно махая крыльями. Иногда с забавно— небрежным 300 видом, как бы говорившим о том, что он знает, что делает, ворон наклонял голову и почесывал ее лапой.

Собаку снедало неимоверное честолюбие и самомнение. Вокруг нее царила атмосфера любви и игры, но бывший вожак собачьей стаи по-прежнему боролся лишь за то, что наполняло раньше его жизнь: престиж и власть. Собака и волки психологически жили в совершенно различных мирах.

Собака чувствовала себя одинокой. Она все еще нет— нет да посматривала с края горы в опустелую тундру: не покажется ли там Курок. Проходя мимо холма, на котором в свое время проживала Серебряная грива, она поднимала на него глаза. Собака не могла найти себя, и это нас огорчало. Ведь это мы вырвали ее из нелегкой, но полнокровной жизни, в которой у нее был авторитет, полезный труд, общение с себе подобными и бурные восторги во время путешествий. Мы даже подумывали о том, чтобы возвратить ее эскимосам при отъезде из Арктики, но потом оставили эту мысль. И вот почему. Тутч видеть не могла свое вьючное седло, даже пустое. Когда она ложилась и ждала, пока его нагрузят, ее глаза тускнели, в них появлялось напряженное выражение. Мы просто не в силах были вновь ввергнуть собаку в рабство и вскоре вообще перестали навьючивать ее.

К волкам она знала лишь два подхода: либо стремилась верховодить ими, либо кусалась. Игра была начисто вычеркнута из ее жизни.

Она увлекала волков за собой, делая вид, будто высмотрела что-то интересное вдали. Но она неминуемо выдавала себя тем, что время от времени украдкой посматривала назад, следуют ли волки за нею. И им очень скоро надоедало мчаться неведомо куда — хотелось остановиться, принюхаться к новым местам, поиграть.

Чтобы произвести на них впечатление, она однажды перешла через реку.

Это было не просто и не безопасно. Река схватывалась льдом позже, чем озеро, и вид у нее сейчас был страшноватый. В месте переправы вода лилась водопадами поверх голубого льда. Двое волков последовали за Тутч, поскользнулись, упали и благоразумно повернули назад. Но для Тутч отступать было поздно, и она продолжала идти вперед.

Собака скрылась из глаз и долго оставалась на том берегу, а когда захотела присоединиться к нам, ее отделял от нас глубокий поток, стремительно несущийся между ледяными закраинами у берегов. Она взволнованно бегала взад и вперед по кромке льда, совалась в воду, отпрядывала и в конце концов пронзительно завизжала. (Будучи на четверть волком, она лаяла очень редко.) Надо полагать, это было для нее страшное самоунижение. Сжалившись, Крис провел ее обратно к месту переправы.

Ледостав был ей на руку. Волки часто ломали льдистую окаемку на озерцах и брали в рот кусочки льда. Но настало утро — все озера оказались сплошь затвердевшими и припорошенными тонким слоем снега. Ничего не подозревая, волки бросились к первой попавшейся луже. Лед дал им подножку, и, беспомощно распластавшись, они поехали кто на подбородке, кто на брюхе. Они пытались встать и стоять смирно, но каждый раз их заносило вбок, и они неудержимо плюхались задом на лед.

Тутч могла бегать по льду; волкам же потребовалось целых две недели, чтобы научиться ходить по нему. С недюжинной проницательностью они оценивали степень опасности и без страха играли и катались на небольших озерцах. Но у реки, где бешено мчащийся поток хлестал поверх сверкающего берегового припая, одна лишь Алатна, да и та с робостью, подходила ко льду.

Однажды Тутч жестоко осрамилась. Дело было так. Уже усвоив начатки волчьей игры, она кружила по замерзшему болоту с костью в зубах, преследуемая двумя волками.

— Хочет показать, какая она ловкая и проворная там, где они оскальзываются и падают, — сказал Крис.

Она упала. Кость покатилась по льду. Поднявшись, она постояла с минуту, подобрала кость и скрылась в кустах. Там она пролежала целую вечность.

— Восстанавливает собственное достоинство, — сочувственно сказал Крис.

Однажды, увидев ее, мисс Алатна сделала характерный жест. Вернее, это была лишь часть жеста — быстрое закидывание головы вверх. Совершенно ясно, что затем волк хотел склонить голову набок и положить лапу на шею собаки. Но это было слишком опасно.

И все же один из волков с поистине самоотверженной настойчивостью добивался расположения Тутч. Это была целая эпопея. Волчица Тундра была наделена величайшей способностью любить и всю свою любовь обратила на собаку.

Мне известен случай, когда нечто подобное произошло между овчаркой и человеком. Такие случаи редки и не имеют ничего общего с обычной собачьей преданностью. Говорят, что овчарка — потомок волка и собаки — может стать опаснее любого из ее прародителей. И это легко понять. Собаки свирепы нравом, но ориентированы на человека; их свирепость вымещается на животных и даже на представителях их собственной породы. Волки мягкосердечны, но не ориентированы на человека. Человек для них — существо того же порядка, как, скажем, песец. Если они не голодны, они терпимы к другим животным, даже к тем, на которых обычно охотятся. Сочетая собачью свирепость с волчьим безразличием к человеку, животное может быть жестоким.

Но возможно и обратное сочетание: волчья заботливость и напористость плюс собачья ориентация на человека. В таком случае животное приобретает масштабность. Отважное, неукротимое, серьезное и в то же время веселое, оно будет гением в любви, подобно тому как Эйнштейн был гением в науке. Его избранник может познать любовь так, как лишь немногие люди познают ее от людей.

Тундра, гениально одаренная волчица, преследовала черствую собаку с неустанной покорностью и нежным упорством. Случалось, она целый день лежала одна, скуля от боли, с распухшим, покусанным носом, а затем вновь принималась ухаживать за собакой. Это было эпическое состязание.

Развязка наступила несколько месяцев спустя, когда мы уже покинули Арктику, и была отмечена тем необыкновенным феноменом волчьего или соответственно собачьего преображения, примеры которого я уже приводила.

Сроки этого преображения различны. Оно может подготовляться медленно, растягиваясь на недели, а то и на год, на два. А может произойти и мгновенно. В любом случае оно необратимо. Медленное преображение мы наблюдали у Курка на мысе Барроу, когда он отвернулся от скверного пса Винока. Мгновенное — у него же и у Леди в начале похода на Эйприл-Крик, когда за ними погнались спущенные с привязи собаки. Медленное преображение иногда бывает замаскированным. Вы не замечаете, как идет процесс, а видите лишь мгновенную кульминацию, так что создается впечатление, будто вы имеете дело с мгновенным преображением. Так было, когда Тутч вдруг поняла, как безопасно и хорошо у нас в бараке; так было и с Тундрой, преобразившейся на песчаной отмели.

Именно такого рода преображением — замаскированным и медленным увенчались ухаживания Тундры за Тутч. Надо полагать, в один прекрасный день мисс Тундра показалась собаке в совершенно ином свете. Через минуту Тутч нельзя было узнать. Она смеялась, играла и упивалась ласками волка. Отныне каждое утро, едва дождавшись, пока мы встанем (она по-прежнему спала у нас на кровати), Тутч мчалась в загон и ласкалась с Тундрой. Но с другими волками она была непреклонна.

После преображения собаки Тундра продолжала относиться к ней с бесконечной нежностью и чуткостью. Если Тутч караулила мою рукавицу, Тундра, для которой рукавица сама по себе была ничто, указывала на нее мягчайшим движением головы, устремляя сияющий взгляд на собаку. Это был своего рода волчий реверанс перед тем, чем дорожила собака. Возможно, только фильм из жизни волков заставит вас поверить в эту мягкую волчью обходительность. У Тундры была и другая недвусмысленная повадка. В чисто волчьей манере она мягко, но решительно отталкивала носом мою руку, когда я лезла ласкать Тутч.

Наши компаньоны-волки оказались куда более загадочными и удивительными существами, чем мы предполагали. Мы утратили чувство загадочности волчьей натуры на одном уровне, чтобы обрести его на другом, более глубоком.

Загадочность и неопределенность, на первых порах окутывавшие Курка и Леди, уступили место загадкам поважнее. Каким тривиальным казался нам теперь наш старый вопрос: не могут ли волки внезапно наброситься на нас? Нам виделись теперь вопросы реальные, а не искусственные, внушенные страхом и небылицами.

Ответы на некоторые из них не суждено узнать ни нам, ни, возможно, вообще кому бы то ни было. Другим загадкам мы не перестанем удивляться всю жизнь.

Например, загадке мертвого волка возле волчьей норы.

Крис набрел на него в ста ярдах от норы, откуда были взяты волчата. Он не стал осматривать его, заметил только, что, судя по всему, волк погиб этой весной. Каким образом? В брачном бою? Если да, то самец это или самка? Лишь на один вопрос труп отвечал самим фактом своего существования: едят ли волки друг друга? Мертвый волк лежал нетронутый.

Мало— помалу нам открывалось то главное, что характеризует волков как животных: у них есть все необходимое для того, чтобы жить в мире друг с другом.

Прежде всего они интенсивно общаются между собой, как посредством жестов и мимики — взять хотя бы улыбку, — так и посредством звуков, начиная с воя большой компанией и кончая негромким общительным вяканьем. Им даже свойственно добиваться желаемого в первую очередь голосом, а не зубами.

Взрослый волк может попросить вас не отнимать его собственность, а вы в свою очередь можете обратиться с просьбой к нему. Взглянув вам в глаза, он не будет настаивать на том, что вам не нравится, и как бы с безразличным видом отойдет.

Волки обладают тремя важными качествами, дающими им возможность жить в мире друг с другом: общественно— заостренной чуткостью (удивительной внимательностью к общественно-значимым мелочам), общественно— направленной отзывчивостью и тем, что мы обычно называли щедростью диких животных.

Мы поняли, что с последней особенностью волчьей натуры дело обстоит гораздо серьезнее. Это не просто щедрость, а чувство общественного долга. Все новые его проявления мы наблюдали и впоследствии, по мере того как под— растали наши волки, но уже сейчас мы можем привести в качестве примера двух волков, самца и самку, которые не медля взяли на себя обязанность кормить и защищать от нас не ими рожденных волчат.

Аналогичным образом волки ведут себя и в отношении собачьих щенят. И для них они отрыгивают мясо. Наш будущий питомец, волк— самец Проныра, похитил щенка не для того, чтобы убить его, а для того, чтобы вскормить.

Волки страшно любят малышей.

Волки способны и на сочувствие животному в беде, пусть даже они ничем не могут помочь ему. Как-то, гуляя с нами, одна из собак набрала себе полный нос игл дикобраза. Всю дорогу домой Алатна тревожно смотрела на ее морду и скулила, когда собака, визжа, пыталась избавиться от игл. Другие собаки, бывшие с нами, с безразличным видом бежали рядом.

Вновь полученная нами собака была посажена на цепь и скулила. Всю ночь рядом с нею находился волк, который тихонько подтягивал ей. Все другие собаки спали как ни в чем не бывало.

Молодая собака заблудилась на дневной прогулке. Находившийся с нами волк подбежал ко мне, поднял морду и завыл мне в лицо, потом стал рядом и начал оглядываться вокруг, время от времени призывно воя. Когда собака показалась вновь, волк бросился к ней и вне себя от радости стал целовать ее.

Кстати, раз уж о том зашла речь, зрительное восприятие играет у волков большую роль, чем нюх, они легко сходят со следа и бросают его. Когда Курок и Тутч гнали оленя, собака бежала по зигзагообразному следу, как вело ее чутье, волк же просто поднял голову и побежал к добыче напрямик.

Труднее всего человеку понять ту особенность волчьего поведения, которая составляет его «видовое свойство». Волк мягкосердечен. Он не благороден, не труслив, он просто-напросто не боевое животное. Курок и Леди не защищали волчат от Тутч. Родители не защищали волчат от людей, выкрадывавших их из норы. Впервые увидав собачью драку, Алатна пришла в страшное смятение. Она скорее бросилась бы на любого безвинного зеваку, чем присоединилась к дерущимся, как поступила бы на ее месте собака. Она хотела положить конец драке и тут, если можно так выразиться, «запнулась»: как это сделать? В конце концов — пусть это прозвучит невероятно — она оттащила зачинщика за хвост! (Обладающий общественно— заостренной наблюдательностью волк всегда знает точно, кто затеял драку.)

О кротости волков часто упоминается в отчетах первых американских путешественников — кротости как в смысле невоинственности, так и в смысле ограниченной реакции самозащиты. Капитан Льюис (экспедиция Льюиса и Кларка) свидетельствует, что по соседству с бизонами, убитыми индейцами, они видели множество волков. «Они были жирны и чрезвычайно кротки». Он добавляет, что капитан Кларк убил одного волка короткой палкой (надо полагать, сам капитан отнюдь не причислял кротость к своим добродетелям).

В разумно устроенном мире эти миролюбивые хищники могли бы стать желаннейшим объектом изучения для человека, пытающегося разучиться воевать.

Почему же тогда люди ненавидят волков и стремятся уничтожить их? Уж не по той ли самой причине, по которой они стремятся уничтожать себе подобных?

Погрязающая в противоречиях обезьяна не хочет отступ питься от своей гневливости, но в то же время желает быть справедливой. И присяжные волконенавистники — это выражение принадлежит Олаус Мюри — спекулируют на этой нашей слабости. Не волки представляют опасность для животного царства, а оргии волконенавистничества. Волки же сами по себе всего лишь балансирующее приспособление в механизме природы.

Существуют еще две причины нашего разгульного волконенавистничества.

Одна из них — это то, что волки всегда «имели скверную прессу», начиная с Красной Шапочки. И вот совершенно автоматически в объяснительной подписи к скелетам ископаемых волков из раскопок в Ла-Бреа, под Лос-Анжелесом, выскакивают характеристики: «свирепое животное», «эти жестокие хищники».

Вторая причина — то, что североамериканских волков незаслуженно зачислили в одну компанию с их европейскими и азиатскими собратьями, хотя североамериканский волк, как правило, никогда не нападает на человека, — возможно, потому, что наш материк так богат различной пищей. Правда, известны достоверные случаи неспровоцированного нападения волка на человека, но они редки.

Один из них, о котором трубят во всех книгах, произошел за нашей хижиной в горах Олимпик. Вниз по крутой, скользкой тропинке убегал от двух волков человек, местами делая шестиметровые прыжки. Волки дважды загнали его на дерево. Как выяснилось, у самца была сломана челюсть; возможно, его ударил лось. Увечность могла побудить его искать более легкой добычи. Однако волки были осторожны, и до прямого нападения дело не дошло.

Вот несколько типичных небылиц о волках — «страшных» убийцах людей и оленей.

Один человек поехал на взятой взаймы собачьей упряжке и погиб. Как утверждал владелец упряжки, его загрызли волки. При расследовании выяснилось, что человека растерзали собаки, а их владелец хотел свалить вину на волков, чтобы спасти своих собак от умерщвления.

Небылицу о волке можно слепить и из реальных фактов волчьего поведения — если утаить какую-то существенную деталь. Волк отделяется от стаи подумать только! — и преследует собачью упряжку до дома. Ночью он схватывается с кобелем, привязанным снаружи у сарая, где ночуют собаки.

(Почему снаружи?) Ух какой страшный волк, — пока вы не узнаете, что одна сука из упряжки была в течке.

По простоте душевной на основании увиденного была сочинена небылица о волках в 1953 году, когда северные олени зимовали поблизости от Йеллоунайфа.

Местные жители убили около пяти тысяч этих животных, причем многие были забиты прямо на открытом пространстве озер. И вот пассажиры самолетов пустили сенсационный слух, будто все озера усеяны «жертвами волков».

Как бы там ни было, для человека, который попадает в дикие места, вопрос стоит серьезно: может ли волк напасть на него? Спустя месяц после нашего приезда на Аляску мы получили исчерпывающее разъяснение на этот счет.

На берегу замерзшего Юкона нас окружила стая в десять волков. Признаться, мы изрядно струхнули, ибо в то время имели лишь самое мифическое представление о волках. Дело было так.

Мы сидели в шатровой палатке — тогда еще новой — в долгих, тихих, холодных апрельских сумерках, как вдруг раздался звук, который мы слышали впервые в жизни, — вой волка. С замирающим сердцем вышли мы из палатки.

Совершенно безотчетно я повторила звук, вложив в него всю тоску моего одиночества в здешней глуши.

Мне ответили. И не один, а целый хор низких голосов, дикий и сверхъестественный. Нам стало жутко. Каждый волк начинал в среднем диапазоне, затем тирольским переливом переходил на низкую ноту, которая тянулась без конца. Это было долгое, неизменяющееся «уууу— у», к которому присоединялись все остальные, обволакивая его своими собственными «уууу— у», каждый на своей ноте. Это дикое, низкое многоголосье, в которое вступали все новые «уууу— у», причем высокие ноты совершенно отсутствовали, выливалось в какой-то странный, свирепый, хватающий за душу перепев. Теперь мы знаем, что это был охотничий вой волков.

Вой кончился. Мы осторожно подошли к берегу. Навстречу нам по белому льду реки двигались девять темных теней. Подойдя ближе, волки разошлись широким полукругом, глядя на нас. Один или два волка легли, один или два подбежали к ним и потерлись носами. (Волчья общительность!) Но мы не понимали того, что происходило перед нами. Были ли те волки, что легли, беременными самками, а двое других — их партнерами?

Я с опаской взглянула на черные ели слева. Оттуда доносился легкий, все приближающийся топот лап — десятый волк. Палатка за спиной не успокаивала — слишком хлипкое укрытие.

— Бросить им мясо? — прошептала я.

Накануне днем мы получили самолетом продуктовую посылку, в которой была коробка сырого мяса.

— Нет! — твердо прошептал Крис. — Повой еще.

Теперь я была слишком близко к волкам, и обмануть их не удалось. К тому же — тогда мы еще не понимали этого — они уже отвыли; волки не воют зря.

Один или два волка коротко ответили мне, но затем волки поднялись и беспорядочной гурьбой двинулись вверх по реке на ночную охоту. Заметьте, не строгим военным строем, колонной по два, как они ходят в небылицах.

Но уж тот— то, десятый волк, наверняка зарился на наше мясо? Как легко тут ответить: да! Действия диких животных так легко поддаются ложному истолкованию! О том же, что произошло в действительности, нам рассказали следы на снегу. Двигаясь не по реке, а лесистым берегом, он подошел к палатке на тридцать футов, прежде чем заметил нас. После этого он поспешно отступил и присоединился к своим собратьям на реке.

Волки из небылиц поужинали бы нами. Волки реальные сочли, что люди для них не еда.

Прощание с арктикой

Осенняя миграция прошла раньше, чем мы предполагали. Когда она закончилась, Крис решил, что и ему здесь больше нечего делать. Он был полон новых планов. Энди обещал сбросить нам посылку в последний день сентября. Сможем ли мы передать ему сообщение?

Оно должно было быть кратким и «написано» на краю горы с помощью пустых банок из-под горючего. Крис пораскинул мозгами и написал: «ОТСЮДА 10, ЕСЛИ ЛЕД». Это означало, что мы хотим покинуть Киллик 10 октября, если лед будет достаточно толстым для безопасной посадки.

Энди сбросил нам посылку 26 сентября — по ветру, так что прибавилось и скорости, и крошева. День был серый, сквозь туман смутно белели подножья гор. Вновь и вновь Энди сбавлял скорость, пролетая мимо края горы, явно озадаченный нашим сообщением. Наконец он улетел. Понял ли он нас? Если понял, то надо готовиться.

Предстояло принять тяжелое решение — тяжелое в любом случае: взять волков с собой домой, в Колорадо, или убить их? Третьего выхода не было.

Оставь мы их в тундре, они умерли бы голодной смертью. Молодых волков надо учить. У волка, как и у пумы, другого крупного хищника Американского континента, долгое детство. Родители остаются с молодым волком примерно около года (пума со своими детенышами — два года). Наши пятеро волков, хоть и вымахали здоровенными зверюгами, все же в сущности оставались младенцами.

Не проходило дня, чтобы кто-нибудь из них не летел кувырком, несясь сломя голову.

У них не было родителей, которые учили бы их, на кого охотиться, где и когда. Они все еще боялись крупных животных — их обычную добычу зимой, хотя, будь при них родители, они, несомненно, помогали бы взрослым на охоте. Да здесь уже и не осталось крупных животных, на которых можно было охотиться.

Олени ушли через хребет на юг, к местам зимовий. Лишь считанные одиночки блуждали темными тенями по занесенному снегом арктическому побережью далеко отсюда.

Каков был «правильный» выход из ситуации, «неправильной» с самого начала — с того момента, когда волчат выкрали из норы?

— В тот день, когда я отнял их у родителей, я взял на себя ответственность за них, — тихо сказал Крис.

Одно было для нас невозможно — предать их в открытую. Я думала, в своем невежестве не подозревая о невосприимчивости животных к наркотикам, что смогу усыпить их с помощью секонала и морфия, который предназначался для Курка и Леди на мысе Барроу, а затем Крис пристрелит их.

Когда Крис решал взять волков с собой, я испытывала радость и облегчение. Когда Крис говорил: «Лучше убить их», я опять испытывала облегчение, но уже по другой причине. Намерение взять волков с собой Крис высказал впервые еще в июле, но как это сделать, когда видишь, что дневная прогулка, свобода составляют для волчат весь смысл их существования?

Это была печальная проблема. Она не давала нам покоя ни днем, ни ночью.

Взять волчат домой было непросто. Невыносима была сама мысль о том, что, пока Крис в одиночку будет строить надежный загон, вольнолюбивых зверей придется держать на цепи. Загон будет стоить нам огромных трудов и денег, а им даст так мало. Мое сердце разрывалось на части, когда я представляла себе волков, сидящих на цепи.

— Ладно, — угрюмо сказал Крис. — Ты первая пристрелишь Алатну.

Произошел спокойный, короткий разговор с глазу на глаз с судьбой один из тех разговоров, когда задается вопрос (причем словно вовсе и не тобой) и На него дается ответ. Хочешь ли ты этого — взять волков домой?

«Да», — ответила я, зная, хотя и не в силах предвидеть, чего это мне может стоить душевно. Одной из статей счета, притом наименее важной, было то, что на несколько лет мы с Крисом лишились возможности одновременно отлучаться из дому на ночь.

Каждый день или два Крис измерял толщину льда и исправлял надпись на краю горы: «Лед 7». «Лед 11». Для безопасной посадки «Норсмана» необходимо, чтобы лед был не меньше восемнадцати дюймов толщиной.

Десятого Энди не прилетел. Должно быть, он не сумел разобрать надпись.

Тем не менее каждый раз после еды я делала приготовления с учетом двух возможностей: либо мне снова придется стать к плите, либо я навсегда улечу отсюда. Я тщательно очищала сковородку и печку от соленого жира, чтобы они не заржавели. Вместе с другими вещами мы оставляли их братьям Ахгук, которые должны были прийти за своими санями после того, как ляжет глубокий снег.

Что касается барака, то Энди просил оставить его как есть, с жизненно необходимыми припасами, в качестве единственного на сотни миль убежища в случае аварии.

Прилетит ли он пятнадцатого, как было условлено до ледостава? Теперь меня постоянно томило какое-то печально волнующее чувство. И невыносимые воспоминания о картинах, которые мы должны были заснять, но не засняли. О тех, что снимал Крис, я, грешным делом, и не думала.

Одна такая картина, которую я хотела бы заснять, увиделась мне как-то днем в нагорной тундре. Она символизировала нашу жизнь в Арктике. Но что особенного тут было? Ледяное солнце низко на юге; просторная рыжевато-коричневая тундра; Крис в своей старой серой меховой куртке с капюшоном, опоясанный брезентовыми ремнями кассетодержа— теля, отрубающий куски мяса от замерзшей красной туши оленя, загнанного волками; серые волки, прохаживающиеся вокруг или лежащие с мясом, которое он им бросал. Сбоку кинокамера на треноге, уставившая в небо свое черное рыльце. И повсюду окрест — суровые снежные горы.

Было и такое утро. Вокруг затянутого дымкой солнца стоял ореол.

Температура, сперва двенадцать градусов выше нуля, быстро падала. Туман, стелясь у самой земли, закрывал подножья гор. Мало— помалу он вобрал в себя весь простор. Пошел снег, такой мелкий, что его невозможно было увидеть; глаз улавливал лишь какое-то дрожание в воздухе, если глядеть в определенном направлении. Остальное пространство давало лишь иллюзорное ощущение движения воздуха, словно у вас устали глаза. Однако земля белела. Этот снег уже не сойдет. Начиналась трудная, великая пора.

11 октября — великолепный, прозрачный, памятный день. Гуляя, мы прошли несколько миль на северо-запад. Волки прыгали по кучам листьев, сложенных на зиму полевками у ив; листья, заготовленные до ледостава, были еще зеленые.

Куропатки, снова в белом наряде, проносились мимо нас сотнями; они валом валили из скатывающейся к морю тундры на здешние зимовья. Волк толкнул меня сзади под коленку, и я чуть было не села на землю. Привет!

Когда мы уже собирались повернуть обратно, Тутч вдруг понеслась от нас сломя голову. Вот она пробежала по возвышенности впереди и исчезла из глаз.

Волки последовали за нею.

— Мясо! — закричала я во весь голос.

Я всегда носила в пластикатовом мешочке дюжину кусочков мяса с палец величиной.

Горизонт разорвался. Волки бежали назад с Барроу во главе. Высоко подняв приманку, я смеялась и пронзительно кричала:

— Мясо!

Подбежав ко мне, волк вскинулся на задние лапы и шмякнулся мне в живот.

Смеясь, я так и отлетела назад с высоко поднятой рукой. Тут вся стая набросилась на меня, подпрыгивая за мясом.

— Это было здорово! — сказал Крис, когда мы уже при шли домой. — Как волчишка приволочил эту ногу из тундры и спрятал ее в загоне!

Дело в том, что мисс Тундра подобрала за полмили от лагеря кость и притащила ее домой. Она часто давала отдых своим челюстям, но ни за что не хотела, чтобы я спрятала кость в рюкзак. Прибежав домой, она поспешила в загон, положила кость и снова выбежала повозиться с волками, перед тем как всех окончательно запрут.

— Она и не думала идти на боковую, — сказал Крис. — Просто пристроила ногу и назад.

Он вынес кормушку с молоком. Поужинав, каждый из волков методически прошелся вдоль всей кормушки, не пропустив ни одной миски. Затем мистер Барроу начал проделывать невероятный фокус, уже вошедший у него в систему. Быстро и деловито вынимал он из гнезда каждую миску, не глядя отставлял ее в сторону — если она валилась обратно, он придерживал ее лапой, — и вылизывал молоко, пролившееся на остов кормушки. Другие волки, выстроившись в ряд, следовали за ним.

После этого Крис собрал миски — все, кроме одной. Мистер Барроу очень не любил, когда забирали миску. Еще бы — Крис удирает с «костями» молока!

Барроу начал подталкивать Криса под мягкое место. Волк предпочитает нападать сзади — так ему кажется безопаснее. Это было в шутку, но отчасти и всерьез.

Криса очень занимал вопрос: как далеко готов пойти Барроу в своих свирепостях? Пока что у Криса не было оснований жаловаться.

— Мне нравится, когда они вот так крадутся за мной, не спуская глаз с моей ноги.

Крис резко выбросил ногу вперед. Барроу лязгнул зубами — в пустоте.

Последнюю, не забранную, миску взяла Тундра. Ее когда-то трезвые, насмешливые, в серых очках, глаза сверкали. Теперь в ней была бездна веселья. В загоне между нею и Крисом завязалась игра в подкрадывание: она уворачивалась от него. Потом, зайдя за ивы, она присела помочиться. Все это время она держала миску в зубах, не спуская с Криса глаз.

Наконец вся пятерка, сытая и усталая, улеглась. Я пошла поласкать их. В сочившихся с неба сумерках они лежали густым меховым ковром кремового цвета, закрыв глаза и издавая негромкие звуки. Но только не Тундра, наименее человечески ориентированная из всех. Она лежала с края, прижавшись к Северу, и широко раскрытыми глазами следила, как я ласкаю остальных. Она ревновала!

Наступило утро 14 октября. Горы на западе четко вырисовывались на фоне неба цвета орхидей. Небо на востоке было теплое и ясное. Термометр показывал два градуса ниже нуля — медленное, но неуклонное понижение температуры.

Среди пятен снега вверху на скалах двигались снежные бараны. Их нелегко было нащупать глазом, но, раз нащупав, глаз отчетливо видел их кремовые фигуры.

Безмятежно переходя с места на место, эти «высокопоставленные» животные, уткнувшись мордами в камни, подбирали зелень, затем ложились один подле другого под скалами там, наверху, на южном склоне гор, давая лицезреть себя после многих недель отсутствия.

Мы устроили волкам и собаке последнюю долгую прогулку на свободе.

Завтра наверняка должен прибыть самолет.

Волки были вне себя от восторга. Возле затерянного в тундре озера, берега которого уже замело снегом, они беззаботно хватали снег зубами, зарывались в него носом. Они игриво прыгали, припадали на широко раскинутые лапы и боролись, встав друг перед другом во весь рост.

Алатна пыталась разбить лед. Она поднималась на дыбы и с разлету опускалась на лед, толкала его передними лапами и задорно глядела на него.

Она пробовала месить лед, как женщины месят тесто.

Затем волки взбежали на холм к югу от озера и немного погодя сломя голову помчались вниз. Один оступился и полетел вверх тормашками, не разглядев малозаметной ямки на снегу.

Алатна, низко склоня голову, стремглав неслась под гору, сумасшедше разбрасывая лапы во все стороны и бросаясь то туда, то сюда; она словно обезумела от радости и свободы и порывалась бежать по всем направлениям сразу. За нею вихрем крутилась снежная пыль.

Внизу под нами долину заполняла тень хребта, воздух был холоден и чист, дышалось удивительно легко. Мы начали спускаться в тень долины, чтобы по реке вернуться домой. Вдруг у меня захватило дух: показался самолет.

Мы выбежали на открытое пространство среди ив. Самолет пролетел над нами. Мы стали бегать взад и вперед по снегу, размахивая малицами.

Энди сел на прозрачное стекло льда в дальнем конце озера Тулиалек. По какой-то непонятной нам причине самолет так и остался на месте, не подрулив к куче нашего багажа, сложенного у той бухточки, возле которой я когда-то — теперь уже давным-давно — жила в палатке одна.

Мы побежали вдоль берега — снежные наносы служили надежной опорой ногам — и осторожно, как по стеклу, подошли к самолету. Лед был такой темный и прозрачный, что мы видели под водой каждый камень. Энди неподвижно сидел в кабине. Казалось, самолет в любую секунду провалится под лед. Увидев нас, Энди сел здесь, а не полетел к горе, где посадочный знак Криса ободряюще возвещал: «Лед 13».

Крис обвязал веревку вокруг хвоста самолета. Мы развернули машину носом к груде багажа. Энди стал подруливать к ней, Крис веревкой удерживал хвост от заноса. На гладком, как стекло, льду машина едва повиновалась пилоту.

Густошерстые волки, кремовые и серые, стояли на берегу в последнем снопе солнечного света, прорвавшегося между горными пиками, и наблюдали за нами.

Теперь — поймать их. Окровавленные рты, кусающие цепь. Двое втиснуты в старый ящик, в котором были привезены Леди и Курок. Трое привязаны. Конец свободе.

Пока Энди грузил наши пожитки, мы с Крисом побежали к горе за последними, забытыми второпях вещами. Мы забыли забрать драгоценную зеленую петрушку, буйно процветавшую в парниковом ящике у Криса. Она казалась нам слишком роскошной для того, чтобы ее съесть. Рядом с нею по-глупому лежал пластикатовый мешочек — специально на тот случай, чтобы взять ее с собой.

Когда мы вернулись к самолету, солнце уже село. Еще десять минут, сказал Энди, и он будет вынужден заночевать здесь.

В полете Крис сидел сзади. Мистер Барроу залез к нему на руки и уткнулся мордой в плечо. Север прижался к его ногам и спрятал голову в колени. Тундре было дурно, она превозмогала тошноту. Она прятала голову в багаже.

Все то время, пока мы летели через хребет, запад горел угасающим огнем, освещая Арктику падающим сверху светом. Над ровным ковром еловых лесов царила тьма, когда внизу показалась крошечная продолговатость желтых огней Бетлса.

Второпях выгрузили волков, второпях привязали их так, чтобы цепи не перепутались. Аэродромные гостиницы нельзя было узнать: кафельная ванная наверху. Теперь здесь жили приезжие из Штатов. Начинался наплыв кадров для смертоносной системы дальнего обнаружения.

Очная ставка дикой природы и цивилизации, которой с самого начала было чревато наше предприятие, исподволь надвигалась на нас. Ввергнув свободных зверей в неволю, мы поставили себя на грань этого события. При этом нас раздирали противоречивые чувства, ибо мы познали дикую природу, но не могли обойтись без цивилизации.

После себя мы оставили погибель. Курку вскоре предстояло быть убитым ради вознаграждения в пятьдесят долларов. (Леди могла считать, что ей повезло.) В результате бессмысленного отравительства погиб такой замечательный волк, как мисс Тундра. (В ближайшие месяцы нам довелось лучше узнать ее.) Система дальнего обнаружения, дотоле казавшаяся фикцией на бумаге, катила свой фронт все вперед и вперед, уничтожая первобытную природу и диких животных; это было самое широкое и самое основательное вооруженное вторжение из всех, какие когда-либо предпринимались человеком в хрупкой арктической зоне жизни. Из тысяч людей, что прибывали сюда на сотнях самолетов и судов, едва ли находился один, не жаждавший убивать. Убивать белых медведей, моржей, песцов, волков — словом, убивать все, что только движется. Небольшой самолет не может сесть в сумерках на торосистом льду, но все равно — стреляй по медведю. Дело сделано — медведь уползает раненый.

Построенный нами с таким трудом барак станет притоном для охотников на волков. Мы будем жалеть, что, уходя, не подожгли его. Но мы были связаны обязательством.

С чудовищным стоицизмом волков, признающих безнадежность борьбы, наши любимцы вытерпели самолеты и поезда. Север спокойно лежал на руках нашего друга Целии Хантер, когда ему делали укол — предписанную законом прививку от бешенства.

Случались и смешные эпизоды, но наши сердца разрывались от горя.

Вспомнить хотя бы меловое лицо и каменное оцепенение главной медсестры денверской больницы, когда я захотела провести мистера Севера к доктору Олаус Мюри, известному биологу, знатоку диких животных, которая находилась в этой больнице на излечении. Или нервозно— гордое заявление доброго старого проводника в багажном вагоне: «Мне сроду не приходилось брать на свое попечение волков».

Он держал дверь вагона открытой, чтобы этим густошерстым тварям, которые сидели теперь каждый в отдельной клетке, не было жарко. Он прикрывал клетки газетами: «Мне кажется, тогда они немножко едят». На одной долгой стоянке, проводя мимо клеток рычащую Тутч, мы слышали, как он авторитетно объяснял другим проводникам: «Это их нянька».

Что касается Тутч, которая совсем по-волчьи ни разу не была в течке за два года своей жизни, то она запустовала у нас в купе.

На холодном рассвете 23 октября мы сгрузили клетки с нашего джипа у хижины в горах Тэрриол, привязали волков под открытым небом и, поспав несколько часов, принялись строить для них первый загон.

Ценой огромных усилий мы соорудили Домашний загон, затем Дворовый загон, жили вместе с волками в Хижине краба. И наконец, Большой загон. Для волков это было ничто, нас это разорило.

Послесловие

Отличительная черта книги Л. Крайслер новое «открытие» автором своеобразного мира полярных стран, их удивительного обаяния. Хотя о волках и северных оленях, лапландских подорожниках или поморниках написано уже немало строк как в научных, так и в художественных сочинениях, Л. Крайслер в своей книге заново открывает мир четвероногих и пернатых обитателей арктических тундр, и особенно их «внутреннее мироощущение».

Книга Л. Крайслер обладает большими художественными достоинствами. Ее отличает своеобразная, живая и свободная манера изложения, выразительный, яркий язык. Подкупают в ней точно и правдиво, может быть даже несколько сухо (возможно, книга от этого лишь выигрывает), переданные картины арктических пейзажей — спокойных и предельно лаконичных. Повествование о нелегком труде и быте двух человек — кинооператора и его помощницы, впервые оказавшихся в тундре и на ходу приспосабливающихся к жизни в ней, насыщено мягким юмором.

Человеку, не обремененному предвзятым мнением, обладающему к тому же даром тонкого наблюдателя, при первой встрече с каким-либо явлением нередко удается обнаружить в нем новые, не известные дотоле качества или стороны.

Так случилось и с Л. Крайслер. Книга ее поражает обилием настоящих открытий, относящихся к образу жизни и поведению животных Арктики, их взаимоотношениям. Можно надеяться поэтому, что книга найдет признание не только среди широких кругов читателей, интересующихся описаниями арктической природы и путешествий в эти районы, но и обогатит новыми фактами и наблюдениями специалистов— зоологов, зоопсихологов, географов.

Главные «персонажи», с которыми встречается в книге читатель, ~ дикие северные олени карибу и их «серые пастухи» — волки. Олени широко распространены на севере Евразии и Северной Америки. Среди многих их рас (подвидов) выделяются две основные группы — лесных и тундровых животных.

Если первые из них ведут относительно оседлый образ жизни, то вторым, как правило, свойственны регулярные и протяженные миграции. Лето они проводят на открытых пространствах тундры, на морских побережьях, где их меньше беспокоит гнус: комары, мошки и оводы — и где они обеспечены травянистыми кормами. На зиму олени откочевывают в лесотундру, в горные редколесья или на север лесной зоны: ветер здесь гораздо слабее, чем в тундре, снежный покров зимой более рыхлый, и животным легче добывать из-под него лишайники и травы.

Миграции тундровых северных оленей, сложившиеся в течение исторически длительного периода, четко выражены во времени и пространстве — сроки и места прохода животных, как правило, постоянны. Весной первыми в тундре появляются небольшие табунки самок и телят, родившихся в прошлом году.

Вскоре же здесь происходит отел самок. Позднее более крупными стадами сюда направляются взрослые самцы. Осенью олени откочевывают на юг большими смешанными стадами. Ко времени осенней миграции приурочены гон и спаривание животных.

В настоящее время на земном шаре сохранилось около пятисот тысяч диких тундровых оленей, примерно половина которых населяет Северную Америку, а остальные обитают в СССР — преимущественно на Таймырском полуострове и севере Якутии. В недалеком прошлом численность этих животных была гораздо больше. Особенно резко сократилась численность американских оленей карибу.

Еще в начале этого столетия стада их, переправлявшиеся через судоходные реки Аляски, представляли подчас серьезную помеху для движения пароходов, вынужденных в ожидании переправы стада простаивать на месте по нескольку суток. По отчетным данным IV Генеральной ассамблеи Международного союза охраны природы, в Канаде в 1907 году насчитывалось не менее тридцати миллионов голов оленей. К 1947 году их число сократилось до шестисот тысяч, а к 1955 году — до двухсот семидесяти тысяч.

Основной причиной катастрофического уменьшения числа диких северных оленей повсеместно была безудержная охота на них, особенно усилившаяся в начале нашего столетия в связи с ростом в Арктике населения и — появлением усовершенствованного огнестрельного оружия (в СССР дикие северные олени относятся к числу охраняемых животных и охота на них разрешается лишь по специальным лицензиям). Как справедливо отмечает Л. Крайслер, на сокращении численности карибу не могли не сказаться также лесные пожары, достигшие на Аляске особенно грандиозных размеров в период «золотой лихорадки» и губившие большие площади зимних пастбищ животных.

Уменьшению численности диких оленей отчасти способствовало «вытеснение» их домашними оленями. Однако исследования последних лет показали, что биологические особенности дикого и домашнего северных оленей, в том числе манера пастьбы и состав поедаемых животными кормов, существенно различаются (кстати, наблюдения подобного рода содержатся и в книге Л. Крайслер). Дикие олени срывают растения с большим выбором и в гораздо меньшей степени нуждаются зимой в лишайниках. Иными словами, все более выясняется, что домашние олени не представляют столь опасных конкурентов для диких оленей и наоборот.

Еще большее место, чем оленям, уделено в книге основным врагам оленей — тундровым волкам. Автор имела редкую возможность не только наблюдать за образом жизни диких зверей в природе, но и воспитывать волчат в лагере экспедиции, каждодневно общаться с разными по характеру «домашними» волками; им и посвящены лучшие в книге страницы. Как справедливо пишет известный зоолог профессор А. Старкер Леопольд в предисловии к английскому изданию этой книги[9], она, быть может, «содержит наиболее полное и скрупулезное описание волчьих повадок и поведения во всей литературе о волках».

Читатель, по-видимому, обратит внимание на эпиграф, предпосланный книге Л. Крайслер: «Волкам полярной тундры и тем, кто хочет действовать, чтобы спасти им родину и жизнь». Эта мысль автора требует пояснения.

Известно, что пищу волка составляют самые разнообразные животные — от насекомых и мелких грызунов до лося, оленя и крупного домашнего скота.

Поедает он и некоторые растительные корма, например ягоды. Суточная потребность волка в пище весьма велика, что и естественно, учитывая крупные размеры этого животного и совершаемые им громадные суточные переходы.

Тундровые волки большую часть года живут при стадах домашних или диких оленей, нанося им большой урон. Связь, их со стадами менее выражена лишь в период короткого полярного лета, когда в рационе зверей большое место занимают птицы, их яйца и птенцы, грызуны и т. п. Особенно большой урон волки наносят стадам домашних оленей.

Ворвавшись в стадо, стая волков подчас затравливает десятки животных, создавая для себя запасы корма. Несъеденную часть добычи хищники прячут и места укрытий хорошо помнят: при надобности они возвращаются к ним.

По подсчетам советского исследователя В. П. Макридина, годовой ущерб от одного волка, не считая ущерба от его потомства, может быть исчислен минимально в 700-1000 рублей. Нередки случаи, когда за сутки волчья стая уничтожает до 100 оленей и причиняет ущерб на 3-4 тысячи рублей. Волк разносчик бешенства, опаснейшего заболевания человека и животных (волка считают едва ли не основным носителем вируса бешенства в природе); он также разносчик ряда глистных заболеваний, которые причиняют значительный вред оленеводству и представляют опасность для человека.

Можно добавить, что всюду и вне пределов тундры, где встречаются волки, они наносят очевидный и подчас громадный ущерб животноводству и охотничьему хозяйству, особенно если оно ведется интенсивными методами.

Известны также достоверные случаи нападения волка на человека. Правда, эти случаи крайне редки: «нормальный», даже раненый волк прямой опасности для человека не представляет. Как правило, нападают лишь бешеные волки и отдельные волки, «специализирующиеся» на охоте за людьми (как и другие крупные хищники, например тигры и леопарды, людоедами иногда становятся волки, неспособные к добыванию обычного корма из-за старости или увечий).

Все это объясняет резко враждебное отношение человека к волку и энергичную борьбу с ним, которая осуществляется разными способами, вплоть до применения авиации (последний способ, в частности, широко применяется в СССР, особенно в безлесных районах — степях и тундрах)[10]. И тем не менее точка зрения Л. Крайслер, выступающей в защиту волка, может быть не столь парадоксальна, как это кажется на первый взгляд.

Хищники, как четвероногие, так и пернатые, служат орудием естественного отбора и тем самым выполняют в природе важную роль. Попытки полного истребления хищников нередко приводили к плачевным результатам: вместо ожидаемого увеличения численности полезных животных происходило ее резкое падение, вызванное распространением разного рода заболеваний. Классическим примером подобного рода может служить опыт истребления пернатых хищников в Скандинавских странах с целью увеличить запасы боровой дичи. Полная неудача опыта коренным образом изменила отношение здесь к ястребам, канюкам и другим хищным птицам.

Сказанное в полной мере относится и к волку. Накапливается все больше фактов, свидетельствующих о том, что из диких животных добычей волка становятся преимущественно дефективные или больные особи, изъятие которых из стада ведет лишь к сохранению видом жизнеспособности, к его процветанию.

Ценные доказательства тому содержатся и в книге Л. Крайслер.

Из данных советских и зарубежных исследователей известно, что дикий северный олень и волк в состоянии развивать примерно одинаковую скорость (около восьмидесяти, восьмидесяти пяти километров в час). Однако бежать с такой скоростью волк может лишь в течение короткого времени (четырех-пяти минут), после чего его бег замедляется. Олени способны развивать предельную скорость гораздо большее время. Следовательно, «нормальный» олень и даже молодой олененок имеют шансы уйти от преследования.

По отношению к домашним и диким северным оленям волк ведет себя неодинаково. В то время как в стаде домашних животных хищники уничтожают подчас гораздо большее количество оленей, чем это необходимо для их насыщения, из стада диких оленей они изымают минимально необходимое количество жертв, к тому же, как правило, уничтожают неприспособленных к жизни особей. Объяснить это можно как относительной легкостью добывания скученных и менее подвижных домашних животных, так и причинами «психологического» порядка — близостью и запахом человека, «нервирующими» волка.

Существенно и другое: количество хищников в природе никогда не бывает излишне большим и в значительной мере регулируется численностью их жертв при недостатке корма плодовитость хищников резко сокращается. Естественно поэтому, что неизвестны, как и невероятны, случаи исчезновения на земном шаре каких— либо видов животных вследствие их истребления хищными зверями, птицами и т. п. — исконными сочленами тех же сообществ. Однако подобного рода баланс сохраняется лишь в сообществах, не используемых человеком. С дополнительным изъятием из стада за счет промысла какого-то количества тех же оленей этот баланс нарушается, возникает вопрос об отношении к хищникам, ставшим теперь в какой-то мере конкурентами человека.

Вопрос этот не может быть решен альтернативно или шаблонно. Ясно, что при стадах домашних животных, где естественный отбор заменен искусственным, волк нетерпим. Очевидно, что это относится и к охотничьим хозяйствам с интенсивными формами ведения, где в значительной мере также осуществляется искусственный отбор — выбраковка человеком неполноценных особей животных.

Правда, в ряде зарубежных стран даже в таких хозяйствах вопрос об отношении к волку не считается вполне решенным. Еще более спорен вопрос о необходимости полного истребления волков, живущих при стадах животных, слабо контролируемых человеком, в частности при стадах диких северных оленей. И здесь уже есть опыт, показывающий, что истребление волков не только не способствует росту численности оленей, но, наоборот, приводит к гораздо большим потерям в их стадах от разных заболеваний.

Определяя отношение к волку, нельзя забывать и о том, что он родоначальник многих пород домашних собак и что генетическая миссия его ни в коей мере не может считаться законченной. Следует учитывать и удивительную «духовную» одаренность волка, большой интерес, который он представляет для зоопсихологов. Иными словами, призыв Л. Крайслер к сохранению в природе волка — что не исключает разумного регулирования его численности — не лишен веских оснований и, безусловно,заслуживает внимания.

С. М. Успенский

Таблица мер измерения

Миля = 1,61 км

Ярд = 91,44 см

Фут = 30,48 см

Дюйм = 2,54 см

Акр = 0,40 га

Баррель = 119,24 л

Галлон = 3,78 л

Фунт = 453,59 г

Унция = 28,35 г

Примечания

1

Перевод английских мер в метрические см. в конце книги.

(обратно)

2

Каркас — обтянутая брезентом металлическая рама для переноски тяжестей. — Прим. пере в.

(обратно)

3

В меланезийской и полинезийской мифологии — безличная сверхъестественная сила или способность, которая может сосредоточиваться в людях или предметах, наследоваться, приобретаться и передаваться от человека к человеку. — Прим. перев

(обратно)

4

Здесь и далее температура указывается по Фаренгейту. — Прим. перев.

(обратно)

5

Дельсарт Франсуа Никола Шери (1811— 1871) — французский певец; разработал систему ораторского, музыкального и сценического выражения, в которой большое значение придавал координации телодвижений и речи. — Прим. перев.

(обратно)

6

Характерный гармонический оборот, присущий религиозным хоровым негритянским песням, так называемым спиричуэле. — Прим. перев.

(обратно)

7

В античной драме — разрешение душевного конфликта, «очищение». — Прим. перев.

(обратно)

8

Самолет с универсальным шасси, обеспечивающим посадку на сушу, на воду и на снег, — Прим.. перев

(обратно)

9

В английском издании, с которого сделан настоящий перевод, книга носит название «На диком севере»

(обратно)

10

В результате длительной и активной борьбы с волками они полностью истреблены в некоторых странах Западной Европы и ряде областей и районов СССР.

(обратно)

Оглавление

В поисках Карибу

В плену у Арктики

Арктика живет

Полярная весна

Готовка в тундре

С ношей через хребет Брукса

Миграция оленей—самцов

Оленята

Летним лагерем на хребте Брукса

Волчата

Волки охотятся на оленей

Операция «Фанерный ящик»

Полярная осень

Посылка

Осенняя миграция

С Волками под одной крышей

Зимовка на мысе Барроу

Cнова на Киллик

Первая добыча

Пприбытие эскимосов

Росомахи

На поиски волчьих нор

Пятеро близнецов

При волчьем логове

Серебряная грива

Летняя миграция оленей

Курок и Серебряная грива

Волчьи индивидуальности

Дикие пастухи оленей

В одной стае с волками

Прощание с арктикой

Послесловие

Таблица мер измерения

Реклама на сайте